№1 (6) VALLLA

Citation preview

Современный. Открытый. Этичный. Интегрированный историко-филологический журнал европейских исследований

No. 1 (6) 2015

18+

[VALLA] Основан в 2015 г.

Современный. Открытый. Этичный. Интегрированный историко-филологический журнал европейских исследований

No. 1 (6) 2015

[VALLA] Журнал посвящён проблемам истории европейской культуры от Средневековья до XIX в. Приоритетные направления – источниковедение, история повседневности, социальная антропология, cultural studies, case studies, межкультурные контакты (включая историю перевода), история гуманитарных наук.

Главный редактор Елифёрова М.В. e-mail: [email protected]

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ: Акопян О. (University of Warwick), Ауров О.В. (РГГУ), Голубков А.В. (РГГУ), Макаров В.С. (МосГУ), Марков А.В. (РГГУ), Михайлова Т.А. (МГУ – Институт языкознания РАН), Успенский Ф.Б. (НИУ ВШЭ – Институт славяноведения РАН), Тихонова Е.С. (СПбГЭТУ “ЛЭТИ”). В подготовке выпуска принимали участие: Лукин П.В. (Институт российской истории РАН), Пенской В.В. (БелГУ) Рукописи статей на рассмотрение можно присылать на адрес главного редактора или подавать через регистрационную форму на сайте журнала: http://www.vallajournal.com Приём материалов к публикации полностью бесплатный.

Журнал является независимым частным проектом. © М.В. Елифёрова, 2015.

Содержание выпуска 6 за 2015 г. English Summaries for Feature Articles ......................................................................................... iii Статьи .................................................................................................................................................. Кравцова Е.С. Обручение с Бедностью? Францисканцы, публичная власть и фискальная политика .......................................................................................................................................... 1 Лущай Ю.В. Древнерусская братчина по сведениям Марко Поло ........................................ 13 Несин М.А. О терминах «господин» и «государь», употребляемых применительно ко «всему Великому Новгороду», в новгородских публично-правовых актах XV столетия. ... 23 Усыскин Л.Б. Урезание бород Петром I: к истолкованию жеста .......................................... 30 Труды членов редколлегии .............................................................................................................. Михайлова Т.А. Похищение быка из Куальнге – книжный эпос? ........................................ 38 Материалы и публикации ................................................................................................................ Родословная датских и шведских королей по «Саге о Хервёр и конунге Хейдреке». Пер. с древнеисл. Г.М. Казакова. ............................................................................................................ 55 Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. со старофранцузского Я.Ю. Старцева ............................................................................................................................. 66 Рецензии ............................................................................................................................................... Шапира Д. Ремесло летописца в Англии и на Руси. Рец. на кн.: Гимон Т.В. Историописание раннесредневековой Англии и Древней Руси. Сравнительное исследование. – М.: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2012. – 696 с.. ...... 94 Горовенко А.В. Усердие всё превозмогает. Рец. на кн.: Майоров А.В. Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв. – СПб., 2011. – 800 с., ил................................................................................................................. 98 Верхотуров Д.Н. Донос как метод научной полемики. Рец. на кн.: Фомин В.В. Голый конунг. Норманнизм как диагноз. М.: Алгоритм, 2013. – 320 с.. .......................................... 116




Valla. 2015. Vol. 1. No. 6.

English Summaries for Feature Articles. Кравцова Е.С. Обручение с Бедностью? Францисканцы, публичная власть и фискальная политика. С. 1-12. Marrying Lady Poverty? The Franciscan Order, the Public Authorities and Fiscal Policy. Pp. 112. By Elena Kravtsova, State Museum of the History of Religion. e-mail: [email protected]

While the official ideology of the Franciscan order has always been the cult of poverty, it is already in the 13th century that the order had become actively involved into state tax collection, as money for crusades were needed. Apparently, these activities would attract criticisms, like that from Matthew of Paris who described Franciscan friars as avarice-driven shape-shifters. To take part in what so clearly contradicted the ideal of poverty, Franciscans must have worked out some special notions allowing them to do so. The paper presents an analysis of three official vitae of St. Francis that had one after another appeared in the course of the 13th century, with specific attention to the vocabulary of the Latin text, the use of finance-related terms and of rhetoric of each vita. The first two texts were composed by Thomas of Celano, the third belongs to Bonaventure. While the first Celano text is moderately antimonetary, using financial metaphors for spiritual wealth, the second one is militantly anti-monetary, calling money stercus (“dung”), venenum (“venom”) etc. Kravtsova argues that the second text is a reaction against the growing involvement of Franciscans in financial matters, and that the third life, by Bonaventure, is aimed at reconciling theory with practice: while it retains most of the antimonetary rhetoric of the second Celano text, it also leaves some loopholes allowing Franciscans to deal with money. Keywords: 13th century; Bonaventure; commonplace; fiscal policy; Francis of Assisi; Franciscan order; hagiography; Medieval economy; Medieval ideology; sainthood; Thomas of Celano




iii

Valla. 2015. Vol. 1. No. 6.

Лущай Ю.В. Древнерусская братчина по сведениям Марко Поло. С. 13-22. The Evidence of the Old Russian Custom of ‘Bratchina’ in Marco Polo. Pp. 13-22. By Yuri Luszcaj, H.S. Skovoroda Kharkiv National Pedagogical University. e-mail: [email protected]

While the fact that The Travels of Marco Polo contain some information on Russia is wellknown by Russians, all extant Russian editions of the book are based on the Ramusio version where the chapter on Russia is brief. The longer Z version discovered in late 1920s, which has extra information on Russian traditions, has been typically overlooked (perhaps for the reason that it has never been translated into Russian as of presently). Among other additional details, this version has a description of Russian feasts held collectively on special occasions. A juxtaposition of Polo’s record and evidence from both Russian historical sources and ethnography allows one to suggest that Polo describes the well-attested custom of bratchina (‘brotherhood feast’) that was one of the important instruments of social interaction in Old Rus. Polo refers to the feasts as to being prepared and held collectively on special occasions and having a kind of ‘president’ who would see to it that everyone behaved properly. This fits into what is known of bratchinas – there indeed was a president (starosta pirovoy). Even more strikingly, the description of feasts uses the Slavonic word straviza, the term for the ritual of drinking to someone’s health, which is still not totally out of use in modern Russian. The ritual of straviza (a modern English transliteration would be zdravitsa) used to be part of bratchina, and the word itself is attested in other Western travel diaries. Indeed, the question whether the description of Russian feasting practices belonged to the original Polo text or was added later by someone else, cannot be solved conclusively. Even if written by Polo himself, the account might well have been based on hearsay rather than on actual witnessing, since he likely had not visited Russia personally. However, this does not diminish the value of the evidence dating back to at least the 15th century, given that data on social practices of non-aristocratic Russians of that time is scarce.

Keywords: beer; brewing; feast; feasting practices; Marco Polo; Old Rus; toasting




iv

Valla. 2015. Vol. 1. No. 6.

Несин М.А. О терминах «господин» и «государь», употребляемых применительно ко «всему Великому Новгороду», в новгородских публично-правовых актах XV столетия. С. 23-29. On the Terms Gospodin and Gosudar’ Used in Reference to ‘the Whole Novgorod the Great’ in 15th-century Novgorodian Legal Acts. Pp. 23-29. By Mikhail Nesin, Yaroslav-the-Wise Novgorod State University. e-mail: [email protected]

In the late history of the Novgorod Republic, the city commune apparently adopted the title of gospodin Veliky Novgorod (‘Lord Novgorod the Great’) or even gospodin gosudar’ Veliky Novgorod (‘Lord [and] Sovereign Novgorod the Great’). Using the titles normally applied to individual persons (such as monarchs) for the city as a whole is highly uncommon and must have had special reasons. Nesin traces the emergence of the title gospodin and suggests that it evolved from common forms of addressing the Novgorodian posadnik (burgomaster) and archbishop who would be naturally addressed as ‘lords’ and who were the highest authorities of the city. The title would be then extended to the whole city in order to emphasise that it was the community and not this or that specific individual who had the sovereignty and the power of decision-making. By the 1470s, this point was further clarified by introducing the nomination gosudar’. These innovation seem to have been linked with the growing political pressure from Moscow whose Grand Duke Ivan III sought to put an end to Novgorod’s independence (which he finally did in 1478). Keywords: charter; city commune; communities; forms of address; Novgorod the Great; Novgorod Republic; Old Rus; title




v

Valla. 2015. Vol. 1. No. 6.

Усыскин Л.Б. Урезание бород Петром I: к истолкованию жеста. С. 30-37. Peter I’s Beard-Shearing Performance: Towards an Interpretation of the Gesture. Pp. 30-37. By Lev Usyskin, independent researcher. e-mail: [email protected] The (in)famous episode of public beard-cutting performed by Peter I on his boyars in 1698 has paradoxically received little scholarly attention, its meaning being taken for granted. Apparently, long beards were a tradition officially approved by Church in the pre-Petrine Russia, who discouraged men from shaving (though there is at least some evidence that not all male Russians would conform and that in some contexts, such as military, beardlessness could be perceived positively). Peter’s legal prescriptions that aristocrats should shave off their beards are also well documented. Thus, Peter’s ‘debearding’ act has been seen by default as an emblem of progress forced upon the resistant conservative aristocracy – epitomizing the struggle of the ‘new’ against the ‘old’. What has been overlooked, however, is who exactly suffered the beard-shearing ritual. The boyars whose beards were cut off first and whose names are documented, were not Peter’s opponents at all, but rather his closest companions, Shein and Romodanovsky. One has to look for some other meaning behind Peter’s actions. The author suggests that beard-shearing was intended as a sort of initiation into European culture, and that it could have been indirectly modelled after the rite of circumcision which Peter actually observed in Amsterdam (of which documentary evidence survives), while associations with the monastic tonsure were also evoked. Keywords: 18th century; beard; circumcision; initiation rite; Peter I
 Михайлова Т.А. Похищение быка из Куальнге – книжный эпос? С. 38-54. Is the Táin Bó Cúailnge a Literary Epic? Pp. 38-54. By Tatiana Mikhailova, Lomonosov Moscow State University – Institute of Linguistics, Russian Academy of Sciences. e-mail: [email protected] The corpus of texts known under the umbrella term ‘Irish sagas’ has a long and controversial history of academic research; opinions what an ‘Irish saga’ is widely vary. In her article, Tatiana Mikhailova point out that, for understanding what exactly, say, Táin Bó Cúailnge is, one should clarify what we mean by ‘epic’, ‘folklore’, ‘literary work’ or ‘authorship’. These notions have been often used axiomatically, without giving a thought how actual textual practices of the Middle Ages fit into them. Thus, orality has been typically equated with folklore, yet the key definitive trait of folklore is assumed to be its anonymous nature, while Old Irish oral tradition had indeed a very clear notion of authorship. Keywords: epic; Irish sagas; orality; Táin Bó Cúailnge




vi

[VALLA] статьи

Valla. №1(6), 2015.

Обручение с Бедностью? Францисканцы, публичная власть и фискальная политика Нищенствующие ордена, в особенности францисканский, выявляют противоречивость, свойственную венцу Высокого средневековья, XIII веку. Так, в хрониках, буллах и прочих исторических источниках того времени францисканцы именовались «меньшими братьями» (fratres minores), что, согласно замыслу основателя ордена, Франциска Ассизского (ок. 11821224), символизировало их будущее высокое положение в небесной иерархии, но предполагало отказ от земной власти. Однако к концу XIII в. среди епископов находилось немало миноритов, и папа Николай IV, до избрания понтификом в 1288 г., был францисканцем. Более того, с одной стороны, устав нищенствующего ордена запрещал движимое или недвижимое имущество. С другой стороны – и францисканский, и доминиканский ордена были самыми богатыми и влиятельными в Западной Европе XIII в. Наконец, проповедь нищеты и раннехристианской бедности стала мощным стимулом для развития денежной экономики в средневековом обществе в целом и фискальной политики Римского престола и складывающихся средневековых государств в частности. Осознавали ли братья францисканского ордена разрыв между высказыванием и реальностью? А если осознавали – то как оправдывали? Нищенствующие ордена появились как результат монашеской реформы, начало которой было положено ещё в раннем Средневековье [Усков 2001]. Уже XII век сочетал в себе как движение цистерцианского ордена, братья которого своими делами оправдывали труд в феодальном сообществе трех сословий [Ludo 2002], так и народные религиозные движения, преимущественно горожан, вожди которых призывали церковь очиститься и вернуться к первоначальной нищете [Карсавин 1912]. Церковь одобряла действия первых и объявляла еретиками вторых. Но к началу XIII в. ситуация изменилась. При Иннокентии III (1198-1216) у Римской курии появились и силы, и инструменты для контроля народных движений. Глава одного из них, Франциск из Ассизи, первым получил разрешение от понтифика на основание нового ордена (1209), следующим стал Доминик де Гусман (1215). Новое нищенствующее монашество было детищем города и городской культуры, которые церковь прежде отрицала, но, чтобы эволюционировать, должна была поместить в идеологическое пространство. Так, в течении XIII в. прибыльная торговля, труд и доход от ремесла, неотъемлемые составляющие городской культуры, были оправданы проповедями нищенствующих монахов [Little 1978; Ле Гофф 2009; Гуревич 1990]. Городская площадь, традиционное место торговли, становится и местом для проповеди [D’Avray 1985]; средоточие мирской жизни стало частью сакрального пространства, сама церковь в лице братьев-проповедников и братьев-миноритов вошла в пространство города из-за стен монастырей и соборов. Однако отцы-основатели первых нищенствующих орденов столкнулись со сложной задачей: они должны были сохранить основные принципы народного религиозного движения и при этом остаться под патронажем Римской курии, объединить апостольское стихийное распространение с иерархической организацией. Поэтому как город в XII в. не вписывался в средневековое феодальное иерархическое общество, так и нищенствующие ордена в первый век своего существования выламывались из внутреннего иерархического порядка католической церкви [Rosenwein, Little 1974]. Их становлению, которое протекало с невероятными трудностями, сопутствовали многочисленные противоречия, например – сбор денежных субсидий на нужды Римской курии и складывающегося государства Франции нищенствующими братьями [Котляревский 1901: 120; Little 1964]. Матвей Парижский (ок. 1200-1259), английский монах-бенедиктинец, автор хроники, в буквальном смысле слова разобранной историками на цитаты, рассказывает, как в 1247 г. папа римский Иннокентий IV (1243-1254) отправил двух монахов-францисканцев в Англию для сбора экстраординарного налога (ad extorquendam pecuniam) [Matthaei 1883: 599-600]. В 1

Кравцова Е.С. Обручение с Бедностью? Францисканцы, публичная власть и фискальная политика небольшой, но чрезвычайно язвительной зарисовке Матвей Парижский изображает нищенствующих собирателей налогов отъявленными (и не очень умными) разбойниками. Вот они выступают со смиренной проповедью перед королем Англии. А вот собираются в путь, одетые по самой последней благородной моде, «по-мирски, а лучше будет сказать противоестественно, обутые в сапожки со шпорами, в ущерб и бесчестье для ордена и своих обязанностей» (saeculariter, immo potius prodigialiter, calciati et calcarati, in laesionem et obprobrium ordinis et professionis suae) [Matthaei 1883: 599]. Легаты, но фальшивые, ложные легаты (legati sophistici) – они собирают налоги обманом и угрозами, прикрываясь буллой папы словно щитом. Епископ Линкольнский, прежде благосклонный к нищенствующим братьям, обнаруживает их истинную сущность: волки в овечьей шкуре, они требуют от его диоцеза невероятную сумму, 6000 марок. Епископ мягко отказывает, заметив, что со всего королевства столько не собрать. Не получив желаемого, минориты отправляются в аббатство св. Альбана, главе которого приказывают выплатить 400 марок. Добыв вместо денег ещё один смиренный отказ, братья скидывают монашескую одежду, облачаются в мирскую, прыгают на породистых коней и с бранью исчезают. Английский монах-бенедиктинец рисует миноритов как оборотней, воплощающих грех лицемерия. Они не имеют никакого отношения к истинной церкви, к сакральному пространству. По сути своей они принадлежат секулярному миру, что и показано приемом инверсии, «переменой одежды» [Иванов 1977; Гуревич 1972: 5-24]. Они не имеют права собирать налоги с церковной братии. Через сотни лет Лука Ваддинг (1588-1657), францисканец и историограф ордена, возразит Матвею Парижскому в «Анналах ордена меньших братьев» [Waddingus 1732: 147]. Деньги, которые собирали минориты, Иннокентий IV предполагал использовать для поддержки императора Константинополя, Балдуина II де Куртене. Последний воевал с Иоанном III, императором Никейской империи, союзником которого был Фридрих II Гогенштауфен, заклятый враг римского понтифика. Сбор налога проходил со всем соблюдением канонических законов и процедур. «Как обычно, – заключает Ваддинг, – Матвей Парижский не без злости упоминает об этом, он искажает впечатление о братьях, его история или заблуждение, или намеренный подлог (corruptus vitio affectus, vel falsariis)». Ваддинг возвращает упрек в лицемерии Матвею Парижскому: «искажено» его видение событий, нечаянно или намеренно он упускает истинную суть деяний нищенствующих братьев. Чтобы понять, почему братья-сборщики налогов, с точки зрения Матвея Парижского, бесчестили орден (и что искажал Матвей Парижский с точки зрения Ваддинга), необходимо понять, что было нормой для ордена. А для этого следует обратиться к текстам, которые создавали норму, то есть к жизнеописаниям его создателя, св. Франциска Ассизского. Менее чем за 50 лет, с 1229 по 1263 гг., у ордена сменилось три официальных, одобренных святым престолом, жизнеописания св. Франциска. Но в то же время существовало множество других, не получивших одобрения ни римского понтифика, ни орденской верхушки [St. François d’Assise 2002: 1364-1407]. Каждое из житий создавалось с целью объяснить смысл и задачи ордена. Споры среди братьев – чего на самом деле хотел от ордена св. Франциск, как его личная история и история ордена соотносится с мировой историей? – терзали орден дольше века, но всякий раз они придавали ему импульс для дальнейшего развития [Brook 1959]. Поэтому изображения святого в его жизнеописаниях раскрывают особенности социального самоопределения ордена, начиная с самых первых лет основания. Язык авторов житий, лексика и риторические обороты, с одной стороны отражали, но с другой, и формировали общность отдельной группы в средневековом сообществе [Эксле 2007]. Образ святого, покровителя того или иного сообщества, состоял из определенного набора добродетелей (virtutes) [Аверинцев 1996]. Образцом их применения в реальной, 2

Valla. №1(6), 2015. практической жизни служили деяния святого. Следовательно, добродетели Франциска можно рассматривать и как набор отличительных черт, отделяющих миноритов от братьев других нищенствующих орденов, и как метафору их обязанностей внутри ордена и снаружи на определенном отрезке времени. Таким образом, изменение роли и места добродетели Франциска Ассизского в отдельно взятом жизнеописании может свидетельствовать о пересмотре той или иной деятельности братьев. То же самое справедливо и в отношении грехов (vitia), антагонистов добродетелей. Добродетель бедности (paupertas) была основополагающей для нищенствующих орденов, в особенности первого, францисканского. Как с этой добродетелью могла быть связана её противоположность, деньги, которые братья обязаны были собирать на нужды Римской курии? Сравнение трех официальных жизнеописаний, лексическое наполнение сюжетов, построенных с использованием термина «деньги» (pecunia, denarii), наконец, связь этого термина (или отсутствие связи) с добродетелью бедности позволит выявить, как идеология нищенства в жизнеописаниях Франциска Ассизского способствовала стимуляции денежной экономики в исторической реальности. Самое первое жизнеописание святого — традиционно оно так и называется, «Первое жизнеописание» (Vita prima) — получило одобрение папы Григория IX (1227-1241) в 1229 г., через год после канонизации Франциска Ассизского. Её официальное название – «Легенда Григория IX» (Legenda Gregorii IX). Перед автором, Фомой Челанским (ок. 1200 – ок. 1265), опытным ритором и администратором, стояло сразу несколько сложнейших задач: от оправдания перехода власти к не самому популярному в ордене брату Илье Кортонскому до создания жития такого святого, примеров которому христианская история ещё не знала. Франциск Фомы Челанского был «новым» святым. Он пришел в мир, чтобы обновить его, очистить и возвратить к нищете раннего христианства. Поэтому среди добродетелей, составляющих образ Франциска, бедность занимает особое место. Следование этой добродетели — необходимое условие для достижения истинных богатств (divitia), радости (gaudia) и славы (gloria). Эта добродетель скрепляет воедино новое религиозное сообщество. Братья-минориты отказываются от своих мирских семей, раздают все свое состояние как милостыню (eleemosyna) и нищими приходят к своему новому отцу, Франциску (pater pauperum). Обретению истинных сокровищ и новой семьи препятствует важная составляющая мира, в котором жил Франциск и продолжают жить братья-минориты. Это деньги. В тексте этот термин, во-первых, тесно связан с желанием мирской, а значит, пустой, славы (vana gloria), во-вторых, он входит в состав сюжетов, раскрывающих образ кровного отца Франциска, богатого торговца тканями из Ассизи, Петра Бернардоне. Фома Челанский противопоставляет родственные связи: кровные в миру и духовные в ордене, – используя категории нищеты и богатства. Франциск родился в роскоши, он чрезвычайно богат (praedivus). Поэтому он не заражен грехом алчности. Но он склонен к другому греху, бессмысленному расточительству (non avarus sed prodigus, non accumulator pecuniae sed substantiae dissipator, cautus negotiator sed vanissimus dispensator) [Celano 1926a: 7]. Юный Франциск желает мирской славы, которую приносят войны (gloria saeculi, inanis gloria), он жаден до почестей и до военных трофеев (ad pecuniae vel honoris augenda lucra) [Ibid: 8]. Он жаждет денег ради роскоши, поднимающей социальный статус. Это желание разрушает душу и мир (pax), в котором обитает душа, и от него Франциск избавляется после обращения, вызвавшего конфликт с отцом. Образ Петра Бернардоне, богатого купца, иллюстрирует эмоции, аффекты, которые вызывают развитие и укоренение греха алчности (avaritia). Если Франциск, до обращения, расточитель денег, то его отец — стяжатель земных богатств. Алчность отца вызывает у Франциска ужас. Петр одержим греховной страстью (cupiditas), им владеет только жажда наживы [Ibid: 14]. Обращение к новой жизни делает Франциска противоположностью отца, 3

Кравцова Е.С. Обручение с Бедностью? Францисканцы, публичная власть и фискальная политика «счастливым купцом» (felix mercator). Так же, как и Петр Бернардоне, он стремится к приобретению и накоплению богатств, но не земных, а небесных (divitia caelesta). Поиск новых правил для нового ордена приводит Франциска к Евангелию, в котором он читает, что праведнику не должно владеть ни золотом, ни серебром, ни прочими деньгами (Non debere aurum sive argentum seu pecuniam possidere), но следует нести проповедь покаяния (poenitentiae praedicare) [Ibid: 19]. Так обретению истинной нищеты сопутствует отказ от земных денег, основной ценности мира Петра Бернардоне. После девятой главы, в которой Фома рассказывает, как у Франциска появилось четкое видение пути и оформились основные правила совершенно нового монашеского ордена, термин «деньги» пропадает из повествования. История становления семьи завершена, первые товарищи Франциска заключают символический брак с нищетой (Coeperunt cum sancta paupertate habere commercium) [Ibid: 28]. Франциск и его первые сподвижники входят в мир, ведомые Христом, Царем нищих (pauperis Rex) [Ibid: 64]. Терминологические оппозиции, образующие сюжеты, в которых семья духовная противостоит семье мирской, уступают место оппозициям, которые противопоставляют орден миру во всей его полноте. Термин «деньги» в них не используется. Теологическое переосмысление купеческого ремесла, получения прибыли, свидетельствует об интенсивном проникновении принципов средневековой денежной экономики в теологическое пространство. Фома Челанский, автор жизнеописания, предназначенного для нищенствующего ордена, признает существование денег. Он принимает этот факт, находит его отражение в небесной, истинной реальности и этим вводит его в сакральное пространство. Братья ордена, не ограниченные стенами монастыря, нацеленные на преображение мира личным примером нищеты и отказом от всего мирского, могли способствовать и способствовали очищению имиджа католической церкви как стяжательского института. Жизнеописание Франциска, пожертвовавшего отцовские деньги на церковь, подавало пример легитимного, а значит, благочестивого, использования денег в сакральном пространстве. Этими возможностями охотно воспользовались иерархи римской курии – и привлекли нищенствующих братьев к делам, требующим работы с деньгами и с имуществом [Котляревский 1901: 127]. Парадигмы восприятия денег и нищеты, заложенные Фомой Челанским в образ св. Франциска, способствовали этому. Однако не только братья изменяли окружающую действительность, но и действительность меняла орден. Орден рос слишком быстро, в него стекались люди из самых разных социальных слоев, вносились пожертвования. Эйфория первых лет сменилась ожесточенными спорами об истинном пути и предназначении ордена. Каждый новый министр привносил свои новшества [Brook 1959], каждый новый папа римский давал комментарий на чрезмерно идеальный Устав ордена, написанный св. Франциском и утвержденный папой Гонорием III (1216-1227) в далеком 1223 году [Котляревский 1901]. В 1230 г., на следующий год после утверждения «Первого жизнеописания», вышла первая редакция Устава: булла Григория IX Quo elongati [Bullarium 1759: 68-70]. Чтобы преодолеть противоречие между обогащением ордена в реальности и формальным соблюдением нищеты, понтифик учреждал новую должность посредников между орденом и курией (nuntii). Посредники обладали правом заключать сделки и принимать дарения. Все необходимое (necessarius) для жизни имущество ордена объявлялось собственностью апостольского престола, распоряжаться им мог только кардинал-протектор ордена. В 1245 г. вышла вторая редакция Устава, булла Иннокентия IV Ordinem vestrum [Ibid: 400-402]. Незначительное, на первый взгляд, чисто терминологическое послабление (введение имущества не только необходимого, но и полезного, utilis) существенно расширяло рамки дозволенного. 4

Valla. №1(6), 2015. Столь интенсивные перемены требовали составления нового жизнеописания. В 1247 году на генеральном капитуле миноритов было принято новое житие, заменившее версию 1229 г. Традиционно оно носит название «Второго» (Vita secunda), но сам автор, тот же Фома Челанский, назвал его «Стремление души к воспоминанию» (Memoriale in desiderio animae). В 1244 г. генеральный министр ордена Кресценций из Езу (1244-1247) предписал первым товарищам Франциска прислать Фоме Челанскому свои воспоминания. На их основе Фома составил действительно новое жизнеописание. Он не просто восстановил память о святом, он полностью переписал историю становления ордена. Сравнение сюжетов «Первого» и «Второго» жизнеописаний, их лексического наполнения показывает, как он это сделал. Во-первых, почти все сюжеты, для построения которых в житии 1229 г. использовалось противопоставление «деньги» / «нищета», переходят в житие 1247 г., потеряв термин «деньги»; оппозиции «мирская слава-война» / «духовная слава-мир» и «мирская семья» / «духовная семья» выведены из «Второго» жизнеописания. Во втором житии Фома описывает попытку Франциска отправиться в Крестовый поход. Но Франциск намерен стяжать только воинскую честь (festinat gradum militaris honoris continfere) [Celano 1926b: 133]. «Страсть» (сupiditas) и «алчность» (avaritia), ранее составлявшие образ Петра Бернардоне, теперь использованы в других сюжетах, в том числе посвященных обращению первых товарищей Франциска (…fratrem Bernardum… sua perfecte relinquere ac dare pauperibus, voraci cupiditate succensus… Subridet Franciscus animum sacerdotis advertens avaritiae veneno infectum) [Ibid: 194-195]. Фома противопоставляет духовной семье мирскую, используя только категорию «бедность» (Pater beatus… inhiat paupertati… non solum patrem matremque reliquit, verum etiam universa submovit) [Ibid: 165]. Более того, орден как семья расширен до вселенских пределов, минориты не только дети Франциска, но и Христа (quod pauperes sitis, nam illius magni regis estis filii omni… Rex: Filius Dei) [Ibid: 140-141]. Во-вторых, термин «деньги» окружает иная по сравнению с «Первым» жизнеописанием лексика, он участвует в построении новых сюжетов (в первом житии их пять, во втором – десять) и новой оппозиции: благочестие (pietas) — ложное благочестие (falsa pietas). Фома образует новую оппозицию, отсутствующую в первом житии, с помощью сюжета, перенесенного из «Легенды Григория»: это отречение Франциска от его отца, Петра Бернардоне. В житии 1229 г. сюжет иллюстрировал противопоставление духовной, следующей тропой нищеты, и кровной, избравшей удел стяжательства, семей. В житии 1247 г. он построен на оппозиции термина «деньги» и эмоции «благочестие» (pietas) [Ibid: 137138]. Если в первом житии образ Петра Бернардоне символизировал порок алчности, то во втором он введен для того, чтобы противопоставить деяния, вдохновленные благочестием (operibus pietatis), деяниям, которыми движет ложное благочестие (falsa pietas). На суде, отказываясь от денег отца (resignat patri pecuniam), Франциск вдохновлен чувством истинного благочестия. До обращения Франциск тратит деньги преимущественно на благотворительность: он отдает их церкви, в лепрозорий, нищему. Однако в этих сюжетах не используется лексика средневекового благочестивого дара (eleemosyna, caritas, etc.) [Ле Гофф 2010]. Вторая часть жития содержит ряд сюжетов, порицающих раздачу милостыни деньгами [Celano 1926b: 170-172]. На подачу такой милостыни толкает чувство ложного благочестия, которое, в отличие от истинного, возвращает обратно к мирскому. Образ денег плотно помещен Фомой Челанским в физический мир, земной. Деньги – это навоз (stercus) [Ibid: 170], яд (venenum) [Ibid: 219], мухи (musca) [Ibid: 177]. В сюжете о паломничестве Франциска в Рим Фома показывает, как Франциск, подобно прочим, стоящим на пороге совершенного знания, но не перешедшим за порог, в одежде нищего, но не нищий по сути, жертвует милостыню деньгами (plena manu pecuniam iactat in 5

Кравцова Е.С. Обручение с Бедностью? Францисканцы, публичная власть и фискальная политика loco) [Ibid: 135]. В другом сюжете Фома рассказывает, как начинается духовное преображение Франциска: встретив прокаженного на дороге, Франциск целует его руку и отдает ему деньги (et leproso unicuique data pecunia, manum illorum osculatur et buccam). Этот поцелуй преображает «горькое в сладкое» (amara pro dulcibus sumit) [Ibid: 136; Peyroux 2000], он дает толчок теологическому перевороту представлений, который должен завершиться полным обращением от мирского к духовному (conversio) — на суде епископа [Celano 1926b: 137-138]. Подобно поцелую прокаженного, эмоция благочестия делает горькое сладким (Omnia lecit amor et omnia dulce facit amarum) [Ibid: 139]. Она совершенствует навык духовного видения в мире (а нищенствующие живут в мире, они не прячутся от него за монастырскими стенами), способствует переходу из мирского состояния (saecularis, temporalis) в духовное (spiritualis). Наконец, в-третьих, в «Первом жизнеописании» термин «деньги» исчезал после сюжета обретения устава в евангельских цитатах. Но во втором он находится как в первой части, повествующей об обращении Франциска и основании ордена, так и во второй, тематическом сборнике примеров правильного поведения и дидактических высказываний Франциска по тому или иному поводу. Отношение к деньгам становится важнейшим маркером, отличающим «своих» от «чужих», которых в орден проникло невероятное множество. Фома ясно указывает: каждый, кто обратился к истинной, духовной, жизни, должен подвергнуть забвению все мирские обычаи (oblivioni tradidit quae sunt mundi) [Ibid: 169]. Однако, как он сетует в другом месте, сами дети Франциска забыли свое прошлое [Ibid: 130], а значит, потеряли возможность сравнить свои действия с действиями святого и отделить истинное от ложного. Орден разделился изнутри на детей Люцифера, Велиала, и детей Франциска. Их сложно отличить друг от друга, поскольку первые используют всевозможные уловки, чтобы внешне походить на детей святого, подражая им в бедности (filius Belial… simulans paupertatem) [Ibid: 178]. Поэтому ордену требуется скорейшее обновление памяти, чтобы вернуть в обиход критерии поведения минорита и отделить мирское от духовного. Сыновей Велиала и Люцифера отличают гордость, распущенность, пристрастие к деньгам и жизни при дворце. Сыновей Франциска – смирение, нищета, отказ от денег и жизнь милостыней [Ibid: 145]. Сбор милостыни – необходимое занятие для брата-минорита, брата-пчелы, добывающего мед. Братья-мухи милостыню не собирают. Они только притворяются, что работают, когда только и делают, что пьют и бездельничают (Vade viam tuam, frater Musca… similis es fratri aponi qui laborem apum non sustinens, mella vult comedere primus) [Ibid: 176]. Фома категорически разделяет термины «деньги» и «милостыня», на которую живет орден по завету Франциска (imitatione Christi contenti eleemonysque viventes...) [Ibid: 141]; (amorem Dei pro denariis offerentes, humiliter eleemosynam petite!) [Ibid: 177]. Более всего из мирского Франциск презирает деньги (cuncta quae sunt mundi deispiciens, super omnia tamen exsecrabatur pecuniam). Деньги – это мухи [Ibid: 177], навоз в здании Церкви (Pecunia est stercus in ecclesia) [Ibid: 170]. Истинный сын Франциска не должен ни брать милостыню деньгами, ни раздавать её [Ibid: 219] Таким образом, Фома признает факт существования денег, но призывает братьев отказаться от контакта с ними. Это проказа, разъедающая Евангелие и Устав ордена. Отношение к деньгам – важнейший маркер, отличающий смиренного сына Франциска от лживого сына Люцифера. Первые категорически отказываются от денег. Вторые их принимают. В жизнеописании 1229 г. Фома описывал орден как единую семью. Житие 1247 г. дает картину глубокого семейного кризиса. Очевидно, что вовлечение нищенствующих в экономику, построенную на денежном обороте, становится одной из причин раскола. Его усугублению способствует не только мощный поток пожертвований (которыми надо 6

Valla. №1(6), 2015. управлять, распределять), но и проникновение братьев в структуры Римской курии, где на них возлагаются многочисленные обязанности, в том числе фискальные. Делом жизни Иннокентия IV была борьба с Фридрихом II Гогенштауфеном, особенно напряженная в год выхода буллы Ordinem vestrum. Булла позволяла ордену принимать пожертвования на более мягких условиях, при этом имущество ордена объявлялось собственностью апостольского престола. Следовательно, использование миноритов для управления не только имуществом ордена, но и апостольского престола в целом было оправдано. К середине XIII в. слишком тесное участие нищенствующих братьев в делах курии, в том числе все более активный сбор субсидий, которые по большей части шли на борьбу с императором, нарушает хрупкий баланс. Во второй половине XIII в. орден более тяготеет к мирской жизни. Об этом свидетельствует приведенный выше отрывок из «Хроники» Матвея Парижского. На это же указывает и Фома Челанский. «Придворные» францисканцы (palatinus), «недоношенные дети» (abortivos ex utero matris suae), обращают на себя его самый яростный гнев. В видении одного из братьев, мечтающего о жизни при дворце, они предстают свиньями, пожирающими навоз из кормушек. Сам Франциск бежит из дворца кардинала. Несмотря на горячий прием, он не может там остаться, поскольку опасается показать пример «придворной» жизни (melius iudico cum qui ponitur in exemplum, fugere curias…) [Ibid: 200201]. Жизнеописание Фомы должно было дать братьям четкие критерии для самоидентификации и закрепления места в сакральном пространстве и его проекции, мире, со всеми его искаженными, перевернутыми представлениями. Деньги начали играть разрушительную роль в жизни ордена. Поэтому основная функция образа «денег» во втором жизнеописании дидактическая: те, кто привержены деньгам – искажают саму суть ордена и профессию (Homo, qui exsecretur pecuniam, nostrae professionis et perfectionis praecipuam corruptelam, quique pauperis religionis caput, imitandum se caeteris praebens, nullis umquam loculis abutatu) [Ibid: 236], они подвержены греху лицемерия. В этом же упрекает братьев и Матвей Парижский, описывающий события 1247 г. Новое жизнеописание должно было сплотить братьев, очистить их ряды, но оно только усугубило раскол в ордене. Несоответствие новых идеологических установок развитию ордена – с его внедрением в административные структуры католической церкви и прочие средневековые институты – вызвало глубокий кризис в ордене и поставило его на край гибели. В 1251 г. в Париже вышел трактат одного из братьев-миноритов, который дал повод парижским профессорам обвинить все нищенствующие ордена в приверженности к ереси [Chartularium 1889: 272; Daniel 1968]. В 1254 г. Иннокентий IV выпустил буллу, которая отменяла все привилегии нищенствующих орденов, дарованных им апостольским престолом с 1219 г. [Chartularium 1889: 267]. Однако спустя два месяца Иннокентий умер, а вновь избранный понтифик Александр IV (1254-1261) отменил указы своего предшественника [Ibid: 276]. Но орден должен был пересмотреть свою историю и сформировать новый образец поведения, чтобы заложить новую стратегию развития. «Большая Легенда», новое и последнее официальное жизнеописание основателя ордена, была создана в 1260-1263 гг. Её автор, генеральный министр ордена Бонавентура из Бьянореджо (1257-1274), был не только одним из величайших философов эпохи схоластики, но и опытным «антикризисным» управляющим. Он дал ордену новую парадигму, в рамках которой было возможно уравновешенное развитие, и внутреннее, и внешнее. Бонавентура дал ордену второе рождение – и новое видение денег. «Большая легенда» объединяет идеологемы и первого, и второго официальных жизнеописаний. Во-первых, у термина «деньги», плотно укорененного в физическом мире (благодаря перенесенной лексике второго жизнеописания) вновь появляется отражение в 7

Кравцова Е.С. Обручение с Бедностью? Францисканцы, публичная власть и фискальная политика мире небесном (благодаря лексике первого жизнеописания). Это позволяет Бонавентуре ввести новую оппозицию: нищета ведет к изобилию (copia), деньги – к нужде (inopia). Во-вторых, в житии 1247 г. Фома Челанский использовал термин «деньги» в сюжетах, объясняющих раскол внутри ордена. Бонавентура, взяв из второго жития оппозицию «благочестие» (способствует духовному обращению) / «ложное благочестие» (ведет обратно в мир), а также с помощью новых сюжетов, выносит оппозицию «свой» (вдохновлен истинным благочестием) / «чужой» (движим ложным благочестием) за пределы христианского мира. В совокупности нововведения Бонавентуры оправдывают участие францисканцев в делах, связанных со сбором денежных субсидий на крестовые походы, и нацеленных на укрепление административной власти Римской курии и складывающихся европейских государств. Из «Первого жизнеописания» Бонавентура задействовал три сюжета, в построении которых используется термин «деньги» [Bonaventura 1941: 560, 563-565, 567]. Так возвращаются оппозиции и отождествления периода 1229-1247 гг., которые позволили вовлечь орден в денежную экономику. Как и в первом житии Фомы, Франциск «Большой легенды» до обращения страдает грехом расточительства (nec inter cupidos mercatores, quamquam intentus ad lucra, speravit in pecunia et thesauris). Бонавентура, профессор Парижского университета, использует более современный, чем Фома, термин «прибыль» (lucrum) [Ibid: 560]. Практически без изменений перенесен сюжет продажи Франциском тканей отца, судебного преследования и, наконец, отказа от кровной семьи. Возвращается оппозиция: «счастливый купец» Франциск / алчный Петр Бернардоне [Ibid: 563]. Наконец, с сохранением всей лексики первого жития в «Большую легенду» переходит сюжет обретения Устава ордена (ne videlicet possideant aurum vel argentum, nec in zonis pecuniam) [Ibid: 567]. Из «Второго жизнеописания» Бонавентура также заимствовал три сюжета [Ibid: 562, 588-589, 590]. Сюжеты иллюстрируют оппозицию «благочестие» / «ложное благочестие», и закрепляют представление о деньгах как атрибуте исключительно физического мира. Обращение Франциска начинается с поцелуя руки прокаженного, которому он передает деньги (manum... leprosus protenderet, pecuniam cum osculo deportavit) [Ibid: 562]. Этот образ Бонавентура передает в точности, с сохранением всей сопутствующей лексики. Далее, уже как глава ордена, Франциск предупреждает товарища об опасности чувства ложного благочестия (vacua pietas), которое толкает на раздачу милостыни деньгами, ведь деньги не что иное, как дьявол и змеиный яд (Pecunia servis Dei, o frater, nihil aliud est quam diabolus et coluber venenosus) [Ibid: 588-589]. Вслед за Фомой Бонавентура настаивает на том, чтобы братья просили милостыню, но только не деньгами, поскольку деньги всего лишь «мухи» (Muscas nempe denarios vocavit) [Ibid: 590]. Однако Бонавентура отказывается от определения денег как навоза в Церкви, использованного Фомой Челанским. Как теолог, Бонавентура рассматривал деньги (pecunia) как отдельную среду, наравне с ремеслом (ars) и природой (natura) [Bonaventura 1941: 591]. Вместе с тем в жизнеописании он подчеркивает, что Бедность предоставляет Франциску всё необходимое и в изобилии (paupertas Francisci adeo copiosae suffientiae fuit): и еду, и питье, и дом. Так формируется экономическое противопоставление: среда, которую создает нищета, и среда, которую создают деньги. Эта оппозиция встраивается Бонавентурой в сюжеты, которые он заимствовал у Фомы [Ibid: 590], развивается в новых. Некий сарацин, движимый чувством благочестия (pietate commotus), пытается дать братьям хоть немного денег (pecuniam pro… necessario victu). Однако братья отказываются, чем немало удивляют неверного, уверенного, что братья терпят большую нужду (quod inopes essent). Этот сюжет позволяет Бонавентуре заключить, что любовь Господа (amor Dei) дает нищенствующим братьям, все, что им необходимо (ad ministrandum necessaria), поэтому им 8

Valla. №1(6), 2015. не нужны деньги (pecuniam possidere nolebant) [Ibid: 574]. Во втором сюжете сам султан Мирамолин, пораженный силой веры Франциска, предлагает ему защиту и покровительство. Однако Франциск, бегущий денег (fugiebat pecuniae), видит, что в душе султана нет истинного благочестия (in animo Soldani verae pietatis non videbat) и отказывает ему [Ibid: 600-601]. Таким образом, Бонавентура с помощью новых сюжетов, используя лексику, которую Фома употреблял для внутренней критики ордена, выносит разделение на «своих» и «чужих» не просто за пределы группы, а вообще христианского мира. Сарацины, движимые ложным благочестием, строят отношения на основе денежного обмена (вероятно, реакция на встречу с экономически более развитым миром ислама). Обновленная христианская культура, выразителем которой является Франциск и его братья, отказывается от денег, вдохновленная истинным благочестием. Только нищета, которую несут братья, дает истинное изобилие. Но, подобно тому, как «Первое житие» Фомы Челанского позволило Римской курии использовать нищенствующих как легатов для сбора субсидий, так и «Большая Легенда» использовалась, чтобы оправдать вовлечение миноритов в денежную экономику и фискальную политику французского королевства. С 1247 г. нищенствующие братья были задействованы королем Франции для сбора жалоб на королевских бальи. С 50-х гг. XIII в., как королевские следователи (inquisitors regis), они контролировали штрафную систему королевских офицеров, распределяли пожертвования. После принятия «Большой легенды» как официального жизнеописания братьев привлекли к сбору налогов на второй крестовый поход Людовика IX [Jordan 1979: 35-64; Dejoux 2010]. Что в житии 1260-1263 гг. могло способствовать этой эволюции? Третья часть легенды Бонавентуры представляет собой сборник чудес, которые совершал св. Франциск при жизни и после смерти. В главе, посвященной чуду избавления от темниц и тюрем, Франциск освобождает из долговой ямы бедняка (pauperculus quidam), оказавшегося в нужде (inopia), должника чванливого рыцаря (miles superbus) [Ibid: 638]. Противопоставление «бедный» (pauper) / «гордый» (superbus) в житии 1247 г. служило разделяющей чертой между детьми Франциска и детьми Люцифера. Но у Бонавентуры порок гордости вынесен, во-первых, за пределы ордена. А во-вторых, Франциск, избавляя бедняка от зла, которое приносят деньги, не отстраняется, но участвует в денежных делах – как избавитель. Он спасает от нужды, которую несут денежные долги и штрафы. Следовательно, участие нищенствующих братьев в фискальной политике оправдано. Но только при условии, что намерения власти благочестивы. В этом случае братья, воплощающие эти намерения в жизнь, избавляют мир от зла и нужды, которые несут деньги. Именно эта модель 1263 г., непротиворечивая, служит в XVII в. для Луки Ваддинга доказательством лицемерия Матвея Парижского, в то время как последний описывал ситуацию, которую пытался исправить в 1247 г. Фома Челанский, чьи писания были позднее сожжены и преданы забвению [Gratien de Paris 1928: 313]. Осознавали ли братья нищенствующих орденов противоречия между доктриной и реальностью? Несомненно – да. Все нормативные документы францисканского ордена, последовавшие за «Первым жизнеописанием», составлялись с целью снять противоречия его развития, что касалось и неизбежного вовлечения братьев в денежную экономику. Монашество, не ограниченное монастырскими стенами, вдохновленное идеями религиозного обновления мира, ринулось в мир, чтобы изменить его. Нищенствующие братья были повсюду: на городских площадях, при дворах сильных мира сего, в стенах университетов, на дорогах, как посланники Римской курии или курии короля Франции. И францисканцы, и доминиканцы воспринимали окружающую действительность во всем её разнообразии, отказавшись от прокрустова ложа идеологии трех сословий. Уже в конце XIII в. Бонавентура читает проповедь, где перечисляет не три, а намного больше социальных 9

Кравцова Е.С. Обручение с Бедностью? Францисканцы, публичная власть и фискальная политика групп [Bonaventura 1901: 402-403]. Но изменения не могли быть односторонними. Орден менял мир, а мир менял орден. Житие 1229 г. призывает к поискам истинных сокровищ, духовных. Вдохновленные им нищенствующие братья отправились в мир бороться с пороками и явлениями, порождающими их, такими, как деньги. Братья стремились привести действительность к соответствию с идеалом, а образец «как делать» давало житие основателя ордена. Желание перемен было созвучно целям Римской курии. Понтифики использовали братьев, полагаясь на свои представления о лучшем будущем: в расследованиях инквизиции, внутренних расследованиях, для сбора субсидий на ведение масштабной внешней политики. Житие 1247 г. представляет мрачное грандиозное полотно, его автор изобразил внутреннее противостояние в ордене, порожденное и вовлечением братьев в дела Римской курии, и богатыми пожертвованиями. Отношение к деньгам становится причиной внутреннего раскола. Автор предупреждает о страшной опасности проникновения этой проказы внутрь религиозного сообщества: деньги ведут орден к обмирщению. Свидетельства современников доказывают, что страхи были обоснованны. Однако Римская курия ещё более интенсивно вовлекает братьев ордена в свои дела. Более того, её действия копирует королевская курия во Франции. Раскол между идеальным представляемым в житии и реальным положением дел усугублялся, пока не довел орден до края гибели. Житие 1263 г., последнее официальное, дало братьям новую и окончательную модель поведения. Бонавентура соединил в «Большой Легенде» идеи двух предшествующих официальных жизнеописаний. Он вернул идеологемы, способствующие сплочению ордена, и подверг забвению раскалывающие его. Особенно острые противоречия, на которые нельзя было закрыть глаза, Бонавентура снял введением новых сюжетов, новых связей между терминами. Проблема вовлечения нищенствующих братьев в фискальную политику государственных и надгосударственных институтов была решена за счет введения оппозиции христианского мира и мира ислама. Франциск Бонавентуры категорически отказывается от денег и мусульманских, и христианских. Но внутри христианского универсума он не отстраняется от зла, которое несут деньги, он спасает искренне верующих. Участие братьев в фискальной политике институциональных властей оправдано в том случае, если их результатом будет построение милосердного справедливого общества, вожди которого активно участвуют в крестовых походах. Реформы Бонавентуры способствовали преображению ордена в ученую корпорацию, братья которой не столько активно участвовали в политике государственных и надгосударственных институтов, сколько теологически осмысляли происходящее [Gaposchkin 2008]. Попытка активной трансформации мира и приведения его к небесному идеалу потерпела поражение. Однако орден все же смог повернуть ход истории, дав мощный толчок развитию денежной экономики и прибыльного хозяйствования. Кравцова Е.С., г. Санкт-Петербург Источники Saint François d'Assise 2002 – Saint François d’Assise. Documents. Écrits et premières biographies. Ed. et trad. Desbonnets T., P.P.; Vorreux D., O.F.M. Paris, 2002. Bonaventura 1901 – Bonaventura. Opera Omnia. Quaracchi, 1901. Vol. 9. Bonaventura 1941 – Bonaventura. “Legenda Maior”, Analecta Franciscana. Quaracchi, 1941. T. X, fasc. V. Pp. 557-652. Bullarium 1759 – Bullarium Franciscanum. Ed. J.H. Sbaralea. Rome, 1759. T. I. 10

Valla. №1(6), 2015. Celano 1926a – Thomas de Celano. “Vita prima S. Francisci”, Analecta Franciscana. Quaracchi, 1926. T. X, fasc. I. Pp. 3-115. Celano 1926b – Thomas de Celano. “Vita Secunda S. Francisci”, Analecta Franciscana. Quaracchi, 1926. T. X, fasc. II. Pp. 129-260. Chartularium 1889 – Chartularium universitatis Parisiensis. Ed. H. Denifle et E. Châtelain. Paris, 1889. T. 1. Matthaei 1883 – Matthaei Parisiensis. Chronica majora. Ed. Luard H.R. London, 1883. Vol. VI. Waddingus 1733 – Waddingus L. Annales minorum seu trium ordinum. Rome, 1733. T. III. Литература D'Avray 1985 – D'Avray, D. L. The Preaching of the Friars. Sermons diffused from Paris before 1300. New York: Clarendon Press, Oxford University Press, 1985. Brooke 1959 – Brooke R.B. Early Franciscan government: Elias to Bonaventure. Cambridge, 1959. Daniel 1968 – Daniel, R.E. “A Re-Examination of the Origins of Franciscan Joachitism”, Speculum. 1968. Vol. 43. No. 4. Pp. 671-676. Dejoux 2010 – Dejoux M. “Mener une enquête générale, pratiques et methods: l’exemple de la tournée ordonnée par Louis IX en Languedoc à l’hiver 1247-1248”, Quand gouverner c'est enquêter. Les pratiques politiques de l'enquête princière (Occident, XIII-XIV siècles) / dir. Thierry Pécout. Paris: De Boccard, 2010. Pp. 133-155. Gaposchkin 2008 – Gaposchkin M.C. The Making of Saint Louis Kingship, Sanctity, and Crusade in the Later Middle Ages. Ithaca and London: Cornell University Press, 2008. Gratien de Paris 1928 – Gratien de Paris, O. M. C. Histoire de la fondation et de l'évolution des Frères mineurs au XIIIe siècle. Paris. Librairie Saint-François d’Assise; et Gembloux: Librairie J. Duculot, 1928. Jordan 1979 – Jordan W.-C. Louis IX, the Challenge of the Crusade. Princeton, N.J.: Princeton University Press, 1979. Little 1964 – Little L.K. “Saint Louis’ Involvement with the Friars”, Church History. Vol. 33. No. 2. 1964. Pp. 125-148. Little 1978 – Little L.K. Religious Poverty and the Profit Economy in Medieval Europe. London, 1978. Ludo 2002 – Ludo J.R. “Milis Monks, Canons, and the City: A Barren Relationship?”, Journal of Interdisciplinary History. The Productivity of Urban Space in Northern Europe. 2002. Vol. 32. No. 4. Pp. 667-688. Peyroux 2000 – Peyroux C. “The leper’s kiss”, Monks and Nuns, Saints and Outcasts. Religion in medieval society. Ed. by Farmer Sh., Rosenwein B.H. Cornell University Press, 2000. Pp. 172-188. Rosenwein, Little 1974 – Rosenwein B.H., Little L.K. “Social Meaning in the Monastic and Mendicant Spiritualities”, Past and Present. 1974. No. 63. Pp. 4-32. Аверинцев 1996 – Аверинцев А.А. Риторика и истоки европейской литературной традиции. М., 1996. Ле Гофф 2009 – Ле Гофф, Жак. Рождение чистилища. Екатеринбург: У-Фактория; М.: ACT, 2009. Эл. версия: [http://esxatos.com/zhak-le-goff-rozhdenie-chistilissha], доступ на октябрь 2015. Ле Гофф 2010 – Ле Гофф, Жак. Средневековье и деньги. Очерк исторической антропологии. СПб.: Евразия, 2010. Гуревич 1972 – Гуревич А.Я. Категории средневековой культуры. М.: Искусство, 1972. Гуревич 1990 – Гуревич А.Я. Средневековый купец // Одиссей. Человек в истории. 1990. С. 97-132. 11

Кравцова Е.С. Обручение с Бедностью? Францисканцы, публичная власть и фискальная политика Иванов 1977 – Иванов Вяч. Вс. К семиотической теории карнавала как инверсии двоичных противопоставлений // Труды по знаковым системам. Тарту, 1977. Т. 8. С. 45-64. Карсавин 1912 – Карсавин Л.П. Очерки религиозной жизни в Италии XII-XIII вв. СПб., 1912. Котляревский 1901 – Котляревский С. А. Францисканский орден и римская курия. М., 1901. Усков Н.Ф. Христианство и монашество в Западной Европе раннего средневековья. СПб.: Алетейя, 2001. Эксле 2007 – Эксле О.Г. Memoria и мемориальная традиция в раннее средневековье. // Эксле О.Г. Действительность и знание: очерки социальной истории средневековья. М.: НЛО, 2007. С. 233-269
 Аннотация Осознавали ли братья францисканского ордена несоответствие между идеологической установкой глав ордена на нищенствующий образ жизни и вовлечением их на практике в фискальную политику вначале Римской церковью, а затем – королем Франции, Людовиком IX? Несомненно – да. В статье предпринята попытка реконструкции идеологических приемов, которыми пользовались руководители ордена, чтобы снять наиболее острые противоречия в реальности, порожденные заложенной в идеологию ордена оппозицией «бедность» / «деньги». Ключевые слова XIII в.; Бонавентура; жития; святость; средневековая экономика; средневековая идеология; топос; фискальная политика; францисканский орден; Франциск Ассизский; Фома Челанский Сведения об авторе Кравцова Елена Сергеевна, г. Санкт-Петербург, Государственный Музей Истории Религии (ГМИР), Отдел Рукописей и Редких Книг (ОРРК). e-mail: [email protected]








12

Valla. №1(6), 2015.

Древнерусская братчина по сведениям Марко Поло* Братчина являлась важным элементом сообщества, иллюстрировавшим бытовую, хозяйственную и обрядовую жизнь древнерусского населения, отголоски которой были еще ощутимы в XIX-XX вв. Исследованием братчины занимались многие историки, лингвисты, этнографы, но назовем лишь основные труды. Отдельные общие работы о братчине были написаны А. Поповым [Попов 1854], С.М. Соловьевым [Соловьев 1856], О.А. Терновской, Н.И. Толстым [Терновская, Толстой 1995], С.В. Васильевым [Васильев 2012], М.С. Черкасовой [Черкасова 2012] и А.М. Кадером [Кадер 2014]. В работах Д.К. Зеленина [Зеленин 1928], В.В. Седова [Седов 1956] и С. Генчева [Генчев 1979] отмечается обрядовая часть братчины. У Ф.А. Дорофеева [Дорофеев 2010] и В.А. Воронина [Варонін 2011] прослеживается связь различных братств с древнерусскими братчинами. И. Ждановым [Жданов 1895], Р.С. Липец [Липец 1969] и В.Я. Проппом [Пропп 1999] исследовалась братчина, отраженная в былинном эпосе. Пиры и братчины в их социальном контексте рассматривались А. Терещенко [Терещенко 1848], И.Г. Прыжовым [Прыжов 1868], Б.А. Романовым [Романов 1966], Б.А. Успенским [Успенский 1982], В.Е. Ветловской [Ветловская 1987], П.В. Лукиным [Лукин 2004; Лукин 2006], В.В. Долговым [Долгов 2007], Т.Ю. Фоминой [Фомина 2009], И. Лежава [Лежава 2010], С.Б. Чебаненко [Чебаненко 2013] и другими. В XIX в. основой знаний о братчине служили письменные источники, художественная литература и собранный на тот момент этнографический материал. Уже в XX в. к существующим источникам были добавлены новые данные благодаря археологическим, эпиграфическим и некоторым другим пополнениям. За почти два века накопилось некоторое количество информации, которой не было должным образом уделено внимание. В частности, исследователи прошли мимо сведений Марко Поло в пространной редакции его книги. В этой книге, по-видимому, имеется упоминание о древнерусской братчине. Целью статьи является анализ этих сведений Марко Поло и сопоставления их с другими источниками о братчинных пирах. Книга венецианского путешественника и дипломата Марко Поло (1254-1324), имеющая разные названия – «Книга о разнообразии мира», «Книга чудес света» и просто «Книга Марко Поло» [Нечаев 2013: 219-220], – до нас дошла во многих редакциях (известно свыше 80 списков [Климанов 2005: 138]). Популярной среди исследователей вначале была Краткая редакция, в которой глава о Руси невелика (например, издание Дж. Б. Рамузио использует редакцию, где эта глава весьма сжата [Ramusio 1559: 60b]). Позднее была найдена Пространная редакция на латинском языке (известная на Западе как манускрипт Зелада и обозначаемый как «манускрипт Z» или «кодекс Z»). В Пространной редакции находится больше сведений о Руси, чем в других имеющихся редакциях. В 1927 г. Л.Ф. Бенедетто в Амброзианской библиотеке в Милане была найдена латинская копия книги Марко Поло в собрании кардинала Зелада, сделанная для Иосифа Тоальдо в 1795 г. [Herriott 1937: 463; Herriott 1939: 172]. В 1928 г. им был издан этот вариант книги с компиляциями из других редакций [Marco Polo 1928]. Л. Ф. Бенедетто потом в 1932 г. сделал перевод на итальянский язык [Marco Polo 1932]. С издания 1928 г. в 1931 г. А. Риччи был сделан перевод на английский язык [Marco Polo 1931]. В 1933 г. П. Дэвидом в библиотеке Толедского собора среди книг Зелада была найдена еще одна рукопись книги Марко Поло. Рукопись представляет собой латинский текст, датируемый концом XIV – началом XV в. [Харт 1956: 298]. Он был издан А. Моулом и П. Пельо в 1938 г. [Marco Polo 1938b] с переводом на английский (комбинированный перевод, учитывающий другие тексты, приписываемые

*

Переработанная и дополненная статья, впервые издана: Лущай Ю.В. Братчина на Русі за даними Марка Поло // Збірник наукових праць Харківського національного педагогічного університету ім. Г. С. Сковороди. Серія «Історія та географія». – Харків: Колегіум, 2013. – Вип. 49. – С. 58-63.

13

Лущай Ю.В. Древнерусская братчина по сведениям Марко Поло Марко Поло) [Marco Polo 1938a]. Латинские варианты 1795 г. и конца XIV – начала XV в. в том, что касается главы о Руси, не имеют существенных отличий (см. приложение).

Фронтиспис «Книги чудес» Марко Поло. Начало XV в. Национальная библиотека Франции. BNF Fr2810, f.1r. Источник: https://commons.wikimedia.org

14

Valla. №1(6), 2015. Пространной редакции уделяли мало внимания в советском и постсоветском пространстве. В издании перевода со старофранцузского языка на русский Краткой редакции книги Марко Поло во вступительной статье упоминаются издания Бенедетто и Риччи [Магидович 1955: 38]. Именно этим русским изданием пользовались советские и пользуются современные исследователи постсоветского региона. Притом, что в 2006 г. был издан русский перевод главы о Руси из книги Марко Поло с минимальным количеством комментариев [Горелов 2006: 207-210]. На Западе, напротив, после появления Пространной редакции историки интенсивно исследуют сведения из рукописи [Moule 1928; Herriott 1937; Herriott 1939; Hudson 1954; Харт 1956; Wood 1996; Jackson 1998; Эрс 1998; Дреж 2006; Бергрин 2011]. Но по части известий Марко Поло о Руси западные исследователи больше занимались описательством и оставили мало комментариев, не сопоставив информацию с данными из летописей и других древнерусских источников [Herriott 1944: 309-311; Mund 2002; Mund 2004; Бергрин 2011: 371-374]. Некоторыми исследователями было поднято много вопросов вокруг книги Марко Поло [Wood 1996; Климанов 2005; Юрченко 2007]. Особенно сомневаются в подлинности сведений о поездке в Китай [Franke 1966: 50; Haeger 1978; Wood 1996; Shusen 2001]. Им возражал ряд исследователей с подробной аргументацией [Tucci 1997; Jackson 1998; Vogel 2012; Нечаев 2013: 230-248]. Но существует еще один вопрос – откуда он мог получить столь значительные сведения о Руси, если учесть, что на Руси он не бывал, а только у ее соседей? Историки Дж.Г. Гэрриот и С. Мунд считают, что Марко Поло мог получить сведения как от своих родственников, что ездили в район реки Волги, так и на основе своих собственных воспоминаний [Herriott 1944: 309; Mund 2002: 108-109]. Зато Л. Бергрин уверен, что возможными информаторами были торговцы и купцы [Бергрин 2011: 373]. Пусть неизвестны источники информации об этом регионе, использованные Марко Поло в своей книге. Но, как верно оценивал Г. Харт, сведения об обычаях на Руси являются интересными, содержащими частью верные и частью ошибочные данные [Харт 1956: 180]. В том числе интерес представляют предполагаемые сведения об элементах древнерусской братчины. Братчина являлась организованным мероприятием, на котором решались важные вопросы сельской или городской общины, а также осуществлялись празднества. Каждый член общины давал деньги или продукты для празднования, то есть в складчину. Впервые в письменных источниках братчина упоминается в Ипатьевской летописи под 1159 г. в связи с борьбой князя Ростислава Мстиславовича (внука Владимира Мономаха) с жителями Полоцка: «начаша Ростислава звати льстью оу братьщину» [ИЛ 1908: 495]. При этом полочане князя звали на Петров день (28 июня) к старой церкви Богородицы. В этом летописном известии братчина является крупным мероприятием. М.Н. Тихомиров считал, что на этой братчине «присутствовали видные представители Полоцка, с которыми князь мог вести переговоры» [Тихомиров 1956: 127]. Также известна одна надпись XI-XII вв., которая предположительно связана с обрядом братчины [Зализняк 2004: 343]. Надпись находится на центральном столбе лестничной башни Софии Новгородской. Согласно надписи, четыре человека (Радко, Хотка, Сновид, Витомир) выпили лаговицу (чаша) по повелению Угрина [Медынцева 1978: 97-100]. В разделе о Руси из книги Марко Поло есть сведения о пирах местного населения. Эти данные представляют собой краткое изложение досуга древнерусского народа, проводящего в «постоянных запоях» [Marco Polo 1931: 391]. На основании информации, содержащейся в этой главе, можно предположить, что Марко Поло описывает некоторые элементы братчины. Сведения Марко Поло частично могут помочь в раскрытии бытовой жизни населения и, в частности, братчины. Марко Поло сообщает, что население делает отличное пиво, а также были люди, которые держали пиво для продажи [Marco Polo 1931: 391]. Для XIII в. время еще было привольным, так как впоследствии это было запрещено делать. Если налог с меда, хмеля, солода взимался на Руси с давних времен (примерно с XI в.) [Прыжов 1868: 18-24], то запрет на приготовление и продажу населением алкогольных напитков фиксируется в письменных 15

Лущай Ю.В. Древнерусская братчина по сведениям Марко Поло источниках с XV в. – у Иосафата Барбаро и Амброджо Контарини [Барбаро и Контарини 1971: 158, 228-229; Прыжов 1868: 37]. Однако оговаривались случаи, когда можно было варить пиво и другие напитки: для празднования четырех праздников (для каждого региона они могли быть разными), для отправления семейных обрядов – свадеб, поминок, крестин и тому подобного [Попов 1854: 25-27, 34-35]. Возможность варки пива на братчинах была лишь на определенные праздники, главными из которых были михайловщина (8 ноября) и никольщина (6 декабря) [Терещенко 1848: 150; Успенский 1982: 49]. Пиво было атрибутом земледельческой братчины наравне с кашей. Приготовление кануна или братчины означало варку пива [Киреевский 1863: 17; Зеленин 1928: 133]. Данные про эти празднества согласуются с данными Марко Поло о холодной погоде, которая могла быть уже в ноябре в северной части Руси, а не только в декабре. Однако холодная погода отмечалась и в приграничных регионах Руси с Ордой и на самой монгольской территории – у Иоанна Плано Карпини в 40-х гг. XIII в. [Плано Карпини 1957: 58-59, 73] и у Шереф-ад-Дина Али Йезд в начале зимы 1388 г. [Тизенгаузен 1941: 156] До XIII в. климат был относительно теплым (малый климатический оптимум). Но с XIII в. начинается похолодание – Малый ледниковый период, длившийся с некоторыми перерывами до XIX в. [Борисенков, Пасецкий 1983: 23-24]. Согласно Марку Поло, на попойки собиралось 30, 40, а то и 50 человек. Столь значительное количество людей в одной компании возможно связано с тем, что они собирались на какое-то важное для них мероприятие с последующей выпивкой. Причем собирались, как указано, в одной компании мужчины и женщины, и в эти компании могли допускаться целые семьи вместе с детьми. Марко Поло говорит и о дворянах и магнатах, которые также собирались в компании [Marco Polo 1931: 391]. Таким мероприятием могла быть и братчина. В «Повести о Горе-Злочастии» молодому человеку родители говорили не ходить на пиры и братчины, то есть на гулянки. Однако герой пропивает все, что имел, в царских кабаках [Повесть 1984: 7-13]. Словесная формула «пиры и братчины» известна по многочисленным грамотам (самая ранняя из которых датируется 1467-1474 гг. [Акты 1952: 261-262]). Согласно этим грамотам, чужакам было запрещено посещать пиры и братчины. Как писал Марко Поло, каждая пирующая компания выбирала себе «короля или руководителя» и фиксировала правила. В книге приводится пример одного из правил: «если кто-то произносит неподобающее слово, или как-то нарушает правила, он должен быть наказан выбранным компанией королем» [Marco Polo 1931: 391]. Эта информация согласуется с обычаем братчины – избранием старосты для руководства пиром, у которого также были в функциях сбор оплаты за участие в братчинных пирах и управление процессом приготовления пива для братчины [Соловьев 1856: 109; Смирнов, Смолицкий 1978: 322; Терновская, Толстой 1995: 256]. Такую традицию хорошо иллюстрирует былина о Василии Буслаевиче. В той былине упоминается староста Викула, который был охотником до сбора солода и варки братчины [Новгородские былины 1978: 7, 126, 127]. В разных вариантах былины встречаются и другие старосты – Николай Зиновьевич, Фома Родионович и другие [Киреевский 1863: 11; Жданов 1895: 205; Пропп 1999: 452]. Относительно пира вообще имеется раннее известие о старосте на пиру в Изборнике 1076 г. В поучении «О меде» описывается как себя вести на пиру. Там, в частности, указывается, что если выбрали тебя старейшиной на пиру, то не возносись над другими [Изборник 1965: 403-404]. По мнению В. В. Долгова, старейшина – это своеобразный «глава стола», «тамада» [Долгов 2007: 100]. Но это название вполне синонимично названию «пировой староста». В Псковской судной грамоте (XV в.) в статье № 34 перечисляются «пировой староста» и «государь пировой» [Алексеев 1997: 40], наделенные судебными функциями внутри общины во время пиров и братчин [Попов 1854: 31-34] (можно сравнить там же под статьями № 80 и 113 правовые возможности общины во время этих пиров [Алексеев 1997: 44, 47]). Под «государем» некоторыми исследователями грамоты понимался «хозяин», «домовладелец» [Мурзакевич 1868: 4; ПРП 1953: 308], то есть хозяин места, где проводились пиры и братчины. Если исходить из текста Марко Поло, то получается, что на 16

Valla. №1(6), 2015. самом деле информатор венецианца под «королем и руководителем» подразумевал «государя и старосту». Элементом братчины также была «здравица», которая представляла собой важное обрядовое действо на братчинных пирах. Термин «здравица» в средневековых западноевропейских источниках встречается довольно редко. По мнению Т. Петрович, ранним упоминанием обряда здравицы можно считать известие о славянском пире в хронике Гельмольда (XII в.) [Петровић 2006: 43]. Хронист сообщает, что славяне во время пиршеств пили вкруговую жертвенную чашу и произносили соответствующие слова. При этом Гельмольд примерно представлял, какие именно были эти слова: «не скажу благословения, а скорее заклинания от имени богов» [Гельмольд 1963: 129]. У Марко Поло слово «здравица» упоминается в виде straviza (исследователи однозначно связывают ее со словом zdravica, «здравица» [Дуйчев 1951: 92; Maenchen-Helfen 1973: 426; Mund 2004: 567]). В тексте книги встречается в связи с изложением обычаев древнерусского населения. Судя по его рассказу, straviza – это название возлияний и пиров, совершаемые в таверне населением [Marco Polo 1931: 391]. Марко Поло говорит, что «запои они называют straviza» [Marco Polo 1931: 391]. Здесь присутствует искажение информации, которая, возможно, была получена непосредственно от информатора или не понята самим Марко Поло. Им была принята за весь процесс пира отдельная его деталь. Помимо Марко Поло, еще у Амброджо Контарини (вторая половина XV в.) ее можно увидеть в виде sdraviza, тоже связанного с пиром, а также в рассказе о правителе Герцеговинского края Влатко Косаче (1487 г.), где говорится о пожеланиях ему здоровья [Лущай 2015: 216-217]. В старину «здравица» означала как заздравный кубок (из которого пили за здоровье), так и тост, приветствие, пожелания здоровья кому-либо [Дьяченко 1993: 199; Даль 1880: 698; СРЯ 1978: 367]. Заздравные пожелания не только произносились на пиру, но и наносились в виде надписей на чары, ковши, братины и другие предметы, которые использовались при пирушках [Лущай 2015: 217]. На братчинах использовались обычно братины, большие медные или деревянные сосуды. Кроме того, ковш применяли в обрядовых целях для питья пива вкруговую. Этот вид посуды еще долгое время служил для обрядовых действий с пивом [СРНГ 1968: 157-158; СРЯ 1975: 321-322, 326]. В 1953 г. во время археологических раскопок в новгородском языческом святилище были найдены подобные обрядовые предметы в количестве 9 деревянных ковшей [Арциховский 1954: 111; Седов 1956: 139-140]. Марко Поло сообщает также, что на этих «straviza или запоях» брались деньги в кредит у иностранных купцов из Хазарии (по мнению С. Мунда, это Крымский полуостров [Mund 2002: 117]), Солдайи (Судак) и из других мест. При этом в качестве залога служили дети. Как пишет венецианец, таким образом они (пьющие в тавернах), тратя деньги на питье, продавали собственных детей [Marco Polo 1931: 391]. Возможно, здесь присутствует преувеличение, одно из тех анекдотических случаев, которые есть в книге. Однако в древнерусских летописях имеются известия о продаже детей родителями в голодный период за хлеб [НПЛ 1950: 71, 280; НЧЛ 1929: 594]. Судя по летописным известиям, продажа детей была вынужденной мерой. Мотивацией для таких действий служило выживание в голодный период. Но, нужно заметить, в летописях сведений о продаже за выпивку не зафиксировано, так как это, возможно, было явление частного порядка (как в рассказе Марко Поло) и не имело масштабного влияния, в отличие от голода в городе или по всему региону. Итак, некоторые элементы братчины в описываемом Марко Поло обычае присутствуют как явно, так и в совокупности всех деталей обычая, изложенного венецианцем. Особенно выделяется информация о руководителях пира, что дает возможность утверждать об очевидном соотношении этого элемента с традициями пиров и братчин. Совокупность деталей (руководитель пира, здравица, варка пива, сборы в компании) может натолкнуть на мысль, что Марко Поло описал, хотя и не везде точно, древнерусскую братчину.

17

Лущай Ю.В. Древнерусская братчина по сведениям Марко Поло Приложение Для сравнения приводится отрывок из главы «Здесь рассказывается о большой области Росия и ее жителях» книги Марко Поло в двух редакциях. За неимением издания Л.Ф. Бенедетто 1928 г., пользуемся его английским переводом А. Риччи. 1. Наш перевод с издания А. Риччи [Marco Polo 1931: 391]: «Сейчас мы расскажем вам об обычае, который есть у них. Они делают превосходное вино с медом и panic (скорее всего, это ячмень. – Ю. Л.), которое называется пивом (А. Риччи оставил без перевода слово cervisia, однако в переводе с латинского оно означает хлебный квас, брагу или пиво [Дворецкий 1976: 175]; вставлен вариант близкий по содержанию. – Ю. Л.), или элем, у них бывают большие запои от этого, как вы услышите. Они часто собираются в компании мужчин и женщин, особенно дворяне и магнаты, 30, 40 или даже 50 человек вместе, мужчины с женами и дети с ними. Каждая компания выбирает короля или руководителя, и фиксирует правила, как, например, что если кто-то произносит неподобающее слово, или как-то нарушает правила, он должен быть наказан выбранным компанией королем. Сейчас есть определенные люди, как наши хозяева, которые держат пиво на продажу. Компании идут в эти таверны, и весь день может пройти за питьем. Эти запои они называют straviza. Вечером трактирщики составляют счет за выпитое пиво, и каждый человек платит свою долю, и также его жена и дети, если они присутствуют. На этих straviza или запоях бывает, что они берут деньги в кредит, отдавая своих детей в качестве залога иностранным купцам из Хазарии или Солдайи, или из других соседних земель: они тратят свои деньги на питье, и так продают собственных детей». 2. Перевод Н. Горелова [Горелов 2006: 209-210] с издания А. Моула и П. Пельо [Marco Polo 1938b: 130-131]: «Расскажем вам об одном их обычае. Из меда и зерна они делают превосходное вино, которое называется cerbesia, и устраивают великие попойки, и вот каким образом. Собираются компании мужчин и женщин, в особенности знатных и богатых, иногда по тридцать, иногда по сорок, иногда и по пятьдесят человек, причем и мужи, и жены, и дети – все вместе. И каждая компания назначает себе царя или капитана и правила, что если кто слово непотребное скажет или совершит что-нибудь против правил, то назначенный господином его наказывает. Кроме того, существуют люди, которые держат таверны, где можно купить эту самую выпивку. Компании отправляются в таверны и пьют на протяжении всего дня. И попойки эти называются “здравица”. Вечером хозяева таверны подсчитывают выпитое, и каждый вносит положенную долю за себя, а также за свою жену и детей, если они были там. И на этих здравицах, или попойках, иноземные купцы, приезжающие из Хазарии, Судака и прочих расположенных вокруг стран, предлагают им по денарию за ребенка. Деньги они пропивают и детей своих, таким образом, продают». Лущай Ю.В., г. Харьков Литература Акты 1952 – Акты социально-экономической истории Северо-Восточной Руси конца XIV – начала XVI в. Т. I. / Отв. ред. Б.Д. Греков. – М.: Академия наук СССР, 1952. Алексеев 1997 – Алексеев Ю.Г. Псковская судная грамота: Текст. Комментарий. Исследование / Ю. Г. Алексеев. – Псков: Центр «Возрождение», 1997. Арциховский 1954 – Арциховский А.В. Раскопки 1953 г. в Новгороде. // Вопросы истории. 1954. № 3. С. 106-113. 18

Valla. №1(6), 2015. Барбаро и Контарини 1971 – Барбаро и Контарини о России: К истории итало-русских связей в XV в. / Пер. Е. Ч. Скржинской. – Л.: Наука, 1971. Бергрин 2011 – Бергрин Л. Марко Поло. От Венеции до Ксанаду. – М.: АСТ; Астрель, 2011. Борисенков, Пасецкий 1983 – Борисенков Е.П., Пасецкий В.М. Экстремальные природные явления в русских летописях XI-XVII вв. – Л.: Гидрометеоиздат, 1983. Варонін 2011 – Варонін В.А. Мядовыя брацтвы ў Вялікім Княстве Літоўскім: Паходжанне, эволюцыя, уплывы. // Российские и славянские исследования: Научный сборник. Вып. 6. – Мн.: БГУ, 2011. С. 56-65. Васильев 2012 – Васильев С.В. К вопросу о происхождении и значении «братчины» // Русское средневековье. – М.: Древлехранилище, 2012. С. 295-306. Ветловская 1987 – Ветловская В. Е. Летописное осмысление пиров и дарений в свете фольклорных и этнографических данных. // Генезис и развитие феодализма России: Проблемы идеологии и культуры. – Л.: ЛГУ, 1987. С. 58-78. Гельмольд 1963 – Гельмольд. Славянская хроника / Пер. Л.В. Разумовской. – М.: Академия наук СССР, 1963. Генчев 1979 – Генчев С. Общи елементи в обичайната система на българи и руси. Българският Петловден и руската Троециплятница // Българска етнология. 1979. Кн. 2. С. 2137. Горелов 2006 – Книга странствий / Пер. с лат. и ст.-фр., сост., статьи и ком. Н. Горелова. – СПб.: Азбука-классика, 2006. Даль 1880 – Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. – СПб. – М.: М. О. Вольф, 1880. Дворецкий 1976 – Дворецкий И.Х. Латинско-русский словарь. – М.: Русский язык, 1976. Долгов 2007 – Долгов В.В. Быт и нравы Древней Руси. – М.: Яуза; Эксмо, 2007. Дорофеев 2010 – Дорофеев Ф.А. Братчина в произведениях С. М. Соловьева (к вопросу о генезисе православных братств). // Вестник Нижегородского университета им. Н. И. Лобачевского. 2010. № 2 (1). С. 191-194. Дреж 2006 – Дреж Ж.-П. Марко Поло и Шелковый путь. – М.: Астрель; АСТ, 2006. Дуйчев 1951 – Дуйчев И. Еще о славяно-болгарских древностях IX века. // Byzantinoslavica. 1951. T. XII. Pp. 75-93. Дьяченко 1993 – Дьяченко Г. Полный церковно-славянский словарь: Репринт 1900 г. – М.: Московский Патриархат, 1993. Жданов 1895 – Жданов И. Русский былевой эпос: Исследования и материалы. – СПб.: Л. Ф. Пантелеев, 1895. Зализняк 2004 – Зализняк А.А. Древненовгородский диалект. – М.: Языки славянской культуры, 2004. Зеленин 1928 – Зеленин Д.К. Древне-русская братчина как обрядовый праздник сбора урожая. // Сборник статей в честь академика А.И. Соболевского. Т. 101. № 3. – Л.: Академия наук СССР, 1928. С. 130-136. Изборник 1965 – Изборник 1076 года / Под ред. С.И. Коткова. – М.: Наука, 1965. ИЛ 1908 – Полное собрание русских летописей. Т. II. Ипатьевская летопись. – СПб.: М.А. Александров, 1908. Кадер 2014 – Кадер А.М. Братчина как объект исторической реконструкции. // European Social Science Journal (Европейский журнал социальных наук). 2014. № 2. Т. 1. С. 363-369. Киреевский 1863 – Песни собранные П.В. Киреевским / П.В. Киреевский. – М.: Бахметев, 1863. – Вып. 5. Климанов 2005 – Климанов Л.Г. От Венеции до Ханбалыка: Следы Марко Поло на Шелковом пути / Л. Г. Климанов // Сугдейский сборник. – К. – Судак: Академпериодика, 2005. Т. II. С. 131-144. 19

Лущай Ю.В. Древнерусская братчина по сведениям Марко Поло Лежава 2010 – Лежава И. Пир и культура. // Slavic Almanac. 2010. Vol. 16. № 1. Pp. 4555. Липец 1969 – Липец Р.С. Эпос и древняя Русь. – М.: Наука, 1969. Лукин 2004 – Лукин П.В. «Народные собрания» у восточных и западных славян: возможности сравнительного анализа // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2004. № 3. С. 5-11. Лукин 2006 – Лукин П.В. Праздник, пир и вече: к вопросу об архаических чертах общественного строя восточных и западных славян // Одиссей. 2006. – М.: Наука, 2006. С. 134-150. Лущай 2015 – Лущай Ю.В. Лексические заимствования из славянских языков в западноевропейских источниках XIII-XV вв. // Русин. 2015. Вып. 1 (39). С. 214-228. Магидович 1955 – Магидович И.П. Вступительная статья. // Книга Марко Поло / Под ред. И.П. Магидовича. – М.: Госиздат географической литературы, 1955. С. 3-41. Медынцева 1978 – Медынцева А.А. Древнерусские надписи Новгородского Софийского собора (XI-XIV века). – М.: Наука, 1978. Мурзакевич 1868 – Мурзакевич Н. Пояснительный словарь. // Псковская судная грамота. – Одесса: Городская типография, 1868. С. 4-12. Нечаев 2013 – Нечаев С.Ю. Марко Поло. – М.: Молодая гвардия, 2013. Новгородские былины 1978 – Новгородские былины. / Подг. Ю.И. Смирнов и В.Г. Смолицкий. – М.: Наука, 1978. НПЛ 1950 – Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. / Под ред. А. Н. Насонова. – М.-Л.: Академия наук СССР, 1950. НЧЛ 1929 – Полное собрание русских летописей. Т. IV. Ч. 1. Новгородская четвертая летопись. Вып. 3. – Л.: Академия наук СССР, 1929. С. 537-688. Петровић 2006 – Петровић Т. Здравица код балканских словена. – Београд: Балканолошки институт, 2006. Плано Карпини 1957 – Путешествия в Восточные страны Плано Карпини и Рубрука / Под ред. Н.П. Шастиной. – М.: Географическая литература, 1957. Повесть 1984 – Повесть о Горе-Злочастии / Подг. Д.С. Лихачев и Е.И. Ванеев. – Л.: Наука, 1984. Попов 1854 – Попов А. Пиры и братчины. // Архив историко-юридических сведений, относящихся до России. Кн. 2. Половина вторая. – М.: А. Семен, 1854. С. 19-41. Пропп 1999 – Пропп В.Я. Русский героический эпос. – М.: Лабиринт, 1999. ПРП 1953 – Памятники русского права. Вып. 2. Памятники права феодальнораздробленной Руси XII-XV вв. / Под ред. С.В. Юшкова. – М.: Госиздат юридической литературы, 1953. Прыжов 1868 – Прыжов И.Г. История кабаков в России в связи с историей русского народа. – СПб. – М.: М.О. Вольф, 1868. Романов 1966 – Романов Б.А. Люди и нравы Древней Руси: Историко-бытовые очерки XI-XIII вв. – М. – Л.: Наука, 1966. Седов 1956 – Седов В.В. Языческая братчина в древнем Новгороде. // Краткие сообщения Института истории материальной культуры. Т. 65. – М.: Академия наук СССР, 1956. С. 138-141. Смирнов, Смолицкий 1978 – Смирнов Ю.И., Смолицкий В.Г. Новгород и русская эпическая традиция. // Новгородские былины. – М.: Наука, 1978. С. 314-335. Соловьев 1856 – Соловьев С.М. Братчины. // Русская беседа. 1856. Т. IV. С. 108-117. СРНГ 1968 – Словарь русских народных говоров. Вып. 3. / Глав. ред. Ф.П. Филин. – Л.: Наука, 1968. СРЯ 1975 – Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 1. / Глав. ред. С.Г. Бархударов. – М.: Наука, 1975. СРЯ 1978 – Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 5. / Глав. ред. С.Г. Бархударов. – М.: Наука, 1978. 20

Valla. №1(6), 2015. Терещенко 1848 – Терещенко А. Быт русского народа. Ч. V. – СПб.: Типография Военно-учебных заведений, 1848. Терновская, Толстой 1995 – Терновская О.А., Толстой Н.И. Братчина. // Славянские древности: Этнолингвистический словарь. Т. 1. – М.: Международные отношения, 1995. С. 256-257. Тизенгаузен 1941 – Сборник материалов, относящихся к истории Золотой орды. T. II. / Собр. В.Г. Тизенгаузеном. – М. – Л.: Академия наук СССР, 1941. Тихомиров 1956 – Тихомиров М.Н. Древнерусские города. – М.: Политиздат, 1956. Успенский 1982 – Успенский Б.А. Филологические разыскания в области славянских древностей (Реликты язычества в восточнославянском культе Николая Мирликийского). – М.: МГУ, 1982. Фомина 2009 – Фомина Т.Ю. Повседневно-бытовая культура Великого Новгорода XXII вв. (По археологическим материалам и письменным источникам). // Вестник Московского государственного областного университета. Серия «История и политические науки». 2009. № 3. С. 3-8. Харт 1956 – Харт Г. Венецианец Марко Поло. – М.: Иностранная литература, 1956. Чебаненко 2013 – Чебаненко С.Б. Основные черты вечевого правосудия в Древней Руси. // Rossica Antiqua. 2013. Вып. 2 (8). С. 64-104. Черкасова 2012 – Черкасова М.С. Комментарий к 20-й статье Белозерской уставной грамоты 1488 года (О пирах и братчинах в Средневековой Руси). // Русское Средневековье. – М.: Древлехранилище, 2012. С. 307-327. Эрс 1998 – Эрс Ж. Марко Поло. – Ростов-на-Дону: Феникс, 1998. Юрченко 2007 – Юрченко А.Г. Книга Марко Поло: записки путешественника или имперская космография? – СПб.: Евразия, 2007. Franke 1966 – Franke Н. “Sino-Western Contacts Under the Mongol Empire”, Journal of the Hong Kong Branch of the Royal Asiatic Society. 1966. No. 6. Pp. 49-72. Haeger 1978 – Haeger J.W. “Marco Polo in China? Problems with Internal Evidence”, The Bulletin of Sung and Yüan Studies. 1978. No. 14. Pp. 22-30. Herriott 1937 – Herriott J.H. “The ‘Lost’ Toledo Manuscript of Marco Polo”, Speculum. 1937. Vol. 12. No. 4. – Pp. 456-463. Herriott 1939 – Herriott J.H. “The Zelada Manuscript of Marco Polo”, Geographical Review. 1939. Vol. 29. No. 1. Pp. 172-173. Herriott 1944 – Herriott J.H. “Folklore from Marco Polo: Russia”, California Folklore Quarterly. 1944. Vol. 3. No. 4. Pp. 309-317. Hudson 1954 – Hudson G.F. “Marco Polo”, The Geographical Journal. 1954. Vol. 120. No. 3. Pp. 299-311. Jackson 1998 – Jackson P. “Marco Polo and his ‘Travels’”, Bulletin of the School of Oriental and African Studies. 1998. Vol. 61. No. 1. Pp. 82-101. Maenchen-Helfen 1973 – Maenchen-Helfen O. The World of the Huns: Studies in Their History and Culture. – London: University of California Press, 1973. Marco Polo 1928 – Marco Polo. Il Milione. A cura di L.F. Benedetto. – Firenze: L.S. Olschki, 1928. Marco Polo 1931 – The travels of Marco Polo. Transl. A. Ricci. – London: Asian Educational Services, 1931. Marco Polo 1932 – Il libro di messer Marco Polo. Ricostruito criticamente e per la prima volta integralmente tradotto in lingua italiana da L.F. Benedetto. – Milano: Treves-TreccaniTumminelli, 1932. Marco Polo 1938a – Marco Polo. The Description of the World. Ed. by A.C. Moule, P. Pelliot. Vol. I. – London: G. Routledge and Sons Limited, 1938. Marco Polo 1938b – Marco Polo. The Description of the World. Ed. by A.C. Moule, P. Pelliot. Vol. II. – London: G. Routledge and Sons Limited, 1938. 21

Лущай Ю.В. Древнерусская братчина по сведениям Марко Поло Moule 1928 – Moule A.C. “Marco Polo: Il Milione by Luigi Foscolo Benedetto”, Bulletin of the School of Oriental Studies. 1928. Vol. 5. No. 1. Pp. 173-175. Mund 2002 – Mund S. “Travel Accounts as Early Sources of Knowledge about Russia in Medieval Western Europe from the mid-Thirteenth to the early Fifteenth Centuries”, The Medieval History Journal. 2002. Vol. 5. No. 1. Pp. 103-120. Mund 2004 – Mund S. “Constitution et diffusion d`un savoir occidental sur le monde «russe» au Moyen Age (fin Xe-milieu Xve siecle)”, Le Moyen Age. 2004. T. CX. Vol. 3-4. Pp. 539-593. Ramusio 1559 – Ramusio G. B. Secondo volumine delle navigationi et viaggi. – Venetia: Nella stamperia de Givnti, 1559. Shusen 2001 – Shusen Q. “Je li Marko Polo došao u Kinu?”, Povijesni prilozi. 2001. Kn. 20. S. 131-142. Tucci 1997 – Tucci U. “Marco Polo: andò veramente in Cina?”, Studi veneziani. 1997. T. 33. Pp. 49-59. Vogel 2012 – Vogel H.U. Marco Polo Was in China: New Evidence from Currencies, Salts and Revenues. – Leiden: Brill, 2012. Wood 1996 – Wood F. Did Marco Polo Go to China? – Colorado: Westview Press, 1996.


Аннотация Древнерусской братчине, являвшейся одним из важных собраний древнерусского населения для решения социальных, экономических и других вопросов, а также служившей для празднований, посвящена обширная литература. Однако до сих пор не учитывалась информация о Руси из книги венецианского путешественника Марко Поло, которой и посвящена настоящая статья. В сообщении Марко Поло прослеживаются некоторые элементы братчины по следующим признакам: приготовление пива, организация компаний для попойки, наличие руководителя пира и т. д. Также анализируются сведения о «здравице», имеющие отношение к братчинным пирам. Ключевые слова братчина; Марко Поло; пиры; продажа; пиво; староста; здравица Сведения об авторе Лущай Юрий Владимирович, г. Харьков, Харьковский национальный педагогический университет имени Г.С. Сковороды, кафедра всемирной истории e-mail: [email protected]








22

Valla. №1(6), 2015.

О терминах «господин» и «государь», употребляемых применительно ко «всему Великому Новгороду», в новгородских публично-правовых актах XV столетия В XV в. в преамбулах исходящих от новгородского веча актов иногда встречаются такие обороты, как «весь господин Великий Новгород», «весь государь Великий Новгород» и даже «весь господин государь Великий Новгород». Долгое время исследователи практически не обращали внимание на этот момент, не придавая значению ни времени появления этих выражений, ни тому виду источников, в которых они нашли свое отражение. Лишь В.Ф. Андреев подчеркнул, что «позднее [конца XIV в] в грамотах, исходивших от веча, новгородцы называли свой город Господином Великим Новгородом, а в последние годы самостоятельности даже Господином Государем Великим Новгородом» [Андреев 1989: 19]. Однако перечислять эти акты и рассматривать все упоминания этих терминов историк не стал. Впоследствии ни он, ни другие исследователи более не обращались к данному вопросу, и процитированные выше строки так и остались единственным в историографии упоминанием этих оборотов в новгородских актах XV столетия. Термин «государь» присутствует в преамбуле к Новгородской Судной Грамоте (далее – НСГ): «Доложа господы великих князей, великого князя Ивана Васильевича всея Руси, и сына его, великого князя Ивана Ивановича всея Руси, и по благословенью нареченнаго на архиепископство Великого Новагорода и Пъскова священноинока Феофила. Се покончаша посадникы Ноугородцкие, и тысятцкие Ноугородцкие, и бояря, и житьи люди, и купци, и черные люди, вся пять концов, весь государь Велики Новгород» [НСГ 1984: 304]. Сохранившийся до наших дней текст НСГ был составлен в 1471 г., хотя, по предположению некоторых исследователей, он включал в себя и фрагменты более ранних редакций данного памятника [Черепнин 1948: 373-397; Янин 1991: 191-192]. Документ дошел до нас в составе новгородского рукописного сборника 1470-х гг. Ю.Г. Алексеев считает, что и сама преамбула отражает реалии не 1470-х гг., а 1450-х – 60-х, так как после этого, по его мнению, из новгородских вечевых грамот исчезает упоминание черных людей [Алексеев 1979: 270]. Однако исследователь не учел, что эта категория вечников названа и в грамоте Великого Новгорода на Двину 1471 г. [ГВНП 1949: 154; Несин 2012: 185]. Поэтому об ее исчезновении в эти годы из актового материала говорить не приходится. Соответственно и социальные категории свободного городского населения, участвовавшие в принятии вечевых решений, в НСГ вполне соответствуют началу 1470-х гг. Отметим также, что государем Великим Новгородом в документе названы именно вечники – бояре, житьи люди, купцы и черные люди. Если бы в это понятие входили и новгородские должностные лица, они бы тоже были перечислены все, чего, однако, не наблюдается. Как мы видим, вместе с вечниками «покончаша» грамоту лишь посадники и тысяцкие. Даже владыка Новгорода и Пскова, Феофил, давший «благословение» на составление документа, в его вечевом «покончании» не участвовал. Интересно в этой связи и известие новгородского летописания о том, что в 1199 г. князя Ярослав Всеволодович «здумавъ с посадникомъ и Новгородци». Как мы видим, и здесь именем города названы именно участники веча, а не должностное лицо – посадник [НIЛ 2000: 179]. Поэтому, когда в связи с принятием вечевых решений в новгородских источниках упоминается воля Новгорода или новгородцев, речь идет именно о городских вечниках. В некоторых актах, впрочем, все слои вечников и «весь Новгород» как будто противопоставляются – например, «от старейших 23

Несин М.А. О терминах «господин» и «государь», употребляемых применительно ко «всему Великому Новгороду», в новгородских публично-правовых актах XV столетия и всех меньших и от всего Новгорода», и «от бояр, от житьих, от купцов и от черных людей и всего Великого Новгорода». Но, как показывает изучение новгородских источников, это связано с тем, что каждая из этих социальных категорий по отдельности формально участвует в обсуждении, а «весь Новгород» утверждает принятое решение. Поэтому в некоторых актах, составленных в разные периоды новгородской независимости, либо вообще социальные группы горожан специально не выделяются, а решение принимается по единому согласию «всего Новгорода», либо упоминаются не все слои – например, только купцы или «вятшие». Но даже в таких случаях в конце преамбулы фигурировал «весь Новгород» – вся совокупность глав свободных светских семей, от бояр до черных людей, с согласия которых были приняты зафиксированные в акте постановления [Несин 2013: 80-81]. «Господином» Великий Новгород назван в двух документах – жалованной грамоте новгородского веча «сиротам», крестьянам Терпилова погоста, устанавливавшей размер поралья и потуга, и жалованной грамоте Великого Новгорода Троице-Сергиевскому монастырю на беспошлинный провоз товара по Северной Двине. Первый акт был составлен в 1422-23 гг. [Янин 1991: 304-305]. Его текст уцелел в списке XVII в. А грамота ТроицеСергиевскому монастырю сохранилась в подлиннике, на пергаменте. Ее следует отнести, по мнению В.Л. Янина, к 1450 г. [Янин 1991: 323-324]. Текст грамоты новгородского веча «сиротам» Терпилова погоста на поралье и потуг начинается с упоминания поклона хозяев погоста «господину посаднику новгородцкому Василью Микитину, тысяцкому новгородцкому Овраму Степановичю и всему господину Великому Новугороду, на веце на Ярославле дворе» и жалобой на то, что «поралье» в пользу посадника и тысяцкого взимается не «по старине» [ГВНП 1949: 145]. Жалованная грамота Великого Новгорода Троице-Сергиевскому монастырю на беспошлинный провоз товара по Двине составлялась «по благословению господина преосвященнаго архиепископа богоспасаема Великаго Новагорода владыкы Еуфимиа. По старои грамоте по жаловалнои, се пожаловаше посадникъ Великого Новагорода Дмитри Васильевичь и вси старыи посадникы, и тысяцьскои Великого Новагорода Михаило Андреевичь и вси старыи тысяцьскии, и бояре, и житьи люди, и купци, и весь господинъ Великыи Новъгородъ, на вече на Ярославле дворе» [ГВНП 1949: 150]. Как мы видим, в обоих случаях помимо совокупности участников веча – Великого Новгорода – «господином» названо одно из должностных лиц. В первом случае – посадник, во втором – архиепископ. Разница, по-видимому, объясняется тем, что в первом случае из должностных лиц был заинтересован в урегулировании налогообложения именно посадник, в пользу которого, по мнению владельцев погоста, подати взимались не по закону (тысяцкого это «поралье» тоже напрямую касалось, но он был ниже по должности). Во втором случае дело касалось взаимоотношений с крупным монастырем Великого Московского княжества, поэтому в данном случае «господином» был назван именно новгородский архиерей, ведавший вопросами церковной политики. Впрочем, и в тех новгородских актах, где Великий Новгород назван не «господином», а «господином государем», господами также именовались и должностные лица. Но «государем», как и в НСГ, именовались исключительно вечники – «весь Новгород», считавшиеся, как видно, по крайней мере формально, наиболее влиятельной силой в государстве. Оборот «господин государь Великий Новгород» встречается в двух грамотах 1460-х – 70-х гг., подлинники которых, написанные на пергаменте, сохранились до нашего времени. Это жалованная грамота Великого Новгорода Соловецкому монастырю на Соловецкий и другие острова, датированная В.Л. Яниным 1468 г. [Янин 1991: 252-253], и жалованная 24

Valla. №1(6), 2015. грамота Великого Новгорода Троице-Сергиевскому монастырю на беспошлинный провоз и торговлю монастырскими товарами по Двине, с судебными и другими льготами, которую следует относить к 1477 г. [Янин 1991: 344]. Текст первого акта начинается с поклона соловецких монахов «господину преосвященному Великого Новагорода и Пьскова владыкы Ионы, господину посаднику Великого Новагорода степенному Ивану Лукиничю и старымъ посадникамъ, господину тысячкому Великого Новагорода степенному Труфану Юрьевичю и старымъ тысяцкимъ, и боярамъ, и житъимъ людемъ, и купцемъ, и чернымъ людемъ, и всему господину государю Великому Новугороду, всимъ пяти концемъ, на веце на Ярославле дворе» [ГВПП 1949: 154]. Второй документ был составлен «по благословению господина преосвященного архиепископа Великого Новаграда и Пскова владыкы Феофила господинъ посадникъ степенныи Великого Новогорода Михаила Семеновичь и старыи посадники, и господинъ тысяцкии степенныи Феодоръ Лукиничь и старыи тысяцкыи, и весь господинъ государь Великии Новъгородъ, на вечи на Ярославле дворе» [ГВНП 1949: 156]. В этих двух грамотах, как и в тех, где Великий Новгород назван просто «господином», господами именуются и должностные лица. Но на этот раз не одно из них, а три – господин архиепископ, господин посадник и господин тысяцкий (за исключением «старых посадников» и старых тысяцких). Но государем названо только вече – господин государь Великий Новгород. Как можно заключить из приведенного выше материала, новгородцы различали понятия «господин» и государь». Как отмечал Ю.Г. Алексеев, на Руси термин «государь» означало абсолютного единодержавного властителя, господин мог такими правами не обладать. Когда в 1470-х гг. во время своего визита в Москву новгородский вечевой дьяк и подвойский по ошибке назвали Ивана III не господином, а государем, это привело к важным историческим последствиям. Иван III, придравшись к обмолвке, использовал ее как удобный повод в 1477 г. прямо потребовать от Новгорода полного подчинения с фактической ликвидацией его вечевого строя, передав новгородцам через посла, что те, дескать, сами его назвали государем. А когда новгородцы возразили, что они ничего подобного не говорили и будто бы они вообще к нему этих людей не посылали, великий князь отправился на непокорный город войной и заставил их принять его требования [Алексеев 1992: 219-220]. В то же время недавно вышла статья венгерского исследователя А. Золтана, где тот высказал мнение о позднем происхождении термина «государь». Ученый отметил, что впервые это слово было записано только в XVII в., а до этого писали сокращенно «грь», что и поздние переписчики, и ученые, на его взгляд, ошибочно интерпретировали как «государь», в то время как на самом деле надо читать «господарь» [Золтан 2002: 554-590]. Между тем ученый не принял во внимание вышеприведенный новгородский актовый материал, где слово «государь» упоминается в полной форме. Причем два из этих трех документов, как мы отметили выше, не просто относятся к Новгороду XV в, а дошли до нашего времени в подлиннике. К тому же слово «господарь» во второй половине XV в., надо полагать, не имело на Руси такого значения, как «государь», а было ближе к понятию «господин». На это указывает известие Летописи Авраамки, составленной в эти годы. В ней, при воспроизведении новгородской летописной повести о восстании Степанки 1418 г, добавлена такая уникальная подробность, что боярин Даниил был Степанкиным «господарем». Но при этом оба они были свободными людьми, полноправными участниками веча [ЛА 2000: 169]. Соответственно, Степанка мог иметь перед Даниилом какие-то обязательства как перед своим «господарем», но не обязан был ему во всем подчиняться как «государю». И если бы новгородские челобитчики назвали Ивана III господарем, то у того не было бы повода к 25

Несин М.А. О терминах «господин» и «государь», употребляемых применительно ко «всему Великому Новгороду», в новгородских публично-правовых актах XV столетия этому хитро прицепиться и требовать от Новгорода полного подчинения своей великокняжеской власти. Надо, конечно, иметь в виду, что термин «господарь» имел несколько иной оттенок, чем «господин». В одном из актов 1460-х гг. новгородский архиепископ фигурирует как «господин и господарь» [ГВНП 1949: 175]. Новгородцы эти понятия различали. Но титул «государь» имел для русских людей того времени совершенно особое значение и не мог быть синонимом «господаря». Таким образом, мнение Ю.Г. Алексеева о значении терминов «господин» и «государь» в XV в. представляется наиболее обоснованным. Теперь попробуем выяснить, почему в XV в. эти титулы стали применяться ко всей совокупности вечников – «всему Великому Новгороду» в вышеперечисленных новгородских актах. По мнению В.Ф. Андреева, «титулы “Господин” и “Государь” говорят больше о политических амбициях новгородцев, чем о реальном могуществе Новгорода в середине XV века. Не случайно эти титулы не были признаны в международных отношениях. В межгосударственных договорах в XV веке употреблялись только слова “Великий Новгород”» [Андреев 1989: 19]. В любом случае уже сам факт того, что в одних актах упоминался один титул, в НСГ – другой, а в других актах оба сразу, говорит о том, что в каждом случае их употребление было вызвано особыми обстоятельствами. К сожалению, мы не можем точно сказать, почему Великий Новгород был назван «господином» в двух актах первой половины – середины XV в. Можно лишь предположить, что в грамоте Новгорода Терпилову погосту, когда погостные власти просили «господина» посадника взимать посадничье «поралье» по «старине», титул «господина» заодно получили и вечники – «господин Великий Новгород», – это постановление утвердившие. А в середине XV в., когда «господин» архиепископ и «господин Великий Новгород» давали право ТроицеСергиеву монастырю право на беспошлинный провоз товаров на Двину, этот титул, вероятно, подчеркивал влиятельное положение новгородцев, разрешавших видному московскому монастырю вести в относительно выгодных условиях прибыльную торговлю с промысловыми северными новгородскими землями. Однако надо заметить, что по отношению к новгородским должностным лицам этот титул стал употребляться в новгородском летописании еще на рубеже XIV-XV вв. (как отметил В.Ф. Андреев, в эти же годы Новгород, наряду с крупными русскими княжествами, стал именовать себя Великим Новгородом [Андреев 1989: 19]). Вот как, например, новгородский летописец передает под 1398 г. обращение новгородского веча к архиепископу: «не можемъ, господине отче, сего насилья терпети от своего князя великаго Василья Дмитриевича, оже отнялъ у святеи Софеи и у великого Новагорода пригороды и волости, нашю отчину и дедину» [НIЛ 2000: 391]. Выражение «отнялъ у святеи Софеи и у великого Новагорода пригороды и волости, нашю отчину и дедину» следует понимать так, что не только сам Новгород, но и его епископия получала с этих богатых областей прибыль. Дом Св. Софии был самым крупным землевладельцем Новгорода, кроме того, ему поступали разные подати. Поэтому, прося у архиепископа благословения на войну за богатые промыслами Двинские земли, новгородцы, вероятно, тактично напомнили ему, что он тоже заинтересован в доходах с них. Любопытно, что новгородцы, согласно этому же источнику, получив одобрение владыки, поклялись: «свои головы положимъ за ... своего господина за Великыи Новъгород» [НIЛ 2000: 391]. Правда, слово «Новгород» в данном случае обозначает просто город, но что препятствовало тому, чтобы в дальнейшем иногда применять титул «господин» не только к архиепископу или к родному городу, но и к вечникам? В 1460-х – 70-х гг., как мы видели выше, «Великий Новгород» носит титул «государь»: 26

Valla. №1(6), 2015. либо просто «государь» (НСГ), либо в сочетании с «господином» («господин государь Великий Новгород», как в грамотах Соловецкому и Троице-Сергиевскому монастырям). Любопытно, что «государем» в НСГ названы именно вечники – «и бояря, и житьи люди, и купци, и черные люди, вся пять концов, весь государь Велики Новгород», а великие князья – Иван III и его сын Иван Молодой – названы «господами». Следует учесть, что вторая и третья статьи данного документа регламентируют полномочия великокняжеских людей в новгородском судопроизводстве, заставляя их действовать в рамках новгородских традиций, «по старине» [НСГ 1984: 304]. Стремящийся жить «по своей воле» «Велики Новгород» явно подчеркивал, что в сфере своего судопроизводства он «государь», тогда как члены великокняжеской семьи лишь «господа». Данное мнение не покажется надуманным, если учесть, что, судя по упоминанию «нареченнаго на архиепископство Великого Новагорода и Пъскова священноинока Феофила» [НСГ 1984: 304], преамбула документа не была механически переписана из каких-то старых редакций, а составлена не ранее 1471 г. Между тем в это время отношения Новгорода и Москвы усложняются, в Новгороде даже появляются и активно действуют люди, уверенные, что Новгород может сохранить независимость, лишь выйдя из состава Русской земли и вступив в союз с Литвой. Поэтому нет ничего странного в том, что Новгород подчеркивает свою полную власть «государя» в сфере собственного судопроизводства. Тем более что это господство воспринималось как часть «старины». Даже в ходе московской осады 1477-78 гг. новгородцы требовали, чтобы Иван III сохранил им местное судопроизводство «по старине», ставившей судебную деятельность княжьих людей в зависимость от новгородских чиновников [МЛС 2004: 312319]. Важно также учесть, что в самом городе княжьи люди «по старине» соучаствовали лишь в суде новгородских посадников. Владычный суд, суд тысяцкого всецело были в ведении новгородцев. Поэтому неудивительно, что в Новгородской судной грамоте Новгород подчеркнул свое полноправие в собственном судопроизводстве, назвав в этом отношении себя государем, а Ивану III и его старшему сыну отведя роль господ. Вполне объяснимым нам кажется и оборот «господин государь Великий Новгород» в жалованной грамоте Троице-Сергиевскому монастырю на беспошлинный провоз товаров на Двину 1477 г. Титул «господин» здесь, по-видимому, добавлен ввиду того, что господами названы архиепископ, посадник и тысяцкий. Вообще, как было показано выше, во всех грамотах, где «весь Новгород» назван «господином», титул «господина» также имеет по крайней мере одно из упомянутых в грамоте высших должностных лиц республики. А титул «государь» тоже не должен вызывать удивления, если учесть характер новгородскомосковских отношений того времени. Новгород с 1471 г. потерял ряд своих прежних Двинских земель. Как отметил В.Л. Янин, тогда вообще с 1471 г. действовал великокняжеский запрет на составление ногородских «вечных» (вечевых) грамот [Янин 1991: 344]. Неясно, что имелось в виду под этим. Либо новгородцам вовсе не разрешалось принимать политические решения, либо, что более вероятно, самим скреплять свои акты печатями без ведома великого князя. В данном случае новгородцы этот запрет нарушили и составили грамоту без ведома и участия княжеских людей. Но неудивительно, что в такой обстановке Новгород стремился подчеркнуть свою значимость в отношениях с крупным подмосковным монастырем, напоминая монахам Московского княжества, что в оставшейся у него части старинных Двинских владений он все еще является полноправным «государем». (В более ранней грамоте этому же монастырю на провоз товаров по Двине, составленной до конфликта 1470-х гг., в середине XV в., Новгород, как мы видим, назван «господином»). Причина употребления титула «государь» в грамоте Великого Новгорода Соловецкому монастырю 1468 г. не вполне ясна. Но, если принять трактовку первоначальной редакции Жития свв. Зосимы и Савватия, согласно которой документ был фактически составлен на 27

Несин М.А. О терминах «господин» и «государь», употребляемых применительно ко «всему Великому Новгороду», в новгородских публично-правовых актах XV столетия вневечевом совете должностных лиц города [Минеева 2001: 35; Буров 2003: 59], то можно допустить, что те, оглашая на вече принятое ими решение, нарочно подчеркнули, что выдают земли монастырю не только по своему желанию, но по требованию вечников – «всего господина государя Великого Новгорода». И соловецкие монахи, положившись на слово самого «государя» Новгорода, больше не опасались притеснений со стороны отдельных землевладельцев. Во всяком случае, появление титула «государь», упоминаемого в новгородских актах применительно к участникам веча, фиксируется не ранее самого конца 1460-х гг., а в 1470-х гг. упоминается в связи с усилением великокняжеского давления на Новгород. И, используя этот термин, новгородцы подчеркивали таким образом свое полноправие в собственном судопроизводстве и в оставшихся за ними Двинских землях. Несин М.А., г. Санкт-Петербург Источники ГВНП 1949 – Грамоты Великого Новгорода и Пскова. / Под ред. С.Н. Валка. – М. – Л: Изд-во АН СССР, 1949. ЛА 2000 – Летопись Авраамки. ПСРЛ. Т. 16. М.: Языки русской культуры, 2000. МЛС 2004 – Московский летописный свод. ПСРЛ. Т. 25. – М.: Языки русской культуры, 2004. НIЛ // ПСРЛ. Т. 3. – М.: Языки русской культуры, 2000. НСГ 1984 – Новгородская судная грамота // Российское законодательство X-XX веков. Т. 1. – М.: Юридическая литература, 1984. С. 304-308. Литература Алексеев 1979 – Алексеев Ю.Г. «Черные люди» Новгорода и Пскова (к вопросу о социальной эволюции древнерусской городской общины) // Исторические Записки. Т. 103. – М., 1979. С. 242-274. Алексеев 1992 – Алексеев Ю.Г. Под знаменами Москвы. – М.: Мысль, 1992. Андреев 1989 – Андреев В.Ф. Северный страж Руси. – Л.: Лениздат, 1989. Буров 2003 – Буров В.А. Соловецкая обитель в структуре монастырей Великого Новгорода ХV в. // Cоловецкое море. 2003. № 2. С. 55-62. Золтан 2002 – Золтан А. К предыстории русск. «государь» // Из истории русской культуры. Киевская и Московская Русь. Т. 2. Кн. 1. / Сост. А.Ф. Литвина, Ф.Б. Успенский. – М.: Языки славянской культуры, 2002. С. 554-590. Минеева 2001 – Минеева С.В. Рукописная традиция жития прп. Зосимы и Савватия Соловецких (ХVI-ХVIII вв.). Т. 2. Тексты. – М.: URSS, 2001. С. 7-40. Несин 2012 – Несин М.А. Купечество вечевого Новгорода XII-XV вв. по данным письменных источников // Документальное наследие Новгорода и Новгородской земли. Проблемы сохранения и научного использования. – Великий Новгород, 2012. С. 177-186. Несин 2013 – Несин М.А. Социальная организация Новгородского веча // Прошлое Новгорода и Новгородской земли: материалы конференции 17-18 ноября 2011. – Великий Новгород, 2013. С. 72-87. Черепнин 1948 – Черепнин Л.В. Русские феодальные архивы XIV-XVI вв. Ч. 1. – М.: АН СССР, 1948. 28

Valla. №1(6), 2015. Янин 1991 – Янин В.Л. Новгородские акты XII-XV вв. Хронологический комментарий. – М.: Наука, 1991.
 Аннотация В данной работе анализируются значения терминов «господин» и «государь», применявшихся в некоторых новгородских публично-правовых актах XV столетия по отношению ко «всему Великому Новгороду». В статье рассматриваются преамбулы всех вечевых грамот, где эти слова фигурируют, и в некоторых случаях удается объяснить причину их употребления. Кроме того, выясняется, что титул «господин» по отношению к новгородскому должностному лицу употреблялся в новгородских источникам еще на рубеже XIV-XV вв. Ключевые слова XIV в.; XV в.; вече; Великий Новгород; господин; господарь; государь; новгородские акты Сведения об авторе Несин Михаил Александрович, Новгородский государственный ун-т им. Ярослава Мудрого, кафедра истории России и архивоведения. e-mail: [email protected]








29

Усыскин Л.Б. Урезание бород Петром I: к истолкованию жеста

Урезание бород Петром I: к истолкованию жеста Парадоксальным образом история инициированной Петром Первым смены элемента внешнего облика русских людей – введение обязательного брадобрития для большей части социальных групп – столь же широко известна, сколь и плохо изучена. Достаточно сказать, что сам состав нормативных актов, устанавливавших новый порядок, не является предметом научного консенсуса. Хронологически первое из известных сегодня петровских распоряжений по данному поводу относится лишь к 1705 г.1 Однако ряд исследователей высказывает предположение о том, что этому указу предшествовали какието другие нормативные акты аналогичного содержания. Например, Е.В. Анисимов относит этот неизвестный акт к 1700 г. [Анисимов 1989: 353-354] То, что одно и то же распоряжение повторялось несколько раз на протяжении многих лет – вещь достаточно обычная в петровском, да и вообще в русском нормотворчестве и свидетельствует о трудностях, с которым сталкивались власти при реализации воли законодателя (а равно и о проблемах с технической доступностью старых актов законодательства для исполнителей на местах). Так, по подсчетам Е.В. Акельева [Акельев 2013: 92], из ПСЗРИ известно восемь петровских «бородовых» указов2. Тем не менее, мы не имеем сегодня общей картины рецепции данной имиджевой революции в разных слоях русского общества, а равно как и общего представления о распространенности брадобрития в России до возникновения соответствующих петровских инициатив. Все, что мы можем сказать – это то, что официальная позиция государства, а точнее – государственной церкви, по крайней мере с середины XV в., состояла в активном осуждении бритья бороды православными мужчинами. Сам факт многократных напоминаний об этом, а также известные из литературы случаи и даже ряд дошедших до нас изображений наводит на предположения о том, что это церковное требование соблюдалось далеко не абсолютным образом. Сюда же можно добавить и то, что сам вектор культурных заимствований был направлен с Запада задолго до рождения Петра Первого – к моменту его воцарения высшие страты русского общества уже имели длительный опыт перенимания западных стандартов внешнего облика, в том числе и вопреки запретам властей. Вот, например, начало XVI в.: «Замечательный город Псков... Жители его по языку и религии – все русские, бороды не бреют, волос на голове не стригут, но одежду носят совсем немецкую» [Меховский 1936: 108]. Странно было бы, если б для брадобрития делалось в этом исключение в большей степени, чем, допустим, в курении табака или ношении европейского платья. Специалист по русской военной истории XVI в. В.В. Пенской в частном разговоре с нами высказал предположение, что бритый подбородок мог ассоциироваться у русских людей с воинской доблестью благодаря распространенной иконографии архангела Михаила, всегда изображаемого без бороды или по крайней мере выглядящего как безбородый. Пенской, помимо прочего, иллюстрирует свою мысль, ссылаясь на «Повесть о втором браке Василия III» (по мнению Ю.К. Бегунова, скорее всего 2-я пол. 20-х – нач. 30-х гг. XVI в.), где появление на публике побрившего подбородок в угоду молодой жене-литвинке Василия автором этого произведения русской книжности характеризуется как «страшен явися иноплеменником взора ради стратижского» и тем самым отсылает читателя повести к явлению архангела Михаила Иисусу Навину под стенами Иерихона (Нав 5, 13-14). В этом ключе интересно рассмотреть также известнейшее изображение (парсуну) Михаила Скопина-Шуйского, где молодой успешный военачальник также «бособород». Стоит упомянуть еще и приводимый в уже упомянутой нами статье Акельева отрывок из «Политики» Ю. Крижанича: «А запущенная борода делает воинов старше, чем они есть на самом деле, и они бывают не так страшны врагам». Таким образом, можно допустить, что мужчины с бритыми подбородками воспринимаются как более 1

Указ от 16 января 1705 года – ПСЗРИ. Т. 4, № 2015. С. 282-283. За 1705 г. – т. 4, № 2015, с. 282–283, за 1714 г. – т. 5, № 2874, с. 137 и за 1722-1724 гг. – т. 6, № 3944, с. 641642; № 4034, с. 720; № 4121, с. 791; т. 7, № 4245, с. 77; № 4256, с. 86-87; № 4596, с. 368. 2

30

Valla. №1(6), 2015. воинственные, боеспособные – что вполне соответствует петровским предпочтениям. Любопытно выяснить, в какой степени это согласуется с данными психологической науки.

Вверху: Архангел Михаил. Симон Ушаков, 1676. Государственная Третьяковская галерея. Справа: Парсуна М.В. СкопинаШуйского (неизв. мастер). Государственная Третьяковская галерея. Источник изображений: https://commons.wikimedia.org

31

Усыскин Л.Б. Урезание бород Петром I: к истолкованию жеста Оценивая ситуацию, Акельев в уже упомянутой нами статье пишет: «судя по всему, к 90-м гг. XVII в. мода на брадобритие затронула уже широкие круги горожан и оказалась настолько распространена, что патриархи Иоаким и Адриан были вынуждены специально обращаться к пастве с призывами оставить брадобритие» [Акельев 2013: 96]. Таким образом, меры Петра по вменению обязательного брадобрития скорее всего стоит воспринимать не как введение совершенно чуждой людям практики, а как придание официального статуса практике, прежде распространенной, всем знакомой, но официально не поощряемой. Что-то вроде того, как если бы в позднесоветское время законодательно запретили ходить в присутственные места в галстуках и костюмах-двойках, узаконив в этом качестве джинсы. Не следует преувеличивать степень шокирующего воздействия реформы и вообще ее революционности. Все это стоит иметь в виду, строя предположения о мотивации царя в ходе широко известного инцидента, имевшего место примерно сутки спустя по возвращении Петра Первого в Москву из Великого Посольства, то есть, после полуторалетнего отсутствия. Итак, с утра пятницы 26 августа (ст. ст.) 1698 года в Преображенском Петр принимал в совершенно неформальном стиле всевозможных людей разного звания, пришедших его поприветствовать. Вот что писал об этом М.М. Богословский в «Материалах для биографии Петра I»: «Но поразившею всех новостью была его (Петра – Л.У.) совершенно неожиданная выходка на приеме. Схватив ножницы, он стал собственноручно обрезывать большие московские бороды поздравлявших, начав это странное занятие с боярина Алексея Семеновича Шеина, победителя стрельцов под Воскресенским монастырем. Вторым был князь Федор Юрьевич Ромодановский За ними следовали другие. Бороды‚ пишет Гвариент, были обрезаны многим боярам частью собственноручно царем, частью по его приказанию другими лицами . Избавлены были, по выражению того же Гвариента, от “унизительной тонзуры” только патриарх ради его духовного достоинства, боярин Тихон Никитич Стрешнев в уважение к воспитательским заботам о царе во время его малолетства и боярин князь Михаил Алегукович Черкасский ради его глубокой старости и большого общего к нему уважения. Неожиданная выходка, очевидно, произвела сильное впечатление на современников, почему и стала тотчас же известной иностранному посольству, была отмечена Корбом в его дневнике, а Гвариентом сделана предметом донесения императору» [Богословский 2007: 9]. Касаясь мотивации данного поступка молодого Петра, Богословский справедливо отвергает доныне распространенное мнение о том, что имела место демонстрация решимости насилием искоренить старый порядок: «По объяснению Устрялова, борода была ненавистна Петру, “как символ закоснелых предрассудков, как вывеска спесивого невежества, как вечная преграда к дружелюбному сближению с иноземцами, к заимствованию от них всего полезного”. Соловьев в своих размышлениях идет дальше Устрялова: борода, как и старинное русское платье, обрезывание которого, надо сказать, тогда, 26 августа, еще не имело места (оно началось позднее), – борода – это знамя людей противных преобразованию. Петр сознает, что его деятельность возбуждает и в будущем еще больше возбудит против себя ожесточение. Но не уступит, “он готов к борьбе на жизнь и на смерть, он возбужден, он кипит, первый пойдет напролом, он бросится на знамя противников, вырвет и потопчет его”. Едва ли, впрочем, была какая-либо надобность в особых законодательных мерах по части бритья бород. Нововведение, если уже было желательно его вести, можно было осуществить более спокойно и безобидно путем подражания. Несомненно, что придворное общество в огромном большинстве, за исключением разве некоторых старомодных стариков, довольно быстро помимо всяких принудительных указов последовало бы примеру царя и ближайших к нему лиц, как оно всегда и везде следует такому примеру во внешнем обиходе. И в отношении бороды, как и в курении табака, русские люди XVII в. вовсе не были косными и довольно охотно расставались с бородой, подражая иностранцам, Все это – 32

Valla. №1(6), 2015. и суровые распоряжения царя Алексея, и церковные угрозы патриархов против еретического обычая брить и подстригать бороды показывает, что обычай брадобрития распространился и укоренился, что властям, светской и церковной, приходилось вести с ним упорную борьбу. Вот почему власти в лице Петра и не было бы трудным пойти в противоположном направлении и содействовать тому, против чего она недавно боролась, ввести, если она, этого хотела, новый обычай, который она ранее стремилась искоренить. Здесь не сопротивление общества служило помехой нововведению, к которому само общество и без того обнаруживало большую склонность, а исключительно та резкость и шутовство, с которыми нововведение стало осуществляться» [Богословский 2007: 10-11]. Богословский мог бы продолжить список оппонентов: Устрялову и Соловьеву в интерпретации события вторят и другие классики русской историографии. Вот, например, В.О. Ключевский: «древнерусская борода была для него не физической подробностью мужской физиономии, а выставкой политического настроения, знаком государственного бунтовщика наравне с длиннополым платьем. В 1698 г. возвратившись в Москву из-за границы , он тотчас принялся стричь бороды и резать длинные полы однорядок и ферязей у своих приближенных» [Ключевский 1989: 199-200]. (Отметим попутно, что однорядки в окружении царя по всей видимости не носили со времени указа Федора Алексеевича от 22 октября 1680 года [Седов 2006: 509-513]). А вот Н.И. Костомаров: «Петр, 26-го августа, собственноручно начал отрезать бороды; дана была пощада при дворе только двум старикам: Стрешневу и Черкасскому. Бородобритие и перемена одежды с первого раза возбуждали ужас и показывали, что Петр не будет оказывать снисхождения обычаям древней русской жизни, принявшим религиозное значение. Исстари в русской литературе существовали, приписываемые святым мужам, поучения о сохранении бороды; борода у мужчин считалась признаком не только достоинства, но и нравственности; бритье бороды называлось еллинским, блудным, гнусным делом. Бритый человек, если он не был иноземец, возбуждал к себе презрение; и вдруг сам царь приказывает русским людям учинять над собою “развратное, скаредное дело”» [Костомаров 2014: 418]. Здесь та же самая интерпретация семантики царского жеста – принуждение к новому через ломку старого, насилие, угроза. Пожалуй, только у Платонова событие не нагружается этими смыслами, а лишь излагается per se, хотя и с ошибкой – никаких сведений об укорачивании одежд в ходе того же приема не имеется: «На следующий день на торжественном приеме боярства в Преображенском он начал резать боярские бороды и окорачивать длинные кафтаны. Брадобритие и ношение немецкого платья были объявлены обязательными» [Платонов 1917: 490]. Действительно, взглянем внимательнее на свидетельства, приводимые академиком. Несколько удивляет наличие ножниц под рукой – в ситуации, которая изначально вроде бы не предполагала их применение. Впрочем, можно допустить, что этот предмет был тут же принесен по требованию монарха – но в обоих случаях спонтанность царских действий обретает некоторую границу: это не то же самое, что под напором эмоций запустить в когото кубком или рубануть по столу кортиком. А кто же стал первыми жертвами царского «урезания бород»? Отнюдь не противники Петра, безмолвные оппоненты его новаций, ретрограды и потенциальные заговорщики. Напротив, это Ф.Ю. Ромодановский – руководитель Преображенского приказа, то есть политической полиции и одновременно гвардейского корпуса, тот, на кого Петр оставлял управление страной в свое отсутствие – как в Азовских походах, так и во время Великого Посольства. Постоянный корреспондент царя в его заграничном путешествии. Фактически – второе лицо в государстве. А кроме того – князь-кесарь, первостепенный член интимного царского круга. Записывать Федора Юрьевича даже в потенциальные «диссиденты» – за пределами сколь угодно буйного воображения.

33

Усыскин Л.Б. Урезание бород Петром I: к истолкованию жеста

«Цирюльник хочет раскольнику бороду стричь». Лубок предположительно петровской эпохи. Государственный Исторический музей. Источник: http://www.liveinternet.ru

34

Valla. №1(6), 2015. Столь же трудно отнести к оппонентам царя и Алексея Семеновича Шеина – формального главнокомандующего во втором походе на Азов, усмирителя стрелецкого бунта. Да, несколько дней спустя, 4 сентября на пиру у Лефорта, Шеин станет жертвой царского гнева, едва не расставшись с жизнью [Богословский 2007: 22-24]. Но это будет уже после того, как Петр получит информацию о проведенном генералиссимусом в его отсутствие стрелецком следствии. Ни 26 августа, ни даже на пиру у самого Шеина 1 сентября Алексей Семенович не вызвал у царя никаких негативных эмоций.

Портрет Ф.Ю. Ромодановского (уже без бороды). Копия М.А. Казакова 1785 г. с утраченного оригинала. Портретное собрание графов Шереметьевых в усадьбе Кусково. Источник: https://commons.wikimedia.org

В целом же, по приводимым Богословским свидетельствам, в ходе аудиенций 26 августа Петр находился в весьма благодушном настроении – лично подымал желающих пасть перед ним ниц и так далее – то есть ни в воинственном состоянии духа, ни в состоянии гнева не пребывал: «принимал каждого из приходящих с такою бодростью, что казалось, хотел предупредить усердие своих подданных. Тех, которые, желая по своему обычаю почтить его величество, падали перед ним ниц, он благосклонно поднимал и, наклонившись, как только мог, целовал их, как своих близких друзей» [Богословский 2007: 9]. Совсем не похоже на то, что он имел намерение кому-то угрожать и что-то демонстративно переламывать через колено. Более того, стандартная логика демонстративных акций принуждения / устрашения делает показательной жертвой либо самого сильного оппонента (например, казус М.Б. Ходорковского 2003 г.) либо напротив, фигуру незначительного веса, однако четко маркированную принадлежностью к стану оппонентов – если предполагается, что, глядя на расправу с ней, более серьезные игроки сменят лагерь. Ни Шеин, ни Ромодановский в эти схемы не вписывались. Все это в совокупности не противоречит предположению о том, что имела место заранее задуманная демонстрация, рассчитанная в первую очередь на круг единомышленников, а не (потенциальных) оппонентов. В чем же она состояла? 35

Усыскин Л.Б. Урезание бород Петром I: к истолкованию жеста Попробуем еще раз взглянуть на психологическую сторону события. Петр вернулся из длительного заграничного путешествия, ставшего для него очень важным испытанием, во многом – инициацией. Вернулся к себе домой: царская резиденция в Преображенском, наверное, больше любой другой может считаться домом Петра, по меньшей мере, до появления Петербурга. При этом окружение царя, его ближайшие соратники, частью прошли вместе с ним то же самое испытание – они имеют вполне европейский внешний вид и, разумеется, побриты, – частью же оставались в Москве и выглядят вполне по-московски. Те, кто участвовал в Великом Посольстве вместе с царем – это как бы его, царя Петра, личная корпорация, им созданная и ему верная. Петр, однако, не прочь расширить эту корпорацию за счет своих остававшихся в Москве приближенных – но они не прошли инициацию заграничной поездкой, а значит, нужен какой-то иной обряд этой самой инициации… И здесь мы вспоминаем об одном из впечатлений Петра от пребывания в Голландии: 26 августа (ст. ст.) 1697 г., то есть ровно годом раньше, Петр совместно с тремя Великими послами посетил в Амстердаме две синагоги, по крайней мере, в одной из которых стал свидетелем обряда обрезания младенца [Гузевичи 2008: 385; Голиков 1788: 309]. Нет ни малейших сомнений в том, что царю разъяснили символический смысл обряда приобщения к «избранному народу» – если только он нуждался в подобных разъяснениях. Очевидно, что не осталась тайной для Петра и успешность в Голландии этого избранного народа, в руках представителей которого находилось не менее пятой части акций Ост-Индской компании – на верфи которой Петр повышал свою кораблестроительную квалификацию. Почти наверняка Петр и до Великого Посольства знал об этом обычае – однако одно дело знать из книг, а другое дело видеть глазами. Особенно в случае Петра с его установкой на визуальное восприятие информации. Увиденное воочию, да еще в необычной обстановке имеет много больше шансов стать активным интеллектуальным багажом. Тем самым мы вправе предположить, что еврейский религиозный обряд, осознанным или неосознанным образом, но трансформировался в мозгу царя в полусерьезную церемонию «посвящения в европейцы» через обрезание бороды – вполне в духе трансформации обрядов католической церкви «Всешутейшим собором» с его демонстративной профанацией сакрального (сюда же можно добавить и символику пострижения в монахи). И отмеченное великим ученым шутовство, с которыми нововведение стало осуществляться, довольно точно указывает на культурный механизм, сработавший в тот момент в мозгу Петра Первого. Усыскин Л.Б., г. Санкт-Петербург

Литература Акельев 2013 – Акельев Е.В. Из истории введения брадобрития и «немецкого костюма» в петровской России, Quaestio Rossica, 2013, №1. С. 90-98. Анисимов 1989 – Анисимов Е.В. Время петровских реформ. – Л.: Лениздат, 1989. Богословский 2007 – Богословский М.М. Петр I: Материалы для биографии. Т. 3. – М.: Центрполиграф, 2007. Голиков 1788 – Голиков И.И. Деяния Петра Великого, мудрого преобразителя России, собранные из достоверных источников и расположенные по годам. Т. 1. – М., 1788. Гузевичи 2008 – Гузевич Д.Ю., Гузевич И.Д. Великое Посольство: рубеж эпох, или начало пути. 1697-1698. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2008. Ключевский 1989 – Ключевский В. О. Курс русской истории. Т.4. – М.: Мысль, 1989. Костомаров 2014 – Костомаров Н.И. Русская история в жизнеописаниях ее главнейших деятелей. – М.: Эксмо, 2014. Меховский 1936 – Меховский, Матвей. Трактат о двух Сарматиях. – М. – Л.: АН СССР, 1936. 36

Valla. №1(6), 2015. Платонов 1917 – Платонов С.Ф. Полный курс лекций по русской истории. Часть 3. – СПб., 1917. Седов 2006 – Седов П.В. Закат московского царства. Царский двор конца XVII века. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2006.
 Аннотация В статье высказывается гипотеза о мотивации Петра Первого в ходе публичного обрезания бород боярам 26 августа 1698 года, семантике этого акта и его связи с впечатлениями царя, полученными в ходе Великого Посольства 1697-1698 гг. Особое внимание уделяется тому, кто именно подвергся обрезанию бород и какова могла быть цель этого жеста. Ключевые слова Петр Первый; Великое Посольство; борода; обрезание; евреи; психологические мотивации; обряд инициации Сведения об авторе Усыскин Лев Борисович, независимый исследователь, г. Санкт-Петербург. e-mail: [email protected]








37

[VALLA] труды членов редколлегии

Михайлова Т.А. Похищение быка из Куальнге – книжный эпос?

Похищение быка из Куальнге – книжный эпос? Древнеирландская нарративная традиция дошла до нас в виде многочисленных прозаических повестей с особыми поэтическими вкраплениями, сохранившихся на страницах средневековых рукописей. Оговоримся сразу: рукописи содержали далеко не только эти повести, но также образцы поэзии, тексты религиозного характера, рассказы о «старинах мест», переложения античных сюжетов и многое другое, причем – одновременно. Размеры этих повестей также различались довольно существенно: от нескольких строк до многих листов. То есть, говоря проще: сам характер бытования нарративной традиции в христианской Ирландии периода раннего Средневековья говорит о том, что фиксаторы этих текстов и составители более поздних кодексов не ставили своей задачей создание обширных, тематически выдержанных компиляций своего древнего героического наследия. Система приоритетов у них существенно отличалась от ценностных ориентиров филологовромантиков, которые и открыли для потомков то, что называется теперь «волшебным миром кельтского эпоса». Тот факт, что до нас дошло все-таки довольно значительное число текстов, которые действительно хранят в себе следы кельтской архаики, является отчасти случайностью, пусть – счастливой (для нас), но все же случайностью, нарушающей стройную композицию храма монастырской учености Древней Ирландии. Конечно, «случайность» эта тоже была в своем роде закономерна, но понять истинную суть данной закономерности, как мы попытаемся показать, довольно трудно. В современной ирландистике принято, следуя все той же романтической традиции, называть собственно тексты, содержащие рассказы о королях и героях древних времен, сагами. Это обозначение во многом условно, и сам термин был в данном случае заимствован из скандинавской литературы. В древнеирландской традиции эти повести назывались иначе – scél (от общекельтского *sketlo < и.е. *seq- «говорить, рассказывать», родственно германской основе sag- с тем же значением [LEIA-R,S: 40]), причем основным значением этого слова было не столько «повесть как текст», сколько «повесть как сумма знаний, сообщение, новость и проч.». То есть древнеирландские «скелы» не могут быть названы жанрами, это скорее единственно возможная форма существования информации о прошлом, пусть и обработанная, но все же не определяющая содержания. Отчасти сказанное относится, наверное, и к исландским сагам, которые также, называясь сагами, были достаточно разнообразны в том, что касалось историзма, мифологизма, архаики, установки на достоверность и всего прочего. Но исландская традиция знала также и поэтическую «Эдду», причем – и мифологические, и героические эпические песни. Ирландская же нарративная традиция с точки зрения формы, кроме прозаических саг, не знала в общем ничего1, и поэтому вполне правомерно задаться вопросом: а с эпосом ли мы имеем дело в данном случае? Говоря точнее, можем ли мы быть уверены в том, что все дошедшие до нас повестисаги могут квалифицироваться именно как эпос, причем эпос, естественно, в узком смысле слова: с его «общими местами», с одной стороны, и особым взглядом на описываемое «эпическое прошлое», с другой? Конечно – нет! Конечно, далеко не все саги могут быть отнесены к эпическим памятникам, но решение данного вопроса, как правило, решается на уровне скорее интуитивном. И если, например, сага «Война гойделов с галлами» (Cogadh Gaedhel re Gallaibh), повествующая о битве при Клонтарфе (1014 г.) явно эпосом не может быть названа, то многие саги так называемого уладского цикла (см. ниже) скорее принято обозначать как эпические памятники, особенно – «Похищение быка из Куальнге», главный и самый объемный из них. «Эпос и роман в ирландской литературе шествуют рука об руку», – пишет классик ирландской филологии и истории Майлз Диллон в своей обзорной книге «Древнеирландская литература» [Dillon 1948: 1], видимо, желая отметить принципиальную 1

Строго говоря, это не совсем так. До нас дошли также поэмы разного объема, поэтические и прозаические «старины мест», поздние ученые трактаты, вкрапления в хроники и проч., что показывает, что на уровне сюжетном саги об уладах являлись частью некоего общего коллективного знания.

38

Valla. №1(6), 2015. невозможность жанровых разграничений внутри нарративной традиции. Однако сам он, говоря о «Похищении», все же последовательно употребляет термин «эпос»2. Но, повторяем, это скорее своего рода исследовательская условность и, насколько мы понимаем, вопросом о том, какие именно саги могут быть отнесены к эпосу, а какие – нет, и каковы критерии (формальные или содержательные) этого разделения, всерьез никто не занимался3. Видимо, сам материал не очень располагает к такому подходу. Среди всего изобильного сагового наследия древней Ирландии сейчас принято выделять несколько циклов, причем основным критерием при этом в первую очередь служит система главных действующих лиц: • мифологический (повествующий не столько о создании мира, сколько о последовательном заселении острова разными племенами)4 • уладский (или цикл Кухулина и Конхобара) • лейнстерский (повести о Финне и его воинах) • королевский (или исторический)5 Однако данное деление во многом условно и искусственно, к тому же далеко не все саги попадают в названные группы. В книге М. Диллона в качестве отдельных «жанров» приводятся также «Приключения», «Странствия» и «Видения», причем здесь, как видно уже из названий, принцип субъектный уступает место другому, основанному скорее на стиле изложения материала6. Примерно такое же деление всего корпуса ирландских саг на четкие «циклы» и условные «другие тексты» содержится, например, и в книге П.И. Ламбера «Кельтские литературы» [Lambert 1981: 30], отмечающего, однако, далее, что так называемый «уладский цикл», повествующий о воинах короля Конхобара, на самом деле есть лишь одна из ветвей королевского цикла, разработанная по ряду причин более детально и, так сказать, укрупненная в изображении событий. Согласиться с этим мы не можем. Действительно, как пишет П.И. Ламбер, ирландский «мифологический» цикл на самом деле, как известно, представляет собой историю заселения острова, причем начинается эта история, естественно, от сотворения мира и Потопа: так средневековые ирландские literati пытались вписать свою микроисторию в глобальный процесс создания, становления и развития всего христианского мира. Прав он и в том, что повести о королях Ирландии, в общем, также можно квалифицировать как естественное продолжение этой истории, ее локальное развитие: от полумифических фигур, являющихся скорее символами власти, к реальным историческим личностям, имена которых засвидетельствованы во многих источниках. Одна из наиболее интересных для интерпретации саг – «Разрушение Дома Да Дерга» (рус. изд. см. [Предания и мифы 1991]), 2

«Многие из этих историй относительно коротки и повествуют лишь об одном эпизоде; однако существует один длинный текст /…/, который можно квалифицировать как прозаический эпос» [Dillon 1948: 2]. Издатель наиболее полной версии «Похищения» С. О’Рахилли в своем обширном предисловии вообще избегает употреблять и термин «эпос», и слово «сага», предпочитая называть дошедшие до нас образцы текстов – героическими повестями [O’Rahilly 1970: ix]. 3 См., однако, разделы, посвященные ирландской традиции в фундаментальном труде Чэдвиков «Происхождение литературы» (Chadwicks 1932], где анализируется традиционная для героического эпоса система образов и наиболее характерных мотивов. 4 Рекомендуем в данном случае русскому читателю перевод классической книги А. и Б. Рисов «Наследие кельтов» [Рисы 2000], где содержится достаточно интересный аналитический пересказ основных составляющих мифологической и исторической ирландской традиции. 5 См. детальное описание саг о королях Ирландии в [Dillon 1946]. 6 А.А. Смирнов называл такие саги «фантастическими» [Смирнов 1933].

39

Михайлова Т.А. Похищение быка из Куальнге – книжный эпос? повествующая о гибели верховного короля Конайре, – формально относится к уладскому циклу, т.к. в ней действует сын Конхобара – Кормак, однако мотивный инструментарий текста позволяет отнести ее и к мифологическим текстам, и к повестям о королях. Но все же сам король Конхобар, живший, согласно преданию, в I в. н. э. (он умер, узнав о распятии Христа), как нам кажется, все же не может быть назван одним из легендарных правителей Ирландии, а саги о нем и его воинах довольно существенно отличаются от повестей о «реальных» (пусть на самом деле и вымышленных) королях. Отличий тут, как нам кажется, в первую очередь следует назвать два. Во-первых, как отмечали еще А. и Б. Рисы, главной темой саг королевского цикла является обретение верховной власти, ее узаконивание. В уладском цикле собственно тема обретения королевской власти почти не затрагивается и, более того, истинно центральным персонажем цикла является не Конхобар, а юный герой Кухулин (отчасти – другие воины). Во-вторых, что сформулировать сложнее, уладский цикл отличается от королевского самим стилем изложения материала. Так, например, в одной из королевских саг говорится о том, что святой Колум Киле подарил королю Аэду плащ, который должен был оберегать его в битве7, но при том плащ этот не только не описан детально, но даже не сказано, какого он был цвета. В сагах уладского цикла, как нам кажется, такое было бы невозможно. Иными словами, саги об уладах более «эпичны». И все же сказанное является в значительной мере упрощением. Выделение эпического цикла на фоне общего корпуса прозаических повестей можно произвести с очень большой степенью относительности, причем – как на уровне формальном (эпический стиль повествования), так и на уровне сюжетном. Мы полагаем, что наибольшей степенью «вычленимости» обладает скорее другой цикл повестей – Лейнстерский, или цикл Финна и Ойсина8 (именно он послужил источником для создания знаменитых «Песен Оссиана» Дж. Макферсона). Этот цикл считается более поздним не только с точки зрения изображаемых в нем псевдо-исторических событий (IV в.), но и с точки зрения появления и дальнейшего функционирования самих составляющих его сюжетов. Более того, именно эти повести о Финне и его лесном воинстве – фианне – трансформировались затем в фольклорные предания (как прозаические, так и поэтические) и сохранились в устной форме бытования в Ирландии и Шотландии практически до наших дней. Видимо, эти сюжеты были фольклорными изначально и функционировали в несколько иной среде. В среднеирландской ученой традиции существовал совершенно другой принцип классификации содержащегося в рукописной (и устной?) традиции нарративного наследия. Этот принцип мы назвали бы скорее «предикативным», поскольку в его основе лежит название саги, являющееся одновременно всегда и своеобразным «сюжетным кодом»: Плавания, Смерти, Сватовства, Разрушения крепостей, Угоны скота и проч. До нас дошло несколько (полных – два) списка саг, сгруппированных именно по такому принципу и построенных по характерному для Средневековья (унаследованному от античности?) вопросно-ответному шаблону: «Какие ты знаешь Смерти? – Не трудно сказать…» и проч.9 Само наличие этих списков в сочетании с действительно скудным реестром собственно «моделей» названий саг («Убийство N.», «Сватовство к N.», «Разрушение крепости N.»10 и проч.) свидетельствует, как считается, об архаичности традиции (действие еще важнее субъекта), а также о принципиальной устности ее бытования – рассказы об определенных «действиях» исполнялись в определенные поворотные для социума и личности моменты 7

«Велел тогда Аэд, сын Айнмире, своему слуге принести ему плащ Колумкилле, чтобы надел он его этой ночью и сохранил его плащ от лейнстерцев. Обещал ему Колумкилле, что останется жив король, пока будет носить его плащ» [Предания и мифы 1991: 185]. 8 В русских переводах представлен только одной сагой: «Преследование Диармайда и Грайне» (пер. А. Смирнова). 9 Публикацию списков, а также подробный их анализ см. в [Mac Cana 1980]. 10 Переложение «Илиады», например, также получило название «Разрушение Трои».

40

Valla. №1(6), 2015. времени, как-то соотносимые с данными действиями. С этим трудно не согласиться, однако собственно эпичность традиции увидеть здесь тоже трудно. Существуют также мнения, согласно которым данная группировка сагового материала вообще автохтонной не является, а заимствована из «Этимологий» Исидора Севильского [Ní Chongaile, Tristram 1990]. «В своих попытках поделить человечество на различные типы греческие философы отвели особое место людям, живущим ради действия и славы, им порожденной», – так начинает свою книгу «Героическая поэзия» классик эпосоведения С. Боура [Боура 2002: 5], и мы полагаем, что данное, несколько странное, определение глубинной сути героического эпоса в общем действительно вполне подходит именно к ирландским сагам уладского цикла. Понятие «вечной славы», которая отчасти может быть названа эквивалентом бессмертия, принадлежит к древнейшему слою индоевропейского поэтического языка. «Мы убеждены, – пишет, например, Э. Бенвенист, – что понятие славы является одним из самых древних и неизменных в индоевропейском мире – ведийское śravas, авестийское sravah– служат ему точными соответствиями и имеют в точности то же значение. Более того, поэтический язык сохраняет в греческом и ведийском одно формульное сочетание – гомер. kléos áphtiton, вед. śravas aksitam “неувядающая слава”, обозначает высшую награду воина, ту “невянущую славу”, которой индоевропейский герой желает больше всего, за которую он готов отдать свою жизнь» [Бенвенист 1995: 278]. «Интересно, что мотив известности, славы является одним из излюбленных мотивов индоевропейской поэтической речи», – повторяют вслед за ним Вяч.Вс. Иванов и Т.В. Гамкрелидзе, отмечая при этом, что «Можно предположить, что такую “славу” приобретал человек, особо отличившийся в боевых походах и военном искусстве; это согласуется с представлением о древних индоевропейцах как о воинственных племенах» [Гамкрелидзе, Иванов 1984: 834]. Стремление добиться все той же «неувядающей славы» предполагает и К. Уоткинс в желании индоевропейского героя «убить дракона» или совершить какой-либо иной подвиг, который восславит его имя, а следовательно, и обессмертит его самого [Watkins 1995: 173-176 et passim]. Действительно, все повести об уладских воинах пропитаны идеей обретения бессмертной славы, получаемой обычно ценой собственной гибели, причем далеко не всегда на поле битвы. Гибель героя должна стать объектом повествования, содержать в себе сюжет, то есть – материал для создания эпического текста, и именно в этом залог получения вечной славы как обретения бессмертия. Данная идея, как известно, имеет античное происхождение и называется иногда «гомеровским принципом». В работе К. Уоткинса о происхождении древнеирландского понятия dúan (поэма как дар королю) проводится сопоставление традиции ирландской с гомеровской, в частности – известный сюжет «выбора Ахиллеса» (долгая жизнь, но бесславная смерть, или короткая жизнь, но смерть со славой) сопоставляется им с аналогичной тематикой, присутствующей именно в уладском цикле ирландских саг [Watkins 1976: 271]. Наиболее эксплицитно эта идея выражена в известных словах центрального персонажа цикла, Кухулина, который говорит: «С превеликой охотой остался бы я на земле всего день да ночь, лишь бы молва о моих деяниях пережила меня» [Похищение 1985: 160]. Более того, как отмечает П.К. Форд, стремление к вечной славе, получаемой в обмен на жизнь, у ирландского героя оказывается более сильным, и «там где Ахиллес колеблется, Кухулин делает свой выбор сразу» [Ford 1994: 259]. Именно в сагах об уладах, кроме того, постоянно упоминается о том, что одной из составляющих воспитания молодых воинов было рассказывание повестей о былых подвигах их предков11. И более того, в конце саги «Сватовство к Ферб» говорится о том, что, вернувшись с победой из военного похода, король Конхобар специально рассказал обо всем 11

«В родительском доме, что в Ардриг на Маг Муртемне, рос этот мальчик, и с детства наслушался он историй о воинах из Эмайн» [Похищение 1985: 150].

41

Михайлова Т.А. Похищение быка из Куальнге – книжный эпос? филидам уладов, чтобы те «по горячим следам» сложили поэмы, которые навеки восславят подвиг героев [Windisch 1897: 462-529]. Другим моментом, позволяющим отнести саги об уладах именно к эпической традиции, является заметный в них процесс того, что принято называть эпической циклизацией. Сюжеты группируются вокруг нескольких персонажей – Кухулина и его жены Эмер, короля Конхобара, воинов Фергуса, Коналла Кернаха и других. Каждый герой (естественно – с рядом натяжек и допущений) обладает собственной эпической биографией, соотносимой, в свою очередь, с биографиями других персонажей и с центральным сюжетным событием цикла – похищением быка из Куальнге. Практически все описываемые в уладских сагах события могут найти свое место на оси времени, где также с относительной легкостью вычленяется, во-первых, период времени в 33 года – жизнь Кухулина, а во-вторых, находящееся точно посередине собственно Похищение, т.е поход войск коннахтов под предводительством Айлиля и Медб против уладов. Хронология в данном случае опирается на возраст Кухулина, которому во время начала похода исполняется 17 лет, и это кажется нам значимым моментом; Похищение как событие, таким образом, маркирует хронологический «абсолютный центр» цикла и позволяет весь набор рассказов об уладах действительно с относительной легкостью рассортировать по принципу: что было до Похищения, а что – после, а затем – что было до рождения Кухулина, а что – уже после его гибели. Естественно, процесс данной циклизации допускал и специфические анахронистические «накладки». Так, например, как известно, Кухулин получил свое имя, которое значит буквально «Пес Кулана», в результате того, что в возрасте шести лет убил сторожевого пса кузнеца Кулана и затем должен был в течение года в качестве компенсации за нанесенный ущерб охранять его дом. Однако в саге «Смерть Кельтхара», действие которой происходит уже после Похищения, рассказывается о том, как и откуда появился этот чудесный пес, причем в начале этой же саги упоминается все тот же Кухулин, который будучи уже взрослым играет с Конхобаром в фидхелл (настольная игра, напоминающая шахматы). Интересно, что переписчик 1-й редакции Похищения (в Книге Бурой Коровы, ок. 1100 г.), отмечает на полях эту «историческую ошибку» и пишет, что убитый Кухулином пес, «наверное, привезен был из Испании, а не был одним из псов, родившихся из головы Конганкнеса» (цит. по [Toner 2000: 10]). Более того, существует ряд сюжетов, как правило – оформленных в относительно небольшие по объему тексты, которые считаются примыкающими к Похищению и особым образом предваряющими его событийно. В среднеирландской ученой традиции они получают название rem-scéla, «пред-саги». Обычно в них рассказывается о том, как и почему тот или иной воин примкнул в войску Айлиля и Медб во время похода против уладов, но есть и другие сюжеты. Некоторые действительно оказываются тесно связанными с Похищением, например, рассказ о двух свинопасах-колдунах, которые поссорились и затем после серии чудесных реинкарнаций возродились в образе двух быков – Белорогого и Бурого из Куальнге. Другие, видимо, оказались втянутыми в центробежный поток повести о походе уже довольно поздно, и «связки», при помощи которых они вписываются в общую сюжетновременную схему, выглядят довольно искусственно. Так, например, сага «Приключение Неры», рассказ о чудесном посещении Сида, волшебного холма и об обратном течении времени в Ином мире, кончается небольшим эпизодом, в ходе которого королева Медб клянется, что «не выспится и не наестся досыта, пока не увидит схватку двух быков». Однако уже во время самого Похищения она об этом зароке и не вспоминает. Все эти «перемычки», как мы понимаем, возникли уже довольно поздно, когда появилась потребность выстроить все рассказы об уладах в одну сюжетную цепь. Но когда эта потребность появилась? Почему? На устном или уже на письменном этапе бытования традиции? Как мы уже писали выше, саги уладского цикла – это своего рода «фрагмент истории Ирландии», но фрагмент, освещенный особым образом, не исторически, а эпически. 42

Valla. №1(6), 2015. Историзм ирландского сагового наследия и, в частности, уладского цикла – это особая, сложная проблема, не имеющая до сих пор однозначного решения. Кроме того, здесь возможны два совершенно разных подхода и постановка двух разных проблем, естественно, отчасти между собой связанных. Во-первых, насколько события, изображенные в уладском цикле, могут соотноситься с реальной исторической хронологией Ирландии и стоят ли за эпическими битвами отголоски каких-то реальных военных походов (как в эпосе германском, старофранцузском и проч.)? Во-вторых, как описанные события соотносятся с историческим фоном возникновения самого цикла как нарративного единства, т.е., предположительно, кому и когда стало почему-то (и почему?!) нужно свести разрозненные повести в стройный цикл преданий об уладских героях? И какое место в этом процессе занимает Похищение уже не как рассказ о событии, а как эпический памятник? Естественно, мы не первые задаемся этими вопросами, но окончательных ответов, признаемся, до сих пор нет. С точки зрения, так сказать, «политической» все саги уладского цикла связывает, в общем, одна тема – борьба уладов против коннахтов, во главе которых стоят король Айлиль и его жена королева Медб. Одновременно цикл пронизывает особое «чувство к малой родине», которое воплощается в любви уладов к их столице Эмайн Махе (реальное место, расположенное возле монастыря Армаг, основанного св. Патриком в 444 г.). Но кому и когда стал нужен этот гипертрофированный патриотизм северной провинции? Как в свое время писал в известной статье «Похищение и Анналы» американский историк Дж. Келлехер: «Я долго пытался понять, почему в донорманнский период Похищение стало так популярно, и не был удовлетворен объяснением, что саги о Финне распространялись в среде скорее плебейской, тогда как повести об уладах, и особенно “Похищение”, предпочитались филидами и их аристократической аудиторией» [Kelleher 1971: 126]. Однозначного ответа на этот серьезный вопрос в его работе мы, признаться, не видим. Ссылаясь, в частности, на «Глоссарий» короля Кормака мак Кулинена, погибшего в 908 г., Дж. Келлехер отмечает, что если имена Кухулина и Конхобара в этом памятнике упоминаются, о Похищении не говорится ни слова. Из этого он делает вывод о том, что оформление протоверсии эпического рассказа о походе против уладов произошло позднее, по крайней мере – широкой известности во второй половине IX в. этот сюжет еще не имел. Он полагает, что эпический рассказ был сложен на базе отрывочных устных сюжетов уже исключительно в монастырской среде неким Куану, настоятелем монастыря в Лауте, умершим в 825 г. Келлехер не только справедливо отмечает несомненное хорошее знание составителем протоверсии «Похищения» изображенного в саге ландшафта и топонимии, но и полагает, что сам данный сюжет в начале IX в. оказался необычайно важным именно для монастырей северо-восточного района. Толчком для этого послужил спор между двумя течениями внутри ирландской церкви, одну из враждующих партий при этом возглавлял монастырь в Армаге, аллегорически изображенный как Эмайн Маха12. Эта точка зрения была затем уточнена ирландским историком П. О’Рианом, который внес в реконструкции Дж. Келлехера множество уточнений и даже оспорил и дополнил его отдельные выводы, но при этом оставался на тех же принципиальных методологических позициях. То есть описанные сюжеты, как он полагал, надо понимать как аллегорическое изображение реальных исторических распрей, имевших место на севере Ирландии в начале VIII в. и позднее [Ó Riain 1994]. Но если все сказанное как-то может объяснить, почему в IX в. в монастырях, расположенных на северо-востоке, вдруг стали популярны сюжеты о борьбе уладов с 12

Подробнее о гипотезе Келлехера см. [Шкунаев 1985: 414-416].

43

Михайлова Т.А. Похищение быка из Куальнге – книжный эпос? коннахтами, остается не ясным ни смысл дальнейшей общеирландской значимости этих саг, ни толчок к их возникновению и началу оформления в единый эпический цикл. А мы все же полагаем, что последний процесс начался раньше и вряд ли находился в прямой зависимости от внутрицерковных распрей. Саги об уладах, повторяем, в качестве основного «пафоса повествования» имеют, с одной стороны, рассказы об обретении славы героя, с другой, о противостоянии уладов войскам Айлиля и Медб, собравших вокруг себя военные силы «всей Ирландии» («мужи Ирландии», fir hErend, либо «четыре из пяти главных пятин Ирландии» – cethri ollchóiceda hErend – так обычно называются воины, противостоящие уладам во время Похищения). Сами улады предположительно не являлись изначально собственно гойдельской ветвью кельтской расы, но представляли собой потомков кельтов другой ветви (впоследствии – бриттской), смешавшихся в свою очередь с так называемыми «круитни» (cruithni, или пиктами), относившимися к еще более раннему, докельтскому населению острова [O’Rahilly 1946: 341-352]. К началу нашей эры все данное население было в основном уже гойделизовано, однако отчасти сохраняло свою этническую и политическую самобытность. А теперь представим себе, при каких условиях, например, в СССР стали бы популярны на официальном уровне рассказы о последовательной борьбе с русскими эстонцев или чеченцев? Это могло бы стать возможным (и иногда действительно становилось), если (бы) речь шла о «других русских», то есть в нашем случае – о царизме, который, в свою очередь, был свергнут большевиками. То есть, возвращаясь к ирландскому эпосу, мы можем предположить, что речь здесь может идти о каких-то династических распрях, а точнее – о борьбе за власть над всей Ирландией королей из так наз. северных Уи Нейлов, изначально – выходцев из Коннахта, но затем презентующих себя как исконных правителей Тары (Темры), символической столицы верховных королей. Более того, основной «пафосной» составляющей уладского цикла в таком случае оказывается уже не столько прославление уладов, сколько разоблачение коннахтов, их основных врагов. Текст художественный, а эпос мы все же должны квалифицировать именно так, может быть создан «по заказу», и его функционирование во многом может опираться на адресата и им определяться. Как кажется, памятники нехудожественные, хроники и анналы, должны быть здесь ближе к «истине». То, что в Ульстерских анналах (да и в ряде других) Конхобар и Кухулин упоминаются как исторические персонажи13, должно, казалось бы, особым образом продемонстрировать «историзм» уладского цикла в целом, по крайней мере, в глазах носителей традиции (как устной, так и письменной). Но это не совсем так. Мы должны отметить, что и тексты в нашем понимании нехудожественные, претендующие на историческую достоверность, также содержат множество невольных и преднамеренных искажений. Так «переписывались» генеалогии и хроники, так добавлялись фольклорные мотивы в жития святых и т. д., причем, конечно, не только в Ирландии. Как пишет С.В. Шкунаев: «Когда к периоду VII—VIII вв. начавшие претендовать на исключительное положение и власть на острове династии королей стремились оправдать это древностью своих притязаний и пытаться совместить с традиционным мировоззрением своих легендарных, полулегендарных и исторических предков, то и появились многие ложные генеалогии, выдуманные или переиначенные до неузнаваемости исторические прецеденты и многое в том же роде. Так, реальность, существовавшая в символическом и ритуальном плане, пыталась вместить в себя оправдание совершенно иного уровня человеческой деятельности. Довольно значительная часть из содержащегося в подобных источниках материала (с точки зрения исторической информации) может быть отброшена без больших опасений, часть же быть проверена никогда не может» [Шкунаев 1989: 30-31].

13

В Анналах Тигернаха 39 г. до н.э. помечено «рождение Кухулина, сына Суалтама», 19 г. до н.э. – «военный поход из-за похищения быка из Куальнге», 2 г. н.э. – «смерть Кухулина». В Ульстерских анналах Похищение датируется 25 г. до н.э.

44

Valla. №1(6), 2015. Или, как сказал об этом же Дж. Келлехер, «мы не сможем никогда узнать правды об истории Ирландии первых пяти веков после принятия христианства, пользуясь лишь свидетельствами официальными, как, например, историк будущего не сможет воссоздать историю России XX века, если он будет пользоваться лишь разрозненными томами Советской энциклопедии» [Kelleher 1963: 122]. Сопоставление деятельности средневековых ирландских анналистов с «историзмом» советской историографии кажется нам очень удачным и уместным. Иной подход к проблеме содержится в цикле работ немецкой исследовательницы Х. Тристрам, которая предлагает рассматривать и «Похищение», и уладские саги в целом – именно как продукт литературной деятельности обращенных в христианство филидов [Tristram 1994]. Впрочем, как она отмечает, подход «литературный» не противоречит «политическому». Как писала об этом другая исследовательница древнеирландской нарративной традиции, П. Келли, «сага остается сагой, даже если ее содержательный контур нанесен на историческую карту» [Kelly 1992: 89]. Кроме того, как мы понимаем, следует различать Похищение как сюжет, за которым действительно могут стоять аллегорические намеки на какие-то реальные исторические события, и собственно саги уладского цикла, которые несомненно функционировали в устной форме (хотя бы – изначально), а затем со всей очевидностью оказались втянутыми в универсальный процесс эпической циклизации14. Таким образом, как мы можем себе представить, создание грандиозной эпопеи о победе уладов над коннахтами явилось своего рода логическим продолжением этого процесса. Естественно, все сказанное – в значительной степени упрощение, и, как мы понимаем, в выделении уладского цикла в целом и рассказа о Похищении, в частности, большую роль сыграли и чисто литературные факторы (потребность в эпическом материале), и, возможно, элемент чистой случайности (так, например, как известно, «Песнь о Роланде» воспевает далеко не самое главное политическое событие эпохи Карла Великого). Нам остается лишь повторить блистательные по своей расплывчатости слова С.В. Шкунаева: «циклизация уладских саг стала возможной именно из-за их удаленности от исторической и политической злобы дня. Или, вернее, эта злоба дня влияла на уладские саги на высоком и легко интегрируемом уровне. К моменту формирования цикла уладское королевство давно уже не существовало и его прошлое сделалось своего рода предысторией, героическим идеалом и оправданием многих реалий позднейшего времени» [Шкунаев 1991: 29]. Противопоставляя «Похищение быка из Куальнге» как фабульный элемент виртуального мира саг уладского цикла (или – как нарративное событие) «Похищению» – как собственно эпической «нарреме» (или – сюжетному материалу), мы должны отметить, что данное противопоставление существовало уже в самой древнеирландской нарративной традиции. О возникновении рассказа о похищении Айлилем и Медб у уладов чудесного быка мы знаем мало. Собственно говоря, предположительная установка на достоверность нарратива делала саму проблему в данном случае лишенной смысла: рассказ о событии изначально должен был оцениваться и восприниматься как тождественный событию. Естественно, реально этот мотивный инструментарий складывался постепенно, из разных и разнообразных повествовательных элементов. Так, с одной стороны, некоторые намеки, содержащиеся в других сагах (в основном – «Повести о свинье Мак Дато»), позволяют предположить, что угоны скота практиковались в Древней Ирландии реально, служили знаком своего рода боевой удали и давали материал для дальнейших рассказов эпического 14

См. в данной связи работу Б. Хиллерс о персонажах уладских саг, в которой как раз делается попытка рассмотреть их именно как «цикл» [Hillers 1994].

45

Михайлова Т.А. Похищение быка из Куальнге – книжный эпос? толка. Разумеется, при анализе рассказов об угонах скота исследователями проводились параллели с традицией античной (см. в одной из ранних работ [d’Arbois de Jubainville 1907: 1-15]15). Причем параллели с преданиями древних греков, естественно, могли интерпретироваться и как генетическое родство / индоевропейская архаика, и как поздние заимствования, в основном – из «Илиады» и «Энеиды»16. С другой стороны, образ самих двух чудесных быков, белого и бурого, оценивался совершенно справедливо как глубоко символический: это образ года, состоящего из двух половин, темной и светлой, причем части эти несовместимы и находятся в постоянной вражде17. Другой составляющей рассказа о Похищении, собственно говоря – важнейшей, является изображение поединков героя, Кухулина, из которых он всегда выходит победителем, а также – вражда уладов и коннахтов в целом. Генетически эта тема, как можно предположить, восходит к каким-то реальным межплеменным конфликтам, которые, как мы уже отмечали выше, со временем получили новое, тенденциозное освещение: борьба уладов, как мы понимаем, за собственную политическую независимость, стала изображаться исключительно как реакция на агрессию со стороны коварных королей Коннахта. Важным свидетельством в данном случае является малоизвестная поэма некоего Лукрета (Luccreth moccu Chíara), датируемая началом VII в. Ее героем является Фергус, который вынужден покинуть свои земли после наводнения и искать убежища на территории муманов (юго-запад острова). Его главным противником называется в поэме королева Медб, которая, однако, правит не коннахтами, а центральным районом Ирландии, Миде. Кухулин в поэме не упоминается вообще. Дж. Карни, издавший фрагменты этого текста, видит в нем проторедакцию «Похищения» и пишет, что «присутствующие в поэме генеалогические отступления проливают свет на популярность саг об уладах в средневековой Ирландии в целом. Многие знатные роды связывали свои корни с этим народом, проигравшим на исторической и политической сцене» [Carney 1971: 75]. «Стандартной практикой фабриковки генеалогий» называл поэмы Лукрета и Г. Одмстед [Olmsted 1992: 6]. Но здесь мы вновь выходим за рамки собственно рассказа о похищении чудесного быка (Похищение как фабула) и говорим скорее об уладском цикле в целом. Возникновение «Похищения быка из Куальнге» как сюжета самой традицией осмысляется как явление относительно позднее. В составе Лейнстерской книги (рук. ок. 1160 г.) до нас дошла сага, называющаяся «Как было найдено Похищение быка из Куальнге» (букв. «Получение Похищения» – Foillsigud na Tana) и датирующаяся уже среднеирландским периодом (отдельный фрагмент саги «Трудное гостевание Гуайре»). Ее действие относится к середине VII в., а точнее – ко времени правления короля Гуайре (ум. в 663 г.). Его главным филидом был в то время Сенхан Торпест, человек скандальный и требовательный. Чтобы на время избавиться от поэтов, наполнявших его дом, король Гуайре наложил на них зарок: не спать две ночи подряд под одной и той же крышей, пока не исполнят они целиком Похищение от начала до конца. И тогда выяснилось, что Похищение именно как сюжет, в строгом понимании данного термина – как правильная последовательность эпизодов, включая «вставные», – поэтам Ирландии неизвестно: «Собрались однажды поэты со всей Ирландии вокруг Сенхана Торпеста, дабы выяснить, знает ли кто-нибудь из них Похищение быка из Куальнге целиком. Но сказал из них каждый, что известна ему лишь часть» [Похищение 1985: 5]. Чтобы «обрести» повесть о Похищении быка, как это ни странно, 15

Параллели с русской традицией – см. в нашей небольшой работе [Михайлова 1983a]. Последний аспект, который в ирландистике называется «антинативистским», представлен в основном в трудах К. МакКона (см. его программную монографию – [McCone 1990: 49-51]). 17 Данная интерпретация образов чудесных быков – не единственная. Их образы ставились в один ряд с другими священными животными кельтов [Ross 1967: 215 et passim], проводились параллели с галльскими изображениями быков [Ross 1961], в то же время – схватку белого и бурого быков рассматривали как символическое изображение язычества и христианства в Древней Ирландии [Mac Neill 1962]. «Все саги об уладах мифологичны по своему происхождению», – писал еще более категорично Т. О’Рахилли [O’Rahilly 1946: 271]. 16

46

Valla. №1(6), 2015. Сенханом был отправлен на Континент (в Лету – Италию?) один из его учеников, поскольку было известно, что Похищение «один мудрец взял на восток вместо Кульвена (Culmen)». Странным словом «Кульвен»18 в ирландской традиции, как принято считать, назывались «Этимологии» Исидора Севильского, которые в Ирландии периода раннего Средневековья были хорошо известны [O’Máille 1921-23: 74]. «Этимологии» Исидора датируются 622-633 гг., таким образом, описанные в нашем фрагменте события должны происходить примерно после 650 г., когда они начали распространяться в Ирландии и до 657 г. – когда, согласно Анналам, умер Сенхан Торпест. На самом деле все сказанное не надо понимать буквально. Как пишет в своей работе Т. О’Майлле, мы не знаем точно, что именно понималось в ирландской ученой традиции под словом «Кульвен», возможно – не только «Этимологии» Исидора, но и какие-то иные, более ранние латинские тексты19, также энциклопедического характера. Но в данном случае для нас важнее другое: в середине VII в. (или на самом деле – позднее, когда складывалась традиция вокруг Похищения) существовала идея «утраченного» эпического текста, существовавшего в рукописной форме. Сам факт возможности обмена его на другую рукопись, естественно, предполагал, что «Похищение» мыслилось именно как предмет, т.е., иными словами – существовало уже как памятник письменный, причем – написанный кемто, а не просто записанный «с устного исполнения». Буквальное понимание данного эпизода, как нам кажется, должно привести к простой идее, что проторедакция «Похищения» существовала лишь в письменной форме. Как справедливо отмечает Г.В. Бондаренко: «Очевидно, здесь речь идет о письменном тексте “Похищения”, ценность которого равна для ирландского эрудита энциклопедической компиляции Исидора. Книга с “Похищением” вывезена из Ирландии, таким образом, подразумевается высокая ценность “Похищения” (или ирландской книги вообще) в общеевропейском контексте. Мы сталкиваемся здесь с редким для средневековой Ирландии примером абсолютизации Книги, священного письменного текста (появление “Похищения”, таким образом, сопоставимо с появлением Корана или Голубиной книги). Однако после мимолетного появления письменного текста мы снова возвращаемся к устному “исходному” тексту, дающемуся откровением в “ином мире”» [Бондаренко 2007: 292]. Мы не уверены, что на самом деле все было именно так, скорее – все было не совсем так, а несколько сложнее. Естественно, «Похищение» вряд ли было «обменено» на труды Исидора Севильского, скорее – оно просто было забыто, причем забыто, как забываются именно тексты, предназначенные для устного исполнения. Напомним, что эпизод с «обретением» Похищения кончается тем, что ирландским поэтам является призрак уладского героя Фергуса и исполняет весь рассказ от начала до конца. Проблема соотнесения устной и письменной традиции является для ирландского средневекового нарратива проблемой давней, но так и не имеющей своего однозначного решения. Более того, понятие устной нарративной традиции также неоднозначно, т.к. степень вариативности данных текстов, с одной стороны, и среды их носителей, с другой, реконструируются с известной долей условности. Неравноценен в данном случае и сам материал, который условно может быть назван «эпическим». «Авторский коллектив рассматривает соотношение книжного эпоса с фольклором как важнейшую проблему», – писали тридцать лет назад составители сборника «Памятники книжного эпоса» [Мелетинский и др. 1978: 10-11]. Но устное далеко не всегда равноценно фольклорному, 18

Предположительное значение – «боковой, задний смысл» (от cul «задняя часть, угол, бок», menn «суть, смысл»). 19 Появление Кульвена связывается иногда с деятельностью св. Гильды Премудрого, который ок. 565 г. посетил Ирландию и, как считается, привез с собой какие-то тексты.

47

Михайлова Т.А. Похищение быка из Куальнге – книжный эпос? особенно – в бесписьменном обществе. Как писал еще Цезарь, кельты, жившие в Галлии, в общем в той или иной степени уже были знакомы с письменностью (в основном – греческой), однако использовали ее в сугубо прикладных целях. Тексты же, содержащие сведения космогонического и исторического характера, заучивались наизусть их носителями – друидами – и передавались изустно (но в неизменной форме!) из поколение в поколение в особых школах. Эти не дошедшие до нас тексты могут быть условно названы «памятниками мифологического эпоса», хотя, строго говоря, их «эпичность» далеко не очевидна. По другим источникам мы знаем и о существовании у континентальных кельтов своего рода «героических песен», т.е. текстов, прославляющих боевые подвиги: та же традиция создания комплекса «посмертной славы» поэтами-профессионалами. Как пишет, например, Лукан в поэме «Фарсалия», перечисляя племена и социальные группировки противников Рима: Также, барды, и вы, векам сохранившие в гимнах Сильные души мужей, загубленных жадной войною, Распространили теперь, беспечные, множество песен. /…/ Народы Северных стран, в ошибке такой, должно быть, блаженны, Ибо несноснейший страх – страх смерти их не тревожит...

[Лукан 1951: 20]. Среднеирландские трактаты, посвященные описанию поэтического профессионального обучения, длившегося 12 лет, отмечают, что на восьмом году филид должен был заучить главные саги (см. изложение полной программы обучения филидов в [Калыгин 1986: 22]). Говоря строго, и в поздней традиции, и в отдельных ранних текстах можно найти фрагменты того, что называется хвалебной поэзией (умение сочинять такие поэмы, причем – следуя определенной форме, также требовалось от профессионального филида), которая в принципе тоже может быть отнесена к героической поэзии, по крайней мере – одной из ее протоформ. Но говорить с данных позиций о ранних поэмах, воспевающих, например, того или иного умершего короля, совершенно не принято. Как мы полагаем, не только из-за того, что эти поэмы обычно предстают как авторские, но и из-за их «лиричности» и субъективности, для «настоящего» эпоса не допустимой (см. напр. поэму «Чудо Ку Рои», опубл. [Николаева 2001]). Если мы примем на веру все свидетельства о существовании филидических школ и принципах обучения в них, а также – об обязательном знании филидами эпических текстов (?), мы должны будем сделать вывод о том, что традиция эта была, с одной стороны, развернутой, с другой – профессиональной, а следовательно – отнюдь не фольклорной. Адресатом этих памятников (сюжетов, текстов?) была высшая знать. Отсутствие письменности лишает смысла само противопоставление «устное – письменное», но сказанное не означает, что все устные (по необходимости!) тексты автоматически можно считать принадлежащими к фольклорному корпусу. И, более того, как писал еще Ю.М. Лотман: «Тысячелетнее существование бесписьменных культур в доколумбовой Америке служит убедительным свидетельством устойчивости такой цивилизации, а достигнутые ею высокие культурные показатели наглядно демонстрируют ее культурные возможности. Для того, чтобы письменность сделалась необходимой, требуются нестабильность исторических условий, динамизм и непредсказуемость обстоятельств и потребность в разнообразных семиотических переводах, возникающая при частых и длительных контактах с иноэтнической средой» [Лотман 1987: 11]. Примерно такая ситуация действительно возникла в Ирландии начала нашей эры и усугубилась после принятия христианства, принесшего с собой и письменность20. 20

Так наз. «огамическая» письменность, существовавшая в Ирландии несколько раньше, была ограничена в области функционирования – при помощи косых и горизонтальных черт на ребре камня высекались имена, предположительно – умершего (см. об этом подробнее [Королев 1984]).

48

Valla. №1(6), 2015. Рассказы о героическом прошлом бытовали в аристократической среде и исполнялись профессиональными сказителями-филидами. Именно эти тексты, возможно – в сильно измененном виде, дошли до нас уже на страницах рукописей. Размеры и объем «искаженности», естественно, определить с той или иной степенью достоверностью мы не можем, но можем лишь строить какие-то предположения. Совершенно параллельно, как можем мы реконструировать этот процесс, в среде крестьянской, имели хождение другие повести, в основном – о Финне и его воинах, о чем мы уже писали. Возможно, на каком-то раннем этапе эти группы памятников были довольно близки друг другу, но затем по не совсем ясным причинам они разошлись: саги об уладах подверглись циклизации и стали своего рода «эпической агиткой», повести о Финне – сильно варьировали и стали популярны в народной среде (рефольклоризация), причем в виде своего рода волшебных сказок они известны ирландцам и в наши дни. Как выглядели с точки зрения их поэтики эти устные саги? Как, когда и кем были они записаны? В какой степени подверглись они искажениям в момент фиксации? Ответов на все эти вопросы, строго говоря нет. Точнее – каждый исследователь решает их по-своему, исходя из собственных априорных установок. Так, например, в классической книге Р. Турнейзена, во многом положившей начало изучению ирландской эпической традиции («Ирландские героические и королевские саги»), говорится: «Вряд ли первые фиксации возникали таким образом, что монах в монастыре выспрашивал у филида его повесть, скорее можно предположить, что многие филиды обучались чтению и письму и сами записывали то, что казалось им достойным запоминания, и в том числе собственные творения» [Thurneysen 1921: 72]. Данная точка зрения долгое время считалась традиционной. Так, например, примерно та же идея высказывалась и М. Диллоном в его (довольно популярном) издании «Древнеирландская литература»: «Считается, что повесть (“Похищение” – Т.М.) была записана в середине VII в. филидом, который был знаком с латинской ученостью монастыря и хотел сохранить исконную героическую традицию в ее живой форме» [Dillon 1948: 3]. Иначе считает, например, П. Мак Кана (отметим – сторонник нативистской школы, см. ниже), который пишет, что «устная традиция заметно отличалась от письменной. Это ясно видно на примере стиля ранней прозы: поскольку многие древние и средневековые повести представляют собой литературные компиляции, мы не должны видеть за ними устного текста, к которому они восходят. Ранненовоирландские тексты были записаны с устных образцов почти буквально» [Mac Cana 1980: 10]. Сам факт существования этой «живой формы» был поставлен под сомнение Дж. Карни, который, как принято считать, в своей работе «Внешний элемент ирландской саги» положил начало направлению, получившему затем название «антинативизм» [Carney 1955]. Отмечая вслед за Р. Турнейзеном наличие явно античных деталей (фурии, амазонки и проч.), Карни предположил, что и собственно поэтика саги – также античного происхождения. В частности, он опирался на анализ приема «стороннего наблюдателя» (watchman device), в котором он видел кальку с описания ахейских героев Приамом на стене Трои21. Если последнее отчасти и верно, то сам «эпический стиль» «Похищения быка из Куальнге» (прозаический текст с поэтическими вкраплениями, практически лишенный традиционных формул, общих мест, повторов и иных элементов эпической поэтики) скорее, как принято считать, демонстрирует самостоятельность ирландской саговой формы, а отнюдь не желание создать местную эпопею по модели «Энеиды» или «Илиады». «Похищение быка из Куальнге» как текст дошло до нас в трех редакциях, из которых наиболее полными и законченными считаются тексты из Книги Бурой Коровы (LU, 1-я 21

Подробнее об этом см. в наших работах [Михайлова 1989; Михайлова 1995].

49

Михайлова Т.А. Похищение быка из Куальнге – книжный эпос? редакция) и из Лейнстерской книги (LL, 2-я редакция). Несмотря на значительную сюжетную близость всех редакций, общая для всех проторедакция восстановлена, как считают многие исследователи, все же быть не может (подробный текстологический анализ см. в [O’Rahilly 1970; Шкунаев 1985]). Более того, сопоставление текстов двух редакций достаточно ясно показывает нам, что сам текст либо подвергся особого рода литературной обработке уже в момент копирования, либо мог сохранить какие-то черты «устности» в одной рукописи и утратить их – в другой. В данном случае мы говорим не о стандартном для устного эпоса наборе сюжетов, мотивов и образов и композиционных особенностях (как это делает, например, Дорис Эдель [Edel 2001; Edel 2001a]), а о собственно «эпической форме»22. Как отмечает Д. Эдель: «Мы не можем сказать, является ли изощренность (sophistication) текста тенью устного исполнения, если только это действительно отражение таланта исполнителя, или здесь проявляется влияние на компилятора античного наследия» [Edel 2001a, 219]. Сказанное относится в данном случае к особым композиционным приемам «Похищения», однако данный вопрос следует поставить шире. «Формульный характер древнеанглийской поэмы “Беовульф”, – пишет А. Лорд, – был продемонстрирован целым рядом работ, начиная с моего собственного анализа в 1949 г., который был исправлен и дополнен в 1953 г. Ф.П. Магуном и в окончательном виде подробно разработан Р. Кридом. Формульность поэмы подтверждается исчерпывающим и тщательно подобранным материалом. Проведенного анализа и самого по себе достаточно для доказательства устного (курсив наш – Т.М.) происхождения «Беовульфа» [Лорд 1994: 223]. Таким образом, наличие формул автоматически должно свидетельствовать об изначальной устности текста, а их отсутствие – о его письменном происхождении. М. Пэрри определял формулу как «группу слов, регулярно используемых в одних и тех же метрических условиях для выражения какой-либо основной идеи» [Parry 1930: 80]. Таким образом, как можем мы предположить изначально, в ирландских сагах нет и не может быть формул в строгом смысле этого слова, поскольку в силу их прозаичности в их текстах не может возникнуть «одних и тех же метрических условий». Все же это не совсем так. В свое время нами был предпринят довольно детальный анализ текста «Похищения» (в основном – в LL, Лейнстерской редакции) именно с целью выявления в нем характерных для эпоса приемов [Михайлова 1983а]. Мы можем сказать, что традиционных эпических «формул» в нем действительно нет, однако нами было обнаружено достаточное количество формул этикетного характера (слова приветствия, клятва и др.), а также часто встречающиеся повторы, которые выглядят как явно продуманные, четко прослеженные и без сомнения – являющиеся одним из элементов поэтики текста. Так, например, вставной эпизод «Детские подвиги Кухулина» делится в свою очередь на три микроэпизода, каждый из которых заканчивается концовкой, представляющей собой вариативный повтор: «Маленький мальчик, который совершил этот подвиг 2. сказал Кормак, в 3. сказал Фергус, в 1. сказал Фергус, в пять лет поразил сыновей шесть лет убил семь лет победил героев и героев и воинов у входя в сторожевого пса, с воинов, которые убили их собственный лагерь и которым не могли дважды тридцать мужей крепость, справиться воины и уладов и никто не вооруженные люди из отомстил за них, пока не других земель, пришел этот мальчик, так нечего удивляться, что вышел он на рубеж и срезал четырехзубый шест, и убил одного человека, или двоих, или троих, или четверых теперь, когда исполнилось ему 22

Исследованию мотивной структуры, композиции, набора персонажей уладских саг посвящено достаточно много работ, однако, к нашему удивлению, никто из исследователей не обращался к изучению собственно текста, нарративной ткани повествования.

50

Valla. №1(6), 2015. семнадцать лет ко времени Похищения быка из Куальнге» (оригинал см. в [TBC 1970: 23, 25, 33]). В редакции, зафиксированной в LU, Книге Бурой Коровы, аналогичные повторы также присутствуют, но выдержаны далеко не так строго, более того – в концовке третьего эпизода говорится, что Кухулину исполнилось не 17, а 16 лет [Lebor na hUidre 1929: 163]. Как отмечает в своем предисловии к изданию «Похищения» С. О’Рахилли, «не только одинаковые события описываются одинаковыми словами, но даже когда послу сообщается послание, он передает его затем адресату в тех же выражениях» [O’Rahilly 1970: xlvii]. Текст из LU подобных примеров почти не дает. То же можно сказать о прозо-поэтической форме саги: если в LL мы видим достаточно большое количество поэтических вставок, как правило, передающих речь героев в моменты особой эмоциональной приподнятости, то в тексте LU их нет почти совсем. Все это, безусловно говорит о большей прилежности, образованности и даже – о большем таланте писцов Лейнстерской книги, но каков был при этом их «ценностный ориентир», сказать трудно: либо устная традиция, либо действительно античные эпопеи. Отметим также, что текст рукописи не первичен и восходит к утраченной протоверсии второй редакции. Как кажется, это все-таки говорит о том, что «Похищение» как единая эпопея могло существовать еще в устной форме, но скорее – как сюжет, а не как текст, а, видимо, все же существовавшая когда-то письменная проторедакция появилась достаточно рано и затем подверглась очень сильным переработкам. Но, повторяем, его изначальная устность не была устностью фольклора, но являлась частью единой псевдо-исторической традиции, питавшейся и политическими выгодами, и латинской ученостью. Возможно, знакомство с античными эпопеями действительно послужило своего рода толчком для создания собственного эпического текста большого размера, но очевидно, что изначально этот процесс начался уже на уровне устном, когда «исторические» предания стали выстраиваться в одну единую цепь достоверных и политически выверенных событий. Ирландский текст «Похищения» в Лейнстерской книге кончается словами: «Благословение каждому, кто достоверно запомнит Похищение, как записано здесь, и ни в чем от него не отступит». За этим торжественным финалом добавлена фраза на латинском языке (предположительно она принадлежит так наз. «писцу Т», см. [O’Sullivan 1966: 24]): «Я же, который записал эту повесть (historiam), а точнее вымысел (fabulam), не беру на веру рассказанных здесь историй. Ибо многое здесь наущение лукавого, иное причуда поэзии. Одно возможно, другое нет. Иное назначено быть развлечением глупцам» [Похищение 1985: 327]. Обычно эти слова трактуются как скептическая оценка христианским писцом изображенных в саге отголосков языческих мифов. Но, если вдуматься, то текст «Похищения» сам по себе практически лишен каких бы то ни было маркеров религиозной идентичности его компилятора. Кроме описания гипертрофированных воинских доблестей Кухулина, в нем не содержится никаких нарративных реалий, которые могли бы быть названы мифическими и отнесены к исконному языческому материалу. Правда, христианский элемент в нем также отсутствует. Не стоит ли взглянуть на эти слова как на своего рода «кукиш в кармане» у писца, который вполне мог понимать истинный агитационный смысл повести о поражении Коннахта? Михайлова Т.А., г. Москва

51

Михайлова Т.А. Похищение быка из Куальнге – книжный эпос? Сокращения Похищение 1985 – Похищение быка из Куальнге. / Пер. С.В. Шкунаева. – М.: Наука, 1985. – (Литературные памятники). Предания и мифы 1991 – Предания и мифы Средневековой Ирландии. / Сост., пер., комм. С.В. Шкунаева. – М.: МГУ, 1991. LEIA, R-S – Vendryes J. Lexique étymologique de l’irlandais ancien. R, S. Vol. XV-XVI. Paris : Centre National de la Recherche Scientifique, 1974. TBC 1970 – Táin Bó Cúalnge from the Book of Leinster. Ed. by C. O’Rahilly. Dublin: Dublin Institute for Advanced Studies, 1970. Литература Бенвенист 1995 – Бенвенист Э. Словарь индоевропейских социальных терминов (1970). / Пер. с франц. под ред. Ю.С. Степанова. – М.: Прогресс – Универс, 1995. Бондаренко 2007 – Бондаренко Г.В. Повседневная жизнь древних кельтов. – М.: Молодая гвардия, 2007. Боура 2002 – Боура С.М. Героическая поэзия. / Пер. с англ. – М.: Новое литературное обозрение, 2002. Гамкрелидзе, Иванов 1984 – Гамкрелидзе Т.В., Иванов Вяч.Вс. Индоевропейский язык и индоевропейцы. Т. 1-2. – Тбилиси: Издательство Тбилисского университета, 1984. Калыгин 1986 – Калыгин В.П. Язык древнейшей ирландской поэзии. – М.: Наука, 1986. Королев 1984 – Королев А.А. Древнейшие памятники ирландского языка. – М.: Наука, 1984. Лорд 1994 – Лорд А.Б. Сказитель. / Пер с англ. – М.: Восточная литература, 1994. Лотман 1987 – Лотман Ю.М. Несколько мыслей о типологии культур // Языки культуры и проблемы переводимости. – М.: Наука, 1987. С. 3-11. Лукан 1951 – Лукан Марк Анней. Фарсалия, или поэма о гражданской войне. / Пер. Л.Е. Остроумова, комм. Ф.А. Покровского. – М. – Л.: АН СССР, 1951. Мелетинский Е.М. и др. 1978 – Памятники книжного эпоса. Стиль и типологические особенности. / Отв. ред. Е.М. Мелетинский. – М.: Восточная литература, 1978. Михайлова 1983a – Михайлова Т.А. Старина о большом быке и некоторые параллели в мировом фольклоре (мотив похищения скота) // Русская литература. 1983, № 3. С. 192-196. Михайлова 1983b – Михайлова Т.А. Ирландская героическая сага и проблема типологии эпического текста (на материале уладского цикла). Канд. дисс. – М., 1983. Михайлова 1989 – Михайлова Т.А. «Боевая колесница с серпами» как памятник, как текст, как реалия // Эпос северной Европы. Пути эволюции. – М.: МГУ, 1989. С. 119-142. Михайлова 1995 – Михайлова Т.А. «Кто там в малиновом берете...», или о функции цвета в ирландских эпических и фольклорных памятниках // Атлантика. Записки по исторической поэтике. Вып. 1. – М.: МГУ, 1995. С. 5-16. Николаева 2001 – Николаева Н.А. Чудо Ку Рои. Пер. с древнеирландского // Атлантика. Заметки по исторической поэтике. Вып. 5. – М.: МГУ, 2001. С. 284-297. Рисы 2000 – Рис А., Рис Б. Наследие кельтов. / Пер. с англ. – М.: О.Г.И, 2000. Смирнов 1933 – Ирландские саги. / Пер., комм. А.А. Смирнова. – М. – Л.: Academia, 1933. Шкунаев 1985 – Похищение быка из Куальнге. / Пер. С.В. Шкунаева. – М.: Наука, 1985. – (Литературные памятники). Шкунаев 1989 – Шкунаев С.В. Община и общество западных кельтов. М.: Наука, 1989. Шкунаев 1991 – Предания и мифы Средневековой Ирландии. / Сост., пер., комм. С.В. Шкунаева. – М.: МГУ, 1991. 52

Valla. №1(6), 2015. Carney 1955 – Carney J. “The External Element in Irish Saga”, in Carney J. Studies in Irish Literature and History. Dublin: Dublin Institute for Advanced Studies, 1955. Pp. 276-323. Carney 1971 – Carney J. “Three Old Irish Accentual Poems”, Ériu, vol. XXII, 1971. Pp. 2380. Chadwicks 1932 – Chadwick N.K., Chadwick H. M. The Growth of Literature. Cambridge: Cambridge University Press, 1932. D’Arbois de Jubainville 1907 – Táin bó Cúalnge : Enlévement du taureau divin et des vaches de Cooley. Trad. par H. d’Arbois de Jubainville. Paris: Honoré Champion, 1907. Dillon 1946 – Dillon M. The Cycles of the Kings. Oxford: Oxford University Press, 1946. Dillon 1948 – Dillon M. Early Irish Literature. Chicago: University of Chicago Press, 1948. Edel 2001 – Edel D. “The Insular-Celtic Narrative Tradition: between Orality and Literacy”, in Edel D. The Celtic West and Europe. Studies in Celtic Literature and the Early Irish Church. Dublin: Four Courts Press, 2001. Pp. 177-196. Edel 2001a – Edel D. “The Táin Bó Cúailnge between Orality and Literacy: Prolegomena to a History of Its Development”, in Edel D. The Celtic West and Europe. Studies in Celtic Literature and the Early Irish Church. Dublin: Four Courts Press, 2001. Pp. 216-226. Ford 1994 – Ford P.K. “The Idea of Everlasting Fame in the Táin”, in Ulidia. Proceedings of the First International Conference on the Ulster Cycle of Tales. Belfast: December, 1994. Pp. 255261. Hillers 1994 – Hillers B. “The Heroes of the Ulster Cycle”, in Ulidia. Proceedings of the First International Conference on the Ulster Cycle of Tales. Belfast: December, 1994. Pp. 99-106. Kelleher 1963 – Kelleher J.V. “Early Irish history and pseudo-history”, Studia Hibernica. Vol. 3, 1963. Pp. 113-127. Kelleher 1971 – Kelleher J.V. “The Táin and the Annals”, in Ériu, vol. XXII, 1971. Pp. 105127. Kelly 1992 – Kelly P. “The Táin as Literature”, in Aspects of the Táin. Ed. by J.P. Mallory. Belfast: December Publications, 1992. Pp. 69-102. Lambert 1981 – Lambert P.Y. Les littératures celtiques. Paris : PUF, 1981. Lebor na hUidre 1929 – Lebor na hUidre. Book of the Dun Cow. Ed. R.I. Best and O. Bergin. Dublin: Hodges, Figgis, 1929. Mac Cana 1980 – Mac Cana Pr. The Learned Tales of Medieval Ireland. Dublin: Dublin Institute for Advanced Studies, 1980. MacNeill 1962 – MacNeill M. The Festival of Lughnasa: A Study of the Survival of the Beginning of Harvest. Oxford: Oxford University Press, 1962. McCone 1990 – McCone K. Pagan Past and Christian Present in Early Irish Literature. Maynooth: An Sagart, 1990. Ní Chongaile, Tristram 1990 – Ní Chongaile N., Tristram H.L.C. „Die mittelirischen Sagenlisten zwischen Mündlichkeit und Schriftlichkeit“, Deutsche, Kelten und Iren. 150 Jahre deutsche Keltologie. Hamburg: Buske, 1990. S. 249-268. Olmsted 1992 – Olmsted G. “The Earliest Narrative Version of the Táin: Seventh-century Poetic References to Táin bó Cúailnge”, Emania. No. 10, 1992. Pp. 94-97. O’Máille 1921-23 – O’Máille T. “The Authorship of the Culmen”, Ériu, vol. XI, 1921-23. Pp. 71-76. O’Rahilly 1946 – O’Rahilly T.F. Early Irish History and Mythology. Dublin: Dublin Institute for Advanced Studies, 1946. O’Rahilly 1970 – Táin bó Cúalnge from the Book of Leinster. Ed. by C. O’Rahilly. Dublin: Dublin Institute for Advanced Studies, 1970.

53

Михайлова Т.А. Похищение быка из Куальнге – книжный эпос? Ó Riain 1994 – Ó Riain P. “The Táin: a Clue to Its Origins”, in Ulidia. Proceedings of the First International Conference on the Ulster Cycle of Tales. Belfast: December, 1994. Pp. 31-37. O’Sullivan 1966 – O’Sullivan W. “Notes on Scripts and Make-Up of Book of Leinster”, Celtica. Vol. VII, 1966. Pp. 1-31. Parry 1930 – Parry M. “Studies in the Epic Technique of Oral Verse”, in Homer and Homeric Style. Harvard Studies in Classical Philology. Vol. 41. Cambridge, 1930. Pp. 73-147. Ross 1961 – Ross A. “Esus et les trois ‘grues’”, Etudes celtiques. Vol. IX, 1961. Pp. 405-438. Ross 1967 – Ross A. Pagan Celtic Britain. London: Routledge & Kegan Paul, 1967. Thurneysen 1921 – Thurneysen R. Die irische Helden- und Königsage bis zum siebzehnten Jahrhundert. Halle: Niemeyer, 1921. Toner 2000 – Toner G. “The Ulster Cycle: Historiography or Fiction?”, Cambrian Medieval Celtic Studies, vol. 40 (Winter), 2000. Pp. 1-20. Tristram 1994 – Tristram H.L.C. “What is the Purpose of Táin Bó Cúailnge”, in Ulidia. Proceedings of the First International Conference on the Ulster Cycle of Tales. Belfast: December, 1994. Pp. 11-21. Watkins 1976 – Watkins C. “The etymology of Irish DUAN”, Celtica, 1976, Vol.11. Pp. 270277. Watkins 1995 – Watkins C. How to Kill a Dragon. Aspects of Indo-European poetics. Oxford – New York: Oxford University Press, 1995. Windisch 1897 – Windisch E. Irische Texte. III Serie. 2 Heft. Leipzig, 1897.
 Аннотация При обширной филологической традиции изучения ирландских саг, между исследователями до сих пор не существует единого мнения о природе и прагматике этих текстов. Даже само название «саги» не принадлежит древним ирландцам, а перенесено современными исследователями со скандинавской литературы. Хотя многие исследователи привычно рассматривают саги как «эпос», считали ли их эпосом сами сочинители? Что вообще значит «эпос»? Как возникали эти ирландские тексты, устно или письменно, и кто был их целевой аудиторией? Обзору этого вопроса и различных гипотез на этот счёт посвящена данная работа. Ключевые слова ирландские саги; книжный эпос; Кухулин; «Похищение быка из Куальнге»; письменность; поэтика жанра; эпос Сведения об авторе Михайлова Татьяна Андреевна, г. Москва, Московский государственный ун-т, кафедра германской и кельтской филологии – Ин-т языкознания РАН, сектор анатолийских и кельтских языков e-mail: [email protected]








54

[VALLA] материалы и публикации

Valla. №1(6), 2015.

Родословная датских и шведских королей по «Саге о Хервёр и конунге Хейдреке» Перевод с древнеисландского, вступительная статья и комментарии Г.М. Казакова. «Сага о Хервёр и конунге Хейдреке» принадлежит к разряду саг о древних временах, иначе говоря, к сагам фантастическим, или лживым. Все эти термины относятся к той части древнеисландской саговой литературы, которая рассказывает не о реально существовавших исторических личностях, будь то норвежские конунги (которым посвящены королевские саги) или первые исландские поселенцы (о которых повествуют саги об исландцах), но о мифических персонажах и событиях. Нередко основой для той или иной «лживой» саги становится сюжет германо-скандинавского эпоса. Иногда подобная сага, как, например, «Сага о Вёльсунгах», вообще оказывается целиком основанной на эддической поэзии и песнях «Старшей Эдды». Однако в большинстве случаев о том, какое именно предание или какая песнь собственно послужили основой для очередной фантастической саги, мы можем только догадываться. По крайней мере, в одном исследователи фантастических саг согласны – данные произведения не несут практически никакого исторического ядра и основаны едва ли не исключительно на мифах и легендах. И все же счастливые исключения попадаются. Одно из них – «Сага о Хервёр и конунге Хейдреке». Особый интерес исследователей к ней вызван непростым характером самой саги. Дело в том, что она крайне неоднородна и представляет собой как бы попытку собрать в единое связное повествование изначально совсем разнородный материал – отдельные легенды, поэмы, сборники загадок, родословные и т.д. При этом в роли стержня для всего сюжета выступает история меча Турфинга, передающегося в роду готских королей по наследству и неразрывно связанного с судьбами своих владельцев. Такая исключительная связующая роль меча (при иных весьма слабых связующих нитях между различными частями саги) даже заставила одного из издателей и переводчиков этого письменного памятника Кристофера Толкина назвать его «сагой о мече»1. Роль Турфинга и вправду велика – с истории о его обретении родоначальником всего рода Арнгримом и о связанном с этим проклятии сага начинается, и рассказом о гибели Хлёда от руки его брата Ангантюра (по логике саги именно при помощи Турфинга) она заканчивается. История о реализации проклятия, заложенного в мече, объединяет все столь разрозненные и в определенной мере автономные части саги. Действительно, в общем повествовании легко вычленяются несколько сюжетов. Первый – это история о двенадцати викингах-берсерках, их гибели на острове Самсей во время боя за руку дочери шведского конунга и о посещении одного из павших викингов, Ангантюра, в погребальном кургане его дочерью Хервёр. Второй сюжет посвящен сыну этой Хервёр по имени Хейдрек и тому, как он сознательно нарушал добрые советы, данные ему отцом. Третья часть – это состязание в отгадывании загадок между конунгом Хейдреком и богом Одином, принявшим обличие человека, которое заканчивается гибелью конунга. Наконец, четвертый сюжет рассказывает о распре между сыновьями Хейдрека, Ангантюром и Хлёдом, и о битве между готами и гуннами. При этом, как уже было сказано, единственным связующим звеном между всеми частями саги (если не считать весьма спорных родственных связей персонажей) является история заколдованного меча Турфинга. Наиболее важно, что имя меча упоминается в тексте цитируемых в саге поэм, которые условно принято называть «Пробуждение Ангантюра» и «Песнь о Хлёде» (или «Песнь о битве готов с гуннами»). Общепризнанным является тот факт, что в древнескандинавской литературе поэтическая форма обладала несомненно большей стабильностью, чем проза, и могла сохраняться в практически неизменном виде на протяжении многих столетий. Таким 1

Hervarar saga ok Heidreks. With notes and glossary by G. Turville-Petre, introduction by Christopher Tolkien. London: Viking Society for Northern Research, 1956. P. xi.

55

Родословная датских и шведских королей по «Саге о Хервёр и конунге Хейдреке». Пер. Г.М. Казакова образом, приводимый в саге текст древних поэм – образец эддического стихосложения как минимум эпохи викингов. Более того, «Песнь о Хлёде» несет следы и более раннего времени. Структура некоторых ее строф, для которых характерно широкое варьирование количества слогов в строке, напоминает метрическую форму наиболее архаичных песен «Старшей Эдды»2 (а именно, «Речей Хамдира») и заставляет предположить, что «Сага о Хервёр и конунге Хейдреке» частично донесла до нас одну из наиболее древних германских эпических поэм, восходящую, возможно, к эпохе Великого переселения народов, когда войны готов с гуннами были в самом разгаре. Кроме того, более чем вероятно, что изначально «Песнь о Хлёде» представляла собой отдельное, законченное сказание, никак не связанное с историей о викингах-берсерках из первой части саги. Связь эта могла появиться позднее благодаря тому, что ряд персонажей «Песни о Хлёде» носит те же имена, что и герои «Пробуждения Ангантюра»: собственно Ангантюр, Хервёр и Хейдрек. Во всяком случае, древнеанглийская поэма «Видсид», обнаруживающая ряд параллелей к «Песне о Хлёде», приводит имена Heaþoric, Sifeca, Hliþe и Incgenþeow (которые соответствуют древнеисландским Heiðrekr, Sifka, Hlöðr и Angantýr) исключительно в связи с историей о войне готов с гуннами, но не знает ничего о мече Турфинге или самсейском бое3. Однако если наличие в тексте «Саги о Хервёр и конунге Хейдреке» эддических поэм вызывает интерес к ней со стороны филолога или литературоведа, то для историка данная сага ценна скорее из-за наличия в некоторых ее редакциях своеобразного «эпилога», а именно двух последних глав, приводящих краткую историю потомков Ангантюра, который согласно ей оказывается родоначальником шведской королевской династии. Первая глава эпилога заканчивается смертью конунга Эймунда, сына Олава Шётконунга. Вторая начинается со Стейнкиля и далее концентрирует основную долю своего внимания на судьбе его сына Инги Старого, а точнее – на истории о его распре с Блот-Свеном. Заканчивается она на правлении еще одного Инги, племянника Инги Старого и внука Стейнкиля, т.е. примерно на 1120 г. Именно этот эпилог во многом делает «Сагу о Хервёр» весьма ценным источником по шведской истории, поскольку содержит сведения о шведском правящем роде, дополняющие данные других источников. Достоверность этих сведений может быть косвенно доказана сообщениями других авторов, рассказывающими о тех же самых исторических личностях. Так о конунге Стейнкеле и его связи с ярлами Гаутланда пишет Адам Бременский4, а о братьях Бьёрне и Анунде-Энунде упоминается в «Житии св. Ансгария»5. Такие лица, как Эрик Победоносный, его жена Сигрид Гордая и сын Олав Шётконунг хорошо известны по сборнику королевских саг «Круг земной», составленному Снорри Стурлусоном6. Вместе с тем ряд эпизодов, таких, как происхождение прозвища «Шётконунг», основание конунгом Бьёрном города «у холма» и прочие, являются уникальными и не имеют параллелей. Как уже было сказано, «эпилог» имеется далеко не во всех дошедших до нас версиях саги. До наших дней сохранилось достаточно большое количество списков «Саги о Хервёр и конунге Хейдреке», однако все они могут быть в целом сведены к шести основным вариациям, которые в свою очередь представляют три разные редакции саги, условно обозначаемые как редакции R, H и U. R-редакция представлена всего одной рукописью 2

The Saga of King Heidrek the Wise. Both in Old-Ice. and Engl. texts; translated by Christopher Tolkien. London: Thomas Nelson and sons, 1960. P. xxii. 3 Ibid., pp. xxvi, xxviii. 4 См.: Из «Деяний архиепископов гамбургской церкви» Адама Бременского; перев. с лат., предисловие и примечания В.В. Рыбакова // Из ранней истории шведского народа и государства: первые описания и законы. М.: РГГУ, 1999. С. 57-110. 5 См.: Из «Жития святого Ансгария»; перев. с лат., предисловие и примечания В.В. Рыбакова. // Из ранней истории шведского народа и государства: первые описания и законы. М.: РГГУ, 1999. С. 21-56. 6 Снорри Стурлусон. Круг земной / Изд. подг.: А.Я. Гуревич, Ю.К. Кузьменко, О.А. Смирницкая, М.И. Стеблин-Каменский. М.: Ладомир, Наука, 2002. С. 125.

56

Valla. №1(6), 2015. приблизительно начала XV в., хранящейся в Королевской библиотеке Копенгагена и имеющий шифр Gl.kgl.sml. 2845, 4to. В рукописи недостает страницы текста в середине саги, а также практически всего ее конца, начиная с 9-го стиха «Песни о Хлёде». R-редакция признается наиболее близкой к первоначальной, архетипу, поскольку лишена многих запутанных и не вполне ясных сюжетных ходов и объяснений других версий, а также того обилия мифических персонажей, которое встречается в редакциях H и U. R-редакция наиболее четко логически организованна (хотя и не всегда) и проста. Нам остается только сожалеть, что практически все окончание саги (включая и большую часть «Песни о Хлёде») в единственной рукописи этой редакции утрачено. Наиболее ранний вариант H-редакции сохранился в рукописи Hauksbók, AM 544, 4to, написанной Хауком Эрлендссоном (умер в 1334 г.). Окончание саги здесь вновь отсутствует (начиная с ответа на вторую загадку). Однако до нас дошли две бумажные рукописи XVII в., AM 281, 4to и AM 597b, 4to, обе хранящиеся в библиотеке Копенгагенского университета, которые содержат некоторые отрывки из Hauksbók, в том числе и весь эпизод саги про состязание в загадки. Известно, что оба данных манускрипта восходят к рукописи Hauksbók, когда она существовала в менее дефектном состоянии, чем ныне. Таким образом, текст саги согласно H-редакции прослеживается вплоть до окончания игры в загадки. U-редакция саги представлена бумажной рукописью R: 715 середины XVII в., хранящейся в библиотеке Упсальского университета. Данная рукопись просто кишит всевозможными ошибками, описками и испорченными местами, а также правками текста саги на основе других (и заслуживающих невысокого доверия) источников: «Саге об ОддеСтреле» и Hervarar Rímur – стихотворного переложения «Саги о Хервёр», выполненного Асмундуром Сэмундссоном. Наконец, частично U-редакция представлена в рукописи AM 203 fol., хранящейся в библиотеке Копенгагенского университета. Эта рукопись представляет собой сборник «героических саг», написанный Йоном Эрлендссоном из Виллингахольта (умер в 1672 г.). При работе над «Сагой о Хервёр» Йон, без сомнения, имел перед собой несколько ее вариантов. Одним из них была R-версия саги, которой он следовал до того места, как данная редакция обрывается. После этого Йон списывал с другого экземпляра саги, по-видимому, восходящего к U-версии. Из него он позаимствовал расширенное начало саги, а также ее окончание, в том числе и эпилог с родословной шведских конунгов. Редакции H и U представляют собой другую ветвь развития саги, отличную от Rверсии. Они во многом схожи и демонстрируют изменения как в общей структуре саги (добавление широкого мифологического вступления, систематическая разработка темы «проклятия меча»), так и в ее мелких деталях. Одна часть этих изменений и переработок сюжета может объясняться фактическими нестыковками, присутствовавшими уже в первоначальной версии саги, и стремлением переписчика эти нестыковки сгладить. Однако другая часть явно опирается на устную или письменную традицию, до нас не дошедшую, и потому может быть лишь приблизительно объяснена. В любом случае обе редакции H и U восходят к какой-то одной серьезной переработке саги, произошедшей не позднее 1300 г. При этом H-версия представляет собой сокращенный (причем довольно небрежно) вариант этой гипотетической редакции, в то время как U сохраняет гораздо больше деталей и подробностей. С другой стороны, автор H-редакции (будь то Хаук Эрлендссон или кто другой) опирался также и на какой-то текст, восходящий к R, поскольку иногда R и H вместе противостоят U в написании того или иного имени или названия. Однако главный для нас вывод заключается в том, что эпилог саги (с родословной шведских конунгов) представлен исключительно в U-редакции, т.е. рукописях R: 715 и AM 203 fol. При этом, как уже отмечалась, первая гораздо более дефектна и содержит в целом больше ошибок и описок. Вместе с тем разночтений в тексте эпилога в обеих рукописях не так уж много. Если не считать отличий в написании ряда географических названий (например, Gautlandi и Gotlandi, или Nóreg и Nóregi), то все более-менее принципиальные расхождения сведутся исключительно к упоминанию имен разных конунгов в одних и тех же 57

Родословная датских и шведских королей по «Саге о Хервёр и конунге Хейдреке». Пер. Г.М. Казакова местах. Так, в R: 715 находим: «Эриком звали сына Энунда конунга», в то время как в AM 203 fol.: «Энундом звали сына Эрика конунга». Данная ошибка легко устраняется (с предпочтением первого чтения), поскольку за несколько предложений до этого речь шла именно об Энунде конунге, о сыне которого Эрике теперь упоминает сага. В тексте встречается еще несколько подобных расхождений между обеими рукописями U-редакции. Отсутствие эпилога в редакции R заставляет предположить, что его не было в первоначальной версии саги, и появился он позднее. Но когда в таком случае он был написан? В историографии в целом сформировалось два варианта ответа на этот вопрос. Первый принадлежит Хенрику Шюку7, который считал возможным датировать создание родословной шведских конунгов серединой XII в. и приписывал его исландскому книжнику Ари Мудрому, написавшему знаменитый труд Íslendingabók. Именно на этой родословной, как считал Шюк, и был во многом основан эпилог саги. Данный вывод базировался на том наблюдении, что автор эпилога сообщает о смерти конунга Филиппа, сына Инги, но ничего не знает о смерти его брата – Инги Младшего (ум. ок. 1125 г.), будто тот был еще жив, когда составлялась родословная. Оппонировал Шюку Лауритц Вейбулль8, который считал, что данное наблюдение еще ничего не доказывает, а сама же родословная обнаруживает стилистическое и композиционное единство с сагой, являясь типичным для саговой литературы рассказом о судьбе потомков героя. Более того, по мнению Вейбулля, родословная – это всего лишь компиляция сведений, собранных автором эпилога (и может быть всей саги) из других источников: «Круга земного», «Саги о Кнютлингах», Historia Norvegiæ и др. Время создания родословной и эпилога Вейбулль относил к XIII в. Наконец, в настоящее время попытку разрешить спор исследователей предпринял Хенрик Янсон9. Он показал, что родословная шведских конунгов, представленная в эпилоге, имеет много общего с перечнем шведских королей в Langfeðgatal – исландской рукописи XIV в., которая, в свою очередь, восходит к шведским перечням королей, сохранившимся, например, в составе старшего Вестъёталага10. Янсон во многом опирался на работы Стуре Болина, убедительно доказавшего факт попадания данного перечня в Исландию около 1270 г.11 Чуть ранее, видимо, в начале XIII в., в Исландию были принесены и легенды о шведских святых, в т.ч. и легенда о мученичестве св. Эскиля, обнаруживающая чрезвычайное сходство с рассказом эпилога о распре конунга Инги с Блот-Свеном12. Таким образом, согласно мнению Янсона, эпилог «Саги о Хервёр» – это результат обработки исландским автором шведских источников во второй половине XIII в. Что же касается изданий данной саги, то самое первое (с переводом на шведский язык) было выполнено Верелиусом еще в 1672 году: Hervarar saga på gammal Götska med Olai Verelii uttolkning och notis, Uppsala, 1672. Текст был издан на основе U-редакции по рукописи R: 715, и долгое время это издание оставалось единственным, представляющим данную версию саги. Последующие издания (исключительно датские) основывались на единственной рукописи R-редакции, а также H-версии, хранящихся в Копенгагене. Значительным шагом вперед стала критическая публикация текста саги (опять-таки по R и H) в 1873 г. в Norröne skrifter af sagnhistorik Ignholt, ed. Sophus Bugge, Christiania. Затем в 1924 году вышло издание, объединившее все три разные версии саги, а также снабженное обширным вступлением, разбирающим генеалогию текста произведения: Heiðreks saga 7

Schück, Henrik. ”Smärre bidrag till nordisk literaturhistoria, I: Den Svenska kungakrönikan i Hervararsagan”, Arkiv för nordisk filologi. XII, 1896. S. 217-222. 8 Weibull, Lauritz. Kritiska undersökningar i Nordens historia omkring år 1000. Lund, 1911. S. 171-177. 9 Janson, Henrik. ”Kring Kungakrönikan i Hervararsaga”, Gudar på jorden. Festskrift till Lars Lönnroth. Stockholm/Stehag, 2000. S. 181-194. 10 Именно Вестъёталаг является первым источником, именующим конунга Олава Шведского «Шётконунгом». Это же прозвище используется и в эпилоге «Саги о Хервёр». 11 Bolin, Sture. Om Nordens äldsta historieforskning. Studier över dess metodik och källvärde. Lund, 1931. S.173-189. 12 Janson 2000: 189-190.

58

Valla. №1(6), 2015. (Hervarar saga ok Heiðreks konungs), ed. Jón Helgason, Copenhagen. Наконец, в 1960 г. Кристофером Толкином было предпринято компромиссное издание текста саги, послужившее основой и для предложенного ниже перевода: The Saga of King Heidrek the Wise. Both in Old-Ice. and Engl. texts; translated by Christopher Tolkien. London, 1960. За основу была взята R-редакция, но лакуна внутри ее, а также все окончание саги (вместе с эпилогом) были восполнены по U-редакции. Альтернативное начало саги, сохранившееся в рукописях U-редакции, было также издано в качестве приложения. Кристофером Толкином одновременно был выполнен и перевод саги на английский язык (в том же издании), ставший всего вторым по счету (первым был перевод 1921 г. в Stories and Ballads of the Far Past). Кроме того, стоит упомянуть, что поэмы, сохранившиеся в тексте саги, издавались отдельно и были переведены большое количество раз. Полного опубликованного перевода саги на русский язык не существует, в том числе и перевода эпилога. Единственные существующие издания, это, во-первых, перевод «Песни о Хлёде», выполненный А. Корсуном и представленный в издании: Беовульф. Старшая Эдда. Песнь о нибелунгах. М.: Худ. лит., 1975 – (БВЛ), – а во-вторых, пересказ саги И.В. Шаровольским, опубликованный в 1906 г. в Киеве: Сказание о мече Тюрфинге (Hervarar saga ok Heidreks). Киев: Тип. Ун-та Св. Владимира, 1906. «Загадки Гестумблинди» – часть саги, где в загадки играют конунг Хейдрек и Один – были переведены Т.В. Топоровой (Топорова Т.В. О древнеисландских космологических загадках как феномене языка и культуры. М.: ИМЛИ РАН, 2002). Перевод выполнен с древнеисландского оригинала, взятого из уже упомянутого компромиссного издания саги 1960 года.

О датских и шведских конунгах. Ангантюр долгие годы был конунгом Рейдготаланда. Он был могущественным и великим воином, и от него ведут свой род династии королей. Его сыном был Хейдрек Волчья Шкура1, который после своего отца долго правил в Рейдготаланде. У него была дочь по имени Хильд. Она была матерью Хальвдана Красноречивого, отца Ивара Широкие Объятья2. Ивар Широкие Объятья пришел со своим войском в Швецию3, как рассказывается в королевских сагах4. Конунг шведов Ингъяльд Плохой принял бой и сжег себя вместе со всеми своими домочадцами в своем дворце в Рэнинге5. Тогда Ивар Широкие Объятия 1

Арнгримур Йонссон в своем латинском пересказе недошедшей до нас «Саги о Скьёльдунгах» говорит, что данное прозвище либо могло означать способность конунга Хейдрека превращаться в волка, либо было образным указанием на его дикость (см. Bibliotheca Amamagnæana IX, 1950. P. 353). Арнгримур дает ту же самую генеалогию предков Ивара, что и «Сага о Хервёр». 2 Весьма схожий обзор завоеваний Ивара приводится в гл. XLI «Саги об Инглингах». Сам Ивар Широкие Объятья был одним из наиболее знаменитых скандинавских полумифических правителей, правнуком Хродгара, конунга данов в «Беовульфе», и мог жить в конце VII в. 3 Здесь и далее в тексте название «Швеция» использовано для перевода сразу нескольких терминов оригинала: Svíaveldi, Svíaríki и Svíþjóð. Автором эпилога все три термина используются как взаимозаменяемые синонимы. При этом необходимо понимать, что под Швецией понималась не вся территория современного одноименного государства, а лишь центральная его часть – регион преимущественно вокруг города Упсала, населенный племенем свеев (svíar). 4 В гл. XL-XLI «Саги об Инглингах» Снорри Стурлусон приводит схожий рассказ о нападении Ивара и самосожжении Ингъяльда, что заставляет предположить, что под «королевскими сагами» здесь имеется в виду «Круг земной». Однако этот же рассказ присутствует и в латинском пересказе «Саги о Скьёльдунгах», хотя генеалогия потомков Ивара в ней дана несколько иначе. Шюк считал, что под «королевскими сагами» следует понимать Íslendingabók Ари Мудрого (см. вступ. ст.). 5 Это название упоминается также в скальдической строфе «Перечня Инглингов», цитируемой Снорри в гл. XL «Саги об Инглингах».

59

Родословная датских и шведских королей по «Саге о Хервёр и конунге Хейдреке». Пер. Г.М. Казакова подчинил себе всю Швецию. Он также подчинил Данию, Курланд6, Саксаланд, Эйстланд и все восточные страны до Гардарики. Он правил на западе Саксаланда, а также завоевал часть Англии, что называется Нортумбрией. После этого Ивар подчинил себе всю Данию и посадил там править Вальдра, отдав ему свою дочь Альфхильд в жены7. Их сыновьями были Харальд Боевой Зуб и Рандвер, который пал в Англии. Когда Вальдр умер, Рандвер сделался в Дании конунгом. А Харальд Боевой Зуб стал конунгом в Гаутланде, в последствии же он подчинил себе все страны, которыми владел Ивар Широкие Объятия. Конунг Рандвер взял в жены Асу8, дочь конунга Харальда Рыжебородого из Норвегии, что на севере. Их сыном был Сигурд Кольцо. Когда Рандвер неожиданно умер, Сигурд сделался конунгом в Дании9. Он сражался с конунгом Харальдом Боевым Зубом на равнинах Бравелле10 в восточном Гаутланде, и там пал Харальд и с ним множество воинов. Эта битва, вместе с той, когда в Лощинной Пустоши сражались Ангантюр с братом, стали самыми знаменитыми битвами во всех древних сагах, известны они, прежде всего, из-за числа павших в них воинов. Конунг Сигурд правил Данией до самой своей смерти, ему наследовал его сын Рагнар Кожаные Штаны11. Сына Харальда Боевого Зуба звали Эйстейн Плохой. Он правил Швецией после своего отца до тех пор, пока сыновья Рагнара не убили его, как о том рассказывается в его саге12. Сыновья конунга Рагнара завоевали Швецию, а после его смерти там стал править Бьёрн Железнобокий13, а Сигурд – в Дании, Хвитсерк14 – в Аустррики, Ивар Бескостный – в Англии. Сыновьями Бьёрна Железнобокого были Эрик15 и Рефиль. Рефиль был предводителем дружины и морским конунгом, а Эрик правил Швецией после смерти отца и 6

R: 715 дает здесь чтение «Гутланд». Согласно другим источникам дочь Ивара носила имя Ауд, а ее первым мужем был некий Хрёрек, которому она родила сына, будущего конунга Харальда Боевого Зуба. В иной версии генеалогии Рандвер также не был родным братом Харальда, а сыном Ауд и ее второго мужа Радбарда из Гардарики (см.: Nerman B. Det svenska rikets uppkomst. Stockholm, 1925. P. 231). 8 Здесь какая-то явная ошибка. В гл. XLVIII «Саги об Инглингах» рассказывается, что Аса, дочь Харальда Рыжебородого из Агдира на севере Норвегии, была женой конунга Гудрёда и матерью Хальвдана Черного, бабкой Харальда Прекрасноволосого. Возможно, имеется в виду какая-то иная Аса. 9 Согласно другим источникам, а именно Саксону Граммантику, кн. VIII, Сигурд был как раз конунгом Швеции и Гаутланда, а не Дании. Однако большинство источников согласно в наименовании его племянником Харальда Боевого Зуба. 10 Битва при Бравелле – безусловно, одно из самых знаменитых сражений в скандинавской легендарной истории, о котором упоминает множество поздних хронистов и скальдов. Возможно, исходя из названия, оно состоялось у мыса Бровикен, в современном Остеръётланде, чуть к северу от Норрчёпинга, примерно в середине VIII в. Все средневековые авторы упоминают, что сражались в нем главным образом датчане против шведов. 11 Предводитель викингов по имени Рагнар, скорее всего, действительно существовал в середине IX в. Некто с этим именем возглавил рейд викингов по Сене до Парижа в 845 г., мифическая же традиция связывает фигуры Рагнара Кожаные Штаны и его сыновей, мстивших за отца, с нападением на Англию в 865 г. «великого флота» датчан. Однако в таком случае легендарный Рагнар получается слишком стар, чтобы быть сыном Сигурда Кольцо. С другой стороны, крайне сомнительна исландская традиция, вводящая Рагнара в родословную шведских конунгов, поскольку, если Рагнар действовал в середине IX в., он вряд ли мог быть предком всех тех конунгов, которые названы далее в тексте. 12 В гл. XII «Саги о Рагнаре» рассказывается, как сыновья Рагнара убили Эйстейна Плохого, однако ни в каких других источниках, кроме «Саги о Хервёр», Эйстейн не называется сыном Харальда Боевого Зуба. Четверо сыновей Рагнара, которые упомянуты здесь, в «Саге о Рагнаре» являются детьми Аслауг, которая, в свою очередь, оказывается дочерью Сигурда Убийцы Фафнира и Брюнхильд, т.е. легенда о Рагнаре Кожаные Штаны связывается с древними эпическими сказаниями и героями. 13 Бьёрн Железнобокий был одним из предводителей похода викингов в Средиземное море в 859-862 гг., и его связь со шведской королевской династией даже чисто с хронологической точки зрения весьма сомнительна. 14 Дословно это имя или прозвище означает «белая шкура». 15 Как упоминается в «Житии св. Ансгария» (гл. 26), когда святой вторично прибыл в Швецию в 852-853 гг., он увидел, что шведы хотели причислить к сонму богов своего бывшего конунга, некоего Эрика. Возможно, это и был конунг Эрик Бьёрнсон или его племянник Эрик Рейфильсон. 7

60

Valla. №1(6), 2015. прожил недолгое время. Тогда престол занял Эрик, сын Рефиля. Он был великим воином и могущественным конунгом. Сыновьями Эрика сына Бьёрна были Энунд16 Упсальский и Бьёрн-конунг. Тогда Швеция вновь была поделена между братьями – они стали править после смерти Эрика сына Рефиля. Бьёрн конунг основал город, что назывался «у холма»17, тогда его стали называть Бьёрн У Холма. При нем был Браги скальд18. Эриком звали сына Энунда конунга, он стал править после своего отца в Упсале и был могущественным правителем. В его дни Харальд Прекрасноволосый подчинил себе Норвегию19 – он был первым в своем роду, кто стал править единовластно. Бьёрном20 звался сын Эрика конунга в Упсале, он взял страну после своего отца и правил много лет. Сыновьями Бьёрна были Эрик Победоносный и Олав21. Они унаследовали от отца страну и власть. Олав был отцом Стюрбьёрна Сильного22. В те дни умер конунг Харальд Прекрасноволосый23. Стюрбьёрн сражался с конунгом Эриком, своим дядей, на равнинах Фюри, и там он был убит. После этого Эрик правил Швецией до своей смерти. Он женился на Сигрид Гордой24. Их сына звали Олав, и он был избран конунгом в Швеции после смерти отца. Тогда он был еще ребенком и шведы носили его, завернув в угол плаща25, отчего и прозвался он Олавом 16

В обеих рукописях эпилога саги стоит «Эрик Упсальский», а не Энунд. В дальнейшем AM 203 продолжает упорствовать в наименовании данного конунга Эриком, а его сына Энундом, в то время как R: 715 во всех остальных случаях «одумывается» и называет конунга Энундом, а его сына уже Эриком. Более верным кажется именно это, второе прочтение, поскольку «Житие Ансгария» знает двух королей шведов, живших примерно в одно время (первая пол. IX в.) и бывших, по-видимому, братьями: Бьёрна и Анунда (Энунда). 17 В оригинале at Haugi, что может переводиться по-разному: «у холма», «под холмом». Более того, собственно слово haug означает еще и «погребальный курган», что особо интересно, если учесть тесную связь шведских конунгов со Старой Упсалой и ее курганами. В тексте, однако, говорится, что в Упсале правил брат Бьёрна Энунд. Сам же Бьёрн, как уже было сказано, некоторыми исследователями соотносится с конунгом Бьёрном из Бирки, в 829 г. пригласившем в Швецию миссию св. Ансгария. Таким образом, упоминаемый в тексте город, построенный Бьёрном «у холма», возможно, и есть Бирка. Тем более что территория последней по данным раскопок действительно лежала у подножия возвышенности. 18 Браги Старый был первым скальдом, имя которого до нас донесла традиция. В «Перечне скальдов» Браги также назван скальдом конунга Бьёрна У Холма (Edda Snorra Sturlusonar, ed. Guðni Jonsson. Reykjavík: Íslendingasagnaútgáfan, 1949. P. 340), а в гл. LIX «Саги об Эгиле» рассказывается, как Браги выкупил свою жизнь у конунга Бьёрна, сочинив в одну ночь хвалебную песнь в 20 вис. Вместе с тем, однако, исходя из всех наших знаний об этом скальде, можно заключить, что жил он в Норвегии в конце IX в. при дворе некого норвежского конунга по имени Бьёрн. Возможно, традиция смешала здесь двух конунгов, имевших одно и то же имя (см.: Turville-Petre G. Origins of Icelandic Literature. Oxford: Clarendon Press, 1953. P. 36). 19 Харальд Прекрасноволосый стал единовластным правителем Норвегии после битвы в Хаврсфьорде около 885-890 гг. В гл. XIII и XXVIII «Саги о Харальде Прекрасноволосом» Снорри называет отца этого конунга Эрика Эймундом, а не Энундом. Он также сообщает, что Эрик умер, когда Харальд уже 10 лет был конунгом всей Норвегии. Исландские анналы относят смерть этого конунга к 871 г. 20 В гл. XXVIII «Саги о Харальде Прекрасноволосом» сказано, что данный Бьёрн правил 50 лет. Исландские анналы относят его смерть к 917 г. 21 Эрик Победоносный (умер ок. 995 г.) и его брат Олав вряд ли могли быть сыновьями Бьёрна Эрикссона, умершего еще в начале X в. Скорее всего исландская традиция пропустила здесь сразу несколько поколений конунгов. Адам Бременский в «Деяниях архиепископов гамбургской церкви» называет имена ряда правителей Швеции, совершенно неизвестные сагам или исландской анналистике. 22 О племяннике Эрика Победоносного Стюрбьёрне Сильном и его битве с дядей на полях Фюри, датируемой обычно 985 г., подробно рассказывается в «Пряди о Стюрбьёрне» из «Книги с плоского острова». Пару раз упоминает о Стюрбьёрне Снорри в «Круге земном», а также «Сага о Кнютлингах», «Сага о людях с песчаного берега» и ряд других источников. 23 Датой смерти Харальда обычно признаются 940-945 гг. 24 Сигрид Гордая – персонаж скорее легендарный, чем исторический. Свое прозвище она получила после того, как уже после развода с Эриком сожгла в доме приехавших свататься к ней конунгов (в том числе и Харальда Гренландца, отца Олава Святого), как о том рассказывается в гл. XLIII «Саги об Олаве Трюггвасоне» в «Круге земном». 25 «Угол плаща» на дисл. будет skaut. Созвучие этого слова и первой части прозвища конунга, видимо, и заставило автора данной родословной предложить оригинальное объяснение этого самого прозвища. Для прояснения эпизода в текст пришлось внести отсутствующие в оригинале элементы. Дословно отрывок звучит так: «Шведы носили его с собой, отчего и прозвался он Олавом Шётконунгом». Более распространенная этимология имени Шётконунг от дисл. skattr – «налог, дань, сокровище», и другие источники пишут прозвище

61

Родословная датских и шведских королей по «Саге о Хервёр и конунге Хейдреке». Пер. Г.М. Казакова Шётконунгом, а позже – Олавом Шведским. Он был очень могущественным конунгом и правил долгое время. Он был первым конунгом шведов, принявшим крещение, и в его дни Швеция была крещена. Энундом26 звали сына Олава Шведского, который стал конунгом после отца и умер от болезни. В его дни конунг Олав Святой погиб в битве при Стикластадире27. Другого сына Олава Шведского звали Эймунд28, и он принял власть после своего брата. В его дни шведы перестали почитать христианскую веру. Он правил недолгое время.

О конунге Инги сыне Стейнкеля. В то время в Швеции жил один могущественный и знатный человек, которого звали Стейнкель. Его матерью была Астрид, дочь Ньяля Косого из Халогаланда, сына Финна, а отцом – Рёгнвальд Старый. Сначала29 Стейнкель был ярлом в Швеции, но после смерти Эймунда шведы сделали его конунгом. Тогда древняя династия шведских конунгов потеряла власть над страной. Стейнкель был великим правителем. Он женился на дочери Эймунда30 конунга. Он умер от болезни в Швеции в то же время, когда конунг Харальд погиб в Англии31. Сына Стейнкеля звали Инги, его шведы сделали конунгом после Хакона32. Инги долго управлял страной, и его любили. Он был христианином. Он запретил языческие жертвоприношения и приказал всем людям принять крещение, но вера шведов в старых богов была столь велика, что они продолжали придерживаться прежних обычаев33. Конунг Инги взял в жены женщину по имени Мэр. Ее брата звали Свен. Конунг никого не ценил так конунга как skotkonungr. Все источники согласны в том, что Олав действительно был первым христианским конунгом – он был крещен английским епископом около 1008 г. в Вестеръётланде (см.: Рыбаков В.В. Хроника Адама Бременского и первые христианские миссионеры в Скандинавии. М.: Языки славянских культур, 2008, с. 87 и далее), но столкнулся с народным сопротивлением введению христианства и был вынужден последние несколько лет правления провести в Вестеръётланде. Умер около 1024 г. 26 При крещении Энунд получил имя Якоб, но как рассказывается в гл. XCIV «Саги об Олаве Святом» в «Круге земном», шведам не нравилось это нединастическое имя, и они продолжали называть его Энундом. 27 Битва при Стикластадире случилась летом 1030 г. 28 В рукописях стоит Eyvindr, что явно является ошибочным написанием имени Eymundr, т.е. Эймунд. Другие источники, в том числе Адам Бременский, упоминают, что наследником Энунда-Якоба был его брат Эймунд, после смерти которого около 1060 г. династия Инглингов прервалась. 29 AM 203 предлагает здесь чтение не fyrst, что значит «сперва», а fyrstr – «первый», но общий смысл фразы заставляет отдать предпочтение первому варианту. Т.е. сначала Стейнкель был именно ярлом, а потом стал конунгом. 30 В R: 715 здесь читается сильно испорченное имя Энунд, а не Эймунд, что с большой долей вероятности кажется ошибкой переписчика. 31 Снорри в гл. XII «Саги о Магнусе Голоногом» приводит ту же датировку смерти Стейнкеля. Здесь имеется в виду гибель Харальда Сурового в битве при Стэмфорд-Бридже в 1066 г. 32 AM 203 не знает Хакона, но помещает Инги сразу после Стейнкеля, что логично, учитывая, что о Хаконе больше вообще ничего не сообщается. Однако в гл. XII «Саги о Магнусе Голоногом» и в Svia konunga tal (Alfrædi islenzk, ed. K. Kilund, III. Kabenhavn, 1918. P. 57) последовательность выглядит как Стейнкель-ХаконИнги, и такой она, видимо, и была. Адам Бременский в кн. III, гл. 53 «Деяний…» сообщает сразу о нескольких претендентах на шведский престол после смерти Стейнкеля. 33 Последующее описание восстания шведов против Инги, избрания ими конунгом Блот-Свена и его гибели совпадает с более сжатым рассказом о тех же самых событиях в «Книге с плоского острова» (Flateyjarbók, ed. G. Vigfusson and C.R. Unger. Christiania: Malling, 1860-1868). В гл. XXIV «Саги о сыновьях Магнуса Голоногого» также есть короткое упоминание о неком шведском конунге Свене Язычнике, который стал приносить жертвоприношения старым богам. Эта же история, но уже упоминающая об изгнании Инги и опятьтаки о Свене и жертвоприношениях, представлена в шведской легенде о св. Эскиле и его мученической смерти (см.: Janson H. “Kring Kungakrönikan i Hervararsaga”, Gudar på jorden. Festskrift till Lars Lönnroth. Stockholm/Stehag: Brutus Östlings Bokförlag Symposion, 2000. S. 189), но и здесь о мести конунга Инги и гибели Свена не говорится ни слова.

62

Valla. №1(6), 2015. высоко, как Свена, и он был самым могущественным человеком в Швеции. Шведам показалось, что конунг преступил древние законы, раз он выступил против тех вещей, которые Стейнкель разрешал. На одном тинге34 они предложили конунгу Инги на выбор: придерживаться старых обычаев или оставить власть. Тогда заговорил конунг Инги и заявил, что не намерен отказываться от той веры, которая истинна. Тогда люди зашумели, начали кидать в него камни и прогнали с тинга. Свен, свойственник конунга, по-прежнему оставался на тинге. Он предложил шведам, что совершит для них жертвоприношение, если они отдадут власть ему. Они согласились на это, и Свен был признан конунгом всей Швеции. Тогда привели на тинг лошадь35 и разрубили ее на куски, которые затем раздали и съели, а жертвенное дерево36 вымазали кровью. Все шведы отказались от христианства и стали приносить жертвы, конунга же Инги они прогнали, и он уехал в Западный Гаутланд. Блот-Свен37 был три зимы конунгом над шведами. Конунг Инги уехал вместе со своей дружиной, с ним было немного войска. Он отправился на восток через Смоланд38, затем в Восточный Гаутланд и обратно в Швецию. Он ехал днем и ночью и застал Свена врасплох одним ранним утром. Его люди окружили дом и подожгли его, так что все находящиеся внутри сгорели. Тьофом звали одного человека, который сгорел там; он был вместе со Свеном. Блот-Свен вышел наружу и был сразу же убит. Так Инги вернул себе власть над шведами, и восстановил христианство, и правил страной до своей смерти, а умер он от болезни39. Халльстейном звали сына Стейнкиля конунга, брата Инги конунга, он правил вместе со своим братом. Сыновьями Халльстейна были Филипп и Инги40, который взял власть над Швецией после конунга Инги Старого. Филипп женился на Ингигерд, дочери конунга Харальда сына Сигурда. Он правил недолгое время. ОРИГИНАЛ Frá Konungaættum Dana ok Svía Angantýr var lengi konungr í Reiðgotalandi. Hann var ríkr ok hermaðr mikill, ok eru frá honum komnar konunga ættir. Sonr hans var Heiðrekr úlfhamr, er síðan var lengi konungr í Reiðgotalandi. Hann átti dóttur, er Hildr hét. Hún var móðir Hálfdanar snjalla, föður Ívars ins víðfaðma. Ívarr inn víðfaðmi kom með her sinn í Svíaveldi, sem segir í konunga sögum, en Ingjaldr konungr inn illráði hræddist her hans ok brenndi sik sjálfr inni með allri hirð sinni á þeim bæ, er á Ræningi heitir. Ívarr inn víðfaðmi lagði þá undir sik allt Svíaveldi. Hann vann ok Danaveldi ok Kúrland, Saxland ok Eistland ok öll austrríki allt til Garðaríkis. Hann réð ok vestra Saxlandi ok vann hlut Englands; þat er kallat Norðumbraland. Ívarr lagði þá undir sik allt Danaveldi, ok síðan 34

В гл. CXXVII «Саги об Олаве Святом» Снорри описывает шведский древний языческий обычай совершать жертвоприношения богам в Упсале в месяц гои (с середины февраля по середину марта), тогда же проходил и знаменитый Упсальский тинг всех шведов. Вероятно, в данном месте имеется в виду именно он. 35 Лошадь, без сомнения, была одним из важнейших жертвенных животных у древних германцев. Так, лошади упомянуты у Титмара Мерзебургского при описании им январского жертвоприношения, проходившего в Лейре на Зеландии. 36 Весьма вероятно, что то же самое дерево описывается в схолии 138 (134) к «Деяниях…» Адама Бременского. О нем сказано, что оно зеленеет и летом и зимой, а позади него находится источник, в который бросаются жертвенные дары. Согласно этому описанию, священное Упсальское дерево напоминает «мировое древо» (ясень Иггдрасиль) скандинавской мифологии. 37 Blot на дисл. означает «жертвоприношение». 38 Смоланд – крайняя южная область Швеции в XI в., к югу от Остеръётланда (Восточного Гаутланда). 39 Конунг Инги Старый умер около 1100 г. 40 Инги Младший, сын Халльстейна, умер в 1125 г. Он упомянут в гл. XXII «Саги о сыновьях Харальда Гилли» как муж Бригиды, дочери Харальда Гилли.

63

Родословная датских и шведских королей по «Саге о Хервёр и конунге Хейдреке». Пер. Г.М. Казакова setti hann þar yfir Valdar konung ok gifti honum Álfhildi, dóttur sína. Þeira sonr var Haraldr hilditönn ok Randvér, er fell í Englandi. En Valdarr andaðist í Danmörk; tók þá Randvér Danaríki ok gerðist konungr yfir. En Haraldr hilditönn lét gefa sér konungsnafn í Gautlandi, ok síðan lagði hann undir sik öll framar nefnd ríki, er Ívarr konungr inn víðfaðmi hafði átt. Randvér konungr fekk Ásu, dóttur Haralds konungs ins granrauða norðan ór Noregi. Sonr þeira var Sigurðr hringr. Randvér konungr varð bráðdauðr, en Sigurðr hringr tók konungdóm í Danmörk. Hann barðist við Harald konung hilditönn á Brávelli í eystra Gautlandi, ok þar fell Haraldr konungr ok mikill fjöldi liðs með honum. Þessar orrostur hafa í fornum sögum frægastar verit ok mest mannfall orðit ok sú, er Angantýr ok hans bróðir börðust á Dúnheiði. Sigurðr konungr hringr réð Danaríki til dauðadags, en eptir hann Ragnarr konungr loðbrók, sonr hans. Sonr Haralds hilditannar hét Eysteinn inn illráði. Hann tók Svíaríki eptir föður sinn ok réð því, þar til er synir Ragnars konungs felldu hann, svá sem segir í hans sögu. Þeir synir Ragnars konungs lögðu þá undir sik Svíaveldi, en eptir dauða Ragnars konungs tók Björn, sonr hans, járnsíða Svíaveldi, en Sigurðr Danaveldi, Hvítserkr Austrríki, Ívarr inn beinlausi England. Synir Bjarnar járnsíðu váru þeir Eiríkr ok Refill. Hann var herkonungr ok sækonungr, en Eiríkr konungr réð Svíaríki eptir föður sinn ok lifði litla hríð. Þá tók ríkit Eiríkr, sonr Refils; hann var mikill hermaðr ok allríkr konungr. Eiríks synir, Bjarnar sonar, váru þeir Önundr uppsali ok Björn konungr. Þá kom Svíaríki enn í bræðra skipti; þeir tóku ríki eptir Eirík Refilsson. Björn konungr efldi þann bæ, er at Haugi heitir; hann var kallaðr Björn at Haugi. Með honum var Bragi skáld. Eiríkr hét sonr Önundar konungs, er ríki tók eptir föður sinn at Uppsölum; hann var ríkr konungr. Á hans dögum hófst til ríkis í Noregi Haraldr hárfagri, er fyrstr kom einvaldi í Noreg sinna ættmanna. Björn hét sonr Eiríks konungs at Uppsölum; hann tók ríki eptir föður sinn ok réð lengi. Synir Bjarnar váru þeir Eiríkr inn sigrsæli ok Óláfr; þeir tóku ríki eptir föður sinn ok konungdóm. Óláfr var faðir Styrbjarnar ins sterka. Á þeira dögum andaðist Haraldr konungr inn hárfagri. Styrbjörn barðist við Eirík konung, föðurbróður sinn, á Fýrisvöllum, ok þar fell Styrbjörn. Síðan réð Eiríkr Svíaríki til dauðadags. Hann átti Sigríði ina stórráðu. Óláfr hét sonr þeira, er til konungs var tekinn í Svíþjóð eptir Eirík konung. Hann var þá barn, ok báru Svíar hann eptir sér; því kölluðu þeir hann skautkonung, en síðan Óláf sænska. Hann var lengi konungr ok ríkr. Hann tók fyrst kristni Svíakonunga, ok um hans daga var Svíþjóð kölluð kristin. Önundr hét sonr Óláfs konungs sænska, er konungdóm tók eptir hann ok varð sóttdauðr. Á hans dögum fell Óláfr konungr inn helgi á Stiklastöðum. Eymundr hét annarr sonr Óláfs sænska, er konungdóm tók eptir bróður sinn. Um hans daga heldu Svíar illa kristnina. Eymundr var litla hríð konungr. Frá Inga konungi Steinkelssyni Steinkell hét ríkr maðr í Svíaríki ok kynstórr; móðir hans hét Ástríðr, dóttir Njáls Finnssonar ins skjálga af Hálogalandi, en faðir hans var Rögnvaldr inn gamli. Steinkell var fyrst jarl í Svíþjóð, en eptir dauða Eymundar konungs tóku Svíar hann til konungs. Þá gekk konungdómr ór langfeðgaætt í Svíþjóð inna fornu konunga. Steinkell var mikill höfðingi. Hann átti dóttur Eymundar konungs. Hann varð sóttdauðr í Svíþjóð nær því, er Haraldr konungr fell á Englandi. Ingi hét sonr Steinkels, er Svíar tóku til konungs næst eptir Hákon. Ingi var þar lengi konungr ok vinsæll ok vel kristinn. Hann eyddi blótum í Svíþjóð ok bað fólk allt þar kristnast, en Svíar höfðu of mikinn átrúnað á heiðnum goðum ok heldu fornum siðum. Ingi konungr gekk at eiga konu þá, er Mær hét. Bróðir hennar hét Sveinn. Inga konungi þokknaðist enginn maðr svá vel, ok varð hann í Svíþjóð inn ríkasti maðr. Svíum þótti Ingi konungr brjóta forn landslög á sér, er hann vandaði um þá hluti, er Steinkell hafði standa látit. Á þingi nokkuru, er Svíar áttu við Inga konung, gerðu þeir honum tvá kosti, hvárt hann vildi heldr halda við þá forn lög eða láta af konungdómi. Þá mælti Ingi konungr ok kveðst eigi mundu kasta þeiri trú, sem rétt væri. Þá æptu Svíar ok þröngdu honum með grjóti ok ráku hann af lögþinginu. 64

Valla. №1(6), 2015. Sveinn, mágr konungs, var eptir á þinginu. Hann bauð Svíum at efla blót fyrir þeim, ef þeir gæfi honum konungdóm. Því játa þeir allir; var Sveinn þá til konungs tekinn yfir alla Svíþjóð. Þá var fram leitt hross eitt á þingit ok höggvit í sundr ok skipt til áts, en roðit blóðinu blóttré. Köstuðu þá allir Svíar kristni, ok hófust blót, en þeir ráku Inga konung á brott, ok fór hann í vestra Gautland. Blót-Sveinn var þrjá vetr konungr yfir Svíum. Ingi konungr fór með hirð sína ok sveit nokkura ok hafði lítinn her. Hann reið austr um Smáland ok í eystra Gautland ok svá í Svíþjóð. Hann reið bæði dag ok nótt ok kom óvart Sveini snemma morguns. Þeir tóku hús á þeim ok slógu eldi í ok brenndu lið þat, er inni var. Þjófr hét maðr lendr, er þar brann inni; hann hafði áðr fylgt Sveini. Blót-Sveinn gekk út ok var þegar drepinn. Ingi tók svá konungdóm yfir Svíum ok réttleiddi þá enn kristnina ok réð ríkinu til dauðadags ok varð sóttdauðr. Hallsteinn hét sonr Steinkels konungs, bróðir Inga konungs, er konungr var með Inga konungi, bróður sínum. Synir Hallsteins váru þeir Philippus ok Ingi, er konungdóm tóku í Svíþjóð eptir Inga konung gamla. Philippus átti Ingigerði, dóttur Haralds konungs Sigurðarsonar; hann var skamma stund konungr.
 Аннотация Перевод родословной шведско-датских королей, содержащейся в эпилоге U-редакции «Саги о Хервёр и Хейдреке». Ключевые слова генеалогия; генеалогическая легенда; Дания; династии; исландские саги; источники; короли; Скандинавия; Швеция Сведения о переводчике Казаков Глеб Маратович, г. Фрайбург-им-Брайсгау, Albert-Ludwigs-Universität Freiburg. e-mail: [email protected]








65

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом» (Bataille de Caresme et de Charnage) Перевод со старофранцузского и комментарий Я.Ю. Старцева Тема противостояния Поста и Карнавала (имена персонажей варьируют в рамках традиции) весьма популярна в Европе позднего средневековья и начала нового времени: М. Гринберг и С. Кинсер насчитывают не менее 42 произведений, посвящённых этому сюжету, в период с XIII по XVII в. [Grinberg, Kinser 1983: 65]. Жанровая принадлежность этих текстов разнообразна, от баллад до фаблио и фарсов, но во всех случаях речь идёт о конфликте двух аллегорических фигур, одна из которых олицетворяет скудость поста, другая – изобилие карнавала. Сами формы противостояния также неоднородны, от судебной тяжбы до столкновения двух армий; исход конфликта и подтверждаемая им правота одной из сторон поначалу связаны с поражением Поста, однако, как отмечают те же исследователи, «после 1500 г. Карнавал больше не побеждает... Это не означает, что Пост всегда выигрывает, но, если Карнавал и избегает грядущей смерти, это следствие неопределённости исхода, а не победы» [Grinberg, Kinser 1983: 74]. В целом спор двух конфликтующих сущностей вписывается в куда более масштабную традицию средневековых психомахий: битвы вина и воды, рая и ада, пороков и добродетелей и пр. [Зюмтор 2003: 135], – но столкновение Карнавала и Поста всегда комично, в отличие от сражений в большинстве других аллегорий. Русскоязычному читателю это аллегорическое противостояние известно прежде всего благодаря соответствующему фрагменту «Книги благой любви» Хуана Руиса в переводе М.А. Донского, знаменитому полотну П. Брейгеля-старшего и в целом той роли, которую историки культуры и ментальностей, следуя теории М.М. Бахтина, отводят этому сюжету при характеристике средневекового миросозерцания. Публикуемый текст уникален в нескольких отношениях. Во-первых, это первое известное произведение, посвящённое борьбе Поста и Карнавала (Мясоеда); другие трактовки сюжета возникают на полвека позже или в последующие столетия. Следовательно, мы можем говорить о формировании традиции, или ранних её этапах, и о возможном влиянии «Битвы...» на более поздние тексты. Во-вторых, наряду с красочным раскрытием занятного и поучительного сюжета, «Битва...» довольно парадоксальным образом является самым подробным справочником по гастрономии и рыцарскому снаряжению той эпохи: большая часть специализированных трактатов появляется позже, а другие художественные произведения содержат гораздо меньше деталей. Наконец, академическое и по сей день наиболее полное комментированное издание оригинала поэмы осуществил в Париже в 1933 г. Г.Л. Лозинский [Lozinski 1933]: в каком-то смысле можно говорить о возвращении текста к русскому читателю. «Битва Поста с Мясоедом» написана анонимным автором на старофранцузском языке (языке ойль) в последней четверти XIII в. [Bossuat, Labie-Leurquin 1992: 128] и известна по пяти незначительно различающимся рукописям XIII-XIV вв. Ряд диалектных черт позволяет говорить о том, что текст был создан в северо-восточных регионах, скорее всего – в Пикардии [Lozinski 1933: 38]. Автор использует восьмисложник со смежной рифмой, размер традиционный для нарративных произведений (dit), для жест и ранних рыцарских романов, – и в целом демонстрирует хорошее знакомство с этим жанром. Чередование мужских и женских клаузул не систематизировано, встречаются редкие анжамбементы. Язык произведения достаточно типовой для повествований такого рода, присутствуют необходимые ритуальные формулы и обороты, клишированные эпитеты, характеризующие саму историю, позицию автора и основных протагонистов. Варианты названия: De Quaresme et de Charnage; De Karesme et de Charnage; Li faveliaus de Quaresme et de Carnage; La bataille de Quaresme et de Charnage; De Karesme le felon et de Charnage le baron; La guerre et la rançon 66

Valla. №1(6), 2015. de Charnage le bon baron et de Karesme le felon. Публикатор разбивает поэму на несколько неравных по объёму смысловых блоковстроф; мы сохраняем эту разбивку в русском тексте. Перевод выполнен по изданию: La bataille de Caresme et de Charnage / Édition critique avec introduction et glossaire par Grégoire Lozinski. Paris, Champion (Bibliothèque de l'École des hautes études. IVe section: Sciences historiques et philologiques, 262), 1933. Переводчик признателен Мадлен Жеэ (Университет МакМастера) и участникам форума «Век Перевода» (http://forum.vekperevoda.com) за помощь в работе над переводом и комментариями.

«Битва Масленицы и Поста» (фрагмент). Питер Брейгель-старший, 1559. Музей истории искусств в Вене. Источник: https://commons.wikimedia.org

67

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева Аноним, XIII в. Битва Поста с Мясоедом Призна́юсь не тая, сеньоры: Рассказ про дивные раздоры, Давно забытый, вспомнил я. Монархи, графы и князья Историй лучших не слыхали, И вы забудете едва ли, Уж больно в ней хорош сюжет, Об этом знает целый свет, А вы поймёте сей же час. Скажу я прямо, без прикрас: Иного не хочу добра, Да хоть сто марок серебра Не взял бы, кто б ни посулил, Чтоб я историю забыл. Итак, рассказ услышьте мой – В день славной Троицы Святой Был пир в одном дому, и мне Там рассказали о войне Меж двух влиятельных господ – Я назову их в свой черёд. Сеньоры оба пребогаты – Луга, поля, дома, палаты, А всякой челяди – не счесть. Клянусь вам, говорю, как есть. Из двух был первый – Мясоед, На весь известен белый свет Достатком и большим именьем, Друзей подмогой и раденьем, И всюду славен, всюду чтим, Склонялись короли пред ним, И всякий люд любил сеньора. Другой участник этой ссоры, Враг Мясоеду – подлый Пост, Чей дом – заброшенный погост, Уныл и жаден, нелюдим, Народец горевал под ним, А голытьбой что было сил Владетель ненавидим был – Он бедноте – как в горле кость. Богач ему желанный гость, Тут почести, и стол горой, А коли нищ – так с глаз долой. Досталось и Посту богатство – Ведь все монастыри, аббатства Раз в год ему платили дань И под его склонялись длань. 68

Valla. №1(6), 2015. Морями всеми он владел, И на земле большой удел: Пруды, и реки, и затоны Подчинены его закону. Итак, богаты были оба. Но как меж них возникла злоба, Хочу поведать я теперь, Как в гневе, не боясь потерь, Вассалов на поход скликали, Какое войско собирали, И как затеяли войну, Сейчас рассказывать начну. В день приснопамятный один Людовик, франков властелин, В Париже двор большой созвал, И кто там только не блистал! Был Мясоед с богатой свитой, Бесчисленной и родовитой. Надменный Пост, я вам не вру, Явился также ко двору. С ним – благородные вассалы, Из моря вышедших немало: В подливе белой с чесноком Лосось, и камбала рядком, И прочие морские рыбы, Кого восславить мы могли бы. Когда бывает Пост любим – Мы не его, вассалов чтим, И ратники его милей, Чем сам хозяин, ей-же-ей. И орлеанец, и франсиец, Пожалуй, что и бовезиец, Давно такой ведут обычай, И рыба им дороже дичи Иль бычьей ляжки с кострецом. Шли челядинцы за Постом, И к ним почтителен любой – Юнец, и муж, и дед седой. Но Мясоеда оттеснили Две камбалы, а там спешили Другие рыбицы вослед – Из тех, кем славится обед. Гнев Мясоеда обуял, Теснить обидчиков он стал, На помощь присных призывая. Угроза донеслась такая И до Поста – увидел он От мясоедских злой урон. Пост со скамьи легко встаёт, Встречь Мясоеду он идёт, 69

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева И говорит, кривясь от спеси: «Что за позор, чертячья плесень? Эй, Мясоед, вы мне грозите? А прочь убраться не хотите? Смердите тут с какого права, И вы, и ваша вся орава? И звали вас сюда едва ли, Меня же все давно признали, И горожанки, и мещане, И дамы, рыцари, дворяне!» А Мясоед в ответ : «Брехня! И вы, и ваша вся родня, Моим в подмётки не годитесь! С дороги по-добру катитесь, От вас уж больно гадкий дух!» «Эй, – крикнул жареный петух, – Заткнём их, чтоб лежали тихо!» – И закрутилось дальше лихо: Те от Поста, те – с Мясоедом, Те в драку, те – за ними следом. Кричит осётр: «Уж я добавлю, И так обиду не оставлю!» «Грози-грози, – в ответ гагара, – Получишь сам немедля жару! Что хорохоришься, бахвал?» «Коль так задирист сей нахал, – Вступает утка, – то уместно, Гагара, биться нам совместно». А лебедь яростно клянётся, Что из реки, пруда, болотца Посту не пустит рыб в подмогу. «Но, шелудивый, дай дорогу, – Ему в ответ кричит подлещик, – Уж ты над нами не помещик, И сам без рыбки сдохнешь сразу! Да не по твоему указу Достаток наш и благородство». «Хорош! Не допущу юродства, – Угрюмо молвит Мясоед. – Держать придётся им ответ, Не замирюсь, клянусь Христом, Что поквитаюсь я с Постом За оскорбленья и насмешки». Клекочет коршун: «Нынче ж, в спешке, Сир, всё скажу цыплятам я – Узнает мигом вся семья Про низость злобную Поста, Про то, в чём ваша правота, И сколько грай его дворовых Нанёс нам тут обид суровых». На этом Мясоед ушёл, 70

Valla. №1(6), 2015. А гордый Пост, не меньше зол, Своим немедля объявил, Что вражий поумерит пыл. Как я сказал, всё так и было, И дальше слушайте, коль мило. Стал Мясоед скликать знамёна, Чтоб все явились неуклонно, И чтоб не медлили ничуть. А Пост раздора ход и суть На грамоту тотчас занёс – Кто на кого что произнёс, Какие он хулы и беды Чинить надумал Мясоеду. Гонцом селёдку он послал, Чтоб весть узнал любой вассал: Писал убоине китовой, Акулам, рыбе балыковой, И сёмге, вяленой кефали, Лобанам, килькам, прилипале И всем, кто годен для улова. Сельдь разнесла указа слово Про бой грядущий с Мясоедом: «Большая рыбь, и мелочь следом, Зову, бароны, вас оружно, И присных собирайте дружно, Все вы, кто под моей рукою, Войска ведите за собою!» И все в ответ: «Спешим на сбор, Дадим обидчикам отпор!» И кит гудит: «Отпор дадим! Обиды хаму не простим!» Спешат гурьбой идти на сечу И мстить, обидчика калеча. И каждый мог увидеть вскоре, Как рыбой всколыхнулось море – Не минуло и двух недель. Числом не виданным досель На берег полчища явились, Что человеку и не снились. Вся мелочь встала в первый ряд, В бульоне угорьки бурлят, Хоть сразу в битву прямиком, Затем селёдка под лучком И горы прочей рыбной снеди. Бойцы, готовые к победе, Из ближних и из дальних мест Тянулись рыбины на съезд, Я перечислил только малость – Ведь ни одна не отказалась Из страха или небреженья: 71

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева Все вышли в поле для сраженья. А Мясоед, владетель славный, Сбирает войско и подавно – Направил дербника гонцом, Чтоб новость он разнёс кругом. И, в две недели уложась, Толпа вассалов собралась, Чтоб Мясоеда поддержать – Был неисчислима рать. Явились жирные подливы, Копченья встали особливо, А следом ветчина с горчицей Пришла на зов, с врагами биться, Ещё поджарка с потрохами, Пирог закрытый с голубями, Под перцем окорок олений, И рулька тут, без промедлений, Гусята в соусе чесночном Шли с фрикассе в союзе прочном, Каплун в жиру, пахуч и манок, Кроншнепы следом, груды ржанок, За селезнями – стаи уток, И чернеть, выпь, чей глас так жуток, И мелкая лесная дичь Явилась на военный клич. А следом – шейки лебедей, Сияя знатностью своей. Со всех сторон спешили блюда, Затем – закуски, врать не буду: Клялись сосиски сей же час Призвать и кровяных колбас, Горчицей снарядив на славу, Собрать и острые приправы, Посту оружием грозя – Поста прощать никак нельзя. И видит Мясоед: примчали Бобы, обжаренные в сале, Горячих шкварок оседлав, И в бой готовые стремглав, Ведя с собой, назло врагу, Горох в жиру с мясным рагу. Вот каплунов печёных ряд, Бекасы клювами грозят, Цыплята в супе и на шпажке, И мелкие лесные пташки. Шли Мясоедовы полки: Вот гуси, цапли, дудаки, Журавль, свиная требуха, Бараньи следом потроха, Ягнята, жирны и румяны, 72

Valla. №1(6), 2015. Фазанки, а затем – фазаны, И много кушаний презнатных Спешат помочь в деяньях ратных – Всех перечислить не смогу я. И рыбь речную и морскую В сраженьи перебить грозят. Вот Мясоед глядит назад – В долину узкую, откуда Молочные ступают блюда – Вот масла слаженным полком, Попутно с кислым молоком, Творожники и запеканки В тарелках встали на полянке, И сливки, копья вкруг щетиня, Располагаются в долине. Уверенно – побойся, ворог! – По полю выступает творог, Вот, в окруженьи простокваши, Молочные подходят каши. Верхами – твёрдые сыры, Верны присяге и храбры, Равняют строй без опозданий. Не терпят постных притязаний, И ненавидит всяк Поста, Победа будет непроста, И тут Посту не до бравады, Коль не попросит он пощады – Поляжет воинов немало. Пост ладит крепкое забрало: Не из железа или стали – Забрало из линя спростали. Под сёмужью кольчугу он Миножий крепит акетон, Наплечники – две камбалы, И широки, и тяжелы. Из щук немалых сделан шлем, И кольца не слабы совсем – Из толстых жареных угрей. Пост облачён бронёй своей, Взял меч, к которому привык – Отточенный морской язык. А шпоры – с множеством затей Из рыбьих сделаны костей. Осёдлан, взнуздан, сребро-мшан, Взамен коня – большой лобан: Седло – чесночная подлива, Расписанная прихотливо В цвета Поста с гербом его же, А удила, узда из кожи, В цвет графов Бар, что знает всяк; На вымпеле – большой лаврак С гербами доблестных гольянов. 73

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева Пост видит – ровно, без изъянов, Стоят пред битвою войска. Его оставим мы пока, И к Мясоеду перейдём – Он на оленя сел верхом, И снаряжён весьма удобно – Сейчас я расскажу подробно. Богатый акетон недлинный Был из баранины с свининой, Простёган барбарисом плотно, И не прищучишь, но вольготно. Заслон от всякого урона – Кольчуга цельного фасона, И кольца толстые в порядке – Перепела и куропатки, Заклёпки же – из мелкой птицы, Из кур печёных – рукавицы, Вся из плодов бармица свита, Надёжно голова прикрыта, Сияет шлем, вздымаясь гордо – Клыкастая кабанья морда, Нашлемником сидит павлин – Величественней нет картин. Из острых птичьих клювов шпоры; И вот, оруженосцы споро Повязывают крепкий меч – На шпажке ветчину запечь Сумел придворный повар ловкий, Вослед мясницкой доброй ковке. Из пирога надёжный щит, Печёным тестом он прошит, А котта выписана справа Цветами запеканки бравой, А слева – в горличий пирог. И кто б так нарядиться мог? Олень осёдланный готов Под Мясоедом бить врагов, А на рогах его ветвистых – Хор жаворонковый неистов, И славки стайкою насели, И соловьи щебечут трели, Торопят радостно на бой. Вот Мясоеду конь лихой, Прекрасный видом и ретивый! Украшенная прихотливо На нём броня вовсю лучится Из мелкой проперчённой птицы, Заклёпки – молотого перца. Седло, на зависть иноверцу, Из бланманже искусно сбито, 74

Valla. №1(6), 2015. Подкладки тоже не забыты – Из мягких соловьиных тушек, Хватило их и для подушек, А стремена из пирожков, Покрышкой – корка от хлебов. И удила из жирных слоек – Скакун и так довольно боек. Богато убрана узда – Не сделать лучше никогда. Сеньор в седле, и видит всяк – Взметнулся вмиг сметанный стяг, Расшитый знатно простоквашей. «Вперёд, победа будет нашей!» – Призывно Мясоед кричит, Берёт копьё и ладит щит. А Пост надменный – супротив, Как буйный леопард, ретив. И вот олень пошёл галопом, Кричит всё войско дружным скопом, И мчится Пост ему навстречь, Щитом прикрыт до самых плеч, Он первый бьёт копьём своим – И вышел тот удар лихим, Когда бы не был крепок шлем, Погиб бы Мясоед совсем. Копьё сломалось пополам; Тут Мясоед ударил сам, Врага злосчастного кляня, И сбросил всадника с коня. Но, на ноги поспешно встав, Пост на него бежит стремглав, И сверху вниз мечом разит – Доспех узорчатый пробит, Противник ранен глубоко. Но Мясоед в ответ легко Постовский шлем перерубил. Тут люд вассальный поспешил Подальше развести господ, Рванулись каплуны вперёд, И бой с трескою завязали – Там сотни две, наверно, пали, Мерлангов полк, считай, пропал – Но тут большой отряд камбал Пришёл, на помощь поспешая. Макрель и камбала речная С говядиной вступили в схватку, А тут же, рядом – яйца всмятку, Насели на сельдей солёных. Меж свар, просветом разделённых, Рванулся верховой лосось, В удар вложил всю рыбью злость, Сразив огузок наповал – 75

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева На строганину раскромсал, И прочих покрошил немало. Тут Мясоеда скорбь объяла, Но жарче гнев раздуло горе – Оленя своего пришпоря, Он скачет на лосося, бьёт, И протыкает рыбу влёт, И кашалота вслед пронзает – Им перцу нынче не хватает. Но, гляньте – с луковым рагу Идёт горох навстречь врагу: Сушёный, в масле, в кашу тёртый, Лущёный боб, горошек твёрдый, Севок, шалот бегут скорее, Пюре густое из порея, И сердцевидки с батуном, И мидии спешат рядком, – Для Мясоеда дело худо. Но, гляньте: ни возьмись откуда, Вступает в бой отряд колбас, Бьёт сердцевидок сей же час, Бобы, рагу, полки гороха Рубеж начальный держат плохо, Но тут путина им в подмогу – Угрей на берег вышло много, С колбасами сцепились рьяно, Отбросив их на два арпана. Вот фиги, финики, орех Пробились, закрепив успех, Печёнку с почками теснят, Но отогнали их назад – И даже спешили Поста, Вокруг – оружья суета, Но врать не буду – завершенья Ещё не видно у сраженья. Вот скаты шпорят в гущу боя, Морские псы рванулись, воя, Миноги, пикша, сердцевидки, И конгеры, длинны да прытки, И ласкири, лещи, дорады, Калканы, палтусов отряды, И глосса тут же под укропом – Прогнали мясоедских скопом, И подняли Поста в седло – Посту изрядно повезло. Но гляньте – молодой катран На расстегая мчится, рьян, И разрубает до исподки, Аж разлетаются ошмётки, И проглотить его грозит. 76

Valla. №1(6), 2015. Кричит гагара: «Что за стыд!” Они нас давят, мы бежим!» И, криком подбодрясь своим, Себе дорогу прорубила, Гоня врагов что было силы. Четыре цапли рядом бьются, Две чернети на помощь рвутся – Одним охвачены порывом, В креветок скопище бурливом Рубясь, мостят себе дорогу. Не выдь лобаны на подмогу, Была бы битва решена. Но, гляньте: шпоря скакуна, Осётр влетает лихо в сечу, Увидя цаплю, мчит навстречу И насмерть бьёт одним ударом. И журавля с таким же жаром С плеча неистово разит – И, оземь пав, журавль убит. Всё это близко выпь видала, И горечь сердце ей объяла. Бьёт осетра аж до кишок, И щит нисколько не помог – Тогда пришлось ему несладко. Вот так и проходила схватка. Но, гляньте: ярый сыр покатый С размаху наземь валит ската. На кряквин разудалый крик В подмогу мчатся ржанки вмиг, Печёные цыплята с ними, И птицы, малые с большими, С курятиной то там, то тут – Всю рыбь, глядишь, вот-вот побьют. С прованским маслом бьётся сало, С миндальным молоком ристало Коровье – кто кого свернёт. А с толокном сцепился мёд И опрокинул жижу в грязь, Своею доблестью гордясь. Меж тем сраженье всё теснее, Кровавей, жарче и страшнее. Постова рать несёт урон – Повыбита со всех сторон. А Мясоед – в немалой силе, Но битву на ночь прекратили, И он, трубя в свой рог сигнал, Перед войсками проскакал. Надёжную поставил стражу, А поутру, в победном раже, Опять на битву снаряжён. 77

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева Посту сражаться не резон: Случилась в поле перемена, Хоть бейся попусту о стену, Хоть выдери волосья прочь – Союзник мощный в эту ночь Такой, что принесёт победу, Явился в помощь Мясоеду, И тут уместно торжество: Пришло с войсками Рождество. С ним ветчина, окорока, Грудинка, шейка и бока – Полки бесчисленны стоят, Их разом не охватит взгляд – Ведь Рождество одно не ходит. Аж дух у Мясоеда сводит – Таким он одарён подарком, Поддержкою в сраженьи жарком, Что лучше и не пожелать. Посту – хоть возвращайся вспять, У Рождества такая сила, Что не побьёшь, не тут-то было. Он говорит вассалам: «Что ж, Теперь победу не возьмёшь, Их рать сильнее с каждым днём, Мы пропадём, коль бой начнём!» И первым кит явил отвагу: «Да я скорее в землю лягу, Чем соглашусь на мировую, Пока живут они, жируя!» Встаёт осётр: «Любезный кит! Не всякий славен, кто убит. Сеньор мой Пост, склонимся к миру!» И лещ туда же: «Не до жиру!», – А там и прочий рыбий люд, Все к перемирию зовут. Гонцом направили селёдку, Мчит рыба к Мясоеду ходко, И без утайки, уж как есть, Несёт про совещанье весть, Всё, как и повелел ей Пост. Да только Мясоед не прост: «Каких же он условий чает?» На что селёдка отвечает: «Условья ваши, наших нет, Извольте собирать совет». И вот, и рад, и оживлён, Баронов созывает он. И Рождество на ассамблею Пришло со свитою своею, Сказав, что будет всем в укор, Коль не подпишут договор. 78

Valla. №1(6), 2015. Какое было их решенье, Я расскажу без промедленья. «Посту немедля надлежит Страну покинуть, без обид, Сюда не возвращаться боле, И в том ему не будет воли, Иначе мира не видать, Друзьями добрыми не стать. На шесть недель и дня четыре Явиться может в этом мире, Не более – на том стоим, Иначе мира не хотим!» И гостю Мясоед: «Сеньор! С Постом не прекратится спор, Покуда не покроет он Весь нанесённый нам урон. Так пусть в любое время года Доступны будут для народа Из рыбы блюда в нужный срок – В том от меня Посту урок».

Комментарий 1. Признаюсь не тая, сеньоры...: традиционный зачин многих нарративных произведений, обращение к предполагаемым слушателям. 2. В день славной Троицы Святой: пародийная отсылка к рыцарским романам, прежде всего – артуровского цикла, где сбор рыцарей при дворе и связанные с этим события часто происходят в Пятидесятницу. 3. Был пир в одном дому, и мне / Там рассказали о войне...: традиционное для нарративного жанра упоминание о том, откуда рассказчик знает излагаемую историю. 4. Раз в год ему платили дань: речь идёт о строгом соблюдении Великого Поста монахами. 5. Морями всеми он владел...: поскольку войско Поста состоит из разрешённой в постные дни рыбы и прочей водной фауны, его владения естественным образом охватывают все водоёмы. 6. Людовик, франков властелин / В Париже двор большой созвал: король Людовик, чьё правление ближе всего по времени к предполагаемой дате написания поэмы – Людовик IX Святой (1214-1270, правил с 1226), однако Г.Л. Лозинский считает, что речь может идти об условном фольклорном «короле Луи» [Lozinski 1933: 41]. 7. Надменный Пост, я вам не вру...: ритуальное заверение слушателей в истинности произошедшего, характерный для произведений такого рода штамп. 8. В подливе белой с чесноком...: здесь и далее автор называет конкретные средневековые блюда, для которых порой сохранились и рецепты. Поскольку прямые аналогии с русской кухней зачастую невозможны, а устоявшихся русских названий также нет, в переводе названия блюд передаются описательно или через указание на основной компонент. 9. Лосось, и камбала рядком..: в тексте фигурируют народные наименования животных, рыб и птиц, зачастую используемые в отношении разных родственных видов (ср. русское 79

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева «лосось»), либо в отношении видов, относящихся к разным родам и даже семействам. В русском переводе мы опираемся на комментарий Г.Л. Лозинского и, в спорных случаях, на ареал распространения тех или иных видов, которые могли обозначаться данным термином. 10. И орлеанец, и франсиец, / Пожалуй, что и бовезиец...: жители северофранцузских областей, соответственно – Орлеана и округи, Иль-де-Франса, Бовэ. Эта фраза может служить дополнительным указанием на происхождение автора, не относящего себя к названным областям, из северо-восточных регионов с традиционной мясной кухней. 11. Писал убоине китовой...: в средневековье кит считался рыбой. Тут один из многочисленных примеров осуществляемых в тексте непрерывных переходов между образами рыб, животных, птиц как живых существ – и тут же как готовых блюд (в данном случае – солёное или солёно-копчёное китовое сало). 12. Молочные ступают блюда: молочные блюда считались скоромными на протяжении большей части средневековья, в разных регионах это правило охватывает время с X по XVI в. 13. Миножий крепит акетон: акетон представлял собой род поддоспешника, надеваемого под кольчугу или латы для смягчения возможных ударов. 14. В цвет графов Бар, что знает всяк – ссылка на герб графства Бар, название которого (Bar) омонимично изображённым на его гербе рыбам (вероятнее всего, лавраки, но, возможно, усачи), две стоящих золотых рыбы на лазурном поле (см. рисунок). 15. А котта выписана справа...: котта (cotte) – лёгкая верхняя одежда, надевавшаяся в том числе и поверх доспехов. 16. Рванулся верховой лосось...: у автора регулярно встречается подобная ироничная игра слов: морские псы (разновидность акул) рычат и воют, у скатов есть шпоры и пр. 17. И кашалота вслед пронзает: см. прим. 11, китообразные традиционно относились к рыбам. 18. Отбросив их на два арпана: арпан (arpent) – традиционная мера длины, различавшаяся от одного региона к другому; в среднем – в диапазоне от 60 до 70 м. 19. Пришло с войсками Рождество: речь идёт о постепенном отказе от традиционного поста в Адвент, который и символизирует пришедшее на помощь Мясоеду Рождество, с последующим ограничением власти побеждённого только периодом Великого Поста.

Герб графства Бар. Источник: https://commons.wikimedia.org

80

Valla. №1(6), 2015.

ОРИГИНАЛ

La bataille de Caresme et de Charnage

Seignor, je ne vous quier celer : .I. fablel vueil renoveler Qui lonc tens a esté perdus. Onques rois ne contes ne dus N'oïrent de meillor estoire. Por ce le vueil metre en memoire Que il est de bone matire. L'en set moult bien par tout l'empire, Si con vous orrez ci aprés ; Toutes les genz et loing et prés Sauront bien se je dirai voir. Je ne voudroie mie avoir Cent mars d'argent, si nel seüsse, Par si que savoir nel peüsse.

Or entendez l'estoire toute. L'autrier a une Pentecouste Fui a cort a .i. riche ostel. D'une moult grant guerre mortel Oï parler, de .ij. barons Dont j'ai bien retenu les nons. Moult sont riche, si con moi samble, De terres et d'avoir ensamble. Chascons ot moult de vasselage. Li uns avoit a non Charnage Des .ij. barons, jel sai de voir. Riches est de terre et d'avoir Et de bons amis esforciez ; Moult est amez et essauciez Par tout le monde, et honorez De dus et de rois coronez Et d'autre gent par mainte terre. Li autres, qui maintient la guerre Contre Charnage le baron, A non Quaresme le felon Qui moult est fel et anïeus : Ce sevent bien li fameilleus Qui ont esté en son païs. De povres genz est moult haïs : Moult le heent la gent menue ! Les riches hommes biau salue Et honeure et fet bele chiere, Et la povre gent met arriere. 81

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева Moult a de riches manssïons ; Abeïes, relegïons, Li rendent par an grant treü : Moult a de lor avoir eü. La mer a toute en sa baillie Et de la terre grant partie ; Les eves douces, li vivier Sont tuit a li a justicier. Moult sont riche li dui baron ! De lor richece vous leron, Si vous dirai confetement La guerre mut et l'errement Des .ij. barons ; comme il manderent Toutes lor genz et assamblerent A .i. jor nommé de bataille : Or orrez ja la commençaille.

Li rois de France Loeïs Qui tant par fu poosteïs, Tint cort a Paris la cité ; De gent i ot a grant plenté. La fu Charnage et sa mesnie ; O lui ot bele compaignie. Et Quaresme i fu ensement Qui moult se contint noblement. O lui ot grant chevalerie De poissons fres a blanche aillie : Saumons fres et bones plaïs , Qu'on ne het pas en cest païs, Et autres chevaliers poissons de mer Qui ne refont pas a blasmer. Moult par fu honorez Quaresme Por sa gent, non por lui meesme. Quar l'en aime miex sa mesnie Qu'on ne fet lui, je n'en dout mie. Li Biauvoisin et li François Et la gent devers Orlenois Aiment assez miex le poisson Qu'il ne feroient venoison Ne bone char de buef as aus. La fu Quaresmes damoisiaus Et honorez et chier tenuz De viex, de jones, de chenuz. Lors fu Charnage mis arriere Por la bone bone plaïs raiere Et por les autres poissons fres Dont l'en fet a ces rois granz mes.

Lors fu Charnage corouciez ; Dont fu Quaresme maneciez 82

Valla. №1(6), 2015. De Charnage et de sa mesnie. Quaresme a la novele oïe Que si le manace Charnage, Entre lui et son grant barnage. Il saut en piez delivrement, Vers Charnage vient vistement, Se li a dit par grant noblece : « Que est ce, vif dëable, qu'est ce ? Charnage, me maneciez vous ? Fuiez de ci, maleürous ! Quar vous n'avez loi de ci estre En ceste meson n'en cest estre. Estes vous moult petit amez, Mes g'i sui damoisiaus clamez De trestoz, d'ommes et de fames, Et de chevaliers et de dames ! » Dist Charnage : « Vous i mentez ! Vous ne li vostres parentez Ne valez pas tant con je fais. Mes alez fors de cest palais, Vous et li vostre las chetif! » – « Voire, dient oisel rostif, Ja les ferons cois et tesant ». Lors se vont entraatissant La gent Quaresme et la Charnage. « Ja ne remaindra sanz domage Ceste tençon » dist l' esturjon . – « Maneciez bel! dist le plonjon, Quar petit vous doute mesire. Livré serez a grant martire! – « S'il veut que je m'en entremete, Sire plonjon , ce dist l' anete , Je serai en vo compaignie ». Le cigne dist par estoutie Que la riviere gardera, Que ja poissons n'en istera Por aler aidier a Quaresme. « Tingneus, puanz! ce dist la bresme , Tesiez vous, vous ne porriez vivre Sanz les poissons ! » – Ce dist le livre : Bresme, vous ne dites pas voir. N'estes pas si riches d'avoir Con nous sommes, ne de lingnage : – « Bien i parra, ce dist Charnage. Si m'aït Diex, prochainement Ja trives ne acordement N'en prendrai, si serai vengiez De ce que je sui ledengiez, Moi et ma gent. J'en sui honteus ! » Dist uns escoufles fameilleus : « Sire, lessiez vostre tencier. Je l'irai aus poucins noncier, 83

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева Si lor conterai l'achoison Et trestoute la mesproison De Quaresme et de sa mesnie Qui contre vous s'est aatie ». A tant Charnage s'en parti. Et Quaresme a tel plet basti, Lui et sa gent, envers Charnage, Qui li tornera a domage, Issi con vous m'orrez conter, Se vous me volez escouter.

Charnage fist sa gent mander Par tout le mont, et commander Que tuit viegnent hastivement. Et Quaresme fet ensement Ses briez enseeler et fere ; Dedenz a escrit son afere, Comme Charnages l'a ledi, Et comment il li respondi. Del harenc a fet messagier ; Si l'en envoie sanz targier Aus chiens de mer et aus balaines Conter les noveles certaines, Et aus saumons et aus craspois , Aus mulés et aus lievrespois Et a la menue peschaille . Dist que Quaresme de bataille S'est envers Charnage aatiz : « Or vous mande granz et petiz Mesires que vous li aidiez Sor voz terres et sor voz fiez, Issi con de lui les tenez. Toutes voz genz i amenez ! » Chascons respont : « Nous si ferons! A noz pooirs li aiderons! »

La balaine dist qu'ele ira, A son pooir li aidera De bien combatre envers Charnage : « Mar i entreprist tel outrage ! » Qui donc veïst poissons venir Et sus rive de mer tenir, Moult les esgardast volentiers. En mains de .XV. jors entiers En ot tant assamblé Quaresme Que nus hom n'i peüst metre esme. La menuise est el premier front ; Les anguilles au brouet sont Aprés a bataille rengie ; Harens fres a la blanche aillie 84

Valla. №1(6), 2015. Et tant de ces autres poissons Vienent poingnant a esperons, Et cil de loing et cil de prés Tuit i vienent a grant eslés, Mes nes vous sai pas toz nommer. N'i remest poissons en la mer Qui n'i viegne, vueille ou ne daingne. Issu sont fors a la champaingne. Et Charnage li posteïs Mande la gent de son païs. De l' esmereillon fist message Qui le conta a loi de sage. Ainz la quinsaine en i vint tant A Charnage le combatant De la gent de sa regïon, Que ce n'est se merveille non. Primes vindrent crasses porees Et aprés vindrent charbonees , Char de porc a la vert savor I vint por aidier son seignor ; Et en aprés vienent li haste, Coulon rosti et cuit en paste , Lardé de cerf au poivre noir Et char de porc , par estavoir. Oison nouvel vienent poingnant Et lor gibelet amenant ; Aprés vienent chapons rostis, Ploviers et corliex aatis, Marlars et anetes sauvages, Butors et moreillons ramages Et la voleïlle menue Qui de bien fere les argüe ; En aprés vienent cols de cigne Qui moult sont precïex et digne. De toutes pars vienent granz mes. A tant ez vous .i. entremés De bones saussices pevrees Qui noveles ont aportees Des andoilles qu'eles vendront ; Et de la moustarde amenront Qui a armer les aidera : Ja Quaresme n'i düerra.

Charnage garde d'autre part Et voit venir les pois au lart Qui vienent soz frain chevauchant ; Moult vont Quaresme maneçant. Riche compaigne ont amenee De feves a la cretonee. Chapon rostis vienent aprés Et vuitecos a toz lor bes, 85

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева Poucin en rost et au brouet ; Chascons en grant paine se met D'aidier Charnage le baron. Et aprés vienent li hairon , Grues et gantes et bistardes ; Vienent porprenant les angardes, Tripes de porc et de mouton ; De cras aigniaus i veïst on Et gelines et cos sauvages. Tant i assamble granz barnages Que nes vous sai pas toz nommer. Moult manacent poissons de mer Et de vivier et de riviere. Charnage se regarde arriere, Le fons d'un val, par grant aïr, Et voit les mes de lait venir. Li burres vient trestout devant Et li lais surs le vait sivant ; Chaudes tartes et chaus flaons Vienent en granz platiaus roons ; La craime vient lance levee Parmi le fons d'une valee ; Li fres frommage d'autre part, S'en vienent parmi .i. essart ; Et aprés vienent li maton : Maint mes de lait i veïst on. A tant ez vous le dur frommage Qui vient en l'aïde Charnage Chevauchant que pas ne s'i tarde. S'or ne s'i prent Quaresme garde Arrivez sera a mal port, Quar trestuit le heent de mort, Ceus que je vous ai nommez ci ; Se il ne vient crïer merci Bien i porra avoir bataille. Quaresme lace sa ventaille Qui n'est ne de fer ne d'acier, Ainz est de roche de vivier. Son hauberc fu d'un fres saumon , De lamproie son auqueton ; Si vous di que ses espaulieres Furent de granz plaïs raieres ; De bons lus fu son elme fes ; Li cercles ne fu pas mauvés, Qui estoit d' anguilles rosties. Toutes ses armes a sesies. Puis li a l'en çainte une espee , D'une grant sole bien ouvree. Si vous di que si esperon Furent d' arestes de poisson . Cheval li a l'en amené, .I. grant mulet bien enselé ; 86

Valla. №1(6), 2015. La sele fu de blanche aillie , Des armes Quaresme entaillie ; Et li chevestres et li frains Et li poitraus et li lorains Des armes le conte de Bar ; En sa baniere ot .i. grant bar A entresaingne de vairons. De Quaresme ci vous lairons Qui bien a sa gent ordenee Le pendant d'une grant valee.

Or vous redirons de Charnage Qui sor .i. cerf ramu sauvage S'est atornez moult cointement, Bien m'orrez ja dire comment. Charnage vest .i. auqueton De char de porc et de mouton , Qui fu porpoins de grain novel ; Ne doute cop de maquerel Que ja le puisse domagier. Aprés vest .i. hauberc moult chier Fort et entier de bones mailles De crasses perdris et de quailles , Cloez de menuz oiselés ; Les manicles sont de poulés ; Sa coiffe estoit d'un fruit saffrée : Ainz mes teus ne fu esgardee. Elme ot el chief luisant et cler, D'une grant teste de sengler , Et ot .i. paon sor son hiaume : Bien sambloit sires d'un roiaume. Esperons ot de bec d' oisel : Moult ot en lui biau damoisel. Puis li a l'en çainte une espee , D'un haste de porc bien ouvree ; Si l'avoit forgié uns bouchiers, Bien l'esmolut uns cuisiniers. Et son escu fu d'une tarte Dont les ais estoient de paste . Sa cote a armer fu partie De chaus flaons a bone mie Et de pastez de coulombiaus : Moult fu ses adoubemenz biaus.

Le cerf ramu ont enselé, A Charnage l'ont amené. Ses cornes sont toutes carchies De kalendres bien envoisies Qui chantent cler et d'aloetes ; De roxingnols et de fauvetes 87

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева Fu couvers trestout contreval. Moult ot Charnage biau cheval Et envoisié et tost corant ! Ferrez fu derriere et devant ; Li fer furent moult bien ouvré, De menuz oiselés pevré ; Li clou sont de poivre molu ; La sele qui el cheval fu Estoit fete de mol mangier Qui ne fet pas a estrangier ; De roinssoles fu li peniaus , Li estrier furent de fritiaus ; La couverture de la sele Estoit de tortiaus en paiele ; Li frains estoit de frioletes , De chanestiaus et de chosetes ; Fu li lorains tres bien ouvrez : Jamés nul plus bel ne verrez. Montez est sor le cerf sauvage. Sa baniere est de fres frommage A entresaingne de matons . A sa gent dit: « Quar nous hastons ! Chascons endroit soi bien le face ! » La lance prent, l' escu embrace. Et Quaresme fu d'autre part, Qui plus estoit fiers d'un liepart. Charnage lest cheval aler, S'enseigne commence a crïer. Et Quaresme vient contre lui, Es escuz se fierent andui. Quaresme le fiert premerain D'une lance q'ot en sa main. Se li haubers ne fust si fors, Je cuit que Charnage fust mors. Quaresme a brisié sa lance , Et Charnage vers lui se lance. Si le feri de tel vertu Que tout envers l'a abatu. Il saut en piez delivrement, Vers Charnage vient esraument, Tel cop li done de l' espee A mont sor la broingne saffree, Qu'il li a fet une grant plaie. Et Charnages tel li repaie Que le hiaume li a percié. D'ambes .ij. pars sont aprochié Lor gent qui les ont departiz. A tant ez vous chapons rostiz Qui se meslent aus fres mellens ; Bien en ont mors plus de .ij. c. Ja uns seus n'en fust eschapez, Quant plaïs vienent atropez, 88

Valla. №1(6), 2015. Qui au secors corent isnel. Li bon flet et li maquerel Se combatent a char de buef ; Et d'autre part vienent li oef Qui se combatent aus harens . A tant ez vous entre .ij. rens .I. fres saumon esperonant, Fiert .i. haste de maintenant Si qu'il l'a par mileu navré ; Tant i a feru et chaplé Que moult lor a fet grant domage. S'or ne se puet vengier Charnage, Je cuit, de duel enragera. Le cerf ramu esperona, Fiert le saumon de tel esfors Que l'espee li mist el cors ; Mort l'abat en .i. chauderon : Or n'i faut il se poivre non.

Qui donc veïst ces oingnonees Et pois a l' uile et pois pilees , Feves frasees et blans pois , Pois chaus, pois teves et pois frois ! Aprés vienent ces civotees Et de ces porïons porees ; Moules et hanon au civé Vienent de bon poivre arrivé ; Moult vont Charnage maneçant. A tant estes vous chevauchant Une grant route de saussices ; Les hanons embatent es lices. Les oingnonees et les pois Ont abatu en lor defois, Quant lor sort une avalison D' anguilles qui sont en seson, Qui aus saussices se meslerent ; .ij. granz arpens les reculerent. Pommes et nois , figues et dates Se combatent aus menuz hastes Et aus tripes et a lor gent. Mes de tant lor va malement Que Quaresme i est desmontez. Ne vous avroie hui acontez La bataille ne afinee. Sor lui fust la parte tornee, Quant raies i vindrent poingnant Et chien de mer vienent ullant, Hados et guivres et hanons Et congres qui sont gros et lons, Sartres et bresmes et dorees , Barbues et granz plaïs lees 89

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева Et bon flet au fenoil rosti. La gent Charnage ont departi Si ont Quaresme remonté. Il li ont fet moult grant bonté. A tant ez vous .i. chien de mer Qui vient a la tarte jouster. Si fort le fiert, les ais dessuevre Et en fet voler la conduevre Et dist qu'il la mengera toute. Dist li plonjons : « Je ai grant honte Qu'il se tienent si bien vers nous ! » Dont les va envaïr toz sous. Moult les laidi en son venir, Du champ les en a fet partir, Quant i vindrent .iiij. hairons , Aprés vienent .ij. moreillons En .i. espoi tout coste a coste ; Enz se fierent en une flote De quinqueres et de teurés . Se ne fussent les cras mulés , Honiz fust Quaresme et sa gent. A tant ez vous esperonant .I. esturgon tres bien monté, Fiert .i. hairon par grant fierté Que mort l'abat a icel poindre ; Puis vait a une grue joindre, Si l'a si roidement ferue Qu'a la terre l'a abatue.

Quant le butor a ce veü, Sachiez, grant duel en a eü. L' esturjon fiert parmi la brueille : L'escu n'i valut une fueille, El cors le navra durement ; Outre s'en passe isnelement. A tant ez vous la frommagie, Fiert une raie lez l'oïe, A terre la fet trebuchier. Marlart commencent a huchier Aus ploviers que il viegnent tost. Cil amainent poucins en rost, Oisons noviaus et gibelet , Tout entremeslé de poulet . Moult metent de poissons a fin. L' uile se combat au saïn , Le lait d' amandes au lait dous ; Le miel i vient desor les pous, Qui bien i fist ses cors tomber : Cel jor le fist il comme ber.

90

Valla. №1(6), 2015. La bataille fu moult espesse, Dure et orible et felonesse. Quaresme i reçut grant domage De sa gent et de son lingnage. Et Charnage qui moult fu fier Retret sa gent por l'anuitier. Puis prist .i. gresle, sel sona, Par la bataille esperona. Cele nuit se fist bien guetier Et l'endemain, por guerroier, Se radouba comme devant. Mes moult se vont desconfortant La gent Quaresme de combatre. Par tens porra ses poins debatre Quaresme et ses cheveus tirer, Quar le plus large bacheler Qui onques fust ne jamés soit, A mandé qu'il vient orendroit A Charnage por lui aidier, Noël dont ja m'orrez plaidier. Cil amaine tant de bacons Et d' eschines et de jambons ! Ainz que li solaus soit cheïs En ert emplis toz li païs, Quar Noël ne vient mie vuis. Or a bien trestoz ses deduis Charnage, quant il set de voir Que Noël vient : por nul avoir Ne fust il plus baus ne plus liez. Quaresmes fu moult corouciez Quant il sot que Noël venoit Et tel compaingnie amenoit. A sa gent dist : « Quel le ferons ? A combatre trestout pardrons Quar lor force lor croist toz jors. Nous sommes auques au desous ! »

La balaine respont premiere : « Je voudroie miex estre en biere Que ja en feïssons acorde, Ne que ja .i. seul en estorde ! » Dist l'esturjon : « Nel dites mes, Dame balaine, estez en pes ! Acordons nous, sire Quaresme ! » – « Je le lo bien ! » ce dist la bresme Et li autre poisson aprés. Tuit s'acordent a fere pes. Del harenc ont fet messagier Si l'en envoient sanz targier A Charnage ; sanz demoree La querele li a contee, 91

Аллегорическая поэма XIII в. «Битва Поста с Мясоедом». Пер. и комм. Я.Ю. Старцева Ainsi con Quaresme li mande. Et Charnage lors si demande Quel pes Quaresme li requiert. « Sire, fet il, de par vous iert La pais tele con vous voudrez. Voz genz a conseil apelez ». Dist Charnage : « Moult volentiers ! » A son conseil en va lui tiers. La pes ont fete et devisee. Noël vient a cele assamblee Et dist que ja pes n'en ert faite En cest siecle, se ne li haite.

Lors commença la pes a dire Issi con vous l'orrez descrire : « Se Quaresme s'en veut aler Hors del païs, sanz retorner Jamés en ceste regïon, Ainz alast en chetivoison, Par tant porroit a pes venir Et noz bons amis devenir, Fors .vi. semaines et .iij. jors, Et feïst aillors ses sejors : Ainsi porroit il sa pes fere. Autrement ne nous porroit plere ! » Dist Charnage: « Sire Noël, Encore i avra il tout el ! Ainz que la pais soit creantee, Que sa gent soit abandonee En toutes sesons, sanz dangier, A toz ceus qui voudront mengier Des bons poissons dedenz charnage. C'est connoissance de servage ».

Литература Зюмтор П. Опыт построения средневековой поэтики / Пер. с фр. И.К. Стаф. СПб.: Алетейя, 2003. “Bataille de Karesme et de Charnage”, in: Fabliaux et contes des poètes françois des XI, XII, XIII, XIV et XVe siècles, tirés des meilleurs auteurs, publiés par Barbazan. Nouvelle édition, augmentée et revue sur la manuscrits de la Bibliothèque impériale, par M. Méon. Paris, Warée, 1808, t. 4. Pp. 80-99. Bossuat R., Labie-Leurquin A.-F. “Bataille de Caresme et de Charnage”, in: Dictionnaire des Lettres françaises, publié sous la direction du Cardinal Georges Grente. Le Moyen Age, ouvrage préparé par Robert Bossuat, Louis Pichard et Guy Raynaud de Lage. Édition entièrement revue et mise à jour sous la direction de Geneviève Hasenohr et Michel Zink, Professeurs à la Sorbonne. Paris, Fayard, 1992. P. 128. Grinberg, Martine ; Kinser, Sam. “Les combats de Carnaval et de Carême. Trajets d'une métaphore”, in: Annales. Économies, Sociétés, Civilisations. 38e année, N. 1, 1983. Pp. 65-98. doi : 10.3406/ahess.1983.411039 La bataille de Caresme et de Charnage / Édition critique avec introduction et glossaire par Grégoire Lozinski. Paris, Champion (Bibliothèque de l'École des hautes études. IVe section: Sciences historiques et philologiques, 262), 1933. (Электронная версия доступна в библиотеке Gallica: )
 Аннотация Перевод старофранцузской (XIII в.) аллегорической поэмы «Битва Поста с Мясоедом», в которой впервые фиксируется сюжет, вдохновлявший Франсуа Рабле и Питера Брейгеля: ... Уверенно – побойся, ворог! – По полю выступает творог, Вот, в окруженьи простокваши, Молочные подходят каши. Верхами – твёрдые сыры, Верны присяге и храбры, Равняют строй без опозданий. Не терпят постных притязаний, И ненавидит всяк Поста, Победа будет непроста, И тут Посту не до бравады, Коль не попросит он пощады...

Ключевые слова XIII в.; аллегория; ироикомический эпос; карнавал; Масленица; пародия; пища; пост Сведения о переводчике Старцев Ярослав Юрьевич, г. Екатеринбург, Институт философии и права УрО РАН e-mail: [email protected]








93

[VALLA] рецензии

Гимон Т.В. Историописание раннесредневековой Англии и Древней Руси. Сравнительное исследование. – М.: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2012. – 696 с.

Ремесло летописца в Англии и на Руси Гимон Т.В. Историописание раннесредневековой Англии и Древней Руси. Сравнительное исследование. – М.: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2012. – 696 с. Между поздней донорманнской Англией и домонгольской Русью много похожего и даже общего – обе страны были в той или иной мере дальними перифериями скандинавского мира. Вторжения и завоевания, норманнское и монгольское, навсегда изменили ход истории в этих двух странах. Древнеанглийский, или англосаксонский, был вторым (после ирландского) народным языком в Европе, на котором появилась письменная литература, в частности, историописание. В этом смысле Русь, где письменность возникает на славянском языке, близка Англии и кельтским странам Британских островов, в противовес большей части остальной Европы, где доминировала литература на латыни. В Англии XVIII-XIX вв., а в некоторой степени и по сей день, собственная древняя культурно-историческая близость с Русью часто преувеличивалась и преувеличивается (явление, почти неизвестное в России), но остается тем не менее фактом, осознаваемым образованными англичанами, особенно в кругах, связанных с англиканской Высокой Церковью (the High Church). Олав Шётконунг, единоутробный брат Кнуда Великого, короля Дании, Норвегии и Англии, был отцом Ингигерд, жены Ярослава Мудрого; племянник Олава, Эймунд, служил долгие годы своей кузине Ингигерд и ее мужу Ярославу и ослепил мятежного брата Ярослава, которого некоторые идентифицируют как св. Бориса. Якун Лепый (или Слепой), сражавшийся в 1024 г. в лиственской битве между Ярославом и его единокровным братом Мстиславом, позже стал в Англии ярлом Ворчестера. Стенкиль, сын ярла / посадника Ладоги, был первым русским на шведском троне (1060-1066); его отец сыграл важную роль в устройстве брака между Ярославом и Ингигерд. Мстислав-Харальд-Феодор Киевский был внуком Харальда II Годвинсона, последнего англосаксонского короля, павшего 14 октября 1066 г. (члены его семьи нашли убежище на Руси). Харальд Хардраде (Суровый Правитель), сватавшийся к дочери Ярослава Мудрого Елизавете Ярославне, позже стал королем Норвегии и пытался завоевать Англию (он был убит на Стамфордском мосту 25 сентября 1066, за три недели до норманнского вторжения и смерти своего тезки-соперника). Эти примеры могут быть легко продолжены. Два восточнославянских слова вошли через посредство викингов, оказавших значительное влияние на древнеанглийский, в лексикон современного английского языка (deal и talk), а автор одной древнееврейской рукописи из ранненорманнской Англии воспроизвел очень похоже кириллицу в качестве «русского письма». Англия и Русь до завоеваний были частями одного мира. По словам Т.В. Гимона, «Киевская Русь X-XI вв. .. представляла собой раннее государство, типологически схожее с ранними англо-саксонскими1 королевствами» (с. 36). Концентрация англо-варяжского присутствия на Руси, зафиксированного в материалах русских летописей и скандинавских саг, в эпоху Ярослава Мудрого имеет, возможно, английское происхождение: эпоха Ярослава – это также (до 1035 г.) эпоха Кнуда Великого, когда множество викингов лишились занятий из-за наступившего относительного мира и были вынуждены искать их где-то в другом месте. Монография Т.В. Гимона «Историописание раннесредневековой Англии и Древней Руси. Сравнительное исследование» – важная книга для тех, кто интересуется вопросами историописания в раннесредневековый период вообще, и она позволяет, по моему мнению, взглянуть с новой стороны на процесс создания русской летописи; в то же время эта книга – серьезный вклад в изучение английских хроник и Англосаксонской хроники в особенности. 1

Здесь и далее в цитатах сохранена орфография оригинала. В русской англистике термин «англосаксонский» обычно принято писать без дефиса и со строчной буквы. – Прим. ред.

94

Valla. №1(6), 2015. Это первое сопоставительное исследование англосаксонского и древнерусского историописания, и автор разбирает в основном материал из Англосаксонской хроники (The Anglo-Saxon Chronicle) за избранный им исторический промежуток, а затем применяет свои выводы для анализа соответствующего русского материала. «Англосаксонская хроника» – условное название восьми хорошо сохранившихся и взаимосвязанных текстов, написанных, в отличие от более распространенных латинских анналов, на англосаксонском (древнеанглийском) языке (интересно, что в одной из рукописей после каждой погодной статьи, написанной по-древнеанглийски, следует ее перевод на латынь). Автор замечает (c. 14), что сравнительные наблюдения над схожими источниками, созданными в разных странах, делались и раньше, но именно в последние два десятилетия подобные исследования стали особенно популярны; целью исследований, основанных на сравнении источников, является сравнение самих тех обществ, в которых были созданы эти источники. Книга разделена на две части. Часть первая (с. 32-310) называется «Формы историописания в Англии и на Руси». Она включает первые четыре главы. В главе 1 (с. 3268) автор дает сравнительный очерк письменной культуры англосаксонской Англии и Древней Руси. Автор приходит к вполне ожидаемому выводу, что « ...очень во многом англосаксонская и древнерусская письменные культуры схожи. Схожим было начало распространения письменности в этих двух обществах. Сопоставимо число сохранившихся рукописных книг. В целом совпадает репертуар письменности, корпус богослужебных и иных церковных текстов, памятников законодательства, актовых документов, зачатков делопроизводства» (c. 68). Глава 2, «Анналы и летописи» (с. 69-170), посвящена таким вопросам, как различия между «анналами», «летописями» и «хрониками», разбор комплекса сохранившихся текстов (английские тексты на латыни, Англосаксонская хроника, древнерусские летописи) и сравнение истории англосаксонской анналистики и древнерусского летописания, в избранных автором временных рамках, а также местам создания текстов, личностям и социальному статусу авторов, личностям заказчиков и патронов. Глава 3 разбирает «Пространные тексты, отличные от анналов и летописей» (с. 171242): всеобщие истории и «начальные истории» о становлении государства и его христианизации, местные церковные истории и биографии правителей. Глава 4 (с. 243-310) разбирает такие мелкие жанры, как анналы на пасхальных таблицах, перечни правителей, хронологические расчеты, записи хроноисторического характера на книгах и стенах. Часть вторая (с. 311-536) называется «Средневековый летописец за работой» и включает пять глав; в главе 5 (с. 311-337, «Вводные положения») автор дает очерк истории изучения англосаксонских анналов «и некоторых смежных сюжетов» и представляет читателю свои методологические подходы. Глава 6, «Древнейшая английская “живая летопись” и ее история» (с. 338-375) посвящена анализу одной рукописи, A, созданной в начале X в., а затем пополнявшейся и поправлявшейся вплоть до конца XI – начала XII в. (“a living chronicle”). Глава 7, «Английская анналистика до и после Нормандского завоевания (1040-1070-е годы)» (с. 376-477), содержит детальное исследование английской анналистики XI в., в которой автор пересматривает целый ряд выводов своих предшественников и предлагает свою реконструкцию истории английского историописания в этот переломный период истории Англии. Глава 8, «Погодные записи первой трети XII в.» (с. 478-498), в отличие от предшествующей ей главы, весьма кратка, и в ней разобраны погодные записи двух английских хронистов начала XII в. – автора фрагмента H (текст за 1113-1114 гг.) и автора погодных статей 1122-1131 гг. рукописи E. 95

Гимон Т.В. Историописание раннесредневековой Англии и Древней Руси. Сравнительное исследование. – М.: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2012. – 696 с. Глава 9, «Работа русских летописцев в свете англо-саксонских параллелей» (с. 497536), анализирует работу русских летописцев сквозь призму того, что известно автору (и представлено читателю в предшествующих главах) о работе их английских коллег. Это одна из самых интересных глав, и автор намечает некоторые пути дальнейших исследований. Безусловно, есть еще много важного материала, который может быть собран в этом поле. В этой объемистой книге пять приложений. Приложение 1 (с. 551-566) включает «Предварительный перечень древнерусских и англо-саксонских рукописей, содержащих памятники историописания». Приложение 2 (с. 567-589) содержит «Перевод фрагментов Англо-Саксонской хроники на русский язык (совместно с З.Ю. Метлицкой)». Приложение 3 (с. 580-588) – «Реконструкция состава Вустерских анналов за 1035-1077 гг.». Приложение 4 (с. 589-600) – «Перечни и генеалогии правителей: Англо-саксонские и древнерусские тексты». Приложение (с. 601-607) – «Важнейшие центры книжности в раннесредневековой Англии: Справочные сведения». Книга снабжена указателями, иллюстрациями и картами. Как мы уже заметили, особенно интересна глава 9. На новгородском летописном материале автор показал, как можно реконструировать текст погодных записей, отличая при этом исходный текст летописи, пополнявшейся из года в год, от наслоений позднейших сводчиков. Автор отмечает, что феномен заимствования материала из одной погодной летописи в другую, известный по англосаксонским текстам и новгородскому летописанию начала XIII в., может быть изучен на конкретных примерах (Переяславль-Южный). «Сходство английских анналов и древнерусских летописей поразительно, – пишет автор в заключении, – тем и другим свойственна практически идентичная структура. Деление текста на погодные статьи, “пустые годы”, дискретность погодных статей, сочетание в их составе кратких известий и пространных рассказов, а также текстов, казалось бы, чуждых анналам / летописям в жанровом отношении (перечни и генеалогии, документальные тексты, образцы поэзии и др.)» (с. 537). Эти совпадения носят системный характер, отмечает автор, в то время как «другие пространные тексты по истории (отличные от анналов и летописей)» не демонстрируют такого сходства (с. 538). Видимо, это сходство объясняется чем-то большим, чем принадлежность к одному жанру. Отличием же является «отсутствие в английских анналах столь выраженного (как в русских летописях) интереса к знамениям и к церковному строительству» (там же). Автор замечает, что текстологическое изучение Англосаксонской хроники может дать немалый материал о работе летописцевпереписчиков, вопрос, которому автор не уделил много внимания. Ранних летописных манускриптов на Руси сохранились много меньше, чем в Англии, и в этом одна из причин необходимости привлечения иностранных аналогий для изучения древнерусского летописания. И действительно, на ряде убедительных примеров (их список утяжелил бы эту рецензию на десятки страниц) Гимон показал, как некоторые спорные и сложные вопросы текстологии древнерусского летописания могут быть объяснены в неожиданном свете через аналогии с анналистикой Англии. Англосаксонский материал показывает, что сводческая работа не была единственной формой деятельности летописцев, они вели также, с разной регулярностью, погодные записи и иногда могли много лет подряд вносить изменения в одну и ту же рукопись. Автор убедительно, на наш взгляд, показал, что работа создателей Начального свода 1090-х годов и ПВЛ 1110-х годов, составителя Киевского свода рубежа XII-XIII вв. носила намного более целенаправленный и систематический характер, чем в тех параллелях из Англосаксонской хроники, которые он разобрал. Вместе с тем работа создателей сводов, как показывают и англосаксонские, и древнерусские примеры автора, могла быть как механической, так и носить характер масштабного литературного предприятия с общим замыслом. Вместе с А.А. Гиппиусом, автор считает «более чем вероятным» то, что многие из недошедших до нас рукописей были «живыми летописями», а не просто копиями («стерильными» рукописями со стопроцентно регулярной кодикологической структурой, цитируя Гиппиуса), они регулярно 96

Valla. №1(6), 2015. пополнялись погодными записями и в них делались исправления и дополнения (с. 528). Иногда летописцы заранее предусматривали возможность внесения дополнений в уже написанный текст: поля рукописей иногда оставлялись широкими, как это имело место в некоторых английских памятниках, и летописец мог оставить пустое место, чтобы позднее вписать какие-либо сведения, которых не имел на момент работы (и, видимо, в частности, для получения сведений, недостающих у летописца, и одалживались рукописи из одного центра историописания в другой, и на Руси и в Англии, как показано у автора во многих местах). Степень регулярности ведения погодных записей, составления сводов, редактирования, копирования и внесения дополнений и исправлений в уже написанный текст в Англии была различной. В Новгороде, отмечает автор, при архиепископе Мартирии (1193-1199), известном своей бурной строительной деятельностью, велись (в отличие от времени его предшественника) регулярные погодные записи, и моменты пополнения летописи колеблются между августом и январем, будучи приуроченными к окончанию строительного сезона: «очередное пополнение летописи было своеобразным обобщением того, что построено в Новгороде и его окрестностях за истекший период» (с. 502-503). Тот же самый человек, который нерегулярно вел летопись при предшественнике Мартирия, стал вести ее регулярно при новом архиепископе. Подобные тонкие наблюдения, немалая часть которых сделались возможной именно благодаря сравнению с иноязычными источниками, рассыпаны по страницам монографии. Дальнейшие исследования в области летописеведческих штудий много выиграют от внимательного чтения этой большой книги. Шапира Д., Bar-Ilan University, г. Рамат Ган, Израиль e-mail: [email protected]











97

Майоров А.В. Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв. – СПб., 2011. – 800 с., ил.

Усердие всё превозмогает Майоров А.В. Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв. – СПб., 2011. – 800 с., ил. – (Studiorum Slavicorum Orbis. Вып. 1). Александр Вячеславович Майоров – доктор исторических наук, профессор СанктПетербургского государственного университета. Последнее время он подвизается в области музееведения1, но репутацию в научном мире он заслужил в совсем другой сфере: социально-политической истории и внешнеполитических связей Галицко-Волынской Руси. Понятно, что не мог быть обойдён вниманием А.В. Майорова столь яркий и неординарный персонаж, как Роман Галицкий (ок. 1155-19.06.1205). Отношение российского историка к этому князю откровенно апологетическое, поэтому искать благодарных читателей ему логично на Украине. Если молодому государству предлагается национальный герой древнерусской эпохи, не входящий в традиционный русско-советский пантеон, то легко предсказать, что этот образ будет востребован, а его создатель получит доступ к местному книжному рынку. В самом деле, в 2011 г. Майоров издал свой двухтомный труд о Романе Мстиславиче в Белой Церкви (естественно, на украинском языке) [Майоров 2011а]. Впрочем, эта конъюнктурная публикация – далеко не единственная, где Майоров исследует политическую биографию Романа. В том же 2011 г. известное петербургское издательство «Дмитрий Буланин» выпустило в свет, под грифом Санкт-Петербургского государственного университета, первый выпуск новой серии Studiorum Slavicorum Orbis, содержащий фундаментальную монографию Майорова с сухим названием «Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв.». В этой 730страничной работе изучению политической биографии Романа Мстиславича отведено две трети общего объёма. В сущности, за рамками исследования остался лишь один важный вопрос: достоверность уникального рассказа польского хрониста Винцентия (1160-1223) о чудовищных зверствах Романа в Галиче. Однако Майоров анализировал этот рассказ ранее – в монографии 2001 г., посвящённой социально-политическим отношениям в ГалицкоВолынской Руси [Майоров 2001: 321-347]. Для уточнения методологических установок историка нам полезно будет время от времени обращаться и к этому его научному труду. Политическая биография Романа Мстиславича разрабатывается в науке не впервые: см., например, работу украинского историка А.Б. Головко, вышедшую на 10 лет раньше [Головко 2001]2. Однако труды Головко и Майорова несопоставимы. Украинский историк выступает в роли скромного и трудолюбивого компилятора, который неизменно остаётся в узких рамках традиционных подходов. Зато его российский коллега явно претендует на некое новаторство и даже элемент сенсационности. На этой ниве главные его достижения, видимо, следующие: 1) раскрытие интригующей тайны второго брака Романа; 2) доказательство реальности поездки в Галич к Роману императора Алексея III Ангела, бежавшего из осаждённого крестоносцами Константинополя. В разработке этих сюжетов система аргументов историка совершенно разная. Увидим, однако, что нечто важное их всётаки объединяет. 1

Чем и обусловлено, видимо, присутствие среди рецензентов его последнего труда М.Б. Пиотровского [Майоров 2011: 2]. Поскольку анализ письменных источников не является специальностью Пиотровского, он выступает de facto в роли классического «свадебного генерала» (или, как деликатно выражался в подобных случаях Д.С. Лихачёв, «почётного редактора»). 2 Опубликованный тем же автором год спустя русскоязычный биографический очерк о Романе [Головко 2002] содержит любопытные дополнения и не менее любопытные смысловые купюры; в частности, полностью опущен важнейший сюжет о зверствах Романа в Галиче, описываемых Винцентием.

98

Valla. №1(6), 2015. Загадочный второй брак Романа интересовал многих историков. Отсутствие в источниках достоверных известий всегда стимулирует полёт фантазии. В полном соответствии с этим универсальным тезисом историки Нового времени наперебой предлагали жившему 800 лет назад князю Роману разных невест (не останавливаясь даже перед выдумыванием совершенно неизвестных источникам персонажей). Со временем в историографии сложилась вокруг второго брака Романа целая литература3. Досконально изучив её, Майоров справедливо признал все предлагавшиеся ранее версии неудовлетворительными, после чего немедленно предложил свою собственную. Впрочем, версия его выгодно отличается от ряда иных уже тем, что на сей раз в роли невесты Романа выступает вполне реальная историческая личность: старшая дочь византийского императора Исаака II Ангела. Византийский историк Никита Хониат сообщает: «Царь Исаак имел от первого брака трёх детей – двух дочерей и одного сына. Старшую дочь он постриг в монахини и, с большими издержками превратив Иоанницкий дом в женский монастырь (как предполагала сделать это ещё царица Ксения по смерти своего супруга, царя Мануила Комнина), водворил её в нём, посвятив Богу, как чистую агницу…» [Никита Хониат 1862: 85]. Эту-то «чистую агницу» и приглядел современный историк, вознамерившись решительно переменить её судьбу, определённую более восьмисот лет назад отцом-императором, и выдать девушку за князя Романа. Почему бы нет? Прецеденты расстрижения знатных дам хорошо известны, и Майоров их указывает. Особенно интересен фрагмент из Хониата, относящийся явно к первому году после свержения в сентябре 1185 г. Андроника I Комнина, место которого занял Исаак II Ангел. В полном виде это известие выглядит так: «Исаак, воцарившись, отрешил от константинопольского патриаршего престола Василия Каматира, несмотря на то, что патриарх весьма много содействовал ему в получении власти. Причиною для низложения его послужило то обстоятельство, что он дал разрешение снять черное платье и возвратиться к прежнему образу жизни и прежней одежде тем женщинам высшего сословия, которых Андроник против воли постриг в монашество» [Никита Хониат 1862: 66-67]. Итак, патриарх за допущенное им расстрижение невольных монахинь был низложен тем самым императором, дочь-монахиню которого Майоров «выдал» за Романа. Строгие понятия Исаака II о святости монашеского сана, выраженные столь недвусмысленно, Майорова ничуть не смущают. Во-первых, он не верит в искренность императора и считает избранный для низложения патриарха повод лишь пустым предлогом («благовидный повод, прикрывающий грубый произвол», с. 304). Во-вторых, истинная позиция императора, в сущности, вообще не имеет значения: по версии Майорова, дочь Исаака была расстрижена не отцом, а дядей (Алексей III сверг с престола своего брата Исаака II в 1195 г.). Всё это, однако, не более чем игра ума. Отождествление дочери Исаака с второй женой Романа Мстиславича не основывается ни на каком источнике. Допустим, что гипотеза о византийском происхождении второй жены Романа верна. Семейства Комнинов и Дук, в прошлом владевшие престолом, в матримониальном отношении были ничуть не хуже Ангелов. Были ещё и знатные семейства «второго ряда» – состоявшие в родстве или свойстве с тремя вышеназванными (например, Каматиры). Общее количество знатных девушек, живших около 1200 г. в Константинополе и подходивших на роль невесты для амбициозного русского князя, должно было быть значительным. Но в повествовательных источниках упомянуты, конечно, далеко не все; вряд ли есть нужда это доказывать. И если историк полагает, что невеста для Романа непременно должна быть найдена среди тех, которые источниками упомянуты – он уподобляется пьянице из анекдота, искавшему оброненную мелочь под фонарём, где светлее, а не в тех тёмных кустах, где он эту мелочь обронил. Здесь историку, вовлечённому в увлекательный процесс наполнения прошлого людьми и событиями, необходимо либо очень много душевной простоты, либо… немного цинизма. 3

Почти полная библиография дана у Майорова (с. 287-288, прим. 2, 4, 5, 6). Ещё одна версия «второго брака» Романа, бесспорно, самая оригинальная: [Толочко 2007: 221-236].

99

Майоров А.В. Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв. – СПб., 2011. – 800 с., ил. Всё гениальное просто: берём любую реальную девушку, известную источникам, и своим волевым решением «назначаем» её невестой (невзирая даже на некоторое сопротивление источников, которое в принципе можно преодолеть). Именно это Майоров и проделывает. Но что же это, если не беллетризация истории?? При таком подходе принципиальное отличие «ремесла историка» от деятельности романиста лишь в том, что историк не создаёт художественных образов. Получив своих героев уже в готовом виде, историк меняет их судьбу по своему произволу, но всё-таки, как правило, не заходит столь далеко, чтобы развивать характеры в вымышленном повествовании. Так история становится «скучным романом»4. В будущем, когда исследователей заинтересует наконец образ историка как демиурга и создателя миров, феномен Майорова станет интереснейшим объектом для анализа. Пока же, соблюдая принятые ныне в научном сообществе правила игры, попробуем говорить с историком на его собственном языке. К сожалению, Майоров не заметил (или сознательно оставил без обсуждения) один весьма щекотливый аспект своей версии. Роман, как известно, вступил во второй брак при живой жене, что уже само по себе делало ситуацию, с точки зрения церковного права, довольно пикантной. При этом Майоров предлагает нам считать, что Роман женился на расстриженной монахине! На Руси такого рода княжеский брак должен был вызвать вполне определённые ассоциации: расстриженной монахиней была мать Святополка Окаянного. Будущие сыновья Романа неизбежно воспринимались бы как дети греха и беззакония, даже если бы их мать, расстриженная монахиня, пять раз была царской дочерью; этот момент лишь усиливал бы степень грехопадения. Добавим к этому, что Роман не имел династических прав на Галич. Новая династия, основываемая Романом, не имела бы в глазах современников даже тени легитимности. В общем, женитьба Романа на расстриженной монахине была бы редкостной политической глупостью. Майоров всего этого не видит. Он окрылён своей навязчивой идеей и обещает нам отыскать следы дочери Исаака II в Галицко-Волынской Руси (с. 305). Вместо этого, однако, он зачем-то начинает нам пересказывать на протяжении четырёх страниц суждения разных исследователей о древней каменной башне в Столпье (с. 306-310). Ключевой момент, видимо, в том, что этот архитектурный объект, благодаря буйной фантазии одного польского историка, связывается теперь с именем вдовы Романа (с. 309, прим. 20 и соответствующее место основного текста). Допустим, что польский историк – сущий ясновидец, что башня в Столпье в самом деле как-то связана с судьбой вдовы Романа5. Но кто же она, эта вдова Романа? И где обещанные следы дочери Исаака II? Впрочем, если читатель проявит терпение и продолжит чтение, то увидит, что следы дочери Исаака II всё-таки обнаружатся. Только отнюдь не в Галицко-Волынской Руси, как было обещано, а в Германии – в синодике Шпайерского собора. Мы узнаём, что в своё время германская императрица Ирина-Мария, дочь Исаака II Ангела, распорядилась поминать брата Мануила и сестру Евфросинию (с. 311). Здесь сердце всякого истинного любителя генеалогии должно учащённо забиться от радости: старшая дочь Исаака II, фигурирующая у Хониата как безымянная монахиня, получает имя! Но оснований для её отождествления со второй женой Романа Мстиславича как не было, так и нет. Более того, отождествление невозможно: императрица Ирина-Мария умерла 27 августа 1208 г., и если она успела

4

О потенциальной возможности превращения истории в «скучный роман» писал ещё Карамзин, хотя и в ином контексте: «Но если мы захотим соображать историю с пользою народного тщеславия, то она утратит главное своё достоинство, истину, и будет скучным романом» [Карамзин 1989: 214, прим. 105]. 5 На самом деле монастырь, в который удалилась княгиня, находился во Владимире-Волынском, как это явствует из летописного известия о строительстве Мстиславом Даниловичем часовни над её гробом (ПСРЛ, т. 2, стб. 937).

100

Valla. №1(6), 2015. распорядиться поминать Мануила и Евфросинию, то ясно, что эти двое умерли ещё раньше. Между тем вдова Романа умерла никак не ранее 1220 г.6 Майоров пытается спасти положение, кажущееся вполне безнадёжным, с помощью следующего рассуждения. Императрица Ирина-Мария распорядилась поминать брата и сестру в один день – «на третий день после праздника Михаила»; историк полагает, что это условная дата, ибо «Ирина-Мария, живя в Германии, ничего не знала о судьбе ни своего брата, ни сестры, также покинувших родину и, очевидно, потерявших связь друг с другом» (с. 314). Отметим, во-первых, что историк отстаивает здесь не отождествление старшей дочери Исаака II, монахини Евфросинии, со второй женой Романа, а лишь потенциальную возможность такого отождествления (т.е. вопрос заведомо не будет решен при любом отношении к его аргументации). Во-вторых, предлагаемая аргументация слишком уж наивна. Поминают не всех пропавших без вести, но лишь пропавших давно – когда уже нет надежды, что эти люди всё ещё живы; относительно пропавших недавно церковь рекомендует молебны о здравии. Следовательно, Ирина-Мария должна была ожидать известий о пропавшей сестре по меньшей мере несколько лет. Императрицы, как правило, обладают возможностями и средствами для активных поисков пропавших без вести родственников. Девушка царских кровей – не иголка в стоге сена. Дочь Исаака II могла пропасть без вести, только оставаясь смиренной монахиней (например, она могла погибнуть при взятии Константинополя крестоносцами 13 апреля 1204 г.). Но практически невозможно пропасть без вести, выйдя замуж за какого-либо государя. Ирина-Мария провела в Германии 11 лет. За такой срок она успела бы узнать судьбу своей старшей сестры даже в том случае, если бы эту злосчастную сестру ухитрились выдать замуж за Чингис-хана! Ниже у Майорова будет ещё множество нетривиальных рассуждений вокруг загадочной фигуры второй жены Романа. Не будет только доказательств её отождествления с дочерью Исаака II (оно просто навязчиво постулируется). Впрочем, этого следовало ожидать изначально: где источники молчат, историку остаётся только фантазировать. Особенно занятно то, что историк, посвятивший созданию образа «Евфросинии Галицкой» более сотни страниц, на своей версии как бы и не настаивает! В другом разделе своей обширной монографии он выражает готовность принять альтернативную точку зрения польского историка Иеронима Грали, успешно «женившего» Романа Мстиславича на другой знатной девушке из Константинополя – Марии Каматир (с. 217-218). Но если годится Роману и эта невеста, так чего ради, спрашивается, было и огород городить? Впрочем, образ «Евфросинии Галицкой» не всегда существовал в воображении Майорова; был момент, когда он довольствовался чужими гипотезами. Неожиданная готовность историка признать невестой Романа Марию Каматир, возможно, представляет собой уцелевший реликт раннего этапа его творчества, пропущенный по недосмотру при редактировании монографии, основанной на материалах статей разных лет. Второе выдающееся достижение Майорова в разработке жизнеописания Романа Мстиславича – история с предоставлением убежища в Галиче византийскому императору Алексею III Ангелу, бежавшему из осаждённого крестоносцами Константинополя. История эта содержится в почти готовом виде у польского историка Яна Длугоша (1410-1485) [Щавелева 2004: 190 (латинский текст Длугоша), 343 (перевод)]. Здесь, впрочем, действует не Алексей, а некий Аскарий (Ascarius), а действие отнесено к 1200 г. Версию Длугоша повторяют практически без изменений позднейшие польские хронисты. В XVII веке составитель Густынской летописи – некий весьма начитанный украинский книжник, знавший и польскую традицию, и русскую летописную «Повесть о взятии Царьграда фрягами» – впервые перенёс на русскую почву рассказ о бегстве свергнутого императора к Роману в Галич, но «поправил» своих польских предшественников, превратив Аскария в Алексея [ПСРЛ 2003 (40): 108]. Таким образом, фабрикующий биографию Романа 6

Последнее упоминание вдовы Романа в Ипатьевской летописи относится к концу 1219 или к началу 1220 г. [Грушевський 1901:16].

101

Майоров А.В. Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв. – СПб., 2011. – 800 с., ил. исследователь получает в своё распоряжение готовый занимательный сюжет. Остаётся только его легитимизировать. Посмотрим, как Майоров это делает. Ход первый: Майоров честно признаёт текстологический факт, известный науке по меньшей мере с 1872 г. (с. 196, прим. 14). Источником известия Длугоша была «Церковная история» Бартоломео дель Фьядони, прозванного за учёность «Птолемеем из Лукки». У этого автора, правда, вместо Галиции упоминается Галатия, которая якобы «часть Руси», а Романа никакого нет и в помине (лат. текст и перевод см.: с. 196-197, прим. 18). Запомним это. Ход второй: Майоров констатирует наличие у Птолемея из Лукки грубой ошибки с датой (1200 г.), которая перекочевала и к Длугошу (с. 197). Ход третий: Майоров признаёт некоторое участие Длугоша в разработке сюжета, хотя и незначительное. «Длугош добавил от себя только ремарку о радушном приёме, оказанном беглецу русским князем Романом» (там же). Добросовестный историк прямо и недвусмысленно заявил бы, что Длугош эту «ремарку» попросту выдумал. Но задача Майорова как раз в том, чтобы легитимизировать информацию, заключённую в этой «ремарке». Поэтому историк предельно осторожен в формулировках. Ход четвёртый: Майоров признаёт, что имя Аскарий (Ascarius) «в западноевропейских средневековых источниках (прежде всего французских и итальянских) выступает как один из вариантов написания родового имени Ласкарей» (с. 205). Ход пятый (формально всё ещё корректный, но уже несколько настораживающий): «в некоторых иностранных источниках, особенно арабских, начиная с XIII в. все византийские императоры именуются независимо от их настоящих имён Ласкарями» (с. 206). Ход шестой (на сей раз уже некорректный): «Нельзя исключить, что родовое прозвище знаменитой династии впоследствии могло быть перенесено иностранными авторами не только на её преемников, но и на ближайших предшественников, в частности на Алексея III, тестя Феодора Ласкаря» (там же). На самом деле исключить такую возможность не только можно, но и должно, ибо прецедентов такого переноса не засвидетельствовано. Отметим, что при помощи банального передёргивания Майоровым достигнут очень важный промежуточный результат. Ранее в науке принято было попросту отбрасывать рассказы Длугоша и его предшественника Птолемея из Лукки как поздние и заведомо недостоверные: дающие ошибочную дату событий (1200 г.), смешивающие Алексея III Ангела с его зятем, будущим никейским императором Феодором Ласкарисом, и приписывающие этому синкретическому персонажу невозможные передвижения. Теперь же Майоров «установил», что Аскарий (Ascarius) этих рассказов – не кто иной, как Алексей III Ангел. Синкретического персонажа больше нет, есть реальное историческое лицо. Грубую ошибку с датой достаточно просто не упоминать: речь об этом шла десять страниц назад (см. «ход второй»), и есть надежда, что читатель успел об этом забыть. Ход седьмой: Майоров прослеживает все известные источникам перемещения Алексея III Ангела, бежавшего из Константинополя 18 июля 1203 г., и выделяет два эпизода: бегство из Адрианополя под натиском войск Алексея IV и его наёмников-крестоносцев (после 19 августа 1203 г.) и пребывание в Мосинополе (после 12 апреля 1204 г.). В промежуток между этими вехами он помещает пребывание экс-императора в Болгарии – известие об этом, хотя и не датированное, он обнаружил в одной из ранних латиноязычных хроник (с. 213). Ход восьмой: указывая на тот же самый хронологический промежуток, Майоров предполагает не только пребывание Алексея III в Болгарии, но и потенциальную возможность переговоров экс-императора с Романом Галицким (равно как и возможность поездки Алексея III в Галич, с. 215). Здесь стоило бы вспомнить, что маршрут «Дунай – Чёрное море – Днестр» функционировал только в тёплое время года. Впрочем, Алексей III вполне мог отправиться в Галич по суше: расстояние от Тырнова до Галича не представляется чрезмерным (хотя оно и больше примерно раза в два, чем от 102

Valla. №1(6), 2015. Константинополя до Тырнова). Так что – почему бы и нет? Надо только помнить, что здесь мы покидаем область науки и уходим в область беллетристики. Ход девятый – очередное передёргивание: потенциальная возможность выдаётся Майоровым за исторический факт, подтверждением чего должен служить рассказ Фьядони (он же Птолемей из Лукки, с. 216). Другими словами, историк обращается за подтверждением своей чисто умозрительной конструкции к тому самому источнику, достоверность известия которого требовалось доказать! Отождествление Алексея III с «Аскарисом» молчаливо принимается за безусловно доказанное; ошибочная дата (1200 г.) в рассуждениях не комментируется. Совершенно не интересует историка и приписываемый «Аскарису» маршрут в «Галатию», отождествляемую им с «Галицией» – маршрут через Херсонес, невозможный для любого путешественника, направляющегося в Галич с Балкан. Наконец, благополучно забыто историком, что никакого Романа у Птолемея из Лукки нет и в помине; забыто собственное признание, что только Длугош по догадке «добавил от себя ремарку о радушном приёме, оказанном беглецу русским князем Романом» (с. 197). Да и как было не забыть, если речь об этом шла 18 страниц назад... Разбирая систему аргументов Майорова, всякий внимательный читатель быстро поймёт, что наука в данном случае выступает лишь в качестве общего фона. По сути же разработка вопроса представляет собой некую интеллектуальную игру. Но даже в игре необходима элементарная честность, а этого, к сожалению, нет: приёмы историка приходится квалифицировать как чисто шулерские. Отвлекающим внимание моментом служит многословие (у этого автора вообще феноменальная способность к заполнению десятков страниц малосодержательным или даже совсем бессодержательным текстом, представляющим собой пересказ наблюдений предшественников). Требовательный читатель, не поддающийся на примитивные уловки, готов уже осудить заигравшегося историка и вынести весьма обидный для него вердикт. Но сам этот историк не видит произведённого эффекта и отнюдь не удовлетворён достигнутым. Игра продолжается. Перейдя от Длугоша и его польских последователей к Густынской летописи, Майоров обнаруживает, что текст этой компиляции «не находит полного соответствия» ни с одним из использованных источников. Согласимся. Но ведь это же неотъемлемое свойство всякой компиляции! А если есть подозрение, что компилятор использовал источник, которого среди доступных нам нет – необходимо доказать это, прибегнув к развёрнутому текстологическому анализу. Нашему историку, однако, не до текстологии: ему просто нужен формальный повод для эффектного окончания важной главы. И он вполне уверен, что получил искомое: «попрежнему остаётся актуальным предположение о том, что в распоряжении автора Густынской летописи могла быть ныне утраченная русская летопись, непосредственно содержащая сведения о бегстве византийского императора в Галицию» (с. 220). Злые языки скажут, конечно, что мы имеем дело с безответственным фантазированием, обусловленным органической неспособностью историка усвоить азы источниковедения (что в реальной жизни представляет собой феномен отнюдь не редкий и практически не поддающийся коррекции). Но возможна и принципиально иная точка зрения. Многие представители научного сообщества всерьёз полагают, что профессионализм историка заключается именно в его способности выстраивать сложные умозрительные конструкции, свободно оперируя всем массивом имеющихся сведений источников и литературы, формируя собственную картину прошлого и обеспечивая таким образом «прирост знания». А это у Майорова получается, причём блестяще. Общий фон всех рассуждений Майорова сугубо научный; эрудиция его вызывает почтительное удивление. Ссылки его почти всегда корректны7. Будучи представителем вполне определённой научной школы, «школы 7

Можно указать, впрочем, и единичную попытку мистифицировать читателя с помощью ложной ссылки на источник: «Из летописи (курсив мой – А.Г.) известно, что “выгонцами” нередко становились видные галицкие бояре – например, Кормиличичи или Домажиричи» [Майоров 2001: 447]. Следуют две ссылки: ложная на Ипатьевскую летопись (где нет никаких известий, соответствующих утверждению Майорова) и верная – на

103

Майоров А.В. Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв. – СПб., 2011. – 800 с., ил. Фроянова», он эффективно интегрирует свой собственный скромный вклад в обширные массивы знания, унаследованные от предшественников. В его работах мы всегда найдём столь полезные вещи, как взаимодействие с идеями и наблюдениями коллег, подробные сочувственные пересказы понравившихся версий и мягкую критику оппонентов (реакция может быть чрезвычайно сдержанной даже в случае принципиальной несовместимости взглядов [Майоров 2006: 387-391]). Успешный карьерный рост этого историка закономерен и предсказуем. Жёсткая критика его работ звучит в основном в кулуарах – в соответствии с духом эпохи, преимущественно на просторах Сети. Здесь оценки могут быть уничтожающими. Но пользователи Сети, скрывающиеся под «никами», не отвечают за свои слова, и даже само их существование легко игнорировать. Перейдём теперь к той теме, где впервые раскрылся творческий потенциал Майорова как яркого представителя своей научной школы. Тема эта – рассказ Винцентия о вокняжении Романа в Галиче, об учинённых там зверствах и о последовавшем политическом взлёте Романа, который «стал полновластно управлять почти всеми русскими землями и князьями» [Щавелева 1990: 112]. Майоров отталкивается от следующего наблюдения: «Нельзя не заметить противоречия в том, как относились галичане к новому князю до и после его вокняжения. Налицо резкая перемена от полного неприятия и вооруженного сопротивления до твёрдой и постоянной поддержки, ставшей условием внутренней стабильности и грандиозных внешнеполитических успехов» [Майоров 2001: 342-343]. Всякий другой, сделав такое наблюдение, усомнился бы в справедливости показаний Винцентия о полном и единодушном неприятии галичанами кандидатуры Романа как их будущего князя. Конкретный пример – украинский историк Головко, один из предшественников Майорова в разработке биографии Романа. Обвинив Винцентия в тенденциозности, Головко указал летописные известия, свидетельствующие о наличии у Романа некоторого числа приверженцев среди галицких бояр8 . Городская община как таковая украинского историка в данном контексте не интересует: ему важно констатировать, что версия Винцентия (о единодушном неприятии Романа «галичанами») противоречит летописным данным. Майоров же находит принципиально иное решение: версия Винцентия принимается целиком и полностью, но описываемые им зверства Романа объявляются… «ритуальносимволическим актом подчинения общины». Речь идёт не о банальном запугивании населения: «Убийство общинных лидеров, произведённое, по всей видимости, с использованием особо жестоких (“злых”) средств оказывает какое-то магическое воздействие на общественное сознание, парализует волю к сопротивлению, не только не порождает протеста и ответных действий со стороны общины, но, наоборот, заставляет полностью подчиниться воле совершающего насилие» [Майоров 2001: 343; 343-344]. Будучи представителем научной школы, постулирующей в Древней Руси догосударственный общественный строй, Майоров закономерным образом архаизирует общественное сознание. Здесь следовало бы ожидать неких параллелей из жизни древних патриархальных обществ. Майоров в самом деле честно пытался их найти, но отнюдь не преуспел; все приведённые им примеры зверских расправ над врагами бесконечно далеки от моделируемой ситуации противостояния правителя-пришельца и лидеров местной общины9. монографию В.Т. Пашуто (именно этому историку принадлежит приглянувшаяся Майорову фантазия о «боярах-выгонцах»; подробный разбор сюжета здесь: [Горовенко 2011: 175-178]). 8 «Немало галичан, по сообщению летописи, покинуло тогда Галич вместе с Романом и нашло приют в его владениях. Как раз они вместе с волынянами в дальнейшем будут опорой в походах Романа в начале XIII в., а позднее, несмотря на противодействие иных боярских лагерей, ориентировавшихся на других политических лидеров, окажут поддержку его сыновьям Даниилу и Васильку» [Головко 2002: 63]. 9 Так, например, в указанной Майоровым (там же, с. 345-346) истории противоборства Хальвдана Высоконогого и ярла Оркнейских островов Эйнара (из саги о Харальде Прекрасноволосом) «лидеры общины» вообще не фигурируют. Да и можно ли считать общиной сообщество местных бондов, рассеянных по хуторам и совершенно индифферентных к происходящему? Майоров, к сожалению, над этим вопросом не

104

Valla. №1(6), 2015. Как интеллектуальное упражнение версия Майорова очень интересна, однако её объективное значение ничтожно: это всего лишь умозрительная конструкция, порождённая априорными представлениями «школы Фроянова». В сущности, здесь мы в очередной раз сталкиваемся с беллетризацией прошлого (что становится особенно очевидным, когда историк вводит альтернативную по отношению к источнику психологическую мотивацию действий главного героя). Казни изображаются как ритуально-символический акт, поэтому историк настаивает, что избранные Романом средства выбраны были «не случайно, не в припадке слепой ярости» [Майоров 2001: 344]. Но такое суждение оказывается в прямом противоречии с той психологической характеристикой, которую даёт Роману его младший современник Винцентий: «в приступе ярости и запале тщеславия не щадит никого из своих» [Щавелева 1990: 111]. Влияние «школы Фроянова» чувствуется у Майорова и в обращении с «татищевскими известиями», которые априорно (magister dixit!) считаются восходящими к неким древним летописям. В результате история вокняжения Романа в Галиче излагается Майоровым по двум вполне равноправным в его глазах источникам: хронике Винцентия (1160-1223 гг.) и «Истории Российской» В.Н. Татищева (1686-1750 гг.). Материал перетасован и образует причудливую мозаику [Майоров 2001: 324-335]. Но даже при столь высокой степени свободы творчества всё-таки оставалась серьёзная проблема: неясность даты описываемого события. Рассказ Винцентия вообще не датирован, а Татищев даёт дату заведомо ложную: 1197 год10 ([Татищев 1964: 325]; в южнорусской Ипатьевской летописи подробное погодное повествование доведено до зимы 1198-99 гг. [Бережков 1963: 209, прим. к статье 6706 г., пункт «б»], но известия о захвате Романом Галича там нет). Майоров решил проблему, просто проигнорировав её: для своего собственного рассказа он взял дату из третьего источника – из Густынской летописи XVII в., где проставлен 1199 год [Майоров 2001: 321]. Разрубив недрогнувшей рукой Гордиев узел, историк избавился от докучной необходимости обращения к поздним польским хроникам, с которыми работал Татищев. Чем больше тот сегмент реальности, который мы отказываемся обсуждать – тем более простой и ясной становится картина мира. Именно поэтому Майоров, находя интересные параллели у Винцентия и у Татищева, с младенческой непосредственностью трактует их как аргумент в пользу достоверности татищевского повествования. Куда как проще: использованные Татищевым «русские источники» подтверждают рассказ Винцентия11. А знакомство Татищева с рассказом Винцентия в переложениях поздних польских хронистов – неудобный факт и «лишнее звено». Над такими вещами Майоров даже не задумывается. В его перевёрнутом мире принимается за установленный факт умозрительная гипотеза о не дошедших до нашего времени «русских источниках» Татищева, но игнорируется наличие среди источников Татищева реальных польских хроник Кромера, Стрыйковского и Бельского, которые никуда не пропадали и вполне доступны для любого исследователя12. Как историк Татищев вообще Майоровым не воспринимается: на сорока двух страницах историографического очерка, посвящённого истории изучения ГалицкоВолынской Руси, для его фамилии места не нашлось [Майоров 2001: 46-88]. «История задумывается. Он пытается представить в роли «покорителя общины» (несуществующей!) ярла Эйнара, но и здесь ничего не выходит: именно Эйнар и был исконным правителем бондов на Оркнейских островах. Жестокой расправе подвергается в саге пришелец Хальвдан, т.е. ситуация прямо противоположна той, которую Майоров моделирует в случае с пришельцем-Романом и галичанами. 10 Ошибочная дата заимствована Татищевым у поздних польских хронистов – Кромера и Бельского (см.: [Горовенко 2011: 286]). 11 См., например, такой пассаж: «по сведениям как польских, так и русских источников (подчёркнуто мной – А.Г.), галичане соглашаются принять Романа, только полностью исчерпав свои возможности к сопротивлению» [Майоров 2001: 331]. 12 Все эти хроники содержат рассказ о походе на Галич, восходящий к Винцентию, но даты проставлены разные: у Кромера и Бельского – 1197 г., у Стрыйковского – 1198 г. Татищев, хорошо знавший и ценивший польскую историографию, мог выбирать между этими двумя датами.

105

Майоров А.В. Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв. – СПб., 2011. – 800 с., ил. Российская», соответственно, воспринимается не как произведение историографии первой половины XVIII в., а как исторический источник, сведения которого историку можно использовать в одном ряду с аутентичными летописями и хрониками. Но при этом, оказывается, всё-таки неплохо подкрепить введение в повествование татищевского материала ссылкой на какой-нибудь авторитет. Например, так: «согласно данным татищевского свода, игнорировать или отвергать которые нет достаточных оснований…» И следует ссылка на М.С. Грушевского [Ibid.: 333]. Секрет неизменной притягательности «татищевских известий» для историков разных поколений довольно прост. Заключается он в том, что «татищевские известия» весьма выразительны в смысле чисто литературном. Некоторые представляют собой настоящие шедевры в жанре миниатюры (недаром же татищевский рассказ о папском посольстве к Роману отразился в поэзии и в изобразительном искусстве). С помощью заимствований из «Истории Российской» любое безликое и серое историческое повествование расцвечивается яркими красками и волшебным образом превращается из «скучного романа» в роман вполне удобочитаемый (если не в авантюрный). Но тогда сомневаться в достоверности «татищевских известий» попросту глупо: никто себе не враг... Использование «татищевских известий» в такой степени вошло в обычай, что многие историки вообще не считали нужным это аргументировать. В лучшем случае можно было встретить беглое замечание вроде приведённого выше: игнорировать или отвергать такое-то известие «татищевского свода» «нет достаточных оснований». И ведь тут не поспоришь: если «татищевские известия» не изучать – конечно, отвергать их не будет оснований. Положение изменилось в 2005 г., когда вышла из печати книга украинского историка А.П. Толочко, представляющая собой попытку демистифицировать проблему [Толочко 2005]. Со времён С.Л. Пештича13 в нашей научной литературе не было столь серьёзной и аргументированной критики порочной традиции использования «татищевских известий». Книга Толочко получила широкую известность; автор приобрёл и непримиримых врагов, и восторженных поклонников (в кругу которых даже родилась максима: «татищевский вопрос» как научная проблема более не существует, а отношение к нему исследователей следует рассматривать теперь как тест на интеллект). Но сторонники достоверности «татищевских известий» не спешили сдавать позиции. В числе самых неустрашимых оппонентов Толочко мы находим и Майорова. Проблему в целом он не охватывает, зато подробно останавливается на двух самых ярких татищевских рассказах: о «конституционном проекте» Романа Мстиславича (под 1203 г.) и о папском посольстве, предлагавшем галицкому князю королевскую корону (под 1204 г.). В книге Толочко первому из этих двух сюжетов отведена целая глава [Толочко 2005: 288-328]; второй также удостоился отдельного очерка, хотя и гораздо меньшего объёма [Ibid.: 469-477]. Доказывая невозможность возникновения в 1203 г. на Руси приписываемых Роману политических идей, Толочко выдвигает целый ряд аргументов, из которых важнейшим представляется следующий. Идея создать коллегию выборщиков киевского князя с фиксированным членством сильнейших князей, вроде позднейшей немецкой коллегии курфюрстов, не могла возникнуть по той простой причине, что конфигурация доминирующих княжеских кланов постоянно менялась у всех на глазах – одни семейства возвышались, другие сходили со сцены [Ibid.: 295]. В самом деле – каким образом может родиться идея создания «коллегии курфюрстов» в стране, где конфигурация территориальнополитических образований постоянно меняется? Где нет не только чётко очерченных «курфюршеств», но даже и наследования власти в квази-курфюршествах по принципу примогенитуры? Отметим ещё один чрезвычайно важный момент: приписываемый Роману проект имеет довольно сложную структуру. Он не мог появиться в результате 13

[Пештич 1961]. Не лишним будет отметить, что кандидатскую диссертацию «„История Российская" В. Н. Татищева как исторический источник» Пештич защитил гораздо раньше – в 1944 г.

106

Valla. №1(6), 2015. индивидуального озарения и в одночасье, его кто-то должен был разрабатывать. Породившее такой проект общество, по мнению Толочко, должно было иметь административную культуру, «предполагающую не только весьма развитую традицию работы с письменными документами (проект, поправки, сведение их в окончательный текст), но и столь же развитую бюрократическую иерархию, умеющую передавать такого рода документы с одного уровня обсуждения на другой» [ibid.: 293]. Ничего подобного Толочко на Руси начала XIII века не видит. Напомним читателю, что речь идёт о регионе, где договор между князьями мог сводиться к устной формуле из пяти лексических единиц14, и даже княжеское пожалование на владение селом могло быть сделано в устной форме (причём не кем-нибудь, а тем самым Романом Мстиславичем, которому приписывается создание весьма прихотливого «конституционного проекта» [Флоря 1999: 253]). Можно вспомнить и о том, что не существует ни одного подлинного акта XII в., относящегося к Галицко-Волынской Руси. Известен только бесспорно подложный акт [Востоков 1842: 114], составленный в XVII веке от имени… всё того же Романа Мстиславича – куда ж без него! При отсутствии архивов о степени развития административной культуры можно только фантазировать. Но недаром целые поколения российских и советских историков упорно трудились над тем, чтобы представить домонгольскую Русь в виде высокоразвитого феодального общества, практически не отстающего от современных ему западноевропейских. Носителей этой доктрины всё ещё очень много, и если рассуждения Толочко ставят её под сомнение, то из желающих возразить ему, понятное дело, должна выстроиться целая очередь. Но вот кого не должно быть в этой очереди, так это представителей «школы Фроянова», изображающих древнерусское общество «ещё не знающим классовых антагонизмов, основанным на общинных отношениях» [Майоров 2001: 88]. Ну откуда возьмутся в дофеодальном обществе «коллегия курфюрстов» и «бюрократическая иерархия»? Майоров, защищающий достоверность «татищевских известий», в качестве представителя «школы Фроянова» попадает в положение практически безвыходное: надо либо отказаться от любимой игрушки – татищевского известия о «конституционном проекте» Романа Мстиславича, либо отречься от постулатов собственной научной школы. Но мы уже видели выше, с каким блеском выходит Майоров из безвыходных положений. Нашёлся он и здесь: спрятался за спины коллег, к «школе Фроянова» не принадлежащих. Майоров прилежно собрал буквально все возражения против рассуждений Толочко, которые успели сделать другие историки, и забрасывает своего оппонента цитатами, словно метательными снарядами. Но цитаты эти почему-то сплошь и рядом оказываются взятыми из работ, где древнерусское общество безоговорочно признаётся феодальным! Временами Майоров забывается до такой степени, что и сам начинает говорить языком цитируемых исследователей. Вот наиболее явный пример: «Есть князья-сюзерены – члены высшего совета. Есть и “млади князи”», пребывающие в вассальной зависимости от первых, – формулирует этот подтверждаемый многочисленными летописными известиями порядок В.Т. Пашуто» (с. 34). Цитата из Пашуто, находящаяся внутри высказывания Майорова, выделена жирным шрифтом. Мы видим: по мнению Майорова, постулируемая Пашуто вассальная зависимость «младых» князей от князей-сюзеренов подтверждается многочисленными летописными известиями. Историк ухитрился отречься от своей научной школы, даже этого не заметив. Такое дано не каждому! Что касается позиции самого Майорова, то он решительно отвергает тезис о невозможности появления приписываемого Роману проекта в обществе, не имевшем развитой административной культуры. Оказывается, никакая «бюрократия» для составления 14

Договор («рядъ»), о котором Святослав Всеволодич напоминает Роману Ростиславичу на страницах Ипатьевской летописи, формулируется так: «оже ся князь извинить, то въ волость, а мужь у голову» (ПСРЛ, т. 2, стб. 603-604).

107

Майоров А.В. Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв. – СПб., 2011. – 800 с., ил. такого текста была совсем не нужна. Роман разработал проект единолично, придав ему форму послания, адресованного сразу нескольким князьям; затем текст был переписан в шести экземплярах и разослан адресатам (с. 36-37). Но при такой трактовке выпадает целый этап разработки проекта, указываемый Татищевым: этап совещаний Романа с южнорусской элитой («нача гадати со князи и дружиною» [Татищев 1964: 328]). Майоров явно полагает, что Роман интегрировал все выдвинутые предложения в своём уме, без помощи бюрократического аппарата и предварительных записей. Получается, что Роман был не только великим воином, но и административно-бюрократическим гением, способным заменить одной своей персоной целый коллектив. Собственно, именно такой герой и нужен для формирования национального пантеона молодого украинского государства (как мы уже знаем, формируемый Майоровым образ Романа Мстиславича предназначен отчасти на экспорт, и «помощь» Татищева здесь оказывается как нельзя более кстати). Разумеется, и у нас в России никому не возбраняется верить в соответствие фабрикуемого образа историческим реалиям. Хотя достоверно мы не знаем даже, был ли Роман грамотен... На беду Майорова, его главный оппонент, коренной киевлянин А.П. Толочко, идеологически не ангажирован, а его представления о прошлом сформированы исключительно аутентичными источниками. Такой противник довольно опасен. Между прочим, Толочко прекрасно понимает, что «сенсационность и явный модернизм» Романова проекта «сами по себе не могут убедить в недоброкачественности текста, тем более в его подложности», и констатирует, что «критерий “вероятия” (или наоборот – невероятности) проекта Романа вопрос не решает» [Толочко 2005: 295]. Но тогда что же решает вопрос? Разумеется, источниковедческое исследование. В первой редакции татищевского труда, написанной «древним наречием», фрагмент с проектом Романа явно выделяется в лингвистическом отношении. Толочко отказывается признать этот текст древнерусским: «Это стилизация под летопись, местами весьма неудачная» [Ibid.: 301]. Собственно, на этом Толочко мог бы и закончить обсуждение Романова проекта: факт мистификации уже установлен. Конечно, существуют историки, лингвистическая безграмотность которых столь велика, что они вполне способны принять татищевскую стилизацию за подлинный древнерусский текст, всего лишь подвергшийся незначительному поновлению при переписке. Но опускаться до их уровня не следует. Против невежества нет аргументов, и если бы на месте историка Толочко оказался вдруг какой-нибудь корифей современной лингвистики – он точно так же был бы бессилен чтолибо доказать. И всё-таки нельзя не пожалеть о том, что первой редакцией «Историей Российской» никогда не занимались лингвисты-профессионалы. Интересно было бы выявить особенности воспроизведения Татищевым заведомо подлинных текстов, восходящих к известным нам летописям, а затем оценить, в какой степени выделяются в лингвистическом отношении фрагменты, содержащие уникальные известия; при этом с большой вероятностью могут быть выявлены некие закономерности. В какой степени интересна предлагаемая задача, можно судить по одному из высказываний А.А. Зализняка. Этот крупнейший лингвист, показывая принципиальную невозможность создания «Слова о полку Игореве» путём имитации, оперирует соображениями чисто теоретическими: «где найти объекты для изучения, неясно» [Зализняк 2008: 411]. Между тем один объект для изучения легко указать: это первая редакция татищевской «Истории», уникальные известия которой, взятые в совокупности, можно рассматривать как наш национальный аналог Краледворской рукописи (хотя и гораздо менее прихотливый, лишенный блестящего внешнего оформления). Толочко, не будучи лингвистом-профессионалом, на чисто лингвистических аргументах не сосредотачивается и предлагает нам ряд текстологических. 1) Сопоставляя рассказы о «проекте Романа» в двух редакциях татищевского труда, Толочко приходит к выводу: Татищев обращался с текстом первой редакции как со своим собственным, свободно его редактировал [Толочко 2005: 301-302]. 108

Valla. №1(6), 2015. 2) Примечание, раскрывающее происхождение выписки с текстом рассказа о «проекте Романа», подверглось ещё более серьёзной переработке, нежели основной текст. В первой редакции Татищев получает таинственную выписку из древней летописи от Еропкина, во второй – от Хрущова. Кроме того, во второй редакции Татищев заявляет, что воспроизводит выписку в переводе, выполненном совместно с Хрущовым («мы с ним преложили как здесь» [Татищев 1963: 257, прим. 429]). Толочко констатирует: «если верить первой редакции примечания, никакого совместного перевода не было, и, следовательно, до создания второй редакции “Истории” текст оставался на “древнем наречии”» [Толочко 2005: 304]. Можно было бы добавить, что квази-древнерусский текст из первой редакции очень простенький в отношении лексики и синтаксиса; он не содержит никаких тёмных мест и в переводе вообще не нуждается. Собственно, иначе и быть не может, если перед нами всего лишь неумелая стилизация под летопись... Можно было бы допустить, что Татищев в данном случае высокопарно именует «переводом» простое редактирование текста. Но для 1739 г., когда Татищев активно обсуждал с Еропкиным и Хрущовым свои наработки, такого рода литературное упражнение бессмысленно. Непонятно, для кого могла предназначаться отредактированная версия; во всяком случае, явно не для будущего читателя «Истории Российской», писавшейся «древним наречием». Первоначальная идея Татищева именно в том и состояла, чтобы отказаться от пересказа источников своими словами, избежав тем самым невольных искажений смысла. Еропкин и Хрущов погибли на плахе в 1740 г.; перемена первоначального замысла Татищева и начало работы над переводом «Истории Российской» относятся к более позднему времени (между прочим, параллельно продолжалась и активная доработка первой редакции). К 9 июля 1745 г. переведено было «близ половины», как это явствует из письма Татищева к Шумахеру [Татищев 1990: 314 (№ 221)]. Описание событий 1203 г. в тексте первой редакции ближе к концу, чем к середине. Таким образом, мы должны сделать выбор: либо признать, что через пять лет после гибели Еропкина и Хрущова фрагмент с проектом Романа ещё был не «переведён», либо отстаивать реальность бессмысленного литературного упражнения 1739 года, о котором шла речь выше. 3) Толочко обнаруживает, что самая ранняя редакция татищевского труда, предшествовавшая нынешней «первой», не содержала известия о «проекте Романа» (эта редакция, отосланная в Академию наук в конце 1739 г. для перевода на немецкий язык, в полном объёме не сохранилась, но в уцелевшем тексте примечаний нет упоминания о «проекте Романа» [Толочко 2005: 305]). Таким образом, в 1739 г. Татищев либо не располагал выпиской с этим проектом, либо не успел (или не захотел) вставить эту выписку в свой текст. 4) Толочко обращается к кодикологическому исследованию, выполненному С.Н. Валком в процессе подготовки к изданию первой редакции татищевского труда («Академический список»). В рукописи отразились два хронологических слоя работы Татищева: часть листов из-за вставок пришлось переписать. Место «проекта Романа» оказывается как раз на тех страницах, которые относятся к позднейшему этапу работы (гдето после 1741 г.). Более того: текст сенсационного известия в рукописи чётко выделяется, он вписан мелкими буквами, более убористо и даже другими чернилами. Из этого Толочко выводит, что перед нами одна из вставок, сделанных Татищевым непосредственно перед отправкой рукописи первой редакции в Академию наук – незадолго до мая 1746 г. [Толочко 2005: 306-308]. Уделив столь большое внимание текстологии, Толочко тем самым невольно дал пищу для возражений своему хитроумному оппоненту. Один только первый аргумент, выдвинутый Толочко, вдохновил Майорова написать две небольшие главы (22 страницы печатного текста) (с. 51-72). Между тем вопрос не стоил выеденного яйца. Из того, что Татищев свободно правил некий текст, отнюдь не следует, что этот текст был написан им самим. Татищев свободно правил и безусловно аутентичные тексты, не исключая и самый авторитетный из всех – «Повесть временных лет». Правка могла заходить очень далеко, 109

Майоров А.В. Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв. – СПб., 2011. – 800 с., ил. полностью меняя смысл исходного Несторова рассказа [Горовенко 2011: 262-263], но никому ведь не придёт в голову выводить из этого, что «Повесть временных лет» самим Татищевым и написана! Впрочем, со стороны Майорова было бы опрометчиво обращать внимание публики на доказательные примеры грубой правки Татищевым аутентичных текстов. Светлый облик Татищева как исключительно добросовестного историка может не выдержать соприкосновения с такими фактами. Третий и четвёртый аргументы, используемые Толочко, чрезвычайно интересны, но не имеют доказательного значения. Если Татищев воспользовался рассказом о «конституционном проекте» Романа лишь на самом позднем этапе работы, то из этого не следует, что этот рассказ он сам и выдумал. Возможно, Татищев долгое время колебался, не решаясь использовать представленную ему выписку, поскольку подозревал мистификацию, но в конце концов всё-таки склонился к мысли о её подлинности. Толочко не воспринимает такую версию всерьёз [Толочко 2005: 308], и совершенно напрасно: нет способа доказательно её опровергнуть. Если оставить в стороне чисто лингвистические аргументы, то выйдет, что серьёзно компрометирует Татищева только позднее примечание с хронологически невозможным сообщением о работе над «переводом» сенсационной выписки совместно с Хрущовым. Но в совокупности текстологические наблюдения Толочко представляют собой «критическую массу», грозную для любого потенциального оппонента. Прежде всего, конечно, неустрашимый оппонент должен отвести лингвистические аргументы, полностью изобличающие подлог. Майоров делает это, просто-напросто признав, что положенный в основу первой редакции текст не был древнерусским. Если Татищев говорит в примечании о его «древнем слоге», то это означает лишь, что стилевые особенности текста напоминали ему «манеру древнего летописца» (с. 86). Итак, Майоров согласен с тем, что текст первой редакции – не более чем стилизация под летопись. Но, в отличие от Толочко, Майоров не признаёт Татищева автором этой стилизации. Он полагает, что реально существовала некая выписка, имитирующая «манеру древнего летописца». Но вот от кого именно получил её Татищев – Майоров не уточняет, категорически утверждая, однако, что Татищев напрасно приписывал её Еропкину (с. 91). О подлинном происхождении этой загадочной выписки № 1 мы от Майорова так ничего и не узнаем. Но раз текст выписки № 1 не был древнерусским, Майоров вынужден постулировать существование выписки № 2, текст которой БЫЛ древнерусским (заметим, что сам Татищев о существовании двух выписок нигде не говорит). В развёрнутом виде домысел Майорова выглядит так: в период работы Татищева над второй редакцией в его распоряжении оказались «новые документы», а именно писанная «древним наречием» выдержка из новгородского летописца (это и есть выписка № 2) и выполненный совместно с Хрущовым её перевод (с. 86). Впервые эти замечательные документы появились у Татищева ещё до ареста и казни Хрущова (с. 87), после чего были утрачены, а затем вновь обретены (с. 89-90). Причём и утрата, и обретение происходили внутри личного архива Татищева, «среди бывших у него бумаг покойного Хрущова» (с. 90). Все эти рассуждения, мягко говоря, удивляют. Серьёзным аргументам Толочко, лингвистическим и текстологическим, Майоров пытается противопоставить цепь нелепых натяжек. Между прочим, версия Майорова предполагает, что между выпиской № 1, помещённой в первой редакции, и выпиской № 2, которая была основой для помещённого во второй редакции перевода, не может быть прямой текстологической связи. То есть фактически Майоров оспаривает происхождение текста из второй редакции от текста из первой редакции. Выше мы находим у автора столь смелой концепции сопоставление этих двух текстов, обнаруживающее несомненные признаки редактирования (с. 53-54) и развития положений первого текста во втором с изменением смысла (с. 57-58). Почему эти замечательные находки не привели исследователя к мысли о наличии тут несомненной текстуальной зависимости – психологическая загадка. Со временем, вероятно, этот 110

Valla. №1(6), 2015. прецедент войдёт в историю науки и будет использоваться как иллюстрация к тезису: нельзя помыслить существование такого текстологического факта, оспорить который не нашлось бы желающих. Не следует полагать, однако, что Майоров не владеет методами текстологии. Доказывая нам обратное, он предпринимает собственное кодикологическое исследование фрагмента Академического списка первой редакции «Истории Российской», содержащего рассказ о проекте Романа. Выводы очень интересны: оказывается, вместить вставку с этим рассказом на отведённом для этого месте можно было только в том случае, если вставка замещала другой текст, меньшего объёма (около 1/3 существующего ныне рассказа). Трактовать это можно так: нынешний текст – распространение краткого известия того же содержания. Поскольку открыты следы текста-предшественника, уже нельзя утверждать, что нынешний пространный текст, появившийся на последнем этапе работы, был свежеизобретённым. Здесь Майоров торжествует победу и объявляет, что нет оснований «говорить о подложности проекта, сочинённого будто бы самим Татищевым в 1746 г.» (с. 101). Но такое заключение из приведённых данных не вытекает. Корректнее было бы заключить: нет оснований говорить о том, что «проект Романа» был сочинён Татищевым в том виде, в каком мы его знаем, именно в 1746 г. Между прочим, последовательно проводимая вера в реальность «выписки» должна предполагать введение сюжета в текст сразу в готовом виде (взятые из источников тексты Татищев сокращал только в том случае, если они были религиозного содержания). Таким образом, полученный Майоровым результат не просто бьёт мимо цели – он льёт воду на мельницу оппонента. Если на месте ныне читаемой пространной версии некогда была иная, более краткая – надо полагать, что сюжет претерпел некоторую эволюцию под пером историка. «Спастись» от такого вывода можно только одним способом: утверждая, что Татищев долгое время не знал, что ему делать с сомнительной выпиской, и метался между разными решениями. Как мы уже знаем, в уцелевшем тексте примечаний к редакции 1739 г. нет упоминания о «проекте Романа». Но если пресловутая выписка всё-таки существовала, то в дальнейшем Татищев мог передумать. Майоров утверждает, что в ходе работы над ныне известным текстом первой редакции Татищев сперва ограничился кратким пересказом сюжета, а на следующем этапе работы использовал текст выписки целиком (с. 100-101). Опровергнуть теоретическую возможность такого развития событий нельзя. Но здесь важно понимать, что трудоёмкое кодикологическое исследование, предпринятое Майоровым, не приблизило нас к решению вопроса. Результат его можно трактовать двояким образом. Ещё одно красочное «татищевское известие», за которое Майоров держится обеими руками – помещённый под 1204 г. рассказ о походе Романа в Польшу и о последовавшем приёме двух посольств (от Лешка Казимировича, с предложением мира, и от Папы римского, с предложением королевской короны). У Толочко разбор этого известия не слишком удачен. Прежде всего он констатирует очевидный факт: чрезвычайно популярная в научной и околонаучной литературе история с папским посольством происходит не из Кенигсбергской летописи, как это часто ошибочно утверждалось, а из первой редакции татищевской «Истории». Затем Толочко с увлечением перебирает мелкие подробности истории сюжета в историографии, приводя поучительные примеры того, как некоторые исследователи (включая таких корифеев, как Грушевский и Срезневский) определённо не желали доискиваться истины15. Не отмечены у Толочко две грубейшие ошибки Татищева (хронологическая и генеалогическая)16, оставлено без внимания ложное представление о Польше XII-XIII вв. как о королевстве, но главное – рассказ о приёме папского посольства 15

О Грушевском: [Толочко 2005: 473, прим. 178; 474]. О Срезневском: [Толочко 2005:472-473]. Хронологическая ошибка: смерть Мешко III, умершего в 1202 г., отнесена у Татищева к 1204 г. (Горовенко 2011:286). Генеалогическая ошибка: вдову Казимира, мать Лешка и Конрада Казимировичей, Татищев упорно называет «братаничной» Романа, что невозможно, ибо матерью Романа и его братьев была родная сестра Казимира [Горовенко 2011: 283-284].

16

111

Майоров А.В. Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв. – СПб., 2011. – 800 с., ил. рассматривается изолированно, вне контекста, который представлен ещё тремя известиями о Романе. Оригинальные татищевские рассказы об этом князе под 1195, 1197, 1204 и 1205 гг. представляют собой единый цикл, и рассматривать его надо в целом – только в этом случае могут быть получены интересные результаты [Горовенко 2011: 276-293]. В общем, Толочко упустил массу возможностей. Он ограничился лингвистической аргументацией, причём из всех невозможных словоупотреблений рассказа о папском посольстве, порой исключительно забавных, избрал объектом своей атаки одну-единственную лексическую единицу: полюбившийся Татищеву термин проторь. Толочко даёт интересный и содержательный анализ употребления этого слова в «Истории Российской», но при этом, к сожалению, излагает свою мысль не совсем внятно. Сначала он заявляет, что проторъ – «слово, известное только юридическим и актовым памятникам, но не летописям» [Толочко 2005: 472]; затем добавляет, что только у Татищева это слово употребляется в женском роде (проторь), а «в иных памятниках» оно – мужского рода (проторъ) [Ibid., прим. 174], по крайней мере «для этого времени» [Толочко 2005: 485]; и затем указывает исключение: даёт цитату из Псковской I летописи, где интересующее нас слово употреблено в женском роде [Ibid., прим. 210]. Невнимательным читателем это неизбежно будет восприниматься как самоопровержение. Показательна реакция Майорова, который спешит воспользовался мнимой оплошностью оппонента и объявляет, что Толочко-де сам себя опровергает. Далее Майоров начинает указывать примеры употребления в древнерусских текстах слова проторь (в женском роде). При этом по какой-то странной закономерности все эти примеры не старше 1425 года (с. 172; ср. с. 178). Между тем Толочко интересовался лишь языковой ситуацией начала XIII в. (отметим у него оговорку «для этого времени» – то есть, конечно, для времени, к которому отнесён татищевский рассказ). Псковская I летопись, которую цитирует Толочко – памятник сравнительно поздний, поэтому никакого самоопровержения на самом деле нет. Толочко просто хотел показать на конкретном примере, что употребление слова проторь (женский род вместо мужского) вошло в обиход сравнительно поздно. Майоров этого не понял и в очередной раз попал впросак. Отметим, что при анализе рассказа о папском посольстве Майоров обнаруживает интерес только к исходящим от Толочко критическим замечаниям, а отнюдь не к самому тексту, аутентичность которого подвергнута сомнению. Как и у Толочко, у Майорова нет комплексного анализа лексики рассказа о папском посольстве. Надо признать, что Майоров приложил много усилий, разыскивая в поздних древнерусских текстах примеры употребления слова проторь; жаль только, что он не проделал того же с каким-нибудь другим словом из употреблённых Татищевым – например, отповедь. На настоящий момент первый случай употребления этого слова зафиксирован под 1674 г. [СлРЯ XI-XVII вв. (13): 302]. Хотя Майоров и воздерживается от комплексного анализа текста, он предлагает нам смелую гипотезу о его происхождении: «свои известия, относящиеся к Роману Мстиславичу и, в частности, сообщение о требовании им денег с польских князей и посольстве римского папы, Татищев мог составить на основании источника, происходившего из круга новгородских летописей» (с. 179). Увы, не мог! Предположение Майорова будет заведомо ложным даже в том случае, если согласиться с ним, что относящиеся к Роману Мстиславичу известия взяты из какой-то реальной летописи. Дело в том, что лишь известие 1203 г. (о «конституционном проекте» Романа) существует изолированно: для него Татищев указывает особый источник – выписку, представленную не то Еропкиным (версия первой редакции), не то Хрущовым (версия второй редакции). Что касается известия 1204 г., то оно входит в единый цикл вместе с известиями 1195, 1197 и 1205 гг. Объединяют их единство стиля и лексики, ярко выраженное апологетическое отношение к личности Романа и наличие в трёх известиях из четырёх (под 1195, 1197 и 1204 гг.) ошибочной генеалогической конструкции (вдова Казимира II названа «братаничной» Романа) [Горовенко 2011: 276]. Происхождение 112

Valla. №1(6), 2015. известий этого цикла не указано Татищевым, но свободный полёт фантазии здесь всё-таки невозможен: первое известие цикла, под 1195 г., находится в жёсткой текстуальной зависимости от Ипатьевской летописи [Горовенко 2011: 279]. Следовательно, приходится отнести весь цикл к кругу южнорусских летописей, а вовсе не новгородских. Или же надо считать всю эту апологию Романа продуктом литературного творчества самого Татищева. Как ни занимательно было всё предыдущее, но лишь теперь мы добрались до самого интересного места во всей монографии Майорова. Автор предлагает нам, ни много ни мало, «критерии верификации известия о папском посольстве» (с. 180). Критериев этих два: «соответствие описанного Татищевым события задачам и размаху внешнеполитической и миссионерской деятельности Римской церкви в период понтификата Иннокентия III (критерий № 1 – А.Г.), а также агрессивным устремлениям Рима в отношении Руси и православного мира вообще (критерий № 2 – А.Г.)» [Ibid.]. Другими словами, критериями верификации апокрифического известия Майоров предлагает считать, во-первых, его правдоподобность, а во-вторых – степень его соответствия определённой идеологической догме. Ниже критерий № 1 назван «основным» и сформулирован так: «соответствие историческим реалиям своего времени и прежде всего характеру и масштабам внешнеполитической и миссионерской деятельности Иннокентия III» (с. 182). Таким образом, на использовании критерия № 2 Майоров особо не настаивает (и такой широте мышления, конечно, нельзя не порадоваться). Попробуем применить основной критерий Майорова на простейшей модели. Допустим, что некий литератор написал исторический роман из времён Иннокентия III, идеально соответствующий историческим реалиям, но наполненный персонажами и событиями, о которых сохранившиеся повествовательные источники ничего не сообщают. Должен ли историк, взявшийся впоследствии разрабатывать ту же тему средствами науки, использовать наработки романиста, если они идеально укладываются в его собственную систему представлений? Ответ Майорова, судя по его «критерию верификации», неизбежно должен быть положительным. Дальнейшее развитие событий в рамках нашей модели легко предсказать. Историк, восхищённый эффектными сценами из романа, непременно захочет раскрыть их происхождение и будет докучать изумлённому читателю своими предположениями о неких особых источниках писателя, роковым образом для науки безвозвратно утраченных… Критерий правдоподобия, известный уже «отцу истории» Геродоту, активно применялся, за неимением лучшего, ещё и во времена Татищева. Но с тех пор много воды утекло. От завершения работы Татищева над первой редакцией «Истории Российской» до издания монографии Майорова, опирающейся на апокрифические тексты из татищевского труда, прошло 265 лет (1746-2011). Принцип современного источниковедения сформулирован А.П. Толочко: «Судить о вероятности события можно будет только в том случае, если текст устоит» [Толочко 2005: 296]. Майоров вряд ли решится оспаривать этот базисный научный принцип теоретически, но на практике от следования ему явно уклоняется, пытаясь отделаться примитивной уловкой в виде развёрнутой критики единственного лингвистического аргумента своего оппонента. Но если у Толочко других аргументов не нашлось, то это не избавляет его противников от необходимости самостоятельно исследовать текст. Допустимо это лишь в том случае, если историк честно признаёт ограниченность своих возможностей и согласен уступить поле деятельности узкому специалисту – например, лингвисту. Но тогда, приступая сразу к анализу содержания спорного текста и оценивая правдоподобность описываемых событий, надо сознавать, что доказательным может быть только отрицательный результат. Если мы обнаружим, например, в татищевском известии 1204 г. хронологическую ошибку (смерть Мешко III отнесена к 1204 г. вместо должного 1202 г.), ложное представление о Польше XII-XIII вв. как о королевстве (с 1079 по 1295 гг. в Польше не было королей) и указание на невозможные родственные связи между персонажами (см. выше о вдове Казимира II как племяннице Романа 113

Майоров А.В. Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв. – СПб., 2011. – 800 с., ил. Мстиславича), то на данном татищевском известии можно будет ставить жирный крест. Если же мы в рассказе Татищева несообразностей не видим, то наше заключение ни к чему не обязывает, ибо аутентичность текста не была доказана. Оценивая итоги многолетней работы Майорова над биографией Романа Мстиславича, приходится констатировать, что все яркие эпизоды в ней – продукт разного рода приёмов беллетризации прошлого. Оригинальные же разработки Майорова, от подыскивания Роману очередной невесты до чудесного явления «Ангела в Галиче», второстепенны и необязательны. Образ Романа у него находится в сильнейшей зависимости от Татищева. Обходиться без «татищевских известий» Майоров не может и не хочет. Отсюда – та изобретательность, которую проявил историк, выстраивая защиту против убийственных аргументов Толочко; отсюда же и неразборчивость в средствах (особенно неприятное впечатление производят рассуждения о двух разных выписках с изложением «конституционного проекта» Романа). Желая во что бы то ни стало «спасти» татищевские рассказы как источники, Майоров сделал всё, что только можно было сделать. Результат вышел обратный: «сопротивление материала» оказалось слишком велико, а применённые историком уловки слишком примитивны. Надо признать, однако, что уже одним фактом своего существования книга Майорова удержала «татищевские известия» в кругу обсуждаемых историками тем17. Возможно, к этому и сводился замысел автора. Горовенко А.В., независимый исследователь, г. Тамбов e-mail: [email protected] Литература Бережков 1963 – Бережков Н.Г. Хронология русского летописания. – М.: АН СССР, 1963. Востоков 1842 – Востоков А.Х. Описание русских и словенских рукописей Румянцевского музеума. – СПб., 1842. Головко 2001 – Головко О.Б. Князь Роман Мстиславич та його доба. Нариси історії політичного життя Південної Русі XII – початку XIII століття. – Київ: Стилос, 2001. Головко 2002 – Головко А.Б. Князь Роман Мстиславич // Вопросы истории. 2002. № 12. С. 52-70. Горовенко 2010 – Горовенко А.В. Меч Романа Галицкого. Князь Роман Мстиславич в истории, эпосе и легендах. – Тамбов: Изд-во ТГУ им. Г. Р. Державина, 2010. Горовенко 2011 – Горовенко А.В. Меч Романа Галицкого. Князь Роман Мстиславич в истории, эпосе и легендах. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2011. Грушевский 1901 – Грушевський М. Хронольогiя подiй Галицько-Волинськоï лiтописи // Записки Наукового товариства імені Шевченка. Т. XLI. – Львiв, 1901. С. 1-72. Зализняк 2008 – Зализняк А.А. «Слово о полку Игореве»: взгляд лингвиста. Изд. 3-е, доп. – М.: Языки русской культуры, 2008. Карамзин 1989 – Карамзин Н.М. История государства Российского. Т. 1. – М.: Наука, 1989. 17

См., например, хвалебную рецензию на книгу Майорова историка А. Юсуповича, где трактовка Майоровым татищевского известия о «Романовом предложении» деликатно отнесена к числу «спорных гипотез» [Юсупович 2014: 406-408]. Нельзя не отметить, что Юсупович в этой рецензии мимоходом сообщает нам чрезвычайно важный, но неизвестный прежде факт биографии Татищева: оказывается, Василий Никитич был «выпускник московской инженерно-артиллерийской школы» (!) [Юсупович 2014: 406].

114

Valla. №1(6), 2015. Майоров 2001 – Майоров А.В. Галицко-Волынская Русь. Очерки социальнополитических отношений в домонгольский период. Князь, бояре и городская община / Под ред. И.Я. Фроянова. – СПб.: Университетская книга, 2001. Майоров 2006 – [Майоров А.В. Рец. на кн.] Толочко А.П. «История Российская» Василия Татищева: источники и известия. – М.; Киев, 2005. 544 с. // Rossica antiqua. Исследования и материалы. 2006. – СПб., 2006. С. 387-391. Майоров 2011а – Майоров О.В. Галицько-волинський князь Роман Мстиславич: володар, воїн, дипломат. У 2-х тт. – Бiла Церква: Олександр Пшонківський, 2011. Никита Хониат 1862 – Никита Хониат. История, начинающаяся с царствования Иоанна Комнина. Т. 2. – СПб., 1862. Электронная версия: < http://www.hrono.ru/libris/lib_n/niketas203.html > Пештич 1961 – Пештич С.Л. Русская историография XVIII века. Часть 1. – Л.: ЛГУ, 1961. ПСРЛ 2003 (40) – ПСРЛ, т. XL. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2003. СлРЯ XI-XVII вв. (13) – Словарь русского языка XI-XVII вв. Вып. 13. – М.: Наука, 1987. Татищев 1963 – Татищев В.Н. История Российская. Т. 3. – М.: Наука, 1963. Татищев 1964 – Татищев В.Н. История Российская. Т. 4. – М.: Наука, 1964. Татищев 1990 – Татищев В.Н. Записки. Письма 1717-1750 гг. – М.: Наука, 1990. Толочко 2005 – Толочко А.П. «История Российская» Василия Татищева: источники и известия. – М. – Киев: НЛО; Критика, 2005. Толочко 2007 – Толочко А.П. Известен ли год рождения Даниила Романовича Галицкого? // Средневековая Русь. Вып. 7. – М., 2007. С. 221-236. Флоря 1999 – Флоря Б.Н. О церковном землевладении в Галицко-Волынской Руси // Восточная Европа в исторической ретроспективе: К 80-летию В.Т. Пашуто. – М.: Языки русской культуры, 1999. С. 252-257. Щавелева 1990 – Щавелева Н.И. Польские латиноязычные средневековые источники. Тексты, перевод, комментарии. – М.: Наука, 1990. Щавелева 2004 – Щавелева Н.И. Древняя Русь в «Польской истории» Яна Длугоша (книги I-VI). Текст, перевод, комментарий. – М.: Памятники исторической мысли, 2004. Юсупович 2014 – Юсупович А. Роман Мстиславич, «игемон» русский // Средневековая Русь. Вып. 11. – М., 2014. С. 401-411.











115

Фомин В.В. Голый конунг. Норманнизм как диагноз. М.: Алгоритм, 2013. – 320 с.

Донос как метод научной полемики Фомин В.В. Голый конунг. Норманнизм как диагноз. М.: Алгоритм, 2013. – 320 с. Нечасто приходится читать книгу, сдерживая позывы физиологического отторжения. Однако же такая книга мне попалась. Речь идет о книге В.В. Фомина «Голый конунг. Норманнизм как диагноз»1. С работами этого автора мне приходилось знакомиться и даже их рецензировать [Верхотуров 2005], и там я встречался с многочисленными натяжками и передергиваниями, крикливым стилем автора. Однако эта его книга превзошла все мои ожидания. Непосредственным поводом, побудившим В.В. Фомина взяться за перо, послужили книга Л.С. Клейна «Спор о варягах. История противостояния и аргументы сторон» [Клейн 2009] и его же статьи в газете «Троицкий вариант». Почему-то В.В. Фомин решил, что Л.С. Клейн главный «норманнист» в России, или, как он его называет, «конунг норманнизма», и обрушился на него с нападками. «Историографический психоанализ» Стиль его нападок столь разухабистый и разнузданный, начиная прямо с подзаголовка книги, что можно полагать какую-то личную обиду автора на Л.С. Клейна. Например: «Открытое письмо историков о конференции “Начало Русского мира” 28-30 октября 2012 г. и очередное послание Клейна “городу и миру”, вышедшие из одного места – все из той же Тайной розыскных варяжских дел канцелярии – и совершенно не стесняющиеся в выражениях своего крайнего неприятия конференции, ее оргкомитета и ее участников» (с. 145). И далее: «Своей тональностью оба эти письма вызывают в памяти классику – унтера Пришибеева, навязывающего свои правила и непременно желающего непонятливым дать в зубы: “Наррод, расходись! Не толпись! По домам!”» (с. 145). Подобные пассажи, адресованные, впрочем, не только Л.С. Клейну, но и его ученикам, рассыпаны по всей книге. Хотя сам же В.В. Фомин пишет: «Наука без дискуссий немыслима, но научная дискуссия по любому вопросу должна вестись именно научно, и в ней не может быть места ни оскорбительно-пренебрежительному тону в отношении представителей противоположной точки зрения, ни жонглированию терминами “патриот” и “непатриот”, дезориентирующему молодежь как в плане науки, так и в плане мировоззренческих ценностей» (с. 50). Весь вопрос только в том, почему сам Фомин не следует своему же совету и почему он написал столь разухабистую по стилю книгу, проникнутую тем самым «оскорбительнопренебрежительным тоном», с натужными и неуклюжими публицистическими оборотами? Почему он сам для себя отменил правило, которому призывает следовать других? Придется прибегнуть к своего рода «историографическому психоанализу». Ведь были же у него причины для такого поступка, вовсе не мимолетного, коль скоро В.В. Фомин настрочил книгу более чем в 300 страниц. В одном месте он проговорился: «А переиздал ли что-нибудь Клейн из наследия норманнистов прошлого (и что было бы куда полезнее его “не устарелого” “Спора о варягах”)? Нет. Исправил ли свои ошибки, дорого обходящиеся науке? Нет» (с. 17). Фомин ухитрился не заметить, что «Спор о варягах» и есть публикация архивных материалов «норманнской» дискуссии (причём публикация, не переиздание; см. ниже). Сам он перед этим вопрошанием подчёркивает, что переиздал и статью Байера «О варягах», и диссертацию Миллера «О происхождении народа и имени российского», да и вообще то тут, то там ссылается на свои работы. У него часто проскакивает: «Я переиздал...», 1

В написании слова существуют разночтения: «норманизм / норманнизм». Для удобства в настоящей публикации принято то написание, которое использовано автором рецензируемой книги, кроме цитат из других авторов. – Прим. ред.

116

Valla. №1(6), 2015. «В моих работах...» и так далее. Деятельность по переизданию исторических материалов, конечно, законна и полезна, но Фомину, видимо, этого мало – он претендует на славу великого историка, в особенности историографа. Для воздвижения себя на пьедестал Л.С. Клейн для него, конечно, помеха. Как ни крути, а Л.С. Клейн уже сейчас занимает видное место в российской историографии, благодаря целому ряду работ, у него много учеников, его признают выдающимся историком и археологом. Фомин в сравнении с ним очевидно «не тянет», и этот факт его приводит в бешенство. Хотя никто ему не запрещает писать фундаментальные труды, даже в «антинорманнистском» духе, тем более, что у него есть поддержка от А.Н. Сахарова. Но почему-то Фомин до сих пор не предъявил таких трудов читателю. Уязвленное самолюбие Коль скоро В.В. Фомин представляет себя великим историографом, весьма занятно выглядит его оценка книги Л.С. Клейна «Спор о варягах». Он пишет: «Но данная книга представляет собой довольно маленькое сочинение (что-то вроде расширенного по объему реферата), которое в печатном виде занимает 74 страницы (но к ней добавлено всякой всячины более чем на 300 страниц)» (с. 6). Между тем эта книга – сборник материалов третьей публичной дискуссии по варяжскому вопросу, которая состоялась 24 декабря 1965 года в Ленинградском университете. Первый спор был между Миллером и Ломоносовым, второй – между Костомаровым и Погодиным, а третий был между Л.С. Клейном и И.П. Шаскольским. О том, что это именно сборник материалов важного историографического события, говорится в предисловии: «Моя книга и мои последующие выступления могут быть интересны как показатели развития этой борьбы, как иллюстрация методов, применявшихся на разных ее этапах. А это существенно для тех, кто займется изучением всего хода исследования норманнской проблемы в отечественной истории, а также и для тех, кому, возможно, предстоит продолжить эту идейную борьбу, ибо завтрашние условия предсказать невозможно, и кто знает, быть может, наш опыт послужит нашим преемникам хорошей школой стратегии и тактики» [Клейн 2009: 12]. Историографический характер книги невозможно не заметить, он ясен уже из подзаголовка книги и оглавления. Только Фомин предпочел этого не заметить совершенно. Тут надо сделать небольшое личное отступление. В книге Фомина я нашел изрядно позабавившее меня место: «И это при том, что, как отмечает автор во введении, бригада из трех человек, среди которых есть и его ученик – археолог и доктор исторических наук С.В. Белецкий, “помогли мне в выверке ссылок” » [с. 12]. Фомин поостерегся назвать еще одного участника подготовки этой книги – меня, хотя во введении я упомянут дважды: «Должен также изъявить свою признательность Д.Н. Верхотурову, обратившему мое внимание на активность современных антинорманистов и побудившему меня взяться за издание этой книги. Верхотуров же, С.В. Белецкий и В.С. Кулешов помогли мне в выверке ссылок» [Клейн 2009: 12]. Оно и неудивительно. В.В. Фомин уже имеет печальный для него опыт дискуссий со мной в 2005 и в 2008 гг. в альманахе «Лебедь», в котором я дал оценку одной из его работ. Судя по всему, моя критика кое в чем достигла цели, и в своих свежих работах В.В. Фомин больше не кромсает цитаты на мелкие обрывки, как он делал в своей книге 2005 г., хотя и не избавился от этой привычки полностью. Видимо, не имея больше желания со мной спорить, он и избежал упоминания. Книга Клейна появилась на свет примерно следующим образом. В июле 2005 г. я написал Льву Самуиловичу письмо, в котором изложил свою идею, которую тогда разрабатывал: написать книгу «Три века спора о варягах» с подробным изложением хода спора и высказанных аргументов. Клейн живо отозвался, одобрил идею, и вспомнил о своей работе, написанной незадолго до третьей дискуссии по варяжскому вопросу, машинописный 117

Фомин В.В. Голый конунг. Норманнизм как диагноз. М.: Алгоритм, 2013. – 320 с. экземпляр которой он недавно сумел разыскать. У него возникла идея издать ее и снабдить ее другими материалами спора: выступлениями сторон и воспоминаниями участников. Главный аргумент за издание старой работы был такой: почти целиком отсутствовали материалы по этой самой третьей дискуссии, хотя она кратко упоминалась в ряде историографических работ. Прошло бы еще немного времени, и исследователям было бы крайне трудно изучить ход этой дискуссии и высказанные тогда аргументы. С этой точки зрения я горячо поддержал идею Клейна и принял некоторое, не очень большое, участие в подготовке рукописи. Книга и другие материалы дискуссии хорошо заполнили большой историографический пробел, без которого невозможно было бы понять дальнейшее развитие скандинаво-славянских исследований, продолженных учениками Л.С. Клейна. В свете этого никак нельзя назвать Фомина историографом, поскольку настоящий исследователь историографии дискуссии по варяжскому вопросу высоко бы оценил выход этой книги. Но для Фомина книга «Спор о варягах» послужила красной тряпкой, поскольку только дополнительно подчеркнула роль Клейна в историографии этой старинной забавы русских историков. Она, похоже, крепко уязвила его самолюбие, и Фомин бросился низвергать Клейна. Вместе с тем оценка Фоминым книги «Спор о варягах» самым наглядным образом показывает, как сей «антинорманнист» читает книги. Его работы имеют обширную библиографию, сотни ссылок, что, в общем, неудивительно, учитывая огромную историографию варяжских дискуссий. Однако Фомин выбирает в них только то, что ему выгодно, что соответствует его мировоззрению и принятой им теории. Он готов, к примеру, даже ссылаться на учеников Клейна – Г.С. Лебедева и С.В. Белецкого (того самого, которого он в начале книги обвинил в плохой работе над ссылками), если только их выводы соответствуют его теории абсолютного славянства варягов. Подыскать иного объяснения тому, что он не заметил явно выраженного историографического характера раскритикованной им книги, увы, не получается. «Научный» подход Фомина Вся книга Фомина наполнена многословными рассуждениями по самым разным вопросам варяжского спора. Однако рассуждения эти крайне бессистемные, не имеющие какой-то структуры, явно выделенных гипотез, тезисов, их обоснования. Он вываливает на читателя ворох каких-то мнений и суждений, почерпнутых из обширной историографии, которые больше призваны проиллюстрировать начитанность автора (как мы уже выяснили, однобокую и тенденциозную), чем в чем-то убедить читателей. Никто не мешал ему, коль скоро он считает Клейна и его учеников неправыми, изложить свою теорию ясно и аргументированно, например так, как это сделал сам Клейн в своем «Споре о варягах». Странно, что такое приходится писать о трудах автора, претендующего на славу и известность историка! Если попытаться реконструировать точку зрения В.В. Фомина, то она сводится к следующим тезисам. 1. Варяги – это только и исключительно славяне, жители южного побережья Балтики. 2. Эти балтийские славяне были очень великими, могучими, богатыми, чем и объясняется призвание князя из их среды; а на Руси эти варяги-поморяне стали еще более великими и основали огромное государство. 3. Все торговые пути открыли и освоили славяне, он же основали все русские города, причем в пору призвания это были западные славяне. 4. Скандинавов на Руси в пору призвания князей не было совершенно никаких, появились они позже. Поскольку автора, написавшего уже несколько объемных сочинений, нельзя обвинить в неспособности к мышлению и формулированию своих тезисов, встает вопрос, почему 118

Valla. №1(6), 2015. Фомин не прибег к их явной формулировке? Ответ, думается, состоит в том, что он сам понимает слабость своих позиций, крайнюю недостаточность аргументов в их подкрепление, и определенно опасается, что сформулировав их, подвергнется опустошительному разгрому. Потому он прибегает к косвенному их утверждению, состоящему из нападок на «норманнистов» и цитированию «антинорманнистов». Для этого ему нужно выставить Клейна и других невеждами и фальсификаторами, чтобы перед читателями воссияла правота Ломоносова (про которого Фомин написал многостраничный панегирик) и остальных «антинорманнистов», и отстоять славянство призванных варяжских князей. Отсюда же вытекает и нарушение Фоминым принципа научности дискуссии, который он сам же и провозглашает. Без ругани и нападок у него не выходит отстоять свои тезисы. Чтобы это показать, достаточно обратиться к теме названий днепровских порогов. Как известно, в хронике Констатина Багрянородного приводится по паре названий на каждый порог. Из них славянские: Эссупи, Островунипрах, Неасит, Вульнипрах, Веруци, Напрези, и «росские»: Улворси, Аифор, Варуфорос, Леанти, Струкун. «Росские» названия прекрасно переводятся из скандинавских языков и по смыслу совершенно аналогичны славянским. Вот что по этому поводу говорит Фомин в разделе «Звались ли днепровские пороги поскандинавски?». Он сразу упоминает шведа Ю. Тунмана, впервые обратившего на «росские» названия порогов внимание, потом О. Рудбека, известного своими словопроизводствами, и потом снова Тунмана и его «этимологическую дыбу». И наконец: «А на каком языке получил Константин Багрянородный сведения о порогах, видно из того, что он дважды пишет «πράχ, тогда как и он сам, и другие византийцы, – обращал внимание С.А. Гедеонов, – всегда передают славянское г своим γ» [с. 142]. Далее упоминаются «убедительные» осетинские параллели «русским» названиям М.Ю. Брайчевского, ссылка на Г.С. Лебедева о том, что в северных источниках нет упоминания «пути из варяг в греки», ссылка на В.Л. Янина о призвании Рюрика из Южной Балтики и мнение В.М. Флоринского о сходстве западнославянских топонимов и гидронимов с новгородскими [с. 142-143]. Вот и все краткое изложение раздела, уместившегося на двух с половиной страницах. Итак, мы видим, что Фомин ни разу не перечислил «росские» названия порогов, даже не упомянул ни одного из них. Он не занимался анализом ни самих названий, ни сложившейся вокруг них историографии (а эти пороги упомянуты почти во всех работах по варяжскому вопросу, долгое время они были решающим аргументом). Логика этого раздела его книги простая: шведы создавали фальшивые этимологии, а вот отечественные «антинорманнисты» во всем разобрались, путь по Днепру освоили славяне, пороги назвали тоже славяне, а Рюрик приглашен из славянской Южной Балтики. Назвать подобную аргументацию научной нельзя ни при каких условиях. Он просто уклоняется от неудобного для него вопроса. Подобного в его книге хватает, но именно в этом месте весь его подход к варяжской проблеме отразился наиболее ярко. Его «метод», как уже говорилось, состоит в выдирании из источников и обширной историографии только того, что соответствует принятой им теории о славянстве варягов. Вот он и выдрал из Константина Багрянородного только те названия, которые славянские. И прикрылся ссылкой на осетинские этимологии «росских» названий. Какие угодно, только бы не скандинавские! Все это больше выглядит как мания «антинорманнизма», чем как научная аргументация. Хорошо, осетинские так осетинские. Тогда не будет ли любезен Фомин обосновать призвание варяжских князей в Ладогу из Осетии и объяснить, как из Осетии на кораблях доплыть до Волхова, а также растолковать нам, каким это образом «славенский язык и русский (то есть осетинский, если принимать версию об осетинских этимологиях названий днепровских порогов) одно есть»? И почему мы тогда говорим «Добро пожаловать!», а не «Æгас нæм цу!»? Не говоря уже о том, что осетинская этимология «росских» названий порогов противоречит теории самого же Фомина о том, что русь – это славяне с Южной Балтики. Как Фомин выбирает из источников и литературы только то, что ему выгодно, таким же 119

Фомин В.В. Голый конунг. Норманнизм как диагноз. М.: Алгоритм, 2013. – 320 с. образом он готов согласиться с любой, самой натянутой этимологией, если только она подкрепляет его теорию славянства варягов или позволяет, как упомянутые выше осетинские этимологии, напасть на «норманнистов». Фомин постоянно нападает на Клейна и других за «рудбекианство» (то есть за вольные этимологии и переиначивание слов), но тут же сам пускается точно в такое же «рудбекианство» там, где ему самому выгодно. Например, река Шелонь у него становится «Солоны», т. е. «Соленой» (с. 136), остров Рюген у него становится островом «Русия» (с. 137), а «вагры» превращаются легким мановением пера в «варягов», которые дальше, со ссылкой на А.Г. Кузьмина, превращаются в «поморян», заодно с «явной связью между словами “варяги” и “варины”» (c. 111). Научной аргументацией здесь также и не пахнет; игра словами в соответствии с принципом – какие угодно этимологии, только бы не скандинавские. «Что нам в них не нравится» Фомин старается уверить, что неприязнь к нему вызывается его научной позицией: «А насчет запретов норманнисты большие мастера: конференцию не проводи, о Черноморской Руси, уничтожающей их норманнизм, молчи. При этом они еще очень большие мастера на оскорбления» (с. 152). Мол, «невинно пострадавшие» за славянство призванных князей. Тут надо подчеркнуть, что никто из тех, на кого нападает Фомин, не дошел до пассажей следующего рода, какие себе позволяет сам Фомин: «Но, если опровергнуты [выше приведена цитата из Клейна, где он говорит, что аргументы Сахарова и Фомина опровергнуты – Рец.], то зачем, уважаемый, так горячиться и волноваться. Не дай Бог, что-то вроде родимчика у Вас может случиться. Итак уже невесть что городите. А этот симптом, а он вроде бы симптомом сивой кобылы называется, уж больно нехороший. Поторопиться бы надо к специалистам на консультацию. Да потом в какой-нибудь укромной больничке, в тихой палате с известным номером отлежаться» (с. 147). Да, чувствуются ломоносовские традиции «антинорманнизма», поскольку только Ломоносов позволял себе брань в адрес оппонентов. Вот и Фомин дошел до намеков на сумасшествие Л.С. Клейна. И после этого он смеет рассуждать, что якобы его оппоненты «большие мастера на оскорбления». Раздавать оппонентам диагнозы и намекать на сумасшествие – это уже достаточная причина, чтобы поставить Фомина вне научного сообщества. В сущности, он этим признался, что его аргументы слабы, мало кого могут убедить и защищаются лишь бранью и оскорблениями в адрес оппонентов, ну еще тенденциозным использованием литературы, источников и «рудбекианскими» этимологиями. Но это еще не все. Фомин настаивает на абсолютном приоритете априорной теории славянства варягов перед фактами, добытыми интенсивной работой многих ученых. Его подход исключает углубление исследований, поиск новых материалов, выработку новых методов исследований. Зачем? Все ему ведь и так ясно: варяги и призванные князья – это славяне с Южной Балтики. Если факты, например, большое количество скандинавских материалов в археологических памятниках ранней Руси, говорят обратное, то тем хуже для фактов. Мы уже видели, как В.В. Фомин расправился с «росскими» названиями днепровских порогов, так же он поступает и с другими фактами, опровергающими его теорию. Когда априорное убеждение становится важнее фактов, наука умирает и превращается в сочинительство патриотических сказок. Между тем «норманнизм», которому были присущи некоторые крайности, и в котором хватало предположений и гипотез, позднее не подтвердившихся, сыграл большую роль в развитии исторической науки. Именно «норманнисты» стали систематически использовать весь круг письменных источников для исследований, и ввели в оборот новые материалы: арабские сочинения и скандинавские саги (при этом было преодолено первоначально существовавшее предубеждение, что саги – ненадежный и малоинформативный источник). Именно «норманнисты» разработали столь важный датирующий источник, как находки 120

Valla. №1(6), 2015. арабских монет. Именно они провели широкомасштабные и тщательные раскопки, давшие ценные и порой удивительные материалы. Сложилось, во многом под влиянием Л.С. Клейна, убеждение, что ранняя история Руси была сложным историческим процессом, не сводимым к какой-то простой схеме. Если мы сравним представления о начале русской истории, существовавшие в XVIII веке, с теми, какие есть сейчас, то очевидна колоссальная разница. Вклад «антинорманнистов» куда более скромный. От них ожидалось, что они детально разработают славянскую струю в формировании древнерусского государства, коль скоро для них это так важно, и дадут материалы, которые вместе с результатами работ «норманнистов» позволят максимально приблизиться к исторической истине и максимально точно восстановить процесс возникновения и развития Древней Руси. Но фактически этого не произошло. «Антинорманнисты» так и остались на уровне голословных утверждений, «рудбекианских» этимологий, брани и оскорблений в адрес оппонентов. В принципе, все равно, кем был Рюрик, скандинавом или славянином. Иноземные правители в истории не редкость, так же, как и отечественные. Пусть был бы и славянином, если бы тому были предъявлены веские и убедительные доказательства. Никто «антинорманнистам» и лично Фомину не запрещает собрать и предъявить эти доказательства. Вместо этого мы слышим какие-то невнятные рассуждения про происки «Тайной розыскных варяжских дел канцелярии». Таким образом, в работах Фомина не нравится вовсе не его научная позиция и его убеждение в славянстве варягов и призванных князей, а настойчивые попытки подменить историческую науку сочинением патриотических сказок, замаскированных под исторические исследования учеными степенями авторов, решениями ученых советов и обширными библиографиями. Это уничтожает на корню все устои и ценности исторической науки, обесценивает и обессмысливает долгие и упорные труды историков, посвятивших свою жизнь разрешению этой сложной проблемы. Это превращает ученого в раболепного слугу политики, которая завтра может поменяться в противоположную сторону. Если Фомину это нравится, то пусть это будет только его личным выбором. Верхотуров Д.Н., г. Москва, независимый исследователь e-mail: [email protected]

Литература Верхотуров 2005 – Верхотуров Д.Н. Продолжение спора о варягах. // Альманах «Лебедь», № 432, 3 июля 2005. < http://lebed.com/2005/art4239.htm > Клейн 2009 – Клейн Л.С. Спор о варягах. История противостояния и аргументы сторон. СПб.: Евразия, 2009.









121

[VALLA] Основан в 2015 г.

Интегрированный историко-филологический журнал европейских исследований 2015. т. 1. №6.

Оставайтесь с нами! В следующем номере: • продолжение истории библиотеки Сулакадзева • был ли в Московской Руси запрет есть телятину? • мюнхенское заклинание против ночных демонов

18+