2015. Том 4. №5 Российский Гуманитарный Журнал. Liberal s Arts n in Russia

Citation preview

ISSN 2305-8420

РОССИЙСКИЙ ГУМАНИТАРНЫЙ ЖУРНАЛ Liberal Arts in Russia 2015 Том 4 № 5

ISSN 2305-8420 Научный журнал. Издается с 2012 г. Учредитель: Издательство «Социально-гуманитарное знание» Индекс в каталоге Пресса России: 41206

libartrus.com

2015. Том 4. №5 СОДЕРЖАНИЕ

ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР Федоров А. А. доктор филологических наук профессор

РЕ Д АКЦ ИОН Н АЯ К ОЛ ЛЕ ГИ Я Burov S. Dr. habil., professor Kamalova A. Dr. of philology, professor Kiklewicz A. Dr. habil., professor Žák L. PhD in economics McCarthy Sherri Ph.D, professor Баймурзина В. И. доктор педагогических наук профессор Власова С. В. кандидат физико-математических наук доктор философских наук профессор Галяутдинова С. И. кандидат психологических наук доцент Гусейнова З. М. доктор искусствоведения профессор Демиденко Д. С. доктор экономических наук профессор Дроздов. Г. Д. доктор экономических наук профессор Еровенко В. А. доктор физико-математических наук профессор Ильин В. В. доктор философских наук профессор Казарян В. П. доктор философских наук профессор Кузбагаров А. Н. доктор юридических наук профессор Лебедева Г. В. кандидат педагогических наук Макаров В. В. доктор экономических наук профессор Мельников В. А. заслуженный художник России профессор

ЛИПКИН А. И., ФЕДОРОВ В. С. Место и роль науки в контексте технических проектов ХХ века ......................................................................................321

НАЗАРОВ И. В. Статус и структура методологии науки ...................................... 339

КАРТАШОВА А. А. Трансформация и деформация научного знания в связи с расширением научных подходов и методов ............................. 347

АНТАКОВ С. М. Что такое математика? ......................................................................... 358

СУХИНА И. Г. Ценность как универсальный антропологический феномен: основы философского анализа ......................................................... 368

ФРОЛОВА И. В., ЕЛИНСОН М. А. Историческая наука в контексте смены парадигм социально-гуманитарного знания ................................................. 381

Моисеева Л. А. доктор исторических наук профессор Мокрецова Л. А. доктор педагогических наук профессор Перминов В. Я. доктор философских наук профессор Печерица В. Ф. доктор исторических наук профессор Рахматуллина З. Я. доктор философских наук профессор Рыжов И. В. доктор исторических наук профессор Ситников В. Л. доктор психологических наук профессор Скурко Е. Р. доктор искусствоведения профессор Султанова Л. Б. доктор философских наук профессор Таюпова О. И. доктор филологических наук профессор Титова Е. В. кандидат искусствоведения профессор Утяшев М. М. доктор политических наук профессор Федорова С. Н. доктор педагогических наук Хазиев Р. А. доктор исторических наук профессор Циганов В. В. доктор экономических наук профессор Чикилева Л. С. доктор филологических наук профессор Шайхисламов Р. Б. доктор исторических наук профессор Шайхулов А. Г. доктор филологических наук профессор Шарафанова Е. Е. доктор экономических наук профессор Шевченко Г. Н. доктор юридических наук профессор Яковлева Е. А. доктор филологических наук профессор Ялунер Е. В. доктор экономических наук профессор Яровенко В. В. доктор юридических наук профессор

ШАЙХИСЛАМОВ Р. Б. Заводские крестьяне Южного Урала до освобождения от крепостной зависимости ..................................................................... 389

ТАТАРИНОВ А. В. Мировоззренческие стратегии в современном американском романе............................................................................................................ 395

C ONTENTS ...................................................................................................... 407

Главный редактор: А. А. Федоров. Заместители главного редактора: A. Камалова, В. Л. Ситников, А. Г. Шайхулов, Л. Б. Султанова. Редакторы: Г. А. Шепелевич, М. Н. Николаев. Корректура и верстка: Т. И. Лукманов. Подписано в печать 05.12.2015 г. Отпечатано на ризографе. Формат 60×84/8. Бумага офсетная. Тираж 500. Цена договорная. Издательство «Социально-гуманитарное знание» Российская Федерация, 191024, г. Санкт-Петербург, проспект Бакунина, д. 7, корп. А, оф. 16-Н. Тел.: +7 (812) 996 12 27. Email: [email protected] URL: http://libartrus.com Подписной индекс в Объединенном каталоге Пресса России: 41206

© ИЗДАТЕЛЬСТВО «СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНОЕ ЗНАНИЕ» 2015

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

321

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.1

Место и роль науки в контексте технических проектов ХХ века © А. И. Липкин, В. С. Федоров* Московский физико-технический институт Россия, Московская обл., 141707 Долгопрудный, Институтский пер., д 9. *Email: [email protected] В статье анализируется взаимодействие науки и техники в контексте научно-технических проектов ХХ века. Для этого вводится различение «чистой науки» и техники и на ее основе дается определение и схема прикладного исследования и прикладной науки, а также технической науки. Представленные понятия и схемы лежат в основе проводимого в статье методологического анализа линейной, каскадной и нелинейной модели взаимодействия чистой науки и техники. Основным примером последней и объектом анализа является научнотехнический проект создания атомного оружия в СССР. Выделяется особая роль организации и управления в развитии прикладных исследований и технических разработок проекта. Указывается, что в рамках проекта взаимосвязи между наукой и техникой имеют принципиально новый характер, и это изменение существенно повлияло на развитие современных форм организации научной деятельности. Ключевые слова: атомный проект, НИОКР, линейная модель, философия науки, философия техники, история науки, методология науки, организация науки, каскадная модель, инновации.

Нам представляется, что в течение XX в. произошло несколько существенных изменений во взаимоотношениях между наукой, техникой и практикой. Проанализировать их – существенно важно для понимания места науки в современном технологическом, общественном и экономическом развитии. Прояснение этих аспектов является особенно важным на фоне неутихающих дискуссий об отечественной науке (особенно в контексте реформы РАН), ее месте в общественной и экономической жизни страны, инновациях и научной политике. Мы предлагаем систему понятий, с помощью которой проанализируем модели отношений между наукой, техникой, обществом, которые появляются в прикладной науке и научнотехнических проектах второй трети ХХ века, прежде всего в «атомном проекте». 1. «Чистая наука» и «техника» Будем понимать под наукой – систематическое доказательное знание о некоторых явлениях (объектах, процессах), получаемое манипулированием по определенным правилам идеальными сущностями (т.е. умозрение)1. Это общее определение подвержено критике и имеет альтернативы [13], но в нашем случае ситуация упрощается тем, что мы будем ориентироваться на более конкретные регионы

1 В естественных и технических (возможно и общественных) науках обоснование включает материальную реализацию идеальных сущностей. В математических науках обоснование осуществляется внутри пространства идеальных сущностей.

322

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

науки, а именно «чистую» и «прикладную» естественную науку и «техническую» науку, которые постараемся определить более четко. Под «чистой наукой» будем понимать теоретические и экспериментальные исследования явлений, направленные на построение теории последних. В центре «чистой науки» находится построение пары «явление – теория»: выделение «интересного» явления и построения для него теории, или же, наоборот, выведение («на кончике пера») новых явлений, следующих из теории. Явление – это некий объект или процесс, который не имеет теоретического описания (следовательно, непонятен), и признан сообществом ученых интересным, т.е. заслуживающим исследования и построения его теории. Признание сообществом ученых интересным является обязательным качеством явления в чистой науке. При этом строительным материалом для теории являются базовые сущности различных наук и их разделов, которые содержатся в основаниях соответствующих разделов науки2 [9, 10]. Теперь обратимся к понятию техники. Согласно методологу В. М. Розину, «Одну из первых концептуализаций, способствовавших развитию техники… наметил Аристотель, который различил, с одной стороны, „природу‟ и „естественное изменение‟, с другой – „искусство‟ (в античном понимании – это всякое изготовление, включая техническое) и „деятельность‟… «Естественное мы имеем у тех вещей, у которых оно зависит от природы... природою в первом и основном смысле является сущность вещей, имеющих начало движения в самих себе как таковых...» [1, c. 82, 123]. „Искусство‟ и „деятельность‟ связаны со способностями человека. «Названием способности прежде всего обозначается начало движения или изменения, которое находится в другом, или поскольку оно – другое, как, например, строительное искусство есть способность, которая не находится в том, что строится» [1, с. 91–92; 14, с. 492] (курсив наш). Согласно историкам науки А. Г. Григорьяну и В. П. Зубову, со времен Древней Греции до Нового времени господствовали представления, что «область механики – область технической деятельности, тех процессов, которые не протекают в природе как таковой без участия и вмешательства человека. Предмет механики – явления, происходящие «вопреки природе», т. е. вопреки течению физических процессов, на основе «искусства» (τέχνη) или «ухищрения» (μηχανη)... Механические проблемы... представляют самостоятельную область, а именно область операций с инструментами и машинами, область «искусства»... Под механикой понимается некое «искусство», искусство делать орудия и приспособления, помогающие одолеть природу... Во второй половине XVII в. продолжало держаться старое представление о механике как теории машин, основанной на началах статики» [4, с. 9–11]. В [9, 10] показывается, что это заданное в античности разведение на потоки натурфилософии и техники (в широком смысле) в Новое время наследуется потоками развития естественной науки и техники, которые взаимодействуют (техника вносит свой вклад в развитие используемых в науке приборов, а наука иногда вбрасывает кое-что в технику, о чем речь ниже), но, по крайней мере, до середины XX в., это два хорошо различимых потока, причем, как ни удивительно, аристотелевское различение «иметь начало движения» «в себе» или «другом» оказывается вполне адекватной основой для различения «чистой науки» и «техники». 2 Работу с этими основаниями можно выделить как «фундаментальную чистую науку», в том смысле, что она работает с фундаментальными «строительными блоками» и принципами науки. Ее мы рассматривать не будем, ибо она находится за горизонтом исследуемых нами процессов. Т.е. то, что мы ниже будем называть «чистой наукой» – это «нормальная» (в смысле Куна) наука.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

323

Это подтверждают и приводимые В. М. Розиным современные определения техники. «В отличие от явлений первой природы технические изделия (орудия, механизмы, машины, сооружения, техническая среда), даже очень сложные, например, городские структуры или космические системы являются искусственными образованиями, то есть артефактами. Определяя технику как артефакт, обычно подчеркивают именно это: техника – не явление первой природы, она создана человеком… В философском словаре 1991 г. читаем: «Техника (от греч. Techne – искусство, навыки, мастерство) в качестве понятия имеет два смысла. В первом обозначает орудия и инструменты труда и любые искусственные устройства (артефакты), созданные человеком и используемые для преобразования окружающей среды… Во втором смысле обозначает систему навыков, уровень мастерства в реализации того или иного вида деятельности» [14, с. 491–492; 17, с. 456–457] (курсив наш). Положим в основание определения техники – технические устройства (изделия) и их изготовление и использование. Нам представляется, что все вышеприведенные определения техники этому соответствуют3. Это понимание техники дополним рассматриваемым В. М. Розиным понятием техники как опосредования между замыслом и реализацией: «Как опосредование техника связывает между собой замысел и реализацию и предполагает создание технического устройства, обеспечивающего эту реализацию» [14, с. 493]. В технике как опосредовании четко выделена цель-замысел. Обычно речь идет о практических (прагматических) целях4. Технологии – одна из форм существования техники. «Технология – это область целенаправленных усилий человека и общества, направленных на создание новшеств (артефактов)» [14]. В. М. Розин называет «технологией в широком понимании» особый случай опосредования, когда для создания соответствующих технических средств задействуются различные типы деятельности и ресурсы из науки, техники, практики, политики, то есть создаются целые отрасли промышленности. В результате такой целенаправленной многосторонней деятельности между замыслом и реализацией проходят не века, как в случае создания самолета, а годы, как в случае рассматриваемого ниже создания атомной бомбы. В технике весь процесс организуется согласно воле человека, поэтому в центре оказываются технические устройства (или технологии), определяемые практическими функциями и целями. Указанные выше определяющие черты техники: «артефакты, созданные человеком», нечто «начало движения или изменения, которого находится в другом» – в человеке, отличают ее от чистой науки. В чистой науке, несмотря на наличие искусственного технического элемента в приготовлении лежащих в основании явлений объектов, которые нельзя в готовом виде найти в природе (типа сверхпроводимости), созданный в лаборатории объект предполагает

3В

терминах В. М. Розина это определение техники – техника как артефакт, является одним из нескольких возможных. Но для нашей задачи – различить технику и чистую науку, именно оно является наиболее подходящим. 4 Однако из приводимого в [14] примера с историей создания самолета, видно, что цели могут быть не только прагматическими. В этом примере цель исходно, как она была сформулирована в мифе об Икаре, была скорее идеалистическая – летать подобно птицам. Но для второй половины XX в., это не типичный случай, здесь все результаты развития техники «заземляются» на человеческие потребности (которые можно создавать) и рынок. Поэтому мы можем ограничиться прагматическими, практическими целями. К таким практическим (прагматическим) целям относится и создание супероружия – атомной бомбы.

324

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

поведение согласно собственной природе, а не воле человека, «имеет начало движения в самом себе». Именно такое поведение является предметом чистой науки. Такое понятийное (не эмпирическое) различение техники и чистой науки является основой для анализа взаимодействий науки и техники. 2. «Прикладная наука» и «техническая наука» Обозначив принципиальное отличие науки и техники, перейдем к описанию взаимодействия между ними. Для этого нам потребуются понятия «прикладной науки» и «технической науки». «Прикладная наука» занимается использованием теорий явлений, полученных в чистых науках для применения в технике. В отличие от чистой науки, ее целью является не новая теория явления, а применение имеющейся в чистой науке теории явления в технике. Уточним это функциональное определение прикладной науки с помощью ряда элементарных схем. Первую схему назовем «рождением явления». Здесь явление выделяется из техники и приобретает самостоятельное развитие в рамках чистой науки (стрелка вверх на сх. 1а). ------------------------------------------
чистая наука ↑ (1а) ------------------------------------------
техника Примерами реализации такой схемы может быть изучение возникающих при радиопередаче явлений, связанных с распространением и отражением радиоволн в атмосфере, или возникновение разбираемой ниже физики магнитной жидкости (ее начало). Вторую схему назовем «применением», состоящим в использовании явления и его теории из чистой науки (стрелка вниз на сх. 1б) ------------------------------------------
чистая наука ↓ (1б) ------------------------------------------
техника Схемы 1а и 1б показывают, что если из техники в науку могут поступать задачи (построения теории явления), то из науки в технику – модели и знания о тех или иных частях технических устройств. Однако, с одной стороны, исторические случаи реализации схемы «применения» редки. История науки и техники демонстрирует много случаев, когда в технике начинали использовать заимствованное из чистой науки явление без (до) его теории (электромагнитные волны, рентгеновское излучение и др.). С другой стороны, «принципиального понимания, как оно предоставлено в общей теории, обычно недостаточно для того, чтобы создать новое устройство. Множество деталей необходимо добавить для того, чтобы получить устойчивый (к параметрам среды) и надежный контроль за процессами, лежащими в основе технического устройства» (Carrier 2010). Поэтому, более значимой схемой для описания взаимодействия между наукой и техникой представляется «петлевая» схема выделенного прикладного исследования (сх. 1в). В этом слу-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

325

чае выделенное из техники явление не приобретает самостоятельного развития в рамках чистой науки. Линии чистой науки, как на сх. 1а, не возникает, она здесь вырождается в «точку» (короткий отрезок), в построение теории только данного «прикладного явления». ------- чистая наука ↑ ↓ (1в) ------------------------------------------
техника Можно найти массу примеров прикладных исследований. Можно сказать, что такого рода схема взаимодействия характерна для промышленной науки ХХ века. Конкретная прикладная наука представляет собой совокупность уже проведенных прикладных исследований («петель исследования» 1в) и «применений» (1б), относимых к определенной чистой науке. Так, например, прикладная электродинамика, согласно Г. Д. Богомолову занимается применением электродинамики к рассмотрению «линии передачи на сверхвысоких частотах», «поверхностных волн», «колебательных систем СВЧ», квазиоптическими методами в коротковолновых диапазонах СВЧ» [2]. Приблизительно то же можно сказать и об учебнике «Ядерная физика и ядерные реакторы» А. Н. Климова, где, «изложены основы ядерной физики, знание которых необходимо для понимания процессов, протекающих в ядерных реакторах, физические принципы их работы. Описаны исследовательские и энергетические реакторы, нашедшие применение в ядерной энергетике» [7]. В подобных книгах излагаются физические методы и теоретически описываемые явления (т.е. теории, использующие базовые понятия (идеальные сущности) физики как чистой науки), которые могут быть применены в соответствующей технике5. От прикладных наук следует отличать технические науки, которые строят теоретические модели технических устройств и их узлов (не явлений), вводя собственные базовые элементы. Классическим примером технической науки является радиотехника, которая в качестве базовых элементов использует конденсатор, сопротивление, индуктивность, колебательный контур, отличные от базовых элементов ближайшей к ней естественной науки – электродинамики, базовыми элементами которой являются заряд, ток, электромагнитное поле. Технические, как и «чистые» науки, тоже имеют собственное развитие [13]. Но в центре их внимания – технические устройства, а не явления, их базовые элементы и цели совпадают с базовыми элементами техники, их цель и результат – использование в технике. Представляется, что для описания взаимосвязи технических наук и отдельных технических устройств и систем применимы приведенные схемы, однако для простоты изложения мы сконцентрируем внимание лишь на взаимодействии техники и «чистых» (естественных) наук (технические науки в данной статье, как правило, оказываются включенными в понятие техники). С середины XX в. становятся очень важными слои управления и ресурсов (сюда входят промышленность, сырье, финансы, люди, политика и др.). Они тоже могут порождать «петли», захватывающие технику. 5 При этом в учебниках нет петель, там только правые части петель и неотличимые от них тогда «применения». Поскольку монографии, как правило, представляют результаты исследования, то там тоже может наблюдаться аналогичная картина.

326

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

3. Взаимосвязь чистой и прикладной науки с техникой После введения основных понятий и элементарных схем взаимодействия, мы можем перейти к рассмотрению основных моделей сосуществования и взаимодействия чистой науки (в виде физики и химии) и техники, распространенных в начале и середине ХХ века. 3.1. Линейная модель Линейная модель, представляющая взаимосвязь между наукой, техникой и практикой, укоренилась в сознании ученых, промышленников и государственных деятелей в период между 1940-ми и 1980-ми годами. Инновация в данном контексте – включение результатов науки в практическую жизнь. «Модель постулирует, что инновации начинаются с фундаментальных исследований, за ними следуют прикладные исследования и разработки, которые имеют результатом производство и распространение» [25, p. 639]. В [16] утверждается, что «в классическом представлении об инновациях движение от науки к практике происходит линейно: на основе научного открытия, изобретается новая техника, которая потом уже внедряется в практику (например, производство). В этой модели… научная, инженерная и практическая деятельность строго разграничены, переходы научных открытий в технику, а также внедрение новой техники в практику (так называемый технологический трансферт) оказывается зачастую результатом случайных стечений обстоятельств, а не какого-либо направленного действия». В случае трудностей в развитии техники помощь науки, которая могла бы изучить и предложить решение этих трудностей сильно запаздывала. Так, например, отсутствие теории распространения электромагнитных волн в атмосфере, привело к невозможности предсказать работу радио на дальних расстояниях, что существенно сужало возможность применения радиотехники. Это обуславливало малую скорость производства и распространения инноваций, характерную для XIX и начала XX века6. Согласно рассмотренным ранее схемам, линейная модель предполагает единственный тип связи между наукой и техникой – применение. Связь между исследованиями, направленными на применение, и исследованиями, направленными на поиск истины, представляется с точки зрения линейной модели просто: на основе фундаментальных исследований строятся прикладные. 3.2. Каскадная модель Современными исследователями прикладной науки ХХ века была выявлена более сложная «каскадная» модель [21], которая утверждает, что научное понимание необходимо технике, но не предшествует ей (как это постулируется в линейной модели). Технические решения и научное понимание развиваются совместно. Иллюстрацией этой модели является совместное развитие физики магнитной жидкости (ФМЖ) и техники, ее использующей.

Солидный временной интервал лежит между: а) открытием электромагнитных волн Герцем (1888 год); б) первый приемник (Маркони, Попов, 1896 год); в) первым применением «беспроводного телеграфа» (Маркони, 1904 год); первым заводом, производящим радиоаппаратуру (Маркони, 1912 год); первой широковещательной радиостанцией (1920 год). Радио – одна из самых быстрых по освоению инноваций, – оказалась такой благодаря тому, что создать технику и суметь связать ее с практикой, постепенно развивая, как технику, так и практику, сумел один и тот же человек – Гильерме Маркони. 6

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

327

«Магнитная жидкость» (МЖ) – это стойкая суспензия тонко измельченных частиц твердого ферромагнитного тела в жидкости-„носителе‟. Такая двухфазная система очень чувствительна к магнитному полю и во многих отношениях ведет себя как однородная жидкость» [19]. Она была запатентована в 1965 г. С. Папеллом из NASA. Это было результатом решения поставленной перед ним технической задачи: создать жидкое топливо, потоком которого можно было бы управлять в невесомости с помощью магнитного поля [22]. Решение этой задачи NASA не потребовалось, но созданная в результате устойчивая магнитная жидкость (именно эту непростую задачу решил Стивен Папелл), с одной стороны, нашла различные технологические применения7, а с другой, будучи интересным физическим объектом, породила ветвь чистой науки – физику магнитной жидкости [19]. Так возникает физика магнитной жидкости как чистая наука (левая стрелка на сх. 1г). Результаты этой чистой науки могут применяться в технике путем использования полученных в ФМЖ теоретических моделей для создания нужных в технике свойств МЖ8. Приведем пример прикладной исследовательской задачи из практики одного из авторов статьи. Одна из прикладных технических задач, которой занимались в лаборатории физики волновых процессов в ФИАН в 1983 г., где работал один из авторов, требовала механизма быстрой и глубокой модуляции скорости звука. Просматривая научные статьи, сотрудники лаборатории наткнулись на статью с исследованием свойств магнитной жидкости, где была выявлена сильная зависимость скорости звука в ней от магнитного поля. Перед автором была поставлена задача построить теорию акустических свойств магнитной жидкости, чтобы понять, можно ли совместить в ней величину указанного эффекта с требуемой высокой скоростью этого изменения. Для этого он сначала погрузился в изучение состояния ее теории в рамках чистой науки, т.е. в физику магнитных жидкостей, выяснил ее неудовлетворительность и построил в рамках этой чистой науки новую физическую модель магнитной жидкости, которая дальше «осталась жить» в рамках физики магнитной жидкости (линия чистой науки на сх. 1г). После чего он применил полученную теоретическую модель магнитной жидкости к нужному явлению и получил ответ (отрицательный) на прикладной вопрос об использовании в технике данного явления (эту часть можно описать «петлей», отображенной правой парой стрелок на сх. 1г) [12, с. 25–30; 11, с. 340–345]. Описанный пример можно изобразить как комбинацию «рождений явлений» и «применений»: Например, как охладитель звуковых динамиков. «Сегодня крохотные звуковые динамики внутри ваших мобильных телефонов, ноутбуков, планшетов и наушников могут содержать магнитную жидкость – в мельчайших количествах» [24]. 8 Научно-исследовательские работы по магнитным жидкостям и их применению были начаты в СССР в Ивановском энергетическом институте в 1960-х годах. С 1965 г. по инициативе профессора Д. В. Орлова и под его руководством на кафедре «Электрические машины и аппараты» начались работы по созданию герметизирующих устройств космических аппаратов. Поиск более эффективного метода решения проблемы привел научную группуД. В. Орлова в 1970 г. к идее использования вместо жидких металлов магнитных жидкостей. В ИЭИ было создано научное направление «Магнитные жидкости». В рамках этого направления ведущие специалисты научно-исследовательского сектора решали проблемы создания устойчивых магнитных коллоидов с заданными свойствами. В 1980 г. по решению Государственного комитета СССР по науке и технике в Ивановском энергетическом институте были открыты Проблемная научно-исследовательская лаборатория прикладной феррогидродинамики и Специальное конструкторско-технологическое бюро «Полюс» [6]. 7

328

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

----------------------------------------------
чистая наука ↑ ↑ ↓ (1г) ------------------------------------------
наукоемкая техника Такого рода динамическое взаимоотношение между чистой наукой, прикладной наукой и техникой существовало на протяжении второй трети ХХ века. Конструкторские бюро выступали заказчиками прикладных исследований в отраслевых и академических институтах, а исследовательские группы разрабатывали в чистой науке модели явлений, появлявшихся в прикладных исследованиях. Таким образом, реализовывалось взаимовыгодное сотрудничество между наукой и техникой. Техника поставляла науке актуальные задачи (тем самым техника влияла на течение чистой науки), а наука помогала с выбором надежных технических решений. Для такого типа развития система отраслевых НИИ в Советском Союзе являлась вполне эффективной формой организации9. Каскадная модель ведет к спокойному постепенному развитию чистой науки и техники, характерной для периода «нормального» (в смысле Т. Куна) их развития10. Рассмотренный ниже «атомный проект» отвечает «аномальному», революционному развитию техники. 3.3. Нелинейная модель. «Технонаука 1» Атомный проект задает новый тип и новый образец взаимосвязи чистой и прикладной науки с техникой и различными ресурсами. Назовем ее «технонаука 1». Здесь на первый план выходят новые формы организации и соорганизации различных типов деятельности и ресурсов. Эти формы в современной литературе получили название «программных». Поясним важную разницу между проектом и программой. 3.3.1. Программа и проект Организационно, «проект – это совокупность задач или мероприятий, связанных с достижением запланированной цели, которая обычно имеет уникальный и неповторяющийся характер» [8, с. 276]. При создании проекта определяется его цель, сроки ее достижения, а также ресурсы, в том числе человеческие, такие как специалисты и организации, которые требуются

9 У такой организации есть ряд экономических ограничений. Во-первых, должен существовать своего рода рынок

заказчиков и исполнителей прикладных исследований. Во-вторых, так как на рынке предоставляются уникальные услуги, то особую важность представляет возможность получения информации об исполнителях, обладающих соответствующими компетенциями. Развитие науки и производства, то есть увеличение количества агентов рынка, уменьшало эффективность такой организации. Резкое уменьшение спроса на исследование в связи с распадом СССР привело к его почти полному коллапсу. Концентрация определенных исследовательских компетенций внутри «фундаментальной лаборатории» какой-либо корпорации являлась частичным решением этой проблемы «экономики рынка исследований» на Западе. Однако, к 90-ым годам, и она оказалась неэффективной [21]. Известны также случаи, когда такое взаимодействие приводило к революционным изменениям в науке и технике. Например, изучение полупроводников в Лаборатории Белла в контексте поиска замены для ламповых элементов привело как к существенному развитию теории твердого тела, так и к созданию новых полупроводниковых диодов и транзисторов. Кроме того, революционная для биологии идея «ретровируса», то есть вируса способного транскрибировать РНК в ДНК во время репликации, была найдена около 1970-го года в практическом контексте разработки противодействий инфекционным заболеваниям. Эта идея имела огромные последствия для биологических представлений, например, для корректировок так называемой «центральной догмы молекулярной биологии» [21]. 10

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

329

для достижения поставленной цели. Обычно, проект предполагает фиксированный план действий. Расхождение с планом по мере выполнения проекта хоть и считается возможным, но является нежелательным. Проектный подход имеет ряд существенных недостатков [8, с. 255]. Во-первых, проект зависим от качества и полноты информации, известной в момент его начала – при недостатке знаний составление сколько-нибудь адекватного плана представляется проблематичным. Во-вторых, проект зависит от квалификации экспертов, их оценок и прогнозов. Если в новой предметной области их еще нет, то оценить сроки и ресурсы проекта оказываться невозможным. В-третьих, проект не позволяет избежать риска, того что заявленная цель окажется недостижимой при доступных ресурсах в приемлемые сроки. В-четвертых, проектный подход не позволяет выбрать лучший проект, если проектов достижения определенной цели несколько. Поэтому в том случае, когда создается новый уникальный продукт или технология на острие науки и техники, тем более в условиях срочности и дефицита некоторых ресурсов, проявляются все недостатки проектного подхода. Создание атомного оружия в 40-ые годы ХХ века было именно таким случаем. Важным шагом развития организационных форм коллективного труда, направленного на выполнение уникальных и сложных целей, является использование программного подхода. «Программа – совокупность взаимосвязанных проектов и другой деятельности, направленных на достижение общей цели и реализуемых в условиях общих ограничений» (ГОСТ Р 54871-2011). Программы имеют цели, которые соединяют разрозненные проекты вместе (в англоязычной литературе такая цель называется «миссия»). По мере разработки предметной области и накопления экспертизы – получения новых знаний и опыта, возможны модификации отдельных проектов и создание новых проектов внутри одной программы по мере их необходимости. Возможно проведение декомпозиции цели программы, разбив её на такие подцели (за их реализацию будут отвечать подпрограммы или проекты), которые должны быть, безусловно выполнены для достижения цели программы. Такая декомпозиция позволяет программе быть гибкой относительно используемых ресурсов, подключая специалистов и организации к отдельным проектам программы по мере ее выполнения. Программный подход подразумевает, что возможно существование нескольких конкурентных альтернативных проектов внутри программы. В условиях неопределенности, это обстоятельство позволяет уменьшить риск провала всей программы. В зависимости от текущей цели и наличия ресурсов, руководство программы может выбрать самый подходящий проект. 3.3.2. Анализ атомной программы в СССР Чистая наука к 1939 г. показала принципиальную возможность создания атомной Бомбы (одним из первых это осознал Лео Сциллард, живший в то время в Нью-Йорке, который уже в январе 1939 предложил Э. Ферми засекретить исследования по делению ядра). В марте 1940 г. Р. Пайерлс и О. Фриш (университет Бирмингема) «составили меморандум «О конструкции «супербомы», основанной на цепной ядерной реакции в уране», где сформулировали ряд основополагающих вопросов» [18, с. 88]. После этого фаза чистой науки кончается и происходит постепенный переход к программе создания атомной бомбы, где лидерство переходит от чистой науки к управлению и соорганизации различных типов деятельности: научной, технической, проектной, создание

330

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

необходимых ресурсов, затрагивающих сферы экономики и политики и др.11 Ход развития и реализации этой программы мы будем рассматривать на историческом материале советского «атомного проекта» (в современных понятиях – программы) периода 1945–1949 годов. Несмотря на немалую роль разведки, сведения которой облегчали и ускоряли реализацию программы, ее наличие не влияло кардинальным образом на взаимодействие чистой науки, техники и управления. Советская программа могла использовать чужой опыт для выбора наиболее перспективных направлений и отброса проектов, которые оказались тупиковыми в программах других стран. Однако, непосредственное развитие проектов, включенных в программу науки и техники целиком зависело от советских ученых и инженеров. То есть, в своей основе, структура взаимодействия между чистой наукой, техникой, управлением мало отлична от американского проекта. Датой начала советской атомной программы можно считать 20 августа 1945 года. Именно эта дата значится на «Постановлении Государственного Комитета Обороны» [3, с. 28]. Целями программы были «создание урановой промышленности и атомной бомбы». В плане практических государственных задач стоит заметить, что создание (единичной) атомной бомбы и урановой промышленности (то есть технологии серийного производства бомб) – это две, хотя и взаимосвязанные, но разные задачи. Первая призвана продемонстрировать вероятному противнику (в первую очередь США) собственный потенциал, вторая – обеспечить арсеналы оружием, достаточным, чтобы вести полномасштабную атомную войну. (Так, США, которые, как известно, первыми получили несколько атомных бомб в 1945 году, создали серийное производство лишь в начале 50-х годов. В 1945 году, США продемонстрировали своим противникам (Японии) и вероятным противникам (СССР) собственный потенциал. Бомба, сброшенная на Нагасаки, была последней на тот момент бомбой в арсенале США. Создание первых атомных бомб предполагало создание ряда заводов, скажем, по выработке и обработке плутония, например, Челябинск-40. Однако, говорить о готовой технологии (в широком смысле) производства атомного оружия на тот момент – преждевременно12. Несмотря на то, что с 1948 года, реактор по выработке плутония начал работать на полную мощность, часто возникали аварии и внештатные ситуации, требовавшие технологических доработок реактора. На реакторе «А» по получению плутония в Челебинске-40 «условия работы были окончательно приведены в норму только спустя 8–10 лет после начала эксплуатации реактора» [3, с. 154]. Для того, чтобы говорить об атомной отрасли–«технологии в широком смысле (верхнего уровня)», а не отдельном заводе, технологии производства должны быть масштабируемы. Технология масштабируема лишь в том случае, если известны требуемые ресурсы и технологические процедуры для создания нового промышленного объекта, и существуют технологические нормы и регламенты его эксплуатации.

В слое управления важную роль начинает играть особые языки, используемые для организационной деятельности и сложного представления явлений, языки предметных синтезов и организационной работы [15]. 12 Осмысленным в данном рассмотрении представляется разбиение технологий на несколько уровней. «Технологии низшего уровня» – способы производства какого-либо продукта (типа «технология сверления»). «Технологии среднего уровня» – социотехническую система организации и устройства производства, то есть заводы, фабрики, электростанции т.п. «Технологию высокого уровня» (они же «технологией в широком понимании») предполагает создание уже целых отраслей промышленности (а не отдельных заводов). Возможность создания «технологии высокого уровня» зависит от разработанности и надежности технологий более низкого уровня. 11

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

331

Перейдем теперь к анализу программы создания первой атомной бомбы – «атомному проекту». Как уже говорилось, центр тяжести здесь находится на управлении и соорганизации различных типов деятельности и средств. На высшем уровне этой соорганизации выделяется несколько основных относительно независимых подпрограмм: проведение научных исследований радиоактивных веществ; добыча урана и получение нужных изотопов радиоактивных веществ (назовем ее «программой материалов»); и собственно создание атомной бомбы. Более подробно рассмотрим последнюю. Основные проекты по созданию атомной бомбы в 1945 году, в зависимости от основных конструктивных решений можно разбить на несколько классов в соответствии с рядом конструктивных альтернатив. Первая основная альтернатива – это выбор используемого в бомбе вещества – того, в котором происходит распад ядер с выделением энергии и нейтронов для продолжения цепной реакции – плутоний или уран-235 [3, с. 86]. Вторая основная альтернатива – метод получения критической массы вещества для начала цепной реакции. Основными альтернативами был метод имплозии (взрывного сжатия) вещества, и использование пушки, выстреливающей одну половину критической массы в другую. Таким образом, возможны 4 класса устройств. Отдельный класс альтернатив, от которых существенно зависела конструкция бомбы, задавал еще так называемый «запал» – источник нейтронов, необходимых для начала цепной реакции. Разнообразные работы велись в этом направлении, однако до 50-х годов использовался лишь один вариант запала – небольшой шар из сплава бериллия с радиоактивным элементом полонием, излучавшим нейтроны с необходимыми характеристиками. Именно в пространстве состоящих из этих альтернатив происходила работа над атомной бомбой с 1945 года по 1949 год (когда была готова и взорвана первая советская бомба)13. Основные альтернативные проекты (их классы) отбирались руководителем программы изготовления атомной бомбы Курчатовым и технический советом при ГКО.«На совет возлагалось рассмотрение научных и технических вопросов, выносимых на обсуждение специального комитета при ГКО, рассмотрение планов научно-исследовательских работ и отчетов по ним, а также технических проектов сооружений, конструкций и установок по использованию внутриатомной энергии урана… Именно он формулировал принципиальные предложения: «что, как и когда» делать» [5]. Таким образом, совет производил координацию работ, исследований, проведение научно-технической экспертизы предлагаемых проектов. Экспертиза позволяла, например, отметать заранее нежизнеспособные классы проектов. Так, класс проектов, обозначенный как «плутониевая пушка» оказался неосуществим в текущих условиях [3, с. 93]. Кроме того экспертиза, основанная на научном и инженерном анализе проектов, позволяла проводить исследовательскую и конструкторскую деятельность, направленную на выяснение наиболее подходящих параметров и устройства бомбы. [3, с. 91]. В зависимости от массы, устройства и формы заряда теоретически рассчитывалась жизнеспособность устройства, а также его КПД. То есть, каждая принципиальная конструкция («дизайн-проект») предполагала проведение отдельных прикладных исследований в области радиохимии, ядерной физики, теории взрывов и цепной реакции (и так далее в зависимости от того, что находится 13 При этом имела место еще связь между подпрограммами. Так и в случае с ураном, и в случае с плутонием вопрос

о возможности применения зависел от успехов соответствующих проектов программы материалов.

332

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

в устройстве). Проведение этих исследований позволяло указать на возможные проблемы той или иной конструкции, оценить те или иные характеристики бомбы. Это означало, что все время при работе в атомной программе необходимо было соединять конструкторские умения построение технических устройств (бомб) с научным пониманием и исследовательской работой по анализу предлагаемых конструкций. Рассматриваемой нами подпрограммой руководил Ю. Б. Харитон, он был основным специалистом по «бомбостроению» (в современных проектах такая роль называется «архитектор»), который должен был конфигурировать знания из науки и техники в «дизайны-проекты» (принципы устройства) бомб. Таким образом, в атомной программе все время возникали новые прикладные исследовательские проекты на всем пространстве возможных дизайнов технических устройств (в рассматриваемом случае – бомб, однако тоже можно сказать про реакторы и другие продукты ядерной науки и технологии). Основной парой, отвечающей «чистой науке» и «технике» здесь, в первую очередь, является параядерная физика и ядерная техника. Они развиваются вместе, в тесной связи друг с другом. Взаимодействие, переплетенность чистой науки и техники здесь было особенно интенсивно14. Ядерная реакция и ядерный реактор (его активная зона – «котел»)15 образуют центр, вокруг которого выстраиваются, как вся деятельность проектирования, так и исследовательские проекты, направленные на анализ существующих технических решений, либо же на поиск новых знаний и возможностей в рамках чистых исследований. Физика ядерных реакций является центральной научной составляющей, остающейся незаменимой на протяжении всей программы. Явление высвобождения энергии атомного ядра и процесс цепной реакции занимает в атомной программе особую роль. Они определяют саму возможность существования атомной бомбы (или в более широком смысле – атомной энергетики) и соответствующей программы ее разработки. Напомним, что первые работы Зельдовича и Харитона по теории цепной реакции в уране до 1941 года носили исключительно исследовательский характер, принадлежа чистой науке. Они «провели свой цикл первых ядерных исследований исключительно по собственной инициативе, вне рабочего дня, исходя из научного интереса. Они хотели посмотреть, что получится, если применить теорию цепных химических реакций Семенова к ядерным реакциям» [3, с. 49]. Можно сказать, что они пытались сконструировать и изучить потенциально интересное с точки зрения науки явление. В 1941 году, стало очевидно, что цепная реакция может привести к сверхмощному взрыву. С этого момента высвобождение энергии ядра атома представилось одновременно и физическим явлением, проистекающим по природным законам (пусть даже в искусственных условиях), и практической целью, которую преследует человек (уничтожению противника мощным взрывом). С этого момента, создание практически важного технического устройства, в котором происходит необходимый процесс, то есть атомной бомбы, и физика ядерных реакций, конструирующая и изучающая этот процесс, – неразлучны.

Эту взаимосвязанность хорошо выражает название и содержание журнала «NuclearScienceandTechnology» посвященного темам разработки и использованию ядерных технологий и связанной с этим прикладным аспектам (исследованиям) физики, химии и биологии. 15 Атомную бомбу можно считать некоторым подвидом реактора. Как и в реакторе, центральным элементом бомбы является активная зона цепной ядерной реакции. 14

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

333

Устройство (технический проект) атомной бомбы определяет, что за процесс (явление) моделирует физика ядерных реакций (например, прохождение реакций при сжатии сферы плутония в определенном состоянии в шар в случае устройства типа «имплозия», или же прохождение реакций при пушечном соединении вещества). В то же время физика ядерных реакций диктует требования к материалам, а также дополнительным техническим устройствам (например, «запалам», генерирующим дополнительное количество нейтронов для начала реакции). Кроме того, новые исследования в физике ядерных реакций (например, нахождение нового вещества – плутония, который может быть использован вместо урана-235 [3]) изменяют набор возможных технических проектов. Таким образом, можно говорить о постоянном со-конструировании (или ко-генерации) технических проектов (дизайнов) и физических моделей ядерных процессов. Можно утверждать, что с момента создания проекта до начала промышленного производства технического изделия происходит непрерывный обмен задачами, проблемами и результатами между ядерной физикой и ядерной техникой (во второй половине ХХ веке эта взаимосвязь получила название НИОКР, R&D). Текущий набор компромиссов между возможностями и проблемами оформляется в виде дизайна (принципиального устройства) бомбы. При этом физика связана, но не растворяется, в технике (она четко выделена). Указанная взаимосвязь может быть выражена с помощью «петель» прикладных исследований (сх. 1в). Особенность физики и технологии реактора, состоит в следующем. В процессе разработки проекта идея об общем техническом устройстве («протопроект») ведет к прикладным исследованиям, которые имеют результатом уточнение технического проекта. Последующее разработка и детализация технического проекта требует все новых прикладных исследований. Таким образом, одно прикладное исследование («петля») проведенное в рамках проекта почти сразу же порождает новый виток прикладных исследований в условиях большей детализации технического проекта, развиваясь «по спирали». Поэтому такую модель взаимосвязи науки и техники можно назвать спиральной16. Кроме того, можно выделить группы взаимосвязанных полидисциплинарных прикладных исследований («пучки»). Последние состоят из множества прикладных исследований («петель»), которые, с одной стороны, одновременно (в отличие от «спирали») относятся к одному техническому элементу, а с другой – к разным чистым наукам17. Например, при создании конструкции реактора и бомбы заведомо пересекались прикладные исследования из физики цепных реакций и термодинамики, а также такой технической науки как материаловедение18. «Пучки» предполагают коллективные формы работы, которые широко практиковались в «атомном проекте». Интересно отметить, что фигура спирали является одним из распространенных представлений жизненного цикла проектов разработки сложных технических систем. Каждый виток спирали соответствует созданию фрагмента или версии системы, на нем уточняются цели и характеристики проекта, определяется его качество и планируются работы следующего витка спирали. Исторически, модель спирали появилась в 1986 году для описания жизненного цикла проектов разработки программного обеспечения. Эта модель призвана бороться с проектными организационными рисками, которые включают в себя в том числе: дефицит специалистов, нереалистичные сроки и бюджет, нехватка информации о внешних компонентах, определяющих окружение системы, «разрыв» в квалификации специалистов разных областей знаний [20]. 17 Возможны взаимосвязи не только с науками, но и с различными другими деятельностями, например, политикой, экономикой, медициной, этикой. В этом случае можно говорить о «трансдисциплинарном» характере исследований. 18 Наверняка там были и более богатые «пучки», но их выявление требует более подробных описаний реализации проекта, чем содержат книги типа [3, 18]. 16

334

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

Таким нам представляется взаимоотношения между наукой, техникой и управлением различными деятельностями в «Технонауке 1», сформировавшейся вокруг «атомного проекта» середины XX в., давшего образец наукоемкой технической революции (в куновском смысле). В дальнейшем тип связи науки, техники и организации «Технонаука 1», получил развитие, с одной стороны в лице «меганауки» – крупных проектах чистой науки, ярким примером которой являются современные большие ускорители [26]. С другой стороны, в несколько преобразованном виде, она преобразуется в стартапы современной инновационной «Технонауки 2» (в те из них, которые порождают принципиально новые продукты и услуги, «отраслевые революции»). 4. Заключение: к вопросу об устройстве современной науки Если считать, что взаимодействие науки и техники последней четверти ХХ и начала ХХI века происходит в основном по нелинейной (спиральной) модели и описывается научнотехническими программами, в которых взаимно развиваются технические «дизайн-проекты» и «петли прикладных исследований» (образующие вместе «спирали» и «пучки» исследований и разработок), то возникает два вопроса: как должна быть устроена среда, в которой могут развиваться необходимые ученые и лаборатории19 и каковы механизмы их привлечения. Что касается среды, то в случае наукоемкой технической революции, приводящей к созданию новой отрасли (например, атомной промышленности или производству компьютеров), нет «нормального» круга прикладных задач. Поэтому организации, соответствующие каскадной модели, такие как отраслевые НИИ и «фундаментальные» исследовательские лаборатории внутри корпораций, перестают быть эффективными. Проекты технонауки требуют ученых и лабораторий из разных областей чистой науки. Местом их обитания, в первую очередь, являются университеты (в широком смысле ВУЗы) и «академические» НИИ. Первое доминирует на Западе, второе – у нас. Однако, в последней четверти ХХ века, в ситуации, когда число ученых в прикладных исследованиях значительно превышает число ученых в чистой науке, появляются иные формы существования чистой науки, такие как специализированные научные лаборатории внутри корпораций и агентств, независимые исследовательские центры, выполняющие заказные научные работы [21] и др. Что касается механизма привлечения ученых и лабораторий из мест их обитания, тов случае атомного проекта в США основной формой стал контракт государства с университетами, у нас – мобилизация (этот вариант в США был использован во время первой мировой войны, но отвергнут в преддверии второй мировой войны [24, p. 3]). В современную эпоху, в силу огромного числа исследователей, а также параллельно развивающихся научно-технических проектов, использование централизованного механизма непосредственного управления (командно-административного или мега-заказчика в лице государства) научно-технической деятельностью оказывается неэффективным. Современный «инновационной» период развития наукоемкой техники, где «инновации» отвечают революциям, а не нормальному развитию техники, требует новых форм (механизмов) привлечения ученых и лабораторий из разных мест.

19 Лаборатория – единица организованности, состоящая из группы ученых, связанных определенной темой исследования или типом оборудования. В связи с характерным для современного этапа потребности в дорогом оборудовании, вокруг него возникают экспериментальные лаборатории нового типа.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

335

Научная политика в развитых странах вовлечена в активный поиск таких механизмов, которые бы стимулировали интерес ученых к прикладным исследованиям, а науки к новым видам самоорганизации. Примерами таких механизмов является разрешение на патентование исследований, проводимых за счет государства в США («Bayh–DoleAct» [27]), стимулирование создания инновационных кластеров вокруг университетов20, реформы в финансировании исследований во многих странах Европы. Но, несмотря на наличие позитивных примеров, говорить об общих рецептах пока еще рано. Изменения в научной политике зачастую вызывают болезненную реакцию у представителей чистой («фундаментальной») науки по всему миру, и наша страна не является исключением. Поиск новых стратегий отношения общества (в том числе государства, бизнеса, широкой публики) и науки является одной из приоритетных задач современности. Что касается чистой науки, то она продолжает жить. Ее существование важно для образования, она учит удивляться, строить теории явлений и вводит новые явления, а иногда (очень редко) – новые разделы науки. Ее прагматическое значение осуществляется через связь с техникой посредством прикладных исследований. Последние вместе с техникой включены в сложную систему управления различными коммуникациями, которые играют все большую роль. Статья подготовлена при поддержке гранта РГНФ проект 14-03-00687 («Динамика взаимоотношений науки, техники и общества в США и России на протяжении ХХ века»). ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18. 19.

Аристотель. Метафизика. М.: Эксмо, 2006. 608 с. Богомолов Г. Д. Прикладная электродинамика. М.: МФТИ, 1979. 128 с. Горобец Б. С. Ядерный реванш Советского Союза. Об истории атомного проекта СССР. М.: КРАСАНД, 2014. 345 c. Григорьян А. Г., Зубов В. П. Очерки развития основных понятий механики. М.: Наука, 1962. 272 с. Деманов А. А. Спецкомитет при ГКО и его роль в советском атомном проекте // Грани Науки-2014. 2014. История Магнитной Жидкости. URL: http://www.xn----7sbalhblndvnobimsa6akjw0r8b.xn--p1ai/%D0% B8%D1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%8F Климов А. Н. Ядерная физика и ядерные реакторы. М.: Энергоатомиздат, 1985. 352 с. Кожитов Л. В., Златин П. А., Демин В. А. Организация инновационной деятельности в вузе. М.: МГИУ, 2009. 291 c. Липкин А. И. Философия науки. Учебник. М.: ЮРАЙТ, 2015. Липкин А. И. Основания физики. Взгляд из теоретической физики. М.: УРСС, 2014. 207 с. Липкин А. И. Модуляция скорости звука в коллоиде внешним электромагнитным полем // Акустич. Журнал. 1986. Т. 32. №3. Липкин А. И. Акустические свойства магнитных жидкостей с агрегатами // Магнитная гидродинамика. 1985. №3. С. 25–30 Розин В. М. Эволюция инженерной и проектной деятельности и мысли. М.: URSS, 2014. 199 с. Розин В. М. Философия техники и проблемы модернити // Философия науки. Учебник. М.: ЮРАЙТ, 2015. Розин В. М. Природа социальности. Проблемы методологии и онтологии. М.: УРСС, 2016. Федоров В. С. Инновации и новый тип производства знания // Вестник МГУ. Философия. 2015. Т. 7. Философский словарь. М.: Политиздат, 1991. 559 c. Холлоэй Д. Сталин и бомба. Советский союз и атомная энергия. 1939–1956. Новосибирск: Сибирский хронограф, 1997. 626 с. Шлиомис М. И. Магнитные жидкости // Успехи физических наук. 1974. Т. 112. Вып. 3.

20 Например, государственными заказами на сложные научно-технические разработки. Именно с выполнения та-

ких заказов началось развитие Кремневой Долины вокруг Стэндфордского Университета в США.

336

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5 20. Boehm B. A spiral model of software development and enhancement // SIGSOFT Softw. Eng. Notes. 1986. Vol. 11. Pp. 14–24. 21. Carrier M., Nordmann A. Boston Studies in the Philosophy of Science. Science in the Context of Application. London: Springer, 2010. 491 P. 22. Ferrofluid Applications. URL: http://www.czferro.com/history#applications 23. Ferrofluid Behavior. URL: http://www.czferro.com/history#behavior 24. Geiger R. L. Research and Relevant Knowledge.American Research Universities since World War II. New York: Transaction Publishers, 1993. 447 p. 25. Godin B. The Linear Model of Innovation. The Historical Construction // Science, Technology, & Human Values. 2006. Vol. 6. Is. 31. Pp. 639–667. 26. Hoddeson L., Kolb A. W., Westfall C. Fermilab. Physics, the Frontier, and Megascience. Chicago: The University of Chicago Press, 2008. 497 p. 27. Levenson D. Consequences of the Bayh-Dole Act. URL: http://web.mit.edu/lawclub/www/Bayh-Dole%20Act.pdf Поступила в редакцию 02.12.2015 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

337

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.1

The functional role of science in the context of technological projects of the twentieth century © A. I. Lipkin, V. S. Fedorov* Moscow Institute of Physics and Technology 9 Institutskii Ln., 141707 Dolgoprudny, Russia. *Email: [email protected] Our aim is to point out the role of scientific research in contemporary technological developments. Interactions between science and technology in the context of application-driven research projects of the 20th century are discussed. We define science and technology as two separate domains, and provide elementary models for their interaction by the means of applied and engineering sciences. These elementary models constitute linear and cascade models of science-technology interaction. We apply these elementary models for the purpose of further methodological analysis of Soviet nuclear warfare project. The special role of organization and management in research and development activities is being emphasized. The new science-technology interaction model is devised in the course of nuclear project. This new interaction model is referred as non-linear or spiral. The model is seen as more collaborative and risk aware than linear and cascade interaction models present in twentieth century. The conclusion is the new model was of great impact to modern social forms in which research is carried out in the present. Keywords: nuclear project, R&D, linear model, cascade model, philosophy of science, philosophy of technology, history of science, methodology of science, organization of science. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Lipkin A. I., Fedorov V. S. The functional role of science in twentieth century technological projects // Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5. Pp. 321–338.

REFERENCES 1. 2. 3.

Aristotle. Metafizika [Metaphysics]. Moscow: Eksmo, 2006. Bogomolov G. D. Prikladnaya elektrodinamika [Applied electrodynamics]. Moscow: MFTI, 1979. Gorobets B. S. Yadernyi revansh Sovet-skogo Soyuza. Ob istorii atomnogo proekta SSSR [Nuclear revenge of the Soviet Union. About the history of the Soviet nuclear project]. Moscow: KRASAND, 2014. 345 c. 4. Grigor'yan A. G., Zubov V. P. Ocherki razvitiya osnovnykh ponyatii mekhaniki [Essays on development of basic concepts of mechanics]. Moscow: Nauka, 1962. 5. Demanov A. A. Grani Nauki-2014. 2014. 6. Istoriya Magnitnoi Zhidkosti. URL: http://www.xn----7sbalhblndvnobimsa6akjw0r8b.xn--p1ai/%D0%B8%D 1%81%D1%82%D0%BE%D1%80%D0%B8%D1%8F 7. Klimov A. N. Yadernaya fizika i yadernye reaktory [Nuclear physics and nuclear reactors]. Moscow: Energoatomizdat, 1985. 8. Kozhitov L. V., Zlatin P. A., Demin V. A. Organizatsiya innovatsionnoi deyatel'nosti v vuze [Organization of innovative activities at universities]. Moscow: MGIU, 2009. 291 c. 9. Lipkin A. I. Filosofiya nauki. Uchebnik [Philosophy of science. Textbook]. Moscow: YuRAIT, 2015. 10. Lipkin A. I. Osnovaniya fiziki. Vzglyad iz teoreticheskoi fiziki [Bases of physics. A view from theoretical physics]. Moscow: URSS, 2014. 11. Lipkin A. I. Akustich. Zhurnal. 1986. Vol. 32. No. 3.

338

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5 12. Lipkin A. I. Magnitnaya gidrodinamika. 1985. No. 3. Pp. 25–30 13. Rozin V. M. Evolyutsiya inzhenernoi i proektnoi deyatel'nosti i mysli [Evolution of engineering and project thought and activities]. Moscow: URSS, 2014. 14. Rozin V. M. Filosofiya nauki. Uchebnik. Moscow: YuRAIT, 2015. 15. Rozin V. M. Priroda sotsial'nosti. Problemy metodologii i ontologii [The nature of sociality. Problems of methodology and ontology]. Moscow: URSS, 2016. 16. Fedorov V. S. Vestnik MGU. Filosofiya. 2015. Vol. 7. 17. Filosofskii slovar'. Moscow: Politizdat, 1991. 559 c. 18. Kholloei D. Stalin i bomba. Sovet-skii soyuz i atomnaya energiya. 1939–1956 [Stalin and the bomb: the Soviet Union and atomic energy, 1939-1956]. Novosibirsk: Sibirskii khronograf, 1997. 19. Shliomis M. I. Uspekhi fizicheskikh nauk. 1974. Vol. 112. No. 3. 20. Boehm B. SIGSOFT Softw. Eng. Notes. 1986. Vol. 11. Pp. 14–24. 21. Carrier M., Nordmann A. Boston Studies in the Philosophy of Science. Science in the Context of Application. London: Springer, 2010. 22. Ferrofluid Applications. URL: http://www.czferro.com/history#applications 23. Ferrofluid Behavior. URL: http://www.czferro.com/history#behavior 24. Geiger R. L. Research and Relevant Knowledge.American Research Universities since World War II. New York: Transaction Publishers, 1993. 25. Godin B. Science, Technology, & Human Values. 2006. Vol. 6. Is. 31. Pp. 639–667. 26. Hoddeson L., Kolb A. W., Westfall C. Fermilab. Physics, the Frontier, and Megascience. Chicago: The University of Chicago Press, 2008. 27. Levenson D. Consequences of the Bayh-Dole Act. URL: http://web.mit.edu/lawclub/www/Bayh-Dole%20Act.pdf Received 02.12.2015.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

339

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.2

Статус и структура методологии науки © И. В. Назаров Уральский Государственный Лесотехнический университет Россия, 620100 г. Екатеринбург, Сибирский тракт, 37. Email: [email protected] В статье рассматривается многоуровневая концепция методологии науки, в которой выделяется пять уровней, различающихся по степени общности и характеру связи с философией. Первый, самый общий уровень методологии науки составляют исследования применения в науке философских методов. Учение об общенаучных методах познания составляет второй, менее общий уровень методологии науки. На нем исследуется сущность общенаучных методов, дается их теоретическое обоснование, выявляются эвристические достоинства и гносеологические возможности, границы применимости. Третий уровень методологии науки – это исследование системы общенаучных методов познания, применяемой в какой-либо фундаментальной науке. Кроме знания сущности данных методов, для исследователя необходимо знание основных проблем этой науки. Четвертый уровень методологии науки – исследование системы общенаучных методов познания и гносеологические проблемы в какойлибо нефундаментальной науке. К пятому уровню методологии науки относятся проблемы еще более узкого плана – исследование вопросов применения конкретных, частных методов научного познания. Таким образом, методология науки имеет комплексный характер и обладает сложной структурой. Два самых общих уровня методологии науки являются философскими, следующие два – общими для философии и науки, пятый уровень носит конкретно-научный характер. Ключевые слова: методология науки, философия, наука, уровни методологии науки, науки о Земле.

Учение о методах познания разрабатывается теорией познания – одним из разделов философии. Гносеология выясняет основные закономерности познания, достижения полного и адекватного отражения объекта в нашем сознании. Достигается это с помощью научных методов, которые представляют собой совокупность определенных познавательных операций, соответствующих предмету науки и позволяющих решать ее задачи. При этом в самом предмете познания метод не содержится, методом становятся некоторые принципы и правила, выработанные субъектом для получения и проверки знания. Исторически первоначально проблемы методологии разрабатывались в рамках философии: диалектический метод Сократа и Платона, индуктивный метод Ф. Бекона, рационалистический метод Р. Декарта, диалектический метод Г. Гегеля и К. Маркса и т.д. Тесная связь и взаимодействие философии и методологии науки – важнейшее условие плодотворного развития и одной, и другой и их единство в целом. Многие видные ученые подчеркивали необходимость этого единства. В частности А. Эйнштейн отмечал, что «в наше время физик вынужден заниматься философскими проблемами в гораздо большей степени, чем это приходилось делать физикам предыдущих поколений. К этому физиков вынуждают трудности их собственной науки» [1, с. 248].

340

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

Начиная с Нового времени методологические идеи получают развитие не только в философии, но и в возникающих и быстро развивающихся науках: механике, физике, химии, истории и др. В настоящее время – эпоху научно-технической революции – методология науки представляет обширную область знания со сложной структурой, имеющей комплексный, синтетический характер. Обычно считается, что методология науки находится на границе философии и науки и к ней относятся все общие познавательные проблемы, которые невозможно решить внутри самой науки, вне зависимости от того, имеют они или нет философский характер. Большинством исследователей признается многоуровневая концепция методологии науки, хотя сущность и количество уровней у разных авторов различно. По нашему мнению, в методологии научного познания можно выделить пять уровней, которые различаются по степени общности и характеру связи с философией. Первый, самый общий уровень методологии науки составляют исследования применения в науке философских методов. Материалистическая диалектика в качестве всеобщего метода познания выступает в виде основных принципов мировоззрения, примененных к процессу познания и к практике. Таковы принципы объективности, познаваемости, всесторонности, историзма, конкретности исследования. Незнание или игнорирование этих принципов познания может привести, как известно из истории науки, к ошибочным выводам. По-прежнему актуальными остаются высказывания Ф. Энгельса о том, что «именно диалектика является для современного естествознания наиболее важной формой мышления, ибо только она представляет аналог и тем самым метод объяснения для происходящих в природе процессов развития, для всеобщих связей природы, для переходов от одной области исследования к другой» [2, с. 367]. Знание диалектики, ее законов и категорий недостаточно, чтобы решать те или иные естественнонаучные проблемы, делать научные открытия. Оно позволяет наметить только общее направление и последовательность исследования, предостерегает от ошибок, абсолютизации того или иного метода познания. Претензии некоторых философов в недавнем прошлом решать конкретно-научные проблемы приводили только к недоразумениям и ошибкам, затрудняли творческий союз философов и естествоиспытателей. Диалектика являясь философской основой движения знания к новым результатам, играет скорее роль стратегии, чем тактики научного исследования. Исследование применения философских методов в познании составляет самый общий уровень методологии науки. На этом философском уровне последняя имеет много общего с теорией познания, с ее основными принципами. В каждой науке диалектический метод, модифицируясь в соответствии с ее объектом, применяется через систему общенаучных методов. Учение об этих методах научного познания, их теория составляет следующий, более узкий уровень методологии науки. На этом уровне общие методологические принципы конкретизируются, всеобщее превращение в конкретное. Исследуется сущность общенаучных методов, дается их теоретическое обоснование, выявляются эвристические достоинства и гносеологические возможности, границы применимости. Материалистическая диалектика, выступая в виде теории методов, находит место каждому из них в процессе построения и развития любой научной дисциплины, лишая его односторонности и претензий на абсолютность.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

341

Вопросы методологии на этом уровне имеют также философский характер, несмотря на то, что при анализе методов научного познания философы и обращаются к данным конкретных наук о природе и обществе. Применение общенаучных методов познания обуславливается не только особенностями познающего мышления, но и характером объекта исследования. Поэтому область их применения уже, чем диалектического метода, но гораздо шире частных методов. С помощью общенаучных методов исследуется не весь объект науки в целом, а лишь некоторые определенные его стороны. Открытие какого-либо нового метода, способа изучения или даже прибора может привести к развитию новых областей науки, к дифференциации научного знания. В ходе развития научного познания отдельные частные методы могут стать и общенаучными, поэтому разграничение их не абсолютно. В то же время и общенаучные, и частные методы неразрывно связаны с материалистической диалектикой, ибо в познавательном процессе диалектический метод действует не помимо частных методов, не наряду с ними, а через них. Поэтому, когда некоторые исследователи заявляют, что основным методом науки, в области которой они работают, является диалектический материализм, то это требует всегда пояснения. Ко второму уровню методологии науки относятся также вопросы, решаемые логикой научного познания: построение теории, ее структура, установление логических связей между компонентами научной теории, отношение эмпирического и теоретического уровней знания, вопросы его математизации, формализации, проблема предвидения и т.п. Причем не все эти вопросы имеют философский характер. К этому же уровню относится и исследование методологических принципов соответствия, инвариантности, наблюдаемости, дополнительности, историзма, а также общие вопросы системного подхода. Основные работы по метатеории любой науки или стихийно относимые к методологии науки, принадлежат именно к этому уровню. Следует отметить, что методологические принципы этого уровня играют особенно важную и плодотворную роль при познании новых областей природы, сведения о которых еще недостаточны. Не менее необходимы эти принципы и на стадии становления новых научных дисциплин. Само развитие науки приводит ученых к признанию и необходимости познания методологических принципов, но это длительный, трудный и противоречивый процесс. Обычно в литературе по методологическим проблемам науки выделялись только эти два уровня [3, 4]. Но ряд исследователей предлагали выделить в структуре методологии науки и некоторые другие уровни. Так, В. С. Швырев отмечал, что «разнообразие форм и типов рефлексии находит свое выражение в подчеркивании факта многоуровневости методологического анализа науки» [5, с. 27]. К первичному уровню методологических средств, используемых в качестве нормативов выработки научного знания, им относится «совокупность процедур, предписаний и операций, направленных на получение и последующую обработку исходного эмпирического знания об объекте... Следующий, более высокий уровень методологического анализа предполагает исследование содержания отдельных понятий частных научных дисциплин и возникающих при их разработке познавательных ситуаций. Следующим по степени общности и широте охвата уровнем методологического исследования является анализ общей методологической проблематики отдельных наук или даже комплексов научных дисциплин, таких как физика, математика, биология и т.д.» [5, с. 27, 28]. Наиболее общим уровнем методологического анализа В. С. Швырев считает философско-гносеологический. Гносеология выступает

342

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

теоретическим основанием различных специально-научных форм методологического анализа потому, что она дает возможность раскрыть сущность познания как отражения бытия. По нашему мнению, кроме двух самых общих уровней методологии науки можно выделить еще три уровня, решающие более частные познавательные проблемы. Третий уровень методологии науки – это исследование системы общенаучных методов познания и гносеологические проблемы в какой-либо фундаментальной науке. Помимо знания сущности этих методов, для исследователя необходимо знание основных проблем конкретной науки. Известна огромная роль математики в современном естествознании, но ее применение, например, в таких науках как физика, биология, геология неодинаково и методологические вопросы этого применения решаются различно. Любая теория, любой закон, отражая определенные стороны действительности, может выступить в качестве некоторого метода познания. Являясь результатом предыдущей познавательной деятельности, закон в роли метода используется как исходный пункт и предпосылка получения нового знания. Роль отдельных методов в науке не является неизменной и может настолько возрасти, что приводит к ее дифференциации. Решение многих возникающих при этом проблем – определение предмета новых научных дисциплин, их методов, перспектив и основных направлений развития, взаимосвязи с другими науками – возможно только на основе определенных методологических принципов, так как связано с решением более общих познавательных вопросов. К третьему уровню методологии науки можно отнести наиболее общие методологические проблемы геологии, такие как вопросы субъектно-объектных отношений в геологическом исследовании, в частности выделение объектов науки, основных методологических принципов познания, принципиальной применимости математики в геологии, соотношения теории и практики [6]. Четвертый уровень методологии науки – это исследование системы общенаучных методов познания и гносеологические проблемы в какой-либо отдельной нефундаментальной науке. Эти вопросы носят менее общий характер, более удаленный от философии, для их решения, часто, достаточно творческого применения методов и вопросов, разработанных на втором и третьем уровнях методологии науки. К методологическим проблемам этого уровня относятся, например, вопросы взаимодействия наук о Земле, их предметах, соотношения в них эмпирического и теоретического знания и др. Анализ современного положения геологии с точки зрения ее теоретической зрелости, логической строгости ее основных положений позволяет не только объяснить ее современное отставание от ведущих отраслей естествознания, но и наметить пути преодоления этого отставания. При этом важную роль играет анализ основных тенденций, путей развития ведущих отраслей естествознания, ибо многие закономерности развития естественных наук являются общими и проявляются с необходимостью, только в разное время и в несколько измененной форме, в отдельных науках. Так, для перехода геологии от эмпирической стадии развития, на которой она находится в настоящее время, к теоретической необходим глубокий содержательный анализ всех ее представлений и формализация основных положений, способствующая их теоретическому совершенствованию и широкому использованию в науке математических методов и ЭВМ. Эти методологические выводы имеют для геологии огромное значение, ибо позволяют наметить пути ее даль-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

343

нейшего развития и совершенствования. В то же время для развития теории познания эти вопросы не всегда играют большую роль, тем более что в принципе они решены и правильность, плодотворность их подтверждена опытом развития ведущих отраслей естествознания [7]. Вопросы методологии науки третьего и четвертого уровней являются общими для философии и естествознания. Причем их решение обогащает как диалектику, наполняя ее более глубоким содержанием, способствуя конкретизации многих ее положений, так и конкретные науки о природе. Известно, что диалектика как учение, возникнув в античности, сформировалась в конечном счете путем обобщения результатов науки и практики, как вывод из истории человеческой мысли. Для решения частных методологических проблем недостаточно знания общих гносеологических принципов, недостаточно ссылок на диалектику. Ф. Энгельс подчеркивал, что «одно дело признавать ее на словах, другое дело – применять ее в каждом конкретном случае и в каждой данной области исследования» [8, с. 302]. Необходимо также знание конкретного научного материала, сущности предмета исследования. Решаются подобные проблемы философами и естествоиспытателями с помощью своеобразного синтеза и взаимодополнения философского и естественнонаучного знания. Огромное влияние на решение этих проблем оказывает как развитие теории познания, так и прогресс самой науки и ее методов исследования. Интересно, что несмотря на эмпирический уровень развития наук о Земле, крупнейшие ученые отчетливо понимали роль философии как методологии науки. «Аппарат научного мышления груб и несовершенен; он улучшается, главным образом, путем философской работы человеческого сознания. Здесь философия могущественным образом в свою очередь содействует раскрытию, развитию и росту науки», – писал В. И. Вернадский в начале ХХ века [9, с. 67]. Частные методологические проблемы должны составлять теоретико-познавательное основание конкретной науки, возникают и разрабатываются они в процессе ее развития. Сложность и противоречивость процесса познания, необходимость дальнейшего развития науки, возрастающие практические потребности выдвигают эти проблемы на первый план. Именно в недрах самой науки рождаются подобные проблемные ситуации, которые возможно решить только с помощью философии. Если при эволюционном развитии науки исследователи мало интересуются методологическими вопросами и используют наличные методологические средства, то в переломные периоды развития науки необходимо осознанное отношение к ним, и поэтому вопросы методологии становятся центральными. В эти периоды наука уже не может опираться на традиционные положения и методы и требуется найти новые идеи, принципы, методы для ее дальнейшего развития. Достаточно вспомнить кризис в физике на рубеже XIX и XX веков, современные кризисные явления в науках о Земле [10]. К пятому уровню методологии науки относятся проблемы еще более узкого плана – это исследование вопросов применения конкретно-научных, специальных методов научного познания, например, метода меченых атомов, радиоуглеродного метода и т.п. Применение этих методов определяется целью исследования и наиболее характерными особенностями изучаемых объектов. Как правило, они применяются стихийно, теоретически их применение не всегда обосновано и границы применимости не исследованы. Описание, а иногда и анализ методов исследования на этом уровне производится естествоиспытателями в рамках конкретной науки и непосредственной связи с философией они не имеют. Частные методы не являются результатом заранее разработанной системы мето-

344

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

дов, а скорее обобщением практики научного исследования. Вопросы теоретического обоснования этих методов, анализ их взаимодействия и применения составляют важную задачу методологии науки этого уровня. Сюда же относятся вопросы обоснования выбора той или иной методики исследования. Вопросы методики, понимаемой в смысле практических навыков, умения обращаться с приборами, техники обработки фактического материала, имеющие чисто прикладной характер, к методологии науки, по нашему мнению, не относятся. Методика является обобщением практики научного исследования, своего рода инструкцией по эффективному применению того или иного метода. И. В. Блауберг и Э. Г. Юдин методику и технику исследования выделяли в особый уровень методологии. Они указывали на большое значение этих вопросов в современной науке, когда занятие наукой стало массовой профессией и когда требуется гигантский объем черновой подготовительной и экспериментальной работы [11, с. 79]. Значение методики и техники исследования для научного познания несомненно, но из этого не вытекает необходимость ее включения в методологию. И даже самый узкий уровень методологии отличается от методики, ибо последняя разрабатывает вопросы наиболее целесообразных процедур в применении метода, условий проведения опытов и другие подобные частные задачи. Вопросы методики решаются естествоиспытателями, относятся к области конкретно-научного знания и непосредственно не связаны с философией. Это не означает, что связь методики и методологии отсутствует, она существует, причем в их взаимоотношении методика играет подчиненную роль. Любые методические приемы исследования направляются методологией и развиваются под влиянием методологических задач. Таким образом, методология науки имеет комплексный (философский и научный) характер и обладает сложной структурой, в которой выделяются пять уровней. Два самых общих уровня методологии науки являются философскими, третий и четвертый – общими для философии и науки, пятый уровень носит конкретно-научный характер. Рассмотрев основные уровни методологии науки, можно более обоснованно определить ее статус, место в системе философского и научного знания. Это определенное учение о принципах, формах и способах получения и организации научного знания. Методология науки не представляет собой единую дисциплину, а скорее является областью знания, объединяющей идеей которой служит понятие научного метода, способа получения нового знания. Несмотря на различную степень общности, все выделенные уровни методологии науки взаимосвязаны и образуют единую систему. Причем наиболее сильные связи наблюдаются между смежными уровнями, с более удаленным уровнем они становятся слабее, и еще более удаленным (третьим от него) уровнем связи не играют существенной роли. Исключение составляет материалистическая диалектика, для которой характерна взаимосвязь и с более удаленным уровнем. Выделение ряда уровней методологии науки не является рецидивом позитивизма, не означает методологического плюрализма в духе постпозитивизма. Так, И. Лакатос выделял четыре методологические концепции: индуктивизм, конвенционализм, методологический фальсификационизм и методологию научно-исследовательских программ, которые являются самостоятельными, конкурирующими направлениями [12]. Выделенные нами уровни методологии науки являются самостоятельными только относительно; роль каждого из них в познании не является одинаковой. Определяющую роль в

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

345

научном познавательном процессе играют именно философские уровни методологии. Опираясь на основные положения материалистической диалектики, методология науки изучает ее методы, разрабатывает стратегию научного познания, вскрывает законы функционирования и развития научного знания, становясь тем самым незаменимым орудием дальнейшего развития науки. Выделение уровней методологии науки позволяет конкретизировать методологическую роль философии, уточнить статус и структуру методологии научного познания, выяснить формы взаимосвязи философии и конкретных наук. ЛИТЕРАТУРА Эйнштейн А. Собр. науч. тр. В 4-х т. М.: Наука, 1967. Т. 4. 599 с. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., Т. 20. 827 с. Лекторский В. А., Швырев В. С. Методологический анализ науки // Философия, методология, наука. М.: Наука, 1972. С. 7–44. 4. Кохановский В. П. Основы философии науки. Ростов н/Д: Феникс, 2010. 603 с. 5. Швырев В. С. Научное познание как деятельность. М.: Политиздат, 1984. 232 с. 6. Назаров И. В. Проблемы диалектико-материалистической методологии в науках о Земле. Красноярск: Изд-во Краснояр. ун-та, 1985. 136 с. 7. Назаров И. В. Основные методологические проблемы геологии // Человек. Культура. Управление. Екатеринбург: Изд-во УГГУ, 2013. С. 81–103. 8. Маркс К., Энгельс Ф. Соч., 2-е изд., Т. 21. 745 с. 9. Вернадский В. И. О научном мировоззрении // Избр. труды по истории науки. М.: Наука, 1981. С. 32–76. 10. Назаров И. В. О классификации и выделении геологических объектов // Новые идеи в научной классификации. Вып. 5. Екатеринбург: УрО РАН, 2010. С. 261–270. 11. Блауберг И. В., Юдин Э. Г. Становление и сущность системного подхода. М.: Наука, 1973. 270 с. 12. Лакатос И. История науки и ее рациональная реконструкция // Структура и развитие науки: Из Бостон.исслед. по философии науки. М.: Прогресс, 1978. С. 203–269. 1. 2. 3.

Поступила в редакцию 02.12.2015 г.

346

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.2

Status and structure of methodology science © J. V. Nazarov Ural State Forest Engineering University 37 Sibirskii Hwy., 620100 Ekaterinburg, Russia. Email: [email protected] In the paper, the multilevel concept of methodology of science is reviewed. The author distinguishes five levels in the methodology of science. These levels vary in degree of generality and the nature of the relationship with philosophy. The first, most general level of the methodology of ways of learning of the studies (researches) on the application of science to philosophical methods such as dialectical and metaphysical. The doctrine of general scientific ways of knowing is the second, less common level of methodology of science. The essence of scientific methods is studied at this level, given their theoretical rationale. There are heuristic dignity, epistemological possibilities (epistemological opportunities), and the boundaries of applicability are identified. The third level of the methodology of science is the study of the system of general scientific ways of learning applied in any basic science. In addition to knowledge of the essence of these methods for the researcher requires knowledge of the basic problems of this science. The fourth level of the methodology of science is the study of the system of general scientific ways of learning and epistemological problems in any basic science. The fifth level of the methodology of science are the problems of narrower plan. This study questions the use of certain, specific methods of scientific learning. Thus, the methodology of science is complex and has a complicated structure. The two most general level the methodology are philosophical, the next two are common to philosophy and science, the fifth level is of a specifically scientific nature. Keywords: methodology of science, philosophy, science, levels of methodology science, science of Earth. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Nazarov J. V. Status and structure of methodology science // Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5. Pp. 339–346.

REFERENCES Einshtein A. Sobr. nauch. tr. V 4-kh t. [Collected scientific works. In 4 volumes]. Moscow: Nauka, 1967. Vol. 4. Marx K., Engel's F. Soch., 2-e izd., T. 20. Lektorskii V. A., Shvyrev V. S. Filosofiya, metodologiya, nauka. Moscow: Nauka, 1972. Pp. 7–44. Kokhanovskii V. P. Osnovy filosofii nauki [Bases of philosophy of science]. Rostov n/D: Feniks, 2010. Shvyrev V. S. Nauchnoe poznanie kak deyatel'nost' [Scientific knowledge as an activity]. Moscow: Politizdat, 1984. Nazarov I. V. Problemy dialektiko-materialisticheskoi metodologii v naukakh o Zemle [The problems of the dialectical-materialist methodology in sciences studying Earth]. Krasnoyarsk: Izd-vo Krasnoyar. un-ta, 1985. 7. Nazarov I. V. Chelovek. Kul'tura. Upravlenie. Ekaterinburg: Izd-vo UGGU, 2013. Pp. 81–103. 8. Marx K., Engel's F. Soch., 2-e izd., T. 21. 9. Vernadskii V. I. Izbr. trudy po istorii nauki. Moscow: Nauka, 1981. Pp. 32–76. 10. Nazarov I. V. Novye idei v nauchnoi klassifikatsii. No. 5. Ekaterinburg: UrO RAN, 2010. Pp. 261–270. 11. Blauberg I. V., Yudin E. G. Stanovlenie i sushchnost' sistemnogo podkhoda. Moscow: Nauka, 1973. 12. Lakatos I. Struktura i razvitie nauki: Iz Boston.issled. po filosofii nauki [Formation and essence of system approach]. Moscow: Progress, 1978. Pp. 203–269. 1. 2. 3. 4. 5. 6.

Received 02.12.2015.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

347

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.3

Трансформация и деформация научного знания в связи с расширением научных подходов и методов © А. А. Карташова Томский политехнический университет Россия, 634050 г. Томск, пр. Ленина 30. Email: [email protected] В статье, в контексте анализа стратегий современного общественного развития и формирования общества знаний рассматриваются основные направления развития науки. Актуальность данного исследования связана с изменениями, происходящими в современном обществе: расширение научных подходов, изменение требований к научному знанию и образованию в связи с научнотехнической революцией, переходом от информационного общества к обществу знаний, усилением международного взаимодействия и т.д. Цель работы – проследить изменения, происходящие в науке в научном знании со сменой исследовательских подходов и под влиянием современных тенденций. Для достижения поставленной цели в работе был использован метод сравнительного анализа. Рассмотрена эволюция научных походов, таких как междисциплинарность, полидисциплинарность и трансдисциплинарность. Определены новейшие тенденции развития научного знания, являющиеся перспективными для науки завтрашнего дня. На основе анализа современного состояния и потенциальных возможностей интеграции образования, науки и производства обосновано использование междисциплинарности, полидисциплинарности и трансдисциплинарности как исследовательских принципов науки будущего. Выявлены последствия для развития научного знания и научных методов в связи с расширением объекта познания. Показано, что в разных государствах связь между обществом, наукой, образование и государством кардинально отличается. Это способствовало формированию различных образовательных моделей. В результате данного исследования был проведен историко-философский анализ развития научного знания в диахроническом и синхроническом срезах. Областью применения результатов является высшее образование. Сделан вывод о том, что тенденции, происходящие в обществе, оказывают огромное влияние на развитие научных знаний. Ключевые слова: научное знание, информационное общество, общество знаний, социальный прогресс, интеграция, междисциплинарность, трансдисциплинарность, полидисциплинарность, будущее науки.

«Наука представляет собой внутреннее единое целое. Ее разделение на отдельные области обусловлено не столько природой вещей, сколько ограниченностью способностей человеческого познания. В действительности существует непрерывная цепь от физики и химии через биологию и антропологию к социальным наукам, цепь, которая ни в одном месте не может быть разорвана, разве лишь по произволу. Большое внутреннее сходство имеют также и методы исследования в отдельных областях науки» [1, c. 183]. В настоящее время в обществе происходит стремительная переоценка роли научного знания в развитии образования и самого общества. Рассмотрение образования как процесса трансляции, передачи знаний и навыков или «трансляции культурных образцов новым поколениям людей» является традиционным [2, с. 145]. Для того, чтобы знание смогло выполнять

348

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

свою онтологическую функцию, необходимо наличие в объективном знании содержания, которое соответствует реальной действительности. Онтология, являясь учением о бытии, предполагает анализ образовательных парадигм, объективно существующих в обществе. И воспитание, и образование берут свои корни из духовно-нравственных традиций культур [3, с. 87]. Так что любые изменения в сфере образования во многом зависят от моральных ценностей современного ему общества [4, с. 355]. «Опыт является основным двигателем образования». Наука оказывает влияние на человека непосредственно через образование. Действие происходит по схеме – «наука – образование – человек». Осваивая культурный опыт, человек формируется в «человеческом качестве». Но речь должна идти «о формировании, коррекции или преобразовании не только индивидуального менталитета, но и менталитета социума». «В конечном итоге, – как пишет Б. С. Гершунский, – высшей ценностью и иерархически высшей целью образования являются именно ментальные характеристики и личности, и социума в их естественной взаимосвязи и взаимозависимости» [5, c. 173]. При изучении нового объекта ученым, мировоззрение человека расширяется. Научное мировоззрение формируется благодаря образовательной системе, которая играет существенную роль в формировании личности. В среднем информация каждые 5–10 лет удваивается. Это способствует росту научных открытий и работников, занятых в научной и образовательной сфере. Основная функция, которую выполняет наука – это формирование определенного мировоззрения. Мировоззрение включает в себя знания, ценности и жизненные установки. Активно принимать участие в формировании мировоззрения наука начинает только с эпохи Возрождения, когда религиозное мировоззрение отодвигается на второй план. В Новое время научное сообщество продолжает укреплять свои мировоззренческие позиции. В результате формируется научная картина мира, в которой наука выполняет главную мировоззренческую функцию. Эта картина мира включает в себя данные и гуманитарных, и естественных наук. Основной целью науки в Древности было разработка теоретических фактов, независимо от практической пользы. В Средневековье христианство меняет вектор познания, направляя его от изучения внешнего мира, природных явлений и процессов, к изучению внутренней жизни человека. В Новое время Фрэнсис Бэкон первым указал на практическую пользу науки: «Цель науки – увеличение власти человека над природой, а подчинить природу можно только подчиняясь ей» [6, с. 56]. В конце XVIII века началась первая НТР – замена ручного труда машинным. Так, был изобретен Джеймсом Уаттом первый паровой двигатель (научные изобретения). В середине ХХ века началась вторая НТР. Передача и применение научных знаний в производстве становятся главной целью экономики. Общество начало переходить от индустриального этапа к новому – постиндустриальному. Крупные достижения науки в это время стали играть решающую роль в создании новых технологий, в автоматизации трудоемких производств и применении компьютеров во всех сферах. Начали создаваться НИОКР. Они должны были свои научные разработки доводить до производства. В современном обществе активно развивается интеграция образования, науки и производства (ОНП). Экономическое положение и благосостояние современных государств напрямую зависит от развития их научной сферы. Только государства, уделяющие особое внимание научным исследованиям, способны успешно осваивать наукоемкие технологии и занимать лидирующие

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

349

положения в современной политико-экономической гонке. Государства, которые не в состоянии выдержать данный темп или предпочитают вообще не участвовать в нем, обречены занимать второстепенное место на международной арене. В связи с удлинением образовательного процесса, меняется жизненный цикл человека, возраст начала трудовой деятельности стал повышаться. Наука заметно ускоряет темп социальных изменений: еще пятнадцать лет назад никто и не подозревал, что, вскоре, практически у всех будут свои личные сотовые телефоны. В современном обществе знания впервые появилась потребность непрерывного образования без отрыва от трудовой деятельности. По сравнению с информационным обществом, знания теперь являются не просто результатом деятельности научного сообщества, они должны активно использоваться на практике. Изменяются требования к науке: теперь она должна продуцировать не только общие знания о природе вещей, но и информацию, помогающую разрешить конкретные экономические, политические и социальные трудности [7, с. 110]. Сегодня «междисциплинарность» информационного общества сменяется «трансдисциплинарностью» общества знаний. Главное – выявить пробелы в знании, чтобы определить социальный заказ науке и технике. Основная цель информационного общества заключалась во всеобщем информировании при помощи компьютерных благ. Теперь же эта цель рухнула под напором избыточной и часто фальсифицированной информации». Научное знание имеет свои внутренние закономерности и этапы развития, иногда отличные от уровня развития экономики и политики. Переход информационного общества к обществу знания привел к переосмыслению стереотипов, а это привело к формированию новой образовательной парадигмы. Научное знание деформируется, т.е. меняется его содержание. Происходит отказ от энциклопедизма и переход к практически значимым целям, применяемым в реальной жизни. Научное знание претерпевает также и трансформацию, суть которой в том, что с увеличением объема информации изменяются формы знания. Акцент теперь делается на получении актуальной, точной и проверенной информации, причем важна своевременность ее получения. При этом по-прежнему сохраняется монополия на знания, неравенство в доступе к информационным ресурсам для различных слоев населения. Напротив, возможность получить высокий уровень общего или профессионального образования усиливает различия социальных страт. Хотя эффективность образования заметно снижается, его престиж в сознании общества сохраняется – примерно 75% выпускников школ хотят получить высшее образование [8, с. 407]. Во многом значение научных знаний в образовании зависит от становления самой образовательной системы. Например, в США и большинстве европейских стран, система образования с конца XVIII до начала XIX века, формировалась в тесной связи с научными знаниями и достижениями науки. В этот временной промежуток образование и наука являлись составными частями государства. А свою промышленную и военную мощь государство могло гарантировать только при поддержке науки и образования. В Европе, по сравнению с Германией, Италией, Россией и Францией немного по-другому дело обстояло в Великобритании, где образование относилось к сфере частных интересов, а организация образовательного процесса было основной функцией правительства. В США эта функция передана в ведение штатов и местного самоуправления. В Германии же гарантом свободы и автономии университетов от частного капитала являлось именно государство [9, с. 45].

350

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

С экономической стороны американская модель образования идеальна: она реализуется в тесной связи с ориентацией на потребности рынка и бизнеса, а с политической и социальной имеет недостатки, так как ограничивает свободу. Что касается финансирования науки государством, то здесь необходимо применить сравнительный анализ в двух аспектах: временном и географическом. Состояние российской науки, начиная с 1990-х годов и до сегодняшнего дня, продолжает оставаться кризисным. За два десятилетия (с 1995 по 2014 гг.) количество научно-исследовательских организаций в России сократилось почти на 20% (с 4555 до 3682); количество промышленных организаций, имеющих научно-исследовательские и проектно-конструкторские подразделения – на 18% (с 340 до 280). Самая большая проблема – это даже не низкий уровень финансирования, а невостребованность науки в России. Высокий уровень фундаментальной науки – конкурентное преимущество нашей страны, и необходимо развивать это преимущество [10, с. 29]. Учитывая важнейшую роль, которую наука и инновации играют в формировании постиндустриальной модели развития («общество знаний») в XXI веке, роль центров силы в глобализующемся мире могут играть только державы, обладающие мощным научно-техническим потенциалом. Современная Россия далеко отстает от лидеров по такому показателю, как расходы на НИОКР на душу населения. Через несколько лет нас обойдет по этому показателю и полуторамиллиардный Китай, который еще недавно безнадежно отставал от нашей страны. Занятость в научном секторе в России в 1995 – 2014 гг. уменьшилась в 2 раза – с 1943 тыс. человек до 974 тыс., а количество исследователей – почти в 3 раза (с 992 тыс. человек до 374 тыс.). Процесс сокращения занятых в научных исследованиях и разработках продолжается.

Рис. 1. Расходы на НИОКР на душу населения, долл. США [11].

Ежегодно страну покидает до 15% выпускников вузов. По подсчетам экспертов ООН, отъезд за рубеж человека с высшим образованием наносит стране ущерб в размере от 300 до 800 тыс. долларов.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

351

Кроме этих традиционных видов «утечки мозгов», появились и новые формы, такие как «утечка идей», не сопровождающаяся физическим перемещением умов, их генерирующих. Многие ученые, живущие в России, работают по научным программам, осуществляемым в интересах зарубежных заказчиков. Таким образом, они «эмигрируют», не выезжая за границу, а результаты их исследований принадлежат иностранному работодателю. Наука превратилась в высококонкурентную сферу деятельности. В формирующемся многополярном мире складываются 4 главных центра научного прогресса – США (31% мировых расходов на НИОКР по паритету покупательной способности), Европейский Союз (24%), Китай (14%) и Япония (11%). К сожалению, Российская Федерация в группу лидеров не входит – на нашу долю приходится менее 2% мировых расходов на НИОКР (рис. 1). Таким образом, Россия отстает от США по расходам на НИОКР в 17раз, от Европейского Союза – в 12 раз, от Китая и Японии – в 6.4 раза, от Индии – в 1.5 раза [12].

Рис. 2. Мировые центры научного прогресса. Доля ведущих стран в мировых расходах на НИОКР, % [13, c. 4].

Можно сделать вывод, что расходы на науку в РФ на душу населения в 5–6 раз ниже, чем в странах – лидерах. Характеризуя уровень развития научного знания, особо следует обратить внимание на современные научно-исследовательские методологии: полидисциплинарность, междисциплинарность и трансдисциплинарность. Полидисциплинарность или мультидисциплинарность – особые методологии исследования, в которых сам объект изучается одновременно и с разных сторон несколькими научными дисциплинами. Полидисциплинарность предполагает кумулятивность комплекса знаний, методологии каждой из дисциплин видоизменяют и дополняют друг друга. Отличие полидисциплинарности от междисциплинарности заключается в характере отношений между различными дисциплинами. Кооперация знаний при полидисциплинарности взаимная, но не интерактивная как при междисциплинарности. Междисциплинарность предполагает тесный союз разных научных областей, интеграцию и синтез знаний, ее цель – выработать общие понятия, создать единую науку.

352

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

Междисциплинарность современной науке необходима для исправления последствий имевшей ранее узкой специализации научных дисциплин, а также для тесного взаимодействия между практическим и теоретическим знанием. Современные био-, нано-, пико-, и фемто-технологии являются междисциплинарными. В 1970 г. появляется новый метод – трансдисциплинарность, введеный Жаном Пиаже. Трансдисциплинарность предполагает, что исследования идут как бы «сквозь» границы научных дисциплин и даже выходят за их пределы. При трансдиплинарности создается перенос когнитивных схем из одной дисциплины в другую, а также происходит разработка и осуществление совместных проектов исследования. Практическое применение трансцисциплинарность получила в научном Центре современной антропологии Эдгара Морена. «Фактически, именно интер-, поли- и трансдисциплинарные комплексы знания работают и играют плодотворную роль в истории науки; стоит запомнить те ключевые понятия, которые здесь привлекаются, а именно кооперация, точнее говоря, соединение или взаимосвязь, или, выражаясь еще более точно, совместный проект» [14, c. 136]. Трансдисциплинарность можно охарактеризовать тремя важными составляющими: 1. Существование различных уровней реальности, тогда как определенная дисциплина изучает конкретный фрагмент реальности. Трансдисциплинарность стремится понять динамику развития на различных уровнях реальности одновременно. Она стирает дисциплинарные границы, создает единую картину видения. Междисциплинарность, как и трансдисциплинарность, соединяет различные составляющие реальности в единую картину, поэтому мы не можем их противопоставить друг другу. 2. Включенность третьего. То, что было ранее антагонистичным, трансдисциплинарность способна объединить по принципу дополнительности. 3. Сложность. Трансдисциплинарность пытается понять всю сложность реальности и способна с ней справиться [15, c. 194]. Сложность заключается в нелинейной организации, «которая воплощается в дискурсе – новой единице анализа актов смыслополагания и смыслопостижения» [16. с. 109]. Как известно, этому способствует Болонский процесс, благодаря которому происходит замена монолога преподавателя его диалогом со студентом. На практике это должно приводить к развитию самостоятельного мышления, то есть к саморазвитию. Благодаря трансдисциплинарным исследованиям устанавливается взаимодействие между гуманитарными, социальными и естественными науками. Трансдисциплинарность может сближать технологии, науки, искусства, исследования сознания и духовные практики. Таким образом, трансдисциплинарность препятствует «дроблению» знания. Для всеобщей интеграции используется специальный метаязык. В условиях современного глобализирующегося мира трансдисциплинарность способна создать единое интеллектуальное пространство. Наподобие единого экономического пространства (запрещается препятствовать свободному перемещению товаров при помощи установки барьеров в виде пошлин, акциз и других косвенных налогов). А единое интеллектуальное пространство будет достигаться за счет единого исследовательского метода – трансдисциплинарности. Через трансдисциплинарные области знания происходит интеграция естественнонаучных, технических и гуманитарных дисциплин. Трансдисциплинарность развивается в русле современных, набирающих силу трендов, основывающихся на холистическом видении реальности.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

353

Трансдисциплинарность – это плодотворный способ мышления и решения исследовательских задач, несмотря на некоторое сопротивление ему в специфических областях социального анализа и некоторых естественных и точных науках. Ученые-биологи, скажем, могут заявлять, что мы не нуждаемся ни в каких трансдисциплинарных методах и в искусственно навязываемом нам метаязыке, мы хотим продолжать проводить свои исследования, оперируя хорошо разработанными понятиями и методами в нашей узкой дисциплинарной области. Тем самым они оберегают свое внутреннее интеллектуальное пространство. Но есть определенные классы вопросов, в том числе и в самой биологии, которые «перешагивают» дисциплинарные границы. Это вопросы, которые связаны с пониманием сущности жизни, а также с ценностями, целями и будущим человека – это вопросы этики, экологии и т. п. Рассматривая эти вопросы, мы выходим во внешнее для дисциплин интеллектуальное пространство — пространство трансдисциплинарное. Тогда как дисциплины проводят параллельный анализ научных проблем, трансдисциплинарное исследование предполагает совместные усилия, диалог между дисциплинами, использование специально разработанных общих подходов к решению сложных вопросов вместе. Переход от дисциплинарности к трансдисциплинарности — это переход от параллельного анализа к конструктивному диалогу и осуществлению совместных проектов. Ученые, использующие трансдисциплинарные подходы и трансдисциплинарные когнитивные стратегии делаю решающий шаг на пути длительного и продуктивного развития научного знания. Именно во взаимном оплодотворении, кросс-фертилизации научных дисциплин и заключается будущее науки [15, c. 197]. В своей книге «Интеллектуальные игры» Дж. Хорган выдвигает предположение, что «некоторые науки подошли (или подойдут) к естественным пределам из-за ограниченности объекта своего исследования». Если в качестве примера рассмотреть географию, то частично можно подтвердить предположение Дж. Хоргана, ведь практически вся территория Земли уже открыта и изучена. Но ведь география шагнула далеко за пределы Земли и уже давно изучает географию других планет: Меркурия, Венеры, Марса, а также многих спутников планет (Луны, Титана и др.). С расширением объекта география стала другой, более масштабной наукой – планетографией. Подобные ситуации происходят и с другими науками, например, так появились макромикрофизика, космохимия, космическая биология, космическая физиология. Будущее науки в современной научной литературе связывается со следующими тенденциями, представленными в современной историографии: с одной стороны, предрекается полный крах научного знания, а с другой стороны, наоборот, предполагается его активное развитие. Науки, ставящие перед собой задачи решения глобальных проблем (например, проблемы сознания, развития Природы, общества, мышления и т.д.), заранее обречены на то, что полностью эти проблемы не смогут быть полностью решены. Сверхсложные проблемы превышают познавательные возможности науки. Не исключено, что будет разработана единая физическая теория основных типов взаимодействий, которая, станет окончательной и завершит не только физику, но и науку вообще [17, с. 191–198]. В современном мире научное знание постепенно интегрируется в организованную по новым принципам систему взаимодействия науки и технологии. Этот феномен обозначается термином технонаука. Технонаука – это концепция единой интегрированной области знаний основанной на взаимодействии фундаментальных и прикладных исследований с акцентом на технологических и социальных аспектах научного знания.

354

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

При этом отметим, что аргумент о том, что наука XX в. не разработала новых фундаментальных теорий, наподобие теории Дарвина, еще не может свидетельствовать о «конце науки» вообще. Фундаментальные теории в науке не возникают каждый год. Еще одним аргументом, указывающим на завершение научных знаний, является непривычность методов, применяемых для получения нового знания. Все чаще увеличивается разрыв между теорией, с одной стороны, и экспериментом и наблюдением, с другой стороны. Можно сказать, что «Наука, зашедшая слишком далеко, всегда становится непонятной» [18]. Такая Наука ставит вопросы, «безнадежно удаленные от реальности, от любого возможного эмпирического опыта» [19, с. 153]. Но конец науки невозможен, так как по-прежнему возникают новые научные методы, основанные на междисциплинарности, полидисциплинарности и трансдисциплинарности. Возникает термин «ироническая наука», который может оказаться серьезным продвижением знания – не концом, а началом нового этапа развития науки. В современном обществе увеличивается время рациональной отдачи от научных исследований, к тому же они становятся достаточно дорогостоящими. И потребительское общество может решить, что «игра не стоит свеч». Таким образом, возникают финансово-экономические ограничения на развитие науки, которые можно считать еще одним признаком ее «конца». Но, длительная окупаемость вложений в науку не пугает дальновидных политиков и ученых, которые прекрасно осознают, что их скромные вложения на научные исследования в будущем могут окупить себя сполна. Поэтому в передовых странах деньги на науку являются основными статьями расходов государственных бюджетов. Социальные ограничения на развитие науки связываются также с возможной потерей интереса к науке со стороны общества. Молодежь будет находить себе занятия, более перспективные и прибыльные по сравнению с научной деятельностью. Но и этот довод не является таким уж неотразимым. Он выражает идеи только современного потребительского общества. Тем не менее, в любом обществе, всегда найдется достаточное число энтузиастов, которые считают себя «людьми мыслящими», а не «людьми экономическими». А мыслящие люди готовы продолжать, и жаждут научных исследований ради самого познания [19, с. 160]. Таим образом, вопрос о будущем науки остается весьма дискуссионным. Одни модели динамики науки отбрасывают идею прогресса научного знания, в других она, напротив, зримо присутствует. Выбор того или иного типа моделей основывается, в конечном счете, на личном предпочтении ученого. Наше мнение таково, что тезис о «конце прогресса» не является серьезным аргументом, научное знание трансформируется и деформируется, следовательно, переходит на новый этап своего развития. Публикация подготовлена в рамках поддержанного РГНФ научного проекта 15-03-00812 «Молодежный портрет» будущего: методология исследования репрезентаций. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5.

Планк М. Единство физической картины мира. М., 1966. C. 183. Морен Э. Метод. Природа Природы. М.: Прогресс-Традиция, 2005. 464 с. Schank R., Chip C. Engines for Education. Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum, 1995. 248 p. Kartashova A. A. Cultural and Historical Correlations of Ideal Education and Human Paradigm // Procedia – Social and Behavioral Sciences. 2015. Vol. 166. Pp. 351–355. Гершунский Б. С. Философия образования. М., 1998. 697c.

ISSN 2305-8420 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18. 19.

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

355

Островский Э. В. История и философия науки: учебное пособие для студентов высших учебных заведений. М., 2012. С. 56. Горохов В. Г. Научно-техническая политика в обществе знания // Концепция «общества знания» в современной социальной теории. М., 2010. С. 110–112. Мейдер В. А., Громова Е. А. Пайдейя и алетейя: очерки философии образования. Волгоград: Волж. науч. изд-во, 2007. С. 407. Моисеева Н. А. Философия: краткий курс. СПб., 2006. С. 45. Фундаментальная наука России: состояние и перспективы развития. М., 2009. С. 29. OECD Main Science and Technology Indicators. URL: http: //stats.oecd.org/Index.aspx?DataSetCode=MSTI_PUB.htm Россия в цифрах 2014. URL: http://www.gks.ru/bgd/regl/b14_11/Main.htm R&D Magazine. Global R&D Funding Forecast. December 2012. P. 3–5. Morin Е. La tete bien faite. Repenser la reforme. Reformer la pensee. Paris: Editions du Seuil, 1999. P. 136. Князева Е. Н. Трансдисциплинарные стратегии исследований // Вестник ТГПУ (TSPU Bulletin). 2011. 10 (112). С. 193–198. Огурцов А. П. Философия науки эпохи Просвещения. М.: Наука, 1993. 213 с. Казютинский В. В. Интеллектуальные игры Дж. Хоргана // Будущее фундаментальной науки. Концептуальные, философские и социальные аспекты проблемы. М.: УРСС-КРАСАНД. 2011. С. 191–198 Stent G. S. The Coming of the Golden Age: A View of the End. New York, 1969. Хорган Д. Конец науки: Взгляд на ограниченность знания на закате Века Науки. 2001. С. 153–160. Поступила в редакцию 02.12.2015 г.

356

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.3

Transformation and deformation of scientific knowledge in connection with changes in society © A. A. Kartashova Tomsk Polytechnic University 30 Lenin Ave., 634050 Tomsk, Russia. Email: [email protected] In the article, the main directions of development of science are considered in the context of the analysis of the strategies of modern social development and formation of social knowledge. This topic is considered in close connection with historical, global, national trends in the society. The relevance of this study relates to changes occurring in modern society: changing of requirements for scientific knowledge and education in connection with scientific and technological revolution, transition from the information society to the knowledge society, strengthening of international cooperation, etc. The aim of the study is to trace the changes taking place in science in the scientific knowledge with the change of research approaches and influenced by modern trends. To achieve this goal in the work was used a method of comparative analysis. The evolution of scientific campaigns such as interdisciplinarity, multidisciplinary and transdisciplinarity. The latest trends of development of scientific knowledge, which is promising for the science of tomorrow, are defined. Based on the analysis of contemporary status and potential of integration of education, science and industry, the use of interdisciplinarity, polydisciplinary and transdisciplinarity as research principles of the future science are justified. The implications identified for the development of scientific knowledge and scientific methods in connection with the expansion of the object of knowledge. It is shown that in different States the relationship between society, science, education and government is fundamentally different. This contributed to the formation of various educational models. As a result of this research, historical and philosophical analysis of the development of scientific knowledge in diachronic and synchronic aspects was carried out. The scope of the results is higher education. It is concluded that the trends taking place in society have a huge impact on the development of scientific knowledge. Keywords: scientific knowledge, information society, knowledge society, social progress, integration, interdisciplinarity, transdisciplinarity, multidisciplinary, future science. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Kartashova A. A. Transformation and deformation of scientific knowledge in connection with changes in society // Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5. Pp. 347–357.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7.

Plank M. Edinstvo fizicheskoi kartiny mira [The unity of the physical picture of the world]. Moscow, 1966. Pp. 183. Moren E. Metod. Priroda Prirody [Method. Nature of nature]. Moscow: Progress-Traditsiya, 2005. Schank R., Chip C. Engines for Education. Hillsdale, NJ: Lawrence Erlbaum, 1995. Kartashova A. A. Procedia – Social and Behavioral Sciences. 2015. Vol. 166. Pp. 351–355. Gershunskii B. S. Filosofiya obrazovaniya [Philosophy of education]. Moscow, 1998. 697c. Ostrovskii E. V. Istoriya i filosofiya nauki: uchebnoe posobie dlya studentov vysshikh uchebnykh zavedenii [History and philosophy of science: textbook for university students]. Moscow, 2012. Pp. 56. Gorokhov V. G. Kontseptsiya «obshchestva znaniya» v sovremennoi sotsial'noi teorii. Moscow, 2010. Pp. 110–112.

ISSN 2305-8420 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18. 19.

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

357

Meider V. A., Gromova E. A. Paideiya i aleteiya: ocherki filosofii obrazovaniya [Paideia and aletheia: essays on the philosophy of education]. Volgograd: Volzh. nauch. izd-vo, 2007. Pp. 407. Moiseeva N. A. Filosofiya: kratkii kurs [Philosophy: short course]. Saint Petersburg, 2006. Pp. 45. Fundamental'naya nauka Rossii: sostoyanie i perspektivy razvitiya [Fundamental science in Russia: state and prospects of development]. Moscow, 2009. Pp. 29. OECD Main Science and Technology Indicators. URL: http: //stats.oecd.org/Index.aspx?DataSetCode=MSTI_PUB.htm Rossiya v tsifrakh 2014. URL: http://www.gks.ru/bgd/regl/b14_11/Main.htm R&D Magazine. Global R&D Funding Forecast. December 2012. Pp. 3–5. Morin E. La tete bien faite. Repenser la reforme. Reformer la pensee. Paris: Editions du Seuil, 1999. Pp. 136. Knyazeva E. N. Vestnik TGPU (TSPU Bulletin). 2011. 10 (112). Pp. 193–198. Ogurtsov A. P. Filosofiya nauki epokhi Prosveshcheniya [Philosophy of science of the Enlightenment]. Moscow: Nauka, 1993. Kazyutinskii V. V. Budushchee fundamental'noi nauki. Kontseptual'nye, filosofskie i sotsial'nye aspekty problemy. Moscow: URSS-KRASAND. 2011. Pp. 191–198 Stent G. S. The Coming of the Golden Age: A View of the End. New York, 1969. Khorgan D. Konets nauki: Vzglyad na ogranichennost' znaniya na zakate Veka Nauki [The end of science: facing the limits of knowledge in the twilight of the scientific age]. 2001. Pp. 153–160. Received 02.12.2015.

358

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.4

Что такое математика? © С. М. Антаков Нижегородский государственный университет им. Н. И. Лобачевского Россия, 603950 г. Нижний Новгород, пр. Гагарина 23. Email: [email protected] Эта статья не содержит ответа на заглавный вопрос, ограничиваясь исследованием лишь его возможности. В частности, автор защищает правомерность постановки основного вопроса философии математики и в качестве первого приближения к нему предлагает заведомо некорректный и потому требующий уточнения, зато понятный вопрос «Что такое математика?». Рассматриваются стратегии ответа на него, разделяющиеся на три группы: 1) вопрос наивен и не требует ответа; 2) ответ содержится в собственно математическом знании; 3) ответ может дать только философия. Дальнейшим уточнением основного вопроса служат вопросы о сущности и существовании математики, не всегда удовлетворительные ответы на которые в истекшем столетии дали, соответственно, фундаменталистская и социо-культурная философия математики. Проблема дуализма философии математики принципиально разрешается посредством определённого вида диалектики, что требует от философии математики подчиниться метафизике. Ключевые слова: основной вопрос философии, метафизика, фундаменталистская философия математики, социо-культурная философия математики, позитивная философия, диалектика, сущность и существование, экзистенциальный выбор.

«Наивный» вопрос о математике влечёт вопрос об отношении математики к философии В качестве первого приближения к основному вопросу философии математики (уместность такового – именно как такового – будет рассмотрена в одном из следующих разделов) предлагается наивный в глазах многих знатоков вопрос «Что такое математика?». Мы не предлагаем здесь ответ (знатоки в нём и не нуждаются), но всё внимание направляем на исследование возможности вопроса и, тем самым, ответа на него. Ответом должно служить некое знание о математике, о котором, в свою очередь, надо спросить, является ли оно математическим знанием, принадлежит ли математике? Может показаться очевидным, что знание о математике, выраженное классическим (родовидовым) определением математики как таковой, есть философское и лексикографическое (не математическое) знание, для собственно математической деятельности излишнее. Такой ответ, однако, противоречит ответу на первый вопрос, данному Р. Курантом и Г. Роббинсом в книге «Что такое математика?». В одном из её вводных разделов, имеющем то же название («Что такое математика?»), они излагают своё видение истории математики и показывают, что философия иногда мешала развитию математики (а также и естествознания), подводя читателя к финальному заключению: «И для специалистов, и для любителей не философия, а именно активные занятия самой математикой смогут дать ответ на вопрос: Что такое математика?» [1, с. 24]. Так «никакое, даже самое блестящее описание, не сможет передать понимание музыки тому, кто никогда внимательно в музыку не вслушивался» [1, с. 546].

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

359

По существу, ответ математиков – авторов названной книги таков: чтобы получить знание о том, чтó есть математика, надо отбросить философию и заняться собственно математикой, хотя бы только усвоением известного математического знания. В качестве первого шага, как не трудно догадаться, желательно прочитать названную книгу, разделы основной части которой имеют популярное математическое содержание, относящееся к арифметике, геометрии, топологии и математическому анализу. Таким образом философия отделяется от математики, а знание о математике отождествляется с собственно математическим знанием. Совет «активно заняться самой математикой», чтобы узнать, чтó есть математика, позволяет подвести себя под особый, невербальный вид определения – остенсивное (указательное) определение, если естественным образом обобщить таковое, перенеся с вещей на действия и деятельность и даже ещё далее, на субъект деятельности. Например, в ответ на вопрос «Кто такой Сократ?» можно посоветовать стать Сократом, имея в виду «всего лишь» акт эмпатии, или понимания, переход на мгновение на точку зрения Сократа, что, разумеется, нелегко. Остенсивные определения необходимы для овладения речью. Однако вслед за этим и на основе владения речью может начинаться уже выработка чисто словесных определений. Её необходимость для научного (не исключая этического) познания была открыта древними греками и ясно выражена в диалогах Платона. Страстью его Сократа был поиск Истины, или Блага, требовавший разыскания правильных (адекватных) определений ряда понятий. В этих поисках формировалась так называемая позитивная диалектика, представляемая бинарным математическим деревом («древом Порфирия») или, вообще, схемой подчинения и соподчинения понятий. Польза диалектики, стало быть, и польза определений, была двоякой, «гуманитарной» и естественнонаучной. Душеспасительное восхождение от вида к роду, который есть вид для более высокого рода, вело к пределу – неоплатоническому Единому. Кроме того, древо Порфирия служило образцом (пусть несовершенным) классификации, сыгравшей важнейшую роль в становлении некоторых естественнонаучных теорий. Ещё во времена формирования диалектики обнаружились трудности такого (ищущего определения) пути познания, не решённые вполне и по сию пору. Так, урок апорий Зенона обычно видят в том, что логическое (понятийное) мышление не может определить или описать движение и множество без противоречия. Для элеатов это означало несуществование (нереальность) и иллюзорность движения и множества, иными словами, некорректность вопросов о них: спросить можно лишь о предметах, непредметы же нельзя и помыслить. Противоположное решение, приписываемое, в частности, Диогену Синопскому, не замедлило появиться и заключалось в демонстрации движения, косвенно (безгласно) утверждающей: движение есть. Подобным образом Курант и Роббинс призывают воздержаться от поиска философского ответа на вопрос «Что такое математика?», взамен того «молча» предавшись занятиям арифметикой, геометрией и т.д., т.е. в некотором допустимом смысле став математиком (субъектом математики). Решение Диогена дискредитировало метафизику (элейскую онтологию), да и дедуктивную логику (в то время ещё не имевшую названия) как инструмент метафизики, впервые использованный, как полагают историки, Парменидом. Решение же Парменида и Зенона («движенья нет») влекло отказ от физики и математики, поскольку лишало их собственного предмета – движения и множества, а метафизике оставляло роль единственно научного знания – знания о неподвижном и едином бытии.

360

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

Здесь обнаруживаются логические предпосылки и историческое начало конфликта между метафизикой и, шире, философией, с одной стороны, и наукой (математикой и математическим естествознанием) и «позитивной философией», с другой. Позднее (к концу Средних веков) конфликт приобрёл политическую составляющую, сохранив её до наших дней. Начиная с середины XIX века возникший в этот период позитивизм, опираясь по существу на кантианскую критику догматической метафизики, утверждал необходимость очистить науку от любых следов её присутствия. Приписывая Пармениду полагание бытия как подлинного предмета защитники метафизики отражают посягательства «позитивного знания» на её предмет. На самом же деле бытие и в мышлении Парменида не было вполне предметом, поскольку он представлял его в виде божественного Сфайроса, т.е. как бытие оформленное, следовательно, ограниченное небытием. Это противоречие в мышлении Парменида было замечено его последователями, которые попытались решить его, полагая Сфайрос бесконечным шаром, по существу, вводя в рассуждение понятие математического предела. Но такое решение породило новые вопросы, не позволив закрыть исходную проблему противоречивости бытия. И до сего времени понятие предела в математическом анализе и соответствующее понятие замыкания (границы) в топологии, хотя они имеют классическое определение, нельзя считать окончательно прояснёнными. Правильные классические определения, которые настойчиво разыскивала и порой не могла найти идеалистическая метафизическая традиция, начиная с Сократа, Платона и Аристотеля, оказалось невозможным дать таким казалось бы ясным математическим понятиям, как точка, прямая и плоскость. Определения геометра Евклида были признаны негодными и, в конце концов, вообще излишними. В том, что александрийский геометр ввёл их в свои «Начала», «позитивно мыслящий» математик может увидеть пагубное влияние на Евклида философии Платона. Ряд мыслителей, начиная с конца XIX века, пришли к революционным выводам в философии науки, переосмыслив роль фундаментальных понятий или предметов науки, таких, например, как субстанциальные элементы вроде электрона в физике или точки в геометрии. Совсем-де не важно (да и не может быть знаемо), чтó представляют собой материальные элементы сами по себе (они суть «вещи в себе»), важны и познаваемы лишь отношения между ними, т.е. структура, форма целого (системы). Так, в 1891 году Давид Гильберт выразил эту мысль словами, ставшими слишком известными: «Надо, чтобы такие слова, как «точка», «прямая», «плоскость», во всех предложениях геометрии можно было заменить, например, словами стол, стул, пивная кружка» [2]. Та же мысль была высказана Анри Пуанкаре в 1902 году: «Математики изучают не предметы, а лишь отношения между ними; поэтому для них безразлично, будут ли одни предметы замещены другими, лишь бы только не менялись их отношения. Для них не важно материальное содержание; их интересует только форма» [3]. Согласно взглядам Гильберта, определения явно не определяемых математических элементов вроде точки и т.п. возможны лишь как неявные «определения», имплицитно задаваемые системой аксиом – предложений, в которые входят именующие эти элементы термины. Таким косвенным образом, т. е. посредством аксиом, элементы соотносятся друг с другом. Дальнейшее продолжение и развитие эти взгляды получили в известной «программе Гильберта» обоснования оснований математики. Программа в случае её выполнения гарантировала свободу математики от противоречий. Названное революционным понимание роли явных определений в математике как ничтожной легко применить к оценке определения математики, что, как можно вообразить, и

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

361

сделал Курант (именно он принимал решение о названии книги1). Его «ответ» на вопрос «Что такое математика?» по существу упраздняет классическое понимание вопроса как требования определить понятие (раскрыть его содержание, т.е. сущность предмета), представляя указанное требование праздным (если не вредным) философским вопросом. Ответ Куранта можно представить и как необходимый сдвиг в понимании математики, переводящий внимание с математического знания на математическую деятельность и, более того, на субъект математической деятельности. Математика – не только знание Простое лишь на первый взгляд решение, предложенное Курантом, имеет немало сторонников, не подозревающих о связанных с ним трудностях (строго говоря, «определение» математики и по Куранту невозможно, но его необходимо искать). Так, существует мнение, что ответ на обсуждаемый наивный вопрос давно известен и дан в упоминавшейся книге «Что такое математика?». И заключается он якобы в том, что математика – это арифметика, геометрия, математический анализ, линейная алгебра и т.д. Возражение этому мнению состоит, во-первых, в том, что оно, видя в математике только знание, раскрывает понятие математического знания путём его деления. Эта процедура оставляет нас на эмпирическом классифицирующем уровне познания. Однако с этого уровня неудержимая философская мысль устремляется к высоте теоретического знания, где требуется дать определение математики, раскрыв её сущность. Во-вторых, ответ на вопрос «Чтó есть математика?» путём деления такого (ограниченного, редуцированного к понятию знания) понятия математики не приведёт к успеху, в частности, потому, что содержание математики и её общепринятый дисциплинарный состав исторически изменчивы. И крайне маловероятно, что математика уже сегодня остановилась, достигнув финала в своём развитии. В таком случае предлагаемый ответ на вопрос о математике будет (всегда?) устаревшим. В-третьих, и это главное, математика не сводится к знанию, которое может быть отделено от субъекта знания. Поэтому всякое её определение будет неточным, а именно, редуцирующим (сводящим ценой не всегда оправданного упрощения) математику к знанию. Вопрос «Что такое математика?» некорректен, если его предпосылкой является одностороннее (и в этом смысле ложное) понимание математики как исключительно знания. Это третье возражение имплицирует предыдущие два. Математика как знание, оставаясь в собственных пределах, не смогла ответить и на, казалось бы, более уместный для неё внутренний и, по видимости, более простой вопрос об арифметической истине («Чтó есть арифметическая истина?», «Какие предложения арифметики истинны?»). Пользуясь рецептом Куранта, ответ следовало бы искать, изучая свойства натуральных чисел и доказывая соответствующие теоремы. Бесполезность этого рецепта, однако, по существу продемонстрирована теоремой Тарского о невыразимости понятия истины и теоремами Гёделя о неполноте формальной арифметики или, скорее, известной интерпретацией 1 «Некоторую

озабоченность у Куранта вызывало название книги. Оно казалось ему «слегка нечестным». Однажды на вечеринке у Г. Вейля он спросил совета у Томаса Манна. Должна ли книга называться «Что такое математика?», или ее следует назвать примерно так: «Математические дискуссии по поводу основных элементарных задач для широкой публики», – это название более точно соответствует содержанию, но «немного скучнее» [1, с. 546– 547]. Смысл ответа знаменитого писателя таков: название книги должно обеспечить продажу наибольшего числа экземпляров и, следовательно, максимальное вознаграждение автору. Курант последовал совету Манна [1, с. 547].

362

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

второй теоремы о неполноте: чтобы обоснованно верить в истинность доказанных теорем, необходимо доказать непротиворечивость арифметической теории в целом, что невозможно, если не выйти за её пределы, за пределы математики вообще. Как показала критика логицизма, войти с этой целью в пределы логики было бы недостаточно, поэтому остаётся надеяться лишь на исход в философию. Недаром теоремы Тарского и Гёделя, доказательство которых было принято, кажется, всеми математиками, показали несостоятельность формалистической (позитивистской) программы Гильберта и, позднее, неопозитивистской программы обоснования математического естествознания [4]. Названные теоремы, подобно пифагорейской теореме о несоизмеримости, обнаруживают вполне непреодолимую нетождественность (математического) мышления и (математического) бытия, что выбивает почву из-под ног «позитивной философии». По этой несознаваемой, как можно думать, причине математикипозитивисты дают резкий отпор философам-«негативистам», пытающимся использовать теоремы Гёделя о неполноте как математический аргумент в метафизических спорах с позитивистами (не обязательно математиками). По причине указанной некорректности вопроса «Чтó есть математика?» на него нельзя дать краткий ответ, подобный тем, что дают толковые или терминологические словари. Неполным и приблизительным, однако, и наиболее точным в каждый исторический момент, ответом был бы весь корпус сочинений, посвящённых философии математики, а также книга Куранта и Роббинса «Что такое математика?» вместе со всей совокупностью математических трудов, опубликованных к этому моменту. Вот почему ответ на данный вопрос требует изложить все философские мнения о математике, что, впрочем, не сделает его полным. Перманентная некорректность самого вопроса требует продолжения философских рассуждений до тех пор, пока существует математика, её субъект. Она также требует, может быть, бесконечного продолжения рассуждений, ибо полагает идеал абсолютно точного ответа. Нет и, видимо, не может быть и финального ответа на вопрос «Чтó есть знание?», от которого зависит вопрос «Чтó есть математика?» при указанном ограниченном её понимании. Кроме того, традиционный ответ на вопрос «Чтó есть математика, рассматриваемая как знание?» требует указания предмета и метода математики. Но споры о её предмете не завершены по причине и его, предмета, исторической изменчивости. Об универсальном же методе математики (в отличие от универсального метода естествознания), кажется, ещё не высказано ни одного хотя бы в малой степени удовлетворительного мнения. Явно, нельзя назвать в роли такового аксиоматико-дедуктивный метод, а более общий ответ «диалектика» потребовал бы многих аргументов и остался бы спорным. Итак, является ли знание о математике частью математики, или оно есть философское знание, радикально отделённое от математики? Оба ответа, как мы видели, имеют свои мотивы и основания как принять, так и отвергнуть их. Это означает, что оба они односторонни, а, следовательно, неудовлетворительны. Граница между «физикой» и «метафизикой», наукой и философией, математикой и метаматематикой не может быть однозначно и безусловно определена вопреки тому, что думали на этот счёт элеаты и Кант. Вся история науки после Канта и особенно после «кризиса» в физике и основаниях математики, т.е. в ХХ веке, показала это по крайней мере философам (среди которых были математики и естествоиспытатели), и то некоторым.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

363

Уместность «основного вопроса философии математики» и его метафизического решения Как сказано выше, наше понимание основного вопроса философии математики проще всего передать обращением «Что такое математика?» («Чтó есть математика?»). При этом следовало бы сразу оговориться: в такой постановке он является приблизительным (требующим уточнения), только наводящим и даже некорректным. После объяснения этой особенности выражения основного вопроса, и до перехода к его уточнению, хотелось бы защитить правомерность «основного вопроса» как такового. Ведь можно лишить доверия или осмеять попытку задать «основной вопрос философии математики», как это действительно произошло с «основным вопросом философии» в диалектическом материализме после того, как последний остался без внешних (государственных) опор и личным делом каждого. Можно отмести все подобные попытки, ссылаясь на то, что разные философы задаются разными вопросами, при этом считая свой вопрос и свою тему наиболее интересными. И всё же постановка общезначимого «основного вопроса» правомерна – ровно настолько, насколько правомерно требование к философии быть систематической (всеохватной), то есть, с хорошо известной точки зрения, подлинной. Мартин Хайдеггер в период, когда он стремился к систематическому изложению своей философии, выделил метафизику как «определяющее средоточие и сердцевину всей философии» [5, с. 101] и сформулировал вопрос «Почему вообще есть сущее, а не наоборот – ничто?», назвав его «основным вопросом метафизики». Для позитивно мыслящего человека этот вопрос – образец чистой бессмыслицы, для иррационалиста Хайдеггера же – «первый по чину», «самый обширный» и «самый глубокий и, наконец, самый изначальный» вопрос [5, с. 88, 101]. Отметив его «непреодолимо широкий размах», шварцвальдский мыслитель даже не пытался дать на него ответ. Основным же вопросом «фундаментальной онтологии» Хайдеггера был иной, но всё же вселенски судьбоносный вопрос, в котором он видел основное условие «пробуждения духа». Это – тоже вопрос о бытии, но не вопрос «Что такое бытие?». Хайдеггер ставит его в виде менее ясного (ибо каков смысл «смысла»?) вопроса «Каков смысл бытия?». Зато он более приемлем, нежели вопрос «Что такое бытие?», некорректность (ложность посылки) которого, впрочем, неочевидна. Прибегая к авторитету Хайдеггера, мы, в частности, оправдываем уместность «основного вопроса метафизики», чтобы оправдать «основной вопрос философии математики». Существует несколько более или менее приемлемых вариантов решения этого вопроса, на которых следует остановиться. Согласно одному из них, основной вопрос философии математики есть вопрос об основаниях математики, получивший ответ в наиболее известных программах обоснования – логицистской, интуиционистской, формалистской. Это мнение не учитывает того, что вопрос оснований математики интересовал авторов упомянутых программ (в том числе Гильберта) и их последователей, но оказался не интересен многим позднейшим философам математики, а именно тем, кто стоял на позициях нефундаменталистской (социокультурной) философии математики. Это соображение наводит на мысль выдвинуть следующий критерий основного вопроса: ответом на него должно быть всё философское знание о математике, т.е. все мнения философов (многие из которых были математиками) о математике, включая философских (эпистемологических) фундаменталистов и нефундаменталистов.

364

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

Если первое оспариваемое мнение опирается на авторитет авторов программ обоснования математики (которые, может быть, и не заявляли вопрос обоснования как «основной», но всего лишь отдавали ему предпочтение) и представителей аналитической философии в философии математики[6], то второе апеллирует к авторитету Канта. С этой точки зрения основным представляется вовсе не вопрос «Что такое математика» в смысле «Как действительна математика?», направленный, помимо прочего, на способы её исторического существования. Очевидно, последний вопрос не представлялся Канту важным. Это, помимо прочего, указывает на ограниченность кантианской философии математики, что, разумеется, имеет убедительное историческое оправдание. Кёнигсбергский мыслитель не придавал особого значения и вопросу о «предмете» и методе исторического познания, основательно поставленному позднее В. Дильтеем и неокантианцами-баденцами. Кант принципиально отделил математику и математическое естествознание от сферы спасительной веры, к которой, надо признать, относится и историческое (гуманитарное) познание. Важнейшая для Канта проблема эпистемологии выражена вопросом «Как возможно теоретическое знание?», в частности, «Как возможна математика?». Вопрос этот, хотя и был новаторской постановкой фундаменталистской проблемы, на фоне других вопросов, решаемых в философии математики, всё же не представляется самым важным, а отвечающая на него трансцендентальная философия математики по-прежнему изолирована: иные философии математики прекрасно обходятся без её результатов, что показывает и их ограниченность. Задаваясь вопросом о возможности математики, Кант, очевидно, полагал вопрос о математике «Чтó она есть или чем она является в действительности, а не в возможности?» не заслуживающим внимания. Однако с априорно-исторической (следовательно, и логической) точки зрения вопрос «Чтó есть математика?» предшествует вопросам «Как возможна математика?», «Как обосновывается математика?» и т.п. Это приводит к мысли, что вопросы о математике образуют иерархическую систему. Поэтому второй критерий основного вопроса заключается в том, что такой вопрос должен подчинять себе все прочие известные вопросы в качестве подвопросов, образующих иерархию. Ответ на него даёт больше, чем сумма ответов на подчинённые вопросы. Это добавочное (эмерджентное) знание о математике, или, скорее, понимание математики как целого, будучи необходимым условием системности (знания), говорит как раз о том, что математика есть не только или не столько знание и деятельность, сколько определённый тип систематизации знания. Важный мотив постановки основного вопроса философии математики заключается в том, что он своей связью с правильно понятым основным вопросом метафизики подчиняет философию математики метафизике хотя бы в вышеприведённом Хайдеггеровском понимании последней. Подчинение представляется необходимым, коль скоро необходима всеобъемлющая система, удовлетворяющая универсальную потребность человека в самопонимании (обретении «смысла своего бытия»), которую не удовлетворяет ни одно из частных знаний, ни даже совокупность всех частных знаний (энциклопедия). Как следует из вышесказанного, мы не считаем основным вопросом философии математики в действительности важный вопрос о соотношении математического знания и внематематической реальности, индуцированный в недалёком прошлом нашего отечества дискредитированным сегодня «основным вопросом философии» в его диалектико-материалистиче-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

365

ском понимании, восходящем к Фридриху Энгельсу. Это означает также, что мы не присоединяемся и к респектабельному мнению Ф. Гонсета, который полагал основным для себя вопрос об отношении математики к реальности [7]. С нашей точки зрения, на правильно поставленный основной вопрос метафизики, а следовательно, и на основной вопрос философии математики, отвечает метафизика – теоретическое ядро философии, которое характеризуется не только категориальностью – использованием системы категорий, или так называемой позитивной диалектики, но и «негативной» систематичностью. Первое уточнение «основного вопроса философии математики» и диалектическая схема ответа Важнейшее для данной темы наблюдение говорит о том, что подвопросы основного вопроса философии математики, в том числе те, о которых уже шла речь, распределяются между фундаменталистской (позитивной и эссенциальной) и нефундаменталистской (культурно-исторической, но ещё не «негативной», не экзистенциальной) философиями математики. В ХХ веке эти философии были представлены соответственно неопозитивизмом и сменившим его во второй половине века постпозитивизмом. Говоря кратко и обобщённо, фундаменталистская философия математики ищет вечную сущность математики, ищет её в основаниях математического знания, тогда как нефундаменталистская философия стремится к пониманию её существования. Существование математики может быть выражено – принципиально неполно – в виде последовательности образов релятивизированной, т.е. неоднозначной, исторически изменчивой и даже противоречивой «сущности», как это сделали постпозитивисты, при этом лишившие историю науки её историософского (телеологического) стержня. Эта лишённость остаётся незамеченной философией науки, соответствующей «духу времени» – времени предельного отчуждения массового человека от, выражаясь светским языком, общезначимого и возвышенного умозрительного идеала. Основной вопрос о математике оказывается двойственным в некотором точном математическом смысле, так что искомое уточнение начинается с его разделения на два подвопроса, относящихся к сущности и существованию математики. Именно подвопрос о сущности математики выражается некорректным вопросом «Чтó есть математика?». Он уточняется корректным вопросом «Какова сущность известной математики?», ответ на который не может быть полным, не исчерпывает основной вопрос философии математики и должен быть дополнен вопросом о существовании математики. На вопрос «Чтó есть математика?» отвечает логически (позитивно) ориентированная, или фундаменталистская, философия математики, отвечает так, как будто математика характеризуется внеисторической, вечной сущностью или рациональностью. Исторически ориентированная, т.е. нефундаменталистская, культурно-историческая, философия математики по существу отвечает на вопрос о существовании, только сегодня даёт на него неадекватный, склоняющийся к позитивному ответ. Мало сказать, что фундаменталистская и нефундаменталистская философии математики дополняют друг друга. Их оппозицию можно выразить дуализмом категорий-экзистенциалов объективного и субъективного, единство которых обеспечивается особым образом понимаемой диалектикой, имеющей своей целью теоретическое или практическое решение проблемы

366

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

(в нашем случае – основного вопроса философии математики). Это диалектика, предполагающая последовательность экзистенциальных (и исторических) выборов, результаты которых в общем виде выражаются посредством категорий материи (содержания) и формы, конкретного и абстрактного, исторического и логического (у Гегеля); производительных сила и производственных отношений (у Маркса); существования и сущности (в томизме, неотомизме и экзистенциализме). Единство двойственного основного вопроса философии математики (и философии науки вообще), единство существования и сущности усматривается в единстве диалектики существования и сущности, т.е. в единстве субъекта диалектики, производящего знания как самоосуществления в череде экзистенциальных выборов, как средства спасительного трансцендирования – существования «к бытию», а не «к ничто». Позитивный вид на математику оказывается при этом явным выражением негативного (непредметного) единства, т.е. субъекта. Диалектика, что лежит на поверхности, есть рассуждение, убеждающее особым (именно диалектическим) образом, отличным от способа доказательного рассуждения, применяемого в математике, и точно так же (что, однако, скрыто от очевидности) нуждающееся во внелогической необходимости (принуждении). Уместность таким образом понимаемой диалектики в философии математики, отвечающей на «основной вопрос», показывает, что такая философия должна быть существенно диалектической философией математики, т.е. вполне подчиняться метафизике. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8.

Курант Р., Роббинс Г. Что такое математика? Элементарный очерк идей и методов. М.: МЦНМО, 2001. 568 с. Рид К. Гильберт. М.: Наука, 1977. С. 79. Пуанкаре А. О науке. М.: Наука. Гл. ред. физ.-мат. лит., 1990. С. 26. Грязнов Б. С., Кузнецова Н. И. Успехи неопозитивизма и его кризис // Логика, рациональность, творчество. М., 1982. С. 141–143. Хайдеггер М. Введение в метафизику. СПб.: Высшая религиозно-философская школа, 1998. Horsten L. Philosophy of Mathematics // Stanford Encyclopedia of Philosophy. URL: http://plato.stanfo rd.edu/entries/philosophy-mathematics/ Gonseth F. Les Mathématiques et la réalité: essai sur la méthode axiomatique. Paris: Félix Alcan, 1936. XI–387 p. Лакруа Ж. Марксизм, экзистенциализм, персонализм // Избранное: Персонализм. М.: Росспэн, 2004. С. 346. Поступила в редакцию 02.12.2015 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

367

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.4

What is mathematics? © S. M. Antakov Nizhny Novgorod State University 23 Gagarin Ave. 2 Bldg., 603950 Nizhny Novgorod, Russia. Email: [email protected] This article does not give the answer to the title question, but is only limited to studying the possibility of giving it. In particular, the author defends that it is legitimate to pose the fundamental question of the philosophy of mathematics and offers several criteria for such a question. As a first approach we propose the question which is incorrect and requires rectification, but is understandable: “What is Mathematics?”. We consider three groups of strategies of responding to it: 1) the question is naive and does not require an answer; 2) the answer is contained in the mathematical knowledge itself; 3) only philosophy can give the answer. Further rectifications to the basic question are questions about the essence and existence of mathematics. The fundamentalist and cultural-historical philosophy of mathematics gave their not fully satisfactory answers to this question in the past century. The dualism problem of philosophy of mathematics is fundamentally resolved through a certain kind of dialectics, which requires the philosophy of mathematics to submit to metaphysics. The unity of existence and essence is considered in the unity of the subject of dialectic – the mathematician who generates the knowledge as self-realization in a series of existential choices, as a means of saving transcendence – the existence “toward being” rather than “toward nothing”. Positive view of the mathematics turns out to be the explicit expression of negative (non-objective) unity i.e. the subject. Keywords: the fundamental question of philosophy, metaphysics, fundamentalist philosophy of mathematics, cultural-historical philosophy of mathematics, positive philosophy, dialectics, essence and existence, existential choice, salvation. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Antakov S. M. What is mathematics? // Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5. Pp. 358–367.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8.

Kurant R., Robbins G. Chto takoe matematika? Elementarnyi ocherk idei i metodov [What is mathematics? Elementary essay on ideas and methods]. Moscow: MTsNMO, 2001. Rid K. Gil'bert [Hilbert]. Moscow: Nauka, 1977. Pp. 79. Puankare A. O nauke [About science]. Moscow: Nauka. Gl. red. fiz.-mat. lit., 1990. Pp. 26. Gryaznov B. S., Kuznetsova N. I. Logika, ratsional'nost', tvorchestvo. Moscow, 1982. Pp. 141–143. Heidegger M. Vvedenie v metafiziku [Introduction to metaphysics]. Saint Petersburg: Vysshaya religiozno-filosofskaya shkola, 1998. Horsten L. Philosophy of Mathematics. Stanford Encyclopedia of Philosophy. URL: http://plato.stanford.edu/entries/philosophy-mathematics/ Gonseth F. Les Mathématiques et la réalité: essai sur la méthode axiomatique. Paris: Félix Alcan, 1936. XI– Lakrua Zh. Izbrannoe: Personalizm. Moscow: Rosspen, 2004. Pp. 346. Received 02.12.2015.

368

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.5

Ценность как универсальный антропологический феномен: основы философского анализа © И. Г. Сухина Донецкий государственный университет экономики и торговли имени Михаила Туган-Барановского 83050 г. Донецк, ул. Щорса, 31. Email: [email protected] Исследуется ценность как универсальный антропологический феномен, выступающий конститутивным основанием и интегративным началом человеческого бытия как сознательно-мотивированной субъектности, самореализующейся посредством предметной аффирмации смысловых значений в семантическом пространстве субъектно-объектных отношений, инкорпорирующим все многообразие его явлений и характеристик. В соответствии с этим представлен анализ: соотношения ценности и оценки, объектного и субъектного определений ценности (раскрывающий ее внутреннюю природу), фундаментальных антропологических характеристик ценности как конститутивных факторов человеческого бытия и его атрибутов, структуры ценности как субъектно-объектного отношения, проблемы соотношения ценностей и потребностей. Предложено семантическое понимание ценностей как интенциональной смысловой значимости, предполагающей аффирмацию в субъектном отношении к миру. Ценность мыслится средоточием всех смысловых определенностей человеческого бытия как субъектного(ценностного)отношения к действительности, реализующего потенциал сущностных сил человеческой природы. Показано, что ценность как ценностное отношение есть диалектическое единство идеальной (смысл/значение) и реальной (действительность) сторон бытия. Также ценность рассмотрена в качестве идеальной модели деятельности, придающей ей творческий характер и стимулирующей ее совершенствование, способствуя переходу на более высокие уровни интенциональности. Соответственно, аксиология мыслится средоточием философско-антропологической проблематики, в которой раскрывается сущность и специфика человеческого бытия. Ключевые слова: ценность, смысл, значение, ценностное отношение, человек, субъект, человеческое бытие, жизнедеятельность, антропология. От человеческих ценностей зависит само наше существование. Альберт Эйнштейн.

Человеческое бытие имеет значимый характер, сопряжено с актуальным смыслом и потому есть бытие с позиции ценности. Во всех явлениях человеческого бытия обнаруживается присутствие ценностей как тех смысловых значимостей, которые составляют предмет человеческих стремлений. Ценность должна мыслиться в качестве универсального антропологического феномена, с которым связаны все осуществляющие аффирмацию смысла проявления человеческого бытия; как таковая ценность выступает инициирующим и интегрирующим всю его сознательномотивную формацию основанием. Посредством аффирмации ценностей онтологическая модальность сущего оборачивается аксиологической (греч. axia – ценность) модальностью человеческизначимого. Соответственно, ценность должна мыслиться ключевым предметом гуманитарного знания, в котором раскрываются все сущностные характеристики человеческого бытия.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

369

Тема ценностей применительно к философско-антропологической проблематике, в связи с развитием аксиологии как философской доктрины ценностей, и в силу своей актуальности, является одной из ведущих тем современной философии. Она представлена в работах многих видных философов – В. Виндельбанда, Г. Риккерта, Г. Мюнстерберга, М. Шелера, Н. Гартмана, Э. Гуссерля, Г. Марселя, Ж.-П. Сартра, Ж. Маритена, Р. Б. Перри, Д. Дьюи, Л. Витгенштейна и др. Не случайно В. Виндельбанд трактовал назначение философии «…быть наукой о необходимых и общезначимых определениях ценностей» [1, с. 29], а Г. Риккерт вообще возвел ценность в ранг универсальной смысло- и системообразующей философской категории и выдвинул тезис, согласно которому «…то, что нельзя отнести к ценностям, не может иметь абсолютно никакого смысла» [2, с. 179]. Осмысление ценностей создает основу для философского осмысления человека, его мировоззрения, жизни и деятельности, отношения к миру и системы его ориентиров и т.д. Поэтому тема ценностей присутствует и разрабатывается практически во всех влиятельных направлениях современной философии: феноменологии, экзистенциализме, персонализме, философии жизни, герменевтике, прагматизме, неопозитивизме и др. Непреходящие, абсолютные ценностные основания человеческого бытия, с которыми связана его смысложизненная состоятельность, целостность проявлений человеческой природы, акцентирует русская религиозная метафизика (Н. Лосский, Н. Бердяев, С. Франк, П. Флоренский, С. Булгаков, Е. Трубецкой, В. Эрн, И. Ильин, Б. Вышеславцев и др.). Показательный пример русской религиозной аксиологии – онтологическое учение о ценностях Н. Лосского, согласно которому «…буквально любое содержание бытия есть положительная или отрицательная ценность не в каком-либо своем отдельном качестве, а насквозь всем своим бытийным содержанием. …само бытие, само esse есть не только бытие, но и ценность» [3, с. 263]; причем «ценность, согласно Лосскому, всегда связана именно с жизнью субъекта» [3, с. 287]. Среди современных украинских философов, с работами которых связано развитие аксиологической мысли в ее философско-антропологической пролонгации надо отметить: С. Крымского, М. Поповича, В. Малахова, В. Табачковского, В. Андрущенко, А. Лоя, А. Бычко, И. Бычко, В. Ляха, С. Пролеева, Е. Быстрицкого, А. Кавалерова, Г. Гребенькова, Ф. Лазарева. Так, В. Малахов, представляет ценность как «смыслообразующее начало человека», фиксирующее ориентацию ее субъекта в «большом» мире…» [4, с. 79]. Среди современных российских философов, исследующих ценности применительно к сущностной специфике человеческого бытия, надо отметить П. Гуревича, М. Кагана, С. Анисимова, Л. Столовича, Д. Леонтьева, Г. Выжлецова, В. Сержантова, Б. Старостина, А. Ивина, Н. Розова, Л. Микешину, В. Шохина, В. Ильина, В. Большакова, Е. Золотухину-Аболину, А. Максимова, И. Докучаева, В. Барышкова, Л. Баеву, Н. Кузнецовой, Б. Бессонова. Так, П. Гуревич, в духе Риккерта, утверждает: «ценности не просто упорядочивают действительность для человека, …ценности придают смысл самой человеческой жизни» [5, с. 38]. Приходится констатировать, что заявленная тема исследования достаточно широко представлена в украинской и зарубежной философской литературе. Вместе с тем философское осмысление ценности в качестве универсального антропологического феномена, в котором актуализируются, сублимируются и интегрируются сущностные характеристики и явления человеческого бытия в его субъектном мироотношении не утратит своей актуальности, особенно – в современных условиях культурно-исторического развития, когда ценности превращаются в фактор глобального антропогенного/культурогенного влияния.

370

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

Сама лексема ценности указывает, прежде всего, на нечто значимое для человека, условий его жизнедеятельности. Аналитика ценности как антропологического феномена показывает, что в первом приближении она есть выявление человеком свойства объектов соответствовать его потребностям. Ценность всегда есть нечто положительное с позиции удовлетворения материальных, социальных или духовных потребностей человека (отсюда классификация ценностей на материальные, социальные и духовные). Тем самым ценность в своей праксеологической пролонгации – это отношение человека к действительности, причем релевантное удовлетворению его положительных потребностей; т.е. ценностями могут быть любые феномены, значимые для человека в связи с их объективными свойствами, и реальной или потенциальной способностью удовлетворять человеческие потребности, соответствовать этому. Вместе с тем самый существенный признак наличия ценности – смысловая значимость. Понятие ценности, согласно словам С. Анисимова, выражает «определенное качество ценностного отношения, и именно положительное качество, которое и фиксируется в сознании в виде представления, понятия, суждения, чувства об этом качестве – оценки» [6, с. 67]. Применительно к особенностям сообразного со смыслом или значением человеческого мировосприятия следует отметить такую феноменологическую корреляцию: каждая актуальная ценность предполагает противоположную ей антиценность, что особенно показательно на примерах этических (добро – зло) и эстетических (прекрасное – безобразное) ценностей; ценности выступают как биполярные семантические структуры, что указывает на трансцендентальный их характер, на то, что человек воспринимает действительность через призму ценностей/ценностных представлений. Поэтому ценности можно разделить на положительные (позитивные) и отрицательные (негативные или антиценности), с признанием позитивной значимости как главного критерия ценностности. В целом же сфера ценностей или «аксиосфера» (М. Каган) универсальна и практически безгранична. Ценности, как, например, показывает в своих работах американский философ и психолог А. Маслоу, соотносятся с системой базовых потребностей человека, удостоверяя их иерархию и содержание. Поэтому для человека, согласно Маслоу, «сущее» совпадает с «должным», факт – с ценностью. Мир, как он есть, который воспринимается и описывается, становится тем же, что и мир, который ценят и которого желают. То, что должно быть оказывается реально существующим…» [7, с. 107]. Все, что человек воспринимает, к чему имеет осмысленное отношение, к чему стремится, получает свою оценку, если под ней понимать ментальную процедуру установления сознанием конкретной значимости объекта для субъекта. «Специфика оценки, отмечает российский философ Г. Выжлецов, определяется отношением субъекта к объекту с точки зрения его значимости для удовлетворения потребности субъекта» [8, с. 22–23]. В семантическом плане она предстает установлением смысла объекта, а оценка – процедурой придания ему соответствующего потребностям/интересам субъекта оценки значения, что является фундирующей основой его сознательно-мотивной активности. Оценки, связанные с раскрытием значения объекта для субъекта с позиции его потребностей и интересов имеют субъективированный характер; так, акцентируя праксеологическую значимость оценки, американский философ Ч. Моррис квалифицировал ее как «предпочтение» (preferential) субъекта[9]. Оценка объектов инициирует их познание, выявляющее их объективное значение для субъекта и предполагающее объективные критерии оценки, заложенные в свойствах самого

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

371

объекта; так В. Виндельбанд и Г. Риккерт указывали на то, что процесс познания имеет нормативный характер и является оценочным. Обусловленность познания ценностью и оценкой констатирует украинский философ Д. Берестовская: «ценностный характер имеет сама познавательная деятельность…» [10, с. 100]. По словам российского философа Л. Микешиной, «ценности, оценки – это свойства субъекта, его видение и предпочтения в контексте социума и культуры, куда он тем самым включает объект и на фоне которого строит свое знание об объекте» [11, с. 9]. Коррелирующая с понятием значимости категория оценки удостоверяет семантическую сущность ценности. Выявляющая значение ценности и соотносящая его с субъектом оценка имеет сложную структуру, в которую, как отмечает Г. Выжлецов, входят: а) оценочное отношение как эмоционально-переживаемое состояние объективных свойств явления с основанием потребности субъекта; б) оценочное суждение (понятие) как логическая форма осознания и фиксации результата оценочного отношения [8, с. 23]. Оценка представляет собой единство оценочного отношения (оценка-процесс) и оценочного суждения (оценка-результат) [8, с. 23]. Украинский исследователь Т. Кузнецова обращает внимание на то, что ценности и оценки характеризуются двойной обусловленностью: выявляют связь с человеком как субъектом, оценивающим объект, и самим объектом, в котором, всегда заложены его оценочные/ценностные свойства; т.е. эти категории выявляют субъективно-объективную сущность [12, с. 109]. Исходя из этого, оценка предстает единством оценочного отношения и оценочного суждения, способом установления значимости действительности для субъекта. Соответственно, ценность является критерием оценивания объективной действительности, способом осознания (позитивной или негативной) значимости оцениваемого объекта для человека. При том, что ценности раскрываются и осваиваются через оценки, а ценность и оценка образуют единую систему ценностного отношения, ценность как объективный смысл (значение), объективное субъектно-объектное отношение не сводится к оценке, не отождествляется с ней; следует говорить о том, что оценка входит в структуру ценности. Само наличие оценки в структуре ценности связано с тем, что ценность всегда адресна, существует для человека как субъекта сознательно-мотивированной (мотивной) деятельности; ценности актуализируются там и тогда, где и когда существует человек. Российский философ Л. Столович отмечает: «…понятие ценность немыслимо без адресата, ценность всегда существует для кого-то… ценность – это ценность для человека» [13, с. 13]. Мир ценности – это мир для человека, мир в его человеческом значении. Поэтому «подлинные ценности всегда гуманистичны» [13, с. 16], и человеческое восприятие мира всегда сопряжено с оценкой. Применительно к особенностям сообразного со смыслом человеческого мировосприятия, надо отметить такую феноменологическую корреляцию: каждая актуальная ценность предполагает противоположную ей антиценность, что особенно показательно на примерах этических (добро – зло) и эстетических (прекрасное – безобразное) ценностей. Тем самым ценности можно разделить на положительные и отрицательные (негативные или антиценности), с признанием позитивной значимости как главного критерия ценностности; это свидетельствует о трансцендентальном характере ценностей (в смысле присущей сознанию интенции смыслообразования, сублимирующейся в них), о том, что человек воспринимает мир через призму ценностных представлений, как представлений о том, какой она должна быть, с тем, чтобы соответствовать его потребностям и интересам (в образовании ценностных представлений

372

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

большую роль играет творческое воображение, выражающееся в проективном восприятии мира как потенциала человеческих возможностей). Поскольку для человека не существует действительности не связанной, так или иначе, с его потребностями, интересами и целями, она раскрывается перед ним миром актуальных и потенциальных ценностей. Поэтому российский философ А. Максимов отмечает: «ценность – это первичная форма реальности, в которой она предстает перед сознанием через его ценностное отношение к этому предмету (это касается любого предмета, попадающего в поле человеческого зрения, что определяется ценностной природой человеческого сознания; соприкасаясь с предметом, человек тут же начинает его оценивать и распространять на него свое ценностное отношение)» [14, с. 139]. Согласно этому предлагается определение ценности в качестве предмета в ценностной форме его существования и закрепленного в понятиях о нем [14, с. 139]. Исходя из вышеизложенного, ценности можно определить как любые объекты, имеющие значение в связи с их объективными свойствами, а также их потенциальной, а в практической деятельности – и реальной способностью соответствовать потребностям и интересам человека, его жизненным целям. Таково исходное – объектное определение ценности, отождествляющее ценность с объектом потребности или интереса. Его можно квалифицировать как натуралистическое. Такое понимание представлено в работах Р. Б. Перри[15], К. Льюиса, Ч. Пирса, Д. Дьюи, Г. Беккера, Р. Линтона, К. Клакхона, Т. Парсонса, С. Пеппера, А. Маслоу [7] и др.; так, Р. Б. Перри определяет ценность как объект соответствующего интереса [15, p. 81], что предполагает ее понимание в качестве объекта каких-либо потребностей (Г. Беккер). Объектная или натуралистическая трактовка ценностей наиболее распространена на уровне их обыденного понимания. Приняв объектное определение ценности в качестве исходного, при дальнейшем его анализе следует рассмотреть ряд философских коннотаций, способствующих более полному раскрытию внутренней природы или сущности феномена ценности. 1. Ценность не может быть присуща объекту самому по себе, который является лишь ее носителем. Только благодаря ценностным представлениям человека, ценность экстраполируется на объект, отождествляется с ним, становится главным условием его бытия для человека. Ценности по своей природе имеют антропоморфный характер, если под антропоморфизмом понимать проекцию человеческих качеств на мир, его очеловечивание. По словам американского культурного антрополога Р. Крейпо, «антропоморфизм использует человеческие качества для объяснения сущего, интерпретируя или действуя по отношению к нему как к сфере человеческого» [16, p. 323]. Ценность антропоморфна и антропогенна по своему происхождению. 2. Ценность представляет собой определенный человечески-значимый смысл, значения которого удостоверяются в актах оценки. Другими словами, ценность есть антропоморфный смысл, в котором человек выступает мерой значимого. Ценность – не просто вид смысла или его модификация, это – действительность смысла для человека как субъекта сознания, базовая смысло-форма, являющаяся исходной, производящей основой всей смысловой формации сознательно-мотивированной человеческой жизнедеятельности. Связанные с сознанием человеческие восприятия действительности, представления о ней есть, по сути, ценностные представления: о священном и профанном, о добре и зле, о должном и недолжном, о красивом и некрасивом, о полезном и бесполезном и т.д. Как утверждает Г. Риккерт, «для человека только действительное всегда остается непонятным. Понимать

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

373

можно только «смысл» или «значение» вещей, а смысл и значение чего бы то ни было имеются только по отношению к ценности» [17, с. 229]. Ценность удостоверяет человеческое бытие в его особой роли – выступать посредником в отношениях человека с миром и самим собой. Ценности определяют все, что имеет смысл или значение для человека. Они охватывают собой всю сферу человеческого бытия в мире. Каждый индивид, социальная группа, общность, общество жизнедействуют в определенной сфере и системе актуальных ценностей. Поэтому украинский философ Г. Гребеньков отмечает: «под ценностями сегодня понимают не только «мир должного», но и, по сути, все феномены как социального, природного, так и психологического «мира сущего», которые имеет смысловую значимость (мировоззренческую, нормативную) для субъекта» [18, с. 10]. Ценность, которая отвечает на вопрос: «для»? или «во имя чего?» – является аутентичным выражением смысла для человека как субъекта сознания/самосознания. Российский философ А. Абишева отмечает, что «даже в обыденном употреблении слова ценность имеют в виду нечто такое, что относится к определяющим основаниям человеческой жизни, общежития. Это не просто то, что можно употребить на что-то, что имеет преходящее, ограниченное значение, а то во имя чего проживается жизнь, то, чего люди хотят ради него самого, а не ради чего-то другого» [19, с. 140]. Ценности выступают универсальным смысловым форматом человеческой жизни, в котором она осознается, экзистенциально переживается, осмысливается, становится субъектной, оценивается, наконец. Понимание ценности в качестве актуального – антропоморфного смысла следует квалифицировать как семантическое (греч. semantikos – означающий), если под семантикой (термин ввел французский ученый-лингвист М. Бреаль) понимать теорию значения или смысла, указывающую на действительную смысловую сферу человеческого бытия как свой предмет. Ценности всегда определяются и удостоверяются по отношению к смыслу, значению – именно такое понимание наиболее существенно для раскрытия их внутренней природы. Ценности выступают инициирующим и руководящим началом всех форм сознательно-мотивированной активности человека. 3. Будучи актуальным (человечески-значимым) смыслом ценность раскрывается как отношение, причем отношение субъектное; ценность выражает отношение человека-субъекта к осознаваемым, оцениваемым им явлениям. По словам М. Кагана, «ценность предстает перед нами именно как отношение, причем отношение специфическое, поскольку она связывает объект не с другим объектом, а с субъектом…» [20, с. 67]; ив этом определяемом ценностями человеческом отношении к миру, «ценность, как отмечает Каган, обозначает для субъекта все то, что затрагивает его как субъекта – его сознание и самосознание, его целеполагание, его свободу» [21, с. 347–348]. Другими словами, ценность всегда есть ценность чего-то/кого-то, и для кого-то. На субъектно-объектную природу ценности, обусловленную самим способом бытия человека, указывает украинский философ А. Кавалеров [22, с. 37–38]. Ценности выступают связующим звеном между человеком как субъектом сознания и миром, инициируя развертывающуюся, процессуальную коррелятивную систему связей «человек-мир», в которой осуществляется человеческая жизнедеятельность. Ценностное отношение является субъектно-объектным отношением, рассматриваемым под углом зрения значения (ценности) объекта для субъекта. Субъектно-объектное ценностное отношение может проявляться на личностном, коллективном и общечеловеческом уровнях субъектности.

374

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

На коллективно-общественном уровне оно приобретает также интерсубъективный или межсубъектный характер. Поэтому М. Каган отмечает, что как структурно сложное многомерное образование, ценность в жизни человека и общества выполняет двойную роль – «она проявляется и в отношениях субъекта к объекту и в межсубъектных отношениях» [20, с. 67]. 4. Ценности являются мотивационным (лат. moteo – двигаю) началом и основанием человеческих актов, если под мотивом понимать осознанное побуждение к совершению действия, имеющего какое-либо значение для его субъекта. Ценность есть смысл, имеющий побудительный для человека – акционный характер, являясь тем внутренним фактором, который вызывает и направляет его действия, будучи их движущей силой. Задаваемая и определяемая ценностями сознательная мотивированность (мотивность, если говорить, например, о связанных с полаганием целей намерениях) есть способ инициирования человеческой деятельности как таковой. Как утверждает российский философ В. Ильин, «способом конструирования человеческой деятельности выступает умышленность, мотивность. Человеческая деятельность не есть фатическая активность, она значима, ибо обоснована побудительными стимулами, поводами, потребностями, интересами» [23, с. 20]. 5. Ценности имеют деонтологический (греч. deontos – должное) характер, содержат в себе идеационный элемент долженствования («как должно быть»), актуализирующий и сублимирующий творческий потенциал человеческого сознания. Этот элемент присущ человеческой деятельности, пронизывая всю ее иерархию. «Ценности, как пишет итальянский философ Э. Агацци, выступают «идеальными моделями» человеческой деятельности» [24, с. 27]; по его словам, «человеческие действия как таковые считаются «хорошими» или «плохими» …потому что совпадают с соответствующими им идеальными моделями, образцами, которые непосредственно соотносятся с данными действиями» [24, с. 27]. Как идеальные модели человеческой деятельности, ценности вызывают стремление к ее совершенствованию, придают ей творческий характер. Деонтологическая особенность природы ценностей особенно показательна на примере так называемых высших или «метафизических ценностей»(термин Г. Мюнстерберга), которые обладают трансфинитным смысловым содержанием и значимостью: бог и священное, истина, добро, красота, мудрость, любовь, свобода, совершенство, гармония, справедливость, долг и др. Такие ценности, как священное или известная аксиологическая триада: «добро – истина – красота» демонстрируют высшую степень долженствования, выступают в виде идеалов и являются общечеловеческими. Их реализация может принимать самые различные формы, но само осознание их как высших ценностей остается неизменным. Не случайно понятие ценности впервые появляется у И. Канта, противопоставившего нравственную свободу как сферу долженствования и безусловной свободы личности – сфере природной необходимости бытия. Связанное с ценностями долженствование есть желательное для человека моделируемое состояние дел, долженствующее быть сущим. Деонтологическую особенность ценностей можно назвать «перспективистской», используя термин Ф. Ницше. «Ценность ценностей» проявляется тогда, когда имеются определенные перспективы человеческой деятельности; «нет никакой другой оценки, по словам Ницше, кроме как основанной на перспективах» [25, с. 107]. Ценность есть отношение не только к объективной действительности, но и тем основаниям и возможностям, от которых зависит возможность человека проектировать и осуществлять

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

375

свое желаемое будущее. Актуализация смысла посредством ценности есть не просто удостоверяющая его идентификация – это творческая трансформация смысловых содержаний применительно к оптимизации человеческого бытия, его условий и возможностей. 6. Ценность как актуальный смысл, требующий реализации, содержит свою цель как выверенную точку приложения человеческих стремлений. Ценности – телеологичны (греч. teleos – цель). Мотивирующие сознательную активность субъекта ценности заряжены целевыми установками; цель продуцируется сознанием субъекта тогда, когда имеется оценка действительности, осознание ее определенной значимости, что и предполагает целенаправленные действия субъекта. Целевые установки инициируются ценностями, будучи их праксеологической проекцией на действительность, вовлекаемую в сферу человеческой деятельности, целеполагающий характер которой обусловлен ценностями. «Все виды целенаправленной деятельности личности, как пишет российский философ Л. Баева, – это действия, совершенные в направлении ценности, того, что имеет смысло-значимость» [26, с. 74]; ценности есть выражение значимых целей, к которым человек устремлен [26, с. 244]. 7. Ценности, являющиеся «общезначимыми принципами человеческой деятельности» (В. Виндельбанд), выступают в качестве ее нормативного начала. Они придают человеческой жизнедеятельности нормативно-упорядочивающий характер. Нормативный характер (нормативность) ценностей именно как общезначимых норм раскрывается в работах В. Виндельбанда [1] и Г. Риккерта [2, 17]. Резюмируя рассмотренные коннотации, следует отметить, что ценности являются конститутивным основанием человеческого бытия как такового. Вся формация «человеческого в человеке» инициируется и интегрируется ценностями, придающими человеческому бытию актуальное смысловое содержание. Согласно словам российского философа и психолога Д. Леонтьева, «именно ценности выступают интегративной основой как для отдельно взятого индивида, так и для любой малой или большой социальной группы, культуры, нации, человечества в целом» [27, с. 15]. Исходя из рассмотренных коннотаций, понятие ценности можно определить так: это присущие человеческому сознанию антропоморфные смыслы, представляющие собой его базовые смысло-формы, которые выступают инициирующим и руководящим началом всех форм его активности и основывающихся на них форм сознательно-мотивированной, осмысленной, целесообразной деятельности. Эту дефиницию ценности следует квалифицировать как семантическую. Ее также можно считать также феноменологической или «субъектной». Компаративное соотнесение «объектной» и «субъектной» дефиниций ценности призвано раскрыть внутреннюю природу этого феномена, указать на то, что ценность не существует ни как автономная «вещь в себе», ни как произвольное творение из ничего в сознании. Будучи смыслополагающим отношением человека к действительности, ценности, как уже отмечалось, имеют субъектно-объектный характер, определяя (сублимирующуюся в сознании) взаимосвязь человеческой субъективности и субъектности и объективной данности сущего. Другими словами, ценность является значением, содержащим в себе отношение; благодаря ценности человек выступает сознательным, целеполагающим субъектом. При этом человеческий субъект может быть: индивидом, коллективным субъектом (социальная группа или общность, общество), глобальным сообществом. Соответственно ценности, по диапазону своей значимости могут быть: индивидуальными, коллективными/группо-

376

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

выми и общечеловеческими. Субъектно-объектное ценностное отношение может проявляться на индивидуально-личностном, социально-коллективном и общечеловеческом уровнях человеческой субъектности. На социально-коллективном уровне ценностное отношение приобретает интерсубъективный или межсубъектный характер. Вместе с тем изначально оно имеет субъектно-объектный характер. Удостоверяя собой значимое субъектно-объектное отношение, ценности имеют объективный характер и статус. Так, например, Л. Столович отмечает: «…ценность есть субъектнообъектное отношение, а не отношение объективно-субъективное или субъективно-объективное. И само это субъектно-объектное отношение как отношение практическое является объективным… Ценность объективна не потому, что объективен ее носитель – предмет или явление. Она сама объективна как субъектно-объектное отношение. И если ценности существуют как объективное субъектно-объектное отношение, то оценки – прежде всего как субъективное отношение и значение» [28, с. 92]. Соответственно в общей структуре ценности именно как субъектно-объектного отношения могут быть выделены следующие элементы: − субъект ценности (индивидуальныи или коллективныи ); − антропоморфныи смысл, обладающии положительнои или отрицательнои значимостью для жизнедеятельности человека-субъекта; в своем предельном выражении ценностныи смысл предстает в качестве идеала – эталона ценности как единства должного и желаемого или потребного для человека; − объект – носитель ценности, выступающии как предметное благо, актуально соответствующее человеческим потребностям и интересам; − связанное с реализациеи ценности праксеологическое отношение субъекта к объекту; все акты человеческои деятельности связаны с реализациеи ценностеи . Надо подчеркнуть, что ценности удостоверяют подлинный мир человека, в котором он имеет возможность проявляться осмысленным, целесообразным образом. Они априорно присущи человеческому сознанию, возникают вместе с ним; из них сознание черпает свое содержание, и благодаря им определяет его. Акцентуация ценности с позиции человеческого сознания как такового или трансцендентального сознания удостоверяет феноменологическое их понимание, с позиции которого ценности представляют собой продуцируемые сознанием антропоморфные смыслы, определяющие осмысленное отношение человека-субъекта к действительности, выступающие средоточиями его интенциональной (смыслополагающей) активности, и в своем праксеологическом воплощении приобретающие объективный характер. Такое, гармонизирующее «субъектную» и «объектную» трактовки ценности феноменологическое их понимание, указывает на то, что сознание есть главная сфера конституирования ценностей. Реализуемое во всем многообразии форм человеческой деятельности ценностносмысловое содержание сознания приобретает объективный характер. Непосредственная, конституирующая ценности их взаимосвязь с сознанием, его интенциональностью, творческим потенциалом акцентируется в работах представителей феноменологической философии Э. Гуссерля, Р. Ингардена, М. Дюфрена, Ж.-П. Сартра и др. Ценность как антропологический феномен связана с человеческими потребностями как предметными факторами, обеспечивающими возможность существования, развития и совершенствования человека и его деятельности.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

377

В системе базовых потребностей человека, как правило, выделяются: − физиологические или витальные потребности – сохранение жизни, адаптация к среде жизнедеи ствия, потребности в удовлетворении полового влечения, продолжении рода, питании, жизненнои активности и отдыхе, и др.; − материальные – материальные условия жизни, материальное благосостояние; − социальные – общение, взаимодеи ствие, социально-легитимная деятельность, социальные гарантии жизни и деятельности, социальныи статус, и др.; − духовные – (смысложизненная) потребность в обретении смысла жизни, вера, мировоззрение, духовное освоение мира, личностное самосовершенствование, творческое самовыражение, любовь, познание, воспитание и образование, и др. Человеческие потребности сопряжены со смыслом, и благодаря ценностям происходит их осознанное формирование и культивирование. Человек нуждается в чем-либо, поскольку придает этому ценность, на что обращал внимание Ф. Брентано (указывая на то, что ценность определяет потребность). Во всяком случае, человеческие потребности имеют двусторонний характер, предполагая – с одной стороны субстрат потребностей, а с другой – сообразное с ценностью определение человеком их назначения для себя [29, с. 54]. Человеческие потребности осознаются и реализуются как ценности. Вместе с тем ценности не редуцируются к потребностям и связанной с ними предметности. Они раскрывают и воплощают собой все многообразие смысловых содержаний человеческого бытия, раскрывают главное качество человека – его смыслополагающую субъектность, с которой связано развитие творческого потенциала сущностных сил человеческой природы. В связи с ценностями, выступающими приоритетами стремлений человека, осуществляется свобода его самоопределения в мире, которая предполагает ценностный выбор. «Свобода человека, как пишет грузинский философ Н. Чавчавадзе, есть всегда освобождение от власти низших ценностей, есть выбор высших ценностей и борьба за их осуществление» [30, с. 30]. Итак, смысл, актуализируемый как ценность, есть «стихия человеческого», в которой происходит становление, развитие и совершенствование человека и его бытия. Аксиологическая сфера ценностей – это вся сфера человеческого бытия, простирающаяся как внутри человека, в ментальном мире его субъективности, так и вовне – во всей антропогенной системе его объективного мироотношения и его продуктов–благ как объективированных ценностей. Выводы. Ценности представляют собой подлинный мир человеческой жизнедеятельности, в котором человек имеет возможность проявляться аутентичным, т.е. осмысленным, целесообразным, субъектным образом. Мир ценностей как мир человечески-значимых смыслов есть сфера подлинно человеческого бытия, связанного с перманентной актуализацией ценностей. Ценность – это универсальный антропологический феномен, удостоверяющий сущностную специфику человеческого бытия, выступающий средоточием всех его смысловых определенностей. Ценность, сублимирующая все аутентичные – сообразные со смыслом/значением явления человеческого бытия есть главная характеристика «человеческого в человеке». Она может быть представлена как главная категория человеческого бытия, интегрирующая все многообразие его явлений (модификаций), и соответственно – синонимом гуманитарности, исходя из чего, каждая социально-гуманитарная наука должна определить и верифицировать свое отношение к ценностям.

378

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18. 19. 20. 21. 22. 23. 24. 25. 26. 27. 28. 29. 30.

Виндельбанд В. Прелюдии: Философские статьи и речи. СПб.: Издательство Д. Е. Жуковского, 1904. 313 с. Риккерт Г. Философия истории // Науки о природе и науки о культуре. М.: Республика, 1998. С. 129–204. Лосский Н. О. Ценность и бытие. Бог и Царство Божие как основа ценностей // Бог и мировое зло: Сборник. М.: Республика, 1994. С. 249–314. Малахов В. А. Цінність як категорія культури // Філософська думка. 1983. №2. С. 76–85. Гуревич П. С. Преображение ценностей как чрезвычайная ситуация. М.: Московский психолого-социальный институт, 2007. 120 с. Анисимов С. Ф. Духовные ценности: Производство и потребление. М.: Мысль, 1988. 253 с. Маслоу А. Новые рубежи человеческой природы. М.: Смысл, 1999. 425 с. Выжлецов Г. П. Духовные ценности и судьба России // Социально-политический журнал. 1994. №3–6. С. 16–32. Morris Ch. W. Signification and Significance. A Study of the relations of signs and values. Cambridge Massachusetts, 1964. 316 p. Берестовская Д. С. Мыслители XX века о культуре. Симферополь: АРИАЛ, 2010. 150 с. Микешина Л. А. Эпистемология ценностей. М.: РОССПЭН, 2007. 439 с. Кузнєцова Т. В. Аксіологічні моделі мас-медійної інформації: монографія. Суми: Університетська книга, 2010. 304 с. Столович Л. Н. Эстетическая и художественная ценность: сущность, специфика, соотношение. М.: Знание, 1983. 64 с. Максимов А. Н. Философия ценностей. М.: Высшая школа, 1997. 174 с. Perry R. B. General Theory of Value. Its Meaning and Basic Principles Construed in Terms of Interest. New York, 1926. 760 p. Crapo R. H. Cultural Anthropology. McGraw-Hill, 1999. 549 p. Риккерт Г. Философия жизни. Минск: Харвест, 2000. 240 с. Гребеньков Г. В. Аксиологический подход к проблеме человека. Донецк: Издательство ДПИ, 1992. 186 с. Абишева А. К. О понятии «ценность» // Вопросы философии. 2002. №3. С. 139–146. Каган М. С. Философская теория ценности. СПб.: Петрополис, 1997. 205 с. Каган М. С. Системный подход и гуманитарное знание: Избранные статьи. Л.: Издательство ЛГУ, 1991. 383 с. Кавалеров А. А. Цінність у соціокультурній трансформації: монографія. Одеса: Астропринт, 2001. 224 с. Ильин В. В. Философская антропология: Учебное пособие. М.: КДУ, 2008. 232 с. Агацци Э. Человек как предмет философии // Вопросы философии. 1989. №2. С. 24–34. Ницше Ф. Воля к власти: опыт переоценки всех ценностей. М.: REFL-book, 1994. 352 с. Баева Л. В. Ценности изменяющегося мира: экзистенциальная аксиология истории: Монография. Астрахань: Астраханский университет, 2004. 277 с. Леонтьев Д. А. Ценность как междисциплинарное понятие: опыт многомерной реконструкции // Вопросы философии. 1996. №4. С. 15–25. Столович Л. Н. Об общечеловеческих ценностях // Вопросы философии. 2004. №7. С. 86–97. Сухина И. Г. Аксиология культуры: философско-антропологические основания: монография. Донецк: Донбасс, 2011. 560 с. Чавчавадзе Н. З. Культура и ценности. Тбилиси: Мецниереба, 1984. 171 с. Поступила в редакцию 02.12.2015 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

379

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.5

Value as universal anthropological phenomenon: bases of the philosophical analysis © I. G. Suhina Donetsk National University of Economics and Trade named after Mykhailo Tugan-Baranovsky 31 Schors St., 83050 Donetsk. Email: [email protected] In the article, a value as the universal anthropological phenomenon acting as the constituting basis and the integrative beginning of human being as conscious and motivated subject activity is studied. The following aspects of the phenomenon were analyzed: ratios of value and valuation, object and subject determination of value (disclosing its internal nature), fundamental anthropological characteristics of value as constituting factors of human being and its attributes, value structure as subject and object relation, problem of a ratio of values and human requirements. It agrees with the offered semantic understanding of value are thought by the center of all semantic definiteness of human being as subject valuable relation to reality. The axiology as the philosophical theory of value is thought of the center of a philosophical and anthropological perspective, in which the essence and specifics of human being reveals. Keywords: value, sense, meaning, valuable relation, person, subject, human being, vital activity, anthropology. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Suhina I. G. Value as universal anthropological phenomenon: bases of the philosophical analysis // Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5. Pp. 368–380.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13.

Vindel'band V. Prelyudii: Filosofskie stat'i i rechi [Prelude: Philosophical articles and speeches]. Saint Petersburg: Izdatel'stvo D. E. Zhukovskogo, 1904. Rikkert G. Nauki o prirode i nauki o kul'ture. Moscow: Respublika, 1998. Pp. 129–204. Losskii N. O. Bog i mirovoe zlo: Sbornik. Moscow: Respublika, 1994. Pp. 249–314. Malakhov V. A. Fіlosofs'ka dumka. 1983. No. 2. Pp. 76–85. Gurevich P. S. Preobrazhenie tsennostei kak chrezvychainaya situatsiya [The transformation of values as an emergency]. Moscow: Moskovskii psikhologo-sotsial'nyi institut, 2007. Anisimov S. F. Dukhovnye tsennosti: Proizvodstvo i potreblenie [Spiritual values: Production and consumption]. Moscow: Mysl', 1988. Maslou A. Novye rubezhi chelovecheskoi prirody [New frontiers of human nature]. Moscow: Smysl, 1999. Vyzhletsov G. P. Sotsial'no-politicheskii zhurnal. 1994. No. 3–6. Pp. 16–32. Morris Ch. W. Signification and Significance. A Study of the relations of signs and values. Cambridge Massachusetts, 1964. Berestovskaya D. S. Mysliteli XX veka o kul'ture [Thinkers of the 20th century about culture]. Simferopol': ARIAL, 2010. Mikeshina L. A. Epistemologiya tsennostei [Epistemology of values]. Moscow: ROSSPEN, 2007. Kuznєtsova T. V. Aksіologіchnі modelі mas-medіinoї іnformatsії: monografіya. Sumi: Unіversitet-s'ka kniga, 2010. Stolovich L. N. Esteticheskaya i khudozhestvennaya tsennost': sushchnost', spetsifika, sootnoshenie [Aesthetic and artistic value: nature, specificity, ratio]. Moscow: Znanie, 1983.

380

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5 14. 15. 16. 17. 18. 19. 20. 21. 22. 23. 24. 25. 26. 27. 28. 29. 30.

Maksimov A. N. Filosofiya tsennostei [Philosophy of values]. Moscow: Vysshaya shkola, 1997. Perry R. B. General Theory of Value. Its Meaning and Basic Principles Construed in Terms of Interest. New York, 1926. Crapo R. H. Cultural Anthropology. McGraw-Hill, 1999. Rikkert G. Filosofiya zhizni [Philosophy of life]. Minsk: Kharvest, 2000. Greben'kov G. V. Aksiologicheskii podkhod k probleme cheloveka [Axiological approach to the human problem]. Donetsk: Izdatel'stvo DPI, 1992. Abisheva A. K. Voprosy filosofii. 2002. No. 3. Pp. 139–146. Kagan M. S. Filosofskaya teoriya tsennosti [Philosophical theory of value]. Saint Petersburg: Petropolis, 1997. Kagan M. S. Sistemnyi podkhod i gumanitarnoe znanie: Izbrannye stat'I [System approach and liberal arts: Selected works]. Leningrad: Izdatel'stvo LGU, 1991. Kavalerov A. A. Tsіnnіst' u sotsіokul'turnіi transformatsії: monografіya. Odesa: Astroprint, 2001. Il'in V. V. Filosofskaya antropologiya: Uchebnoe posobie [Philosophical anthropology: Textbook]. Moscow: KDU, 2008. Agatstsi E. Voprosy filosofii. 1989. No. 2. Pp. 24–34. Nitsshe F. Volya k vlasti: opyt pereotsenki vsekh tsennostei [The will to power: An attempted revaluation of all values]. Moscow: REFL-book, 1994. Baeva L. V. Tsennosti izmenyayushchegosya mira: ekzistentsial'naya aksiologiya istorii: Monografiya [Values of the changing world: existential axiology of history: Monograph]. Astrakhan': Astrakhanskii universitet, 2004. Leont'ev D. A. Voprosy filosofii. 1996. No. 4. Pp. 15–25. Stolovich L. N. Voprosy filosofii. 2004. No. 7. Pp. 86–97. Sukhina I. G. Aksiologiya kul'tury: filosofsko-antropologicheskie osnovaniya: monografiya [Axiology of culture: the philosophical-anthropological bases: monograph]. Donetsk: Donbass, 2011. Chavchavadze N. Z. Kul'tura i tsennosti [Culture and values]. Tbilisi: Metsniereba, 1984. Received 02.12.2015.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

381

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.6

Историческая наука в контексте смены парадигм социально-гуманитарного знания © И. В. Фролова1*, М. А. Елинсон2 1Башкирская

академия государственной службы и управления при Главе Республики Башкортостан Россия, Республика Башкортостан, 450008 Уфа, ул. Заки Валиди, 40. 2Башкирский

государственный университет Россия, Республика Башкортостан, 450074 г. Уфа, ул. Заки Валиди, 32. *Email: [email protected] История как наука развивается в русле научных парадигм и типов научной рациональности. Период институционализации исторической науки относится к середине XIX века, к эпохе «триумфального шествия» позитивизма. Становление «классической» исторической науки было связано с тем, что она перестала быть искусством, статус которого имела с античности. «Классическая история» формировалась как «социальная история». Пересмотр сложившейся «классической» парадигмы истории начался на рубеже XIX–XX веков и был связан с утверждением принципиального различия между социальным, гуманитарным и естественнонаучным познанием. Начала складываться «неклассическая» парадигма социально-гуманитарного знания, оформился концепт «гуманитарной истории». В конце XX-начале XXI веков историческая наука вступила в «постнеклассический» этап. Формируется интегративная парадигма истории, основанная на принципе дополнительности. В рамках этой парадигмы история становится стереоскопичной, приобретая характер «социально-гуманитарной истории». Ключевые слова: историческая наука, парадигмы социально-гуманитарного знания, социальная история, гуманитарная история, социально-гуманитарная история.

История как наука развивается в русле складывающихся в определенную эпоху научных парадигм и типов научной рациональности. Историки-профессионалы используют аппарат, построенный на определенных научных категориях – исторический факт, историческое время, исторический процесс и т.п. Наряду с этим, они выстраивают предмет исследования не только в зависимости от мировоззренческой установки, доктринальной принадлежности и методологических подходов, но и в зависимости от ангажированности теми или иными политическими силами. Концептуальные модели разных теоретиков истории, отображающие одну и ту же историческую реальность, соотносятся между собой, метафорически отмечают исследователи, как полотна разных художников: особенно если они являются гражданами государств, находившихся в то или иное время «по разную сторону баррикад». В результате множества интерпретаций история предстает в разных образах и измерениях: у каждого своя логика, свой замысел, свои ценности. При этом каждое новое поколение историков по-своему реконструирует минувшее, открывая в нем иные грани. Обнаруживаются факты, неизвестные современникам, иначе выстраиваются аналогии и параллели – происходит новое прочтение прошлого. В этой ситуации возникает ряд вопросов методологического характера – каковы

382

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

критерии научности истории? Как в условиях принципиальной плюральности исторического знания сформировать целостную картину этой науки? Эти вопросы актуализировались в российской исторической науке в течение последней четверти ХХ – начале XXI века. Несмотря на наличие ряда талантливых отечественных исследователей, разрабатывавших проблемы методологии истории (в числе которых – М. А. Барг, А. А. Тахо-Годи и др.) [1, 12], в советский и позднесоветский периоды на исторических факультетах университетов вопросы методологии исторического познания сводились преимущественно к усвоению марксистско-ленинской теории. Однако уже в 90-е годы ХХ века и 2000-е годы количество монографических и учебно-методических работ, посвященных теоретикометодологическим аспектам истории, возросло [6, 9]. Одновременно активизировался встречный процесс – представители философского знания более смело включили в область своих изысканий социальные и гуманитарные науки [1, 4, 7, 8, 14, 15], усилив такое направление, как философские проблемы социально-гуманитарных наук. Сформировалось представление о том, что оценка адекватности исторической картины мира невозможна вне того контекста, в котором она формировалась, что усилило интерес к истории исторической науки, к оценке влияния на историка, господствующего в этот период типа научной рациональности. Период институционализации социально-гуманитарного знания (и истории – в том числе) относится к середине XIX века, к эпохе «триумфального шествия» позитивизма. Можно сказать, что становление «классической» исторической науки было связано с тем, что история перестала быть искусством, статус которого она имела со времен античности. Была провозглашена необходимость ориентации на идеал естественных наук, опирающихся на факты. Несмотря на это, в качестве самостоятельной научной дисциплины, имеющей свой предмет и методологию, история не рассматривалась. С позиций позитивистского подхода она выступала в виде совокупности отдельных событий или фактов. Каждое из них представлялось как определенное, типическое событие или факт, и их объяснение предполагало обнаружение каузальных зависимостей – то есть причин, порождающих аналогичные события. Такие взгляды сформировали специфические представления об историческом факте, транслировавшиеся в рамках позитивистской традиции [9]. Например, в отечественной науке советского периода преобладал именно позитивистский, каузально- дескриптивный подход к истории, а политическая история была вытеснена социально-экономической. «Классическая история» формировалась именно как социальная наука, как «социальная история» и в немалой степени была связана с трудами К. Маркса и Ф. Энгельса [7, с. 18]. Действительно, процессы складывания научной историографии и становления капитализма как социальной организации шли параллельно, оформляясь в различные направления изучения капитализма, наиболее мощными из которых стали марксистское и либеральное [3, с. 144]. Результатом реализации позитивистской программы был беспрецедентный прирост зафиксированного исторического знания. Благодаря усилиям историков были систематизированы и изданы многочисленные своды источников, включая хроники, хозяйственные акты, описания археологических коллекций. В 60–80-е гг. XIX века начался процесс дифференциации исторической науки, стали складываться школы и направления, оформилась система профессионального образования. При этом история вплоть до конца XIX века представляла собой «историю-рассказ», «историю-повествование» (нарратив). По мнению современного американского исследователя Х. Уайта [13, с. 34–37; 3, с. 145], в рамках нарративной истории произошло становление четырёх парадигм формы, построенных на разных доказательствах –

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

383

формистской, органицистской, механистичной и контекстуальной. В случае формистской позиции историк устанавливает уникальность объектов или разнообразие их типов. Во втором случае изображает кристаллизацию некоторой интегрированной сущности из совокупности кажущихся разрозненными событий. Третий – механицизм – склонен рассматривать «поступки» населяющих историческое поле «действующих лиц» как проявление некой сверхисторической силы, возвращая к поиску причинности. Наконец, контекстуализм объясняет события на основе того контекста, в котором они произошли. В области идеологии исторических сочинений XIX века Х. Уайт постулирует четыре позиции: анархизм, консерватизм, радикализм и либерализм [13, с. 42–45; 3, с. 145]. Вполне понятно, что эти типизации являются методологическим приемом, своего рода идеально-типической конструкцией. Пересмотр сложившейся «классической» научной парадигмы истории начался уже на рубеже XIX–XX веков с утверждения принципиального различия между социальным, гуманитарным и естественнонаучным познанием, и был связан с обострением полемики вокруг проблемы метода и языка науки. Это говорит о начале складывания «неклассической» парадигмы социально-гуманитарного знания, представители которой – философы-неокантианцы В. Виндельбанд и Г. Риккерт – обратились к особенностям «наук о природе» и «наук о духе», к характеристике методологии социально-гуманитарного и естественнонаучного познания, уяснению специфики номотетического и идеографического методов. Если номотетический метод направлен на выявление генерализирующих тенденций, то идеографический метод фиксирует в изучаемом объекте его уникальность (Г. Риккерт считал, что именно этим методом должны вооружиться науки, которые исследуют уникальные события и феномены, в том числе – история). «Неклассическая» парадигма истории вернула в нее субъективистскую окраску, поскольку критерий отбора фактов, согласно взглядам, Г. Риккерта, состоит в отношении индивидуальных фактов к ценности. Историк вполне может пренебречь тем, что для него лишено личной, социальной, научной или иной значимости. Процесс и результат реконструкции событий становится тем самым зависимым от установки исследователя, его ценностных ориентаций. Иными словами, картина реальности, воссоздаваемая историком, субъективна. Наряду с философами-неокантианцами критиками позитивистского подхода и «классической» парадигмы истории были историки-неогегельянцы – Б. Кроче и Р. Дж. Коллингвуд, которые, будучи органицистами в терминологии Х. Уайта, представляли исторический процесс как историю развития духа. Развивая близкие В. Виндельбанту и Г. Риккерту взгляды, они доказывали, что исторические процессы, в отличие от процессов природных, не могут быть адекватно представлены ни в сознании историков, ни в их интерпретационных схемах. В роли исторических фактов выступают события, давно «канувшие в Лету» и условия, уже не существующие в объективной действительности. Предметом исторического анализа они становятся лишь тогда, когда перестают непосредственно восприниматься. Именно поэтому кредо профессионального историка содержит значительную долю субъективизма: «Историк имеет право и обязан, пользуясь методами, присущими его науке, составить собственное суждение о том, каково правильное решение любой программы, встающей перед ним в процессе его работы» [5, с. 244]. Историк раз за разом осуществляет рефлексию уже изученных некогда фактов под новым углом зрения. В отличие от выводов представителей естественных наук, демонстрирующих общие тенденции, исследовательская позиция историка сопряжена с его собственными суждениями и выводами. Помимо этого, процесс аккумуляции знаний влечет

384

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

за собой изменения в эмпирической базе, уточняются методы и теоретические основания исторического исследования, в силу чего ни один результат не будет финальным. Не случайно Р. Дж. Коллингвуд пишет о том, что каждое новое поколение по-своему открывает для себя историю, а историк не просто дает новые ответы на старые вопросы: его задача – по-новому ставить сами вопросы. Используя гераклитовскую метафору, Коллингвуд сравнивает историю с рекой, в которую невозможно войти дважды. Историк, работавший над какой-то проблемой в течение определенного времени, обнаруживает, возвратившись к ней, что изменилась не только проблема, но и он сам - его взгляды, суждения, оценки. Иными словами, избранный историком исследовательский ракурс всегда конкретен, исторически обусловлен и личностно окрашен. Эта позиция солидаризируется с феноменологической социологией, с идеями А. Щюца. Напомним, что с точки зрения Щюца, социальный мир в принципе – это мир множества реальностей, а различные индивиды сосредоточивают внимание на его разных аспектах. Катаклизмы начала ХХ века подорвали веру в прогресс, в силу человеческого разума, которая была знаменем научно-технической революции. Это привело и к разочарованию в истории, к утрате доверия к ней. Разворот в сторону человека не только как познающего субъекта, но и как главного актора исторического процесса, позволивший «реабилитировать» историю и историков, стал возможным во многом благодаря появлению «новой исторической науки» или школы «Анналов». У истоков этого направления стоят французские историки Л. Февр и М. Блок, выдвинувшие новую концепцию деятельности историка, который должен быть творцом, ставящим научную проблему и определяющим в соответствии с нею отбор фактического материала и исследовательский ракурс. Школа «Анналов» базировалась на философской методологии, включая инструментарий гносеологии и социальной философии. С одной стороны, это критика «классических» трактовок отношения между историком и историческим фактом; на ней основывалось специфическое прочтение роли историка, близкое взглядам В. Дильтея на соотношение «наук о духе» и «наук о природе», созвучное методологической установке М. Вебера и его концепции «идеальных типов». С другой стороны, для Школы «Анналов» была характерна ориентация на своего рода тотальную историю, включающую исследование ментальностей, историческую антропологию, этнографию. Наряду с вышеизложенным, заслугой этих исследователей была установка на принципиально междисциплинарную практику исторического исследования и социальных наук. Л. Февр активно выступал за объединение усилий представителей разных отраслей социально-гуманитарного знания, поскольку их общая цель состояла в изучении главного субъекта истории – конкретного человека. Достижением школы «Анналов» было возвращение истории ее гуманистического содержания, а вместе с ним – интереса широкого круга читателей. Не случайно в 1970–1980-е годы взрывообразно возросло количество исторических работ, связанных с изучением сознания и поведения как отдельных людей, так и социальных групп. Принципиальная трансформация предмета исследования, целью которого стало изучение человека как активного актора исторического процесса, повлекло за собой необходимость пересмотра понятийно-категориального аппарата и методологии исследования. Все это в совокупности привело к оформлению нового видения истории, внедрившей в свою предметную область человеческое сознание как неотъемлемую структуру социальной жизни. Иными словами, в рамках неклассической парадигмы идет кристаллизация «гуманитарной истории».

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

385

Разумеется, представители школы «Анналов» не смогли решить все сложнейшие вопросы методологии истории. Несмотря на включение в исследовательское поле индивидуальной и коллективной психологии, они не исследовали мотивы поведения людей, абстрагировались от идеологии и политики и в этой связи мало внимания уделяли современной истории. В конце XX - начале XXI веков историческая наука вступает в свой новый – «постнеклассический» этап, что знаменуется новыми методологическими исканиями с опорой на социально-философский дискурс. Еще в середине 70-х годов прошлого века во Франции под руководством Ж. ле Гоффа и П. Нора вышел в свет трехтомник под общим названием «Делать историю». Эта программная публикация демонстрировала появление новой исторической школы, сделавшей акцент на изучении истории «неисторических народов», демографии, религии, искусства, истории науки. Наряду с «политической историей» ее представители призывали исследовать «историю социальную», а также ввели понятие «концептуальной истории». Под влиянием доминирующей на Западе идеологии либерализма и влившихся в нее философских течений – экзистенциализма, персонализма и антропологических концепций – фокус исследований историков Запада все больше смещается на человека в исторически конкретных обстоятельствах. В то же время, сама парадигма постнеклассической науки предполагает отход от доминирующих подходов и доктрин. Современная история, подобно другим наукам, еще в большей степени дифференцируется по направлениям и даже по методам: есть историки-фактологи, вводящие в научный оборот малоизвестные факты; историки-концептуалисты, выдвигающие интересные новые объяснения; историки-философы, историки-социологи, историкиэкономисты и т.д. Вторая половина ХХ века – эпоха оформления постмодернистского дискурса. Перефразируя Г. Зиммеля, можно сказать, что в постмодернистской парадигме история складывается из моментальных снимков, моментов движения, процессов, которые в равной мере составляют взаимное согласование усилий и взаимные помехи. Постмодернизм вернул в вопрос о качественной весомости исторических событий и фактов, закрытый позитивистской традицией и вновь открытой неокантианцами с их идеей соотнесения с ценностью. Он очередной раз напомнил, что не существует корреляции между частотой появления и значимостью определенных событий в истории, поскольку лишь будущие поколения способны это оценить. Количественные, метрические показатели, статистика и социологические выборки не всегда могут охватить размах исторических событий и совершенно беспомощны в отношении динамики их саморазвития. Развивая идеи своих предшественников, представитель постструктурализма и постмодернизма М. Фуко пришел к выводу, что в истории не бывает окончательных истин хотя бы потому, что она не является «цельным знанием», а представляет собой дискурсы научных сообществ. Соответственно, историческое познание не имеет четких значений, а основывается на нормативных ценностях, что приводит к релятивизму научной истины [16]. Постмодернистская парадигма учит исследователя творить, учитывая горизонт «открытой истории». Подводя итоги, можно резюмировать: если «классическая» историческая наука второй половины XIX века имела характер «социальной истории», «неклассическая» история ХХ века обрела вид «гуманитарной истории», то во второй половине ХХ – начале XXI века, в своей постнеклассической ипостаси, она становится «социально-гуманитарной историей». Сегодня оче-

386

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

видно, что социальное познание содержит ценностно-смысловой элемент, а значит, субъективность, характерную для познания гуманитарного. В этой ситуации особое значение для анализа прошлого, оценки настоящего и предвидения будущего состояния человека и общества приобретает формирование стереоскопической картины истории, которое возможно на основе принципа дополнительности. Его использование в социально-гуманитарном дискурсе подчеркивает характерную для постнеклассической науки трасдисциплинарность и междисциплинарность. Автор принципа дополнительности физик Н. Бор считал, что этот принцип должен найти применение во многих областях науки. Сегодня использование принципа дополнительности в социально-гуманитарном познании в целом и в историческом познании – в частности – носит эпизодический характер. В то же время, он может стать основой формулы совмещения различных исследовательских подходов, своего рода интегративной парадигмы, которая позволила бы воссоздать историческую действительность во всей ее сложности и разнообразии [11, с. 4–5]. Результатом ее применения могла бы стать стереоскопическая история, отображающая диалектику общественного развития в ее противоречивом единстве. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10.

11. 12. 13. 14. 15. 16.

Антоновский А. Ю. Социэпистемология. М., 2011. Барг М. А. Категории и методы исторической науки. М., 1984. Бахитов С. Б. Либерализм и марксизм в зеркале постмодернистского объективизма Х. Уайта // Вестник Томского государственного университета. История. 2011. №1(13). С. 144–149. Качанов Ю. Л. Эпистемология социальной науки. СПб., 2007. Коллингвуд Р. Идея истории; Автобиография. М., 1980. Коломийцев В. Ф. Методология истории (От источника к исследованию). М., 2001. Орехов А. М. Социальные науки как предмет философского и социологического дискурса. Резник Ю. М. Введение в социальную теорию: Социальная эпистемология. М., 1999. Репина Л. П., Зверева В. В., Парамонова М. Ю. История исторического знания: пособие для вузов. М.: Дрофа, 2006. Розов Н. С. Достижение доверия к истории: неустранимость эпистемичности и коммуникативно-кумулятивный реализм // Вестник Новосибирского государственного университета. Серия: Философия. 2013. Т. 11. №3. С. 37–42. Сорокина В. И., Фролова И. В. Современное социогуманитарное познание: опыт применения принципа дополнительности. Уфа: РИЦ БашГУ, 2009. Тахо-Годи А. А. Ионическое и аттическое понимание термина «история» и родственных с ним // Классическая филология. М., 1963. Уайт Х. Метаистория: Историческое воображение в Европе XIX века. Екатеринбург, 2002. Философия истории / Под ред. А. С. Панарина М.: Гардарики, 1999. Философия социальных и гуманитарных наук / Под ред. С. А. Лебедева М., 2006. Фуко М. Археология знания. Киев: Ника-центр, 1996. Поступила в редакцию 02.12.2015 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

387

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.6

Historical science in the context of changing paradigms of social and cultural knowledge © I. V. Frolova1*, M. A. Elinson2 1Bashkir

Academy of Public Service and Administration the President of Bashkortostan Republic 40 Validi St., 450008 Ufa, Republic of Bashkortostan, Russia. 2Bashkir

State University 32 Validi St., 450074 Ufa, Republic of Bashkortostan, Russia. *Email: [email protected] History, as a science, has been developing in the context of a concrete epoch of scientific paradigms and types of scientific rationality. The period of constitutionalization of social and humanitarian knowledge and history refers to the middle of the 20th century, to the epoch of a triumphal approach of positivism. The formation of a “classical” historical science was connected with the fact, that history was not considered to be an art any more (as it was used to be since ancient time). It was proclaimed, that history should be based on natural sciences, dealing with real facts. The review of a “classical” scientific paradigm of history was stated in the 19th– 20th centuries and it was connected with the confirmation of a principal difference between social, humanitarian and scientific knowledge. The discussion of the method and the language of science took the central place. Nonclassical paradigm of social and humanitarian science began to form. At this period, it develops the concept of “humanitarian story”. At the end of the 20th century, the historical science entered postclassical period. This circumstance was accompanied by new methodological approaches with the basis on social and philosophical discourse. Integrative paradigm in history, which is based on the principle of additionality, has been forming. Within this paradigm, history becomes stereoscopic acquiring the character of “social and humanitarian” history. Keywords: historical science, paradigms of social and cultural knowledge, social history, humanitarian history, social and humanitarian history. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Frolova I. V., Elinson M. A. Historical science in the context of changing paradigms of social and cultural knowledge // Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5. Pp. 381–388.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8.

Antonovskii A. Yu. Sotsiepistemologiya [Social epistemology]. Moscow, 2011. Barg M. A. Kategorii i metody istoricheskoi nauki [Categories and methods of historical science]. Moscow, 1984. Bakhitov S. B. Vestnik Tomskogo gosudarstvennogo universiteta. Istoriya. 2011. No. 1(13). Pp. 144–149. Kachanov Yu. L. Epistemologiya sotsial'noi nauki [Epistemology of social science]. Saint Petersburg, 2007. Kollingvud R. Ideya istorii; Avtobiografiya [The idea of history; Autobiography]. Moscow, 1980. Kolomiitsev V. F. Metodologiya istorii (Ot istochnika k issledovaniyu) [Methodology of history (From source to study)]. Moscow, 2001. Orekhov A. M. Sotsial'nye nauki kak predmet filosofskogo i sotsiologicheskogo diskursa. Reznik Yu. M. Vvedenie v sotsial'nuyu teoriyu: Sotsial'naya epistemologiya [Introduction to social theory: Social epistemology]. Moscow, 1999.

388

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5 9. 10. 11.

12. 13. 14. 15. 16.

Repina L. P., Zvereva V. V., Paramonova M. Yu. Istoriya istoricheskogo znaniya: posobie dlya vuzov [The history of historical knowledge: textbook for universities]. Moscow: Drofa, 2006. Rozov N. S. Vestnik Novosibirskogo gosudarstvennogo universiteta. Seriya: Filosofiya. 2013. Vol. 11. No. 3. Pp. 37–42. Sorokina V. I., Frolova I. V. Sovremennoe sotsiogumanitarnoe poznanie: opyt primeneniya printsipa dopolnitel'nosti [Modern socio-humanitarian knowledge: an attempt of application of the principle of subsidiarity]. Ufa: RITs BashGU, 2009. Takho-Godi A. A. Klassicheskaya filologiya. Moscow, 1963. Uait Kh. Metaistoriya: Istoricheskoe voobrazhenie v Evrope XIX veka [Metahistory: Historical imagination in Europe of the 19th century]. Ekaterinburg, 2002. Filosofiya istorii [Philosophy of history]. Ed. A. S. Panarina Moscow: Gardariki, 1999. Filosofiya sotsial'nykh i gumanitarnykh nauk [Philosophy of social sciences and liberal arts]. Ed. S. A. Lebedeva Moscow, 2006. Foucault M. Arkheologiya znaniya [Archaeology of knowledge]. Kiev: Nika-tsentr, 1996. Received 02.12.2015.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

389

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.7

Заводские крестьяне Южного Урала до освобождения от крепостной зависимости © Р. Б. Шайхисламов Башкирский государственный университет Россия, Республика Башкортостан, 450076, г. Уфа, ул. Заки Валиди, 32. Email: [email protected] В статье рассматривается социальный состав горнозаводского крепостного населения вотчинных и посессионных заводов Южного Урала в первой половине XIX века. Отмечается, что по роду своей деятельности все горнозаводское население было так или иначе связано с заводскими работами; по социальному составу они являлись крестьянами, купленными к заводам или собственные владельческие крепостные. Показано как вследствие многообразия производственных работ в заводском хозяйстве, крепостные заводовладельцев делились на категории, которые отличались друг от друга и по условиям труда, и по возможностям ведения собственного хозяйства. Ключевые слова: Южный Урал, заводы, заводовладельцы, население, крепостные, посессионные, крестьяне, работники.

На Южном Урале (в административном отношении Оренбургская губерния) по числу крепостных душ и размерам своих земельных владений заводовладельцы, почти все принадлежавшие в первой половине ХIХ века к сословию дворян, в являлись самыми крупными помещиками и душевладельцами региона. Кроме дворян, владевших заводами, землями, принадлежащими к этим заводам, и собственными крепостными крестьянами на правах неограниченной собственности, заводами владели и лица, обладавшие лишь правом условной собственности. Речь идет о владельцах посессионных заводов. К частным горнозаводчикам, состоящим на праве посессионным относились те, которые имели «пособие от казны или в людях, или в землях, или в лесах, или в рудниках, или же коих владельцы получили позволение владеть заводом и при оном крепостными людьми, не имея права дворянства» [13, ст. 5; 10]. Имущество частных горных заводов, находившихся в посессионном содержании владельцев, оставалось собственностью казны. Крепостные крестьяне таких заводов являлись собственностью завода, а не владельца и могли продаваться и покупаться вместе с предприятием (о посессионном праве владения см. [7, 14]). Существовали на Южном Урале и казенные горные заводы. Но, в отличие от остальной части Урала, где большинство заводов были посессионными и казенными, на территории Южного Урала продолжали преобладать вотчинные заводы, основанные на так называемом «помещичьем праве». Так, из 27 действующих в 30-х годах XIX в. медеплавильных и железоделательных заводов 4 являлись посессионными, 3 – казенными, а остальные – вотчинными [2, с. 374]. К 30-м же годам XIX века переменились и владельцы почти половины действовавших заводов Оренбургской губернии. Казенными заводами являлись Златоустовский, Саткинский и Кусинский, переданные в казенное ведомство в 1811г. после содержания их московским именитым гражданином Кнауфом.

390

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

Крепостное население горнозаводских округов делилось на следующие категории: 1) казенных мастеровых и рабочих, вечно отданных заводам; 2) непременных работников (категория непременных работников появилась после ликвидации в 1807 г. института приписных крестьян на Урале. Набор в непременные работники производился из расчета 58 человек с одной тысячи бывших приписных крестьян по последней ревизии. Остальная часть приписных к заводам крестьян навсегда освобождалась от заводских работ); 3) крепостных людей при посессионных заводах; 4) крепостных людей при заводах владельческих. К последним, особенно крепостным вотчинных заводов, относилась большая часть заводских крестьян Южного Урала, на них и будет обращено наше основное внимание. Отметим здесь лишь некоторые особенности, характеризующие и отличающие казенных мастеровых и работных людей от крепостных крестьян частных заводовладельцев. Мастеровые, работные люди и непременные работники казенных заводов составляли своеобразную, отличную от других, категорию населения. Правовое положение названных людей законодательством первой половины XIX века характеризуется приравниванием их к военнослужащим с рядом специфических особенностей, отличающих заводской труд от воинской службы. В Проекте Горного положения 1806 г. и Горном уставе 1832 г., рассматривающих мастеровых и рабочих казенных заводов как военнослужащих, занятых исполнением государственной службы, подчеркивается, что «они подчиняются горному начальству на том же основании, как нижние военные чины военному ведомству». Согласно штатам 1847 г. горнозаводские мастеровые и рабочие казенных заводов получили звание «рабочих чинов» и были приравнены к рядовым военной службы [11]. Обладая отдельными правами и обязанностями, свойственными юридическому статусу военнослужащих, они освобождались от всех государственных податей и рекрутского набора [8, ст. 769; 9, ст. 16; 11], от всякого постоя, а земские повинности (дороги и мосты внутри заводских округов) исправлялись определенным количеством людей, назначенных горным начальством в ведение горного исправника [8, ст. 765– 768; 11]. На горную службу мастеровых и рабочих, как и на военную, привлекали рекрутскими наборами из казенных селений. Служба их была наследственной обязанностью. Мастеровые и рабочие казенных заводов, как люди, обладавшие правами военнослужащих, судились по уголовным преступлениям военным судом [8, ст. 860]. Прослужив беспорочно 35 лет они получали отставку, после отставки – пенсию. За заводские работы они получали жалованье и задельную плату; им бесплатно выдавали провиант хлеба, выделялись покосы и пашни, предоставлялось время для сенокошения. Мастеровые и рабочие, жившие в «горном городе», пользовались «всеми городовыми правами»; могли заниматься разными ремеслами и мастерствами; иметь собственные заведения, нанимать вольных работников; могли заниматься промыслами и отходничеством, перейти в другие сословия [8, ст. 763; 11]. Таким образом, мастеровые и работные люди казенных заводов в правовом отношении приближались к рядовым служащим, а также к государственным и помещичьим крестьянами, а в кое-чем к горожанам. В первой половине XIX века на Южном Урале казенных мастеровых и работных людей было немного. Казенными являлись заводы лишь Златоустовского заводского округа. По VII ревизии в них проживали более 7 тыс. душ м. п. [6, л. 54; 4, л. 22–29]. Основная масса заводских крестьян Южного Урала являлась частновладельческими. В начале XIX века все горные заводы (до передачи Златоустовского, Кусинского и Саткинского заводов в казенное ведомство) находились в руках частных владельцев. Лишь заводы Преображенский (П.Гусятникова), Верхне-Авзянопетровский и Нижне-Авзянопетровский

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

391

(московского купца Губина), Иштеряковский (А.Иноземцева) и Шилвинский (А.Подъячева) являлись посессионными, а остальные принадлежали их владельцам на праве полной собственности [5, д. 40, л. 161]. Крепостных людей при названых посессионных заводах числилось 2230 душ м. п. (9.4% от всех заводских крестьян края), из них 384 души м. п. (17.2%) являлись мастеровыми, а остальные 1846 душ м. п. (82.2%) – черноработными (подсчитано по: [15, л. 41–42]). К середине XIX века в разряде посессионных, помимо Нижне- и Верхне-Авзянопетровских (купца П. Губина), Шилвинского (А. Подъячева) оказались Кагинский и Узянский заводы петербургского купца Гротена, а также Богословский, вновь образованные в 1820 г. и 1830 г. Покровский и Воздвиженский горные заводы. Последние три завода принадлежали на посессионном праве наследникам Шелашникова. Находившиеся в начале века в посессионном содержании П. Гусятникова Преображенский и А.Иноземцева Иштеряковский заводы в середине XIX века являлись уже вотчинными заводами владельцев М.Пашкова и наследниц Ярцова [5, д. 140, л. 209–212]. Численность крепостных крестьян посессионных заводов за полвека возросла всего на 1892 души м. п. В середине XIX века их насчитывалось 4122 души мужского пола, что составляло 11.9% от всех крестьян частных горных заводов Южного Урала (подсчитано по: [5, д. 140, л. 209–212]). Согласно Уставу горному на заводах, состоящих в частном владении на посессионном праве, помимо вольнонаемных, мог быть использован труд следующих категорий населения: 1) казенных мастеровых и рабочих, вечно отданных к заводам; 2) непременных работников; 3) заводских крепостных [13, ст. 445]. Причем, первые две категории людей должны были содержаться заводовладельцами на том же положении, как на казенных заводах [13, ст. 446, 450, 451]. На Южном Урале, в отличие от посессионных заводов Среднего Урала и Прикамья, где применялся труд всех названных категорий людей, мастеровые являлись не казенными, вечно отданными заводам, а покупными самими владельцами. Более того, на Нижне- и Верхне-Авзянопетровских заводах Губина, например, мастеровые являлись собственными людьми владельца, а не купленными к заводам лишь по праву заводчика [5, д. 23, л. 87–94]. Невелика была на южноуральских посессионных заводах и численность непременных работников. По указу 1807 г. всем заводчикам, в том числе и недворянского происхождения, разрешалось покупать крепостных взамен непременных работников [12]. Поэтому подавляющая часть крестьян посессионных заводов Оренбургской губернии, в отличие от других регионов, состояла исключительно из «крепостных заводских людей», купленных заводчиками к предприятиям. В начале 20-х гг. XIX века непременных работников здесь насчитывалось всего 413 человек м. п. и 309 ж. п. Из них 205 душ м. п. и 155 ж. п. принадлежали Нижне-Авзянопетровским, 137 душ м. п. и 103 души ж. п. – Узянскому, 71 душа м. п. и 51 душа ж. п. – Кагинскому заводам [5, д. 40, л. 161]. В 40-х гг. ХIХ века численность непременных работников на посессионных заводах достигла 762 души м. п., из которых 216 душ м. п. принадлежали Узянскому, 221 душа м. п. Кагинскому и 325 душ м. п. Авзянопетровским заводам [3, отд. IV, табл. V]. По Положению от 15 марта 1807 г. непременные работники посесионных заводов, образовавшиеся из части бывших приписных к заводам крестьян, не составляли «никакого особенного сословия, но суть точно такие же мастеровые и рабочие люди, как вечноотданные к заводам». Поэтому на непременных рабочих возлагались все обязанности, и они получали все права, «какие предоставлены прочим вышеозначенным мастеровым и рабочим людям». При заводах частных людей непременные рабочие во всем зависели от заводчиков точно также, как и прочие казенные

392

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

мастеровые и рабочие люди, вечно отданные заводам [12, ст. 1, 12]. Заводовладелец мог менять их повинности, отдать в казенные заводы, по своему усмотрению перевести из непременных рабочих в мастеровые и наоборот [12, ст. 5, 10]. По законодательству того времени все крепостные люди, состоявшие при посессионных заводах, к которым они были куплены, не могли быть от них отделены [13, ст. 461]. Сами же заводчики не в праве были употреблять крепостных крестьян на другие работы, кроме заводских [13, ст. 464; 8, ст. 790, п. 14]. Все крепостные крестьяне посессионных заводов Южного Урала проживали не в особых селах и деревнях, а непосредственно на территории самих заводов, в заводских поселках. Неоднородным был в первой половине XIX века социальный состав и горнозаводского крепостного населения вотчинных заводов, принадлежавших владельцам на правах полной собственности. Большинство крепостных мастеровых на вотчинных заводах являлись собственными, купленными владельцами по праву дворянства людьми. Но встречались среди крепостных мастеровых и крестьян частных заводчиков люди, купленные владельцами не в личную собственность, а к заводам, на так называемом «заводском праве» [5, д. 23, л. 87–94; д. 40, л. 161]. К последним относились, например, 650 душ м. п. крепостных мастеровых и крестьян Белорецкого завода Д. И. Пашковой, тогда как остальные 1600 душ м. п. являлись крепостными, купленными ею по праву дворянства [15, л. 75–77; 1]. На Воскресенском частном заводе той же владелицы кроме 837 душ м. п. собственных крепостных мастеровых и крестьян находились еще 99 душ м. п. вечноотданных казенных крестьян [5, д. 23, л. 87–94], проживавших при самом заводе. В целом, крепостные люди вотчинных заводов составляли 82.8% от всех крестьян частных горных заводов Южного Урала в начале и 88.1% – в 50-х гг. XIX века (подсчитано по: [15, л. 41–45; 5, д. 140, л. 209–212]). Крепостные крестьяне вотчинных заводов проживали не только при заводах, но и при особо заведенных для них селениях. Так, в начале XIX века 5868 душ м. п. (сведения неполные) крепостных заводских крестьян (24.9%) являлись жителями деревень, расположенных на землях заводских округов. В последующие годы возникали новые селения на заводских землях, куда заводовладельцы переводили купленных или собственных крепостных крестьян из других губерний России. В 40-х гг. XIX века при всех заводах и заводских округах Южного Урала насчитывалось 64 селения и 9 934 крестьянских двора. Из них только 5 селений и 1 929 крестьянских дворов располагались на территории посессионных заводов [14; 3, отд. IV, табл. IV–V]. По роду своей деятельности все горнозаводское население было так или иначе связано с заводскими работами. По социальному составу они являлись крестьянами, купленными к заводам или собственные владельческие крепостные. В официальных материалах они значились просто мастеровыми и работными (черноработными) людьми. На практике же, вследствие многообразия производственных работ в заводском хозяйстве, крепостные частных заводовладельцев делились на категории, которые отличались друг от друга и по условиям труда, и по возможностям ведения собственного хозяйства. Самой малочисленной группой были «служители», представлявшие собой привилегированный слой крепостных, занятых в управлении вотчины, заводов, контор. Сюда же относились приказчики, различные смотрители за работами, уставщики, нарядчики и т.д. Следующую группу крепостных людей составляли мастеровые, постоянно занятые в промышленном производстве и выполнявшие основные работы на горных заводах. В первой половине ХIХ века на посессионных и вотчинных заводах Южного Урала мастеровые составляли от 11% (Богоявленский) до 16% (Миаский) за-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

393

водского крепостного населения [15, л. 41–45]. На постоянных же работах в заводском производстве были заняты и так называемые горные работники, проживавшие при заводе (поторожные, ремонтники, сторожа, плотники, столяры, кузнецы, слесари, плетники, каменщики, колесники, скорняки, бондари и т. д.). Несмотря на обязательный характер труда, все названные и подобные им горные работники, а также мастера получали заработную плату в денежной форме. Существовали сдельная (задельная) и повременная (поденная) системы оплаты труда. Самая значительная часть заводского крепостного населения была занята на вспомогательных работах, не требующих квалификации. Они занимались заготовкой дров, угля, добычей руды, перевозками, сплавом караванов и т.д. Все подобные работы выполнялись крепостными крестьянами в порядке заводской барщины. Хотя заводские работы отрывали работников на значительный период времени, основным источником существования для последних оставалось все же собственное их хозяйство. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15.

Герман И. Ф. Описание заводов, под ведомством Екатеринбургского горного начальства состоящих. Отд. II. Екатеринбург: Тип. екатеринбургских горных заводов, 1808. 388 с. История Башкортостана с древнейших времен до 60-х гг. ХIХ в. Уфа: Китап, 1997. 520 с. Материалы для статистики Российской империи, издаваемые с Высочайшего соизволения при статистическом отделении Совета Министерства внутренних дел. СПб.: Тип. МВД, 1841. Т. 2. Отд. IV. 791 с. ОПИ ГИМ. Ф. 14. Д. 950. ОПИ ГИМ. Ф. 395. Д. 40. ОПИ ГИМ. Ф. 445. Д. 76. Полетика И. О посессионном праве владения русскими горными заводами // Горный журнал. 1862. №9. С. 547–558. I ПСЗ. Т. 29. №22208. I ПСЗ. Т. 29. №22342. I ПСЗ. Т. 31. №24688. §47. II ПСЗ. Т. 22. Отд. I. №21203. I ПСЗ. Т. 29. №22498. Свод законов Российской империи. СПб.: Тип. Второго отделения собственной е.и.в. Канцелярии, 1857. Т. VII. 640 с. Сигов Н. Народ и посессионные владения на Урале // Русское богатство. 1899. №3. С. 181–214; №4. С. 183–202. ЦИА РБ. Ф.И.–1. Оп. 1. Д. 190. Поступила в редакцию 21.10.2015 г.

394

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.7

Plant peasants of the Southern Urals before the peasant liberation from serfdom © R. B. Shaikhislamov Bashir State University 32 Zaki Validi St., 450076 Ufa, Republic of Bashkortostan, Russia. Email: [email protected] In the article, the social structure of mountain-plant serf population of fief and seasonal plants in the Southern Urals in the first half of the 19th century is studied. It is noted that due to the kind of their activity, all mountain-plant population was in this or that way connected with plant work; according to their social structure they were peasants, bought for the plants, or were the owners’ private serfs. It is shown that because of the variety of industrial work at a plant, the serfs of the plant-owners were categorized and differed according to the working conditions and possibilities of their own management. The Southern Urals is noted to have become the arena of private mining industry activity as compared to other areas of the country. The fact predetermining the social composition of factory population. The sources of formation and growth of the group of factory peasants of the Southern Urals are shown. In the article, the social structure is analyzed and social groups of factory peasants are described for three different mining areas of the region. Keywords: the Southern Urals, plants, plant-owners, population, serfs, seasonal workers, peasants, workers. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Shaikhislamov R. B. Plant peasants of the Southern Urals before the peasant liberation from serfdom // Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5. 389–394.

REFERENCES 1.

2. 3.

4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15.

German I. F. Opisanie zavodov, pod vedomstvom Ekaterinburgskogo gornogo nachal'stva sostoyashchikh. Otd. II [Description of plants under supervision of Yekaterinburg mining government department. Part II]. Ekaterinburg: Tip. ekaterinburgskikh gornykh zavodov, 1808. Istoriya Bashkortostana s drevneishikh vremen do 60-kh gg. XIX v. [The history of Bashkortostan from ancient times to the 60s of the 19th century]. Ufa: Kitap, 1997. Materialy dlya statistiki Rossiiskoi imperii, izdavaemye s Vysochaishego soizvoleniya pri statisticheskom otdelenii Soveta Ministerstva vnutrennikh del [Materials on statistics of the Russian Empire published with the Higher permission by the statistical department of the Ministry of Internal Affairs]. Saint Petersburg: Tip. MVD, 1841. Vol. 2. Otd. IV. OPI GIM. F. 14. D. 950. OPI GIM. F. 395. D. 40. OPI GIM. F. 445. D. 76. Poletika I. Gornyi zhurnal. 1862. No. 9. Pp. 547–558. I PSZ. Vol. 29. No. 22208. I PSZ. Vol. 29. No. 22342. I PSZ. Vol. 31. No. 24688. §47. II PSZ. Vol. 22. Otd. I. No. 21203. I PSZ. Vol. 29. No. 22498. Svod zakonov Rossiiskoi imperii [The code of laws of the Russian Empire]. Saint Petersburg: Tip. Vtorogo otdeleniya sobstvennoi e.i.v. Kantselyarii, 1857. T. VII. Sigov N. Russkoe bogat-stvo. 1899. No. 3. Pp. 181–214; No. 4. Pp. 183–202. TsIA RB. F.I.–1. Op. 1. D. 190. Received 21.10.2015.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

395

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.8

Мировоззренческие стратегии в современном американском романе © А. В. Татаринов Кубанский государственный университет Россия, 350040 г. Краснодар, ул. Ставропольская, 149. Email: [email protected] В статье на материале семнадцати текстов исследуется проблема мировоззренческих стратегий в американском романе XXI века. Рассматриваются наиболее влиятельные авторские модели: неодекаданс (М. Каннингем), постапокалиптический гуманизм (К. Маккарти), персональные версии социально-психологического реализма (Дж. Евгенидис, Дж. Франзен) и экзистенциалистского сознания (Д. Делилло, П. Остер, Дж. Литтелл, Д. Тартт). Основное внимание уделяется описанию и интерпретации общей для современных американских романов национальной картины мира. Семейная история остается стабильным уровнем повествования. На другом уровне появляется депрессивное или протестное слово о состоянии бытия, об абсолютных началах, обрекающих человека на страдание. В центре оказывается герой, который должен решать личные проблемы в контексте открывшейся пустоты, способной приобретать метафизические смыслы или заменять их. Снижая динамику фабулы и становления характера, роман становится формой изображения устойчивого состояния. Для этого состояния характерно сложное сочетание двух литературных архетипов: Иова и Гамлета. Любовь к миру не предусматривается, задача обретения аргументов для продолжения жизни воспринимается писателями как главная. Если классический американский роман (Лондон, Драйзер, Фицджеральд, Хемингуэй) позиционировал себя между мечтой и трагедией, то современный роман располагается между бытом и пустотой. С этим связан ключевой парадокс исследованных художественных текстов: соединяются в одном комплексе две формы усталости – не только от Абсолюта, ответственного за тяжесть существования, но и от его отсутствия. Герой не знает, с кем он не согласен: с Богом или с принципиально бессубъектным бытием, лишающим любого Бога воли, власти и смысла. Поиск новых нравственных ритуалов представляется в этой ситуации вполне закономерным. Ключевые слова: современная литература, жанр романа, американский роман XXI века, религиозно-философские проблемы, национальная идея, литературные архетипы.

Объектом нашего исследования стал жанр романа в литературе США XXI века. Предметом – мировоззренческие стратегии как фигуры художественного дискурса, придающие повествованию этический и потенциально дидактический потенциал. Цель – изучение нравственно-философских концепций, способных представить идейное пространство и ключевые архетипы современного американского романа. Он воспринимается нами как необходимая теоретическая целостность, как общее духовно-эстетическое движение. При этом мы не забываем, что каждый отдельный художественный текст обладает необходимой герметичностью и участвует в литературном процессе как самодостаточная авторская реальность. Материалом послужили тексты романов Джона Апдайка (John Updike) «Гертруда и Клавдий» (Gertrude and Claudius, 2000), Джеффри Евгенидиса (Jeffrey Eugenides) «Средний пол» (Middlesex, 2002), Тони Моррисон (Toni Morrison) «Любовь» (Love, 2003), Филипа Рота (Philip

396

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

Roth) «Заговор против Америки» (The Plot Against America, 2004) и «Обычный человек» (Everyman, 2006), Дона Делилло «Космополис» (Cosmopolis, 2003) и «Падающий» (Falling Man, 2007) , Кормака Маккарти (Cormac McCarthy) «Старикам здесь не место» (No Country for Old Men, 2005) и «Дорога» (The Road, 2006), Джонатана Литтелла (Jonathan Littell) «Благоволительницы» (Les Bienveillantes, 2006), Пола Остера (Paul Auster) «Сансет Парк» (Sunset Park, 2010), Джонатана Франзена (Jonathan Franzen) «Свобода» (Freedom, 2010), Майкла Каннингема (Michael Cunningham) «Начинается ночь» (By Nightfall, 2010) и «Снежная королева» (The Snow Queen, 2014), Джастина Торреса (Justin Torres) «Мы, животные» (We the Animals, 2011), Джонатана Троппера (Jonathan Tropper) «На прощанье я скажу» (One Last Thing Before I Go, 2012), Донны Тартт (Donna Tartt) «Щегол» (The Goldfinch, 2013). Мы исходим из необходимости целостного изучения литературной традиции как духовной интенции, которая обладает относительным единством и способностью к диагностированию национального сознания. Современные диссертации, посвященные проблемам новейшей американской литературы [2, 4, 6, 7, 9], тяготеют к научной локализации темы, к централизации исследовательского сюжета вокруг того или иного аналитического эпизода. Разумеется, в этом есть положительная тенденция, обусловленная скрупулезным изучением четко определенного объекта. Но не стоит забывать о том, что литература является эстетической формой постановки и решения онтологических и историософских проблем, требующих от исследователя достаточного рационального отношения к идейно-художественной реальности, которую можно назвать «единым сюжетом». В американских романах XXI века он присутствует как гипотетическая фигура, как тип дискурса, подверженный субъективным действиям литературоведа. И все же, признавая вполне определенные риски, стоит обращаться к нему. Так мы приближаемся к пониманию литературы как знакового национального сознания, которое решает комплексные гуманитарные задачи. Семейная история – базовый сюжет многих американских романов XXI века. Она способна предстать приквелом к «Гамлету» («Гертруда и Клавдий» Апдайка), развернутой реакцией на «11 сентября» или уже происшедший апокалипсис («Падающий» Делилло и «Дорога» Маккарти), оказаться важнейшей частью «альтернативной истории» («Заговор против Америки» Рота), многоаспектным пространством для становления личности, помнящей об отце, матери, братьях («Средний пол» Евгенидиса и «Сансет Парк» Пола Остера), значимым сюжетом в границах «романа воспитания» («Щегол» Тартт), основой для реализации эстетики неодекаданса (романы Каннингема «Начинается ночь» и «Снежная королева»), доминирующим в тексте хронотопом и одновременно рычагом для констатации или преодоления личностных кризисов («Любовь» Моррисон, «Свобода» Франзена, «На прощанье я скажу» Троппера и «Мы, животные» Торреса). Господство семейной истории в границах современного американского романа не представляется нам легко решаемой проблемой. С одной стороны, она – удерживающее начало, в своей естественной суете, шуме повседневных речей защищающее от казусов природы, от опасных, порою суицидальных пустот. Гендерная катастрофа в «Среднем поле» не так страшна на фоне жизни греко-американской семьи, сохраняющей в разных поколениях свою витальную силу. В «Падающем» экзистенциальная волна, вызванная террористическим актом, все-таки стихает в границах отношений между разными поколениями ближайших родственников.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

397

С другой стороны, этот семейный удерживающий дух настолько актуален своим житейским разрастанием, способностью превратить литературную историю в риторический двойник повседневного, бытового времени, что писатели понимают необходимость внешней драматизации. Они чувствуют, как сознание современного западного человека начинает утрачивать смысл в пространстве благоустроенного дома, где внутриродовые разборки, конфликты поколений, отчуждение жены от мужа могут стать единственно значимым сюжетом. Тогда на помощь приходят образы террористических атак, превращение девушки в молодого человека или постапокалипсис, буквально исключающий отца и сына из горизонтального мира. Хронотоп катастрофы создает эффект вертикального движения, возвращающего метафизическую проблему не в конкретности содержания, а в структуре обязательного присутствия. На первом плане оказывается герой, отрицающий благое присутствие Бога и согласный с тем, что отсутствие положительной метафизики, эпического, сложно-императивного «Верха», не приносит счастья, являясь источником перманентных депрессий и особой интуиции нарастающего отсутствия смысла. В романе Тартт «Щегол» катастрофические сюжеты рождаются там, где можно предположить присутствие Бога. И на земле, словно отражающей неблагополучие первоисточника, добра ждать нечего. У всех значимых персонажей «Щегла» одна общая ситуация: отцы бросили, матери умерли. Неизвестные террористы взорвали музей, в котором мать с сыном пережидали предательский дождь. Безымянный герой романа Рота «Обычный человек» не знает, чем закрыться от бессмысленной старости, от мыслей о банально загубленной жизни, прошедшей в бегстве от любви, ответственности и реализации самых важных замыслов. Но в персональном «богословии» героя нет никакой двойственности: религия – ложь, все Писания – незрелая мифология, вечная жизнь – абсолютное отсутствие. В этом контексте и принципиальный авторский «византизм»: Апдайка – в «Гертруде и Клавдии», Евгенидиса – в «Среднем поле». Уолтер, главный герой романа Франзена «Свобода», считает, что самая влиятельная и темная сила – католическая церковь. Франзен стремится, чтобы его воспринимали в толстовском формате – как мастера современной семейной хроники. Но нельзя не заметить, что в «Свободе» отсутствует эпическая вертикаль, лишающая каждое событие случайности и незначительности. Дидактический жест у Франзена не имеет никакого отношения к иерархически выстроенной морали Льва Толстого. Главное здесь – научиться выносить относительную тишину существования при отсутствии внешних проблем. Надо отметить, что укрепление атеистического мировоззрения не приносит героям счастья. Гармонии они не обретают. Часто мысль и слово о Боге остаются значимым неврозом, вытесненной, но не решенной проблемой, тревогой, распространяющей свою влияние на большинство жизненных контекстов. У Евгенидиса («Средний пол»), Делилло («Падающий»), Каннингема («Снежная королева») повторяется одна и та же ситуация: не чувствуя веры, не испытывая радости от ее отсутствия, человек бредет в храм, незаметно входит в него, осматривается по сторонам, оказывается вблизи возможного успокоения… – и не делает определяющего шага, радикально меняющего персональную картину мира. Это даже не кризис религиозных ценностей, а посткризис, когда страданий об утраченном Боге уже нет. Есть дискомфорт – не острая боль, а ноющее воспоминание, на котором можно сконцентрироваться, но есть шанс и избежать этой концентрации. В романе Маккарти «Дорога» вроде бы нет пути. Как у Моррисон – любви, у Франзена – положительно оцениваемой свободы, у Рота – благословенной серединности. Есть отречение

398

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

от исчезнувшего источника существования, предчувствие необратимости деградации человека, совершившегося апокалипсиса – без надежды на воскресение и преображение. Но в этом тексте, полном эпизодами смерти и разрушения, больше жизненной силы. Читателю здесь значительно просторнее, чем в душно камерных «Свободе» и «Любви». Маккарти тяжелее и злее в изображении образовавшихся пустот. Может быть, именно поэтому в «Дороге» улавливаются сигналы, поступающие от жанровой формы героического эпоса. Движение отца и сына, их сбережение друг друга, всех риторических и поведенческих фигур едва заметного добра, лаконичные речи о смысле – против интуиции небытия. Сопоставляя «Дорогу» с произведениями Д. Дефо, Д. Лондона и обнаруживая в современном романе гуманистические мотивы, Ю. В. Гончаров пишет: «В целом роман дает вполне внятный ответ на такой вопрос – любовь, но не просто к жизни, а к человеку. В частности, отцовская любовь как великое чувство ответственности за судьбу своего собственного духовного начала, которое отец вкладывает подобно единственному в своем роде и потому бесценному капиталу в ребенка» [5, c. 19]. Почему ищет смерти миллиардер Эрик в романе Делилло «Космополис»? Деньги, недвижимость, лимузины, женщины, персональные врачи, экономисты, охранники... Все эти знаки благополучия и потенциально долгой жизни оказываются аргументами против длящегося существования, начинают сигнализировать о сюжете гибели. Субъективная угроза в форме убийцы-одиночки Бенно Левина, невнятно, без рациональной односложности приговорившего бизнесмена к смерти, приобретает объективные черты. В децентрированном бытии Слово (как проясняющий Логос, создающий активно познаваемую модель мира) отсутствует; жизнь распадается на множество слов, своей необязательностью поддерживающих дурную бесконечность риторики. В длящихся речах – предостережения начальника охраны, двусмысленные диагнозы врача, вальяжное сожаление любовницы, дистанционная симпатия жены, экономические философствования «главного теоретика». Из всех минидиалогов Эрик, осведомленный о крахе йены и возможном банкротстве, черпает не информацию, а ощущение питающей его тревоги. Неслучайно мотив пышных похорон безвременно скончавшихся знакомых Эрика – один из главных в «Космополисе». Художественная концепция неочевидного портрета, которым оборачивается жизнь главного героя, характерна и для романа Деллило «Падающий», а также для романов Остера («Сансет Парк») и в меньшей степени Каннингема («Снежная королева»). При такой постановке проблемы личности существование, изображенное в тексте, напоминает паузу. Она лишает повествование внешней динамики, заставляя читателя сконцентрироваться на состоянии. Взрыв («11 сентября») не освобождает Кейта из «Падающего» от давно накопившейся депрессивности, а совсем наоборот – оттачивает пребывание в бессюжетных пустотах самого себя, где фоном может быть все что угодно – например, почти бессловесные отношения с женой, сыном, любовницей, ушедшим товарищем. Майлс в «Сансет Парке» Остера, заболев «виной выжившего» после нелепой гибели сводного брата, на годы зависает в специально созданной для себя внутренней тюрьме, где отлучение от родителей сочетается с выполнением придуманных повинностей. Баррет и Тайлер, братья из «Снежной королевы» Каннингема, безвыходно пребывают в облегченном миноре, размышляя об исчезновении последнего повода для суетливых движений. Повествование стремится не к динамизму нравственного сознания, а к укреплению романа-состояния – значимой жанровой формы современной американской (и не только) литературы. Роман-состояние не отрицает развития, допускает становление идеологической

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

399

сферы и присутствующего в ней героя, но прежде всего остается в памяти состоявшимся знаком настроения, особой атмосферы. В «Сансет Парке» на видном месте один трагический эпизод: молодая женщина, талантливая художница повесилась в Венеции, в музейном туалете, после успешного открытия выставки своих работ. Друзья на церемонии прощания вспоминают о ее «пылающей натуре». В романе-состоянии такой решительный исход – исключение, эпизод для размышлений. Герои «Падающего», «Снежной королевы», «Сансет Парка» – не страстные самоубийцы, а молчаливые герои предсуицидальности, которая всегда будет намекать на невозможность положительных изменений, озарения свыше, но не станет фигурой спланированного расставания с жизнью. Перед читателем одна из модных форм монологизма: не идейного, а настроенческого, формирующего единство атмосферы, соответствующей мысли о неспасении. Что противопоставить чужой монолитности? Возможно, свою новую ритуальность. В «Падающем» Кейт со значением, подчиняя время, не без парадоксальной сакральности играет в карты. В «Свободе» Франзена Уолтер, заскучавший глава семейства, начинает вести борьбу против рождения новых людей, пафосно призывая остановиться у последней черты, спасти мир от перенаселения. Важные жесты находим в романе «Дорога». Придумать новые ритуалы отец сына, заставляя привыкнуть к мысли что «мы несем огонь». «Мы ведь никого не съедим», – одна из многих фраз, составляющих символ веры последних людей. В него входят и менее оптимистические тезисы: «Сегодня никто не желает жить и никто не хочет умирать»; «Когда ты умираешь, все вокруг умирают вместе с тобой»; «Там, где людям не выжить, богам делать нечего»; «Будет намного спокойнее, когда никого на земле не останется». Утверждение жизнесохраняющего символа – стратегия романа Тартт «Щегол». Тео приобщается к одной из центральных идей современной западной литературы: жизнь – тяжелый крест, никак не связанный с воскресением; субъект человеческого бытия – безличное ничто, не причастное добру. Протестуя против вселенской пустоты и при этом вписываясь в ее логику, Тео погружается в алкоголь и наркотики, сближается с криминалом, долго стоит на пороге смерти. Друг с русскими корнями называет его «Гарри Поттером», только нет волшебной палочки, да и зло стало тоньше, психологичнее, обыденнее. Юноша исчез бы, не поступи помощь от картины Фабрициуса, погибшего в Делфте столетия назад при взрыве порохового склада. Его маленький «Щегол» становится для Тео явлением рукотворного Бога – мимолетной красоты и едва заметной жизни, противопоставляющих идее невозвратного исчезновения свои аргументы. Пустота не побеждена любовью, но в их соприсутствии можно обнаружить основы своеобразного «рождественского» экзистенциализма, который старательно, не без сентиментальности выстраивает Тартт. И здесь, как в романах Остера или Делилло, ощущается непроясненность, недовоплощенность главного слова. Но Тартт направляет героя к большей определенности. Картина Фабрициуса, являя мир необратимых катастроф и обреченности человека (Фабрициус погиб вскоре после создания «Щегла»), в тоже время получает «иконописный» статус «Щегол» – благословение эпизодичности, мимолетности, но и значимости житейского мгновения, частного случая личного существования, которое нельзя уничтожить до конца. В этом романе интрига в области становящегося сознания связана с четким обозначением настроенческих полюсов. Тем сильнее нравственно-эстетический катарсис в сюжете «романа воспитания», чем объемнее и острее претензии к мирозданию. У читателя неоднократно может появиться мысль о

400

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

том, что автора заботит не развитие характера, а утверждение романа-состояния в его тяжелом, минорном варианте. Можно сказать, в современном романе пустота – то, что вместо метафизики. Не меньше смысла будет и в другом утверждении: пустота и есть метафизика – пространство и состояние, объект познания и субъект бытийного удара, с которыми нельзя не считаться. В «Дороге» Кормака Маккарти, «Щегле» Тартт, «Благоволительницах» Литтелла архетип общего движения (герой (и) + доминирующее состояние) может быть возведен к образу ветхозаветного Иова. Собственная жизнь воспринимается как тяжкий гнет судьбы, события складываются в сюжет страданий-испытаний с безрадостным итогом. Не только слово, но даже молчание (как в «Падающем» или «Сансет Парке») обладает протестными характеристиками, стремится оформить себя как риторику несогласия. Особенно это очевидно в романе «Дорога», где Иовуотцу для усложнения задачи (впрочем, и для гуманизации сюжета) сохраняют сына, заставляя сверять свой протестный настрой с усилиями по сохранению ребенка, введению его в мир, в котором ограничиться негативной оценкой существования никак не получится. Происходит взаимодействие двух архетипов – Иова и Гамлета. Гамлет – одна из главных задач в современном американском романе. Многое из того, что мы сказали об основах романа-состояния, относится именно к нему. Герой Филипа Рота («Обычный человек») часто символически обращается к сцене присутствия датского принца на кладбище. Эстетизация гамлетовских пустот – в «Снежной Королеве». Гамлетовское начало с особой силой проявляет себя в романах Делилло («Падающий» и «Космополис») и Остера («Сансет Парк»). Тотальность Йорика (как саркастического знака обреченности человека) – в речах офицера Ауэ из «Благоволительниц». Нельзя сделать вывод, что гамлетизм предстает в современном американском романе как исключительно утверждаемая интуиция и нравственно-философское пространство. В «Гертруде и Клавдии» Д. Апдайка авторские симпатии не на стороне датского принца. «Представляя свое произведение как пролог к шекспировскому «Гамлету», прозаик детально выписывает образы главных героев – Гертруды и Клавдия, стремясь их реабилитировать», – пишет В. И. Вьюшина [3, с. 7]. Во-первых, трагическое начало трансформируется в беллетристическое. Во-вторых, Гамлет оказывается гротескно-иронической фигурой, не обладающей той цельностью, которой автор наделяет образы его матери и отчима. Гамлет лишь один из архетипов, формирующих интертекстуальное поле романа Литтелла. «Благоволительницы» – масштабное изображение Второй Мировой войны с вниманием к «советской теме», с акцентом на Холокосте. События происходят в Берлине и Пятигорске, Сталинграде, Киеве и Париже. Весь текст представляет собой монолог маниакального фашиста Ауэ – маньяка литературоцентричного, взявшего самое худшее от Ореста и Эдипа, Иуды, Нарцисса и Ставрогина, Диониса, Печорина и Гамлета. Абсолютное – важнейшая тема Литтелла. От лица героя он так яростно повествует о «худшем из миров», о «могущественном боге-кальмаре», не знающем жалости, о безвариантной обреченности человечества на гибель при его принципиальном уничтожении других созданий, что читатель оказывается в риторическом нокдауне. Он не слышит никого и ничего, кроме бывшего офицера СС. Герой получает монопольное право на воссоздание кошмарных картин войны, предлагая признать авторские права двух субъектов. Один – человек. Точнее, народ, обладающий определенным психологическим статусом. Второй – бытие, сделавшее человека таким. В метафизическом свете изначальной катастрофы, заранее предопределившей отсутствие онтологического статуса у добра

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

401

и правды, проясняются общие основания фашизма, еврейского мессианства и русского коммунизма. Духовно-политические абсолюты – не прихоть убогих стратегов, а форма приобщения к абсолютному, существующему помимо любого убожества. Есть ли связь между национальным архетипом, пустотой и практикой фашизма в других американских романах? Писатели, удерживая в фокусе напряженную в приближающемся абсурде жизнь-паузу, улавливают весьма тревожные симптомы. Внезапная, немотивированная агрессия губит жизнь Майлса из остеровского «Сансет Парка»: ломая челюсть полицейскому, он метит в какую-то иную силу, чье лицо не может отыскать в потоке обесцвеченных будней. «В художественном пространстве романа Остера он превращается в парк «заката цивилизации», в место, где ломаются судьбы и умирают надежды. На этот раз романное пространство выстроено как мозаика личностных повествований, которые связаны между собой героем по имени Майлс Хеллер», – пишет Г. А. Ветошкина о ключевом образе «Сансет парка», совпадающем с заголовком произведения [1, с. 113]. Семейная пара из деллиловского «Падающего», взорванная, но недобитая протяженностью повседневности, находится в преддверии необратимого поступка: Лианна готова уничтожить соседку, а Кейт, периодически сжимая руку в кулак, сожалеет об упущенной возможности «убивать безнаказанно». Конечно, усилению таких реакций способствовали творцы «11 сентября», но они лишь обнажили ужас настоящего, в котором тонет Кейт со своей супругой. За игрой в Бога наблюдает Маккарти в романе «Старикам здесь не место», но и в этом мрачном перформансе, которым стала жизнь Антона Чигура, больше пустотности, чем сознательного креатива. С одной стороны, Чигур – рационалист, убивающий «по правилам» и способный предоставить шанс «подбрасываемой монетой». С другой, этот герой с «невозмутимыми голубыми глазами» ставит важный вопрос об иррациональности происходящего. Зачем он стреляет? Почему убивает тех, кому можно оставить жизнь? Или еще точнее: что в нем нажимает на курок? Из какой пустыни, словно транслирующей волю чигуровского абсолюта, раздается очередной выстрел? Маккарти близко подходит к сюжету об антихристе, стараясь показать зло, переходящее все границы. В отличие, скажем, от Делилло, для которого «падающий» с башен акционист устраивает лишь спектакль о сатане, уступающий реальным, пролонгированным падениям зажатых депрессивностью людей. Совершенно иначе вопрос о современном фашизме ставится в романе Рота «Заговор против Америки». Рот, оставаясь социальным реалистом, обращается к жанру альтернативной истории. В начале 40-х годов на выборах президента США выиграл не Рузвельт, а знаменитый летчик Линдгрен – истинный ариец, начинающий воплощать нацистские мечты на территории страны, способной сойти с ума от защиты демократии. Структура свободной жизни стремительно меняется: роль личности и внешнего приказа велика – те, кто раньше не задумывался об особом статусе евреев, начинают участвовать в гонениях. Стоит лишь концептуализировать жестокую идею на уровне элиты, и тут же начинается трансляция фашизма в массы. Оказывается, что многим защититься нечем, более того – что-то внутри американцев даже ожидало, что будет дан старт местному Холокосту. Самое печальное, по Роту, что развал затрагивает и еврейскую семью, которая не выдерживает полномасштабного кризиса. На фоне открывшихся пустот одной из главных фигур современного американского оптимизма оказывается гермафродит. Об этом рассказывает роман Евгенидиса «Средний пол». Повествование ведет умный, хорошо образованный Калл – американец греческого происхож-

402

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5

дения, до полового созревания ощущавший себя девочкой Каллиопой. В этом тексте утверждается то, что не просто отыскать в произведениях Маккарти и Тартт, Делилло и Остера – судьба/бытие/природа/мироздание принимаются в объеме своих драматических сюжетов как мощная и в целом светлая платформа для самосозидания. Природа способствовала тому, чтобы девушка не стала женщиной, обнаружив себя мужчиной. Гневаться, бунтовать, погрязнуть в депрессии? Нет, надо – и вполне возможно – стать счастливым, увидеть в так поступившей природе жест, благословляющий смелые трансформации. Важно, что автор и герои имеют прямое отношение к Греции, к православному христианству. Вертикальная, иерархически выстроенная Византия побеждена в «Среднем поле» горизонтальной, демократической Америкой. Византия говорит: жизнь – приготовление к жизни вечной, всякое отступление от божественной природы – зло, путь человека – смирение и отсечение греха, а не разнообразные синтезы, рождающие двойственность. Америка отвечает: иной мир – недоказанная фантазия, наше существование – основа для земного благополучия, грех – часть нам неподвластной судьбы, но и он может привести к доброму результату, если человек улыбается прошлому (пусть родная бабушка кровосмесительница, а двоюродная – лесбиянка) и готов уверенно шагать в будущее. «Только через призму основного конфликта романа («nature versus nurture», природа против воспитания) можно действительно полно интерпретировать темы и проблемы, о которых говорит автор: эмиграция, перерождение, американская мечта, вопрос этнической самоидентификации в условиях политики расизма и национализма, транссексуальность, гендерное самовосприятие и статус существа «среднего пола», – считает А. А. Петропавловская [8, с. 158]. Абсолютное (в том числе и природное) давит и стимулирует развитие страхов, выстраивает жесткие иерархии. Следует отдаться относительному, тогда будет понятно, что это такое – ракурс гермафродита. Он никого ни в чем не осуждает. Не отрицает Бога, но и не интересуется им. Устраивается в настоящем, добивается успеха – вопреки природной аномалии. Его не пугает и не расстраивает бесплодие, есть другие радости. Гермафродит далек от символического западного буддизма, поощряющего разнообразные медитации о пустоте. Гермафродит – не апокалиптик: образы последних катастроф не мучают его сознание, свободное от антихристовых кошмаров. Также он гений памяти и фантазии, способный превратить свое формальное неблагополучие в искрометный роман. Абсолют, бытие, природа являются началом фашизма («Благоволительницы» Литтелла), авторами состоявшегося или стремительно приближающегося апокалипсиса («Дорога» и «Старикам здесь не место» Маккарти), источниками сексуального нетрадиционализма – гомосексуальности, лесбиянства, гермафродитства («Средний пол» Евгенидиса, «Наступила ночь» и «Снежная королева» Каннингема), знаками онтологической скуки («Любовь» Моррисон), формами пустоты («Сансет Парк» Остера, «Падающий» и «Космополис» Делилло, «Щегол» Тартт). Человек часто оказывается порождением этой тяжкой изначальности, ее транслятором. Иногда, как у Маккарти и Тартт, находит силы для противостояния. Или, как в случае с героем Евгенидиса, достаточно оптимистично реагирует на казусы матери-природы. Если бытие – деконструктор гуманизма, пространство неканонических сюжетов, то автор начинает смотреться как «реалист», честно, скрупулезно, с психологической достоверностью фиксирующий разные нисхождения источника жизни, его поистине корректирующую иронию. Американский писатель выглядит в этой ситуации как некий умный, хорошо обученный представитель стандарта, отказывающийся от яркой биографии, от идейно-художественного

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

403

персонализма ради верности тому, что есть на самом деле, выглядывает из-за каждого угла, свидетельствуя о всем известном состоянии мира. «…Мы можем отметить некоторые общие моменты, характерные для современного американского романа: писатели США ХХI века выбирают катастрофические или апокалипсические сюжеты – похоже, их не очень интересует изображение повседневной жизни американцев, как это было в романах Драйзера, или рассказах Чивера, или повестях Стейнбека или Колдуэлла; нагнетается атмосфера страха, тревоги, иногда ничем не мотивируемых; при этом намечается явное внимание к теме богоискательства, однако очень робкого и, скорее, бессознательного, тоски по смыслу – авторская позиция чаще всего неопределенная; прочно вошла в литературу постмодернистская техника сложного цитирования; для композиции произведений характерны кинематографические эффекты, калейдоскопичность, мозаичность, отсутствие линейного времени», – оценивает мир современного американского романа Л. Н. Татаринова [10, с. 96]. На первый взгляд, это суждение оппозиционно сказанному нами об особой «реалистичности» современного американского романа. Но еще раз обратим внимание на то, что катастрофические сюжеты, как правило, не приводят к появлению драматической притчи или трагического повествования, согласовываясь с традициями «семейного» сюжета». Между бытом и пустотой пытается позиционировать себя канон современного американского романа. В классике XX века было иначе: между мечтой и трагедией. Так формировались миры Лондона и Драйзера, Фицджеральда и Хемингуэя, Фолкнера и Сэлинджера. Когда-то вдохновляли перспективы победы демократии над расизмом, гуманизма над капитализмом, пацифизма над милитаризмом, антропоцентризма над идеологическими абстракциями. Эти битвы остались позади, перестали вдохновлять. Нет мечты – нет трагедии. Атмосфера романа Маккарти «Дорога» – непроницаемая тьма, прах погибшего мира, заросли мертвого кустарника, высохший труп на кровати – может быть понята как гротескное освещение пустеющей повседневности, как обнаружение смерти в формально благополучной обыденности, стремление вновь запустить механизмы трагедии. Есть смысл подобную тенденцию увидеть и в романах Делилло, Остера, Таррт. Новейшие романы знакомят нас с американским парадоксом, который имеет отношение ко всей западной жизни. Соединяются в одном комплексе две формы усталости – не только от Абсолюта, ответственного за тяжесть нашего существования, но – и от его отсутствия. Ведь в процессе выдвижения претензий к мирозданию современные Иовы и Гамлеты так увлекаются своим состоянием, что вся не слишком качественная вселенная размещается внутри, перестает быть объектом хотя бы риторического удара, источником трагического противостояния. И уже сами герои не знают, с кем они не согласны: с Богом, погрузившим мир в уныние, или с принципиально бессубъектным бытием, лишающим любого Бога воли, власти и смысла. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4.

Ветошкина Г. А. Пол Бенджамин Остер // Современная зарубежная проза: учеб. пособие. М.: ФЛИНТА, 2015. С. 97–120. Волохова Е. С. Поэтика акториального повествования: Роман М. Каннингема «Часы»: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Нижний Новгород, 2005. 21 c. Вьюшина В. И. Романы Дж. Апдайка «Бразилия» и «Гертруда и Клавдий»: особенности беллетристического повествования: автореф. дис. ... канд. филологических наук. Воронеж, 2006. 18 с. Гилясев Ю. В. Репрезентация категорий времени и пространства в структуре художественного текста (на материале романов Майкла Каннингема): автореф. дис. ... канд. филол. наук. СПб., 2012. 24 с.

404

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5 5.

Гончаров Ю. В. Испытание «зверем», или Человек эпохи Apocalypsis (Опыт эссеистского прочтения романа К. Маккарти) // Современная литература: поэтика и нравственная философия. Краснодар: ZARLIT, 2010. С. 15–20. 6. Карасик О. Б. Этническое своеобразие романов Филипа Рота: автореф. дис. ... канд. филол. наук. Казань, 2006. 24 с. 7. Переяшкин В. В. Творчество американских писателей второй половины XX века в контексте южной литературной традиции: на материале произведений К. Маккаллерс, У. Стайрона, К. Маккарти, Л. Смит: автореф. дис. ... д-ра филол. наук. М., 2010. 48 с. 8. Петропавловская А. А. Джеффри Евгенидис: биографический контекст // Американская литература: поэтика и дидактика: материалы науч.-практ. конф. Краснодар: КубГУ, 2015. С. 152–159. 9. Рачеева Е. В. Поэтика виртуальности в романе Дона Делилло «Мао II»: автореф. дис. … канд. филол. наук. Нижний Новгород, 2009. 24 с. 10. Татаринова Л. Н. Дон Делилло // Современная зарубежная проза: учеб. пособие. М.: ФЛИНТА, 2015. С. 86– 96. Поступила в редакцию 05.11.2015 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2015. Том 4. №5

405

DOI: 10.15643/libartrus-2015.5.8

World outlook strategy in the modern American novel © A. V. Tatarinov Kuban State University 149 Stavropolskaya St., 350040 Krasnodar, Russia. Email: [email protected] In the article on material of seventeen texts, the problem of world outlook strategy in the American novel of the 21th century is studied. The most influential author's models are considered: neodecadence (M. Cunningham), post-apocalyptic humanity (K. McCarthy), personal versions of social and psychological realism (J. Eugenides, J. Franzen) and existentialist consciousness (D. Delillo, P. Oster, J. Littell, D. Tartt). The main attention is paid to the description and interpretation of the general for modern American novels of a national picture of the world. The family history remains the stable level of a narration. At other level, there is a depressive or protest word about a condition of life, about the absolute beginnings dooming the person to suffering. In the narrative center, there is a hero, who has to solve personal problems in the context of the opened emptiness capable to get metaphysical meanings or to replace them. Reducing dynamics of a plot and formation of character, the novel becomes a form of the image of a steady state. For this state, the complex combination of two literary archetypes is characteristic: Job and Hamlet. The love to the world is not provided, the problem of finding of arguments for continuation of life is perceived by writers as main. If the classical American novel (London, Dreiser, Fitzgerald, Hemingway) has positioned itself between dream and the tragedy, the modern novel settles down between everyday life and emptiness. The key paradox of the studied art texts is connected with it: two forms of fatigue – not only from the Absolute responsible for weight of existence, but also from its absence connect in one complex. The hero does not know with whom he does not agree: God or with essentially subjectless life depriving any God of will, power and sense. Search of new moral rituals is represented in this situation quite natural. Keywords: modern literature, novel genre, American novel, the 21st century, religious and philosophical problems, national idea, literary archetypes. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Tatarinov A. V. World outlook strategy in the modern American novel // Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5. Pp. 395–406.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6.

Vetoshkina G. A. Sovremennaya zarubezhnaya proza: ucheb. posobie. Moscow: FLINTA, 2015. Pp. 97–120. Volokhova E. S. Poetika aktorial'nogo povestvovaniya: Roman M. Kanningema «Chasy»: avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. Nizhnii Novgorod, 2005. V'yushina V. I. Romany Dzh. Apdaika «Braziliya» i «Gertruda i Klavdii»: osobennosti belletristicheskogo povestvovaniya: avtoref. dis. ... kand. filologicheskikh nauk. Voronezh, 2006. Gilyasev Yu. V. Reprezentatsiya kategorii vremeni i prostranstva v strukture khudozhestvennogo teksta (na materiale romanov Maikla Kanningema): avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. Saint Petersburg, 2012. Goncharov Yu. V. Sovremennaya literatura: poetika i nravstvennaya filosofiya. Krasnodar: ZARLIT, 2010. Pp. 15–20. Karasik O. B. Etnicheskoe svoeobrazie romanov Filipa Rota: avtoref. dis. ... kand. filol. nauk. Kazan', 2006.

406

Liberal Arts in Russia. 2015. Vol. 4. No. 5 7.

Pereyashkin V. V. Tvorchestvo amerikanskikh pisatelei vtoroi poloviny XX veka v kontekste yuzhnoi literaturnoi traditsii: na materiale proizvedenii K. Makkallers, U. Stairona, K. Makkarti, L. Smit: avtoref. dis. ... d-ra filol. nauk. Moscow, 2010. 8. Petropavlovskaya A. A. Amerikanskaya literatura: poetika i didaktika: materialy nauch.-prakt. konf. Krasnodar: KubGU, 2015. Pp. 152–159. 9. Racheeva E. V. Poetika virtual'nosti v romane Dona Delillo «Mao II»: avtoref. dis. … kand. filol. nauk. Nizhnii Novgorod, 2009. 10. Tatarinova L. N. Don Delillo. Sovremennaya zarubezhnaya proza: ucheb. posobie. Moscow: FLINTA, 2015. Pp. 86– 96. Received 05.11.2015.

ISSN 2305-8420 Scientific journal. Published since 2012 Founder: “Sotsial’no-Gumanitarnoe Znanie” Publishing House Index in “the Russian Press”: 41206

libartrus.com/en/

2015. Volume 4. No. 5

CONTENTS

EDITOR-IN-CHIEF Fedorov A. Doctor of Philology Professor

EDITORIAL BOARD Burov S. Dr. habil., professor Kamalova A. Dr. of philology, professor Kiklewicz A. Dr. habil., professor Žák L. PhD in economics McCarthy Sherri Ph.D, professor Baimurzina V. Doctor of Education Professor Vlasova S. Doctor of Philosophy PhD in Physics and Mathematics Professor Galyautdinova S. PhD in Psychology Associate Professor Guseinova Z. Doctor of Arts Professor Demidenko D. Doctor of Economics Professor Drozdov G. Doctor of Economics Professor Erovenko V. A. Doctor of Physics and Mathematics Professor Ilin V. Doctor of Philosophy Kazaryan V. Doctor of Philosophy Professor Kuzbagarov A. Doctor of Laws Professor Lebedeva G. PhD in Education Makarov V. Doctor of Economics Professor Melnikov V. Professor Honored Artist of Republic of Bashkortostan

LIPKIN A. I., FEDOROV V. S. The functional role of science in twentieth century technological projects .............................................................................. 321

NAZAROV J. V. Status and structure of methodology science................................. 339

KARTASHOVA A. A. Transformation and deformation of scientific knowledge in connection with changes in society .................................................... 347

ANTAKOV S. M. What is mathematics? .............................................................................. 358

SUHINA I. G. Value as universal anthropological phenomenon: bases of the philosophical analysis .............................................................................. 368

FROLOVA I. V., ELINSON M. A. Historical science in the context of changing paradigms of social and cultural knowledge ........................................................................... 381

Moiseeva L. Doctor of History Professor Mokretsova L. Doctor of Education Professor Perminov V. Doctor of Philosophy Professor Pecheritsa V. Doctor of History Professor Rakhmatullina Z. Doctor of Philosophy Professor Ryzhov I. Doctor of History Professor Shaikhislamov R. B. Doctor of History Professor Sitnikov V. Doctor of Psychology Professor Skurko E. Doctor of Arts Professor Sultanova L. Doctor of Philosophy Professor Tayupova O. Doctor of Philology Professor Titova E. PhD in Arts Professor Utyashev M. Doctor of Political Sciences Professor Fedorova S. Doctor of Education Khaziev R. Doctor of History Professor Tsiganov V. Doctor of Economics Professor Chikileva L. Doctor of Philology Professor Shaikhulov A. Doctor of Philology Professor Sharafanova E. Doctor of Economics Professor Shevchenko G. Doctor of Laws Professor Yakovleva E. Doctor of Philology Professor Yaluner E. Doctor of Economics Professor Yarovenko V. Doctor of Laws Professor

SHAIKHISLAMOV R. B. Plant peasants of the Southern Urals before the peasant liberation from serfdom .......................................................................... 389

TATARINOV A. V. World outlook strategy in the modern American novel ............ 395

Editor-in-Chief: A. A. Fedorov. Deputy Editors: A. Kamalova, V. L. Sitnikov, A. G. Shaikhulov, L. B. Sultanova. Editors: G. A. Shepelevich, M. N. Nikolaev. Proofreading and layout: T. I. Lukmanov. Signed in print 05.12.2015. Risograph printed. Format 60×84/8. Offset paper. 500 copies. с. “Sotsial’no-Gumanitarnoe Znanie” publishing house. Office 16-N, 7A Bakunin Ave., 191024 St. Petersburg, Russia. Phone: +7 (812) 996 12 27. Email: [email protected] URL: http://libartrus.com/en/ Subscription index in “the Russian Press” united catalogue: 41206

© “SOTSIAL’NO-GUMANITARNOE ZNANIE” PUBLISHING HOUSE 2015