№2 (3) VALLLA

Citation preview

Современный. Открытый. Этичный. Интегрированный историко-филологический журнал европейских исследований

No. 2 (3) 2016

18+

[VALLA] Основан в 2015 г.

Современный. Открытый. Этичный. Интегрированный историко-филологический журнал европейских исследований

No. 2 (3) 2016

[VALLA] Журнал посвящён проблемам истории европейской культуры от Средневековья до XIX в. Приоритетные направления – источниковедение, история повседневности, социальная антропология, cultural studies, case studies, межкультурные контакты (включая историю перевода), история гуманитарных наук.

Главный редактор Елифёрова М.В. e-mail: [email protected]

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ: Акопян О. (University of Warwick), Ауров О.В. (РГГУ), Голубков А.В. (РГГУ), Макаров В.С. (МосГУ), Марков А.В. (РГГУ), Михайлова Т.А. (МГУ – Институт языкознания РАН), Успенский Ф.Б. (НИУ ВШЭ – Институт славяноведения РАН), Тихонова Е.С. (СПбГЭТУ «ЛЭТИ»). Рукописи статей на рассмотрение можно присылать на адрес главного редактора или подавать через регистрационную форму на сайте журнала: http://www.vallajournal.com Приём материалов к публикации полностью бесплатный. ISSN 2412-9674 Журнал является независимым частным проектом. © М.В. Елифёрова, 2015.

Содержание выпуска 3 за 2016 г. English Summaries for Feature Articles ........................................................................................... i От редактора ..................................................................................................................................... 1 Статьи .................................................................................................................................................. Рыбалка А.А. Подлинная история рутенов во Фландрии ......................................................... 3 Губарев О.Л. «Пояша по собе всю русь»: что подразумевала эта фраза?. ............................ 21 Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии .......................................... 40 Молочников А.М. «Осадные сиделицы»: женщины в Смоленской обороне 1609-1611 гг.68

Труды членов редколлегии .............................................................................................................. Макаров В.С. «Не без основания назван Фениксом»: Генри Уэлби и его затворничество. . 76 Материалы и публикации ........................................................................................................... Судебник Этельберта. Статьи о телесных повреждениях. Пер. с древнеанглийского, вступ. статья и комментарии М.В. Елифёровой. ................................................................................ 92 Рецензии .......................................................................................................................................... Несин М.А. Первая монография о новгородском вече. Рец. на кн.: Лукин П.В. Новгородское вече. – М.: Индрик, 2014. – 608 с... ..................................................................... 98 Горовенко А.В. Рец. на кн.: Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. ............................................................. 110 Копалиани Д.В. Принцесса в роли луны. Рец. на кн.: Наумов В.П. Царевна Софья. – М.: Молодая гвардия, 2015. – 367 с. – (ЖЗЛ). ................................................................................ 135




Valla. №2(3), 2016.

От редактора Дорогие читатели! Вышел в свет пятый по счёту выпуск журнала Valla. Несмотря на переживаемые трудности, пока нам удаётся сохранить главное в концепции журнала – независимость. Хотелось бы, чтобы фундаментальная наука, как в старые времена, ставила своей целью в первую очередь получение новых знаний и объяснение мира, а не подтверждение статуса научного работника в глазах бюрократических институтов. Возможно, это кому-то покажется утопичным? Но ведь такое положение вещей не было утопичным три века назад. По этой причине журнал Valla делает ставку на независимых исследователей. Почти в каждом номере журнала есть публикации авторов, формально не аффилированных с научными или образовательными учреждениями. Такой феномен, как «независимый исследователь», в наше время вызывает опаску, поскольку вызывает тесные ассоциации с паранаукой – да что там, скажем яснее: фричеством. Слова «независимый исследователь» автоматически тянут за собой образ взъерошенного отставного физика, который ищет дохристианские рукописи волхвов у себя в дачном сарае... К счастью, реальность гораздо сложнее. Отсутствие учёных степеней в профильной области не всегда ведёт к фричеству, а их наличие не всегда является от фричества гарантией. Достаточно вспомнить печально знаменитые рассуждения академика Б.А. Рыбакова о мамонтах на Калиновом мосту. Текущий выпуск журнала – без всякой преднамеренности – сложился так, что приглашает поразмыслить над таким понятием, как легитимность предмета научного исследования. Что делает ту или иную тему легитимной? Аффилированность автора работы с научно-образовательным учреждением? Мнение ряда авторитетных лиц с учёными степенями, что эта тема «законна»? Возможно ли всерьёз для историка культуры Древней Руси заниматься таким вопросом, как библиотека Ивана Грозного, и если да, то как именно ставить вопрос? Как раз этой теме посвящена работа молодой исследовательницы из Российского государственного гуманитарного университета Н.А. Кочековской, которая представляется нам большой удачей. Специалист найдёт в ней интересный аспект подхода к вопросу и основательный обзор историографии, а неспециалист – исчерпывающее изложение того, «что думает наука» по поводу библиотеки Ивана Грозного. Области, размытые границы которых неуловимо переходят в паранауку, затронуты ещё в трёх статьях этого выпуска. Наш постоянный автор А.А. Рыбалка размышляет о происхождении странного известия о «рутенах», проживающих во Фландрии, в которое верили историки раннего Нового времени и к которому уже в конце XX в. обращался антинорманист А.Г. Кузьмин. У истоков его, как выясняется, стоит ошибочная средневековая глосса к поэме Лукана, возникшая из-за сходства начертаний готических букв n и u – что блестяще иллюстрирует, каким образом конструируются историографические фантомы. Эта работа неожиданно рифмуется со статьёй О.Л. Губарева, независимого исследователя, давно и успешно занимающегося темой призвания варягов и контактов между Скандинавией и Русью. Загадочное летописное уточнение, согласно которому Рюрик, прибывая по приглашению, взял с собой «всю русь», породило обширную историографию, 1

От редактора обзор которой дан в статье. Сопоставив данные разнообразных источников о маршрутах набегов разных групп викингов, Губарев предполагает, что местом, откуда Рюрик забрал «всю русь», могла быть Фризия. Роль Фризии как перевалочного пункта в культурных взаимодействиях между Скандинавией и остальными регионами Европы вообще представляется чрезвычайно интересной темой (не исключено, что сюжеты песенного цикла о Сигурде попали в Скандинавию с рейнских земель именно через Фризию). Заслуживает несомненного внимания отмеченный Губаревым феномен тесных связей между норманнской Фризией середины IX в. и Англией, поскольку исследователями уже неоднократно отмечались необъяснимые параллели между русской летописной легендой о призвании варягов и английскими источниками – параллели, которые трудно свести к типологическому схождению фольклорных сказаний. Стоит признаться, лично меня аргументация Губарева не убеждает в одном из его центральных тезисов – а именно, в тождестве Рёрика Фрисландского и основоположника династии Рюриковичей (некий скандинав, прибывший в 862 г. в Новгород со «всей русью», мог быть и менее значительной фигурой; был ли он тем, за кого он себя выдавал, и взял ли с собой действительно «всю русь», вряд ли могло быть проверено новгородскими словенами – как и современными историками). И всё же это, на мой взгляд, одна из самых интересных и значительных статей по теме призвания варягов, написанных в последнее время. Наконец, работа профессионального филолога, шекспироведа и члена редколлегии В.С. Макарова посвящена теме, которая неизбежно вызывает в памяти вполне определённые ассоциации. Герой этой статьи – современник Шекспира, его биография окружена таинственностью, а после его смерти несколько известных писателей почтили его выходом сборника, где он именуется «Фениксом». Как тут не вспомнить скандальную книгу И.И. Гилилова «Игра об Уильяме Шекспире, или Тайна Великого Феникса»! Вот только рассматриваемая персона – не Шекспир, не «Шакспер» и не граф Рэтленд, а лицо, малоизвестное ныне даже самим англичанам... Есть повод задуматься, кого и по какому поводу английские писатели первой половины XVII в. могли называть Фениксом и совпадали ли их представления о том, кто заслуживает этого прозвища, с нашими. Что из всего этого следует, спросит читатель? Что для науки не бывает плохих тем – бывают плохо поставленные вопросы и плохо применённые методы. Поэтому я надеюсь, что круг проблематики, освещаемой в нашем журнале, будет и дальше расширяться. М.В. Елифёрова, главный редактор








2

[VALLA] статьи

Valla. №2(3), 2016.

Подлинная история рутенов во Фландрии I. «Материал, занимательный для небольшого числа учёных, обязанных проходить и самые тёмные стези в области их ведения»1 Любой русский, учивший в школе таблицу Менделеева, обычно помнит, что платиновый переходный металл серебристого цвета – рутений – получил своё название в честь России, причём в качестве названия был использован латинский хороним. Меньшее число людей знает и то, что название Ruthenia изначально к территории и населению восточноевропейской равнины отношения не имело и было заимствовано из учёной латинской традиции [Назаренко 2001: 44]. Изучение последней уже на этапе становления русской исторической науки, привело серьёзных и не очень серьёзных исследователей к обнаружению нескольких «Россий, бывших некогда вне нынешней нашей России» [Руссов 1827: 463]. Это обстоятельство всегда соблазняло некоторых россиян то на выводы о безбрежном «распространеньи нашем по планете», то на попытки решения «вопроса, доселе остающегося нерешенным: откуда пришел к Новгородцам Рурик с братьями» [Руссов 1827: 463]. О «развязке» последнего вопроса «заботился» отставной чиновник и литератор Степан Васильевич Руссов (1768-1842), в 20-е – 30-е гг. XIX в. плодовитый автор статей и рецензий по вопросам русской истории и историографии. Среди прочего, Руссов опубликовал обширную статью, обосновывающую существование многочисленных «Русий» по всей Европе, коих он обнаружил «до семи с некоторыми замечаниями» [Руссов 1827: 465]. В этой статье Руссов находит «вторую Россию» в Бельгии, в сочинении одного ренессансного автора [Руссов 1827: 466-468]: О России Фландрской: В Нидерландской Хронике Мейера, изданной в 1561 году, в книге I. на стр. 4. напечатано: «В лето Спасителя нашего 445. Клодий Король Франков, перешед реки Рейн и Мозель и покорив Тунгров, приступил к реке Скалду (ныне Эско, Шельда). Тут обративши в бегство Римлян овладел Тамараком и Тарнаком; отсюда с войском своим прошедши в Морины, Голдуера полководца Руссов (Рутенов) и Кимвров, пришедшего к Моринам на помощь, взял в плен с его дочерью; овладев Моринским городом Торванною, пленную Голдуерову дочь отдал в замужство за племянника по сестре своей Блезинде Фландберта и, уничтожа власть римлян, сделал его правителем Бельгийского берега. Посредством сего Фландберта управлял он Кимврами и Рутенами и всею приморскою страною; тогда Франкам открыт путь в Галлию морем и сухим путем. Думают, что сей Фландберт, выгнав Голдина брата жены своей из отечества Кимвров, был основателем и самого названия Фландрии».

Поскольку статья Руссова не вызвала особой заинтересованности в отечественной историографической традиции, а на это конкретное сообщение обратил позднее внимание, кажется, только А.Г. Кузьмин, повторивший его без какого-либо анализа [Кузьмин 1986: 682], мы возьмём на себя смелость такой анализ провести. Оговоримся сразу, что мы решительно не планируем рассматривать вопрос о «рутенах» в контексте европейского представления о Руси и изначально не предполагаем, чтобы этот текст Мейера к подобному вопросу имел отношение (по сути вопроса, см., например [Назаренко 2001: 42-45]). Вопрос, на который мы попытаемся далее ответить, двояк: (1) какова литературная история рассказа Мейера, из каких источников он почерпнул её и каков хронологический ряд этих источников; (2) имеют ли фландрские «рутены» исключительно литературное происхождение или за их упоминанием стоит какая-либо историческая или географическая реальность. Руссов в своей статье ограничился приведением «свидетельства» и оставил без внимания дальнейшие рассуждения Мейера со ссылками на разных авторов о том, откуда 1

Мнение П.А. Плетнева о сочинениях С.В. Руссова [РБС 1918: 629]

3

Рыбалка А.А. Подлинная история рутенов во Фландрии появилось название «рутены» и где они, собственно, живут. Между тем цитированная Руссовым работа была уже третьей, в которой Якоб де Мейер затрагивал этот вопрос, причём, если рассказ о Фландберте был неизменен, контекст его заметно отличался, главным образом, более развёрнутым обсуждением происхождения имени рутенов во Фландрии [Fris 1920: 265]. Хотя Мейер предваряет рассказ о Клодионе и Фландберте неопределенной фразой ‘Authores habeo vetustos Flandriae Annales’ – «авторы старых летописей Фландрии», притом, что в большинстве других случаев совершенно не затрудняется с точными ссылками, в настоящее время определение источников его рассказа не представляет особого труда. Рассказ о походе Клодиона на римлян в долину Соммы, начиная с Сидония Аполлинария и Григория Турского, встречается у многих авторов, различаясь, как правило, только датой. Совместно с упоминанием Фландберта он встречается, однако, только в поздних (XV в.) фландрских хрониках, например, в хронике монастыря Сен-Баво [De Smet 1837: 456], которая указана среди источников первой книги Мейера [Fris 1920: 248]. Flandbertus, filius Blesendis, sororis Clodionis Regis – Фландберт, сын Блесинды, сестры короля Клодиона – упоминается в хронике Сен-Баво под 436 г., но без каких-либо «рутенов и кимвров», с указанием, что тогда Фландрия впервые и была названа своим именем, по имени Фландберта, что соответствует году первого упоминания Фландрии у самого Мейера. Однако поход Клодиона приурочен в хронике к 431 г., а не к 445 г., что указывает на использование Мейером текста «Хроники Эно» Жака де Гиза, у которого приводится именно эта дата и текст Сигиберта из Жамблу [Fortia d’Urban VII: 172, MGH SS 30.1: 101]. Жак де Гиз, между тем, ничего не знает о Фландберте, хотя к его анналам, судя по всему, восходит упоминание Мейером Хольдина, который, в частности, впервые появляется2 в финале пролога «Хроники Эно»: ‘Holdinum regem Ruthenorum mortuum in civitate sua propria Terwana sepeliri fecit’ – «Хольдин, погибший король рутенов, был погребён в собственном городе Терване» [Fortia d’Urban I: 178, MGH SS 30.1: 94]. Менее очевидно происхождение Голдуера-Голднера, однако полагаю, что и здесь вполне возможно определение источника. В хронике Сен-Баво под 610 г. сообщается об убийстве одним из первых фландрских «лесничих» своего соперника и браке с королевской дочерью: ‘Finardus forestarius a Lidrico primo occiditur, et Ydonea, sive Rothildis, filia Lotharii regis Francorum, ab eodem Lidrico colligitur et pro uxore tenetur’ – «Лесничий Финард был убит первым Лидриком, а Идонея или Ротхильда, дочь Лотаря, короля франков, была взята в жёны тем же Лидриком». В анналах монастыря св. Петра в Монт-Бландене [Putte 1842: 42] уточняются родственные связи участников конфликта, указывается, что оба они потомки Атанариха, князя Дижона и Блесинды, причем если убитый потомок известного нам Фландберта, то убийца происходит от его старшего брата, короля Бургундии, по имени Gondesilus3. Таким образом, Фландберт неожиданно оказывается одним из сыновей Гундиоха (Gondeke). Обращение фламандских хронистов к именам первых бургундских королей во времена господства в регионе «Великих герцогов Запада» является вполне ожидаемым, делёж бургундского наследства продолжался ещё и во времена Мейера. Его старший современник, Филипп Вьелан (1442-1520), президент парламента Мехельна и Фландрии, в своей хронике использовал анналы монастыря св. Петра и написал, что ‘Flambert, fils de Athanarie, roy des Gots et frere de Goldengas, roy de Bourgoigne’ – «Фламбер, сын Атанария, короля готов и брат Голденга, короля бургундов» [Wielant 1839: 6]. Хотя хроника Вьелана была издана только в XIX в., она вполне была доступна в рукописи и, полагаю, именно эта форма имени породила Голднера, тестя Фландберта (неустойчивая форма имени у разных авторов – Goldner, Goldueros, Gondeke, Godemar – свидетельствует об отсутствии устойчивой традиции, связанной с этим именем). 2

Жак де Гиз в дальнейшем подробно пересказывает Артуриану Гальфрида Монмутского, сразу же за рассказом о походе Клодиона [Fortia d’Urban VII: 177-314]. 3 Сам Мейер описывает ситуацию несколько иначе [Meyer 1531: 8] и разумно добавляет, что серьезные писатели сомневаются в реальности этого.

4

Valla. №2(3), 2016. Но понятно, что основной интерес к отрывку вызывает не имя Фландбертова тестя, а его статус – Ruthenorum Cymbrorumque ducem. В довольно многочисленных фламандских хрониках ничего подобного нет, как нет в ранних хрониках и самого Фландберта, который, видимо, изначально возник в качестве этимологической легенды, объясняющей название Фландрии. Сюжет с Голднером, полагаю, реконструкция самого Мейера, однако он постарался привести доводы, доказывающие основательность такой реконструкции. Прямые свидетельства происходят, главным образом, из текста «Хроники Эно» Жака де Гиза и использованных им источников. Поскольку у Мейера постоянно увязываются Cymbros et Ruthenos, кажется, что основным свидетельством для него был некий Эродокус, а точнее, отрывок из письма аррасского епископа Альвиза одному из своих архидиаконов, Роберу, который приводит Жак де Гиз в прологе к своему сочинению: «De Ruthenis. Эродокус: Рутены, которые в древности были албанами, северо-западными кимврами и бриттами, названы по имени своего вождя Рутено. Они занимают приморские порты и гавани от галлов и моринов (Mauritanicis) до порта Rethnoticos [Фортия счёл, что речь идёт о Рейне – А. Р.] и до сих пор живут по берегам океана. Сначала они пришли в страну моринов, где основали город, и в конце концов они стали великой нацией. (Из письма Роберту, архидиакону Остревана, от Альвиза, епископа Арраса, о неустойчивости царств мира сего)» [Fortia d’Urban I: 174, MGH SS 30.1: 93]. Эродокус относится к числу тех источников «Хроники Эно», которые известны только из её текста, причём он, в отличие от ряда других авторов, не упоминается Гизом при перечислении источников и появляется только в прологе. Со времён маркиза Фортиа [Fortia d’Urban I: 175] считают, что это Эродокус цитирует Альвиза, и посему относят этого автора к XIII в. Между тем, на мой взгляд, из текста это не очевидно. В другом случае Гиз также называет Эродокуса, приводит его слова и указывает, что это говорит Варфоломей Английский в книге такой-то [Fortia d’Urban I: 156]. Фортиа, проверивший ссылку, констатирует, что никакого Эродокуса Варфоломей в указанном месте не упоминает [Fortia d’Urban I: 157]. Но сам текст Гиза построен в обоих случаях одинаково, что даёт основания полагать, что и во втором случае Альвиз цитирует Эродокуса. Но если это так, то Erodocus, скорее всего, не кто иной, как Геродот, который, понятно, ничего подобного не писал, но был известен в те времена как автор географических описаний. Использованная форма имени в других сочинениях встречается в случаях, когда речь заведомо идёт о Геродоте. Указанная цель похода Клодиона – Камбре – позволила Мейеру увязать население «земли моринов» с кимврами (пикардийское название Камбре́ – Kimbré), а отождествлению с кимврами и рутенов способствовали «северные кимвры» Эродокуса. Жака де Гиза связь кимвров и рутенов не занимает, он предпочитает писать Morines et Ruthenes. Источник информации о шотландских рутенах Мейер указал сам: это «Житие святого Патрика» которое упоминает в Шотландии местность Ruthen. Это не что иное, как Рутвен (англ. Ruthven /ˈrɪvən/, гэльск. Ruadhainn «серые холмы»), местность в графстве Перт и происходящий из этой местности известный шотландский клан. II. Рутупия мавританская и британская Если дальнейший маршрут рутенов в Галлию отражает имевшуюся там в это время реальность4, то Мавритания и захваченный рутенами порт Ретнотик требуют комментариев. Хотя французский перевод Жана Вокулена (XV в.) и маркиз Фортиа [Fortia d’Urban I: 174] дают в этом месте конъектуру Morinis, в рукописях указано именно Mauritanicis, притом, что далее морины упоминаются под своим именем. Имя порта в связи с Мавританией напоминает одно место из «Естественной истории» Плиния, где упоминается Rutubis portus в 4

Любопытна тем не менее параллель, имеющаяся в сочинении Гальфрида (III, 1, 15), у которого, напротив, мориане дважды вторгаются в Нортумбрию при королях Бреннии и Мордвиде, но терпят сокрушительное поражение. Не все, впрочем, согласны с тождеством Moriani / Morini [Tatlock 1950: 94].

5

Рыбалка А.А. Подлинная история рутенов во Фландрии Тингитанской Мавритании на Атлантическом побережье (Plin. l. 5. c. 1.) [Battely 1745: 45]. Приводимый Плинием топоним совпадает по звучанию с широко известным по античным источникам британским портом Рутупией, нынешним Ричборо, конечной точкой морского пути в Британию, начинавшегося в «земле моринов». Не Рутупия ли имеется в виду у Альвиза? В пользу такого предположения можно привести слова Орозия описывающие Британию: ‘Britannia oceani insula per longum in boream extenditur; a meridie Gallias habet. Cuius proximum litus transmeantibus ciuitas aperit, quae dicitur Rutupi portus; unde haud procul a Morinis in austro positos Menapos Batauosque prospectat’ – «Британия, остров океана, простирается далеко на северо-восток; с юга она имеет Галлии. Ближайшее ее побережье открывает проплывающим город, который называется порт Рутупии; далее не так далеко от моринов она имеет перед собой на юге менапий и батавов» (Orosius, I.2.76) [Battely 1745: 51]. Традиционная точка [.] после Gallias habet позволяет отнести следующую далее фразу к острову, однако иной знак препинания [,] даст возможность прочитать её так, что Рутупия окажется на берегу Галлии. Текст Альвиза напоминает именно результат подобного чтения. Любопытно, что в «Орозии» Альфреда пояснение про Рутупию и моринов не воспроизводится. Гальфрид Монмутский также прямо сопоставляет рутенов с портом Рутупией в своей Vita Merlini (620-621): ‘Urbs rutupi portus in littora strata iacebit / Restaurabit eam galeata naue rutenus’ – «Град приморский Рутуп в обломках на берег ляжет, / Но восстановит его шлемоносное судно рутена» [Parry 1925: 308]. Такое сопоставление для него очевидно напрашивалось, поскольку с именем Ruteni совпадало валлийское наименование того же порта Porth Rwytun [Parry 1937: 38], что нашло отражение во всех переводах сочинения Гальфрида на валлийский язык. Кроме того, согласно Неннию, остров Танет, на который обычно прибывали плывущие с континента на языке бриттов именовался roihin [Battely 1745: 48]. По мнению Кемдена, название порта и острова по-валлийски звучало как Rhydtyfith «мелкий песок» [Battely 1745: 45]. Мейер также сопоставляет рутенов с Рутупией, указывая, что побережье между Дюнкерком и Кале моряки называют Ruthen либо Rutupis, как у «народа Британии» [Meyer 1531: 6v], хотя в более позднем сочинении такое объяснение его уже не устроило. Хотя Мейер, видимо, не использовал текст Гальфрида непосредственно, он приводит ещё одну, восходящую, скорее всего, к Historia Brittonum фразу. Сообщая о московских рутенах, Мейер высказывает предположение, что фламандские рутены могли быть и русского происхождения: ‘Nihil magis simile veri est, quam nostros Ruthenos ex illis esse ortos, atque vel ex ipse Russia vel ex Britannia huc aduenissi’ – «Нет ничего более вероятного, что наши рутены происходят от тех, которые прибыли сюда из России или Британии». В обоснование он приводит такой довод: ‘Notaue apud quendam, hoc littus nostrum, Russium littus suisse dictum tempore J. Caesaris’ [Meyer 1561: 1r], обративший на себя внимание Руссова («Заметил я у некоего Писателя, что берег наш назывался Русоиум во времена Ю. Цезаря» [Руссов 1827: 468]). Поскольку Мейер старается точно указывать источники своей информации, не исключая и личные письма (таково мнение Йодока Бодо об имени Фландрии), такая неопределённость для явно важного аргумента ставит под сомнение точность приводимой Мейером информации5. Про «рутенский берег» во времена Цезаря писал именно Гальфрид (глава 54): ‘… Julius Caesaris … Cum enim ad litus Ruthenorum venisset et illinc Britanniam aspexisset …’ – «... Юлию Цезарю... довелось оказаться на побережье рутенов. Разглядев оттуда остров Британию...» [Hammer 1951]. Мейер мог найти аналогичное указание в рукописи Алара Тассара, архивариуса монастыря Сен-Бертен, автора хроники своего монастыря (ок. 1520): ‘Venit ad Marines per nemus Rhuthenorum quod nunc 5

Хотя для сер. XVI в. и не было бы удивительным, если бы какой-то сочинитель пересказывая текст Гальфрида заменил «рутенский берег» на «русский», как Пьер д’Одегхерст сделал из Жерара де Руссильона «князя рутенов», не видно причин, которые заставили бы Мейера скрывать имя автора.

6

Valla. №2(3), 2016. Flandria dicitur, transiens Gandavum, Casletum et Thoroaldum, unde in Britannîam proæz‘mus et brevissimus transitus est’ – «Он пришёл к моринам через Рутенский лес, который ныне именуется Фландрией, пройдя через Гент, Кассель и Торальд, где находится самый короткий и удобный путь в Британию» [Courtois 1862: 393-394]. Алар Тассар, зависимость которого от текста Гальфрида кажется явной, пытается уточнить место «рутенского берега», и Мейер в первой своей книге также попытался это сделать, предложив более узкие границы. То, что Мейер пользовался источниками, косвенно восходящими к сочинениям Гальфрида Монмутского, представляется несомненным, однако был ли Гальфрид источником Альвиза? Для Vita Merlini это, пожалуй, невозможно, а для Historia Brittonum возможно, но не очевидно. Можно ли в таком случае указать их общий источник? Оказывается, можно. III. Гальфрид Монмутский читает Марка Аннея Лукана В 1950 г. американский литературовед Джон С.П. Татлок опубликовал книгу The Legendary History of Britain [Tatlock 1950], посвящённую сочинениям Гальфрида и их ранним популярным переложениям на национальные языки6. В этой книге, разбирая континентальную географию Гальфрида, Татлок выделил три имени, которыми Гальфрид обозначает фламандцев: «два из них вполне естественны» – Flandres и Morini, и «одно неожиданно» – Ruteni [Tatlock 1950: 93]. Полагая последнее название «озадачивающим словом», автор далее перечисляет случаи его использования Гальфридом и добавляет, что и во времена Гальфрида, и ранее, слово обозначало внутренний регион департамента Аверон, на линии Бордо и Авиньона, однако в данном случае такая интерпретация невозможна, при том, что нет никаких достоверных доказательств существования рутенов на северном побережье. Татлок тут же указывает на Лукана (Pharsalia, I, 399-403), как на источник географической локализации рутенов [Tatlock 1950: 94]. При этом Татлок замечает, что знаменитый нормандский поэт XII века Вайс, автор идеи Круглого Стола, в своём «Романе о Бруте», использовавшем текст Гальфрида, во всех этих случаях указывал Фландрию или фламандцев. Действительно, у Вайса: ‘De Flandres vint li quens Holdin’ [Le roman de Brut 1838: 101]; в английском «Бруте» Лайамона (рубеж XII-XIII вв.): ‘of Flandres þe eorl Howeldin’ [Layamons Brut 1847: 406]; в англо-нормандской Chronique Пьера де Лангтофта (кон. XIII в.): ‘Horrere (Holdeyn) quens de Flaundres, of la barbe florye’ [Langtoft 1866: 172]. Таким образом, авторы, писавшие на национальных языках, судя по всему, ни в разговорной речи своих современников, ни в актуальной топонимии никаких следов фламандских рутенов не находили и рассматривали Ruteni Гальфрида исключительно, как латинизм7. Задавшись целью объяснить этот «очевидный нонсенс», Татлок находит ответ всё в той же «Фарсалии», а точнее, в комментариях (глоссах) сопровождавших фразу Лукана ‘Solvuntur flavi longa statione Ruteni’ (I, 402) в современных Гальфриду рукописях. Важно отметить, пишет Татлок, что рутены в этом отрывке Лукана интерпретируются как фламандцы в Elementarium Docrinum Rudementum – Вокабулярии, широко используемом и многократно реплицированном латинском словаре-энциклопедии, составленном в Италии, видимо, Папием Ломбардским, в середине одиннадцатого века; Папий комментирует ‘Ruteni 6

Несмотря на более чем полувековой срок, прошедший с момента выхода этого исследования, оно попрежнему сохраняет свою актуальность. Как указывал в послесловии к русскому переводу Гальфрида А.Д. Михайлов [Гальфрид 1984: 197], несмотря на значительную популярность сочинения, «специальных работ о Гальфриде не так уж много». С того времени ситуация не сильно изменилась, особенно в части рассматриваемого нами частного вопроса, а главное, никто не берётся пересматривать выводы Татлока, ограничиваясь их цитированием и ссылками на предшественника (см. например [Faletra 2007]). 7 Иная традиция, однако, отразилась в многочисленных валлийских версиях Brut y Brenhinedd: ‘Holdinus dywyssawc rvtvn’, ‘holdin twyssawc rwytwn’, ‘A holdin tywyssauc rvtein a ducpwyt hyt yn flandrys ac yn dinas tervan y cladpwyt ef’ [Parry 1937: 222, 83v, 94v]. Но это говорит лишь о большей зависимости этих текстов от Гальфрида и об актуальности имени rwytwn в валлийском (см. Porth Rwytun [Parry 1937: 38]).

7

Рыбалка А.А. Подлинная история рутенов во Фландрии flavi i.е. Flandrenses Populi’ – жители Фландрии. Татлок отмечает и иные глоссы к этому месту «Фарсалии», например, Ruthia – некий город во Фландрии, или Ruthena – город недалеко от Парижа. Все это неопределенного происхождения, не аутентично, но, вероятно, было известно Гальфриду. Другим источником Гальфрида Татлок считает ту же фразу Лукана, использованную Генрихом Хантингдонским в Historia Anglorum в качестве поэтического резюме к одному из эпизодов экспедиции Цезаря в Британию – рассказывая о завоевании Цезарем Британии, Генрих цитирует строку из Лукана, явно заменяя Ruteni на Britanni: ‘qua re Lucanus: Solvuntur flavi longa statione Britanni’ («говорит Лукан: Вот и давнишний постой уходит от русых Британов»). Татлок считает, что испорченное чтение было, вероятно, в первоначальном тексте Генриха, на что, возможно, обратил внимание Гальфрид, показывающий хорошее знание Лукана в других местах своего текста. Фрагмент Лукана, неверно истолкованный Папием и другими комментаторами, дал Гальфриду кажущийся архаичным и запоминающимся синоним для имени Moriani [Tatlock 1950: 95]. То, что Гальфрид мог быть вдохновлён неверными истолкованиями фразы Лукана Папием и другими глоссаторами, можно проиллюстрировать примерами, которым у самого Татлока места не нашлось. Он ограничился, помимо Папия, парой случайных примеров к Pharsalia, I, 402. Между тем, имеет смысл рассмотреть весь фрагмент Pharsalia, I, 399-403 на предмет географических комментариев и проследить тенденцию этих комментариев по разным рукописям. Глоссы к рукописям Лукана были как предметом специального исследования [Pharsalia 3 1831: 64-65, 427], так и рассматривались в контексте иных тем [Jaffé 1874: 139, Li Fet des Romains 1935: 356, 150]. В нижеследующей таблице приводятся глоссы к рассматриваемому фрагменту Лукана8 и сопутствующему ему фрагменту, встречающиеся в разных рукописях «Фарсалии» и в Вокабулярии Папия. Кроме того, для полноты картины, приведены примеры из двух популярных французских сочинений – «Деяния римлян» и «Филиппиада», текст которых использует сочинение Лукана и которые вместе с тем не зависят от Гальфрида. В таблицу включены те географические объекты, к которым в рукописях имеются соответствующие комментарии – глоссы. Строки «Исходные значения» и «Реинтерпретация» показывают характер изменения локализации соответствующих географических объектов от рукописи к рукописи. Сопоставление этих строк показывает, что ни один рассматриваемый географический объект не сохранил свою исходную локализацию. Данные таблицы наглядно демонстрируют устойчивую тенденцию изменения локализации географических объектов Лукана от Южной Франции к Северной. Причём в отдельных рукописях подобные глоссы носят не единичный, случайный, а системный характер. Особенно это заметно при сравнении с рукописями, сохранившими традиционную локализацию, например, Берлинским III и Вратиславовским III кодексами, хотя в последнем также наблюдается характерное движение на север и глоссатор всё же переносит рутенов ближе к Парижу. Остальные рукописи явно имеют в виду Уазу, Фландрию, Эну, побережье Бретани и Мон-Сен-Мишель. Две группы географических объектов – в Лангедоке и Лигурии – с появлением новых глосс последовательно перемещаются ближе к Ла-Маншу и Британии: первая – в Северовосточную Францию и Фландрию, вторая – в Бретань и Нормандию. Такой выбор, возможно, обусловлен происхождением первых глоссаторов, однако все они явно зависят от итальянца Папия, который первым произвел делокализацию географических объектов Лукана.

8

Находим уместным привести этот фрагмент Лукана полностью, в оригинале и в русском переводе [Лукан 1993: 18]: Hi vada liquerunt Isarae qui gurgite ductus (Брошены броды у вод Исары, которая долго) Per tam multa sua famae majoris in amnem (Катится в русле большом, но, впадая в славнейшую реку,) Lapsus ad aequoreas nomen non pertulit undas. (Имени все ж своего не доносит до волн Океана.) Solvuntur flavi longa statione Ruteni; (Вот и давнишний постой уходит от русых рутенов;) Mitis Atax Latias gaudet non ferre carinas ... (Счастлив спокойный Атакс, что судов уж не носит латинских)

8

Источник

Век

Исходные значения Папий Ломбардский

I.399 Isarae

I.402 Ruteni

I.403 Atax

Изер, левый приток Роны

Аверон

Од, Лангедок

Rutheni flavi, Flandrenses populi.

Dicitur portus iuxta Britanniam vel potius Galliam, ubi Herculam expeditant. Atax est fluvius Monoecus dicitur inter Laudunum et Hercules, eo quod Remos iuxta solus habeat tempi Rocreium. um, nee cum aliquo deorum voluit habere ternplum commune. Et portus iste est iuxta Britanniam , ubi adhac exspectatur Hercules.

XI

Берлинский кодекс MS.Lat.Fol.34 (B)

XIII

Берлинский кодекс III № 35 (BC)

IX(XIV)

Isara , est flumen iuxta sanctum Ouintinum. Et ut ostendat diversas partes Isarae, subiungit qui gurgite ductus etc.; et per hoc notât multos Caesarianos inde ivisse.

q. d. et Flandrienses gaudent inde amoto milite;

Atax Galliae est, quern vulgo Axonam vocant.

9

I.405-408 Monoeci Монако

statio

Fortue Monoeci Hercuhs in Liguria est; dictus autem Hercules Monoecus, vel

I.410-414 litus dubium берег Лигурии

Alternis vicibus, nam refunditur vel reverütur Oceanus; cum funditur , tunc sretum vindicate cum refugit, tum terram vindicat. … Et hoc modo factum est, quod omni die naturaliter exit bis mare, et istud fit iuxta montem sancti Michaelis , in periculo maris

Рыбалка А.А. Подлинная история рутенов во Фландрии I.399 Isarae

I.402 Ruteni

I.403 Atax

q. d. et Flandrienses gaudent inde amoto milite;

Et hoc modo factum est, quod omni die naturaliter exit bis mare, et istud fit iuxta ad montem sancti Michaelis , in periculo maris Atax est fluvius Monoecus dicitur Et hoc inter Laudunum et Hercules, eo quod modo factum est, Remos iuxta solus habeat tempi quod omni die Rocreium. um, nee cum naturaliter exit bis aliquo deorum mare, et istud fit voluit habere iuxta montem ternplum sancti Michaelis , commune. Et in periculo maris portus iste est iuxta Britanniam , ubi adhac exspectatur Hercules. Atax fluvius de Victor Hercules Vendicat] Sessum occiso Gerione ad montem sancti

Источник

Век

Лейпцигский кодекс II Rep.I № 76 (LB)

XIII

Лейпцигский кодекс III Paullina № 1265 (LC)

XIIIXIV

Isara , est flumen iuxta sanctum Ouintinum. Et ut ostendat diversas partes Isarae, subiungit qui gurgite ductus etc.; et per hoc notât multos Caesarianos inde ivisse.

q. d. et Flandrienses gaudent inde amoto milite; de Rutina, oppido quondam in Flandria.

Кёльнский кодекс CXCIX

XI-XII

Fluvius Burgundię Ysara, fluvius

Ruteni de Rucia. Alii dicunt 10

I.405-408 statio Monoeci quod, pubis omnibus, solus illic habitatit, rel quod in ems templo nunquam aliquis deorum simul colitur. Ubi Hercules appulit, cum ad debellandum Geryonem venit apud Brítannos.

I.410-414 dubium

litus

Источник

Вратиславский кодекс III (VC), схолии Гульельмо Капелли де Олетты

Век

XIV

I.399 Isarae

I.402 Ruteni

Compendianornm, qui in Sequanam fluvium Parisiensium cadit, et cum eo in Anglicum mare tendit in civitate Normannię Rotomage.

Flandrenses, qui soluti sunt Romanis abeuntibus.

Isara nascitur in radicibus montis sancti Bernardi prope Gratianopolim, et fluit per CC milliaria, per

Civitas vocatur Ruthena prope Parisiis.

11

I.403 Atax

Atax flumen currit apud Narbonam.

I.405-408 statio I.410-414 litus Monoeci dubium tricorpore abstulit Michahelis. eius armenta. quem Ligures depredari volentes, saxis celum pluebat, donec eos occidit. Ibi cognita eius divinitate templum ei fecerunt, et Menehum (leg. Monoecum) dixeruut quasi solitarium. cum nullo enim deorum voluit habere templum commune. Is portus est apud Britannos, ubi adhuc expectatur Hercules.

Рыбалка А.А. Подлинная история рутенов во Фландрии Век

I.399 Isarae

I.402 Ruteni

I.403 Atax

I.405-408 Monoeci

Li Fet Des Romains, p. 356

XIII

vallem imam; demum commiscet se Rhodano et perdit nomen. l. 8 Oise

l. 10 li Flamenc

l. 12 Nantes

l. 12 le mont Seint Michiel

«Филиппида» Гийома ле Бретона, lib. IX

XIII

l. 11 li Toschan Atax = l’Arno? l. 155, 157Mitis Atax, Latias doluit qui ferre carinas, … Auxona cui faciunt nomen vulgare moderni Эна, левый приток Уазы

Нант

Мон-СенМишель

Источник

Реинтерпретация

l. 148-149 Trans Isaram nimis ausa suas protendere metas, Lauduno Remisque situ confinis ameno Уаза или Изер Фландрия (Yser) в Пикардии

12

statio

I.410-414 dubium

litus

Valla. №2(3), 2016.

Глосса Папия в списке XIII в., демонстрирующем сходство начертаний u и n. Bibliothèque nationale de France, Département des manuscrits, Latin 17162, Papias, «Elementarium doctrinae erudimentum», Parchemin. 1225. 193 f.

Папий Ломбардский не только отождествил рутенов с Фландрией, но и первым отправил порт «Отшельника» Геркулеса с Лигурийского побережья на побережье Бретани. Кроме того, он сомневался и относительно расположения реки Varus, выбирая Источник : между Испанией и Италией, в чём за ним http://gallica.bnf.fr последовали и другие глоссаторы. На мой взгляд, обращение непосредственно к рукописям Вокабулярия позволяет уточнить мотивы, по которым «русые рутены» оказались во Фландрии. В ранних рукописях Папия текст его фразы о рутенах выглядит так: ‘Ruteni flaui .i. flaudrenses populi’ [Pap17162, 193 f.]. Таким образом, логично предположить, что отождествление основано на истолковании эпитета flaui (=flavi) не как цветового обозначения, а как географического местоположения. Характерно, что Папий даёт определение не просто рутенам, а именно рутенам «русым». Вероятно, сходство начертаний u и n, породившее разнобой в рукописях, как в слове flaui, так и в слове flaudrenses, соблазнило Папия на истолкование Ruteni flaui как «рутены фландрские», хотя судить об этом можно только предположительно. Фландрской локализации рутенов способствовало и истолкование Isarae как Уазы, поскольку эта река действительно имела и такое латинское название. Напротив, Эну никогда не называли Атаксом (в отличие от Ода), и такая локализация, видимо, обусловлена предварительным перемещением рутенов за Уазу, во Фландрию. Франсуа Делаборд, издатель «Филиппиады», писал, что Эна, которая протекает через Суассон, никогда не называлась Atax; название относится к реке Од. Ошибка атора «Филиппиды» Гийома в том, что он подражает здесь отрывку из «Фарсалии», где Лукан называет Атакс после Изары; Изару же поэт времен Филиппа-Августа, вероятно, спутал с Уазой, также именуемой полатыни Isara [Œuvres 1882: 254]. Между тем, помимо Уазы, на севере Франции известна река, название которой полностью совпадает с рекой Лукана – Изер (Yser). Исток реки находится на севере Франции, она протекает по Франции и Бельгии, впадает в Северное море в городе Ньивпорт, практически весь бассейн реки находится в «земле моринов». Хотя река известна менее Уазы и в глоссах о ней не упоминается, нельзя исключить, что она также сыграла свою роль в реинтрепретации местоположения Лукановых рутенов. Подтверждением использования современниками Гальфрида глосс в рукописях Лукана служат, например, комментарии (ок. 1167 г.) Алана Инсулиса (Алана Фландрского) к «Пророчествам Мерлина». Обсуждая фразу Гальфрида ‘fumus ille excitabit Ruthenos, et cibum sub marinis conficiet’ – «Но восстановит его шлемоносное судно рутена» (VII, 4), – Алан указывает, что рутены живут во Фландрии и приводит в подтверждение Pharsalia, I, 402: ‘Rutheni sunt Flandricae, de quibis ait Lucanis’ – «Рутены являются фламандцами, как говорит Лукан» [Alanus ab Insulis 1603: 182]. Надо полагать, что такая ссылка могла быть обусловлена только знакомством с соответствующими глоссами к этой фразе Лукана. Если вернуться к ‘easy corruption of Ruteni into Britanni’, по словам Татлока, у архидьякона Хантингдонского, то можно, пожалуй, поправить Татлока, указав, что речь идёт, скорее всего, не о «плохом чтении», а о сознательной замене, поскольку анналист в этой части своего сочинения завершал каждый эпизод рассказа поэтическим «резюме», упоминающем «Британов» (I, 14: ‘Solvuntur flavi longa statione Britanni’ из Лукана; I, 16: 13

Рыбалка А.А. Подлинная история рутенов во Фландрии ‘Purpurea intexti tollunt aulea Britanni’ из Вергилия; I, 19: ‘Ostendensque tuum, generose Britannice, ventrem’ из Ювенала и т.д.). Исправлена только фраза из Лукана, но носила ли замена рутенов на британов случайный характер? Можно полагать, что и Генрих имел в своём распоряжении рукопись, в которой комментаторы также соотносили указанную фразу с «землёй моринов» (называемых Генрихом в I, 2, 12), тем более что упоминаемый им Гессориак в итинерариях именовался portus Morinorum Britannicus [Battely 1745: 72]. Исследователи Li Fet Des Romains, или Acta Romanorum, жизнеописания Юлия Цезаря, составленного в 1213-1214 гг. в Иль-де-Франс из произведений самого Цезаря, Лукана (который упоминается 92 раза, в два раза чаще, чем все остальные авторы, взятые вместе [Beer 1976: 30]), Саллюстия и Светония, также указывают глоссы к Лукану в качестве одного из источников компилятора, создавшего это произведение. Корнелис Снейдерс де Фогель пишет, что отождествление рутенов и фламандцев основано на глоссе к фрагменту Лукана (I, 402) [Li Fet des Romains 1937: 22] и явно связывает эту ошибку с глоссами конкретных рукописей, указывая, что замена li Flamenc для рутенов связана с ошибкой в глоссах к рукописям B, LB, LС [Li Fet des Romains 1937: 150], перечисленным выше в таблице. Снейдерс отмечает, что давая в двух случаях неправильный перевод «фламандцы», связанный с глоссой к Лукану, автор затем исправляется и далее пишет vers Nerbone и cels de Limozin [Li Fet des Romains 1937: 33]. Его наблюдения повторяет Жаннетт Бир: Ruteni – Flamenz (110/4) – vers Nerbone (241/34) – cels de Limozin ( 279/5), явно связывая с Гальфридом истоки этой интерпретации: «Переименование этого племени из Южной Галлии во “фламандцев” является распространённой средневековой практикой у Гальфрида Монмутского и иных авторов. Любопытно, однако, что правильная интерпретация сосуществует в Li Fet des Romains (241/34) с этой ошибкой» [Beer 1976: 212]. Итак, проведённый анализ даёт основания для заключения, что рутены Фландрии генетически связаны точно с тем же текстом Лукана, что и рутены Аверона, однако, в отличие от последних, иных источников, тем более в самой Фландрии, не имеют. Но так ли это? IV. Антикварии по обе стороны Ла-Манша в поисках географической локализации «рутенов» Мнение о происхождении имени рутенов от вождя-эпонима Ruteno, впервые изложенное епископом Альвизом в его письме [MGH SS 30.1: 93] и далее пересказанное Жаком де Гизом в ряду других подобных эпонимов [MGH SS 30.1: 94], возможно, нашло отражение ещё в одном, синхронном по времени, источнике. Ордерик Виталий в своей «Церковной истории» пишет о войне Цезаря в Галлии с неким вождём Rutubus, победе Юлия и основании им в честь победы города Rutubi portus в долине Сены, в районе Парижа9 [Battely 1745: 46-47]. Rutubi очевидно передаёт название Рутупии, которая находилась в Британии, но на валлийском языке звучала именно как Rwytun [Parry 1937: 38], о чём английские авторы, включая Ордерика, явно были осведомлены и вполне могли отождествить Ruteno и Rutubus. Связь Рутупии и рутенов можно проследить и по анонимному комментарию к рассказу об основании замка Дувр королём Луцием в хронике Альфреда из Беверли (MS BL Cotton Vespasian A.V, XIII в.): ‘litus Rutupinum, aut a rupe, aut a Rutinis Galliae populis, nunc Bononiensibus dictus, ita apellatum’ – «Рутупский берег, ныне именуемый Булонским, либо по скалам, либо по галльскому племени рутенов назван» [Battely 1745: 49]. Здесь, впрочем, указывается на возможную зависимость названия Рутупии от галльских рутенов, а не наоборот.

9

Параллелью к такой локализации служит глосса ‘Civitas vocatur Ruthena prope Parisiis’ из Вратиславского кодекса III, которая, судя по времени создания кодекса, к рассказу Ордерика и восходит.

14

Valla. №2(3), 2016. Обратная зависимость была предложена Мейером в 1531 г. Ссылаясь на Эродокуса и нортумбрийского вождя Рутено, Мейер пишет, что берег между Дюнкерком и Кале, фламандские моряки и ныне зовут Рутен (см. ниже мнение Куртуа) и добавляет, что так, возможно, назывались британцы от города Рутупии [Meyer 1531: 6v-6r]. В последующих изданиях своего сочинения Мейер уточняет эту точку зрения, предлагая рассматривать «русинов» из Моринии как племя кимвров или саксов. Записи римских магистратов (Notitia dignitatum), говорит он, содержат замечательное указание на одно из наименований в префектуре бельгийского побережья – litore Saxonico, причём Беат Ренан сообщает, что побережье получило наименование «саксонский берег» из-за частых набегов людей этого племени, и поскольку фламандские моряки и ныне зовут часть берега Ruthen, рутены были, полагает Мейер, племенем саксов или кимвров, участвовавшим в набегах, отчего Фландрия и имела прежде название Рутения или Рутулия (Ruthulie) [Meyer 1561: 1v]. В этом мнении не всё логично, поскольку из litore Saxonico источников следовало бы в таком случае, что Фландрия должна была бы называться «Саксонией». Мейер, впрочем, появляет известную сдержанность и, определённо говоря далее о рутенах в районе Тулузы и к северу от Польши, про рутенов британских и фландрских высказывается менее определённо: их «нужно найти»: ‘Ruthenos item in Britannia et in Flandris suisse inuenio’ [Meyer 1561: 1r]. Правда, поиски его не слишком затрудняют, и, ссылаясь на поэта Антона Схонховена, упоминавшего в Ирландии людей, именуемых по имени предка Dahalreudini «люди долины Реуды», он легко предлагает ряд ‘pro Reuda forte Reuta ac Reutini vel Reuteni legendum’ [Meyer 1561: 1r]. Ясно, впрочем, что истоков имени рутенов собственно во Фландрии Мейер и не ищет, полагаясь, видимо, на мнение «Эродокуса» и Марцеллина. Хотя утверждение Мейера, что ‘Ruthenia olim vocabatur Flandria’ – «Рутенией когда-то называли Фландрию» – получило в последующие сто лет довольно широкое распространение, попав в атласы Ортелиуса (1570) и Меркатора (1629), в «Исторический, географический и поэтический словарь» Этьена и его многочисленные переиздания и реплики, в нумизматический La France métallique Жака де Вье (1634), анализ происхождения имени Ruthen во Фландрии дальнейшего развития не получил, в лучшем случае повторялось изложение Мейером мнения Ренана. В 1639 г. вышел первый том капитального труда уроженца «земли моринов» иезуита Жака Мальбранка De Morinis [Malbrancq 1639]. Мальбранк, в целом, следует Мейеру, но делает и свои уточнения. В начале он говорит, что Ruthen суть Bononia littus, подобно расположенному смежно берегу littus Saxonicum [Malbrancq 1639: 11-12]. После повторения замечаний Мейера по поводу мнения Ренана, Мальбранк отмечает, что напротив моринских русинов на другой стороне пролива был город, носящий имя Rutupiae иначе Rutupes. Народ этой страны, сегодняшнего Кента, объясняет, по словам Мальбранка, происхождение этого названия от особенностей побережья – «гнилой берег». И поскольку населяли его

«Берег рутенов» на карте Ж. Мальбранка. Источник: https://books.google.com.ar/boo ks/about/De_Morinis_et_Morinor um_rebus_sylvis_pal.html?id=1sGh JsW8x78C

15

Рыбалка А.А. Подлинная история рутенов во Фландрии прибрежные жители, ответственные за отражение постоянно повторяющихся вторжений иноземцев, то не удивительно, что имя Ruthen имеет двойное значение, включая и имя вождя, и характер места проживания, поскольку тамошний берег ничем не отличается от побережья Моринии [Malbrancq 1639: 86]. В своей книге Мальбранк помещает карту Петра Варина Morinorum sub Caesare magnitudo et locorum ab anno 800 nomenclatura, на которой название littus Ruthenicum относится к участку побережья между Виссаном и Ньивпортом [Malbrancq 1639: LIII-LIV]. Архидиакон Кентербери Джон Баттли (1646-1708), автор труда о древностях Ричборо [Battely 1745], сведения которого уже неоднократно были использованы выше, задался вопросом о расположении Рутупии согласно источникам и рассмотрел возможность того, что порт мог находиться в Галлии имея в виду и Ордерика, и мнение французского историка Жиля Бушье (1576-1665), переосмыслившего сопутствующие Рутупии топонимы и писавшего, что Кенту соответствует галльская река Cantia в Бельгии, поселению Icenos – мыс Iceio в тех же краях, а связано это с тем, что британцы были приглашены на остров на территории Бельгии. Баттли ожидаемо решил, что такое переосмысление безосновательно [Battely 1745: 46-47]. В 1811 г. Питер Робертс в примечании к своему переводу Brut Tysilio попытался дать филологическое истолкование Rwyten своего источника, предложив рассматривать ‘R’ как префикс, имея в виду валлийскую форму R Wyten и готов был видеть здесь название порта Itius в земле морианов. При этом подразумевалось, что R Wyte и R uthina соотносятся как «маленький Вит» (Выть?) и «большой Вит». Подчеркивая, что Ненний указывает на именование острова Танет Ruithina, Робертс заключает, что именно Itius и Ruthinia соотносятся указанным выше образом – Большой Wyt и малый Wyt. Робертс говорит при этом, что в проливах Дувра над морем, вероятно, мог наблюдаться характерный звук, послуживший источником названий, и отмечает, что валлийский язык допускает подобную конструкцию [Roberts 1811: 73]. Не менее оригинальную трактовку предложил в 1839 г. Марк Антуан Гайаль в своих Études historiques sur le Rouergue, рассматривавший Therouenne в качестве ‘anagramme de Routhenne’, не сопроводив, однако, своё предположение какими-либо аргументами. V. Финал: археологический конгресс в Дюнкерке В 1860 г. на французском археологическом конгрессе в Дюнкерке был поставлен вопрос: ‘Quelle est l’origine du mot RUTHEN appliqué au littoral de la Flandre et du Calaisis? N’en existe-t-il aucun souvenir?’ – «Каково происхождение слова Ruthen, применяемого к побережью Фландрии и Кале? Существует ли какая-либо память?», свидетельствующий, что со времён Мейера ясности в этом вопросе не прибавилось [Congrès 1860: 129-130]. Желание отыскать истоки имени собственно во Фландрии, выразилось в предложении ряда местных топонимов, как то: Ruyscheure, в районе Газербрука; Rate, в районе деревушки Romby; Ruyt, городской округ Бетюн; Réty, в районе Булони; Renti, в Артуа; всё весьма малоубедительно, по мнению самих участников конгресса. На вопрос попытался ответить Ами Куртуа, секретарь-архивариус Общества древностей Моринии, опубликовавший вскоре большую статью по теме [Courtois 1862]. Куртуа пересказывает соображения Мейера, Мальбранка и Тассара10, указывая на весьма малую авторитетность их источников, включая Жака де Гиза, а затем пытается, в свою очередь, отыскать подходящие топонимы именно на побережье «земли моринов». В 10

Куртуа в поисках самого раннего упоминания рутенов во Фландрии в документах обратил внимание на изданный М. Жераром картулярий монастыря Сен-Бертен (XII в.), в поэтическом прологе к которому были слова ‘Hiis Ruthena patria / Cum vicina Flandria’ [Courtois 1862: 388-389]. Куртуа несколько раз ссылается на картулярий как на самое раннее документальное свидетельство о рутенах, однако он ошибся: единственная из рукописей картулярия, в которой имеется пролог, как показал Эрнест Шакур [MGH SS 13.1: 605-606], на самом деле является компиляцией Алара Тассара, и пролог, по всей видимости, принадлежит ему.

16

Valla. №2(3), 2016. изданном в 1804 г. описании морского пути от Кале до Остенде он обнаруживает две песчаные отмели l’Out-Ruytingen и l’In-Ruytingen, имеющие общее название Ruyteinge, и констатирует, что имя до сих пор известно фламандским морякам [Courtois 1862: 390]. Куртуа рассматривает это как подтверждение фразы Мейера ‘Ruthen etiam nunc a nautis nostris appellatur’ – «поныне называется нашими моряками Ruthen». Куртуа предлагает несколько вариантов происхождения имени Ruthen во Фландрии. Ссылаясь на мнение Ренана о происхождении «саксонского берега», он говорит, что Ruthen могло означать районы побережья, издавна заселённые разбойниками или пиратами, и приводит доводы в пользу существования там пиратства и в Средние века. Как уже было сказано выше, ожидаемое название Фландрии в этом случае скорее «Саксония». Развивая тему сведений римских магистратур, дальше Куртуа делает более оригинальное предположение, что название Ruthenicum littus, происходящее от имени Ruthen, относилось к берегу между Дюнкерком и Кале, где расположен городок Мерк в районе Кале, часть античного «саксонского берега» и бывшая «марка далматинских всадников», кавалерийских частей поздней Римской империи, которые, по мнению автора, были славянами, а потому могли называться «рутенами». Источник тот же, что и в первом случае: ‘Dux Belgicae secundae. … Equites Dalmatae, Marcis in litore Saxonico’ (Notitia dignitatum, ca. 430) [Courtois 1862: 400]. Оригинальностью мнение сравнимо с версиями Робертса и Гайеля. Затем Куртуа пишет, что Rut на валлонском означает, в частности, переправу и указывает, что Ruthen может также означать берег пролива, место переправы или начала пути из Франции в Англию, приводя в качестве примера Rotomagus, где была переправа через Сену. Он добавляет, что место переправы через реку Аа ниже Ваттена у Рюмингема носит название Rute [Courtois 1862: 401]. Семантика слова Rut, однако, слишком широка, чтобы отнестись к этому предположению всерьёз. Наконец, Куртуа отмечает, что немецкое Reute, Rothus на варварской латыни означает осушенный и возделанный низменный участок побережья – польдер. Фламандское слово Ruyten также имеет значение очистки или освобождения. Отсюда следует, что Rut-han может быть истолковано как «очищенная земля», подготовленная для обработки. Совершенно очевидно, пишет Куртуа, что древняя земля Мерк и берег Дюнкерка два основных польдера между морем и болотами; эти два польдера осушались и были обитаемы в то время, когда окрестные болота еще две трети года находились под водой; польдеры перемежаются отмелями, затопляемыми в дождь, и Страбон называет эти польдеры островами, на которых морины и менапии нашли себе убежище. В подтверждение Куртуа приводит слова Мейера о подобном же, от польдера, происхождении названия самой Фландрии [Courtois 1862: 402]. Историк Лилля Виктор Дерод, также участвовавший в дискуссии, комментирует это версию так: « … низкий, сырой, гнилой, нездоровый ... в этом отношении это название прекрасно подходило для побережья нашей страны в то далекое время. Но мы должны понимать, что речь идёт о непредвиденном совпадении; другие племена рутенов не заимствовали свое название от фламандского побережья … Таким образом, территория, народ, король, связь с историческими фигурами. Вот что мы знаем о рутенах, которые остаются, однако локальным явлением, детали которого до сих пор неизвестны» – резюмирует Дерод результаты обсуждения [Derode 1864: 28]. Деталей, впрочем, и в дальнейшем не прибавилось, различные французские обзоры предпочитали пересказывать Куртуа или Мейера. В 1959 г. Нильс Лукман в своей работе о Гальфриде Монмутском, передав мнение Татлока о Папии как источнике рутенов Гальфрида, счёл необходимым, руководствуясь работами фламандских авторов по исторической географии, предложить свой вариант возможного происхождения имени: «фактической основой архаизации может быть название “pagus Rodanensis” (ныне Зеландская Фландрия) – региона вокруг Аарденбурга (ранее Rodenburg, Reddenburg), старого центра Северной Фландрии на устье Шельды, напротив Валхерена, к северу от Брюгге-Гента» [Lukman 1959: 201]. Хотя название pagus Rodanensis, согласно картуляриям, совпадает с наименованием земли в районе Лиона, которая ныне 17

Рыбалка А.А. Подлинная история рутенов во Фландрии известна как Roanne (Лукман, кажется, и не пытался исследовать возможные параллели), нельзя не обратить внимания, что выбор места, район Гента, был обусловлен тем, что там в первой пол. X в. правил Хемминг, сын Хальвдана, по версии Лукмана – прообраза Гальфридова Хольдина, поскольку Хальвдан возглавлял войско викингов в Англии во времена Альфреда Великого. Название города происходит от названия небольшого ручья, который протекал через форт, построенный в римские времена – Rodanna, а сам город находится слишком уж далеко от «земли моринов». Таким образом, длительные усилия, затраченные на поиски зримых следов рутенов во Фландрии, оказались тщетны. Хотя исследователи и предлагают некоторые варианты топонимов, отчасти созвучные со словом «рутены», убедительность таких предложений невелика, поскольку условно само сопоставление, неизвестно точное время бытования топонима, все они глубоко локальны и ни один из них не обладает значимостью, которая могла бы дать основания для появления такого значительного этнонима, как «рутены». Реальностью по-прежнему остаются только глоссы к Лукану, вдохновившие некогда Гальфрида Монмутского и его последователей. Содержание глосс, в свою очередь, видимо, является результатом произвольного истолкования характерного антропологического признака рутенов в качестве их географической локализации. Рыбалка А.А., г. Пенза Сокращения РБС 1918 – Русский биографический словарь / изд. под наблюдением пред. Имп. Рус. ист. о-ва А.А. Половцова. – СПб.: Имп. Рус. ист. о-во, 1896-1913. – Т. 17: Романова – Рясовский. – 1918. MGH SS 13.1, 30.1 – Monumenta Germaniae Historica. Scriptores (in Folio). T.13.1: Supplementa tomorum I-XII, pars I. Ed. G. Waitz, O. Holder-Egger et al. Hannover, 1881; T.30.1: Supplementa tomorum XVI-XXV, pars I. Ed. O. Holder-Egger, E. Sackur et al. Hannover, 1896. Pap17162 – Bibliothèque nationale de France, Département des manuscrits, Latin 17162, Papias, Elementarium doctrinae erudimentum, Parchemin. – 288 ff., 1200-1225. Tassart732 – Manuscrit de la Bibliothèque de la ville de St-Omer, № 732, Alard Tassart, archiviste de St-Bertin, Chronica episcoporum et abbatum, fol. 235-341, vers 1520. Литература Гальфрид 1984 – Гальфрид Монмутский. История бриттов. Жизнь Мерлина. – М.: Наука, 1984. Кузьмин 1986 – Кузьмин А.Г. Сведения иностранных источников о руси и ругах // Откуда есть пошла Русская земля: Происхождение народа. Русь Изначальная. Т. 2. – М.: Молодая гвардия, 1986. С. 664-682. Лукан 1993 – Марк Анней Лукан. Фарсалия, или поэма о гражданской войне. – М.: Ладомир – Наука, 1993. Репринтное воспроизведение текста издания 1951 г. Назаренко 2001 – Назаренко А.В. Древняя Русь на международных путях: Междисциплинарные очерки культурных, торговых, политических связей IX-XII вв. – М.: Языки русской культуры, 2001. Руссов 1827 – Руссов С.В. Письмо о Россиях, бывших некогда вне нынешней нашей России // Отечественные записки. XXX (1827, № 80). С. 463-488. Alanus ab Insulis 1603 – Prophetia Anglicana & Romana Hoc Est, Merlini Ambrosii Britanni, Ex Incubo Olim, Ante Annos mille ducentos in Anglia nati Vaticinia, a Galfredo Monumentensi latine conscripta: una cum Septem Libris Explanationum In eandem Prophetiam, exellentiß. sui temporis Oratoris, Polyhistoris & Theologi, Alani De Insulis, Germani, Doct. Universalis. Joachimus Bratheringius, 1603. 18

Valla. №2(3), 2016. Battely 1745 – Battely, John. Opera posthuma Viz. Antiquitates Rutupinae et Antiquitates S. Edmundi Burgi ad annum 1272 perductae. Oxoniae: E Theatro Sheldoniano, 1745 [First publication 1711]. Beer 1976 – Beer, Jeanette M.A. A Medieval Caesar. Geneve: Librairie Droz, 1976. Congrès 1860 – Congrès archéologique de France 1860. Société française d'archéologie, t. XXIV, 1861. Courtois 1862 – Courtois, Amie. ‘Sur l'origine du mot RUTHEN’, Annales du Comité Flamand de France, VI, Thery, 1862. Pp. 387-406. Derode 1864 – Derode, Victor. ‘Les ancetres des Flamands de France’, Annales du Comité Flamand de France, VIII, Thery, 1864-65. Pp. 17-148. Faletra 2007 – Geoffrey of Monmouth. The history of the kings of Britain. Ed. and transl. by Michael A. Faletra. Broadview Press, 2007. Fortia d’Urban I-XIX – Fortia d'Urban, Agricol-Joseph. Histoire de Hainault par Jacques de Guyse, traduite en français avec le texte latin en regard, en 19 vols, Paris, 1826-38. Fris 1920 – Fris, Victor. ‘Notes sur les œuvres historiques de Jacques de Meyere’, Bulletin de la Commission Royale d'Histoire, LXXXIV, Bruxelles, 1920. Pp. 245-303. Hammer 1951 – Geoffrey of Monmouth. Historia regum Britanniae, a variant version. Ed. by Jacob Hammer. Medieval Academy Books, No. 57, 1951. Jaffé 1874 – Ecclesiae metropolitanae Coloniensis codices manuscripti descripserunt Philippus Jaffé et Guilelmus Wattenbach. Berolini apud Weidmannos, 1874. Langtoft 1866 – Pierre de Langtoft. Chronicle: In French Verse: from the Earliest Period to the Death of King Edward I. London: Longmans, Green, Reader, and Dyer, 1866. Layamons Brut 1847 – Layamons Brut, Or Chronicle of Britain: A Poetical Semi-Saxon Paraphrase of the Brut of Wace. Now First Published from the Cottonian Manuscripts in the British Museum, Accompanied by a Literal Translation, Notes, and a Grammatical Glossary. Vol. 3. Society of Antiquaries of London, 1847. Li Fet des Romains 1935 – Li Fet des Romains compilé ensemble de Saluste et de Suetoine et de Lucan, texte du XIIIe siècle publié pour la première fois d'après les meilleurs manuscrits. 2 vols. Ed. par Louis-Fernand Flutre and Kornelis Sneyders de Vogel. Groningen, Paris, 1935-1938. Repr. 1 vol. Geneva: Slatkine, 1977. Le roman de Brut 1838 – Le roman de Brut. Avec un commentaire et les notes par Le Roux de Lincy. Volume II. Rouen, 1838. Lukman 1959 – Lukman N. ‘The Viking Nations and King Arthur in Geoffrey of Monmouth (-1138)’, Classica et Mediaevalia, 1959. Vol. 20. Pp. 170-212. Malbrancq 1639 – Malbrancq, Jacques. De Morinis et Morinorum rebus, sylvis, paludibus, oppidis, regia comitum prosapia ac territoriis, regioque praesulum dplendore, viis caesareis ac portubus, caesarum domicilio, Audomareae fidei perennitate, templis, monasteriis, centum divorum sanctimonia. His accedunt notae non solùm Morinorum, sed aliarum etiam provinciarum, historicae antiquitati multam facem subministrantes. Deinde divorum … Ad extremum geminus index concionatoribus admodum utilis. Doornik, 1639. Meyer 1531 – de Meyer, Jacques. Flandricarum rerum tomi decem. Antverpiae, 1531. Meyer 1538 – de Meyer, Jacques. Compendium chronicorum Flandriae. Norimbergae, 1538. Meyer 1561 – de Meyer, Jacques. Commentarii sive annales rerum Flandricarum: libri septendecim. Antverpiae, 1561. Œuvres 1882 – Œuvres de Rigord et de Guillaume le Breton, historiens de Philippe-Auguste, publiées pour la Socieété de l'histoire de France par H. François Delaborde. Paris: Librairie Renouard, H. Loones, 1882. Parry 1925 – The Vita Merlini. Latin text by Geoffrey of Monmouth. Transl. by John Jay Parry. Urbana: University of Illinois, 1925. Accessed June 6 2016. Parry 1937 – Brut Y Brenhinedd, Cotton Cleopatra version. Ed. and transl. by John Jay PARRY. Medieval Academy Books, No. 27, 1937. 19

Рыбалка А.А. Подлинная история рутенов во Фландрии Pharsalia 3 1831 – Lucanus, Marcus Annaeus. Pharsalia 3: Continens scholiastas. Ausg. von Grotius, Hugo; Weber, Karl Friedrich. Lipsia: Fleischer, 1831. Putte 1842 – Annales Abbatiae St. Petri Blandiniensis. Recueil de Chroniques, Chartes et autres Documents concernant l’Histoire et les Antiquités de la Flandre-Occidentale / I,A (Vol. 2). Ed. par Ferdinand van de Putte. Annoot-Braeckman, 1842. Roberts 1811 – The Chronicle of the Kings of Britain: Translated from the Welsh Copy Attributed to Tysilio by Peter Roberts: With 5 Original Dissertations. London: Williams, 1811. De Smet 1837 – ‘Chronicon sancti Bavonis’, Corpus chronicorum Flandriae: sub auspiciis Leopoldi Primi, serenissimi Belgarum regis. Collection de chroniques belges inédites par Joseph Jean De Smet. T. I. Bruxelles, ex officina typographica M. Hayez, 1837. Pp. 455-590. Tatlock 1950 – Tatlock, J.S.P. The Legendary History of Britain: Geoffrey of Monmouth's «Historia regum Britanniae» and its Early Vernacular Versions. University of California Press, 1950. Wielant 1839 – Wielant, Filips. Chronique de Flandres. Vandecasteele-Werbrouck, 1839.
 Аннотация Автор исследует вопрос о происхождении этнонима Rutheni применительно к населению исторической «земли Моринов» во Фландрии в источниках Средних веков и раннего Нового времени. Вопрос, на который автор пытается найти ответ, предполагает анализ двух проблем: (1) какова литературная история рассказа о рутенах, из каких источников этот рассказ происходит и каков хронологический ряд этих источников; (2) имеют ли фландрские «рутены» исключительно литературное происхождение или за их упоминанием стоит какая-либо историческая или географическая реальность. Ключевые слова глоссы; рутены; морины; Фландрия; Лукан; Папий; Гальфрид; географическая локализация; этногенез Сведения об авторе Рыбалка Андрей Александрович, независимый исследователь, г. Пенза e-mail: [email protected]








20

Valla. № 2(3), 2016.

«Пояша по собе всю русь»: что подразумевала эта фраза? 1. Откуда Рюрик привел «всю Русь»? Повесть временных лет в одном из первых сообщений говорит: «Въ лето 6370. Изъгнаша варягы за море, и не даша имъ дани, и почаша сами в собе володѣти. и не бѣ въ нихъ правды, и въста родъ на родъ. и быша въ нихъ усобицѣ, и воевати почаша сами на ся. И рѣша сами в себѣ: «поищемъ собѣ князя иже бы володѣлъ нами и судилъ по праву. И идоша за море къ варягомъ къ руси. Сице бо ся зваху тьи варязи русь яко се друзии зовутся свие, друзии же урмани, анъгляне, друзии гъте, тако и си. Рѣша русь, чюдь, словѣне, и кривичи, и вси; «Земля наша велика и обилна, а наряда в неи нѣтъ. Да поидѣте къняжитъ и володѣти нами. И избрашася 3 братья съ роды своими, пояша по собѣ всю русь и придоша…» [ПВЛ 1950: 18]. Споры о происхождении имени «Русь» идут до сих пор [Максимович 2006; Кулешов 2009], хотя основная гипотеза о происхождении имени «Русь» от финского ruotsi практически не оспаривается и является общепринятой [Клейн 2014; Мельникова, Петрухин, Бибиков 1989: 298-300]. Но вопрос о происхождении имени «Русь» тесно связан с вопросом: откуда пришла «русь» Рюрика? Историки до сих пор спорят о том, является ли фраза «пояша по собѣ всю русь» поздней вставкой [Шахматов 1908: 340; Петрухин 1995: 54], и что имел в виду летописец, вписывая эту фразу. Сказание говорит только о том, что варяги-русь были призваны «из-за моря» и что в земли славян и финнов пришла «вся русь». Поиски племени или народа «русь» в Скандинавии и на территории Восточной Европы оказались тщетными, и возобладала точка зрения А.А. Шахматова. Шахматов отметил противоречие, возникающее от того, что Русь помещается летописцем в двух разных местах – среди западных народов и в то же время среди восточноевропейских племен. «В космографическом введении находим место, имеющее близкое отношение к Сказанию о призвании варягов. В перечне племен, сидящих на Западе и к югу (“присѣдять от запада къ полуденью”, ср. Ипатьевский, Радзивилловский и др.), названа русь в том же соседстве, как и в Сказании: “Афетово бо и то колѣно: Варязи, Свеи, Урмане, Готе (Ипатьевский, Хлебниковский и Троицкий), Русь, Агняне”. Вместе с тем, однако, русь названа выше среди народов, обитающих Россию: “В Афетовѣ же части сѣдять Русь, Чудь, и вси языци: Меря, Мурома, Весь, Моръдва” и т.д. Помещение руси среди варяжских народов, живущих на западе, могло бы дать придирчивой критике основание отметить противоречие этого места с сообщением о том, что Рюрик и его братья “пояша по собѣ всю русь”, но согласимся пока с Гедеоновым, что это выражение летописца нельзя понимать в буквальном смысле» [Шахматов 1904: 3]. Историки вслед за А.А. Шахматовым сочли, что выражение «вся русь» означало не какое-то конкретное племя, а дружину в походе на гребных судах; недаром в тексте «варяжской легенды», содержащемся в Новгородской первой летописи, слова «вся русь» заменены словами «дружина многа и предивна» [Петрухин 1994: 27-28, 1995: 55; Urbańczyk 2014: 232]. Тем не менее ранее ряд историков понимал летописца буквально, пытаясь найти родину варягов-руси в том числе и во владениях датского рода Скьольдунгов во Фризии [Голлман 1819; Крузе 1836; Погодин 1846: 41]. Родину Руси продолжали искать, поскольку в ПВЛ речь идет о том, что Рюрик взял с собой «всю русь», кроме того, от имени «всей руси» заключаются с греками договоры Олега и Святослава [ПВЛ 1950: 222, 249]. Независимо от ПВЛ у Констатина Багрянородного указывается, что «когда наступит ноябрь месяц, тотчас их архонты выходят со всеми росами из Киава и отправляются в полюдия…» [Константин Багрянородный 1989: 51]. 21

Губарев О.Л. «Пояша по собе всю русь»: что подразумевала эта фраза? Таким образом, гипотезы о начальной Руси содержат ряд противоречий, вызванных словами летописца о том, что Рюрик пришел, взяв с собой «всю русь». Отметим для себя, что Русь, с одной стороны, помещается летописцем в ряду западных народов между Скандинавией и Англией1, а с другой стороны, среди славянских и финских племен Восточной Европы, то есть там, где она находилась во времена написания летописи. 2. Противоречие в книге «Иосиппон» Вестберг указывает, что в книге «Иосиппон», одном из возможных источников ПВЛ [Петрухин 1994], русы также размещаются между саксами и англами. «Руси, саксини и англиси живут по великому морю. Что это за море? На этот вопрос Иосиппон дает положительный ответ… ибо реки Сена, Лоара и Рейн текут по Иосиппону в море-Океан или великое море… Итак, вне всякого сомнения великое море, на котором обитают руси, саксини и англиси, совпадает с Атлантическим океаном… Из всего вышесказанного прямо вытекает, что под своими русами Иосиппон разумеет норманнов. Результат неожиданный и крайне интересный. Житель юго-западной Европы называет норманнов “руси”!» [Вестберг 1908: 376-377]. Сообщение, что русь размещалась между саксами и англичанами, прямо указывает на Фризию. Однако далее книга отмечает что «Руси живут на реке Кива, впадающей в море Гурган»2. Ф. Вестберг отмечает это противоречие и считает последнюю строку поздней вставкой. Итак, и в книге Иосиппон мы имеем русь на Западе (на берегу Атлантического океана) и на Востоке.

3. Противоречия в сообщениях византийских источников (Русь «от рода франков») Кроме того, А.А. Горский в своей работе отмечает, что в двух византийских хрониках русь считается происходящей «от рода франков»: «Это хроника Продолжателя Феофана и хроника Симеона Логофета в двух (из трех известных) ее редакций – Хронике Георгия Амартола (с продолжением) по Ватиканскому списку (“Ватиканский Георгий”) и Хронике Псевдо-Симеона» [Горский 2008: 55]. Горский полагает, что такое обозначение руси появилось около 948 г., но не ранее 941 г. Он справедливо считает, что замена русским книжником этнонима «франки» на «варяги» не может служить аргументом в пользу того, что греки имели в виду под франками скандинавов. Это только аргумент в пользу того, что на Руси XI в. тесно связывали «русь» с варягами-скандинавами. Горский отмечает, что к германоязычию и вообще к языковой принадлежности определение «франки» отношения не имело. Он считает, что такое определение носило территориально-политический характер, тем более что франки были прекрасно известны византийцам. И задает вопрос: «почему в Византии в середине Х столетия понадобилось определять русских через франков?» [Горский 2008: 57]. Кроме того, Горский справедливо полагает, что если принять гипотезу тождественности Рорика Фрисландского (владения которого находились в империи Каролингов) и Рюрика3, то упомянутые сообщения византийских источников вполне объяснимы [Горский 2008: 58].

1

Соображения А.Г. Кузьмина и В.В. Фомина, что под «агнянами» древнерусский летописец IX в. понимал англов до их переселения в Британию в IV-V вв., всерьез рассматривать не приходится [Мельникова 2009]. На сайте «Ульвдалир» размещен авторский вариант статьи, в публикацию в журнале «Родина» данный абзац не вошел. 2 Перевод В. Я. Петрухина и Я. Д. Эйделькинда. 3 Как указал Л.В. Войтович, гипотезу Н.Т. Беляева поддержали О. Прицак, Г.С. Лебедев, Б.А. Рыбаков, А.А. Молчанов, М.Б. Свердлов, А.Н. Кирпичников и др. историки. Войтович отмечает «наличие в Ладоге значительных фризских материалов» и поддерживает гипотезу о Рюрике с данами, пришедшими из его фризских владений [Войтович 2012: 23].

22

Valla. № 2(3), 2016. 4. Противоречия в сообщении «Баварского географа» Кроме того, интересное упоминание руси содержится в источнике, получившем название «Баварского географа». Из наиболее известных историков локализацией племен упомянутых в источнике занимались Г. Ловмяньский, А.В. Назаренко, А.А. Горский, Л.В. Войтович. В их работах приведена историография вопроса. Интересно, что рядом с упоминанием хазар (Caziri) и русов (Ruzzi) в «Баварском географе» стоят слова Forsderen Liudi Fresiti. Существует несколько гипотез расшифровки данного сообщения. Так, Херрман полагал, что Forsderen Liudi означает либо лесных людей, либо лучших людей [Херрман 1988: 167]. Он отмечает, что Fresiti переводилось как «фризы», но сам считает его обозначением свободных людей – людей, живущих на своей земле, Freigesessenen. Гипотезу Хермана, на мой взгляд, справедливо, критикует С. Конча [Koncha 2012: 16, 20]. Появление рядом с термином Ruzzi термина Fresiti озадачивало исследователей, стремящихся связать их с фризами, сидевшими в Крыму вместе с готами. Поэтому Горский считал их мелким племенем в составе древлян, а Назаренко просто отметил как загадочные и неславянские наименования, хотя и не отрицал того, что, в соответствии с мнением Херрмана, это может быть единым комплексом слов. С. Конча справедливо, по нашему мнению, переводит это место следующим образом: At the origin of the word glosses indicates ‘Fresiti’, which formally corresponds Early Medieval selfdesignation of Vries: Frēsa, … probably artificially popular Latin flexion -iti. ‘Liudi’ clearly meets ancient Friesian ‘Liude’ "people"… If Vries those times was quite close to the old Low German, so record ‘Ruzzi’ could probably beat just Friesian form of the name "Rus’". Fragment in general can be translated roughly as: "Rus foremost (best?, chief?) people Vries (Friesians?)" or as "Rus path (paths?) those people Vries" (? Ruzzi forth dera Liude Fres-). Do we have here is a whole sentence, depending on the location of punctuation (in the document are dots between all these words). One way or another, but it is known that the friezes were active in the north-European trade in the VIII – IX c…. there is documentary evidence of their presence among the inhabitants of Birka in Sweden… so they could be among the Scandinavian (especially Swedish) merchants and mercenaries in Eastern Europe were usually known as "Rus’"4 [Koncha 2012: 20]5.

То есть указано, что в составе руси есть фризы, составляющие первую (лучшую?) часть руси. А.А. Александров переводит это место как «руссы, сила (войска) которых свободные мужи фризские» [Александров 1997а: 21]. Н.Т. Беляев обратил также внимание на то, что в ПВЛ из летописных народов не упомянуты фризы и даны [Беляев 1929: 250]. 5. Противоречия в рассказах мусульманских писателей об «острове русов» и «стране русов» Мусульманские географы и путешественники описывают в своих сочинениях некий «остров русов». Споры об острове русов породили огромную историографию [Коновалова 2001: 169-170]. Сообщения исламских авторов об «острове русов» неоднократно 4

«На происхождение словарной глоссы указывает fresiti, которое формально соответствует раннесредневековому самоназванию фризов fresa… возможно с искусственным популярным латинским окончанием -iti. “Liudi” очевидно соответствует древнему фризскому “Liude” – “люди”… Фризы тех времен были весьма близки к древним нижним немцам, так что написание “ruzzi” могло, возможно, соответствовать фризской форме имени “Русь”. Фрагмент в целом мог быть переведен примерно как: “русы первые (лучшие? главные?) люди Vries (фризы?)” или как “путь русов (пути?) тех людей Vries” (? Ruzzi fotth dera Liude Fres-). Имеем ли мы здесь целое предложение, зависит от расположения пунктуации (в документе между словами стоят точки). Так или иначе, но известно, что фризы были активны в северо-европейской торговле в VIII – IX вв.… Имеется документальное подтверждение их присутствия среди населения Бирки в Швеции… так что они могли быть среди скандинавских (особенно шведских) торговцев и наемников в восточной Европе, обычно известных как “Русь”» – перевод наш (Авт.). 5 Орфография, грамматика и пунктуация оригинала. – Ред.

23

Губарев О.Л. «Пояша по собе всю русь»: что подразумевала эта фраза? переводились на русский язык [Новосельцев 1965; Калинина 2009]. Как отмечает И.Г. Коновалова: «Несмотря на давнюю традицию изучения, интерпретация сведений об “острове русов” (и в частности, местонахождение этого “острова”) до сих пор относится к числу дискуссионных проблем. Характерно, однако, что увеличение количества версий локализации “острова русов” в историографии не сопровождалось поиском новых методических подходов к анализу информации источников» [Коновалова 2001: 171]. Не претендуя на новый методологический подход, хотелось бы обратить более пристальное внимание на связь сообщений мусульманских писателей о русах с Испанией, на которую в 844 г. напали «маджусы», называвшиеся, по сообщению ал-Я،куби, «Ар-Рус». Заметим, что мусульманские авторы пишут то о некоем «острове русов», то о «стране русов», иногда смешивая, а иногда разделяя эти понятия. Что же говорят арабы об острове русов? Если свести все сообщения воедино, то они отмечают, что остров окружен озером или морем, что остров покрыт болотами и лесами, отмечен влажный климат и болотистая почва. Число жителей оценивается в 100 000 человек. Размеры острова, в зависимости от перевода источника, оцениваются по-разному. В некоторых переводах более неопределенно говорится, что остров «занимает пространство трёх дней пути». В большинстве переводов это остров, который «занимает пространство в три дня пути в длину и ширину» [Бартольд 1963: 821], что оценивалось примерно в 90 миль. В некоторых переводах это остров окружностью в три дня пути [Мошин: 2002: 61] или имеющий три дневных пути в окружности (примерно 17 миль) [Томсен 2002: 158]. В первом случае это должен быть огромный остров, вроде Ирландии, в последнем это относительно небольшой остров вроде ова Вальхерен. В.В. Бартольд считал, что к описанию острова русов более всего подходит местность вокруг Рюрикова Городища и что «слова о трех днях пути объясняются, конечно, только ошибкой автора; таково было, вероятно, пространство не острова, но всей области русов» [Бартольд 1963: 824]. Противоречивость данных о размерах «острова русов» вслед за А.П. Новосельцевым отмечает И.Г. Коновалова: «Обобщенным характером описания обусловлено то, что даже в составе одной традиции известий об “острове русов” можно обнаружить противоречивую информацию. Так, автор “Худуд ал-'алам”, приводящий во многом сходные с Ибн Русте и Гардизи данные об “острове русов”, тем не менее термином “остров” не пользуется, но пишет о “стране русов”… Последняя характеризуется им как “большая” страна, в то время как Ибн Русте (и более поздние авторы – Гардизи и ал-Марвази) сообщают о довольно скромных размерах “острова”, простиравшегося, по их словам, на три дня пути в длину и ширину…, а автор “Муджмал ат-таварих” весьма неопределенно говорит, что “остров не большой и не маленький”…» [Коновалова 2001: 188]. Практически во всех сообщениях информация об «острове русов» идет перед информацией о «стране русов» и ее расположении, об обычаях русов, нападающих на славян и берущих их в плен и кормящихся с их пашен. Создается впечатление, что у мусульманских авторов информация об «острове русов», стоит отдельно от информации о «стране русов», той, в которой они размещаются во время, синхронное рассказу о них. Интересно в этом плане приведенное Новосельцевым сообщение Ийаса Ал-Ханафи, в котором информация об острове русов четко отделена от информации о стране русов [Новосельцев 1965]. При этом Новосельцев отмечает, что мусульманские авторы, видимо, понимали противоречие между сообщением об «острове русов» и «стране русов». «Страна русов почти во всех вариантах (кроме “Худуд” и второго рассказа Ибн Ийаса) помещается на острове. В самой ранней редакции (Ибн Русте и Мутаххара ал-Мукаддаси) остров этот окружен озером. В последующих вариантах вместо озера появляется море. АлМарвази, очевидно имевший и морской и озерный варианты, запутался в определении истины и дал оба варианта. Интересно, что автор “Худуд” усомнился в островном расположении страны русов. Объяснить это можно лишь тем, что, пытаясь примирить данный материал с другим, более поздним, взятым из трудов географов школы ал-Балхи, алИстахри, Ибн Хаукаля и, вероятно, из других источников, автор “Худуд” вступил бы в 24

Valla. № 2(3), 2016. вопиющее противоречие, помещая огромное современное ему Древнерусское государство на острове размером в три дня пути. Поэтому он отбросил островные координаты страны русов, но кратко изложил остальное содержание источника. В то же время все редакции характеризуют страну русов как болотистую местность, покрытую большими лесами» [Новосельцев 1965: 402]. Интересно, что и «остров русов» и «страну русов» мусульманские писатели изображают как болотистую, лесистую местность. Если для Северо-Запада Восточной Европы такое описание вполне естественно, то для Западной Европы наиболее подходящий болотистый ландшафт с торфяными болотами-«маршами» мы найдем на территории Нидерландов, изобилующей островами у побережья [Асланов 2001].

Рис.1. Болотистый ландшафт у побережья Нидерландов (Фризия) [Doing 1995: 157]

Например, в сообщении Ибн Русте информация об острове русов размером в три дня пути противоречит сообщению о том, что «у русов много городов и живут они привольно». Как отмечает И.Г.Коновалова: «… первоначальное представление о русах как “островном” народе вряд ли покажется сильно преувеличенным. Характерно, однако, что по мере накопления информации о русах в мусульманских странах термин “остров” совершенно перестает употребляться восточными авторами при характеристике Руси» [Коновалова 2001: 189]. 6. «Гора русов» и «гора маджусов» в Испании При локализации родины начальной руси в Скандинавии или восточной Европе возникает еще одно противоречие. Мусульманские источники постоянно связывают Русь с Испанией. Они сообщают о набегах руси или о торговых поездках русов в Ал-Андалус. И действительно в период с 844 по 971 гг. норманны совершали набеги как на христианскую Астурию, так и на мусульманскую Андалусию. Обзор проблематики, связанной с деятельностью норманнов в Испании, приведен в статье Х. Луке. К сожалению, в ней не нашла отражения проблематика, касающаяся отождествления русов с «маджусами»норманнами [Luque 1998]. Дело в том что ал-Я،куби сообщил о нападении на Испанию маджусов, «называемых ар-Рус». А.Я. Гаркави считал это сообщение ал-Я،куби поздней вставкой. Вот что по этому поводу писал Минорский: «Историк IX в. ал-Я،куби в своем географическом труде сообщает о нападении на Севилью в 229/844 г. “кораблей (народа) ал-Маджус, который называется алРус”… Надо заметить, что ал-Я‘куби сам бывал на крайнем западе мусульманского мира (Магриб) и был одним из наиболее внимательных и дотошных арабских писателей, как показывает его “История”. Одним подозрением нельзя удалить слов, стоящих в рукописи» 25

Губарев О.Л. «Пояша по собе всю русь»: что подразумевала эта фраза? [Минорский 1964: 24]. Масуди и ал-Бакри также связывают русов и норманнов, напавших на Испанию в 844 г. [Калинина 2001: 202 -208]. Есть и еще один источник, правда, упоминающий не самих русов, а «гору русов», кажется, помещая ее в Испании. Это книга ал-Хорезми Kitāb Sūrat al-Ard. «Новосельцев [1965], Golden [1982] и недавно Montgomery [2008] предположили, что это может быть первое упоминание Руси, хотя ни один из них не разбирался с этим вопросом детально» [Hraundal 2009]. Новосельцев тоже отмечает, что у ал-Хорезми упомянута река Др.ус, в которой Новосельцев предположительно видит Данапрос (Днепр?), и о которой говорится, что она берет начало с Русской горы (Джабал рус), которая находится, по его мнению, в Cеверо-Восточной Европе [Новосельцев 1965: 373]. T. Храундал отмечает, что координаты (долготы и широты), приведенные ал-Хорезми указывают, скорее на Испанию, также как названия местностей по соседству с «горой русов», такие как Logroño, Baiona, Tolosa. А река drws или dryw, согласно сообщению вытекающая с «горы русов» это, по его мнению, вероятно, р. Дуэро, что помещает гору русов в Северо-Западную Испанию [Hraundal 2013: 58-59].

Рис. 2. Карта севера Испании, подвергшегося нападению норманнов в 844 г., где локализуется по координатам ал-Хорезми согласно Т. Храундалю «гора русов» u.r.w.s. > urwis (Picos de Urbión) и «река русов» d.r..u.s – река Дуэро. Источник: [Aguirre 2013: 6]

Т. Храундал отметил возможную связь «горы русов» ал-Хорезми с «горой маджусов» Ибн Хайяна: ‘The Spanish scholar Anton Erkoreka suggested that “majus” in Ibn Hayyan’s work refers to Northmen, and even made a tentative identification of the mountain in question as the Sollube, which is near Busturia in the northern part of the Basque country… Be that as it may, we are still tempted to ask whether there can be a connection between Ibn Hayyan’s “mountain of majus” and Al-Khwarazmi’s “mountain of Rus”, if that is possibly how the latter should be understood?’ [Hraundal 2013: 60]6.

6

«Испанский ученый Антон Эркорека предположил, что термин “маджусы” в труде Ибн Хайяна относится к норманнам, и даже сделал пробную идентификацию горы (“маджусов”) под вопросом как горы Sollube, около Бустурии в стране басков… Как бы там ни было, у нас возникает искушение спросить себя, нет ли связи между “горой маджусов” Ибн Хайяна и “горой русов” ал–Хорезми, и, если это возможно, то как это последнее следует понимать?» – перевод наш (Авт.)

26

Valla. № 2(3), 2016.

Рис. 3. «Гора маджусов» Sollube недалеко от Urdaibai Источник: [Erkoreka 2004]

7. Ибн Хордадбех о торговых путях русов Наиболее ранним и близким к IX в. является сообщение Ибн-Хордадбеха о торговых путях русов. И тут мы снова встречаем противоречие. Оно заключается в том, что сообщение Хордадбеха о торговых путях русов состоит из двух отрывков. В первом приводится описание пути купцов русов; во втором – описание их (Ибн-Хордадбех не называет, кого) путей на суше. В первом отрывке описываются торговые пути русов из страны славян до Румского (Средиземного) моря, где они платили пошлину византийцам. А во втором отрывке описывается «их [не названо, чей] путь по суше». Как указывает комментатор: «Повествуя о торговом пути путешествовавших из Андалузии и Фиранджи, он (Хордадбех) тем самым вводит некоторых исследователей в заблуждение, ибо они относят приведенное описание к купцам русам и не могут объяснить, каким образом купцы русы начинали свой путь из Испании. Сопоставляя приведенные отрывки, Б.Н. Заходер писал, что никогда и ни при каких условиях нельзя объяснить маршрут русских купцов через Испанию, Северную Африку и т. д.» [Ибн Хордадбех 1986: 41]. Н. Велиханова в комментариях находит выход из положения, приписывая этот второй отрывок описанию путей не русов, а иудейских купцов ар-Разани, о которых Ибн Хордадбех говорил до описания торговых путей русов. Монтгомери разбивает все сообщения мусульманских писателей о норманнах на две крупные группы. Первая группа сообщений о норманнах, действовавших во Франции и Испании и вторая – о норманнах, добиравшихся по рекам Восточной Европы до мусульманских стран. В первой группе сообщений мусульманские писатели называют норманнов «маджусами», в сообщениях второй группы они называются «русами» [Montgomery 2008: 550]. Монтгомери также отмечает, что Ибн Хордадбех описывает два пути, которыми купцы русов (русы у Хордадбеха суть разновидность «сакалиба»7) добираются до мусульманских земель: путь по суше через Францию и Испанию и северную Африку, и путь с севера восточной Европы (речной и морской путь). При этом Монтгомери специально обращает 7

По поводу того, что следует понимать под термином «ас-сакалиба», среди ученых идут споры. Часть историков, например, Д.Е. Мишин [Мишин 1997, 2002] считает, что термин относился в основном к славянам, другие, например, П. Голден и Т. Храундал [Golden 2006: 620; Hraundal 2005: 2-3 ] указывают, что термин был значительно шире и подразумевал не только славян, но и другие североевропейские народы.

27

Губарев О.Л. «Пояша по собе всю русь»: что подразумевала эта фраза? внимание на то, что некоторые авторы пытаются ошибочно приписать первый путь иудейским купцам ар-Раззани, о которых Хордадбех говорит ранее [Montgomery 2008: 551]. На мой взгляд, гипотеза Александрова об «острове русов» во Фризии (операционной базе Рорика Фрисландского и его данов) снимает и это противоречие, ибо тогда понятен торговый путь купцов русов (фризских данов) и фризов из Дорестада через Францию в Испанию и Северную Африку и далее в мусульманские страны. Правда, это может относиться и к Дании как отправному пункту купцов-норманнов. 8. Посольство аль-Газала к норманнам При этом возникает вопрос: откуда пришли норманны, «называемые ар-Рус», напавшие на Испанию в 844 г.? Сразу же после нападения «маджусов» эмир Абд-ар-Рахман II послал посольство аль-Газала на «остров маджусов». К сожалению, туманное описание маршрута посольства и самого острова норманнов дают возможность для различных гипотез. Интересно, что до того, в 840 г., Аль-Газал выполнил роль посла ко двору византийского императора Феофила, с посольством которого в 839 г. прибыло, согласно Бертинским анналам, ко двору Людовика Благочестивого первое посольство русов. Леви-Провансаль вообще отрицал реальность посольства аль-Газала к «маджусам» и считал его приукрашенным рассказом о посольстве 840 г. в Византию [Lévi-Provençal 1937: 16]. ПонСанc также считает рассказ о посольстве литературным произведением поэта, лишенным реальной основы [Pons-Sanz 2004]. Однако, как отмечает Станислав Жук: ‘the difference in description of the Vikings’ land and the Byzantine Empire leads most of the scholars to totally different conclusions acknowledging the fact of existence of such an envoy to the land of the Vikings’8 [Źuk 2001: 79]. Существует несколько гипотез о месте назначения посольства АльГазала, от отрицания историчности самой миссии [Lévi-Provençal 1937; Pons-Sanz 2004] до отождествления «острова маджусов» с Ирландией [Allen 1960], Скандинавией [Vasiliev 1946; El-Haji 1967] или владениями норманнов в империи франков [Price 2008: 464]. 9. Ирландия как «остров маджусов» Аллен считал, что этим «островом маджусов» была Ирландия, к тому времени захваченная норманнами [Allen 1960: 7]. В доказательство Аллен привел следующие доводы. 1. Ирландия подходит к описанию острова норманнов по размерам, указанным у Ибн Дихья, описавшего посольство Аль-Газала. Размеры «острова маджусов» по описанию альГазала подходят именно для Ирландии. 2. «Остров маджусов» отделен от материка тремя проливами, что соответствует Ирландии. 3. Имя жены Тургейса Оты (Тевды) похоже на имя королевы Nud, воспетой альГазалом. Аллен считал, что норманны принимали аль-Газала в Клонмакнойс, поскольку именно здесь в 845 г. была резиденция жены Тургейса, согласно ирландским источникам. 4. Если посольство достигло Ирландии по расчетам Аллена весной, то картина текущих рек и цветущих садов больше походит для Ирландии, чем для Дании. 5. Аллен отмечает, что пассаж аль-Газала о принятии «маджусами» христианства представляет самые большие сложности, поскольку не соответствует ни Ирландии, ни Дании в 845 г. Аллен также отмечает, что единственным королем норманнов, принявшим христианство к тому времени, был Харальд-Клакк, изгнанный из Дании и нашедший прибежище во Фризии у Людовика Благочестивого [Allen 1960: 40]. Отношение Тургейса к христианству, согласно Аллену, неизвестно. В 840 г. он, до того разрушавший церкви, 8

«Различия в описании острова викингов и Византийской империи привели большинство ученых, признавших факт существования такого посольства в земли викингов, к совершенно противоположным выводам» – перевод наш (Авт.).

28

Valla. № 2(3), 2016. объявил себя аббатом Армы. Непонятно действительно ли он склонился к принятию христианства или насмехался над ним, в то время как его жена Ота в Клонмакнойс проводила языческие ритуалы. Аллен рассматривает Тургейса как человека циничного и практического, который, чтобы умиротворить северные церкви Ирландии, мог претендовать на роль наследника св. Патрика. 6. Упоминание аль-Газалом войн с «маджусами», оставшимися язычниками, и обращение их «маджусами»-христианами в рабство более соответствуют ситуации в 845 г. в Ирландии с ее мятежами, чем в Дании [Allen 1960: 42]. Р. Шин считает, что норманны, атаковавшие Испанию, были вестфолдинги, которые затем в 847 г. ушли в Ирландию к Тургейсу, чем способствовали изменению ситуации в Ирландии в пользу викингов [Scheen 1996: 73]. 10. Скандинавия как «остров маджусов» Одним из первых среди российских историков А.А. Васильев обратил внимание на посольство аль-Газала. По мнению Васильева, король норманнов, принявший в 845 г. у себя аль-Газала, был Хорик I Ютландский, убитый позже в 854 г. Более того, поскольку арабоязычные источники используют одно и то же слово для острова и полуострова и поскольку Хорик I был королем Ютландии, встреча, скорее всего, проходила в Ютландии [Vasiliev 1946: 44-45]. А. Эль-Хаджи указывает на три группы норманнов: свеонов, норвегов и данов, причем у каждой группы была своя основная цель походов. 1. Свеоны шли в Восточную Европу (Северо-Западную Россию), на балтийское море с торговыми и иногда военными целями. 2. Норвеги шли в Шотландию и Ирландию. 3. Даны шли в Англию, Фризию (Нидерланды), нападали на берега империи франков и позже на побережье Испанского полуострова и Африки. Когда викинги нападали на побережье Испании, до того они нападали на побережье империи франков, где будут располагаться отправные точки их дальнейших походов [ElHaji 1967: 69]. Эль-Хаджи также считал, что посольство посетило короля данов Хорика I [El-Hajji 1967: 67-110]. Его возражения против Ирландии как цели посольства аль-Газала сводились к следующему: 1. Викинги заняли Ирландию только недавно и были заняты подавлением восстаний против них. Он отмечает опасное положение викингов в Ирландии и частые восстания. Норманны в Ирландии не были местными жителями, а из описания Аль-Газала создается впечатление, что страна, которую он посетил, была родиной «маджусов». В Ирландии же норманны были «находниками». 2. Норвеги в Ирландии были заняты покорением местного населения, и непохоже, чтобы их интересовали столь отдаленные страны, как Андалусия, чтобы устраивать набеги туда или устанавливать дипломатические отношения. Если допустить, что посольство АльГазала прибыло в Ирландию, то оно должно было посетить конунга Тургейса, который был утоплен в 845 г. Если бы посольство принимали в Ирландии, то после смерти конунга, заключавшего мир, атаки на Испанию должны были бы возобновиться. Однако атаки викингов прекратились до 859 г. Король данов Хорик I погиб в 854 г., а нападения возобновились в 859 г. Это подтверждает, что целью посольства была Дания. Согласно описанию, посольство отпускал обратно в Испанию тот же конунг, что и принимал, а Тургейс к тому времени был уже мертв. 3. Описание пути Аль-Газала и островов «маджусов» имеет мало общего с Ирландией. 29

Губарев О.Л. «Пояша по собе всю русь»: что подразумевала эта фраза? 4. Даны, которые атаковали Андалусию, не начинали свои нападения с Ирландии, которая не была главной целью их атак до 849 г. то есть пик активности данов сместился на Ирландию только несколько лет спустя после посольства. Андалусию атаковали даны, а не норвеги, которые атаковали и занимали Ирландию [El-Haji 1967: 87-89]. Гипотезу о Дании как острове «маджусов» поддержала Э. Кардозо. Она указала, что поскольку в это же время Хорик, король Дании, послал в 845 г. посольство к Людовику Немецкому после поражения на северном побережье Франции, предположительно, он мог послать посольство и к Абд ар-Рахману II, который был также способен отразить его атаки. Абд ар-Рахман, в свою очередь, ответил благожелательно на просьбу Хорика о мире, послав ответное посольство аль-Газала в Данию [Cardoso 2015: 78-79]. 11. Фризия как «остров маджусов» Цель данной статьи показать, что возможна еще одна гипотеза, снимающая многие противоречия. Коновалова отмечает, что в персидской традиции, говорящей о появлении русов на острове, «остров русов» был подарен Русу Хазаром [Коновалова 2001: 175]. Фризский бенефиций был действительно подарен Скьольдунгам Хальфдану, Харальду и Рорику, но не хазарским каганом, а императором франков. Сара Пон-Санс обращает внимание на указание, что «маджусы», к которым прибыло посольство, приняли христианство. Она отмечает, что в IX в. из вождей норманнов только Харальд Клакк со своими родичами и королевским двором принял крещение в 829 г., но что он был изгнан из Дании в свой фризский бенефиций. И поэтому Дания как место назначения посольства не подходит [Pons-Sanz 2004: 15]. Но тогда именно это говорит, по нашему мнению, в пользу фризских владений норманнов. Кроме того, она отмечает, что, согласно сообщению Ибн Хордадбеха, русы Восточной Европы были христианами в IX в. и русыкупцы платили хазарам налог jizyah [Pons-Sanz 2004: 15]. Если учесть возможное крещение Рорика Фрисландского вместе с родичами Харальда-Клакка, его терпимое отношение к христианам и его переписку с Хинкмаром Реймсским, то это тоже говорит в пользу Фризии как «острова русов». А.А. Александров считает, что норманны, вторгшиеся в Испанию, пришли из Фризии, куда в 845 г. и прибыло посольство аль-Газала [Александров 1997б: 223]. Трудно сказать, какова была численность населения о-ва Вальхерен в 850-е гг., но в наши дни число жителей достигает 114 тыс. чел., что примерно соответствует указанной в описании Аль-Газала цифре в 100 000 норманнов, живущих на острове. Александров полагает, что о-в Вальхерен отвечает туманному описанию поэтом-послом Аль-Газалом островной базы скандинавов. Кстати, в описании Аль-Газала повторяются «три дня пути» до острова. Т. Левицкий тоже считал, что при описании «острова русов» речь идет не о размерах острова, а о времени пути до него. Агирре указывает, что норманны из Дании вначале разграбили Фризию, затем Аквитанию и уже из Аквитании прибыли в Испанию [Aguirre 2013]. Сьюпери обращает внимание на посольство испанских мусульман, прибывшее к Карлу Лысому для заключения мира после набега 844 г.: ‘By 844, a Viking fleet coming from Gascony ravaged Sevilla and several other cities of the emirate. The emir of Cordoba immediately sent embassies to Charles the Bald… Saracens knew where the warriors were coming from…’9. Сьюпери приводит это соображение со ссылкой на сообщение Бертинских анналов под 847 г. о посольстве испанских мусульман к Карлу Лысому для подтверждения ранее заключенного договора [Supery 2011]. То есть норманны, напавшие на Испанию в 844 г. – это те же норманны, что напали на 9

«В 844 г. флот викингов прибыл из Гаскони, опустошил Севилью и несколько других городов эмирата. Эмир Кордовы немедленно послал посольство к Карлу Лысому…. Сарацины знали, откуда прибыли воины….» – перевод наш (Авт.).

30

Valla. № 2(3), 2016. Аквитанию и часть которых осела во владениях Карла Лысого. Напавшие на Аквитанию норманны, скорее всего, пришли из Фризии. Вспомним, что в 844 г. Рорик бежал из тюрьмы Лотаря и поэтому участие его норманнов в походе на Испанию представляется вполне возможным. Потому что, если даже при Рорике норманны уходили в походы в Англию и он не мог их удержать [Tuuk 2008], то без него им нечего было делать во Фризии. Тем более что в походе, согласно анналам, участвовали люди Хастингса и Бьорна Железный Бок, сыновей Рагнара, из рода Скьольдунгов, к которому принадлежал и Рорик [Stefansson 1910: 32]. С базы во Фризии норманны уходили в походы на Англию, Францию и, возможно, Испанию. Сам Рорик едва ли участвовал в походе на Испанию, потому что Ксантеннские анналы отмечают его участие в 845 г. в нападении на франков [Ловмяньский 1953: 233-234]. Таким образом, связь норманнов «маджусов» и «урдуманийа» с норманнами «ар-Рус» в глазах мусульман существовала. И термин «ар-Рус», по мнению Т.М. Калининой, применялся как общее, универсальное понятие, объединявшее в глазах мусульман норманнов западных и восточных [Калинина 2001: 210]. 12. Гипотеза Голлмана, Крузе, Беляева, Александрова, Горского Еще в XIX в. Голлман указывал на владения норманнов во Фризии, в частности, на область Рустринген, переданную в бенефиций Людовиком Благочестивым вождю данов Харальду Клакку, как на родину Руси [Голлман 1819]. Впоследствии эта гипотеза была развита Фридрихом Крузе, профессором Дерптского университета [Крузе 1836]. Но Крузе был слишком увлекающимся человеком и допустил ряд грубых ошибок, за что был подвергнут акад. А.А. Куником резкой и справедливой критике. Только в 1929 г. Н.Т. Беляев сначала в докладе историческому обществу Saga-book, а затем в трудах семинара Н.П. Кондакова, снова обратился к гипотезе Крузе [Беляев 1929, Belaiew 1929]. Беляев сумел доказать вероятность того, что Рорик Фрисландский, известнейший вождь норманнов из рода Скьольдунгов, и Рюрик Повести временных лет тождественны друг другу. А.А. Александров рассмотрел гипотезу Крузе и Беляева с точки зрения тех владений Рорика Фрисландского (остров Вальхерен и область вокруг Дорестада), откуда он вышел со своими норманнами и примкнувшими к нему фризами в земли восточных славян [Александров 1997а, 1997б]. По нашему мнению, эта гипотеза снимает те противоречия, о которых говорилось выше. Становятся понятными и связь русов Рорика с фризами, и выведение руси «от рода франков». Снимается и противоречие, отмеченное А.А. Шахматовым. Русь до ее прихода в земли восточных славян и финнов помещается среди западных народов, причем между Скандинавией и Англией. Локализация руси Рорика во Фризии до 850-860 гг. как нельзя лучше отвечает этому месту в ПВЛ. После прихода Рюрика, взявшего с собой «всю русь» в 850-860 гг. в земли восточных славян, русь естественно размещается летописцем уже среди этих племен. Правда, Александров отмечает, что тогда придется отказаться от этимологии названия «Русь» от финского ruotsi [Александров 1997б: 223]. Но это вовсе не обязательно; дело в том, что любые пути на Русь шли через Бирку, которая играла роль последней базы скандинавов на пути в земли восточных славян. Там к дружине Рорика, состоящей из данов и фризов, должно было примкнуть большое число свеонов Уппленда, поскольку удача конунга играла для скандинавов огромную роль. А выдающийся вождь норманнов Рорик (таковым его считали Фогель, Коупленд, Туук) был именно таким конунгом. И дружины Рорика для финнов были бы теми же самыми ruotsi-норманнами. На то, что русь и варяги шли в земли славян через шведскую Бирку, расположенную на о-ве Биорко посреди озера Меларен, указывает топоним Биорко (сейчас о-в Большой Березовый) у границ Новгородчины. Возможно, здесь, согласно обычаю норманнов устраивать островные базы, была их первая стоянка на пути в земли восточных славян и финнов [Wadstein 1934:12]. Правда, Э. Вадстейн не считает возможным отождествление 31

Губарев О.Л. «Пояша по собе всю русь»: что подразумевала эта фраза? Рюрика и Рорика Фрисландского. Н.Т. Беляев считал, что русы, возможно – это фризы, прибывшие с Рориком из Бирки [Беляев 1929: 250]. Нельзя не учитывать и мнение Н.Т. Беляева, что самоназвание фризов fresa тоже могло внести вклад в образование термина «Русь» [Беляев 1929: 246-247]. Едва ли это были только фризы, скорее это были даны Рорика из его фризских владений с примкнувшей к ним частью фризов. Для того, чтобы понять, какие причины могли побудить Рорика Фрисландского к тому, чтобы перенести центр своей активности во второй половине IX в. на восток, нужно рассмотреть, что же происходило в его владениях во Фризии. А.А. Горский указывает на наличие куфических монет во Фрисландии, резко выделяющее эту область из всей Западной Европы. Даже по сравнению с областью Денло в Англии, площадь которой превосходила владения норманнов во Фризии более чем в три раза, количество арабского серебра (120 монет) значительно больше, чем в Англии (несколько десятков) и чем на остальной территории Западной Европы для данного периода времени. Горский делает вывод о связях территории Фризии с Восточной Европой. Учитывая гипотезу тождественности Рорика Фрисландского и Рюрика, а также то, что некоторые историки считают о-в Веринген базой Рорика [Besteman 2002: 447-451], Горский считает, что «тесные связи между Севером Восточной Европы и Фрисландией были бы естественными». Развитие отношений Горский датирует периодом с 850 по 880 гг., т.е. периодом, соответствующим Сказанию о призвании в ПВЛ [Горский 2013: 38]. Е.А. Шинаков также приводит, рассматривая и другие варианты, доводы в пользу гипотезы А.А. Александрова: «Фрисландия с островом Валхерен и прилегающей областью Рюстрингия (по А. Александрову, 1997) привлекательна тем, что из нее морским путем легко можно попасть в Испанию» [Шинаков 2014: 163]. В могилевской губернии был обнаружен клад с монетами испанской и мавританской чеканки, которые Френ считал награбленными норманнами в 844 г. в Испании и на Африканском побережье [Хенниг 1961: 175-176; Александров 1997а: 21]. Гипотеза Александрова и Горского о фризских данах Рюрика во многом снимает отмеченные выше противоречия в свидетельствах источников по истории начальной Руси. 13. История фризских данов Оказавшись перед угрозой набегов викингов на земли империи, Каролинги перешли к тактике передачи части прибрежных земель в бенефиций вождям норманнов, изгнанным со своей родины, с условием оборонять эти земли от викингов, прекращая им доступ во внутренние области империи. Первое упоминание о получении от императора в лен земель Хальвданом, вождем норманнов, есть у саксонского поэта, известного как Poeta Saxo [Coupland 1998: 87]. Л. ван дер Туук выделяет три этапа деятельности данов во Фризии: на первом франкские императоры предоставили Дорестад братьям-данам Харальду Младшему и Рорику, племянникам Харальда Клакка, бывшего короля Дании. На втором Рорик (Хререк) вновь отвоевал земли, которые были у него отобраны Лотарем в 840-х гг. На третьем торговый центр Дорестад, как и его правители-даны, попал в ухудшающуюся ситуацию. После раздела империи в 870 г. город пришел в упадок, а торговцы переместились в Тил и Девентер, и вскоре после этого упоминания о Рорике и фризских данах прекращаются [Туук 2008]. Когда-то в 840-х гг. Рорик был осужден за нелояльность Лотарем (ложно, согласно фульдскому анналисту) и вынужден был бежать в королевство Людовика Немецкого, где он жил среди саксов, недалеко от датской границы. В 850 г. Рорик соединяет силы с Годфридом Харальдсоном, опустошает Фризию и возвращает Дорестад силой оружия. Когда Лотарь увидел, что он не может изгнать Рорика, он принял его присягу на верность и согласился передать ему в бенефиций Дорестад «и другие земли», в обмен на что Рорик согласился платить Лотарю таможенные сборы и защищать земли от вторжений данов [Coupland 1998: 32

Valla. № 2(3), 2016. 95-101]. Относительно размеров владений Рорика и его влияния на внутрифранкскую политику С. Коупленд замечает, что «в хартии выпущенной Лотарем II в 860 г. и относительно Гента, на Северном берегу реки Ваал чуть к востоку от Неймегена, указано “ex rebus iuris nostri ex beneficio Hrorici”. Ваал, таким образом, возможно, отмечал южную границу территории Рорика и на некоторой стадии бенефиций также включал Кеннемерланд, длинный полуостров к западу от Зюйдер Зее, которым в 882 г. вождь викингов Годфрид был пожалован “comitatus et beneficia, quae Rorich Nordmannus Francorum regibus fidelis in Kinnim tenuerat”» [Coupland 1998: 97].

Рис. 4. Карта владений фризских данов с 807 по 882 гг., упомянутых в анналах франков. Выделены земли, отданные в бенефиций согласно анналам франков. Haraldr junior – Харальд младший, Hroerekr – Рорик/Хререк, Klakk-Haraldr – Харальд Клакк (Ворон). Источник: [Tuuk 2008]

Как Коупленд, так и ван дер Туук обращают внимание на то, что в силу целого ряда причин Дорестад к 850 гг. уже находился в состоянии упадка [Coupland 1998: 96; Туук 2008]. Стремление Рорика контролировать торговый путь «Дорестад – Хедебю – Бирка» должно было вызвать его интерес к Востоку, где брала начало торговля пушниной и откуда открывалась возможность набегов на сказочно богатый Миклагард-Константинополь. Кроме того, Рорику удалось на время вернуть земли в Ютландии с эмпорием Хедебю, имевшим тесные связи со шведской Биркой. В 857 г. при поддержке своего сюзерена Лотаря II Рорик предпринимает морской поход в Данию, в результате которого конунг Дании Хорик II Дитя уступает ему территорию между морем и рекой Айдер (Ловмяньский и Яманов считали это море Северным, а Ф. Крузе, Н.Т. Беляев и Х. и А. Касиковы – Балтийским). Судя по всему, сюда входило родовое владение Скьольдунгов, вик Хедебю. Но после 862 г. Рорик снова теряет земли в Дании и возвращается во Фризию. Некоторые исследователи отношений между фризами и скандинавами отмечают, что благодаря тому, что фризы были зажаты между скандинавами и франками, в последнее время все чаще находят косвенные свидетельства фризско-скандинавского сотрудничества, 33

Губарев О.Л. «Пояша по собе всю русь»: что подразумевала эта фраза? что позволит включить в рассмотрение новые источники при изучении истории данной области [IJssennagger 2013: 74-75]. Отмечена смена населения во Фризии в IV – начале V в., когда опустевшие земли Фризии были заселены двумя волнами пришельцев: сначала англами и саксами, а потом ютами и норвегами. Новое население сохранило прежнее имя фризов, но теперь оно было гораздо ближе к скандинавам и его деятельность была связана с морем и дальней морской торговлей [IJssennagger 2013: 74]. Я. Бестеман [Besteman 2002: 451] и С. Лебек [Lebecq 1989: 54] отмечают, что в течение 35 лет правления данов во Фризии фризы в основном поддерживали данов. В этот период Рорик и его норманны с 850 по 863 гг. успешно защищают побережье Фризии от викингов. С 863 гг. отношение фризов к норманнам меняется, власть со смертью последнего вождя норманнов Готфрида, наследника Рорика, убитого на переговорах с фризами в 885 г., переходит к местной фризской знати [Besteman 2002: 452]. И больше о норманнах во Фризии мы ничего не знаем. Это резкое изменение отношений между фризами и данами, возможно, было связано с уходом основной части норманнов на Восток и изменением соотношения сил. Фризы поддерживали норманнов до тех пор, пока те могли защищать их земли от набегов и были способны подавлять сопротивление местной знати. Возможно, Рорик, как и другие норманны, знал о походе шведского изгнанника Анунда, скрывавшегося в Дании, на Бирку и о захвате норманнами «города в земле славян» о котором упомянуто в житии св. Ансгария [Касиковы 1990]. Оттуда уже лежал прямой путь дальше на восток. Однако какие причины могли побудить вождя норманнов, имеющего обширные владения на Западе, к перемещению центра активности на Восток? 14. Причины ухода Рорика в земли восточных славян Причинами для похода Рорика в земли восточных славян мог являться, с одной стороны, четко прослеживаемый для этого времени упадок Дорестада как имперского эмпория. Кроме того, нарушение торговых связей, вызванное передачей Карлом Великим земель между союзными фризами и данами враждебным им балтийским славянамободритам, могло вызвать необходимость переместиться ближе к торговым путям, по которым поступало арабское серебро, и контролировать их [Беляев 1929: 275]. Могла на это решение повлиять и возросшая активность викингов на Балтике, поставившая под угрозу торговые пути данов и фризов [Lebecq 1989: 53-54]. Могла повлиять и сложная ситуация, возникшая в связи с разделом империи между враждующими сыновьями Людовика Благочестивого. Проблемой Рорика было постоянное стремление части норманнов к уходу в Англию, в результате чего ему приходилось опираться на местное население – фризов. На кризис, возникший во владениях Рорика, похоже, указывает его попытка поверстать в свою дружину фризов, если верна гипотеза ван дер Туука о когингах как фризском аналоге скандинавского ледунга с выставлением одного кога (фризское плоскодонное судно, пригодное для плаванья по мелководью) с экипажем от округа. Тяжелая повинность привела к восстанию когингов, что в свою очередь привело к кратковременному бегству Рорика за подкреплениями в Данию [Беляев 1929: 240; Туук 2008]. Если гипотеза о тождестве Рорика Фрисландского и Рюрика верна, то, не сумев отстоять права на датский трон, Рорик стал все же независимым правителем в землях восточных славян и финнов, где уже не ему давали земли в бенефиций, а где он раздавал своим людям «овому Полотск, овому Ростов, иному Белоозеро, иному Изборск, Смоленск, и Муром». Еще одной, на мой взгляд, самой важной, причиной могла быть нескрываемая ненависть христиан-франков к язычникам-данам. Несмотря на то, что сами Каролинги и их знать скорее рассматривали Рорика как «одного из нас», несмотря на верность Рорика и умелую оборону им своего бенефиция против викингов [Coupland 1998: 101], тем не менее ложные обвинения в измене и заключение в тюрьму, о котором сообщают анналы франков, а также попытка Лотаря лишить Рорика бенефиция в пользу своего сына, должны были 34

Valla. № 2(3), 2016. избавить вождя норманнов от иллюзий на этот счет. На это указывают и характеристика Рорика как «желчи христианства» ксантеннским анналистом, и обвинения Рорика в письме епископа Хинкмара Реймсского в возможном соучастии в набеге викингов в 863 г. В то же время язычники-фризы, упорно сопротивлявшиеся обращению в христианство и завоеванию их франками, должны были терпимо относиться к норманнам и поддерживать их. С. Лебек указывает, что до второй половины IX в. фризы по большей части участвовали совместно с норманнами в их набегах на Англию и торговой деятельности и фризские владения Рорика были базой их совместных операций [Lebecq 1989: 53-55]. В.С. Браат также отмечает, что Каролинги время от времени жаловались на участие фризов в экспедициях норманнов [Braat 1954: 224-225]. Но если так, то на территории «страны русов» на Северо-Западе должны были вместе со следами присутствия скандинавов-ruotsi остаться и следы присутствия фризов, ушедших в составе «всей руси» Рорика. Археологически такие следы фризов на Северо-Западе Руси обнаружены. А поскольку Рорик был связан не только с Фрисландией, но и с родовым владением Скьольдунгов, виком Хедебю, то на Северо-Западе нужно искать материалы, указывающие на связи с Дорестадом, Хедебю и Биркой. Кстати, именно через эти торговые центры пролег позже торговый путь Ганзейского союза, ведущий в Новгород [Lebecq 1989: 55]. Выводы При всей спорности вопроса о том, откуда вышла начальная Русь Рюрика, моей задачей было привлечь внимание к новому кругу источников, а именно, испанских христианских и мусульманских источников, описывающих набеги норманнов – «маджусов, называемых арРус» на Испанию (Ал-Андалус). А также рассмотреть, наряду с гипотезами об Ирландии и Дании, дополнительные косвенные свидетельства в пользу гипотезы А.А. Александрова о фризских владениях Рорика Фрисландского, как «острова русов» и базы норманнов на Западе Европы, просуществовавшей до 880-х гг. Если я прав, то наличие на Северо-Западе Руси отчетливых археологических следов присутствия фризов, которые могли уйти вместе с данами Рорика и примкнувшими к нему шведами Бирки в земли восточных славян, чему я надеюсь посвятить следующую статью, может сделать эту гипотезу более вероятной. Губарев О.Л., г. Санкт-Петербург

Литература Aguirre 2013 – Aguirre V.E. The Viking Expeditions to Spain during the 9th Century. Odense: Center for Middelalderstudier, Syddansk Universitet, Odense, 2013. Allen 1960 – Allen W.E.D. The Poet and the Spae-Wife: An Attempt to Reconstruct AlGhazal’s Embassy to the Vikings. Dublin: Allen Figgis & Co, 1960. Belaiew 1929 – Belaiew N.T. ‘Rorik of Jutland and Rurik of Russia Chronicles’, in SagaBook of the Viking Society of London. Vol. X (1928-1929). Pp. 267-297. Besteman 2002 – Besteman J. ‘Danish rule in West Frisia: a failed Normandy in the 9th century’, in Centre – Region – Periphery: Medieval Europe Basel 2002. Vol. 1. Hertingen, 2002. Pp. 446-452. Braat 1954 – Braat W.С. ‘Les Vikings au pays de Frise’, in Annales de Normandie, IV. 1954. Pp. 219-227. Cardoso 2015 – Cardoso E.R.F. Diplomacy and Oriental Influence in the Court of Cordoba [9th-10th centuries]. Lisboa: [s.n.], 247 p. – Dissertação de mestrado apresentada ao Departamento de História da Faculdade de Letras da Universidade de Lisboa, sob orientação do Professor Doutor 35

Губарев О.Л. «Пояша по собе всю русь»: что подразумевала эта фраза? Hermenegildo Fernandes. 2015. Coupland 1998 – Coupland S. ‘From Poachers to Gamekeepers: Scandinavian Warlords and Carolingian Kings’, Early Medieval Europe. Vol. 7, Issue 1, March 1998. Pp. 85-114. Doing 1995 – Doing, H. ‘Landscape Ecology of the Dutch Coast’, Journal of Coastal Conservation, No. 1, 1995. Pp.145-172. El-Hajji 1967 – El-Hajji A.A. ‘The Andalusian Diplomatic Relations with the Vikings during the Umayyad Period’, Hesperis Tamuda. Vol. 8, 1967. Pp. 67-110. Erkoreka 2004 – Erkoreka A. ‘Los Vikingos en Vasconia’, Los Vikingos en la Peninsula Iberica, Fundacion Reina Isabella de Dinamarca, 2004. Pp. 9-40. Golden 1982 – Golden, P. ‘Rūs’, in The Encyclopedia of Islam. Leiden, 1982. Golden 2006 – Golden P.B. ‘Rus’, in Encyclopaedia of Islam [Brill Online]. Eds.: P. Bearman, Th. Bianquis, C.E. Bosworth, E. van Donzel and W.P. Heinrichs. Brill, 2006. Дата обращения 02.06.2016. Hraundal 2009 – Hraundal T.J. ‘When and How did the Rūs / Rhos Enter Written Sources?’, in North and South, East and West: Movements in the Medieval World: Proceedings of the 2nd Postgraduate Conference of the Institute for Medieval Research, University of Nottingham, 30-31 May 2009 / J. Mills, M. Stern (eds.), Nottingham. Pp. 248-257. Hraundal 2013 – Hraundal, T.J. The Rus in Arabic Sources: Cultural Contacts and Identity. PhD dissertation, University of Bergen, Center for Medieval Studies, 2013. Дата обращения 31.03.2016. IJssennagger 2013 – IJssennagger N. ‘Between Frankish and Viking: Frisia and Frisians in the Viking Age’, Viking and Medieval Scandinavia. Vol. 9. Pp. 69-98. Koncha 2012 – Koncha S. ‘Bavarian Geographer on Slavic Tribes from Ukraine’, Bulletin Taras Shevchenko National Univercity of Kyiv. Ukrainian Studies. Vol. 16. 2012. Pp. 15-21. Lebecq 1989 – Lebecq S. ‘Frisons et Vikings. Remarques sur les relations entre Frisons et Scandinaves aux VIIe-IXe siècles’, dans Les Mondes normands. Actes du IIe Congrès international d'archéologie médiévale [Caen, 2-4 octobre 1987], Caen, 1989. Pp. 45-59. Lévi-Provençal 1937 – Lévi-Provençal E. ‘Un échange d’ambassades entre Cordoue et Byzance au IXe siècle’, Byzantion. Vol. 12, fasc. 1-2, 1937. Pp. 1-24. Luque 1998 – Luque J.M.M. ‘The Vikings in the Iberian Peninsula: Questions to Ponder’, Viking Heritage Newsletter, No. 3, 1998. Pp. 8-9. Montgomery 2008 – Montgomery J.E. ‘Arabic Sources on the Vikings’, in S. Brink and N. Price (eds.). The Viking World, Routledge, 2008. Pons-Sanz 2004 – Pons-Sanz S. ‘Whom Did Al-Ghazal Meet? An Exchange of Embassies between the Arabs from Al Andalus and the Vikings’, Saga-Book, XXVIII, 2004. Pp. 5-28. Price 2008 – Neil Price, ‘The Vikings in Spain, North Africa and the Mediterranean’, in The Viking World. Ed. by Stefan Brink and Neil Price. Abingdon: Routledge, 2008. Pp. 462-469. Scheen 1996 – Scheen R. ‘Viking Raids on the Spanish Peninsula’, Militaria: Revista de cultura militar, No. 8, 1996. Pp. 67-88. Stefansson 1910 – Stefansson J. ‘The Vikings in Spain. From Arabic (Moorish) and Spanish Sources’, Saga-Book of the Viking Society of London. Vol. VI, 1909-1910. Pp. 31-46. Supery 2011 – Supery J. ‘Bordeaux, key of Viking invasions?’ (9 October 2011). Дата обращения 01.04.2016. Tuuk 2008 = Туук 2008 – van der Tuuk L. Noormannen in de Lage Landen. Handelaren, huurlingen en heersers, Omniboek (Utrecht) en Davidsfonds (Leuven), 2008. Рус. текст (фрагмент): Пер. с англ. О.Л. Губарева, 2012. Дата обращения 22.03.2016. Urbańczyk 2014 – Urbańczyk P. ‘Who were the early Rus’?’, in Rus’ in the 9th-12th centuries: Society, state, culture. Ed. by A. Makarov, A.E. Leontiev. Moscow – Vologda: Russian Academy of Sciences, 2014. Pp. 228-233. Vasiliev 1946 – Vasiliev A.A. The Russian Attack on Constantinople in 860. Cambridge: The Mediaeval Academy of America, 1946. Wadstein 1934 – Wadstein E. ‘On the Relations between Scandinavians and Frisians in Early 36

Valla. № 2(3), 2016. Times , Saga-Book of the Viking society. Vol. 11, Part 1, 1934. Pp. 5-25. Żuk 2001 – Żuk S. ‘Muslim Diplomatic Activity on Iberian Peninsula between 711 A.D. and 1252 A.D. A Note on Sources’, Studia Arabistyczne i Islamistyczne. T. 9, 2001. S. 71-90. Александров 1997а – Александров А.А. О руссах на Западе и на Востоке: от Ингельхайма до Могилевского клада // Гiстарычна-археалагiчны зборник. №12. Мiнск, 1997. С. 17-23. Александров 1997б – Александров А.А. Остров русов // Stratum. Петербургский вестник. – СПб. – Кишинев, 1997. С. 222-224. Асланов 2001 – Асланов Л.А. Культура и власть. Философские заметки. Книга 1. – М.: Изд-во ИТРК, 2001. Бартольд 1963 – Бартольд В.В. Арабские известия о русах // Бартольд В.В. Собр. соч. в 9 тт. – М.: Вост. лит., 1963. Т. 1. Ч. 2. С. 810-858. Беляев 1929 – Беляев Н.Т. Рорик Ютландский и Рюрик начальной летописи // Seminarium Kondakovianum. Вып. III. Prague, 1929. С. 215-270. Вестберг 1908 – Вестберг Ф. К анализу восточных источников о Восточной Европе // ЖМНП, февраль 1908. C. 364-412; март 1908. С. 1-52. Войтович 2012 – Войтович Л.В. Рюрик и происхождение династии Рюриковичей: новые дополнения к старым спорам // Русин. Кишинев, 2013. № 1 (31). С. 6-41. Голлман 1819 – Голлман Г.Ф. Рустрингия, первоначальное отечество первого российского великого князя Рюрика и братьев его. – М., 1819. Горский 2008 – Горский А.А. Русь «от рода франков» // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. № 2 (32), 2008. С. 55-59. Горский 2013 – Горский А.А. «Клады викингов» на франкской земле и начальная история Руси // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. № 3(53), 2013. С. 38-39. Ибн Хордадбех 1986 – Ибн Хордадбех. Книга путей и стран / Пер. с арабского, коммент., исслед., указатели и карты Наили Велихановой. – Баку: Элм, 1986. Калинина 2001 – Калинина Т.М. Арабские ученые о нашествии норманнов на Севилью в 844 г. // Древнейшие государства Восточной Европы, 1999. – М., 2001. С. 190-210. Калинина 2009 – Калинина Т.М. Рассказ об «острове русов» в сочинениях X-XVI вв. // Древняя Русь в свете зарубежных источников. Хрестоматия. Т.3. – М.: Русский Фонд Содействия Образованию и Науке, 2009. С. 47-50. Касиковы 1990 – Касиков X., Касиков А. Еще раз о Рюрике новгородском и Рорике датчанине // Скандинавский сборник. – Т. 33. Таллин, 1990. С. 98-109. Клейн 2014 – Клейн Л.С. «Русь» в системе этнонимов как ключ к происхождению термина // Stratum plus, №6. 2014. С. 283-286. Коновалова 2001 – Коновалова И.Г. Состав рассказа об «острове русов» в сочинениях арабо-персидских авторов X–XVI вв. [Текст] / И. Г. Коновалова // Древнейшие государства Восточной Европы, 1999. – М., 2001. С. 169-189. Константин Багрянородный 1989 – Константин Багрянородный. Об управлении империей. – М., Наука, 1989. Крузе 1836 – Крузе Ф.О. 1836. О происхождении Рюрика (преимущественно по французским и немецким летописям) // ЖМНП. Ч. 9. № 1. – СПб., 1836. С. 43-73. Кулешов 2009 – Кулешов В.С. К оценке достоверности этимологий слова русь // Сложение русской государственности в контексте раннесредневековой истории Старого Света: Материалы Международной конференции, состоявшейся 14–18 мая 2007 года в Государственном Эрмитаже. (Труды Государственного Эрмитажа. [Т.] XLIX.) – СПб.: Изд-во Государственного Эрмитажа, 2009. С. 441-459. Ловмяньский 1963 – Ловмяньский Г. Рорик Фрисландский и Рюрик Новгородский // Скандинавский Сборник, № 7. – Таллин, 1963. С. 221-250. Максимович 2006 – Максимович К.А. Происхождение этнонима Русь в свете исторической лингвистики и древнейших письменных источников (рус.) // KANIEKION: Юбилейный сборник в честь 60-летия профессора Игоря Сергеевича Чичурова. – М., 2006. С. 37

Губарев О.Л. «Пояша по собе всю русь»: что подразумевала эта фраза? 14-56. Мельникова 2009 – Мельникова Е.А. Ренессанс средневековья? Размышления о мифотворчестве в современной исторической науке // Родина, № 3, 5. 2009 (полная версия на портале Ulfdalir). Дата обращения 03.04.2016. Мельникова, Петрухин, Бибиков 1989 – Мельникова Е.А., Петрухин В.Я., Бибиков М.В. Комментарии к гл. 9 // Константин Багрянородный. Об управлении империей. – М.: Наука, 1989. С. 291-332. Минорский 1964 – Минорский В.Ф. Куда ездили древние русы? // Восточные источники по истории народов Юго-Восточной и Центральной Европы. Т. 1. – М.: Наука, 1964. С. 19-28. Мишин 2002 – Мишин Д.Е. Сакалиба [славяне] в арабском мире в раннее средневековье. – М.: ИВ РАН – изд-во «Крафт+», 2002. Мишин 1997 – Мишин Д.Е. Почему Ибн-Фадлан называет поволжских болгар славянами? // Арабский Восток: Сб. статей. – М.: ИВ РАН, 1997. С. 100-109. Мошин 2002 – Мошин В.В. Русь и Хазария при Святославе // Из истории русской культуры. Т. II. (Киевская и Московская Русь). – М.: Языки славянской культуры, 2002. C. 47-66. Новосельцев 1965 – Новосельцев А.П. Восточные источники о восточных славянах и Руси VI-IX вв. // Новосельцев А.П. и др. Древнерусское государство и его международное значение. М., 1965. С. 355-419. ПВЛ 1950 – Повесть временных лет / Подгот. текста Д.С. Лихачева; Пер. Д.С. Лихачева и Б.А. Романова; Под ред. чл.-кор. АН СССР В.П. Адриановой-Перетц. Ч. 1-2. 1-е изд. Ч. 1. Текст и перевод. – М. – Л.: АН СССР, 1950. Петрухин 1994 – Петрухин В.Я. Славяне и Русь в «Иосиппоне» и «Повести временных лет»: К вопросу об источниках начального русского летописания // Славяне и их соседи. Вып. 5. – М.: Наука, 1994. С. 44-56. Петрухин 1995 – Петрухин В.Я. Начало этнокультурной истории Руси IX-XI вв. – М.: Гнозис; Смоленск: Русич,1995. Погодин 1846 – Погодин М.П. Исследования, замечания и лекции о русской истории. Т. III. Норманнский период. – М., 1846. Томсен 2002 – Томсен В. Начало русского государства // Из истории русской культуры. Т. II. (Киевская и Московская Русь). – М.: Языки славянской культуры, 2002. C. 143-226. Хенниг 1961 – Хенниг Р. Неведомые земли. Т. 2. – М.: Изд-во иностранной лит-ры, 1961. Херрман 1988 – Херрман И. Ruzzi. Forsderen Liudi. Fresiti: К вопросу об исторических и этнографических основах “Баварского географа” (первая половина IX в.) // Древности славян и Руси / АН СССР. Ин-т археологии. – М.: Наука, 1988. Шахматов 1904 – Шахматов А.А. Сказание о призвании варягов. – СПб., 1904. Шахматов 1908 – Шахматов А.А. Разыскания о древнейших русских летописных сводах. – СПб., 1908. Шинаков 2014 – Шинаков Е.А. Три первых упоминания русов (росов) конца 30-х – начала 40-х гг. IX в. в международном аспекте // Вестник Брянского гос. ун-та. (2). История. Право. Литературоведение. Языкознание. – Брянск, 2014. С. 158-165.
 Аннотация Вопрос о происхождении имени Русь тесно связан с вопросом: откуда пришла Русь Рюрика? Историки до сих пор спорят о том, является ли фраза «пояша по собѣ всю русь» поздней вставкой и что имел в виду летописец, вписывая эту фразу. Поиски племени или народа «русь» в Скандинавии и на территории Восточной 38

Valla. № 2(3), 2016. Европы оказались тщетными и возобладала точка зрения А.А. Шахматова, считавшего эту фразу поздней вставкой. Тем не менее имел место ряд противоречий, возникавших из-за этого. И в книге Иосиппон, и во введении ПВЛ русы помещались как на западе среди скандинавских народов, так и на востоке среди славян и финнов. Кроме того, в двух византийских источниках русь производилась «от народа франков», что было отмечено А.А. Горским. В «Баварском Географе» русы помещались, с одной стороны, рядом с хазарами, а с другой – рядом с фризами. В рассказах мусульманских писателей о русах, как кажется, смешаны сообщения об «острове русов» и о «стране русов», отчего также возникает противоречивость сообщений, отмеченная А.П. Новосельцевым и И.Г. Коноваловой. Снять эти противоречия помогает гипотеза, выдвинутая А.А. Александровым и развивающая гипотезы Голлмана, Крузе и Беляева. Александров указывает на о-в Вальхерен как возможный «остров русов» мусульманских писателей. Арабы и персы в своих сообщениях устойчиво связывают русов с мусульманской Испанией (ал-Андалус), набеги на которую осуществляли даны из Аквитании и Фризии. После 880-х гг. сообщения о норманнах во Фризии прекращаются, что можно рассматривать как косвенное подтверждение того, что вся «русь» Рорика ушла из Фризии в земли восточных славян. Ключевые слова варяги; призвание варягов; Рюрик; норманны; русы; маджусы; ал-Андалус; Фризия; аль-Газал; «остров русов»; Ирландия; Дания Сведения об авторе Губарев Олег Львович, г. Санкт-Петербург, независимый исследователь e-mail: [email protected]








39

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии

«Либерея» Ивана Грозного в историографии 1. Библиотека Ивана Грозного как научная проблема Данная тема весьма рискованна для исследователя, взявшегося её рассмотреть всерьёз – ввиду опасной близости в ней к вопросам гуманитарных наук вопросов кладоискательства. Действительно, со времени работы над этой темой И.Я. Стеллецкого она, как представляется, навсегда приобрела некий оттенок маргинальности и псевдонаучности. Укажем, что мысль о возможности нахождения скрытого в недрах земли «особого фонда» библиотеки Ивана IV разделялась такими серьезными исследователями, как А.А. Амосов, А.А. Зимин, М.Н. Тихомиров, С.О. Шмидт. Наиболее полная характеристика этого вопроса дана А.А. Амосовым в комментариях к публикации реконструкции царской библиотеки Н.Н. Зарубиным: И.Я. Стеллецкий до конца своей жизни был убеждён твёрдо в том, что библиотека находится в Кремлёвских подземельях… М.И. Слуховский допускает возможность существования в XVI в. в Москве богатой библиотеки, которая «позднее потерпела очень значительный ущерб» и если не погибла полностью, то «остатки её, возможно, объединились с Патриаршей (позднее Синодальной) библиотекой». М.Н. Тихомиров, справедливо указывая на распыление в XVII-XVIII вв. русских книг царской библиотеки, не исключал того, что греческие и латинские рукописи Грозного и в наши дни пребывают где-либо в кремлёвских тайниках… Необходимость продолжения обследования кремлёвских подвалов признают и А.А. Зимин, отмечая вместе с тем возможность перехода некоторых книг царской библиотеки в собрания митрополичьей кафедры и Посольского приказа… и С.О. Шмидт, указывая на незавершённость ране проводимых раскопок… На желательность археологических исследований с целью поисков библиотеки в подземных тайниках (но не в Москве, а в Александрове) указывает и В.Н. Осокин [Амосов, Зарубин 1982: 74].

И вместе с тем нельзя не испытывать определённого скепсиса по отношению к самой постановке вопроса, представляющей собой своего рода авантюрный проект похода «по подвалам за книгами», перефразируя известное выражение В.Б. Кобрина, и потому имеющей слишком много общего с археографическим духом времён П.М. Строева. Подобный дух чреват тем, что ожидание практического результата – обнаружения некоего подземелья и замурованного в нём «клада» – заставляет уделять меньше внимания точности в определении того, что именно мы ищем. По этой причине нам представляется принципиально важным чётко указать объект и предмет исследования. Термин «либерея» заимствован из хроники Ф. Ниенштедта (1540-1622) и означает не всю библиотеку Ивана IV, а только её «иностранный фонд» – греческие, латинские и еврейские книги. Эти книги, согласно хронике, хранились замурованными в двух сводчатых подвалах, откуда две из них в присутствии царя, дьяков И.М. Висковатого и Н.И. Фуникова были «подняты» и предложены пастору И. Ветттерману для перевода, от исполнения которого тот отказался. При этом, согласно хронике, Веттерман восхищается богатствами книжного собрания Московии и сокрушается, что его бедность не позволит ему купить это собрание, столь ценное для исправления лютеранства. С.О. Шмидт отмечал: «Характеризуя книжное собрание Ивана Грозного, правильнее было бы говорить о двух библиотеках, о двух (или даже трёх) разделах царского книжного фонда – античном (малодоступном или даже вовсе недоступном) и современном, которым пользовался царь и который был доступен, видимо, и для его приближённых» [Шмидт 1984: 10]. Однако слово «античный» заставляет отметить ещё одну (представляющуюся нам наиболее важной) терминологическую неточность. Применяя эту характеристику к одному из разделов библиотеки, С.О. Шмидт, вероятно, ориентировался не столько на уже указанный нами источник, сколько на показания так называемого «анонима Дабелова» – отрывок из некоего списка, сообщающий, что в царской библиотеке хранятся около восьмисот книг греческих и латинских авторов, 40

Valla. №2(3), 2016. среди которых названы Тит Ливий, Цицерон, Светоний и целое «созвездие» других классических авторов; однако, как отмечает В.П. Козлов, «…“Записка анонима” далеко отстоит от оригинального рассказа Ниенштадта. Последний, например, сообщил, что Веттерман видел в библиотеке Ивана Грозного не только греческие и латинские, но и еврейские рукописи» [Козлов 1994: 128]. При этом необходимо отметить, что происхождение и достоверность двух этих источников крайне различны. Если хроника Ф. Ниенштедта, составленная в 1604 г., имеет давнюю историографическую традицию, в истории отечественной исторической науки восходящую ещё к «Истории…» Н.М. Карамзина, которому она была известна по книгам Гадебуша и Арндта, то происхождение «списка Дабелова» гораздо сложнее и загадочнее: Первое известие о «Записке анонима» принадлежит профессору римского и германского права Дерптского университета Х.Х. Дабелову (1768-1830). До прибытия в 1818 г. в Дерптский университет и во время пребывания в нём Дабелов снискал известность своими историко-правовыми исследованиями… В 1822 г. в статье «О юридическом факультете в Дерпте» Дабелов опубликовал выдержку из названного им «Указателя неизвестного лица» – список рукописей юридического содержания, некогда находившийся в библиотеке русского царя. По словам Дабелова, после приезда в Дерпт, в процессе архивных разысканий среди неопубликованных бумаг им и был обнаружен этот список. Сообщение Дабелова вызвало живой интерес в зарубежных научных кругах. Находка была высоко оценена в ряде откликов. Но наряду с этим зазвучали и скептические голоса… Сообщение Дабелова так, вероятно, и затерялось бы на многие годы, если бы им не заинтересовался молодой учёный Ф.В. Клоссиус (1795-1838), изучавший право в Тюбингенском университете и снискавший к этому времени авторитет в учёных кругах своим открытием (в Амброзианской библиотеке в Милане) и изданием новых отрывков из «Юридического кодекса» византийского императора Феодосия. В 1824 г. Клоссиус прибыл в Дерпт и в апреле того же года стал ординарным профессором кафедры уголовного судопроизводства, истории, права и юридической словесности. Здесь он и познакомился с профессором Дабеловым и его находкой. Уже в ноябре 1824 г. в письме к одному из своих коллег, опубликованном в 1825 г., Клоссиус сообщал, что «Существует рукописный каталог библиотеки царя Ивана Васильевича Великого, супруга принцессы Софьи, племянницы последнего византийского императора. Этот князь купил много рукописей на Востоке» [Козлов 1994: 114].

Впрочем, внимание исследователей известие Клоссиуса получило лишь десять лет спустя, после публикации указанного «списка». Тем не менее дальнейшее изучение нового источника было невозможно ввиду того, что его первооткрыватель, Дабелов, не мог вспомнить не только имени его автора, предполагая, что его звали Веттерманом, но и точного места его хранения. Далее Клоссиус писал, что по приезде в Дерпт в 1824 г. его первым желанием было отыскать оригинал «Рукописи профессора Дабелова», «ибо я предполагал вместе с г. профессором Дабеловым, что оный находится в архиве перновского городского совета». Однако поиски оказались тщетными, даже старые архивисты не могли припомнить указанной связки. Не значилась она и ни в одной из описей. Похожая по характеру документов тетрадь была, правда, в 1820 г. передана Дабелову городовым фискалом Пярну Э. Франтценом. «Так как и г. Франтцен, – продолжал Клоссиус, – не помнил, чтоб он сообщал профессору Дабелову что-нибудь, кроме этого одного тома, и осведомления мои в других местах остались без всякого успеха, то я принужден был вовсе отказаться от надежды увидеть собственными глазами этот достопримечательный документ» [Козлов 1994: 117].

Столь запутанная история с бесследным исчезновением подлинного документа позволила Н.П. Лихачёву констатировать, что «каталог книг библиотеки царя Ивана IV, пастора Anonimus’a, сообщённый профессором Дабеловым и дающий такие, по-видимому, драгоценные сведения, должен быть признан подложным и всецело отвергнут как недостойная фальсификация» [Лихачёв 1894: 86]. Таким образом, достоверность первого источника – шведской хроники начала XVII в. – не вызывает в историографии серьёзных сомнений. Снова обратимся к комментариям А.А. 41

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии Амосова: «М.И. Слуховский констатирует причастность московских дьяков к осмотру библиотеки Веттерманом, но очень скептически оценивает подробность рассказа пастора… М.Н. Тихомиров, относящий показ библиотеки к 1565 г., признаёт достоверность этого свидетельства и полагает, что “свидетельство Ниенштедта о её (библиотеки. – А.А.) существовании не может быть опровергнуто никакими натяжками и придирками”. Достоверность Ниенштедта признаёт и А.А. Зимин, однако показ книг Веттерману он относит к июню 1570 г. Безусловно принимает рассказ Ниенштедта В.Н. Осокин, считающий, вслед за Тихомировым, что царь принимал Веттермана в 1565 г., но не в Москве, а в Александровой слободе» [Амосов, Зарубин 1982: 68]. В то же время второй источник – «аноним Дабелова» – вызывает серьёзные претензии не столько по вопросу достоверности, сколько по вопросу подлинности. Между тем именно этот источник даёт нам список авторов и произведений, представленных в библиотеке московского государя, тогда как хроника Ниенштедта сообщает о составе библиотеки крайне расплывчато и вряд ли позволяет характеризовать «либерею» как «античную» часть книгохранилища Ивана IV. Ещё одним источником по исследованию состава царской библиотеки является так называемая Опись Царского архива. Впервые изданная в 1836 г. Я.И. Бередниковым, она была исследована Н.П. Лихачёвым в 1890-е гг. в контексте поисков царской библиотеки, с которой её связывает личность И.М. Висковатого: так, хроника Ф. Ниенштедта указывает, что вскрытие сводов и демонстрация книг пастору Веттерману были произведены в присутствие И.М. Висковатого и Н.И. Фуникова, каждый из которых имел отношение к должности печатника, ведавшего царским архивом. «…Сам вопрос о Государственном архиве XVI в. рассматривался Н.П. Лихачёвым в связи с полемикой о так называемой библиотеке Ивана Грозного», – резюмирует А.А. Зимин [Зимин 1978: 11]. Таким образом, Опись царского архива связывается с вопросом о «либерее» через две её характеристики, каждая из которых также связана с вопросом терминологии. Во-первых, Опись часто использует слово «книга»; особенное значение для Н.П. Лихачёва имело «… известие “Описи” о том, что в архиве стояла “Коробья Ноугородцкая, а в ней книги Латынские”. Подчеркнём, что эта коробья хранилась без номера ящика. Что это были за “латинские книги”, мы решительно не знаем» [Лихачёв 1894: 83]; «Во всяком случае мы можем и должны с полным основание в “латинских книгах”, хранившихся в казне в особой коробье и без номера видеть книги на латинском языке» [Лихачёв 1894: 83-84] – констатирует исследователь. Однако интерпретация значения слова «книга» в контексте Описи не может быть однозначной; так, в приведённом у Н.П. Лихачёва кратком описании его доклада и последующей дискуссии читаем: «Продолжительный доклад вызвал оживлённые прения и сильные возражения со стороны В.Г. Васильевского, Д.Ф. Кобеко, П.А. Сырку, которые находили невероятным отождествление царского архива с царской библиотекой, полагая, что книги “казны” представляли из себя дела дипломатические на разных языках, Д.Ф. Кобеко высказал мысль, что царская библиотека скорее находилась бы в руках духовного лица, а не дьяков. В.Г. Васильевский в “латинских книгах” архива видел переплетённые сборники документов на латинском языке» [Лихачёв 1894: 9-10]. Того же мнения придерживался и А.А. Зимин, предполагая, например, что понятие «книги» отличал от понятия «тетради» не объём, а наличие переплёта [Зимин 1978: 314]. Н.Н. Зарубин в своей реконструкции царской библиотеки под номером 44 (перечень составлен в алфавитном порядке) отмечает «латинские книги» и характеризует известия о них так: «по свидетельству пастора Веттермана, входили в состав книг царской библиотеки… В Описи Царского архива от 15751584 гг. упоминается и “Коробья ноугороцкая, а в ней книги латинские”… мнение Н.П. Лихачёва, что латинские книги Царского архива следует сближать с книгами, показанными Веттерману… едва ли справедливо, так как сомнительно, чтобы архив Посольского приказа мог храниться в помещении, вход в которое должен был разламываться всякий раз для поисков того или иного акта» [Амосов, Зарубин 1982: 40]. Н.П. Лихачёв, однако, не видит в этом противоречия: «То, что царская библиотека 42

Valla. №2(3), 2016. хранилась в сводчатых помещениях, и то, что она сберегалась в видах большей безопасности от пожара в подвальном этаже, это не только вполне возможно, но и вполне естественно. Из несомненных летописных свидетельств мы знаем, что как на казённом дворе, так и под Благовещенским собором были “подклеты”, которые и именовались “казнами”, потому что в них сохранялись разные ценные предметы великокняжеского имущества» [Лихачёв 1894: 3233]). Еврейские книги в Описи также не упомянуты; однако необходимо учитывать аргумент А.И. Соболевского: «Поводом к упоминанию еврейских книг для Веттермана послужило, может быть, то обстоятельство, что царская библиотека имела арабские книги» [Соболевский 1910: 218]. Действительно, список иностранных книг в реконструкции Н.Н. Зарубина начинается с книги «Чудеса природы» Аджабу-ль-махлунеса, личность которого была установлена ещё В.К. Тромониным [Лихачёв 1894: 8], содержавшей сочинение «арабского естествоиспытателя Захария бен Мохаммеда Казвини (ум. 1273 г.), содержащее Космографию и естественную историю», которая «была отбита в 1549 г. людьми великого князя “Ураком с товарыщи” у казанских послов, ехавших к крымскому царю, и прислана в Москву 7 мая того же года» [Амосов, Зарубин 1982: 30]. По мнению А.А. Амосова, Опись не представляется Н.Н. Зарубину источником по исследованию библиотеки и из-за отсутствия в ней свидетельств о греческих рукописях: «неоднократные упоминания Описи Царского архива о хранившихся там греческих книгах свидетельствуют не о греческих (по языку и происхождению) рукописях, а о делопроизводственных посольских книгах сношений с греческими церковными иерархами и Афонскими монастырями. В этом убеждает аналогичное использование данного термина и составителями описей архива Посольского приказа 1614 и 1626 гг. Вероятно, по этим причинам Н.Н. Зарубин не включил показания Описи Царского архива в число свидетельств бытования в Москве греческих рукописей» [Амосов, Зарубин 1982: 76]. Действительно, основным источником для описания греческих книг под номером 16 является вовсе не опись: «их “бесчисленное множество”, по словам анонимного автора Сказания о Максиме Философе, видел последний в книгохранительнице великого князя Василия Ивановича в 1518 году…» [там же: 33]. Приведённая цитата позволяет перейти ко второму обоснованию связи между Описью и исследованием судьбы «иностранного книжного фонда», а именно к значению в русском языке XVI в. слова «казна» и отношением её к важному для нас слову «библиотека». М.И. Слуховский указывает, что «Термин “библиотека”, греческий по происхождению, на русской почве не привился вплоть до XVIII в. В русских источниках оно встречается всего однажды, едва ли не обмолвкою: под 7110 (1602) г. Соловецкая летопись сообщает: «Построена у соборной церкви в паперти каменная палата для библиотеки» [Слуховский 1973: 6]; до этого времени его заменяло слово «казна»: «По-видимому, на языке XV-XVI вв. казна, как собрание документов, приравнивалась к архиву, а как собрание книг – к библиотеке» [там же: 8]. Важнейшим подтверждением этого предположения может быть признан отмеченный Н.П. Лихачёвым факт, что «… при нескольких документах (ящики 7-й, 8-й) находится указание, что они «у государя в казне ясно, что она (казна. – Н. К.) была лишь временным помещением документов, на то только время, когда они нужны были государю» [Лихачёв 1894: 15]. В той же работе приводится следующее заключение: «Выяснив… широкое значение слова “казна” в языке московского периода и приведя документальные цитаты о “книгах постельной казны”, о “книгохранительной казне” и т.д., референт отметил возможность отождествлять понятия о казне с понятием о библиотеке или архиве» [там же: 8]. Особое значение для археологических поисков «либереи» в начале ХХ в. приобрела трактовка этого термина И.Е. Забелиным: «Местом хранения… архива при Грозном не могла быть… Посольская палата. Всё дорогое и драгоценное сохранялось в Царской Казне. Для этого при деде Грозного в 1484 г. был построен особый Казённый Двор, палата кирпичная с к а з н а м и, в самом безопасном месте от беспрестанных тогдашних пожаров, между двумя соборами Благовещенским и Архангельским, на набережной стороне Соборной площади… 43

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии Тогда же и под Благовещенским собором устроены были также безопасны к а з н ы, т.е. особые сухие помещения в подклетах собора» [Забелин 1894: 3]; «По многим вероятиям все ящики с дорогою письменностью необходимо хранились где-либо в особых к а з н а х Казённого Двора или под собором, но в ведомстве Печатника» [там же: 5]. Вопрос терминологии подытоживает С.О. Шмидт: Словом «казна» обозначали и то, что позднее стали называть библиотекой, т.е. собрание и хранилище книг – рукописных и печатных. Иногда употреблялись и особые наименования: книгохранительная казна (или книгохранительница), книжная казна, казна у книгохранителя. Такие книгохранительные казны были не только у царя Ивана и митрополита Макария, но и у образованных людей их окружения, в том числе у А.Ф. Адашева, попа Сильвестра, возможно и у И.М. Висковатого В источниках неоднократно находим упоминания о рукописях, которые хранятся в «казнах», без уточнения, что это за казна. В качестве примера можно сослаться на послания А.М. Курбского, где читаем о переводах «священных книг», которые имеются «по монастырям… по многим, в казнах их». О поисках «в казнах своих» восточных рукописей для отсылки ногайскому владетелю писал Иван в 1565 г. Иван Пересветов писал о своих сочинениях, которые «легли в… государевой казне» (т.е., очевидно, в постельной казне Грозного или в Царском архиве). Таким образом, словом «казна» обозначались в то время все хранилища и все архивы (в современном понимании этого слова), в том числе и Царский архив; и употребление в памятниках тех лет слова «казна» применительно к Царскому архиву мало облегчит поиски ответа на вопросы о его ведомственной принадлежности и его фондообразователе [Шмидт 1984: 87-88].

Терминологические уточнения слова «казна» приобрели такое значение для поисков «либереи» ещё и потому, что без них должность печатника – «хранителя царского архива», по выражению С.О. Шмидта, связывалась с деятельностью Посольского приказа, через И.М. Висковатого, который имел …касательство и к какой-то «книгохранительнице». В 1560 г. Литовский правительственный и культурный деятель Остафий Волович обратился через посланника в Москве к Висковатому с просьбой переслать ему книги – «Евангельские беседы» Иоанна Златоуста, незадолго перед тем переведённые с греческого языка на русский под руководством Максима Грека В известном рассказе из хроники Ниенштедта о библиотеке рукописей на греческом, латинском и древнееврейском языках, показанной в 1565/66 г. пастору Веттерману и знавшим «московитский язык» немцам приближёнными Ивана Грозного, назван и Висковатый [Шмидт 1984: 157].

Эта трактовка вопроса о «казне» легла в основу наиболее скептической по вопросу о существовании «иностранного книжного фонда» монографии – труда главы архива МИД С.А. Белокурова, который, по словам Н.П. Лихачёва, на предположение И.Е. Забелина о казнах как о подземных хранилищах ответил: «… смеем уверить, что поиски этого архива в земле… будут безуспешны, потому что Архив этот находится… поверх земли». В описи Белокуров видит «опись дел посольского приказа, составленная в 1526 году» и объясняет, что «царский архив XVI века впоследствии… поступил в Посольский приказ и ныне находится в Московском Главном Архиве Министерства Иностранных Дел» (цит. по [Лихачёв 1894: 12]). Наличие же в составе архива греческих рукописей С.А. Белокуров объясняет деятельностью Арсения Суханова, пересчитывая и сверяя по описям все 498 рукописей, привезённых им в 1654 г. Таким образом мы должны выделить не две, а три основные теории исследователей вопроса о «либерее»: если С.А. Белокуров полностью отрицал наличие в Москве XVI в. греческих и латинских рукописей, считая известие хроники Ниенштедта недостоверным, поскольку Иван IV никогда бы не проявил заинтересованность в переводах светских сочинений, и относя первое появление в Московском государстве серьёзного корпуса греческих текстов к середине XVII в., то Н.П. Лихачёв, не соглашавшийся с С.А. Белокуровым, не считал при этом целесообразными раскопки Э. Тремера в Кремле. «Мы просмотрели известия о библиотеке московских Государей, как отечественные, так и иностранные. Критическое отношение к этим 44

Valla. №2(3), 2016. показаниям выяснило всю тщету надежд найти скрытые в недрах земли книжные сокровища. Из свидетельств русских писателей Максима Грека в особенности мы узнаём, что в личной библиотеке великих князей Московских действительно были греческие рукописи, но всё заставляет думать, что количество их не было значительным. Эта библиотека, так или иначе, была утрачена ещё при жизни царя Ивана Грозного. Достоверное и довольно точное по обстановке показание пастора Веттермана более чем глухо говорит о содержании виденных им книг. То немногое, что было показано Веттерману, может быть отождествлено с латинскими книгами, упомянутыми в «описи царского архива» [Лихачёв 1894: 86]. И.Я. Стеллецкий характеризует подобную гипотезу как «и нашим, и вашим» [Стеллецкий 1993: 51], усматривая также противоречие между признанием существования подвальных помещений, используемых как хранилище, и возможности уничтожения огнём их содержимого [там же].

Слева – И.Я. Стеллецкий (stock image). Справа – Иван Грозный. Парсуна из Национального музея в Копенгагене. Источник: https://commons.wikimedia.org

Тексты И.Я. Стеллецкого (его дневниковые записи, которые должны были стать так и не опубликованной при жизни спелеолога книгой о поисках «либереи») представляют собой вопиющее сочетание беллетристики на историческую тему (живописные описания исторических деятелей, например, Софьи Палеолог) и пламенных панегириков в адрес И.В. Сталина и строителей московского метро. Подобная страница в реконструкции царской библиотеки не могла не бросить на эту тему тень маргинальности. Наиболее ярко эту страницу характеризует приведённая А.Л. Баталовым и Л.А. Беляевым докладная записка на имя представителя ОГПУ, написанная в 1926 г. П.Д. Барановским, в то время исполнявшим обязанности директора музея-заповедника Коломенское, в который И.Я. Стелецкий был допущен для проведения спелеологических изысканий: «Вообще по поводу производимых работ должен сказать (как я заявлял с самого начала их Вашему представителю своё мнение), что руководитель их И.Я. Стеллецкий достаточно известен в научных кругах как лицо, не имеющее никакого научного авторитета и страдающее манией подземных ходов и кладоискательства. Имеющиеся в науке опубликованные и архивные материалы до сих пор 45

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии никаких сведений о подземных ходах в Коломенском не давали, и настоящие работы Стеллецкого (если у него нет каких-либо не известных другим лицам документов), очевидно, ведётся наугад» [Баталов, Беляев 2013: 34]. Однако для нас в данном случае важно обратить внимание на другое различие между научным и псевдонаучным подходом к исследованию указанной темы. Само заглавие книги И.Я. Стеллецкого – «Мёртвые книги в Московском тайнике» (курсив мой. – Н.К.; близкую метафору находим у Б.Л. Фонкича, употребляющего её в выражении «… “оживить” опись, т.е. попытаться отыскать … книги» [Фонкич 2003: 176]), а также то обстоятельство, что своё повествование о тайном книгохранилище в Кремле автор начинает с красочного перечисления уже известных книжных кладов («книжные предки либереи»), в том числе и библиотеки Ашшурбанипала [Стеллецкий 1993: 21-30], отчётливее всего указывает на ключевое для нас различие в понимании избранной темы: для И.Я. Стеллецкого книга не является книгой, то есть «живым» текстом – читаемым, переписываемым, участвующим в интеллектуальной жизни и принадлежащим к книжной культуре; вместо этого она становится кладом, чем-то, что было утеряно, «умерло» и что необходимо снова «оживить», и в подобной «мёртвости» заключается «научный интерес»; таким образом, то, что делает «либерею» ценной для исследователя книжности, обесценивает её для кладоискателя, и наоборот. Принципиальной задачей настоящей работы представляется как фиксация подобного различия, так и обоснование необходимости исследования «либереи» в качестве «живых книг». Поскольку сведения о «либерее» исходят от иностранцев, вопрос этот тесно связан с вопросом об истории отношений Московской Руси со странами Западной Европы и взаимной рецепции двух сторон в культуре. В этом контексте особенно значимыми оказываются для нас выводы работы А.Х. Горфункеля, представляющей собой фактически единственный пример рассмотрения «либереи» как факта культуры [Горфункель 1993]. А.И. Соболевский, автор ключевой монографии по истории переводной книжности в России, о вопросе периодизации писал так: «У нас господствует убеждение, что Московское государство XV-XVIII веков боялось иноземцев и было как бы отгорожено от западной Европы стеною, до тех пор, пока Пётр Великий не прорубил в Европу окна. Трудно сказать, откуда взялось у нас это убеждение… А между тем фактов, говорящих против него, множество… кто же не знает, что едва окрепло Московское государство, как его правительство стало вызывать изо всех земель запада всякого рода художников, мастеров, сведущих людей? Кто не знает, что оно продолжало (здесь и далее курсив мой. – Н.К.) их вызывать целых два столетия, не щадя ни хлопот, ни расходов, преодолевая препятствия со стороны Ливонии, Швеции и особенно Польши? Кому не известно, что уже в первой половине XVI века в Москве находились наёмные отряды западноевропейских солдат, и что эти отряды всё более и более увеличивались в числе по мере приближения к концу XVII века?» [Соболевский 1903: 38]. Такая периодизация предполагает некую линейность, а ключевым событием для её построения – традиционный для отечественной историографии вопрос об интерпретации реформ Петра, вокруг которого и выстраивается концепция истории России конца XV – XVII веков. Необходимо при этом отметить, что из анализа библиографических описаний переведённых книг, приводимого А.И. Соболевским после процитированной вступительной статьи, ясно следует лакуна в переводческой деятельности между началом XVI и серединой XVII вв. [там же: 52-54]. В такую же схему укладываются обобщающие характеристики в исследования Б.Л. Фонкича: «Первый период истории формирования греческого рукописного фонда российских хранилищ завершается, в основном, в конце XVII – начале XVIII в. вместе с окончанием долгих и постоянных связей России и Христианского Востока, с изменением русской политики в эпоху Петра» [Фонкич 2003: 356]. Тема «либереи» важна именно тем, что позволяет подвергнуть сложившуюся периодизацию проверке, а возможно, и пересмотру. Основания подобного пересмотра, на наш взгляд, заложены в монографии А.И. Филюшкина «Изобретая первую войну России и Европы: Балтийские войны». Он 46

Valla. №2(3), 2016. демонстрирует, что восприятие Московской Руси на Западе было не всегда одинаковым и претерпевало эволюцию: Если… для отечественных интеллектуалов война с Европой только подтверждала уже имевшиеся культурные установки, дискурсы и идеологемы, то для европейских мыслителей она в самом деле создала ряд новых идентичностей. Именно Ливонская война как первая война России с коалицией европейских государств надолго определила негативный облик русских в глазах Запада [Филюшкин 2014: 293]. К XV в. можно отнести первые изображения собственно России на картах Европы. Причём она однозначно помещается в европейский знаковый контекст [там же: 306]. Таким образом, европейская географическая мысль в XVI в. отнесла Московию к европейским государствам, хотя и определила ей место в “бахроме” христианского мира [“бахрома” – подол платья Европы, персонифицированной на одной из карт. – Н.К.]. В то время уже прозвучали критические точки зрения, либо помещавшие Московию в Азию, либо располагавшие её частично в Европе, частично в Азии… Подобная неопределённость была вызвана динамикой развития характера роли, приписываемой России в историческом сценарии Европы. А эта роль с начала до середины XVI в. прошла в европейском сознании все… этапы реализации модели открытия Европой чужого мира: познание, попытка вписать в аналоговый контекст (конец XV – середина XVI в.), готовность включить в европейский мир (первая треть XVI в.) и затем – осознание факта, что московиты – “существенно другие”, отторжение и однозначная дефиниция как неевропейского государства (вторая половина XVI в., время Ливонской войны) [там же: 314].

Периодизация отечественной истории, которая не противоречила бы данным тезисам, не принята в научной литературе; однако она под термином «европейское столетие России» содержится в публицистических текстах А.Л. Янова (которые, к сожалению, никак не комментируются в историографическом обзоре А.И. Филюшкина). Таким образом, представляется возможным делать выводы о недостаточной изученности первой половины XVI в., раз подобная умозрительная концепция, автор которой ясно указывает на то, что с источниками он не работал, неожиданно оказывается едва ли не полностью подтверждённой таким серьёзным и фундированным исследованием. Одновременно это делает «либерею» в качестве «живых книг» – то есть того, что участвовало в культурной жизни XVI века (их могли читать, переписывать, покупать, знать об их существовании и собираться купить или прочесть, воображать их существование и т.п) важнейшим материалом по исследованию русской культуры указанного периода. При этом нам особенно важно прокомментировать выводы А.Х. Горфункеля о существовании «либереи» исключительно в воображении ренессансных интеллектуалов: во многом разделяемые нами, они тем не менее вызывают необходимость уточнения методов интерпретации исследователем вопроса о «либерее» этой взаимной рецепции и культурного взаимодействия, доказательством которого она становится. Соглашаясь с выводами исследователя о безусловном различии роли «греческих книг» в ренессансной Европе и Московском государстве XVI века, мы тем не менее считаем более значимым для дальнейшего развития темы констатацию в этом выводе того факта, что две эти роли пересекались и имели возможность получить представление друг о друге. В этой ситуации для дальнейших исследований представляется более перспективным подход с точки зрения «исторических казусов», давно и успешно применяемый в медиевистике. Значение исследования «либереи», таким образом, заключается в вопросе о возможности установления общего семантического содержания источников, созданных в XV-XVI вв. в Московском государстве и странах Западной Европы. В этом контексте «греческие, римские и еврейские книги» оказываются связанными с европейским Ренессансом, а не с Византией, как они рассматриваются в исследовании Д.М. Буланина [Буланин 1991] и как определяет их значение А.Х. Горфункель, указывающий, что «для 47

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии русских греческая книжность, весьма ими почитаемая, — это исключительно книжность православная, прежде всего книги церковного, богослужебного обихода, для их собеседников (иностранцев. – Н.К.) – памятники древнегреческой, “еллинской”, языческой традиции» [Горфункель 1993: 247]. Именно в этом, на наш взгляд, заключается значение предполагаемого «иностранного фонда» библиотеки Ивана IV для исследователягуманитария, специалиста по истории книжности и интеллектуальной истории. Обоснованность ещё одного «витка» проверки аргументов в пользу и против наличия в составе библиотеки царя латинских, греческих и еврейских книг видится нам в том, что в контексте сложившейся к настоящему моменту историографии России первой половины XVI в. исследовательский «вопросник» не должен исходить из обоснованности / необоснованности раскопок в Кремле, Коломенском или Александрове. Для данной работы также не важно, находится ли в настоящий момент её объект под землёй в целости и сохранности, ожидая очередного спелеолога-кладоискателя: книги, находящиеся под землёй и никак не проявляющиеся в текстовых источниках, являются «мёртвыми» и потому не представляют интереса для исследователя книжности. Таким образом, в настоящий момент нам представляется важным ответить на вопрос, насколько обоснованным было утверждение А.И. Соболевского: «… о царской библиотеке гремела слава далеко за пределами Московского государства, и все нуждавшиеся в какойнибудь книге надеялись найти её у московского царя» [Соболевский 1910: 220]. Подтверждение этих слов, относящихся к полемике с С.А. Белокуровым и потому лишённым должной фундированности, мы находим в монографии А.И. Соболевского. Так, он отмечает бытование в Московии нескольких текстов, ключевых для интеллектуальной жизни современный ей западноевропейских государств: •

•

Трактат Моисей Маймонида о логике («Может быть, дальнейшее исследование покажет, что русский текст представляет значительные уклонения от текста еврейского, или даже лишь пересказ последнего. Но с нас достаточно одного того факта, что Синодальная рукопись представляет перевод Моисея Маймонида» [там же: 404-405]; «Тайная тайных», или «Аристотелевы врата»: «Курбский увлекается им, и его идея о значении боярства, выдаваемые нашими историками за идеи московских бояр, – не что иное, как идеи этого произведения» [там же: 419]; «Оригинал Тайных – одна из редакций очень распространённого на западе Европы в средние века и в XV в. сочинения псевдо-Аристотеля Secretum Secretorum. Мы до сих пор не имели случая иметь в руках ни одного печатного издания этой книги, и поэтому не можем ничего сказать об отношении нашего текста к западно-европейским» [там же: 421]; в статье К.Ю. Ерусалимского приводится и другой источник воззрений А.М. Курбского: «… в сочинении Максима Грека «Главы поучительные начальствующим правоверно» приводится даже сравнение: царь – орёл, а советники его – крылья, без которых он рухнет на землю» [Ерусалимский 2015: 247]).

Обобщая эту общую интеллектуальную традицию, мы можем сказать, что в XVI в. «…Европу наводнили печатные астрологические альманахи, а в публичной жизни периодически возникали слухи о небесных знамениях, будто бы предвещающих скорый конец света. В Москве на эту тему ещё в правление Василия III обменивались мнениями видный придворный Ф.И. Карпов и Максим Грек, призывавший не подаваться новой моде» [Ерусалимский 2015: 253]. Добавим сюда Филофея и Мисюря Мунехина. Другим хрестоматийным примером может быть свидетельство Псковской летописи о практикуемой Иваном IV казни – «обшивании медведном», которая находит параллели в жизнеописании Пелопида Плутарха, где упоминается Александр, тиран Ферский, который «… иных приказывал обернуть в 48

Valla. №2(3), 2016. шкуру кабана или медведя и, спустив на них охотничьих собак, развлекался, глядя, как несчастных рвут на куски и закалывают кольями» (Плутарх, Пелопид, гл. 29); как тут не вспомнить о новгородской «коробье» с латинскими книгами. Связывая же приведённые цитаты с описанием книг, хранящихся у государя Московии и представляющих такую ценность для европейских интеллектуалов, как латинских, греческих и еврейских, мы считаем уместным сослаться на «герметическую традицию», исследованную Ф.А. Йейтс: «Под именем Гермеса Трисмегиста возникла обширная литература на греческом языке, имевшая предметом астрономию и оккультные науки, тайные свойства растений и минералов и основанную на этих свойствах симпатическую магию, изготовление талисманов для привлечения энергии звёзд и т.п. […] как бы то ни было, написаны они были не в глубокой древности неким всеведущим египетским жрецом, как считалось в эпоху Возрождения, а множеством неизвестных авторов, видимо сплошь греческих, и содержится в них популярная греческая философия того времени – смесь платонизма и стоицизма с коекакими европейскими и, возможно, персидскими влияниями» [Йейтс 2000: 10; см. также Йейтс 1999]. Немаловажным представляется в связи с этим сравнить формулировку термина «либерея» из хроники Ф. Ниенштедта с упомянутыми в «Новой Атлантиде» Ф. Бэкона надписями «на древнееврейском, древнегреческом, на хорошей латыни и на испанском», вручёнными путешественникам представителями загадочной страны Бенсалем, в которой, в частности, «… имеются некоторые… сочинения, считающиеся… утерянными, а именно его (Плиния. – Н.К.) Естественная история…». Прямо на принадлежность «либереи» к ренессансному контексту указывает А.Х. Горфункель: «Вот почему легенда об «античной» библиотеке московских государей не имела русских корней, никак не отражена в памятниках русской письменности; она возникла на почве западной гуманистической культуры как своеобразное выражение новой ситуации, связанной с интересом к восточной христианской державе, политической и духовной наследнице Византийской империи» [Горфункель 1993: 247]. У А.И. Соболевского находим ссылку на источник, подтверждающий такой интерес к древним книгам и представление о Московском государстве в качестве источника таких книг – «… два письма польского гуманиста Яна Ляского к немецкому гуманисту Амербагу, одно из Гнёзно от 1 июля 1526 г., другое из Кракова, от 31 марта 1521 г. [Соболевский 1910: 221]. Перевод этих писем находим в книге М.И. Слуховского: 1 июля 1526 г. Ляский писал из Гнёзна: «Я полагаю, что добуду сочинения церковных греческих авторов, ещё никогда не издававшиеся. Ибо я дал поручение некоторым своим друзьям, чтобы они поискали их ещё в Москве, где ныне имеется как бы некий источник всего греческого вероучения». Вскоре Ляский в письме из Кракова от 30 марта 1527 г. подтверждал: «Я ожидаю из Москвы некоторые старинные греческие книги; в том направлении ведь до сих пор процветает Греция [т.е. православное вероучение]. Мне сообщают, что какие-то первоклассные произведения, списанные с древних оригиналов, посланы мне оттуда […] где ещё по сие время уважение к греческой религии остаётся полностью неколебимым» [Слуховский 1964: 99].

А.И. Соболевский заключает: «Из приведённых слов Ляского видно, что будучи близким родственником примаса и коренного канцлера Ляского, он сумел завязать связи с кем-то в Москве, может быть, с Максимом Греком, и получил сведения о древних греческих рукописях, там находящихся; что из Москвы ему обещали прислать списки с каких-то древних греческих текстов. Несмотря на некоторые неясности (мы не знаем, что хотел сказать Ляский, говоря, что в Москве “цветёт Греция”), свидетельство Ляского имеет огромную цену, относясь как раз к тому времени, когда Максим Грек ещё был в Москве и пользовался греческими книгами великого князя» [Соболевский 1910: 221]. Завершим цитатой, позволяющей ярче увидеть разницу между двумя разными семантическими контекстами, к которым может отнести «либерею» вопрос периодизации, поскольку снова отсылает к её первому варианту: «XVII столетие – время расцвета греческо49

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии русских связей. Надолго прерванные падением Константинополя в 1453 г. и восстановленные в первой половине XVI в., эти связи вновь становятся интенсивными на рубеже XVI – XVII вв., а затем, после Смутного времени, приобретают значительный размах и разнообразие и в период правления Алексея Михайловича (1645-1676) достигают своего апогея. Контакты Москвы с греческим миром не ослабевают и в последней четверти XVII в. Греческий народ видел в России надёжный оплот в деле освобождения порабощённого Христианского Востока. Эта идея, родившись ещё в начале XVI в., окончательно оформляется на протяжении XVI – первой половины XVII вв.» [Фонкич 2003: 275]. 2. Понимание античного Упомянув о «герметической традиции», мы находим целесообразным снова обратиться к вопросу о терминах: как уже отмечалось, анализ двух основных источников по исследованию вопроса о «либерее» показывает нам различные варианты того, как авторы представляли иностранный фонд библиотеки московского государя; если определение Ф. Ниенштадта представляется нам близким к тому представлению о древних книгах, которое описывает Ф.А. Йейтс, то в списке «анонима Дабелова» фигурируют только представители греческой и латинской литературы, причём именно те, которые признаны «классикой» в наше время – Гай Светоний Транквилл, Тит Ливий, Марк Туллий Цицерон. Подобное признание во многом было обусловлено развитием исторической науки в период с конца XVIII по первую половину XIX в., ознаменовавшийся, с одной стороны, интересом к публикации памятников античности, с другой – небывалой популярностью и количеством подделок: Как свидетельство поддельности списка Дабелова рассматривалось даже время его обретения – первая четверть XIX в. Это время ознаменовано появлением многочисленных знаменитых фальсификаций. Макферсон в Англии, Ганка, Лимнда и Коварж в Чехии, Сулакадзев и Бардин в России – перечислять можно и дальше… При внешних различиях в «работах» названных мистификаторов, чётко выделяются и общие, присущие им всем черты. Это проявляется в первую очередь в выборе объектов фальсификации – эпические памятники древнейшей истории народа … В процессе становления национального самосознания, как это было в Чехии, в условиях быстрого роста патриотических настроений, как это было в России, интерес к прошлому своей страны, охватывавший широкие слои общества, способствовал формированию той нравственной атмосферы, того духа «оссианизма», в которых появление подделок вроде «Краледворской рукописи» или «Бояновой песни» было не только возможным, но и неизбежным На этом фоне «список Дабелова» резко выделяется – если это и подделка романтического периода, то подделка совершенно не типичная, не характерная, не стандартная [Амосов 1980: 17-18].

Таким образом, один из главных критериев распознания подделки – наличие у её автора ясного мотива для её создания – не соблюдается в вопросе об «анониме Дабелова». Тем не менее, такой мотив, пусть неочевидный и кажущийся нетипичным для указанного периода, характеризующегося совсем другим пониманием подделки, удаётся обнаружить В.П. Козлову путём тонкого анализа того, как «аноним Дабелова» мог быть сделан. По В.П. Козлову, его текст обнаруживает влияние двух источников – «Истории государства Российского» Н.М. Карамзина и рассказа о герцоге Федерико Урбинском, входившего в состав жизнеописаний людей XV в. Веспасиана да Бистиччи. В.П. Козлов отмечает, что в начале XIX в. наиболее полный, хотя и специально не систематизированный свод известий о библиотеке был помещён в «Истории» Карамзина, её первых девяти томах… Уже в пятом томе своего труда… историограф коснулся Синодальной (Патриаршей) библиотеки, полагая, что в основе её «была митрополитская, заведённая во время господства ханского над Россией и богатая не только церковными рукописями, но и древнейшими творениями греческой словесности». В следующем томе

50

Valla. №2(3), 2016. Карамзин пространно рассказал о женитьбе Ивана на Софье Палеолог и отметил, что после этого «многие греки» «обогатили спасёнными от турецкого варварства книгами московские церковные библиотеки». Седьмой том «Истории» содержал ещё более любопытные, ранее вовсе неизвестные сведения из обнаруженной Карамзиным в библиотеке Троице-Сергиевой лавры «Рукописной повести, или сказания о Максиме иноке Святогорце Ватопедские обители». Василий III, писал, основываясь на этом сказании, Карамзин, «в самые первые дни своего правления, осматривая богатства, оставленные ему родителями, увидел множество греческих духовных книг, собранных отчасти древними великими князьями, отчасти привезённых в Москву Софиею и лежавших в пыли без всякого употребления. Он хотел иметь человека, который мог бы рассмотреть оные и лучшие перевести на язык славянский: не нашли в Москве и послали в Константинополь». Рассказав, далее, о приезде Максима Грека, Карамзин продолжал: «Увидев нашу библиотеку, изумлённый Максим сказал в восторге: «Государь, вся Греция не имеет ныне такого богатства, ни Италия, где латинский фанатизм обратил в пепел многие творения наших богословов, спасённые моими единоземцами от варваров Магометовых». Наконец, в девятом томе «Истории» читатели познакомились с рассказом дерптского пастора Веттермана из «Хроники» Ниенштадта, изложенным Карамзиным по изданным в середине XVIII в. сочинениям Гадебуша и Арндта. «Царь, – писал Карамзин, – отменно уважал сего добродетельного мужа… и велел ему разобрать свою библиотеку, в коей Веттерман нашёл множество редких книг, привезённых некогда из Рима, вероятно, царевною Софиею». Заметим, что Карамзин достаточно точно передал рассказы Гадебуша и Арндта по «Хронике» Ниенштадта. Гадебуш писал о Веттермане как о бывшем на отличном счету у русского царя, а Арндт добавил, что Веттерман должен был «привести в порядок превосходную царскую библиотеку, которая некогда пришла из Рима и, наверное, более ста лет лежала спрятанной за тремя сводами» [Козлов 1994: 128].

Однако Козлов указывает, что «важнее в данном случае не совпадения «Рукописи профессора Дабелова» с рассказом Карамзина, а расхождения, говорящие, что именно «История» лежала перед глазами автора «Записки анонима», который своё сочинение как бы противопоставил повествованию Карамзина» [там же]. Так, «Карамзин уверял читателей, что собирание древних рукописей имело в России давние традиции. Причём, по Карамзину, эти традиции касались исключительно греческих рукописей. Их привозили греки, собирали великие князья. В «Записке анонима» всё наоборот: всего лишь некий «царь» отчасти купил, отчасти получил в дар сочинения античных авторов. Знаменательно, что какое-то количество латинских рукописей «царю» досталось от императора Священной Римской империи» [там же]. Выявление этой структуры текста «записки Анонима» позволяет В.П. Козлову отметить изменение в этом тексте (в первоначальном виде появившегося до окончания выхода томов «Истории…») в соответствии с продолжением труда Карамзина: Обратим внимание на ряд других моментов. В первом известии о «Записке анонима», приведённом Дабеловым, говорится только о рукописях юридического содержания из библиотеки московского царя. Документ, опубликованным Клоссиусом, содержит перечень не только юридических, но и исторических и литературных сочинений античности, порождая естественные подозрения в доработке, дополнении «Записки анонима» после 1822 г. Ряд включённых в неё сочинений соответствуют тому, что стало о них известно в 1822 г. или позже. Так, в «Рукописи профессора Дабелова» упоминаются «Светониевы истории о царях» и сказано об их переводе немецким пастором. Примечательно, что ещё хронист П. Иовий в своей книге о Московском царстве, изданной в 1600 г., сообщил, что русским известен перевод некой «истории римских императоров». Это было использовано Н.М. Карамзиным в VII томе «Истории государства Российского»: «Мы имели в переводах сочинения св. Амвросия, Августина, Иеронима, Григория, Историю римских императоров (вероятно, Светониеву), Марка Антония и Клеопатры». Далее «Рукопись профессора Дабелова» упоминает «Цицеронову книгу de respublica и 8 книг Historiarum» Если о «Historiarum» ничего не известно и поныне, то первое известие появилось в 1822 г., когда были опубликованы найденные фрагменты этого сочинения, а в 1823 г. появился их французский перевод» [там же: 125126].

Дополнив все эти текстологические параллели анализом хорошо известных «итальянисту» Дабелову произведений Бистиччи и показав, что описанный в них «герцог 51

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии урбинский, воин-библиофил, оказался как бы прообразом некоего могущественно московского царя – собирателя древних греческих и латинских авторов [там же: 130], исследователь обнаружил, что, во-первых, «Записка анонима» подчёркивает прокатолические симпатии некоего московского царя и в этом отношении не только развивает соответствующий рассказ Карамзина, но и полемизирует с той его частью, которая указывала на интерес русского общества к греческой духовной культуре» [там же], а вовторых, представляет появление в Москве большого количества древних и редких книг как одномоментное событие, в рамках которого эти книги становятся единым комплексом, объединённым общим временем и местом, что допускает возможность их исчезновения и, следовательно, возможности их обнаружить. Собственно, второе следствие из организации «записки Анонима» прямо связано с первым, поскольку целью его, по В.П. Козлову, было создание «приманки» для потенциальных исследователей-археографов (в качестве которой Козлов и расценивает список, содержащий конкретные названия произведений, пользовавшихся огромным спросом со стороны филологов и историков именно в период его «обнаружения»), для которых античные произведения, т.е. написанные на древнегреческом или латыни классическими авторами не позже первых веков нашей эры, несомненно, составляли больший интерес, нежели произведения, связанные с греческим христианством, авторы которых могли жить значительно позже периода, подпадающего под классическое определение «античности» и определённо не являлись «классиками» в той же мере, что Цицерон или Тит Ливий. Козлов подчёркивает, что расчёт Дабелова оправдался: Уже ко времени появления «Записки анонима» в зарубежных учёных кругах сложилось твёрдое убеждение о наличии в хранилищах России ценнейших древних рукописей на греческом и латинском языках. Оно сформировалось прежде всего благодаря трудам профессора Маттеи. Саксонец по происхождению, он в 1772-1784 гг. и в 1804-1811 гг. жил в России, активно занимаясь изучением греческих и латинских рукописей, хранившихся в Синодальной библиотеке. Его классическое многотомное описание греческих рукописей этой библиотеки не потеряло своего научного значения до сих пор. Вышедшее в свет в 1776-1795 гг. в Лейпциге, оно породило среди европейских учёных серьёзные надежды на возможность открытия в библиотеках и архивах России классических раритетов. Здесь упоминались произведения Галена, Гесиода, Плутарха, Пиндара, Софокла, Страбона. Эти надежды разделял и Дабелов. […] Отметим совпадение во времени появления «Записки анонима» и выхода публикации в Германии, на которую Дабелов написал разгромную рецензию, отмечая её неполноту. Судя по первому известию о «Записке анонима», в ней перечислялись только рукописи исключительно юридического содержания. Иначе говоря, Дабелов подчёркивал, чем могла бы обогатиться вышедшая в Германии книга в случае, если бы её издатели обратились в русские хранилища. «Записка анонима» как бы подтвердила это. Немало значила «рукопись профессора Дабелова» и для Клоссиуса. Воодушевлённый своими архивными находками в Италии, он после приезда в Дерпт обратил внимании на русские хранилища. В 1824 г. Клоссиус установил связь с организатором и главой русских археографов Н.П.Румянцевым, рисуя ему заманчивый план «сделать путешествие по всей России и первым плодом оного издать полное описание состояния всех в России библиотек и хранящихся в них сокровищ, подобно тому, как поступил Блуме в отношении к библиотекам итальянским». В руках Клоссиуса «Рукопись профессора Дабелова» становится чрезвычайно важным документом, призванным заинтриговать уже русское правительство возможностью уникальных находок. В 1825 г. Клоссиус добился своей цели – «высочайшего дозволения» на осмотр русских хранилищ» [там же: 131].

Доказательство подложности «анонима Дабелова» Козлов завершает характеристикой позднейших попыток обнаружить следы её бытования, предпринятых по настоянию И.Я. Стеллецкого В.Н. Осокиным: Осокин в конце концов внял настойчивому пожеланию Стеллецкого. Побывав в Пятну и Тарту, он заявил, что ему удалось обнаружить «следы» «Записки анонима»: свидетельство о заметке в пярнской газете о состоявшейся в городе в 30-е гг. выставке «древних пярнских актов, а среди них и считавшийся потерянным список библиотеки Ивана Грозного». По словам Осокина, его добрый

52

Valla. №2(3), 2016. знакомый тартуский краевед Пент Нурмекундж взял на себя нелёгкий труд просмотреть в поисках этой заметки весь комплект газеты за 1930-1934 гг. Увы, положительных результатов мы пока не имеем. Да и как им быть, если сам Осокин спустя несколько лет после столь обнадёживающего сообщения уже ни слова не говорил о разысканиях Нурмекунда [там же: 122-123].

Наконец, ещё одним свидетельством в пользу подложности «списка анонима Дабелова» может быть тот факт, что «список» упоминает два сочинения Цицерона, которые, после приведения последнего в пример того, как надо работать в эпистолярном жанре, князем Курбским, вероятно, были бы взяты «к государю», и это нашло бы отражение в Описи царского архива. Во всяком случае, последняя зафиксировала, что «74 [7074 – т.е. в 1566 г. – Н.К.] августа в 7 день взял государь» из ящика 44 записи «про немочь великие княгини Соломониды» [Зимин 1978: 50], причиной чему могли послужить слова «Моавитин, и аманитин, и выблядок до десяти родов во церков божию не входит…» [Филюшкин 2007: 289-291] или же обвинение в преступлениях не только самого Ивана IV, но и его предшественников из второго послания [там же: 311-313]; впрочем, А.А. Зимин объясняет это «урегулированием взаимоотношений с Владимиром Старицким», а Р.Г. Скрынников – работой над духовной грамотой [Зимин 1978: 325]; тем не менее первое послание А.М. Курбского в Архиве хранилось – в ящике 191 [там же: 83]. 3. О пасторе Веттермане Андрей Курбский связан с вопросом о «либерее» и по другой причине: А.А. Амосов указывает, что «Р.Г. Скрынников отождествляет одного из корреспондентов А.М. Курбского (“Ивана Многоучёного”) с И. Веттерманом… Если принять данное предположение и, тем самым, признать факт знакомства (пусть даже и заочного) А.М. Курбского и И. Веттермана, перед нами откроются интересные возможности в объяснении причин допуска пастора к книгам царской библиотеки» [Амосов 1980: 28]. Версию Р.Г. Скрынникова разделяет К.Ю. Ерусалимский, прямо указывающий, что «накануне побега из г. Юрьева Ливонского князь вёл дискуссию с “Иваном Многоучёным” – немецким лютеранским пастором Иоганном Веттерманом, который, согласно хронике Ф. Ниенштедта, получил доступ в библиотеку Ивана Грозного» [Ерусалимский 2015: 224]. Эта версия позволяет Амосову развить аргументацию в пользу создания «анонима Дабелова», связывая происхождение Записки с польским бескоролевьем 1572 г.: Целое созвездие легенд возникает в 70-х гг. XVI в. в интересующей нас сейчас среде немецких авторов. Таубе и Крузе, Шлихтинг, Штаден, Одеборн, Гофф – их произведения, документальные в основе (написаны по личным впечатлениям, свидетельствам очевидцев, с использованием письменных источников), достоверны по излагаемым в них фактам бытия и легендарны по проводящимся тенденциям… В их освещении Грозный – тиран, самодур, непросвещённый властитель, человек гордый, заносчивый, жестокий, безусловно враждебный западному цивилизованному миру и т.п. Записка Анонима была создана в той же среде, но по отношению к Грозному она являет прямую противоположность. Московский самодержец в ней представлен не просто хранителем огромных культурных богатств, но хранителем просвещённым, желающим ознакомиться с творениями классиков, организующим работы по их переводу [Амосов 1980: 26].

Для Амосова, как мы видим, ключевым моментом в решении вопроса о достоверности свидетельств о библиотеке является наличие мотива у её создателя. Перечисляя различные варианты, исследователь упоминает и такой: «Истории известны и иные [помимо обмана. – Н.К.] мотивы взаимных мистификаций частного характера, облекавшиеся в разного рода шутки. Однако для мистификаций такого рода (от шутливых писем времён Возрождения до потешных учреждений Петра I) является обязательным наличие момента игры, признаваемой всеми участниками, равно как и соблюдение определённых правил, также всем мистифицирующим и мистифицируемым известных. Избрание в качестве объекта 53

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии подобной игры библиотеки московских государей представляется по меньшей мере странным, и вряд ли этому можно подыскать какое-то объяснение» [там же: 27-28]; однако в свете «герметизма» Ф.А. Йейтс поиск объяснения применительно к известию хроники Ф. Ниенштедта представляется вполне оправданным, в то время как доказательства фальсификации в «анониме Дабелова» представляются значительно более весомыми, чем интересная гипотеза Амосова. 4. О Максиме Греке В нашем исследовании необходимо оговорить и значение источников, связанных с Максимом Греком. Его появление в Московском государстве в 1518 г. имеет в историографии два основных объяснения: перевод Толковой псалтыри, связанный с начатой архиепископом Геннадием переводческой деятельностью, и необходимость разбора княжеской библиотеки. «В.С. Иконников, подробно исследовавший жизнь Максима Грека, пришёл к выводу, что всё дело о книжном переводчике было затеяно отнюдь не для разбора великокняжеской библиотеки, а только для перевода Толковой псалтыри, необходимой в борьбе с жидовствующими» [Лихачёв 1894: 21]. На работу В.С. Иконникова ссылается и С.А. Белокуров [Белокуров 1898: 202], приписывая также все упоминания о большом количестве книг литературным штампам поздних житий и, главным образом, тому житию, которое было создано в начале XVIII в. «Семёном Фёдоровым сыном Моховиковым» [там же: 218], и отмечая, таким образом, невозможность использовать житие Максима Грека в качестве источника в вопросе о «либерее». Н.П. Лихачёв указывал: «Сам Максим Грек в своих многочисленных сочинениях, упоминая о книгах им самим привезённых, рассказывая о трудах книгопечатников Альдов (причём объясняя даже значение принятой ими типографской марки), нигде не повествует о посещении своём великокняжеской библиотеки, нигде не описывает её богатства и состава… В послании к великому князю Василию Ивановичу Максим прямо говорит, что ему вручена была книга для перевода, а не для разбора библиотеки» [Лихачёв 1894: 23-24]. Амосов в связи с тем, что книги Тита Ливия и Цицерона упомянуты в «списке Дабелова», задаётся вопросом, какими греческими книгами Максим Грек пользовался в Московском государстве, поскольку очевидно влияние античных авторов на его сочинения, в то время как предположение о конспектах и выписках кажется неоправданной модернизацией работой «инока», а сообщения источников о том, что Максим Грек ехал на короткий срок и по конкретному делу позволяют усомниться в том, что он «решил обременять себя» тяжёлым багажом [Амосов, Зарубин 1982: 6]. Однако стоит заметить, что Е.Л. Немировский, ссылаясь на два письма Максима Грека, обнаруженных И. Денисовым, указывает, что в одном из них автор жалуется на то, что по приезде в Московское государство у него отобрали привезённые им книги [Немировский 1964: 78]. Впрочем, при более подробном рассмотрении этого вопроса, следует учитывать, что часть привезённых Арсением Сухановым греческих текстов происходила из Ватопедского монастрыря [Фонкич 1977: 93-94]. В завершение этого параграфа приведём мнение по вопросу о цели вызова Максима Грека из наиболее авторитетного на настоящий момент исследования вопроса о «российском периоде» жизни ватопедского монаха: Неизвестно, сколь обширны были замыслы церковной и светской власти по поводу переводческой деятельности Максима Грека. В грамоте Василия от 15 марта 1515 г. Афонскому проту Симеону речь идёт о присылке «переводчика книжново на время»; Анфимий, ватопедский игумен, пишет митрополиту Варлааму, что Василий просил прислать Савву, «аще всхочет потрудитися до Руси неких ради вещей нужных тоя земли». Отсутствуют сведения относительно того, кто выбирал памятники для перевода Максима Грека: сам ли он, митрополит, великий князь, Вассиан Патрикеев, какие-либо другие лица… Мы располагаем только трудами Максима Грека. Они позволяют считать, что его переводческую деятельность можно в известном смысле соотносить с переводческой практикой геннадиевского литературного кружка, с той разницей, что в Новгороде в

54

Valla. №2(3), 2016. конце XV в. осуществлялись переводы с латинского, а Максим переводил с греческого [Синицына 1977: С. 63].

5. Казна и библиотечная культура Как уже отмечалось, ещё одним важным источником для нас является Опись царского архива, связанная с вопросом о «либерее» как через слово «книги», так и через упомянутого Ниенштедтом печатника И.М. Висковатого, руководившего вскрытием «сводчатых подвалов». По словам А.А. Зимина, «… есть данные говорить, что в начале XVI в. печатник имел какое-то отношение к архиву, но их недостаточно, чтобы определить точно, в чём это отношение выражалось» [Зимин 1978: 252]. Именно подобная расплывчатость, отсутствие чётких и конкретных функций, закреплённых за конкретным дьяком или конкретным приказом позволяет нам отвергнуть версию С.А. Белокурова, опирающуюся на предположении о сугубо «ведомственном» характере архива, связанного, таким образом, исключительно с деятельностью Посольского приказа, однако противоречащую современному представлению исторической науки об организации делопроизводства в средние века, предполагавшего, в частности, совмещения совершенно различных функций в рамках одного института и исполнение разными институтами одной и той же функции. Так, «помимо Висковатого, А. Васильева, братьев Щелкаловых, в третьей четверти XVI в. к Царскому архиву имели отношение и другие правительственные деятели – казначеи и думные люди, особенно те, служба которых была связана с организацией внешних сношений государства […] Очень вероятно обращение к документам Царского архива разрядных дьяков, составлявших книги “свадебных чинов”, “служебные книги” разного рода, участвовавших в рассмотрении думскими комиссиями местнических споров. Несомненна прикосновенность к “делам” Царского архива тех, кто подбирал материал для официальных летописей и составлял их» [Шмидт 1984: 164]. Помимо отнесения архива к Посольскому приказу, возможна и другая интерпретация, опирающаяся на слово «казна», вопросу о которой С.О. Шмидт посвящает целую главу [указ. соч.: 83-90]: «Казной называли место хранения посольских и иных документов и в конце XV – начале XVI в., и в середине XVI и во второй половине XVI в., и в XVII в. […] Казной называл Царский архив и Иван IV […] Наименование Царского архива казной вовсе не означает, однако, что Царский архив являлся архивом Казённого приказа, тоже называвшегося в те годы казной» [там же: 84]; таким образом, исследователь констатирует: «… следует считать установленным, что Царский архив имел сношения с такими правительственными учреждениями, как Казённый двор, Разрядный приказ, Поместный приказ, Посольский приказ, Челобитный приказ, Казанский дворец и другие дворцовые приказы, Митрополичья казна, а также дьячьи избы городов» [там же: 78]. По этой причине «Царский архив можно рассматривать и как одно из сокровищ короны (хранение государственных сокровищ было в ведении лиц, причастных к деятельности казначеев, Казны), и как составную часть государственной канцелярии, непосредственно связанной уже в середине XVI в. с деятельностью Боярской думы и думных дьяков» [там же: 152]. Исходя из подобного разнообразия ведомств, причастных к образованию и использованию Архива, С.О. Шмидт предлагает свою версию его «ведомственной принадлежности»: «В Описи, как уже отмечалось, имеются данные о взаимоотношениях Царского архива и архивов других учреждений. Это – указания не только на различные места хранения документов, но, можно полагать, и на разные архивы, образовавшиеся на основе документов разных фондообразователей. Среди учреждений, в которые передавали документы Царского архива и откуда поступали документы в царский архив, не названо, однако, учреждение, игравшее главенствующую роль в системе государственного управления – Боярская дума. Думается, что это не случайно, ибо Боярская дума и была тем 55

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии учреждением, которое следует, употребляя современную архивоведческую терминологию, признать одним из основных фондообразователей Царского архива» [там же: 90]. А.А. Зимин не соглашается с этим мнением: С.О. Шмидт пришёл к Государственный архив России выводу, что государственный архив России XVI в. не был архивом Посольского приказа. По его мнению, он находился в ведении Боярской думы. Автор основывает этот вывод на том, что другие центральные учреждения (казна, Посольский приказ и др.) не могли быть местом хранения архива (ибо из них присылались туда документы в эти учреждения направлялись материалы из архива), добавляя к этому общие соображения о характере деятельности Боярской думы. Однако прямых данных о боярской думе, как учреждении, при котором находился государственный архив, у автора нет [Зимин 1978: 14].

– и утверждает, что: ...можно попытаться определить то учреждение, при котором находился Государственный архив в первой половине XVI в. А.Н. Ясинский ограничился в своё время констатацией факта, что архив находился «в заведовании печатника Ивана Михайловича Висковатого». С.А. Белокуров уже прямо говорил о Посольском приказе как месте, где этот архив хранился. Н.П. Лихачёв уклонился от решения этого сложного вопроса. А.И. Соболевский и С.О. Шмидт показали, что Посольский приказ не мог быть местом средоточия архива. В свою очередь сам С.О. Шмидт методом исключения пришёл к выводу, что архив не мог нигде находиться, кроме как при Боярской думе. Однако он не смог привести ни одного прямого подтверждения своей гипотезы. Поэтому мнение В.О. Ключевского и С.Ф. Платонова о том, что Дума не имела своего особого архива и канцелярии, остаётся в силе. То, что отдельные дьяки, причастные к деятельности Боярской думы, имели несомненное отношение к делопроизводству, вполне объясняется тем обстоятельством, что они одновременно возглавляли другие ведомства… [там же: 308-309].

Для нашего исследования, однако, важно замечание Зимина о том, что «материалами государственного архива пользовался ряд ведомств. Поэтому для восстановления их содержания необходимо использовать источники, генетически связанные с государевым двором» [там же: 30]; именно такое тесное взаимодействие позволило С.О. Шмидту утверждать, что «изучение состава Царского архива и рассмотрение деятельности Боярской думы в третьей четверти XVI в. позволяют… полагать, что Боярская дума была тогда одним из основных фондообразователей царского архива. Именно в Царском архиве оказались сосредоточенными документы разнообразного содержания, отражающие многостороннюю деятельность Боярской думы в целом и её комиссий в области внутренней и внешней политики. Многообразием вопросов, разбиравшихся в те годы Боярской думой, объясняется и многообразие “дел” Царского архива, сочетание в одном архиве документов внутренней и внешней политики, “дел” общегосударственной важности и “дел” частного характера» [Шмидт 1984: 112]. Такое определение «фондообразователя» важно для вопроса о «либерее» потому, что снова возвращает нас к исследованию терминологии; в данном случае последняя может рассматриваться в рамках понятия «библиотечная культура»: раскрывая значение этого выражения, М.И. Слуховский отмечает в том числе способ хранения книг – «стоя» (в стеллаже, на полке) или «лёжа» (в сундуке, «ящике» – основной «единице хранения» Описи [Слуховский 1964: 9])1. Подобный вопрос о понимании «книги» мы можем отметить ещё в дискуссии, развернувшейся вокруг доклада Н.П. Лихачёва: действительно, если книги Описи и являются книгами в нашем понимании, а не переплетённой делопроизводственной документацией, определение их статуса и места может быть совершенно различно: они 1

Ср. терминологический разбор А.А. Зиминым пометы «Положить в сундук. Записано»: «Выражение «записано», – замечает А.А. Зимин, – имеет в виду, очевидно, запись в Опись Государственного архива, а «сундук» – его ящик» [Зимин 1878: 29-30].

56

Valla. №2(3), 2016. могут быть подношением царю («Поскольку рукописи поступали и в виде подношений, пополнение личной библиотеки царя не было результатом избирательной деятельности лишь самого Ивана» [Шмидт 1984: 134]), приданым (то есть представлять чисто имущественную, материальную ценность), могут быть необходимы для религиозных или дипломатических нужд (и здесь, учитывая, что мы имеем со средневековым пониманием этих двух категорий, возникает сложность как отделения одной от другой, так и прерогатив государя от прерогатив митрополита). Сложность подобных дефиниций в контексте средневековой культуры – в том, что, несмотря на разнообразие упомянутого Описью имущества, представление о систематизации не было чуждо её составителю. Так, описание ящика 26 содержит помету «рознь» [Зимин 1978: 41], т.е. кажущаяся хаотичность, вероятнее всего, означает, что мы не видим систематизации, а не то, что её в Описи нет. Гипотеза о Боярской думе в качестве «фондообразователя» представляется нам важной попыткой обнаружения подобной логики, тем более важной для вопроса о «либерее», что «… Боярская дума не имела самостоятельной, раздельной от государя компетенции» [Шмидт 1984: 94]. Действительно, помимо уже отмеченных функций книги, последняя играла огромную роль и в личном обиходе государя, которым ведала Постельная казна, чью роль применительно к книгам С.О. Шмидт описывает так: Постельная казна, как отметил Н.П. Лихачёв, содержала «в себе между прочим и личную библиотеку царя». Определить состав книжного собрания Ивана Грозного не просто. Ещё труднее вычленить состав его личной библиотеки. Вероятно, допустимо говорить о двух библиотеках, или о двух (точнее сказать, даже трёх) разделах царского книжного фонда. Это античные рукописи (малодоступные или вовсе не доступные тогда) и современный фонд, к которому обращался царь и который был доступен, видимо, и его приближённым» [там же: 132].

Впрочем, здесь снова необходима оговорка: Царский архив по принятой в XVI в. терминологии называли «казной» или «государской» («царской») казной, в отличие от «государевой казны» («казны у государя»), обозначавшей чаще всего личную Постельную казну государя. (Впрочем, в употреблении этих терминов во второй половине XVI в. не было строгости: под государской иногда подразумевали и личную казну государя, а под государевой – государственную казну) [там же: 83].

Следует, впрочем, понимать, что необходимость всех этих многочисленных оговорок прямо основывается на источнике, поскольку «в тексте Описи слова “казна” употребляется и в значении хранилища документов государя: “у государя в казне”» [там же: 85]; однако «характерно, что в сочинениях Пересветова, Курбского, в посольских книгах читаем не об одной “казне”, а о “казнах” царя Ивана IV» [там же: 12]. Таким образом, сложная структура хранения, отражённая в Описи государственного архива, позволяет нам предположить, что за расплывчатой формулировкой «книга», встречающейся в Описи очень часто, вполне могут скрываться интересующие нас греческие, латинские и еврейские книги Ф. Ниенштедта. С.О. Шмидт высказывает предположение о том, что могла представлять собой эта структура: «Можно полагать, по аналогии с патриаршей библиотекой, где наряду с патриаршей домовой казной существовала патриаршая келейная казна2 … , что у царя также имелась и личная, как бы подручная библиотека» [там же: 11]. О нечёткости терминологии и возможности обнаружения книги за понятием, кажущимся с ней никак не связанным, говорят и так называемые «чёрные списки» Ивана Пересветова из ящика 143, под которыми, по мнению Зимина, могут скрываться непосредственно тексты произведений публициста: «подобные материалы Архиву известны: 2

С.П. Луппов предлагает более сложную, трёхчастную схему, см.: [Луппов 1970] – Н. К.

57

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии в ящике 191 хранилось Первое послание Курбского Грозному (у обоих произведений одна судьба: они проникли в рукописную литературу только после того, как материалы Государственного архива стали доступными, т.е. после “Смуты”…)» [Зимин 1978: 337].

6. Когда книги стали «мёртвыми»? Отметив, что для исследователя книжности «либерея» важна не как «мёртвые», а как «живые» книги, о существовании которых знали, к которым обращались, которые читали (при знании языка), и переводили, необходимо рассмотреть вопрос о том, когда и при каких обстоятельствах эти книги стали «мёртвыми»? По Н.П. Лихачёву, «… гибель в пожар 1547 или 1571 годов – вот наиболее вероятная судьба той “книгохранительницы”, откуда даны были греческие рукописи Максиму Греку. В эпоху патриархов Филарета и Никона от этих рукописей не осталось и следа» [Лихачёв 1894: 84]. Слова Н.П. Лихачёва также указывают на XVII в. как время окончательной утраты «либереи». Он ссылается на безуспешные разыскания книг в 1600 г., которые предприняли «Пётр Аркудий, посланный кардиналом Сан-Джорджо, и Лев Сапега, написавший письмо папскому нунцию Клавдию Рангони» [там же: 21]. Однако С.О. Шмидт приводит свидетельства, позволяющие усомниться в такой датировке: В XVII в., как выясняется, сведения о библиотеке русских царей имелись у… голландца Никласа Витсена, участника посольства в Москву в 1664 г. … Сохранилась его дневниковая запись о том, как он спрашивал в Москве у приставов посольства «о библиотеке царя. Говорят определённо, что здесь находятся древние книги Александра Великого, а также летописи страны и карты». «Только одни наши братья имеют туда доступ» – ответили ему. Обращает внимание указание на то, что осведомители Витсена сообщили ему («говорят определённо») и о собрании древних рукописей, причём именно древнегреческих, и о тех документальных материалах (летописи и карты), которые хранились в Государственном архиве (цит. по: [Амосов, Зарубин 1982: 21].

Другим важным источником служит Михайловичу. Сошлёмся на М.И. Слуховского:

послание

Паисия

Лигарида

Алексею

В течение всего пребывания в России Лигарид добивался проникновения в местные библиотеки. Он направил Алексею Михайловичу в связи с основной целью своего приезда письмо на латинском языке, где между прочим пометил в конце прибавление лично от себя. В этом прибавлении он просил о допуске в не названную точно библиотеку. Любопытна аргументация Лигарида: «Вертоград сад […], заключённый от алкающих, и источник, запечатанный от жаждущих, – писал он, – по справедливости почитаются несуществующими. Я говорю сие к тому, что давно уже известно о собрании вашим величеством из разных книгохранилищ многих превосходных книг; почему нижайше и прошу дозволить мне свободный вход в ваши книгохранилища для рассмотрения и чтения греческих и латинских сочинений [Слуховский 1964: 69-70].

Таким образом, С.О. Шмидт использует как доказательство тождественности иностранного фонда библиотеки Ивана IV собранию греческих и латинских рукописей в Московском государстве XVII в. «…письменную просьбу учёного грека, Газского митрополита Паисия Лигарида (от 7 июня 1663 г.) к царю Алексею Михайловичу допустить его к занятиям греческими и латинскими рукописями, под которыми надо подразумевать не 58

Valla. №2(3), 2016. греческие рукописи, привезённые незадолго до этого Арсением Сухановым с Востока, как то обычно полагают, а старое собрание иноязычных книг царской библиотеки, о которой Паисий должен был слышать в свою бытность в Риме» [Амосов, Зарубин 1982: 21]. Однако, по мнению Б.Л. Фонкича, ...появление в Москве первого большого собрания греческих рукописей относится к середине XVII в. и связано с именем Арсения Суханова. В 1653-1655 гг. он совершил поездку на Афоне, откуда вывез почти 500 греческих манускриптов и печатных книг (498, по подсчётам С.А. Белокурова. – Н.К.). Эта поездка была организована по инициативе патриарха Никона с согласия и при поддержке царя Алексея Михайловича. Задуманная Никоном книжная реформа предполагала издание русских богослужебных книг на основе исправления уже имевшихся при осуществлении новых их переводов главным образом по древним греческим рукописям. Между тем в России к середине в. Греческие рукописи насчитывались единицами; к тому же они были рассредоточены по различным городам и монастырям, и сведения о некоторых из них, возможно, отсутствовали у московских справщиков Печатного двора» [Фонкич 1977: 68].

Противоречие между тем, что Лигарид обращался к царю, и тем, что привезённые книги, нужные для исправления церковных текстов, должны были бы находиться в ведении патриарха, а не царя, находит объяснение: «По-видимому, Лигарид имел в виду библиотеку Патриаршую. Быть может, он умышленно обратился к царю, чтобы избежать переговоров с истинным владельцем библиотеки, патриархом Никоном, с которым отношения у него были враждебные. Быть может также, он не мог обращаться иначе, поскольку после удаления в 1658 г. Никона доступ к книгам патриаршей библиотеки на патриаршем дворе… зависел от царя:… хранилища тогда находились за печатью светских должностных лиц» [Слуховский 1964: 69-70]. Более того, сама поездка Арсения Суханова на Афон представляется свидетельством в пользу того, что в самом Московском государстве богатого книжного собрания не оказалось. В данном случае мы имеем прямой источник: список из 27 книг – «составленная в январе 1653 г. по указанию патриарха Никона Опись книг степенных монастырей, предназначавшаяся для того, “чтобы было ведомо, где которыя книги взятии, книг печатново дела исправления ради”» [Фонкич 1977: 70]; опись эта зафиксировала наличие четырёх греческих рукописей в Кирилло-Белозерском монастыре. К тому же следует подчеркнуть, что поездка Арсения Суханова на Афон не была официальной. Он имел при себе грамоты к афонскому проту, святогорским монастырям и константинополоьскому патриарху, но не имел писем к турецкому султану или чиновникам Порты, ведавшим Афоном, где бы излагалась цель его поездки на Св. Гору. Можно было бы думать, что такие документы существовали и просто не дошли до нашего времени (даже в копиях или в виде упоминаний в бумагах Посольского приказа), но это предположение было бы неверным: имей Суханов грамоты русского царя или патриарха султану или турецким чиновникам с просьбой о продаже греческих книг, он вёз бы с собой в Константинополь различные подарки, упоминание о которых обязательно нашло бы место в достаточно хорошо сохранившихся «Греческих делах» ЦГАДА 50-х годов XVII в. [Фонкич 1977: 71].

Факт неофициальности поездки красноречиво указывает на то, что вызвана она была практически полным отсутствием необходимых книг, выявленным после серьёзной ревизии. Таким образом, мы можем констатировать, что у нас нет ни одного источника, убедительно свидетельствовавшего бы в пользу существования «либереи» в XVII в. в качестве «живых» книг, то есть что к этому времени они уже были «мёртвыми», вероятнее всего, сгорели в пожаре 1571 или 1626 г. Отметим, однако, версию о том, что в 1730-е гг. звонарь Конон Осипов (сведения о нём были впервые обнаружены М.Г. Деммини [Лихачёв 59

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии 1894: 10]) пытался искать на территории Кремля некие «сундуки», о которых ему сообщил некто Макарьев, ранее по указанию Софьи Алексеевны искавший в Кремле потайные ходы, наткнувшийся на них, но не решившийся их открыть (см. красочное описание этого события у И.Я. Стеллецкого). Наше отношение к этому факту определяется не столько вопиющим недостатком доказательств его связи с вопросом о «либерее», сколько тем, что даже при допущении самых фантастических версий о содержании «сундуков» (если в принципе допустить факт их существования, учитывая, что Осипову ничего не удалось обнаружить, в то время как его огромная денежная задолженность представляется вполне достаточным обоснованием для выдумки о существовании сундуков с потенциально ценным содержимым, поиски которых он мог бы осуществить), книги в «сундуках», о существовании которых никто не знает и не помнит, как уже было сказано выше, не представляют интереса для нашего исследования.

7. Источники XVII в. Применительно к вопросу о «либерее» обращение к событиям XVII в. важно нам и по другой причине: На одну из греческих рукописей… – уникальный список гомеровских гимнов – учёные обратили внимание ещё в последней четверти XVIII в. Спустя сто лет после этого кодекс вновь стал объектом исследования: теперь специалистов интересовал не текст рукописи, а её судьба. Э. Тремер предположил, что рукопись составляла когда-то часть «книжных сокровищ царя Иоанна Грозного», разыскивать которые немецкий учёный приехал в Россию в 1890 г. В возникшей на протяжении последнего десятилетия в. обширной литературе, посвящённой библиотеке московских государей в., не раз обсуждался вопрос о происхождении знаменитой рукописи Гомера [Фонкич 1977: 190].

Э. Тремер узнал о ней из описания деятельности профессора Х.Ф. Маттеи, работавшего с рукописями в московских архивах и выкравшего оттуда некоторые из них [там же: 94, 152]. В иллюстративном материале к книге С.А. Белокурова представлена помета типографской библиотеки, закрашенная выполненной Х.Ф. Маттеи своеобразной заставкой. Маттеи повредил в том числе и книгу, имеющую в описи «№ 1288 в., вторая половина XVII в. (до 27 мая 1686 г.)». Основное место в книге занимает «Илиада» [Фонкич 1977: 195]. Происхождение того книжного собрания, к которому относился похищенный Маттеи лист с фрагментом «Илиады», по мнению Фонкича, связано с именем иеромонаха Дионисия, проведшего часть жизни в Московском государстве и умершего в Нежине в 1689 г.: …тесные связи иеромонаха Дионисия с Досифеем и Хрисанфом, выдающимися деятелями в истории позднегреческой культуры, несомненны [там же: 196]; Иеромонах Дионисий был, несомненно, известен в Москве. Его должны были знать Лихуды, учившиеся в Венеции у Герасима Влаха, а затем – в Падуанском университете, по-видимому, в одно время с Дионисием. В начале 1685 г. Иоаникий и Софроний по пути в Москву остановились в Нежине, и здесь завязали знакомство с представителями местной греческой общины, которые могли впоследствии информировать Лихудов о библиотеке Дионисия [там же: 204]; …о нежинской греческой библиотеке в Москве узнали в конце 1689 г. Славяно-греколатинская академия существовала тогда лишь два года и испытывала, судя по всему, большую нужду

60

Valla. №2(3), 2016. в учебниках… Мы думаем, что Софроний Лихуд… или Тимофей (бывший с 1689 г. справщиком на Печатном дворе), узнав об оставленной Дионисием в Нежине библиотеке, могли ходатайствовать перед царями о пересылке этих книг в Москву [там же]; По-видимому, в конце 1689 г. В Москве стало известно о том, что в Нежине находится коллекция греческих книг, оставленная там «Македонские земли Николаевского монастыря» архимандритом Дионисием. Последовал указ царей Ивана и Петра о пересылке этих книг в столицу, и в начале марта 1690 г. они были доставлены в Москву вместе с их переписью и сопроводительными документами [там же: 189].

К XVII в. относится ещё один источник, впервые опубликованный Белокуровым, однако использованный в вопросе о «либерее» не им, а Амосовым. Фонкич, вторично опубликовавший её в 1977 г. из-за ряда неточностей публикации 1891 г., так пересказывает её содержание: «митрополит халкидонский Гавриил приобрёл у хранителей библиотеки византийских императоров, находящейся в султанском дворце, рукописную Псалтырь, которая принадлежала Алексею Комнину, и посылает её… в дар царю Алексею Михайловичу. Просьба патриарха Паисия к Никону оказать содействие и вознаградить митрополита Гавриила за его дары» [там же: 218]. По словам А.А. Амосова, Б.Л. Фонкич публикует грамоты, из текста которых следует, что в середине XVII в. в Серальской библиотеке в Стамбуле не только сохранялись, но будто бы были даже систематизированы книги собраний византийских базилевсов. Показания её автор считает убедительным аргументом против гипотезы привоза греческих рукописей царевной Софьей, высказывая при этом удивление, что данный документ, опубликованный впервые ещё в 1891 году самим же Белокуровым, не был использован в полемике относительно иностранных книжных фондов в библиотеке русских царей. ... Полагаем, что обстоятельный разбор показаний грамоты, опубликованной Б.Л. Фонкичем, не требуется, так как, вопреки мнению автора, текст её говорит сам за себя и отнюдь не является весомым аргументом в поддержку позиции С.А. Белокурова […] Не потому ли показания грамоты 1654 г. не использовал её первооткрыватель С.А. Белокуров? [Амосов, Зарубин 1982: 73]

Однако позиция Амосова не представляется нам достаточно аргументированной: грамота патриарха Паисия содержит информацию о библиотеке византийского басилевса, существование которой не ставится под сомнение, прямо указывая на судьбу этой библиотеки после 1453 г., опровергая версию о её перевозе в Москву и ясно сообщая, что книжное собрание осталось в Константинополе-Стамбуле. Поэтому заключение Фонкича кажется нам вполне справедливым: …в 1654 г. в Москву была привезена греческая иллюминированная Псалтирь с записью писца о времени её написания в царствование Алексея Комнина и, по-видимому, наклейкой на переплёте с пометой (XVI в., как это следует из текста документа) о принадлежности книги указанному василевсу. Подобная рукопись в советских древнехранилищах нам неизвестна. Грамота сообщает чрезвычайно интересные сведения о библиотеке византийских императоров спустя два столетия после падения Константинополя: библиотека не только не погибла в 1453 г., но тщательно хранится турками; книги каждого императора снабжены надписями с именами их прежних владельцев. Речь идёт, вероятно, о тех рукописях, которые попали к Мехмеду после взятия им византийской столицы и хранились, наряду с другими рукописными и печатными книгами, в библиотеке Сераля. В специальной литературе, посвящённой исследованию библиотеки московских государей в XVI в., не раз высказывалось предположение о переходе книжных сокровищ византийских императоров из Константинополя через Италию в Россию во второй половине XV в. Передача рукописного

61

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии наследства византийских правителей была осуществлена, по мнению исследователей, Софьей Палеолог. Несостоятельность этой гипотезы едва ли нужно доказывать лишний раз. Теперь к уже имеющимся аргументам противников такого предположения нужно присоединить сведения грамоты патриарха Паисия 1654 г. [Фонкич 1977: 223-224].

Главное значение этого заключения для вопроса о «либерее» нам видится в том, что оно опровергает версию об иностранном фонде как о едином комплексе, который именно благодаря подобной обособленности мог, во-первых, не отразиться в письменных источниках, главным образом в Описи царского архива, во-вторых, быть сохранённым, в отличие от прочих книг, уничтожаемых пожарами («когда царских хором верх горел»)3, в недоступном для огня подвальном помещении, на представлении о котором держится гипотеза о «мёртвых» книгах и о необходимости их поиска спелеологическими методами, сводящаяся к таким курьёзам, как, например: «И.Я. Стеллецкий не сомневался в наличии у московских государей большой библиотеки греческих и латинских рукописей, привезённых Софьей Палеолог, и утверждал даже, что именно для обеспечения их сохранности (?! – А.А.) Иван III и затеял строительство Кремля» [Амосов, Зарубин 1982: 72]. На подобное различие между «кладом» и постепенным процессом накопления в царской библиотеке греческих рукописей указывает в уже приводившихся текстах В.П. Козлов, подчёркивая, что «Карамзин уверял читателей, что собирание древних рукописей имело в России давние традиции. Причём, по Карамзину, эти традиции касались исключительно греческих рукописей. Их привозили греки, собирали великие князья. В “Записке анонима” всё наоборот: всего лишь некий “царь” отчасти купил, отчасти получил в дар сочинения античных авторов» [Козлов 1994: 128], – что убедительно доказывает как поддельность «анонима Дабелова», так и цель, с которой он был создан, т.е. инициацию археографических поисков. Заметим, наконец, что версия о библиотеке, привезённой в качестве приданого, опровергается отсутствием о ней сведений в Описи царского архива, поскольку «документы Царского архива… использовали… при подготовке свадеб государей и их родственников» [Шмидт 1984: 53], а роль «истории свадеб» как подтверждения статуса, династических связей, для такой подготовки трудно переоценить. Так, «готовясь к свадьбе, знакомились со «свадебными делами» прежних лет, с «чином» организации этих свадеб [там же: 16], хотя возможны и дальнейшие изыскания по поводу местонахождения записи о свадьбе Софьи, поскольку в царском архиве свадебные книги были объединены вместе в особом ящике. Из более подробного описания (черновика описи архива Посольского приказа) 1626 г. узнаём, что тогда вместе сосредоточили все свадебные дела, начиная со второй свадьбы Василия III и кончая свадьбой Михаила Романова [там же]. Этот факт значим для нас, поскольку очевидна роль «либереи» как приданого, связанного к тому же по своему содержанию с сакрализацией власти через обладание священными книгами, в контексте династических вопросов. Более того, «династичность» как основа политической культуры связывает «либерею» и с решениями внешнеполитических вопросов, учитывая, что «посольский приказ, быть может, в большей степени, чем другие приказы, был связан с делопроизводством Боярской думы и фактически являлся её отделением по вопросам внешних сношений, а канцелярия Посольского приказа была, по существу, отделением канцелярии Боярской думы. И в этом отношении Царский архив можно считать в какой-то мере и архивом Посольского приказа» [там же: 112].

3

Личная библиотека царя, как полагал Н.П. Лихачёв, помещалась в верхнем этаже «постельных хором» дворца и входила в состав постельной казны государя [Лихачёв 1894: 12].

62

Valla. №2(3), 2016.

Въезд Софьи Палеолог в Москву. Миниатюра Лицевого летописного свода (1570-е гг.) Источник: https://commons.wikimedia.org

Таким образом, значительность «либереи» как «единицы хранения» делает крайне сомнительной возможность её «невостребованности» – единственном основании игнорировать отсутствие упоминаний о ней в описи. Эта сомнительность подкрепляется характером аргументации главного идеолога теории «либереи» как приданого Софьи Палеолог – Стеллецкого. Вот как описано у него прибытие Константина Палеолога в Рим с большой поклажей: ...все повозки, гружённые ящиками. А что в них – никто не знал (Пирлинг выудил этот драгоценный факт из венецианских и флорентийских архивов) Очевидцы полагали, что сундуки с царским добром […] А на самом деле (здесь и далее курсив мой. – Н.К.) это были ящики с драгоценным грузом: с книгами и рукописями византийской царской и патриаршей библиотеки! Если положим ориентировочно на подводу четыре ящика, а в ящике минимум десять книжных единиц, получим в среднем огромную библиотеку в 2800 греческих и иных книг и рукописей [Стеллецкий 1993: 46].

Заключение Подводя итоги, считаем необходимым отметить, что главной задачей нашего исследования был разрыв связи между вопросом существования «либереи» и вопросом её 63

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии сохранности до наших дней в каком-либо подземном тайнике. Версии о возможности извлечения из-под земли ценнейшего собрания рукописей представляются нам не имеющими как достаточной доказательной базы, так и прямого отношения к исследованиям в области книжности и книжной культуры, для которых значение имеют «живые», а не «мёртвые» книги. Необходимость разделения двух указанных постановок вопроса кажется нам особенно актуальной сейчас в связи с появлением за последнее время ряда серьёзных исследований, позволяющих пересмотреть традиционное представление о развитии культурных контактов между Московским государством и государствами Западной Европы в первой половине XVI в. В этом контексте «либерея» как «иностранный фонд библиотеки Ивана IV» позволяет ставить вопрос о возможности влияния на русские и европейские литературные произведения более или менее общего комплекса текстов и дискурсов. В связи с этим хотя выводы А.Х. Горфункеля о существовании библиотеки только в воображении ренессансных интеллектуалов представляются нам очень значимыми и во многом разделяются в настоящей работе, сам факт культурного контакта между ренессансным и московским контекстами отчасти противоречит этому выводу, показывая возможность интеллектуальных и литературных связей ренессансных учёных и московитов. В связи с этим, хотя безусловен тот факт, что ...античная книжность не была необходимым источником для русской культуры XVI столетия, опиравшейся не на возрождение классической древности, а на иное культурное наследие. Роль в ней античных реминисценций была фрагментарной и, главное, подчиненной, это были элементы, включенные в структуру православной духовной традиции. Античное наследие начинает играть существенную роль в развитии русской культуры значительно позднее, в ходе приобщения ее к основанной на классическом образовании культуре новоевропейской, главным образом в результате петровских преобразований [Горфункель 1993: 247],

– мы не должны исключать возможность исторических «казусов», возникающую в ситуации культурных контактов, признаком и следствием которых несомненно должна быть признана «либерея». Поэтому нам так важно заключение, к которому приходит большинство исследователей вопроса о либерее: «Наличие еврейских книг в царской библиотеке не только допустимо, но и вполне вероятно. Произведения древней и отчасти средневековой еврейской письменности в переводах (а в среде еретиков и “жидовствующих” возможно и в оригиналах?) бытовали у древнерусских книжников» [Амосов, Зарубин 1982: 77], – а также Н.П. Лихачёва о том, что «при сопоставлении с документальными данными блекнет достоверность любопытных подробностей сказания и остаётся неоспоримым только тот факт, что у великого князя Василия Ивановича в его имуществе были между прочим греческие рукописи» [Лихачёв 1894: 24]. Однако этот факт кажется вполне самоценным для исследователя, если только им не движут интересы «кладоискательства. Наиболее вероятной судьбой «либереи» мы, вслед за Н.П. Лихачёвым, считаем гибель от огня ещё до конца XVI в., поскольку убедительных доказательств того, что «либерея» представляла собой единый комплекс, который по каким-либо причинам должен был быть укрыт в подземном помещении, не имеется, в то время как вопрос «литературной игры» и отголоска «герметических» мотивов в виде интереса к старинным и связанным с «тайнами бытия» книгам, применительно к упоминанию сводчатых подвалов Ф. Ниенштедтом, представляется нам достойным дальнейшего исследования. Таким образом, отвергнув версию о подземном «особом фонде» и отметив нечёткость и размытость терминологии в русском языке XVI в., мы приходим к тому, что нет свидетельств, заставляющих нас с недоверием относиться к значительному количеству источников, позволяющих если не констатировать, то делать объектами серьёзных исследований пересечения в книжной культуре Московской Руси и государств Западной Европы первой половины XVI в. Наш анализ вопроса о «либерее» может быть подытожен большой цитатой из Зимина, в которой исследователь, не так много внимания уделивший вопросу о греческих, латинских и еврейских книгах, опирается на 64

Valla. №2(3), 2016. знаменитый ящик 134/2, так называемую «коробью ноугоротцкую»: В коробье… находились латинские книги. Если считать, что они поступили из Новгорода (судя по тому, что были в новгородской коробье), их можно связать с деятельностью в конце XV – начале XVI в. кружка переводчиков с латинского языка при дворе архиепископа Геннадия. Во всяком случае остаток новгородского архива поступил в Москву именно в 30-е г. В. (ящики 2, 93, 97, а также 151 и, вероятно, 171). Один из сподвижников Геннадия – Дмитрий Герасимов в годы правления Василия принимал самое активное участие во внешнеполитических акциях правительства, а также продолжал заниматься переводами с латинского языка. Аналогичной переводческой деятельностью занимался в 20-е – 30-е гг. XVI в. Врач, астролог и публицист Николай Булев. Возможно, «латинскими книгами» в Москве и заинтересовались в связи с переводами при Василии III . Позднее в 1557-1558 г. По распоряжению Грозного был сделан список с Геннадиевской библии. Н.П. Лихачёв допускает несколько возможностей для объяснения «латинских книг» ящика (реляции о военных действиях, производившиеся послами, книги о России иностранцев, инкунабулы печатника Бартоломея Готана). Он же поставил в связь этот ящиком с проблемой бибилиотеки московских государей, считая, что книги Ивана IV хранились в государственном архиве («казне»). «Книги» с Синайской горы упоминаются также в ящике 31. По словам пастора Веттермана, переданным хронистом Ниенштедтом, летом 1570 г. Иван Грозный показывал пленным ливонцам в присутствии дьяка А. Щелкалова, печатника И. Висковатого и казначея Н. Фуникова уникальное собрание древних книг. Двое из них имели самое непосредственное отношение к Государственному архиву. С.А. Белокуров писал, что ссылаться на возможность нахождения латинских рукописей в библиотеке «положительно нельзя». Материалы ящика 134/2 это мнение опровергают. К тому же около 1531 г. в казне находилось и гречечское житие богородицы «Метафрастово творение» («ныне то житие и правила у великого князя в казне»). Взято оно было переводчиком М. Медоварцевым у Юшки Елизарова [Зимин 1978: 294-296].

В заключение приведём свой собственный список состава «либереи», основанной на реконструкциях Н.Н. Зарубина и А.А. Зимина. Помимо уже упомянутых нами греческих и латинских книг, Зарубин приводит пункт «Сербские книги»: «были поднесены вместе с “Деяниями Флорентийского собора” и другими книгами Грозному Антонием Поссевином в 1581-1582 гг.» [Амосов, Зарубин 1982: 51]; «Две книги с неизвестными названиями, присланные Грозному вместе с Библией датским королём Христианом в 1552 г.» [там же: 58]; впрочем, важен здесь и комментарий Амосова: «В литературе передача книг обычно связывалась с посольством Ганса Миссенгейма. Однако Е.Л. Немировский, опираясь на новое исследование источников, полагает, что посольство Г. Миссенгейма не состоялось и всё дело ограничилось лишь перепиской Ивана IV и Христиана III» [там же: 70]; Амосов ссылается на монографию Немировского «Возникновение книгопечатания в Москве»; добавим к этому статью Немировского, посвящённую непосредственно указанной проблематике [Немировский 1962]. Н.Н. Зарубин перечисляет следующих авторов и произведения: Каспар Эберфельдт, Иван Рокита, Мартин Нандельштедт, сочинение английских купцов против папизма, два сочинения Антонио Поссевино, сочинение английского пастора Якоби [указ. соч.: 54-55); он отмечает также «Травник» [там же: 56], четыре «Книги без указания их числа и названий, но, вероятно, не менее двух», вложенные по две в «Ростово-Богоявленский Аврамиев монастырь и в церковь Зосимы и Савватия в Муроме» [там же: 58], которые могли быть и иностранными, и книгу Нандельштедта, которая «в переводе на русский язык имеется в рукописном сборнике Соловецкого монастыря» [там же] (этот перевод является одним из немногих нарушений затишья переводческой деятельности второй половины XVI в., которую можно проследить по перечню А.И. Соболевского). Таким образом, сюжет о «библиотеке Ивана Грозного» от поиска легендарных сокровищ утраченной античной литературы выводит к изучению вполне реальной проблематике бытования реальных произведений иностранной литературы в Московской Руси XVI-XVII вв. 65

Кочековская Н.А. «Либерея» Ивана Грозного в историографии Кочековская Н.А., г. Москва

Литература Амосов 1980 – Амосов А.А. «Античная» библиотека Ивана Грозного // Книжное дело в России в веках. – Л.: БАН, 1980. С. 6-31. Амосов, Зарубин 1982 – Библиотека Ивана Грозного: Реконструкция и библиографическое описание / Сост. Н.Н. Зарубин; подгот. к печати, примеч. и доп. А.А. Амосова. – М.: Наука, 1982. Баталов, Беляев 2013 – Баталов А.Л., Беляев Л.А. Церковь Вознесения в селе Коломенском: архитектура, история, археология. – М.: МГОМЗ, 2013. Белокуров 1898 – Белокуров С.А. О библиотеке московских государей в XVI столетии. – М., 1898. Буланин 1991 – Буланин Д.М. Античные традиции в древнерусской литературе XI-XVI вв. – Munchen: [Б. и.], 1991. Горфункель 1993 – Горфункель А.Х. Гуманистические истоки легенды об «античной» библиотеке московских государей // ТОДРЛ. Т. 48. – М., 1993. С. 242-247. Ерусалимский 2015 – Ерусалимский К.Ю. Назначение истории // Курбский А.М. История о делах великого князя московского / Под. ред. К.Ю. Ерусалимского. – М.: Наука, 2015. С. 221-287. Забелин 1894 – Забелин И.Е. Заметка к спору о царском архиве. – М., 1894. Зимин 1978 – Зимин А.А. Государственный архив России XVI столетия: Опыт реконструкции. – М.: [Б.и.], 1978. Йейтс 2000 – Йейтс Ф.А. Джордано Бруно и герметическая традиция / Пер. с англ. Г. Дашевского. – М.: НЛО, 2000. Йейтс 1999 – Йейтс Ф.А. Розенкрейцерское Просвещение / Пер. с англ. А. Кавтаскина; под ред. Т. Баскаковой. – М.: Алетейя, 1999. Козлов 1994 – Козлов В.П. Тайны фальсификации: анализ подделок ист. источников XVIII-XIX веков. – М.: Аспект Пресс, 1994. Лихачёв 1894 – Лихачёв Н.П. Библиотека и архив московских государей в XVI столетии. – СПб., 1894. Луппов 1970 – Луппов С.П. Книга в России в XVII веке. – Л.: Наука, 1970. Немировский 1962 – Немировский Е.Л. Историографические заметки к вопросу о начале книгопечатания на Руси // Книга : исследования и материалы. – М.: Изд-во Всесоюз. кн. палаты, 1962. Сб. 7. С. 239-263. Немировский 1964 – Немировский Е.Л. Возникновение книгопечатания в Москве. – Москва: Книга, 1964. Синицына 1977 – Синицына Н.В. Максим Грек в России. – М.: Наука, 1977. Слуховский 1964 – Слуховский М.И. Из истории книжной культуры России: Старорусская книга в международных культурных связях. – М.: Просвещение, 1964. Слуховский – Слуховский М.И. Русская библиотека XVI-XVII вв. – М.: Книга, 1973. Соболевский 1903 – Соболевский А.И. Переводная литература Московской Руси. Библиографические материалы . – СПб., 1903. Соболевский 1910 – Соболевский А.И. Библиотека московских государей в XVI в. // Материалы и исследования в области славянской филологии и археологии. – СПб., 1910. Стеллецкий 1993 – Стеллецкий И.Я. Мертвые книги в московском тайнике: Документальная история библиотеки Грозного. – М.: Моск. рабочий, 1993. Филюшкин 2007 – Филюшкин А.И. Андрей Михайлович Курбский: Просопографическое исследование и герменевтический комментарий к посланиям Андрея 66

Valla. №2(3), 2016. Курбского Ивану Грозному. – СПб.: Изд-во СПбГУ, 2007. Филюшкин 2014 – Филюшкин А.И. Изобретая первую войну России и Европы: Балтийские войны. – СПб.: [Б.и.], 2014. Фонкич 1977 – Фонкич Б.Л. Греческо-русские культурные связи в XV-XVII вв. – М.: Наука, 1977. Фонкич 2003 – Фонкич Б.Л. Греческие рукописи и документы в России в XIV – начале XVIII в. – М.: Индрик, 2003. Шмидт 1984 – Шмидт С.О. Российское государство в середине XVI столетия: царский архив и лицевые летописи времени Ивана Грозного / [отв. ред. Д.С. Лихачев]; АН СССР, Археогр. комис., Ин-т истории СССР. – М.: Наука, 1984.
 Аннотация Возможна ли академическая научная позиция по таким вопросам, как «библиотека Ивана Грозного»? Является ли эта тема научной? В статье рассматривается история дискуссии о «библиотеке Ивана Грозного», участие в которой принимали самые разнообразные авторы – от несомненного маргинала И.Я. Стеллецкого до вполне респектабельных специалистов по Древней Руси, таких, как М.Н. Тихомиров. В ходе статьи идея «библиотеки Ивана Грозного» подвергается радикальному переосмыслению: «библиотека Ивана Грозного», если понимать её не как объект кладоискательства, а как возможность реконструировать круг чтения царя и бытование в Московской Руси зарубежной литературы, оказывается вполне легитимным предметом научного исследования. Ключевые слова археография; библиотека Ивана Грозного; книги; паранаука; рукописи; чтение Сведения об авторе Кочековская Ника Александровна, Российский государственный гуманитарный университет, факультет истории, политологии и права (ФИПП), кафедра теории и методологии истории e-mail: [email protected]






67

Молочников А.М. «Осадные сиделицы»: женщины в Смоленской обороне 1609-1611 гг.

"Осадные сиделицы": женщины в Смоленской обороне 1609-1611 гг. Часть 1. Дворянки Положение женщины в России XVI-XVII вв. изучено слабо, по сравнению с западной Европой того же времени. После классического труда Забелина о царицах [Забелин 1991] долго не появлялось новых работ по данному вопросу. Только в последнее время появляются монографии обобщающего характера, как отечественных авторов [Пушкарева 2012], так и зарубежных русистов [Бошковская 2014]. В новых исследованиях пересматриваются прежние стереотипы в отношении женщин Московской Руси [Корогодина 2003]. Однако отдельных работ по частным вопросам по-прежнему немного, и связано это с особенностями источников. Женщины действительно крайне скупо проявляют себя в источниках по русскому средневековью. Обычно здесь действуют мужчины: они правят, воюют, платят подати от своих трудов, участвуют в Земских соборах. Женщине полагалось оставаться в стороне от войны и политики – таков был идеал общественного устройства. Однако этот идеал не всегда был возможен – особенно посреди бурных событий Смутного времени начала XVII века. Российская Смута интересна ещё и тем, что от этого периода дошло достаточное количество источников о жизни и быте рядовых участников исторических событий. В полной мере это относится и к обороне Смоленска от польско-литовского войска (1609-11 гг.). От этих событий осталось два неравных по объему корпуса источников. Во-первых, это документы смоленской воеводской избы; в их числе довольно много следственных дел, которые вели сами руководители обороны (воеводы М.Б. Шеин и П.И. Горчаков) [Памятники 1912]. Во-вторых, это некоторое количество личных писем осажденных смолян, в том числе письма от жен смоленских дворян к своим мужьям [ДАИ 1846: 397-399]. Из следственных дел и частных писем выясняются новые подробности о повседневной жизни женщин в осажденной крепости. Средневековые источники по военной истории редко сообщают о повседневности. Оборона Смоленска – это уже конец средневековья, а от более ранних осадных сидений сохранились только воинские повести и летописные записи. Когда в древнерусских повестях появляются женщины, то рассказчики всегда с удивлением подчеркивают их участие в осадном деле наравне с мужами. Например, в повести о псковской обороне от войск Стефана Батория (1581-83) сказано о соучастии женщин в ратных делах: ...оставивше немощи женские и в мужскую крепость оболкшеся, и все вскоре кождо из своихъ дворов и кояждо противу своея силы оружие носяще. Младые же и сверстныя, крепкия телесы, досталь с приступа литву прибивати оружие ношаше, старыя же жены, немощныя плотию, те в своих руках малыя и краткия верви ношаше и теми литовский наряд, по сказанью, в город ввести помышляюще. И вси къ пролому бежаху, и всякия жена паче другие тщание скоростию показующе. Збежавше же ся много множество женъ къ проломному месту и ту великое пособие и угодие воинским крестьянским людем показаша. Овии же от них, якоже рекох, крепкия жены, в мужескую храбрость оболкшеся, с литвою бьющеся и над литвою одоление показаша; овии же камение воином приношаху и теми литву з города и за городом побиваху; овии же тружающимся воиномъ и от жажи изнемогшим воду приношаху и ретивыя их сердца водою утолеваху [Повести 1985: 328].

Но в этом красочном описании все же речь идет не о повседневности. Сам создатель повести о псковской осаде подчеркивает, что появление женщин наравне с мужчинами у 68

Valla. №2(3), 2016. пролома было делом совершенно необычным. Сложно сказать, где в этом известии достоверные сведения, а где – легенда. Характерно, что о подобном участии женщин в боях за Смоленск 1609-11 гг. ничего не известно, при том, что именно оборона Смоленска известна не по нарративным сказаниям, а по документам. Несмотря на длительный и тяжелый характер осады, участия женщин в ратных делах не предусматривалось. Воевода Шеин, не имея связи с Москвой, в своих решениях опирался на земский совет, в который, кроме воевод и архиепископа, входили дворяне, стрельцы, посадские люди. В результате на время обороны усилилось влияние городской общины. Однако женщины не входили в земский совет, а значит, не принимали решение о продолжении обороны. В грамоте от смоленских горожан сказано: «а мы здесь в Смоленску с служилыми людьми и со всеми православными крестьяны, обещались, что нам за Дом Пречистой Богородицы и за государя царя и великого князя Василия Ивановича всея Русии, за его крестное целование и за ваши жены и дети и за все православное христианство в дому у пречистой Богородицы помереть, и города не сдать» [АИ 1841: 317]. «Жены», как и «дети», здесь фигурируют как объект защиты, в число «всех православных христиан», принявших на себя смертный обет, они не входят. Также и в грамоте к царю горожане просили: «смилосердуйся над нами, над сироты, не предай нас врагам, литовскому королю и полякам, вдов и сирот на поругание и наших жен и детишек в плен» [АИ 1841: 319]. Защитники Смоленска отделяли себя («нас») от «наших» женщин наравне с детьми. Можно заметить, что история смоленской обороны была различной для мужчин и для женщин. Женщины не могли участвовать ни в политических, ни в военных делах осажденного Смоленска. Не удивительно, что у них сложилось свое, отличное от мужского, представление о той исторической войне, в центре которой они поневоле оказались. Своеобразный «женский взгляд» на смоленскую оборону отразился в частных письмах и в некоторых следственных делах. И задача настоящей статьи состоит в том, чтобы выявить, в чем же состоял это самый «женский взгляд». Но прежде, чем перейти к конкретным примерам из источников, нужно немного уточнить предмет исследования. Дело в том, что тема женщин в обороне Смоленска более обширна, чем может показаться на первый взгляд. Поэтому в начале исследования имеет смысл ограничиться женщинами из дворянских семей, причем теми, которые жили в осаде без мужей, сыновей и братьев. Воевода Шеин ещё в июне 1609 г. отправил крупный дворянский отряд на помощь ополчению князя Скопина-Шуйского [АИ 1841: 289-290]. В смоленский осаде остались их матери и жены, которым приходилось переживать осадное время без традиционной мужской поддержки. По этой причине биографии таких женщин представляют особый интерес, к тому же лучше отражены как в письмах, так и в следственных делах. Судьбы женщин из семей стрельцов и горожан могут быть рассмотрены в отдельном, дополнительном исследовании. Главным источником нашего исследования станут частные письма смоленских дворянок к своим мужьям и сыновьям из войска Скопина-Шуйского. По приблизительной датировке они все относятся к началу октября 1609 г. по старому стилю. Известно, что 14 (24 по новому стилю) октября 1609 г. по новому стилю поляки захватили гонца в Москву (Григория Мешаева) с донесениями от смоленских воевод и от горожан [АИ 1841: 317-319]. Эти грамоты были датированы 9 (19) октября 1609 г., а частное письмо от Шеина к В. Голицыну – 10 (20) октября того же года [АИ 1841: 320]. Вероятно, письма смоленских дворянок составлялись примерно в то же время. Возможно, что первые четыре из шести также были посланы с Григорием Мешаевым [РИБ 1872: стб. 464], однако все письма в результате попали к полякам. В письмах смоленских дворянок отражено их непосредственное восприятие первых недель осады. Большинство смоленских дворянок до осады жили в уездных поместьях и занимались хозяйством, пока муж находился на службе. Вторжение поляков и переход к осадному положению были для них новым, незнакомым испытанием. Особенно это заметно в письме 69

Молочников А.М. «Осадные сиделицы»: женщины в Смоленской обороне 1609-1611 гг. Арины Ивановны к своему сыну Дружину Филипьевичу Неелову [ДАИ 1846: 397]. В письме она с первых же строк спрашивает сына о здравии и сообщает, что «мы, милостью Божией и твоим здоровьем живы по Оспожицын день, а жену твою Марью Бог простил и Бог тебе подаровал сына Михайла» [ДАИ 1846: 397]. Датировка, как и в большинстве женских писем, приурочена к ближайшему празднику – Покрову Богородицы 1 октября. Под «твоим здоровьем» следует понимать пожелания здравствовать, которые содержались в предыдущих письмах Дружины Неелова. Далее Арина Ивановна привычно сообщает о хозяйстве: «А рожь у тебя в поле посеяли в пору, а яровое в поле дал Бог добро» [ДАИ 1846: 397]. Судя по всему, речь идет об озимой ржи, посеянной осенью, ещё до начала осады, и о яровом урожае, который в это время только взошел. Не случайно уточнение про «яровое в поле»: видимо, семья Нееловых покинула поместье до жатвы. И посеянные озимые, и только взошедшие яровые на земле, занятой поляками, продолжали сохранять свою актуальность для Арины Нееловой. Она, конечно, не могла представить, сколь долго продлится осада, к тому же в поместье оставались крестьяне, которые, по её мнению, должны были собрать урожай. Об этих крестьянах Арина Ивановна тоже вспоминает в письме, причем её суждения об осадном времени оказываются достаточно наивными. Во время полной осады города польсколитовскими войсками она жалуется сыну, что «крестьяне меня не слушают, хлеба ко мне в город не везут» [ДАИ 1846: 397]. Также она жаловалась, что крестьяне «не пришлют» даточного человека, который «на нас человек сошный написан по городу для осадного времени», хотя сбор даточных крестьян с поместий производился заранее, а после начала осады крестьянам, при всем желании, прислать человека в город было весьма затруднительно. Из-за того, что крестьяне не присылают даточного, пишет Арина Ивановна, «мне в городе всегда позор от детей боярских, от розсыльщиков, и я живу хоронясь» [ДАИ 1846: 397]. Не исключаю, что дворяне-рассыльщики насмехались над наивными представлениями женщины о том, что во время осады крестьяне должны по-прежнему присылать продовольствие. В конце послания Арина Ивановна называет сын «Дружиношкой» и просит его писать «грамотки» почасту, а затем снова говорит, что все «здравы» (при этом перечисляет по именам всю семью) и передает поклон. Конечно же, в письме Арины Ивановны сразу бросается в глаза непонимание реалий осадного времени и обида на крестьян, которые не привозят в Смоленск продовольствия. Заметим, что до осадного сидения жены и матери дворян не были в стороне от практической жизни; напротив, именно они управляли поместьем, пока мужья и сыновья были на службе, что требовало определенных знаний и смекалки. Однако осадное время оказалось для них совершенно незнакомой реальностью, к которой они совершенно не готовились в предыдущей жизни. А поскольку женщины были отстранены от войны и политики, то и возможностей разобраться в новой ситуации у них было меньше. Письмо Марфы, жены Петра Башмакова, достаточно скупо на факты, но более эмоционально насыщенно. Марфица, как она себя называет, пишет «мне бы твое, государя твоего, здоровье слышечи радоваться» и в конце добавляет: «много челом бию до лица земного» [ДАИ 1846: 397]. Вообще в письмах женщин не было застывших этикетных форм. Были отдельные устоявшиеся детали. Так, матери называли себя по имени и отчеству, а жены – уменьшительным именем; матери посылали поклон, а жены били челом. Но в остальном правилом было как раз разнообразие форм, в которых выражались чувства к мужу или сыну. Например, говоря о здоровье мужа, Марфа Башмакова дважды не забывает подчеркнуть его миссию государевой службы («буди, государь, здоров на государевой службе», «как тебя, государя моего, бог милует, на государевой службе?»). О себе Марфа пишет немного, сообщает о здоровье все с той же датировкой по ближайшему празднику («жива по Оспожицин день, а впереди Бог волен»). Она также сообщает о добром яровом урожае «в поле» и об успешном посеве озимых. Однако в её письме есть краткое прибавление: «а сеяли рожь, покупаючи» [ДАИ 1846: 397]. 70

Valla. №2(3), 2016. Покупка ржи для посева – это весьма характерная бытовая деталь, которая подробно разъясняется в письме Настасьи, жены Тимофея Головачева. Настасья сообщает мужу: «А рожь у тебя, государя, всю посеяли, а семена покупали, а купила на два рубля, а своей ржи не жали, потому что ничово было жать, а еровая, государь, в поле середняя» [ДАИ 1846: 397]. Скорее всего, и у Марфы Башмаковой, и у Настасьи Головачевой была схожая ситуация: не было излишков хлеба для посева озимых и приходилось покупать зерно. В этой непростой ситуации жена помещика сама принимала решение и сама распоряжалась деньгами, о чем довольно буднично сообщала мужу. Как и другие помещицы, Настасья не успела собрать яровой урожай: пока она была в поместье, яровое не начинали молотить: «ни одново овина не малачивали» [ДАИ 1846: 397-398], а в город она с крестьянами и холопами приехала в самом начале сентября («о Семени дни»), за полмесяца до появления польских отрядов под стенами крепости. В городе ей пришлось столкнуться с трудностями: муж Настасьи перед отъездом в поход оставил часть зерна в крепости на хранение одному стрельцу; однако этот стрелец, по словам Настасьи «мне ржи не дал, ни одново зерна» [ДАИ 1846: 398]. Однако никаких подробностей этого конфликта в письме не упомянуто. Настасья сообщает мужу и другие подробности: о смерти его племянницы, о болезнях родственников и о том, что одно из его писем до неё не дошло. В связи с этим она просит мужа писать как можно чаще. Больше никаких просьб в письме не содержится, и какого-либо беспокойства по поводу своей судьбы Головачева не высказывает, хотя из письма следует, что она осталась в нелегком положении. Совершенно иначе построено письмо Матрены, жены Якова Остафьевича Тухачевского. Она сразу же сообщает, что «я у кручине одва жива»; «не завезли с собою хлеба нисколько и будет многа, и нам помереть голодною смертью» [ДАИ 1846: 398]. Несколько темная фраза «будет многа» демонстрирует беспокойство Матрены, что осада продлится долгое время. У Матрены уже есть представление, что в их землях хозяйничает неприятельское войско: «а слух до нас доходит, что в наших местах поны посели» [ДАИ 1846: 398]. Главное в её письме – это эмоциональный посыл к мужу, в котором она видит избавителя: «и ты, государь мой, Яков Остафьевич, попомни закон, не покинь у бедности, и домов своих не выдай!» [ДАИ 1846: 398]. Примечательно, что в письме Матрены местами проявляется местный смоленский говор «у» вместо «в», «увсе» вместо «все». Кроме того, в письме Матрены неожиданно точнее, чем у других женщин, проставлена датировка: «по девятое число, а сидим в осаде пятую неделю» [ДАИ 1846: 398]. Хотя в этой датировке пропущен месяц, но несложно определить, что речь идет об октябре 1609 г.: таким образом, Матрена писала письмо в тот же день, когда воеводы и горожане составляли свои донесения в Москву. Между прочим, от появления первых отрядов поляков под стенами Смоленска 16 (26) сентября [РИБ 1872: стб. 317] и до 9 (19) октября прошло 23 дня, то есть три недели с небольшим. Здесь надо понимать, что у женщин было свое восприятие осадного времени, не связанное напрямую с боевыми действиями. Для Матрены Тухачевской осада началась с того времени, как она оставила поместья и стала вынуждена безвыездно жить за крепостными стенами. Следует отметить, что женщины в своих посланиях почти не упоминают королевское войско, стоящее под стенами города. Больше всего их беспокоит непривычная и малопонятная оторванность от внешнего мира, в особенности – от поместья, управление которым составляло их основную заботу в мирное время. О драматичном переезде в осаду пишет Авдотья, жена Михаила Неелова. Её письмо, по-видимому, было написано позже, чем остальные послания, приблизительно 17 октября. Авдотья начинает письмо с торжественного обращения к мужу: «жадни мы очей твоих видети, аки слеп свету», а затем добавляет: «мы, государь, в бедности, в Смоленске в осаде, да сидим заперты чатыре недели, за неделю Дмитровой субботы» [ДАИ 1846: 398]. Дмитрова суббота в 1609 г. приходилась на 24 октября, как раз через пять недель после начала осады, так что в этом случае вряд ли 71

Молочников А.М. «Осадные сиделицы»: женщины в Смоленской обороне 1609-1611 гг. возможна ошибка в расчетах. Вероятно, Авдотья спешно приехала в Смоленск перед самым началом осады. Она пишет «хлеба, государь, нонешняго, с обеих поместий ярового ничево не увезли, воры не дали» [ДАИ 1846: 398]. Скорее всего, Авдотья называет «ворами» польско-литовские отряды: такое обозначение неприятельского войска укоренилось в предыдущие годы Смуты. Авдотья пишет, что незадолго до осады ей удалось арестовать беглого крестьянина Тимоху, который собирался украсть у бывших хозяев лошадей: голубого коня и кобылицу. Его поймали во время кражи «на дваре у задних ворот» и посадили в амбар («в житцу») [ДАИ 1846: 398]. Однако «вскоре» «мы побежали в осад» и в этой сумятице Тимоха снова сумел сбежать («без меня люди и крестьяне его опростались») [ДАИ 1846: 398]. Из имущества Авдотья успела увезти в осаду только тех самых двух лошадей, а ещё одного коня, которого муж специально прислал из похода, пришлось оставить в поместье (уже запечатав письмо, она сделала приписку: «а от тебя конь дошел, да в деревне») [ДАИ 1846: 398]. Видимо, Авдотья была из тех, кто не уезжал в Смоленске до последнего времени, и только появление первых неприятельских отрядов заставило её с немногими людьми «побежать» в осаду. Авдотья, в отличие от своей пожилой родственницы Арины Нееловой, уже не испытывает иллюзий о судьбе урожая в осадное время. Хотя она и пишет, сколько посеяно озимой ржи («девять четвертей в Худкове, а в Лоеве три четверти»), однако в конце письма добавляет: «а в поместьях наших животы наши и люди и статки и крестьяне все поиманы» [ДАИ 1846: 398]. В письмах Арины Нееловой, Марфы Башмаковой неприятельское войско не упоминается вовсе. Осадное время виделось женщинам прежде всего как невольное заключение, утрата связи с поместьем. Но уже в посланиях Матрены Тухачевской, Агафьи Нееловой появляются более зримые черты осадного времени. Однако только в одном женском послании сказано и о неприятеле, и о военных действиях. Это письмо от Марьи Григорьевны к сыновьям М.Р. Дивову и П.С. Самарину (видимо, Марья Григорьевна дважды выходила замуж). У письма нет даже приблизительной даты, но можно предположить, что оно написано позже других писем, когда были осознаны беды осадного времени. «Как вас Бог милует?» – пишет Марья Григорьевна сыновьям, – «а я здесе, за свой грех, адва жива, а седим в асаде, король пришел под Смоленск, бьет по городу и по хоромам день и нощь» [ДАИ 1846: 398]. В ранних письмах обстрелы Смоленска не отразились, однако с начала ноября 1609 г. город регулярно обстреливается из мортир калеными ядрами [РИБ 1872: стб. 473-474]. Марья Григорьевна пишет: «И мы себе не чаем живота, и будем и мы помром и вас Бог простит» [ДАИ 1846: 398-399]. Прощение перед лицом возможной смерти содержится и в предыдущем письме, от Агафьи Нееловой. Но Агафья сама просила мужа: «прости меня с детьми за очи, каково што станется» [ДАИ 1846: 398], а Марья Григорьевна, как мать, наоборот, давала прощение сыновьям. Других подробностей в письме нет, указано только, что в осаду сели за две недели до Покрова. В том же письме есть приписка от жены Михаила Дивова, которую звали некрестильным именем Крушка. Она писала, что не ведает, живы ли крестьяне её мужа и что «живота с собою не везли ничего, ярья, государь, никоторая не жата» [ДАИ 1846: 399]. Однако эти бытовые детали передаются кратко, хозяйские заботы мирной жизни постепенно уходят на второй план. В конце письма Крушка неожиданно добавляет: «Да пиши, государь Михайло Романович, матушке, чтобы меня не покинула» [ДАИ 1846: 399]. Тем самым она выражала беспокойство, не откажется ли свекровь поддерживать её в предстоящих испытаниях осадного времени. Во всяком случае, в годы осады действительно обострилась борьба за выживание. Дворянским женам, в обстоятельствах и без того тяжелых, предстояло отстаивать свои права и имущество. О том, как представительницы дворянского сословия отстаивали свои права в суде, можно узнать из одного следственного дела, сохранившегося среди документов смоленской обороны [Памятники 1912: 68-69]. К сожалению, сохранившийся следственный документ обрывается на допросе свидетелей, однако даже начальная часть дела представляет 72

Valla. №2(3), 2016. достаточный интерес. Дело начинается с двух поданных одна за другой челобитных от Марьи, жены дворянина Федора Самарина. Обе челобитные, как было принято, написаны на имя царя – Василия Ивановича Шуйского, который, конечно же, никак не мог бы их сам прочитать, тем более в разгар осадного времени (дело было в феврале 1610 г.). В первой челобитной Марья Самарина рассказывает о краже, которая произошла у неё на дворе: «покрали у меня, государь, повалушу, животишка мое, все что ни было, платья и кушни и белья» [Памятники 1912: 68]. Показательно, что Марья не указывает точной даты, но подробно датирует событие по привязке к празднику и по дням недели: «в нынешнем во 118 году, великого мясоеду на последней недели перед масленницей с понедельника на офторник» [Памятники 1912: 68]. Далее Марья делится своими подозрениями по поводу кражи: «И в той, государь, татьбе, неверка мне на дворника своего, на стрельца Федоровой сотни Лихарева, на Максимка, потому что у клети замки отмыканы ключами» [Памятники 1912: 68]. Заметим, что Самарина аргументировала свои подозрения, причем проявила практический ум и готовность самостоятельно разбираться с трудностями. Она просит царя только об одном – велеть посадить дворника-стрельца под арест перед началом следствия. «А подлинную исковую челобитную на него в той своей татьбе на него принесу» – доверительно сообщает она в конце челобитной. Обращение Самариной к царю в условиях смоленской обороны с современной точки зрения может показаться простодушным. В действительности же «Федорова женишко Самарина Марьица» не была наивной женщиной и авторитет царского имени был ей необходим для воздействия на воевод, от которых зависела следствие. Вскоре она подает вторую челобитную и в ней пишет: «била я челом твоему государеву боярину и воеводам Михайлу Борисовичу Шеину и князю Петру Ивановичу Горчакову на дворника своего, на стрельца Федоровой сотни Лихарева, на Максимка Онтипина в татьбе» [Памятники 1912: 68]. Следует отметить, что Марья осознавала прекрасно, что её первая челобитная, формально поданная на имя царя, легла на стол воеводам. Однако она решилась «бить челом» снова и на этот раз выражает недовольство следственным процессом. Она пишет, что Шеин и Горчаков поручили расследование сотнику Федору Лихареву, в сотне которого и служил подозреваемый ею дворник (смоленские стрельцы часто совмещали государеву службу и дворницкий труд). А Федор Лихарев, пишет Марья Самарина: «тому стрельцу норовит, про мою татьбу не сыскивает». Она обращается к царю с новой просьбой: «вели про тое мою татьбу иным сотником, мимо того Федора Лихарева, царь государь, смилуйся пожалуй» [Памятники 1912: 68]. Вероятно, Марья Самарина имела представление о системе взаимовыручки внутри стрелецкой сотни и надеялась, что сотник из другого приказа станет расследовать дело объективно. И, безусловно, она понимала, что её вторую челобитную будут рассматривать те же смоленские воеводы. Обращение Марьи Самариной к высшей инстанции показывало её упорство и решимость дойти до конца в отстаивании своих прав. И оно возымело действие: воеводы Шеин и Горчаков не смогли проигнорировать челобитные на царское имя и сами взялись допрашивать сослуживцев Антипина, пятидесятников и десятников из приказа Лихарева [Памятники 1912: 68-69]. Однако материалы допросов не содержат новых сведений, а конец дела, как уже было сказано, не сохранился. Мы не знаем, обвинили Антипина или нет. Однако дело представляет интерес хотя бы из-за челобитных Марьи Самариной, в которых отразился настойчивый и практичный характер этой женщины, живущей в осажденном городе, вынужденной в одиночку вести хозяйство и бороться с произволом. Мы не знаем, насколько справедливы её обвинения, однако само недоверие единоличной хозяйки к стрелецкой корпорации весьма характерно. Впоследствии Марья Самарина упоминается в сыскном списке, составленном смоленскими дворянами в 1613 году для поиска родных в польском плену. Из этого списка мы узнаем, что она жила в осаде вместе с родными: «Федорова жена Самарина сама третья с детьми, да Федорова же сестра Соломонида» [РИО 1913: 375]. В том же списке пленных упомянута жена Михаила Дивова с 73

Молочников А.М. «Осадные сиделицы»: женщины в Смоленской обороне 1609-1611 гг. двумя сыновьями: на этот раз она названа крестильным именем Арина [РИО 1913: 372, 375]. Вообще же в списке пленных 1613 г. достаточно много семей, состоящих из женщин с малолетними детьми. Можно констатировать, что судьба «осадных сиделиц» сложилась трагически: даже те, кто пережил тяготы осадного времени, неминуемо оказывались в плену после взятия Смоленска польско-литовским войском. Однако конкретных данных об их судьбах в нашем распоряжении нет. Делать выводы о составе пленных на основании списка 1613 г. не приходится – этот список носил предварительный характер, и в нем могли быть учтены умершие в ходе осадного сидения 1609-11 гг. Можно подвести некоторые предварительные итоги исследования. Женщину Московской Руси обычно описывают как затворницу теремов, основными занятиями которой были рукоделье и молитвы. Этот образ, основанный на воспоминаниях иностранцев, возможно, справедлив по отношению к представительницам высшей знати, жившим в Москве. Однако распространять этот стереотип на массы уездного дворянства не представляется возможным. В следующей части исследования будет представлен более широкий сравнительный материал; однако источники по обороне Смоленска в достаточной степени позволяют пересмотреть привычные стереотипы. Уже в мирное время жена была полноценной заместительницей мужа в поместном хозяйстве, пока тот проводил время на службе и в дальних походах. Ей приходилось управлять поместьем, «людьми» (холопами) и крестьянами и самостоятельно принимать решения. Переезд из поместья в осаду нарушил привычный уклад, тем более что женщины были отстранены от общего участия в военных и политических делах и им было гораздо сложнее осмыслить ситуацию. К тому же предыдущий опыт и воспитание никак не способствовали формированию представлений ни о войне, ни о жизни в осажденной крепости. На это накладывался голод (поскольку сбор урожая был сорван неприятельским вторжением) и то, что окружающий мир мужских воинских корпораций был зачастую равнодушен, если не враждебен к самостоятельным помещицам. Однако многие дворянские жены привыкли справляться с трудностями независимо от мужей, что помогало им выживать в нелегких условиях осадного времени 1609-11 гг. Молочников А.М., г. Санкт-Петербург Источники и литература АИ 1841 – Акты исторические, собранные и изданные археографической комиссией. Том II. 1598-1613. – СПб., 1841. Бошковская 2014 – Бошковская Н. Мир русской женщины XVII столетия. – СПб.: Алетейя, 2014. ДАИ 1846 – Дополнения к актам историческим, собранные и изданные археографической комиссией. Том I. – СПб., 1846. Забелин 1991 – Забелин И.Е. Домашний быт русских цариц в XVI и XVII ст. – Новосибирск, 1991. Корогодина 2003 – Корогодина М.В. «Или мучивал жену напрасно, а не по закону?» Мир русской женщины в Средние века // Человек. №6, 2003. С. 131-140. Памятники 1912 – Памятники обороны Смоленска. (1609-1611 гг.) / Под ред. и с пред. действ. чл. Ю.В. Готье. – М., 1912. Повести 1985 – Воинские повести Древней Руси. – Л.: Лениздат, 1985. РИБ 1872 – Поход его королевского величества в Москву [Россию] 1609 года // Русская историческая библиотека. Том I. – СПб., 1872. 74

Valla. №2(3), 2016. Пушкарева 2012 – Пушкарева Н.Л. Частная жизнь женщины средневековой Руси и Московии. – М.: Ломоносовъ, 2012. РИО 1913 – Сборник Императорского Русского исторического общества. Т. 142. – М., 1913.
 Аннотация Автором статьи предпринята попытка исследовать положение женщин во время Смоленской обороны от польско-литовского войска 1609-1611 гг. Статья является первой частью исследования и посвящена женщинам из семей дворян. Основным источникам по данному вопросу являются письма жительниц Смоленска своим мужьям и сыновьям. Эти письма были написаны осенью 1609 г. и опубликованы в середине XIX века, однако до сих пор не были исследованы. Между тем, изучение этих писем вкупе с другими источниками дают представление о жизни женщин из русской дворянской семьи XVII в.: круг хозяйственных обязанностей женщины, её мировоззрение. Особое внимание уделяется тому, как смоленские «осадные сиделицы» воспринимали современные им события Смутного времени. Ключевые слова XVII век; Смутное время; Смоленск, гендерные исследования; быт; войны; военная повседневность; русское дворянство; крестьяне; плен; частные письма; поместье Сведения об авторе Молочников Александр Михайлович, независимый исследователь e-mail: [email protected]






75

[VALLA] труды членов редколлегии

Макаров В.С. «Не без основания назван Фениксом»: Генри Уэлби и его затворничество

«Не без основания назван Фениксом»: Генри Уэлби и его затворничество В октябре 1636 года в Лондоне, в приходе св. Эгидия у ворот Крипплгейт (St. Giles’ without Cripplegate) в собственном доме на Граб-стрит умер Генри Уэлби. Смерть восьмидесятилетнего старика – дело, увы, неудивительное. Только в этот же день, если верить сохранившейся приходской книге [LMA P69/GIS/A/002/MS06419/003] в этом одном из самых больших лондонских приходов умерло еще 17 человек разного возраста, а родилось – для сравнения – за всю вторую половину октября всего 47.

Ил.1. Запись в книге прихода св. Эгидия о смерти «Генри Уэлби, джентльмена». London Metropolitan Archives, St Giles Cripplegate, Composite register, 1634/5-1646, P69/GIS/A/002/MS06419, Item 003. Источник: http://www.ancestry.com

Удивиться можно было бы скорее тому, что Генри Уэлби дожил до такого почтенного возраста), если бы не одно обстоятельство. Примерно через полгода в свет вышел небольшой биографический памфлет «Феникс нынешних времен» (The Phoenix of These Late Times, or the Life of Mr. Henry Welby, Esq.). Героем памфлета был «лондонский затворник» Генри Уэлби, проживший на окраине Лондона сорок лет в полном одиночестве. Текст «Феникса» состоял из небольшой прозаической биографии отшельника, соединенной с размышлением о его исключительности, и нескольких элегий на его смерть. Памфлет не был зарегистрирован в Компании печатников, но на титульном листе приведена полная информация о его издателе. Николас Оукс (Nicholas Okes, ум. 1645), некогда подмастерье знаменитого Ричарда Филда, за сорокалетнюю карьеру издал множество пьес, в том числе первые кварто шекспировских «Короля Лира» (1608) и «Отелло» (1622), а также «Белого дьявола» и «Герцогиню Мальфи» Дж. Уэбстера, маски Б. Джонсона, пьесы Т. Деккера, Дж. Форда и особенно Т. Хейвуда, с которым, вероятно, они были друзьями. «Феникс нынешних времен» был напечатан для продажи в магазине Ричарда Клаттербака (Richard Clotterbuck или Clutterbuck, ум. 1648) под знаком золотого шара на улице Литл-Бритн (‘in little Brittaine, at the signe of the golden ball’ – Здесь и далее тексты цитируются в оригинальной орфографии с единственным исключением – модификацией «длинного» s в «короткое»). Для продажи в магазине Клаттербака Оукс до этого напечатал как минимум еще одну книгу – первое английское издание «Писем» Ж.-Л. Гёза де Бальзака (1634). Составитель справочника английских печатников и книготорговцев полагает, что 76

Valla, №2(3), 2016. магазин Клаттербака главным образом торговал «популярной» литературой (т. е. тем, что мы бы сейчас назвали сенсационными памфлетами [Plomer 1907: 47]) – очевидно, что это не совсем так, хотя магазин, находившийся за городской стеной, в Смитфилде, скорее всего действительно не мог ориентироваться только на состоятельного читателя. Вышло как минимум два тиража «Феникса» (STC 25226.5 и STC 25227), второй вариант отличается тем, что в конце книги добавлена еще одна элегия на смерть Генри Уэлби. В 1741 г. «Феникс» был переиздан под заглавием «Городской отшельник» [City Hermit 1741] – очевидно, образ «феникса» уже мало что говорил читателю, а неизвестный издатель мог бы гордиться, что первым употребил один из популярных современных терминов. Через двести лет после выхода в свет экземпляр «Феникса» из собрания графа Бриджуотера попал в ненадежные руки Джона Пейна Колльера, который посвятил ему страницу в каталоге Бриджуотерской коллекции [Collier 1837: 330]. Именно Колльер первым предположил, что не только одну из элегий, но и прозаическую часть «Феникса» написал Томас Хейвуд (ок. 1573-1641), один из последних еще живых на тот момент драматурговсовременников Шекспира, автор (по его собственным словам) 220 пьес. Другие авторы элегий также прежде всего принадлежали миру театра. Это малоизвестные в России, но довольно популярные для своего времени драматурги Шэкерли Мармион (Shaсkerley Marmion, 1603-1639) и Томас Наббс (Thomas Nabbes или Nabbs, 1604/1605-41 – именно его элегия была добавлена во втором тираже «Феникса»), памфлетист Томас Брюэр (Thomas Brewer, ум. после 1640), «водяной поэт» Джон Тейлор (John Taylor, 1578-1653, см. о нем подробно [Макаров 2013a, 2013b]), а также неидентифицированные J.B. и J.T. (в последнем случае, вероятнее всего, перед нами еще один текст Дж. Тейлора, тем более что подписанные инициалами и полным именем элегия идут друг за другом). То, что подбор авторов не случаен, доказывает хотя бы практика похвальных стихов друг другу: Наббс – Мармиону [Kathman 2004], Хейвуд – Мармиону [Drakakis 2004], Брюэр – Тейлору и Хейвуду [Haresnape 2004]. Кроме того, Бернард Капп полагает, что Тейлора и Хейвуда, почти ровесников, связывала личная дружба [Capp 2004]. Составляло ли это сообщество особый поэтический круг наподобие распавшегося к тому времени «колена Вениаминова» (они же «сыны Бена») вокруг Бена Джонсона? Ответ на этот вопрос выходит за рамки этой статьи. Завершая речь о структуре сборника, нельзя не сказать о его композиции. Открывает сборник краткое, менее одной страницы, «Описание этого джентльмена» (The Description of This Gentleman [Heywood 1637: A3r]), далее следуют элегии Дж. Б. «На жизнь и смерть Мастера Генри Уэлби» (Vpon the Life and Death of Mr Henry Welby [Ibid.: A3r-A3v]), полностью одноименная предыдущей элегия Мармиона [Ibid.: A4r-A4v], и еще одно дополнение второго тиража – анонимная элегия «В память о достойном джентльмене мастере Генри Уэлби» (Vpon the remembrance of that worthy Gentleman, Master Henry Welby [Ibid.: A4v]). Чтобы уместить этот текст в первом листе издания, предыдущие элегии во втором тираже напечатаны без заставок и почти без разрыва, отделенные друг от друга только горизонтальной чертой. Далее идет почти одноименная памфлету и не подписанная прозаическая часть (The Phoenix of these late times: Or the life of M. Henry Welby Gentleman, who lived at his house in Grub-street forty foure yeares, and was never seene by any, aged eighty foure [Ibid.: B1r – E4v]), а после нее – еще ряд элегий: «Священной памяти воздержнейшего джентльмена Мастера Генри Уэлби» Т. Брюэра (To the sacred Memory of that most abstenious Gentleman, Mr. Henry Welby [Ibid.: F1r]), «Похвала добродетельному джентльмену Мастеру Генри Уэлби» Дж.Т. (In Commendation of that vertuous Gentleman Mr. Henry Welby [Ibid.: F1v]), «На жизнь достойнейшего джентльмена Мастера Генри Уэлби» Джона Тейлора (Upon the Life of that most worthy Gentleman, Master Henry Welby [Ibid.: F2r]), и, наконец, «Эпитафия или погребальная элегия достопочтеннейшему Мастеру Генри Уэлби, эсквайру...» (AN EPITAPH, Or rather, A Funerall Elegie upon the Right Worshipfull Mr. Henry Welby, Esquire, who dyed at his 77

Макаров В.С. «Не без основания назван Фениксом»: Генри Уэлби и его затворничество House in Grub-streete, and lyeth buried in the Church of Saint Giles, neare Cripple-gate [Ibid.: F2v-F3r]). В обоих тиражах «Эпитафия» напечатана с особой заставкой, с отдельной страницы, подписана именем Т. Хейвуда и завершается словом FINIS. Как говорилось выше, после нее во втором тираже вставлена набранная более крупным шрифтом элегия Т. Наббса «На Мастера Генри Уэлби» (Vpon Mr. Henry Welby [Ibid.: F4r-F4v]). Таким образом, второй тираж полностью умещается в четыре листа (по сравнению с первым, где в конце остается один незаполненный лист). Интересна также структура колонтитулов: элегии, помещенные на первом печатном листе (A1-A4) вместо колонтитулов имеют пустые скобки (вероятно, потому, что в первом тираже каждая элегия печаталась с отдельной заставкой). В прозаической части обеих тиражей – колонтитул ‘The Phoenix of these times’ (т. е. чуть сокращенное ее название), следующие три элегии – с отдельными заставками, т. е. без колонтитула, и наконец, хейвудовская эпитафия – с соответствующим колонтитулом ‘An Epitaph’, во втором тираже на странице F4v измененным на ‘An Epitaph, &c.’ (курсивом вместо обычного шрифта). Очевидно, что текст Наббса добавлен позже, причем уже после того, как набор первого тиража был рассыпан. Почему добавленный на стр. A4v небольшой текст попал именно в эту часть «Феникса», пока ответить трудно. Добавление элегии Наббса в конец набора уже разрушило первоначальную композиционную логику, новая элегия могла бы вполне поместиться там же. Автором «В память о достойном джентльмене» мог снова быть Мармион – в таком случае анонимный текст помещен по традиционному правилу incipit – explicit, т. е. все поэтические посвящения одного автора друг за другом. Неясно также, почему прозаический текст делит элегии на две группы (Дж.Б + Мармион + аноним и Брюэр + Дж.Т + Тейлор). Возможно, «Феникса» верстали в спешке по мере поступления текстов. Уэлби в Линкольншире Прежде чем мы обратимся к тому «Фениксу», что изображен в памфлете, – что мы знаем о реальном Генри Уэлби? Первая и главная проблема – это датировка его рождения. Если верить авторам «Феникса», Уэлби умер восьмидесяти четырех лет, то есть родился в 1552 г. Однако это противоречит данным, которые сохранились в архиве кембриджского колледжа св. Иоанна (St. John’s Сollege). Генри Уэлби отмечен в них как уроженец Линкольншира, поступивший в колледж в 1558 г. [Venn 1922: 358], а с 1562 г. – студент лондонской юридической школы Иннер-Темпл. Даже если признать невозможное поступление в университет шестилетнего ребенка, двенадцатилетний Генри не мог быть принят в один из судебных Иннов – его бы вначале отправили в один из подготовительных. Вероятнее всего, прав единственный современный биограф Уэлби, Дэвид Суден [Souden 2004], и авторы памфлета ошиблись с возрастом «Феникса»: он родился не в 1552, а не позднее 1546 г. и дожил как минимум до девяноста. Возможно, источник ошибки – в том, что античные авторы обычно определяют продолжительность жизни птицы феникс круглым или каким-либо символическим числом, например, Плиний (Естественная история, 10: 2) даёт 540 лет. Таков и возраст смерти лондонского «Феникса» – fourscore and four (4x20+4). Нет ясности и в отношении точной даты его смерти: в приходской книге стоит 20 октября (Ил. 1), в памфлете – 29 октября. Наконец, неизвестно точно, когда именно Уэлби поселился в Лондоне, но об этом чуть позже. Все источники связывают рождение и юность Генри Уэлби с графством Линкольншир, где род Уэлби владел рядом поместий на севере и северо-востоке. Отец Генри, Аделард Уэлби-старший (Adlard Welby), если верить надписи на надгробном памятнике [Gibbons 1898: 206], умер в 1570 г. 63 лет от роду (т. е. родился в 1507, а с учетом того, что Генри был 78

Valla, №2(3), 2016. его старшим сыном, дата 1552 г. становится еще более сомнительной) От двух жен Аделард имел в общей сложности 11 детей: от первой жены, Эллен, урожденной Холл – 4 дочери и сыновей Генри и Аделарда-младшего, и от второй – Кассандры, урожденной Априс – дочь Сьюзен и четырех сыновей, самый младший из которых, Джон, родился в год смерти отца. Подробную генеалогию линкольнширских Уэлби см. [Betham 1805: Appendix, 17-25]. История только этой ветви рода Уэлби, жившего в Линкольншире как минимум со времен Эдуарда I, может занять не одну статью. Для жизни нашего героя нам нужно знать, что к началу 1590-х умерли его отец, родная и приемная мать. Генри стал основным наследником и переселился из поместья Гедни (Gedney) около г. Бостона в Гоксхилл (Goxhill), к устью реки Хамбер на севере Линкольншира, почти на границе с Йоркширом. Интересно, что на дороге из Гедни в Гоксхилл (130,3 км по современным дорогам) лежит приход Эшби-и-Фенби (Ashby cum Fenby). В 1575-1593 гг. настоятелем местной церкви был Роберт Хейвуд (Robert Heywood) – как еще в 1920-е гг. доказал А. Кларк [Clark 1931], это был отец драматурга. Генри – единственный из современных ему Уэлби, который учился в университете. Если верить авторам «Феникса», в молодости он провел несколько лет в Европе – Германии, Голландии, Италии и Франции. Хотя само понятие «Гранд-тура» – поездки молодого наследника по странам Европы для образования и совершествования манер – возникло значительно позже, перед нами один из ранних примеров классического Гранд-тура. Вероятно, он занял годы после ухода из Иннер-Темпла (неизвестно, получил ли Уэлби какую-либо ученую степень в Кембридже – скорее всего, нет; Судебные Инны степени не присуждали) и до смерти отца в 1570 г. Традиционно полагали, что поместье Гоксхилл Генри купил сам, вступив в права наследства, но генеалогисту Уиллу Джонсону удалось найти письмо сэра Джона Констебла к Аделарду-старшему, датированное 1560 г. и адресованное именно в Гоксхилл [Johnson 2007a]. Из хранящихся в манчестерском архиве дел ясно, что Аделард Уэлби-старший вначале частично получил права на Гоксхилл от Томаса лорда Уэнтворта, а с 1560 г. владел им полноправно. Вероятно, Аделард готовил Гоксхилл как будущее поместье своего образованного сына, очевидно поднявшегося уровнем выше богатых, но не титулованных провинциальных землевладельцев. При этом сам Аделард по-прежнему жил и похоронен в Гедни. Генри и его брат Аделард выгодно женились на двух сестрах – Элис и Элизабет, дочерях сэра Томаса Уайта из Таксфорда и его жены Агнес (Энн), урожденной Берли, сестры лорда-казначея и одного из самых влиятельных придворных елизаветинской эпохи Уильяма Сесила лорда Берли. О браке Генри и Элис Уэлби мы почти ничего не знаем. В «Фениксе» жена (в отличие от дочери) даже не упоминается – вероятно, она рано умерла. Не упоминаются ни Элис, ни ее дочь Элизабет и в завещании Агнес Уайт (1604), урожденной Берли [Gibbons 1898: 200-201], в то время, как второй зять Агнес – Аделард Уэлби-младший – сделан основным душеприказчиком, и отдельные распоряжения сделаны в отношении дочери Элизабет и внуков. В архиве семьи Сесилов в Хэтфилд-Хаусе сохранилось несколько писем Агнес брату, в которых упоминается «мои сын и дочь» Элизабет и Аделард. В октябре 1601 г. Агнес благодарит брата (к слову, письмо написано из Гоксхилла) за помощь, оказанную Аделарду и Элизабет во время поездки в Лондон в связи с тяжбой об опеке над Адамами (Адамсами) – детьми Мэри, сестры Аделарда-младшего, вышедшей замуж за Генри Адамса. Судя по письму, Адамс некогда занял большую сумму под поручительство Аделарда: ‘thanks for the favour showed to my son Welby and my daughter when they were at London in their suit and trouble, by means of the suretyship and bonds he came in for his brother Adam’. Роберт (видимо, один из детей Адамсов) по суду пытался оспорить опеку: ‘And now the ward, Robert Adam, 79

Макаров В.С. «Не без основания назван Фениксом»: Генри Уэлби и его затворничество saith he was not ward to my son Welby, whom these suits in law do greatly hinder’ [Cecil Papers 1906b]. Чуть позже – в феврале 1602 г. – Агнес сообщает дополнительные детали тяжбы: сумма долга, который Аделард выплачивал за шурина – 2000 марок, вдобавок к тому, что он был опекуном его четверых детей (‘My son has been driven to great extremity by a suretyship for his brother Henry Adam. The debt amounts to 2,000 marks, besides the bringing up of a ward and three of his sisters’ [Cecil papers 1910]). В перечне дел Канцлерского суда сохранилось дело Роберта, Джейн и Эллен Адам против Аделарда Уэлби, в котором ответчик обвиняется в незаконном захвате поместья в Тидд Сент-Мэри (Tydd St. Mary, 7 миль на юг от Гедни), которое законно и прямо принадлежало их отцу (‘of which… Henry Adam… was seised in capite...’) и было завещано детям [Bayley 1827:15]. В архиве Сесила есть упоминание о другой, более ранней тяжбе – между неким Эдуардом Стэнхоупом и нашим героем Генри Уэлби за права на Гоксхилл летом 1573 г. [Cecil Papers 1888]. Как ясно из вышеизложенного, Уэлби сохранил за собой права на поместье. Единственный раз в переписке Агнес с братом упоминается Элизабет Уэлби, а точнее, ее муж Кристофер, в будущем – сэр Кристофер Хилдьярд (Хилльярд, Sir Christopher Hillyard, Hildiard). В феврале 1601 г. он тоже отправился в Лондон для участия в судебном разбирательстве, и Агнес написала брату рекомендательное письмо, прося помощи в «затянутом деле» в Звездной палате: ‘The bearer hereof, Mr. Hillyard, nephew unto Sir Christopher Hillyard, is married with my son Henry Welby's daughter, and by reason of some malicious enemies is called unto the Star Chamber by subpæoena. I beseech your favour in his behalf. The cause is long and tedious, wherefore he can better certify you than I can write’ [Cecil Papers 1906b]. Свадьба Кристофера с Элизабет Уэлби состоялась 13 июля 1598 г. – а значит, Элизабет, вероятнее всего родилась не ранее конца 1570-х (некоторые источники XIX века дают 1577 г.). О сэре Кристофере Хилдьярде и его удачной парламентской карьере см. подробно [Thrush and Ferris, 2010]. Хилдьярды унаследовали Гоксхилл после смерти Генри Уэлби, хотя жили в основном в поместье Уайнстед (Winestead) в Йоркшире. Уже упомянутый нами Уилл Джонсон считает Генри Уэлби предком в восьмом колене поэта Альфреда лорда Теннисона [Johnson 2007b]. Мы довольно много знаем о линкольнширских Уэлби и их родственниках, землях и поместьях. Одно из немногих исключений – сам Генри, который должен был стать главным наследником отца. От тех 20 или более лет, когда он управлял Гоксхиллом, не осталось почти ничего, кроме легенды о бегстве в Лондон.

«Городской отшельник» в Лондоне Еще одна важная проблема датировки – год, когда Генри Уэлби переселился в Лондон и начал жизнь «городского отшельника». Авторы «Феникса» снова подчиняются магии цифр: 40 лет Генри прожил в миру и 44 – в Лондоне. В то же время Хейвуд (в отсутствие доказательств обратного примем его как автора прозаической части «Феникса») пишет, что «уход» Генри состоялся уже после того, как его дочь «сочеталась браком с cэром Кристофером Хилльярдом из Йоркшира, рыцарем хорошего происхождения и из благородной семьи, на радость и утешение отцу» (‘was espoused to a Sir Christopher Hilliard in Yorkeshire. Knight of good descent, and a noble Family, to the Fathers great ioy and comfort’ [Phoenix 1637: D2r]. Конечно, «Феникс» не мог бы оставить дочь без защиты, удаляясь от мира, но логично предположить, что так бы поступил и реальный Уэлби (хотя бы заботясь о доходе семьи и своем собственном), поэтому вероятнее всего, переезд в Лондон состоялся в самом конце XVI века. 80

Valla, №2(3), 2016. О причинах этого переезда мы не знаем почти ничего, кроме легенды о ссоре со сводным младшим братом Джоном. Сводный брат Роберт умер, не оставив потомства, в 1596 г., еще один, Ричард (1563-1634), жил в Лондоне, где женился на дочери сэра Томаса Роу, старший сын Аделарда Уэлби от второй жены сэр Уильям Уэлби (1559-1629), будущий кавалер Ордена Бани, унаследовал Гедни; Аделард-младший жил в поместье своего тестя Вудхед (Woodhead, ныне, вероятно, в черте Стэмфорда). [Maddison and Larken 1906: 1317] О Джоне известно меньше, чем об остальных братьях: женился он позже всех, в 1604 г., на Элизабет, наследнице своего дальнего родственника Томаса Уэлби и поселился в ее поместье Мултон (Moulton). Вполне очевидно, что когда братья начали делить поместья, Джон как самый младший и холостой не получил ничего и вынужден был жить с кем-то из них или переезжать из поместья в поместье (расстояние между двумя мэнорами клана Уэлби редко превышало 30 миль). Здесь начинается легенда о попытке Джона (в памфлете имя брата не упомянуто, но все позднейшие источники пересказывают легенду, указывая именно его имя) убить Генри, когда «Феникс» пытался увещевать безрассудного младшего брата. Хейвуд посвящает этому ключевому событию целый абзац: братья встречаются в поле и младший в порыве ярости стреляет в старшего, но пистолет дает осечку: ‘... at the length the two Brothers meeting face to face, the younger drew a Pistoll charged with a double Bullet from his side, and presented upon the elder, which onely gave fire...’ Генри отнимает пистолет («машину мучений») у брата и уходит в дом (‘...the elder seizing upon the younger, disarmed him of his tormentary Engine, and without any further violence offered, so left him...’ [Phoenix 1637: D3r]). Увидев, что оружие заряжено, Генри впадает в размышления, которые и приводят его к отъезду в Лондон (‘when he found the Bullets, and apprehended the danger hee had escap’t, hee fell into many deepe considerations...’ [Ibid.: D3rD3v]). Хейвуд старается показать отъезд обдуманным шагом мудреца, добавляя к considerations синоним circumspections (‘For wise men will alwayes use circumspections’ [Ibid.: D3r-D3v]). Вероятно, это следует понимать так, что переезд в Лондон не был паническим бегством: даже если все в истории с братом – правда, его можно было выгнать из Гоксхилла и не пускать больше на порог. Наконец, если Генри действительно опасался смерти от рук брата, жизнь в большом городе практически без слуг – не лучший способ обеспечить себе безопасность. Вероятно, причины были более глубокими. Генри был уже не так молод (даже в версии «Феникса» ему было уже сорок, а в реальности – скорее под пятьдесят). Возможно, он испытал религиозное перерождение, или его отъезд мог быть как-то связан с политическими событиями конца елизаветинского правления: среди линкольнширского дворянства было много католиков, те из его линкольнширских родственников, что дожили до середины XVII в., встали на сторону роялистов. Наконец, самый важный аргумент в пользу того, что переезд в Лондон мог быть не внезапным. Бракосочетание ‘Xpo: Hillyard, and Elizabeth Welby’ 13 июля 1598 г. произошло именно в лондонской церкви св. Эгидия. Нет никакой информации о том, что у Хилдьярдов был дом именно в этой части города. Сложно представить, что выбор места продиктован необходимостью получить благословение отца-затворника. Скорее всего, дом на Граб-стрит был куплен давно (может быть, предназначался для молодых, хотя в таком случае выбор места в бедной части прихода несколько странноват).

81

Макаров В.С. «Не без основания назван Фениксом»: Генри Уэлби и его затворничество

Ил. 2. Запись в книге прихода св. Эгидия о браке Элизабет Уэлби. London Metropolitan Archives. Источник: http://www.ancestry.com

Как бы то ни было, нам снова предстоит услышать голоса других, но не самого Генри Уэлби. В Лондоне он купил дом за пределами городских стен, в самом начале Граб-стрит (Grub Street, ныне сохранилась только половина улицы, современное название – Milton Street), в приходе св. Эгидия, где некогда находился римский и средневековый барбакан – укрепление при основных северных воротах Лондона (Cripplegate). Это был очень большой и неоднородный приход – в той части его, которая находилась внутри городских стен, жили состоятельные торговцы (в доме одной из таких семей – французских эмигрантов Монжуа на Силвер-стрит – несколько лет квартировал Шекспир [см. Nicholl 2008]). За стеной жило немало бедных, район был также известен большим количеством воров и попрошаек [см. напр. Chalfant 1978: 150-151]. Граб-стрит, в начале которой поселился Уэлби, еще не имела репутации приюта нищих писателей [об истории мифа см. Rogers 1972]. На месте дома «Феникса» сейчас находится Уиллоуби-хаус – самый восточный из многоэтажных корпусов Barbican Estate. В десяти минутах ходьбы на север в 1600-1642 гг. находился театр «Фортуна», поэтому в приходе жили многие люди, связанные с миром театра – прежде всего, знаменитый актер и антрепренер Эдвард Аллен (Edward Alleyn, 1566-1626). На кладбище церкви св. Эгидия были похоронены автор «Книги мучеников» Джон Фокс (1587), мореход Мартин Фробишер (1594), писатель Томас Делони (1600), картограф и историк Джон Спид (1629), Джон Мильтон (1674). Находясь на северо-западе Лондона, приход уцелел в пожаре 1666 г., а церковь св. Эгидия, хотя и сгорала несколько раз, сохранила (кроме перестроенной колокольни) здание конца XIV века. Вероятно, почти рядом с домом Уэлби находился conduit – конечная точка водопровода, по которому к воротам Крипплгейт поступала вода в свинцовых трубах: ‘Some small distance from the east end of this church is a water, Conduit brought in pypes of leade from Highbery’ [Stow 1908]. Далее на восток шли поля Мурфилда и Финсбери, на которых упражнялось «братство св. Георгия» – лондонские лучники, а также паслись коровы (многолетняя служанка Уэлби Элизабет, если верить авторам «Феникса», покупала парное молоко недалеко от дома). В описи домов прихода св. Эгидия, составленной через 2 года после смерти Генри Уэлби, его дом оценен в 20 фунтов [Dale 1931]. Это самый дорогой дом в части прихода, лежащей за городской стеной (если не считать пабов) и вместе с домом «м-ра Шинглера» – один из всего двух, названных по имени хозяина (остальные, скорее всего, сдавались внаем и оценивались в среднем в 3-5 фунтов). Учитывая, что на недлинной Граб-стрит указано более 100 домов, ясно, что речь идет не об отдельных зданиях, а о домохозяйствах.

82

Valla, №2(3), 2016.

Ил. 3. Граб-стрит (выделена красным) и приход церкви св. Эгидия (выделен желтым) на карте Лондона, приписываемой Р. Агасу (по состоянию на начало 1570-х гг.). Интерактивная карта с сайта Map of Early Modern London (http://mapoflondon.uvic.ca/)

После смерти Генри Уэлби, как следует из архивных документов [The University of Manchester, RYCH/3669; The National Archives, Kew, C 202/20/3], лондонский дом и мэнор в Гоксхилле перешли к его дочери леди Хилдьярд, которая скончалась в ноябре 1638 г. Ее завещание, как и завещание ее отца, найти пока не удалось. Пока неизученными остаются архивные документы в Манчестере, связанные с правом владения Гоксхиллом. Мы не знаем, как и кто управлял этим мэнором и другими владениями, которые, если верить авторам «Феникса», приносили Генри невероятно огромную сумму – больше тысячи фунтов в год. Судя по тому, что его дочь (а потом внук) без проблем вступили в права наследования, над имуществом не была учреждена опека. Возможно, Генри получал письма из Гоксхилла и давал письменные указания управляющим. Возможно, он полностью передоверил управление зятю и дочери. Неизвестно, относится ли к нашему герою документ, устанавливающий обязанность выплаты налогов в Линкольншире [The National Archives, Kew, E 115/400/68] – конечно, Уэлби не проживал в городе Линкольне, но мог иметь там недвижимость. Трудно поверить лишь тому, что доходы Аделарда-старшего были столь высоки, что одному только старшему сыну он оставил в наследство тысячу фунтов годового дохода 83

Макаров В.С. «Не без основания назван Фениксом»: Генри Уэлби и его затворничество [Phoenix 1637: C2r]. Если речь именно о доходе, а не о стоимости земель, вероятнее всего, это та сумма, которую приносили все поместья, а Генри мог управлять ими, пока братья не выделялись в отдельное хозяйство после свадьбы. От долгой жизни Генри Уэлби осталось лишь несколько «твердых» фактов, чуть больше анекдотов и описаний и место в списке эксцентричных «лондонских чудаков». Подробному рассмотрению «Феникса нынешних времен» как литературного текста я планирую посвятить отдельную статью, пока ограничимся общими замечаниями. «Феникс»: от восхищения до насмешки Начнем с конца: странная слава Генри Уэлби обеспечила ему место в рядах лондонских скупцов и эксцентриков, резко выпадающих из привычного мира «капиталистического Лондона» и потому интересных читателю (об истории интереса к эксцентричным скрягам см. [Сarroll 2008: 33-36]). В его «невидимости» – скрытая тайна, вероятная угроза, для современного медикализированного общества – возможное психическое расстройство или болезнь, которая притягивает своей иной логикой, несгибаемой странностью. Генри Уэлби для читателя XX и XXI веков – вариация на тему Говарда Ханта или (в более высоком ключе) ламед-вав цадиким. Моралисты, разумеется, не могли не задаваться вопросом о неисполненном долге. Английский священник и писатель Эрскин Нил (Erskin Neale, 1804-1883) посвятил Уэлби одну из глав сборника нравоучительных примеров о вреде бездумного обладания богатством Riches that Bring No Sorrow (1852). Добившись уединения, полагает Нил, Уэлби сбросил все узы долга – перед детьми, перед Богом (т. к. не появлялся в церкви) и перед Сувереном (именно в таком порядке градации). Наделенный состоянием и властью, Уэлби должен был помогать монарху поддерживать религию и порядок и наказывать порок: ‘...possessed of means and station, holding no trifling stake in the country and bound to cooperate with the powers that be in maintaining law and order, in shaming vice and encouraging vertue’. Нила интересует, последовало ли за «эгоистичной и трусливой решимостью» (‘selfish and cowardly resolve’) хотя бы сожаление, если не говорить о раскаивании? [Neale 1852: 211] Рой Бут в маленьком эссе о «городском отшельнике» тоже отмечает его странную и неколебимую волю: ‘This does look like a supreme display of will-power by an obstinate man, one, moreover, who wants his determination to be known’ [Booth 2006]. Эта воля действительно трудно поддается логическому анализу, но мы не знаем, насколько это было сознательным выбором лондонского отшельника. Историческая память странно обошлась с тем, что его окружало. Исчезло само имя Граб-стрит, но сохранилась в пожарах и бомбежках церковь св. Эгидия. Исчезли бумаги и документы, связанные с именем Уэлби, но остался он сам – пусть и в виде «Феникса». На фронтисписе памфлета помещена гравюра Уильяма Маршалла, сделанная специально для этого издания (Ил. 4). К сожалению, неизвестен автор, создавший исходный рисунок. Очевидно, что это не портрет с натуры, а воображаемый «городской отшельник», в котором – как и во всем тексте «Феникса» сочетаются традиционные черты пустынника – длинные борода и волосы, не особенно необходимый для домашнего затворника посох – и ренессансного меланхолика – голова, опущенная на руку (Р. Бут сравнивает Уэлби на этом изображении с Иеронимом). Шахматная плитка пола и тапочки без пяток создают еще один интересный контраст.

84

Valla, №2(3), 2016.

. Ил. 4. Фронтиспис к «Фениксу нынешних времен» – гравюра У. Маршалла с рисунка неизвестного автора. Отдельный оттиск, 1794. 193х140 мм. National Portrait Gallery, London. Stock image.

85

Макаров В.С. «Не без основания назван Фениксом»: Генри Уэлби и его затворничество Заманчиво, но вряд ли обоснованно было бы связывать пейзаж за окном с реальной Граб-стрит, скорее это условная окраина города, напоминающая голландские гравюры. Водоема такого размера около ворот Крипплгейт не было (только полузасыпанный ров). Вероятно, этот вид должен изображать повседневную жизнь, контрастирующую с погруженностью в рефлексию самого «городского отшельника». На подобных контрастах построен и сам текст «Феникса», авторы которого оказались в нелегком положении. Не будем углубляться в причины, по которым Хейвуд и остальные авторы решили сохранить для мира память о Генри Уэлби, но поскольку они решили это сделать, каким нужно было изобразить «городского отшельника»? Очевидно, что традицию христианского анахорета можно было использовать лишь частично: в стране, где уже почти сто лет монашество непрерывно критиковалось, читатель был бы склонен к моралистическому толкованию в духе Эрскина Нила. Фигура «недовольного» устарела, религиозный меланхолик в стиле Бертона слишком интеллектуален. В этом смысле «Феникс» – очень интересный образ. С одной стороны, он подчеркивает исключительность героя и его высочайшие достоинства (как интеллектуальные, так и моральные). С другой, в человеке-фениксе есть что-то от темы сенсационалистского памфлета. Это подчеркивается и тем, что все ключевые цифры и факты вынесены в заголовок памфлета (40, 84, Граб-стрит), и тем, что в рассуждения о достоинстве воздержания тщательно вплетены показательные детали повседневности. Все, что мы знаем о Уэлби периода его жизни в Лондоне, мы знаем из «Феникса». Самая занятная и, вероятно, правдивая деталь – устройство его жилища. Городской отшельник из всего дома использует лишь три комнаты, расположенные анфиладой: столовую, спальню, и наконец, дальше всех отстоящий от входа кабинет – ‘chusing to himselfe out of all the roomes three private chambers, best suiting with his intended solitude: The first for his Diet, the second for his Lodging, and the third for his Study’ [Phoenix 1637: D4r] – интересно, что этот биографический фрагмент на двух страницах (D4r-D4v) набран несколько более мелким шрифтом, чем основной текст, возможно, расширен в последний момент. Из всех слуг, которые оставались в доме, входить в эти приватные покои могла только горничная Элизабет, которая, если верить авторам «Феникса», умерла за 6 дней до смерти Генри. Отшельник скрывается и от нее, отступая все дальше в глубь анфилады, когда горничная приносит еду или делает уборку: ‘one within another: and the while his Dyet was set on the Table by one of his servants an old Mayd, hee retyred into his lodging-chamber, and while his Bed was making, unto his Study, still doing so, till all was cleare’ [Phoenix 1637: D4v]. По такой логике, кабинет оставался последним «убежищем», куда вход всем был воспрещен. Не считая общих фраз о созерцании и молитве, авторы «Феникса» приводят две детали его повседневной жизни. Первая – покупка и чтение книг, причем, если верить Хейвуду и элегистам, на это должен был уходить основной доход с поместий. В «Описании этого джентльмена», куда включено только самое важное, впервые упоминается практика покупать все книги, но читать только те, которые не нарушают его внутренний покой: ‘He bought all bookes whatsoever, which came forth, onely making use of the best: such as broached controversie, he laid by, as aiming at the peace of his owne Conscience’ [Ibid.: A3r]. Эта практика почти дословно вновь упоминается в элегии Дж. Б.: He bought all sorts of bookes, which ere came forth, Onely made use of them of greatest worth: If any thing amisse therein he spyed, He would be sure to lay that booke aside. [Ibid.: A3v]

и в чуть сокращенном виде (‘He read all Bookes’) в элегии Мармиона. 86

Valla, №2(3), 2016. Наконец, собственно в биографическом тексте Хейвуд называет Уэлби «ученым» и «знатоком языков», который покупал не только изданные в Англии, но и заграничные книги «за любую цену»: ‘Hee was both a Scholler and a Linguist… neither was there any Author worth the reading, either brought over from beyond the seas, or published here in the kingdome, which he refused to buy at what deare rate soever’ [Phoenix 1637: E1r-E1v]) Такой акцент на reading habits Генри Уэлби одновременно подчеркивает, что выбор принадлежит исключительно ему самому и показывает наличие (по крайней мере между авторами «Феникса» и их героем) согласия в том, какие книги следует считать достойными. Эпизод с книгами, разумеется, нарушает целостность сюжета о «городском отшельнике»: как мог человек, годами не выходивший из дома, постоянно покупать новые книги, да еще из-за границы? Это было возможно только с помощью секретаря или фактотума, который собирал бы информацию у печатников и книготорговцев и передавал ее Уэлби. Вторая, еще более, важная деталь – благотворительность «Феникса», которая еще нагляднее доказывает, что он не потерял связи с миром. Сам Уэлби исключительно воздержен, питается овсянкой на воде, не притрагивается ни к мясу, ни к рыбе, пьет только некрепкое пиво (small beere) по четыре шиллинга за бочку, десерт для него – яичный желток [Ibid.: D4v]. Но на Рождество, Пасху и другие праздники он устраивает угощение для всех слуг и бедных жителей прихода, причем разрезает приготовленное мясо сам, надевая специальные нарукавники голландского полотна и не попробовав ни кусочка, после чего блюда уносят: ‘then he himselfe (after thanks given unto God for his good benefits) would pinne a cleane Napkin before him, and putting on a paire of white holland sleeves, which reached to his elbowes, call for his knife, and cutting dish after dish up in order, send one to one poore neighbour, the next to another, whether it were Brawne, Beefe, Capon, Goose, &c. till hee had left the table quite empty’[Ibid.: E1v]. Хейвуд нарочито противопоставляет эту практику воздержности монашескому аскетизму (‘an abstinence farre transcending all the Carthusean Monkes, or Mendicant Fryars, that I ever yet could read of’), хотя построена она так же, как традиционные монашеские упражнения – с помощью самоиспытания и преодоления соблазна. Для того, чтобы выявить и описать все эксплицитные и скрытые аллюзии в тексте «Феникса», потребуется отдельная статья. Без этой работы еще рано делать окончательные выводы о том, почему авторы предлагают читателю именно Генри Уэлби как «английского феникса». Источники многих цитат пока не найдены (Хейвуд в лучшем случае указывает автора – например, Августина или Иоанна Златоуста). Необходимо проследить связь «Феникса» с темой «скрытого правителя» (disguised ruler), очень популярной в годы, когда были написаны наиболее известные драмы Хейвуда, с жанром ars moriendi, с полемикой о воздержании и труде второй половины XVI века и другими интеллектуальными традициями в той мере, в которой они существуют в конкретных текстах. В том же 1637 г., например, выходят в свет «Приятные диалоги и драмы» Хейвуда, где в числе других переводов есть поэтическое переложение лукиановского «Мизантропа» (это первый известный нам перевод данного диалога на английский). Несомненно, что Тимон и «Феникс» – контрастные близнецы. Оба покидают общество, поселяясь на его «окраине». У Лукиана: «А сам я куплю всю эту окраину, построю над сокровищем башенку, в которой смогу прожить один, и пусть она после моей смерти будет мне могилой. Пусть будет решено и поставлено на остаток моей жизни: не общаться с людьми, жить в неизвестности и презирать все» [Лукиан 2001: 152]. То же в версии Хейвуда (при том, что его отношение к Тимону в целом отрицательно и моралистично) звучит несколько более в духе «Феникса»: I’le buy a field remote hence, and obscure, Where having built a strong tower to secure This mountainous heape, I’le study (being gone)

87

Макаров В.С. «Не без основания назван Фениксом»: Генри Уэлби и его затворничество How I may best live to my selfe alone. There will I build my tombe too, e’re I dye, That none may know where Timons ashes lye. [Heywood 1637: 82]

Отказ от общения с акцентом на самодостаточности тоже вполне напоминает «городского отшельника»: I have wealth enough in using this my spade: I should be happy if you would forbeare me, But then most blest if no man would come neere me. [Heywood 1637: 78]

Ср. у Лукиана: «Мне от вас ничего не нужно. Не надоедайте мне! Мотыга для меня достаточное богатство. Вообще я счастливее всех... когда меня никто не навещает» [Лукиан 2001: 151]. Разумеется, Тимон и «Феникс» полностью противоположны в их отношении к обществу – но внешняя схожесть их поведения и аргументации заставляет предположить, что античные корни «отшельничества» для Хейвуда и его соавторов несомненны. Вероятно, таких примеров, как хронологическое совпадение работы над «Фениксом» и переводом «Мизантропа», можно найти еще немало. Скромная цель этой статьи состояла в том, чтобы указать на недостаточность памфлета как единственного источника информации о «городском отшельнике», на неточность его датировок и на «разрывы» между историческим Генри Уэлби и «Фениксом», которые помогают нам понять, как создавался нарратив о «Фениксе». Макаров В.С., г. Москва

Сокращения

C 202/20/3 – The National Archives, Kew. C 202/20/3. Dedimus Potestatem: Thomas Heblewayte, et al., oath of Elizabeth, Lady Hildyard, daughter and heir of Henry Welby. (13 Chas. I Trin [Summer 1638]). E 115/400/68 – The National Archives, Kew. E 115/400/68. Certificate of residence showing Henry Welbie to be liable for taxation in Lincoln (1620-21). ELGAR – Electronic Gateway to Archives at Rylands. Goxhill (Lincolnshire). [http://archives.li.man.ac.uk/ead/search?operation=full&recid=gb133rych-rych-2600-2610] Accessed 20.05.2016. RYCH/3669 – Manchester University, John Rylands Library: Rylands Charters. RYCH/3669. Indenture of covenants between Francis, Lord Cottington, Master of the Court of Wards and Liveries, and Sir Benjamin Rudierd, kt., Surveyor of the same Liveries, of the one part, and Elizabeth, Lady Hyldyerd, widow (daughter and heir of Henry Welby, esq.), of the other, respecting the manors, lands, etc., of the said Henry Welby. (22 June 1637). P69/GIS/A/002/MS06419/003 – London Metropolitan Archives, St Giles Cripplegate, Composite register, 1634/5-1646, P69/GIS/A/002/MS06419, Item 003. См. документы онлайн: Ancestry.com. Henry Welby.

88

Valla, №2(3), 2016.

Источники и литература

Capp 2004 – Capp, B. ‘Taylor, John (1578-1653)’, in Oxford Dictionary of National Biography. Oxford: Oxford University Press, 2004. Accessed 20.05.2016. Bayley 1827 – Bayley, J. Calendars of the proceedings in chancery, in the reign of Queen Elizabeth; to which are prefixed examples of earlier proceedings in that court, namely, from the reign of Richard the Second to that of Queen Elizabeth, inclusive. [London], 1827. Betham 1805 – Betham, W. The baronetage of England, or The History of the English baronets, and such baronets of Scotland, as are of English families; with genealogical tables, and engravings of their coats of arms. Vol. 5 Supplementary. Ipswich, 1805. Booth 2006 – Booth, R. ‘He should have got out more: an early modern recluse’. Early Modern Whale. 28 February 2006. Accessed 20.05.2016. Carroll 2008 – Carroll, V. Science and Eccentricity: Collecting, Writing and Performing Science for Early Nineteenth-Century Audiences. London, Pickering & Chatto, 2008. Cecil Papers 1888 – ‘Cecil Papers: June 1573’, in Calendar of the Cecil Papers in Hatfield House. Volume 2, 1572-1582. London, 1888. Pp. 52-54. Accessed 21.03.2016. Cecil Papers 1906a – ‘Cecil Papers: February 1601, 1-10’, in Calendar of the Cecil Papers in Hatfield House. Volume 11, 1601. London, 1906. Pp. 26-40. Accessed 20.05.2016. Cecil Papers 1906b – ‘Cecil Papers: October 1601, 21-31’, in Calendar of the Cecil Papers in Hatfield House. Volume 11, 1601. ed. R A Roberts. London, 1906. Pp. 440-465. Accessed 20.05.2016. Cecil Papers 1910 – ‘Cecil Papers: February 1602’, in Calendar of the Cecil Papers in Hatfield House. Volume 12, 1602-1603. London, 1910. Pp. 43-65. Accessed 20.05.2016. Chalfant 1978 – Chalfant, F.C. Ben Jonson's London: A Jacobean Placename Dictionary. Athens: University of Georgia Press, 1978. The City-Hermit 1741 – The City-Hermit Or, the Life of Henry Welby, Esq: Who Liv’d at His House in Crub-Street, Forty-Four Years, And, in That Space, Was Never Seen by Any; and There Died, (oct. 29, 1636) Aged Eighty-Four. Shewing, the First Occasion and Reason Thereof. with Epitaphs and Elegies on the Late Deceased Gentleman; Who Lyeth Bury'd in St. Giles's Church, Near Cripple-Gate, London. London, 1741. Clark 1931 – Clark, A.M. Thomas Heywood: Playwright and Miscellanist. Oxford: B. Blackwell, 1931. Collier 1837 – Collier, J.P. Catalogue bibliographical and critical of early English literature: forming a portion of the library at Bridgewater House, the property of the Rt. Hon. Lord Francis Egerton. London, 1837. Dale 1931 – Dale, T.C. ‘Inhabitants of London in 1638: St. Giles without Cripplegate’, in The Inhabitants of London in 1638. London, 1931. Pp. 236-239. Accessed 20.05.2016. Drakakis 2004 – Drakakis, J. ‘Marmion, Shackerley (1603-1639)’, in Oxford Dictionary of National Biography. Oxford: Oxford University Press, 2004. Accessed 20.05.2016. Gibbons 1898 – Gibbons, A.W. Notes on the Visitation of Lincolnshire, 1634. Lincoln, 1898. Haresnape 2004 – Haresnape, E. ‘Brewer, Thomas (fl. 1605-1640)’, in Oxford Dictionary of National Biography. Oxford: Oxford University Press, 2004. Accessed 20.05.2016. Heywood 1637 – [Heywood, Th.] (1637) The phoenix of these late times: or The life of Mr. Henry Welby, Esq; who liued at his house in Grub-street forty foure yeares, and in that space, was never seene by any. Aged 84. Shewing the first occasion, and the reasons thereof. Whose portracture, you may behold, as it was taken at his death. With epitaphs and elegies of the late deceased gentleman, who lyeth buried in S. Giles Church neere Criple gate, London. London: 89

Макаров В.С. «Не без основания назван Фениксом»: Генри Уэлби и его затворничество Printed by N. Okes, and are to be sold by Richard Clotterbuck at his shop in little Brittaine are the signe of the golden ball, 1637. Heywood 1637 – Heywood, Th. Pleasant dialogves and drammas, selected ovt of Lucian, Erasmus, Textor, Ovid, &c. With sundry Emblems extracted from the most elegant Iacobus Catsius. As also certaine Elegies, Epitaphs, and Epithalamions or Nuptiall Songs; Anagrams and Acrosticks; With divers Speeches (upon severall occasions) spoken to their most Excellent Majesties, King Charles, and Queene Mary. With other Fancies translated from Beza, Bucanan, and sundry Italian Poets. London, Printed by R.O. for R.H. and are to be sold by Thomas Slater at the Swan in Duck-lane, 1637. Johnson 2007a – [Johnson, W.] Research of Will Johnson, professional genealogist. Adelard Welby of Goxhill (Gauxhill), Lincolnshire. Online forum. Accessed 20.05.2016. Johnson 2007b – [Johnson, W. 2007.] 11 Alfred Tennyson to Richard Cecil. The County Historian Wiki. Accessed 20.05.2016. Kathman 2004 – Kathman, D. ‘Nabbes, Thomas (1604/5-1641)’, in Oxford Dictionary of National Biography. Oxford: Oxford University Press, 2004. Accessed 20.05.2016. Maddison, Larken 1902 – Maddison, A.R., and Larken, A.S. Lincolnshire Pedigrees. Harleian Society Publications, 1902. Vol. 55. Neale 1852 – Neale, E. The Riches That Bring No Sorrow. Philadelphia: H. Hooker, 1852. Nicholl 2008 – Nicholl, C. The Lodger: His Life on Silver Street. New York: Viking, 2008. Plomer 1907 – Plomer, H.R. A Dictionary of the Booksellers and Printers Who Were at Work in England, Scotland and Ireland from 1641 to 1667. London, 1907. Rogers 1972 – Rogers, P. Grub Street: Studies in a Subculture. London: Methuen, 1972. Souden 2004 – Souden, D. ‘Welby, Henry (d. 1636)’, in Oxford Dictionary of National Biography. Oxford: Oxford University Press, 2004. Accessed 20.05.2016. Stow 1908 – Stow, J. ‘Cripplegate warde’, in: [Stow, J.] A Survey of London. Reprinted From the Text of 1603. Ed. C.L. Kingsford. Oxford, 1908. Pp. 290-303. Accessed 20.05.2016. Thrush, Ferris 2010 – Thrush, Andrew, and Ferris, John P. (2010) The History of Parliament: the House of Commons 1604-1629. Accessed 20.05.2016. Venn 1922 – Venn, J. Alumni cantabrigienses: part 1: to 1751. Vol. 4. Saal – Zuinglius. Cambridge: Cambridge University Press, 1922. Лукиан 2001 – Лукиан Самосатский. Тимон, или Мизантроп. // Сочинения. В 2 т. Т. 2 / Под общ. ред. А.И. Зайцева, пер. Б. В. Казанского. – СПб.: Алетейя, 2001. С.142-157. Макаров 2013а – Макаров В.С. «Безгрошовые путешествия» «честного лодочника»: Джон Тейлор и стратегии авторского успеха в английских памфлетах XVII века // Труды Русской антропологической школы. Вып. 13. – М.: РГГУ, 2013. С. 184-202. Макаров 2013b – Макаров В.С. Тейлор, Джон (2013) // Информационноисследовательская база данных Современники Шекспира: Электронное научное издание. [http://www.around-shake.ru/personae/4260.html] Доступ на 20.05.2016.


 Аннотация Это первая из нескольких задуманных статей, посвященных памфлету «Феникс нынешних времен, или Жизнь Генри Уэлби, эсквайра» (1637) и его единственному герою – лондонскому городскому отшельнику Генри Уэлби. Авторами памфлета, включающего надгробные элегии и прозаическую часть, в которой биография «Феникса» сочетается с трактатом о блаженстве воздержания, были поэты и драматурги каролинской Англии – Шэкерли Мармион, Томас Наббс, Джон Тейлор, Томас Хейвуд (последний, вероятно, написал и прозаическую часть). 90

Valla, №2(3), 2016. В статье показано, что датировка жизни Уэлби в памфлете почти всегда неверна и отсылает скорее к символике числа 40 в легенде о птице Феникс. Анализ сохранившихся документов позволяет предположить, что лондонское затворничество Уэлби началось позже, чем показывают авторы памфлета и, возможно, не так резко. Оставляя детальный анализ того, как «Феникс нынешних времен» связан с традициями религиозных трактатов и театральных героев для последующих статей, я останавливаюсь подробнее на двух основных чертах «лондонского отшельника» – его любви к книгам и благотворительности. Обе требовали определенной степени вовлеченности в лондонскую жизнь и одновременно отстраненности от нее. Возможно, на то, как в памфлете изображен «Феникс», повлияла работа Томаса Хейвуда над переводом лукиановского «Мизантропа», также вышедшим в свет в 1637 г. Ключевые слова Генри Уэлби; Лондон; Линкольншир; Томас Хейвуд; затворничество мирян; Феникс Сведения об авторе Макаров Владимир Сергеевич, г. Москва, Православный гуманитарный университет, кафедра германской филологии e-mail: [email protected]






91

Свято-Тихоновский

[VALLA] материалы и публикации

Судебник Этельберта: Статьи о телесных повреждениях. Пер. с древнеанглийского М.В. Елифёровой

Судебник Этельберта: Статьи о телесных повреждениях. Пер. с древнеанглийского, предисловие и комментарии М.В. Елифёровой Краткое предисловие Англосаксонское1 право – материал, до сих пор мало освоенный отечественной медиевистикой. Ни один источник ещё не был переведён на русский язык. Наиболее архаичным памятником является Судебник Этельберта I, сохранившийся наряду с другими англосаксонскими судебниками в единственной рукописи XII в. (так называемом «Рочестерском кодексе») и предположительно отражающий правовые нормы англосаксов рубежа VI-VII вв., когда царствовал Этельберт (о проблеме датировки правления Этельберта см. [Oliver 2012]). В отличие от более поздних судебников, текст не упоминает авторства короля, и атрибуция Этельберту произведена переписчиком. Хотя орфография текста в основном следует более позднему произношению, отрицать древность памятника, по-видимому, нет оснований – в тексте сохранилось достаточное количество архаических элементов фонетики и грамматики, исчезнувших к VIII в. [Oliver 2012]. Таким образом, судебник Этельберта является древнейшим памятником английского языка (см. также [Hogg 1992: 73]) и древнейшим памятником германского права вообще. Архаическое германское право, с его детализацией правонарушений и видимым отсутствием обобщающих принципов, привычных современным правоведам, долгое время представлялось исследователям продуктом социальной, культурной и интеллектуальной неразвитости германцев. Общим местом стало именование германского права «казуистичным». Ещё в середине прошлого века даже английские исследователи отзывались о нём как о «путаной каше из законов и обычаев, которые трудно совместить друг с другом и трудно даже понять» [Southern 1959: 15]. А утверждение Беды Достопочтенного, согласно которому Этельберт «составил... кодекс законов по римскому образцу» (Беда, II: 5; цит. по: [Беда 2001: 59]), приводило многих учёных к отрицанию самостоятельности англосаксонского права. Причём эта точка зрения отстаивается некоторыми авторами и поныне, хотя вместо римских источников могут предлагаться франкские [Jurasinski 2001] и даже библейские [Karkov 2003: 202-205]. Более подробный обзор дискуссии о происхождении судебника Этельберта можно найти в книге Лизи Оливер [Oliver 2012]. Во второй половине XX в. германское право наконец перестало рассматриваться как досадное недоразумение на пути к прогрессу современного европейского законодательства и стало изучаться с точки зрения исторической антропологии. Удостоился внимания и судебник Этельберта. Наибольшей популярностью, как показывает поисковая система Google Scholar, пользуются статьи, касающиеся женщин и брачных отношений (статьи 7384). Мы, однако, избрали для перевода статьи 33-72, касающиеся телесных повреждений. Тема телесности, занимающая огромное место в современных исследованиях культур Нового времени, пока ещё слабо освоена применительно к древним германцам вообще и англосаксам в частности. Вряд ли можно назвать удачей вышедший в 2003 г. сборник Naked before God: Uncovering the Body in Anglo-Saxon England. Большинство авторов сборника по умолчанию отождествляют «культуру англосаксов» с культурой христианского духовенства того времени и рассматривают вопрос о телесности с позиции предполагаемого католического монаха. Хотя совершенно очевидно, что отношение к собственному телу у королевского дружинника должно было отличаться от монашеского. Только один из 10 1

Здесь и далее слово «англосаксонский» употребляется исключительно в значении «относящийся к древним англосаксам». Не смешивать со значением «относящийся к современным народам англофонных стран».

92

Valla. №2(3), 2016. авторов сборника пользуется как источником непосредственно статьями судебников о телесных повреждениях [Richards 2003] и также не ставит вопрос о различиях в восприятии тела разными социальными группами и субкультурами: так, предполагая, что раненый англосакс должен был испытывать стыд перед публичным освидетельствованием травмы, Ричардс ссылается на статью соавтора по сборнику, где концепт стыда анализируется на материале религиозной поэзии [op. cit.: 98]. Между тем именно детальная фиксация телесных повреждений в англосаксонском праве (гораздо более детальная, чем в «Салической правде», где статей о членовредительстве всего 12 и только три размера штрафа) может многое сказать о роли тела в германском обществе. Странным образом эта роль ещё не получила должного освещения в исторической антропологии, хотя именно германцы современному воображению представляются весьма и весьма телесными – не в последнюю очередь благодаря Тациту. Думается, отчасти свет на социальные функции тела у германцев и на странную сосредоточенность ранних варварских правд на телесных повреждениях может пролить свет такой поздний памятник права, как записанное в XIII в. «Саксонское зерцало». По ст. 4 кн. 1, целостность тела является условием полноправного наследования лена, причём приобретённые травмы, в отличие от врождённых дефектов, наследованию не препятствуют [Саксонское зерцало 1985: 18]. Хотя это памятник Высокого Средневековья, есть основания предположить в этой статье отражение германских правовых представлений, тем более что саксы были христианизированы (и, следовательно, подверглись влиянию римского и канонического права) позже всех среди континентальных германцев. Если целостность тела действительно ассоциировалась с социальной полноценностью (ср. наблюдения Ф.Б. Успенского о том, что понятие «святого», helgi, этимологически связанного с «целостностью» или «здоровьем», могло означать и правовую обеспеченность [Успенский 1999]2), то становится понятно, для чего германские судебники придавали такое значение телесным повреждениям. Настоящий перевод выполнен с древнеанглийского оригинала по изданию: Die Gesetze der Angensachsen. Herausgegeben von Dr. Reinhold Schmid. Leipzig: F.U. Brodhaus, 1858. При переводе мы руководствовались задачей не только передать текст законов Этельберта как источника, но и воспроизвести, насколько это возможно, стилистику памятника, так как без этого не вполне ясны специфические отличия германского права от римского. При этом не на последнем месте для нас стояла удобочитаемость. Заранее понимая возможность критики в наш адрес, мы предпочли заменить в тексте «скетты» (более древнее название 1/12 шиллинга) «пенсами», поскольку текст предназначен не для нумизматов, а для широкого круга читателей. Кроме того, мы отказались от общепринятого в медиевистике термина «вергельд», так как его использование может создать у читателя ложное впечатление, будто Этельберт употреблял это слово терминологически. В действительности слово wergelde встречается в оригинале всего один раз, в большинстве случаев там стоят leodgelde или просто gelde. Эти слова, обозначающие компенсацию за убийство свободного, мы передаём как «вира». У Этельберта они строго отграничены по употреблению от термина bot (компенсация за несмертельные ранения и моральный ущерб). Мы сохраняем это смысловое различие оригинала и передаём bot как «возмещение», а соответствующий глагол gebetan как «возмещать». Задача данного перевода – постоянно напоминать читателю, что это всего лишь перевод, и подталкивать его к сверке с оригиналом. Данный перевод в 2009 г. был размещён в Живом журнале по адресу: http://steblya-kam.livejournal.com/2009/12/25/ В настоящей публикации текст подвергнут незначительной стилистической редактуре, а предисловие существенно расширено и дополнено.

2

Можно также задать поиск по слову «святость» в книге: Успенский Ф.Б. Скандинавы – варяги – русь: Историк-филологические очерки. – М.: Языки русской культуры, 2002 (html-версия). Доступ на 15.06.2016.

93

Судебник Этельберта: Статьи о телесных повреждениях. Пер. с древнеанглийского М.В. Елифёровой

Судебник Этельберта о телесных повреждениях 33. Буде таскание за волосы приключится, возмещать 50 пенсов. 34. Буде [в ране] кость видна окажется, возмещать 3 шиллинга. 35. Буде кость порублена окажется, возмещать 4 шиллинга. 36. Буде с того внешняя (часть кости?)3 поломана окажется, возмещать 10 шиллингов. (Вариант: Буде и совсем поломана окажется …) 37. Буде обе4, возмещать 20 шиллингов. 38. Буде плечо повредится, возмещать 30 шиллингов. 39. Буде одно ухо напрочь оглохнет, возмещать 25 шиллингов. 40. Буде ухо отсечено окажется, возмещать 12 шиллингов. 41. Буде ухо проткнуто, возмещать 3 шиллинга. 42. Буде ухо порезано, возмещать 6 шиллингов. 43. Буде глаз выбит, возмещать 50 шиллингов. 44. Буде рот или глаз крив станет, возмещать 12 шиллингов. 45. Буде нос проткнут, возмещать 9 шиллингов. 46. Буде со щекой то же станет, возмещать 3 шиллинга. 47. Буде обе [щеки] проткнуты, возмещать 6 шиллингов. 48. Буде нос ещё каким образом порезан окажется, за каждую рану 6 шиллингов. 49. Буде проткнут окажется (?), возмещать 6 шиллингов.5 50. Буде подбородок рассечен, 20-ю шиллингами искупить. 51. За первых четыре зуба за каждый 6 шиллингов; за те, что рядом растут, по 4 шиллинга; за те, что далее, по 3 шиллинга; за прочие же по шиллингу за каждый. 52. Буде речи лишится, 12 шиллингов. Буде ключица поломана окажется, возмещать 6 шиллингов. 53. Буде рука проткнута, возмещать 6 шиллингов. Буде рука поломана окажется, возмещать 6 шиллингов.6 54. Буде большой палец отсечен, 20 шиллингов. Буде ногтя большой палец лишен, возмещать 3 шиллинга. Буде кто указательный палец отсечет, возмещать 8 шиллингов. Буде кто средний палец отсечет, возмещать 4 шиллинга. Буде кто безымянный палец [goldfinger]7 отсечет, возмещать 6 шиллингов. Буде кто мизинный палец отсечет, возмещать 11 шиллингов. 55. За каждый ноготь по шиллингу. 3

В оригинале гапакс, возможно, следствие порчи текста. В публикации Шмида это слово приводится как hion, однако в словаре Кларка Холла имеет вид hionne (неизвестное слово женского рода, возможно, обозначающее надкостницу или какой-то иной вид ткани [Clark Hall 2006]). Предлагалась также версия «кость черепа» (обсуждение вопроса см. [Oliver 2010]). Мы, однако, допускаем и другую возможность – а именно, что uterre перед этим словом надо понимать как дательный самостоятельный и что hion всего лишь вариант частицы heonu, «к тому же», которая вполне могла принять такую форму в позднем списке. Тогда весь оборот uterre hion следует понимать «сверх того, ко всему прочему» (слово uter имело также и усилительное значение). Англоязычным комментаторам мешают правила современной английской грамматики, жёстко требующей в тексте наличия подлежащего, но в древнеанглийском такого требования не было, и «сломана» могло относиться к подлежащему из предыдущей фразы. 4 Вероятно, кости обеих рук или обеих ног. 5 Ст. 49 вроде бы дублирует ст. 45, но называет разные денежные суммы. Возможны два объяснения: либо перед нами следы более ранней правовой нормы (и более высокого курса шиллинга), либо текст испорчен поздним переписчиком, «потерявшим» подлежащее, и речь шла не о носе, а, скажем, о губе. 6 Это не дубль ст. 36: здесь идёт речь, по-видимому, о закрытых переломах, причиненных в обычной драке, тогда как в ст. 36, судя по контексту – об ударе оружием и разрубленной кости, хотя в обоих случаях говорится «поломана» (gebrocen, forbrocen). 7 Из этого слова видно, что англосаксы уже в эпоху Этельберта носили кольца на безымянном пальце, хотя вряд ли это были обручальные кольца.

94

Valla. №2(3), 2016. 56. За малый красе урон [wlite-wamme], 3 шиллинга, за великий же 6 шиллингов.8 58. Буде синяк случится, [еще?] шиллинг. Буде его правая рука ушиблена, возмещать шиллинг.9 59. Буде синяк черный мимо платья, возмещать 30 пенсов. 60. Буде он под платьем, возмещать 20 пенсов.10

Изображение на шлеме из Саттон-Ху, современное законам Этельберта, показывает воинов с голыми ногами. Прорись. Источник: http://anglosaxon.archeurope.inf o/index.php?page=sutton-hooship-burial-the-fallen-warriorhelmet-plate

61. Буде в брюхо кто кого ранит, возмещать 12 шиллингов. Буде пронзит, возмещать 20 шиллингов. 62. Буде он станет немощен (?), возмещать 30 шиллингов. 11 63. Буде кто ранен тяжко (ранен в чресла?), возмещать 3 шиллинга. 12 64. Буде кто детородного члена лишится, дать тому тройную виру.13 Буде [член] пронзен насквозь, возмещать 6 шиллингов. Буде пронзен вовнутрь, возмещать 6 шиллингов. 65. Буде бедро сломано окажется, возмещать 12 шиллингов. Буде он охромеет, должно

8

Словарь Кларка Холла определяет wlite-wamme как «увечье лица», но это явно не всякое увечье лица, а, видимо, лишь такое, которое не вредит здоровью и полноценному образу жизни (ср. предыдущие статьи). Wlite значит «красота» или «внешность». Вероятно, понятие wlite-wamme охватывало все случаи, которые не могли быть строго классифицированы по другим статьям. 9 Первая часть статьи, вероятно, требует конъектуры, так как последствия в виде синяка явно должны повышать компенсацию за удар. Вторая часть неясна – идет ли речь о травме того, кто сам ударил другого в нос, или здесь Этельберт уже переходит к другому виду ушибов (кто и кому что возмещает?). Возможно и такое прочтение: если нападавший сам отшиб руку о чужой нос, то он платит 1 шиллинг вместо 3-х. 10 Как мы видим, англосаксов волновала не только сама травма, но и её визуальные последствия. «Под платьем» у англосаксов эпохи Этельберта обычно скрывались руки, плечи, торс и бедра, а вот ноги от колен и ниже часто бывали голыми (см. ил.) и потому подпадали под статью 59. 11 В оригинале говорится, что пострадавший станет gegemed – пассивное причастие от geman, глагола, который означает как «лечить», так и «опекать». Переводу «если он излечится» (М. Ричардс, например, толкует это место именно так) мешает явный алогизм в размере компенсации. Возможная альтернатива – чтение как «если он сделается инвалидом, опекаемым» (древнеанглийская система глагольных времен не запрещает такого толкования). Возможно, впрочем, что переписчик просто перепутал римские цифры соседних статей – ХХ и ХХХ. 12 В оригинале гапакс, прочтения которого колеблются: ceorwund или scearwund. У комментаторов нет единства в том, как его понимать. Так или иначе, компенсация выглядит абсурдно низкой (стоимость расцарапанного лица или разбитого носа), поэтому текст несомненно испорчен. 13 Из ст. 21 следует, что обычный (medume) размер виры – 100 шиллингов. Следовательно, отрубленный член обходился обидчику в 300 шиллингов.

95

Судебник Этельберта: Статьи о телесных повреждениях. Пер. с древнеанглийского М.В. Елифёровой замириться (?).14 66. Буде ребро сломано будет, возмещать 3 шиллинга. 67. Буде кто [кому] бедро пронзит насквозь, за каждую рану 6 шиллингов. Буде на дюйм, шиллинг; на два дюйма, два; на три, 3 шиллинга. 68. Буде поджилок ранен, возмещать 3 шиллинга. 69. Буде стопа отсечена будет, возмещать 50 шиллингов. 70. Буде большой палец ножной отсечен будет, возмещать 10 шиллингов. 71. За прочие же пальцы ножные за каждый половину того возмещения [bot], как за пальцы на руках. 72. Буде от большого пальца ножного ноготь отъят, 30 пенсов в возмещение, за каждый же прочий ноготь возмещать 10 пенсов.

Литература Саксонское зерцало 1985 – Саксонское зерцало / Под ред. В.М. Корецкого. – М.: Наука, 1985. Успенский 1999 – Успенский Ф.Б. К описанию юридического аспекта древнескандинавского концепта святости // Скандинавские языки. Диахрония и синхрония. М.: РГГУ, 1999. С. 160-189. См. также: Успенский Ф.Б. Скандинавы – варяги – русь: Историк-филологические очерки. – М.: Языки русской культуры, 2002 (html-версия). Доступ на 15.06.2016. Clark Hall 2006 – Clark Hall, J.R. A Concise Anglo-Saxon Dictionary. 4th ed. Toronto Buffalo - London: Toronto University Press, 2006. Hogg 1992 – The Cambridge History of the English Language. Vol. I. Ed. by Richard M. Hogg. Cambridge: Cambridge University Press, 1992 (1994). Jurasinski 2001 – Jurasinski, Stefan A. ‘The Continental Origins of Aethelberht's code’, Philological Quarterly, 2001, Vol. 80. Pp. 1-15. Karkov 2003 – Karkov, Catherine E. ‘Exiles from the Kingdom: The Naked and the Damned in Anglo-Saxon Art’, in Naked Before God: Uncovering the Body in Anglo-Saxon England. Ed. by Benjamin C. Withers and Jonathan Wilcox. Morgantown: West Virginia University Press, 2003. Pp. 181-220. Oliver 2010 – Oliver, Lisi. ‘Æthelberht's and Alfred's Two Skulls’, The Heroic Age: A Journal of Early Medieval Northwestern Europe, 2010, Issue 14. Accessed 14 June 2016. Oliver 2012 – Oliver, Lisi. The Beginnings of English Law. Toronto – Buffalo – London: Toronto University Press, 2012. (e-book, s.p.). Accessed 15 June 2016. Richards 2003 – Richards, Mary P. ‘The Body as Text in Early Anglo-Saxon Law’, in Naked Before God: Uncovering the Body in Anglo-Saxon England. Ed. by Benjamin C. Withers and Jonathan Wilcox. Morgantown: West Virginia University Press, 2003. Pp. 97-115. Southern 1959 – Southern, R.W. The Making of the Middle Ages. London: Arrow Books Ltd, 1959. 14

В оригинале неясная фраза: motan freond seman – которую О. Тэтчер (1901) перевёл как «пусть судят его (виновника) друзья (потерпевшего)». Однако freond стоит в несомненно единственном числе. Motan либо косвенный падеж от mot, «собрание» или «совет», либо инфинитив модального глагола разрешения или долженствования. Также и seman либо инфинитив глагола «мирить», «мириться», либо косвенный падеж неизвестно какого числа от слова sema, «арбитр». Возможно даже, что freond seman следует читать как freondseman (это решает проблему числа слова freond, но в таком контексте оно вовсе не обязательно значит личную дружбу, а скорее всего лишь положительную репутацию). Всё же, какой бы из вариантов перевода ни избирать, остаётся проблема сказуемого во втором предложении, и здесь можно выбирать лишь между сказуемым в инфинитиве или его полным отсутствием. Ни то, ни другое не естественно в данной грамматической конструкции, и мы полагаем, что из предложения выпал какой-то фрагмент.

96

Valla. №2(3), 2016.


 Аннотация Перевод на русский язык выборки статей из судебника англосаксонского короля Этельберта I, предположительно датируемого рубежом VI-VII вв. Для перевода избраны статьи, касающиеся телесных повреждений и компенсаций за них (всего 29 статей). Ключевые слова англосаксы; варварские правды; германское право; история права; источниковедение; судебники; тело и телесность Сведения о переводчике Елифёрова Мария Витальевна, независимый исследователь, г. Москва e-mail: [email protected]; [email protected]






97

[VALLA] рецензии

Лукин П.В. Новгородское вече. – М.: Индрик, 2014. – 608 с.

Первая монография о новгородском вече Лукин П.В. Новгородское вече. – М.: Индрик, 2014. – 608 с. 1000-летию веча на «поле» посвящается

В 2014 г. в московском издательстве «Индрик» вышло первое в отечественной и мировой историографии монографическое исследование c емким названием «Новгородское вече». Его автор – П.В. Лукин – уже успел к тому времени приобрести широкую известность как исследователь новгородского и древнерусского веча (список его основных трудов по данной тематике см., напр., на с. 548-549 рецензируемой работы). По словам самого ученого, книга «подводит определенный итог» его «более чем десятилетних исследований» (с. 7). Материалы данного монографического исследования легли в основу докторской диссертации, защищенной исследователем в московском Институте российской истории РАН в 2015 г. Выход данной монографии имеет большое значение не только в связи с тем, что она представляет собой первую книгу, посвященную новгородскому вечу и охватывающую весь период его истории. Привлекая многочисленные свидетельства русских и иностранных источников, автор наиболее развернуто рассмотрел важнейшие вопросы, связанные с вечем – эволюцию, состав участников, функции, проблемы суда, состав и организацию новгородского войска и т.д. Это является одним из основных достоинств монографии. Кроме того, в ней по сравнению с прежними трудами по истории Новгорода проанализировано наибольшее количество сведений ганзейских документов, повествующих о новгородских вечевых собраниях и их участниках, относившихся к различным социальным группам новгородского населения. На мой взгляд, некоторые основные положения монографии следует признать верными и весьма убедительно обоснованными – прежде всего, мысль о городском, а не общеволостном, характере новгородского веча. Кроме того, исследователь убедительно опровергает существующее в историографии представление об элитарном составе вечевых собраний. Весьма значимыми представляются выводы П.В. Лукина, что еще в домонгольское время «для летописца, как выясняется, новгородцы, принимавшие участие в политической жизни, т. е. прежде всего вечевых собраниях – это жители [городских] концов... Это, разумеется, полностью исключает участие в вече лиц, в такие организации не входивших, в частности... “демократических масс”, включавших в себя сельское население новгородской земли» (с. 196). Не менее существенно и заключение ученого, что к XIV-XV вв. «политическим институтом можно считать, скорее, не столько вече, сколько политический коллектив полноправных новгородцев, который назывался в истории “Великим Новгородом”; вече же было формой реализации политической воли всего коллектива» (с. 503-504). Надо, впрочем, заметить, что, согласно новгородским источникам, «политический коллектив» стал отождествляться с именем города еще в XII в. Еще под 1199 г. в Новгородской I летописи читаем: «здумавъ с посадникомъ и новгородци» [НIЛ 2000: 238]. Таким образом, уже здесь именно вечники, а не должностные лица, названы «новгородцами» [Несин 2013: 76]. Следует согласиться с выводами автора об организации новгородского войска, в основе которого находился городской полк, соответствовавший участникам новгородского веча. Иногда новгородцы мобилизовали жителей Новгородской земли, но те занимали менее привилегированное положение и подчинялись новгородским военачальникам. Этой проблеме в монографии посвящен специальный параграф (с. 445-500). Вместе с тем не все выводы и положения рецензируемой монографии кажутся мне бесспорными. Прежде всего это касается вывода Лукина о составе и численности участников 98

Valla. №2(3), 2016. городских вечевых собраний на Ярославовом дворе у Николо-Дворищенского собора [Несин 2015: 70-72]. По мнению Лукина, вечевая площадь достаточно свободно вмещала всех новгородских вечников – несколько тысяч новгородцев, даже если ее, вслед за В. Л. Яниным, локализовать на тесном участке размером от 1200 до 2000 квадратных метров (с. 283-298). В качестве примеров исследователь привел интересный и познавательный материал о вместимости античных и средневековых собраний, участники которых в таком же количестве размещались на еще более компактных площадках (с. 291-293). Это позволило ему фактически элиминировать вопрос о местоположении и размерах дворищенской вечевой площади. Стоит отметить, что в историографии и прежде высказались мысли о том, что размер вечевой площади фактически не влиял на количество участников вечевых собраний. Еще в 1992 г. О.В. Мартышин, полемизируя с В.Л. Яниным, утверждал, что вече, начавшись «в одном месте, затем, в случае обострения обстановки, переносилось на улицы города». Никаких аргументов в пользу данного постулата он не привел [Мартышин 1992: 184-185]. Однако с таким определением согласиться трудно. Ведь вечем в новгородских источниках считалось проявление социальной активности горожан в форме собраний. И если участники веча ушли с места схода исполнять вынесенный на нем приговор по отношению к какомунибудь лицу, то эти действия уже вечем не считались. Так, согласно данным новгородского летописания, в 1228 г. «всь городъ» «поидоша с веча» [НIЛ 2000: 67] вооруженной толпой грабить дворы осужденных лиц. Вечем здесь определенно названо собрание, на котором было принято соответствующее решение. Сходным образом в том же источнике описаны и события 1230 г., когда новгородцы «поидоша с вечя и много дворов разграбиша». Но при этом Волоса Блутникича убили тут же, «на вече» [НIЛ 2000: 69]. Кстати, в том же самом разделе О.В. Мартышин приводит еще один ярчайший пример подобного значения слова «вече» в новгородских источниках: в ходе восстания Степанки 1418 г «новгородцы сведше с веца» и «сринуша» с «мосту» Даниила Ивановича Божина [Мартышин 1992: 181]. Когда вечники покинули место собрания и перешли на мост, они ушли «с веца». В отличие от Мартышина, Лукин исходит из более правильного понимания веча как собрания горожан и совершенно резонно приступает к решению проблемы вместимости дворищенской вечевой площади. Можно согласиться с исследователем, что вечники, скорее всего, стояли (с. 285-291, 293-296). Правда, как отметил С.З. Чернов, «что касается расчетов П.В. Лукина (4 человека на 1 кв. м), то они находятся на пределе нормативов по эвакуации населения (5 человек на 1 кв. м)» [Чернов 2015: 6]. Однако Лукин не принял во внимание, что новгородцы не стояли на Ярославовом дворе вплотную. Об этом достаточно определенно говорят несколько известий новгородского летописания. Так, в 1227 г. новгородцы сожгли на «Ярославле дворе» четырех волхвов [НIЛ 2000: 50]. Сам Лукин вполне обоснованно полагает, что эта казнь имела «вечевой характер» (с. 392). Все, кто присутствовал на масленичных гуляньях, хорошо знают, что вокруг большого костра вплотную стоять жарко, приходится отходить на несколько метров. К тому же запах, исходящий от пламени, в котором жгли людей, тоже не мог не способствовать образованию вокруг него свободного пространства. Кроме того, согласно известиям того же источника, участники городских вечевых собраний передвигались, а иногда бегали по вечевой площади. Зимой 1270/1271 гг. [Бережков 1963: 273] новгородцы «съзвониша вече на Ярславле дворе, и убиша Иванка, а иныи вбегоша в Николу святыи» [НIЛ 2000: 88]. И наконец, зимой 1360/61 гг. [Бережков 1963: 299] жители Славенского конца явились в «доспесех» на городское вече на Ярославов двор и «разгониша» ничего не подозревавших безоружных «заречан» левобережной Софийской стороны, после чего совершили переворот в посадничестве [НIЛ 2000: 366]. Совершенно очевидно, что «славляне» предварительно где-то собирались и на 99

Лукин П.В. Новгородское вече. – М.: Индрик, 2014. – 608 с. городскую площадь пришли организованной вооруженной группой, где оперативно осуществили задуманное. Это известие интересно и тем, что согласно ему, с одной стороны, обычным местом сходов жителей Славенского конца Ярославов двор не являлся1 (хотя известно, что там они по крайней мере с XIII в. собирались во время межрайонных конфликтов). С другой стороны, новгородский книжник не видел ничего необычного в том, чтобы жители одного из городских концов устраивали свой районный сход перед городским вечем (о котором, надо думать, они, в свою очередь знали заранее, вовремя поспев на него в доспехах со своего кончанского). Любопытно, что в «Словесах избранных» упоминается, что новгородцы приходили на Городище с «большаго веча» и нанесли обиду великокняжеским людям, а также находившемуся там великокняжескому послу [НIVЛ 2000: 501]. Надо полагать, составитель повести, сообщая уникальные сведения о конфликте новгородцев с Иваном III из-за спорных порубежных земель, непочтительном обращении с великокняжескими людьми и поездке в Москву новгородского посла Василия Ананьина, использовал документальный материал [Алексеев 1992: 132]. Оттуда, вероятно, было заимствованно и понятие «большое вече». Но важно то, что с точки зрения современников новгородское «вече» было не единым, а делилось на «большое» и, соответственно «малое», «малые» (иначе зачем было подчеркивать, что на городище отправлялись с «большаго»?). Если под большим вечем безусловно следует понимать главное, городское собрание, на котором принимались решения государственной важности, то малыми, по-видимому, считались сходы концов. С XIII в. население Новгорода уже составляло более 10 тысяч человек. Еще в начале века от пожара сгорело по оценке местного летописания, 4300 «дворов», что, несомненно, воспринималось новгородским хронистом как большой урон, достойный упоминания в качестве одного из ярчайших событий года. Вместе с тем в источнике не говорится, что огонь спалил фактически всю городскую застройку или основную ее часть [НIЛ 2000: 52]. Даже если цифры несколько завышены, важен общий порядок: дворы в городе уже в то время (и соответственно, дворовладельцы, главы семей, имевшие право участвовать в вечевых собраниях) исчислялись тысячами. Это соответствует численности населения крупных городов Руси того времени. В 1211 г. в Галиче были казнены сотни бояр, а прочие «разбегошася» [ИП 2000: 723-724]. Даже если летописные сведения о 500 убитых считать несколько завышенными местным хронистом, важен сам факт, что в крупном древнерусском городе того времени жили сотни бояр. А если учесть, что в городе было значительное число незнатного населения, можно уверенно полагать, что там тоже было не менее нескольких тысяч глав свободных городских семей. Если предположить, что на Ярославовом дворе в XIII-XV вв. в самом деле собирался «весь Новгород», «весь град», то пространство вечевой площади должно было занимать никак не менее нескольких тысяч квадратных метров – только на такой площади можно было бегать друг за другом (в том числе и с оружием!), устраивать требующие много свободного места публичные казни через сожжение. А локализованная В.Л. Яниным тесная площадка в 1200-2000 кв. м могла бы вместить лишь сотни, а никак не тысячи горожан, тем более что какое-то место на ней занимала «степень» и, вероятно, звонница с вечевым колоколом2. 1

Вероятно, этим местом была площадь перед церковью св. Ильи на Славне, впервые упоминавшейся в летописях ранее других храмов Славенского конца. Согласно летописным данным, она существовала уже в 1105 г. и до нее дошел пожар [НIЛ 2000: 119]. О наличии перед ней свободного пространства свидетельствуют летописные известия о стоянии там полка пешцев и массовой встрече вернувшегося из Москвы архиепископа Ионы [НIЛ 2000: 80; ЛА 2000: 238]. 2 В Пскове колокол висел на сенях Троицкого собора [Лукин 2014: 164-165]. Но в Новгороде, помимо гридницы на Ярославовом дворе [НIVЛ 2000: 448], известны также гридницы на улицах Славковой и Рогатице. [ГВНП 1949: 175; НIVЛ 2000: 446]. Поскольку на этих улицах не было княжеских дворов, стоит предположить, что в Новгороде это слово обозначало не постройку на территории княжеской резиденции, а вечевую звонницу, которые строились в местах вечевых сходов разных уровней – от городского до уличанского. В купчей на двор на улице Рогатице упоминается, что двор был куплен с ведома «стареишихъ людеи и старостъ улицкихъ,

100

Valla. №2(3), 2016. Таким образом, для выяснения количества участников дворищенских городских вечевых собраний все-таки необходимо определить положение и размеры тамошней площади. И попытка Лукина доказать, что даже на локализованном Яниным тесном участке мог собраться весь город, оказывается нерелевантной. Правда, по мнению исследователя, реально на вече часто ходило не больше тысячи новгородцев (с. 299). Лукин основывается на аналогиях с оценками посещаемости римских собраний эпохи Цезаря, средневековых венецианских, а также новгородском летописном известии о восстании Степанки, согласно которому рыбник Личков сын, по мнению исследователя, на вече не присутствовал и потому спас сброшенного с моста боярина Даниила Божина внука (с. 298, 502). Однако эти основания на поверку представляются не очень надежными. В Риме I в. до н. э. народное собрание не пользовалось большим влиянием в управлении государством, что само по себе могло снижать его популярность, а подсчитывая число участников венецианского собрания по количеству подписей, исследователь не оговаривает, всегда ли все присутствующие на практике стремились пребывать в долгой утомительной очереди, чтобы подписать грамоту, или это иногда реально делала лишь какаято часть горожан. Если предположить, что народные собрания посещало меньшинство полноправных горожан, то что могло заставить относительно немногих собравшихся полениться поставить подпись? А свидетельство о новгородском рыбнике никак не говорит о его неучастии в вечевом собрании. Неясно, рыбачил ли он под мостом изначально на стремнине, или подоспел на помощь осужденному уже после принесения приговора. Человек, сброшенный с волховского моста, выплывал крайне редко (известен лишь один такой случай, когда двоих скинутых в реку братьев «богъ избави» и они «прибрьде к берегу», после чего обоим осужденным оставили жизнь, хотя оштрафовали и сослали в заточение в оковах в «Чудь» [НIЛ 2000: 26]). Но некоторое время взрослый мужчина продержаться на плаву может. В этой связи стоит также подчеркнуть, что Ярославов двор, на котором проходили вечевые собрания, вопреки предположениям Лукина (с. 136-138), не сливался с Торгом. Согласно свидетельству Ипатьевской летописи о совершенной в 1113 г. закладке Никольского храма «на княже дворе, у Торговища» [Ип 2000: 227], эти два района считались уже в XII в. самостоятельными [Несин 2013: 74], хотя и располагались в непосредственной близости друг от друга. К тем же выводам на основе вышесказанного летописного известия ныне пришел А.А. Гиппиус, который полагает, что оно относится к третьей редакции ПВЛ, составленной в 1117 г. [Гиппиус 2015: 5]. Кроме того, трудно, на мой взгляд, согласиться с оценками Лукиным «крамолы» и «крамольников» в 1228 и 1291 гг. [Несин 2016: 1-7]. Исследователь расходится с представлением своих предшественников о существовании в Новгороде понятия запрещенных, незаконных вечевых собраний. В связи с этим он привлекает также известия новгородского летописания под 1388 г. [Бережков 1963: 292, 299], где судьбу тысяцкого пытались решать лишь три городских конца из пяти при неучастии иных, что летописец не считает нелегитимным (с. 281-282). Однако Лукин не обратил внимание на сделанные мною ранее наблюдения [Несин 2011: 54-58], что даже один конец или улица могли спорить сразу с несколькими городскими концами и это не считалось крамолой. И любые коллективные общегородские действия новгородцев тоже. Между тем в рассматриваемых Лукиным случаях, когда в новгородском летописании упоминались термины «крамола» и «крамольники», речь определенно идет не о волнениях Климентия Ивановичя и Ликули Лисичника, и всеи великои улицы Рогатицы» [ГВНП 1949: 175], т. е, с согласия местного уличанского вечевого собрания. Любопытно, что двор был куплен на «поле» против «гридници» [там же]. Но под полем понимался пустырь, а не загородное пространство – купленный участок граничил с Буяньим болотом [там же], т. е., видимо, простирался в сторону соседней соименной Бояной / Буяной улицы. Не исключено, что часть пустыря напротив гридницы использовалась как место уличанских собраний.

101

Лукин П.В. Новгородское вече. – М.: Индрик, 2014. – 608 с. «всего» города, но и не о выступлениях отдельных его районов. Так, в 1228 г. группа людей, учинившая «крамолу», свергнувшая архиепископа, прямо противопоставляется в летописном рассказе собравшемуся на другой день «всему городу», а казненные в 1291 г. крамольники – новгородцам [НIЛ 2000: 67, 327]. Вместе с тем в обоих случаях при упоминании людей, совершавших крамолу, местное летописание не привязывает их к каким-либо городским районам, как это делается в тех случаях, когда происходит борьба разных городских концов, сторон, улиц, или выступление каких-либо отдельных городских частей. (Да и вообще исследование значения терминов «крамола» и «крамольники» в новгородском летописании приводит к выводу, что они были связаны не с выступлениями меньшинства или плебса, а с социальной активностью людей, не вписывающихся в районные объединения сторон, концов и улиц. Другое дело, что поскольку они относились к числу «людей градских», их собрания в летописях иногда именовались «вечем» [Несин 2016]. Как показал сам Лукин, так в древнерусских источниках назывались различные собрания «людей градских» [Лукин 2005: 36-83]). Действия группы людей, собравшихся в 1228 г. на «вече» на Ярославовом дворе и свергнувших затем владыку Антония, были, по мнению Лукина, названы «крамолой» не потому, что они нарушали вечевую законность, а с личной точки зрения летописца, который сочувствовал смещенному ими архиепископу. А в 1291 г., согласно точке зрения исследователя, крамольниками именовались не мятежники, а обыкновенные рыночные грабители (с. 212-214, 399-400). Однако автора летописного рассказа о крамоле 1228 г. сложно отнести к большим приверженцам свергнутого архиерея. Разорение дворов тысяцкого, владычного стольника, липенского старосты и других лиц, учиненное на другой день уже с участием «всего города», было для него большим «злом», чем смена архиепископа3. Кроме того, стоит отметить, в новгородском летописании XIII-XIV вв. неоднократно упоминались «злые / окаяные / недобрые человецы», «лихие люди» [НIЛ 2000: 329, 334, 351, 355], грабившие дворы горожан и храмы на Торгу, но они ни разу не названы крамольниками. В этой связи не следует вслед за Лукиным в казненных в 1291 г. крамольниках однозначно видеть простых рыночных грабителей. Другое дело, что поводом для расправы над ними могли действительно послужить устроенные ими грабежи на Торгу, поскольку других случаев наказания за крамолу новгородские источники не упоминают. Любопытно, что в 1228 г. люди, свергнувшие Антония, собирались на «вече» на Ярославовом дворе [НIЛ 2000: 67]. По-видимому, это было связано с тем, что Ярославов двор уже по крайней мере с XIII в. считался основным местом обычных новгородских городских вечевых собраний. Уже начиная с этого времени летописи упоминают о двухступенчатой системе выборов архиепископов – общегородскому приветствию нового владыки перед кафедральным храмом св. Софии стала предшествовать традиционная процедура выборов кандидатов на дворищенской площади, где писались жребии с их именами [Несин 2013: 72]. Соответственно, когда новгородцы с посадником в 1345 г., несмотря на ненастье, перешли через мост на Ярославов двор [НIЛ 2000: 358] – это было не проявление новаций XIV в., а привычное следование давней устойчивой традиции собираться на вече на дворищенской площади. По мнению Лукина, в XIV-XV вв. «с местом проведения новгородского веча просматривается некоторая эволюция – в направлении институализации», что находит яркое выражение в исчезновении в эти века вечевых собраний во время военных походов [Лукин 2014: 266]. В тоже время не следует исключать, что произошедший перед Шелонской битвой 14 июля 1471 г. известный конфликт «новгородцев» с «большими людьми» владычного «стяга» [НIVЛ 2000: 446]. возник не просто в походном лагере, а на устроенном в нем вечевом собрании. 3

Это обстоятельство со ссылкой на новгородский источник отметил сам Лукин (с. 213). Другое дело, что между понятиями «зло» и «крамола», видимо, была некоторая разница. Новгородское летописание никогда общегородские вечевые действия не связывает с «крамолой».

102

Valla. №2(3), 2016. Нелегко согласиться с Лукиным, что духовенство также входило в состав обычных участников новгородских вечевых собраний, примыкая, в зависимости от своего чина и статуса, к «вячшим» вечникам или житьим [Лукин 2014а: 236]. Как мне уже приходилось отмечать [Несин 2013: 76], Новгородская I летопись под 1360/61 гг. прямо противопоставляет духовенство «всему Новгороду»: «Много же гадавше посадникъ и тысячкои и весь Новъград, игумени и попове» [НIЛ 2000: 358]. Кроме того, можно добавить известия новгородского летописания о произошедших в 1193 г. выборах архиепископа Мартурия, в которых принимали участия «Новгородьци... съ игумены, и съ софьяны и съ попы» [НIЛ 2000: 44], а также о массовой встрече вернувшегося в марте 1459 г. с московской хиротонии архиепископа Ионы: «и възрадовашася о немь Великый Новъгородъ, игумени, попове, диакони, стретоша архиепископа Иону с честными кресты в конце Славне у святого Ильи» [ЛА 2000: 200]. Нетрудно заметить, что здесь также понятия «новгородьци», «Великый Новъгородъ» включают в себя лишь мирян, а не духовенство. Последнее иногда принимало участие в общественной жизни, но не относилось к участникам вечевых собраний. Ближе к истине был И.Д. Беляев, высказавший еще в XIX в. мнение о светском составе новгородского веча [Беляев 2004: 44]. Упомянутого под 1193 г. попа Иванка Легена также не стоит вслед за Лукиным однозначно относить к местным «вячшим» (с. 193, 326). Согласно известию Новгородской I летописи, новгородский воевода должен был захватить в том югорском городке 12 «вячших мужей», но в итоге был схвачен поп Иванко Леген, а затем сперва 30, а потом 50 «вячших мужей» [НIЛ 2000: 41]. Поэтому «иные вячшие» относились не к попу, сколько к 12 «вячшим» – ведь в итоге новгородцы схватили их в несколько раз больше, чем планировали. К слову сказать, построение фраз в средневековых новгородских источниках иногда достаточно серьезно отличалось от современного. Например, сообщая о потерях в новгородском войске в знаменитой Раковорской битве 1268 г., хронист упоминает «много добрыхъ боаръ, а иныхъ черныхъ людеи бещисла» [НIЛ 2000: 86]. Если трактовать этот отрывок с точки зрения нынешней грамматики, то окажется, что черные люди относились... к добрым боярам. Хотя речь в данном случае несомненно идет о том, что погибло много как самых высших бояр, так и представителей городских низов. Поэтому трудно согласиться с Лукиным, что этот отрывок однозначно свидетельствует о делении новгородского войска и вечников лишь на эти две социальные категории (с. 236-237, 483). Ведь летописец сообщает лишь о потерях в рядах «добрых» бояр, а обычных бояр не упоминает. Не исключено, что известные по летописи в этом веке купцы-гостебники уже в то время так же не относились к черным людям, как и «купцы» в актах XV в. Во всяком случае в состав простой чади они не входили. Иначе в 1228 г. одним из представленных к новому владыке двух лиц стал бы торговец, а не простой ремесленник-щитник, который даже формально не смог бы представлять простую чадь в обход крупных купцов [Несин 2011: 57]. Таким образом, летописец в рассказе о Раковорском сражении не перечислял все слои новгородского общества, а писал, что погибло много как самых высших, так и самых низших. И как «иные черные люди» в данном отрывке не относились к числу знатнейших, или «добрых» бояр, так и поп Иван Леген, упомянутый в той же летописи, не принадлежал к той же социальной группе, что «иные вячшие». Вообще термин «вячшие» был синонимом бояр: в летописном описании новгородских волнений 1259/1260 гг. вячшие и бояре – взаимозаменяемые понятия [НIЛ 2000: 41]. По мнению Лукина, к вячшим «бесспорно» стоит отнести и купцов-«гостебников», представителей которых в 1215 г. наряду с частью новгородских бояр, арестовал Ярослав Всеволодвич. Об этом, с точки зрения исследователя, прямо свидетельствует сентенция летописца, что новгородцев в городе осталось мало, так как «вячшие изыманы», а часть меньших «разыдошася», и часть померла с голоду (с. 192, 224). Однако арест представителей местной элиты имел большее значение, чем купцов-«гостебников» (князья чаще всего предпочитали захватывать в плен именно новгородских бояр, а не людей более низких 103

Лукин П.В. Новгородское вече. – М.: Индрик, 2014. – 608 с. слоев), поэтому летописец подчеркнул именно «изымание» бояр. Кроме того, царивший в городе страшный голод, в результате которого часть меньших ушла из него, а часть померла голодной смертью, явно беспокоил современников не менее, чем арест некоторых купцов Ярославом Всеволодовичем. Тем более что голод в городе усугубил тот же князь, прервав еще осенью 1214 г. подвоз хлеба: «князь вьршь на Търожку, не пусти въ городъ ни воза» [НIЛ 2000: 54]. Поэтому новгородский хронист имел все основания выделить ту массу меньших, что умерла и ушла из города от голода, а не тех, кого князь в Торжке арестовал наряду с вячшими – боярами. Вслед за М.Н. Тихомировым и Лукин отнес новгородскую вечевую усобицу 1255/1256 гг. к единому общегородскому собранию на Ярославовом дворе «у святого Николы» (с. 221222). Между тем, как мною уже было отмечено [Несин 2011а: 339-340], анализ данного летописного известия позволяет согласиться с теми авторами, которые видят здесь два одновременно собравшихся вечевых схода – во главе с посадником Ананием и участием «меньших» «с святого Николы на вечи» и «совет» с участием «вячших» [Пашуто 1965: 32; Хорошкевич 1983: 43; Феннел 1989: 160; Янин 2003: 207-208]. Разделяют сходы вячших и меньших также Ю.Г. Алексеев и А.В. Петров [Алексеев 1979: 259-260; Петров 2003: 242]. А.В. Петров прямо пишет, что меньшие «собирались на вече без вячших». Как справедливо отметил Янин, здесь имел место межрайонный конфликт [Янин 2003: 207-208]. Так, противник Анания, Михалко, действовал не с одними вячшими, но со своим «полком», в который входили как минимум жители его родной Прусской улицы. Добавим, что трудно себе представить, чтобы одни бояре в здравом уме думали силой «уразити» «нашю сторону» и «измясти люди» [НIЛ 2000: 80]. Под «нашей стороной», видимо, подразумевалась Торговая, что склоняет к выводу, что конфликт принял характер борьбы сторон. (Петров почему-то считает, что «свои общинники не поддержали Михалку», а его бегство к Юрьеву монастырю якобы шло вразрез с его ранними намерениями напасть на Город [Петров 2003: ibid.]. Но летописец ясно сообщает, что он туда направился именно затем, чтобы эффектно напасть на «нашю сторону» и «измясти люди» [НIЛ 2000: 80]). Лукин также допускает вероятность правоты Т.Л. Вилкул, что под «нашей стороной» новгородский летописец подразумевал «Новгород, а не какую-то его часть» (с. 221). Но в новгородских источниках слово «сторона» не употреблялась в таком значении. Такое деление – на свою сторону и неприятельскую – больше характерно для современного русского языка, а не для древнерусского, существовавшего в изучаемый период. Подобным образом, видимо, события разворачивались в 1259/60 гг.: помимо вячших, среди сторонников проведения в Новгороде ордынской переписи, надо полагать, присутствовала и какая-то часть меньших – иначе как бы одни бояре планировали напасть на обе стороны Новгорода? В тоже время на стороне меньших была, как видно, и часть бояр – согласно Софийской I летописи, в ответ на намерения бояр «люди» (а не просто меньшие) стали свозить свое добро на одну сторону – к расположенному в Детинце на левобережной Софийской стороне кафедральному храму св. Софии [CI 2001: 356; подробнее см: Несин 2011а: 344-345]. В этой связи, на мой взгляд, вызвавшее много споров в историографии (обзор см. у Лукина на с. 229-234) известное летописное заключение, что в результате проведения переписи «творяху бо бояре себе легко а меньшим зло», но тем не менее татары стали «пить кровь боярскую» [НIЛ 2000: 82-83], логичнее всего понимать так, что легко стало тем боярам, которые поддержали перепись, а хуже пришлось тем, кто вместе с меньшими выступал против ее проведения [Несин 2011а: 345-346]. Лукин, традиционно рассматривающий этот сюжет как прямой социальный конфликт между городскими вячшими и меньшими людьми и, соответственно, считающий всех вячших сторонниками проведения переписи, полагает, что выражение «пить кровь боярскую» означает «закономерность тех тягот, которые в результате вынуждены разделить и вячшие» (с. 237). Но на самом деле такая трактовка оказывается не менее противоречивой, чем убедительно оспариваемые им выводы его предшественников. Ведь неясно, почему бояре творили «себе легко», если их «кровь» 104

Valla. №2(3), 2016. татары стали «пить». Но если относить эти сентенции не ко всем боярам, а к двум разным противоборствующим боярским группировкам, то все становится на свои места. Другое дело, что, в отличие от усобицы 1255/1260 гг., конфликтующие стороны делились по другому территориальному принципу: бояре-вячшие, сторонники проведения переписи, планировали напасть на обе стороны города двумя отрядами [НIЛ 2000: 82-83]. В.А. Буров почему-то считает, что речь здесь идет о «меньших», но Лукин справедливо критикует его построения (с. 236). Не является на данный момент, на мой взгляд, окончательно решенным и вопрос о преемственности между «племенными» восточнославянскими собраниями и городским вечем. Как отметил Ю. Гранберг, исследователи расходились на сей счет во мнении еще с XIX столетия [Гранберг 2006: 10-12]. Лукин в рецензируемой монографии однозначно утверждает, что институциональной преемственности между племенными и городскими вечевыми сходами не было, а племенные собрания летописцы не связывали ни с вечем, ни с городом (с. 54, 501). Наиболее развернуто эти взгляды были высказаны Лукиным в специальной статье, посвященный проблеме веча, племенных собраний и людей «градских» [Лукин 2004: 85-86]. Надо согласиться с исследователем, что «вечем» ни одно из племенных собраний не в русских источниках не называлось. Но значит ли это, что летописцы их не считали вечевыми? Следует иметь в виду, что до нас дошли рассказы всего лишь о нескольких, считанных племенных собраниях. Поэтому вывод о том, что они не считались вечами, делать рискованно, ведь сам Лукин в своей рецензии на монографию Ю. Гранберга справедливо отмечал, что вечевые сходы горожан хронисты в ряде случаев не именуют «вечем», хотя несомненно сообщают о вечевой деятельности [Лукин 2009: 217-242]. Кроме того, собрание древлян летописец связывает с городом Искоростенем: как оказывается, именно в нем проходило совещание древлян с князем Малом, давать ли дань киевскому князю Игорю. В итоге Игорю передали, что новой дани не будет. Тот не отказался от своих притязаний, «и вышедше из града Изкоростеня древляне и убиша его» [Лавр 2000: 55]. Искоростень играл большую роль в Древлянской земле. Киевляне в ближайшее время усмирили ее, истребив искоростенских градских старейшин. Любопытно, что легендарная усобица словен с их соседями, после чего и произошло призвание варягов, представлена в новгородском летописании как восстание «града» на «град» [НIЛ 2000: 108]. Показателен также летописный рассказ о взятии Олегом полянского Киева, где поляне прямо связаны с этим городом. А вокняжение Олега в нем означало и принятия власти над всей Полянской землей [Лавр 2000: 50]. Таким образом, согласно древнерусским источникам, племенные собрания восточных славян при первых Рюриковичах проходили в городах, и город имел важное политическое значение. Отмечая привилегированное положение новгородских бояр, Лукин тем не менее полагает, что «определение новгородской республики, как боярской... неадекватно данным исторических источников», так как власть «не принадлежала им безраздельно» (с. 514). На мой взгляд, определение боярской республики как государства с безраздельным господством бояр требует дополнительного обоснования, так как в случае с тем же Новгородом оно не является общепринятым. Ведь даже те медиевисты, которые называют этот город боярской республикой, не всегда отрицают при этом наличие каких-то политических прав и у низших слоев, равно как и способность последних оказывать некоторое влияние на бояр и государственную политику. Такой подход наглядно представлен, например, у Ю.Г. Алексеева, считающего Новгород боярской «республикой», но не пишущего о безраздельном господстве боярства, с неучастием в общественной жизни рядовых новгородцев и безропотным подчинением последних правящему сословию [Алексеев 1991]. Другое дело, что бояре пользовались в Новгороде большим влиянием, и их можно отнести к правящему сословию. В 1115-1118 г. в Новгороде проходила усобица между Людиным и Неревским концами и 105

Лукин П.В. Новгородское вече. – М.: Индрик, 2014. – 608 с. «оным полом» – правобережной стороной. Людин конец придерживался антикиевских позиций [Янин 2006: 227-229]. Однако примечательно, что согласно новгородскому летописанию, в 1118 г. разбиравший это дело киевский князь Владимир Мономах вызвал к себе в Киев всех новгородских бояр, привел их к присяге на кресте на верность к киевской княжеской власти, но некоторых бояр, включая сотского Ставра, заточил за грабеж Даньславля и Ноздрчи [НIЛ 2000: 21] (из берестяных грамот видно, что Ставр – боярин Людина конца, а пограбленные – из Неревского). Весьма показательны и летописные известия о новгородских житьих. Будучи представителями второго социального слоя после бояр, они, как показывает специальное исследование, никогда не пользовались в Новгороде большим влиянием [Несин 2016а]. Например, ездивших в 1380 и 1441 гг. к великим князьям в составе новгородских посольств житьих некоторые летописцы не удостаивают упоминанием, сообщая лишь о более высокопоставленных делегатах – архиепископе и боярах [Ермолинская летопись 1910: 150; ПЛ 1955: 45; ПЛ2 1955: 37, 144; НIVЛ 2000: 311]. 24 июля 1471 г. Иван III отпустил в числе плененных в Шелонской битве «мелких людей» и житьих, которых в том сражении было взято в плен много, а в Московскую землю отправил лишь пленных новгородских бояр [Вологодско-Пермская летопись 1959: 238; Никаноровская летопись 1962: 133; Тип 2000: 191]. С точки зрения современного событиям великокняжеского хрониста, составителя свода 1472 г., житьи относились к «мелким» людям Новгорода. Таким образом, на мой взгляд, источники позволяют считать Новгород аристократической, или боярской, республикой. Занимаясь столь значимой и сложной темой, как новгородское вече, необходимо ориентироваться в историографии. В данной монографии Лукин проявил отличное знание достижений отечественных и иностранных специалистов, как в области истории Новгорода, так и зарубежной античной и средневековой истории. Однако следовало бы, на мой взгляд, несколько подробнее обозначить развитие «полисной» концепции новгородского и, шире, древнерусского веча. Дело в том, что в отличии от работ самого И.Я. Фроянова, в исследованиях его последователей новгородское вече в основном предстает городским, а не общеволостным, собранием. Принципиальное исключение представляют разве что работы В.В. Долгова, с которым Лукин весьма удачно полемизирует (с. 168-170, 196-197, 300, 450). Но в монографии А.В. Петрова, которую Лукин считает написанной в русле полисной концепции (с. 26), новгородское вече изображается не в виде собрания волощан, а как объединение городских концов [Петров 2003: 37]. В то же время взгляды Ю.Г. Алексеева и В.Ф. Андреева на состав новгородского веча Лукин считает «не вписывающимися ни в одну из указанных концепций» [Лукин 2014: 26], хотя они во многом схожи с основными положениями ученых школы Фроянова, отнесенных Лукиным к полисной теории. Например, В.Ф. Андреев высказывал согласие с основными представлениями Фроянова о характере социально-экономического развития в Киевской Руси и, соответственно, относительно большой роли веча, а также положении института княжеской власти [Андреев 1989: 42, 7476], а Ю.Г. Алексеев писал об относительно позднем процессе классообразования в новгородской городской общине, где лишь в XII в. выкристаллизовывается боярство, а к XIII в. оформляется деление на верхушку (бояр, вячших) и массу непривилегированного худородного населения – меньших, черных людей , и что «только с конца XII – XIII в. можно говорить о новгородском боярстве и о развитии феодального землевладения» [Алексеев 1979: 242-274]. В другой своей работе он писал, что лишь в XII в. новгородское боярство из племенной верхушки становится феодальной [Алексеев 1980: 29]. Вместе с тем Лукин совершенно прав, выделяя в современной российской историографии «полисную» концепцию новгородского и шире – древнерусского – вечевого уклада, представленную прежде всего в работах школы Фроянова. Вот только основными ее критериями следует считать не представления о составе веча (на этот счет мнения 106

Valla. №2(3), 2016. представителей этого направления не едины), а тезисы о типологической близости веча к античным полисам, о господстве общинного уклада, в которым общие интересы оказываются для большинства выше частных и сословных, а князю отводится роль общинного чиновника, о наличии не связанных с князем земских воевод и т д. Правда, утверждение Лукина, что «в настоящее время в науке безраздельно господствуют три концепции новгородского веча: “феодальная”, “полисная” и “ревизионистская”» (с. 31), мне кажется несколько категоричным. Современные специальные историографические обзоры данной проблематики наглядно показывают, что среди новейших исследователей достаточно распространены представления о новгородском вече, не соответствующие ни одному из этих трех направлений, где оно выступает в качестве городского института, но с пестрым социальным составом и достаточно активным участием в нем незнатных людей [Халявин 2005: 3-25; Камалов 2008: 105-106]. Кроме того, в разделе о новгородской военной организации (который, на мой взгляд, следует считать одним из самых лучших в рецензируемой книге), стоило упомянуть защищенную в 2006 г. кандидатскую диссертацию А.В. Быкова «Новгородское войско в XIXV вв.» [Быков 2006], некоторые выводы которой перекликаются с заключениями самого Лукина. Работа А.В. Быкова была первым исследованием, специально посвященным истории новгородского войска за весь период новгородской независимости. И других работ по данной тематике, охватывающих этот период, до сих пор не написано. Следует обратить внимание, что специальных работ по истории новгородской средневековой военной организации домосковского периода крайне мало. До исследования Быкова вышло лишь несколько трудов М.Г. Рабиновича. Кстати, принятые Лукиным основные положения Рабиновича о кончанской структуре новгородского войска в конце XIII в. (с. 483) были существенно скорректированы в диссертации Быкова [Быков 2006: 108-110]. В заключение надо сказать, что исследователь успешно справился с поставленной им задачей «получить новое, более точное знание о новгородском вече» (с. 39). Монография внесла значительный вклад в изучении новгородского веча. Трудно сказать, какое влияние данной книге суждено оказать на новгородоведение и изучение древнерусского вечевого уклада. Это зависит от многих факторов. Прежде всего, от того, насколько данная тематика будет востребованной в историографии. Но в случае появления новых серьезных и обстоятельных исследований по указанной проблематике фундаментальный труд Лукина безусловно не будет оставлен без должного внимания и ряд его наработок по изучению новгородского вечевого уклада несомненно будет учитываться. Выражаю надежду, что данная монография будет способствовать более глубокому и обстоятельному дальнейшему изучению истории веча. Многие спорные вопросы (в том числе и некоторые ключевые), вероятно, не будут разрешены в историографии в течение достаточно долгого времени. На мой взгляд, данная монография вполне достойна того, чтобы перевести их обсуждение на новый уровень, с развитием системы аргументации и привлечением новых данных. Несин М.А., г. Санкт-Петербург, Новгородский государственный ун-т им. Ярослава Мудрого e-mail: [email protected] Источники Вологодско-Пермская летопись 1959 – ПСРЛ. Т. 26. – М. – Л.: АН СССР, 1959. ГВНП 1949 – Грамоты Великого Новгорода и Пскова. – М. – Л.: АН СССР, 1949. Ермолинская летопись 1910 – ПСРЛ. Т. 23. – СПб.: Типография М.А. Александрова, 107

Лукин П.В. Новгородское вече. – М.: Индрик, 2014. – 608 с. 1910. Ип 2000 – ПСРЛ. Т. 2. – М.: Языки русской культуры, 2000. ЛА 2000 – ПСРЛ. Т. 16. – М.: Языки русской культуры, 2000. Лавр 2000 – ПСРЛ. Т. 1. – М.: Языки русской культуры, 2000. НIЛ 2000 – ПСРЛ. Т. 3. – М.: Языки русской культуры, 2000. CI 2001 – ПСРЛ. Т. 6. Вып. 1 – М.: Языки русской культуры, 2001. Никаноровская летопись 1962 – ПСРЛ. Т. 27. – М. – Л.: АН СССР, 1962. НIЛ 2000 – ПСРЛ. Т. 3. – М.: Языки русской культуры, 2000. НIVЛ 2000 – ПСРЛ. Т. 4. Ч. 1. – М.: Языки русской культуры, 2000. ПЛ 1955 – Псковские летописи. Вып. № 1. – М.: Наука, 1955. ПЛ2 1955 – Псковские летописи. Вып. № 2. – М.: Наука, 1955. Тип 2000 – ПСРЛ. Т. 24. – М.: Языки русской культуры, 2000. Литература Алексеев 1979 – Алексеев Ю.Г. «Черные люди» Новгорода и Пскова (к вопросу о социальной эволюции древнерусской городской общины) // Исторические записки. Т. 103. – М., 1979. С. 242-279. Алексеев 1980 – Алексеев Ю.Г. Псковская судная грамота и ее время. – Л.: Наука, 1980. Алексеев 1991 – Алексеев Ю.Г. «К Москве хотим!»: Закат боярской республики в Новгороде. – Л.: Лениздат, 1991. Алексеев 1992 – Алексеев Ю.Г. Под знаменами Москвы. – М.: Мысль, 1992. Андреев 1989 – Андреев В.Ф. Северный страж Руси. – Л.: Лениздат, 1989. Бережков 1963 – Бережков Н.Г. Хронология древнерусского летописания. – М.: АН СССР, 1963. Беляев 2004 – Беляев И.Д. Земский строй на Руси. – СПб.: Наука, 2004. Быков 2006 – Быков А.В. Новгородское войско XI-XV вв.: Канд. дис. – В. Новгород, 2006. Гиппиус 2015 – Гиппиус А.А. Отзыв официального оппонента о диссертации П. В. Лукина «Вече в социально-политической системе средневекового Новгорода» на соискание ученой степени доктора исторических наук по специальности 07.00.02 – Отечественная история. – М., 2015. С. 1-12. Гранберг 2006 – Гранберг Ю. Вече в древнерусских письменных источниках: Функции и терминология // Древнейшие государства Восточной Европы. 2004. – М., 2006. С. 3-163. Камалов 2008 – Камалов К.М. Проблема состава древнерусского веча в постсоветской историографии: традиции и новации // Известия самарского научного центра Российской академии наук. Т. 10. Вып. 4. – Самара, 2008. С. 205-211. Лукин 2004 – Лукин П.В. Вече, «племенные» собрания и «люди градские» в начальном русском летописании // Средневековая Русь. Вып. 4. – М., 2004. С. 70-130. Лукин 2005 – Лукин П.В. О так называемой многозначности понятия «вече» в русских летописях. Домонгольское время // Неисчерпаемость источника. Сборник к 70-летию В.А.Кучкина. – М.: Памятники исторической мысли, 2005. С. 36-83. Лукин 2009 – Лукин П.В. Терминологический анализ: плюсы и минусы (по поводу монографии Юнаса Гранберга о древнерусском вече) // Средневековая Русь. Вып. 8. – М., 2009. С. 217-242. Лукин 2014 – Лукин П.В. К истории вечевызх колоколов // Новгородский исторический сборник. Вып. 14 (24). – СПб., 2014. С. 135-168. Мартышин 1992 – Мартышин О.В. Вольный Новгород. Общественно-политический строй и право феодальной республики. – М.: Российское право, 1992. Несин 2011 – Несин М.А. Галицкое вече и Даниил Галицкий в 1229-1234 гг. // Русин: Международный исторический журнал. Вып. 3 (25). – Кишинев, 2011. С. 50-73. 108

Valla. №2(3), 2016. Несин 2011а – Несин М.А. Новгородское вече в 1255/56 и 1259/60 гг. К вопросу о социальном механизме новгородских вечевых усобиц и его отражении в местном летописании // Новгород и Новгородская Земля. История и археология: материалы науч. конференции, посвящ. памяти В.И. Поветкина. Новгород, 25-27 января 2011 г. Вып. 25. – В. Новгород, 2011. С. 338-346. Несин 2013 – Несин М.А. Социальная организация Новгородского веча // Прошлое Новгорода и Новгородской земли: материалы научной конференции 17-18 ноября 2011 г. – В. Новгород, 2013. С. 72-88. Несин 2015 – Несин М.А. Воевода Федор Васильевич Басенок [Электронный ресурс] // История военного дела: исследования и источники. 2015. Т. VII. С. 96-173. (28.08.2015) Несин 2016 – Несин М.А. Крамолы и крамольники в Новгороде XIII-XIV вв. по материалам новгородского летописания // Valla, 2016. № 2(2). С. 1-9. Несин 2016а – Несин М.А. Новгородские житьи люди в XV в. и их участие в войнах и внешней политике Великого Новгорода. (Часть 1. От рубежа XIV-XV вв. до второй половине 1471 г.) [Электронный ресурс] // История военного дела: исследования и источники. 2016. Т. VIII. С. 247-309. Пашуто 1965 – Пашуто В.Т. Черты политического строя Древней Руси // Новосельцев А.П., Пашуто В.Т., Черепнин Л.В., Шушарин В.П., Щапов Я.Н. Древнерусское государство и его международное значение. – М.: АН СССР, 1965. С. 11-76. Петров 2003 – Петров А.В. От язычества к Святой Руси. Новгородские усобицы (к изучению древнерусского вечевого уклада). – СПб.: Изд-во Олега Абышко, 2003. Феннел 1989 – Феннел Дж. Кризис средневековой Руси. 1200-1304 гг. – М.: Прогресс, 1989. Халявин 2005 – Халявин Н.В. Новгородские вечевые собрания в отечественной историографии новейшего времени // Вестник УдГУ. Вып. 7. Серия «История» – Ижевск, 2005. С. 3-25. Хорошкевич 1986 – Хорошкевич А.Л. Городские движения на Руси второй половины XIII – конца XVI в. // Социально-экономическое развитие России: сб. ст. к 100-летию Н.М. Дружинина. – М.: Наука, 1986. Чернов 2015 – Чернов С.З. Отзыв официального оппонента на диссертацию Павла Владимировича Лукина на тему: «Вече в социально-политической системе средневекового Новгорода» на соискание ученой степени доктора исторических наук по специальности 07.00.02 – Отечественная история. – М., 2015. С. 1-9. Янин 2003 – Янин В.Л. Новгородские посадники. – М.: Языки славянских культур, 2003. Янин 2006 – Янин В.Л. Новгородская берестяная почта 2005 года // Вестник Российской академии наук. Т. 76. Вып. 3. – М., 2006. С. 227-229.











109

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с.

Блеск и нищета генеалогии Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. – (STUDIORUM SLAVICORUM ORBIS; вып. 10).

Петербургское издательство «Дмитрий Буланин» сделало роскошный подарок всем бесчисленным любителям древнерусской истории (равно как и профессиональным историкам, в сферу интересов которых входят русcкие княжества XII-XIII веков): вышел в свет русский перевод объёмного исследования по генеалогии потомков Мстислава Великого (1076-1032). Первая версия книги вышла в Кракове (2008); нынешнее русское издание – исправленное и дополненное, с учётом данных новейшей научной литературы. Автором является Дариуш Домбровский (р. 1965) – известный польский историк, профессор Университета Казимира Великого в Быдгоще. Новая книга не имеет ничего общего с популярными генеалогическими компиляциями (польский историк деликатно именует сочинения подобного рода «табличными изданиями» и «генеалогическими словарями», с. 11). Собственная его концепция раскрывается уже на первых страницах книги. Исследователь стремится к «переходу на новый уровень знаний», что предполагает не только упорядочивание достижений предшествующей литературы, но и сопоставление исследовательских наработок с источниками; при этом становится необходимым «детальный анализ источникового материала во всей его полноте» (ibid.). 110

Valla. №2(3), 2016. Итак, автор обещает нам не компилирование, но аналитику. Посмотрим, как он справляется с декларируемой задачей. Монографию открывает краткое введение (менее 7% общего объёма текстовой части). Здесь автор лаконично излагает свои представления об источниковой базе исследования и свои методологические принципы. Двойственное впечатление производит раздел «Источники по генеалогии Мстиславичей» (с. 18-44). Собственно, его следовало бы озаглавить «Источники и псевдоисточники», дабы название не противоречило содержанию: здесь мы обнаруживаем, среди прочего, подраздел о русской генеалогической книжной продукции XVI-XVII вв. (родословные книги, «Степенная книга царского родословия» и «Бархатная книга», с. 26-29), а также мини-очерк, характеризующий уровень знаний о генеалогии Мстиславичей в Речи Посполитой XVI-XVIII вв. (с. 40-44). Содержание этих двух подразделов сводится к признанию псевдоисточников псевдоисточниками. Правда, сам автор этого жёсткого термина не употребляет, но критичность его мышления очевидна: «ни в коем случае не следует верить данным, содержащимся в работах авторов XVI-XVIII вв., пока для них не обнаружится подтверждений в более ранних источниках» (с. 43). Чуть ниже подчёркивается, что это в полной мере относится и к «оригинальным» сведениям Татищева (с. 44). Одна-единственная фраза, но чрезвычайно важная: наконец-то мы получаем генеалогическое исследование, полностью свободное от пагубного влияния татищевских вымыслов. Груз историографической традиции нелегко сбросить, и без упоминания предшественников, строивших свои версии с использованием «татищевских известий», современному исследователю не обойтись. Читателям «Генеалогии Мстиславичей» нередко придётся сталкиваться с тенью Татищева, являющейся на книжных страницах то здесь, то там, но всякий раз быстро и решительно изгоняемой автором. Будем надеяться, что занятая польским историком принципиальная позиция окажет оздоравливающее влияние на российскую историографию, до сей поры так и не «переболевшую» Татищевым. Эту радужную картину портит одно досадное исключение. Домбровский почему-то не упоминает во введении «Родословие князей витебских» (текст в несколько строк из пресловутой «Хроники Быховца»). Тем самым открывается лазейка для использования этого «Родословия» (т.е. текста сомнительного происхождения, содержащего принципиально неверифицируемую информацию) в основной части труда (в частности – для «уточнения» биографии Ярослава Ингваревича). При этом выдвигается аргумент, который можно назвать анекдотическим: «если анализируемый текст не подделан его открывателем и первым издателем, Т. Нарбутом, с точки зрения фактографии, или, точнее говоря, в части, охватывающей данные Ярослава, то можно сказать, что он достоверен» (с. 358). То есть, проще говоря, если текст не подделан, то он достоверен… На самом деле, конечно, речь может идти только о некоторой правдоподобности сведений «Родословия». Собственно, к созданию такого впечатления и сводилась задача составителя этого текста, кто бы он ни был. Даты смерти упомянутых лиц можно было расставлять более или менее произвольно, проводить для этого какие-либо серьёзные изыскания в летописях не было ни малейшей необходимости. Домбровский, используя «Родословие» как источник, получает в своё распоряжение единичные сомнительные «факты», но серьёзнейшим образом дискредитирует свою методологию. Крайне слабой представляется позиция, занятая Домбровским в отношении «русских известий» Яна Длугоша (1415-1480). Призыв Ю. Матушевского, авторитетного исследователя творчества Длугоша, относиться к сведениям этого автора с крайним скептицизмом, фактически отвергнут Домбровским (с. 37, прим. 37). Возникает необходимость как-то оправдывать в глазах читателя намерение использовать известия хрониста XV века для уточнения генеалогии русских князей, живших в XII-XIII вв. Здесь можно было бы обратиться к наработкам Б.М. Клосса – специалиста, прекрасно знающего историю летописания и разрабатывавшего проблему русских источников Длугоша, причём 111

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. сравнительно недавно [Щавелева 2004: 34-52]1. Но вместо этого Домбровский вдруг вытаскивает на свет замшелую гипотезу: «Мне кажется, ближе всего к действительности точка зрения В.Т. Пашуто, согласно которой в его (Длугоша – А.Г.) руках была летопись, связанная с южнорусской летописью смоленских Ростиславичей, доведённая до 1238 г.» (с. 23). Какой-либо аргументации в пользу данной гипотезы Домбровский не приводит; предполагается, видимо, что надо искать её в книге самого создателя гипотезы [Пашуто 1950: 21-67]. Уничтожающая оценка Б.М. Клосса, с указанием на грубые ошибки в методике исследования В.Т. Пашуто, Домбровскому хорошо известна2, но никаких возражений он не делает, ограничиваясь ссылкой на свою интуицию: «мне кажется…». Вряд ли это кого-либо убедит. Очень интересны аргументы, используемые Домбровским для обоснования использования одного из «оригинальных» известий Длугоша: «Нет никаких оснований полагать, что польский хронист просто сочинил это конкретное сообщение. У него не было для этого никаких причин, а в самом сообщении содержится много подробностей, подтверждающих его достоверность» (с. 514, прим. 2282). Если в этой тираде заменить словосочетание «польский хронист» на фамилию «Татищев», то мы получим до боли знакомую аргументацию российских сторонников достоверности «татищевских известий». Похоже, Домбровский не понимает, на каком он скользком пути. Псевдофакты, извлечённые из сочинения XV в., ничем не лучше псевдофактов, извлечённых из сочинения XVIII в. В конце концов, Татищев – это в некотором смысле наш российский Длугош. А Длугош… в некотором смысле польский Татищев. К сожалению, не имеет даже призрачного обоснования использование Домбровским в основной части труда (с. 263-264) сведений польской традиции XV в. (и производной от неё позднейшей) о погребении Романа Мстиславича, убитого 19 июля 1205 г. под Завихостом, в Сандомире. Столь же ложно известие о последующей эксгумации тела и перевозе его во Владимир-Волынский. Здесь мы имеем дело с легендой, которая восходит, при посредничестве Длугоша, к польскому средневековому героическому эпосу, что мне уже приходилось доказывать [Горовенко 2011: 239-243]. По свидетельству Лаврентьевской летописи 1377 г., передающей текст свода 1305 г., тело Романа было увезено с поля боя под Завихостом его соратниками и погребено в Галиче [ПСРЛ 1997 (1): стб. 425]. Немалое удивление вызывает та беглость характеристики, которую польский историк даёт актовому материалу (грамотам). Здесь он уложился буквально в шесть строк, причём последняя из них призвана оправдать занятую позицию: «они содержат буквально единичные факты по теме» (с. 33). Для сравнения: филиппика в адрес некоего польского историка-дилетанта, никому не известного и не интересного, занимает у Домбровского 12 строк (с. 373). Неужели актовый материал заслуживает меньшего внимания? Какой интерес для генеалогии представляют грамоты, включая подложные, показывает нам прецедент из основной части труда Домбровского: крестильное имя Всеволода Мстиславича (Гавриил) обнаруживается не где-нибудь, а в составленной от лица этого князя подложной грамоте. «Даже если мы имеем дело с фальсификатом, он подтверждает определённую антропонимическую традицию в отношении князя», – пишет Домбровский (с. 105-106). Но этот верный взгляд почему-то не проводится последовательно: в отношении другой подложной грамоты, содержащей имя второй жены знаменитого Романа Мстиславича, польский историк проявляет крайний скептицизм (с. 268). Следовало бы объяснить, почему 1

Автор указанного раздела вступительной статьи (Б.М. Клосс) назван только в Содержании (там же, с. 6, подстраничное примечание). 2 Домбровский ссылается на «исследование Н. Щавелевой и А. Назаренко» (с. 36, прим. 99; 100), но здесь недоразумение: de facto речь идёт о разделе вступительной статьи, написанном третьим соавтором – Б. М. Клоссом (см. прим. 1).

112

Valla. №2(3), 2016. подложная грамота, составленная на рубеже XIII-XIV вв., может передавать антропонимическую традицию утраченных подлинных документов, а составленная в XVII веке – уже не может. Вместо этого Домбровский делает упор на самом факте подложности грамоты (в чём ни один историк никогда не сомневался). Фальсификатор взял имя жены Романа, скорее всего, из помянника Киево-Печерского монастыря (где она значится под тем же именем, что и в подложной грамоте – Анастасия3). Если так, то грамота становится «боковой ветвью» традиции, а значение «осевой ветви» приобретает помянник. Но для Домбровского этот аргумент, конечно, не будет иметь значения: он считает помянники источником ненадёжным и говорит о «чрезмерном доверии к ним исследователей» (с. 303; см. также с. 30-31). К числу текстов, не вызывающих у Домбровского доверия, относится и «Слово о полку Игореве». Во всей 750-страничной монографии «Слово» упоминается лишь дважды: впервые – в полемике, при пересказе одной из версий автора этих строк (с. 274); во второй раз – в чисто негативном контексте: польский историк подчёркивает, что не принимает в расчёт князя, упоминаемого только в «Слове» (с. 508, прим. 2264). Симптоматичен отказ от привлечения «Слова» при обсуждении вопроса о старшинстве Рюрика Ростиславича относительно Давыда Ростиславича. Домбровский пренебрёг важным косвенным свидетельством «Слова» («Ты, буй Рюриче, и Давыде!»), хотя счёл возможным и необходимым обращение к данным родословных книг (с. 445). Объяснить этот феномен можно только одним способом: предположив, что Домбровский входит в маргинальное сообщество противников подлинности «Слова о полку Игореве». Но если так, то ему надо было иметь мужество изложить свои взгляды публично. Решился же он, хотя и «не без сомнений», выразить своё согласие (с. 571) с концепцией Цыба – нашего российского альтернативщика, передвинувшего на бумаге Батыево нашествие на год назад в прошлое. После характеристики источников во введении следует раздел, где автор раскрывает структуру отдельных биографических досье (биограмм), которые в идеальном варианте (при наличии в источниках достаточного материала) должны включать 10 пунктов (с. 44-45), а также излагает используемые им приёмы генеалогического исследования (с. 45-59). Некоторые из них, пожалуй, можно охарактеризовать как уловки. Так, например, Домбровский выделяет группу князей, «наделённых летописными привилегиями», т.е. упоминаемых «с частотой по меньшей мере 1 раз в 2-2,5 года» (с. 49). Автор придаёт этому новому понятию практическое значение, предполагая, что если дата смерти князя из этой группы не указана, то можно с высокой вероятностью определить terminus ante quem, просто прибавив к дате последнего упоминания 2,5-3 года. Впрочем, Домбровский сразу же оговаривается, что «этот критерий ненадёжен» и что результат «всегда нужно рассматривать как предположительный» (с. 50). Обратим внимание на раздел введения с названием «критерий имени» (с. 57-58). Антропонимический материал Домбровский использует охотно и часто, в большинстве случаев – с опорой на известную монографию, специально посвящённую принципам имянаречения у Рюриковичей [Литвина, Успенский 2006]. Во избежание недоразумений следовало бы уточнить терминологию и ввести определения понятий «княжеское имя», «родовое (=династическое) имя» и «крестильное имя». Первые два понятия смешиваются Домбровским: он полагает, например, что имя жены Мешко III – Евдокия – могло быть «княжеским или крестильным», или даже выполнять «обе функции» (с. 724). Но «княжеские» имена – двусоставные славянские, языческого происхождения. Укажем для примера известный прецедент наречения «княжеским» именем: «Родися Новегороде у Ярослава сын Михаил, а княже имя Изяслав» [ПСРЛ 2000 (3): 39, под 6698 г.]. Непонимание 3

См. в одной из цитируемых Домбровским статей: «У фальсифікованій грамоті Романа Мстиславича (сер. XVII ст.) ім’я його дружини подано як “Анастасія” (у деяких списках – “Настасія”). Під таким же іменем вона внесена в помяник Печерського монастиря. Дякую Ярославові Затилюку за консультацію з цього питання» [Толочко 2006-2007: 99, прим. 2].

113

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. Домбровским природы «княжеских» имён очевидно, когда он пишет, например, о княжне Федо́ре Романовне: «Летописные сообщения не дают однозначного ответа, имеем ли мы дело с княжеским именем или с крестильным» (с. 302). Может быть, Домбровский хотел провести ту мысль, что имя жены Мешко могло быть «династическим или крестильным»? У Рюриковичей в XII в. некоторые христианские имена успели уже приобрести статус родовых (династических). Но к имени «Евдокия» это не относится: Домбровский сам же подчёркивает, что «жена Мешко III была первой представительницей русской династии, носившей это имя» (с. 724). Таким образом, имя княгини могло быть только крестильным, и приведённое выше суждение о возможности выполнения им разных функций оказывается ложным. Путаница в понятиях при анализе антропонимического материала проявляется у Домбровского многократно и доходит до крайней степени: он не уверен даже в том, что каждый князь имел крестильное имя: «Ничего не известно о возможном крестильном имени Всеволода Александровича, если у него таковое вообще было (курсив мой – А.Г.)» (с. 411). Ниже ещё не раз выражается сомнение в существовании крестильного имени у того или иного князя. Крестильное имя Ростислава Давыдовича, «вероятно, существовало» (с. 525). О Ростиславе Владимировиче: «неизвестно, имел ли младший Владимирович крестильное имя» (с. 630). О Ростиславе Ярославиче: «Источники не сохранили информации о том, было ли у него крестильное имя» (с. 652). О Ярославе Владимировиче: «если у князя оно вообще было» (с. 662). Автор определённо не видит, что его скептическая позиция предполагает неявно такой курьёз, как существование некрещёных князей (ведь крещение без наречения христианским именем в православии невозможно). Полное безразличие к терминологии Домбровский демонстрирует, упоминая мельком такой загадочный феномен, как «славянское крестное имя» (с. 99); судя по контексту, речь должна идти о «княжеском» имени. За введением следует основная часть труда, содержащая биограммы Мстислава Великого и всех известных нам его потомков обоего пола в пяти поколениях, общим числом более 160. К сожалению, биограммы лишены подзаголовков, которые соответствовали бы пунктам принятой автором анкеты (а этих пунктов, как мы уже знаем, может быть до десяти). Отсутствие рубрикации затрудняет работу с текстом и делает повествование излишне аморфным. Если бы автор ввёл подзаголовки, указав при этом, что отсутствие той или иной рубрики означает отсутствие информации для её заполнения – это изрядно сократило бы текст и позволило бы отказаться от множества однотипных бессодержательных рассуждений, вроде следующего (о Владимире Ингваревиче): «Ничего нельзя сказать о возможном браке и потомстве Владимира. По той же причине не исключено, что у него были дети. Из-за отсутствия источников этот вопрос должен остаться открытым» (с. 361-362). В этом направлении Домбровский может заходить очень далеко. Крайний случай – казус Святослава Шумского, о котором, кроме его гибели на Калке 31 мая 1223 г., не известно ровным счётом ничего. Между тем его биограмма растянута на три страницы и сплошь состоит из глубокомысленных рассуждений, не ведущих ни к каким позитивным выводам (с. 696-698). Вот что такое «нищета генеалогии» в самой неприглядной её форме. Уже в самой первой из биограмм обнаруживается очень важная (и весьма спорная) авторская установка. В тупиковой ситуации, когда абсолютно достоверное решение частной проблемы невозможно, Домбровский объявляет: «Остаётся выбрать ту гипотезу, которая обладает хотя бы минимальным перевесом в степени достоверности» (с. 74). Такая позиция, проводимая последовательно, неизбежно будет приводить, раз за разом, к подмене объективного знания иллюзией такового. В биограммах Домбровского мы находим неисчислимое множество вопросов, для которых возможно лишь гипотетическое решение. Встречаются и «многоэтажные гипотезы» (выражение самого Домбровского, с. 91). Так, 114

Valla. №2(3), 2016. например, Домбровский отождествляет (с. 642-648) безымянную дочь Ярослава Владимировича (ок. 1155 – после 1205), о которой не известно ничего, кроме даты рождения, с женой краковского князя Лешка Белого Гремиславой, известной только польским источникам. Другими словами, из двух реальных лиц создаётся синкретический персонаж. Но здесь по крайней мере автор сознаёт, что возводимая им шаткая конструкция «носит характер многоэтажной гипотезы» (с. 644). В других случаях польский историк склонен принимать свои сомнительные построения за однозначные решения: в частности, он глубоко убеждён в существовании не одного Мстислава Даниловича (ум. после 1289), а двух, которые были якобы единокровными братьями (с. 384-388 и 399-404). В гуманитарных науках любая гипотеза, даже самая неправдоподобная и экстравагантная, будучи высказанной печатно авторитетным специалистом, непременно приобретает последователей и начинает распространяться, как круги на воде. Судьба гипотезы о двух Мстиславах Даниловичах, которую Домбровский впервые изложил в книге 2002 г., вполне это подтверждает (см. приведённый в «Генеалогии Мстиславичей» перечень приверженцев и колеблющихся: с. 399, прим. 1706). Легко предвидеть, что теперь, после выхода в свет новой книги, процесс утверждения гипотетических построений в качестве установленных фактов пойдёт с ускорением. Дабы не вводить в соблазн «малых сих», всякому авторитетному историку следовало бы оставлять любой спорный вопрос открытым (причём в такой форме, чтобы читателю это было очевидно). Впрочем, в ряде случаев Домбровский именно так и поступает. В частности, признаётся неразрешимой проблема определения даты смерти Всеволода-Гавриила Мстиславича (с. 109). Наиболее яркие черты авторского стиля Домбровского – беспрецедентная скрупулёзность и стремление к исчерпывающему использованию имеющейся литературы. Автор комментирует даже самые неправдоподобные версии, если только они дают возможность порассуждать на какую-нибудь занимающую его тему. Самый яркий пример – отношение Домбровского к провокационной гипотезе Алексея Толочко. В одной из своих статей этот киевский историк доказывает, что из двух сыновей Романа Мстиславича, главных героев первой части «Галицко-Волынской летописи», старшим был не Даниил, как считается в науке со времён Татищева, а Василько. Домбровский считает нужным с этим спорить и заполняет своими возражениями шесть страниц (с. 312-318). При этом польский историк расшаркивается перед оппонентом, именуя его построение «блестящим с точки зрения методологии» (с. 312). Но не всё то золото, что блестит. Вдумчивое чтение статьи позволяет предположить, что истинная цель Алексея Толочко отличалась от декларируемой. Невозможно поверить, что «этот замечательный специалист по истории средневековой Руси» (так характеризует оппонента Домбровский, с. 312) упустил из виду рассказ Лаврентьевской летописи о присяге галичан Даниилу (не Васильку!) после смерти Романа [ПСРЛ 1997 (1): стб. 425]. Это известие решает вопрос вполне однозначно; понятное дело, что хитроумный киевский историк в своей статье его не использует. Но если он понимал, что традиционная точка зрения верна, что старшим из Романовичей был Даниил, а не Василько, то зачем было аргументировать обратную, заведомо ложную точку зрения? Собственно, из самых разных побуждений. Тут может быть и эпатаж, и тщеславное стремление щегольнуть перед публикой, демонстрируя блестящую технику манипулирования имеющимся в источниках материалом (подобно тому, как демонстрируют своё мастерство на арене цирковые эквилибристы). Но главная цель, видимо, всё-таки была более благородной: наглядно показать нам на данном примере печальное состояние источников, позволяющее вывернуть любые устоявшиеся представления наизнанку. Оказывается, достаточно выдернуть из комплекса известий одну-единственную летописную фразу – и всю политическую историю Галицко-Волынской Руси времён Даниила Романовича (1201-1264) можно будет переписывать на новый лад! Здесь – важный урок, преподанный в форме тонкого розыгрыша (жертвой которого и стал Домбровский с его сугубой серьёзностью и шестью страницами возражений). 115

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. Отметим, что дотошность и навязчивое стремление «разложить всё по полочкам» – качества, типичные для занимающихся генеалогией исследователей – не всегда во благо. Надо уметь вовремя остановиться; надо приучить себя не ставить таких вопросов, на которые наши источники, в силу крайней своей фрагментарности, заведомо не могут дать чётких и ясных ответов. В противном случае постоянными спутниками исследователя будут многословие и мелкотемье, настойчивое копание в пустяках, заведомо бесперспективное с чисто научной точки зрения: результаты будут более или менее вероятны, но при этом всегда – бездоказательны. Домбровский, к сожалению, недооценивает эту опасность; покажем, какими могут быть плоды. Под 6651 г. в Ипатьевской летописи читаем, среди прочих известий: «того лета Изяслав отда дчерь свою Полотьску за Борисовича за Рогъволода» [ПСРЛ 1998 (2): стб. 314]. Эта лаконичная запись вдохновила Домбровского написать четыре страницы текста (включая 22 примечания мелким шрифтом). Прежде всего польский исследователь, вслед за Н.Г. Бережковым [Бережков 1963: 145], датирует брак Изяславны 6652 мартовским годом (задача не так проста, как может показаться на первый взгляд, см. с. 213-214); затем определяет место записи среди смежных известий и уточняет датировку брака Изяславны: между 1 марта и концом апреля 1144 г. Здесь всё выглядит безупречным, но дальше исследователь пытается вывести возможные даты рождения и смерти Изяславны; и вот тут-то начинаются чудеса. Во введении Домбровский справедливо указывал, что минимальный брачный возраст составлял в Древней Руси для девушки 12 лет, для юноши – 14 лет (с. 47); дату рождения Изяслава он определяет промежутком между 1106 и 1108 гг. (с. 117); отсюда, с учётом известной нам даты брака, легко было бы вывести, что дочь Изяслава могла родиться не ранее 1121 г. (terminus post quem) и не позднее 1132 г. (terminus ante quem). Но первую из этих дат Домбровский отклоняет со следующей бесподобной аргументацией: «логика и статистические выкладки убеждают меня в том, что следует предположить наличие определённого временного зазора между нижней границей фертильности мужчин и предполагаемой датой рождения интересующей нас дочери Изяслава» (с. 215, прим. 877). В чём тут логика и на какие такие «статистические выкладки» намекает Домбровский – покрыто мраком неизвестности, но в результате вместо чёткого и ясного terminus post quem (1121 г.) вводится неопределённое указание «приблизительно до 1125 г.» (с. 215). В отношении terminus ante quem метода другая: Домбровский «забывает» собственное указание, что минимальный брачный возраст составлял 12 лет, и предлагает считать, что в 1144 г. Изяслава достигла 13-14 лет «согласно действовавшим на Руси правовым нормам» (там же). Следует вывод, что «она могла родиться, по всей вероятности, не позднее 11301131 гг.» (там же). Спрашивается: зачем нужны были эти манипуляции? Ответ вполне очевиден: чтобы поместить предполагаемую дату рождения Изяславны в максимально узком хронологическом промежутке («ок. 1125-1130/31 гг.» вместо ожидаемого «между 1121 и 1132 гг.»), оставаясь при этом в рамках некоторого правдоподобия. Так Домбровский «уточнил» биографические данные. Окрылённый мнимым успехом, исследователь берётся за куда более сложную задачу: определить неизвестную источникам дату смерти Изяславны. Поскольку о ней самой после сообщения о её замужестве никаких упоминаний нет, остаётся использовать упоминания о её муже – Рогволоде Борисовиче. Под 6659 г. сообщается о восстании против его власти: полочане арестовали своего князя, посадили на его место «Глебовича» (Ростислава) и отправили послов к Святославу Ольговичу, отдаваясь под его верховное покровительство [ПСРЛ 1998 (2): стб. 445]. Последнее, как справедливо отмечает Домбровский (с. 215-216), было враждебным актом по отношению к Изяславу Мстиславичу, политическому противнику Святослава Ольговича. Здесь польский исследователь делает напрашивающийся вывод: на момент полоцкого восстания существовал союз Рогволода Борисовича с его 116

Valla. №2(3), 2016. тестем, Изяславом Мстиславичем. Далее следует «вывод из вывода», уже не столь очевидный: поскольку союз был скреплён брачными узами, надо полагать, что дочь Изяслава, жена Рогволода с 1144 г., на момент полоцкого восстания была ещё жива. Аналогичным образом рассуждает Домбровский при определении вероятной даты смерти Изяславны: под 6667 г. сообщается, что Рогволода Борисовича (получившего свободу в неизвестное время и при неизвестных обстоятельствах) послал отвоёвывать Полоцк не кто иной, как Святослав Ольгович [ПСРЛ 1998 (2): стб. 493]. По этому поводу Домбровский глубокомысленно замечает: «можно задуматься, не было ли это связано с переменой в матримониальном статусе Рогволода» (с. 216). Обсуждать столь смелые предположения всерьёз можно будет лишь в том случае, если удастся доказать два тезиса: 1) разрыв союза с тестем при жизни жены был невозможен; 2) смерть жены непременно должна была приводить к разрыву союза с тестем. Собственно, достаточно эти утверждения чётко сформулировать, чтобы их абсурдность стала очевидной. Впрочем, справедливости ради надо указать, что Домбровский сопровождает свои легковесные предположения многочисленными оговорками. Укажем теперь концептуальную проблему, которую польский историк прекрасно видит и даже приступает к её разрешению, но увы – последовательности при этом не проявляет. Основная часть монографии разделена автором на три раздела: «Подлинные Мстиславичи» (с. 61-667); «Предполагаемые Мстиславичи» (с. 668-698); «Мнимые Мстиславичи (представители других ветвей Рюриковичей или не-Рюриковичи, ошибочно признанные Мстиславичами) и историографические мифы» (с. 698-753). Замысел интересный, но знакомство с его реализацией быстро разочаровывает: распределение конкретных сюжетов по разделам имеет черты авторского произвола. Так, например, в «подлинные Мстиславичи» зачислен ряд персонажей, известных только Длугошу (с. 523-524; 552-554). Биограмму загадочного князя Ярополка, жившего в середине XIII в. и объявленного А.В. Кузьминым возможным сыном Мстислава Мстиславича [Кузьмин 2001: 72-75], Домбровский заканчивает признанием: «помещение его в ряду Мстиславичей – вариант, который невозможно полностью исключить» (с. 753). После чего, вопреки собственному выводу, помещает биограмму этого Ярополка не в раздел «предполагаемых», а в раздел «мнимых» Мстиславичей. То же самое Домбровский проделывает с биограммой русской жены Мешко III – после собственного признания, что «сохраняется некоторая вероятность её происхождения от Мстиславичей» (с. 723). Зато биограмму неизвестной источникам дочери Ярослава Луцкого, выдуманной им самим и очень удачно пристроенной – «выданной замуж» за реально существовавшего князя, Святополка Юрьевича Пинского, Домбровский помещает в раздел «Подлинные Мстиславичи» (с. 299-301). Конечно, своя рука – владыка. Но если мы будем избавляться от вымышленных персонажей историографической традиции только для того, чтобы на смену им пришли новые, тоже вымышленные – для науки в этом не будет никакой пользы. Впрочем, Домбровский не всегда бывает суров и к призрачным персонажам, порождённым изысканиями предшественников. В разделе «Подлинные Мстиславичи» находим у него биограмму некой [Софьи?] Даниловны (с. 388-394). Квадратные скобки и вопросительный знак после имени означают «серьёзные сомнения» исследователя в том, что княжна носила именно это имя (с. 393), а сама биограмма открывается признанием: «В источниках мы не найдём буквально никаких сведений об этой дочери Даниила Романовича» (с. 388). Сразу же возникает вопрос: почему эта предполагаемая Софья Даниловна обитает у Домбровского именно здесь, а не в разделе «Предполагаемые Мстиславичи»? Ответ прост: потому что автор, не уверенный в её имени, вполне уверен в её реальности (хотя рациональных оснований для этой уверенности нет). Текст биограммы (пять с половиной страниц) представляет собой экскурс в историю генеалогии, раскрывающий механизм возникновения и развития образа Даниловны. Оказывается, это совокупный результат работы четырёх довольно известных исследователей, каждый из которых в чём-то дополнял 117

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. и видоизменял домыслы своего предшественника. Домбровский, принимая эстафету, именует создание виртуального образа неизвестного источникам персонажа их «заслугой» (с. 388). Становится ясно, что особых подвигов в борьбе с мифотворчеством от этого исследователя ожидать нельзя. И словно бы для того, чтобы окончательно убедить нас в этом, Домбровский спешит внести свой собственный вклад в развитие легенды о «Софье Даниловне», которую его предшественники успешно «выдали замуж» за графа Шварцбурга. В Некрологе эрфуртского монастыря св. Петра (рукопись XV в.) имеется интригующая запись: XIII Kal. iulii. Romanus Rex Ruthenorum. Hic dedit nobis XXX marcas («13-й день до календ июля. Роман, король Русский. Оный дал нам 30 марок»)4 [Schannat 1724: 19]. Ранее считалось, что речь идёт о Романе Мстиславиче, который по неизвестному нам поводу пожертвовал монастырю св. Петра довольно значительную для начала XIII в. сумму (30 марок), благодаря чему был включён в посмертное литургическое поминовение наряду с братией обители. Домбровский предлагает нам новую версию: дарителем был не Роман Мстиславич, а его внук – Роман Данилович. Этот русский князь, женившийся на Гертруде Бабенберг и боровшийся за власть над её наследственным владением, герцогством Австрийским, «стремился заручиться поддержкой тюрингских элит» (с. 391). Непонятно, правда, зачем: Тюрингия с Австрией не граничит, и никаких данных об участии представителей «тюрингских элит» в войне за австрийское наследство нет. Но Домбровского эти мелочи не интересуют, он развивает интригу: предполагается, что Роман Данилович выступил посредником в заключении брака своей сестры с графом Шварцбургом (т.е. с представителем малоизвестного рода, не имевшего в Германии никакого политического веса), после чего ещё и нашёл время внести вклад в весьма отдалённый от арены военных действий эрфуртский монастырь, чтобы «позаботиться о поминании своего деда-тёзки», а заодно сделать приятное своей новой родне, традиционным вкладчикам монастыря св. Петра. Вся эта многоэтажная конструкция противоречит прямому указанию источника на получение вклада от самого поминаемого лица (hic dedit…). Домбровский утверждает, что Romanus Rex Ruthenorum нашего источника – Роман Данилович; но тогда получается, что Романа Даниловича и поминали вместо его деда-тёзки в день гибели этого последнего… Не думаю, что такие упражнения в произвольном фантазировании могут быть к чести исследователя, обещавшего нам аналитику. К счастью, больше у Домбровского столь одиозных измышлений нет. Перейдём теперь от призрачной Софьи Даниловны к другой женщине, гораздо более известной и выведенной даже в историческом романе (Ярослав Ивашкевич, «Красные щиты»). Источники содержат крайне скудные данные о жене краковского князя Казимира II Справедливого, матери двух его сыновей. Происхождение этой княгини, имевшей значительный политический вес после ранней смерти Казимира, определённо нигде не указывается (есть только косвенные указания на её возможных родственников). Потребность исправить такое положение возникла в историографии очень рано. Уже Ян Длугош (14151480) успешно «женил» Казимира на Елене, дочери Всеволода Мстиславича Белзского. Русские летописи о каких-либо дочерях Всеволода ничего не знают. Кроме того, из ранней хроники магистра Винцентия (1160-1123) мы знаем, что отец Всеволода был женат на родной сестре Казимира; сопоставляя этот генеалогический факт с версией Длугоша, мы приходим к абсурдному выводу: Казимир был женат на внучке собственной сестры!5 Однако 4

Здесь используется древнеримская система обратного отсчёта дней второй половины месяца от календ месяца следующего. 13-й день до календ июля — 19 июня (календы, т. е. 1 июля, также включаются в счет дней. 5 Вероятно, версия Длугоша призвана была узаконить права поляков на захваченный ими в XIV в. Белз, который теперь представлялся как бы наследством польских королей, прямых потомков Казимира II и (по Длугошу) дочери белзского князя.

118

Valla. №2(3), 2016. такого сопоставления долгое время никто не производил. Сотворённый Длугошем виртуальный брак оказался на удивление прочным. Данная версия была воспринята всеми позднейшими польскими хронистами, а затем стала общим местом историографии Нового времени (в частности, Елена Всеволодовна фигурирует в качестве действующего лица у Карамзина: [Карамзин 1991: 412]). Только в конце XIX в. историки обратили внимание на принципиальную невозможность версии Длугоша. Освальд Бальцер, автор фундаментального труда Genealogia Piastów (1895), «развёл» наконец Казимира II и виртуальную Елену Всеволодовну6. Но после этого решительного шага перед ним встала со всей остротой проблема происхождения исторической жены Казимира II. Далее произошло, учитывая скудость и неоднозначность показаний источников, неизбежное: на место одного виртуального персонажа немедленно пришёл другой, столь же виртуальный. Бальцер предложил считать женой Казимира неизвестную летописям дочь Ростислава Смоленского [Balzer 2005: 325-326]. Любопытно, что виртуальная жена № 2 унаследовала личное имя виртуальной жены № 1 (что закрепилось в историографии очень прочно7). Гипотеза Бальцера получила довольно широкое распространение в литературе: в качестве обоснования используется указание Ипатьевской летописи на какое-то близкое родство между Лешком Белым, старшим сыном Казимира II, и русским князем Мстиславом Мстиславичем, внуком Ростислава Смоленского. Посылая за Мстиславом в Новгород, Лешек говорит: «брат ми еси. Поиди и сяди в Галиче» [ПСРЛ 1998 (2): стб. 731]. Первое высказывание («брат ми еси») очевидным образом аргументирует предложение вступить в борьбу за галицкий стол: «поскольку ты мой брат, то для меня лучше, чтобы в Галиче сел княжить именно ты, а не кто-нибудь другой». Легко предположить, что Лешек и Мстислав – двоюродные братья; но тогда жена Казимира II должна быть дочерью Ростислава Смоленского (что вполне вероятно, хотя и бездоказательно). Созданный Бальцером образ Елены Ростиславны востребован в историографии до настоящего времени, но всё-таки её карьера оказалась менее успешной, чем у выведенной Длугошем предшественницы. Уже в 1978 г. появилась третья генеалогическая гипотеза, поставившая призрачное бытие Елены Ростиславны под сомнение. Польский историк Т. Василевский обратил внимание на любопытное место хроники Винцентия, где сообщается мимоходом, что чешский князь Конрад Казимиру был «брат по супружеству» (frater iugalis). Из этого Василевский вывел, что жена Казимира была сестрой Конрада8; именно эту гипотезу и принимает Домбровский [Домбровский 2015: 726]. Неизвестная источникам Елена Конрадовна – уже третий по счёту виртуальный персонаж в истории посмертных бракосочетаний Казимира II. Домбровскому данная точка зрения кажется наиболее обоснованной: он защищает её даже с некоторой агрессивностью (см. резкий выпад против исследовательницы, которую доводы Василевского не убедили [Домбровский 2015: 726, прим. 3200]). Но правдоподобная гипотеза и установленный факт – всё-таки очень разные вещи. Латинское словосочетание frater iugalis («брат по браку») довольно неопределённо и совсем не обязательно обозначает шурина, брата жены; с таким же успехом оно может обозначать мужа сестры жены (если не свояка вообще). Допустим, что Казимир и Конрад были женаты на родных сёстрах; эта новоизобретённая гипотеза, четвёртая по счёту, будет ничем не хуже высказанной Василевским (женой Казимира в данном случае будет немка, неизвестная источникам сестра жены Конрада). Домбровский полагает, что замечательную гипотезу Василевского «прозевали» (с. 726). Это не так: ссылки на статью Василевского в литературе встречаются. Другое дело, что его версия не вызывает у историков особого 6

Что не мешало, впрочем, версии Длугоша эпизодически всплывать в научной и научно-популярной литературе на протяжении ещё многих десятилетий. Последний известный мне прецедент: [Рыбаков 1971: 97]. 7 Домбровский указывает на существование неповествовательных польских источников, содержащих имя княгини [Домбровский 2015: 724]; однако их независимость от Длугоша не является самоочевидной. 8 Речь идёт о Конраде II Чешском (ум. 1191), сыне Конрада II Зноемского; первый иногда ошибочно обозначается как Конрад III, но этот князь был третьим по счёту Конрадом только в Зноймо, не в Праге.

119

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. энтузиазма: Василевскому не удалось объяснить сколько-нибудь убедительно, в каком смысле Мстислав Мстиславич – брат Лешка Белого. «Василевский остановился на той версии, что в использованном им фрагменте Ипатьевской летописи термин «брат» означал союзника», – сочувственно пишет Домбровский [Домбровский 2015: 726]. Но никакого союза до посольства Лешка в Новгород попросту не существовало, сферы интересов Лешка и Мстислава ранее вообще не пересекались. Между тем в словах Лешка – констатация какихто уже существующих отношений («брат ми еси»), а вовсе не предложение установления новых (в этом случае в летописи читалось бы «буди ми брат»). Кроме того, предполагаемое Василевским значение слова «брат» в источниках не зафиксировано9. В последние годы «чешская» гипотеза Василевского постепенно вытесняет «русскую» гипотезу Бальцера10, однако Елена Конрадовна остаётся не менее виртуальным персонажем, чем Елена Ростиславна; поэтому Домбровский, видимо, несколько поторопился, исключив эту последнюю из числа предполагаемых потомков Мстислава Великого (с полной уверенностью можно исключить лишь существование Елены Всеволодовны). Данный пример хорошо иллюстрирует одну из важнейших проблем генеалогии как вспомогательной исторической дисциплины: на отождествление с конкретным историческим лицом, о происхождении которого нет достоверных сведений, может претендовать целый ряд виртуальных персонажей. Казимир II его тремя или четырьмя виртуальными жёнами – отнюдь не рекордсмен. Первенствует здесь, видимо, Роман Мстиславич, у которого, благодаря неустанным трудам историков нескольких поколений, образовался ещё более впечатляющий виртуальный гарем: пять виртуальных жён и одна виртуальная наложница. Перечислим их: – неизвестная источникам венгерская принцесса Елена, дочь короля Гезы (Ю.-А. Яблоновский, 1748)11; – неизвестная источникам боярская дочь Анна [Пашуто 1950: 194], она же – предполагаемая близкая родственница (сестра?) реального исторического лица, волынского боярина Мирослава [Котляр 2003: 97-110]. – неизвестная источникам русская княжна, как возможный вариант – дочь Святослава Игоревича (произвольное предположение украинского историка-эмигранта Чубатого, 1965 г.; ссылку на его труд и критику этой версии см.: [Котляр 2003: 106, прим. 2]); – неизвестная источникам знатная девушка из Константинополя, которая носит у разных историков разные имена: Анна, Анастасия, Мария; наиболее популярна модификация гипотезы с последним именем [Grala 1982: 115-127]; – реальное лицо, монахиня Евфросиния, дочь византийского императора Исаака II Ангела [Майоров 2011: 287-391]. Впрочем, эта версия создана путём грубого манипулирования имеющимися в источниках данными [Горовенко 2015: 99-101], что ставит эту, пусть и реальную, историческую фигуру в один ряд с вышеназванными. 9

Вопреки статье «братъ» в Словаре древнерусского языка (XI-XIV вв.), где приводится, среди прочих, значение «единомышленник, союзник» [СлДрЯ (1): 312]. Ни одна из приведённых в подтверждение цитат не даёт этого значения: везде речь идёт о князьях-Рюриковичах, которые все между собой «братья», вне зависимости от наличия или отсутствия между ними союзнических отношений. Для обозначения союзных отношений использовалось обычно какое-либо описательное выражение с непременным указанием на «любовь» между властителями. Например, так: «и прия с ним братьство и любовь велику» [ПСРЛ 1998 (2): стб. 772]. 10 См., например, комментарий А.В. Назаренко к последнему изданию фрагментов хроники Винцентия, содержащих русские сюжеты: [Древняя Русь 2010: 316, прим. 137; 320, прим. 164]. 11 Об этом авторе и его генеалогических построениях см. у Домбровского (с. 43). Независимо от Яблоновского выдвигал версию о венгерском происхождении второй жены Романа В.Н. Татищев [Татищев 1963: 258]. Однако в Галицко-Волынской летописи, неизвестной историкам XVIII в., вдова Романа именуется «ятровью» венгерского короля [ПСРЛ 1998 (2): стб. 717, 727, 728], что неоспоримо свидетельствует об отсутствии между ними кровнородственной связи.

120

Valla. №2(3), 2016. Наконец, претендует на роль матери двух сыновей Романа безымянная и безродная княжеская наложница – персонаж, созданный воображением Алексея Толочко [Толочко 2006-2007: 99]. Что историку делать со всеми этими претендентками – не очень ясно. Не удивительно, что у Домбровского изложение этого сюжета довольно сумбурное. Вопреки обыкновению, исследователь даже не изложил последовательно все имеющиеся версии, а было бы очень интересно рассмотреть их в историческом развитии и взаимовлиянии. Эта увлекательная задача никем пока удовлетворительно не решена, и стратегии историков, заполняющих белые пятна прошлого своими фантазиями, в полной мере не раскрыты. Но самое удивительное – Домбровский явно не понимает, в чём именно заключается главная проблема второго брака Романа. Как истый исследователь генеалогии, он чрезвычайно озабочен установлением имени, которое носила вторая жена Романа: была ли она Анной, Анастасией, Марией или Евфросиньей (с. 267-272). Но с исторической точки зрения гораздо более важный вопрос – как вообще стал возможен второй брак Романа при живой жене, которая отнюдь не собиралась уходить в монастырь. В цитируемой Домбровским литературе возможные решения предлагались, причём взаимоисключающие. Алексей Толочко снимает проблему, предположив, что формального развода Романа с его первой женой, дочерью киевского князя Рюрика Ростиславича, попросту не было: Рюриковна не расположена была идти в монастырь, а без этого, по мнению Толочко, второй брак Романа «выглядел бы сомнительно с канонической точки зрения» [Толочко 2007: 234]. Однако современник событий Винцентий чёрным по белому пишет о разводе дочери киевского князя: ‘…cuius filiam repudiaverat’ [Щавелева 1990: 95]. Православное учение о браке как даре благодати открывает потенциальную возможность для расторжения брака без пострижения одного из супругов. Если Церковь признаёт первый брак изначально ущербным, при котором благодать по той или иной причине не была воспринята – новый брак вообще воспринимается не как «второй», а как «первый настоящий». Гипотетическая версия о времени, обстоятельствах и каноническом оправдании развода Романа предложена была в своё время автором этих строк [Горовенко 2010: 64-66; Горовенко 2011: 84-86]. Но польского историка всё это мало занимает: он ограничивается замечанием, что для развода «правовые препятствия вряд ли были непреодолимым барьером, учитывая скорее подчинённое положение клира по отношению к князьям» (с. 267, прим. 1125). О каком «клире» идёт речь, и в чьей компетенции был этот вопрос – читателю остаётся лишь догадываться. Не лучше обстоит дело и с вопросами второстепенными. Имя второй жены Романа Домбровский определить отчаялся: на последних страницах, излагающих данный сюжет, находим сразу два варианта имени княгини – Мария и Евдокия, причём трижды они являются в паре, каждое неизменно в сопровождении вопросительного знака (с. 272-273). Ниже Домбровский «смелеет» и оставляет вдове Романа только одно имя – «Мария (?)» (с. 533; с. 668). В происхождении этой женщины исследователь тоже не уверен: склоняясь к «византийской» гипотезе как наиболее вероятной, он неожиданно делает вывод, что вопрос «должен остаться открытым» (с. 272). Однако в соответствующей генеалогической таблице (с. 809) он всё-таки принимает, вопреки собственному выводу, одну из конкретных версий [Grala 1982: 115127]: второй женой Романа именуется «Мария Византийка». Впрочем, эти два слова выделены курсивом, что в принятой автором системе маркировки данных генеалогических таблиц (с. 803) обозначает гипотетичность, минимальную степень достоверности. В монографии Домбровского нашла отражение ещё одна трудноразрешимая проблема – теперь уже не генеалогии, а всей историографии. Речь идёт о мощном подспудном воздействии на сознание историка научной традиции. Мы не всегда оказываемся способны различить, что именно говорит нам сам источник, а что привнесено в его восприятие нашим сознанием, находящимся под влиянием трудов наших предшественников. Домбровский, например, совершенно уверен в том, что Роман Мстиславич, которому традиция приписывает «завышенные амбиции», принимал участие в борьбе за Берестье, подробно 121

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. описанной польским хронистом Винцентием (с. 252). Обратившись к источнику, мы увидим, что это неверно. Вся соль рассказа Винцентия как раз в том, что Роман не принимал участия в борьбе за Берестье. Роман появляется только в финальной сцене, чтобы воспользоваться плодами трагически завершившейся борьбы – совсем как Фортинбрас в «Гамлете» (у Шекспира, правда, целых четыре трупа, а у Винцентия – только один). Приведём последние две фразы из главы 14 книги IV хроники Винцентия (в переводе А.Н. Назаренко): «Но спустя совсем немного времени поставленный князь умирает от яда, поднесённого своими же. Область умершего
 Казимир предоставляет владимирскому князю (dux Laodimiriae) Роману,
рассчитывая на [ответную] уступчивость» [Древняя Русь 2010: 312]. Выше у Винцентия упоминается отнюдь не Роман, а его младший брат, князь белзский Всеволод (dux Belsiae
Wsewlodus), действующий совместно с какими-то загадочными principes Laodimirienses. Некоторые историки утверждают, что речь идёт о «князьях владимирских», а затем, игнорируя множественное число, объявляют, что здесь-то и подразумевается Роман. Домбровский, видимо, разделяет эту точку зрения, а между тем она выглядит абсурдной. Латинское слово princeps – многозначное, и если Роман – dux Laodimiriae, то principes Laodimirienses – конечно, не князья. Возможно, речь идёт о знати, о «лучших людях» владимирской земли, на которых опирались князья (duces) в делах правления (можно предположить, что в лексике Винцентия, хорошо знавшего латинскую классику12, отразилось известное выражение Цицерона duces et principes, переосмысленное в соответствии со средневековыми реалиями). Речь может идти и о тяжеловооружённых воинах (если вспомнить, что у слова princeps была и чисто военная коннотация, опять-таки со времён Цицерона). Впрочем, это будут те же «лучшие люди» владимирской земли, только в доспехах. Пытаясь определить возраст Всеволода Белзского, Домбровский утверждает, что Винцентий «упоминает об активном участии Всеволода в вооружённой акции в 1182 г.» (с. 275, прим. 1166). Здесь сознание историка снова «дополняет» источник. Винцентий, как мы видели, в самом деле упоминает об активном участии Всеволода в вооружённой акции, но рассказ этот не датирован (в свободном повествовании Винцентия вообще нет никаких дат). Отнесение событий вокруг Берестья к 1182 г. базируется на привлечении «Рочника краковского капитула», где под этим годом есть фраза из четырёх латинских слов – ‘dux Kazimirus devicit Ruthenos’, т. е. «князь Казимир победил русских» [Щавелева 1990: 148]. Как видим, о взятии какого-либо города речь не идёт; место действия вообще неизвестно, равно как и характер боевых действий. Более того – неизвестен и неприятель (ибо владения Казимира граничили с двумя русскими княжествами – волынским и галицким). Таким образом, отождествление событий вокруг Берестья с победой Казимира над русскими в 1182 г. является всего лишь гипотезой, и довольно слабой. «В литературе предмета безоговорочно признано, что приведённая выше информация из хроник относится к 1182 г.», – настаивает на своём Домбровский (с. 257, прим. 1976). Но это утверждение очевидным образом не соответствует действительности. Описанная Винцентием борьба за Берестье отнесена не к 1182, а к 1170 г. в монографии, которая хорошо известна Домбровскому [Горовенко 2011: 21-30; 272-273]. Польский историк даже делает ряд возражений, но только по частным вопросам (с. 255, прим. 1066; 274-275; 282), оставляя без внимания центральное звено концепции – перенос событий с 1182 г. на 1170 г. В попытках подкрепить свою точку зрения Домбровский некорректен. Первое упоминание Всеволода Белзского в летописях он связывает с походом южнорусских князей на половцев 1184 г. В списках участвовавших в походе князей, содержащихся в 12

«Первый и единственный, по последним данным, комментатор Хроники Ян Домбрувка, живший в XV в., составляя нечто вроде учебного пособия по изучаемой Хронике, выделил цитаты из 140 произведений и ссылки на 100 авторов» [Щавелева 1990: 79].

122

Valla. №2(3), 2016. Лаврентьевской летописи и Московском летописном своде конца XV в., в самом деле значится Всеволод Мстиславич. При этом польский историк признаёт, что южнорусская Ипатьевская летопись об участии Всеволода в походе не сообщает (с. 278). Это обстоятельство должно было сильно насторожить исследователя. Если бы он дал себе труд внимательно сопоставить тексты, то увидел бы, что летописная традиция Северо-Восточной Руси представляет нам безусловно дефектный перечень участников похода (вне зависимости от того, возник ли этот перечень независимо, или же он представляет собой сокращённый и отредактированный вариант южнорусского перечня). Владимир Глебович, племянник Всеволода Большое Гнездо, в перечне Ипатьевской летописи стоит на пятом месте [ПСРЛ 1998 (2): стб. 630-631]; в тексте Лаврентьевской летописи он перемещён выше, на почётное третье место после двух очевидных предводителей похода. Ярослав Пинский пропущен, а его брат Глеб перемещён выше, и о нём даётся дополнительная информация: «Гюргевич Глеб Туровьскыи». Далее, вместо двух известных по Ипатьевской летописи реальных князей, Всеволода Ярославича Луцкого и его младшего брата Мстислава, в тексте Лаврентьевской летописи появляется виртуальный «Всеволод Мстиславич» (ключевой момент!). Ещё двое князей, подобно Ярославу Пинскому, в данном перечне вообще отсутствуют [ПСРЛ 1997 (1): стб. 394-395]. В Московском летописном своде конца XV в. перечень того же типа, что и в Лаврентьевской летописи 1377 г., но отредактированный неким книжником, интересовавшимся генеалогией Рюриковичей. Заметим: сам Домбровский отмечает (правда, в другом месте и по другому поводу) манеру поздних летописцев «точно представлять происхождение героев описываемых событий с учётом нескольких поколений» (с. 579; ср. с. 734). В самом деле, в Московском летописном своде конца XV в. вместо «Гюргевич Глеб Туровьскыи» читаем «Глеб Юрьевич, Святополч правнук Изяславича» (обратим внимание на модернизацию формы отчества – «Юрьевич» вместо «Гюргевич», что указывает на время работы редактора). Вместо «Всеволод Мстиславичь» читаем «Всеволод Мъстиславич Изяславича» [ПСРЛ 1949 (25): 91]. Первая генеалогическая идентификация, произведённая эрудитом XV в., определённо верна: Глеб Юрьевич, внук не названного Ярослава Святополчича, в самом деле был правнуком Святополка Изяславича. Вторая тоже была бы верна, если бы имя Всеволода Мстиславича не появилось в источнике Московского летописного свода по ошибке (происхождение которой мы видели выше, при сопоставлении текстов Ипатьевской и Лаврентьевской летописи). Возникает вопрос: почему столь добросовестный и квалифицированный историк, как Домбровский, не справился с анализом этих летописных текстов? Видимо, здесь виновата априорная концепция, сформулировать которую можно так: «Винцентий описывал события 1182 г.; его известие об участии Всеволода Белзского в этих событиях достоверно». Задача Домбровского как адепта этой концепции была в том, чтобы переместить первое безусловно достоверное упоминание Всеволода с 1188 г. [ПСРЛ 1998 (2): стб. 660-662] на 1184 г., что значительно ближе к 1182 г. и увеличивает вероятность участия Всеволода в борьбе за Берестье. Раз уж речь у нас зашла о текстологии летописания, попробуем оценить, какой системы представлений придерживается здесь Домбровский и насколько эффективной была его работа в качестве текстолога. Во введении польский историк обещает нам «определять термином “летопись” и близким ему “летописец” конкретные тексты (редакции), которые образуют целостные памятники и в качестве таковых были опубликованы» (с. 19). Такую позицию можно было бы лишь приветствовать, но Домбровский забывает своё обещание сразу же, как только даёт его: через 7 строк, на той же странице, вместо ожидаемой нами Хлебниковской летописи появляется Хлебниковско-Острожский свод. Напомним традиционную терминологию: «По отношению к летописи свод более или менее гипотетический памятник» [Лихачёв 2001: 359]. Такое начало ничего хорошего не предвещает, и когда в основном тексте книги обнаруживается терминологический хаос – это уже не удивляет. Нет ни одного примера использования автором термина «свод» в его 123

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. традиционном значении. Домбровский называет «сводом» либо конкретный список («свод этой же летописи, названный Эрмитажным…», с. 579), либо совокупность дошедших до нас списков, восходящих к общему протографу (например, термин Ипатьевский свод используется как синоним привычного для нас понятия Ипатьевская летопись). ГалицкоВолынская летопись зачем-то переименована Домбровским в Галицко-Волынскую хронику, причём выставленное оправдание вызывает недоумение: оказывается, это «набор разнородных текстов» (с. 19, прим. 23). Здесь сразу видим и чрезвычайно своеобразное представление о хронике как жанре исторического повествования, и полное непонимание внутренней природы Галицко-Волынской летописи13. На протяжении всей книги Домбровского хаотично мелькают: Киевская летопись (с. 19 и ниже многократно), Киевская летопись Ростиславичей (с. 36), Киевская летопись 1238 г. (с. 36), Ипатьевская летопись (с. 19 и ниже многократно), Ипатьевский свод (с. 135), Ипатьевская редакция (с. 730), Ипатьевский кодекс Киевской летописи (с. 177), Ипатьевский свод Киевской летописи (с. 447; с. 606, прим. 2708), Ипатьевский свод Галицко-Волынской хроники (с. 372, 405), Ипатьевский список Галицко-Волынской хроники (с. 405, прим. 1730), Хлебниковско-Острожский свод (с. 19 и ниже многократно), Хлебниковский свод (с. 178), Погодинско-Четвертинский свод (с. 135 и ниже многократно), Хлебниковско-Острожский свод Киевской летописи (с. 177; с. 606, прим. 2708). Можно подумать, что создание терминологических монстров доставляет польскому историку какоето особенное удовольствие. Отметим, кстати, ошибочность указания на работу Н.М. Карамзина с Хлебниковско-Острожским и Погодинско-Четвертинским сводами ГалицкоВолынской хроники (так у Домбровского, с. 730). Происхождение этих корявых терминов связано, конечно, с факсимильным изданием 1990 г., которым пользовался Домбровский [ORKGV 1990]. Запутанная терминология запутывает прежде всего самого исследователя. Польский историк как-то упустил из виду, что Карамзин работал не с факсимильным изданием, а с подлинными рукописями, причём в его распоряжении был только первый источник из двух вышеназванных, т.е. Хлебниковская летопись [Карамзин 1989: 25]. Чаще всего упоминает Домбровский Киевскую летопись, которая удостоилась даже определения: источник, «охватывающий бо́льшую часть XII в. и сохранившийся как вторая часть свода, известного как Ипатьевская летопись и происходящего из того же протографа Хлебниковско-Острожского свода» (с. 19). Понять смысл этой витиеватой фразы, да и то не без труда, можно лишь предположив, что пропущена запятая пред союзом «и». Видимо, Киевская летопись=фрагмент Ипатьевской летописи + фрагмент Хлебниковской летописи. Но тогда как единый источник Киевская летопись попросту не существует: фрагменты двух реальных летописей мистическим образом соединяются в нечто единое только в сознании историка. Много ниже Киевская летопись выступает у Домбровского (по меньшей мере в одном случае) в значении, близком к понятию Киевский летописный свод конца XII в., традиционному для российской науки. О Мстиславе-Фёдоре Давыдовиче, родившемся зимой 1193/1194 гг., сказано: «начало жизни князя пришлось на то время, когда при дворе его близких родичей переписывали Киевскую летопись…» (с. 518). Здесь речь идёт, конечно, о предполагаемом древнем своде, а не о реальных, дошедших до нашего времени списках. При всём при том польский историк даёт ссылки на издание вполне реальной Ипатьевской летописи XV в., передающей текст волынского свода 1292 г. Более древний тип текста этого свода сохранила Хлебниковская летопись XVI в., которую Домбровский упорно именует Хлебниковско-Острожским сводом (отметим, что в гипотетической истории Хлебниковской рукописи, представленной Б.М. Клоссом [ПСРЛ 1998 (2): p. M-N], Острог не 13

Галицко-Волынская летопись представляет собой два обширных авторских текста, написанных в разное время и соединённых «встык» (второй автор выступает продолжателем первого). Повествование внутри каждого из этих двух текстов вполне однородно стилистически [Горовенко 2011: 193-237].

124

Valla. №2(3), 2016. упоминается). Поскольку общий протограф Ипатьевской и Хлебниковской летописей утрачен, мы можем составить о нём представление только при постоянном сличении текстов двух названных рукописей. Если этого не делать, то легко принять какое-либо индивидуальное чтение, появившееся сравнительно поздно, за восходящее к общему протографу. Домбровский, конечно, прекрасно это понимает; примеры сопоставления вышеназванных текстов и успешного разрешения возникающих проблем у него есть14. Однако здесь, как и во многих других случаях, он непоследователен, что порождает досадные ошибки. В биограмме Романа Ростиславича (ок. 1135-1180) Домбровский пишет: «В Киевской летописи под 6667 г. обнаруживается надёжное подтверждение старшинства Романа над остальными братьями» (с. 423). Следует цитата из Ипатьевской летописи: «Ростислав же посла сына своего Романа стареишаго Киеву» [ПСРЛ 1998 (2): стб. 503]. Однако в Хлебниковской летописи эта фраза читается иначе: «Ростислав же посла сына своего стареишаго Кыеву» [ПСРЛ 1998 (2): стб. 503, разночтения]. Нет способа определить однозначно, было ли имя старшего сына Ростислава в протографе. Можно думать, что в Ипатьевской летописи имя вставлено редактором для уточнения ситуации. Можно думать иначе: в Хлебниковской летописи имя попросту выпало из-за небрежности переписчика. Первый вариант несколько более вероятен: если бы имя присутствовало в тексте изначально, порядок слов был бы иной: «Ростислав же посла сына своего стареишаго Романа Киеву». Но здесь можно спорить. Ясно лишь, что с точки зрения текстологии некорректно использовать это место для доказательства старшинства Романа, как это делает Домбровский. Следующий пример будет и проще, и выразительнее. В Ипатьевской летописи (или, если угодно, в Ипатьевском списке) есть киноварный заголовок: «В ЛЕТО 6709 НАЧАЛО КНЯЖЕНИЯ. ВЕЛИКАГО КНЯЗЯ. РОМАНА. КАКО ДЕРЖЕВ БЫВША ВСЕЙ РУСКОИ. ЗЕМЛИ. КНЯЗЯ ГАЛИЧКОГО» [ПСРЛ 1998 (2): стб. 715]. Домбровский принимает этот заголовок за «начало неожиданно обрывающегося рассказа» о Романе Мстиславиче (с. 259), то есть воспроизводит простейшую текстологическую ошибку, кочующую из книги в книгу уже более полутора веков. Данный историографический штамп восходит, видимо, к Костомарову, который утверждал, что «Галицко-Волынская летопись» дошла да нас «без начала» [Костомаров 1861: 155]. В Хлебниковской летописи этого заголовка нет. Перед нами – инновация XV в., индивидуальная особенность Ипатьевского списка. Как видим, даже при работе с хорошо изученными текстами XV-XVI вв. надо соблюдать сугубую осторожность, чтобы не сесть ненароком в лужу. Тем паче следовало бы остерегаться текстологических ошибок при работе с позднейшим летописным материалом, где порча текста и его переосмысление – обычные вещи. Но Домбровский не из пугливых. Основываясь на данных, извлечённых из летописей XVII в., он предлагает нам – ни много, ни мало – новую версию происхождения матери Александра Невского [Домбровский 2006: 21-30]. Впервые она была выдвинута автором 10 лет назад [Домбровский 2006: 21-30]). С течением времени степень его уверенности в своей правоте только нарастает. В рецензируемой монографии уже crescendo: «Думаю, точки над “и” ставит предложенная мною идентификация последней жены Ярослава Всеволодича» (с. 582). Кажется, комедия слишком затянулась; попробуем опустить занавес. Традиционная версия [Кучкин 1986: 79-80] в грубой схеме такова. Отец Александра, Ярослав Всеволодич (1190-1246), женат был дважды (не трижды, это важно). Второй его женой была дочь Мстислава Мстиславича (ум. 1227). В апреле 1216 г., после Липицкой битвы, Мстислав отобрал свою дочь у вышедшего из повиновения зятя. Однако через год или два Мстиславна, видимо, вернулась к мужу (это обстоятельство домысливается, но 14

См. например, с. 447-448 (уточнение даты смерти Давыда Ростиславича); 457 (уточнение даты замужества Агафьи Ростиславны); с. 493-494, прим. 2190 и соотв. место основного текста (уточнение даты замужества Всеславы Рюриковны); особый интерес представляет установление Домбровским причины возникновения одной из генеалогических ошибок Карамзина (с. 729-730).

125

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. имеет косвенные подтверждения). Домбровский эти косвенные подтверждения отводит и утверждает, что Мстиславна к мужу не возвращалась; получается, что Ярославу надо было искать себе новую жену (уже третью в его жизни). Остаётся найти её следы в летописании. Многие летописи сообщают, что в 1239 г. (точнее, в 6747 мартовском году) Ярослав разбил литовцев под Смоленском и посадил княжить в этом городе некоего Всеволода. Домбровский перебрал все варианты изложения этого сюжета в летописях XIV-XVII вв. и сделал, как ему представляется, важное открытие: в поздней Тверской летописи, именуемой также Тверским сборником, Всеволод назван шурином Ярослава. Отсюда Домбровский сделал вывод, что третьей женой Ярослава была сестра Всеволода. Установить положение этого князя (а заодно и его предполагаемой сестры) в разветвлённом роде смоленских Ростиславичей для исследователя генеалогии было уже делом техники (с. 555-558). В примечании Домбровский мимоходом отмечает, что «фактически идентичная информация» содержится и в Львовской летописи (с. 555, прим. 2465)15. События в самом деле описываются практически идентично; увидим, однако, что в текстологии важную информацию может нести даже порядок расположения слов. Развитие сюжета во времени иллюстрирует следующая таблица: Лаврентьевская летопись [ПСРЛ 1997 (1): стб. 469]

Ярослав иде Смолиньску на Литву, и Литву победи, и князя их ял; а Смольняны урядив, князя Всеволода посади на столе

Московский летописный свод конца XV века [ПСРЛ 1949 (25): 130] Иде Ярослав Смоленску на Литву, и Литву победи, а князя их изыма. Смолияны же урядив, посади у них князя Всеволода Мстиславича на столе, внука Романова Ростиславича

Ермолинская летопись [ПСРЛ 1910 (23): 77]

Львовская летопись [ПСРЛ 1910 (20.1): 158]

Тверской сборник [ПСРЛ 2000 (15): стб. 373]

Ярослав ходи на Литву и победи ю, Смолиян бороня; и посади у них на столе в Смоленьсце Всеволода Мьстиславича, внука Романа Мьстиславича, шюрина Константина, брата своего

ходи Ярослав на Литву победою, Смолнян бороня; и посади у них на столе во Смоленскии Всеволода Мстиславича, внука Романа Мьстиславича, шурина своего

Ярослав ходи на Литву ратию, Смолнян бороня; и посади у них на столе шурина своего Всеволода Мьстиславича, внука Романа Мьстиславича

Рассказ Лаврентьевской летописи (1377 г.) краток и непритязателен. В позднейшей традиции всё меняется. Как мы уже знаем, поздние летописцы склонны были распространять текст за счёт собственных генеалогических изысканий. Наша таблица наглядно демонстрирует, как мог проходить этот процесс. Сперва книжники XV в. установили, какое место занимал посаженный в Смоленске Всеволод в разветвлённом роде Ростиславичей (Московский летописный свод конца XV в.); затем выяснилось, что он приходился шурином 15

Малоизученная Львовская летопись датируется 1-й половиной XVII в. Отметим, что польский историк явно отдаёт предпочтение Тверской летописи, якобы «переписанной в XVI в.» (с. 555). Здесь легко прочитывается стремление удревнить главный источник информации. На самом деле Тверская летопись (название неудачное и, в сущности, ошибочное) известна лишь в двух украинских списках, старейший из которых относится к 1640-м годам [ПСРЛ 2000 (15): VII].

126

Valla. №2(3), 2016. Константину Всеволодичу (Ермолинская летопись). Мы знаем, что женой Константина Всеволодича была дочь Мстислава Романовича [ПСРЛ 2007 (18): 36, под 6704 г.], внучка Ростислава Смоленского; следовательно, возведённая в конце XV в. генеалогическая конструкция вполне может быть верной (хотя нет способа однозначно это доказать). В результате механической ошибки составителя Ермолинской летописи (или составителя протографа этой летописи) на месте Романа Ростиславича появился «Роман Мстиславич», что было воспринято и последующей традицией. При дальнейшем её развитии произошла новая ошибка (чтобы увидеть её, надо сопоставить столбцы таблицы с цитатами из Ермолинской и Львовской летописей в их нижней части): в тексте выпали два слова («Константина брата»), в результате чего Всеволод Мстиславич из шурина Константина превратился в шурина Ярослава. Последующая перестановка слов, не меняющая смысл текста (Тверская летопись), делает допущенную ошибку неочевидной. Таким образом, Домбровский принимает дефектный текст двух поздних летописей за неведомо как донесённый до XVII в. факт реальных отношений XIII в. И объявляет нам: у Ярослава Всеволодича была третья жена, сестра Всеволода Мстиславича Смоленского (с. 556). Приходится констатировать, что польский историк стал очередной жертвой потребительского отношения к летописям. «Уж сколько их, упавших в эту бездну…» А ведь все прекрасно знают, что летопись – отнюдь не склад фактов, откуда можно произвольно и безнаказанно выдёргивать любые подходящие для наших целей цитаты. Прежде чем вводить новые данные в научный оборот, надо провести развёрнутый текстологический анализ, раскрывающий эволюцию интересующего нас сюжета. Правда, при строго научном подходе поубавится число сенсационных версий, что для историков не всегда выгодно. Перейдём теперь от общих и принципиально значимых вопросов к частным и второстепенным. К сожалению, логика Домбровского и здесь не всегда безупречна. Целый ряд предложенных им решений не может быть принят. В августе 1200 г. Всеволод Большое Гнездо послал княжить в южный Переяславль своего 10-летнего сына Ярослава [ПСРЛ 1997 (1): стб. 416, под 6709 ультрамартовским годом]. Домбровский полагает, что в качестве опекуна его мог сопровождать Ярослав Владимирович (с. 624, прим. 2801): этот князь долгие годы пользовался покровительством Всеволода, будучи его свояком. Домбровский забывает о существовании в Древней Руси особого института княжеских педагогов – «кормильцев», на которых и возлагалась функция опеки. Забывает и знаменитый рассказ Киево-Печерского патерика о Георгии Симоновиче: «И бысть послан от Владимера Мономаха в Сужьдальскую землю сей Георгий, дасть же ему на руце и сына своего Георгиа» [ПЛДР 1980: 418]. Этот прецедент, при скудости источников, очень важен. Благодаря ему мы достоверно знаем, что в качестве опекунов и наставников малолетних князей, отправляемых княжить в отдалённую волость, князья-отцы могли использовать бояр. А вот прецедентов использования в этом качестве князей, увы, нет; один князь мог поручить другому князю опекать своих детей, только находясь на смертном одре16. Здесь, видимо, отражение мироощущения Рюриковичей как избранных, находящихся на особом положении. Все знали испокон века, что опека над княжичем – совсем не княжеское дело, поэтому предложение одного князя другому выступить в роли опекуна могло восприниматься только как оскорбление. После смерти князя-отца положение кардинально менялось: князь-опекун замещал его, что отнюдь не было унижением – напротив, было честью. Польский хронист Винцентий сообщает, что князь Роман Мстиславич «почти с колыбели» воспитывался в Польше, при дворе его дяди Казимира [Щавелева 1990: 109]. Учитывая вышесказанное, возникает вопрос: мог ли русский князь отправить малолетнего сына на воспитание к польскому князю? Учитывая сходство организации властных структур 16

Мстислав Немый умирает, «давшу отчину свою князю Данилу, и сына своего поручив Ивана» [ПСРЛ 1998 (2): стб. 750]. То же самое хотел сделать перед смертью и Мстислав Мстиславич: «Оному же хотящу поручити дом свои и дети в руце его» [ПСРЛ 1998 (2): стб. 752].

127

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. двух обществ, надо предполагать также близость менталитета Рюриковичей и Пястов; с этой точки зрения ответ должен быть отрицательным. С другой стороны, Польша находилась под мощным культурным влиянием Западной Европы, где, как известно, существовал обычай воспитания детей знати в чужой семье; рассуждая чисто теоретически, можно предположить проникновение такого обычая в Польшу, а отсюда и на Волынь. Но это может быть лишь домыслом. Домбровский принимает версию Винцентия (с. 720), а между тем она невозможна даже хронологически. Казимир долгое время не имел никакой волости, поэтому Роману попросту негде было у него воспитываться. Рождение Романа Домбровский относит к концу 1155 г. или («самое позднее») к 1156 г. (с. 262); при этом он выражает согласие со своим польским коллегой, который датировал получение Казимиром первой в его жизни волости 1167 г. (с. 274, прим. 1163). Если мы, вместе с Домбровским, примем оба предположения, то останется вспомнить, чем известен в истории Руси 1167 год. Оказывается – переменой власти в Киеве. 14 марта 1167 г. умер Ростислав Мстиславич [ПСРЛ 1998 (2): стб. 532]17, и два месяца спустя его место в крайне сложной политической обстановке занял отец Романа, Мстислав Изяславич [ПСРЛ 1998 (2): стб. 535]18. Совершенно ясно, что Роман, которому было уже 11-12 лет, нужен был отцу «под рукой», а совсем не в Польше. Ранней весной следующего года Мстислав уже отправил Романа княжить в Новгород (14 апреля 1168 г. Роман уже был там: [ПСРЛ 2000 (3): 33]). Ошибочна указываемая Домбровским дата развода Романа с Предславой Рюриковной: «самое раннее осенью 1196 г.» (с. 479); выше – та же дата, но с оттенком неуверенности: «По всей видимости, именно тогда Роман порвал отношения с Предславой» (с. 266). В доступной Домбровскому литературе неоднократно указывалось, что развод относится к 1195 г. [Grala 1982: 115; Древняя Русь 2010: 319, прим. 155; Горовенко 2011: 140; прим. 220, 221; в последнем случае с подробнейшим обоснованием]. Здесь возвращаться к этой теме нет смысла, ибо Домбровский, настаивая на своей версии, никаких возражений оппонентам не представил. Неоправданно расплывчаты представления Домбровского о времени насильственного пострижения Романом бывшей жены, тестя и тёщи: 1203 или 1204 г. (с. 442; с. 490). Польский историк, великолепно ориентирующийся в летописных стилях летосчисления, вполне мог самостоятельно уточнить дату. Тем не менее в данном случае он почему-то отказался от анализа источников и просто дал четыре ссылки (с. 442, прим. 1924): на Лаврентьевскую летопись и три научные публикации, затрагивающие тему. При проверке ссылок обнаруживаются удивительные вещи. Первая оказывается ложной: рассказа о насильственном пострижении в Лаврентьевской летописи попросту нет, он выпал из-за механического дефекта текста19. Домбровскому следовало обратиться к Радзивилловской летописи: здесь весь текст интересующего нас хронологического раздела цел, хотя пользоваться им сложно из-за перепутанных в рукописи страниц, что точно воспроизведено и в научном издании памятника [ПСРЛ 1989 (38): 154-155; 160; 161-162]. Сопоставив тексты, Домбровский сделал бы маленькое, но чрезвычайно важное открытие: уцелевшие фрагменты текста Лаврентьевской летописи вокруг лакуны подтверждают, что годовые обозначения статей двух летописей на интересующем нас промежутке совпадали (6711, 6712, 6713, 6714). Это значительно упрощает задачу анализа летописной хронологии. Вторая ссылка верна и показывает нам, откуда польский историк позаимствовал принятые им даты: оказывается, это «Історія України-Руси» Грушевского. Но Грушевский помещает интересующее нас 17

Ошибочно под 6676 г.; уточнение даты: [Бережков 1963: 177-178]. Ошибочно под 6677 г.; уточнение даты: [Бережков 1963: 177-178]. 19 В рукописи Лаврентьевской летописи от статьи 6711 г. сохранилось только начало; статья 6712 г. утрачена полностью; от статьи 6713 г. уцелели только несколько строк в заключительной части. В издании [ПСРЛ 1997 (1): стб. 418-421] текст этого места носит характер реконструкции. 18

128

Valla. №2(3), 2016. событие между 1203 и 1204 гг. [Грушевский 1905: 228, прим. 1], что называется, «методом научного тыка»: никакой аргументации у него нет. Да её и быть не могло: как мы сейчас знаем, серия летописных статей 6711, 6712, 6713 и 6714 гг. – ультрамартовская; труд Грушевского вышел из печати в 1905 г., а открытие ультрамартовского стиля летосчисления Н.В. Степановым состоялось только в 1909-1910 гг. [Бережков 1963: 307, прим. 14]. Таким образом, ссылка на Грушевского – анахронизм. Третья ссылка Домбровского – на известный труд Н.Г. Бережкова о хронологии русского летописания [op. cit.: 87-88]. Автор его не ставил перед собой задачу определить дату насильственного пострижения (ибо статья 6713 г. в Лаврентьевской летописи утрачена), зато он проанализировал статьи 6711 и 6714 гг., признав их ультрамартовскими. Домбровскому оставалось сделать напрашивающийся вывод, что промежуточные статьи 6712 и 6713 гг. также ультрамартовские, из чего, в свою очередь, следует, что насильственное пострижение, о котором рассказывается под 6713 г., относится к 6712 мартовскому году (1 марта 1204 г. – 28 февраля 1205 г.). Поскольку летопись определённо относит интересующие нас события к зиме, хронологический промежуток ещё более сужается: 1 декабря 1204 г. – 28 февраля 1205 г. Можно принимать эту версию, можно не принимать, но логика Бережкова ведёт именно к ней. Польский историк определённо не сумел распорядиться имевшимся у него в руках материалом, и что означает его ссылка на Бережкова – остаётся загадкой. Загадочна и последняя, четвёртая ссылка: авторы данной работы указывают время насильственного пострижения довольно расплывчато20. Остаётся добавить, что ниже Домбровский, не приводя никаких аргументов, но ссылаясь на Лаврентьевскую и Радзивилловскую летописи, неожиданно уточняет дату: зима 1203/4 гг. (с. 569). Здесь польский историк оказался очень близок к истине (пусть даже и случайно). Статья 6713 г. (ультрамартовская) начинается с зимнего события (поход южнорусских князей на половецев) и заканчивается зимними событиями, с указанием двух конкретных дат (декабрьской и февральской). В промежутке – ещё целый ряд событий, которые в совокупности должны были занять несколько месяцев. Вся статья отражает владимиросуздальскую точку зрения, поэтому её необычная композиция не могла появиться вследствие механического соединения двух разных летописных традиций. Зато летописец вполне мог ради единства действия переместить в статью 6713 г. ультрамартовского года последнее событие 6712 г. ультрамартовского года, то есть поход на половцев (такой приём в работе летописцев известен). Тогда поход датируется февралём или февралём-мартом 1204 г., а насильственное пострижение Рюрика с его семьёй, последовавшее сразу после возвращения из похода – мартом 1204 г. Все последующие события занимают промежуток с апреля 1204 по февраль 1205 г., кроме указания на битву Ольговичей с Литвой «тои ж зимы», которое помещено летописцем после комплекса известий о насильственном пострижении и его политических последствиях, но перед декабрьской датой. Здесь явно отсылка к зиме похода на половцев, т.е. к зиме 1203/4 гг. Совершенно невероятен хронологический промежуток (1225-1229 гг.), определённый Домбровским для возможной даты рождения Льва Даниловича (с. 366-367). Мы знаем, что Лев сражался в знаменитой битве под Ярославом (17 августа 1245 г.) и совершил там свой первый воинский подвиг: атаковал венгерского воеводу и лично «изломи копье свое» [ПСРЛ 1998 (2): стб. 804]. При этом сообщается, что Лев не вышел ещё из детского возраста («Лвови же детьску сущу») и его сопровождал на поле боя боярин-телохранитель [ПСРЛ 1998 (2): стб. 802]. Попробуем применить к этой ситуации рубежные даты, предложенные Домбровским. В первом случае мы увидим на поле боя 20-летнего молодого человека. Это 20

В одном из примечаний указывается, что насильственное пострижение «должно было происходить позднее конца 6710 мартовского года, так как между ним (насильственным пострижением, а не концом мартовского года – А.Г.) и соглашением в Овруче была получена санкция Всеволода на княжение Рюрика в Киеве и состоялся совместный поход Романа и Рюрика на половцев» [Литвина, Успенский 2012: 137, прим. 6]. Авторы почему-то забыли о том, что «позднее конца 6710 мартовского года» (в летописях 6711 ультрамартовский год) идёт статья 6712 года, а затем ещё и статья 6713 года (которую, собственно, и следовало бы анализировать).

129

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. отнюдь не дитя, и телохранитель ему не нужен. Во втором случае перед нами будет 16летний подросток. Конечно, мы можем признать его ребёнком, исходя из нашего собственного культурного опыта, но в Древней Руси взрослели рано; в 14 или 15 лет князья часто женились, а женатого человека ребёнком уже назвать было нельзя. Поэтому верхний рубеж древнерусского детства достаточно очевиден – 15 лет, и очень странно, что Домбровский этого не понимает. 16-летний Лев Данилович, хотя и не женатый, всё-таки уже считался бы взрослым. На поле битвы под Ярославом он должен быть чуть младше («детьску сущу»): неполные 15 лет – оптимальный вариант. Отсюда легко вывести, что родился Лев, вопреки Домбровскому, в последние 4 месяца 1130 г. или в 1131 г. Польский историк ссылается на тот факт, что отец Льва пытался «посватать его в конце 1240 г.» (с. 367); из этого выводится, что жених достиг уже брачного возраста. Но в другом месте сам же Домбровский признаёт, что «известно много примеров более раннего, чем требовали правовые нормы, вступления в брак» (с. 613). В конце 1240 г. над владениями Данила Романовича висела угроза татарского нашествия, и он чрезвычайно нуждался в сильном союзнике; отсюда его попытка немедленно заключить союз с венгерским королём, скрепив его браком детей («хотя имети с ним любовь сватьства» [ПСРЛ 1998 (2): стб. 787]). Ничто не мешало обручить девяти- или десятилетнего Льва с дочерью венгерского короля, кроме нежелания последнего связывать себя союзом с отцом малолетнего жениха, после чего пришлось бы выставлять войско для защиты владений новоявленного свата от татар. Через несколько лет, когда политическая обстановка резко изменилась в пользу Даниила Романовича, повзрослевший Лев Данилович всё-таки женился на венгерской принцессе (в 1246 или 1247 г.). Укажем ещё ряд досадных промахов, обусловленных, как можно думать, случайной небрежностью автора. Мстислав Изяславич (ум. 1170), сын Изяслава Мстиславича, родившегося от первой жены Мстислава Великого, почему-то назван «родным внуком» второй жены Мстислава Великого (с. 77). Перепутаны два князя, отец и сын, в следующей фразе: «упомянутый в 1151 г. Василько принадлежал к лагерю противников Мстислава Изяславича, а Василько, упоминаемый в 1164-1170 гг., был близким соратником Изяслава, сына Мстислава» (с. 707). Следует читать: «упомянутый в 1151 г. Василько принадлежал к лагерю противников Изяслава Мстиславича, а Василько, упоминаемый в 1164-1170 гг., был близким соратником Мстислава, сына Изяслава». Предполагается, что Ярослав Владимирович (свояк Всеволода Большое Гнездо, ктитор церкви Спаса на Нередице) мог получить имя «в память о прадеде по отцу, Ярославе Святославиче, прародителе рязанских князей» (с. 612); следует читать «в память о прадеде по матери». Ниже, когда речь заходит о знаменитом свояке Ярослава, вместо ожидаемого «Всеволод Юрьевич» читаем «Всеволодич» (с. 618). Ошибочно утверждается, что Мстислав Мстиславич (ум. 1227) в 1207 г. «защищал Торжок» (с. 614, прим. 2745); на самом деле, конечно, Торческ [ПСРЛ 1997 (1): стб. 429]. Рассуждая о происхождении трагически погибшей княгини Евфросиньи-Евпраксии, Домбровский ссылается на мнение, что отцом её был Рогволод Борисович Полоцкий. После чего немедленно объявляет: «Евфросинья (Евпраксия) могла быть, таким образом, дочерью Довмонта» (с. 664). Получается, что злосчастная княгиня «бысть от двою отцю», подобно Святополку Окаянному? Поразительно, что никто не указал автору на эту несуразицу: ни переводчики, ни рецензенты, ни редактор. Перейдём теперь к тем недостаткам новоизданной книги, за которые автор не несёт ответственности. Прежде всего бросается в глаза отсутствие географического указателя. 130

Valla. №2(3), 2016. Именной указатель неполон (например, отсутствует Теодорих фон Буксховеден, упоминаемый на с. 658-660) и местами дефектен (так, список страниц с упоминаниями о Льве Даниловиче внезапно обрывается, и основной массив сведений об этом князе оказывается не указан). Самый нелепый и забавный из этих дефектов, вероятно, порождён работой переводчиков. Изготовляя кальку с польского оригинала, они представляют нам вместо Mistrza Wincentego, т. е. магистра свободных наук Винцентия (Кадлубка) – некоего Магистра Винцентия. Заглавная буква, перенесённая в русскоязычный текст, превратила учёную степень польского хрониста в одно из двух личных имён; с ними он и проходит через всю книгу (с. 35; 194, прим. 795; 226, прим. 929; 230; 252; 256; 258, прим. 1080; 260, прим. 289; 261; 275, прим. 1166; 276, прим. 1172; 277; 278; 333; 704; 717; 718; 720). Финал триумфального шествия Магистра Винцентия – как раз в именном указателе. Мы не найдём здесь ни «Винцентия» на букву «В», ни «Кадлубка» на букву «К»; зато на букву «М» значится «Магистр Винцентий, известный как Кадлубек» (с. 841). Как ни крути, а «Магистр» здесь определённо фигурирует в качестве личного имени… Дефекты перевода не всегда столь забавны, а общее число их так велико, что материала хватило бы на отдельную публикацию. Хуже всего, что переводчики выступают в роли разрушителей традиций. Впечатление такое, что они оба за всю свою жизнь не прочитали ни одной книги о Древней Руси. Вместо княжеских столов у них везде расставлены «троны» (в одном случае даже упомянут «престол», причём речь идёт о третьестепенном князе, с. 706). Вместо старших и младших князей появляются «сеньоры» и «юниоры» (хорошо ещё, что эпизодически). Место древнерусского Берестья занимает Брест, место Треполя – Триполье, место Межибожья – Меджибож… До последнего времени в отечественной литературе принято было написание «княжеского» и христианского имён князей через дефис: МстиславФёдор-Гаральд, Изяслав-Пантелеймон, Ростислав-Михаил и т.д. Переводчики, следуя бездумно за польским текстом, оставляют между именами пробел: Мстислав Фёдор Гаральд, Изяслав Пантелеймон, Ростислав Михаил и т.д. Их не смущает, что такое решение в ряде случаев затемняет смысл. Если, к примеру, Домбровский допускает «существование сына Мстислава Бориса» (с. 566), то всякий русский человек, прочитав это, подумает, что допускается существование Бориса Мстиславича. Оказывается – нет: допускается существование сына у Мстислава-Бориса! Пожалуй, остановимся на этом. Переводчики выполнили работу огромного масштаба, и надо бы поблагодарить их… вот только язык не поворачивается. Подводя итог, надо признать, что в этой рецензии был сделан упор на критику, на выявление ошибок и уязвимых построений польского исследователя. При этом у читателя легко может возникнуть превратное представление о его монографии в целом, ибо её достоинства остались нераскрытыми. Попробуем сбалансировать оценку и показать не только «нищету» генеалогии, но и её «блеск». Прежде всего надо подчеркнуть, что основные методологические установки Домбровского верны (другое дело, что он не проводит их последовательно). Научная добросовестность его, даже с учётом всех нареканий, остаётся на уровне, недоступном пока для большинства его коллег, разрабатывающих сходную тематику. Трудолюбие и упорство, проявленные Домбровским в многолетней разработке генеалогии Мстиславичей, вообще выше всяких похвал. Исследования такого масштаба в российской науке ещё не было. Польскому историку удалось уточнить несметное количество разнородных биографических данных, на первый взгляд не слишком важных; но здесь как раз тот случай, когда количество переходит в качество. Главных героев русских летописей – князей – мы знаем теперь, благодаря Домбровскому, гораздо лучше, чем до появления его труда. Проблемы летописной текстологии оказываются иногда для польского историка непреодолимыми; зато он совершенно свободно ориентируется в летописной хронологии, весьма и весьма непростой. Здесь Домбровский – как рыба в воде; многим российским историкам следовало было бы у него поучиться. По страницам «Генеалогии Мстиславичей» рассыпано множество указаний на хронологические ошибки коллег, допущенные при работе 131

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. с летописным материалом; во всех случаях, обративших на себя моё внимание, пришлось признать справедливость этих указаний. Сам же Домбровский сделал лишь единичные хронологические ошибки (да и эти прецеденты в принципе могут быть оспорены). Но главное наше приобретение, связанное с выходом русскоязычного издания «Генеалогии Мстиславичей» – совсем не в этих частностях. Гораздо более важно другое: для будущих исследований, посвящённых генеалогии других ветвей Рюриковичей, задан теперь определённый уровень, до которого надо по меньшей мере дотянуться (если уж не превзойти). Польский историк сумел, как отмечает и сам не без гордости в последнем абзаце книги, перенести на почву русской средневековой династической генеалогии схему исследования, «выработанную Бальцером – Ясинским для Пястов» (с. 757). В сущности, мы получили в своё распоряжение исследование нового типа – аналитическую генеалогию. Можно спорить о качестве аналитики Домбровского, можно очень жёстко её критиковать, но нельзя отрицать, что она существует и является центральной осью исследования. О сочинениях русских и украинских историков, подвизавшихся доселе на той же ниве, с чистой совестью этого не скажешь. Легко предсказать, что «Генеалогия Мстиславичей» быстро вытеснит в нашей стране из научного оборота все более ранние и менее совершенные исследования той же тематики. Появление русского издания книги – блестящий успех всей польской школы генеалогических исследований, ярким представителем которой является Дариуш Домбровский. Переход на новый уровень знаний, стремление к которому он декларировал на первых страницах книги, безусловно состоялся. Поэтому, отложив в сторону споры и разногласия, надо поздравить польского историка и пожелать ему новых успехов. Горовенко А.В., независимый исследователь, г. Тамбов e-mail: [email protected]

Сокращения ORKGV 1990 – The Old Rus’ Kievan and Galician-Volhynian Chronicles: The Ostroz’kyj (Xlebnikov) and Četvertyns’kyj (Pogodin) Codices (Harvard Library of Early Ukrainian Literature. Vol. VIII). – Harvard University Press, 1990. ПЛДР 1980 – Памятники литературы Древней Руси. XII век. – М.: Худ. лит., 1980. ПСРЛ 1910 (20.1) – Полное собрание русских летописей. Т. XX. Львовская летопись. Ч. 1. – СПб., 1910. ПСРЛ 1910 (23) – Полное собрание русских летописей. Т. XXIII. Ермолинская летопись. – СПб., 1910. ПСРЛ 1949 (25) – Полное собрание русских летописей. Т. XXV. Московский летописный свод конца XV века. – М. – Л: Изд-во АН СССР, 1949. ПСРЛ 1989 (38) – Полное собрание русских летописей. Т. XXXVIII. Радзивилловская летопись. – Л.: Наука, 1989. ПСРЛ 1997 (1) – Полное собрание русских летописей. Т. I. Лаврентьевская летопись. – М.: Языки русской культуры, 1997. ПСРЛ 1998 (2) – Полное собрание русских летописей. Т. II. Ипатьевская летопись. – М.: Языки русской культуры, 1998. ПСРЛ 2000 (3) – Полное собрание русских летописей. Т. III. Новгородская первая летопись старшего и младшего изводов. – М.: Языки русской культуры, 2000. 132

Valla. №2(3), 2016. ПСРЛ 2000 (15) – Полное собрание русских летописей. Т. XV. Рогожский летописец. – М.: Языки русской культуры, 1997. ПСРЛ 2007 (18) – Полное собрание русских летописей. Т. XVIII. Симеоновская летопись. – М.: Знак, 2007. СлДрЯ 1988 (1) – Словарь древнерусского языка (XI-XIV вв.). Т. 1. – М.: Русский язык, 1988. Литература Balzer 2005 – Balzer O. Genealogia Piastów [wyd. 2]. – Kraków, 2005. Grala 1982 – Grala H. ‘Drugie małżeństwo Romana Mscisławowicza’, Slawia Orientalis. Wwa, 1982. R. XXXI, № 3-4. S. 115-127. Schannat 1724 – ‘Excerpta ex Necrologio S. Petri Erfordiae’, in Schannat J.F. Vindemiaе litterariae, hoc est veterum monumentorum ad Germaniam sacram praecipue spectantium collectio secunda. Fuldae; Lipsiae, 1724. Бережков 1963 – Бережков Н.Г. Хронология русского летописания. – М.: Изд-во АН СССР, 1963. Горовенко 2010 – Горовенко А.В. Меч Романа Галицкого. Князь Роман Мстиславич в истории, эпосе и легендах. – Тамбов: Изд-во ТГУ им. Г.Р. Державина, 2010. Горовенко 2011 – Горовенко А.В. Меч Романа Галицкого. Князь Роман Мстиславич в истории, эпосе и легендах. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2011. Горовенко 2015 – Горовенко А.В. Усердие всё превозмогает [Рец. на кн.: Майоров А.В. Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв. – СПб., 2011. – 800 с., ил. – (Studiorum Slavicorum Orbis. Вып. 1).] // Valla. 2015. Том 1, № 6. С. 98-115. Грушевский 1905 – Грушевський М. Історія України-Руси. – Том II. XI-XIII вiк. – Львiв, 1905. Древняя Русь 2010 – Древняя Русь в свете зарубежных источников: Хрестоматия. Т. 4. Западноевропейские источники. – М.: Русский фонд содействия образованию и науке, 2010. Домбровский 2006 – Домбровский Д. Из исследований генеалогии смоленских Ростиславичей: была ли дочь Мстислава Мстиславича матерью Александра Невского? (возвращение к проблеме) // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2006. N 2. С. 21-30. Карамзин 1989 – Карамзин Н.М. История государства Российского. Том 1. – М.: Наука, 1989. Карамзин 1991 – Карамзин Н.М. История государства Российского. Тома 2-3. – М.: Наука, 1991. Костомаров 1861 – Костомаров Н. И. Лекции по русской истории. Составлены по запискам слушателей П. Гайдебуровым. Ч. 1: Источники русской истории. – СПб., 1861. Котляр 2003 – Котляр Н.Ф. Дипломатия Южной Руси. – СПб.: Алетейя, 2003. Кузьмин 2001 – Кузьмин А.В. Торопецкая знать в XIII веке. Из истории Смоленской земли // Russia Mediaevalis. T. X.1. – München, 2001. С. 55-75. Кучкин 1986 – Кучкин В.А. К биографии Александра Невского // Древнейшие государства на территории СССР. 1985. – М., 1986. С. 71-80. Литвина, Успенский 2006 – Литвина А.Ф., Успенский Ф.Б. Выбор имени у русских князей в X-XVI вв. Династическая история сквозь призму антропонимики. – М.: Индрик, 2006. Литвина, Успенский 2012 – Литвина А.Ф., Успенский Ф.Б. Насильственный постриг княжеской семьи в Киеве: От интерпретации обстоятельств к реконструкции причин // Средневековая Русь. – Вып. 10. – М., 2012. С. 135-169.

133

Домбровский Д. Генеалогия Мстиславичей. Первые поколения (до начала XIV в.) / Пер. с польского и вступ. слово к рус. изд. К.Ю. Ерусалимского и О.А. Остапчук. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2015. – 880 с. Лихачёв 2001 – Лихачёв Д.С., при участии А.А. Алексеева и А.Г. Боброва. Текстология (на материале русской литературы X–XVII вв.). – Изд. 3-е, перераб. и доп. – СПб.: Алетейя, 2001. Майоров 2011 – Майоров А.В. Русь, Византия и Западная Европа: Из истории внешнеполитических и культурных связей ΧII-ΧIII вв. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2011. Пашуто 1950 – Пашуто В.Т. Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. – М.: АН СССР, 1950. Рыбаков 1971 – Рыбаков Б.А. «Слово о полку Игореве» и его современники. – М.: Наука, 1971. Татищев 1963 – Татищев В.Н. История Российская. Т. 3. – М.: Наука, 1963. Толочко 2006-2007 – Толочко О.П. Як звали другу дружину Романа Мстиславича // Confraternitas: Ювiлейний збiрник на пошану Ярослава Iсаєвича. – Львiв, 2006-2007 (=Україна: культурна спадщина, національна свідомість, державність. 15). С. 98-102. Толочко 2007 – Толочко А.П. Известен ли год рождения Даниила Романовича Галицкого? // Средневековая Русь. Вып. 7. – М., 2007. С. 221-236. Щавелева 1990 – Щавелева Н.И. Польские латиноязычные средневековые источники: Тексты, перевод, комментарий. – М.: Наука, 1990. Щавелева 2004 – Щавелева Н.И. Древняя Русь в «Польской истории» Яна Длугоша (книги I-VI). Текст, перевод, комментарий / Под ред. и с дополнениями А.Н. Назаренко. – М.: Памятники исторической мысли, 2004.











134

Valla. №2(3), 2016.

Принцесса в роли луны Наумов В.П. Царевна Софья. – М.: Молодая гвардия, 2015. – 367 с. – (ЖЗЛ). Конец XVII века уже давно в российской историографии стал темой, интересной не самой по себе, а как бы светящейся отраженным светом более поздней эпохи. Преобразования Петра I до сих пор остаются одним из самых популярных стимулов взяться за перо (пардон за штамп, уже давно – за клавиатуру) для историков, популяризаторов и просто людей, охваченных зудом творчества (или жаждой не очень большой, но быстрой наживы). Бесконечно задаются одни и те же вопросы: • Были ли реформы неизбежны и обусловлены общим направлением социальноэкономического и культурного развития российского общества, или существовали реальные альтернативы? • Возможно ли было «то же самое», но без болезненной ломки сложившегося в обществе уклада и «безумной вестернизации»? • Насколько то, что делал Петр, было уникально, ново и необычно для России? • Был ли Петр первым, кто пытался Россию реформировать? И т.п. Пытающиеся на эти (и им подобные) вопросы, в поисках ответов неизбежно устремляются в эпоху «детства Петра» и немного дальше. Особенно пристально присматриваются исследователи к периодам правления царя Федора III Алексеевича и царевны Софьи Алексеевны, брата и сестры Петра, резонно полагая, что именно тут можно найти если и не большинство, то довольно приличную часть того, что ищут. Автор новой биографии царевны Софьи Виктор Наумов тоже из числа «гостейспециалистов» по XVIII веку, судя по теме его кандидатской диссертации «Организация и внутриполитическая деятельность Конференции при высочайшем дворе (1756-1762 гг.)» и вышедшей в том же издательстве «Молодая гвардия» в 2010 г. работе «Повседневная жизнь Петра Великого и его сподвижников». Книгу, вышедшую в серии «Жизнь замечательных людей», не назовешь собственно историческим исследованием – автор этого и не скрывает, основывая повествование на опубликованных источниках (донесениях иностранных послов, дневниках Патрика Гордона, воспоминаниях Андрея Матвеева и Сильвестра Медведева, Фуа де Невилля и пр.) и работах других авторов (А. Богданова, В. Буганова, П. Бушковича, А. Лаврова и др.). Это, без сомнения, научно-популярное произведение (к каковому выводу подталкивает и выбор серии), однако не бездумная копипаста из слегка отредактированных кусков чужого текста, а добротная работа. Наумов приводит мнения разных сторон, анализирует ступень их достоверности, выбирает наиболее (и наименее) вероятные версии событий, полемизирует с другими авторами. Особенно удались автору (хотя, надо признать, и его героине, и основным участникам – события были явно из разряда выдающихся и неординарных) главы о стрелецком бунте 1682 г., подавлении выступления раскольников и Хованщине. В них Виктор Наумов придерживается мнения, что царевна играла в событиях активную роль, а не была некоей ширмой или марионеткой каких-то боярских групп. Есть даже моменты, которые можно поставить в научную заслугу лично ему – например, целый раздел главы второй (с. 66-74), посвященный выяснению вопроса, было ли регентство Софьи при провозглашенных государями Иоанне V и Петре I оформлено 135

Наумов В.П. Царевна Софья. – М.: Молодая гвардия, 2015. – 367 с. – (ЖЗЛ). официально, законодательным актом. Наумов приходит к выводу, что такого акта не только не было – были даже попытки подделать его задним числом. А в вопросе о том, были ли Софья и Василий Голицын (или Федор Шакловитый) любовниками, автор занимает позицию, вообще противоречащую мнению большинства историков – он уверен, что «не может быть никаких сомнений, что царевна хранила девственность по примеру византийской Пульхерии, поскольку это была основа ее политического капитала» и «власть являлась для Софьи основной жизненной ценностью. По сравнению с таким мощным приоритетом мимолетные радости плотской любви были для нее неизмеримо ниже. Отказ от них царевны, воспитанной в идеалах и привычках терема и находившей образцы для подражания в монашеской аскезе, даже не воспринимался ею как жертва» (с. 278).

Прижизненный портрет Софьи Алексеевны. Государственный исторический музей, Москва. Источник: https://commons.wikimedia.org

Однако при чтении последующих двух глав, посвященных внутренним реформам, Крымским походам, «Вечному миру» с Речью Посполитой, дипломатическим отношениям со Швецией, Данией, Китаем и «цесарцами» нарастает ощущение того самого «отраженного света», которым мерцает у автора фигура царевны Софьи. Усиливается это ощущение в главе о нарастании противоречий и кризисе 1689 г. Причем фигуры Петра и его окружения, с одной стороны, выходят на авансцену и становятся протагонистами, а с другой – Наумов почти везде тщательно избегает давать им оценки. В какой-то степени это ему удается маскировать тем, что юный царь и по сути, и в изображении автора книги еще ничего из себя не представлял в то время, будучи игрушкой клана Нарышкиных. Решается автор констатировать только огромную неприязнь царя к сестре, которую можно объяснить лишь его страхами, а не реальными угрозами с ее стороны (с. 341): Будучи убежденным фаталистом, он обычно демонстрировал несгибаемую силу духа и презрение к опасностям. Однако в источниках отражены случаи, когда он вел себя как последний трус. Во всяком случае, приведенный выше эпизод свидетельствует, что великий реформатор всегда видел в старшей сестре серьезную угрозу для своей власти.

В изображении Виктора Наумова Софья и ее окружение (Василий Голицын, Федор Шакловитый) отчаянно борются за власть… с некими абстракциями. Автор явно не хочет рисовать Петра и его приближенных вообще никакими красками – не черными, ни белыми, ни «цветными». То ли боится критики, то ли не желает кавалерийским наскоком брать сложную тему и увязать в океане противоречивых оценок и мнений. Но факт остается 136

Valla. №2(3), 2016. фактом – фигура Софьи и политика ее правительства становятся альтернативой непонятно чему. Ну, а с такой подачей почти все указанные выше общие вопросы остаются висеть в воздухе, не получая четких ответов. Не считать же таковым буквально абзац в конце главы третьей (с. 169-170): …Можно выделить реальные составляющие плана преобразований: 1) создание регулярной армии по европейскому образцу; 2) введение подушного налога вместо подворный подати; 3) ликвидация некоторых государственных монополий в целях развития частного предпринимательства; 4) широкое привлечение на русскую службу иностранных специалистов; 5) обучение молодых дворян за границей; 6) развитие образования в России; 7) расширение дипломатических контактов с европейскими странами; 8) обеспечение большей веротерпимости при сохранении незыблемых позиций официальной Русской православной церкви Все пункты этой программ полностью соответствовали направлениям последующих преобразований Петра I.

И всё. Получается, Софья и Голицын боролись против Петра, но за его светлые идеалы. Так что читатели книги остаются по большому счету в неведении по поводу того: • Были ли реформы Софьи реальной альтернативой реформам Петра? • Была ли ее политика альтернативой болезненной ломки сложившегося в обществе уклада и «безумной вестернизации»? • Нужно ли было вообще России то, что делал Петр? Получилась немного парадоксальная ситуация – автор подошел к теме с традиционной «стороны Петра», но ограничился простым описанием событий, без результирующих выводов. Хотя, видимо, для заведомо научно-популярной книги это не такой уж и смертный грех. В целом же можно констатировать – не самая первая, но и не «очередная в длинном ряду» (из-за, скажем мягко, «незатоптанности» темы) биография царевны Софьи Алексеевны теперь доступна интересующимся читателям и, что особенно важно (для этих читателей) – биография научно-популярная. Копалиани Д.В., независимый блогер http://qebedo.livejournal.com [email protected]









 137

[VALLA] Основан в 2015 г.

Интегрированный историко-филологический журнал европейских исследований 2016. т. 2. №3.

18+