№2 (4—5) VALLLA

Citation preview

Современный. Открытый. Этичный. Интегрированный историко-филологический журнал европейских исследований

No. 2 (4-5) 2016

18+

[VALLA] Основан в 2015 г.

Современный. Открытый. Этичный. Интегрированный историко-филологический журнал европейских исследований

No. 2 (4-5) 2016

[VALLA] Журнал посвящён проблемам истории европейской культуры от Средневековья до XIX в. Приоритетные направления – источниковедение, история повседневности, социальная антропология, cultural studies, case studies, межкультурные контакты (включая историю перевода), история гуманитарных наук.

Главный редактор Елифёрова М.В. e-mail: [email protected]

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ: Акопян О. (University of Warwick), Ауров О.В. (РГГУ), Голубков А.В. (РГГУ), Макаров В.С. (МосГУ), Марков А.В. (РГГУ), Михайлова Т.А. (МГУ – Институт языкознания РАН), Успенский Ф.Б. (НИУ ВШЭ – Институт славяноведения РАН), Тихонова Е.С. (СПбГЭТУ «ЛЭТИ»). Ответственный по работе с авторами Несин Михаил Александрович [email protected] Рукописи статей на рассмотрение можно присылать на адрес главного редактора или подавать через регистрационную форму на сайте журнала: http://www.vallajournal.com Приём материалов к публикации полностью бесплатный. ISSN 2412-9674 Журнал является независимым частным проектом. © М.В. Елифёрова, 2015.

Содержание выпуска 4-5 за 2016 г. English Summaries for Feature Articles ........................................................................................... i Статьи .................................................................................................................................................. Несин М.А. Дети боярские в Новгороде XIV-XV вв. по материалам новгородского летописания..................................................................................................................................... 1 Губарев О.Л. К вопросу об идентичности Рюрика и Рорика Фрисландского.. ...................... 9 Пилипчук Я.В. Немецко-ливские отношения и их роль в межэтнических отношениях в Прибалтике конца ХІІ – начала ХІІІ в. ....................................................................................... 26

Мероприятия ...................................................................................................................................... От редактора. ................................................................................................................................ 40 Eliferova M.V. Hermione as a Russian: Is The Winter’s Tale an Alternative History?. .............. 41 Paniotova T.S. The Real and The Fantastic in Utopia by Thomas More.. ................................... 48 Макаров В.С. Robert Burton’s Philosophaster: academic community as the audience of university drama. ............................................................................................................................ 55 Халтрин-Халтурина Е.В. «Бесплодные усилия любви» Шекспира как «остроумная комедия» с поэтическими вставками. . ...................................................................................... 64 Флорова В.С. Адресация в сонетах Петрарки и Шекспира. ................................................... 78

Рецензии .......................................................................................................................................... Верхотуров Д.Н. Окно в древнюю Исландию. Рец. на кн.: Байок Дж. Исландия эпохи викингов. / Пер. с англ. И. Свердлова. – М.: Астрель, 2012. – 914 с... ..................................... 92 Дровалёва Н.А. Снова о мифологических мотивах в искусстве. Рец. на кн.: Мифологические образы в литературе и искусстве / Отв. ред. М.Ф. Надъярных, Е.В. Глухова. – М.: Индрик, 2015. – 384 с. – («Вечные» сюжеты и образы). Вып. 2. ................... 95




Valla. 2016. Vol. 2. No. 4-5.

English Summaries for Feature Articles. Несин М.А. Дети боярские в Новгороде XIV-XV вв. по материалам новгородского летописания. С. 1-8. The ‘Deti Boyarskiye’[‘Boyar Children’] in the 14th-15th Century Novgorod, from the Evidence of Novgorodian Chronicles . Pp. 1-8. By Mikhail Nesin, Yaroslav-the-Wise Novgorod State University. e-mail: [email protected] The present paper regards the meaning of the term deti boyarskiye (literally, ‘boyar children’) in the Novgorodian chronicles of the 14th-15th centuries. The analysis covers all the chronicle entries where the term occurs. Nesin concludes that its meaning could vary, depending on the context – sometimes it would literally mean the children of the Novgorodian boyars, or men in service of the Muscovy state, or Novgorodian ‘princes in service’, of either Russian or Lithuanian origin. Nesin also argues that the 1386 reference to deti boyarskiye in Novgorodian IV Chronicle is authentic rather than a later interpolation, so there is good reason to believe that this category of servitors existed in Moscow as early as in the 14th century. One cannot rule out the possibility that it had emerged even earlier, since the Ermolin Chronicle lists it as part of nobility, which suggests that a special term for it may have been absent in earlier sources. Keywords: Novgorod the Great; social stratification; boyars
 Губарев О.Л. К вопросу об идентичности Рюрика и Рорика Фрисландского. С. 9-25. Evidence for Identity Between Ryurik and Rorik of Friesland. Pp. 9-25. By Oleg Gubarev, independent researcher. e-mail: [email protected] If the theory, according to which the founder of the Ryurikid dynasty and the well-known Viking leader Rorik of Friesland were the same person, could be confirmed, this would enlarge the database of sources on the early history of Rus’, supplying it with Frankish records about the Vikings in Friesland and (though of later origin) Danish sources on the royal dynasty of Scyldings. Thus, the history of Ryurik and his Varangian Rus’ could be traced to Denmark and Friesland, and what took place on the lands of East Slavs could well be interpreted in the light of history and mores of Rorik’s people in the West. While these latter were doubtlessly Scandinavians, namely, Danes, they had lived among Franks and Frisians for about 50 years, which would certainly influence them socially and culturally. The author, while noticing the legendary nature of the Ryurik story in the Primary Chronicle, overviews the existing pros et contras of the ‘Rorik of Friesland’ theory and argues that objections against it are mostly inconsistent and biased. He gives more indirect evidence supporting the theory. At the same time, Gubarev observes that attempts by some historians to link Ryurik with Baltic Slavs are poorly sustantiated. Thus, in his opinion, the identity between Ryurik and Rorik of Friesland is highly plausible. Keywords: Primary Chronicle; Rorik of Friesland; Rus’; Ryurik; Varangians; Vikings i

Valla. 2016. Vol. 2. No. 4-5.
 Пилипчук Я.В. Немецко-ливские отношения и их роль в межэтнических отношениях в Прибалтике конца ХІІ – начала ХІІІ в. С. 26-39. German-Livonian Relationships and Their Role in International Relationships in the Baltic Region in the Late 12th to Early 13th Centuries . Pp. 26-39. By Yaroslav Pilipchuk, Ukraine’s National Academy of Sciences, Krymskiy Institute of Oriental Studies. e-mail: [email protected] This study overviews German-Livonian relations in the 12th-13th centuries. Latgals and Zemgals had been hostile to Livonians until the Baltic Crusades. Livonians were allies of Polotsk and Curonians. The settlement of German merchants around the Gulf of Riga was initially unopposed by Livonians. The Christianization of Livonians for a long time hadn’t met any resistance. Livonian uprisings against the rule of German bishops are first attested by the time of the conquest of Livonia by Germans. The Germans did not meet unanimous resistance of all Livonians. Thus, the Livonian chief Kaupo of Thoreyda was an ally of the Germans. The defeat of the forces of Prince Vladimir of Polotsk brought Livonians, who earlier in the 1198-1207 had fiercely resisted the Germans, under the authority of the bishop of Riga. The strengthening of the Germans in Livonia led to reorientation of the Livonian leaders’ policies. Curonians and Estonians became adversaries of Livonians, while Germans became their allies. Keywords: Livonians; Latgals; Estonians; Curonians; Germans; Polotsk; Christianization


 Hermione as a Russian: Is The Winter’s Tale an Alternative History? Pp. 41-47. By Maria Eliferova, independent researcher. e-mail: [email protected] One of the enigmas of The Winter’s Tale is its specification that Hermione’s father was ‘the Emperor of Russia’. This detail is clearly derived from Greene’s Pandosto, however the biographies of the respective characters are switched. In Greene, ‘the Emperours daughter of Russia’ is the wife of Egistus, the character whose counterpart in Shakespeare is Polixenes (remember that Shakespeare reversed the countries as well, making Polixenes King of Bohemia rather than Sicily). As of 1611 when The Winter’s Tale was likely written, only one Russian had officially declared himself Emperor – that is, False Dmitry I (long dead, having been killed in 1606). Greene who died in 1592 would not be able to know about him. There is, however, some evidence that the English would occasionally and informally refer to Ivan the Terrible as ‘Emperor’. What sort of historical reality is depicted by Greene and Shakespeare? Apart from the non-existent (yet conceivable for the 16th-century English) figure of ‘Russian Emperor’, the sole oddity of Greene’s world is the fact that his (fictitious) characters worship pagan gods. Along with the fictitious names of kings, these are the markers that efficiently remove the story from any historical context and create the sense of fairy-tale literary convention. Shakespeare’s world, however, is much more complex. Shakespeare introduces in the story a geographic anomaly (the non-existent sea coast of Bohemia), clear signs of modernity (that is, the printing press and junk reading – his shepherdess are literate, but their reading tastes are ii

Valla. 2016. Vol. 2. No. 4-5. deplorable), and, to have everything confused even more, Giulio Romano who had died well before Shakespeare’s birth and never practiced sculpture: yet Pauline claims that the paint on the alleged statue of his work is still wet. These oddities are, in fact, well explicable if one suggests that The Winter’s Tale belongs to the genre of alternative history: in this alternative world, Bohemia has sea coasts, Christianity is superseded by the restored paganism, literacy has spread much wider that in Shakespeare’s actual world, and Giulio Romano has become a sculptor. Keywords: alternative history; English-Russian connections; Shakespeare; The Winter’s Tale
 The Real and The Fantastic in Utopia by Thomas More. Pp. 48-54. By Taissia Paniotova, Southern Federal University e-mail: [email protected] According to popular belief, Thomas More’s Utopia belongs to the genre of social criticism in the form of speculative fiction. The name of the island, based on the play of words ou-topos / eu– topos, names of various locations and actors (city Amaurot is ‘foggy’, the river Anyder – ‘anhydrous’, Hythlodaeus – ‘versed in the nonsense’, etc.), many characteristics of an ideal society, which have little connection with the reality of that time, show evidence of correctness from this point of view. We can also use More’s self-irony as an argument for ‘whimsicality’ of this writing because author has not bothered to ask Hythlodaeus about the whereabouts of the island, and use the mention of a famous character in the text who doubts how to treat Utopia – as something true and really existing or as a pure fiction. The opposite position is represented by A. Morgan, H. Herzog, E. Estrada and others. According to Morgan, ‘there are different classes of evidence in the scope that More’s book, taken as a whole, is not a fantasy, but the story of the travelling to Peru’. Other authors see the historicity and reality of Utopia in the descriptions of the Cuba, others perceive a likeness between Utopian customs and traditions of the indigenous peoples of America, and still others pay attention to the target-focussed criticism. It is important to take into consideration the totality of the circumstances, connected with the writing of Utopia, in order to elucidate the ratio of the real and the fictional in this work. Among them are More’s staying in Antwerp in 1515, where the first book had been partially written and the second was finished; the presence of real historical figures: Peter Egidius (Peter Gillis) who, like More, was a friend of Erasmus of Rotterdam and ‘introduced’ More to Hythlodaeus, Cardinal George Morton at whose house More served as page when young, and More could have possibly reproduced in the book critical comments about the British behaviours that he heard at that time. It is necessary to take into account his possible sources of information about the New World: the letters of Columbus, diaries of travellers, Memoranda, Decades, etc. Additional area points we should mention works B. de Las Casas, G. Fernandez de Oviedo, Peter Martyr of Angleria, the book by A. Vespucci El Nuevo Mundo (‘The New World’) which was published in 1503. Only by placing the work in the socio-cultural context it may be possible to draw conclusions about the relationship of fiction and fact in Utopia. Keywords: Utopia; Sir Thomas More; fiction; fact; the real; the fantastic; America; England; the New World


iii

Valla. 2016. Vol. 2. No. 4-5. Макаров В.С. «Философастер» Роберта Бертона: академическое сообщество как аудитория университетской драмы. С. 55-63. Robert Burton’s Philosophaster: academic community as the audience of university drama. Pp. 5563. By Vladimir Makarov, St. Tikhon’s Orthodox University. e-mail: [email protected] In this paper, I look at Robert Burton’s Latin comedy Philosophaster, which was written in 1607 and staged at Christ Church, Oxford, in February 1617/18. Informed as it is by the traditions of Roman comedy and university playmaking, Philosophaster has a lot in common with The Anatomy of Melancholy (which had been, most likely, already started by then) as a lengthy comment on the current state of the scholastic community. The plot of Philosophaster brings together almost all elements typical for early 17th century comedy (Shakespearean or Jonsonean) – a prodigal son, a sentence to marry a prostitute, a ‘disguised’ (or, in this case, absent) monarch, gull-duping quacks, and gulls desiring riches. Most of the ‘scholarly quack’ types are borrowed from Erasmus or Giovanni Pontano, down to names and whole lines quoted verbatim. The scholars in the play fall into two categories – peregrinantes philosophi Polumathes and Philobiblos, and eight philosophastri employed at the recently-founded University of Osuna, Spain. Despite the straightforwardness of this binary opposition, the two groups do have a lot in common, primarily the status of ‘peregrines’. A philosopher can be distinguished from a philosophaster by his serious quest for truth (Cui credendum? Quid statius?), while the latter are profit-driven relativists who explain their knowledge through simplifications and binaryoppositions. Given that Burton provides most intricate details of the relations between the town and gown as each other’s clients and patrons, it is rather interesting that the comedy totally omits any description of life within college. Life at Osuna is shown only on the ‘outside’, through philosophasters’ interaction with their clients (from suburban prostitutes to respected burgesses), the Duke (who examines philosophasters in 1:1 and presides at their trial in 5:5), and the two wandering philosophers. The whole normative community of the digni omnes Academici exists in reference only (except the audience who are understood as such). The final scene of the play is quite emblematic of this ‘community in absentia’: Duke Desiderius, enraged with the philosophasters, orders that the university be closed down, but it is saved by Polumathes’ intervention in the name of all the viros doctos, illustres, graves that somehow are found among its faculty. Polumathes, who firmly takes control of the selection process, recommends a new method to weed out all the philosophasters: they should be offered a ‘grant’ of minae... duae, which philosophers, Musis addicti suis, would not bother to accept. Thus Viri docti remain outside the stage while on their behalf Polumathes and Philobiblos help the Duke, powerless as he is in academic issues, to mete out justice and turn Osuna into the utopian realm of serenissimae Philosophiae. It is the fundamental break in scholastic communication between scholars and society that accounts for their transformation into vel Melancholicum, vel morionem Academicum. Keywords: Robert Burton; Latin comedy; universities; 17th century; university drama; academic audience


iv

Valla. 2016. Vol. 2. No. 4-5. Халтрин-Халтурина Е.В. «Бесплодные усилия любви» Шекспира как «остроумная комедия» с поэтическими вставками. С. 64-77. Love’s Labour's Lost as a ‘Conceited Comedy’ with Sonnet-Like Interpolations. Pp. 64-77. By Elena Haltrin-Khalturina, Institute of World Literature, RAS e-mail: [email protected] The article considers five sonnet interpolations from Shakespeare’s Love’s Labour’s Lost; namely, the sequence of four sonnets in the form of letters written by King Ferdinand of Navarre and his cavaliers, as well as the conclusive sonnet by Berowne, in which he acknowledges the need to give up foppish manner of speech and to learn the art of natural grace (sprezzatura) in order to gain victory in love. In this play, Shakespeare sets up sonneteering as a trial necessary for courtiers who fell in love – the idea congenial with the genre of ‘conceited comedie’. Keywords: Shakespeare; Love’s Labour’s Lost; conceit; play-within-a-play; sonnets
 Флорова В.С. Адресация в сонетах Петрарки и Шекспира. С. 78-91. Modes of Addressing in Petrarch’s and Shakespeare’s Sonnets. Pp. 78-91. By Valeria Florova, Moscow State Pedagogical University e-mail: [email protected] The Renaissance was a great epoch of intercultural dialogue, which was all about intercommunication. The earliest Humanists addressed past epochs as if they were living entireties. Sending a letter to a specific recipient, the writer would often fill a great number of pages, as though he meant a larger audience, not necessarily his contemporaries. Petrarch’s recipient is the whole mankind, all literate people of the past, present and future. It seems that for him there are no personal secrets that the poet will not share with the world. Even his autobiography is entitled Secretum Meum (My Secret). In this sense, the lyrical hero of the Canzoniere is typical of the Renaissance. He is absolutely outspoken in making his innermost feelings public; his declarations of love for Laura are addressed to everybody who can feel and understand. Chi per prova intenda amore – ‘those who have known love’, or ‘gentle ladies’ (as Dante styled them in Vita Nuova or Boccaccio in Fiammetta), and other authors, – these are Petrarch’s immanent readers. Although the lyrical hero of the Canzoniere honestly claims to be glorifying his belle dame, the readers are more interested in the author’s image. Laura is more of a Platonic idea, static and unchangeable, so Petrarch’s lyrical hero unconsciously focuses on the one unique face – his own, not Laura’s. While she remains the steady centre, he is the dynamic dominant of the poetic universe. Shakespeare is different in this respect. His lyrical hero consciously and compulsively focuses on the specificity of the Other, of the addressee who forms the centre of the lyrical hero’s personality. Shakespeare’s hero learns human existence through self-cognition, by experiencing what the Other has undergone. This is why the hero never overlooks the trivial, unstable, contradictory or even base things in his interlocutor. As a result, there is always a contrast between the desired ideal and the real face of the person addressed, all too human. Keywords: mode of addressing; neo-Platonism; Petrarch; Shakespeare; sonnets


v

[VALLA] статьи

Valla. №2(4-5), 2016.

Дети боярские в Новгороде XIV-XV вв. по материалам новгородского летописания Исследователи до сих пор не пришли к единому выводу о сути ряда социальных категорий средневековой Руси, а также времени их генезиса. Не являются исключением и «дети боярские» – одна из групп служилых людей Северо-Восточной, а впоследствии всей Московской Руси. В.А. Кучкин допускает вероятность их существования еще во второй половине XIV в., хотя больше склонен относить их появление к XV в. когда они, с его точки зрения, наиболее надежно фиксируются в источниках [Кучкин 1997: 158]. В то же время И.Б. Михайлова уверенно относит генезис детей боярских к рубежу XIV-XV вв., связывая его с результатом происходившего в то время, по ее мнению, процесса разложения вечевых общин в русских княжествах [Михайлова 1998: 88-91; Михайлова 2003]. Д.А. Селиверстов полагает, что в Новгороде этот термин имел особое значение – дети боярские были, по его мнению, дружинниками местных бояр, которых держали их на своих вотчинах. Сам исследователь отделяет эту социальную группу от бояр, житьих и незнатных новгородцев [Cеливерстов 2008: 11]. Если в некоторых случаях, как будет видно ниже, дети боярские действительно упоминались в источниках среди городских новгородских слоев как отдельная социальная группа, то прямых известий о землевладении этой категории населения в Новгороде не существует. Исследователь просто перенес московские реалии на новгородскую почву, рассудив, что, поскольку в Москве землю служилым людям выделял князь, то в Новгороде это должна делать местная элита, бояре. Время генезиса новгородских детей боярских Селиверстов не уточняет. Вместе с тем, в источниках Северо-Восточной Руси дети боярские фиксируются лишь начиная с 1430-х гг. До этого они упоминаются лишь в «Задонщине» – памятнике, составленном, по мнению некоторых исследователей, еще в конце XIV в. современниками Куликовской битвы. Но это упоминание могло быть вставлено и позднее, в последней трети XV в., когда был создан самый ранний сохранившийся список этого произведения. Как показал О.В. Шиндлер, в данном списке Задонщины упоминаются виды доспехов, характерные для второй половины XV в., а не для времен Куликовской битвы [Шиндлер 2015: 84-86]. Возможно, и социальные термины могли тоже вставляться позднейшими переписчиками, жившими через много десятилетий после описываемой ими баталии. Другое дело, что впервые этот термин появился в памятниках Новгородской земли еще в XIII в., в сообщении НIЛ за 1259/60. Но в данном случае, по справедливому замечанию В.А. Кучкина, он обозначал детей новгородских бояр [Кучкин 1997: 151; НIЛ 2000: 87, 290]. Не исключено, что под 1364/1365 гг. новгородские дети боярские упоминаются в Новгородско-Софийском своде в том же самом значении. Здесь они фигурируют в качестве одной из категорий возвратившихся в Новгород участников похода на Югру и указаны перед незнатными – «молодыми» людьми [НIVЛ 2000: 291; CI 2000: 436]. Из этого рассказа трудно сделать однозначный вывод о значении интересующего нас термина. Вместе с тем в известии ЛА, практически дословно воспроизводящем данный сюжет, они названы «молодыми» детьми боярскими, а «молодые» люди в этом источнике не упоминаются [ЛА 2000: 90]. Вероятно, книжник допустил ошибку, смешав детей боярских и «молодых людей» в одну категорию «молодых детей боярских». Но для хрониста второй половины XV в. было вполне очевидным наличие в Новгороде молодых детей боярских – т. е., очевидно, молодых сыновей бояр, еще не получивших гражданского полноправия, но уже достаточно взрослых для участия в военном походе. 1

Несин М.А. Дети боярские в Новгороде XIV-XV вв. по материалам новгородского летописания Однако позднее, в конце XIV в., дети боярские, согласно резонному выводу В.А. Кучкина, упоминаются именно в качестве отдельной социальной категории [Кучкин 1997: 151]. С другой стороны, как полагает исследователь, эти упоминания могли быть не аутентичными, а помещенными в летопись в середине XV в. На этом основании историк заключает, что от датировки данной вставки в летопись зависит уточнение, когда на Руси появился сам термин «дети боярские» в значении княжеских служилых людей. Либо он уже был во второй половине XIV в., либо вошел в употребление к 1430-м гг., когда дети боярские были впервые упомянуты в актовом материале [Кучкин 1997: 158]. Сам исследователь склоняется больше ко второму варианту, но вместе с тем, как было сказано выше, допускает вероятность обоих. Между тем Кучкин привел в пример только известия НIЛ (да и то не стал подвергать их обстоятельному разбору), в то время как дети боярские упоминаются и в уникальных сообщениях НIVЛ и Новгородско-Софийского свода. Таким образом, его работа охватывает далеко не все упоминания детей боярских в памятниках новгородского летописания. Вместе с тем комплексное рассмотрение всех известий новгородского летописания XIVXV вв., где этот термин упоминается, вероятно, позволит пролить свет как на его значение в Новгороде, так и на время появление на Руси данной категории служилого люда, характерной для княжеств Северо-Восточной Руси. В данной работе мы рассмотрим все случаи упоминания детей боярских в новгородском летописании. Выше было сказано об упоминании в известиях Новгородско-Софийского свода и ЛА новгородских детей боярских за 1364/1365 гг., возвратившихся в Новгород из похода на Югру. Поэтому первым делом следует обратиться к известию НIVЛ за февраль 6893 (1386) г. Той зимы бысть целование в великий пост по сборе на 2 неделе: целоваше крестъ Федор посадник Тимофеевич, тысячкой Богдан Обакунович, на вечи на княже дворе, и вси боляре, и дети болярьскии, и житьеи, и черные люди, и вся пять концев, что не зватися к митрополиту, а судить владыке Алексию по праву и по манакануну, а на суд подняти двема истцем по два болярина со стороны и два житья человека; такоже и посаднику и тысячкому судити право по целованию [НIVЛ 2000: 342].

Как мы отмечали прежде, дети боярские не являлись отдельной свободной городской социальной группой, участвовавшей в вечевых собраниях. Речь идет явно о московских великокняжеских людях, специально приглашенных новгородцами, поскольку их нововведение напрямую затрагивало великокняжеские дела. Ведь в тот раз новгородцы, сами выбиравшие собственных архиереев, не подчиняясь воле великокняжеских митрополитов (те всегда беспрепятственно рукополагали всех новгородских избранников), вовсе фактически поставили вопрос о полном выходе из под юрисдикции митрополита Московского, отказав тому в праве иногда приезжать в Новгородскую землю и проводить судопроизводство. Но, поскольку Новгород являлся со времен Александра Невского великокняжеской «отчиной», то, запрещая у себя в Новгородской волости святительские суды, новгородцы оповестили проживавших на пригородном княжеском подворье великокняжеских служилых людей [Несин 2011: 79]. Другое дело, что, по мнению А. Г. Боброва, это интересующее нас известие НIVЛ, явно не относящееся к младшей редакции Новгородско-Софийского свода, было вставлено в летопись в 1420-х – начале 1430-х гг., когда новгородцы вновь попытались отменить митрополичьи суды в своей земле [Бобров 2001: 176-177]. С этим мнением ныне согласился П.В. Лукин, отметивший, что это удачно вписывается в построения В.А. Кучкина, склонного относить появление термина «дети боярские» к 1430-м гг. [Лукин 2014: 319]. Тем 2

Valla. №2(4-5), 2016. не менее, исследователи не обратили внимание на то обстоятельство, что сообщение имеет крайне необычный вид для летописного описания новгородских вечевых собраний, зато напоминает по форме заключаемые на вече «вечные грамоты», публично-правовые акты. Возможно, новгородский хронист при переписке акта допустил в тексте сообщения некоторую редактуру, ведь в новгородских вечевых актах место вечевых собраний всегда называется «Ярославлем двором» – «на веце на Ярославли дворе», между тем как в НIVЛ написано «на княжи дворе». Вероятно, новгородский книжник этим подчеркнул, что великокняжеские люди – дети боярские – вынуждены были подчиниться воле новгородцев на территории древнего княжеского двора. (Кстати говоря, этот пример в любом случае наглядно иллюстрирует неспособность княжеских людей, проживавших в Новгороде, реально влиять на новгородско-княжеские отношения, даже если новгородские вечевые постановления прямо противоречат престижу и интересам великокняжеской власти. Это хорошо согласуется с данными русских и иностранных источников о положении проживавших в новгородской земле великокняжеских людей в XIV-XV вв [Несин 2016: 127129]). Однако в целом летописец, вне зависимости от времени составления этого известия, явно пользовался подлинным актом [Несин 2016: 124-135]. Очевидно, в летописи практически без изменений воспроизведен текст той самой «грамоты», которая, как отметил В.Ф. Андреев, впоследствии неоднократно упоминалась в 1390-х гг., а в 1393 г. была доставлена новгородскими послами в Москву, где ее уничтожил митрополит Киприан [Андреев 2008: 58-62]. Это дает основания датировать появление термина «дети боярские» в качестве обозначения княжеских служилых людей по крайней мере второй половиной XIV в. Согласно Ермолинской летописи, дети боярские на северо-востоке Руси – это часть дворян. Так, под 1462 г. в данном источнике, в связи с проходящими в Москве казнями служилых людей серпуховского князя Василия Ярославича, упоминаются «дети боярские и иные дворяне» [ПСРЛ 1910: 157]. Это осложняет датировку генезиса интересующего нас термина, ведь дети боярские могли появиться и задолго до своего первого достоверного упоминания под 1386 г., а до этого просто не выделяться в источниках при упоминаниях общей массы «дворян». Тем не менее к 1386 г. эта категория княжеских дворян уже безусловно существовала и, что весьма существенно, признавалась не только у себя в княжестве, но и в документации вечевого Новгорода, который сам подобной категорией вечников не располагал. Вместе с тем в Новгороде термин «дети боярские» также иногда применялся для обозначения младших мужчин в семьях новгородской аристократии. Согласно НовгородскоСофийскому своду, год спустя, в великий пост 6894 (т. е. не позднее конца февраля 1387) г. «приставы» Дмитрия Донского послали «за Волок» в «великое говение» «посадника Федора Тимофеевича, Тимофея Юрьевича, сына посаднича Юрия Дмитриевича и иныхъ детей болярьскихъ и молодших людей» брать с заволочан штраф 5000 р. серебром для великого князя [НIVЛ 2000: 347].1 Дмитрий Донской взыскал с новгородцев и заволочан в общей сложности 8000 р. серебром за то, что из этих мест прежде ходили рати ушкуйников в грабительские походы на Волгу. Новгородцы выплатили 3000 р., и теперь их представители были посланы за волок собирать оставшиеся 5000. Здесь наряду с «иными детьми боярскими» среди участников поездки упомянут Юрий Дмитриевич – сын одного из нескольких тогдашних новгородских посадников, должностных лиц, избираемых из числа городских боярских семей. Кроме того, в отряде были и незнатные – «молодые», или «молодшие люди», – видимо, для военной поддержки, так как заволочане могли не захотеть отдавать такую огромную по тем временам сумму денег, которую, вдобавок, Дмитрий Донской взыскал с них по навету самих новгородцев, не желавших полностью отвечать за походы ушкуйников. Ведь сам Новгород отделался меньшей контрибуцией – в 3000 р., хотя 1

В СIЛ: «Федора Тимофеевич(а) посаднича, Юрья Дмитриевич(а) и иных молодших детеи боярьскых и людеи молодых» [CIЛ 2000: 389].

3

Несин М.А. Дети боярские в Новгороде XIV-XV вв. по материалам новгородского летописания именно новгородский воевода стоял во главе ушкуйной рати, и вдохновителями грабительских походов являлись новгородцы. В НIЛ приведена иная формулировка: «тои же зимы ездиша за Волокъ Федоръ посадникъ Тимофеевич, Тимофей Юрьевич, а с ними боярьскии дети, брати 5000 рублевъ, что возложилъ Новъгород на Заволочкую землю, занеже заволочане быле же на Волге» [НIЛ 2000: 380-381]. В.А. Кучкин предполагал, что дети боярские здесь упомянуты в значении отдельной социальной группы, вроде одноименной служилой категории на Северо-Востоке Руси [Кучкин 1997: 51]. Но исследователь не учел вышеприведенные свидетельства Новгородско-Софийского свода, из которого видно, что здесь в данном случае подразумевались именно дети новгородских бояр. Заметим также, что меньшие люди тут не упоминаются. Если посадник Федор Тимофеевич и некий Тимофей Юрьевич (очевидно, боярин, так как в Новгородско-Софийском своде он явно не отнесен к «молодшим», молодым людям) были самыми авторитетными участниками поездки, а дети бояр, включая сына посадника, представляли интересы своих влиятельных отцов, то молодые люди, видимо, не пользовались влиянием, а были собраны в качестве физической поддержки. Текст Новгородско-Софийского свода был составлен в 1418 г. [Бобров 2001:131]. Однако повесть о походе Дмитрия Донского к Новгороду была, вероятно, написана близко к описываемым событиям конца XIV в., так как она содержит богатый фактический материал с указаниями дат, топонимов, составов новгородских делегаций, из чего можно заключить, что ее составитель опирался на документальные свидетельства. Вполне вероятно, что оттуда же было взято и упоминание о детях боярских – участниках поездки за Волок. Но так или иначе, в последнее столетие новгородской независимости, равно как и в XIII в., термин «дети боярские» в новгородском летописании иногда фигурировал в значении родных детей местных бояр. Любопытно, что в Летописи Авраамки, текст погодной записи которой близок к Новогородско-Софийскому своду, сказано, что с Юрием Дмитриевичем были «боярские дети» [ЛА 2000: 132]. Для составителя этой летописи, жившего во второй половине XV в., было ясно, что под детьми боярскими иногда могут подразумеваться и боярские дети в буквальном смысле – в данном случае, сыновья новгородских бояр. Выше упоминалось о «молодых» детях боярских, молодых сыновьях новгородских бояр, которые, по сообщению данного хрониста, вернулись из похода на Югру в 1364/65 гг. Вместе с тем под 1398 г. в НIЛ «дети боярские» фигурируют в качестве не «детей» бояр, а политически полноправных людей, представителей свободной социальной группы: «И биша чолом посадникъ Тимофей Юрьевич, посадникъ Юрьи Дмитриевич, Василии Борисович и бояри, и дети боярьскыи и житьии люди и купечкыи дети, и вси их вои: «благослови, господине отче владыко, поискати святей Софеи пригородовъ и волостии, или пакы изнаидем свою отчину къ святей Софии и к Великому Новугороду, пакы ли свои головы положимъ за святую Софею и за своего господина за Великый Новъгород» [НIЛ 2000: 391]2. На этот раз новгородцы отправлялись войной на свои старинные Двинские земли, совсем недавно перешедшие под власть Московского княжества. Здесь дети боярские указаны в списке новгородских воевод, торжественно просящих у архиепископа благословение на отбытие в военный поход уже перед самым выступлением. Заметим, что они, как и в известии НIVЛ за 1386 г., поставлены после бояр, но перед житьими. В данном случае они определенно не приходились детьми новгородским боярам, ибо располагали правом участия в общественной жизни. Не являлись они и членами боярских дружин, жившими на боярских землях (какими их видит Д.А. Селиверстов) и не относящимися ни к боярам, ни к житьим, ни к незнатным «молодым» людям. Если бы в Новгороде была такая особая свободная категория городского населения, она, надо полагать, была бы неоднократно 2

В Летописи Авраамки «вои» воевод названы «воями охвочими людьми» [ЛА 2000: 141]. В остальном погодная запись напоминает известие НIЛ.

4

Valla. №2(4-5), 2016. упомянута в актовом материале в числе новгородских вечников, после бояр. Как, к примеру, в некоторых актах отдельно после собственно «купцов» упоминаются те же «дети купеческие» – низшая прослойка купцов [ГВНП 1949: 124-126, 127-129; Несин 2012: 181-182]. Ныне П.В. Лукин отметил упоминание купцов и детей купеческих в том же порядке в ганзейском документе 1453 г. и русскоязычном варианте Опасной грамоты 1472 г. [НR 1883: 122; Лукин 2015: 256]. Но, в отличие от последних, применительно к «детям боярским» такого словоупотребления практически не наблюдается. В актах имеется лишь единичное упоминание детей боярских – bayaren kinderen – в грамоте собравшихся в Вольмаре представителей ливонских городов к Новгороду, составленной в 1453 г: “Ghude gesuntheit dem hilgen vadere Eufemyen, ertzbisscoppe to Nouwgarden, dem borgermeistere unde den olden borgermeisters, den bayaren unde bayaren kinderen” [НR 1883: 122] (выделение наше – М.Н.). Здесь они следуют после бояр (bayaren). Однако в других актах – в том числе собственно новгородских – эта социальная категория в числе вечников не упоминается. Поэтому логичнее всего заключить, что здесь зафиксировано эпизодическое участие великокняжеских служилых людей во взаимоотношениях новгородцев с ганзейцами, вроде упоминаний великокняжеских наместников в двух ганзейских актах XIV в. [Несин 2016: 128]. А участвовавшие иногда с боярами в военных походах боевые холопы («холопы сбои») в общественной жизни не принимали участия. И весьма маловероятно, чтобы они могли быть когда-либо удостоены чести призывать самого новгородского архиепископа благословить войско пойти в серьезный военный поход. Кроме того, даже самые видные новгородские бояре обычно имели по одному-два послужильца. Известно, что у Василия Александровича Казимира (все имущество которого было, равно как и у прочих новгородских вотчинников, экспроприировано Иваном III после падения Новгородской республики) был взят на московскую службу лишь один послужилец. По одному или двое слуг было взято и у большинства других важных бояр [Бернадский 1961: 327-238]. Поэтому едва ли стоит вести речь о широком распространении и постоянном наличии у новгородских бояр каких бы то ни было собственных боевых дружин. Нет таких данных и об отрядах прочих древнерусских бояр. Иногда пишут о собственных дружинах галицких бояр [История Украины 2007: 366]. Однако, поскольку галицкие бояре получали в кормление большие и богатые территории, то они, вероятно, с них в случае войны и мобилизовали ополченцев. А кроме того, некоторые из них были крупными воеводами, которым доверялась оборона края. И, соответственно, они командовали частью княжеских дружинников. Так или иначе, но говорить о личных постоянных дружинах галицких бояр нет достаточных оснований, как и о дружинах у новгородских аристократов, а тем более, как это делает Д.А. Селиверстов [Cеливерстов 2008: 12], утверждать об участии оных боярских дружин в сражении под Русой 1456 г., где они – равно как и сам термин «дети боярские» применительно к новгородскому воинству – не упоминаются. Видимо, в летописном рассказе о событиях 1398 г. речь идет о княжеских детях боярских, служилых людях новгородских служилых князей, например, «Копорейского» из рода Белозерских князей или литовского, людей которого могли на русский лад назвать детьми боярскими (как иногда в новгородско-немецких договорах новгородцы именовали ганзейских должностных лиц «посадниками»). К мысли о том, что дети боярские здесь – именно служилые люди, особая категория профессиональных воинов, склоняет и тот факт, что именно им, а не массе новгородцев было поручено осуществить главную цель всего похода – отбить у Москвы новгородское Заволочье, тогда как новгородцы ограничились грабежом давно тянувшихся к Москве земель Русского Севера. Другое дело, что сам служилый князь, вероятно, не поехал с ними, и они шли под началом новгородских воевод. Согласно НIЛ, «и в то время воеводы послаша Дмитриа Ивановича, Ивана Богдановича, а с ними дети боярьскыи» [НIЛ 2000: 392]. Те в 5

Несин М.А. Дети боярские в Новгороде XIV-XV вв. по материалам новгородского летописания течение 4 недель упорно осаждали столицу Заволочья – городок Орлец, обстреливая его «пороками», пока его защитники не сдались на милость победителей. В итоге новгородцы добились своей цели: вернули Двинскую землю под свою власть. Согласно тому же источнику, «той же зиме приихаша изъ Заволочья воеводы новгородскыи в Новъгород: посадникъ Тимофей, посадникъ Юрьи, Василии, и бояре и дети боярьскыи и вси вои добры и здравы» [НIЛ 2000: 393]. Что касается участвовавшего в походе посадника Юрия Дмитриевича, то он-то и есть, вероятно, тот самый сын посадничий / боярский Юрий Дмитриевич, упомянутый под 1387 г. как участник поездки в Двинскую землю для сбора штрафа с двинян за участие в походе ушкуйников. Но к 1398 г. он уже сам стал посадником. Впрочем, в Новгороде эту должность нередко удерживали несколько поколений подряд. НIVЛ называет его «воеводой» (причем единственного из всех остальных руководителей новгородской рати) [НIVЛ 2000: 383]. Очевидно, он был в этом походе самым главным военачальником. Но при этом наиболее важным новгородским посадником являлся Тимофей Юрьевич (бывший, по-видимому, главным, степенным посадником: при описании заключенного летом 1397 г. мира со Псковом, новгородский хронист упоминает посадника Тимофея Юрьевича, тысяцкого Микиту Федоровича, а затем «всех» посадников и тысяцких [НIЛ 200: 388]). Поэтому под 1398 г. в НIЛ он упоминается перед главным воеводой Юрием Дмитриевичем. Наконец, под 1445 г. в НIЛ сообщается, что во время похода новгородцев на Югру, тамошнее население «много добрых людеи, детеи боярьскых и удалых людеи избиша 80» [НIЛ 2000: 425]. В НIVЛ дан почти дословный текст, единственное отличие – что люди, указанные перед детьми боярскими, не названы «добрыми» [НIVЛ 2000: 441]. Вполне вероятно, как раз потому, что дети боярские и есть «добрые люди». Соответственно, в одном случае говорится о гибели многих «добрых», т.е. знатных людей – детей боярских, а во втором – о гибели людей, как детей боярских, так и «удалых». Но не исключено, что добрые люди, как и удалые, были упомянуты в качестве отдельной социальной категории, а составитель НIVЛ почему-то забыл к «людям» приписать слово «добрые». В ЛА, составленной в 1460-х гг., сформулировано, что были убиты «много добрых людий и детий боярьских 80» [ЛА 2000: 187]. Здесь переписчик допустил ошибку – 80 человек было убито не из числа детей боярских, а из среды неких «удалых людей». Но что для нас интересно, переписчик XV в., явно опиравшийся на текст, близкий к НIЛ, счел возможным разделить «добрых» людей и детей боярских как разные категории, поставив между ними союз «и». Поскольку в новгородском летописании не было знаков препинания, то этот вопрос, вероятно, будет вечно открытым. Как говорится, «казнить нельзя помиловать»... Вообще в этом последнем случае трудно сказать, кем являлись дети боярские. (Хотя Д.А. Селиверстов почему-то сослался на это известие в качестве иллюстрации своего тезиса об их статусе боярских послужильцев [Cеливерстов 2008: 20]). Но приведенные выше примеры наглядно показывают, что этот термин в разных случаях в новгородском летописании имел различное значение – иногда означал детей новгородских бояр, а иногда княжеских служилых людей. В княжествах данная служилая категория к 1386 г. уже существовала. И там она считалась частью дворян. В этой связи, не исключен и ее более ранний генезис, просто прежде она в источниках не выделялась из массы «дворян». Несин М.А., г. Санкт-Петербург

6

Valla. №2(4-5), 2016. Сокращения ГВНП 1949 – Грамоты Великого Новгорода и Пскова – М – Л.: Издательство АН СССР, 1949. ЛА 2000 – ПСРЛ. Т. 16. – М.: Языки русской культуры, 2000. НIЛ 2000 – ПСРЛ. Т. 3. – М.: Языки русской культуры, 2000. НIVЛ 2000 – ПСРЛ. Т. 4. – Ч. 1. М.: Языки русской культуры, 2000. ПСРЛ 1910 – ПСРЛ. Т. 23. – СПб., 1910. СIЛ 2000 – ПСРЛ. Т. 6. Вып. 1. – М.: Языки русской культуры, 2000. НR 1883 – Hanserecesse von 1431-1476, 1/4. Leipzig, 1883. Литература Андреев 2008 – Андреев В.Ф. Из истории Русской Церкви XIV – XV вв. Митрополит св. Киприан. – Великий Новгород: Виконт, 2008. Бернадский 1961 – Бернадский В.Н. Новгород и Новгородская земля в XV в. – М – Л.: Изд-во АН СССР, 1961. Бобров 2001 – Бобров А.Г. Новгородские летописи XV в. – СПб.: Дмитрий Буланин, 2001. История Украины 2007 – История Украины. – К.: Центр учебной литературы, 2007. Кучкин 1997 – Кучкин В.А. О термине «дети боярские» в «Задонщине» // Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 50. – СПб., 1997. С. 347-358. Лукин 2014 – Лукин П.В. Новгородское вече. – М.: Индрик, 2014. Лукин 2015 – Лукин П.В. Категории населения Новгорода в опасной грамоте 1472 г. //. – Slověne = Словѣне. International Journal of Slavic Studies, 2015. Вып. № 1. Т. 4. С. 253-265. Михайлова 1998 – Михайлова И.Б. Дети боярские в XV – первой половине XVI в. // Политические институты и социальные страты России (XVI – XVIII вв.) : Тез. междунар. конф., 2 – 3 окт. 1998 г. / Е.А. Антонова и др. – М., 1998. С. 88-91. Михайлова 2003 – Михайлова И.Б. Служилые люди Северо– Восточной Руси в XIV – первой половине XVI века. – СПб.: Издательство СПбГУ, 2003. Селиверстов 2008 – Селиверстов Д.А. Русский Азенкур // Воин, 2008. № 6. С. 8-20. Несин 2012 – Несин М.А. Купечество вечевого Новгорода XII– XV вв. по данным письменных источников // Документальное наследие Новгорода и Новгородской земли. Проблемы сохранения и научного использования. – Великий Новгород, 2012. С. 177-186. Несин 2013 – Несин М.А. Социальная организация Новгородского веча // Прошлое Новгорода и Новгородской земли: материалы научной конференции 17 – 18 ноября 2011 / Сост. В.Ф. Андреев. – Великий Новгород, 2013. С. 72-87. Несин 2016 – Несин М.А. Был ли Новгород привилегированным великокняжеским городом? (Рец. на кн.: Севастьянова О.В. Древний Новгород. Новгородско-княжеские отношения в XII – первой половине XV в. – М. – СПб.: Альянс-Архео, 2011. – 408 c.) // Valla, 2016. № 2 (1). С. 122-131. – Доступ на 27.08.2016. Шиндлер 2015 – Шиндлер О.В. Смена доспешной моды на Руси во второй половине XV в. [Электронный ресурс] // История военного дела: исследования и источники. Специальный выпуск V. Стояние на реке Угре 1480-2015. 2015. Ч. I. C. 72-97. – Доступ на 25.08.2016.


7

Несин М.А. Дети боярские в Новгороде XIV-XV вв. по материалам новгородского летописания Аннотация Данная работа посвящена выявлению значения термина «дети боярские» в новгородском летописании XIV-XV вв. В статье рассматриваются все известия новгородских летописей. Автор приходит к выводу, что этот термин имел разные значения в зависимости от контекста – либо обозначал детей новгородских бояр, либо служилых людей Московского княжества, или новгородских служилых князей русского или литовского происхождения. При этом устанавливается, что упоминание детей боярских в Новгородской IV летописи под 1386 г. аутентично, что дает основание отнести существование в Москве данной служилой категории еще к XIV столетию. Не следует исключать, что ее генезис может относиться и к более раннему времени, так как, по данным Ермолинской летописи, она считалась частью «дворян» и соответственно, могла специально не выделяться в источниках из их массы. Ключевые слова XIV в.; XV в.; Великий Новгород; бояре; дети боярские; Новгородская I летопись; Новгородская IV летопись; служилые люди Сведения об авторе Несин Михаил Александрович, Новгородский государственный ун-т им. Ярослава Мудрого, кафедра истории России и архивоведения. e-mail: [email protected]






8

Valla. №2(4-5), 2016.

К вопросу об идентичности Рюрика и Рорика Фрисландского1 1. История вопроса Вопросу о происхождении и историчности Рюрика посвящено множество работ. Почему так актуален вопрос о личности первого князя Руси и о том, откуда он привел «всю русь»? Потому что в числе прочего, с точки зрения мировой торговли в Средние века, появление русов в землях славян и финнов вело к установлению новых торговых путей. При этом Рюрик оказывается в ряду таких фигур, как Карл Великий и Магомет [Bolin 1953]. Комплекс письменных источников по начальной истории Руси чрезвычайно беден. В основном наши сведения об этом времени опираются на археологические находки на Северо-Западе Руси. Если бы подтвердилась гипотеза, выдвинутая Ф. Крузе, о тождестве известнейшего вождя норманнов Рорика Фрисландского и Рюрика, это сразу пополнило бы комплекс источников сообщениями франкских анналов о норманнах во Фризии и (правда, несколько более поздними) источниками по истории Дании и королевского рода Скьольдунгов. История Рюрика и его варягов-русов, таким образом, получила бы начало на территории Дании и Фризии. И тогда многие события в землях восточных славян могли быть объяснены, исходя из поведения, обычаев и истории норманнов Рорика на Западе. Несомненно, что норманны Рорика были скандинавами-данами, но скандинавами, пятьдесят лет прожившими среди франков и фризов, что не могло не наложить на них свой отпечаток. История данного вопроса начинается с работы Голлмана [Голлман 1819], опубликованной в 1816 г. о фризской области Рустрингия на границе с Данией как области, откуда пришли русы Рюрика. Следующими публикациями на данную тему были исследования работавшего в г. Дерпт историка Фридриха Крузе [Крузе 1836, 1839]. Работы излишне увлекавшегося Крузе содержат много фактических ошибок, были подвергнуты критике М.П. Погодиным [Погодин 1846: 157-162], П.Г. Бутковым [Бутков 1840] и А.А. Куником [Kunik 1850] и незаслуженно забыты. Тем не менее эти работы помимо ошибок содержали и здоровое рациональное зерно, которое не заметили рецензенты. Н.Т. Беляев вернулся к гипотезе, высказанной Крузе, успешно ее обосновал и наметил основные положения, говорящие в пользу данной гипотезы [Беляев 1929]. Гипотеза Н.Т. Беляева была подвергнута критическому разбору в работах семинара Н.П. Кондакова В.А. Мошиным [Мошин 1932: 335]. Поскольку гипотеза Беляева противоречила антинорманизму, игравшему роль официальной идеологии в исторической науке СССР, она позже критиковалась М.В. Левченко [Левченко 1956: 42], а затем уже в пост-советский период Ямановым [Яманов 2002] и Никитиным [Никитин 1991, 2001]. От работ советских антинорманистов выгодно отличаются обстоятельные, с детальной аргументацией, работы польского слависта Г. Ловмянского, сторонника «славянской» теории происхождения Руси, разрабатывавшейся советскими историками-антинорманистами Б.Д. Грековым, В.В. Мавродиным, С.В. Юшковым, М.Н. Тихомировым. Из зарубежных историков гипотезу также критиковал Р.Ю. Дживан [Givan 1994]. В пользу данной гипотезы высказались Б.А. Рыбаков [Рыбаков 1982: 299], М.Б. Свердлов [Свердлов 1994], Г.С. Лебедев [Лебедев 2005: 211], А. и Х. Касиковы [Касиковы 1990], Л.В. Войтович [Войтович 2006, 2013], Е.В. Пчелов [Пчелов 2010], А.А. Горский [Горский 2013], А.А. Хлевов [Хлевов 2002], П.А. Атанов [Атанов 2007, 2013, 2015]. Развил гипотезу Беляева А.А. Александров, указав на о-в Валхерен во Фризии как «остров русов» мусульманских писателей, откуда Рюрик (знаменитый вождь норманнов Рорик Фрисландский), возможно, вывел норманнов в земли финнов и славян [Александров 1997а, 1997б]. Во всяком случае, если и есть сомнения относительно именно о-ва Валхерен, откуда Рюрик привел «всю русь», то очень многое говорит за то, что «фризские даны», как назвал 1

Хочу выразить глубокую благодарность за ценные замечания и критику моему учителю Л.С. Клейну и работнику БАН Е.В. Галич за помощь в обеспечении доступа к источникам.

9

Губарев О.Л. К вопросу об идентичности Рюрика и Рорика Фрисландского их С.М. Льюис, пришли на Русь из фризских владений Рорика [Губарев 2016а]. Следует отметить, что в ПВЛ фигура Рюрика носит все следы легендарной личности. Что нам известно о Рюрике из разных списков летописей? И придоша [Рюрик с братьями] к словеном пѣрвое и срубиша город Ладогу и сѣде в Ладозѣ старѣй Рюрик (Радз., Ипать., Хлеб. списки). Рюрик сѣде Новгородѣ (Лавр., Ник.). И начаша воевати всюду (Вос., Алатыр.). И прия власть Рюрик и раздая мужем своим грады овому Полотеск, овому Ростов, другому Бело озеро (Лавр.). И прия всю власть Рюрик раздая волости мужем своим и городы рубити (Радз.). И по тѣм городом суть находници варязи; а первiи насельници в Новѣгородѣ Словѣне, Полотьстѣ Кривичи, въ Ростовѣ Меря, в Бѣлѣозерѣ Весь, въ Муромѣ Мурома и тѣми всѣми обладаше Рюрикъ. И бяста у него 2 мужа, не племени его, но боярина, и та спросистася к Царюгороду съ родом своим (Лавр.). Умершю Рюрикови, предасть княженье свое Олгови, от рода ему суща, въдав ему сынъ свой на руцѣ Игоря (Лавр.).

Несколько оживляют картину сообщения поздней Никоновской летописи (вторая половина XVI в.), с уникальными сведениями, не подтвержденными другими источниками: Того же лета оскорбишася новгородцы глаголюще: яко быти нам рабом, и много зла всячески пострадати от Рюрика и рода его... Того же лета уби Рюрик Вадима храброго и иных многих изби Новгородцев советников его. Того же лета избежаша от Рюрика из Новагорода в Киев много Новгородских мужей.

Однако достоверность сообщений Никоновской летописи вызывает сомнения [Клосс 1980; Творогов 1992]. По мнению Л.С. Клейна, летописи не содержат подробностей, деталей, конкретизирующих личность Рюрика, придающих ему историческую реальность. Все, что сообщают о Рюрике летописи, вполне могло содержаться в фольклоре. Правил ли он на Руси и где? Были ли у него действительно братья, или это ошибка или выдумка летописца? Действительно ли Игорь был его сыном? Легенда о Рюрике, очевидно, имела для норманнов большое значение. Образ Рюрика из варяжской легенды, согласно Л.С. Клейну, несомненно тождественен сообщениям франкских хроник о Рорике Фрисландском. Клейн отметил, что, возможно, ранние русские князья не считали Рюрика своим предком, так как среди первых князей имя Рюрика не популярно. Возведение сложившейся династии к знаменитому и родовитому иностранному предку – Рорику из древней династии Скьёльдунгов Ютландии – должно было, по мнению Клейна, легитимизировать династию, в условиях соперничества с Византией и выхода Руси на международную арену. «Призвали, не призвали, но варяги вторглись, как они это делали везде в Европе, и участвовали в государственной жизни восточных славян» [Клейн 2016]. Аналогичного мнения придерживался Р.Ю. Дживан: ‘And this is all that the PVL tell us about Rurik. No heroic deeds, no descent from Odin, he seems like a

10

Valla. №2(4-5), 2016. cardboard figure created only to serve as founder of the Rurikid dynasty’ [Givan 1994]2. По мнению Е.А. Мельниковой, в летописи нашли отражение устные предания о Рюрике. Она находит в новгородском летописании термины, характерные для скандинавской драпы [Мельникова 2008: 60]. Стендер-Петерсен назвал эти предания «Сагой о Рюрике» [Stender-Petersen 1934]. К числу эпических мотивов принадлежит, по мнению Мельниковой, упоминание о приходе Рюрика в Ладогу (Новгород). Она также указывает, что по мере славянизации Сказания его чисто скандинавские мотивы могли утрачиваться или переосмысляться. Тем не менее Е.А. Мельникова и В.Я. Петрухин считают, что Рюрик был исторической личностью [Мельникова 2000: 147; Петрухин 2005: 62]. Точно так же очень мало информации о Роллоне / Хрольве Пешеходе, основателе Нормандии, и историки спорят о том, был ли он исторической фигурой. Если бы не чудом сохранившиеся два-три документа империи франков с упоминанием его имени, то и его историчность тоже была бы под большим сомнением [Панкратова 2009]. Возможно, такая скупость сведений о Рюрике связана с тем, что его правление приходится на бесписьменный период нашей истории. К XI веку, когда начали составляться первые летописи, детали и подробности его правления, существовавшие в устной передаче, были утрачены и в народной памяти он остался легендарной личностью. А византийские источники только начинают упоминать русь после похода 860 г. как «народ с севера» (гомилии Фотия). Именно поэтому известный польский историк Г. Ловмянский, отдавший дань официальному советскому антинорманизму, распространявшемуся в качестве идеологической установки и на историков стран социалистического лагеря, выступал против гипотезы о тождестве Рорика Фрисландского и Рюрика. Потому что детали и подробности из биографии Рорика, сохраненные франкскими анналами, придали бы ему вид реальной исторической фигуры. Возражения против Рюрика как реальной исторической фигуры вызывает и тот факт, что его имя встречается только в позднем княжеском именослове. Некоторые историки объясняют это тем, что имя Святослав, издавна существовавшее у славян, было использовано в княжеском именослове как славянский аналог имени Рюрика, значение которого «славный», «победоносный» уже во втором поколении было непонятно русам [Членов 1970; Мачинский 2009]. «Это имя [Святослав], столь значимое в славянском варианте, является, как отметил еще А.А. Куник, калькой скандинавского имени Hrodrekr / Hrurikr “могучий (сильный) славою”; по Томсену [Томсен 1891:65] Hroerekr. Это имя, данное явно в честь деда, подтверждает летописную генеалогию и существование “легенды о призвании Рюрика” уже в первой половине Х в. и одновременно свидетельствует об интенсивном и неостановимом процессе славизации россов, уловленном умной и дальновидной Ольгой» [Мачинский 2009]. Впрочем, Ф.Б. Успенский считает данную гипотезу остроумной, но недостоверной, поскольку подобных случаев соединения двух имен в переводе на чужой язык не встречается ни у скандинавов, ни у их соседей [Литвина, Успенский 2006: 41]. Другим возражением против историчности Рюрика было то, что едва ли никому не известный пришелец мог заложить основы последующей государственности. Тем более что о прошлом Рюрика до его появления в землях финнов и славян из ПВЛ мы ничего не знаем. Одновременно с Рюриком, появившемся на Востоке, на Западе жил и активно действовал известнейший вождь норманнов Рорик, называемый по месту рождения Ютландским, а по своим владениям в империи Каролингов Фрисландским. По происхождению он был из датских Скьольдунгов, ведущих свой род от самого Одина, родовым владением которых был вик Хедебю в Ютландии. Будучи братом или племянником Харальда Клакка, Рорик почти всю свою жизнь провел в своих фризских владениях, почему 2

«И это все, что ПВЛ рассказывает нам о Рюрике. Никаких героических дел, никакого происхождения от Одина, он представляется картонной фигурой, созданной только для того, чтобы служить основателем династии Рюриковичей» – перевод наш (Авт.).

11

Губарев О.Л. К вопросу об идентичности Рюрика и Рорика Фрисландского и получил свое прозвище. Он был ленником Лотаря, Карла Лысого, Людовика немецкого и Лотаря II [Coupland 1998: 100]. Прямых доказательств тождественности Рюрика и Рорика пока не найдено, но косвенных доказательств много. Вожди скандинавов, названные Г.С. Лебедевым конунгами-реформаторами [Лебедев 2005: 212] – Харальд Прекрасноволосый (860-940), Горм Старый (ум. 940) – появились в Скандинавии на 50-100 лет позже. Лебедев относил к ним и легендарного шведского конунга Эрика Энундсона, «жившего в дни Харальда Прекрасноволосого». Необходимо объяснить, как никому не известный конунг Рюрик, пришедший из Скандинавии, где идея объединения земель под рукой единовластного конунга еще не созрела, смог реализовать эту идею ранее своих скандинавских родичей. Именно это возражение против заложения основ протогосударства в Восточной Европе скандинавами выдвигает А.Л. Никитин (см. ниже). Если же гипотеза о тождестве Рорика и Рюрика верна, то вполне понятно, что не раз побывавший при дворе Каролингов и видевший его роскошь, знакомый с системой организации власти [Губарев 2016с], получавший послания от Хинкмара Реймсского, терпимо относившийся к христианству вождь норманнов мог заложить основы государственности на Руси. Ему было с кого брать пример. 2. Возражения Ловмянского, Яманова и Дживана против тождественности Рюрика и Рорика Фрисландского Гипотезу о тождестве Рорика и Рюрика критиковали М.В. Левченко, Г. Ловмянский, В.Е. Яманов, А.Л. Никитин и Р.Ю. Дживан. Задачей М.В. Левченко была критика «буржуазного» историка-эмигранта А.А. Васильева, поэтому он без каких либо аргументов просто отверг саму возможность предположения о тождестве Рорика Фрисландского и Рюрика, признанную Васильевым. Аргументы остальных историков кажутся убедительными, но, приведя их в систему, с удивлением обнаруживаешь, что часто они противоречат друг другу. Наиболее содержательная критика гипотезы о тождестве Рорика Фрисландского и Рюрика приведена в статье польского историка Г. Ловмянского. Поэтому я взял его аргументацию за основу и совместил с ней аргументы остальных историков, не согласных с данной гипотезой. 1. Ловмянский признает, что имена Рорика и Рюрика тождественны, что это две формы одного скандинавского имени Hrerekr. Однако он считает, что одинаковое имя и хронологическая близость указывают на то, что Рорик и Рюрик могли быть одной личностью, но не предрешают их тождественности. Часто случается, что разные личности носят одинаковое имя, весь вопрос в том, часто ли это имя встречается. По мнению А.Л. Никитина, имя Рюрик на Руси встречается редко: «Есть и другие факты, указывающие, что среди русских княжеских фамилий имя Рюрика в X и начале XI века не встречается. Так, если имена Олега и Игоря становятся традиционными уже в конце X в. то имя Рюрика вновь встречаем только во второй половине XI в.» [Никитин 1991: 35]. Поэтому Никитин считает, что Рюрик не является исторической личностью. Поскольку Н.Т. Беляев отмечает относительную редкость имени Hrerekr в скандинавских источниках, Яманов, наоборот, старается доказать, что имя Рюрик среди скандинавов встречается достаточно часто. Этих случаев действительно очень немного. Херек, сын Хереда, в англосаксонском эпосе «Беовульф», Хререк Хнауггванбауги и Хререк Слаугванбауги из скандинавских саг, Хререк, сын конуга Ингьяльда, вот, собственно, и все, что нашел Яманов. Предположение Яманова, что подобное имя мог носить ряд мелких конунгов [Яманов 2002: 133], является ни на чем не основанной догадкой. А если учесть обоснованное мнение А.А. Молчанова, что это имя родовое в династии Скьольдунгов, к которой принадлежал Рорик Фрисландский [Молчанов 1992], то возражения, основанные на данном аргументе, представляются малоубедительными. 2. По мнению Ловмянского, Н.Т. Беляев правильно оценил, что отождествление Рюрика с Рориком Фрисландским сомнительно не ввиду географической отдаленности 12

Valla. №2(4-5), 2016. (норманны умели быстро преодолевать значительные расстояния), сколько ввиду отсутствия данных о русско-датских и русско-фрисландских отношениях. Беляевым установлены связи Руси с Данией по свидетельствам в сагах и, в частности, в саге о Скьольдунгах [Беляев 1929: 218-219]. Бирку Беляев рассматривал как связующее звено между Фризией и Русью. Ловмянский пишет, что, согласно Беляеву, с Рюриком прибыла в качестве «Руси» фрисландская колония из Бирки. Но у Беляева на странице 250, на которую ссылается Ловмянский, этого нет [Ловмянский 1961: 225].

Рис.1. Карта, показывающая затраты времени на путешествие Оттара из Норвегии в Хедебю и Бьярмаланд в течение полутора месяцев и более короткий путь от Хедебю до Бирки и от Бирки до Старой Ладоги Источник: [Keller 2010: 8].

Прослеживая связи Рорика с Фрисландией и империей франков, Ловмянский отмечает, что находясь в Дании в 857-861 гг., Рорик не потерял своего бенефиция во Фрисландии. То есть управлял двумя владениями, отстоящими друг от друга на значительное расстояние, одновременно. Яманов, напротив, считает, что Рорик не мог одновременно осуществлять власть над своими западными и восточными владениями так, как это предполагал Г.С.Лебедев [Яманов 2002: 135; ср. Лебедев 1985: 214]. Этот аргумент не выдерживает критики, если учесть характеристики морских судов викингов, которые могли, как показывают испытания реплик таких судов, идти со скоростью 6,4 км /час, то есть со скоростью 3-4 узла [Сорокин 1996], а при благоприятном ветре и с несколько большей скоростью. Адам Бременский писал, что сухопутная дорога от Гамбурга и Эльбы до Юмнеты (Волина) занимала 7 дней, морская дорога от Шлезвига до Новгорода – 14 дней. Это примерно согласуется с данными, приведенными на карте (рис. 1). «Плавание по маршруту Бирка – Рюриково городище в зависимости от погоды, типа судна и режима движения занимало две-четыре недели времени» [Сорокин 1996]. Кроме того, из анналов франков мы знаем, что Рорик уже в течение нескольких лет осуществлял управление двумя удаленными друг от друга владениями, такими, как Дорестад и Хедебю. Здесь Яманов противоречит приведенному выше высказыванию Ловмянского, что расстояния не являлись для норманнов 13

Губарев О.Л. К вопросу об идентичности Рюрика и Рорика Фрисландского препятствием. 3. Ловмянский упоминает, что Беляев, ссылаясь на Орозия, книгу Иосиппон и на ПВЛ Нестора и сопоставляя одинаковые места, утверждает, что имя фризов заменялось именем русов, что говорит в пользу гипотезы тождества. Ловмянский данный аргумент в поддержку гипотезы тождества Рорика Фрисландского и Рюрика не комментирует и возражений не приводит. Он только отмечает, что замена имени данов на русов невозможна, поскольку ПВЛ сообщает, что Рюрик забрал с собой «всю русь». Таким образом, поскольку в Дании оставалось скандинавское население и летописцу ПВЛ это было известно, такая замена имен была невозможна [Ловмянский 1961: 248]. На такую же замену имен народов, о которой говорит Беляев, указывает и О. Прицак. Он считает, что, поскольку были известны два торговых народа – евреи и фризы, то Масуди, у которого названы евреи и русы, заменил имя фризов на русов [Pritsak 1989: 90]. Интересно, что этот же аргумент Беляева упоминает и Яманов и тоже не приводит никаких возражений против него [Яманов 2002: 132]. Ловмянский, правда, упоминает аргумент Буткова, что в ПВЛ последовательность названий не всегда соответствует их географическому соседству. Но здесь этот аргумент не работает, так как речь идет о параллельном изложении в ПВЛ и независимом источнике – книге Иосиппон, где перечисление народов примерно повторяет перечисление, приведенное в ПВЛ, и русы размещаются между саксами и англами, то есть во Фризии. В ПВЛ русы также оказываются рядом с англами [Петрухин 1994: 26-27]. 4. Ловмянский отмечает, что Беляев, чтобы показать существование датско-русских отношений привлекает известия скандинавских саг, в частности, саги о Скьольдунгах, дошедшей до нас в отрывках. Ловмянский указывает, что саги не могут рассматриваться как авторитетный источник и что Фогель [Vogel 1906] не привлекал известия саг, а основывался только на сообщениях анналов франков. Поэтому работу Беляева Ловмянский считает шагом назад по сравнению с работой Фогеля [Ловмянский 1961: 228]. Как указывает Ловмянский, нет оснований считать, что в результате посольства 782 г. Хальвдан получил от императора бенефиций. Сообщения о раннем получении Хальвданом бенефиция от Карла Великого в 807 г., упоминаемом Poeta Saxo, Ловмянский считает искаженным и преувеличенным сообщением о посольстве Хальвдана в 782 г., не приводя никаких дополнительных аргументов. Он указывает, что поэтому нет повода ассоциировать с Фрисландией сообщение о прибытии в 807 г. к императору Хальвдана (считающегося дедом Рюрика), который дал императору клятву на верность [Ловмянский 1961: 228]. Таким образом, Ловмянский пытается доказать, что датско-фризские контакты относятся к более позднему времени и носят ограниченный характер. При этом он не упоминает сообщения англосаксонского эпоса «Беовульф» о походе Хигелака на фризов в VI в., подтвержденного сообщением Григория Турского, и о войне фризов и данов, упоминаемой во фрагменте «Битва при Финнсбурге». Так что и этот аргумент Ловмянского не работает. Историки давно спорят о возможности использования скандинавских саг как исторического источника и в целом пришли к мнению, что при достаточно критическом подходе к их содержанию саги могут являться ценным историческим источником [Стеблин-Каменский 1978; Рыдзевская 1978; Гуревич 1972; Джаксон 1978; Глазырина 1977; Rowe 2010; Orning 2015]. 5. Ловмянский проверяет справедливость явления, которое могло стать предпосылкой для вторжения норманнов на Русь, а именно: торговой экспансии фризов в район Балтики. Он заявляет, что непосредственная сфера торговли фризов распространялась на Хедебю и Бирку, не распространяясь далее на Восток: «мы не находим в источниках подтвеждений того, что торговые пути фрисландских купцов простирались дальше Хайтабу, хотя если учесть обнаруженные в результате раскопок предметы фрисландского происхождения, не исключено, что они достигали также и Бирки». Находки фризских вещей в Ладоге он считает попавшими туда через посредничество шведов [Ловмянский 1961: 240-241]. При этом он заявляет, что исследователи (без указания конкретных авторов) считают, что торговые связи Запада с зоной Балтики кончались в Бирке, а она уже по собственной инициативе 14

Valla. №2(4-5), 2016. занималась торговлей на Востоке [Ловмянский 1961: 239-241]. Никитин противоречит Ловмянскому, указывая на активность фризов в землях восточных славян как на объяснение, каким путем легенда о Рорике Фрисландском могла быть занесена на Русь [Никитин 1991: 36]. В настоящее время ряд историков указывают на восточное побережье Балтики и Ладогу как пункты, куда достигал фризский торговый путь, идущий дальше на восток [Sindbæk 2007: 126; Lebecq 1989: 52-53]. ‘Dorestad, a Frisian emporium or “market town”, located between a Carolingian fort and the fork of the Rhine Delta, specialized in Eastern European ventures’3 [Pritsak 1977: 265]. Яманов упоминает эту цитату из работы Прицака, никак ее не комментируя [Яманов 2002: 132]. 6. Поскольку фризская область Рустрингия, отданная в качестве бенефиция Харальду Клакку Людовиком Благочестивым, находится на побережье Северного моря и предполагает возможность выхода в Балтийское море, Ловмянский заявляет, что в анналах франков Рустрингия упоминается только один раз, из чего видно, что Харальд не утвердился в этом лене [Ловмянский 1963: 231]. Здесь Ловмянский противоречит Никитину, который утверждает, что Рустрингия, которой долгое время владели Харальд и Рорик, примыкала к землям вагров и ободритов, что Никитину было необходимо, чтобы сделать Рорика князем славян-ободритов [Никитин 1991: 36]. 7. Упоминая о датском походе 852 г. «в земли славян», Ловмянский отметил, что географически такой поход в земли восточных славян был возможен, но далее Яманов со ссылкой на Ловмянского утверждает, что, поскольку в анналах франков и других западных источниках под славянами имелись в виду только балтийские славяне, то и взятый данами город должен был лежать в землях балтийских славян. Однако сообщение Бертинских анналов о посещении двора Людовика Благочестивого в 839 г. послами русов-норманнов, которые при расследовании оказались свеонами, указывает, что связь между Восточной Европой и франками в IX в. уже возникла [Войтович 2011]. А если учесть, что обратный путь посольства (на что указывают находки редчайших монет императора Феофила на территории Скандинавии) проходил через Скандинавию к Рюрикову городищу [Shepard 1995], то скандинавы уже знали о восточных землях. Баварский Географ, датируемый IX в., знает ряд восточнославянских племен, хотя приводит их часто под искаженными названиями, что вполне понятно [Войтович 2008; Мячикова 2012]. Тем более если верна спорная гипотеза А.В. Назаренко о пути «из немец в хазары», связывавшем франков с восточными славянами и русами [Назаренко 1990]. 8. Никитин считает, что в теоретическом плане «норманнскую проблему» можно снять одним вопросом – как скандинавы в IX в. могли «устроить» русское государство, если сами в это и даже более позднее время вплоть до XI в. не имели развитой государственности? [Никитин 1991: 35-36]. Ответом на вопрос Никитина и является гипотеза о том, что на Русь пришли варяги Рорика Фрисландского из Фризии, знакомые с социальной структурой и организацией власти в империи франков. 9. Никитин сам называет Иоакимовскую летопись «баcнословной» и видит ее сходство с поздними летописями XVII в., а потом на основе этой «баснословной» летописи, в которой описан «сон Умилы», опровергает историчность Рюрика и приписывает Рорику Фрисландскому ободритское происхождение [Никитин 1991: 35]. 10. Основным аргументом Яманова является то, что Рорик получил владения в Дании, не выходящие к Балтийскому морю. Король данов Хорик II в 857 г. передал Рорику земли «между морем и рекой Айдер». В зависимости от того, примыкали эти земли к Северному или Балтийскому морю, решается вопрос о возможности выхода Рорика в Балтийское море и далее в земли восточных славян. Яманов считает, что это не могли быть земли в верхнем или среднем течении реки Айдер, выходящие к Балтике. Потому что область, соответствующая верхнему и среднему течению реки Айдер, не принадлежала конунгам данов, на юге ее 3

«Дорестад, фризский emporium, или “рыночный город”, расположенный между фортом Каролингов и дельтой реки Рейн, специализировался в восточно-европейских торговых предприятиях» – перевод наш (Авт.).

15

Губарев О.Л. К вопросу об идентичности Рюрика и Рорика Фрисландского заселяло племя вагров, а на севере – саксы-нордальбинги [Яманов 2002: 133]. И это действительно так. Нордальбингия лежала между рекой Айдер и Эльбой. Яманов предпочел не заметить, что севернее реки Айдер, до Балтийского моря лежала область, которая вполне могла соответствовать определению «между морем и рекой Айдер». Тем более, что именно здесь за Датским валом (Даневирке) располагалось родовое владение Скьольдунгов – вик Хедебю. И было вполне естественным для Хорика II передать Рорику именно эти земли, на которые Рорик имел наследственные права. 11. Р.Ю. Дживан считает, что весь рассказ Беляева о Рюрике является выдумкой о могущественном правителе. Этот рассказ противоречит, по его мнению, ПВЛ, в которой Рюрик не умирает, а вместо этого исчезает [Givan 1994: 194]. Однако здесь Дживан ошибается. ПВЛ содержит сообщение о смерти Рюрика под 879 г. 12. Дживан также указывает, что Беляев мало использует некоторые хроники франков, такие, как Королевские анналы франков, охватывающие период с 741 по 829 г., «Историю» Нитгарда с 829 по 843 г. Бертинские анналы с 830 по 882 г. и Фульдские анналы с 831 по 901 гг. По мнению Р.Ю. Дживана, идентификация Рорика Беляевым ошибочна. Рорик был во Фризии в 857, 863, 867, 870 и 872 гг. Тот факт, что он не был упомянут в фульдских анналах между 857 и 873 гг., по мнению Р. Дживана, не доказывает, что он исчез на время, уйдя на Восток. Рорик был занят фризскими делами в западно-франкском королевстве в эти годы. Это возражение Дживана, во-первых, противоречит замечанию Ловмянского, что норманны могли быстро покрывать большие расстояния и что данный аргумент не работает. Во-вторых, в 857 г. Рорик упомянут в анналах франков как получивший владения в Дании и вернувший родовое владение Хедебю. То есть в результате он оказался ближе к Балтике. В 863 г. он уже снова во Фризии. Промежуток между сообщениями составляет 6 лет. В 867 г. Рорик снова в Дании, куда после восстания когингов ушел за подкреплениями, то есть опять находится ближе к Балтике. Промежуток между сообщениями составляет 4 года. В 870 г. Рорик ведет переговоры с к Карлом Лысым в Неймегене. Промежуток между сообщениями составляет 3 года. В 872 г. он вместе с Родульфом опять ведет переговоры с Карлом Лысым. Промежуток между сообщениями составляет 2 года. До упомянутой в ПВЛ смерти Рюрика под 879 г. остается промежуток в 7 лет. При умении норманнов покрывать пространства от Хедебю до Биармии за пару месяцев, а от Хедебю до Ладоги за пару недель, ничего невозможного в пребывании в течении двух-трех лет на Востоке в промежутках между упоминаниями в анналах франков нет. Поэтому аргументация Р.Ю. Дживана не работает. Рюрик русских хроник, по мнению Р.Ю. Дживана, был какой-то другой Рюрик, не известный франкским анналам или мифический основатель династии Рюриковичей. При этом сам же Дживан задает вопрос – куда делись норманны из Фризии, уцелевшие после убийства Годфрида в 885 г? Они, по его мнению, определенно вернулись в Данию. И он задает вопрос: «А куда дальше? В Русь? В Рюриково Городище?» [Givan 1994: 201]. 13. Сам Ловмянский объясняет, почему он выступает против гипотезы о тождественности Рорика Фрисландского и Рюрика. «В случае правильности этой концепции Рюрик, упоминаемый летописями, превратился бы в конкретную историческую личность, а тылы норманнской экспансии на Русь оказались бы в определенной мере расширенными и усиленными» [Ловмянский 1963: 227-28]. В условиях официального советского антинорманизма, действовавшего на территории всех стран «народной демократии», никакой другой вывод был просто невозможен. Никитин, ссылаясь на данное высказывание Ловмянского, отмечает, что «несмотря на важные наблюдения Ловмянского над сведениями хроник, проистекает его неприкрытая тенденциозность и стремление представить факты в искаженном виде» [Никитин 2001: 151]. Надеюсь, мне удалось показать противоречивость и во многом субъективный характер основных возражений против данной гипотезы.

16

Valla. №2(4-5), 2016.

3. Косвенные аргументы в пользу гипотезы Крузе-Беляева Отдельные косвенные аргументы в пользу отождествления Рорика Фрисландского и Рюрика русских летописей приводит П.А. Атанов [Атанов 2013]. На мой взгляд, эти аргументы можно развить и продолжить. Отметим только, что принятие гипотезы КрузеБеляева позволяет снять целый рад противоречий, возникающих из-за сообщений источников [Губарев 2016а]. Кратко повторю их перечень. 1. Указание в ПВЛ, что Рюрик привел с собой «всю русь». Соответственно после 885 г. сообщения о норманнах во Фризии прекращаются, что косвенно может служить подтверждением, что основная масса норманнов и часть фризов-язычников. поддерживавших их, ушли. Оставшиеся норманны в 885 г. были перебиты в Бетуве. 2. Упоминание в ПВЛ руси как на западе, так и на в Востоке. На данное противоречие обратил внимание А.А. Шахматов [Шахматов 1904: 3]. 3. Упоминание руси в книге Иосиппон, локализующее ее между «англиси» и «саксини». 4. Упоминание русов в Баварском географе между хазарами и фризами. Причем С.В. Конча перевел эту часть списка как «русы первые (лучшие?, главные?) люди Vries (фризы?)» [Koncha 2012]. 5. Указание в двух византийских источниках на происхождение руcи «от рода франков» [Горский 2008]. 6. Туманные и противоречивые упоминания в работах мусульманских писателей и географов «острова русов» и «страны русов», иногда смешиваемых, иногда разделяемых между собой. Если признать, что «остров русов» относится к владениям норманнов во Фризии, откуда вышел Рюрик со своими норманнами и частью фризов, а под «страной русов» понимается их локализация в Восточной Европе, то противоречия снимаются. 7. Ал-Йакуби называет норманнов, напавших в 844 г. на Испанию – ар-Рус. Так же называют норманнов Масуди и ал-Бакри [Калинина 2001]. Мусульманские писатели вообще устойчиво связывают русов с Испанией (ал-Андалус), а указанные аль-Хорезми координаты «горы русов» соответствуют Испании (стране басков), так же, как топонимы, соседствующие с «горой русов»: Logroño, Baiona, Tolosa [Hraundal 2013: 58-59]. О. Прицак также указывает на сообщение Масуди и делает вывод: ‘al-Mas’udi’s information was of Spanish origin (note the Spanish form of the name for the Norsemen: Lordomȃn- ). Apparently the Rus/Lordomȃna were thought to be centered somewhere not far from Muslim Spain’4 [Pritsak 1989: 88]. Интересно, что отождествление русов с фризами (‘Frisians as Russes’) у некоторых исследователей следует из теории эмпориев Ходжса [Woolf 1999]. 8. Терпимое отношение и склонность варягов Рорика и позже варягов Игоря к обращению в христианство. Знаменательным является сопоставление рассказа о чуде (прекращении эпидемии), явленном Рорику после поста и освобождения христианских пленных с описаниями чудес св. Стефана при нападении руси Бравлина (в одном из списков Браваллина5) на Сурож и св. Георгия при нападении руси на Амастриду. 9. Принадлежность Рюриковичей к знаменитейшему роду Скьольдунгов, возможно, также сказалась в истории с браком Ярослава Мудрого и Ингигерд, вначале обещанной Олаву Святому, когда Олав Шетконунг отказался выдать дочь за Олава и отдал ее своему дальнему родичу Ярославу. 10. Дата смерти Рюрика в ПВЛ указана под 879 г. а в 882 г. Карл Лысый передает 4

«Информация ал-Масуди была испанского происхождения (обратите внимание на испанскую форму названия норманнов Lordomȃn-). Очевидно, что относительно Rus/Lordomȃna думали, что они расположены где-то не так уж далеко от мусульманской Испании» – перевод наш (Авт.). 5 С возможным намеком на связь со знаменитой Бравалльской битвой [Беляев 1929], описанной в саге о Скьольдунгах (в дошедшей до нас ее версии).

17

Губарев О.Л. К вопросу об идентичности Рюрика и Рорика Фрисландского владения умершего к тому времени Рорика его родичу Готфриду [Coupland 1998: 99-100]. По интересному совпадению, в ПВЛ последнее упоминание Рюрика приходится именно на 882 г., где указано, что Игорь – сын Рюрика [Ostrowsky 2012: 31; Пчелов 2001: 75]. 11. Фризия являлась центром торговых путей, и фризские торговцы из Дорестада в VIII в. проявляли максимальную активность на торговых путях. Колонии фризов были в Хедебю и Бирке, то есть в последней базе на пути в земли восточных славян и финнов. Кроме того, из Фризии Рорик и его норманны, получившие там земли в бенефиций, совершали походы и набеги на Аквитанию, Испанию, вели борьбу за власть в Дании. 12. Дополнительно обращает на себя внимание сближающее Данию и Русь наличие двух (например, Аскольд и Дир, Олег и Игорь, Ольга и Святослав) соправителей на одной территории. А также права на власть всех членов данного клана [Maund 1994]. А.В. Назаренко называет такую систему разделения власти corpus fratri и «родовым сузеренитетом» и считает, что она могла быть заимствована от франков [Назаренко 1986]. Она могла быть занесена на Русь датским конунгом, знакомым с организацией власти у Каролингов и заложить основы поздней «лествичной» системы [Губарев 2016с].

Рис. 2. Карта, показывающая центральное положение Фризии на фризо-скандинавских торговых путях, ведуших, в том числе, в славянские земли и на Восток (Рис. выполнен на основе карты [Lebecq 1989: 55]). Жирными линиями выделены основные торговые пути фризских купцов в VIII – IX вв. Пунктиром показаны другие фризские торговые пути.

18

Valla. №2(4-5), 2016. 4. Причины, по которым Рорик мог перенести центр активности на восток Ко второй половине IX в. Дорестад приходит в упадок. Такое положение Дорестада отразилось на фризско-скандинавской торговле, что заметно по археологическим находкам в Каупанге, где отмечено падение фризского экспорта. Однако фризско-скандинавская торговля продолжалась, и фризы (а с ними и вожди фризских данов и в первую очередь Рорик) должны были искать другие каналы для экспорта. Это видно на примере экспорта фризских товаров в Йорк [IJssennagger 2010: 18-19, 84-85]. Пребывание Рорика в тюрьме по ложному обвинению не улучшало его отношения к франкам, несмотря на его лояльность всем франкским императорам, соперничающим друг с другом. Смерть его родича Готфрида и избиение норманнов в Бетуве в 885 г. указывают на судьбу, которая могла ожидать и Рорика, останься он на Западе. Едва ли он это не понимал. Для вождя норманнов положение ленника было довольно унизительным и могло быть терпимым временно, в надежде вернуть датский престол. А после того, как эта надежда была потеряна, стремление стать независимым властителем, который сам раздает земли в лен, было вполне естественным для известнейшего вождя норманнов. Если у норманнов даже женщина не терпела подчинения и стремилась стать независимой властительницей, как показывает история Ауд / Унн, дочери Кетиля [Vanherpen 2013], то понятно, как должен был стремиться к независимости известнейший и прославленный конунг данов. То, что Рорик всю жизнь фактически провел среди фризов и то, что он обладал эмпорием Дорестад, где чеканилась монета Каролингов, должно было показать ему роль торговли и торговых путей. Поэтому не случайно, видимо, русы больше занимались торговлей, чем набегами. Кроме того, в Дании Рорик был конунгом-изгоем, а как отметил Дж.Д. Шафер [Shafer 2009: 273] на Восток чаще шли конунги и ярлы – изгои. Кстати, похоже, что фризы готовы были терпеть норманнов, пока те могли защищать побережье от викингов и держать в узде местную знать. Возможно, что именно уход большей части норманнов и поддерживавших их фризов с Рориком в период 860-879 гг. в земли финнов и восточных славян спровоцировал расправу франков и фризов с оставшимися норманнами Готфрида в 885 г., к тому же ввязавшегося во внутриполитические интриги франков. 5. Рорик и ободриты Существует получившая, к сожалению, довольно широкое распространение на исторических сайтах в интернете гипотеза о связях Рюрика с балтийскими славянамиободритами. Эта гипотеза основывается на работах А.Л. Никитина [Никитин 1991, 2001], отличавшегося недоказанными утверждениями, недостоверными ссылками и использованием цитат, отсутствовавших в оригинальном источнике [Рыбаков 1985: 39; Лихачев 1986; Робинсон, Сазонова 1986; Jackson 2002; Валк 1976]. Так, Никитин пишет, что в 854 г. Рорик «получил обширные земли вендов-ободритов в Мекленбурге» [Никитин 2001: 153-154] со ссылкой на с. 236 в работе Н.Т. Беляева о Рюрике. Но у Беляева сказано только о том, что Рорик получил несколько позже 854 г. от Хорика II южную Ютландию [Беляев 1929: 236]. Здесь речь идет об уже упоминавшейся выше территории «между рекой Айдер и морем». Каким бы ни считать это море, Северным [Яманов 2002] или Балтийским [Касиковы 1990], но земли эти находились за датским валом и ни о каких «обширных владениях в Мекленбурге» речь у Беляева не идет. Таким образом, родившиеся из выдумки А.Л. Никитина многочисленные гипотезы о связях Рорика / Рюрика с балтийскими славянами и их вождями Гостомыслом [Азбелев 2010] или Годлейбом [Меркулов 2005: 119], «подкрепленные» ссылками на немецкие источники XVII-XVIII вв. (т.н. Мекленбургские генеалогии), никакой реальной основы под собой не имеют. То, что родовые владения Скьольдунгов в Хедебю, на короткое время возвращенные Рориком Фрисландским, были расположены рядом с землями ободритов, еще никоим образом не указывает на какие-либо 19

Губарев О.Л. К вопросу об идентичности Рюрика и Рорика Фрисландского связи его с этими племенами [Губарев 2016б]. Археологические находки отдельных образцов керамики западнославянского типа на территории Поволховья и Приильменья указывают на связи с балтийским побережьем и, скорее всего, на переселение отдельных групп ремесленников из балтийских славян на Северо-Запад Руси [Горюнова 2011]. Скорее, наоборот, как указывает Беляев, уступка ободритам Карлом Великим земель саксов между фризами и данами нарушила торговые пути, вела в числе других факторов к упадку Дорестада и могла стимулировать желание Рорика переместить активность на Восток [Беляев 1929: 225]. Мог ли Рюрик знать о землях на Востоке? Находки фризской керамики типа Татинг в Хедебю и Ладоге, а также знакомство со специфическим погребальным обрядом датско-франкского пограничья [Михайлов 1996], приводят к выводу о прямых связях Хедебю, родового владения Рорика, с Ладогой [Горюнова, Плохов 2011: 265]. Вопрос о возможном захоронении Рорика Фрисландского / Рюрика в урочище Плакун пока остается дискуссионным [Михайлов 1996; Петров 2011; Атанов 2015]. Выводы. Все, что нам известно о Рюрике из сообщений летописи, укладывается в образ легендарной личности. Скорее всего, это связано с тем, что у славян отсутствовала письменность и все, что мы знаем о нем, дошло до летописца в виде устной легенды, саги о Рюрике. Сами скандинавы в то время оставляли лишь немногочисленные рунические надписи на памятных камнях в честь погибших, в том числе на восточном пути, Аустрвег. Основная масса рунических надписей относится ко времени начиная с X века. Источником информации о событиях IX в. пока является археология. Археологические находки вроде бы подтверждают ход событий изложенный в ПВЛ. Кроме того, археологические находки керамики типа Татинг, фризских гребней и заготовок к ним, камерных погребений, а также характер построек, указывают на связи Старой Ладоги как с Данией, так и с Фризией. Таким образом, гипотеза о тождестве Рорика Фрисландского и Рюрика представляется все более вероятной. Возражения Никитина, Ловмянского и Яманова против тождественности этих исторических фигур представляются субъективными и едва ли могут быть приняты. У Рорика Фрисландского могли быть веские причины для переноса своей активности на Восток. Целый ряд косвенных аргументов, кажется, подтверждает гипотезу о тождестве Рорика Фрисландского и Рюрика, хотя прямых доказательств этому пока не найдено. Связи Рорика Фрисландского с ободритами относятся к области домыслов, не подтвержденных реальными доказательствами. Губарев О.Л., г. Санкт-Петербург Литература Bolin 1953 – Bolin S. ‘Mohammed, Charlemagne and Ruric’, Scandinavian Economic History Review 1, 1953. No. 1-2. Pp. 5-39. Coupland 1998 – Coupland S. ‘From Poachers to Gamekeepers: Scandinavian Warlords and Carolingian Kings’, Early Medieval Europe. 1998. Vol. 7, (1). Pp. 85-114. Givan 1994 – Givan R.U. ‘Searching for Rurik: a Critical Study of the Use of the Frankish Annals in the Writing of Early Russian History’, Journal of the Georgia Association of Historians, 1994. Vol. XV. Pp.193-201. Hraundal 2013 – Hraundal T.J. The Rus in Arabic Sources: Cultural Contacts and Identity. Unpublished dissertation, University of Bergen, Center for Medieval Studies, 2013. – Доступ на 31.03.2016. IJssennagger 2010 – IJssennagger N.L. Friends, Vassals or Foes. Relations and Their Representations between Frisians and Scandinavians in the Viking Age, Late 8th to 11th Centuries. 20

Valla. №2(4-5), 2016. An analysis of textual and archaeological sources. Research master thesis. University of Groningen, 2010. – Доступ на 31.08.2016. Jackson 2002 – Jackson T.N. ‘Bjarmaland Revisited’, Acta Borealia, 2002. Nr. 2. Pp. 16579. Keller 2010 – Keller C. ‘Furs, Fish, and Ivory: Medieval Norsemen at the Arctic Fringe’, Journal of the North Atlantic, 2010. Vol. 3. S. 1-23. Koncha 2012 – Koncha S. ‘Bavarian Geographer on Slavic Tribes from Ukraine’, Bulletin Taras Shevchenko National Univercity of Kyiv. Ukrainian Studies. 2012. Vol. 16. Pp. 15-21. Kunik 1850 – Kunik E.E. ‘Kritische Bemerkungen zu den Rafn’scher Antiquites Russes und zu dem Kruseschen Chronicon Nordmannorum’, Erster Beitrag, Bulletin de la classe des sciences historiques, philologiques et politiques de Academie des Sciences de Saint Petersbourg, 1850. T. VII. Col. 129-151, 171-224, 273-302, 314-359. Lebecq 1989 – Lebecq S. ‘Frisons et Vikings : remarques sur les relations entre Frisons et Scandinaves aux VIe-IXe siècles’, Les mondes normands (VIIIe-XIIe s.) Actes du deuxième congrès international d’archéologie médiévale (Caen, 2-4 octobre 1987). Caen: Société d’Archéologie Médiévale, 1989. Pp. 45-59. Maund 1994 – Maund K.L. ‘A Turmoil of Warring Princes. Political Leadership in Ninthcentury Denmark’, The Haskins Society Journal. 1994. Vol. 6. Pp. 29-48. Ostrowsky 2012 – Ostrowski D. ‘Systems of Succession in Rus’ and Steppe Societies’, Ruthenica. 2012. Vol. XI. Pp. 29-58. Orning 2015 – Orning H.J. ‘Legendary Sagas as Historical Sources’, Tabularia. Sources écrites de la Normandie médiévale « Études », 2015. No. 15. Pp. 57-73. Pritsak 1977 – Pritsak O. ‘Origin of Rus’, Russian Review, 1977. Vol. 36, No. 3 (Jul.). Pp. 249-273. Pritsak 1989 – Pritsak O. ‘At the dawn of Christianity in Rus’: East Meets West’, Harvard Ukrainian Studies, 1988/1989. Vol. 12-13. Pp. 80-93. Rowe 2010 – Rowe E.A. ‘Sőgubrot af fornkonungum: Mythologised History for Late Thirteenth-Century Iceland’, Making History. Essays on the Fornaldarsőgur. Viking Society for Northern Research. University College, London, 2010. Pp. 1-16. Shafer 2009 – Shafer J.D. Saga-Accounts of Norse Far-Travellers. Doctoral thesis. Durham University, 2010. – Доступ на 10.07.2016. Shepard 1995 – Shepard J. ‘The Rhos Guests of Louis the Pious: Whence and Wherefore?’, Early Medieval Europe, 1995. No. 4. Pp. 41-60. Sindbæk 2007 – Sindbæk S.M. ‘Networks and Nodal Points: the Emergence of Towns in Early Viking Age Scandinavia’, Antiquity, 2007. Vol. 81, No. 311 (March). Pp. 119-132. Stender-Petersen 1934 – Stender-Petersen A. Die Varagersage als Quelle der altrussischen Chronik. Aarhus – Leipzig, 1934. Vanherpen 2013 – Vaherpen S. Violence-motivated far-travel – The case of Auðr djúpúðga // International Medieval Congress in Leeds, UK. July 2013. – Доступ на 10.07.2016. Vogel 1906 – Vogel W. Die Normannen und das Fränkische Reich bis zur Gründung der Normandie: 799-911. – Heidelberg, 1906. Woolf 1999 – Woolf A. ‘The Russes, the Byzantines, and Middle-Saxon Emporia’, AngloSaxon Trading Centres. Beyond the Emporia. Glasgow: Cruithne Press, 1999. Pp. 63-75. Азбелев 2010 – Азбелев С.Н. Гостомысл // Варяго-русский вопрос в историографии: Cб. статей и монографий / Cост. и ред. В.В. Фомин. – М.: Русская панорама, 2010. С. 598-618. Александров 1997а – Александров А.А. О руссах на Западе и на Востоке: от Ингельхайма до Могилевского клада // Гiстарычна-археалагiчны зборник. №12. Мiнск, 1997. С. 17-23. Александров 1997б – Александров А.А. Остров русов // Stratum. Петербургский вестник. – СПб. – Кишинев, 1997. С. 222-224. Атанов 2007 – Атанов П.А. К вопросу о «Призвании варягов» // Вестник СПбГУ. Сер. 2. 2007. Вып. 3. С. 28-40. 21

Губарев О.Л. К вопросу об идентичности Рюрика и Рорика Фрисландского Атанов 2013 – Атанов П.А. Был ли Рюриком Рерик Ютландский? // На границе европейского пространства: Северный мир. Проблемы истории и культуры средневекового общества: Тезисы докладов XXXII межвузовской конференции студентов, аспирантов и молодых ученых «Курбатовские чтения». – СПб., 2013. С. 186-188. Атанов 2014 – Атанов П.А. К вопросу о месте захоронения Рюрика: Урочище Плакун // Петербургские исследования, 2015. №5. C. 90-98. Беляев 1929 – Беляев Н.Т. Рорик Ютландский и Рюрик начальной летописи // Seminarium Kondakovianum. Вып. III. Prague, 1929. С. 215-270. Бутков 1840 – Бутков П.Г. Оборона летописи Русской Нестеровой, от навета скептиков. – СПб., 1840. Валк 1976 – Валк С.Н. Еще о Болтинском издании Правды Русской // ТОДРЛ. Т. 30. – Л.: Наука, 1976. С. 324-331. Войтович 2006 – Войтович Л.В. Рюрик: легенды и действительность // Исследования по русской истории и культуре: сб. ст. к 70-летию профессора Игоря Яковлевича Фроянова / Отв. ред. Ю. Алексеев, А. Дегтярев, В. Пузанов. – М.: Парад, 2006. С.111-121. Войтович 2008 – Войтович Л.В. «Баварський географ»: проблеми локалізації слов’янських племен // Пробл. слов’янознавства. Вип. 57. 2008. С. 42-62. Войтович 2011 – Войтович Л.В. Викинги в Центрально-Восточной Европе: загадки Ладоги и Плиснеска // Вестник Удмуртского университета. Серия 5. История и филология. 2011. Вып. 3. С. 2-15. Войтович 2013 – Войтович Л.В. Рюрик и происхождение династии Рюриковичей: новые дополнения к старым спорам // Русин. 2013. № 1. С. 6-41. Глазырина 1977 – Глазырина Г.В. Саги о древних временах как исторический источник. (Постановка проблемы) // Великий Октябрь и всемирно-исторический процесс. Тезисы докладов научной конференции. – М., 1977. С. 236-238. Голлман 1819 – Голлман Ф.Г. Рустрингия, первоначальное отечество первого российского великого князя Рюрика и братьев его. – М., 1819. Горюнова, Плохов 2010 – Горюнова В.М., Плохов А.В.. Контакты населения Приильменья и Поволховья с народами Балтики в IX-X вв. по керамическим материалам // Археологические вести, 2010. Вып. 17. С. 259-280. Горский 2008 – Горский А.А. Русь «от рода франков» // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2008. № 2 (32). С. 55-59. Горский 2013 – Горский А.А. «Клады викингов» на франкской земле и начальная история Руси // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2013. №3 (53). С. 38-39. Горюнова 2011 – Горюнова В.М. О западнославянских формах керамики в Северной Руси первой половины Х в. (время и причины появления) // Археология и история Пскова и Псковской земли: семинар имени академика В.В. Седова: материалы 56-го заседания, посвященного 130-летию Псковского археологического общества (7-9 апреля 2010 г.) / Ин-т археологии РАН, Гос. ком. Псков. обл. по культуре, Псков. археол. центр, Археол. центр Псков. обл., Псков. музей-заповедник ; [редкол. : П. Г. Гайдуков (отв. ред.) и др.]. – М. – Псков: ИА РАН, 2011. С. 228-237. Губарев 2016а – Губарев О.Л «Пояша по собе всю русь»: что подразумевала эта фраза? // Valla, 2016. Т. 2, № 3. С. 21-39. Губарев 2016б – Губарев О.Л. Об ободритах-варинах и Рорике-Борухе. [Рец. на кн.: Пауль А. Балтийские славяне: от Рерика до Старигарда. – М.: Книжный мир, 2016. 544 с.] // Valla, 2016. Т. 2, № 2. С. 108-113. Губарев 2016с – Губарев О.Л. Конунги Дании и князья Руси в IX веке // Древняя Русь. Вопросы медиевистики. 2016. (В печати). Гуревич 1972 – Гуревич А.Я. История и сага. – М.: Наука, 1972. Джаксон 1978 – Джаксон Т.Н. Исландские королевские саги как источник по истории народов Европейской части СССР X-XIII вв. Автореферат диссертации на соискание ученой степени кандидата исторических наук. – М., 1978. 22

Valla. №2(4-5), 2016. Калинина 2001 – Калинина Т.М. Арабские ученые о нашествии норманнов на Севилью в 844 г. // Древнейшие государства Восточной Европы: 1999. – М., 2001. С. 190-210. Касиковы 1990 – Касиковы Х. и А. Еще раз о Рюрике Новгородском и Рорике Датчанине // Скандинавский сборник. XXXIII. Таллин: Олион, 1990. С. 98-109. Клейн 2016 – Клейн Л.С. Гаплогруппы, норманны и Рюриковичи // Археологические вести, 2015. №21. С. 410-415. Клосс 1980 – Клосс Б.М. Никоновский свод и русские летописи XVI-XVII вв. – М.: Наука, 1980. Крузе 1836 – Крузе Ф. О происхождении Рюрика (преимущественно по французским и немецким летописям) // ЖМНП, 1836. №1. С.43-73. Крузе 1839 – Крузе Ф. О пределах Нормании и названии норманнов и руссов // ЖМНП, 1839. №1. С. 13-77. Лебедев 1985 – Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе. – Л.: ЛГУ, 1985. Лебедев 2005 – Лебедев Г.С. Эпоха викингов в Северной Европе и на Руси. – СПб.: Евразия, 2005. Левченко 1956 – Левченко М.В. Очерки по истории русско-византийских отношений. – М.: Изд-во АН СССР, 1956. Литвина, Успенский 2006 – Литвина А.Ф., Успенский Ф.Б. Выбор имени у русских князей в X-XVI вв.: Династическая история сквозь призму антропонимики. – М.: Индрик, 2006. Лихачев 1986 – Лихачев Д.С. Против дилетантизма в изучении «Слова о полку Игореве» // Исследования «Слова о полку Игореве». – Л.: Наука, 1986. С. 183-196. Ловмянский 1963 – Ловмянский Г. Рорик Фрисландский и Рюрик Новгородский // Скандинавский сборник. Вып. 7. – Таллин, 1963. C. 221-250. Мачинский 2009 – Мачинский Д.А. Второе русское протогосударство со столицей в Невогарде/Рюриковом городке и конструкции руского государства, построенного на двуединстве Киева и Невогарда / Новгорода (870-1054 гг.) // Староладожский сборник. Вып. 7. – СПб.: Нестор-История, 2009. С. 149-176. Мельникова 2000 – Мельникова Е.А. Рюрик, Синеус и Трувор в древнерусской историографической традиции // Древнейшие государства Восточной Европы. 1998. – М., 2000. С. 143-159. Мельникова 2008 – Мельникова Е.А. Рюрик и возникновение восточнославянской государственности в представлениях древнерусских летописцев XI – начала XII в. // Древнейшие государства Восточной Европы. 2005. – М., 2008. С. 47-75. Меркулов 2005 – Меркулов В.И. Откуда родом варяжские гости? Генеалогическая реконструкция по немецким источникам. – М.: Белые Альвы, 2005. Михайлов 1996 – Михайлов К.А. Южноскандинавские черты в погребальном обряде Плакунского могильника // Новгород и Новгородская земля. История и археология. 10. – Великий Новгород, 1996. С. 52-60. Молчанов 1992 – Молчанов А.А. Древнескандинавский антропонимический элемент в династической традиции рода Рюриковичей // Образование Древнерусского государства: спорные проблемы. [IV] Чтения памяти В.Т. Пашуто. Москва, 13-15 апреля 1992 г. Тезисы докладов. – М., 1992. С. 44-47. Мячикова 2012 – Мячикова И.И. «Баварский Географ» и идентификация летописных восточнославянских племен // Исторические, философские, политические и юридические науки, культурология и искусствоведение. Вопросы теории и практики. 2012. № 8 (22): в 2-х ч. Ч. II. C. 124-129. Назаренко 1986 – Назаренко А. В. Родовой сюзеренитет Рюриковичей над Русью (X–XI вв.) // Древнейшие государства на территории СССР. 1985. – М., 1986. С.149-157. Назаренко 1990 – Русь или руги в Раффельштеттенском таможенном уставе? (Об одном мнимом конфликте между археологией и историей) // Восточная Европа в древности и средневековье: Пробл. источниковедения. Чтения памяти В.Т. Пашуто. Москва, 18-20 апр. 23

Губарев О.Л. К вопросу об идентичности Рюрика и Рорика Фрисландского 1990 г. Тез. докл. – М., 1990. С. 87-92. Никитин 1991 – Никитин А.Л. Первый Рюрик – миф или реальность // Наука и религия, 1991. №4. С. 34-39. Никитин 2001 – Никитин А.Л. Основания русской истории. Мифологемы и факты. – М.: Аграф, 2001. Панкратова 2009 – Панкратова М.В. Роллон Нормандский: между историей и мифом (историографический обзор). 2009. – Доступ на 15.07.2016. Петров 2011 – Петров Н.И. Аскольдова могила: от кургана к топониму // Труды первой международной конференции «Начала русского мира» (28-30 окт. 2010 г.) / Ин-т рос. истории РАН. – Химки: Рус.-Балт. информ. центр «БЛИЦ», 2011. С. 218-233. Петрухин 1994 – Петрухин В.Я. Славяне и Русь в «Иосиппоне» и «Повести временных лет». К вопросу об источниках начального русского летописания // Славяне и их соседи. Вып. 5. Еврейское население в Центральной, Восточной и Юго-Восточной Европе. Средние века – Новое время. – М.: Наука, 1994. С. 44-56. Петрухин 2005 – Петрухин В.Я. Древняя Русь, IX в. – 1263 г. – М.: АСТ, 2005. Погодин 1846 – Погодин М.П. Исследования, замечания и лекции. Т. 2. – М., 1846. Пчелов 2001 – Пчелов Е.В. Генеалогия древнерусских князей IX – начала XI в.: источники, проблемы, интерпретации. – М.: РГГУ, 2001. Пчелов 2010 – Пчелов Е.В. Рюрик. – М.: Молодая гвардия, 2010. Робинсон, Сазонова 1986 – Робинсон М.А., Сазонова Л.И. Несостоявшееся открытие: («Поэмы» Бояна и «Слово о полку Игореве») // Исследования «Слова о полку Игореве» / АН СССР. Ин-т рус. лит. (Пушкин. Дом). – Л.: Наука, 1986. Рыбаков 1982 – Рыбаков Б.А. Киевская Русь и русские княжества XII-XIII вв. – М.: 1982. Рыбаков 1985 – Рыбаков Б.А. Историзм «Слова о полку Игореве» // История СССР. 1985. № 5. С. 36-61. Рыдзевская 1978 – Рыдзевская Е.А. «Россика» в исландских сагах // Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия IX-XIV вв.: материалы и исследования. – М.: Наука, 1978. С. 29-88. Свердлов 1994 – Свердлов М.Б. Rorik (Hrørikr) i Gordum // Восточная Европа в древности и средневековье: Древняя Русь в системе этнических и культурных связей. VI Чтения памяти В.Т. Пашуто. – М., 1994. С. 36-37. Сорокин 1996 – Сорокин П.Е. Экспериментальное судостроение и проблемы изучения средневекового судоходства на северо-западе Руси // Новгород и Новгородская земля: История и археология. Вып. 10. – Великий Новгород, 1996. С. 200-207. Стеблин-Каменский 1978 – Стеблин-Каменский М.И. Саги как исторический источник // Рыдзевская Е.А. Древняя Русь и Скандинавия в IX-XIV вв.: материалы и исследования. – М.: Наука, 1978. С. 18-28. Творогов О.В. Сколько раз ходили на Царьград Аскольд и Дир? // Славяноведение. 1992. № 2. С. 54-59. Томсен 1891 – Томсен В. Начало русского государства // Чтения в Императорском Обществе Истории и Древностей Российских при Московском ун-те. Кн.1. – М., 1891. С. 1136. Хлевов 2002 – Хлевов А.А. Еще раз о Рюрике // История и культура средних веков: актуальные проблемы: тезисы докладов XXI межвузовской конференции студентов, аспирантов и молодых ученых. – СПб.: СПбГУ, 2002. С. 46-47. Членов 1970 – Членов А.М. К вопросу о имени Святослава // Личные имена в прошлом, настоящем и будущем: Проблемы антропонимики. – М.: Наука, 1970. С. 324-329. Шахматов 1904 – Шахматов А.А. Сказание о призвании варягов. – СПб., 1904. Яманов 2002 – Яманов В.Е. Рорик Ютландский и летописный Рюрик // Вопросы истории, 2002. №4. С. 127-137. 24

Valla. №2(4-5), 2016.
 Аннотация Почему так актуален вопрос о личности первого князя Руси? Потому что появление варягов-руси в землях славян и финнов, среди прочего, изменило сложившуюся на тот момент систему мировой торговли. Если бы подтвердилась гипотеза, выдвинутая Ф. Крузе, о тождестве известнейшего вождя норманнов Рорика Фрисландского и Рюрика, это сразу пополнило бы комплекс источников сообщениями франкских анналов о норманнах во Фризии и, пусть несколько более поздними, сообщениями по истории Дании и королевского рода Скьольдунгов. История Рюрика и его варягов-русов, таким образом, получила бы начало на территории Дании и Фризии, и многие события в землях восточных славян могли бы быть объяснены исходя из поведения, обычаев и истории норманнов Рорика на Западе. Несомненно, что норманны Рорика были скандинавами-данами, но скандинавами, 50 лет прожившими среди франков и фризов, что не могло не наложить на них свой отпечаток. В статье отмечен легендарный характер сообщений о Рюрике в ПВЛ, рассматриваются аргументы pro et contra данной гипотезы и показано, что возражения против данной гипотезы часто носят противоречивый и субъективный характер. Приведен ряд косвенных аргументов в поддержку данной гипотезы. Попутно отмечено, что попытки ряда историков связать Рюрика с балтийскими славянами-ободритами не имеют под собой достаточных оснований. Таким образом, гипотеза о тождестве Рорика Фрисландского и Рюрика представляется все более вероятной. Ключевые слова варяги; ободриты; Рорик Фрисландский; русы; Рюрик; фризские даны

торговые пути; Фризия;

Сведения об авторе Губарев Олег Львович, г. Санкт-Петербург, независимый исследователь e-mail: [email protected]








25

Пилипчук Я.В. Немецко-ливские отношения и их роль в межэтнических отношениях в Прибалтике конца ХІІ – начала ХІІІ в.

Немецко-ливские отношения и их роль в межэтнических отношениях в Прибалтике конца ХІІ – начала ХІІІ в.1 Одним из интереснейших вопросов истории Прибалтики является противостояние прибалтийско-финских народов немцам. Обычно о походах против ливов говорят как о части Северных крестовых походов. Эпизод ливского сопротивления крестоносцам почти не рассматривался. Для Д.Г. Хрусталева история завоевания ливов была на втором плане по отношению к истории войн крестоносцев с Русью и даже с эстонцами. М.А. Бредис и Е.А. Тянина более пристально следили за войнами немцев с земгалами и литовцами, но также уделяли внимание и отношениям ливов с немцами [Бредис, Тянина 2007; Хрусталев 2009]. А. Шнэ рассматривал историю Ордена и ливов в контексте истории Латвии [Šne 2009]. Среди научных публикаций специальными исследованиями по истории ливов являются, пожалуй, книга Ф. Видемана, статьи В.В. Седова, А.Э. Зарини, Э.Ю. Тыниссона, Э.С. Мугуревича [Видеман 1870; Седов 1987; Зариня, Мугуревич, Тыниссон 1990]. В последнее время история ливов заинтересовала эстонских исследователей А. Селарта и П. Раудкиви [Selart 2002; Selart 2007a; Selart 2007b; Selart 2013; Selart 2014; Selart 2015; Селарт 2009; Raudkivi 2011]. Немецкая исследовательница И. Фоннесберг-Шмидт рассматривала северные крестовые походы в контексте политики папства [FonnesbergSchmidt 2007]. В. Урбан, Т. Сильва и Э. Кристенсен в общих чертах осветили этот аспект [Урбан 2007; Christiansen 1997; Silva 1999]. Задача данного исследования – рассмотреть немецко-ливские отношения конца XII – начала XIII вв., а также то, как появление немцев в Прибалтийском регионе повлияло на взаимоотношения между местными народами. Данная статья также задумана как обобщающая работа по истории ливов конца XII – начала XIII вв. Если обратиться к освещению в историографии истории ливов и их взаимоотношений с немцами, то мы столкнемся с двумя проблемами. Первая – это краткость и схематизм описания истории ливов в контексте истории немецкого завоевания Прибалтики. Вторая проблема – то, что в специализированных статьях по истории Латвии уделяется внимание по преимуществу частным аспектам. По существу, работы М.А. Бредиса, Е.А. Тяниной, Е.В. Чешихина, Д.Г. Хрусталева, В. Урбана, Т. Сильвы, Э. Кристенсена сводятся к простому пересказу сведений Генриха Латвийского и «Ливонской Рифмованной хроники». Работа И. Фоннесберг-Шмидт отличается от них, пожалуй, бо́льшим вниманием к политике Папы Римского в прибалтийском регионе. Эстонские исследователи А. Селарт и П. Раудкиви, по большому счету, рассматривают проблемы истории Ливонии уже в период существования Ордена Меченосцев и Тевтонского Ордена. Однако А. Селарт кратко освещал особенности деятельности первых рижских епископов и политику папы римского по отношению к прибалтийскому региону. Эстонский же исследователь Э.Ю. Тыниссон изучал материальную культуру ливов (до немецкого завоевания) вместе с латвийскими коллегами Э.С. Мугуревичем и А.Э. Зариней. Среди достижений этих исследователей стоит отметить выделение района ливско-куршского смешения Видземе в земле куршей. В то же время ими отмечены отдельные этнотерриториальные группы ливов и смешение ливов с куршами в Курземе. Г. Скутанс, наряду с Мугуревичем, исследовал социально-экономическую историю Латвии как донемецкого периода, так и времён Тевтонского Ордена [Скутанс 2001]. При этом внимание латвийских исследователей больше сосредоточено на латгалах, земгалах и куршах, чем на ливах. Латвийский ученый А. Шнэ рассматривает социальные трансформации и немецкое завоевание будущих земель Латвии [Šne 2009]. Русский археолог В.В. Седов исследовал материальную культуру ливов донемецкого периода [Седов 1987]. 1

Исправленная и дополненная версия статьи: Мiжетнiчнi вiдносини у районi Ризької затоки у XII–XIII ст. // Міждисциплінарні гуманітарні студії. Вип.2. – Київ: НАН України, 2015. С. 25-39.

26

Valla. №2(4-5), 2016. Этническая история ливов сама по себе интересовала немногих ученых. Остзейский немец Ф. Видеман рассматривал этническую историю ливов вместе с их политической историей [Видеман 1870]. Его книга, без сомнения, ценна, но уже является устаревшей. О. Прицак посвятил ливам отдельный параграф, описывая их этнотерриториальные группы и торговые пути, проходившие через их земли [Пріцак 2003]. Собственно этническая история ливов интересовала, пожалуй, только В.В. Напольских, который рассмотрел этимологию этнонима лив и вкратце проанализировал этническую историю этого народа [Напольских 1997]. Найти разные точки зрения на одни и те же проблемы истории ливов сложно. Разные группы исследователей и отдельные авторы рассматривали интересующие их частные аспекты. Те же исследователи, которые давали общую картину истории ливов, описывали ее лишь эскизно [Бредис, Тянина 2007; Хрусталев 2009; Урбан 2007; Christiansen 1997; Silva 1999; Fonnesberg-Schmidt 2007; Selart 2002; Selart 2007a; Selart 2007b; Selart 2013; Selart 2014; Selart 2015; Селарт 2009; Raudkivi 2011; Зариня, Мугуревич, Тыниссон 1990; Мугуревич 1965 etc.]. Перед тем, как перейти к характеристике ливско-немецких отношений, необходимо хотя бы вкратце описать уровень развития, этнотерриториальные группы ливов и торговые пути в Ливонии. В этом нам помогают археологические исследования эстонских и латвийских коллег. Мы ставим перед собой задачу написать работу, которая бы обобщила достижения предшественников и дала бы наиболее полное описание истории ливов до образования Ливонского Ордена (или, иными словами, до того, как немцы покорили всех ливов). Понятно, что ливы не были столь отсталыми, как их изображали немцы. Ливы жили в районах, прилегающих к Рижскому заливу, на севере полуострова Курземе, а также в долинах Даугавы и Гауйи. «Повести временных лет» они известны как либь. Основными их занятиями были земледелие, охота, пчеловодство и рыбалка. Жили в основном они в селищах, в случае опасности укрывались в засеках и городищах. Укрепления представляли собой валы и деревянные стены. Ливы были хорошими земледельцами и жили в отдельных домах, вокруг которых находились хозяйственные постройки. Своих умерших они хоронили в курганах. Археологические исследования эстонского археолога Х. Моора дали возможность проследить отношения ливов с соседями. Например, с куршами ливы жили чересполосно, что позволяет утверждать о мирных взаимоотношениях и смешанных браках между представителями этих народов. Во второй половине I тыс. н.э. на территории Видземе появились грунтовые могильники, связанные с латгалами, которые вторглись в земли, занимаемые прибалтийскими финнами. Очаги расселения ливов в Видземе стали анклавами на латгальской территории. Вероятно, ливы Видземе были покорены латгалами. Северная часть Курземе была населена ливами. Среди могильников ливов часто встречались ингумации, а на западе их территории – кремации. На вооружении ливов находились мечи типов, характерных для Северной и Восточной Европы. В конце Х – начале ХІ вв. у ливов встречались фибулы скандинавского происхождения, копья с узким овальным пером, короткие однолезвийные мечи. Во второй половине XI – XII вв. вместо коротких однолезвийных мечей появляются длинные однолезвийные и длинные двулезвийные мечи. Рукояти их украшены серебром. Втулки копий также украшались серебром и золотом и покрывались орнаментом с растительными и животными мотивами. Боевые топоры похожи на те, что были на территории Руси. Ливские воины также пользовались щитами. Среди наконечников копий получили распространение втульчатые. Распространены широколезвийные топоры. Также не исключено распространение луков. Во второй половине XII – XIII вв. людей перестают хоронить с погребальным инвентарем, так как усиливается влияние христианства [Седов 1987: 23-34; Видеман 1870: 93-113]. По выводам Э.Ю. Тыниссона и Х. Моора, ливы были местным прибалтийско-финским населением. Ранее Э. Штурмс и Ф. Балодис отмечали, что ливы Гауйи и Даугавы пришлое население, которое переселилось из Курземе. И. Коскинен, А. Биленштейн, С.К. Богоявленский считали ливов переселенцами из Карелии, но эта гипотеза не находит археологического подтверждения. В хронике Генриха Латвийского сообщалось о вендах. 27

Пилипчук Я.В. Немецко-ливские отношения и их роль в межэтнических отношениях в Прибалтике конца ХІІ – начала ХІІІ в. Э.Ю. Мугуревич считает, что это одна из групп курземских ливов. Свое название они получили от реки Венты и никакого отношения к вендам из Полабья и Поморья не имеют. В погребениях ливов были найдено 24 меча, большинство из которых двулезвийные, 120 наконечников копий, 60 топоров. У ливов существовала знать, которая частично зависела от соседей: например, даугавские ливы зависели от Полоцка. Популярностью пользовались украшения для одежды; развивались ремесла, в частности, ювелирное и оружейное. Ливы были богатым народом [Седов 1987: 23-34; Зариня, Мугуревич, Тыниссон 1990: 138-143]. Нужно сказать, что к моменту немецкого завоевания ливы не представляли собой политического единства. Существовало несколько этнотерриториальных групп. Ливы разговаривали на языке, близком южноэстонскому диалекту (языке Выру). Сами себя они называли Liivinika. Кроме того, у отдельных групп ливов были собственные самоназвания. Они делились на Kalamied (рыбаки) и Randalist (береговые). Самоназвание līvə/ lībə употряблялось редко. Славянское либь – это калька lībə. Термин Līva был прибалтийскофинским корнем, обозначавшим кисель, кашу, ил, жижу, кашеобразную массу. Латышская форма этнонима – libis. Саксон Грамматик называл их Livi, а Генрих Латвийский – Livones. При этом он упоминал, что Ливония и Леттия – разные земли. С XIII в. среди немцев вошло в обычай называть землю ливов Livonia, а ее жителей – Livones. Потом это название распространилось на весь Ливонский Орден и стало обозначать еще и земли латгалов и эстов. На латышском языке ливы называются Libi или Libietis. Вероятно, самоназвание «ливы» связано с прибалтийско-финским коренем Liva. В эстонском Liiv / liivak, в водском liva / līvakko обозначали песок или песчаное место. Ливский язык значительно отличался от других прибалтийско-финских и активно контактировал с балтскими языками. Относительно происхождения ливов разные ученные и хронисты высказывали разные гипотезы [Напольских 1997: 26-27; Видеман 1870: 6-25; Mugurēvičs 1995: 23-30; Selart 2002: 11-21]. Ливы воевали за территории с эстами и земгалами. Ф. Видеман предполагал, что жители Эзеля были близки ливам, и приводил факты близких отношений эстов Моонзундского архипелага (осилийцев) с куршами. При этом ссылался на список слов, где некоторые были похожи на ливские [op. cit.]. Ливония занимала земли от Нижней Даугавы до реки Салака. Даугаву ливы называли Veina. О. Прицак считал, что земля ливов делилась на провинции – Lyvones Veinalenses, Ydumea, Thoreida, Methsepole. Lyvones Veinalenses состояла из округов Ригенес, Гольм, Икескола, Леневарде, Реминенсес, Аскрад. Э.С. Мугуревич, Э.Ю. Тыниссон и А.Э. Зариня считали, что в землях Курземе находились регионы со смешанным куршско-ливским населением. В северном Курземе располагались Ванемаа и Винда. Центр Ванемаа находился в районе бассейна Абавы между Рендой и Кандавой. Песчаные курганы ливов из Сабиле близки памятникам ливов из бассейна Гауи. В северном Курземе погребения совершены по ливскому обряду, но с куршским погребальным инвентарем. В этом регионе находились замки Талсы, Дундага и Сабиле. После немецкого завоевания многие поселения ливов оказались покинутыми. Придаугавские ливы иногда назывались вейналами (по названию реки). Укрепленные замки (деревянные) местных ливов находились в Лиелварде, Айзкраукле и Даумгале. Наибольшая их концентрация наблюдалась в низовьях Даугавы между Икшкиле и Салапилис. По соседству с Даумгале находились два городища и одна гавань. Касательно вопроса существования городов у эстов и ливов, недавнее исследование А. Селарта позволяет утверждать, что у ливов имелись села и укрепленные городища-замки, но не города. Первые христианские кладбища в земле ливов датируются временем между 1184 и 1197 гг. Главный город ливов находился на месте современного Даумгале. Именно из придаугавской Ливонии немцы начали свою колонизацию в 80-х гг. XII в. Получив согласие жителей деревни Икешкиль, Мейнхард построил крепость Укскюль, которая стала центром епископства. Епископ Альбрехт перенес столицу епископства в Ригу, в округе Ригенес, став 28

Valla. №2(4-5), 2016. основателем Риги. В 1253 г. Рига стала центром архиепископии. Третье племя ливов обитало на реке Гауйя. Основные центры этих ливов находились около современных Сигулды, Турайды, Кримульды. В хронике Генриха Латвийского земли гауйских ливов назывались Торейдой. Четвертая и самая большая по площади земля называлась Идумея и находилась на север от реки Гауйя на побережье Рижского залива, в бассейне реки Брасла. К востоку от нее лежала Торейда с одноименной столицей. В этой земле правил Каупо. Около замка Каупо немцы в 1214 г. построили замок Фредаланд (позднее – Трейден). Метсеполе, она же Лесная земля, простиралась на север от Идумеи и Торейды и до границы эстонской провинции Зонтагана [Пріцак 2003: 594-596; Зариня, Мугуревич, Тыниссон 1990: 131-142; Видеман 1870: 25-29; Селарт 2009: 84-102; Мугуревич 1965; Генрих Латвийский 1938].

Народы Балтики на 1200 г. Источник: https://commons.wikimedia. org

Нужно сказать, что до немцев существовали торговые магистрали. Так, уже в эпоху крестовых походов зафиксировано существование пути в Гауйском коридоре. Путь шел из Икшкиле, выходил к Гауйе в районе Сигулди, далее следовал вдоль левого берега реки Цесис. Далее шли три разных варианта псковского тракта. Основная дорога шла от Цесиса в Трикатую, а потом через Эстонию в район Тарту и Пскова. На торговом маршруте находили монеты, слитки, гири. Маршрут проходил через латгальскую провинцию Очела (Адзела). Турайдская дорога проходила у кримулдских и турайдских городищ через Инциемс между Турайдой и Страупе (центр Идумеи). Далее путь шел через Имеру и замок Уреле. За Валмиерой он сливался с трикатуйской дорогой. Существовала и дорога на Алуксне. Она проходила от Риги к Цесису и через Рауну, Смилтене, Гауиену к Алуксне. Ливы торговали с Псковом не напрямую, а при посредничестве латгалов. Союз с латгалами и немцами должен был обеспечить безопасность торгового пути из Риги в Псков. Главным объектом нападения стал эстонский мааконд Унгавния. Во время конфликтов эсты этой провинции нападали на купцов. Другой маршрут был более удобен. Это был путь из Скандинавии в Полоцк через Балтийское море и Даугаву. В ХІІ в. даугавский путь стал использоваться немцами. Возникновение городов в районе устья Даугавы было лишь вопросом времени. Купцы 29

Пилипчук Я.В. Немецко-ливские отношения и их роль в межэтнических отношениях в Прибалтике конца ХІІ – начала ХІІІ в. нуждались в важном транзитном пункте. Строительство Альбрехтом крепостной стены вокруг уже существующего поселения немецких купцов в районе современной Риги было лишь завершением продолжительного процесса. На Ригу также был замкнут путь в Курземе. Сухопутный путь шел от Риги, пересекая Лиелупе по побережью в районе Тукумса, Кандава, Сабеле, Ренда, Кулдига. Благодаря этому в район Риги попадал янтарь. Также существовал морской маршрут, параллельный сухопутному. Имелась дорога и в Земгале. Водный путь шел по реке Лиелупе. Один из путей сушей проходил вдоль Лиелупе, а потом через озеро Бабитес на Митаву. В Земгале был и другой путь, пересекавший Даугаву в районе Салапилис-Икшкиле. Далее вдоль левого берега Лиелупе в районе острова Доле путь имел ответвление в районе Бауске и шел на Межотне – важный центр земгалов. Вдоль этого пути располагались следующие остановки: Елгава – Салгаве – Яунсвирлаука – Межотне – Чапаны. Около Елгавы было ответвление на Тервете. Войны земгалов и латгалов с ливами были обусловлены тем, что балты хотели захватить в свои руки торговые магистрали полностью. Удачное расположение земли ливов также стало причиной желания немцев овладеть этим регионом. Появление немцев в районе Рижского залива не вызвало реакции Полоцка еще и потому, что их приход сулил для полоцких купцов более активную и прибыльную торговлю [Скутанс 2001; Мугуревич 1965]. Источниковая база исследования немецко-ливских отношений достаточно скудна. Это в основном немецкие хроники Арнольда Любекского, Генриха Латвийского, Франца Ниенштедта, Бальтазара Руссова, Германа Вартберга, а также «Ливонская рифмованная хроника». Они практически в унисон пересказывают историю рижских епископов, магистров Ордена Меченосцев и их отношений с ливами, отличаясь лишь детализацией и достоверностью описываемых событий [Арнольд Любекский 2012; Генрих Любекский 2012; Atskaņu Kronika 1997; Бальтазар Руссов 1879; Герман Вартберг 1879; Франц Ниештедт 1880]. Самой ранней хроникой по истории Ливонии была «Славянская хроника» Арнольда Любекского. В ней сказано, что начал христианизацию ливонцев Мейнхард. Отмечалось, что, прибыв в Бремен из Ливонии, тот поведал епископу Гартвигу о успехе миссионерства среди ливов. Мейнхарда возвели в сан епископа и отправили и далее обращать ливов в католицизм. В 1186 г. в местности, называемой Рига, он основал епископскую кафедру и построил церковь, посвященную Деве Марии. Эта страна была богата рыбой и лесами, пригодна для земледелия, в ней также было много рек и лугов. Говорилось, что Мейнхард был угоден некоторым язычникам. После смерти Мейнхарда на его место прибыл Бертольд. Он организовал крестовый поход, чтобы вынудить язычников принять католицизм. В поход выступили клирики, купцы, рыцари и бедняки из Саксонии, Фризии, Вестфалии. Они приобрели в Любеке оружие, продовольствие и корабли. В Ливонии Бертольд вместе с двумя рыцарями угодил в засаду, приготовленную ливонцами, и погиб. На место Бертольда был назначен каноник из Бремена Альберт. Архиепископ Лунда Андреас, епископ Падерборна Бернгард, епископ Вердена Исо предоставили ему помощь деньгами, оружием, продовольствием, кораблями. Указывалось, что они достигли некоторых успехов в Ливонии, однако там были и противники христианства. Кроме того, права на земли предъявил правитель Полоцка, который обычно собирал с ливов дань. Он хотел дани и с немцев, но те ему в этом отказали, что вызвало серию походов русинов против немцев. К тому же епископ Риги вошел в конфликт с меченосцами по поводу земель Ливонии. Отрывок, посвященный обращению ливов, исполнен панегирических тонов по отношению к рижским епископам, к чему, впрочем, были склонны и многие другие немецкие хронисты, которые описывали события в Ливонии [Арнольд Любекский 2012, V: 30]. В 1186 г., по данным Генриха Латвийского, прибыл Мейнхард. Сообщалось, что он обратил в христианство ливов Вилиенди, Улденаго, Ваде, Валдеко, Гервердера, Вицо [Видеман 1870: 34-35; Генрих Латвийский 1938]. Земли ливов стали первой целью христианских миссий, а потом и походов крестоносцев. В 1184 г. Мейнхард построил 30

Valla. №2(4-5), 2016. крепость в Икшкиле. В 1185 г. готландские строители построили замок. Потом был построен замок Гольм. Местные ливы обещали принять католичество, если Мейнхард построит для них замки. В «Ливонской рифмованной хронике» указано, что Мейнхарда принял папа римский. На самом деле Мейнхард в Риме не был. Сообщается также о том, что ливский вождь Каупо принял крещение вместе со своими друзьями и вассалами. Каупо тоже приписана поездка в Рим, которую он не совершал. В немецкой хронике говорилось, что ливы скоро откажутся от своей прежней веры и примут христианство. Курши христиан ненавидели. Сообщалось, что христианство с каждым новым днем укреплялось в земле ливов. Мейнхард назван мудрым и добродетельным. По данным «Ливонской рифмованной хроники», Мейнхард был назначен епископом в землю ливов. Писалось, что население земли возрадовалось и крестоносцы все прибывали. После смерти Мейнхарда епископом был назначен Бертольд. Каупо вместе с ним воевал около Кокнесе и воевал против литовцев и русинов. Однако по сведениям Генриха Латвийского, только шесть ливов приняли крещение, а другие бросились смывать крещение и вообще враждебно относились к миссионерам. По мнению Е.В. Чешихина, Мейнхард хотел принудить ливов платить десятину в пользу церкви. При этом дань с ливов брал еще и Полоцк. Ливов беспокоил постоянный наплыв немцев в Икшкиле. Монаха Теодориха ливы хотели казнить, но того от смерти спас счастливый случай. В 1188 г. Мейнхард был посвящен в епископы и вернулся из Бремена не один, а вместе с немецкими колонистами из северных немецких земель. Ливский вождь из Торейды, Каупо, принял католичество в 1191 г. вместе с родственниками и друзьями. Дела Мейнхарда шли не очень хорошо, так как его имущество разворовали ливы, а самого епископа не отпустили в Европу, когда он собирался на Готланд. Монах Теодорих, которому удалось бежать от ливов, поведал немцам о реальном положении дел. На выручку Мейнхарду отправились крестоносцы из немцев, шведов, датчан, готландцев. Войско возглавили Биргер Броса и Теодорих. Однако войско прибыло в эстонскую землю Вирумаа (Вирланд) и начало переговоры с старейшинами этой земли. Во время переговоров шведский ярл оставил союзников, и экспедиция потерпела неудачу. В 1196 г. в земле ливов умер Мейнхард. Полоцкий князь не обращал внимания на немцев, которые обосновались в землях его данников. Зимой 1196/1197 г. епископ Хартвиг посвятил в епископы Бертольда. А папа Целестин ІІ издал буллу для похода против ливов. Новый епископ мог собирать добровольцев из Вестфалии, Саксонии, Фризии. По версии Генриха Латвийского, летом 1198 г. немецкие купцы и воины остановились в местности Рига. После этого они подошли к крепости Гольм, ранее построенной немцами и занятой ливами. Ливы просили перемирия. Согласно Генриху Латвийскому, перемирие было необходимо им лишь для того, чтобы собрать войска. Когда они подошли, ливы начали нападать на людей, отдалившихся от войска и собирающих еду. Ливы в большом количестве выступили против крестоносцев. Пешие ливы были без доспехов, с копьями, дубинами, топорами, знатные вооружены копьями. Генрих Латвийский описывает ливов как тех, кто воюет без доспехов. Немцы сомкнутым строем ударили на ливов и обратили их в бегство. Правда, в пылу битвы ливский воин Имаут убил Бертольда. Немцы разорили округу Гольма, и ливы были вынуждены принять крещение. В Гольме крестилось 50, а в Икшкиле – 100 человек [Генрих Латвийский 1938; Бредис, Тянина 2007: 78-87; 18; Šne 2009: 53-54, 69; Чешихин 1884: 73-74, 77-83, 85-88; Видеман 2007: 35-36; Selart 2007: 69-72; Fonnesberg-Schmidt 2007: 26, 65-69, 7175; Atskaņu Kronika 1997]. В «Ливонской рифмованной хронике» сказано, что в Ливонию прибыл благочестивый епископ Бертольд. В правление этого епископа обострились отношения между католиками и литовцами. Ливы и латгалы платили дань и желали власти немцев для того, чтобы те защитили их от литовцев. Епископ начал строить Ригу, когда пришли эсты и стали с ним против Риги. Бертольду приписана вдохновенная речь, которая ободрила христиан и подвигла их на бой с язычниками [Бредис, Тянина 2007: 88-94; Генрих Латвийский 1938; Silva 1999; Чешихин 1884: 88-89; Atskaņu Kronika 1997]. Франц Ниенштедт в «Хронике Ливонии» сообщал, что ливские купцы добирались до 31

Пилипчук Я.В. Немецко-ливские отношения и их роль в межэтнических отношениях в Прибалтике конца ХІІ – начала ХІІІ в. Новгорода. Кроме того, он сообщал, что ливов возглавляли вожди и жрецы. По данным немецкого хрониста, корабль, шедший в Висбю, из-за шторма попал в Рижский залив, и в 1148 г. купцы наладили торговлю с местными ливами. Первоначально она существовала в форме натурального обмена. В 1149 г. купцы повторно приехали в Ливонию. Ливы поставляли немцам воск, кожи, сало, лен, пеньку. С ливами был заключен контракт, в котором было записано тридцать имен знатных ливов. Торговцы смогли наладить хорошие отношения с ливами и даже оставили в их стране четырех купцов, которые пробыли там целую зиму. Папа римский предписал отправить в эту страну, кроме купцов, священника. В 1150 г. в Ливонию прибыл Мейнхард. Купцы в месте, называемом Ригой, построили свои лавки, и Мейнхард нашел там жилище. Со временем в Риге поселились и ремесленники. Количество немцев стремительно увеличивалось. Контакт с ливами наладили бременские купцы, вместе с которыми прибыли и подчиненные гамбургского архиепископа и бременского епископа. У Мейнхарда было несколько телохранителей. Он планировал крещение ливов. Собираясь насаждать христианство, он отправил письмо бременскому епископу, в котором требовал доставки строительных материалов и каменщиков для того, чтобы, если язычники восстанут из-за его слов о ливских богах, то можно было бы спрятаться в крепости и выдержать осаду. Мейнхард получил желаемое, и каменщики в двух милях от Риги построили замок Кирхгольм (Гольм). Крепость не мешала ливам, как и церковь. Однако со строительством крепости и церкви Мейнхард начал активную проповедь против язычества, и наиболее влиятельные ливы начали менять свое отношение к немцам. Франц Ниенштедт отмечал, что в 1170 г. некто Копе (Каупо) принял христианство и съездил вместе с Мейнхардом в Рим. Хронист отмечал, что Мейнхард прожил 24 года в Ливонии и умер в мире в 1193 г. [Франц Ниештедт 1876: 365-376]. Сообщалось, что он проповедовал и крестил в Христову веру многих язычников и при нем была основана кафедра епископа. В правление епископа Бертольда язычники ополчились на христиан и дали им бой. Сообщалось, что Бертольд погиб вместе с 1,1 тыс. христиан. Однако язычники были разбиты в битве, и их погибло 6 тыс. чел. В 1204 г. прибыл новый епископ Альбрехт [ibid.: 376]. Франц Ниештедт сообщал, что крепость в Икшкуле построил именно Альберт. Немцы подвозили к Риге строительные материалы не только из Бремена, но из всех христианских городов. Вскоре было выстроено столько укреплений, что Альбрехту стали не страшны восстания язычников. При поддержке папы римского епископ учредил Орден Меченосцев. Кокенгаузен (Кукенойс) и Герсике названы поселениями язычников. Сообщается, что язычники наладили эффективную систему оповещения, когда против них шли крестоносцы [ibid.: 376-378]. Бальтазар Руссов указывал, что в правление епископа Мейнерта (до 1193 г.) по соседству с новым немецким поселением жил язычник Коббе (Каупе), и он принял христианство. Когда об этом услышали литовцы, русины, эсты, куроны (курши), то они стали воевать против ливов. Каупе охарактеризован как могущественный правитель. О правлении епископа Бартольда (до 1204 г.) сказано, что тогда против немцев поднялись ливы, русины (вероятно, жители Кукенойса и Герсике) и литовцы, а основание Риги возмущало эстов. Сообщается, что, воюя против язычников, Бартольд удержал Кокенгаузен, а Каупо погиб в бою [Бальтазар Руссов 1879; Šne 2009: 55; Christiansen 1997; Чешихин 1884: 123-125]. Герман Вартберг утверждает, что Мейнхарду позволили построить замок в Икескуле, и что братья-рыцари помогли завоевать не только Ливонию, но и земли латгалов и эстов [Герман Вартберг 1876]. Поздние немецкие хронисты (Герман Вартберг, Бальтазар Руссов) нивелируют и преуменьшают роль латгалов и ливов в окончательном завоевании Прибалтики. Для них было важным как можно торжественнее описать историю Ливонского Ордена. Более сочувственно настроен к ливам и латгалам Франц Ниештедт, также поздний хронист, однако он ограничился описанием достижений первых рижских епископов. Кроме того, они не 32

Valla. №2(4-5), 2016. упоминают о взаимоотношениях, которые сложились между народами в регионе до немецкого завоевания. Это важный аспект, поскольку латгалы и ливы активно участвовали в войнах на стороне Ливонского Ордена против литовцев и эстов. Об этом развернуто писал только Генрих Латвийский. Особо напряженными были отношения между латгалами и эстами. В раннем Средневековье западные балты пересекли Даугаву и заняли ее левый берег. Кроме побережья Рижского залива, где жили ливы, прибалтийско-финское население на восток и север от Дагуавы было вытеснено балтами. На завоеванной территории сформировалось племя латгалов. Как и кривичей и ильменских словен, так и латгалов сумели остановить эсты. После себя латгалы оставили курганные погребения в Восточной Эстонии. Существовало несколько латгальских княжеств. Е.Л. Назарова относила правителей Кокнесе и Герсеке к латгалам, прочитывая их имена как Ветсеке и Висвальдис, однако куда более вероятно, что их звали Вячко и Всеволод и они были князьями из Руси на территории латгалов. Существовали латгальские княжества в Толове и Адзеле. Латгалы вели войны с эстами. При этом, если обратить внимание на их ожесточенность, которую отмечал Генрих Латвийский, описывая столкновения союзных немцам латгалов с эстами, то становится понятным, что латгалы совершали набеги на эстов и сами страдали от их набегов. Также велась борьба за землю, с чем связаны сообщения о уничтожении всего населения ряда территорий, на которые вступили войска. Вероятно, от набегов морских пиратов-эстов страдали ливы. Самой влиятельной силой в Прибалтике до прихода немцев были литовцы. Литовцы делали набеги на латгалов и земгалов, чем обусловили альянс этих племен с немцами. Из сведений Генриха Латвийского мы знаем и о далеких их набегах на эстов [Назарова 1995: 182-195; Генрих Латвийский 1938; Мугуревич 1965]. До немецкого завоевания ливы управлялись собственными правителями, которых хроника Генриха Латвийского именует сеньорами. Ако из Гольма фигурирует как господин и принцепс. Из других таких же правителей известны Дабрел и Каупо. При этом Каупо назван квази-королем, то есть он, вероятно, был наиболее влиятельным среди ливских старейшин. Кроме того, существовал слой аристократии, называемый meliores и primores. По мнению О. Прицака, Каупо, Ако и Дабрел были правителями провинций, которые в Прибалтике назывались «килегунда». Ливы возглавлялись множеством старейшин, которые были вождями в военных походах и судьями в мирное время. После того, как ливы покорились власти рижского епископа и магистра Ордена Меченосцев, у них сохранялись свои предводители. Ливы платили десятину в пользу епископа и выполняли еще ряд повинностей, отбывали барщину. Судились ливы по нормам немецкого закона, однако милицейские функции исполнялись ливами. За ливами оставались личная свобода и земли, оставшиеся после переделов земель рижским епископом. По решению легата Вильгельма Моденского в 1226 г. ливы, живущие на епископских землях, были освобождены от барщины и военной повинности. Проповедовали католичество среди ливов доминиканцы и цистерцианцы. Вильгельм Моденский добился некоторых успехов в обращении ливов. Вместе с ним действовали Андерс Сунесен и Балдуин из Аулне. Все трое были папскими легатами. В Ливонии погибший в битве с ливами Бертольд и зачинатель немецких колоний в стране Мейнхард были провозглашены святыми. Однако со временем ливы были лишены права собственности, личной свободы и права перехода из одной земли в другую, став крепостными крестьянами в Ливонском Ордене (ливонской ветви Тевтонского Ордена). В отличие от земгалов и куршей, у большинства эстов и ливов не были заключены договоры с немцами, гарантировавшие их права. Первоначально же они под властью Ордена имели не меньше прав, чем латгалы и курши, да и нравы у них вряд ли были настолько жестоки, как это описал Генрих Латвийский. Э.С. Мугуревич отмечал, что центр земель ливов находился на Даугаве. К ливам из Торейды он относил Каупо. Замком Каупо была Торейда, а Дабрела – Сатзеле. Владения Дабрела унаследовали Ниннус и Ассо. Ако правил в Салапилисе. По мнению латышского ученого, единой политической общности ливов в Прибалтике не 33

Пилипчук Я.В. Немецко-ливские отношения и их роль в межэтнических отношениях в Прибалтике конца ХІІ – начала ХІІІ в. существовало, кроме общего этнического наименования земель ливов как Ливонии. У ливов была влиятельная знать, которая, однако, уступала в развитии русинам и немцам [Генрих Латвийский 1938; Видеман 1870: 79-85, 87-89; Мугуревич 1965; Selart 2007a: 475-499; Selart 2014: 452-457; Selart 2013: 414-416, 436-440]. Генрих Латвийский сообщает, что в 1186 г. Мейнхард получил позволение от русинов проповедовать среди ливов. Тогда же гамбургский архиепископ назначил его епископом в земле ливов. Ливы столкнулись с немцами ранее всех народов Прибалтики. В 1198 г. ливы убили епископа Бертольда, на смену которому пришел Альбрехт. Принявшие католицизм Каупо и Дабрел конкурировали между собой за влияние. Против них двух, в свою очередь, воевал вождь придаугавских латгалов Ако. Его войска осадили Сатзеле, однако Дабрел отстоял свой замок. В 1206 г. немцы помогли Каупо отвоевать Торейду. Дабрел отразил нападение немцев на Сатзеле, однако после этого позволил проповедовать христианство в своих землях. Даниель Леневарденский крестил жителей Реминена, Ашерадена, а также села Сидегунды. Священник Алобранд отправился в Торейду и построил церковь в Куббезеле, а Александр в Метсеполе. В 1207 г. епископ Альберт послал священников во все земли ливов и из покоренных земель треть отдал церкви и завладел уделом Каупо. Эти действия ознаменовали успехи христианизации ливов. В 1207 г. литовцы совершили набег на Торейду и увели много пленных. Ливам с немцами и латгалами удалось догнать неприятеля и отбить пленных. Кроме того, это войско вынудило креститься балтское племя селов. В 1209 г. ливы с латгалами и немцами совершили поход на Кукенойс и Герсике. В 1210 г. ливы с берегов реки Адия совершили набег на Курземе (землю куршей). При этом враждебная к немцам часть ливов отправила гонцов к земгалам, эстам, литовцам, русским с советами, как лучше завладеть Ригой. В ответ на нападение ливов курши пришли под Ригу на кораблях и по суше. Немцы отразили нападение, а подошедшие отряды торейдских ливов Каупо и икскюльских ливов Конрада вынудили куршей бесславно отступить. В 1211 г. Дабрел вместе с другими ливами воевал против крестоносцев. В 1200 г. Ако поднял восстание ливов на Даугаве и призвал на помощь русинов из Полоцка и литовцев. Дабрел руководил ливами, жившими на реке Гауйе. В 1212 г., по сведениям Генриха Латвийского, ливы и латгалы подняли восстание в Аутине. Причиной восстания были притеснения, которые чинили ливам рыцари из Вендена и Зигенвальдена. Каупо хотел урегулировать конфликт дипломатически, но это у него не получилось, и восстание немцы подавили силой. Ливы были вооружены дротиками, копьями, мечами и щитами. В том же году на Ригу двинулись войска полоцкого князя Владимира, однако кампания не увенчалась успехом и фактически обозначила конец власти Полоцка над ливами. В 1206 г. ливы с помощью Владимира Полоцкого взяли Икскюль, но не смогли овладеть Гольмом [Генрих Латвийский 1938; Christiansen 1997; Чешихин 1884: 117-121, 123-125, 168-172; Видеман 1870: 37-42; Selart 2014: 457; Selart 2007b: 83-86, 89-93, 104-106; Fonnesnerg-Schmidt 2007: 84, 115]. Фактическим создателем Ордена Меченосцев стал Альбрехт фон Бексхевден. Он прибыл в землю ливов на 23 кораблях. Ливы около острова Гольм напали на немцев и убили епископа Николая. Около Румбулы ливы напали на два корабля немцев и один из них захватили. Немцы в Гольме были осаждены ливами. На помощь немцам пришел фризский корабль, который был принят ливами за часть флота, и вождь ливов Ассо поспешил креститься в месте, называемом Рига. Альберт же, пригласив на пир вождей вождей ливов, ответил вероломством на вероломство, пленив их и вынудив отдать ему местность Рига. В 1201 г. был построен город Рига. И. Штернс и М.А. Бредис считают, что из 23 кораблей только один вез крестоносцев. Альбрехт отправил в Рим брата Теодориха из Торейды за грамотой на крестовый поход. Сыновья ливских старейшин находились у немцев. В 1203 г. в Риме побывал Каупо. В Ливонии был создан Орден Меченосцев. Первым его магистром был Венно. Немцы разбили войско полоцкого князя, который конкурировал с ними за контроль над 34

Valla. №2(4-5), 2016. ливами в 1206 г. В 1207 г. немцы отобрали Кукейнос у Вячко. В 1209 г. немцы захватили Ерсике, а местный князь Всеволод бежал. Среди ливов у немцев были и сторонники. В «Ливонской рифмованной хронике» они названы друзьями Каупо, который принял крещение. При помощи немцев Альбрехта и земгалов Виестурса в 1206 г. Каупо вернул себе владения в Торейде, а земгалы и немцы нанесли поражение торейдским ливам. В начале ХІІІ в. ливы совершили ряд недружественных действий по отношению к немцам. Триста ливов из Ашерадена и Леневардена сообща с литовцами нападали на скот рижан; некоторые ливы в то же время сделали попытку овладеть Ригой с моря, но были разбиты. В 1205 г. Икесколу (Икскюль) отдали Конраду фон Мейндорну, а ливы из Леневардена оставили город и отреклись от христианства. Немцы сожгли Леневарден и Ашераден. Ливы из Икесколы были вынуждены дать заложников и принять крещение. В 1205 г. икескольские и леневарденские ливы у Мемекуля напали немцев, которые, однако, их победили. Немцы подошли к Икесколе и взяли город. В 1206 г. ливы просили помощи у полоцкого князя Владимира. Ливы в Гольме убили священника Иоанна Вирландского. Немцы смогли оперативно отреагировать благодаря информации лояльных к ним ливов. Они победили войска ливов, и в битве с ними сложил голову ливский вождь Ако [Бредис, Тянина 2007: 95-102, 113-116, 118-130, 132-144; Генрих Латвийский 1938; Silva 1999; Видеман 1870: 37-42; Чешихин 1884: 90-98, 104-117, 126-144; Šne 2009: 55, 62-65]. В XIII в. ливы и латгалы часто выступали на стороне немцев против эстов. Нужно отметить, что старейшины латгалов Руссин из замка Сотеклэ, Варидоте из Аутинэ, Талибальд из Беверина требовали возмещения убытка от набега эстов на их земли. Набеги народов Прибалтики друг на друга были обычным делом до немецкого владычества. Генрих Латвийский отмечает, что до этого на латгалов нападали ливы и эсты. Рижане собрали войско и во главе с братом епископа Теодориха двинулись на Унгавнию, совместно с латгалами и ливами совершили поход на эстов и сожгли Оденпе (Отепя). Эсты ответили набегом, в котором участвовали жители Угавнии и Саккалы. Они взяли в осаду замок Беверин. Латгалы делали успешные вылазки и в одной из них обратили эстов в бегство. В Беверине была назначено место сбора войск Варидотэ и Руссина, которые в декабре отправились в набег на Саккалу. Латгалы вырезали население этой эстонской земли, не щадя никого. Бертольд же собрал войско и вместе с слугами епископа Зигфридом и Александром двинулся на Унгавнию. Вместе с немцами в поход выступили латгалы и ливы. Немцы и ливы перебили всех жителей Оденпе, несмотря на то, что Бертольд договорился о мирной сдаче эстами города. Эсты ответили набегом на Венден. Родульф из Иерихона укрылся в замке, а арбалетчики из замка нанесли ощутимый урон осаждавшим. Эсты хотели сжечь деревянный замок Вендена, а также соорудили подобие осадной башни. На протяжении четырех дней они осаждали замок, пока на помощь осаждавшим не пришли ливы и латгалы. Зимой 12091210 гг. в поход на Зонтагану и приморские области (Осилию) вышли вожди Руссин, Каупо, Нино и Дабрел. Их поддержали немцы. Войнам между народами Прибалтики была свойственна жестокость. Мужское население захваченных поселений уничтожалось, опустошались борти и поля, сжигались села, женщин и детей уводили в рабство. В конце января 1210 г. ливы и латгалы хотели дать битву эстам на льду озера Астиэрве, но ополчение Саккалы и Угавнии уклонилось от битвы. Тем временем ополчение и Зонтаганы и Осилии собралось и напало на Метсеполе, разоряя села вокруг этого поселения. Рижане, преследуя эстов, дошли до Торейды, а Бертольд и Руссин к Раупе. В конце февраля рижане с ливами и латгалами взяли в осаду замок Вильянди в земле Саккала. В то время как ливы, латгалы и земгалы воевали против эстов, на нижнее течение Даугавы прибывало много немцев. Они и составили основное население Риги, которая была немецким анклавом в ливских землях. Ливы у себя на родине оказались в подчинении у немцев, которые объединились, создав подобие колониального режима [Генрих Латвийский 1938; Christiansen 1997; Чешихин 1884: 121-122, 144-154; Видеман 1870: 93-94; Raudkivi 2011: 35-36; Fonnesberg-Schmidt 2007: 123124]. Но они были едины по отношению только к подчиненному населению во время войны. 35

Пилипчук Я.В. Немецко-ливские отношения и их роль в межэтнических отношениях в Прибалтике конца ХІІ – начала ХІІІ в. Значительной частью ливских земель завладел рижский епископ, однако часть ливов находилась в подчинении Ордена Меченосцев (впоследствии Ливонский Орден – корректнее, правда, говорить о ливонской конфедерации, которая была частью Тевтонского ордена). Часть ливов, живших вперемешку с куршами, стали подданными курляндского епископа. Этнически «немецкие» колонисты также были неоднородны. Это были большей частью переселенцы из северной части нынешней Германии. Арнольд Любекский отмечал среди них саксонцев (из Нижней Саксонии), вестфальцев и фризов (фризы в этническом отношении ближе к англосаксам, чем к немцам). Из Саксонии, Вестфалии и Фризии много пилигримов-добровольцев отправлялось на колонизацию Прибалтики. О выходцах именно из этих регионов упоминал в своей булле папа Целестин ІІ. В эстонский язык для обозначения немцев вошел этноним sakslased. Финны называли немцев saksalaiset. Думается, что и ливы могли, подобно финнам и эстонцам, обозначать немцев как «саксонцев». Следовательно большую часть переселенцев должны были составлять саксонцы. Альберт фон Буксгевден – выходец из Саксонии, Мейнхард до прибытия в район Рижского залива жил в Голштинии. Стоит отметить связь клириков Гамбурга и Бремена с колонизацией немцами земель в Прибалтике. Кроме того, новые немецкие города на балтийском побережье, как, например, Любек, оказывали помощь колонистам. Пилигримам содействовали и церковные власти Дании, Швеции и таких континентальных регионов, как Вестфалия и Лотарингия (тогда входившая в состав Священной Римской империи). В любом случае, в Прибалтику прибывали выходцы из немецких земель на берегах Северного и Балтийского морей. «Немцы» и «Орден» в нашем исследовании являются собирательными терминами, обозначающие прежде всего политические, а не этнические общности, поскольку история Рижского епископства и участия разных немецких этнотерриториальных групп в колонизации Прибалтики потребовали бы отдельных исследований [Арнольд Любекский 2012, V, 30; Генрих Латвийский 1938; Raudkivi 2011; Atskaņu Kronika 1997; Fonnesberg-Schmidt 2007: 65-69, 71-75]. Рассматривая источниковую базу исследования, мы вполне ожидаемо столкнемся с тем фактом, что наиболее детально и правдоподобно о событиях немецкого завоевания ливских земель повествуют Арнольд Любекский, Генрих Латвийский и анонимный автор «Ливонской Рифмованной хроники». Описания действий рижских епископов, как правило, приукрашены, что и неудивительно. Каким еще могло быть описание крестовых походов против прибалтийских язычников! В некоторых случаях описания мифологизируются, снабжаются вымышленными подробностями. У Генриха Латвийского есть неправдоподобные детали наподобие визита Мейнхарда в Рим. Описания же Бальтазара Руссова и Германа Вартберга, напротив, предельно сжаты, поскольку эти авторы ставили перед собой задачу описать вовсе не ливско-немецкие отношения, а более поздние события. Сравнительно поздний хронист Франц Ниештедт, хотя и сравнительно детально описывал события, однако удревнял историю Риги и местного епископства, относя их к середине ХІІ в., а не к последней четверти его, как это делают Арнольд Любекский и Генрих Латвийский. Кроме того, он существенно преувеличивал силы ливов и немцев при описании столкновений войска рижского епископа с ливами. К тому же его сведения вторичны по отношению к «Ливонской рифмованной хронике» и «Хронике Ливонии» Генриха Латвийского. Оттуда же взято сообщение о посещении Мейнхардом и Каупе Рима. «Ливонская рифмованная хроника» была для Франца Ниештедта источником сведений о ливском вожде Каупе, оттуда же заимствована и апология христианского автора в отношении лива-неофита. Для Франца Ниештедта характерна сбивчивая и неточная хронология событий. Причина – в том, что часть событий в «Ливонской Рифмованной хронике» была недатирована. Встречаются фактические ошибки, такие, как основание Икесколы (Икскюля) Бертольдом, год смерти Мейнхарда и год прибытия магистра Альберта. Главным же источником, который позволяет разработать детальную хронологию событий, является «Хроника Ливонии» Генриха 36

Valla. №2(4-5), 2016. Латвийского. Она же является основным источником по истории покорения ливских земель немцами и для описания межэтнических отношений в районе Рижского залива. «Ливонская рифмованная хроника» наравне с сочинением Генриха Латвийского – основные источники по истории Рижского епископства. У разных хронистов разным было и отношение к ливам и другим народам Прибалтики. В поздних хрониках Германа Вартберга и Бальтазара Руссова почти не отображен вклад латгалов и ливов в завоевание Прибалтики, который по возможности преуменьшается. Франц Ниештедт в целом сочувственно относится к ливам и другим подданным Тевтонского Ордена (а точнее, его ливонской ветви и Рижского епископства). Отношение Арнольда Любекского и автора «Ливонской рифмованной хроники» к ливам нейтральное – как к пастве христианских клириков. Что касается Генриха Латвийского, он не упускал возможности укорить ливов за то, что, приняв католичество, они при удобном случае могли от него отречься. Правда, эстонцев и литовцев он изображал в еще более черных красках. Наиболее позитивно он изображал латгалов, а среди ливских вождей по понятным причинам выделял Каупо. В «Славянской хронике» Арнольда Любекского описаны основание Рижского епископства и начало деятельности Ордена Меченосцев. Данный источник важен для освещения этнического состава немецких переселенцев в Прибалтику [Арнольд Любекский 2012; Генрих Латвийский 1938; Atskaņu Kronika 1997; Бальтазар Руссов 1879; Герман Вартберг 1879; Франц Ниештедт 1880]. Таким образом, можно прийти к следующим выводам. До немецкого завоевания ливы входили в сферу влияния Полоцкого княжества. С куршами ливы жили чересполосно. Необходимо отметить, что появление немцев в Рижском заливе в середине XII в. не воспринималось как угроза. Ливские старейшины были готовы пойти и на крещение и терпели появление не только купцов, но и немецких миссионеров. При Мейнхарде противоречия только нарастали, а при епископах Бертольде и Альбрехте конфликт перерос в активную фазу. Как своих главных противников они сперва воспринимали литовцев и эстов. Немецкая колонизация района Нижней Даугавы вызвало противодействие со стороны ливов. При этом нужно отметить, что не все ливы в то время были настроены пронемецки. На немцев ориентировался вождь ливов из Торейды Каупо. Отчетливо антинемецки был настроен Ако. Антинемецки настроенные ливы призывали к себе на помощь эстов, литовцев, куршей. Покорение ливов немцами обусловило формирование коалиции прибалтийских народов – латгалов, земгалов и ливов – под управлением рижского епископа против эстов и куршей. Ранее враждовавшие народы объединились против общих врагов. Поддерживаемые Орденом Меченосцев и рижским епископом, ливы с союзниками развернули наступление на южные регионы Эстонии – Унгавнию и Саккалу. Пилипчук Я.В., Украина, г. Киев Источники и литература Арнольд Любекский 2012 – Арнольд Любекский. Славянская хроника. / Пер. Дьяконов И.В. 2012. URL: http://www.vostlit.info/Texts/rus17/Arnold_Luebeck_2/frametext5.htm – Доступ на 28.08.2016. Бредис, Тянина 2007 – Бредис М.А., Тянина Е.А. Крестовый поход на Русь. – М.: Алгоритм, 2007. Герман Вартберг 1876 – Герман Вартберг. Ливонская хроника // Сборник материалов и статей по истории Прибалтийского края. Т.1. – Рига, 1876. – Доступ на 28.08.2016. Видеман 1870 – Видеман Ф.И. Обзор прежней судьбы и нынешнего состояния ливов. – СПб.: Императорская академия наук, 1870. Генрих Латвийский 1938 – Генрих Латвийский. Хроника Ливонии. – М.: Изд-во АН 37

Пилипчук Я.В. Немецко-ливские отношения и их роль в межэтнических отношениях в Прибалтике конца ХІІ – начала ХІІІ в. СССР, 1938. [Электронная версия 1, 2]. – Доступ на 28.08.2016. Зариня, Мугуревич, Тыниссон 1990 – Зариня А.Э., Мугуревич Э.С., Тыниссон Э.Ю. Ливы // Финны в Европе VI-XV вв. Вып. 1. – М.: Ин-т археологии РАН, 1990. С. 131-151. Мугуревич 1965 – Мугуревич Э.С. Восточная Латвия и соседние земли в X-XIII вв. – Рига: Зинатне, 1965. – Доступ на 27.08.2016. Назарова 1995 – Назарова Е.Л. Русско-латгальские контакты в XII–XIII вв. в свете генеалогии князей Ерсике и Кокнесе. // Древнейшие государства Восточной Европы. Материалы и исследования, 1992-1993. – М.: Наука, 1995. С. 182-195. Напольских 1997 – Напольских В.В. Введение в историческую уралистику. – Ижевск: Удмуртский институт истории, языка и литературы, 1997. Франц Ниештедт 1880 – Франц Ниештедт. Ливонская летопись // Cборник материалов и статей по истории Прибалтийского края. Т. 3. – Рига, 1880. – Доступ на 27.08.2016. Пріцак 2003 – Пріцак О. Походження Русі. Т. 2. – К.: Обереги, 2003. Бальтазар Руссов 1879 – Бальтазар Руссов. Хроника провинции Ливония // Сборник материалов и статей по истории Прибалтийского края. – Т. 2. – Рига: Типография И.Н. Липинского, 1879. – Доступ на 27.08.2016. Седов 1987 – Седов В.В. Ливы // Финно-угры и балты в эпоху Средневековья. – М: Наука, 1987. C. 23-34. Селарт 2009 – Селарт А. Начало городской жизни в средневековой Ливонии и Руси // Балтия в контексте Северного Пространства. От Средневековья до 40-х гг. ХХ в. – М.: Ин-т всеобщей истории РАН, 2009. C. 84-102. – Доступ на 27.08.2016. Скутанс 2001 – Cкутанс Г. Гауйский коридор: северо-восточное направление Рижских торговых связей в XII–XVI вв. // Староладожский сборник. Вып. 4. – СПб.: Староладожский историко-архитектурный и археологический музей-заповедник, 2001. C. 48-56. – Доступ на 27.08.2016. Урбан 2007 – Урбан В. Тевтонский Орден. – М.: АСТ, Хранитель, 2007. Хрусталев 2009 – Хрусталев Д.Г. Северные крестоносцы. Русь в борьбе за сферы влияния в Восточной Прибалтике XII–XIII вв. Т.1. – СПб.: Евразия. 2009. Чешихин 1884 – Чешихин Е.В. История Ливонии с древнейших времен. Т.1. – Рига, 1884. Atskaņu Kronika 1997 – Atskaņu Kronika. – Rīga: Zinātne, 1997. // История Латвии. URL: http://www.old.historia.lv/alfabets/A/AT/atskanu_hronika/hronikas_teksts/00001_01004.htm http://www.old.historia.lv/alfabets/A/AT/atskanu_hronika/hronikas_teksts/01005_02016.htm Русский перевод фрагментов: http://livonia.narod.ru/chronicles/rifma/russian/01847-02016.htm http://livonia.narod.ru/chronicles/rifma/russian/02017-02064.htm http://livonia.narod.ru/chronicles/rifma/russian/02065-02294.htm http://livonia.narod.ru/chronicles/rifma/russian/05501-05734.htm – Доступ на 27.08.2016. Christiansen 1997 – Christiansen E. The Northern Crusaders. – London: Penguin Books, 1997. Fonnesberg-Schmidt 2007 – Fonnesberg-Schmidt I. The Popes and the Baltic Crusades, 1147-1254. – Leiden: Brill, 2007. . Raudkivi 2011 – Raudkivi P. ‘Saksa migratsioonist Liivimaale keskajal. Kriitilisi märkmeid’, Acta Historica Talliensia, No. 17. – Tallinn: Tallinna Ülikool, Ajaloo Instituut, 2011. Lk. 16-36. Selart 2002 – Selart A. ‘Riia peapiiskop Albert Suerbeer ja Descriptiones terrarum’, TUNA, No. 2. – Tartu: Tartu Ülikool; Tartu Ülikool, Filosoofiateaduskond, Ajaloo osakond, 2002. Lk. 1121. – Доступ на 27.08.2016. Selart 2007a – Selart A. ‘Die Bettelmonche im Ostseeraum zur Zeit des Erznischofs Albert Suerbeer von Riga (Mitte des 13. Jahrhunderts)’, Zeitschrift fur Ostmitteleuropa-Forschung. Heft 4. –Marburg: Herder-Institut, 2007. S. 475-499. 38

Valla. №2(4-5), 2016. Selart 2007b – Selart A. Livland und die Rusland im 13. Jahrhundert. – Köln – Weimar – Wien: Böhlau Verla, 2007. Selart 2013 – Selart A. ‘Meinhard, Berthold, Bernhard – kein Helliger fur Livland’, Credo. Christianisierung Europas in Mittelalter. Bd. I. – Paderborn: Machael Imhof Verlag, 2013. S. 414416, 436-439. Selart 2014 – Selart A. ‘Popes and Livonia in the First Half of the Thirteenth Century: Means and Chances to Shape the Periphery’, Catholic Historical Review. No. 100 (3). – Washington D.C.: Catholic University of America Press, 2014. Pp. 437-458. Selart 2015 – Selart A. Livonia, Rus and the Baltic Crusades in Thirteenth Century. – Leiden: Brill, 2015. Silva 1999 – Silva T. ‘The Invasion and Conquest of Livonia (End of 12th – 13th Century)’. 1999. – Доступ на 27.08.2016. Šne 2009 – Šne A. ‘The Emergence of Livonia: The Transformations of Social and Political Structures in the Territory of Latvia during Twelth and Thirteenth Centuries’, in The Clash of Cultures on the Medieval Baltic Frontier. – Farnham: Ashgate Publishing, 2009. Рp. 53-72.
 Аннотация Исследование посвящено немецко-ливским отношениям в XII-XIII вв. До немецкого завоевания противниками ливов были латгалы и земгалы. Ливы поддерживали союзные отношения с Полоцком и куршами. Поселение немецких купцов в районе Рижского залива не встретило сопротивления со стороны ливов. Христианизация на протяжении длительного времени также не встречала сопротивления. Восстания ливов против немецких епископов были вызваны попыткой немцев утвердить над ливами свою власть. Немцы не встретили единодушного сопротивления ливов. Так, ливский вождь Каупо из Торейды был союзником немцев. Поражение войск полоцкого князя Владимира обусловило переход под власть рижского епископа большинства ливов, которые до того в 1198-1207 гг. оказывали немцам ожесточенное сопротивление. Утверждение немцев в Ливонии вызвало переориентацию политики ливских вождей. Противниками ливов стали курши и эсты, а союзниками – немцы, курши и земгалы. Ключевые слова ливы; латгалы; эстонцы; курши; немцы; Полоцк; вожди; христианизация Сведения об авторе Пилипчук Ярослав Валентинович, Украина, г. Киев, Институт востоковедения НАН Украины, отдел Евразийской степи e-mail: [email protected]








39

[VALLA] мероприятия

Valla. №1(5), 2015.

От редактора

Valla открывает новую рубрику – «Мероприятие». В отличие от регулярных рубрик журнала, она будет привязана к проведению семинаров и круглых столов, организованных журналом. Вниманию читателя предлагаются материалы нашего первого семинара – «Ренессансное пространство Европы: межкультурные взаимодействия в эпоху Шекспира», проведённого совместно с Шекспировской комиссией РАН в рамках XXVI Международной научной конференции «Шекспировские чтения 2016: 400 лет бессмертия поэта». Семинар состоялся в Московском гуманитарном университете 29 сентября 2016 г. Журнал благодарит Шекспировскую комиссию РАН и её учёного секретаря Н.В. Захарова за помощь в организации семинара.

М.В. Елифёрова, главный редактор

Слева вверху: докладчик Е.В. Халтрин-Халтурина. Справа вверху: докладчик В.С. Флорова. Справа внизу: главный редактор журнала Valla М.В. Елифёрова и член редколлегии В.С. Макаров. Фото Б.Н. Гайдина.

40

Valla. №2(4-5), 2016.

Hermione as a Russian: Is The Winter’s Tale an Alternative History? One of the most enigmatic features of the world created by Shakespeare in The Winter’s Tale is his (in)famous placing of Bohemia somewhere about the sea, hardly justifiable by the need to maroon the baby Perdita – since Greene’s Pandosto, the source of the story, has her geographically correctly marooned in Sicily (it is from Bohemia that she has been taken away). The ostensibly unnecessary switch between Bohemia and Sicily has received much discussion and is still perhaps the most popular subject of writing on The Winter’s Tale. While Ben Jonson’s simplistic theory of Shakespeare’s sheer ignorance in the field of geography, once popular, was convincingly debunked by John Gilles long ago [Gilles 1994], we are still left with no other alternative than assuming that Shakespeare just did not care for geography, creating a purely imaginative world – an approach more or less like that of William Hazlitt or, for the 20th century, S.L. Bethell (for an overview, see [Hunt 1995: esp. 8, 23-24]). Any attempts to give a more ‘factual’ explanations have proved inevitably clumsy – one of them is the claim that the time setting of the play may be about the rule of Ottokar II (1253-1278) when Bohemia’s border actually reached the Adriatic sea. This claim was first used as a Baconian argument for a more educated author that the man from Stratford was [Stronach 1903], yet mainstream scholars do sometimes make use of it (see, for instance [Durants 1961: 96, note 22]). In their attempts to stretch the history over the story, critics have forgotten that the last act of The Winter’s Tale explicitly refers to Giulio Romano (†1546), apparently not yet born at the time of Ottokar II. Perhaps the most ingenious reading was presented recently by Alfred Thomas who argued that, in the eyes of an Elizabethan, Bohemia would be an utopian place of religious harmony, where Protestants and Catholics lived peacefully together. Leontes, in Thomas’ interpretation, stands for an intolerant Calvinist [Thomas 2007: 2, 167-170]. While the utopian nature of Shakespeare’s Bohemia is beyond doubt, one may wonder to what extent the Bard was actually aware of Bohemian religious realities – after all, his characters are pagan and worship Apollo. Whatever knowledge of religion in Bohemia Shakespeare had, he deliberately omitted any discussion of Christian confessions from the play. Indeed, it has been pointed out that Greene’s Bohemia too has seacoasts [Durants: op. cit.; Thomas: op. cit.]. This, however, hardly explains anything. To say that a writer just created a piece of literary convention is to say nothing. Greene, in fact, could easily have avoided the geographical problem by not specifying Egistus’ point of departure as ‘the sea shoare, where, with many a bitter curse taking their leave of Bohemia, they went aboord’: in fact, you can sail from Bohemia to Sicily (the route down the Danube via the Black Sea to the Mediterranean is not exactly the shortest, yet not impossible at all). But such an emendation cannot be performed on The Winter’s Tale. What may have been a slip of imaginative mind in Greene’s case, is a ready and apparent defiance of verisimilitude in Shakespeare’s. Greene may have followed the convention of pastoral romance, yet Shakespeare introduced something that does not fit into it – the very real person of Giulio Romano (even though the actual Romano was not a sculptor) and an almost journalistic description of lowclass reading tastes in the book-selling scene, Act IV. The conventional shepherdesses of pastoral romance were not exactly supposed to rush after cheap-print ballads about ‘How a usurer’s wife was brought to bed of twenty money-bags at a burden, and how she long’d to eat adders’ heads and toads carbonadoed’. Leaving aside the theories of subtle political allusion, such as the alliance between James I and Rudolf II supposedly resulting in need for political correctness and therefore in Shakespeare’s switching Bohemia and Sicily [Bate 2008: 303-305], I would pay attention to another anomaly, hitherto largely unnoticed by English-language scholars. When it comes to Hermione’s genealogy, it is specified that her father is ‘the Emperor of Russia’. Now Shakespeare again swaps details of Greene’s world, since Greene’s character corresponding to Hermione is Bellaria who has nothing to do with the Emperor of Russia. It is the wife of Egistus (= Polixenes) who is ‘the Emperours daughter of Russia’. Apparently, Though this 41

Eliferova M.V. Hermione as a Russian: Is The Winter’s Tale an Alternative History? be madness, yet there is method in ’t. That is, Shakespeare certainly cared to keep the Russian heroine Queen of Sicily and not of Bohemia. So did it really matter? One of the few Shakespearean scholars who tried to make sense of both Hermione’s Russianness and Shakespeare’s switching of Greene’s details was Daryl W. Palmer, who meticulously collected all information about Russian-English political connections in his article [Palmer 1995]. His reading, close as it is, is, however, based on too many far-fetched political assumptions. He seems to indirectly identify Hermione’s father with Ivan the Terrible, stating that ‘Hermione can grasp the difference between rigour and law... because her own father epitomizes its abuse. I suggest that her search for pity from the Russian emperor marks the extremity of Leontes’ tyranny’ [op. cit.: 331; on Ivan the Terrible in the Elizabethan imagination, see ibid.: 330]. But, if Hermione’s father is to be derived from any historical figure at all, it needs not to be Ivan the Terrible: only between his death in 1583 and the creation of The Winter’s Tale there had been five crowned Russian czars. Moreover, this identification faces some difficulties which will be discussed below. Palmer is so eager to read Ivan the Terrible into the play that even the bear pursuing Antigonus becomes an allusion to the czar’s fun of bearbaiting [ibid.: 332-333] (even despite the fact that bearbaiting – though not involving human baits – was a popular pastime in London as well). It is fully understandable that for modern Westerners, a bear is an iconic symbol of Russianness, but there has to be at least some proof that it was so in Shakespeare’s time. And what are we to make of the fact that Antigonus is eaten by a bear in Bohemia, neither Hermione’s homeland nor his own? One may wonder whether Palmer’s reading is not Bearbeitung of Shakespeare’s text. To me, the older guess of Bryant’s that in this scene ‘likely Shakespeare was spoofing the clichés of storms and wild animals’ abundant in pastoral literature [Bryant 1963] seems if not so creative, then at least more plausible. Hardly more convincing are other political allusions suggested by Palmer. Are we supposed to believe that the tentative Jacobean project of English protectorate over Russia [ibid.: 327] was anything more than a odd gimmick of project-mongering? (There is no conclusive evidence that anyone in the 1600s Russia even heard about it; actually, there is so little information on the nature of the project that any research on it inevitably borders on pseudo-history). Even if James, as Palmer speculates, would think of himself as of a would-be monarch of Russia, the supposed links to The Winter’s Tale are a bit too far-fetched. Palmer seems to be very enthusiastic about the fact that the play was performed on the wedding of Princess Elizabeth, the future Queen of Bohemia, forgetting that her husband Frederick would not claim the Bohemian crown until 1618 (besides, we must not forget that references to Russia and Bohemia were already present in the pre-Jacobean Pandosto). It may be argued that Palmer understands the difficulties of his readings. He has a disclaimer at hand; rejecting allegorical readings with ready identifications, he writes: ‘I have no one or two rich texts to hold up against Shakespeare’s play. Instead, my proposed mode of attenuated reading actually leads to a scattering of identifications between and among dozens of jostling texts born of decades of English contact with Russia’ [ibid.: 326]. The texts may jostle, they may even gyre and gimble, but the burden of proof that these specific texts do in fact gyre and gimble in this way is still on the researcher. Intertextuality has too often become an excuse for impressionism. If we follow Palmer and agree that the reference to Russia in The Winter’s Tale can be juxtaposed against the actual Russian history (rather than being a mere substitute for ‘Wonderland’ or ‘Oz’), than we at least need clarity. What makes Hermione’s genealogical claim as anomalous as a Bohemian seacoast is the fact that, as of 1611, only one Russian formally styled himself ‘Emperor’. That was False Dmitry I, long dead by the time The Winter’s Tale was written (he ascended the Russian throne in 1605 and was deposed and murdered in 1606). He had no daughters, not to mention the fact that he was born decades after the death of Giulio Romano. However, if Shakespeare may have been aware of the unfortunate impostor (he may even have believed that this Dmitry was real, as many Western contemporaries did), Greene who died years before the Time of Troubles certainly would not be 42

Valla. №2(4-5), 2016. able to know about him. (The next ruler of Russia who re-introduced the Emperor title was Peter I, a century after Shakespeare’s lifetime). Nevertheless, some Grand Dukes of Russia would be informally called ‘Emperor’ or Kaiser (when in German-language records) before 1605. There is clear evidence that the Elizabethans would sometimes describe Ivan IV the Terrible as ‘Emperor’. Thus, Anthony Jenkinson’s 1562 map of Russia used this styling [Агеева 2012: 113; Szykuła 2012: 127]. Richard Hakluyt in 1580 received a letter from Gerard Mercator, referring to Ivan IV as to ‘le grand emperior de Moscovie’ [Агеева 2012: ibid.]; Hakluyt himself, however, in his A briefe Treatise of the great Duke of Moscouia his genealogie, being taken out of the Moscouites manuscript Chronicles written by a Polacke was cautious enough to point out that the word czar should be translated as ‘king’ rather than ‘emperor’. Giles Fletcher in Chap. 6 of his book Of the Russe Common Wealth, though never published in Shakespeare’s lifetime, also glosses czar as ‘emperor’. Outside England, the issue whether Ivan IV’s title of czar was to be translated as ‘emperor’ was discussed as early as in 1549 by Sigismund Herberstein [Salei 2002: 328]. The unlucky suitor of Queen Elizabeth was indeed closer chronologically to Giulio Romano than False Dmitry, being 16 years old when the artist died. This is almost within the range of typical chronological liberties in Shakespeare who in Richard II presented the nine-year-old Queen Isabella as an adult woman subject to jokes about pregnancy, and in Richard III compressed the 12-year marriage of Anne Neville and Richard Gloucester in no more than two years. A greater difficulty is that Ivan IV had no daughters. All his female issue died in infancy. What is more, throughout the 16th and 17th centuries no Russian princess had been married off abroad at all (save for an unsuccessful attempt of a match between Irina, daughter of Michael Romanov, and Valdemar Christian of Denmark, in 1644). The last Russian princess of pre-Petrine era, married to a foreign monarch, was Helena, the eldest daughter of Ivan III the Great. Her history is dramatic enough to make a Shakespearean play. In 1495 she married Alexander Jagiellon, Grand Duke of Lithuania, who became King of Poland in 1501. Until his death in 1506, she was de facto Queen of Poland, though never formally crowned because of the conflict between Alexander and Polish nobility who would not accept the idea of being ruled by a non-Catholic queen [Nowakowska 2007: 134; on the Russian reluctance to join the Union of Florence, see Salei 2002: 324]. The political controversy over Helena’s faith, in which both husband and wife suffered a great deal of pressure, resulted in a series of MuscoviteLithuanian wars and in an adventurous attempt of the widowed Helena to get back to her homeland. The attempt was unsuccessful – she was detained by the Polish and had to stay in Vilnius until her death. Curiously, Helena’s father was the first Russian to style himself as czar, the very word which later caused controversy on whether it should be translated as ‘emperor’ (being indeed a cognate or the German Kaiser). His wife, Zoe Palaeologina, was of truly imperial blood, being a niece of the last Byzantine emperor, and he himself imitated the ceremonies of Byzantine court [Salei 2002: 325]. He is explicitly called Kaiser (keysere) in at least two treaties, dating from 1482 and 1487 [Кудрявцев 2016: 46]. Therefore, technically Helena may be called a daughter of a ‘Russian emperor’. If one needs a miserable daughter of a Russian emperor, married to a foreign monarch and mistreated abroad, then Helena fits well (Ivan III claimed that it was Alexander himself who mistreated her). Moreover, she was quite contemporary with Giulio Romano. Was Shakespeare aware of Helena’s story? He almost certainly was, because it is given in Richard Hackluyt’s The Principal Navigations, Voyages, Traffiques and Discoveries of the English Nation, in the above-mentioned A briefe Treatise of the great Duke of Moscouia his genealogie..... It has been long agreed that Shakespeare used Hakluyt’s work as one of his sources of information on faraway countries. He in fact may well have met Hakluyt personally, since both lived in London at precisely the same time. Anyway, Hakluyt’s coverage of Russian history is quite extensive and extremely detailed for a 16th-century English author (he states that he borrowed information from a Polish compilation of Russian chronicles, and this seems to be true; the language of his source must 43

Eliferova M.V. Hermione as a Russian: Is The Winter’s Tale an Alternative History? have been Latin, which was not uncommon for 16th-century Polish histories). So if Shakespeare needed material from Russian history, he had plenty. Yet he chose to ignore most of it. Whatever Shakespeare, Greene or even an average Elizabethan knew about Russia, there was one thing known to everybody: the disturbing religious ambiguity. The strict anti-Catholicism of the then Russians was intriguing for the English, making them potential allies. However, closer acquaintance with Russian ideas of religious belief and cult practices would not infrequently bring the English into frustration, making them conclude that the Russians were no less ignorant and superstitious than ‘Popish’ peoples (Fletcher, at least, is very unequivocal about it). It is very likely that the Russians, from their side, were even less able to distinguish between Catholics and Protestants, because, in the eyes of most, the plain fact of wearing Western dress made you ‘Catholic’ by default. So when it came to Russian-English relationships, the religious tension was not the last thing. And it is exactly what became the cause of Helena’s mishaps. Yet it is exactly the religious tension that is taken out of the story by Shakespeare. In The Winter’s Tale, there are no Catholics, Orthodox or Protestants. The world of the play is consistently and openly pagan. (I am perfectly aware of some interpretations stressing the Christian ideology of the play, but whether one accepts them or not, there is still the question why Shakespeare would need a world so heavily loaded with paganism). The Winter’s Tale is the only play by Shakespeare that places paganism in a perceptibly modern context. As I have already mentioned, Shakespeare’s world is infiltrated with apparent signs of modernity – from Leontes’ neologism ‘virginalling’ to the name of Giulio Romano. Most of them, save for simple fantasy-style anachronisms like ‘Bohemia’ and ‘Denmark’1, are absent in Greene. This clash of ostensibly classical antiquity and modernity is unparalleled within Shakespeare’s playwriting. In The Tempest, the Graeco-Roman gods appearing on stage are nothing more than demons harnessed by Prospero (perfectly in line with the ideas of 16th-century Christians what pagan gods may have been). In Cymbeline and A Midsummer Night’s Dream, the paganism of classical antiquity operates within at least superficially recognizable classical contexts, while Julius Caesar is fully historical, if not always historically accurate. None is the case with The Winter’s Tale. Shakespeare even cared to change the names of most characters, classical-sounding in the original romance by Greene: when Dorastus and Fawnia become Florizel and Perdita, this clearly transfers them from the pseudo-classical antiquity to modern Mediterranean space. While the pagan world of The Winter’s Tale is definitely derived from Pandosto, it doesn’t function in the same way as Greene’s conventional pastoralism. In fact, Shakespeare did not take the easiest way of transforming a pastoral romance into a play: he never used most of direct speech and inner monologues of Greene’s characters which could well have been used ready. He was happy to eliminate the whole story of how the young couple was gradually falling in love. As Bryant, who made an painstaking commentary on the use of pastoral motifs in The Winter’s Tale, put it: Greene exploits the conventional courtly romance between Dorastus and Fawnia, playing upon their falling in love, and the obstacles to consummating that love, for the sake of sentimental chills. Shakespeare is not interested in that. By shifting the focus, he anatomizes an infected king whose disease is an inability to see the truth. Leontes’ disease is developed through contrast with other examples of the apprehension of truth and reality. Shakespeare, in submitting to certain superficial aspects of the pastoral tradition, transforms them into devices for commenting seriously upon the theme of reality and experience and its importance to the conduct of a king [Bryant 1963: 395].

Shakespeare even goes so far as to introduce the famous discussion on nature and art between Perdita and Polixenes – which subverts the very idea of pastoralism that never questions the value of nature and the validity of distinction between natural and artificial. (Indeed, pastoralism is further subverted by the following dance of satyrs who are openly stated to be dressed-up peasants – one type of bucolic character dressed up as another, making a confusion of conventions). 1

The third place-name, Sicily, belongs to the pastoral tradition deriving from Theocritus [Bryant 1963: 387].

44

Valla. №2(4-5), 2016. So, if Shakespeare is not telling us a love story of Florizel and Perdita, what is he telling us then? I would argue that The Winter’s Tale is what is quite familiar to the present-day audience - an attempt at an alternative history. Was the idea of alternative history familiar to 16th-century Europeans? There is good evidence that it was. As early as in the 1st century A.D., a possibility of an alternative history was discussed by Livy, in Book IX: 17-19. In 1600, an English translation of complete Livy was published by Philemon Holland, and it is generally agreed that Shakespeare knew it. Together with Thomas More’s Utopia, suggesting an alternative social project, and medieval romance, in the 16th century increasingly seen as non-historical, Livy might well have become inspiration for an alternative history. At least, The Winter’s Tale is clearly aimed at telling an alternative version of Greene’s story. In a way, Shakespeare did to Greene what the 18th-century theatre would do to his own tragedies – gave the story a more optimistic ending. Reading Greene, one cannot resist the feeling that Pandosto’s death is a gratuity, only justified by the didactic need to punish him for his unwise behaviour (Greene himself perfectly realised it, commenting that Pandosto committed suicide in order to give a comedy a tragic ending). To save Bellaria (Hermione) would mean to give the story a completely different turn. The greatest of Shakespeare’s innovations which puzzled stage directors until well into the 19th century is the on-stage appearance of Time. The speaker, presumably dressed up as Saturn, holds an hourglass and boldly states his right to manage time-pace: Impute it not a crime To me or my swift passage, that I slide O’er sixteen years and leave the growth untried Of that wide gap, since it is in my power To o’erthrow law and in one self-born hour To plant and o’erwhelm custom.

If time is a manageable thing, then alternative histories are legitimate. (The man on stage carries an hourglass, but the Elizabethan audience would be as much accustomed to mechanical clocks and watches which you could reset). It is tempting to suggest that The Winter’s Tale is one of them. Then it represents an alternative modernity of the early 16th century – a world where a Russian emperor, Giulio Romano and the printing press exist just as in the respective period of actual history. However, it is the world without Christianity – and therefore unfamiliar with the confessional anxieties of the 16th-century Europe. It has become so widely accepted to see Shakespeare and his contemporaries as naturally and inherently Christian, that we tend to forget that the very sequence of historical events in 16th century, with its religious wars and growing numbers of Protestant denominations each of whom claimed to be the only ‘true’ faith, was increasingly provoking scepticism on whether Christianity was the only possible option. Indeed Montaigne was very open about it in his famous essay on cannibals, explicitly stating that European religious wars were more savage than cannibalism of Native Americans. If we assume that The Winter’s Tale is an alternative history of Europe that retained (or reintroduced) Graeco-Roman paganism, then the oddities of its world are fully explicable. In this alternative history, there are Bohemia (but with a seacoast), Giulio Romano (who became a sculptor rather than an architect and painter) and the printed book, literacy is however much more widespread than in the actual 16th-century Europe, since even shepherdesses can read and have literary tastes2. In this world, a Russian emperor’s daughter can easily be married to a king of Sicily, since there is no faith differences. Yet this does not mean that she won’t face problems. Shakespeare’s 2

As of 1600, over 70 per cent men and over 90 per cent woman in England were illiterate [Cressy 2006: 177]; in France, figures are the same for the late 17th century [ibid.: 179]. In many other countries the levels of literacy were even lower.

45

Eliferova M.V. Hermione as a Russian: Is The Winter’s Tale an Alternative History? conclusion is quite pessimistic. Hermione (whose name is a version of Harmony), reigning in the idyllic country of Sicily, not subject to the troubles of religious conflict which ruined the life of the historical Helena, still falls victim of trivial human problems. Nor does the literacy of shepherdesses guarantee intellect or literary taste: perhaps Shakespeare was the one who most clearly envisioned the advent of mass culture. At the same time, there are some good news: forgiving and reconciliation are quite possible in the pagan world (which was not the case in Greene’s romance), they are not monopolized by Christianity. In this way, The Winter’s Tale is a humanistic story, seeking to get to the very kernel of what makes us human, whether a person is an ancient Greek shepherd, an Elizabethan Englishman or a Russian emperor’s daughter. By Maria Eliferova, Moscow References Aгеева 2012 – Агеева О.Г. От Московского царства к Всероссийской империи: акт поднесения императорского титула 22 октября (4 ноября) 1721 года // 1150 лет российской государственности и культуры. – М.: Наука, 2012. С. 109-121. (no English summary) Кудрявцев 2016 – Кудрявцев О.Ф. “Kayser unnd Herscher aller Rewssen”: обращение к русскому государю как к императору в габсбургских документах первой трети XVI в. // Древняя Русь. 2016. №1(63). С. 41-55. = Kudryavtsev O.F. ‘“Kayser vnnd Herscher aller Rewssen”: the Calling of Russian Sovereign as Emperor in the Habsburg Documents of the First Third of the 16th Century’, Drevnyaya Rus’, 2016. No. 1(63). Pp. 41-46. [English summary, no pagination]. – Accessed 1.09.2016. Bate 2008 – Bate, Jonathan. Soul of the Age: The Life, Mind and World of William Shakespeare. London: Viking, 2008. Bryant 1963 – Bryant, Jerry H. ‘The Winter's Tale and the Pastoral Tradition’, Shakespeare Quarterly, 1963. Vol. 14, No. 4. Pp. 387-398. Cressy 2006 – Cressy, David. Literacy and the Social Order: Reading and Writing in Tudor and Stuart England. – Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Durants 1961 – Durant, Will; Durant, Ariel. The Age of Reason Begins: A History of European Civilization in the Period of Shakespeare, Bacon, Montaigne, Rembrandt, Galileo, and Descartes: 1558-1648. New York: Simon and Schuster, 1961. Gilles 1994 – Gilles, John. Shakespeare and the Geography of Difference. Cambridge: Cambridge University Press, 1994. Hunt 1995 – The Winter’s Tale: Critical Essays. Ed. by Maurice Hunt. New York: Routledge, 1995. Palmer 1995 – Palmer, Daryl W. ‘Jacobean Muscovites: Winter, Tyranny, and Knowledge in The Winter's Tale’, Shakespeare Quarterly, 1995. Vol. 46, No. 3. Pp. 323-339. Salei 2002 – Salei, Siarhei. ‘Ivan the Terrible’s Imperial Title and Problem of Its Recognition in the West and in the East’, in Castrum, Urbs et Bellum. Zbornik navukovych prac, Baranavichy. 2002. Pp. 320-341. Solodkin 2012 – Solodkin, Roman. ‘Project of the English Acquisition of Northern Russia in the Early 17th century in Russian Historiography’ = Солодкин Р.Я. Проект установления английского протектората на севере России (начало XVII столетия) в отечественной историографии // Вестник Тюменского государственного университета. 2012. № 2. С. 26-30. Stronach 1903 – Stronach, George. ‘Shakespeare’s Geography’, Notes and Queries, Series 9, Vol. XI. Oxford, 1903. Pp. 469-470. Szykuła 2012 – Szykuła, Krystyna. ‘Unexpected 16th Century Finding to Have Disappeared Just After Its Printing – Anthony Jenkinson’s Map of Russia, 1562’, in Cartography – A Tool for Spatial Analysis. Ed. by Carlos Bateira. S. l.: Intech, 2012. Pp. 119-152. 46

Valla. №2(4-5), 2016. Thomas 2007 – Thomas, Alfred. A Blessed Shore: England and Bohemia from Chaucer to Shakespeare. Ithaca – London: Cornell University Press, 2007.
 Summary One of the enigmas of The Winter’s Tale is its specification that Hermione’s father was ‘the Emperor of Russia’. This detail is clearly derived from Greene’s Pandosto, however the biographies of the respective characters are switched. In Greene, ‘the Emperours daughter of Russia’ is the wife of Egistus, the character whose counterpart in Shakespeare is Polixenes (remember that Shakespeare reversed the countries as well, making Polixenes King of Bohemia rather than Sicily). As of 1611 when The Winter’s Tale was likely written, only one Russian had officially declared himself Emperor – that is, False Dmitry I (long dead, having been killed in 1606). Greene who died in 1592 would not be able to know about him. There is, however, some evidence that the English would occasionally and informally refer to Ivan the Terrible as ‘Emperor’. What sort of historical reality is depicted by Greene and Shakespeare? Apart from the non-existent (yet conceivable for the 16th-century English) figure of ‘Russian Emperor’, the sole oddity of Greene’s world is the fact that his (fictitious) characters worship pagan gods. Along with the fictitious names of kings, these are the markers that efficiently remove the story from any historical context and create the sense of fairy-tale literary convention. Shakespeare’s world, however, is much more complex. Shakespeare introduces in the story a geographic anomaly (the non-existent sea coast of Bohemia), clear signs of modernity (that is, the printing press and junk reading – his shepherdess are literate, but their reading tastes are deplorable), and, to have everything confused even more, Giulio Romano who had died well before Shakespeare’s birth and never practiced sculpture: yet Pauline claims that the paint on the alleged statue of his work is still wet. These oddities are, in fact, well explicable if one suggests that The Winter’s Tale belongs to the genre of alternative history: in this alternative world, Bohemia has sea coasts, Christianity is superseded by the restored paganism, literacy has spread much wider that in Shakespeare’s actual world, and Giulio Romano has become a sculptor. Keywords alternative history; English-Russian connections; Shakespeare; The Winter’s Tale About the Author Eliferova, Maria Vitalyevna; independent researcher e-mail: [email protected]; [email protected]








47

Paniotova T.S. The Real and The Fantastic in Utopia by Thomas More

The Real and The Fantastic in Utopia by Thomas More1 Along with the 400th anniversary of Shakespeare’s death, the year 2016 saw the 500th anniversary of Thomas More’s Utopia. These two prominent figures of English Renaissance mark its very limits: the former, the upper; the latter, the lower. Thomas More who opens the era created a text whose historical influence upon both literature and humanities is not to be underestimated. It may be argued that any theory or practice of social utopia that emerged between 16th and 20th centuries is ultimately derived from Thomas More. Utopia created a paradigm for a new literary genre and a new way of thinking about the future – that is, speculative fiction. A common understanding of ‘utopia’, sometimes shared by academic tradition, as of ‘fantasy’, ‘an utterly unrealistic project’ [Kateb 1972], is seemingly directly linked to the primary meaning of the word: u-topos ‘no-place’. This understanding narrows down the meaning of utopia to a ‘fictitious world’. However, there have been more complex views. Utopia has been understood as a literary genre [Trousson 1995; Sargent 1979], as a function [Guldberg Сerutty, 1996; Roig, 1992], as a general principle of being [Ainsa 1999], as a false ethical value dangerous for the humanity [Popper 1945], as a sort of humanistic religion or secularized eschatology [Buber 1966] or as a scientific method of thinking [Krismansky 1963; Ruyer 1950]. Some, such as Ruyer, have focussed upon the instrumental role of fictionality which is seen as a kind of thought experiment. In the present article, we seek to clarify the relationship between fact and fiction in Utopia by putting it into its specific historical and socio-cultural context, which is, in our opinion, the only evidence-based method to establish how much fiction is actually there and what is its task in the text. 1. The Earliest Editions of Utopia: a Brief Review Utopia, or, more accurately, Libellus vere aureus, nec minus salutaris quam festivus, de optimo rei publicae statu deque nova insula Utopia, was first published in 1516 in Leuven, followed by the 1517 Paris edition and two Basel editions (both in 1518), all in Latin. After that More ceased to control the further publications. There are some differences between the first four editions. In his letter to Erasmus, written in September 1516, More showed enthusiasm for publication and asked for promotion from humanist circles. Erasmus was eager to help, and the text of Utopia received multiple recommendatory additions known as parerga. These include: letters from various Christian humanists; poems praising Utopia; the Utopian alphabet; a poem in Utopian with a Latin translation etc. All four editions have an introductory letter from More to Pieter Gillis. The first and the second also contain commentary. However, the composition of parerga somewhat varies between editions: thus, the map of Utopia and the Utopian alphabet are absent from the second edition, but there is another letter to Gillis, not present in the rest three editions. The two 1518 editions are supplied with a series of epigrams by More and Erasmus. The fourth, being likely the final one [Galimidi 2006], includes the following texts: • • • • • •

greetings from Erasmus to Johann Froben; greetings from Guillaume Budé to Thomas Lupset; the Utopian alphabet; a poem about Utopia, allegedly by a certain Anemolius, great-nephew of Hythlodaeus; map of Utopia; a poem in Utopian;

1

This is an extended abstract. The full-length feature article is forthcoming in Russian, in the open-access journal Knowledge. Understanding. Skill.

48

Valla. №2(4-5), 2016. • • • • • • • • • •

greetings from Pieter Gillis to Hieronymus van Busleyden; greetings from Johann Paludan to Pieter Gillis; a poem about Utopia, by Johann Paludan; Gerhard Geldenhauer, a.k.a. Gerardus Noviomagus, on Utopia; Cornelis Grapheus, to the reader; greetings from Hieronymus van Busleyden to Thomas More; greetings from Pieter Gillis to Thomas More; the first book of Utopia (‘The Best State of the Commonwealth, A Discourse by the Extraordinary Raphael Hythlodaeus...’); the second book (‘Discourse on Utopia’); the colophon of Froben’s.

The title page for this edition is designed by none other than Hans Holbein the Younger (1494-1543).

The ‘Utopian alphabet’ from the 1516 Leuven edition. Source: http://theopenutopia.org/

2. Historical and Fictional Characters in Utopia The most doubtless facts are More’s 1515 trip to Antwerp where he had been on a diplomatic mission (it is in Antwerp that he wrote most of Utopia) and his friendship with both Pieter Gilles and Erasmus. Their personal and literary relationships are well-studied. A very flesh-and-blood personage is John Morton, Archbishop of Canterbury, who was Lord Chancellor under Henry VII and former master of More’s (it was he who sent the young More to the University of Oxford). Another historical figure taking part in the discourse is John Clement, More’s assistant as of 1515, who later became a prominent physician. It has been speculated that ‘one devout and godly man, who is exceeding desirous to go unto Utopia to the intent that he may further and increase our religion which is there already begun’ may have been also a real person, either John Mayor (Mair), Doctor in Theology at the University of Paris between 1505 and 1530, or Cowland Philips, a renowned preacher [Borges Morán 1995: 96] Above all, historical is Amerigo Vespucci (1451-1512). Since none of his letters documenting his voyages to the New World names the members of his crew, More’s imagination could easily 49

Paniotova T.S. The Real and The Fantastic in Utopia by Thomas More place Hythlodaeus among them. Other fictional characters, including Hythlodaeus himself, are given quite palpable air of veracity, which made some researchers suggest that Hythlodaeus was also based upon some real-life person. 3. The Structure of Utopia and Pragmatics of Its Parts As noticed above, the two books of Utopia are framed with a range of secondary texts which J.L. Galimidi classified as parerga. This group opens with More’s epistle to Gillis, present in all four of the early editions. This text is clearly somewhat disturbing for the audience, failing to fulfil the expectations of a commentary more veracious than the text itself. It is definitely stage-like enactment: thus, More claims that Europe was deeply impressed by Hythlodaeus’ story, even despite the fact that the story is just being published for the first time. Other ‘documents’ comprising the parerga support the tone set by the letter, going on with the interplay between fiction and reality. Many humanists who sign their ‘letters’ by their actual names, with realistically-sounding dates and places, praise both the real Thomas More and the imaginary state of Utopia, as if it were real. Gillis ‘recalls’ some more details of the Amsterdam conversation and supplies his letter with a stanza in ‘Utopian language’, allegedly received from Hythlodaeus. Fiction is supported by other fiction (thus, Hythlodaeus gets a great-nephew Anemolius, apparently named after the Anemolians, another fictional nation in Utopia). Thus, although all the authors of parerga are seemingly placed outside the text, they are becoming involved in the story as characters, and, by equating the fictional Hythlodaeus / his relatives/ Utopia with the real More / his relatives/ England, they make any judgment on the veracity of the story even more problematic, sharing the author’s responsibility for what is spoken. Basically, More’s method of unfolding the composition is moving from a polyphony of multiple speakers to the monologue of the main character, that is, Hythlodaeus, and from a critique of European society to a model of an ideal one. The conversation between More, Gillis and Hythlodaeus is tripartite. In the first part Hythlodaeus recalls his visit to Cardinal Morton with whom he disputed on social and economic inequity in England. As an alternative model, he mentions ‘the Polylerits, who are a considerable and well-governed people: they pay a yearly tribute to the King of Persia, but in all other respects they are a free nation’. Introducing a clearly non-existent people into a supposedly realistic narrative is the beginning of the interplay between fact and fiction. The second part concerns the practical applicability of Hythlodaeus’ experience and his reluctance to use it in any state office. Finally, the third subplot, further developed in Book 2, is a detailed description of geographical, political, economic and other characteristics of Utopia, allegedly visited by Hythlodaeus five years before. This is the central part of the book, and the previous discussion of contemporary European society is intended to highlight the perfection of Utopia’s. Superficially, the story of Book 2 is a typical fanciful travel narrative not unlike those of late antiquity. However, a closer look challenges this perception. On the one hand, in both books More cared to make it clear (even to the reader with little knowledge of geography) that Hythlodaeus himself and his relations on faraway lands are pure invention of the author. Names of various locations and actors apparently hint at fictionality (city Amaurot is a “foggy”, the river Anider – “anhydrous”, Hythlodaeus – “versed in the nonsense”, etc.). On the other hand, fictionality is densely – and mysteriously – intertwined with real-life persons, places and events whose historicity can be easily checked (e.g. the fictional Hythlodaeus contacting the real Morton, Vespucci and Gillis). This ambivalence cannot but influence upon the reader’s perception of ethical judgments pronounced in Utopia. The subjects tackled in the book are quite serious, such as the best state of a commonwealth, the role of religious and moral principles in state policy etc. Yet the fact that one of the participants is a fictional character makes the other side somewhat of a literary character too, no matter how eagerly he is posing as the real author. At that point, the reading of Utopia is brought 50

Valla. №2(4-5), 2016. into an immediate connection with the question who of the book’s characters represents the author’s voice most adequately and what, after all, was the reason for writing it. наиболее выражает философскую позицию ее автора и что же в конечном счете послужило поводом к ее написанию. History and Fantasy in Descriptions of the New World Scholars have conjectured that More may have been inspired by the discoveries in the New World [Imaz 1982: 13; Abellan 1986: 391; Ramos 1981-1982]. Some claim finding evidence that Utopia is not fiction but a relation of a travel to Peru [Morgan 1946]. However, it must be clarified that, by the moment when Utopia was written, the advanced civilizations of the New World, such as the Aztecs, had not become known in Europe yet and could not serve a model for a perfect state. On the contrary, it was the literary heritage of classical antiquity, widely read in the Renaissance era, that offered such models – such as Plato’s (references to him are abundant in Utopia). The possible sources of More’s knowledge about the New World may have been: 1. The letter by Columbus, published in Antwerp in 1493 [Colón 1930]; 2. Cosmographiae introductio cum quibusdam geometriae ac astronomiae principiis ad eam rem necessariis. Insuper quatuor Americi Vespucii navigationes. Universalis Cosmographiae descriptio tam in solido quam plano, eis etiam insertis, quae Ptholomaeo ignota a nuperis reperta sunt (1507), complete with letters by Vespucci [Briesemeister 2000]; 3. Any information that More could have got through Catherine of Aragon at the court of Henry VIII; 4. De Orbe Novo Decades by Peter Martyr of Angleria (1511), some of whose information was first-hand; 5. Personal experience such as possibly watching the three Native Americans presented to Henry VII about 1502. The earliest source of information on the New World was the first letter by Columbus which in a single year of 1493 was published in Amsterdam, Barcelona, Basel and three times in Paris. Being a mixture of fact, rumour and fiction, the Columbus letters were followed by multiple travel diaries, letters and relations on the wonders of the New World, one of which was De Orbe Novo Decades by Peter Martyr of Angleria and Opus epistolarum by the same author. Peter knew Columbus personally and met his relatives and crew. From them, he would get first-hand information on Native Americans. Thus, in a 1513 letter to Luis Hurtado de Mendoza he describes los Caribes o caníbales (‘Caribs, or cannibals’), while some other Native peoples are referred to as amables and felices (‘amiable’ and ‘happy’) [Armillas Vicente 2013: 224]. Another group of sources is works belonging or ascribed to Vespucci – above all, his journal published by Martin Waldseemüller under the title of Quatuor navigationes. It is exactly this book that More explicitly refers to in Utopia, claiming that Hythlodaeus had been in three voyages out of the four and that the book is widely read (the second claim indeed being true as of 1515). But which specific details would More choose to pick up for his model of ‘The Best State of the Commonwealth’? Representations of the New World were highly variable, ranging from description of wonders and non-existent monsters to quite realistic portrayals of societies, customs and mores of Native Americans. The perception of the latter varied as much – from barbarians to noble savages. Could More have picked up ‘utopian’ details from these sources? The New World was not infrequently described by travellers as a gold-age world of naked people and bountiful nature; Native Americans were seen as living happily and naturally, unaware of private property and unaffected by corruption [Colón 1930; Pedro Martir de Angleria 1989: 145-146, 202-203; Vespucio, 1985: 61]. 51

Paniotova T.S. The Real and The Fantastic in Utopia by Thomas More However, negative characteristics also occur and sometimes proceed to the discourse of monstrosity: thus, Columbus describes man-eating dog-headed people and a kind of one-eyed cyclops [Colón 1930]. Vespucci treats Brazilian tribes as mostly barbarian and hardly little more than animals [Vespucio 1985: 79-80, 82, 83, 87, 105]. Peter Martyr of Angleria gives a gruesome description of cannibalistic traditions among Native Americans [Pedro Martir de Angleria 1989: 12]. However, exotic oddities, whether of heavenly or hellish kind, are of little interest for More, who remarks: ‘we made no inquiries after monsters, than which nothing is more common; for everywhere one may hear of ravenous dogs and wolves, and cruel men-eaters, but it is not so easy to find states that are well and wisely governed’. In this context, particularly as far as America is concerned, we would like to single out the story of ‘Utopus, that conquered it [the country]..., brought the rude and uncivilised inhabitants into such a good government, and to that measure of politeness, that they now far excel all the rest of mankind’. Apparently, within More’s logic, the way to ‘the best state of commonwealth’ was introducing the best accomplishments of more civilized peoples to noble savages, unaware of property but capable of arts and crafts, and the one who could do its was a wise ruler. More may have perceived the reports of communal property among Natives as not unlike Plato’s ideas. Notably, Utopia is an island. Based on textual evidence, parallels with Hispaniola or Cuba has been suggested [Ramos 1985: 234; Martinez Estrada 1963: 89-122]. By the time when Utopia was being written, America had already been recognized as a continent (rather than an island, as Columbus had believed). More could well have placed his perfect state within the parts of the continent that Waldseemüller believed to be uninhabited. However, he chose to place it on an island and preferred the older term ‘New World’ (Mundo Nuevo), rather than ‘America’, likely because it better corresponded his idea of a truly new and original society. The autarky and the isolation, characteristic of islands, that are palpable in More’s book, would later become two key traits of the classical model of utopia. Conclusion It seems that More did not share the popular view that natural bonanza guaranteed happiness, nor would he idealize the ‘noble savage’; he had either little interest in wonders and curiosities. The information from contemporary sources – mostly mixture of fact and fantasy – was seen by him in no way uncritically. Rather than indulging in fantasy, More would cling to his specific interests, that is, the social basis of prosperity. The notion of collective property had been known to Plato and the Fathers of the Church, and the fact that it was found among the New World peoples, unspoiled by civilization, was in More’s view another proof that it was realistic enough. It is possible therefore to speak of a dialectic interaction between fact and fiction in Utopia. Fact (such as historical persons or events) serves justification of fiction, making it plausible; fiction serves the presentation of the more perfect (and therefore, more real, from the Neo-Platonic point of view) world. The task of the fiction is visualising the possible. However critical a modern reader may be about this ‘perfect’ world, the historical meaning of Utopia that gave rise to a whole branch of social philosophy cannot be underestimated. By Taissia Paniotova, Rostov-on-Don References Abellan 1986 – Abellan J.L. Historia critica del pensamiento espanol. T. 2. La edad de Oro. 2-a ed. Madrid: Espasa-Calpe, 1986. Ainsa 1999 – Ainsa F. La Reconstruccion de la Utopia. Mexico: Correo de la UNESCO, 1999. 52

Valla. №2(4-5), 2016. Armillas Vicente 2013 – Armillas Vicente, J.A. ‘Pedro Mártir de Anglería, contino real y cronista de Castilla: la invención de las nuevas Indias’, Revista de Historia Jerónimo Zurita, 2013. T. 88. Pp. 211-232. – Accessed 18.09.2016. Borges Morán 1995 – Borges Morán P. ‘Inspiración americana de la Utopia de Tomás Moro’, Mar Oceana: revista del humanismo español e iberoamericano. 1995. No. 2. Рp. 91-111. Briesemeister 2000 – Briesemeister D. ‘Las cartas de Amerigo Vespuci sobre el Nuevo Mundo’, Olivar. 2000. Vol. 1. No. 1. Pp. 43-64. Buber 1966 – Buber M. Caminos de utopía. México: FCE, 1966. Colón 1930 – Colón, Cristóbal. ‘La Carta de Cristóbal Colón anunciando el descubrimiento’, Selected Documents Illustrating the four Voyages of Columbus. 2 vols. London: The Hakluyt Society, 1930. Vol. I. Pp. 2-19. – Accessed 01.06. 2016. Galimidi 2006 – Galimidi J.L. La verdad y su recepcion en Utopía de Tomás Moro. 2006. [URL: http://live.v1.udesa.edu.ar/files/UAHumanidades/EVENTOS/PaperGalimidi101207.pdf] – Accessed 18.09.2016. Imaz 1982 – Imaz E. ‘Topía y Utopía en Utopías del Renacimiento (1a. ed. 1941). Estudio preliminar’, Utopias del renacimiento: Utopia, La Ciudad del Sol, Nueva Atlantida. Mexico: Fondo de Cultura Económica, 1982. Pp. 7-25. Kateb 1972 – Kateb G. ‘Utopias and Utopianism’, in Encyclopedia of Philosophy. 1972. Vol. 8. Pp. 212-213. Krismansky 1963 – Krismansky H.J. Die utopische Metod. Köln – Opladen: Westdentscher Verlag, 1963. Martinez Estrada 1963 – Martinez Estrada E. ‘El Nuevo Mundo, la isla de Utopia y la isla de Cuba’, Cuadernos americanos. 1963. No 2. Рp. 89-122. Morgan 1946 – Morgan E.A. Nowhere Was Somewhere: How History makes Utopias and How Utopias make History. Chapel Hill: The University of North Carolina Press, 1946. Pedro Martir de Angleria 1989 – Pedro Martir de Angleria. Decadas del Nuevo Mundo. 1а ed. Madrid: Polifemo, 1989. Popper 1945 – Popper, Karl. The Open Society and Its Enemies. Vol. 1. London: Routledge, 1945. Ramos 1981-1982 – Ramos P.D. Variaciones ideologicas en torno al Descubrimiento de America. Pedro Martir de Angleria y su mentalidad. Valladolid: Cuadernos Colombinos X. CasaMuseo de Colon & Seminario Americanista, 1981-1982. Ramos 1985 – Ramos P.D. ‘Sobre el origen de la Utopía de Tomás Moro’, en: Homenaje a Jose Antonio Maravall, Centro de Investigaciones Sociológicas, Consejo Superior de Investigaciones Cieníficas. T. 3. Madrid, 1985. Roig 1987 – Roig A.A. La utopía en el Ecuador. (Estudio, introducción y selección de Arturo Andrés Roig). Quito: Banco Central del Ecuador; Corp. Ed. Nacional, 1987. Ruyer 1950 – Ruyer R. L’Utopie et les utopies. Paris, Press Universitaires de France, 1950. 1 vol. in-8. Trousson 1995 – Trousson, Raymond. Historia de la literatura utópica. Viajes a países inexistentes. Barcelona: Península, 1995. Sargent 1979 – Sargent L. British and American Utopian Literature, 1516-1975. Boston: G.K. Hall, 1979. Vespucio 1985 – Vespucio A. El Nuevo Mundo. Viajes y documentos completos. Madrid: Akal, 1985.


53

Paniotova T.S. The Real and The Fantastic in Utopia by Thomas More The Real and The Fantastic in Utopia by Thomas More According to popular belief, Thomas More’s Utopia belongs to the genre of social criticism in the form of speculative fiction. The name of the island, based on the play of words ou-topos / eutopos, names of various locations and actors (city Amaurot is ‘foggy’, the river Anyder – ‘anhydrous’, Hythlodaeus – ‘versed in the nonsense’, etc.), many characteristics of an ideal society, which have little connection with the reality of that time, show evidence of correctness from this point of view. We can also use More’s self-irony as an argument for ‘whimsicality’ of this writing because author has not bothered to ask Hythlodaeus about the whereabouts of the island, and use the mention of a famous character in the text who doubts how to treat Utopia – as something true and really existing or as a pure fiction. The opposite position is represented by A. Morgan, H. Herzog, E. Estrada and others. According to Morgan, ‘there are different classes of evidence in the scope that More’s book, taken as a whole, is not a fantasy, but the story of the travelling to Peru’. Other authors see the historicity and reality of Utopia in the descriptions of the Cuba, others perceive a likeness between Utopian customs and traditions of the indigenous peoples of America, and still others pay attention to the target-focussed criticism. It is important to take into consideration the totality of the circumstances, connected with the writing of Utopia, in order to elucidate the ratio of the real and the fictional in this work. Among them are More’s staying in Antwerp in 1515, where the first book had been partially written and the second was finished; the presence of real historical figures: Peter Egidius (Peter Gillis) who, like More, was a friend of Erasmus of Rotterdam and ‘introduced’ More to Hythlodaeus, Cardinal George Morton at whose house More served as page when young, and More could have possibly reproduced in the book critical comments about the British behaviours that he heard at that time. It is necessary to take into account his possible sources of information about the New World: the letters of Columbus, diaries of travellers, Memoranda, Decades, etc. Additional area points we should mention works B. de Las Casas, G. Fernandez de Oviedo, Peter Martyr of Angleria, the book by A. Vespucci El Nuevo Mundo (‘The New World’) which was published in 1503. Only by placing the work in the socio-cultural context it may be possible to draw conclusions about the relationship of fiction and fact in Utopia. Keywords Utopia; Sir Thomas More; fiction; fact; the real; the fantastic; America; England; the New World About the Author Paniotova, Taissia Sergeevna; Department of Theory of Culture, Ethics and Aesthetics, Institute of Philosophy and Social and Political Sciences, Southern Federal University e-mail: [email protected].








54

Valla. №2(4-5), 2016.

«Философастер» Роберта Бертона: академическое сообщество как аудитория университетской драмы Для большинства читателей – как на Западе, так и в России – Роберт Бертон был и остается автором единственной книги – «Анатомии меланхолии». Тем не менее в последние десятилетия внимание исследователей все чаще останавливается на двух университетских драмах Бертона, написанных им на латинском языке для постановки в оксфордском Колледже Церкви Христа (Сhrist Church College). Если первая из них – Alba, где Бертону принадлежала по крайней мере одна сцена (как видно из его сохранившегося письма к брату [Elliott 2004a: 294]), – не сохранилась, то вторую – Philosophaster – ожидала более счастливая судьба. Комедия сохранилась в трех рукописях: две полные версии и актерская копия реплик Полипрагматика (cм. подробнее [Burton & McQuillen 1993: 6-9; McQuillen 1985]). Если верить авторскому замечанию на титульном листе, Бертон написал «Философастера» в 1606/07 г., а поставлена она была в Зале колледжа Церкви Христа 16 февраля 1617 (1618) – там же, где в 1605 прошло неудачное представление «Альбы» перед Иаковом I во время первой королевской визитации Оксфорда [Elliott 2004b: 610]. Понедельник на Масленичной неделе (Shroeuemunday night) был традиционным днем театральных постановок в колледжах. За десять лет в жизни Бертона изменилось немало. В 1605 г. он получил степень магистра искусств, в 1614 – бакалавра богословия, принял сан и в 1616 получил синекуру – приход на окраине Оксфорда. Оставаясь членом (student) колледжа, он не имел формальной должности в университете до 1624 г., когда в колледже освободилась вакансия библиотекаря. Рукопись «Философастера» в ее итоговом виде относится к тому моменту, когда формальная научная работа Бертона завершилась, а до первого издания «Анатомии меланхолии» оставалось еще четыре года. Бертон одновременно и в колледже, и вне егo: статус «студента» – не совсем то же, что современный статус члена (fellow) колледжа, он не дает права принимать участие в самоуправлении. Именно такой статус «питомца» указан на титульном листе «Философастера»: Atque Aedis Christi Oxoniensis Alumno [Burton & McQuillen 1993: 25, далее текст цитируется по этому изданию с указанием номера страницы в квадратных скобках]. Колледж Церкви Христа с его самым большим в Оксфорде Залом и наибольшим числом «студентов» и членов был признанным лидером в университетских театральных постановках. Еще с середины XVI века здесь ставились спектакли для монархов во время их визитаций и иностранных посольств и аристократов (как например, для Ольбрахта Ласки и французского посла Кастельно, которых в мае 1583 г. в Оксфорд сопровождали Ф. Сидни и Дж. Бруно). «Трагедии, комедии и другие формы демонстрации учености» (‘...tragedies commodies & other shewes of exercises of learninge in that kinde...’ [Elliott 2004b: 604]), несмотря на сопровождавшее их веселье, а иногда и беспорядки, были частью академической жизни. Тем интереснее, что ни в 1616/17, ни в 1617/18 учебных годах, если верить записям в расходной книге колледжа, никаких денег на постановки пьес не выделялось [Elliott 2004b: 1046, 1048]. Ежегодные рождественские торжества в эти годы не сопровождались постановками. Кто же тогда выделил деньги на постановку «Философастера»? На этот вопрос трудно ответить однозначно. Разумеется, автор и актеры не ожидали оплаты. Костюмы и ткани для украшения холла, возможно, сохранились от каких-то предыдущих постановок (хотя колледж, как можно судить по расходной книге, нередко выделял средства на их поновление). В сцене Зал мог и не нуждаться – в дальнем конце любого обеденного Зала университетских колледжей находилось возвышение наподобие подиума, на котором обедали члены Колледжа. В таких обстоятельствах, возможно, деньги на постановку вообще не понадобились – или ее оплатил некий патрон. 55

Макаров В.С. «Философастер» Роберта Бертона: академическое сообщество как аудитория университетской драмы

Рукопись «Философастера». Houghton Library, MS Thr 10. Источник: http://blogs.harvard.edu/hought on/files/2014/06/Phil1.jpg

Еще более интересен вопрос о том, почему пьеса пролежала без постановки более десяти лет – и почему Бертон (или кто-либо от его имени) сделал об этом специальную пометку на титульном листе. Пролог намекает на некий авторский «приговор к вечному мраку», вынесенный пьесе (‘Ab authore in aeternas damnata tenebras’ [37]). Пролежав среди «мошек и тараканов» (‘inter blattas and tineas… delituit’) все это время, пьеса была вызвана на сцену назойливостью «других» (‘aliorum importunitate’) [Ibid.]. Конечно, трудно предполагать, что здесь от правды, а что от традиционного авторского самоуничижения (в особенности свойственного Бертону, если судить по «Анатомии меланхолии» [Makarov 2015]). Возможно, кто-то из членов колледжа принял сатирический образ одного из «философастеров» на свой счет, или первоначальная версия пьесы содержала прозрачные аллюзии на то, что происходило в университете. Впрочем, нет никаких данных о том, что пьеса вообще была известна до 1617/18 г. – а значит, скорее всего, сам Бертон посчитал постановку невозможной. Кроме того, саму цитатность «Философастера» в эпилоге Бертон умудряется отнести на счет того, что пьеса написана одиннадцатью годами ранее (‘Si quid aberratum aut absoletum ... offendat aures, praemonimus ab initio undecem abhinc annis hanc scriptam fabulam’ [198]). В «Анатомии меланхолии» тень – традиционное для Демокрита Младшего положение, место, откуда он может смотреть на общество, оставаясь невидимым. Случайно ли, что колледж увидел «Философастера» только после того, как автор получил первую синекуру? Увы, и на этот вопрос пока нет ответа. Сара Найт, в частности, полагает, 56

Valla. №2(4-5), 2016. что на сложную судьбу «Философастера» повлияла неудача с постановкой «Альбы» и в целом с постановками во время королевских визитов [Knight 2012: 177]. Принадлежа к традиции «университетской комедии», «Философастер» тем не менее тематически тесно связан с уже, скорее всего, начатой к тому времени «Анатомией меланхолии» – как сатирический комментарий о состоянии научного сообщества. Более детальное изучение «Философастера» в сравнении с «Анатомией меланхолии», университетскими драмами XVI-XVII веков и на фоне исторического контекста Англии 1600х – 1610-х гг. еще впереди. В этой статье я предложу лишь некоторые общие замечания о том, какую роль в «Философастере» и в университетской драме в целом играет академическое сообщество. Вслед за Ф. Боасом [Boas 1914: 350-351] давно стало общим местом утверждение, что университетская драма отличалась от того, что ставилось в публичных (как открытых, так и крытых) театрах прежде всего «учебным» отношением к тексту актеров и зрителей, а как следствие этого, и большим влиянием на нее античных образцов – трагедий Сенеки или комедий Плавта и Теренция. На первый взгляд не представляет исключения и «Философастер», жанр которого сам автор определил как «новую комедию» (commedia nova, ср. также определение сюжета бертоновской пьесы Яном Блумендалем как «в основном линейного, в котором отдельные части мало связаны между собой» – ‘Plot essentially linear with little integration between the individual parts’ [Norland & Bloemendal 2013: 507]). В сюжете комедии собраны почти все характерные для подражаний Теренцию и Плавту сюжетные ходы и типы – «блудный сын», наказание в виде женитьбы на проститутке, хитрый слуга, шарлатаны, дурачащие простаков, простаки, стремящиеся разбогатеть. Джон Уокер видит в английской университетской драме сложное взаимодействие между университетом и другими политическими, религиозными и экономическими институциями, приводящие к тому, что академия и английская культура одновременно и влияли друг на друга, и сопротивлялись такому влиянию. Университетская драма для ученых-гуманистов была платформой для размышлений о социальных переменах, а также способом вступить в контакт с тем, что этим переменам мешало: ‘If academic drama is a platform for humanistic scholars to imagine how they might inaugurate change for the interests of a more ideal social sphere, then it is equally a means of confronting and negotiating the social realities of early modern England that impede such change...’ [Walker & Streufert 2008: 2]. Кристофер Марлоу1 рассматривает позицию автора и зрителей в университетской драме с точки зрения того, как в них формируется «академическая маскулинность» (scholarly masculinity). Через структуру сюжета и персонажей, утверждает он, студенты-актеры и авторы исследовали субъектные позиции, которые им предстояло позже занять в обществе: ‘The plays that were performed in early modern Oxbridge colleges can be understood as artefacts through which young Tudor and Stuart men interrogated the subject positions that their culture constructed for them’ [Marlow 2016: 6]. Эту маскулинность он считает не единой идентичностью, а скорее пространством, где «сталкиваются и борются» индивидуальные и групповые идентичности: ‘Scholarly masculinity is not a fixed, unitary concept but rather a site of contestation: an anxious conceptual space wherein tensions between moderation and excess, between the assertion of individual and communal identities, and between native English and academic cultures clash, struggle, and fester’ [Marlow 2016: 7]. Остается, правда, неясным, насколько в отсутствие «академической феминности» в университетах раннего Нового времени концепция сообщества ученых вообще имела ярко выраженный гендерный аспект. Конни Макквиллен права, усматривая в том, с каким педантизмом Бертон вставляет в текст множество мотивов «новой комедии», некоторую пародию или самопародию [Burton & McQuillen 1993: 223; McQuillen 1988]. Правда, она не столько в заимствовании – например, свои типы «ученых мошенников» Бертон берет у Эразма и Джованни Понтано, вплоть до 1

Не путать с елизаветинским драматургом Кристофером Марло, полным тёзкой которого является исследователь. – Прим. ред.

57

Макаров В.С. «Философастер» Роберта Бертона: академическое сообщество как аудитория университетской драмы имен и характерных реплик [Burton & McQuillen 1993: 3-5], сколько в том, что на самом деле перед нами, конечно, не столько античная commedia nova, сколько итальянская commedia erudita. Почти все «плавтовские» ходы сжаты до одной-двух сцен, нарочито бледны и лишь оттеняют пространные диалоги об учености между двумя группами «ученых» героев комедии. Это peregrinantes philosophi Полиматес и Филобиблос и восемь «философастеров», преподающих в только что основанном герцогом Дезидерием университете Осуны. Исследователи спорят, не являются ли Осуна и ее университет сатирой на Оксфорд или конкретно колледж Церкви Христа (обзор см. [Murphy 2014]). Вероятно, не в большей степени, чем на любой другой европейский университет того времени. Тот факт, что университет в Осуне в 1549 г. действительно основал ее сеньор – Хуан Тельес-Хирон, четвертый граф Уруэньи, сеньор Осуны, Казальи де ла Сьерра и др. – Бертону явно был известен, как и то, что его старший сын Педро в 1562 г. получил титул герцога Осунского, так что бертоновский анахронизм вполне оправдан. Автору и зрителям был скорее всего известен и внук и тезка Педро Тельес-Хирона – третий герцог Осунский, в последние годы перед Двенадцатилетним перемирием воевавший в Нидерландах, а во время постановки пьесы – вице-король Неаполитанский и покровитель Кеведо. Интересно и то, что исторический четвертый граф, кроме университета, основал в городе два больших монастыря, но они, как и любой католический или локальный колорит, тщательно оставлены за пределами бертоновского текста. Кроме того, как отмечает Сара Найт со слов испанских коллег, университет Осуны в Испании начала XVII века считался самым слабым [Knight 2012: 181]. Тем не менее бертоновский герцог Дезидерий – не обычный высокомерный и авторитарный испанский гранд. Скорее это некомпетентный правитель, пытающийся решать проблемы, в которых совершенно не разбирается. В пьесе он – «отсутствующий монарх», а когда присутствует на сцене, то постоянно вынужден полагаться на советников. Исследователи обычно не обращают внимания на то, что для оксфордских студентов и преподавателей комична сама ситуация, когда новый университет создается почти что за ночь, по прихоти монарха. Показательно начало второй сцены первого акта: Дезидерий спрашивает у своего советника Эвбула, все ли готово для начала работы университета, и получает ответ: «все – библиотека, здание, доходы и стипендии» (bibliothecae, scholae, reditus, salaria). Для оксфордской (да и любой другой академической) аудитории университет – это прежде всего сообщество ученых, а значит, Осуна – «перевернутый» академический мир. Им управляет герцог, а не его представитель совместно с университетским советом (о последнем институте Бертон лишь мельком упоминает). Нанимают преподавателей не колледжи, а опять-таки герцог, и делает он это очень некомпетентно, замечая в ответ на бесконечное перечисление знаний Полипрагматика, что пригласит его к себе в Тайный совет. Судьбу университета в последнем акте вновь пытается решить герцог, и если бы не советы двух «бродячих философов», университет Осуны так бы и остался недолговечной герцогской игрушкой. Напротив, герцог не делает то, что он мог бы делать – пресекать конфликты между университетом и горожанами и главное, препятствовать проникновению в него политических врагов, прежде всего псевдоиезуита Полипрагматика. Трудно понять, что по этому поводу думал сам Бертон, но большинство в аудитории, вероятно, одобрило бы такое вмешательство светских властей. Типы «философастеров» заслуживают отдельной статьи. Уже много было сказано об их связи со схоластикой, но на мой взгляд, прежде всего они «никакие», вообще не ученые, а те, кто рядится в их костюмы и занимает их место – кстати, комедия и открывается тем, как философастеры облачаются в «туники, тоги и бороды» (tunicas, togas, barbas... [38]), готовясь к «собеседованию» у герцога. Бертону не столько важно высмеять конкретные научные школы, сколько показать то, как учеными можно притвориться там, где академическое сообщество неправильно построено с самого начала. Все философастеры – академические 58

Valla. №2(4-5), 2016. мошенники, которыми движет невежество и страх разоблачения, по словам Пантомага – «темные, тупые и невоспитанные» (obscuro bardo et impolito homine... [156]). В этом отношении математик Лодовик Пантометр, врач и химик Пантомаг, софист Симон Акут, «теологастер» Теан, грамматик Педан и рифмоплет Амфимакр лишь минимально отличаются друг от друга. Кэтрин Мерфи видит в пьесе ряд аллюзий на разоблаченный незадолго до ее написания пороховому заговору: ее антииезуитский пафос, имя слуги Экивок, отсылающее к теории эквивокации, в которой обвинялся Генри Гарнет, наконец, само имя «Полипрагматик» – популярный эпитет, применяемый к «папистам» (‘Polypragmaticke Papists’ [Murphy 2009]). Кроме того, как указывает Мерфи, в Ордене состоял дядя Бертона – Артур Фонт (Arthur Faunt), закончивший свои дни в Вильнюсе, где он был профессором догматического богословия в академии (т.е. Вильнюсском университете, как он тогда назывался). На фоне философастеров выделяется только их глава Полипрагматик, который, придумав каждому кафедру, которую он может занять, говорит о себе как о «двуязычном и всезнающем лицемере» (bilinguis ambodexter onmiscius), которому подвластны все языки, науки и искусства (omnes linguas artes scientias) и неведомы сомнения или неведение (nescire aut haesitare stolidum existimo) [42]. Бертон оставляет зрителя в некотором сомнении относительно того, иезуит ли Полипрагматик: в перечне действующих лиц он прямо назван «иезуитом» и «магом», но в концовке 1:1 говорит, что «притворится иезуитом» (Iesuitam prae me feram) – вероятно, чтобы произвести на герцога и его советников лучшее впечатление. Сцены, в которых Полипрагматик поучает философастеров, как им лучше выдавать себя за настоящих ученых, повторяются почти в каждом акте, а советы предводителя философастеров звучат поразительно актуально: философ должен быть «острым, яростным, смелым, дерзким, сводником, параситом, тщеславным, лисой, обезьяной...» (‘acutus, ferox, audax, impudens, leno, parasitus, vanus, vulpes, simia...’ [140]), – хотя и отсылают, в сущности, все к тем же традиционным типам античной «новой комедии». В отличие от откровенной чуши, которую изрекают философастеры (например, проект девяти книг Симона Акута – от трактата, что луна населена зайцами, поэтому волки и собаки на нее и воют, до опровержения того, как Лоренцо Валла различает формы sui и suus), советы Полипрагматика очень практичны: издавать все, что удастся написать (‘cude suppositiones, orationes, epistolas...’ [136]), переиздавать чужие работы со своим комментарием (‘cum notis quibusdam vel adiectiunculis’), издать каталог своих работ с автобиографией (‘operumque tuorum... catalogum vitamque tuam praefiges’ [138]), оспаривать мнения, льстить, возрождать отвергнутые парадоксы и т.д. Беззастенчивое самопродвижение – один из основных критериев, по которым можно различить философастера. Другие (но перечень, разумеется, не исчерпывающий) становятся ясны из столкновения философастера с истинными философами. Так, ускользая от их сократических вопросов, «теологастер» Теан прибегает к релятивистским уверткам (‘Quid profiteris? – Quicquid animo collibitum est meo...’). Другой прием философастеров – сведение проблемы к бинарным противоречиям. Наконец, нельзя не вспомнить определение философастера, которое Бертон дает в «Анатомии меланхолии»: «Те, кто изучил свободные искусства, но искусства не имеет, которые считаются мудрыми, но не имеют мудрости, и не выказывают ничего, кроме желания [мудрости]» (‘Philosophastri licentiantur in artibus, artem qui non habent, Eosque sapientes esse jubent, qui nulla praediti sunt sapientia, et nihil ad gradum praeterquam velle adferunt’ [Burton 1989: 325]. Несмотря на прямолинейное и также бинарное противопоставление философастера и истинного философа, у них удивительно много внешне общего. Полиматес и Филобиблос – разоблачители Полипрагматика и его спутников – тоже приходят в Осуну как «бродячие философы», но не ради продвижения себя самих, а в бесконечном поиске мудрости. Ни тот, ни другой не следуют ни одной из школ, но знают их концепции (ср. смысл имени «Полиматес») и относятся к поиску истины серьезно. Именно вопрос Полиматеса: «Чему 59

Макаров В.С. «Философастер» Роберта Бертона: академическое сообщество как аудитория университетской драмы следовать? Скажи серьезно, что ты об этом думаешь!» (‘Cui credendum? Quid statius? Obnixe a te rogo’ [86]) оказывается наиболее действенной стратегией против философастера. Впрочем, поиск истинного мудреца включает в себя не только сократический допрос, но и провоцирование эмоциональной реакции. «Теологастер» проваливает и этот тест, показывая, что ему, в сущности, все равно, чему следовать. Показательно, что Кэтрин Мерфи интерпретирует противостояние Полиматеса и Полипрагматика как отсылку к борьбе Сократа против софистов [Murphy 2014: 282-283]. Особенно показательна последняя сцена (5:5). Разгневанный на философастеров Дезидерий (‘Quam deceptus fui!...’ [182]), которому наконец сообщили об их воровстве, дебошах и мошенничестве, решает закрыть университет и «стереть память о нем» (‘eradicabo memoriam et nomen Academiae’ [186]), но «бродячие философы» упрашивают его передумать ради неких ученых, славных и серьезных мужей среди его преподавателей (‘viros doctos, illustres, graves’ [188]). Это тем более интересно, что буквально в предыдущей сцене (5:4) Полиматес сообщил своему коллеге, что мудрых надо искать не здесь (‘Quaerendus alibi sapiens’ [178]), а в Осуне есть много богатых, мало ученых и вообще нет мудрых (‘Diuites plures, paucos doctos, sapientem neminem’ [Ibid.]). Герцог с радостью передает бродячим философам власть произвести в университете «чистку», и Полиматес предлагает простой, но действенный (в бертоновской логике) план: чтобы отличить философа от философастера, достаточно предложить «грант» в две мины каждому, кто может решить силлогизм и умеет говорить на латыни (‘... poteritque Latine salten loqui aut sillogismum conficere’ [188]). Истинный философ, занятый своим делом (Musis addicti suis), не явится за наградой на площадь. Полиматес и его спутник мгновенно возносятся на вершину академической власти, получив от благодарного герцога карт-бланш на реформу университета. Четырех наиболее злостных философастеров приговаривают к лишению степени, изгнанию и клеймению знаком волка или обезьяны, а остальных – к обритию бороды и годичной ссылке (полное отсутствие сценических ремарок не дает понять, кто эти четверо, но к ним несомненно относится Полипрагматик). Так бродячие философы превращают Осуну в утопическое царство serenissimae Philosophiae, а Полиматес занимает то место, которое в университете ранее занимал Полипрагматик. Единственное ограничение, которое герцог устанавливает их власти – время: «два благородных мужа» будут управлять университетом год по итогам свободных выборов (annatim eligendos publicis suffragiis [194]). «Трибунал», устроенный над философастерами герцогом и Полиматесом, как бы он ни был похож на судилище, где обвиняемым не дают оправдаться – они «удаляются, дабы быть заклейменными и скоро возвращаются» (‘exeunt inurendi et mox intrant’ [194]) – можно увидеть по-иному, если представить, что в этот момент в действие встраивается аудитория. Важной особенностью университетской драмы является именно то, что она, как любая практика, которой коллективно и публично предаются члены некоего сообщества, утверждает его коллективную идентичность. В университетской аудитории это не столько идентичность колледжу, сколько принадлежность к академической культуре в целом. В «Философастере» это ясно начиная с самого пролога. Пролог, кратко описав историю создания пьесы и место действия, завершает свое вступление прямым призывом к философастерам, присутствующим в зале колледжа, покинуть его (‘philosophastros, si qui tales saltem sient quamprimum ut eant...’ [36]). Этот квазилитургический возглас кажется нелогичным: философастерам полезно было бы посмотреть на себя со стороны, тем более, что и Полиматес в пятом акте не отказывает половине из них в возможности «исправиться». Но в идеальной академической среде (в том числе правильно управляемой, в отличие от Осуны), философастеров быть просто не должно. Поэтому Пролог продолжает: ‘Sed salua res est, nullus exurgit loco’ [38] (все в порядке, никто не встает с мест). Колледж Церкви Христа – то самое царство serenissimae philosophiae, в которое должна превратиться Осуна, в том 60

Valla. №2(4-5), 2016. числе и благодаря институционализации управления. В нем все ученые «достойны» (digni omnes Academici [Ibid.]), и от имени этого сообщества достойных Полиматес вершит свой суд. Но идеальный колледж, разумеется, не совпадает с колледжем реальным: эпилог, предлагая обидевшимся «бесноваться и скрежетать зубами», не уточняет, имеются ли в виду клейменые и изгнанные философастеры или их сородичи среди зрителей. Прав Джон Уокер, находя в современном внимании к университетской драме нечто схожее с тем, как гуманисты открывали для себя «Еврипида, Софокла и Сенеку» [Walker & Streufert 2008: 14]. Сам непрекращающийся научный диалог для него – некий вид университетской драмы: ‘... a scholarly dialogue that is itself a kind of academic drama, one that features many perspectives on and disagreements over the aesthetic merits and cultural significance of plays written and performed by scholars and students’ [Ibid.]. Именно постоянное вписывание аудитории в контекст происходящего в Осуне объясняет, почему университет с нарушенной коммуникацией не показан изнутри – при том, насколько детально изображены экономика университетской жизни и взаимодействие «города» и «колледжа» как одновременно клиентов и патронов друг друга. Возможно, аудитория и символизирует тех неуловимых viros doctos, ради которых бродячие философы и не дают герцогу закрыть университет. Если есть настоящие «ученые мужи», то у них есть ученики и коллеги. Философастеры не имеют учеников, за исключением обманываемого ими юного Антонио. Все остальные – клиенты, которые довольны тем, что университет превращается в успешный бизнес. Модель такой испорченной коммуникации ученого и общества можно найти в сцене, где Пантомаг принимает пациентов, ставя им бессмысленные диагнозы (3:2), а персонаж с говорящим именем Rustic в ответ лишь сильнее полагается на его «экспертное знание»: ‘Committo rem totam... tuae. Ego plane rudis. Quod videtur consules’ [106]. В связи с этим интересен и разговор горожан об экономике университета (1:3), где «неплатежеспособные» ученые (‘non soluent scholares, non habent pecuniam’ [54]) в итоге признаются весьма полезными для экономики города: горожане мечтают, что Осуна («городок», urbecula) станет чем-то вроде Севильи, Саламанки или Кордовы – т.е. не просто университетским центром, но и богатым городом. Очевидно, что коммуникация нарушена как между университетом и обществом, так и внутри университетского сообщества (философастеры не привлекают к себе студентов). Латинский язык, на котором представлена пьеса – символ такой коммуникации – в полной мере работает только для бродячих философов, обошедших в поиске мудрости многие европейские университеты. У философастеров латынь условна (как это, например, ясно из забавного эпизода (2:4), когда Антонио объясняет слуге Полипрагматика Экивоку, что отец хочет, чтобы он изучил латынь (‘sed Latinum vult pater’ [80]), а Экивок заставляет его заучить лишь фразу «Кто не знает, как обманывать, не знает, как жить» (‘Qui nescit dissimulare nescit vivere’ [82]). Невозможна коммуникация между философастерами и философами, как это следует из сцены (3:5), где Педанус пытается выразить радость, что с Филобиблосом можно поговорить на латыни: ‘Ut Latine loqamur, me tibi occurrisse gaudeo’ [116]. Филобиблос лишь ехидно повторяет nobis doctis, отказывая философастеру в праве называться ученым. Именно фундаментально нарушенная коммуникация между ученым и обществом становится причиной того, что ученые превращаются в «меланхоликов или академических уродов» (vel melancholicum vel morionem Academicum [70]), как мимоходом Дромо, слуга горожанина Полипистоса, называет софиста Симона Акута. На протяжении всей пьесы аудитория, таким образом, подкрепляет позицию «бродячих философов» своим авторитетом и выступает как олицетворение сообщества истинных ученых, к которому апеллируют со «сцены». Убедительность такой структуре придает то, что представление проходит в зале, который обычно используется как обеденный. Даже если для постановки, как это было в присутствии Иакова I в 1605 г. [Elliott 2004b: 765-771] или в Кембридже [Nelson 1994: 15-17], сооружалась отдельная сцена, в зале все равно сохранялась иерархическая система мест, одновременно тем не менее подчеркивавшая равенство всех присутствующих как 61

Макаров В.С. «Философастер» Роберта Бертона: академическое сообщество как аудитория университетской драмы представителей академического мира. Такая вертикально-горизонтальная структура – уникальная черта университетского театра, который не имеет отдельного здания, а разворачивается в повседневном церемониальном пространстве. Взойдя на подмостки, студенты прежде всего приобретают роль апеллирующих к этому академическому идеалу. Не случайно и в прологе, и в эпилоге подчеркивается, что студенты – не актеры, но не менее их заслуживают благосклонных аплодисментов – вероятно, за то, что не только представили историю, но и дали возможность аудитории почувствовать себя частью невидимого колледжа, в котором состоят digni omnes Academici. Макаров В.С., г. Москва

Литература Boas 1914 – Boas F.S. University Drama in the Tudor Age. Oxford: Clarendon Press, 1914. Burton 1989 – Burton R. The Anatomy of Melancholy. Vol. 1. Ed. by Th.C. Faulkner, N.K. Kiessling and R.L. Blair; with an introduction by J.B. Bamborough. Oxford – New York: Clarendon Press; Oxford University Press, 1989. Burton & McQuillen 1993 – Burton R. Philosophaster. Ed. and transl. by Connie McQuillen. Medieval and Renaissance Texts and Studies. Vol. 103. Binghamton, N.Y.: SUNY University Press. Elliott 2004a – Elliott J.R. Records of Early English Drama: Oxford. Vol. 1: The records. Toronto: British Library & University of Toronto Press, 2004. Elliott 2004b – Elliott J.R. Records of Early English Drama: Oxford. Vol. 2. Editorial apparatus. Toronto: British Library & University of Toronto Press, 2004. Knight 2012 – Knight S. ‘Et spes et ratio studiorum in Caesare tantum: Robert Burton and Patronage’, Supplementa Humanistica Lovaniensia, 2012, XXII (The Neo-Latin Drama). Pp. 175188. – Accessed October 3 2016. Marlow 2016 – Marlow C. Performing Masculinity in English University Drama, 1598-1636. London – New York: Routledge, 2016. McQuillen 1985 – McQuillen C.H. ‘Robert Burton’s Philosophaster: Holograph Status of the Manuscripts’, Manuscripta, 1985. Vol. 29, No. 3. Pp. 148-153. McQuillen 1988 – McQuillen C.H. ‘On Seventeenth-Century Pedantry: A Latin Play by Robert Burton’, Selecta: Journal of the PNCFL, Pacific Northwest Council on Foreign Languages, 1988. Vol. 9. Pp. 14-17. Murphy 2009 – Murphy K. ‘Jesuits And Philosophasters: Robert Burton’s Response To The Gunpowder Plot’, Journal of the Northern Renaissance, 2009. Vol. 1. – Accessed October 3 2016. Murphy 2014 – Murphy K. ‘Robert Burton and the Problems of Polymathy’, Renaissance Studies, 2014. Vol. 28, No. 2. Pp. 279-297. Nelson 1994 – Nelson A.H. Early Cambridge Theatres: College, University and Town Stages, 1464-1720. Cambridge: Cambridge University Press, 1994. Norland & Bloemendal 2013 – Norland H., Bloemendal J., eds. Neo-Latin Drama in Early Modern Europe. Leyden: Brill, 2013. Walker & Streufert 2008 – Walker J., Streufert, P.D. Early Modern Academic Drama. Farnham: Ashgate Publishing, 2008. Макаров 2013 – Макаров В.С. Бёртон, Роберт. 2013. // Информационноисследовательская база данных Современники Шекспира: Электронное научное издание. [URL: http://around-shake.ru/] – Доступ на 10.10.2016. Makarov 2015 – Makarov V.S. Shakespeare, Burton and the Intellectual’s Acedia // Знание. Понимание. Умение. 2015. №3. С. 400-407. – Доступ на 10.10.2016. 62

Valla. №2(4-5), 2016.


 Аннотация Статья посвящена сохранившейся в рукописи латинской комедии Роберта Бертона «Философастер» (1607, поставлена студентами колледжа Церкви Христа, Оксфорд, в 1617/1618). Принадлежа к традиции «университетской комедии», «Философастер», тем не менее, тематически тесно связан с уже, скорее всего, начатой к тому времени «Анатомией меланхолии» как сатирический комментарий о состоянии научного сообщества. «Ученые» герои комедии составляют две группы – peregrinantes philosophi Полиматес и Филобиблос и восемь «философастеров», преподающих в только что основанном герцогом Дезидерием университете Осуны. Критерием отличия философа от философастера для Бертона и его аудитории является серьезное отношение к поиску истины, которое у философастеров сменяется на релятивизм, продвижение себя и сведение проблемы к упрощенным объяснениям и бинарным противоречиям. При том, насколько детально изображена экономика университетской жизни и взаимодействие «города» и «колледжа» как одновременно клиентов и патронов друг друга, удивительно, что внутриуниверситетская жизнь в комедии не показана никак. Университет показан лишь «извне» – во взаимодействии с клиентами – от проституток до богатых горожан, – с патроном-герцогом (который в первом акте «экзаменует» (fac periculum) философастеров, принимая их на работу, а в последнем – карает) и с философами. Сообщество digni omnes Academici присутствует лишь в отсылках (вернее, его изображают зрители). Viri docti так и остаются за пределами сцены, пока от имени научного сообщества Полиматес и Филобиблос помогают бессильному в академических вопросах герцогу вершить суд и превращать Осуну в утопическое царство serenissimae Philosophiae. Именно фундаментально нарушенная коммуникация между ученым и обществом становится причиной того, что ученые превращаются в «меланхоликов или академических уродов» (vel Melancholicum, vel morionem Academicum). Ключевые слова латинская комедия; академическая аудитория

университетская

драма;

Роберт

Бертон;

«Философастер»;

Сведения об авторе Макаров Владимир Сергеевич, гуманитарный университет. e-mail: [email protected]

г.

Москва,

Православный








63

Свято-Тихоновский

Халтрин-Халтурина Е.В. «Бесплодные усилия любви» Шекспира как «остроумная комедия» с поэтическими вставками

«Бесплодные усилия любви» Шекспира как «остроумная комедия» с поэтическими вставками Комедия «Бесплодные усилия любви» (в современном английском написании – Love’s Labour’s Lost, c. 1594-1595) создавалась и преображалась под пером Шекспира на протяжении нескольких лет [Carroll 1976]. На русский язык название переводилось поразному: «Бесплодные усилия любви» (П.И. Вейнберг; М.А. Кузмин; Б.Л. Пастернак; К.И. Чуковский), «Напрасный труд любви» (П.А. Каншин), «Тщетный труд любви» (Н.Х. Кетчер), «Потерянные труды любви» (А.Л. Соколовский) и др. Здесь текст цитируется по переводу Ю.Б. Корнеева, который тоже озаглавлен «Бесплодные усилия любви». Это одна из ранних пьес Шекспира и, как свидетельствуют историки театра, для своего времени очень злободневная и модная. Время, когда шла работа над «Бесплодными усилиями любви» – последнее десятилетие XVI в. – известно как пора небывалого расцвета английских сонетных циклов. Не приходится удивляться, что в пьесу «Бесплодные усилия любви» Шекспир включил несколько сонетов. Если угодно – это своеобразный цикл из 8 сонетов (некоторые из них – усеченные или деформированные), который мы подробно рассматриваем в другом исследовании [Халтрин-Халтурина 2016а]. Здесь я подробно остановлюсь на сцене чтения сонетов (акт 4, сц. 3), которую некоторые исследователи склонны считать «пьесой-в-пьесе» [Carroll 1976: 65]. Однако прежде скажу несколько слов о характере этой комедии Шекспира, о содержании и об истории ее создания, так как это произведение обращает на себя внимание гораздо реже, чем, скажем, «Ромео и Джульетта», «Гамлет» или «Сон в летнюю ночь». Какова же история написания «Бесплодных усилий любви»? Первые версии пьесы были созданы 20-летним Шекспиром в конце 1580-х гг. для труппы актеров-мальчиков. Постепенно драматург добавлял в канву пьесы разнообразные диалоги и поэтические вставки. Так, в 1598 г. в пьесе наверняка имелось несколько сонетов, так как они обратили на себя внимание современников, и издатель собрания стихотворений «Страстный пилигрим» (The Passionate Pilgrim, 1599) позаимствовал три сонета из этой пьесы для публикации. Комедия приняла окончательный вид в 1594-1595 гг., когда Шекспиру было около 30 лет – возраст отнюдь не юношеский. К тому времени он сделался сведущим в своем деле драматургом, а его имя стало известно широкой публике и начало появляться на титульных страницах книжных изданий. Этот окончательный вариант текста был подготовлен для спектаклей, исполняемых труппой «Слуги лорда-камергера», которая перемещалась с одной театральной площадки на другую. Нередко спектакли проходили прямо на открытом воздухе, в пригородах Лондона, поэтому место действия во многих сценах пьесы – поляна около красивого особняка или опушка рощи. Королева Елизавета I неоднократно смотрела «Бесплодные усилия любви». А на Рождество 1597 г., в декабре, шекспировская труппа еще раз позабавила ее постановкой этой комедии. Именно этот вариант пьесы уцелел, так как был запечатлен в дошедшей до наших дней книжечке формата «кварто». Сегодня кварто 1598 г. считается самым авторитетным изданием пьесы. По нему готовятся все научные публикации текста и переводы на другие языки, включая русский. Всмотримся в надпись на титульном листе знаменитого кварто 1598 г.: ‘A Pleasant Conceited Comedie called Loues labors lost. As it vvas presented before her Highnes this last Christmas. Newly corrected and augmented By W. Shakespere’ – «Приятственная комедия идей, именующаяся Бесплодные усилия любви. В том виде как она была представлена вниманию Ее Величества в минувшее Рождество. С новыми исправлениями и добавлениями У. Шекспира». 64

Valla. №2(4-5), 2016. Употребленное в заглавии выражение Conceited Comedie – прямое указание на жанр пьесы. Слово conceit часто употреблялось в тюдоровскую эпоху. Иногда оно выступало синонимом «воображения», а иногда обозначало некий концепт, идею. Применительно к поэтическим текстам и словесным играм под термином conceit понимали остроумный поворот мысли, искусный оборот речи, ловко придуманную аналогию или развернутую метафору (ср. итальянское concetto). Основной прием в построении таких развернутых метафор – нахождение неожиданных параллелей и сходств между совершенно несхожими образами. В елизаветинской литературе ‘Conceited Comedie’ – это комедия, полная хитроумных словесных изощрений, каламбуров, остроумия – а в случае Шекспира – и разного вида поэтических вставок. Примечательна эта пьеса Шекспира тем, что у нее нет очевидных предшественников. Шекспир предлагает вниманию зрителя свой собственный коллаж (можно даже сказать, «капустник»), основанный на современных ему событиях и впечатлениях. Сюда относятся рассказы очевидцев о событиях, связанных с французскими религиозными войнами, визиты русского посольства в Англию, спектакли, разыгрываемые в лондонских тавернах и пр. [Алексеев 1965]. Далеко не все отсылки к сиюминутным событиям тех годов и пародии на злобу дня узнают сегодня даже опытные шекспироведы и знатоки елизаветинской эпохи. Ценным для нас остается другое: в «Бесплодных усилиях любви» получился удивительный сплав театральных, литературных и культурных традиций Ренессанса, предвосхитивший атмосферу галантного века. По крайней мере, чередование стихов и прозы, беседы дам и кавалеров о чувствах и риторике, изысканный флирт, переодевания, культ эстетических наслаждений при дворе, охоты, циркулирующие туда-сюда письма и подарки (немудрено, что некоторые письма ошибочно попадают не по адресу), мастерство остроумной перепалки на темы любви, нередкое превосходство женщин над мужчинами в искусстве обходительности – всё это, позднее присущее галантному веку, уже присутствует и в шекспировской пьесе. Примечательно, что, подметив «галантно-любовные» черты в «Бесплодных усилиях любви», режиссер Элайджа Мошински поставил эту пьесу для Би-би-си в стилистике la fête galante: он использовал костюмы и прически эпохи Людовика XV, разместил актеров на сцене, ориентируясь на групповые композиции с картин Антуана Ватто. Во время просмотра этого телевизионного спектакля создается впечатление, что шекспировские персонажи сошли с полотна «Паломничество на остров Киферу». Речь идет о серии телевизионных спектаклей (BBC Television Shakespeare), поставленных по несокращенным шекспировским текстам и транслировавшихся в Великобритании с декабря 1978 г. по апрель 1985 г. Проект был задуман режиссером Седриком Мессиной, а в постановке пьес приняли участие не один десяток режиссеров и более сотни актеров.

Ил. 1. Кадр из фильма Э. Мошински, 1984-1985.

65

Халтрин-Халтурина Е.В. «Бесплодные усилия любви» Шекспира как «остроумная комедия» с поэтическими вставками

Сонеты пьесы тоже выдержаны в галантно-придворном тоне и, начинаясь как письменные посвящения, постепенно переходят в зону флирта, диалога, остроумной перепалки между влюбленными. Если в начале пьесы сочинителями сонетов являются исключительно мужчины, а женщины выступают в роли читательниц, то в последнем акте дамы показаны не только литературными судьями, но и знатоками поэтического языка, способными экспромтом сочинять сонеты. Подчеркнем: сонеты становятся неотъемлемой частью диалога между кавалерами и дамами, где женский голос обретает явственное звучание. Словесную «войну», идущую в «Бесплодных усилиях любви» между двумя лагерями – мужским и женским, – а также «полный триумф девического лагеря» (хотя и вне какой-либо связи с обсуждением сонетов) отмечал и К.И. Чуковский. «Вот этот-то “роковой поединок” любви, – писал он, – является единственной темой Шекспировой пьесы, причем, в духе великих гуманистических идей Ренессанса, женщины представлены здесь в таком ореоле, их благосклонность является таким недосягаемым счастьем, всякий, кто по какой бы то ни было причине отречется от них, ошельмован здесь с такой жестокостью, что кажется, ни в одной из европейских литератур нет и не было другого произведения, где утверждалось бы с такой силой всемогущество женщины…» [Чуковский 2012: 645-646]. Какими литературными традициями объясняется такое «женопочитание»? Хвала сообразительным и остроумным дамам, изображенным в пьесе, зиждется на системе ценностей, которая запечатлена в «Книге о придворном» Бальдассаре Кастильоне, пользовавшейся в елизаветинской Англии большим успехом. Полагаю, что в «Бесплодных усилиях любви» Шекспир поверил «алгебру» придворной комедии Джона Лили «гармонией» – или вернее «грацией» – Кастильоне. Скажем об этом несколько слов, чтобы лучше понять смысл сонетной переклички между героями пьесы. В самом деле: внешне шекспировская «комедия остроумных идей» напоминает придворно-аристократические комедии (court comedies) Джона Лили, такие, как «Александр и Кампаспа» (1584) и «Эндимион, или Человек на луне» (1588). Перечислим характеристики «придворных комедий»: искусственный сюжет, мало действия, постоянное обращение к мифологии, зрелищность, богатые пышные костюмы, наличие декораций, обилие музыки, особенно песен, веселость тона, контрастирующие пары героев, много остроумных высказываний и диалогов, галантное поведение, каламбуры, дерзкие и словоохотливые слуги, эксцентричные персонажи (хвастуны, ведьмы, алхимики), элементы фарса, иногда также – аллегорические персонажи и действия [Holman 1980]. Кроме того, комедии Лили были исполнены вычурно-манерных речей, получивших название по имени одного из его персонажей – «эвфуизм» [Чуковский 2012: 631-638]. В целом придворные комедии производили впечатление некой неестественности, аффектации. Противоположная тенденция – рассматривать аффектацию как качество нежелательное для истинного аристократа – получила отповедь в беседах о придворном, созданных Кастильоне за несколько десятилетий до комедий Лили. У Кастильоне чувство меры и вкуса было заложено в понятие «грация»: «Грация – это отсутствие рисовки (аффектации), это непринужденность (sprezzatura), и это такой образ действий, который представляется естественным и свободным, но за которым стоят тщательно скрываемые искусство, мастерство, обдуманность и старательность. Любому искусству можно обучиться через постижение правил, подражание признанным мастерам и усердные упражнения, но грация дается, как даруется благодать – природой и небесами. …Можно сказать, что грация – это та печать, которую абстрактное совершенство накладывает на индивида. Но можно сказать и иначе: грация – это тот путь, следуя по которому индивидуальное восходит к идеальному» [Андреев 2010: 148]. 66

Valla. №2(4-5), 2016. О грациозности и непринужденности, о чувстве меры, о владении литературным языком без злоупотребления эвфуизмами, об умении избежать ненужной церемониальности в особых жизненных ситуациях, об этикете – эти и другие вопросы прямо и косвенно обсуждаются на сцене в «Бесплодных усилиях любви».

Ил. 2. Титульный лист трактата Джона Лили «Эвфуэс, или Анатомия остроумия. Весьма приятное чтение для всех дворян и наиполезнейшее к запоминанию: где содержатся утехи, которым следует Ум в юности через наслаждения Любви, и счастье, которое он пожинает в [зрелом] возрасте через совершенство Мудрости». Источник: http://commons.wikimedia.org

В пьесе диалоги ведут 4 аристократические пары дам и кавалеров (влюбленные), а также персонажи нижнего плана, напоминающие маски комедии дель арте (причем маски как северного, так и южного типа). В комедию включены три «пьесы-в-пьесе», а также музыкальный спор Весны с Зимой (или диспут Кукушки и Совы). Фердинанд, король Наварры, желает полностью посвятить себя наукам и искусствам, создав некое подобие кружка гуманистов. Он призывает трех приближенных – Бирона, Лонгвиля и Дюмена – уйти в «поэтическое отшельничество»: отречься на три года от суетного света, в том числе и от женского общества. Тем временем в Наварру с визитом прибывают французская принцесса и ее свита. Король Наварры, ссылаясь на свой обет, отказывает дамам в гостеприимстве и предлагает им разбить лагерь у стен замка. Однако сердце короля не смогло устоять перед красотой и умом принцессы: Фердинанд в нее влюбляется. Что касается Бирона, Лонгвиля и Дюмена, их сердцами завладевают фрейлины принцессы. Разрываясь между желанием добиться расположения дам и сохранить верность 67

Халтрин-Халтурина Е.В. «Бесплодные усилия любви» Шекспира как «остроумная комедия» с поэтическими вставками обету отшельничества, молодые люди становится авторами тайных любовных посланий (сонетов) и объяснений инкогнито на маскараде.

Ил. 3. Бальдассаре Кастильоне, автор «Книги придворного». Портрет работы Рафаэля. Лувр, Париж. Источник: http://www.wikimedia.org

Для большей наглядности кратко изложим содержание сцены прочтения сонетов, на которой здесь мы фокусируем внимание. Действие происходит на опушке леса.

Акт 4, сц. 3. Бирон, находясь в одиночестве, произносит монолог о муках любви. Заслышав шаги, Бирон решает «сыграть в прятки», удаляется в тень (прячется за дерево) и подсматривает за происходящим. Является король Фердинанд. Он читает вслух свое любовное послание, адресованное французской принцессе (сонет So sweet a kiss the golden sun gives not…, LLL, act 4, sc. 3, ls. 22-37). Заслышав шаги, король тоже прячется и подсматривает за происходящим. Является Лонгвиль. О читает вслух свое любовное послание, адресованное фрейлине Марие (сонет Did not the heavenly rhetoric of thine eye…, LLL, act 4, sc. 3, ls. 55-68). Бирон (в сторону) произносит свой комментарий, называя этот сонет «идолопоклонническим». Заслышав шаги, Лонгвиль прячется и подсматривает за происходящим. Является Дюмен и читает вслух свое любовное послание, адресованное фрейлине Катерине (сонет-песенка On a day – alack the day – Love, whose month is ever May…, LLL, act 4, sc. 3, ls. 97-116). Как только Дюмен заканчивает чтение, Лонгвиль выходит из укрытия, чтобы посрамить его. Затем король выходит из укрытия, чтобы устыдить обоих. Он комментирует их вирши и укоряет за нарушение отшельнической клятвы. 68

Valla. №2(4-5), 2016. Последним из укрытия выходит Бирон, который упрекает всех троих в лицемерии. Бирон комментирует не самые удачные метафоры в сонете короля. Прерывая его наставительные речи, является служанка: она принесла любовное письмо, подписанное самим Бироном, которое затерялось и не было доставлено адресату (сонет If love make me forsworn, how shall I swear to love?, LLL, act 4, sc. 2, ls. 98-111). Разоблаченные король Фердинанд и все три кавалера приходят в смятение чувств и пытаются оправдаться друг перед другом. Наконец Бирон, отказавшись от рифмы и мысленно сосредоточившись, произносит белым стихом знаменитый монолог «о прометеевом огне» (Promethean fire speech, act 4, sc. 3, ls. 285-339), в котором объявляет старую тактику ведения жизни (поэтическое отшельничество) уязвимой, несовместимой с природой мужчин, исполненных жизненных сил. Взамен Бирон предлагает новую доктрину, подпитанную полным и безоговорочным усвоением петраркизма – «Из женских глаз доктрину вывожу я: / Они – тот кладезь, тот первоисточник, / Где Прометей огонь свой почерпнул / … / Из женских глаз доктрину вывожу я: /Лишь в них сверкает пламя Прометея, / Лишь в них – науки, книги и искусства, / Которыми питается весь мир; / Без них нельзя достигнуть совершенства». После этого монолога Бирон становится истинным «идейным» лидером мужского лагеря, а король Фердинанд – не оставляя, однако, любовных надежд – получает возможность вернуться к обычным государевым делам и осуществлять церемониальные функции. Заметим, что сцена эта подчинена одной формуле: «некто (X) произносит сонет (Y) вслух, а окружающие персонажи (Z) обмениваются суждениями о сонете». Еще один важный сонет, включенный Шекспиром в канву пьесы (акт 5, сц. 2), венчает примирение дам и кавалеров, когда последние, наконец сняв маски, открыто признаются дамам в любви. Фрейлины устали от притворства и вычурных речей. Они мечтают услышать от наваррцев искренние живые слова. В ответ на критику дам Бирон произносит речь о вреде аффектации и притворства. Вершиной его речи становится повинный сонет, в котором Бирон дает обещание впредь сочетать искренность чувств с ясностью объяснений – отказавшись от вычурности и жеманства (Повинный сонет Бирона к Розалине O, never will I trust to speeches penned…, LLL, act 5, sc. 2, ls. 402-415). Однако счастливой развязки и свадебного пиршества зритель этой пьесы не увидит. Неожиданно в веселое собрание дам и кавалеров является французский подданный принцессы, Меркад, с вестью о смерти ее отца. Знатные особы оставляют рифмованный слог и переходят на белый стих. Несмотря на уговоры короля Наварры, французская принцесса решает отменить все увеселения и отправляется домой. Ответить на любовь кавалеров дамы обещают не раньше, чем через год общего поста. Теперь следует взглянуть на тексты упомянутых сонетов, чтобы уяснить, какими поэтическими средствами расцвечена у Шекспира основная сюжетная канва. Для удобства восприятия все сонеты снабжены здесь дополнительной разбивкой на катрены и куплеты. Прежде всего упомянем тайное письмо Бирона к Розалине (LLL, act 4, sc. 2, ls. 98-111), написанное им, по всей видимости, вскоре после прибытия французской принцессы в Наварру (акт 2, сц. 1). Этот сонет долго гуляет по сцене в запечатанном виде и переходит из рук в руки, пока зритель наконец его услышит – причем услышит в несовершенном исполнении комического персонажа Натаниэля (не случайно приятель Натаниэля журит его за «небрежное скандирование»).

If love make me forsworn, how shall I swear to love? Ah, never faith could hold, if not to beauty vowed! Though to myself forsworn, to thee I’ll faithful prove: Those thoughts to me were oaks, to thee like osiers bow’d.

69

Халтрин-Халтурина Е.В. «Бесплодные усилия любви» Шекспира как «остроумная комедия» с поэтическими вставками Study his bias leaves and makes his book thine eyes, Where all those pleasures live that art would comprehend. If knowledge be the mark, to know thee shall suffice. Well learned is that tongue that well can thee commend; All ignorant that soul that sees thee without wonder; Which is to me some praise that I thy parts admire. Thy eye Jove’s lightning bears, thy voice his dreadful thunder, Which, not to anger bent, is music and sweet fire. Celestial as thou art, O pardon, love, this wrong, That singeth heaven’s praise with such an earthly tongue.

Как клясться мне в любви? Я клятву преступил. Ах, лишь одной красе мы верность соблюдаем. Но, изменив себе, тебе я верен был. Мой дух, сей дуб, тобой, как ветвь лозы, сгибаем. В тебе наука вся. Твои глаза – родник, Где можно почерпнуть все радости ученья. Тот, кто познал тебя, познания достиг; Тот мудр, чей ум сумел тебе воздать хваленья. Лишь неуч не придет в восторг перед тобой. Коль горд я смею быть, горжусь, что обожаю И пламя глаз твоих, и голос гневный твой, Который музыкой небесной почитаю. О неземная, я простить меня молю За то, что языком земным тебя хвалю.

Кроме поэтического текста, Шекспир предлагает вниманию зрителя еще и сопроводительную критику на него. Судьями сонета в этой сцене становятся не тонкие знатоки поэзии, а персонажи сродни маскам комедии дель арте. Главным ценителем стихов выступает Олоферн, еще не обративший внимание на подпись и не знающий ничего об авторе сонета: «Дайте мне взглянуть на канцонетту... Здесь соблюдено только количество стоп, но изящество, легкость и золотая поэтическая каденция – caret [отсутствует, не хватает (лат.)]. А вот Овидий Назон был мастером в этих делах. За что его назвали Назоном? За то, что он имел нюх на благоуханные цветы воображения, на причуды вымысла. Imitari [подражать (лат.)] – грош цена: и собака подражает псарю, обезьяна – хозяину, выезженная лошадь – седоку. Итак, девственная damosella, письмо адресовано вам?» Кажется, что речь Олоферна заготовлена заранее и он применяет ее к любому тексту: столь обтекаемы его суждения. В его словах нет ничего, что привязывало бы их к прозвучавшему сонету – или к сонету вообще. Олоферн называет увиденное стихотворение неопределенно: канцонеттой. Оценить по достоинству прозвучавшую поэзию, заняться ее разбором Олоферн не в силах. Между тем сонет Бирона примечателен используемым размером: в отличие от привычного для шекспировских сонетов пятистопного ямба, этот сонет написан 12сложником наподобие александрийского стиха. Бирон, писавший свою эпистолу в стенах академии короля Наварры, прибегнул к размеру, ассоциирующемуся не с любовной поэзией, а с античными эпическими поэмами и гимнами. Любовный сонет в исполнении Бирона 70

Valla. №2(4-5), 2016. напоминает гимн к богине: Розалина воспета как «божественная», «неземная» краса, вечному познанию которой он как философ готов посвятить всю жизнь. Восторженно превознося возлюбленную, Бирон раскрывается как наследник петрарковской традиции – однако наследник весьма ординарный, скучный. Вот почему на фоне знаменитых, исполненных оригинальности, шекспировских сонетов 1609 г. сонет-письмо Бирона к Розалине не может восприниматься как выдающаяся поэзия. (Р. Коли, например, заметила, что «сонет Бирона нельзя назвать выдающимся, но когда после него мы слышим вирши его друзей, то возвращаемся к сонету Бирона с чувством некоторого облегчения» [Colie 1974: 40]). Данный сонет характеризует своего автора – Бирона – как человека еще только приступающего к освоению любовной поэзии. До достижения вершин мастерства ему предстоит проделать немалый путь. Первым зачитанным вслух стихотворением в «сцене чтения сонетов» (акт 4, сц. 3) является письмо короля к французской принцессе, полное метафорического описания слез влюбленного, льющихся сутки напролет. Король прибегает к сравнениям и метафорам, которые звучат неестественно. Каждая его слезинка – уверяет король, – сравнима с экипажем или колесницею (!) той дамы, ради которой эти слёзы пролиты. Нелепое сравнение слезы с колесницей, судя по придирчивой реплике Бирона (акт 4, сц. 3, строка 151: ‘your eyes do make no coaches’, букв.: «Ваши глаза не производят колесниц»), вызывало улыбку и современников Шекспира. В русском переводе Ю.Б. Корнеев сгладил эти недостатки, добавил изящества образам, заставляя нас забыть, что данный сонет является всего лишь репликой Фердинанда – одного из шекспировских персонажей, над неловкостью которого в этой сцене можно немного посмеяться.

So sweet a kiss the golden sun gives not To those fresh morning drops upon the rose As thy eyebeams when their fresh rays have smote The night of dew that on my cheeks down flows. Nor shines the silver moon one-half so bright Through the transparent bosom of the deep As doth thy face through tears of mine give light. Thou shin’st in every tear that I do weep. No drop but as a coach doth carry thee, So ridest thou triumphing in my woe. Do but behold the tears that swell in me And they thy glory through my grief will show. But do not love thyself; then thou wilt keep My tears for glasses, and still make me weep. O Queen of queens, how far dost thou excel, No thought can think nor tongue of mortal tell.

Луч золотого солнца не затмит, В час утра розу влажную целуя, Твой взор, с моих стирающий ланит Росу, которой ночью их залью я. Светлей, чем полный месяц в небесах,

71

Халтрин-Халтурина Е.В. «Бесплодные усилия любви» Шекспира как «остроумная комедия» с поэтическими вставками Глядящийся в серебряные волны, Твой лик, который отражен в слезах, Из глаз моих струящихся безмолвно. Меж них любую ты считать могла б Своею колесницей триумфальной: Тебе в слезе, которой плачет раб, Тем больше чести, чем она печальней. Так не люби, коль хочешь, чтоб сверкал Твой лик всегда из этих слез-зеркал. Цариц царица, ум и речь не властны Постичь и передать, как ты прекрасна.

Неумелость Фердинанда как автора сонета проявилась еще и в несовершенном чувстве сонетной формы: вместо одного завершающего куплета-«ключа» король предлагает два его варианта. Создается впечатление, что короля переполняют чувства – и в 14 строк он их вместить не может. Что просить для себя у французской принцессы, он пока тоже не решил: то ли заранее согласиться на ее отказ и впасть в уныние, то ли забыть обо всем и просто воспеть ей хвалу. Оставаясь на распутье, Фердинанд приписывает к сонету двойной – альтернативный – куплет. Следующая стихотворная вставка в пьесе «Бесплодные усилия любви» – это сонет Лонгвиля к Марии (LLL, act 4, sc. 3, ls. 55-68), который является самым правильным по форме из всех до этого момента появившихся в пьесе сонетов. Здесь выдержан правильный размер (пятистопный ямб), нет лишних наращений из дополнительных куплетов, нет и преждевременного обрывания строк на полуслове.

Did not the heavenly rhetoric of thine eye, ’Gainst whom the world cannot hold argument, Persuade my heart to this false perjury? Vows for thee broke deserve not punishment. A woman I forswore, but I will prove, Thou being a goddess, I forswore not thee. My vow was earthly, thou a heavenly love. Thy grace being gained cures all disgrace in me. Vows are but breath, and breath a vapour is. Then thou, fair sun, which on my earth dost shine, Exhal’st this vapour-vow; in thee it is. If broken then, it is no fault of mine. If by me broke, what fool is not so wise To lose an oath to win a paradise?

Хоть ты смогла риторикой очей, – Кто с ней, небесной, спорить в состоянье? – Меня от клятвы отвратить моей, Я не страшусь за это наказанья.

72

Valla. №2(4-5), 2016. Нет, не презрел я клятву. Ты – богиня, А я от женщин отрекался лишь И получу помилованье ныне, Коль милостью меня ты подаришь. Обет – дыханье, а дыханье – пар. Впивай его, как солнце в вышине, Не отвергая мой смиренный дар. Хоть я виновен, нет вины на мне: Какой глупец откажется от рая, Земной обет нарушить не желая?

Однако поэтическое упражнение и этого персонажа имеет свои изъяны. Больше всего Лонвиля тревожит нарушение клятвы, данной королю: «так прав я или не прав?» – мучается он сомнениями. Не случайно, выходя на сцену, Лонгвиль размышляет, не разорвать ли любовное послание к Марии. Возлюбленная уходит в его сонете на второй план. Главное, что его занимает – необходимость сделать верный расчет и оправдаться. Примечательно, что Лонгвиль заканчивает свой сонет вопросом, с которого и начал все рассуждения. Подметил эти сомнения и вышедший из тени король, сказав о Лонгвиле и Дюмене: «Один, чтоб в рай войти, нарушил слово. / Распутником стал Зевс в устах другого». Искушения и вероломство как спутники любви – вот тема стихотворчества Лонгвиля и Дюмена. Песенка Дюмена, адресованная Катерине, не является сонетом в строгом смысле слова, несмотря на то, что в ремарке издания 1598 г., предваряющей это стихотворение, сказано: «Дюмен читает свой сонет» (LLL, act 4, sc. 3, ls. 97-116). Скорее это стихотворение можно отнести к так называемым fourteeners (ямбический 14-сложник), с тем уточнением, что здесь добавлены дополнительные рифмы в каждом 7-м слоге. Всего слогов в песенке 140 (20 строк – по 7 слогов в каждой строке), что кратно количеству слогов в правильном английском сонете (14 строк по 10 слогов равняется 140). Будь песенка разбита на 10 строк (по 14 слогов в каждой), ее можно было бы сравнить с сонетом, вольготно улегшимся на бок. Именно такое настроение – радость человека, готового прилечь отдохнуть на опушке леса, – передают шаловливые стихи Дюмена:

On a day – alack the day – / Love, whose month is ever May, Spied a blossom passing fair / Playing in the wanton air. Through the velvet leaves the wind, / All unseen, can passage find, That the lover, sick to death, / Wish himself the heaven's breath. ‘Air’, quoth he, ‘thy cheeks may blow; / Air, would I might triumph so. But, alack, my hand is sworn / Ne'er to pluck thee from thy thorn — Vow, alack, for youth unmeet, / Youth so apt to pluck a sweet. Do not call it sin in me / That I am forsworn for thee, Thou for whom great Jove would swear / Juno but an Ethiop were, And deny himself for Jove, / Turning mortal for thy love’. Раз весной, – увы, весь год / Для любви весна цветет, — Розу я увидел вдруг. / Ветер тихо дул на луг И, резвясь, лобзал слегка / Венчик бархатный цветка. Я, ревнуя к ветерку / И томясь, сказал цветку: Если б этих нежных щек / Я, как он, коснуться мог! Но тебя мне рвать не след: / Руки мне связал обет. Ах, он тяжек молодым: / Розы рвать в охоту им. Не сочти за грех, молю, / Что его я преступлю. Если б Зевс тебя нашел, / Он жену б арапкой счел, О бессмертье позабыл / И тебя одну любил!

73

Халтрин-Халтурина Е.В. «Бесплодные усилия любви» Шекспира как «остроумная комедия» с поэтическими вставками

В душе Дюмена царит весна – самое подходящее время года для любви, когда пробуждается природа и начинают благоухать цветы. В стихотворении три основных мысли: (1) тема соблазна; (2) сопротивление соблазну; (3) шуточно-дерзкое заключение: сам Зевс изменил бы обетам ради такой красоты. Приостановимся здесь, чтобы подвести промежуточный итог: в четвертом акте в «Бесплодных усилиях любви» перед зрителем зачитано 4 сонета влюбленных кавалеров (Бирон, король Фердинанд, Лонгвиль, Дюмен). Подразумевается, что влюбленные кавалеры написали гораздо больше виршей в честь своих дам. Не случайно французская принцесса, получив очередное послание от короля Фердинанда (акт 5, сц. 1), говорит:

Богачками мы станем до отъезда, Коль будем столько получать подарков. Я гнусь уже под тяжестью алмазов. Взгляните, что король влюбленный шлет. Розалина: Он ничего не приложил к подарку? Принцесса Как ничего? Стихов любовных столько, Что ими сплошь исписан без полей И с двух сторон огромный лист бумаги, А воск печати за нехваткой места Приложен прямо к слову «Купидон».

В последнем акте пьесы французская принцесса, засыпанная сонетами-письмами от влюбленного короля и уставшая от его игры в таинственность, пытается вывести беседу с ним на новый виток, показав, что сонет может воплощаться не только на бумаге, но и в живом, откровенном диалоге (подробнее см. об этом: [Халтрин-Халтурина 2016б]). Однако король, вопреки просьбам принцессы, не преуспел в импровизированном сложении сонетов. Между дамами и кавалерами вновь происходит размолвка. Наконец, Бирон, согласившись со своей возлюбленной Розалиной, что притворство и истинная любовь – две вещи не совместные, смиренно признает: он должен вести себя естественно, оставив словесное пижонство и познав искусство непринужденности (sprezzatura). Только после этого признания в речах Бирона выкристаллизовывается новый – повинный – сонет (LLL, act 5, sc. 2, ls. 402-415). Как указывают комментаторы современных научных изданий, у Шекспира сонет начинается строкой O, never will I trust to speeches penned. В переводе Ю.Б. Корнеева сонет Бирона выглядит как удлиненный. Здесь завершенный сонет оригинала (3 катрена и куплет) мы выделяем отбивкой вправо. Thus pour the stars down plagues for perjury. Can any face of brass hold longer out? Here stand I, lady. Dart thy skill at me – Bruise me with scorn, confound me with a flout, Thrust thy sharp wit quite through my ignorance, Cut me to pieces with thy keen conceit, And I will wish thee never more to dance, Nor never more in Russian habit wait. O, never will I trust to speeches penned, Nor to the motion of a schoolboy’s tongue, Nor never come in visor to my friend,

74

Valla. №2(4-5), 2016. Nor woo in rhyme, like a blind harper’s song. Taffeta phrases, silken terms precise, Three-piled hyperboles, spruce affectation, Figures pedantical – these summer flies Have blown me full of maggot ostentation. I do forswear them, and I here protest, By this white glove – how white the hand, God knows! — Henceforth my wooing mind shall be expressed In russet yeas, and honest kersey noes. And to begin, wench, so God help me, law! My love to thee is sound, sans crack or flaw.

Мстят звезды тем, кто клятву преступил. Чей медный лоб снесет позор подобный? Красавица, казни: я согрешил. Рази презреньем, бей насмешкой злобной, Мечом острот мой ум в куски рубя, Сарказмом раздави меня, невежду. Не стану я на танцы звать тебя, У московитов занимать одежду, В речах кудрявых чувство изливать, Мальчишке в важном деле доверяться, В поэта, как слепой арфист, играть И маской от любимой закрываться. Прочь, бархат фраз, ученых и пустых, Парча гипербол, пышные сравненья. Они – как мухи. От укусов их Распухла речь моя до омерзенья. От них отрекшись, я даю обет Перчатке белой с ручки белоснежной Лишь с помощью сермяжных «да» и «нет» Отныне объясняться в страсти нежной. Итак, начну. – Я обожаю вас Без фальши, без притворства, без прикрас.

Казалось бы, Бирон достиг совершенства: смог вписать живую речь в изысканную форму сонета. Его сонет строен: четкое деление на строфы, отсутствие усечений, приращений, удлинений строк, – всё свидетельствует о достигнутом поэтическом мастерстве кавалера. Градация смыслов в сонете – отказ от лукавства и фальши (катрен 1), отказ от вычурных фраз (катрен 2), принятие новых намерений изъясняться просто и ясно (катрен 3) – не вызывает нареканий. Однако лексика, на которую Бирон сбивается в конце сонета, выдает в нем не мастера, а ученика. Изящной простоте и естественности речи тоже надо учиться. Вычеркнув из речи напыщенные обороты, Бирон впадает в другую крайность: в завершающем куплете он называет возлюбленную даму сниженно-разговорным wench («девица» – обычное обращение к представительнице низшего сословия). Затем, словно удивившись своему промаху, 75

Халтрин-Халтурина Е.В. «Бесплодные усилия любви» Шекспира как «остроумная комедия» с поэтическими вставками употребляет просторечное междометие law (ср. нейтральное in truth = «так, правда!»): «угу!». И в попытке загладить неловкость прибегает к иностранным – родным для его дамы сердца – французским словам: sans («без»). «Моя любовь крепка: sans зацепки и задоринки» – неуклюже резюмирует Бирон. Удивленная Розалина отвечает только: «sans “sans” прошу Вас». Таким образом, ни один персонаж в «Бесплодных усилиях любви» не удостоился чести выступить с идеальным сонетом. В каждом сонете пьесы содержится откровенный промах или пикантный изъян, над которыми Шекспир – устами других персонажей – предлагает зрителю позабавиться. Звучания одиноких мужских голосов в сонетах сменяется дуэтом мужских и женских голосов. Дамы показаны в качестве умных собеседниц, способных убедить собеседника «переписать» их поэтическое подношение в ином стилевом регистре. Глубина чувств проверяется в этой пьесе искренностью слов. Дамы остаются глухи к напыщенным фразам и «ходульному» стихоплетству. Серьезным испытанием для кавалеров становится создание совершенного стихотворения в живой непринужденной беседе. А отсутствие идеального любовного сонета вполне соотносится со смыслом названия этой остроумной комедии – «Бесплодные усилия любви». Халтрин-Халтурина Е.В., г. Москва

Литература Алексеев 1965 – Алексеев М.П. Приложение. Шекспир и русское государство XVIXVII вв. // Шекспир и русская культура / Сост. Алексеев М.П. – М.: Наука, 1965. С. 784-805. Андреев 2010 – Андреев М.Л. Бальдассаре Кастильоне и жанр трактата о правилах поведения // История литературы Италии, т. 2, кн. 2. – М.: ИМЛИ РАН, 2010. С. 137-156. Халтрин-Халтурина 2016а – Халтрин-Халтурина Е.В. Сонетные вставки в пьесах Шекспира // У. Шекспир. Сонеты / Изд. подготовили А.Н. Горбунов, В.С. Макаров, Е.А. Первушина, В.С. Флорова, Е.В. Халтрин-Халтурина. – М.: Наука, 2016 (в печати). Халтрин-Халтурина 2016б – Халтрин-Халтурина Е.В. Шекспировские сонеты-диалоги: от «Бесплодных усилий любви» к «Ромео и Джульетте» // Известия РАН. Серия литературы и языка. 2016. Т. 75, № 4. С. 35-41. Чуковский 2012 – Чуковский К.И. «Бесплодные усилия любви» [Статья] // Чуковский К.И. Собрание сочинений: В 15 т. Т. 10. – М.: Агенство ФТМ, Лтд., 2012. С. 627-655. Carroll 1976 – Carroll W.C. The Great Feast of Language in “Love’s Labour’s Lost”. Princeton: Princeton University Press, 1976. Colie 1974 – Colie R.L. Shakespeare’s Living Art. Princeton: Princeton University Press, 1974. Holman 1980 – Holman H. A Handbook to Literature. 4th ed. Indianapolis: Bobbs-Merrill Educational Publishing Company, Inc., 1980.
 Аннотация В статье рассматривается пять вставных сонетов из пьесы Шекспира «Бесплодные усилия любви»: цикл сонетов-писем, написанный королем Фердинандом и его приближенными, а также финальный сонет Бирона о необходимости оставить словесное пижонство и познать искусство непринужденности (sprezzatura) для того, чтобы одержать 76

Valla. №2(4-5), 2016. победу на поприще любви. Ранее не все стихотворения, сочиненные героями, рассматривались исследователями как сонеты. Автор статьи демонстрирует, что все вставные стихотворения представляют собой в той или иной степени попытки персонажей сочинить сонет (не обязательно удачные). Сонетосложение в этой пьесе Шекспира представлено как обязательное испытание для влюбленных придворных, что отвечает духу жанра «остроумная комедия идей». Ключевые слова Шекспир; «Бесплодные усилия любви»; кончетто; «пьеса-в-пьесе»; вставные сонеты Сведения об авторе Халтрин-Халтурина Елена Владимировна, г. Москва, Институт мировой литературы РАН им. А.М. Горького, Отдел классических литератур Запада и сравнительного литературоведения. e-mail: [email protected], website: http://lenah.freeshell.org/








77

Флорова В.С. Адресация в сонетах Петрарки и Шекспира

Адресация в сонетах Петрарки и Шекспира Эпоха Ренессанса – это эпоха великого диалога культур, эпоха великого собеседования; время, которое эхом подхватывает слова иных времен. По глубокому и проницательному наблюдению Л.М. Баткина, Возрождение – эта первая в человеческой истории попытка синтеза разных культур, в которых ренессансные гуманисты интуитивно уловили онтологическое единство. «При очень свободном отношении к античности и христианству, – пишет Л.М. Баткин, – люди Возрождения двигались внутри этих духовных миров и, хотя были способны подойти к каждому из них с меркой другого, это для них в конечном счете один мир» [Баткин 1995: 189]. Первые гуманисты оказались на перекрёстке культур и осознали этот перекрёсток как «средоточие времён» [ibid.: 188]. Они «решились строить новую культуру на семи ветрах, из гетерогенного наследия, с острым историческим и критическим чувством остранения и не менее острым прозрением близости. Гуманисты впервые обнаружили, что история дискретна и целостна одновременно» [ibid.: 192]. Отсюда эклектизм Возрождения, его видимая несамостоятельность и зачастую очевидная несостоятельность в логической, философской или научной сфере; но отсюда и те исключительные достижения, которые Ренессанс дает в сфере чисто художественной. Ведь встреча культур, каждая из которых осознается как родная, была возможна только в диалоге. «Ренессанс “как таковой”, – замечает Л.М. Баткин, — лишь неповторимая возможность диалога; все конкретно-определённое в сфере его мысли и творчества, собственно, неренессансно, будь то христианство, “словесность”, платонизм, герметизм, аверроизм, интерес к внешнему миру и к измерению» [ibid.: 187]. Острое чувство двойственного – уникального и универсального – характера времени породило у гуманистов новое восприятие истории, чувство историзма. Две огромные эпохи – античность и средневековье – начали стремительно обретать свое лицо, и гуманисты стали беседовать с ними как с живыми людьми. Для человечества это был первый опыт. Античность не знала истории как живой развивающейся целокупности. Для античного мироощущения «история существует в космосе; и основные законы истории являются тут астрономическими законами. 〈…〉 Тут нет трепещущей волны исторического развития, нет интереса к прошлому и будущему, нет безвозвратности и неповторимости, нет борьбы и победы. Тут – навеки статическое и только внутри себя равномерно вращающееся статуарное бытие, самодовлеющее, вечное, беспрерывное» [Лосев 1993: 654-655]. В этом смысле очень любопытные наблюдения сделал О. Шпенглер, образно назвавший античное чувство времени «эвклидовским», «точечным», связанным с «настоящим моментом», с имеющим место быть фактом. Именно поэтому, в частности, античная трагедия представляет собой драму положений, а не драму характеров. «Наша трагедия, – пишет Шпенглер, – возникла из чувства неумолимой логики становления. Грек же чувствовал алогичность, слепую случайность момента» [Шпенглер 1993: 166]. Неразвитое чувство истории определяет то обстоятельство, что античность совершенно не знала археологии, не имела музеев, не занималась историософией. Для Средних веков, напротив, история была творением Бога, манифестацией высшего смысла, воплощением Божественного замысла о мире. «Средневековый автор, – замечает один из крупнейших исследователей итальянского Возрождения Э. Гарен, – стремится свести всё прошлое к одному измерению, смешивая людей и события и относясь с полным безразличием к конкретно-исторической определённости времени, будучи поглощен исключительно ценностями вечными и абсолютными, вневременными» [Гарен 1986: 358-359]. Откровение Ренессанса состояло в том, что он «опознал» в истории не только Божественный промысел, но и творение человека. Уникальность, неповторимость человеческого во времени выступила на первый план. Поэтому для Возрождения, как пишет Э. Гарен, «встреча с прошлым, явление прошлого не 78

Valla. №2(4-5), 2016. есть смутная имперсональность истины, где нет разницы между моим и чужим, нет, это беседа, где каждый, я и он, выходит в собственных одеждах и с речью, наиболее ему присущей» [ibid.: 360]. Обращение к целым эпохам как к живым целокупностям – вот что характерно для первых гуманистов и для Петрарки. Для этих людей нет непреодолимых границ, нет культурного отчуждения. Они говорят со всеми культурами разом, сообщая о сиюминутном так же серьезно, как и о вечном. Переписка итальянских гуманистов долгое время поражала исследователей своей кажущейся «искусственностью»: направляя письмо конкретному человеку, отправитель исписывал многие страницы так, словно имел в виду целое общество вероятных получателей, причем не обязательно современных. Отсюда обилие риторических жестов, кажущихся неумеренными комплиментов, которые мирно соседствуют с информацией личного и даже бытового характера. Действительно, гуманистическая переписка изначально не предполагала только личного использования. Письмо было не столько письмом, сколько посланием и не воспринималось как нечто интимное, предназначенное для одного адресата. Поэтому, как пишет Л.М. Баткин, зачастую «корреспонденты 〈…〉 пользовались письмами не для обмена злободневной и личной информацией, а для общих рассуждений и упражнений в элоквенции по цицероновскому образцу. Эпистола часто посылалась не только адресату, но и друзьям адресата, а те, в свою очередь, делали с неё копии, так что она могла расходиться во многих экземплярах. Это были, собственно, не письма, как мы их понимаем, а сочинения особого литературного жанра» [Баткин 1995: 133]. При подобном понимании роли и значения письма неудивительно, что вскоре возникли целые собрания писем, которые воспринимались как часть художественного наследия писателя. Петрарка представляет собой образцовый пример автора таких эпистолярных сборников. Как истый гуманист, он пишет письма не только к близким людям, но и к людям, жившим столетия тому назад, а одно письмо обращает к потомкам. Он правит и заново переписывает послания, датируя их задним числом.1 Здесь интересно само понимание адресации, авторское представление о читателе такого интимного с нашей точки зрения сочинения, как письмо. Адресат Петрарки – это все, весь образованный читающий мир – прошлый, настоящий и будущий. В душе поэта словно бы нет такой сокровенной тайны, которую он не мог бы и не хотел бы поведать каждому культурному человеку. Недаром его автобиографическая книга так и называется: Secretum («Моя тайна»). Франциск обнажает свою душу не только перед Августином (создателем великой «Исповеди»), но и перед миром так же, как перед Богом и Истиной. Петрарковский опыт – жизни, любви, творчества, самопознания – открыт для всех, и поэт уверен в его общекультурной ценности. Поэтому самым интимным движениям души придан торжественный литературный характер. Как метко обобщает Л.М. Баткин, у итальянских гуманистов «стилизация жизни и сама жизнь совпадали» [ibid.: 138]. Лирический герой петрарковской «Книги песен» также типично ренессансная личность. Он открыт всему миру в своем исповедании самых интимных чувств; его признания в любви к Лауре становятся обращением к каждому, кто способен чувствовать и понимать. Любовь к Лауре для лирического героя Петрарки – это стимул для открытого рассказа о самом себе, обо всём человеческом, а для средневековья – слишком человеческом. Однако реальная Лаура – каким бы странным это ни казалось на первый взгляд – является не целью дискурса, а своеобразным средством, импульсом, неким «орудием» саморазвития и самопознания лирического героя. Поэтому она принципиально недостижима. Это не столько 1

Так, Л.М. Баткин замечает, что «письмо о восхождении на альпийскую вершину Мон Ванту, датированное 1336 г., как недавно выяснилось, сочинено около 1353 г., и значит, этот прославленный документ, всегда приводимый как пример новой художественной впечатлительности, повествует о вымышленных фактах» [Баткин 1995: 135]. Новая художественная впечатлительность, впрочем, от этого не страдает.

79

Флорова В.С. Адресация в сонетах Петрарки и Шекспира живая женщина, сколько символ красоты человеческой личности. Как отмечает Дж. Керриган, поэт словно отторгает от себя живой – будничный – прототип своего поэтического образа. «Августин, персонаж “Моей тайны”, говорит нам, что сама женщина умрет молодой и уже некрасивой, истощённой частыми родами. Поэтическое io, кажется, игнорирует такую Лауру, пребывая в рабстве у ускользающего образа. 〈…〉 Лаура есть всё, к чему надлежит стремиться, однако (и следовательно) она вовек недостижима. Избегая обладания, она становится предметом обладания для поэта» [Kerrigan 2004: 27]. Лаура как воплощение человеческой красоты есть не реальное лицо, а эстетический идеал гуманиста. Адресат «Книги песен» Петрарки ясно обозначен уже в самом первом сонете: Voi ch’ascoltate in rime sparse il suono di quei sospiri ond’io nudriva ’l core in sul mio primo giovenile errore quand’era in parte altr’uom da quel ch’i’ sono, del vario stile in ch’io piango et ragiono fra le vane speranze e ’l van dolore, ove sia chi per prova intenda amore, spero trovar pietà, nonché perdono.2

Chi per prova intenda amore («тот, кто испытал любовь») или «благородные дамы» (к которым обращаются, например, Данте в «Новой жизни» и Фьяметта у Боккаччо), а также собственные коллеги по перу – вот имманентный читатель итальянских гуманистов. Петрарка пишет не столько обращаясь к Лауре, сколько о Лауре, обращаясь при этом к постороннему, в той или иной мере гипотетическому читателю. Он имеет в виду прежде всего гуманитарно образованного человека, способного оценить изящество стиха и мысли, красоту слога и платоническую возвышенность чувства; не в последнюю очередь он взывает к вниманию утонченных и образованных «благородных дам», на чье сострадательное участие может рассчитывать его лирический герой. Реальная Лаура может умереть – и действительно умирает – за время поэтического прославления; но её смерть не является препятствием и не служит поводом для прекращения поэтического дискурса. Лаура Петрарки – это, как мы уже видели, не столько реальная женщина, сколько идея, символ страстно желаемой поэтом славы. Поэтому Петрарка говорит о своей любви, словно обращаясь ко всему миру – не только к настоящему, но и к будущему; словно он стоит на мировой сцене и самые задушевные слова о самых интимных чувствах осознанно произносит так, чтобы они эхом отозвались во всей человеческой культуре. Но не только реальная Лаура – Лаура как поэтический персонаж рисуется современному читателю достаточно смутно. Хотя лирический герой «Канцоньере» искренне намерен прославить не себя, а свою даму, для читателя высшую ценность представляет именно он сам. Лаура – это идеал, даже платоновская идея. Она руководит человеком, но подлинная жизнь творится не в ней, а в лирическом герое. Если она – статичный центр, то он – динамичная доминанта поэтического универсума. И это естественно. Человек эпохи Возрождения хотя и осознал ценность человеческой уникальности и увидел человеческий лик целых исторических эпох, всё же не стал ещё современной атомарной самодовлеющей

2

В собранье песен, верных юной страсти, Щемящий отзвук вздохов не угас С тех пор, как я ошибся в первый раз, Не ведая своей грядущей части. У тщетных грез и тщетных мук во власти, Мой голос прерывается подчас, За что прошу не о прощенье вас, Влюблённые, а только об участье. (Перевод Е. Солоновича)

80

Valla. №2(4-5), 2016. личностью. Его речь, его беседа, его творчество представляют собой непосредственный процесс постепенного становления. Ренессансный человек, едва осознавший неповторимость своей жизни и опыта, возвещает о них громко, в полный голос, прошлому и будущему. До «уединения», до тихой сокровенности и потаённости ещё очень далеко. Поэтому лирический герой Петрарки бессознательно сосредоточен на обнаружении единственно-неповторимого лица – но не Лауры, а своего собственного. Вечное и повседневное, возвышенное и будничное, гармоничное и противоречивое – всё это существует и пульсирует живой кровью отнюдь не в даме, а в воспевающем её поэте. Идея статична и непротиворечива. Лаура-символ не знает человеческих страстей и слабостей, и даже смерть не касается её, когда она уходит из физического мира. В вечно торжествующей идее нет места трагедии. Но и страсти, и слабости, и трагизм живут в лирическом герое Петрарки. Это он изо дня в день – из сонета в сонет – переживает свою любовь и ошибки, мучается сомнениями, гордится безграничностью творческих сил человека и потрясён ограниченностью его же возможностей. Лирический герой «Канцоньере» на сияющей заре Возрождения переживает на собственном опыте недостаточность и крушение гуманистических надежд. Всё, что А.Ф. Лосев говорит об эстетике Ренессанса в целом, полностью относится к самоощущению лирического героя Петрарки: «Эстетика Ренессанса базировалась на человеческой личности, но она прекрасно понимала ограниченность этой личности. Она буйно и бурно заявляла о правах человеческого субъекта и требовала его освобождения – и духовного, и душевного, и телесного, и вообще материального. Но эстетика Ренессанса обладала одним замечательным свойством 〈…〉: она знала и чувствовала всю ограниченность изолированного человеческого субъекта. И это навсегда наложило печать трагизма на всю бесконечно революционную стихию возрожденческого индивидуализма» [Лосев 1998: 60]. Петрарковский трагизм не касался идеала – он касается человеческого понимания идеала, предложенного ренессансным платонизмом и гуманизмом. Лирический герой способен очаровываться и разочаровываться в нём; в самом начале «Книги песен» воспитанный христианством поэт с глубокой печалью прощается с тем, что стало ему так дорого – со своей юношеской ошибкой: mio primo giovenile errore. Лаура остаётся в стороне от всего этого, «ибо она безвинна», как говорит Августин в «Моей тайне» [Петрарка 1984: 512]. К любви, сомнениям, счастью и трагедии оказывается причастен только сам Петрарка и мы, внимающие ему читатели, к которым он обращается как рассказчик к слушателям, как собеседник к собеседникам. С Шекспиром всё иначе. Его лирический герой и сознательно, и бессознательно сосредоточен не на своей уникальности, а на уникальности другого – адресата, который одновременно является центром личности лирического героя. Человеческое бытие открывается лирическому герою Шекспира не через переживание себя, а через своё переживание другого. «Создаётся впечатление, что Шекспир мог постичь значимость жизни только когда она воплощалась для него в человеке, словно по-настоящему он мог любить только человека как воплощение этой значимости», – проницательно отмечает Дж. Лишмэн [Leishman 2013 (1961): 51]. Поэтому Шекспир никогда не уходит и не может уйти от будничного, сиюминутного, противоречивого и даже откровенно низкого в другом. Отсюда проистекает видимое несоответствие между желанным идеалом человеческого совершенства и реальным лицом адресата – человеческим, слишком человеческим. О другом (будь то друг или возлюбленная) нельзя сказать, что он «безвинен»: он так же причастен человеческим страстям и слабости, как и сам лирический герой. Именно об этом будет говорить поэт, причём не как рассказчик «посторонним» слушателям, а обращаясь к самому адресату. Такая беседа интимна; трагедия жизни здесь разделена на двоих. Вообще, трагизм шекспировских сонетов обуславливается тем, что в них поэту предстоит попрощаться не столько с идеалом, сколько с любимыми лицами, с живыми людьми, физическое существование которых так неповторимо и так кратковременно. Поэтому эпикурейское carpe diem звучит у Шекспира как погребальный колокол, а его сонеты, как замечает Лишмэн, «исполнены печали, 81

Флорова В.С. Адресация в сонетах Петрарки и Шекспира отличной от петрарковской, и напоминают о том, чем в такой значительной степени дышит великая поэзия античного мира: почти подавляющей печалью от факта мимолетности человеческой жизни» [Ibid.: 52]. В этом отношении лирический герой Шекспира уже больше наш современник, чем человек эпохи Возрождения. Мы знаем, что адресат сонетов Шекспира отнюдь не идеален. Он живой человек и, как каждый из нас, непоследователен и противоречив. Это естественно и удивления не вызывает. Герои любого талантливого литературного произведения заставляют целые поколения читателей верить в их реальность. Удивительно другое. Адресат – Прекрасный друг шекспировских «Сонетов» – не просто «живой»: он, пожалуй, «излишне» живой, поскольку постоянно противоречит своему автору, Шекспиру. Стоит отметить, что второстепенный адресат – Смуглая дама – при всем своем сложном для лирического героя характере подобных хлопот автору не доставляет. Чтобы увидеть это, обратимся к текстам. Известно, что Смуглая дама Шекспира – особа не самой безупречной репутации. Лирический герой прямо именует ее изменницей и клятвопреступницей: In loving thee thou know’st I am forsworn, But thou art twice forsworn, to me love swearing, In act thy bed-vow broke and new faith torn, In vowing new hate after new love bearing3 – (Q 152)

и с горечью заявляет, что она неразборчива в любовных связях: …those lips of thine, That have profaned their scarlet ornaments And sealed false bonds of love as oft as mine, Robbed others’ beds’ revenues of their rents.4 (Q 142) Why should my heart think that a several plot Which my heart knows the wide world’s common place?5 (Q 137)

Однако такое поведение возлюбленной, хотя и мучительное для лирического героя, не является неожиданностью для автора: Смуглая дама изначально не мыслилась Шекспиром как идеал красоты и совершенство добродетели. Лирический герой волен видеть в ней обычную женщину – не самую красивую и даже не самую достойную, увлекающуюся, которую в ее погоне за житейскими радостями и надеждами (thy hope) можно сравнить с хлопотливой хозяйкой, гоняющейся по двору за домашней птицей (Q 143). Она доступна соблазнам, и лирический герой вполне может соблазнить ее, чем он и занимается, пуская в 3

Ты знаешь, что, любя тебя, я стал клятвопреступником, Но ты дважды клятвопреступница, клянясь в любви мне: Ты разбила обет своего [брачного] ложа и новую верность разорвала, Дав обет новой ненависти после того, как выносила новую любовь. – Здесь и далее подстрочный пер. наш (Авт.).

4

…эти твои губы, Которые оскверняли свою алую красу И скрепляли лживые любовные клятвы так же часто, как и мои [губы], Разбойничьи воруя проценты с доходов чужого ложа..

5

Почему мое сердце считает обособленным участком то, Что мое сердце знает за общее место для всего мира?

82

Valla. №2(4-5), 2016. ход двусмысленное красноречие (Q 135-136). По замыслу автора, Смуглая дама не имеет ничего общего ни с петрарковской Лаурой, ни (тем более!) с дантовской Беатриче. Ее физическая красота сомнительна, а о красоте ее нравственного облика не стоит и говорить: In faith, I do not love thee with mine eyes, For they in thee a thousand errors note; 〈…〉 Nor are mine ears with thy tongue’s tune delighted, Nor tender feeling to base touches prone, Nor taste, nor smell, desire to be invited To any sensual feast with thee alone6 (Q 141)

– заявляет лирический герой и утверждает, что поступки его возлюбленной еще некрасивее: In nothing art thou black save in thy deeds7 (Q 131) Canst thou, O cruel! say I love thee not 〈…〉 When all my best doth worship thy defect8 (Q 149)

Примеров таких «объективных» оценок лирическим героем житейской заурядности своей возлюбленной можно привести множество; собственно говоря, других просто не существует. Любящий герой, разумеется, глубоко страдает от недостатков любимой женщины; но для автора логика поведения Смуглой дамы полностью соответствует характеру персонажа, и не вызывает у него ни недоумения, ни какого-либо творческого дискомфорта. Что бы ни делала Dark Mistress, представлениям автора она не противоречит: о ней никак нельзя сказать, что она вынуждает Шекспира менять свои замыслы или ставит в его творческий тупик. Мы, например, знаем, что в определенный момент Смуглая дама вступит в любовную связь с Прекрасным другом лирического героя; однако эта фабульная коллизия предусмотрена автором – создателем всех трех персонажей, так же, как предусмотрена Шекспиром-драматургом фабульная коллизия «Двух веронцев». Измена возлюбленной не просто полностью вписана, но почти «затребована» авторской концепцией героини. Отчасти поэтому шекспировские персонажи – и Валентин, и лирический герой «Сонетов» – в целом не меняют своего отношения к обидевшему их другу, хотя они, в отличие от своего автора, в достаточной мере потрясены предательством дорогого человека:

6

Правду сказать, я не люблю тебя глазами, Ибо они в тебе тысячу изъянов замечают 〈…〉 Ни уши мои не восхищены тоном твоей речи, Ни нежное чувство не склонно к низменным прикосновениям, Ни вкус, ни обоняние не желают быть приглашенными Тобою ни на какой пир чувств. 7

Ничем ты не черна, кроме как своими делами.

8

И ты можешь, о жестокая! говорить, что я не люблю тебя, 〈…〉 Когда все лучшее во мне почитает твои недостатки.

83

Флорова В.С. Адресация в сонетах Петрарки и Шекспира Then, if for my love thou my love receivest, I cannot blame thee for my love thou usest; But yet be blamed, if thou thyself deceivest By wilful taste of what thyself refusest.9 (Q 40)

Однако лирический герой быстро находит своему другу оправдание: Gentle thou art, and therefore to be won, Beauteous thou art, therefore to be assailed. And when a woman woos, what woman’s son Will sourly leave her till he have prevailed?10 (Q 41)

После чего легко возвращается к своим прежним оценкам и друга, и возлюбленной: That thou hast her, it is not all my grief, And yet it may be said I loved her dearly; That she hath thee, is of my wailing chief11 – (Q 42)

и характеризует их так же, как и до их измены: Two loves I have of comfort and despair, Which like two spirits do suggest me still: The better angel is a man right fair, The worser spirit a woman colour’d ill.12 (Q 144)

Как персонаж Смуглая дама полностью проработана автором. В данном случае неважно, в какой мере это действующее лицо может быть задано обстоятельствами жизни Шекспира-писателя; важно то, что оно полностью создано и завершено как художественный образ. О Прекрасном друге этого сказать нельзя. Друг-адресат – этот тот нерв, благодаря которому у современного читателя рождается ощущение предельной жизненности сонетов. Это персонаж незавершенный, живой и активный, постоянно не совпадающий с самим собой. Авторское задание в отношении 9

Если из-за моей любви ты мою любовь [т.е. любимую] принимаешь, Я не могу порицать тебя, ибо ты пользуешься моей любовью; Но все же будь порицаем, если ты сам себя обманываешь, Добровольно пробуя то, от чего сам отказываешься. 10 Ты благороден и, следовательно, тебя завоевывают; Ты красив, следовательно, тебя атакуют; А когда женщина добивается внимания, какой сын женщины Угрюмо покинет ее, пока не одолеет? 11

То, что ты владеешь ею, не вся моя печаль, Хотя все-таки можно сказать, что я нежно люблю ее; То, что она владеет тобой – вот главная причина моего плача.

12

Две любви есть у меня – для утешения и для отчаянья, Которые, словно два духа, до сих пор влияют на меня. Мой лучший ангел – мужчина воистину прекрасный, Мой худший дух – женщина, чьи краски дурны.

84

Valla. №2(4-5), 2016. Прекрасного друга периодически расходится с тем, что получается в художественной реальности: «созданное» противоречит «заданному». Именно это несовпадение авторского замысла о действующем лице с самим действующим лицом создает главный конфликт в «Сонетах». Драмы «Сонетов» не существовало бы, если бы характер адресата не соответствовал только представлениям лирического героя о нем. Однако поведение персонажа постоянно противоречит намерениям автора, Шекспира. Такая незавершенность образа, вероятно, могла повредить сюжетному повествованию, нарративу; однако шекспировский сонетный цикл только выигрывает от такой видимой «незаконченности». Недостаточность завершающего авторского контекста позволяет «Сонетам» казаться кусочком живой жизни, осколком подлинной биографии поэта. Ведь если персонаж действует в произведении словно помимо воли автора, на это есть одна причина: он действительно живой. Стоит также помнить, что неоднозначная литературная «личность» адресата определяет собою и литературную «личность» лирического героя, что придает художественному универсуму «Сонетов» импульс постоянного движения. Друг-адресат задуман автором как фигура в значительной мере идеализированная. В эстетической системе «Сонетов» именно он заполняет собой ту лакуну, которая образовалась после удаления образа идеальной возлюбленной. Друг – это подлинная Муза поэта, благодаря которому в лирическом герое пробуждаются вдохновение, талант и мастерство: So oft have I invoked thee for my Muse And found such fair assistance in my verse13 (Q 78)

И не только Муза: друг – это лучшая часть лирического героя; все самое дорогое, что у него было и будет: O, how thy worth with manners may I sing, When thou art all the better part of me?14 (Q 39) Their images I loved I view in thee, And thou, all they, hast all the all of me15 (Q 31)

В этом смысле Прекрасный друг мало чем отличается от петрарковской Лауры. «Истинным возлюбленным в цикле является Друг», – замечает по этому поводу Дж.У. Ливер в книге, специально посвященной обзору елизаветинских сонетов. – «Все похвалы, прежде воздаваемые героиням сонетов, теперь его по праву, и все прошлые любви поэта вновь обрели существование в его особе. Путеводная звезда природы и человечества, он “мира свежее украшение // И единственный герольд пестрой весны” (I), так же, как и “образец красоты для будущих поколений” (XIX). Он сочетает в себе обещание весны и исполнение осени, словно деревья земного рая, несущие одновременно и цветы, и плоды; он первоисточник и для Елены, и для Адониса, образец совершенства для обоих полов (LIII). 13

Я так часто взывал к тебе как к своей музе, И находил такую прекрасную помощь для своего стихотворства...

14

О, как твою ценность могу я учтиво воспеть, Когда ты весь – лучшая моя часть? 15

Образы тех, кого я любил, я вижу в тебе, И всему тебе – им всем – я весь принадлежу.

85

Флорова В.С. Адресация в сонетах Петрарки и Шекспира 〈…〉 Эту шекспировскую концепцию следует смело принимать с самого начала, если мы хотим, чтобы сонеты имели какой-нибудь смысл для читателя» [Lever 1966: 183]. Друг представляется лирическому герою единственной постоянной ценностью, основным ориентиром, сообразуясь с которым он выстраивает свою самооценку. Любовь к другу и его доброе расположение способны определять самый физический облик лирического героя: любя, он словно обретает новую молодость и новую красоту: My glass shall not persuade me I am old, 〈…〉 For all that beauty that doth cover thee Is but the seemly raiment of my heart.16 (Q 22) …I, made lame by fortune’s dearest17 spite, Take all my comfort of thy worth and truth. 〈…〉 So then I am not lame, poor, nor despised18 (Q 37)

Даже самоуважение лирического героя и то зависит от друга: When, in disgrace with fortune and men’s eyes, I all alone beweep my outcast state 〈…〉 Wishing me like to one more rich in hope, Featured like him, like him with friends possess’d, Desiring this man’s art and that man’s scope, With what I most enjoy contented least; Yet in these thoughts myself almost despising, Haply I think on thee, and then my state, Like to the lark at break of day arising From sullen earth, sings hymns at heaven’s gate.19 (Q 29)

16

Мое зеркало не убедит меня, что я стар 〈…〉 Ибо вся эта красота, которая покрывает тебя, Есть только благовидное одеяние моего сердца. 17

Предлагалось чтение direst «суровейший».

18

…Я, ставший калекой от злобы ужаснейшей (?) судьбы, Обретаю все свое утешение от твоей ценности и правды. 〈…〉 Вот почему я не калека, не беден, не презираем.

19

Когда, в немилости у судьбы и людских взоров, Я в полном одиночестве оплакиваю свою отверженность, 〈…〉 Желая, чтобы я был похож на того, кто более богат надеждой, Выглядел, как тот; как этот обладал друзьями, Желая искусности этого человека и свободы того, Меньше всего довольный тем, чем я больше наделён; Все же [когда], в этих мыслях себя самого почти презирая, Случайно я помыслю о тебе, тогда моё существо, Как жаворонок, взлетающий к просвету дня С угрюмой земли, поёт гимны в преддверии небес.

86

Valla. №2(4-5), 2016. Таким образом, по первоначальному замыслу автора, Прекрасный друг должен был стать живым идеалом, благодаря которому лирический герой мог не только творить, но и самоутверждаться. Однако, в отличие от петрарковской Лауры, другу-адресату положение идеала оказалось не по силам: после первых двадцати стихотворений он на наших глазах быстро превращается в обыкновенного человека – увлекающегося, ошибающегося, легкомысленного, самолюбивого и требовательного. Он с легкостью может нанести обиду лирическому герою, хотя способен и на глубокое раскаяние. Реальный образ друга, его действия и поступки постоянно расходятся с его же идеальными качествами, приписанными ему автором. В этом смысле можно говорить о том, что друг постоянно уходит из-под авторского контроля, преподнося своему создателю все новые «сюрпризы». Серия сонетов, связанная с поэтами-соперниками, и серия, посвященная «любовному треугольнику», являются только наиболее яркими иллюстрациями такого несовпадения авторского замысла и реального поведения персонажа. В действительности это несовпадение проявляется в сонетах на всех уровнях. Известно, что творческое задание автора наиболее открыто и прямо выражается через обозначение его идеологической позиции. Однако, как отмечает детально исследовавший этот вопрос Б.А. Успенский, «с п е ц и а л ь н ы е средства выражения идеологической точки зрения 〈…〉 крайне ограничены» [Успенский 2000: 32]. Одним из этих редких, но очень ярких средств являются постоянные эпитеты. В «чистом» виде они встречаются в фольклорной поэзии, однако так или иначе употребляются и в авторской словесности. Применительно к сонетам Шекспира под постоянным эпитетом следует иметь в виду характеристику, которая, как правило, сопровождает именование того или иного персонажа. Иногда эти качественные определения опускаются; однако в целом частотность их употребления позволяет считать их постоянными. В лирике Шекспира такие эпитеты выполняют важную функцию: они сигнализируют о наличии в «Сонетах» определенной эстетической системы. Характеристики Прекрасного друга и Смуглой дамы у Шекспира намерено противопоставлены. Качества друга определяются платоновской триадой Красоты-БлагаИстины: fair, kind, true – и их синонимами: beautiful, sweet, good, constant и т.д.; Смуглую даму характеризуют окказиональные антонимы: black, foul, proud. Стоит отметить, что, если эпитеты fair, kind и true так или иначе можно обнаружить в сонетах, обращенных к Смуглой даме применительно к ней же (в данном случае они, как правило, свидетельствуют о наваждении, охватившем лирического героя, которое не позволяет ему видеть свою возлюбленную в истинном свете; см., например, Q 131, Q 143, Q 138, Q 152), то эпитетов black и foul применительно к другу не встречается. Black в сонетах к другу – это характеристика ночи и цвета чернил (Q 27, Q 63, Q 65, Q 73); выразительное foul попадается лишь однажды как определение перегонных кубов (Q 119). Что касается прилагательного proud, то с оттенком негативного значения оно применяется к другу только в одном из ранних сонетов (Q 2): Thy youth’s proud livery. Чаще оно возникает в теме состязания лирического героя с поэтами-соперниками. Постоянные эпитеты друга свидетельствуют о том, что автор пытается ввести свой персонаж в некую эстетическую систему координат: Прекрасный друг должен представлять собой единство красоты, доброты и правды. Апогея авторский замысел достигает в декларации лирического героя в Q 105: ‘Fair, kind and true’ is all my argument, ‘Fair, kind, and true’ varying to other words; And in this change is my invention spent, Three themes in one, which wondrous scope affords. ‘Fair, kind, and true,’ have often lived alone,

87

Флорова В.С. Адресация в сонетах Петрарки и Шекспира Which three till now never kept seat in one.20

Однако в художественной реальности «Сонетов» платоновская триада оказывается разрушенной. Отечественный исследователь А.Н. Горбунов видел в этом выражение качественного изменения времени, его «вывихнутости» из суставов. Хотя «облик друга остается прекрасным на протяжении всего цикла 〈…〉, читателю постепенно становится ясным, что внутренняя сущность друга, его нравственное естество вовсе не соответствуют его физическому обличью» [Горбунов 1990]. Но заметим, что положение идеала fair-kindtrue адресат занимает не только благодаря себе самому: на пьедестале его утверждает любовь лирического героя. А любовь в «Сонетах» Шекспира способна успешно противостоять времени и не покоряться ему. Поэтому превращение адресата из идеала в обычного человека, многократно отмеченное множеством исследователей, едва ли напрямую связано с авторской концепцией времени. Несоответствие образа друга авторскому замыслу объясняется связью этого персонажа с тем реальным читателем-адресатом, которого он репрезентирует. Этот вывод подтверждается объёмом «авторского знания» о персонаже. «Авторское знание» – важный термин для анализа поэтики; это необходимое понятие для исследования структуры произведения. «Речь идет о том, – пишет Б.А. Успенский, – ставит ли себя автор в позицию человека, которому известно вообще всё относительно описываемых событий, или же накладывает определенные о г р а н и ч е н и я на свои знания. В последнем случае нас должно интересовать, чем обусловлены данные ограничения. Они могут быть, в частности, обусловлены тем, что автор становится на точку зрения какого-то действующего лица» [Успенский 2000: 167-168]. Действительно, в «Сонетах» Шекспира авторская точка зрения, как правило, совпадает с точкой зрения лирического героя; вообще в лирической поэзии такое слияние – чрезвычайно частое явление. Однако то, что автор, имеющий определенную эстетическую концепцию персонажа, поставивший одно действующее лицо на идеологически важное место другого (друга вместо возлюбленной), обозначив свои намерения, в частности, посредством постоянных эпитетов, в то же самое время не отграничил свою точку зрения от точки зрения другого персонажа – весьма важный показатель. Шекспир поставил своему авторскому всеведению очень узкие границы: он знает о Прекрасном друге едва ли больше, чем лирический герой. Именно поэтому авторская эстетическая цель оказывается не достигнутой: друг-адресат живет своей жизнью, которая не может быть полностью подведена под авторские идеалы. В результате Прекрасный друг то и дело совершает такие поступки, которые логикой его характера – такого, каким он был концептуально задуман автором – совершенно не предусмотрены. Действительно, едва ли от идеального воплощения платоновского триединства можно было ожидать измены лирическому герою с его же возлюбленной. Прекрасный друг вступает в связь, явно случайную для него, и если его смущает мысль о недостойности подобного поведения, то происходит это не сразу и уже нанесённой обиды не отменяет: The offender’s sorrow lends but weak relief To him that bears the strong offence’s cross.21

20

«Прекрасный, добрый и верный» – все мои аргументы, «Прекрасный, добрый и верный» варьирую другими словами И в этом изменении растрачиваю свой замысел, Три темы в одной, которая чудный простор открывает: «Прекрасный», «добрый» и «верный» часто жили порознь, [Но] втроём до сих пор никогда не поселялись в одном. 21 Печаль обидчика ссужает лишь слабое облегчение Тому, кто несет крест тяжкой обиды.

88

Valla. №2(4-5), 2016. (Q 34)

Идеалу fair-kind-true не соответствует и оценка Прекрасного друга посторонними людьми, чье мнение Шекспир вводит крайне редко и неохотно, и мнение это лирический герой в целом не разделяет, хотя иногда вынужден с горечью к нему прислушиваться: Thy outward thus with outward praise is crown’d; But those same tongues that give thee so thine own In other accents do this praise confound By seeing farther than the eye hath shown.22 (Q 69) Some say thy fault is youth, some wantonness23 (Q 96)

Введение в сонеты «чужого мнения» очень симптоматично: оно свидетельствует, что, по замыслу автора, лирический герой органически не в состоянии высказывать подобную точку зрения от своего имени. Автор вынужден прибегать к помощи «посторонних» персонажей, но их мнения противоречат авторскому же эстетическому замыслу. Именно поэтому, в частности, в «Сонетах» встречаются взаимопротиворечивые стихотворения, такие, как цитированные выше Q 69 и Q 70 (где other accents, способные опровергнуть похвалу другу, объясняются завистью и подозрительностью хулителей). Все это говорит об отсутствии завершающего авторского контекста в отношении образа друга. Наконец, идеалу fair-kind-true не соответствует и поведение друга-покровителя, который почти требует у лирического героя похвал в свой адрес, а, не получая таковых, не только порицает его – O, blame me not, if I no more can write!24 (Q 103)

– но и начинает охотно принимать похвалы других поэтов, вызывая у лирического героя обиду и ревность (Q 82-85). Поведение друга порою приводит лирического героя в отчаяние (Q 87-90), иногда рождает в нем подозрения в неверности (Q 92-93), иногда вызывает тоску (Q 27-28, 43). Все эти чувства, разумеется, далеки от тех, которые должен рождать в любящей душе настоящий прекрасный друг Платона: «при взгляде на него память возничего несется к природе красоты и снова видит ее, воздвигшуюся вместе с рассудительностью на чистом и священном престоле» (Платон. Федр, 254b; цит. по: [Платон 1993: 163]). «Когда кто-нибудь, – уверяет Федра платоновский Сократ, – смотрит на здешнюю красоту, припоминая при этом красоту истинную, он окрыляется, а, окрылившись, стремится взлететь» (Платон. Федр, 249d [ibid.: 158]). Но если лирический герой иногда и «окрыляется», как того требует идеал, не менее часто его пригибают к земле горести и печали, вызванные поступками друга; более того, иногда сам лирический герой способен причинить адресату ответную боль (Q 120).

22

Твою внешность венчают внешней же похвалой; Но те же самые языки, которые воздают тебе, что дóлжно, Иными замечаниями свою похвалу опровергают, Прозревая дальше, чем показывает взгляд. 23 24

Кто-то говорит, что твой недостаток – это юность, кто-то – что своеволие... О, не порицай меня, если я не могу больше писать!

89

Флорова В.С. Адресация в сонетах Петрарки и Шекспира Таким образом, авторский идеал fair-kind-true и реальный персонаж Шекспира трагически не совпадают. Поэт декларирует, что его друг – десятая муза (Q 38), но в художественной реальности, на первый взгляд, ничто не подтверждает этого. «Мы видим, как сонет за сонетом он говорит о том, что его друг значит для него, но никогда (или почти никогда) о том, что его друг сделал из него или мог бы из него сделать», – замечает в этой связи Дж. Лишмэн [Leishman 2013: 132]. Однако эта грустная картина, которая в первую очередь бросается в глаза не только исследователю, но и любому читателю шекспировских сонетов, не является столь однозначной. Прекрасный друг, даже со всеми теми житейскими недостатками, которые он обнаруживает, продолжает оставаться адресатом, к которому неизменно обращается лирический герой. И если для лирического героя это обстоятельство можно объяснить глубокой привязанностью, то неизменность авторской оценки должна заставить нас задуматься. Очевидно, она соответствует ожиданиям реальной аудитории Шекспира-лирика. Эта аудитория – тот имманентный читатель, который остается востребованным на протяжении всего цикла, словно только его одного поэт готов признать конгениальным себе, словно вне его восприятия шекспировская лирика не имеет смысла. Это очень важно. Не исключено, что, не будь у Шекспира прямой и непосредственной связи с его узкой аудиторией, его сонеты отличались бы от произведений его современников только появлением идеального друга на месте идеальной возлюбленной (что, кстати, не является абсолютным новшеством). Не исключено и то, что известного нам теперь сонетного цикла не существовало бы вообще. В отличие от своих предшественников и современников, Шекспир создает сонеты не при пассивном, а при постоянно активном читателе. Каждое стихотворение шекспировского цикла отмечено динамикой живого творческого процесса, происходящего прямо у нас на глазах. Не будь этого непосредственного взаимодействия автора и читателя (разумеется, порою конфликтного), сонеты не оказывали бы такого влияния на наше воображение. Флорова В.С., г. Москва Литература Баткин 1995 – Баткин Л.М. Итальянское Возрождение: проблемы и люди. – М.: РГГУ, 1995. Гарен 1986 – Гарен Э. Проблемы итальянского Возрождения. – М.: Прогресс, 1986. Горбунов 1990 – Горбунов А.Н. Категория времени и концепция любви в английской поэзии рубежа XVI-XVII вв. // Шекспировские чтения. 1990. – М.: Наука, 1990. – Доступ на 12.09.2016. Лосев 1993 – Лосев А.Ф. Очерки античного символизма и мифологии. – М.: Мысль, 1993. Лосев 1998 – Лосев А.Ф. Эстетика Возрождения. Исторический смысл эстетики Возрождения. – М.: Мысль, 1998. Петрарка 1984 – Петрарка Ф. Сонеты, избранные канцоны, секстины, баллады, мадригалы, автобиографическая проза. – М.: Правда, 1984. Платон 1993 – Платон. Собрание сочинений в 4 тт. Т. 2. – М.: Мысль, 1993. Успенский 2000 – Успенский Б.А. Поэтика композиции. – СПб.: Азбука, 2000. Шпенглер 1993 – Шпенглер О. Закат Европы. – М.: Мысль, 1993. Kerrigan 2004 – Kerrigan, John. ‘Between Michelangelo and Petrarch: Shakespeare’s Sonnets of Art’, in Kerrigan, John. On Shakespeare and Early Modern Literature. Oxford: Oxford University Press, 2004. Pp. 23-40. 90

Valla. №2(4-5), 2016. Leishman 2013 (1961) – Leishman J.B. Themes and Variations in Shakespeare's Sonnets. London: Routledge, 2013. First published in 1961. Lever 1966 – Lever, Julius Walter. The Elizabethan Love Sonnet. London: Methuen, 1966.
 Аннотация Сонеты Шекспира, как всякий сонетный цикл эпохи Ренессанса, принадлежат в конечном итоге к традиции, заданной в «Книге песен» Петрарки. Однако Шекспир представляет собой новую по сравнению с Петраркой стадию развития сонетного жанра. Если у Петрарки Лаура представляет собой статичный платоновский идеал, и динамику сюжета цикла обеспечивает исключительно внутренняя драма лирического героя, то Шекспир существенно усложняет картину: персонажей не два, а три (лирический герой, Смуглая дама и Прекрасный друг), и между ними возникает любовный треугольник. Причём если Смуглая дама изначально задумана как антипод идеальной платоновской героине, то Прекрасный друг, которому, напротив, предназначена роль идеала, постоянно из этой роли выбивается и не совпадает с ожиданиями лирического героя. Перед нами принципиально открытый и незавершённый творческий процесс, в котором активно участвует также и читатель.

Ключевые слова

неоплатонизм; Петрарка; сонет; сонеты Шекспира; Шекспир Сведения об авторе Флорова Валерия Сергеевна, г. Москва, Московский государственный гуманитарный университет им. М.А. Шолохова, кафедра политологии, социологии и философии e-mail: [email protected]








91

[VALLA] рецензии

Байок Дж. Исландия эпохи викингов. / Пер. с англ. И. Свердлова. – М.: Астрель, 2012. – 914 с.

Окно в древнюю Исландию Байок Дж. Исландия эпохи викингов. / Пер. с англ. И. Свердлова. – М.: Астрель, 2012. – 914 с. Книга Джесси Льюиса Байока, профессора древнесеверной и средневековой скандинавистики Котсеновского института археологии при Университете штата Калифорния, Лос-Анджелес, вышла оригинальным изданием еще в 2001 году. Русский перевод этой работы, выполненный Ильей Свердловым, появился в 2012 году в издательстве «Астрель». Как пишет переводчик в своем кратком предисловии, работа над переводом шла с 2006 года и вышла весьма непростой. Перевод большой по объему работы – дело нелегкое, и, надо отметить сразу, это переводчику удалось в полной мере. Помимо чисто технических трудностей, переводчики научных работ с английского языка сталкиваются еще и с тем, что для западных научных публикаций в несравненно большей степени свойственен легкий, публицистический стиль, тогда как отечественная научная литература следует более тяжеловесному академическому слогу. Переводчику удалось не испортить стилистику: он нашел разумный компромисс между авторским стилем и нормами русского языка. В итоге перевод «Исландии эпохи викингов» читается занимательно и при этом не выбивается из общего ряда русскоязычной научной литературы. Работа переводчика, а также помощь редактора, достойны самой высокой оценки. Особый интерес к исландскому обществу Хотя оригинальной книге еще не исполнилось и двадцати лет, тем не менее ее уже можно причислить к фундаментальным работам по истории, культуре и обществу средневековой Исландии. Байок, ведомый в первую очередь интересом к самобытному устройству исландского общества, не знавшему централизованной власти, но при этом выработавшему сложный свод законов, больше всего внимания уделял именно социальному аспекту жизни исландцев. Он подробно показывает, как было организовано общество исландцев, как они устраивали свою жизнь, как спорили, судились и мирились. При этом Байок не предстает в однобокой роли социолога. Он уделяет внимание всем аспектам, которые так или иначе оказывали влияние на исландское общество. Вторая глава посвящена хозяйственным условиям Исландии, особенностям ее климата, природных ресурсов и тому, как эти в общем-то довольно скудные ресурсы делились между жителями острова посреди Северной Атлантики. Байок справедливо указывает, что необходимость распределения ресурсов, пастбищ и сенокосов в первую очередь стала основой составления понятия о частной собственности и дальнейшего развития правовой системы. В отличие от других стран, где история зарождения частной собственности и права теряется во мраке дописьменной истории (а эти общественные институты сложились в очень давние времена; к примеру, в законах Хаммурапи право частной собственности уже получило весьма детальное оформление), в Исландии этот процесс совершался людьми, оставившими после себя саги, из которых можно узнать необходимые детали. На острове до прибытия первых переселенцев из Норвегии никто не жил, отдаленность острова гарантировала ему мир и отсутствие внешних угроз, так что исландские викинги были свободны выбрать то или иное общественное устройство. Байок потому и считает Исландию интересным социальноисторическим экспериментом. Надо также отметить, что Байок вовсе не является кабинетным ученым, увлеченным только прекрасным миром исландских саг. Он сам долгое время прожил в Исландии, работал на фермах механиком, много ездил по острову, общался с его жителями и жил их культурой. Как мне представляется, это работа для него была также стремлением понять истоки 92

Valla. №2(4-5), 2016. культуры, которая стала немалой частью его жизни. Немного личного опыта Свой интерес автор изложил в этой книге. Но каждый читатель все же обращается к книге со своим интересом, и, поскольку трудно говорить за всех, изложу свой личный опыт чтения «Исландии эпохи викингов». Во-первых, если нужно бросить самый общий взгляд на средневековое исландское общество или же что-то о нем узнать впервые, то, пожалуй, лучше книги не найти. Байок осветил все основные стороны жизни исландского общества, сделав это на основе очень глубокого знания исландских саг и древнеисландского языка. Впрочем, на мой взгляд, не все Байоку удалось одинаково хорошо. Социальная, а точнее, статусная стратификация исландцев и ее развитие у него не получили отдельного четкого и сжатого описания, необходимого для ясного понимания вопроса. Сведения о бондах (простых землевладельцах), годи (влиятельных лидерах) и т.д. у него рассеяны по всей книге и приходится пользоваться указателем для справки. Главка «Управление страной и природа власти» в первой главе вышла слишком короткой и не отражающей всей структуры. Потом в тексте появляются большие бонды, большие годи (гл. 19), и у читателя возникает некоторое недопонимание различия в статусе, а также места и роли того или иного статуса в общей структуре исландского общества. Отчасти это произошло из-за размытости статуса в исландском обществе, но все же Байоку стоило сделать для большей ясности схему. Во-вторых, на мой взгляд, исландский материал позволяет гораздо лучше и глубже понять устройство вообще любого скандинавского общества эпохи викингов, особенно на ранней стадии развития, до появления выраженной королевской власти. Механизм распрей, борьбы за хозяйственные ресурсы, статус, честь, которому Байок уделяет очень много внимания и изображает детально, позволяет понять, что именно стало причиной неудержимой скандинавской экспансии в эпоху викингов. Собственно, как можно судить из его работы, эта экспансия имела два полюса. На первом находились богатые землевладельцы и местные вожди, видевшие в походах способ приобретения богатств ради укрепления своей власти и статуса. На втором находились разного рода неудачники, проигравшие борьбу за статус, честь и собственность, объявленные по сути вне закона, искавшие потому лучшей доли за пределами родины. В истории Исландии тоже был такой знаменитый неудачник – Эрик Рыжий, изгнанный из Исландии, открывший Гренландию и поселившийся в ней. Байок подробно описывает процедуру «малого изгнания» (с. 355), когда проигравший на три года объявлялся вне закона, его имущество изымалось победителем, а сам он должен был уехать с острова. Если изгнаннику не удавалось это сделать в течение трех лет, то изгнание становилось полным, ему, называемому «лесным человеком», запрещалось помогать укрытием или помощью в отплытии с острова. В сущности, это означало неизбежную гибель. Вот Эрик Рыжий и отправился к белым шапкам гренландских ледников, видных с исландского берега в ясную погоду, посчитав, видимо, что потонуть в море лучше, чем стать отверженным «лесным человеком». Судьба ему улыбнулась, и он стал владельцем огромного поместья в ненаселенной стране. Так что ярость викингов, наводившая ужас на жителей других берегов, в определенном смысле имела своей опорой отчаяние людей, которым не было возврата на родину. В-третьих, коль скоро мы упомянули Гренландию, то книга Байока в определенной степени проливает свет и на загадочное исчезновение этой колонии викингов. Байок посвятил целую главу хозяйственным условиям Исландии, показав, что наличные природными ресурсы были очень скудными, вскоре они были подорваны чрезмерным использованием (так, Исландия почти лишилась леса; уцелевшие от интенсивной рубки березовые рощи стали огромной ценностью), а потом стало надвигаться похолодание, которое только обостряло внутренние распри. Исландии повезло, вулканический остров, на 93

Байок Дж. Исландия эпохи викингов. / Пер. с англ. И. Свердлова. – М.: Астрель, 2012. – 914 с. котором было 200 действующих вулканов и около 250 горячих источников, устоял перед волной похолодания. В Гренландии вулканов не было, и хозяйство этой колонии было смято наступавшими ледниками. Судя по скупым сведениям, борьба за иссякающие ресурсы привела к расколу гренландской колонии. В-четвертых, любопытна и другая сторона исландского общества, о которой Байок говорит мимоходом, но она вполне очевидна из всего изложения. Средневековые викинги с весьма большой легкостью отказывались от мореходства, если в их распоряжении были свободные земли и пастбища. В Исландии (так же, как и в Гренландии) мореходы очень быстро обратились в пастухов и рыбаков, не проявив особого стремления к дальним морским походам, несмотря на то, что жили на островах. Земля и собственность на нее для викингов были заметно дороже, чем корабль. Это в Исландии видно невооруженным глазом. Байок пишет, что и в наши дни Исландия усеяна многочисленными хуторами, многие из которых стоят на тех же местах, что и во времена викингов, даже более того – имеют названия, упомянутые в сагах (с. 77). Столь невероятно устойчивой системы земельной собственности нельзя было бы создать, если бы эта самая земельная собственность не имела высокой ценности в глазах исландцев. Мы же часто воспринимаем общество викингов как общество, ориентированное на мореходство, что, как видно по книге Байока, не вполне верно. По всей видимости, мореходство было для викингов делом вынужденным, и к этому толкали многие особенности их общественного устройства. Думается, что другие читатели, со своим особенным интересом, найдут в книге Байока много важного для себя. Значение этой работы выходит далеко за пределы собственно истории и культуры Исландии и даже скандинавистики в целом. Если даже не ставить перед собой научных задач, то и в этом случае весьма интересно и познавательно заглянуть в открытое Джесси Байоком окно в древнюю Исландию, в котором живо и наглядно предстают жизнь и страсти людей, живших более чем тысячелетие назад. Верхотуров Д.Н., г. Москва, независимый исследователь [email protected]









 94

Valla. №2(4-5), 2016.

Снова о мифологических мотивах в искусстве1 Мифологические образы в литературе и искусстве / Отв. ред. М.Ф. Надъярных, Е.В. Глухова. – М.: Индрик, 2015. – 384 с. – («Вечные» сюжеты и образы). Вып. 2. Основу сборника, продолжающего серию «“Вечные” сюжеты и образы»2 составляют доклады, которые были представлены на международной конференции молодых ученых «Мифологические образы в литературе и искусстве» в Институте мировой литературы А.М. Горького РАН 29-30 апреля 2015 г. Статьи посвящены различным аспектам восприятия мифологических сюжетов и образов. Исследуются трактовки мифов писателями, трансформации их в литературе и живописи на совершенно различном материале, в том числе и современных мифологических текстах. Внимание авторов также направлено на соотношение литературы и мифа, художественные особенности литературы и живописи, становление эмблематики. Открывает сборник раздел «Метаморфозы античной традиции», в котором авторы обращаются к трансформациям античных образов и сюжетов. А.В. Журбина в статье «Миф об Амуре и Психее в “Мифологиях” Фульгенция: аллегория или персонификация?» обращает внимание на тот факт, что появление в одной из книг «Мифологий» мифа об Амуре и Психее – фактически единственный достоверный случай появления именно этого сюжета в античное и позднеантичное время, помимо «Метаморфоз» Апулея. Цель работы – ответить на вопрос, почему полноценная аллегория сюжета об Амуре и Психее отсутствует. Среди возможных причин, называемых автором статьи – имя Психеи: «для греков Психея и рассказ о ней – не аллегория, а персонификация, так как Психея собственно душа, как об этом говорит и сам Фульгенций» (с. 15). Восприятие и отражение античного мифологического наследия исследуется Ю.С. Патронниковой в публикации «Мифологическая структура романа Франческо Колонны “Гипнеротомахия Полифила”». По мнению автора, античные аллюзии становятся не только своеобразным «ученым украшением» романа, но ощутимо воздействуют на структуру произведения, в результате чего «Гипнеротомахия Полифила» приобретает форму «одного большого мифа или легенды со множеством атрибутов культурной памяти» (с. 22), которые заметно расширяют семантические границы текста. В статье «Лики Психеи в литературе западноевропейского романтизма» Ю.Г. Котариди доказывается, что западноевропейский романтизм активно использует значительно трансформированный образ Психеи: несмотря на частые референции, сюжет об Амуре и Психее не получает в произведениях романтизма последовательного воплощения и нередко редуцируется до имени или символа. Писатели практически отказываются от развлекательно-игровой трактовки сюжета и «сосредотачиваются на неоплатонической парадигме, рассматривая героиню Апулея как образ человеческой души, реже – как произведения искусства или просто женский образ» (с. 43). В центре анализа Д.В. Золиной в публикации «Рецепция орфических мистерий в стихотворениях В.Я. Брюсова» – рецепция образа Орфея и орфических мистерий в поэзии В.Я. Брюсова. Поэт не реконструирует в поэзии сами орфические мистерии в качестве практического ритуала со всеми подробностями, он воспринимает мистерию метафорически – «как универсальный способ познания мироустройства и духовного обновления через символическое, внутреннее прослеживание опыта мифологических героев» (с. 60). Орфей в восприятии Брюсова – одинокий странник, с которым идентифицирует себя лирический герой в стихотворении «Ученик Орфея» (1918). 1

Партнёрский материал. Предоставлен ИМЛИ РАН им. А.М. Горького. – Ред. «Вечные» сюжеты и образы в литературе и искусстве русского модернизма / Отв. ред. член.-корр. РАН А.Л. Топорков. – М.: Индрик, 2015. – («Вечные» сюжеты и образы). Вып. 1. 2

95

Мифологические образы в литературе и искусстве / Отв. ред. М.Ф. Надъярных, Е.В. Глухова. – М.: Индрик, 2015. – 384 с. – («Вечные» сюжеты и образы). Вып. 2. В статье «Дионисийский танец в “Снежной маске” Александра Блока» А.В. Леонавичус прослеживает влияние дионисийского мифа, созданного Ницше и трансформировавшегося в творчестве Вяч. Иванова на изображение танца в «Снежной маске» А. Блока. Автор приходит к выводу, что танец в произведении, с одной стороны, «символизирует экстатическое соединение героя с героиней-смертью, растворение ее в стихии» (с. 74), а с другой – становится структурой самого снежного мира, пребывающего в движении. В первый раздел также вошли статьи Д.Д. Черепанова «Тема искусства в новеллах Йозефа фон Эйхендорфа: образ Венеры», М.С. Брагиной «Андрогины: платоновский миф в концепции декаданса Жозефена Пеладана», О.А. Москаленко «Мифология Венеры в ранней лирике Федерико Гарсиа Лорки», Д.М. Синичкиной «Образы античных мифов как ключ к расшифровке позднего творчества Н. Клюева (стихи Анатолию Яр-Кравченко)». Второй раздел посвящен неомифологизму в литературах Европы и Америки. Он открывается публикацией В.Б. Коконовой «Португальский миф в творчестве Жуана Батишты Алмейды Гаррета», где рассматривается создание писателем национального мифа своей страны, потребность в котором была продиктована социально-историческими условиями и обстоятельствами жизни писателя, долгое время находившегося в изгнании по политическим причинам. Автор отмечает, что «в мифологизации родины Гарретом можно увидеть и типичную для романтизма тоску по “золотому веку”, отнесенному у писателя к XVI столетию» (с. 108), когда Португалия достигла вершины культурного развития. Э.Т. Ахмедова в статье «Мифология загробной жизни в британском спиритизме середине XIX в.» демонстрирует, что адепты спиритизма конструировали свое восприятие потустороннего мира на основе осознанных или неосознанных аллюзий на литературные и мифологические сюжеты. Автор анализирует возникающие в текстах-«откровениях» библейские, архетипические образы и отсылки к античной традиции. В публикации Р.Р. Ганиевой «Мифология испанской идентичности в прозе Висенте Бласко Ибаньеса 1907-1909 гг.» речь идет о трех произведениях писателя – книге очерков «Восток» и романах «Кровь и песок», «Мертвые повелевают», которые можно выделить в особый идейно-тематический цикл, построенный на переключениях романного и эссеистического типов повествования. Критическая программа данного цикла «выстраивается вокруг проблемы утраты идентичности, во многом связанной с потерей ощущения традиции, подменяемой клише и стереотипами» (с. 121). А.В. Володина в статье «Трансформация мифологемы “золотого века” американского Юга в романе Уильяма Фолкнера “Авессалом, Авессалом!”» исследует обращения У. Фолкнера к традиции осмысления довоенного Юга США в качестве райского сада, сочетающегося с воспроизведением античности и идеализированных образов европейского рыцарского Средневековья. В результате проведенного анализа автор приходит к выводу о том, что Фолкнер оперирует традиционными составляющими мифологемы «золотого века», однако «иронически переворачивает ее: божественное благословение оборачивается проклятием, идиллия – трагедией, рыцарство – ретроградством» (с. 151). В публикации А.В. Голубцовой «От мифа национального к мифу архаическому: гротескные трансформации итальянской национальной мифологии в романе Луиджи Малербы “Главный герой”» рассматриваются основные составляющие итальянского национального мифа и их интерпретация в романе Малербы. Автор отмечает, что представитель итальянского неоавангарда видит единственную надежду на обновление культуры в полном забвении истории и обращении к «первобытной, доисторической архаике» (с. 160), осуществлении перехода от фальшивой «мифологии» к первозданному мифу. А.Г. Волховская («“Кольцо Пушкина” Хуана Эдуардо Суньиги: мифология творчества») анализирует символ кольца в контексте восприятия творчества А.С. Пушкина в 96

Valla. №2(4-5), 2016. испаноязычном мире. Эссе «Кольцо Пушкина» и одноименная книга имеют кольцевую композицию, благодаря чему образ кольца становится своего рода структурной метафорой. Во второй раздел также вошли следующие публикации: статья М.Е. Балакиревой «Миф коллективный versus миф индивидуальный в сюрреализме 1920-х – 1930-х гг.», в которой предпринимается попытка разграничить коллективный и индивидуальный мифы, работа Л.С. Айрапетян «Миф о вечном возвращении в романе Карлоса Фуэнтеса “Инстинкт Инес”», раскрывающая спиралевидную концепцию мира Фуэнтеса, статья Ю.В. Ким «Нарциссизм и нарративные особенности академического романа (на материале романа Антонии Сьюзен Байетт “Обладать”)» об «университетском» романе, который отличается повествовательным «нарциссизмом», характеризующимся стилизацией, мифотворчеством и «обнажением» фикциональной и лингвистической структуры. Третий раздел сборника обращает нас к сюжетам и образам русской литературы. В статье В.Б. Зусевой-Озкан «Образ девы-воина у Валерия Брюсова и Николая Гумилева: “Бой” и “Поединок”» в типологическом и генетическом аспекте сопоставляются стихотворения Брюсова и Гумилева, реализующие следующую вариацию сюжета о девевоине: «героиня представляется равной по силе мужским персонажам». Основными мотивами здесь оказываются поединок и любовь-ненависть, а развязка у сюжета обычно трагическая. Однако если Брюсов в традиционном сюжете «увидел свое и высказался на глубоко важную для себя тему» (с. 225), то для Гумилева этот сюжет остался фактически чужим. Предметом анализа в публикации О.А. Симоновой «Символика часов в поэзии И.Ф. Анненского в контексте литературной традиции» становится значение образа часов в русской поэзии, где выделяются две основные трактовки образа. В первой значение механизма остается важным на протяжении всего стихотворения и неразрывно связано с философскими рассуждениями (пушкинская традиция), а во второй часы олицетворяют уходящее время и становятся его роковым знамением (тютчевская традиция). Анненский отталкивается пушкинской традиции, но по-своему исследует природу механизма: «в его стихах часы становятся главным персонажем, субъектом действия» (с. 246) и отождествляются с человеком. В статье «Структурообразующие мотивы повести Бориса Пастернака “Детство Люверс”» А.С. Акимова исследует идею взросления в мотивной структуре и системе образов повести. Тема рода и преемственности поколений оказывается очень значимой в романе. Статья Е.А. Извозчиковой «Обетованная земля или “дикая пустота”? Образ Европы в произведениях А.Н. Толстого конца 1910-х и 1920-х гг.» посвящена источникам неоднократно возникающего в произведениях образа Европы, их трансформации и эволюции в творчестве писателя. Отмечается, что наиболее активно европейская тема начинает звучать в художественных текстах Толстого эмигрантского периода. Роман Евгения Водолазкина «Лавр» рассматривается в статье О.А. Неклюдовой «“Лавр” Евгения Водолазкина как неомифологический роман» в связи с различными отсылками к произведениям древнерусской словесности, античной мифологии, русской и западноевропейской литературам. Проведенный анализ текста позволяет найти несколько смысловых уровней в романе: древнерусский контекст позволяет читать роман как современное житие, а античные и литературные реминисценции, с одной стороны, «вливаются в размышления о судьбе России, своеобразии русского менталитета, а с другой, раскрывают “вечные” темы любви и поиска смысла существования» (с. 325). В третий раздел также включены статьи В.Д. Кастрель «Сюжет об ожившей статуе в романе Д.С. Мережковского “Петр и Алексей” и в рассказе А.В. Амфитеатрова “Мертвые боги”», Е.П. Дыхановой «Символ покрова в поэзии Вячеслава Иванова», С.А. Серегиной «Образ распятия в произведениях Андрея Белого, Николая Клюева и Сергея Есенина (19171918 гг.)», О.Г. Тишковой «Славянские мифологические образы в сборнике Н.А. Тэффи “Ведьма”». 97

Мифологические образы в литературе и искусстве / Отв. ред. М.Ф. Надъярных, Е.В. Глухова. – М.: Индрик, 2015. – 384 с. – («Вечные» сюжеты и образы). Вып. 2. Заключительный искусствоведческий раздел книги открывается работой Д.А. Зеленина «Становление художественной формы книжной эмблемы», в которой автор концентрирует свое внимание на некоторых (в основном литературно-художественных и жанровых) источниках эмблематики. Исследуются источники эпохи Средних веков и Возрождения, которые и предопределили ход дальнейшего развития эмблемы в качестве самостоятельной художественной формы. В статье Е.В. Журбиной «Мифологические и символические аспекты картины Яна Брейгеля Младшего “Аллегория вкуса”» исследуются образы и несущие сложную символическую нагрузку элементы, пришедшие из средневековой традиции в соединении с культурой начала XVII в. Отмечается, что в творчестве Брейгелей средневековые символы и аллюзии были весьма значимы, как и для многих художников эпохи Северного Возрождения. Завершает сборник работа С.В. Соловьевой «Рама как элемент мифотворчества: влияние рамы на восприятие живописного образа», которая обращает наше внимание на то, что обыкновенно остается за рамками исследований – рамочное оформление живописного произведения. Рама не только играет роль границы между осязаемым миром реальности и миром, созданным художником, но может стать ключом к восприятию живописного образа: «рамы несли и несут не только утилитарную, но и художественную функцию, иногда даже с элементами философского подтекста» (с. 356). Художники уделяли особое внимание выбору рамы: иногда на рамы выносились определенные знаки и символы, формирующие восприятие картины (анализируются работы В.Г. Петрова, И.Н. Крамского, М.В. Нестерова, В.Е. Маковского, Н.Н. Ге). Выход данного сборника объединил результаты исследований литературоведов и искусствоведов в рамках масштабного проекта «“Вечные” сюжеты и образы в литературе и искусстве русского модернизма». Столь различные и глубокие темы, затронутые в статьях, несомненно значительно дополнили отдельно существующие работы по данной теме и представили широкую панораму исследовательских подходов в рамках одного издания. Дровалёва Н.А., г. Москва, Московский государственный университет e-mail: [email protected]











98

[VALLA] Основан в 2015 г.

Интегрированный историко-филологический журнал европейских исследований 2016. т. 2. №4-5.

18+