Slavische Geisteskultur: Ethnolinguistische und philologische Forschungen. Teil 2 = Славянская духовная культура: этнолингвистические и филологические исследования. Часть 2 [Bilingual - New ed.] 9783631652800, 9783653043945

Citation preview

Второй том конференции в Вене (2013 г.), приуроченной к 90-летию со дня рождения Н. И. Толстого († 1996) и посвященной традиционной народной культуре славян и языковой истории Slavia Orthodoxa, двум главным направлениям исследований выдающегося московского филолога, включает в себя работы его коллег, сотрудников и учеников по вопросам языковой истории.

ISBN 978-3-631-65280-0

PHILOLOGICA SLAVICA VINDOBONENSIA

Der zweite Band der Wiener Konferenz (2013) anlässlich des 90. Geburtstages von Nikita Il’ič Tolstoj († 1996) zur traditionellen Volkskultur und zur Sprachgeschichte der Slavia Orthodoxa, den beiden Hauptsträngen der Forschungsarbeit des bedeutenden Moskauer Philologen, enthält die sprachgeschichtlichen Beiträge seiner Kollegen, Mitarbeiter und Schüler. Die versammelten Beiträge dieses Bandes sind in slavischen Sprachen verfasst.

Slavische Geisteskultur: Ethnolinguistische und philologische Forschungen. Teil 2 Славянская духовная культура: этнолингвистические и филологические исследования. Часть 2

3

3

SLAVISCHE GEISTESKULTUR: ETHNOLINGUISTISCHE UND PHILOLOGISCHE FORSCHUNGEN. TEIL 2 СЛАВЯНСКАЯ ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА: ЭТНОЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ И ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ЧАСТЬ 2 ZUM 90. GEBURTSTAG VON N.I. TOLSTOJ К 90-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ Н.И. ТОЛСТОГО Herausgegeben von Anatolij A. Alekseev / Nikolaj P. Antropov / Anna G. Kretschmer / Fedor B. Poljakov / Svetlana M. Tolstaja Под редакцией А. А. Алексеева / Н. П. Антропова / А. Г. Кречмер / Ф. Б. Полякова / С. М. Толстой

Второй том конференции в Вене (2013 г.), приуроченной к 90-летию со дня рождения Н. И. Толстого († 1996) и посвященной традиционной народной культуре славян и языковой истории Slavia Orthodoxa, двум главным направлениям исследований выдающегося московского филолога, включает в себя работы его коллег, сотрудников и учеников по вопросам языковой истории.

PHILOLOGICA SLAVICA VINDOBONENSIA

Der zweite Band der Wiener Konferenz (2013) anlässlich des 90. Geburtstages von Nikita Il’ič Tolstoj († 1996) zur traditionellen Volkskultur und zur Sprachgeschichte der Slavia Orthodoxa, den beiden Hauptsträngen der Forschungsarbeit des bedeutenden Moskauer Philologen, enthält die sprachgeschichtlichen Beiträge seiner Kollegen, Mitarbeiter und Schüler. Die versammelten Beiträge dieses Bandes sind in slavischen Sprachen verfasst.

Slavische Geisteskultur: Ethnolinguistische und philologische Forschungen. Teil 2 Славянская духовная культура: этнолингвистические и филологические исследования. Часть 2

3

3

SLAVISCHE GEISTESKULTUR: ETHNOLINGUISTISCHE UND PHILOLOGISCHE FORSCHUNGEN. TEIL 2 СЛАВЯНСКАЯ ДУХОВНАЯ КУЛЬТУРА: ЭТНОЛИНГВИСТИЧЕСКИЕ И ФИЛОЛОГИЧЕСКИЕ ИССЛЕДОВАНИЯ ЧАСТЬ 2 ZUM 90. GEBURTSTAG VON N.I. TOLSTOJ К 90-ЛЕТИЮ СО ДНЯ РОЖДЕНИЯ Н.И. ТОЛСТОГО Herausgegeben von Anatolij A. Alekseev / Nikolaj P. Antropov / Anna G. Kretschmer / Fedor B. Poljakov / Svetlana M. Tolstaja Под редакцией А. А. Алексеева / Н. П. Антропова / А. Г. Кречмер / Ф. Б. Полякова / С. М. Толстой

Slavische Geisteskultur: Ethnolinguistische und philologische Forschungen. Teil 2 Славянская духовная культура: этнолингвистические и филологические исследования. Часть 2

Philologica Slavica Vindobonensia Herausgegeben von Anna G. Kretschmer, Heinz Miklas, Gerhard Neweklowsky, Stefan Newerkla und Fedor Poljakov

Band 3

Anatolij A. Alekseev / Nikolaj P. Antropov / Anna G. Kretschmer / Fedor B. Poljakov / Svetlana M. Tolstaja (Hrsg.) Под редакцией А. А. Алексеева, Н. П. Антропова, А. Г. Кречмер, Ф. Б. Полякова, С. М. Толстой

Slavische Geisteskultur: Ethnolinguistische und philologische Forschungen. Teil 2 Славянская духовная культура: этнолингвистические и филологические исследования. Часть 2 Zum 90. Geburtstag von N.I. Tolstoj К 90-летию со дня рождения Н.И. Толстого

Bibliografische Information der Deutschen Nationalbibliothek Die Deutsche Nationalbibliothek verzeichnet diese Publikation in der Deutschen Nationalbibliografie; detaillierte bibliografische Daten sind im Internet über http://dnb.d-nb.de abrufbar.

ISSN 2192-8908 ISBN 978-3-631-65280-0 (Print) E-ISBN 978-3-653-04394-5 (E-Book) DOI 10.3726/978-3-653-04394-5 © Peter Lang GmbH Internationaler Verlag der Wissenschaften Frankfurt am Main 2016 Alle Rechte vorbehalten. PL Academic Research ist ein Imprint der Peter Lang GmbH. Peter Lang – Frankfurt am Main · Bern · Bruxelles · New York · Oxford · Warszawa · Wien Das Werk einschließlich aller seiner Teile ist urheberrechtlich geschützt. Jede Verwertung außerhalb der engen Grenzen des Urheberrechtsgesetzes ist ohne Zustimmung des Verlages unzulässig und strafbar. Das gilt insbesondere für Vervielfältigungen, Übersetzungen, Mikroverfilmungen und die Einspeicherung und Verarbeitung in elektronischen Systemen. Diese Publikation wurde begutachtet. www.peterlang.com

Inhalt / Содержание О. А. Акимова (Москва) Развитие представлений о славянской общности: роль хорватскоглаголической исторической традиции�����������������������������������7 А. А. Алексеев (Санкт-Петербург) Из истории древнерусской экзегезы�������������������������������������������������������������������29 Јaсмина Грковић-Меjџор (Нови Сад) Формуле с именицом вѣра у старосрпском језику������������������������������������������43 Virna Karlić (Zagreb) O pridjevskom vidu u slavenosrpskom jeziku��������������������������������������������������������59 А. А. Кожинова & Е. С. Суркова (Минск) Книга Даниила в старобелорусских и польских переводах второй половины XV–ХVI вв.�������������������������������������������������������������������������������73 А. Г. Кравецкий (Москва) Колбаса древнерусских кормчих��������������������������������������������������������������������������93 Анна Кречмер (Wien) Slavia Orthodoxa et / versus Slavia Latina (Romana)?��������������������������������������� 113 Марина Курешевић (Нови Сад) Ка дефинисању црквенословенског језика нижег стила (на примеру исказивања семантичке субординације)��������������������������������� 133 A. П. Майоров (Улан-Удэ) Типы автохтонных заимствований в региональном узусе русского языка XVIII в. (по письменным памятникам Забайкалья)������������������������� 151 Роланд Марти (Saarbrücken) Раз(лич)ные Slaviae: коэкзистентные, консекутивные, кумулятивные?������������������������������������������������������������������������������������������������������ 165

6

Inhalt / Содержание

Светлана Менгель (Halle / Saale) Универсальная матрица латинского для описания языков в западноевропейской грамматологической традиции XVI–XVIII веков (на примере отражения категории падежа в «русских» грамматиках)���������������������������������������������������������������������������������������������������������� 181 Александар Милановић (Београд) & Исидора Бјелаковић (Нови Сад) Толстојева периодизација и питање жанра���������������������������������������������������� 197 Герхард Невекловски (Klagenfurt) Фонетические особенности русских летописей: хронология фонетических изменений и вопрос авторства текста��������������������������������� 219 Александр Петров (Београд) Црњански и нови песнички jезик��������������������������������������������������������������������� 233 Витторио Спрингфильд Томеллери (Macerata) Церковнославянские перекрестки. Климент Охридский на стыке западного и восточного славянства������������������������������������������������ 243 Гордана Штасни (Нови Сад) Mотивационе базе у мeдицинским терминима��������������������������������������������� 267

О. А. Акимова (Москва)

Развитие представлений о славянской общности: роль хорватскоглаголической исторической традиции Первые свидетельства об уже укоренившемся на западе Балкан церковном обряде на славянском языке и распространении славянской (глаголической) письменности,1 а также о связи соответствующих текстов с кирилломефодиевской традицией, сохранились в посланиях римского папы Иоанна Х, написанных в связи с проведением в Сплите церковных соборов 925 и 928 гг., и в актах этих соборов.2 Основной задачей соборов была реорганизация далматинской церковной провинции, заключавшаяся в воссоздании ее церковно-административного устройства до варварских нашествий. Новосозданная архиепископия охватывала церковные территории различных политических структур: адриатические города с остатками прежнего романского и романизованного населения, составлявшие тогда византийскую провинцию Далмацию, раннесредневековое Хорватское государство (занимавшее бóльшую часть архиепископии) и сербские государственные образования – Дуклю, Требинье, Хум. Церковным наследником прежней столицы – Салоны – был объявлен входивший в состав византийской провинции Сплит, куда, согласно местной исторической традиции, бежали жители разрушенной некогда варварами Салоны, находившейся теперь на хорватской территории и именовавшейся Солином. В письмах Иоанна X сообщалось о распространении на территориях, подвластных далматинским епископам, богослужения на славянском языке и 1 Обзор источников и литературы о возможных путях проникновения глаголической письменности и кирилломефодиевских богослужебных текстов на западнобалканские территории см. в: Birnbaum 1996. 2 Материалы соборов и касающиеся их проведения письма папы дошли до нас в составе средневекового далматинского исторического сочинения, условно называемого «Historia Salonitata major» – HSM: 95–106. Несмотря на то, что наиболее ранние из списков этого сочинения относятся к XVI в., аутентичность соответствующих текстов обосновывается достаточно надежно (см.: Katičić 1998: 392–418; Prozorov 1997).

8

О. А. Акимова

славянских (очевидно, глаголических) литургических текстов, что, как следовало из папских посланий, грозило единству церкви. В послании сплитскому архиепископу Иоанну и всем его суффраганам, папа пенял им на то, что в пределах их церковного подчинения, в «славянской земле» (per Sclaviniam terram, Sclavinorum terra), распространяется «другое учение» (alia doctrina), «учение Мефодия» (Methodii doctrina), противоречащее каноническим сочинениям и апостольским предписаниям, и требовал, чтобы впредь службы совершались здесь “secundum mores sancte romane ecclesie… in latina scilicet lingua, non autem in extranea” (HSM: 95–96; CD I: 29–30). С призывом не употреблять в службах славянский язык папа обращался также к хорватскому правителю Томиславу и хумскому князю Михаилу (HSM: 96–98; CD I: 29–30). Хотя в материалах соборов и папских посланиях не определялись области распространения славянской литургии, в историографии преобладает широкая трактовка упомянутой Иоанном «славянской земли», охватывавшей большую часть территории архиепископии (Klaić 1975: 395–399; Fučić 1987: 17–28; Katičić 1998: 396–401; Budak 1994: 128–142). Таким образом, в письмах Иоанна Х употребление славянского языка в качестве литургического оказывалось равнозначным отступлению от учения Римской церкви, а его осуждение приобретало смысл борьбы за правую веру.3 Подобное убеждение было очень стойким, и позднее из Рима не раз исходили осуждения и запреты на «славянские богослужения» в хорватских землях, где они, по-видимому, получили наибольшее распространение. Не случайно в папских документах, относящихся к 70-м гг. XI в., упоминалась некая большая и богатая приморская страна (в которой видят Хорватию), где власть держали «гадкие еретики» (Priručnik 1914: 257–260; 261–263). Такая позиция повлияла и на отношение к богослужению по текстам кирилломефодиевской традиции в Сплитской архиепископии, так что отождествление славянского языка литургии с еретичеством было подчас решающим аргументом в местных церковных спорах. Свидетельством 3 Радослав Катичич, сопоставляя тексты посланий Иоанна Х с письмами папы Иоанна VIII от 879 г. и папы Стефана V от 885 г., пришел к выводу об использовании Иоанном Х фразеологических оборотов, употреблявшихся его предшественниками. Так, Мефодиево «другое учение» могло быть следствием грамматической трансформации фразы из письма Иоанна VIII великоморавскому князю Сватоплуку о дошедших до него слухах, что Мефодий «по другому учит» (aliter docet), а общий тон писем Иоанна Х обнаруживал влияние угроз Стефана V предать анафеме Мефодия за ведение церковных служб на славянском языке (Katičić 1993: 70).

Развитие представлений о славянской общности

9

длительного бытования здесь подобных представлений, но одновременно и убеждения в кирилломефодиевских корнях глаголической письменности и соответствующих богослужебных текстов могут быть сообщения хроники середины XIII в. сплитского архидиакона Фомы. Хронист именовал глаголическую азбуку «готской», а «готами» называл хорватов, использовавших в церковных службах писаные на ней тексты, подразумевая приверженность готов арианству. «Еретик» Мефодий выступал здесь создателем этой азбуки и вероотступнических сочинений на «славянском языке»: в связи с сообщением о запрещении сплитским церковным собором 1059/1060 г. славянских служб4 хронист говорил о распространенном тогда суждении, что «Goticas litteras a quodam Methodio heretico fuisse repertas, qui multa contra catholice fidei normam in eadem Sclavonica lingua mentiendo conscripsit» (HS: 70). Вслед за рассказом об упомянутом соборе Фома поместил сатирический, наполненный фантастическими деталями рассказ об искоренении глаголических служб в Хорватии, в котором последствия незнания латыни и борьбы отступников за назначение собственного епископа доводились до анекдотического абсурда, а ариане назывались создателями соответствующей письменности (HS: 72–77). Мы не располагаем раннесредневековыми источниками, которые могли бы пролить свет на распространение в среде самих приверженцев славянского богослужения на территории Сплитской архиепископии представлений о связи здесь славянской литургии с деятельностью Кирилла и Мефодия. Первое из подобных свидетельств имеется в составе памятника, созданного во второй половине XII в. в Дукле и известного в литературе под названиями «Дуклянская летопись», «Летопись попа Дуклянина» или «Барский родослов» (Ljetopis). В нем рассказывается наполненная некоторыми историческими деталями, но по большей части легендарными и вымышленными подробностями история некой обширной страны «славян», в изложении которой угадывается соединение как дуклянской, так и хорватской, болгарской, городской далматинской, сербской исторических традиций.5 Для рассматриваемых здесь сюжетов представляет интерес один из центральных эпизодов «Летописи», посвященный христианизации этого южнославянского государства и связанных с ним событий (Ljetopis: 48–56), в 4 В одном из пунктов постановлений собора запрещалось «славянам», не знающим «латинские письмена», занимать церковные должности (CD I: 96). О соборе и его решениях см. Waldmüller 1987: 60–64. 5 О культурных составляющих рассказа см. Акимова 2013: 68–72.

10

О. А. Акимова

котором соединились взгляды, основанные на кирилломефодиевской традиции, и представления о важном месте в государственно-политической и церковной истории южных славян как Рима, так и Константинополя. Здесь, по-видимому, на основе жития Константина (Кирилла), дополненного вымышленными подробностями его деятельности в восточной Адриатике, рассказывается, как во время правления в этой стране князя Светопелека (имя которого, по всей видимости, соотносилось с именем великоморавского князя Святоплука) некий папа Стефан направил письмо «ad venerabilem virum Constantinum doctorem»; прознав, что тот обратил в Христову веру болгар, папа приглашал его к себе. Тогда Константин, «vir sanctissimus», поставив у болгар священников, «составив буквы славянского языка» и переведя священные книги с греческого на славянский, отбыл в Рим. Проходя по земле Светопелека, он был с почетом им принят, а, послушав его проповеди, Светопелек поверил в Христа и крестился вместе со всем своим королевством (Ljetopis: 48–49). Следствием этого события явился собор «всего народа» его земли (Ljetopis: 52–56), на который пришли его подданные, «как говорившие на латинском языке, так и говорившие на славянском». Присутствовали здесь посольства и из Рима, и из Константинополя. На соборе, проходившем под наблюдением папского викария, Светопелек был коронован «по обычаю римских королей», здесь же были сформированы государственные институты власти, структура церковного управления, определены социально-политическое устройство, территориально-административное деление и пр. Упоминается здесь и имя Мефодия, но в неожиданном контексте: все установленные королем законы и его добрые дела были прописаны в «книге славян» (librum Sclavorum), которая зовется «Methodius» (Ljetopis: 56).6 Сведения в «Дуклянской летописи» о Константине указывают скорее всего на болгарскую (охридскую) их основу. Почитание его как крестителя Болгарии и одновременно – «славянского королевства» Светопелека и самого правителя явно отражало влияние охридской архиепископии и ее связей с Дуклей (Зетой) и Далмацией.7 Вместе с тем очевидно и присутствие 6 Распространено мнение, что под этим названием имеется в виду византийский свод церковного права – «Номоканон», о переводе которого Мефодием упоминалось в его Житии – см. предисловие Владимира Мошина (Ljetopis: 30–31). 7 Отмечается влияние здесь устных стереотипов болгарской культурной традиции: Полывянный 2000: 106–107. Во втором и третьем житиях Наума сообщается о деятельности солунских братьев в восточной Адриатике (Лавров 1930: 182–186), но и эти сообщения отражают интересы Охридской церкви XII–XIII вв.

Развитие представлений о славянской общности

11

в этом тексте устойчивых представлений о деятельности солунских братьев в землях, подвластных далматинским епископам и находившихся под юрисдикцией Римской церкви. В хорватской редакции «Летописи», датируемой первой половиной XIV в., в соответствующем эпизоде акцентировалось авторство Константина в отношении текстов хорватскоглаголической книжности: здесь говорилось о создании Константином с одобрения папы именно хорватских богослужебных книг и перевода с греческого на хорватский текстов Нового и Ветхого Завета, церковных посланий и пр.8 По-иному в тексте хорватской редакции был интерпретирован и пассаж о книге «Methodius» («Methodios» в хорватском варианте), создание которой напрямую не увязывалось с именем короля Светопелека и которая, как подчеркивалось, «осталась у хорватов и у них находится» (Ljetopis: 56).9 Оппонирующие глаголяшам, частью цитированные выше папские послания и произведения городской далматинской историографии, демонстрировали сугубо отрицательное отношение к хорватскоглаголическим литургическим текстам и их письму как части кирилломефодиевского наследия. Возможно, это заставило их приверженцев обратиться к другой традиции для обоснования своего права на славянские службы. Наличие в глаголической среде иных представлений, в которых создание глаголической азбуки и писаных на ней хорватских церковнославянских богослужебных книг связывалось с именем одного из отцов церкви, создателя Вульгаты св. Иеронима, впервые было зафиксировано в письме от 1248 г. папы Иннокентия IV епископу хорватского города Сеня Филиппу, являвшегося суффраганом сплитского архиепископа. Папа писал, что от Филиппа ему стало известно, что «…in Sclavonia est littera specialis, quam illius terre clerici se habere a beato Ieronimo asserentes, eam observant in divinis officiis celebrandis» (CD IV: 343). Удовлетворившись, по всей видимости, апелляцией к непререкаемому авторитету св. Иеронима, папа позволял епископу, «как это в обычае страны», вести богослужение по этим «особым письменам». В послании папы высказывалась также принципиальная в этом контексте мысль, что истина важнее языка, может быть выражена любым языком, лишь бы сохранялся ее смысл (CD IV: 343). Тем самым он разрешал и глаголическое 8 «…sveti muž Konstanc naredi popove i knjigu harvacku i istumači iz grčckoga knjigu harvacku: istumači evandjelja i sve pistule crikvene, i tako staroga kako novoga zakona, i učini knjige s papinim dopušćenjem, i naredi misu» (Ljetopis: 49). 9 С XIV в. в хорватскоглаголических календарях содержатся имена Кирилла и Мефодия, что связывают с распространением их культа – Grabar 1986.

12

О. А. Акимова

письмо, и церковнославянские, кирилломефодиевской традиции, богослужебные тексты, используемые в церковной практике глаголяшей. Имя св. Иеронима было для Далмации не чужим. В ряде своих произведений, и прежде всего в автобиографической (135) главе из трактата «О знаменитых мужах» («De viris illustribus») Иероним говорил о месте своего рождения – укрепленном городке Стридоне (oppidum Stridonis), находившемся «на границе Далмации и Паннонии», и далматинские авторы цитировали соответствующие места.10 Эти сведения, очевидно, использовались при создании мифологемы о роли Иеронима в становлении хорватской книжности.11 Хроника архидиакона Сплитской церкви Фомы, демонстрировавшая установку на абсурдность и невозможность самой мысли о признании папой хоть каких-то прав приверженцев глаголических служб, и письмо Иннокентия IV были написаны примерно в одно время. Так что кардинальное изменение позиции церкви в этом вопросе было стремительным и соотносилось по времени с активной деятельностью Иннокентия IV по объединению церквей. Церковная уния в первой трети XIII в. предполагала 10 Соответствующая информация была, в частности, использована в хронике Фомы Сплитского, где св. Иероним фигурировал как один из персонажей древней далматинской истории (HS: 2). Локализация Стридона, вызывавшая споры еще средневековых авторов, до сих пор остается предметом дискуссии. Распространена точка зрения о его расположении в районе современного Зрина (Wilkes 1969: 271). 11 Американская исследовательница Юлия Верхоланцев обратила внимание еще на один источник, который мог послужить основанием для такого рода построений. Франкский теолог Храбан (Рабан) Мавр (ок. 780–856), аббат Фульдского монастыря, а затем майнцкий архиепископ, в своем в труде об изобретении языков («De inventione linguarum ab Hebreae usque Theodiscam et notis antiquis») упоминал скифского философа Этика Истрийского, который изобрел некое оригинальное письмо. Этик (Aethicus Histricus, 451–500) был автором географического сочинения «Cosmographia» (466 г.) на греческом языке, широко известного в средневековье в латинском переводе, авторство которого приписывалось некоему Иерониму, в котором иногда видели св. Иеронима. Исследовательница полагает, что суждение о причастности св. Иеронима к созданию глаголической письменности, основанное на подобных конструкциях, могло возникнуть лишь в образованной среде латинского клира Далмации, прежде всего в окружении самого епископа Филиппа (Verkholantsev 2010: 255–256). К сожалению, мне оказалась недоступной обобщающая работа этого автора – Julia Verkholantsev. The Slavic Letters of St. Jerome: The history of the legend and its legacy, or, How the translator of the Vulgate became an apostle of the Slavs. DeKalb, 2014.

Развитие представлений о славянской общности

13

в первую очередь иерархическое подчинение Риму и не затрагивала обрядовую сторону.12 Так, условия унии болгарской церкви с Римом допускали сохранение всех православных обрядов (Gjuzelev 1977: 43). А из письма венгерского короля Андрея (Эндре) II папе Иннокентию III известно, что в начале XIII в., когда предпринималась попытка распространить власть католической церкви на земли Галицкой Руси, учитывалось желание ее «правителя и народа» сохранить свои церковные обряды (Vetera Monumenta 1). С середины 40-х гг. и до начала 50-х гг. XIII в. Иннокентием IV предпринимались шаги, показывавшие, что он также склонялся к договорным отношениям как со славянскими православными государствами и их духовенством, так и с наследницей Византии Никеей.13 Отношения русских княжеств с Римом в это время были особенно интенсивными,14 что было обусловлено прежде всего их стремлением получить помощь в борьбе за освобождение от татаро-монгольской зависимости. Так, тесные контакты самого папы Иннокентия с князем Даниилом Галицким и новгородским князем Александром Невским имели целью переход их под власть папы взамен на помощь в борьбе против татар. Показательно здесь свидетельство о благожелательном отношении к православному обряду Иннокентия IV, содержащееся в Галицко-Волынской летописи, которая была написана именно в период политического сближения князя Даниила с Римом: «Некентии бо кльняше тех хулящимъ веру Грецкую правоверную и хотящу ему сбор творити о правои вере и воединеньи церькви» (ПСРЛ: 827). Адресованное Даниилу письмо Иннокентия, содержащее ответ на некое послание Даниила,15 проясняло представления русского князя об условиях унии в части церковных обрядов, которые были поддержаны папой, – разрешить епископам и пресвитерам совершать службу на заквашенных просфорах и совершать все прежние обряды, не противоречащие учению римской церкви (DPR: N22).

12 Согласно 9 канону Латеранского собора 1215 г., не допускалось наличие иерархов разных конфессий в одном диоцезе, при том что разрешались различия в богослужении в соответствии с различием обрядов и языков. См. Gill 1979: 44. 13 См., напр., письмо Иннокентия IV болгарскому царю Коломану Асеню, датированное 1245 г., о готовности созвать Вселенский собор с приглашением на него греческого и болгарского духовенства и решить на нем конфликтные вопросы (ЛИБИ: 91). 14 О контактах Римской церкви с русскими князьями в XIII в. существует большая литература. См., напр.: Пашуто 1950; Горский 1993; Флоря 2004: 120–173 и указанную здесь литературу. 15 О возможной датировке письма 1245 годом см. Abraham 1904: 123–124.

14

О. А. Акимова

В 1246 г. власть Римского папы формально распространилась на территорию Галицко-Волынского княжества. Известный миссионер Джованни дель Плано Карпини (ок. 1182–1252), направленный папой Иннокентием IV в Восточную Европу и монгольские земли, в 1245 и 1247 гг. встречался с русскими князьями Даниилом Галицким и его братом Васильком, а также с князем владимирским Ярославом Всеволодовичем и разговаривал с ними об унии.16 В 1248–1252 г. Карпини был архиепископом далматинского Бара, получив в церковное управление территорию со сложной конфессиональной историей, тесно связанной с историей Сплитской архиепископии.17 Некоторые исследователи предполагают, что Карпини мог встречаться с сеньским епископом Филиппом (Ferri 1966: 547–548), которого ранее посвящал в епископы в Лионе Иннокентий IV. Таким образом, разрешение Иннокентием в 1248 г. на территории, относящейся к юрисдикции Римской церкви, славянского богослужения по писаным глаголицей текстам, имевшим хождение в ареале Slavia Orthodoxa, следует рассматривать в контексте усилий этого времени по церковному объединению.18 Правомочность же такого разрешения опиралась на историческое обоснование, благодаря которому глаголические тексты освящались именем св. Иеронима, тем самым включались

16 По словам Карпини, братья Даниил и Василько, посовещавшись между собой, с епископами и другими «достойными уважения» людьми, высказали единодушное желание “Dominum Papam habere… in specialem Dominum” (Plano-Carpini: cap. 33). 17 В борьбе за архиепископский статус Барской церкви и в споре за первенство церкви Бара с главой дубровницкой церкви Карпини апеллировал к древним временам, когда в Далмации было две архиепископии – в Салоне и Диоклее, наследницами которых стали Сплитская и Барская церкви (CD. IV: 482–483), хотя в действительности Диоклейской архиепископии никогда не существовало. На этом основании возникло предположение о знакомстве Карпини с «Летописью попа Дуклянина», содержащей аналогичную легендарную информацию (Станоjевиħ 1912: 139–140). В «Летописи» в описании собора, проходившего под руководством короля легендарного славянского государства Светопелека, сообщалось о посвящении архиепископов – «одного в Салоне и другого в Диоклее» (Ljetopis: 52) и «sicuti inferiori Dalmatiae Salonitanam ecclesiam constituit metropolim, simili modo superiori Diocletanam ecclesiam pro iure antiquo statuerunt metropolim (Ljetopis: 54). 18 Ср. схожий вывод о понимании в Риме в XIII в. значения хорватскоглаголических служб как средства для подготовки унии в православных славянских государствах: Bogović 2004: 255–257.

Развитие представлений о славянской общности

15

в церковную традицию Римской церкви и оказывались в одном ряду с латинским переводом Библии. Впоследствии убеждение в создании св. Иеронимом славянских богослужебных текстов оказалось решающим аргументом в пользу их канонического позволения. Итальянский историк Флавио Бьондо, бывший секретарем папы Евгения IV (1431–1447), в сочинении «Italia illustrata» доказывал, что св. Иероним был не далматинцем, а итальянцем из Истрии, и рассказывал, как тот для жителей Далмации создал письмо из латинских и греческих букв, «quae sint postea appellatae Sclavonicae», и перевел для христиан-католиков божественную службу с греческого «in id novum idioma» (Blondus 2005: 224, 226). Эту службу, по уверению Бьондо, папа Евгений IV утвердил к использованию «per nostras manus», хотя нет источников, этот факт подтверждающих. Вместе с тем ссылка на распоряжение Евгения IV присутствовала впоследствии и в соответствующих папских реляциях, и в дискуссиях об использовании в службах не только церковнославянского языка хорватской редакции, но и национальных языков вообще.19 Утверждение Иннокентия IV (со ссылкой на сеньского епископа) о получении хорватами письменности от св. Иеронима показывало, что в хорватской глаголической среде должно было происходить переосмысление не только истоков своей культурной традиции, но и своего прошлого. Несмотря на славянизацию далматинских городов, которые к тому же со второй половины XII в. находились в общем историческом и политическом пространстве с хорватскими и сербскими территориями, исторические представления их жителей продолжали ориентироваться на романско-далматинскую культурно-историческую традицию с ее интересом к собственным древностям, в рамках которой создавалась во многом мифологизированная картина прошлого адриатических городов как неотъемлемой части балканской античной и раннехристианской истории. Более того, в этой картине сохранялось осознание исторического приоритета жителей городов перед некогда поселившимися на далматинских землях окрестными славянами. Хорватские сказания о миграции хорватов на Балканы и появлении их на территории провинции Далмация, впервые зафиксированные в сочинении «De administrando imperio» Константина Багрянородного (DAI: 30.61–7 0; 31.3–20), нашли отражение в некоторых памятниках более позднего времени, в том числе и в хронике Фомы Сплитского (HS: 30–34),

19 О влиянии хорватскоглаголических представлений на споры и решения по этому вопросу Тридентского собора см. Thomson 2004.

16

О. А. Акимова

что демонстрировало устойчивость отдельных элементов хорватских этиологических легенд. Настаивая, судя по тексту письма Иннокентия IV, на прямом общении со св. Иеронимом, хорватские глаголяши тем самым полагали хорватов уже не пришлым, а балканским автохтонным народом, что соотносилось и с некоторыми тенденциями в городской историографии.20 Так что далматинская историческая традиция, идущая от античных времен, могла ими считаться своей, что фиксируют и более поздние глаголические источники в рассказах о начале славянской письменности. В этих рассказах стали соединяться имена св. Иеронима, Кирилла и Мефодия и все более интенсивно использоваться элементы городской далматинской исторической традиции. Кирилла и Мефодия стали выводить не из Солуни, а из далматинского Солина – Салоны, бывшей столицы античной и ранневизантийской провинции Далмация. Наиболее определенна в этом отношении была легенда, зафиксированная в хорватскоглаголическом бревиарии, написанном для попа Мавра из Врбника на о. Крк в 1460 г.21 Расширение хорватского исторического пространства сочеталось здесь с фиксацией как латинских, так и кирилломефодиевских корней глаголизма, причем Кирилл и Мефодий оказывались генетически связанными с персонажами далматинской античной и раннехристианской истории. Здесь сообщалось о св. Иерониме и месте его рождения в Далмации – «v gradě Stridonii ki e(stь) v Dl’macii Panonie» (Pantelić 1965: 97); родным городом Кирилла и Мефодия назывался далматинский Солин, а в числе их предков оказывались император Диоклетиан и св. папа Гай.22 Салона как столица провинции находилась в центре внимания средневековых далматинских представлений о своем прошлом, и особенно исторической традиции Сплита, который претендовал на роль наследника Салоны. В бревиарии попа Мавра была явна аллюзия на сплитскую историографию, в которой и Диоклетиан, и уроженец Салоны конца III в. папа Гай (“Gaius de genere Dioclitiani cesaris” – HS: 18) были заметными фигурами. Император Диоклетиан, несмотря на печальную славу 20 В исторической традиции далматинских городов также в середине XIII в. фиксируется тенденция видеть в хорватах балканских автохтонов, но на основании античных мифологических ассоциаций, исходящих из созвучия слов «chroate» – «curetes». См.: HS: 32. 21 В бревиарий попа Мавра вошел сокращенный и парафразированный текст «Похвалы св. Кириллу», отрывки «Жития Константина» и службы «Na dan svetih arhijerji Kurila i Metudije». 22 «V Dlmacii v Solině gr(a)dě roistvo s(veta)go Kur(i)la I br(a)ta ego Metodie ot roda Děokliciêa c(ěsa)ra I s(veta)go Gaé p(a)pi» (Pantelić 1965: 96, 116, 133).

Развитие представлений о славянской общности

17

гонителя христиан, особо почитался в Далмации как уроженец здешних мест и строитель дворца, в стенах которого возник средневековый Сплит.23 В бревиарии попа Мавра св. Кирилл (как и в «Летописи попа Дуклянина») назывался переводчиком хорватских богослужебных книг – «i vse kn(i)gi hr’vat’ske tlmač’še» (Pantelić 1965: 116, 137). Подобное представление оказало влияние на взгляды некоторых далматинских авторов. Модрушский епископ Шимун Кожичич (1460–1536) из задарской патрицианской фамилии Бенья, прославившийся латинскими антитурецкими речами, был известен и как создатель глаголической типографии в Риеке. В напечатанном здесь его собственном историческом сочинении на хорватском языке «Жизнеописания римских пап и императоров» рассказывалось о миссионерской работе среди мораван апостола славян св. Кирилла и отмечалось, что он составил «hrvackimь ezikomь misu i inie božanstvénie čini ljudemь togoe ezika» (Kožičić 1531: 19v). Одновременно Шимун Кожичич издал в Риеке «во славу Божью и хорватского языка просвещения» хорватский Миссал (Misal 1531), на авантитуле которого было помещено изображение св. Иеронима как изобретателя глаголической азбуки. Возможные интеллектуальные приемы «славянизации», «хорватизации» и одновременно сакрализации своей древней истории в глаголической среде демонстрирует запись в Петрисовом сборнике 1468 г., в которой сообщаются детали «славянского» духовного ученичества св. Иеронима (этническая принадлежность которого здесь определенна – Jeronim Hrvatin): у Иеронима был прославленный духовный отец «славянского языка» по имени Евсебей (Štefanić 1960: 378). Здесь с очевидностью подразумевался Евсевий Кесарийский (263–340), знаменитый создатель церковной истории; по хронологическим причинам он мог быть «духовным учителем» Иеронима именно в фигуральном смысле. Но одно из основных сочинений Евсевия – «Хроника» – было известно в Средние века только в вольном латинском пересказе Иеронима, написавшего также ее продолжение, что, видимо, и позволило хорватскому глаголиту связать эти имена духовными узами, тем более, что второе имя Иеронима (по имени отца) тоже было Евсевий. Эта интеллектуальная конструкция могла возникнуть и под влиянием популярного итальянского сочинения «Vita et Transitus Sancti Hieronymi», который имел 23 HS: 16–19. У Константина Багрянородного фиксируется и неоднократно повторяется также легенда об инициированном Диоклетианом поселении в Далмации «римлян», которые и стали обитателями провинции – предками средневекового романского населения (DAI: 29.3–7; 31.10–15 etc.)

18

О. А. Акимова

хождение с конца XIII в. и содержал три фиктивных послания о святости и смерти Иеронима, одно из которых приписывалось Евсевию. Интересно, что в начале XVI в. хорватскоглаголический перевод этого текста был издан и распространялся в глаголической среде Сеня под названием «Tranzit». Cопровождающее его стихотворное посвящение св. Иерониму являлось, по мнению многих исследователей, переводом, выполненным знаменитым сплитским поэтом эпохи Возрождения Марком Маруличем (1450–1524).24 В произведениях далматинской и хорватской литературы эпохи Возрождения уже на раннем этапе ее развития доминировали представления о славянском (хорватском, иллирийском) или далматинском (под которым также подразумевали тогда славянское)25 происхождении, о создании им глагоголической азбуки и о его ключевой роли в распространении славянских (хорватских) литургических текстов. Одно из первых таких сочинений принадлежало Еролиму Видуличу из Задара (ок. 1430–1499), написавшему посвященную св. Иерониму поэму, в которой тот назывался «далматинцем» (Dalmata), писавшем «in litteras Illyricis», и величался «decus Illyricorum» (Valčić 1955: 89). Популярны были опровержения представленных Флавио Бьондо доказательств в пользу итальянской принадлежности Иеронима. Так, одно из посвященных этой теме сочинений – «In eos qui beatum Hieronymum Italum esse continentur» – принадлежит Марку Маруличу.26 Автор из Хвара Винко Прибоевич в речи 1525 г., посвященной истории и победам славян, утверждал в споре с мнением Флавио Бьондо, что тот был «славянином». В то же время Прибоевич, ссылаясь на Бьондо, писал об изобретении Иеронимом «новых букв» и переводе божественных служб, разрешенных к использованию папой Евгением IV, причем обращал внимание на то, что было сделано для прославления родного языка (Priboevius: 169–170). Представление о св. Иерониме, как о славянине, хорвате, давшем своему народу письменность и переводные литургические тексты и ставшем «гордостью и славой родного языка», оказалось общим для хорватскоглаголического и

24 Nazor 1969; краткая история вопроса (Hercigonja 1974: 33–34). То же стихотворное посвящение св. Иерониму содержалось в писаном латиницей хорватском рукописном сборнике конца XV в. из флорентийской библиотеки Medica Laurenziana (сопоставительный анализ в: Nazor 1965). 25 О значении и взаимозаменяемости этих терминов в произведениях Средних веков и раннего Нового времени – Fine 2006. 26 Это сочинение было помещено в приложении к не изданному при жизни Марулича жизнеописанию св. Иеронима (Vita divi Hieronimi), составленному в 1507 г.

Развитие представлений о славянской общности

19

городского далматинского культурного пространства27 и стало вплоть до конца XIX в. одной из основных хорватских культурных мифологем. Взгляды на свою письменность и прошлое, формировавшиеся в хорватской глаголической и далматинской среде, были связаны с развитием историко-культурных представлений в других частях славянского мира и в свою очередь влияли на них. Складывавшаяся в этой среде картина прошлого предполагала срединное положение хорватской письменной культуры не только в славянском мире, но шире – в отношениях между христианским Западом и христианским Востоком, при этом акцентировалась ее включенность в пространство древней истории и раннехристианских культурных традиций. Такие отношения с миром, видимо, понятые в свое время папой Иннокентием IV как потенциально способствующие конфессиональному объединению, соответствовали и универсалистским идеям чешского короля и германского императора Карла IV (1316–1378). Подняв свой язык и историю на уровень сакрального и вписав их в контекст мировой христианской культуры, глаголяши, видимо, показали Карлу возможный путь к реализации его концепции государственно-религиозного универсализма, в которой имперская идея соединялась с трактовкой Чехии как нового общеевропейского центра христианства, объединяющего христианский Восток и Запад. В то же время это был и путь к новому осмыслению всей истории славян, частью которых были и хорваты, и чехи. В знаковой для развития идей Карла и написанной по прямому его наказу чешской хронике итальянского аббата и миссионера Джованни Мариньоли («Chronica Boemorum») был представлен «maior gloria domus Sclauice gentis» (Fontes: v. 3, 520). Хронист подчеркивал, что к этому «славному славянскому миру» принадлежала и мать Карла, Элишка (Елизавета), происходившая из династии Пшемысловцев, а в числе его представителей «по роду и крови» (eiusdem generis et sa/n/gwinis) назывались «maximus Dyoclecianus augustus et Maximianus, eius filius, Romani imperatores» (Fontes, v. 3, 520), и Карл, таким образом, оказывался потомком римских императоров. Как видно, Карл воспользовался показанным глаголяшами принципом освоения древнего исторического пространства Далмации как пространства славянской истории. Можно предполагать знание Мариньоли далматинской историографии, 27 Примером может быть утверждение из романа-эклоги «Горы» задарского автора XVI в. Петара Зоранича «ona našega jazika pačelj krstjanske vire stanovita klonda Hijeronim» (Zoranich 1569: 24) или сентенция из глаголической рукописи с о.Крк «Jeronim naš zašćititel i dika jazika hervaskoga» (Štefanić 1960: 251) (предположение об авторстве Марулича: Verdiani 1958: 7).

20

О. А. Акимова

прежде всего хроники Фомы Сплитского, в которой соправитель и друг Диоклетиана Максимиан был также ошибочно представлен сыном Диоклетиана.28 Не исключено, что и сам Карл был давно осведомлен в историкокультурных представлениях хорватской глаголической среды. Будучи в молодости моравским маркграфом, он, как следует из его собственного жизнеописания, короткое время в 1337 г. пребывал в Сене и встречался с тамошним князем Бартоломеем из фамилии Франкопанов (Fontes: v. 3, 352–353), известной всемерной поддержкой глаголицы. Для осуществления своих экуменических планов и идеи Чехии как нового мирового центра христианства Карл пригласил в Прагу хорватских монахов-глаголяшей для ведения литургий на церковнославянском языке в созданном для того в Праге в 1347 г. бенедиктинском монастыре «На Словенах» (Эммаусском). Покровители монастыря олицетворяли соединение различных культурных традиций: монастырь был посвящен Богородице, св. Иерониму, святым Кириллу и Мефодию, а также чешским патронам – первому пражскому епископу св. Войтеху (Адальберту) (955–997) и св. Прокопию (ок. 970–1053), основателю Сазавского монастыря с римским обрядом и церковнославянской литургией. В послании папе Клименту VI Карл убеждал того в необходимости учреждения славянского монастыря ссылкой на авторитет св. Иеронима. При этом он подчеркивал, что монастырь основывался в память блаженного Иеронима, выдающегося переводчика и интерпретатора Священного писания с еврейского на латинский и славянский языки, а от этого славянского языка, подчеркивал он, «nostri regni Boemiae ydioma sumpsit exordium primordialiter et processit» (Urkunden: 9–10). Хорватская редакция церковнославянского языка приобретала, таким образом, статус начального славянского языка, а приобщение к хорватской истории и языку хорватских служб, освященных именем Иеронима, сакрализовало тем самым чешскую историю и культуру.29 Наиболее определенно о хорватских лингвистических и этнических корнях чехов свидетельствовал в 1397 г. Ян из Голешова. В своем толковании на песню св. Войтеха ‘Hospodine, pomiluj ny’ он писал: “Nos Bohemi et genere et lingua originaliter processimus a Charvatis, ut nostrae chronicae dicunt seu testantur, et ideo nostrum boemicale ydioma de genere suo est charvaticum 28 “Diocletianus pater Maximiani” – HS: 16. 29 Интересно в связи с этим и наблюдаемое исследователями влияние венецианско-далматинских изображений св. Иеронима на его иконографию в Чехии: Krása 1975.

Развитие представлений о славянской общности

21

ydioma” (Výbor: 739–740). Активное участие хорватских монахов из Эммаусского монастыря в разработке этой принципиальной для Карла этногенетической и этнокультурной концепции подтверждал сам автор: он советовал всем, кто желал бы узнать о происхождении чешского рода и языка, обращаться к славянским монахам в Праге (Výbor: 740). Не случайно именно в XIV в. в чешской историографии – от рифмованной хроники Далимила до «Чешской хроники» Пулкавы, написанной по наказу Карла IV, – складывалась легенда о выходе из Хорватии предков чехов и поляков – братьев Чеха и Леха (к которым в более поздних европейских историографических сочинениях присоединится и третий брат – предок русских Рус).30 Пулкава, в частности, рассказывал, как после выхода братьев из Хорватии славяне заселили все славянские земли (Fontes: v. 5, 212). Таким образом, Хорватия оказывалась колыбелью всех славян, их языка и древней истории. Понятие славянской общности присутствовало в политической идеологии Карла IV, причем включало в себя славянские народы как католического, так и православного ареала, конфессиональное объединение которых оказывалось возможным в силу возвышения славянского языка. Значимые в этом отношении формулировки содержались в письме Карла IV, направленном в 1355 г. сербскому правителю Стефану Душану в связи с его переговорами о церковном союзе с Римом. Здесь упоминались «humane parilitates consorcium», «lingue nativitatis communis», превозносились «nobile Slavicum ydioma» (Collectarius: 767). Взгляды, культивировавшиеся в пражском Эммаусском монастыре, оказались востребованы впоследствии и идеологами гуситского толка, возможно, потому, что им было присуще сочетание этноконфессионального мессианизма с интеграцией в Pax Christiana и одновременно осознание близости со славянским православным миром (Sakař 1975). И неслучайно Эммаусский монастырь оказался единственным, присоединившимся к гуситскому движению, причем к радикальной его части. Влияние монастыря проявлялось прежде всего в представлениях о начале письменности и чешского государства. Так, Ян Гус в тактате «De universalia» упоминал «блаженного Иеронима славного Славянина» («Jeronimus beatus Slavus gloriosus») (Hus: 540, 543), а утраквист Кутен в своем сочинении об основании чешской земли писал о том, что чешский народ и его первый правитель происходили «от иллиров или хорватов» (Kuthen: B1a – B4b).

30 Наиболее подробный анализ развития легенды о Чехе, Лехе и Русе в европейской историографии XV–XVIII в. см. в: Мыльников 1996: 141–224.

22

О. А. Акимова

В хорватской глаголической культуре, очевидно, предполагали возможный рецепт устройства поликонфессиональных структур. Иначе трудно объяснить историю распространения деятельности Эммаусского монастыря на территории Польского королевства. В его состав со второй половины XIV в. входили земли Галицкой Руси, а в 1385 г. Польша заключила союз (Кревская уния) с Великим княжеством Литовским, на землях которого проживало многочисленное восточнославянское население. В 1390 г. монахи из пражского монастыря (среди которых, очевидно, были и чехи, и хорваты – Żurek 2006: 215) были приглашены королевой Ядвигой и королем Владиславом Ягелло (Ягайло) в Клепаж, в монастырь св. Креста, для ведения католических служб на славянском языке. Польская королевская чета являла собой средоточие культурных переплетений. Мать Ядвиги Елизавета была из Боснии, мать Ягайла – Ульяна (Юлиана), княгиня Тверская, сам он, великий князь Литовский, в прошлом язычник, принял после женитьбы католичество. В конце XIV. в. Ягайло вел переговоры с константинопольским патриархом об объединении церквей, а в письмах в связи с собором в Констанце (1414–1418) ратовал за унию Рима с русской православной церковью (Mironowicz 2003: 150–151). Проводя позднее жесткую политику католизации православных, живших на его территории, Ягайло принимал и альтернативные решения. Так, в грамоте 1432 г., составленной в связи с предполагаемым вхождением Волыни в состав Польского королевства, Ягайло, в частности, обязывался не принуждать «приверженцев греческой церкви» к принятию католицизма, не разрушать православных церквей и пр.31 Трудно сказать, в какой мере некоторые решения короля могли быть обусловлены деятельностью монастыря в Клепаже. Его глаголическая братия, вне всякого сомнения, имела воздействие на культурную жизнь в Польско-Литовском государстве, что обнаруживалось и в представлениях о начале польской истории, хотя в соответствующих описаниях связь с Хорватией не имела того идеологического звучания и культурного смысла, как это было в чешских сочинениях. Основоположник польской историографии Ян Длугош (1415–1480) в своем фундаментальном труде по истории Польши и окрестных земель писал о первоначальном обитании поляков на территории Далмации, Славонии, Хорватии и Боснии, о замке Псари, 31 Monumenta: 77, N72. Об использовании самим Ягайло русского языка в служебных письмах к русскому населению под его властью см. Sielicki 1997: 103. О сложности конфессиональных взглядов Ягайло косвенно могут свидетельствовать и фрески русских мастеров в польских готических церквях, датируемые временем его правления (Różycka-Bryzek 2000).

Развитие представлений о славянской общности

23

принадлежавшем родоначальнику поляков Леху и находившемся на реке между Славонией и Хорватией.32 Славянские службы в Клепаже Длугош наблюдал во время своего посещения монастыря, во второй половине XV в. Повествуя под 1390 г. об основании монастыря св. Креста, хронист отмечал, что славянские бенедиктинцы служат на «славянском языке» и что он видел это «собственными глазами». Более того, Длугош подчеркивал общеславянское и сакральное значение славянской литургии: милосердие Божие, – писал он, – «возвысило славянский род», предоставив ему святые службы на славянском языке.33 В отличие от пражского Эммаусского монастыря, обитель Клепажа оставила не так много документальных следов. В лингвистических исследованиях немногочисленных текстов выдвигается тезис о возможных контактах монахов Клепажа с русской средой (Mareš 1976; Verkholantsev 2008). Имеют основания и предположения об опосредованном влиянии глаголяшей в Польше на предпринятые здесь в XV в. усилия по переводу латинских католических служб на белорусско-польскую версию церковнославянского языка и организацию кириллической типографии, выпускавшей богослужебные книги для нужд православных, в целом на проявления конфессиональной толерантности (Moszyński 2004). Таким образом, в Средние века в хорватской глаголической среде складывались определенные представления о своем прошлом, ведущие к осознанию глубоких – античных и раннехристианских историко-культурных корней церковнославянского хорватской редакции языка глаголических служб и глаголической письменности, а также хорватского этноса. Удревление и сакрализация хорватской культуры одновременно существенно расширяли географические и временные рамки всего славянского мира и подчеркивали его значимость. В соответствуюших исторических и культурных взглядах была заложена мысль о конфессиональной интеграции и надконфессиональное понимание славянской общности, и это обусловило широкое внимание к ним при разработке концепций, основу которых составляли идеи христианского универсализма и униатства. Развитие таких 32 Dlugossius: lib. I–II, 70–71. Об этом пассаже из сочинения Длугоша, его реминисценциях в более поздней польской историографии и истории его исследования см. в: Małecki 2013. 33 Dlugossus: lib. Х, 183–184. Этот пассаж тем более примечателен, что в других случаях автор не был столь толерантен, особенно в оценках русских как схизматиков; анализ соответствующих высказываний см. в работе: Borkowska 1983: 172, 174–175.

24

О. А. Акимова

взглядов нашло в дальнейшем отражение в многочисленных сочинениях по истории славянского мира, выходивших в Европе в эпоху Возрождения и барокко. Их авторы рисовали картину обширной, древней, конфессионально не разделенной, имеющей единое происхождение и язык славянской общности, ранняя история Балкан представлялась им уже частью истории славянской, и к славянам причислялись многие народы прошлого и известные персонажи античной и раннехристианской истории.

Источники Blondus Flavius (2005): Biondo Flavio’s Italia illustrata: Text, Translation and Commentary. V. 1: Nothern Italy. Ed. Catherine J. Castner. Binghamton, NY. Joannes de Plano Carpini (1903): The texts and versions of John de Plano-Carpini and William de Rubruck. Ed. Charles Raymond Beazley. London. (Reprint. 1967). CD (1906): Codex diplomaticus regni Croatiae, Dalmatiae et Sclavoniae / Diplomatički zbornik kraljevine Hrvatske, Dalmacije i Slavonije. T. I (743–1100), ed. Marko Kostrenčić (1967). T. 4 (1236–1255), ed. Tadija Smičiklas. Zagreb. Collectarius (1900): Hans Kaiser. Collectarius perpetuarum formarum Johannis de Geylnhusen. Innsbruck. DAI (1991): Константин Багрянородный. Об управлении империей. Ред. Геннадий Г. Литаврин, Анатолий П. Новосельцев. Москва. Ioannes Dlugossius: Annales seu Cronicae incliti Regni Poloniae. Liber I–II. Varsaviae 1964. Liber X. Varsaviae 1988. DPR (1953): Documenta Pontificum Romanorum historiam Ucrainae illustrantia. Ed. P. Athanasius G. Welykyj. V. 1 (1075–1700). Romae. Fontes: Fontes rerum Bohemicarum. Ed. Joseph Emler. V. 3 (1882); V. 5 (1893). Praha (Nachdr. 2004). HS (2003): Tomae Archidikoni Hisroria Salonitanorum atque Spalatinorum pontificum. Predg., prijevod Olga Perić, povijesni komentar Mirjana Matijević Sokol. Split (Biblioteka knjiga Mediterana, knj. 30). HSM (1967): Нада Клаиħ. Historia Salonitana Maior. Београд (Посебна издања САНУ. Књ. 399. Одељење друштвених наука. Књ. 55). Iohannes Hus (1959): Opera omnia. V.7.  Sermones de tempore qui Collecta dicuntur.  Ed. Aněžka Schmidtová. Pragae. Šimun Kožičić (1531): Knižice od  žitiê  rimskih arhierêov i cesarov: od  Petra i  liê: daže do sadanih  Klimenta sedmoga i Karla petoga. V Rici. (Repr. München 1983; Rijeka 2007). Martin Kuthen (1539): Kronika o založení země České a prvních obyvatelích jejíché. Praha.

Развитие представлений о славянской общности

25

LPD (1950): Ljetopis popa Dukljanina. Latinski tekst sa hrvatskim prijevodom i “Hrvatska kronika”. Prir. Vladimir Mošin. Zagreb. Misal (1531): Misal Hrvacki od slova do slova kužan popravljen i prěpisan častnim va Isukrstě otcem gospodinom Šimunom Kožičićem Zadraninom biskupom Modruškim. V Rici. Monumenta: Monumenta Medii Aevi historica, res gestas Poloniae illustrantia. T. 2. Cracoviae 1876. (Repr. New York – London 1965). Vincentius Priboevius (1951): De origine successibusque Slavorum / O podrijetlu i zgodama Slavena. Ur. Grga Novak. Zagreb. Priručnik (1914): Fedro Šišić. Priručnik izvora hrvatske historije. Dio 1, čest 1, do god. 1107. Zagreb. Urkunden (1904): Die Urkunden des königlichen Stiftes Emaus in Prag. Bd. 1. Das vollständige Registrum Slavorum. Hrsg. von Leander Helmling, Adalbert Horcicka. Prag. Vetera Monumenta (1859): Vetera Monumenta historica Hungariam sacram illustrantia. Ed. ab Augustino Theiner. Romae. T. 1. (Nachdr. Osnabrück 1968). Výbor (1957): Výbor české literatury od počátků do dobu Husovu. Eds. Bohuslav Havránek, Josef Hrabák. Praha. Zoranich (1569): Planine. Venetia. П. А. Лавров (1930): Материалы по истории возникновения древнейшей славянской письменности. Ленинград. (Репринт в: Slavistic printings and reprintings. The Hague; Paris, 1966). ЛИБИ (1981): Латински извори за българската история. T. 4. София. ПСРЛ: Полное собрание русских летописей. Т. 2. Санкт-Петербург, 1908. (Репринт. Москва, 1998).

Литература Władysław Abraham (1904): Powstanie organizacji kościoła łacińskiego na Rusi. Lwów. Henrik Birnbaum (1996): How Did Glagolitic Writing Reach the Coastal Regions of Northwestern Croatia? Croatica 42–44 (1995–1996), 67–79. Mile Bogović (2004): Okolnosti pojave i razvoja glagoljice na hrvatskom području do 1248 godine. Marija-Ana Dürrigl, Milan Mihaljević, Franjo Velčić (ur.), Glagoljica i hrvatski glagolizam. Zbornik radova s međunarodnoga znanstvenog skupa povodom 100. obljetnice Staroslavenske akademije iI 50. obljetnice Staroslavenskog instituta. Zagreb – Krk, 248–260. Urszula Borkowska (1983): Treści ideowe w dziełach Jana Długosza. Kościół i świat poza Kościołem. Lublin.

26

О. А. Акимова

Neven Budak (1994): Prva stoljeća Hrvatske. Zagreb. Rafo Ferri (1966): O Ivanu Karpinu i njegovu putopisu iz 13. stoljeća. Riječka revija 15, N. 6–7, 547–548. John V. A. Fine (2006): When Ethnicity did not Matter in the Balkans. A Study of Identity in Pre-Nationalist Croatia, Dalmatia, and Slavonia in the Medieval and Early-Modern Periods. Ann Arbor. Branko Fučić (1987): Granična područja glagoljice i ćirilice. Brački zbornik 15, 17–28. Joseph Gill (1979): Bizantium and the Papacy. 1198–1400. New Jersey. Vasil Gjuzelev (1977): Das Papstum und Bulgarien im Mittelalter (9.–14. Jahrhundert). Bulgarian historical Review 1, 34–58. Biserka Grabar (1986): Kult Ćirila i Metodija u Hrvata. Slovo 36, 141–145. Eduard Hercigonja (1974): Srednjovjekovna književnost. Zagreb (Povijest hrvatske književnosti. T. 2). Radoslav Katičić (1993): Uz početke hrvatskih početaka. Filološke studije o našem najranijem srednjovjekovlja. Split. (Biblioteka znanstvenih djela. Knj. 70). Radoslav Katičić (1998): Litterarum studia. Književnost i naobrazba ranoga hrvatskog srednjovjekovlja. Zagreb. Josef Krása (1975): K ikonografii sv. Jeronýma v českém umění. Jan Petr, Sáva Šabouk (eds.), Z tradic slovanské kultury v Čechách. Sázava a Emauzy v dějinách české kultury. Praha, 95–100. Aleksander Małecki (2013): Croatian “Psary” Versus Dalmatian “Pharos” in the Legendary Beginnings of Poland. Sensus historiae. Studia interdyscyplinarne 10, N1, 9–20. František Václav Mareš (1976): Moskevská mariánská mše (Kontakt charvátskohlaholské a rusko-církevněslovanské knižní kultury v středověkém Polsku). Slovo 25–26, 295–362. Antoni Mironowicz (2003): Kościół prawosławny w państwie Piastów i Jagiellonów. Białystok. Leszek Moczyński (2004): Próba nowego spojrzenia na duchowe dziedzictwo krakowskiego głagolityzmu w średniowiecznej Polsce. Marija-Ana Dürrigl, Milan Mihaljević, Franjo Velčić (ur.), Glagoljica i hrvatski glagolizam. Zbornik radova s međunarodnoga znanstvenog skupa povodom 100. obljetnice Staroslavenske akademije i 50. obljetnice Staroslavenskog instituta. Zagreb – Krk, 309–318. Anica Nazor (1965): Dvanaesteračka legenda o svetom Jeronimu. Slovo 15–16, 214–224. 

Развитие представлений о славянской общности

27

Anica Nazor (1969): Senjski Transit svetoga Jerolima i njegov predložak. Slovo 18–19, 171–188. Marija Pantelić (1965): Glagoljski breviar popa Mavra iz godine 1460. Slovo 15–16, 94–149. Anna Rózycka-Bryzek (2000): Freski bizantyńsko-ruskie fundaciji Jagiełły w kaolicy Zamku Lubelskiego. Lublin. Franciszek Sielicki (1997): Polsko-ruskie stosunki kulturalne do końca XV wieku. Wrocław. Vladimír Sakař (1975): Klášter Na Slovanech v období husitského revolučního hnutí a jeho doznívání. Jan Petr, Sáva Šabouk (eds.), Z tradic slovanské kultury v Čechách. Sázava a Emauzy v dějinách české kultury. Praha, 187–191. Vjekoslav Štefanić (1960): Glagoljski rukopisi otoka Krka. Zagreb (Djela JAZU 51). Francis J. Thomson (2004): The influence of the Slavo-Latin (Glagolitic) rite on the decision of the Council of Trent about the use of the vernacular in the liturgy. Marija-Ana Dürrigl, Milan Mihaljević, Franjo Velčić (ur.), Glagoljica i hrvatski glagolizam. Zbornik radova s međunarodnoga znanstvenog skupa povodom 100. obljetnice Staroslavenske akademije i 50. obljetnice Staroslavenskog instituta. Zagreb – Krk, 295–308. Vinko Valčić (1955): Jerolim Vidulić. najstariji hrvatski pjesnik Zadra. Zbornik Instituta za historijske nauke u Zadru 1, 81–92. Carlo Verdiani (1958): Prose e versi inediti di Marco Marulo nel Codice dalmatico laurenziano. Roma. Julia Verkholantsev (2010): «Littera specialis… a beato Jeronimo»: How Did Sts. Cyril and Methodius Lose Recognition as Inventors of the Glagolitic Letters to St. Jerome? Ricerche slavistiche 8 (54), 225–263. Julia Verkholantsev (2008): Ruthenica Bohemica. Ruthenian translations from Czeh in the Grand Duchy of Lithuania and Poland. Wien (Slavische Sprachgeschichte. Bd. 3). Lothar Waldmüller (1987): Die Synoden in Dalmatien, Kroatien und Ungarn. Von der Völkerwanderung bis zum Еnde der Arpaden (1311). Paderborn. John J. Wilkes (1969): Dalmatia. London. Piotr Żurek (2006): Polska głagolica – relikt piśmiennictwa czeskiego czy chorwackiego? Antoni Barciak, Wojciech Iwańczak (eds.), Piśmiennictwo Czech i Polski w średniowieczu i we wczesnej epoce nowożytnej. Katowice, 209–217. О. А. Акимова (2013): Модель формирования государственной власти в памятниках письменности раннесредневековых славянских государств на Западе Балкан. Славянский альманах, 63–77.

28

О. А. Акимова

А. А. Горский (1993): Между Римом и Каракорумом. Даниил Галицкий и Александр Невский. Страницы отечественной истории. Москва, 4–13. А. С. Мыльников (1996): Картина славянского мира: взгляд из Восточной Европы. Этногенетические легенды, догадки, протогипотезы XVI – начала XVIII века. Санкт-Петербург. В. Т. Пашуто (1950): Очерки по истории Галицко-Волынской Руси. Москва. Д. И. Полывянный (2000): Культурное своеобразие средневековой Болгарии в контексте византийско-славянской общности IX–XV вв. Иваново. В. Б. Прозоров (1997): Позднеантичная и раннесредневековая история Салонской церкви в отражении анонимной «Салонской истории». Диссертация на соискание научной степени канд. ист. наук. Москва. Станоjе Станоjевиħ (1912): Борба за самосталност католичке цркве у Немањиħскоj држави. Београд. Б. Н. Флоря (2004): У истоков религиозного раскола славянского мира (XIII век). Санкт-Петербург.

The development of Slavic community representations: The role of the Croatian Glagolitic historical tradition Abstract The article considers the role of the historical views of the Croatian Glagolitic environment in the development of ideas about a unified Slavic community. In the spotlight are ideas about Glagolitic script and rite associated with the names of Sts. Cyril and Methodius, on the one hand, and St. Jerome, on the other. Attitude to the Old Church Slavonic liturgy in Croatia of the Roman Church can be traced from complete prohibition to resolve them by Pope Innocent IV in 1248. The resolution of these services is considered in context of the efforts of Innocent IV on the unity of the Orthodox Slavs with the Catholic Church. It is shown that in the historical and cultural views of the followers of Glagolitic liturgy was the idea of confessional integration and supraconfessional understanding of the Slavic community. This resulted in wider attention to such views in the development of concepts that are based on the idea of Christian universalism and the Uniate Church, and perceptions about Slavic unity. Particular attention is paid to the influence of Glagolitic historical and cultural representations in Czechia during the reign of Charles IV and in the Polish Kingdom under Vladislav Jagello. Key words: Glagolitic liturgy, Cyril and Methodius, St. Jarome as translator into Slavic, Church Union, Pope Innocent IV, Czech King Charles IV, Vladislav Jagello, Slavic unity [email protected]

А. А. Алексеев (Санкт-Петербург)

Из истории древнерусской экзегезы Перевод Библии был одним из факторов просвещения европейских народов в первом тысячелетии христианской эры. В римском патриархате переводы использовали для домашнего назидательного чтения, в православном мире – для богослужения. Библия становилась предметом осмысления и нуждалась в каких-то инструментах для этого. Их тоже можно было переводить или создавать по надежным образцам, окружая Библию в новой среде вспомогательными текстами. Первым таким инструментом была проповедь, сопровождавшая литургическое чтение Писания. Оригинальные проповеди появились в восточнославянской среде рано и отличались литературными и богословскими достоинствами. «Слово о законе и благодати» киевского митрополита Илариона представляет собою развитие мысли апостола Павла: приняв христианство, восточные славяне стали новыми сынами обетования вместе с первыми христианами, а не сынами закона по договору, как иудеи. Источник образного сравнения находится в Послании галатам 4.22–5.1, которое до введения в богослужение иерусалимского устава читалось в Рождество Богородицы, 8 сентября, будучи в дальнейшем заменено чтением Филип 2.5–11 (Алексеев 1999a). Дискуссия о времени произнесения «Слова» исходила из этой более поздней литургической практики, потому не могла прийти к правильной дате произнесения проповеди и ее экзегетической роли. В отличие от последующих восточнославянских писателей Иларион пользовался греческими источниками (Thomson 1978, 1983) и проявил мастерство в их интерпртации, так что его произведение представляет собою органическое целое. Другой яркий автор начальной эпохи, Кирилл Туровский, посвятил свою проповедь притче о злых виноградарях (Мф 21.33–41); она читается в 13-е воскресение после Пятидесятницы и на утрени понедельника Страстной недели. Но процитировав стих 21.33, проповедник вслед за этим переключился на притчу о слепце и хромце, которая не входит в состав Евангелия и была заимствована им из какого-то другого источника, каким в конечном

30

А. А. Алексеев

счете мог быть Талмуд (Еремин 1925).1 В целом притча получает то же самое истолкование, какое дали ей раввины: слепец – душа, хромец – тело, но аргументация построена и на новозаветных источниках. В конце гомилии возникает на одно мгновение тема евангелиста Матфея: «сын добра рода – Иисус». Загадочным представляется то, что прямо ссылаясь на Матфея, проповедник считает сам и внушает этот свой взгляд слушателям, что разбираемый им текст является частью Нового Завета. Действительно, наблюдается некоторое сходство двух сюжетов, ибо их действие развертывается в виноградниках (Snodgrass 1983: 23), но такое их соединение не отмечено исследователями христианской письменности ни в одном другом случае (Подскальски 1996: 248–251).2 Повествование Матфея, христологическое по своему богословию, заменяется отчетливо эллинистической дихотомией души и тела, как толкуется эта притча в Талмуде и других древних источниках (Wallach 1943). Эта тема, несомненно, была ближе новоиспеченным монотеистам, однако нет возможности решить, каким образом произошла столь удивительная подмена. Проблема не становится проще, если считать, как это иногда делают (Сон Джонг Со 2003), что Кирилл позаимствовал свой материал из «Пролога» (т. е. краткого сборника житий), где причта о слепце и хромце помещается под 28 сентября и тоже с отрывками из Матфея. В сентябре по византийскому литургическому уставу читается Лука, следовательно, материал из Матфея не был первичным в данном случае. Нужно отметить, что своим литературным характером это произведение похоже на древнерусский перевод истории Варлаама и Иоасафа, который появился в это же время и также насыщенным многочисленными интерполяциями (Лебедева 1985). Безусловно компилятивный характер носит трактат Климента Смолятича, литературно оформленный как послание некоему оппоненту по имени Фома. Имя адресата может быть лишь литературным приемом. Главным источником компиляции является славянский перевод «Вопрошаний» Феодорита Кирского (Questiones in Octateuchum) к отдельным чтениям и местам Восьмикнижия (Никольский 1892, Понырко 1992). Этот же источник заметен в толковых компиляциях изборника XIII в. РНБ Q.п.I.18 (Wątróbska 1987) и в так называемой Книге Кааф (Истрин 1898: 35–95), в которой представлены пассажи из «Вопрошаний» Феодорита. 1 Византия знала притчу через пересказ Епифания Кипрского (315–403) в его Панарионе. Сам Епифаний ссылается на Апокриф Иезекииля. Публикацию всего этого материала см.: Mueller, Robinson 1983. 2 О иудейской теме у Кирилла см. Pereswetoff-Morath 2000.

Из истории древнерусской экзегезы

31

Компилятивный характер носят также славянские цепные толкования (катены) на «Песнь песней». Созданные в XII в. на Руси, они не являются переводом какого-то готового греческого оригинала (при том, что в греческой письменности известно пять типов катен), но опираются на четыре источника: толкования Ипполита Римского, Григория Нисского, Филона Карпазийского и катены Прокопия Газского. Разные источники переведены разными переводчиками, что подтверждает факт их соединения на славянской почве (Алексеев 2003: 51–60). В следующем столетии на Руси была создана обширная библейско-экзегетическая компиляция – Толковая палея (палеей от греч. palaiē – «ветхая» – называлась у греков и славян ветхозаветная Библия). В ее состав вошли книги от Бытия до 3 Царств 11 (с немалыми сокращениями), отрывки из учительных книг (Псалтыри, Притчей, Песни песней) и множество прибавлений. Среди прибавлений находятся переведенные с греческого и еврейского апокрифы, посвященные тем или иным библейским событиям и персонажам; в библейские и апокрифические тексты по ходу их изложения вставлены полемические комментарии, направленные на опровержение иудейского понимания соответствующих пассажей. Полемическая часть невелика в своем объеме, не отличается особой резкостью и придирчивостью. Источниками ей служат Новый Завет и «Иудейская война» Иосифа Флавия; и то, и другое в славянском переводе (Алексеев 2006). По всей вероятности, в сознании составителей этого произведения толкованиями являлись не только прямые комментарии полемического характера, но весь дополнительный материал, позволяющий достичь лучшего понимания библейского текста. Аналогичные произведения других библейских культур не сопровождались полемической интерпретацией библейских источников.3 В еврейской традиции подобный характер носили мидраши – толкования на отдельные библейские книги, в которых библейский текст выступает в сопровождении обширного и разнообразного материала. Всего сохранилось 27 восточнославянских списков XIV–XVII вв. Толковой палеи (Алексеев 2006: 32), тогда как южнославянских и восточнославянских списков Пятикнижия известно меньше: у А. В. Михайлова (Михайлов 1912: I–CXXXIX) названо 25, включая Геннадиевскую библию, а в каталоге Роберта Мэтьисена (Mathiesen 1983) перечислено всего 15 восточнославянских списков 3 Я имею в виду греческую Palaea Historica, в которую включены апокрифы и патристические сочинения (Flusser 1971), и основанную на этих же источниках латинскую Historia scholastica Петра Коместора († 1178) вместе с зависящей от нее Biblia historiale или Biblia pauperum.

32

А. А. Алексеев

Пятикнижия и семь списков Восьмикнижия в составе хронографа. Эти пропорции говорят о том, что именно Толковая палея была главным видом рукописной ветхозаветной Библии на Руси до начала книгопечатания. Списки полного Нового Завета отсутствовали до появления Чудовского в середине XIV в., списки Четвероевангелия имели по преимуществу литургическое назначение, и лишь Толковое евангелие Феофилакта Болгарского, существовавшее уже в XII в. (Пичхадзе 2011: 32–33, 353–354), могло считаться четьей книгой в полной мере и предлагать соответствующую литературную модель. В этом случае, как и в некоторых других, можно видеть, что библейский канон имел исторически обусловленную подвижность в эту эпоху восточнославянской письменности. Действительно, восточные славяне оперировали понятием «десятикнижие», под которым понималась совокупность библейских книг от Бытия до Есфири включительно, помещали в паримийник вместо библейского материала гомилетический (как это было с чтением Борису и Глебу), а в сборники учительных книг добавляли «Пчелу» и Менандра. Неясное по происхождению имя библейского персонажа Κααθ (Быт 46.11 и др.), родоначальника одной из ветвей левитов, сопровождается в византийском ономастиконе параллелью ἐκκλεσία (de Lagarde 1870: 193.23.), тогда как Книга Кааф у славян (см. выше) осмысляется как сборник. Отождествление двух слов могло иметь место только в еврейской среде, где имена двух персонажей и двух феноменов схожи: ‫ קהלת‬и ‫( קהת‬огласовка роли не играет, да ее, скорее всего, и не было), т. е. «соборник» (он же «проповедник», понимаемый как Соломон) или «сборник», он же левит Кааф (cf. Grishchenko 2012). Таким образом, перед нами еще одно расширение библейского канона за счет подборки пассажей из Восьмикнижия с их толкованиями, которые по своему учительному характеру могли восприниматься как книга, подобная Екклисиасту. Не удивительно, что книга Кааф попала в индексы священных писаний (Грицевская 2003: 117), странно лишь то, что она неизвестна другим традициям. Все эти факты говорят не только об отсутствии четкого канона, но и о попытках самостоятельно очертить его границы и определить состав книг, образующих св. Писание (Алексеев 2010). Толковая палея обрывается на эпохе Соломона (3 Царств 11). Замысел создателей компиляции мог состоять в том, чтобы дать литературный и богословский комментарий к трудам и деяниям главных создателей Библии – Моисея, Давида и Соломона, но этот обрыв мог образоваться по каким-то случайным обстоятельствам: многие средневековые труды различного объема и назначения не были доведены до конца. Прочие библейские авторы,

Из истории древнерусской экзегезы

33

а именно большие и малые пророки от Исаии до Малахии, сохранились у славян в виде корпуса Толковых пророков. Оригинал, созданный Феодоритом Кирским, был переведен в Болгарии в эпоху царя Симеона († 927) с сокращениями и не полностью, и все же он разъяснял содержание этого обширного собрания текстов и давал сведения о его происхождении, ибо включал в себя краткие жития каждого библейского автора (Евсеев 1897, Евсеев 1899, Туницкий 1918). На Руси болгарский перевод был известен уже в 1047 г., о чем свидетельствует известная приписка новгородского попа Упыря Лихого (Алексеев 1999б: 163–168). Она в свою очередь послужила образцом для диакона Григория, писца Остромирова евангелия, тогда как сам корпус мог вдохновить составителей Толковой палеи, чтобы сходным образом представить еще не охваченный толкованиями материал. Как дополнение и продолжение обширного энциклопедического замысла, вскоре после составления Толковой палеи или вместе с нею появилась еще одна толковая компиляция – «Словеса святых пророк» или «Пророчество Соломона» (Евсеев 1907; Водолазкин, Руди 2003). В нем собраны краткие выписки из учительных книг и пророков, отрывки из нескольких других экзегетических и хронографических произведений в сопровождении кратких комментариев, полемически направленных против иудаизма. Компиляция сохранилась в нескольких копиях и могла служить не столько целям полемики, сколько катeхизации, что отмечено для аналогичных цитатников западной Европы той же эпохи (Déroche 2012). Первый издатель «Словес» И. Е. Евсеев ставил этот трактат как по богатству тем и источников, так и по значимости богословской мысли, в один ряд с «Просветителем» Иосифа Волоцкого (Евсеев 1907: 7). Тогда же, в XIII в. путем выборки материалов из различных источников на Руси были созданы три оригинальные по замыслу экзегетические произведения, а именно «Сказание о трех пленениях Иерусалима», «Слово блаженного Зоровавеля» и «Повесть о Левии». В первом из них на основании славянских переводов библейских книг, а также «Хроники» Георгия Амартола, «Александрии», «Иудейской войны» и «Иосиппона» описаны три осады и три захвата Иерусалима: вавилонским царем Навуходоносором в 587 г. до н. э., сирийским царем Антиохом IV Эпифаном в 167 г. до н. э. и римским императором Титом в 70 г. н. э. (Истрин 1905). Литературный и богословский замысел сочинения заключается в тезисе о том, что благополучие и сохранность великого города находятся в зависимости от наличия истинной веры. «Слово блаженного Зоровавеля» (Навтанович 1999) состоит из двух частей. В первой изложена история трех оруженосцев Дария, вошедшая

34

А. А. Алексеев

составной частью в одну из девтероканонических книг (2 Ездры 3.1–5.6), но в данном случае переведенная с какой-то еврейского хроники. В награду за мудрость Зоровавель получает от Дария право на восстановление иерусалимского Храма. Вторая часть заимствована из славянской версии «Иудейской войны» (книга VI, глава 9) и содержит рассказ о падении Храма в 70 г. Две части «Слова» образуют новое, оригинальное по замыслу произведение, которое охватывает историю второго Храма от его создания до гибели и имеет тот же изъяснительный и назидательный характер, что и Сказание о трех пленениях. «Повесть о Левии» сохранилась в составе интерполяций славянской версии «Иудейской войны», интерполированной версии «Сказания Афродитиана» XVI в. (Адрианова-Перец 1961), и также состоит из двух частей. В первой речь идет о событиях 37 г. до н. э., когда после шестимесячной осады Ирод штурмом взял Иерусалим и перебил синедрион, ибо тот был настроен к нему враждебно. К этому известию, бегло сообщаемому Иосифом (De antiquitatae ioudaeorum 14.9.4, 15.1.1), «Повесть» добавляет подробности, которые объясняют причину жестокости Ирода: его месть синедриону вызвана интригами некоего Левия, невежды и чревоугодника. Для второй части использована евангельская история волхвов (Мф 2.1–12), в которой виновником избиения вифлеемских младенцев оказывается тот же неблагочестивый Левий. Смысл повести состоит в том, что вина избиения младенцев снимается с еврейского народа и возлагается на отщепенца, нанесшего ущерб самим евреям (Алексеев 2008: 87–95). Собственно славянское происхождение всех трех произведений не вызывает сомнений, поскольку они основаны на источниках, какими к тому времени располагала восточнославянская письменность. Но вопреки вторичности использованного материала, возникли оригинальные по замыслу произведения, которые можно отнести к разряду междузаветных апокрифов (Алексеев 2010: 182–185). Труднее выявлять автохтонное происхождение какого-либо текста, когда он незначителен по объему и не имеет ярких содержательных особенностей. Так, в составе толковой литургии встречаются толкования на Господню молитву, известные также и в отдельных списках. А. И. Соболевский считал это произведение плохим переводом с греческого, выполненным на Руси (Соболевский 1913), Т. И. Афанасьева, опираясь на более широкую рукописную базу, настаивает на том, что это компиляция, составленная по нескольким восточнославянским источникам (Афанасьева 2012: 128). Вполне надежным языковой критерий является в двух случаях:

Из истории древнерусской экзегезы

35

когда экзегеза принимает во внимание языковую форму выражения той или другой мысли или же когда применяются определенные поэтические и стихотворные приемы. Так, греч. Ἄρεος πάγος «ареопаг» (Деян 17.22) было буквально переведено у славян ариевъ ледъ, что породило комментарий, который по самому своему содержанию очевидно является оригинально славянским: Въ Афинѣхъ предъ идольскою црквью лежалъ камень великъ. на немьже стоя Арии ѹчаше люди, и ѹченьмъ ѥго мнози омрачиша сѧ. и самъ сѧ омрачи. и того ради камень тъ наречеть сѧ Ариевъ ледъ (ркп. РНБ Q.п.I.18, fol. 178. Wątróbska 1987, ср. Алексеев 1999б: 78). В упомянутом выше сочинении Кирилла Туровского оригинальность выражается, в частности, в стремлении противопоставить по смыслу два синонима, один из которых является заимствованием, а другой – его славянским переводом, ср.: «Створи Бог тѣло внѣ рая и внесе е в едемъ, а не в раи. Едемъ же речется пища Раи бо мѣсто есть свято, якоже жилище едемъ, а не раи. Раи же мѣсто есть свято, якоже церкви олтарь» (Колесов1997: 146). Здесь очевидным образом слав. раи потеряло свою исходную связь с обозначением сада, которая еще сохраняется в Быт 2.8 у евр. ‫ גּן‬и греч. παράδεισος, став элементом христианской сотериологии.Что касается стихотворных примет, то наиболее очевидно автохтонность проявляется в стихотворных азбуках, первая из которых обычно приписывается первоучителю Кириллу (Куев 1985: 49–54, Кенанов 1987). Акростих и далее использовался в литургической поэзии славянами на Балканах, но все же, как правило, для записи имени автора или события, которому посвящено то или другое произведение, не заключая в себе какой-либо богословской идеи (Кожухаров 1985; Попов 1985: 121–160). Богословский аспект с наибольшей отчетливостью выражался именно алфавитным акростихом, поскольку со времени своего появления в древнем Израиле алфавит рассматривался как самая полная метафора полноты и исчерпанности, коль скоро с помощью ограниченного числа букв можно описать и выразить все явления действительности (Gottwald 1954: 23–32). Поэтому в целом эти стихи называют «азбучными молитвами» (Соболевский 1910: 1–35). Менее известны молитвы кресту (Яцимирский 1913: 22–46), в которых алфавитная организация текста приняла форму аллитерационного стиха, каким он известен из древней кельтской и германской поэзии. Стихотворный эффект достигается в частности тем, что образующие строку слова начинаются на одну и ту же букву. Приведем один из вариантов такой молитвы по сборнику XVI в. РГАДА, фонд 181, № 478, л. 479 об.–480:

36

А. А. Алексеев 1 инаѧ­сила крстнаѧ. Начало в вѣри м Моѹсѣωви к кр҃стъ с. слово спсеть сего славѧщихъ.   Добро древо дарѹеть древнее достоѧнiе   бѣликъ божiи бiеть бѣси 5 кр҃стнаѧ крѣпость коньстѧнтинѹ к вѣри   велiе веселiе вѣрнымъ в раю   хорюговь х҃сва хр҃стiаномъ хвала  ч҃сть члкомъ ч҃сть чтѹщимъ его  цр҃скаѧ церкви цвѣтущи 10  елена обрете ч҃стное древо падшаго превознесеннаго   свершеное спсенiе пою почитаю поклонѧюсѧ по҃д҃ножiю твоемѹ.   вл(д)ко въстани спѧ въскрсе ω҃т҃ мертвых   прiиде бо ти просвѣщенiе  ω҃т҃ложѹ плачевнаго соньмицѹ

Не все стихи сохранили первоначальную форму, но общий принцип их организации очевиден из приведенного примера. В рукописях встречаются варианты. Так, стих 4 читается как Бичь бжи бьеть бѣсы в рукописи XV в. из собрания Библиотеки Академии наук (СПб) 13.3.21 (Л. 15 об.). По всей вероятности, в первичном тексте находилось слово бѣлегъ «знамение». Этим ранним заимствованием из тюркских языков, которое известно славянам восточной Европы и Балкан, обозначен здесь крест, что заслуживает внимания, коль скоро тюркизм используется в сфере священной терминологии.4 Хотя аллитерационный стих не был регулярным приемом славянской версификации, его магическая природа чувствовалась и казалась привлекательной. Это видно из заговоров, где проявляется тенденция к такой же организации текста. Ср.: Булатный бык булатными рогами гору бодет, Ставлю яз около сего стада каменную стену, Стоит столп каменн, в столпе седит апостол Сисеней (Топорков 2005: 342, 347, 350). Мотивировка этого стихосложения имеет поэтические и магические истоки, не ограниченные какими-либо лингвистическими причинами. Безусловно, предложенный перечень богословско-экзегетических опытов древней Руси не является полным. Преобладание в нем приемов компиляции нельзя считать случайным, это явление легко объяснить тем, что с монографической разработкой отдельных вопросов богословская мысль эпохи справиться не могла. Заслуживает внимания, однако, то, что даже при переводе толкований на «Песнь песней» 4 По указанию Е. Л. Березович, слово белег обозначает в некоторых русских говорах бич или кнут. В таком случае, вариант сборника Библиотеки Академии наук можно считать первичным. Мне, однако, не удалось пока найти в диалектных словарях соответствующего материала.

Из истории древнерусской экзегезы

37

был сделан выбор в пользу компиляции вместо того, чтобы дать полную передачу греческой катены. Особая роль компиляции в эту эпоху литературного развития у славян связана с тем, что она была главным принципом организации сборника, при том что сборник (florilegium) являлся формой частной библиотеки, которую каждый из пишущих создавал для себя в своих личных интересах и целях.5 Круг читателей совпадал с кругом писателей, и один и тот же литературный прием получал господствующее применение в разных и разнообразных обстоятельствах. Сборники, как личные библиотеки, не копировались,6 точное копирование применялось лишь при изготовлении книг общественного характера, т. е. в раннюю эпоху почти исключительно для литургических и канонических пособий. Судя по тому, что большинство произведений довольно богатой древней славянской письменности X–XIII вв. известно сегодня в списках не ранее XV в., лишь к этому времени складывается потребительская среда, готовая приобретать готовые книги как товар. Иначе говоря, условия существования текстов определяли выбор литературного приема. Заслуживает внимания также и то, что осознание религиозной или культурной тождественности с библейской эпохой было в первые века христианства у славян так велико, что открывало простор для соединения источников разного содержания и происхождения и обусловило создание новых произведений в жанре библейских апокрифов, которые служили объяснению некоторых черт священной истории. Термин «библейский пересказ» (rewritten Bible), введенный Гезой Вермешем для обозначения такого рода литературы второго Храма (Vermes 1973: 95), кажется в данном случае особенно удачным, ибо снимает оппозицию канона и апокрифа, которая является для той эпохи анахронизмом. Создание новых сюжетов на библейские темы характерно для окраин христианской ойкумены, таких как Эфиопия и коптский Египет. И поскольку появление культурных новаций вызвано, как правило, взаимодействием культурных традиций, можно думать, что и в рассмотренных случаях они были обусловлены какими-то потерянными чертами дохристианской культуры древней Руси, оказавшейся в отношениях партнерства с новой христианской культурой. Партнерство это не было равноправным, и поэтому вело к вытеснению и потере оригинальных культурных форм, как 5 Компиляции как ведущему принципу организации текста посвятил несколько важных работ Вильям Федер. Ср. его удачный термин elementary compilation (Veder 1981). 6 Копирование царского сборника (Изборник 1073) является исключением, как и сам этот сборник.

38

А. А. Алексеев

это видно на истории многовекового забвения былины.7 Кое-что, но далеко не все, давало для культурного обогащения соприкосновение с еврейским населением; возможно, именно оно способствовало освоению библейского материала (Алексеев 2013). Включение собственной истории во всемирный христианский исторический процесс было характерно для всех европейских народов, принявших христианство, и отчетливо отразилось на Руси в развитии национальной историографии, которая возвела к сынам Ноевым родословие славян. Но и в богословствовании национальное начало все же просвечивает сквозь те тугие повивальные пеленки христианства, в которые была плотно обернута славянская письменная традиция с самого начала своего возникновения на Руси. Концепции этнолингвистики, введенные в научный оборот Н. И. Толстым, дают стимулы и подсказывают методику изучения такого и подобного материала.

Литература В. П. Адрианова-Перец (1961): Из истории русско-украинских литературных связей в XVII веке (украинские переводы “Хождения” игумена Даниила и “Сказания Афродитиана”). Исследования и материалы по древнерусской литературе. Москва, 245–299. А. А. Алексеев (1999a): O времени произнесения Слова митрополита Илариона. ТОДРЛ 51. Санкт-Петербург, 289–291. А. А. Алексеев (1999б): Текстология славянской Библии. Санкт-Петербург. А. А. Алексеев (2003): Песнь песней в древней славяно-русской письменности. Санкт-Петербург. А. А. Алексеев (2006): Палея в системе хронографического жанра. ТОДРЛ 57. Санкт-Петербург, 25–32. А. А. Алексеев (2008): Интерполяции славянской версии «Иудейской войны» Иосифа Флавия. ТОДРЛ 59. Санкт-Петербург, 63–114.

7 Даже в западной Европе, где школа и римская образованность намного опередили христианство, для англо-саксонской письменности VIII в. и исландской письменности XII в., отмечается ситуация, когда "латинское письмо осваивается не просто как алфавит, на котором можно записать какой угодно текст, но вместе c представлениями o том, какого рода информация прежде всего нуждается в записи. Первые тексты на родном языке внеположны [национальной – A. A.] традиции; они, по условию их происхождения, принадлежат чужеродной жанровой системе и занимают периферийное положение в своей литературе" (Смирницкая 1994: 108).

Из истории древнерусской экзегезы

39

А. А. Алексеев (2010): Библейский канон на Руси. ТОДРЛ 61. Санкт-Петербург, 171–193. А. А. Алексеев (2013): Adversus ioudaeos: Восточнославянская версия XI–XV вв., Межэтнические и межконфессиональные связи в русской литературе и фольклоре. Санкт-Петербург, 25–49. Т. И. Афанасьева (2012): Древнеславянские толкования на литургию в рукописной традиции XII–XVI вв. Исследования и тексты. Москва. Е. Г. Водолазкин, Т. Р. Руди (2003): Из истории древнерусской экзегезы: «Пророчество Соломона». ТОДРЛ 54. Санкт-Петербург, 252–303. И. М. Грицевская. (2003): Индексы истинных книг. Санкт-Петербург. И. Е. Евсеев (1897): Книга пророка Исаии в древнелсавнском переводе. Санкт-Петербург И. Е. Евсеев (1899):. Следы утраченного первоначального перевода пророческих книг на славянский язык. Известия Академии наук 4, 355–373. И. П. Еремин (1925): Притча о слепце и хромце в древнерусской письменности. ИОРЯС 30. Санкт-Петербург, 323–352. И. Е. Евсеев 1907: Словеса святых пророк. Противоиудейский памятник по рукописи XV века. Москва. В. М. Истрин (1898): Замечания о составе Толковой палеи. Санкт-Петербург. В. М. Истрин (1905): Хронограф Академии наук 45.13.4. Одесса. Д. В. Кенанов (1987): Азбучная молитва. Словарь книжников и книжности Древней Руси 1. Ленинград, 32–34. С. Кожухаров. (1985): Акростих. Кирило-Методиевска енциклопедия 1. София, 59–61. В. В. Колесов (1997): Кирилл Туровский. Притча о человеческой душе. Библиотека литературы древней Руси 4. Санкт-Петербург, 142–157. К. Куев (1985): Азбучна молитва. Кирило-Методиевска енциклопедия 1. София. И. Н. Лебедева (1985): Повесть о Варлааме и Иосафе. Памятник древнерусской переводной литературы XI–XII вв. Ленинград. А. В. Михайлов (1912): Опыт изучения книги Бытия пророка Моисея в древнеславянском переводе. Варшава. Л. М. Навтанович (1999): Слово блаженного Зоровавеля. Библиотека литературы древней Руси 3. Санкт-Петербург, 150–159, 378–380. Н. Никольский (1892): О Литературных трудах митроп. Климента Смолятича, писателя XII в. Санкт-Петербург. Описание (1859): А. В. Горский, К. И. Невоструев, Описание славянских рукописей московской синодальной библиотеки. Отдел II.2. Москва.

40

А. А. Алексеев

А. А. Пичхадзе (2011): Переводческая деятельность в домонгольской Руси. Лингвистический аспект. Москва. Г. Подскальски (21996): Христианство и богословская литература в Киевской Руси. Санкт-Петербург. Н. В. Понырко (1992): Эпистолярное наследие Древней Руси XI–XIII века. Санкт-Петербург. Г. Попов (1985): Триодни произведения на Константин Преславски. София. O. A. Смирницкая (1994): Литературное сознание исландцев XII–XIII вв. и проблемы становления жанровых форм. Проблема жанра в литературе средневековья 1, 177–233. А. И. Соболевский (1910): Материалы и исследования в области славянской филологии и археологии. Санкт-Петербург. А. И. Соболевский (1913): Три древнерусских толкования. ИОРЯС XVII/3. Санкт-Петербург, 82–92. Сон Джонг Со (2003): Еще раз о соотношении двух древнерусских редакций Притчи о слепце и хромце (проложная статья и слово Кирилла Туровского). ТОДРЛ 54. Санкт-Петербург, 390–401. А. Л. Топорков (2005): Заговоры в русской рукописной традиции XV–XIX веков. История, символика, поэтика. Москва. Н. Л. Туницкий (1918): Книги XII малых пророков с толкованиями в древнеславянском переводе. Сергиев Посад. А. И. Яцимирский (1913): К истории ложных молитв в южнославянской письменности. ИОРЯС 18/4. Санкт-Петербург, 16–126. N. Bonwetsch (1910): Doctrina Iacobi nuper baptizanti. Abhandlungen der kgl. Gesellschaft der Wissenschaften zu Göttingen. Phil.-hist. Klasse, N. S. XIII/3. Berlin. G. Dagron, V. Déroche (2010): Juifs et chrétiens en Orient byzantine. Paris. V. Déroche (2012): Forms and Functions of Anti-Jewish Polemics: Polymorphy, Polysemy. R. Bonfil, O. Irshai, G. G. Stroumsa, R. Talgam (eds.), Jews in Byzantium. Dialectics of Minority and Majority Cultures. Leiden, Boston, 535–548. D. Flusser (1971): Palaea Historica: An Unknown Source of Biblical Legends. Scripta hierosolymitana 22, 48–79. N. K. Gottwald (1954): Studies in the Book of Lamentations. Chicago. А. Grishchenko (2012): The Slavic Adventures of Greek Kohath: On the Origin of the Title of the Old Russian Book of Kaaf. Slovene 2, 95–110. P. de Lagarde (1870): Onomastica sacra. Göttingen.

Из истории древнерусской экзегезы

41

R. Mathiesen (1983): Handlist of Manuscripts Containing Church Slavonic Translations from the Old Testament. Polata knigopisnaja 7, 3–48. J. R. Mueller, S. E. Robinson (1983): Apocryphon of Ezekiel. Ed. by J. H. Charlesworth, The Old Testament Pseudepigrapha. Vol. 1. Apocalyptic Literature and Testaments. New York. 489–495. A. Pereswetoff-Morath (2000): A shadow of the good spell: On Jews and Judaism in the world and work of Kirill of Turov. I. Lunde (ed.), Kirill of Turov: Bishop, Preacher, Hymnographer. Bergen: Department of Russian Studies, University of Bergen, 33–75. K. Snodgrass (1983): The Parable of the Wicked Tenants: An Inquiry into Parable Interpretation. Tübingen. Fr. J. Thomson (1978): The Nature of the Reception of Christian Byzantine Culture in Russia in the Tenth to Thirteenth Centuries and Its Implications for Russian Culture. Slavica Gandensia 5, 107–139. Fr. J. Thomson (1983): Quotations of Patristic and Byzantine Works by Early Russian Authors as an Indication of the Cultural Level of Kievan Russia. Slavica Gandensia 10, 65–102. W. Veder (1981): Elementary Compilation in Slavic. Cyrillomethodianum 5, 49–66. G. Vermes (21973): Scripture and Tradition in Judaism: Haggadic Studies. Leiden, Brill. L. Wallach (1943): The Parable of the Blind and the Lame: A Study in Comparative Literature. Journal of Biblical Literature 62, 333–339. H. Wątróbska (1987): The Izbornik of the XIIIth Century. Polata knigopisnaja 19–20. Nijmegen.

Сокращения ИОРЯС: Известия отделения русского языка и словесности РГАДА: Российский государственный архив древних актов РНБ: Российская национальная библиотека ТОДРЛ: Труды отдела древнерусской литературы.

Zur Geschichte der altrussischen Exegese Zusammenfassung In der altrussischen Tradition sind mehrere Fälle der ausführlichen Exegese bekannt, darunter das Slovo o zakone i blagodati des Kiever Metropoliten Ilarion, das den Gedankengand des Apostels Paulus nachzeichnet, ferner Kirill von Turov, der in seiner Predigt eine

42

А. А. Алексеев

mit dem Talmud ähnliche Parallele aufführt, oder Kliment Smoljatič, der auf eine Schrift Theodorets von Kyrrhos zurückgreift. Eine umfangreiche biblisch-exegetische Kompilation stellt des Weiteren die sog. Tolkovaja paleja dar, die vor allem durch die Zusammensetzung ihrer Quellen auf sich aufmerksam macht. Im 13. Jh. entstehen drei weitere, originell angelegte exegetische Schriften – das Skazanie o trech plenenijach Ierusalima und das Slovo blazennogo Zorovavelja, in denen die Vorstellung von dem Wohlergehen einer Stadt mit der Glaubensreinheit ihrer Bevölkerung verknüpft wird, sowie die Povest’ o Levii, welche die Verantwortung für den Kindermord zu Bethlehem vom jüdischen Volk insgesamt auf einen Abtrünnigen überträgt. Die Erforschung der genannten Werke lässt den erheblichen Anteil der Kompilationstechniken feststellen. Diese Dominanz des Verfahrens in jene Epoche der Entfaltung des slawischen Schrifttums hängt mit seiner grundlegenden Rolle bei der Entstehung des Sammelbandes, des Florilegiums im Rahmen einer privaten Büchersammlung zusammen; die Umstände der Überlieferung eines Textes erweisen sich somit für die Wahl der literarischen Verfahren als ausschlaggebend. Das hier besprochene Material weist eine typologische Parallele mit den Traditionen auf, die sich mit dem von G. Vermes geprägten Begriff “rewritten Bible” definieren lassen. [email protected]

Јaсмина Грковић-Мејџор (Нови Сад)

Формуле с именицом вѣра у старосрпском језику* 1. Увод Дијахронијска истраживања индоевропских и словенских формулаичних језичких структура, било да је реч о поезији, миту или праву, показала су њихову хиљадугодишњу трајност. Дуговекост формула последица је чињенице да су оне израз темељног семиотичког система, сигнали традиционалних концептуализација, перцепције човека и космоса, те вредности на којима заједница почива (Watkins 1992: 393). У митском мишљењу реч у ритуалном говору има делатну снагу (Kasirer 1985: 50–51), а сáмо постојање света и друштва зависило је од правилног извођења обреда, отуда и важност очувања строго одређеног ритуалног говора. Стога формула, као телеолошки вербални аспекат обреда (Толстој 1995: 128) чува не само древне синтаксичке обрасце већ и архаичну семантику у њима присутних речи. Као што у поетском језику правилни облик химне, правилно устројавање ритуалног говора подстиче божанство да испуни жеље онога који химну ствара или изводи (Watkins 1995: 91), тако је и суштинска компонента индоевропског права ‒ сврховити формулаични исказ (Бенвенист 2002: 327). Он се може чувати неизмењен али се у појединим језицима на различите начине трансформише и обнавља (в. Watkins 1995). Но варијације су увек у оквиру истог концептуалног домена, чиме се одржава појмовна структура формуле. Разумевање ове структуре могуће је само у контексту холистичког митског мишљења, у којем су равни религије, мита, поезије и права међусобно повезане и преплетене. Тако је и „предправни” комплекс вероватно никао у кругу основног мита (Иванов, Топоров 1978: 223).1 Циљ овога излагања јесте да представи и анализира комплекс формула са именицом вѣра у старосрпским текстовима, с фокусом пажње на значењу и

* Овај рад настао је у оквиру пројекта Историја српског језика, који финансира Министарство просвете, науке и технолошког развоја Републике Србије (број пројекта 178001). 1 Илустрација реченог је прасловенска формулa *stojati tvrьdo / krěpьko vь / na klętvě (Грковић-Мејџор 2013: 314–339).

44

Јaсмина Грковић-Мејџор

функцији централне фомуле – дати вѣру.2 Истовремено, овим излагањем желимо да укажемо на важност историјске вернакуларне грађе у истраживању језика словенске културе, а посебно језика словенског права.3

2.  Вѣра у старосрпској писмености У два комплементарна идиома старосрпске писмености, српскословенском и старосрпском, именица вѣра је, као и низ других лексема (благь, грѣхь и др., Грковић-Мејџор 2013: 267–291, 350–364), живела „двоструким животом”. У српскословенским текстовима она наслеђује старословенску семантику, насталу транспозицијом према грч. πίστις у богослужбеним хришћанским текстовима (СС: 165). Ово је случај не само у преписиваним литургијским књигама већ и у оригиналним делима, нпр. житијима:4 (1) и отъ вьсакого грѣха очиштаюште се, а вь вьсакомь дѣлѣ блазѣ избытьчьствѹюште и здравѹю вѣру дрьжеште (Дом.), и прочая яже ω таковыхь ѹзаконѥна вьса на нѥмь светыи сьврьшивь, и вьсего православïа вѣрою ωбновивь (Теод.), и подвигомь вѣры истиньныѥ прѣбывааше омрьцае вьсегда и пакы освитаѥ вь богооугодьныихь дѣяниихь (Дан.).

У старосрпским текстовима, међутим, она се у овом значењу појављује ретко:5 (2) да си сьтвори цр|к|ьвь по своиωи вѣре свободно 143.42–43 (1390), и да би се ωдрекао виере и ангела на умрьли чась 251.21 (1397), и да смо ѿтпадници праве вире 314.102 (1419), вь вѣру латин̓ску ДЗ 210r, и кто прода хрïстïанина ѹ иновѣр҆нѹ вѣрѹ ДЗ 212v.

2 Корпус за истраживање чине вернакуларни текстови различитих жанрова, на првом месту богата грађа средњовековних повеља и писма (в. изворе и литературу на крају рада). 3 О дијахронијским увидима у језик словенског права и његову реконструкцију в. нпр. Иванов, Топоров 1978; 1981; Katičić 1985; 1989–90; Грковић-Мејџор 2013: 314–349. 4 Примери се из техничких разлога наводе транслитеровани савременом ћирилицом. С обзиром на неподударност словног инвентара старе и савремене ћирилице, лигатура шта се преноси групом шт, прејотовано а графемом я, лигатура слова у (тзв. „рогато у”) словом у, а лигатура од се преноси као ωд. 5 У раду се као илустрација појединих категорија наводи само део потврда из корпуса. Уколико није другачије назначено, старосрпски пример је из СПП. Уз њега се даје број документа у издању, ред у којем га налазимо, са годином издања документа у загради.

Формуле с именицом вѣра у старосрпском језику

45

У њима се вѣра по правилу реализује у другом значењу, које се у RJA (XXI: 78) дефинише као „tvrdo obećańe, tvrda riječ, zadana riječ, poštena riječ, jamstvo: može biti i zakletva”. Јавља се у формулаичним исказима докумената различитих жанрова, понајвише у мировним и трговачким уговорима.

3.  Формуле с именицом вѣра 3.1.1. Најчешћа формула јесте дати вѣру, са дативом којим се означава лице коме се ‘даје вера’, или је реч о инаниматном појму који метонимијом добија значење групе адресата (градь → ‘становници града’, владание → ‘становници области’): (3) дае вѣру г|д|нь гюргь. властело|м| дубровчки|м| приателе|м| своимь 106.1 (1373), да ѥсть вѣдомо … како да вѣру воѥвода радичь свога ωца кьз|нь|ца санька и госпоѥ радосаве и свою радичеву и своѥ госпоѥ гоисаве 130.1–4 (1391), виру же даѥ градовомь и владаниѣмь малимь же и велицемь 579.14 (1419).

Као варијација глагола дати ређе се појављује даровати: (4) ωвози записаниѥ и мою вѣру дарова|х| властелωм҆ дубровьчкимь 98.22–23 (1360), ето ви даровасмо мл|с|ть и вѣру нашу да си можь доити у дубровникь слобо|д|но 511.7–8 (1405).

‘Веру даје’, пре свега, владар земље (у том смислу и Општина дубровачка). Уз именицу вѣра могу се реализовати атрибути царьска ‘царска’, господьска ‘господска’, витежька ‘витешка’, којима се експлицира статус онога ко ‘даје веру’: (5) и даде имь цр|с|тво ми ωвози записаниѥ и мою вѣру ц҃рску 98.8–9 (1360), ωбештавамь се и давамь вѣру мою гсп|д|ску да смь приѣтель срьчани ωпкинѣ дубровь|ч|кои у всако врѣме 142.2–3 (1390), дахь рѣчь и вѣру мою витешку и моихь родителя алекси паштровикю 19.2–3 (1419).

Грађа показује и да би требало ревидирати став да је давање ‘вере господске’ једна од специфичности средњовековне Босне (Ћирковић 1962: 110; ЛССВ: 76). Иако је ‘вера господска’ чешћа формулација у документима из Босне, наведени пример из повеље бр. 142, коју је издао Вук Бранковић, потврђује да је она постојала и у источном штокавском ареалу. У формули се уз вѣра појављују и клетва ‘заклетва’, обѣштание ‘обећање’ и, хронолошки најмлађа, лексема рѣчь ‘реч’ (први пример из 1419): (6) даде цр|с|воми ωбѣштаниѥ и клеть|в|(ь) и мою вѣру ц҃рску 99.50–51 (1362), и на сези ви даю мою вѣру ц҃рску и сези ωбѣштаниѥ 100.6 (1362), и дахь я кнезь вѣру и клетву всакому ωд вась 101.7–8 (1362), дахь рѣчь и вѣру мою алекьси 318.3 (1419).

46

Јaсмина Грковић-Мејџор

Овакве конструкције представљају ритуално понављање сродних појмова, што је запажено и у другим, посебно заклетвеним формулама старосрпских докумената (Грковић-Мејџор 2013: 314–349). У њима се понављају речи које припадају истом концептуалном домену, али се не ради о синонимима, што значи да je вѣра по значењу блиска ‘заклетви’ и ‘обећању’, ‘речи’ али с њима није идентична. Као што је истакао Н. И. Толстој (1995: 124), у обреду се умножавају синонимни облици једног те истог смисла, али та синонимија никада није апсолутна. На појмовну везу ‘вере’, ‘обећања’ и ‘заклетве’ указује и то што их налазимо у истим формулама, са глаголима дрьжати ‘држати’ (7а), потврьдити ‘утврдити, потврдити’, поставити ‘поставити’ (7б), али и прѣкрьшити ‘прекршити’, изломити ‘изломити’, разбити ‘разбити’ (7в) (в. Грковић-Мејџор 2013: 314–339): (7) (а) присезаю тебѣ кнеже крьвашу : и всѣмь граћамь дубровьчамь : правы приѣтель : быти вамь ωд селѣ : и до вѣка : и правь гои дрьжати сь вами : и праву вѣру : докола сьмь живь. 3.2–4 (1189), ми дрьжимо вѣру и приѣтельство тебѣ и твоим людемь 25.3–4 (1252–54); (б) и потврдисмо вѣре с нашомь братиωмь и с нашими приѣтельми с властели сь дубровьчкими 80.8–10 (1367), потврь|д|ихь и постави|х| ш нимь вѣру. и клетву 107.4 (1373); (в) ѥре нѥгову вѣрѹ прѣкрьшише РТ 259v, прѣямѹшевѹ вѣру изломише РТ 260r, тои дѣло зло учинивь вашу велику вѣру и слободьштину разби 449.10–11 (1412).

3.1.2. Формула ‘дати веру’ јавља се и у другим старим словенским писменостима, нпр. у старохрватским листинама (8а) и у староруским текстовима (мада ретко, 8б), што упућује на њено прасловенско исходиште: (8) (а) wysse thoga verv dasse jedan drwgomv i nam, da nechye iedan drwgomv newere vchynythy (AC: 259); (б) а досудятся до поля или до целования, ино поле оставить, дати вера на ответчикову волю (СРЯ 2: 80).

3.1.3. Давање владарске вере било је у најстаријем периоду праћено ритуалним давањем руке, као што сведочи један рани пример, из повеље краља Владислава Дубровчанима: (9) такози сте и мнѣ учинили : давше свою руку и свою вѣру тере моѣ села плѣнили и боларе ели а друге исекли да у томь б҃ь да расуди : на комь е клетьвь ωста|л|(а) 16.6–9 (1238–1240).

Формуле с именицом вѣра у старосрпском језику

47

Повезивање ‘вере’ и ‘руке’ открива и потврда са архаичном mihi est конструкцијом: (10) да му ние виере ни руке ωд го|д|на бана 51.29–30 (1332),

а дати руку се ређе појављује самостално, у истом значењу: (11) да молите кнеза вашега како би-мь руку даль 32.10 (1276).

Исту конструкцију налазимо и у староруској (‘удостовѣреніе’, СДрЯ 3: 191) и у старочешкој писмености (‘dát jako oběť, obětovat’, VW). ‘Рука’ је код Индоевропљана била симбол власти, управљања: стенгл. mund је ‘рука; заштита’, као и ствнем. munt, хет. manii̯ḫḫai- је ‘управљање, власт’ (Гамкрелидзе, Иванов 1984: II, 806), лат. manus се јавља у различитим правним изразима, док су одређени покрети руком имали ритуалну функцију (в. Ernout, Meillet 2001: 386, 382). И струс. рука и стчеш. ruka значе и ‘власт’ (СДрЯ 3: 190–191; VW). О ритуалном давању руке приликом закључивања уговора код јужних Словена још у XIX веку пише В. Богишић, дајући, међу осталима, и следећи опис: „Kad su se već do kraja nagodili hvataju se dva ugovorioca za ruke a svi svjedoci, koji su pri tome presijeku, to jest udare oštrimice rukom po zahvaćenim rukama govornika. Tad već ni jedna ni druga strana nesmije uzmaknuti” (Bogišić 1874: 450). Симболично повезивање руку две стране које склапају уговор уз изговарање формуле са именицом вјера илуструје и следећи Богишићев опис: „ako je posao odveć važan, za bolju tvrgju, uhvate se ruku za ruku, i kako se ko s kim hvata, upita vazda jedan drugoga: „je li vjera?” ‒ „jest!”” (стр. 451). Давање руке представља акционалну манифестацију обреда: чин физичког повезивања је пандан ‘давању вере’ – вербалном повезивању. А ова делатна компонента обреда важна је за разумевање појма вѣра, као и формуле дати вѣру, о чему ће касније бити речи. 3.1.4. Промене до којих је долазило на плану синтаксичких структура у којима се реализује формула дати вѣру показују развој значења и именице и формулаичног исказа. Најстарији модел јесте да се уз дати вѣру јавља само датив реципијента (в. (3)). То показује да конструкција нема функцију промисивног глагола (‘дати реч, обећати, заклети се’). Иза тога може доћи паратактичка структура са оптативним да: (12) и на сези ви даю мою вѣру ц҃рску и сези ωбештаниѥ яко да ви имамь вѣрнѣ|х| 100.6 (1362). ‘И за то вам дајем моју веру царску и ово обећање овако: Да вас имам за верне’.

48

Јaсмина Грковић-Мејџор

Тек крајем XIV века јављају се примери у којима изостаје датив реципијента, а појављује се допунска реченица са хипотактичким да,6 што указује на то да је дошло до значењске промене вѣра у ‘дата реч, обећање, заклетва’ те формуле дати вѣру у ‘дати реч, обећати, заклети се’, уз коју се допунском предикацијом реферише о садржају дате речи: (13) давамь вѣру мою гсп|д|ску да смь приѣтель срьчани ωпкинѣ дубровь|ч|кои 142.2–3 (1390) ‘дајем веру моју господску (> дајем реч, обећање, заклетву) да сам срдачни пријатељ Општини дубровачкој’.

Сада се може јавити (иако по изузетку) и датив инаниматног појма, и тада је дати вѣру ‘јамчити’, док се дативом означава оно за шта субјекат гарантује: (14) зато не моремо никако томуи ωлову вѣре дати 261.11–12 (1404) ‘зато не можемо никако за то олово јамчити’.

3.2. Честа је и формула обѣтовати се / обѣћа(ва)ти се / клети се / присегнути вѣромь / вь вѣру ‘обавезати се, обећати, заклети се вером / у веру’, где се уз вѣра у ритуалном низу могу јавити клетва и рота ‘заклетва’, али и именица душа ‘душа’: (15) ωбећасмо се нашомь вѣромь и клетвомь 129.39–40 (1391), да наглавити лудие и б|о|ли ωд жупа присегу нихь вѣромь и душомь и клетвомь да буду вѣрни опћини и властелемь дубровачьцѣмь 129.47–50 (1391), а записали су и крѣпко вѣромь ωбѣтовали 232.34–35 (1417), присегаль си вѣро|м|ь твоω|м|ь витежькω|м|ь 572.11 (1418), вь душу и вѣру нашу ωбѣтуѥмо дати више ре|ч|(е)ни покладь 371.19–20 (1419).

И ови примери упућују на то да се вѣра не може изједначити са ‘датом речју, обећањем’, будући да промисивни глаголи подразумевају вербални акт. 3.3. Следећа, фреквентна формула гласи ‘радити Х’ на вѣру / на вѣрѣ, -и: (16) и ωвази вса да ви цр|с|вми испльни и сьврьши на б҃зѣ и на вѣрѣ цр|с|вми 100.16–17 (1362), смѣю ли наши трьго|в|ци слобо|д|но с трьзми приходи|т| на вѣри и на слободи какото су ходили 194.13–15 (1398), анциле|ш| и на верѹ прѣямѹшевѹ поиде ѹ трою градѹ РТ 259r.

Формулаичност конструкције потврђују и примери са архаичним понављањем предлога (в. Грковић-Мејџор 2007: 154–173): (17) я есь|м|(ь) пришь|л|(ь) на твою верѹ на витешкѹ РТ 258v.

6 Ово је иначе период када се развијају хипотактичке структуре с везником да (в. Грковић-Мејџор 2007: 204–230).

Формуле с именицом вѣра у старосрпском језику

49

У повељама се у конструкцији с понављањем предлога атрибутом експлицира статус онога ко ‘даје веру’. Формула није синтаксички интегрисана у текст, већ има прагматичку функцију која би се најближе могла пренети као ‘обавезујем се’, потом и ‘дајем реч (да је истина); истина је’: (18) на мою вѣру на кра|л|еву да се ни у чемь не потвори кра|л|в|с|ми што сьмь писаль 56.10–11 (око 1334), а на мою вѣру на гω|с|подску ни ми ѥ симе рекель ни ратко свезата павла ни пира ни смь нию свезаль скрози нию разви за стари дльгь 78.20–22 (1355), и докле не буде до ни|х| до мене да не буде на мои (!) вѣру на влькову 142.6–7 (1390).

У једном неформалном писму из XV века, које одражава живи говор, у истој функцији појављује се само на вѣру у истом значењу : (19) да на виру ни ниедьннь нашь чловикь у тои гуси побѣгь е нашь чловикь кь ωбраду бороевићу есеньсь а на име вукосавь дехоевићь ωнь негору (!) да ини ние на виру 586.4–6 (1420).

О томе да су конструкције са именицом вѣра биле изворна, словенска црта у старосрпском, те да се не ради о евентуалном калкирању модела из страних дипломатичких формулара, који су се иначе користили у састављању повеља, показују и примери из народне књижевности, у којима се в(ј)ера јавља у одговарајућим формулама (дати веру, задати веру, погазити веру, урадити Х на вери и др.): (20) Вјеру дајте, да ме не варате!; Већ дај мене твоју вјеру тврду; И ту Божју вјеру зададоше; Краљ Вукашин вјеру погазио; Ђе ће краље мене да превари, и на вјери мене да погуби (Вук); Али ти се ја краљу, вјером божјом заклињам; Ако ћете нам дати ту перашку вјеру тврду; Предајте се сад на добру вјеру (Богишић: 38, 176, 180).

4.  Значење именице вѣра и формуле дати вѣру Прасл. *věra je поименичени придев средњег рода у множини, од праие. *u̯o(< *u̯eH1r-), а исти корен налазимо и у лат. verus, нем. wahr, стир. fír, хом. грч. ἦρα φέρειν и др. (Pokorny 1959: 1165–1166). Изворна семантика праие. *u̯eH1r- се, на основу спектра значења од њега изведених речи, тумачи различито, нпр. „Freundlichkeit (erweisen)” (нав. д.: 1165), „confidence, faithfulness, agreement” (Mallory, Adams 1997: 606). А. Меје је, истичући формалну везу прасл. *věra са одговарајућим латинским, германским и ирским примерима, указао и на семантичку везу са кореном var- ‘бирати, желети; веровати’ у

50

Јaсмина Грковић-Мејџор

индоиранском, додуше, са резервом, будући да се индоирански корен доводи у формалну везу са праие. *u̯ēl- ‘желети, хтети’ (Меillet 1926: 70–71).7 Најближу паралелу стсрп. вѣра налазимо у стир. fír, које се јавља и у формули fír flathemon, везаној за краљевску власт. Реч се не може једноставно превести, будући да њоме денотиран појам обухвата и ‘истину’ и ‘правду’, које су међусобно зависне (Ahlqvist 1990: 1). Уз то, fír подразумева и узајамни однос две стране, у случају формуле fír flathemon – владара и поданика, односно савез, који је темељ функционисања заједнице, о чему сведочи Моранов тестамент (Audacht Morainn). У њему се, у форми савета младоме владару, између осталог каже: „нека брине о свом народу, они ће бринути о њему / нека помаже свом народу, они ће помагати њему…”.8 Поред тога, поименичено fíra, fíre може значити и ‘заклетва’ (DIL). На сродност стир. fír и срп. в(ј)ера указао је А. Лома, тумачећи појам ‘вере’ и његов средишњи значај на Кнежевој вечери, гозби на којој се ритуално утврђује савез између владара и његових поданика, „заснован на узајамној оданости” (Лома 2002: 170). Паралелу даље налазимо у герм. *wēra ‘савез, споразум, уговор, завет, милост’, стенгл. wǣr ‘савез, оданост, верност, заштита’, стисл. Vār ‘богиња заклетве на верност, оданост’ итд.,9 а Ј. Покорни (Pokorny 1959: 1165) их сврстава и у исти тип образовања са прасл. *věra. Три семантичке компоненте стир. fír (‘савез’, ‘правда’, ‘истина’), као и семантички развој у ‘заклетва’, налазимо и у стсрп. вѣра. Значење ‘савез, споразум’ потврђује и конструкција са социјативом: ‘бити у вери с неким’: (21) и потврьдисмо вѣре с нашомь братиωмь и с нашими приѣтельми с властели сь дубровьчкими у коиωи е вѣре биль с ними нашь стриць г|д|нь бань стѣпань 80.11–13 (1367).

‘Давање вере’, која се пре свега, а у раном периоду искључиво, везује за владарски ауторитет и статус,10 као ритуално склапање савеза између владара и 7 В. и LIV: 677–678; Cheung 2007: 420: иран. *u̯ar(H)- < праие.*u̯elH1-. Фасмер и Скок прасловенски и ирански корен доводе у везу без ограде (Фасмер 2: 292–293; Skok 3: 603). Овде би могла бити реч евентуално о секундарном семантичком зближавању због формалне сличности, а у оквиру знаних словенско-иранских контаката. 8 Према Kelly 1976: XVII. 9 За више података из германских језика в. Lehmann 1986: 349–350. 10 Са губљењем државне самосталности у средњем веку, нестаје и институција давања владарске вере. Формула дати в(ј)еру се у обичајном праву традиционалне културе чувала барем до друге половине XIX века, нпр. „и даде ми своју вјеру тврду” (ШћМ: 179), „i dadoše jedan drugome vjeru” (Bogišić 1874: 553), али

Формуле с именицом вѣра у старосрпском језику

51

народа, повезује се са ‘чињењем правде’ и ‘исправљањем правила’, као што се види из следеће краљевске интитулације: (22) краль срьблѥ|м| босни и прѣморѣю спо|д|облѥнь би|х| ц҃рьт҃вовати ва землях҆ родитель и прародитель наши|х| творе правьду и изпраляѥ правила чине мило|с|ти и записаниѣ виру же даѥ градовомь и владаньѣмь малимь же и велицемь 178.10–14.

Ако се зна да обредни говор подразумева понављање истог или сличног садржаја, а ‘чињење правде’ се појављује као варијација ‘давања вере’ јасно је да су ова два појма значењски блиска. Семантички садржај именице вѣра обухватао би тако три компоненте: ‘савез’,11 ‘правда’ и ‘истина’ (в. (17) и (18)), као и стир. fír, те би и формула вѣра кралѥва (царьска / господьска / витежька) појмовно одговарала стир. fír flathemon. Будући да је стсрп. вѣра, претпостављамо и прасл. *věra, амалгам три наведена значења, она измиче једноставном преводу.12 То није необично, будући да се речи које представљају специфичне културне концепте по правилу тешко могу превести једном речју на други језик, било да је реч о хронолошки удаљеним равнима или о два сувремена језичка система (в. Wierzbicka 1992). Имајући на уму неопходност прецизне семантичке интерпретације, може се даље поставити и питање шта се подразумева под ‘истином’ садржаном у континуантима праие. *u̯eH1r-. С обзиром на то да се овде ‘истина’ повезује са ‘правдом’, претпостављамо да се под њом не подразумева ‘оно што постоји’ (иначе праие. *H1sont- < *es-), већ морални принцип близак правди.13 временом, губећи друштвену мотивацију, нестаје у овој форми (в. РСА 4: 70, где су све потврде из народне књижевности), мада се и касније могу наћи ретки примери (у Ружић 2006: 188 налазимо и пример из друге половине прошлога века). Формула се у новим друштвеним приликама обнављала, поставши фразеологизам дати реч ‘чврсто обећати’. 11 Одговарајуће значење именица је имала још у XIX в. Ђ. Даничић је речју вјера у Св. Писму преводио и лат. foedus (RJA 21: 84). 12 Сложена семантика ове прасловенске лексеме условила је и њену потоњу значењску дисперзију у словенским језицима (в. нпр. RJA 21: 72–85; СРЯ 2: 79–80), а значење њених континуаната у словенским језицима потврђује њен овде претпостављени семантички садржај. 13 Ово семантичко прецизирање смо начинили јер сâм превод на српски није довољно јасан, будући да је у српском именица истина полисемична, а једна од њених реализација је „високи морални принцип, правда” (РМС 2011: 475). О повезивању апстрактне Истине и темељног начела постојања света сведочи и објашњење стинд. ṛta које се даје у Jamison, Witzel 2003 (96–97): ṛta се обично објашњава као ‘космичко уређење, космичка хармонија’, што је у складу са

52

Јaсмина Грковић-Мејџор

Додајмо и следеће: овде дато тумачење значења прасл. *věra објашњава и зашто је управо ова лексема у старословенском транспонована у корелат грч. πίστις: централни појам јудеохришћанског одређења ‘вере’ је управо – савез са Богом.14 Ако је вѣра савез заснован на истини и правди, како се онда то савез даје? Одговор лежи у семантици праие. *dō- (< *deH3-): он је изворно означавао, у зависности од контекста у којем се користи, два нама данас супротна значења: ‘узети’ и ‘дати’ (Бенвенист 2002: 51). Ово је разумљиво ако се има у виду предноминативни стадиј праиндоевропског, у којем не постоји категорија транзитивности, а глаголи имају апсолутно значење и реферишу о радњи или стању по себи. У овом систему је *dō-, које реферише о реципрочној радњи, означавало чин ‘давања – узимања’, размене. Тиме је овај глагол био семантички компатибилан са именицом „реципрочне семантике” – ‘савез’. Тек са пуним развојем транзитивности први актант добија улогу субјекта, агенса који ‘даје веру’ некоме, што се манифестује и наведеним синтаксичким конструкцијама, као и променом значења вѣра у ‘обећање, реч, заклетва’. Паралелу формули дати вѣру налазимо у лат. fidem dare, грч. πίστιν δοῦναι, алб. dhashë besën. Лат. fidem dare је значење полагања вазалске верности господару добило тек у феудалном друштву, док је у предфеудалној пракси значило ‘заклети се’ (Burrill 1871: 67), а (Dius) Fidius је бог којим се заклињало. Сáмо fides, за које Е. Бенвенист пише да је „најопштији и истовремено најкарактеристичнији у западном индоевропском” израз појма „верности” (2002: 73–77), има спектар значења ‘вера, дата реч, верност, заштита и др.’, са изведеницама foedus ‘савез, уговор’, foederatus ‘савезни, у савезу’ и др. У грчком не само да налазимо одговарајућу формулу, већ се у

етимолошким тумачењем (< праие. *H2er-), али би се оно, на основу негиране форме an-ṛta ‘неистина’, могло тумачити и као апстрактна Истина, чији је делокруг и космичка хармонија. 14 Стари завет је савез Бога са људима, Нови завет – савез Исуса Христа са људима, а „религија … савез Бесконачног са коначним, Вечног с оним што је створено у времену, Творца с Његовом творевином, Бога с човеком” (Карелин, италик ЈГМ). Мада се у дијахроним истраживањима ове врсте мора правити разлика између старословенског/црквенословенског корпуса и вернакуларне грађе, у којој се реализују континуанти прасловенских значења, за дешифровање прасловенске семантике старословенски јесте важан, будући да су за богословске термине узимане и потом семантички транспоноване оне речи чија је изворна семантика за то била погодна.

Формуле с именицом вѣра у старосрпском језику

53

њој, као у старосрпским примерима, уз ‘веру’ појављује и ‘заклетва’ (ὅρκους καὶ πίστιν ἀλλήλοις δότε, GEL: 1408), а поименичени придев средњег рода у множини, образовање паралелно прасл. *věra, јавља се као еквивалент πίστις (τὰ πιστὰ ποιέεσϑαι = πίστιν ποιέεσϑαι, GEL: 1408). У ова три језика формула је истоветна: уз глагол ‘дати’ реализује се именица изведена од праие. *bhei̯dh-, корена који денотира ситуацију у којој учествују најмање две стране („Relations-Wurzel”, LIV: 71). Објашњавајући Пиндарову формулу πέποιϑα ξενίαι, К. Воткинс указује на то да овај корен изражава веру у фундаментални реципрочни друштвени уговор, у конкретном случају између госта/песника и домаћина/патрона (Watkins 1995: 81). Категорија савеза и узајамности односа играла је важну улогу у индоевропским друштвима на свим нивоима друштвене организације. Савез се склапа између владара и народа, песника и патрона итд., али и између људи и богова: код Индоевропљана је, како показује ведска религија, у односу богова и људи основни појам – узајамност, реципроцитет у односу (Jamison, Witzel 2003: 94). У основи лат. fides, грч. πίστις и алб. besë лежи појам које је семантички еквивалент прасл. *věra. Ако се упореди структура формуле у три наведена језика, уз хипотезу да је на неком ранијем стадијуму развитка постојала јединствена формула, може се претпоставити да је формулаични исказ на словенском терену обновљен у *dati věrǫ, лексичком заменом номиналног конституента новом, семантички идентичном лексемом. До овога је дошло будући да је праие. *bhei̯dh- на словенском, као и на германском терену, доживело семантичку промену у ‘принудити’ и даље15 (Бенвенист 2002: 76). Док се код Германа појављује Treue, код Словена је „празно место” у систему заузела именица *věra.

5.  Реч на крају Ово истраживање, верујем, показује вредност вернакуларне старосрпске грађе за откривање формулаичног језика словенског права. Ритуални говор

15 В. детаљније у ЭССЯ 2: 54–57; ЕРСЈ 3: 36. Семантички развој именице од праие. *bhei̯dh- на словенском терену би могао бити: ‘савез, уговор’ > ‘обавеза’ > ‘принуда’, потом ‘несрећа, беда’ и сл. Одређене деривиране лексеме чувају одраз старијег значења, нпр. стсрп. бѣдьба, као „радна обавеза зависних људи” (ЛССВ: 37), срп. бедва „моба, добровољан заједнички рад код некога; радници у таквом раду” (ЕСРЈ 3: 30–31). За бедити в. ЕРСЈ 3: 34–36. На појмовну блискост срп. в(ј)ера са овиме упућује и једно од њених значења „обавеза, одредба, пропис” (РСА 2: 522, заст.).

54

Јaсмина Грковић-Мејџор

у овом домену чувао се и у условима новог, хришћанског културног кода, будући да је реч о сфери овоземаљске, световне егзистенције, баш као што су се, у условима диглосије, мировни и трговачки уговори и писма састављали старосрпским, док је српскословенски био везан за сферу духовне егзистенције. Захваљујући томе, до нас су дошле архаичне формуле са именицом вѣра, међу којима је централна дати вѣру, која, како казују њени и семантички и прагматички аспекти, као и компаративни подаци, представља лексички обновљену одговарајућу индоевропску формулу. Будући да се у формулама петрифицира не само архаична синтакса већ и изворна лексичка семантика, оне омогућују, уз помоћ упоредних података, и реконструкцију изворних значења у њима реализованих речи.

Извори и литература Емил Бенвенист (2002): Реч­ник ин­до­е­вроп­ских уста­но­ва: при­вре­да, срод­ ство, друштво, власт, пра­во, ре­ли­ги­ја (пре­вео с фран­цу­ског и по­го­вор и до­пун­ске напо­ме­не на­пи­сао Алек­сан­дар Ло­ма). Срем­ски Кар­лов­ци – Но­ви Сад. Валтазар Богишић (1878): На­род­не пје­сме, из ста­ри­јих, нај­ви­ше при­мор­ ских за­пи­са. Скупио В. Боги­шић, књ. 1. Гла­сник СУД, Дру­го оде­ље­ње. Књ. 10, 1‒430. Т. В. Гам­кре­лид­зе, В. В. Ива­нов (1984): Ин­до­е­вро­пе­й­ский язык и ин­до­е­вро­ пе­й­цы. I‒II. Тби­ли­си. Јасмина Грковић-Мејџор (2007): Спи­си из исто­риј­ске лин­гви­сти­ке. Срем­ски Карлов­ци – Но­ви Сад. Јасмина Грковић-Мејџор (2013): Историјска лингвистика: когнитивно-типолошке студије. Сремски Карловци – Нови Сад. Дан. (2009‒2010): Ар­хи­е­пи­скоп Да­ни­ло II. У: Костић. Књ. 5‒6. ДЗ (1975): За­ко­ник ца­ра Сте­фа­на Ду­ша­на, књ. 1: Стру­шки и атон­ски пре­пис (ур. Мех­мед Бего­вић). Бе­о­град. Дом. (2009‒2010): До­мен­ти­јан. У: Костић (2009–2010). Књ. 1‒3. ЕРСЈ (2003): Ети­мо­ло­шки реч­ник срп­ског је­зи­ка (ур. Алек­сан­дар Ло­ма). Т. 1. Београд. В. В. Ива­нов, В. Н. То­по­ров (1978): О язы­ке древ­не­го сла­вян­ско­го права (к ана­ ли­зу клю­че­вых тер­ми­нов). Сла­вян­ское язы­ко­зна­ние. VI­II международ­ный съ­езд сла­ви­стов. До­кла­ды со­вет­ской де­ле­га­ции. Мо­сква, 221‒238. В. В. Ива­нов, В. Н. То­по­ров (1981): Древ­нее сла­вян­ское пра­во: архаичные ми­фо­по­э­ти­че­ские осно­вы и ис­точ­ни­ки в све­те язы­ка. Фор­ми­ро­ва­ние ран­ не­фе­од­ а­ль­ных сла­вян­ских на­род­но­стей. Мо­сква, 10‒30.

Формуле с именицом вѣра у старосрпском језику

55

Вук Стеф. Караџић (1988): Српске народне пјесме II. Сабрана дела Вука Караџића, књ. 5. Београд . Арх. Рафаил Карелин: Умеће умирања или уметност живљења . Ђор­ђе Ко­стић (2009‒2010): Кван­ти­та­тив­ни опис струк­ту­ре срп­ског је­ зи­ка: Српски је­зик од XII до XVI­II ве­ка (прир. Алек­сан­дар Ко­стић). Књ. 1–3: Доментијан (Дом.). Књ. 4: Те­о­до­си­је Хи­лан­да­рац (Теод.). Књ. 5 и 6: Ар­хи­е­пи­скоп Да­ни­ло II (Дан.). Бе­оград. Алек­сан­дар Ло­ма (2002): Пра­ко­со­во. Сло­вен­ски и ин­до­е­вроп­ски ко­ре­ни срп­ ске епике. Бе­о­град. ЛССВ (1999): Лек­си­кон срп­ског сред­њег ве­ка (прир. Си­ма Ћир­ко­вић, Ра­де Михаљчић). Београд. РСА (1959‒): Реч­ник срп­ско­хр­ват­ског књи­жев­ног и на­род­ног је­зи­ка СА­НУ. Т. 1‒. Бе­о­град. РТ (1951): Al­lan Ring­he­im, Eine alt­ser­bische Tro­ja­sa­ge. Pra­gue – Up­sal. Вла­ди­сла­ва Ру­жић (2006): До­пун­ске кла­у­зе у са­вре­ме­ном срп­ском је­зи­ку. Но­ви Сад. СДрЯ (1893–1912): Матерıалы для сло­ва­ря древ­не-рус­скаго язы­ка по пи­сь­ мен­ны­мъ па­мят­ни­ка­мъ, 1–3. Тру­дъ И. И. Сре­знев­ска­го. Сан­кт-Пе­тер­ бур­гъ. СПП (1929, 1934): Љуб. Сто­ја­но­вић, Ста­ре срп­ске по­ве­ље и пи­сма, I/1–2. Збор­ник за исто­ри­ју, је­зик и књи­жев­ност срп­ског на­ро­да XIX, XXIV. Бе­ о­град. СРЯ (1975‒): Сло­ва­рь рус­ско­го язы­ка XI–XVII вв. Т. 1‒. Мо­сква. СС (1994): Ста­ро­сла­вян­ский сло­ва­рь, по ру­ко­пи­сям X–XI ве­ков (ред. Р. М. Це­й­тлин, Р. Ве­чер­ка, Э. Бла­го­ва). Мо­сква. Теод. (2009‒2010): Теодосије Хи­лан­да­рац. У: Костић (2009–2010). Књ. 4. Ни­ки­та Иљич Тол­стој (1995): Је­зик сло­вен­ске култу­ре. Ниш. Сима Ћирковић (1962): „Верна служба” и „вера господска”. Зборник Филозофског факултета VI/1, 95–112. Макс Фа­смер (1986–1987): Эти­мо­ло­ги­че­ский сло­ва­рь рус­ско­го язы­ка. Тт. I–IV (пере­вод с не­м. и до­пол­не­ния О. Н. Тру­ба­че­ва). Мо­сква. ШћМ (1851): Лажни цар Шћепан Мали. Историческо Збитије Осамнајестога Вијека, Његове Свијетлости Петра Петровића Његоша. Трст. ЭС­СЯ (1974‒): Эти­мо­ло­ги­че­ский сло­ва­рь сла­вян­ских язы­ков (ред. О. Н. Тру­ ба­чев), Т. 1‒. Мо­сква.

56

Јaсмина Грковић-Мејџор

AC (1863): Acta croatica. Listine hrvatske. Izdaje Ivan Kukuljević Sakcinski. Zagreb. Anders Ahlqvist (1990): Paragraph 16 of Audacht Morainn: Linguistic theory and philological evidence. Jacek Fisiak (ed.), Historical Linguistics and Philology. Berlin – New York, 1–10. Valtazar Bogišić (1874): Zbor­nik sa­da­šnjih prav­nih obi­ča­ja u ju­žnih Slo­ve­na 1. Za­greb. Alexander Burrill (21871): A Law Dictionary and Glossary 1. New York. Johnny Cheung (2007): Etymological Dictionary of the Iranian Verb. Leiden – Boston. DEL: The electronic dictionary of the Irish Language, a digital edition of the complete contents of the Royal Irish Academy’s Dictionary of the Irish Language based mainly on Old and Middle Irish materials. . Alfred Ernout, Antoine Meillet (42001): Dic­ti­on­na­i­re etymo­lo­gi­que de la lan­gue la­ti­ne. Hi­sto­i­re des mots. Pa­ris. GEL (91985): He­nry Ge­or­ge Lid­del, Ro­bert Scott, A Gre­ek-En­glish Le­xi­con. Ox­ford. Stephanie W. Jamison, Michael Witzel (2003): Vedic Hinduism. In: Arvind Sharma (ed.), The Study of Hinduism. Columbia, 65‒113. Ernst Ka­si­rer (1985): Fi­lo­zo­fi­ja sim­bo­lič­kih ob­li­ka. II: Mit­sko mi­šlje­nje. No­vi Sad. Ra­do­slav Ka­ti­čić (1985): Is­pra­vi­ti pravьdǫ. Wi­e­ner Sla­vi­stisches Ja­hr­buch 31, 41–46. Ra­do­slav Ka­ti­čić (1989–1990): Pra­sla­ven­ski prav­ni ter­mi­ni i for­mu­le u Vi­no­dol­ skom zako­nu. Slo­vo 39–40, 73–85. Fergus Kelly (1976): Audacht Morainn. Dublin. Win­fred Lehmann (1986): A Got­hic Etymo­lo­gi­cal Dic­ti­o­nary. Le­i­den. LIV (2001): Le­xi­con der in­do­ger­ma­nischen Ver­ben. Die Wur­zeln und ihre Primärstammbildungen (Un­ter Le­i­tung von Hel­mut Rix). Wi­es­ba­den. J. P. Mallory, D. Q. Adams (1997): Encyclopedia of Indo-European Culture. London. Antoine Meillet (1926): Le vocabulaire slave et le vocabulaire indo-iranien, Revue des études slaves 6/3–4, 165–174. Julius Pokorny (1959): Indogermanisches etymologisches Wörterbuch. Bern – München. RJA (1880‒1976): Rječ­nik hr­vat­sko­ga ili srp­sko­ga je­zi­ka, Tt. I–XXIV. Za­greb. Pe­tar Skok (1971‒1974): Eti­mo­lo­gij­ski rječ­nik hr­vat­sko­ga ili srp­sko­ga je­zi­ka, Tt. I‒IV. Za­greb.

Формуле с именицом вѣра у старосрпском језику

57

VW: Vokabulář we­bový [on-li­ne]. Ver­ze 0.4.2. Oddělení vývo­je jazyka Ústa­vu pro jazyk český AV ČR . Cal­vert Wat­kins (1992): The Com­pa­ri­son of For­mu­la­ic Se­qu­en­ces. Ed­gar C. Po­ lomé, Wer­ner Win­ter (eds.), Re­con­struc­ting Lan­gu­a­ges and Cul­tu­res. The Ha­ gue, 391‒418. Cal­vert Wat­kins (1995): How to Kill a Dra­gon. Aspects of In­do-Euro­pean Po­e­ tics. Oxford. Anna Wierzbicka (1992): Semantics, Culture and Cognition. Universal Human Concepts in Culture-Specific Configurations. New York – Oxford.

Formulas with the noun věra in Old Serbian Summary This paper deals with formulas containing the noun věra (< PS *věra < PIE *u̯ēro-) in Old Serbian, focusing on the central one: dati věru, which appears mostly in peace treaties and commercial contracts. This formula also occurs in some other old Slavic languages. The semantic analysis of věra, close to Old Irish fír, shows that it contains three basic semantic components: ‘agreement, alliance’, ‘truth’ and ‘justice’. Thus, the formula dati věru originally denotes the action of making an agreement, an alliance based on truth and justice. A structurally and conceptually identical formula exists in Latin, Greek and Albanian (Lat. fidem dare < PIE *bhei̯dh- dō-). Since PIE *bhei̯dh- was subject to semantic change in Slavic, the old formula was renewed with the semantically equivalent nominal element, *věra. [email protected]

Virna Karlić (Zagreb)

O pridjevskom vidu u slavenosrpskom jeziku Rad se bavi gramatičkom kategorijom pridjevskog vida u slavenosrpskom jeziku. U uvodnim poglavljima prikazuju se glavna obilježja slavenosrpskog jezika te opća morfološka i funkcionalna svojstva gramatičke kategorije pridjevskog vida, kao i njezin odnos sa semantičko-pragmatičkom kategorijom određenosti i neodređenosti. U središnjem dijelu rada prezentiraju se rezultati analize korpusa izabranih tekstova, koja je provedena s ciljem određivanja funkcionalnih aspekata upotrebe dugih i kratkih pridjevskih formi u slavenosrpskom jeziku. Na osnovi obrazaca njihove distribucije utvrđenih korpusnom analizom, u završnom dijelu rada raspravlja se o semantičko-pragmatičkim obilježjima kategorije pridjevskog vida u slavenosrpskom jeziku te se u konačnici pokušava odgovoriti na pitanje posjeduje li taj jezik gramatičku kategoriju određenosti i neodređenosti.

1.  Slavenosrpski književni jezik Slavenosrpski jezik nastao je u drugoj polovici 18. stoljeća uslijed kulturne djelatnosti Srba koji su se nakon Velike Seobe (1690) naselili na području južne Ugarske u Habzburškoj Monarhiji. Taj je period obilježen vrlo kompleksnom političkom, kulturnom, a time i sociolingvističkom situacijom, koja je 30-ih godina 18. stoljeća rezultirala potiskivanjem srpske te uvođenjem ruske redakcije staroslavenskog kao književnog jezika. Tako je diglosija (koja je obilježavala povijest srpskog jezika od samih početaka pismenosti) u to vrijeme počela prerastati u jezični pluralizam (Суботић 2006: 19), što je uzrokovalo snažne jezične interferencije. U danom kulturno-povijesnom kontekstu, konkurentni književni jezici,1 kao i narodni jezik, bili su izloženi neposrednim i posrednim stranim utjecajima na različitim jezičnim razinama. Budući da nijedan od tih jezika nije bio polifunkcionalan i u potpunosti sposoban vršiti funkciju književnog jezika, pisci su se snalazili i posezali za onime što im se nudilo iz ponuđenih književnojezičnih idioma.

1 Ovdje se misli na srpskoslavenski, ruskoslavenski, ruski književni te slavenosrpski jezik.

60

Virna Karlić

Budući da je onovremena dominantna ruskoslavenska pismenost stvarala jaz između jezika kulture i narodnog jezika, srpski književnici su rješenje toga problema nalazili u procesu srbiziranja, tj. prilagođavanja / prevođenja ruskoslavenskih i ruskih jezičnih elemenata s ciljem stvaranja književnog jezika bliskog i razumljivog i onoj manje školovanoj čitateljskoj publici. Proces srbizacije, koji je uključivao intervencije na svim jezičnim razinama, rezultirao je razvojem slavenosrpskog jezika – jezika nastalog miješanjem srpskog narodnog, ruskoslavenskog i ruskog jezika, ali i srpskoslavenskog, koji nije mogao biti brzo zaboravljen i koji je nizom svojih osobina olakšao usvajanje ruskog crkvenog jezika (Младеновић 1989: 82). U tom je periodu upotreba jezika bila uvjetovana funkcijom teksta, pa je tako u djela svjetovnog sadržaja i javnog života prodro slavenosrpski jezik. U djelima crkvenog karaktera održao se ruskoslavenski sve do dvadesetih godina 19. stoljeća, dok je u Srpskoj pravoslavnoj crkvi do danas ostala njegova ruska redakcija (Окука 2010: 8). Budući da se slavenosrpski razvijao postepeno, prvenstveno djelovanjem pisaca, njegov je razvoj bio neujednačen i nejednako intenzivan u tekstovima pojedinih autora. Također su postojale varijacije u okviru pojedinih opusa, ovisno o funkcionalnoj i žanrovskoj opredijeljenosti djela. Zato je u nekim slučajevima nemoguće postaviti oštru granicu između ruskoslavenskog i slavenosrpskog jezika, a jednako tako postoje slične „sive zone” kada je u pitanju razgraničavanje između slavenosrpskog i takozvanog dositejevskog2 te narodnog jezika. Osnovni uzrok takvih nejasnoća leži u činjenici da slavenosrpski jezik nikada nije bio jasno određen i normiran, iako su onovremeno postojale i takve tendencije. U tom smislu može se reći da slavenosrpski jezik kao termin predstavlja vrlo apstraktan konstrukt koji obuhvaća raznolike i međusobno prilično udaljene idiolekte pisaca razdoblja druge polovice 18. i početka 19. stoljeća. Upravo iz tog razloga utvrđivanje morfoloških obilježja određenih i neodređenih pridjeva te funkcionalnih aspekata njihove upotrebe u slavenosrpskom jeziku zahtijeva analizu korpusa.

2.  O pridjevskom vidu Gramatička kategorija pridjevskog vida iskazuje se opozicijom oblika pridjevske i imeničke promjene u okviru iste pridjevske paradigme (Пипер 2009: 451). 2 Pojam Dositejevski jezik odnosi se na tip jezika koji je „u svojoj osnovi bio srpski sa određenim elementima, uglavnom iz periferne jezičke strukture (pre svega iz leksičkog sistema), koji su bili ruskoslovenske provenijencije – takozvani slavenizmi” (Суботић 2004: 164).

O pridjevskom vidu u slavenosrpskom jeziku

61

Prema gramatičkim opisima suvremenog srpskog jezika (Стевановић 1981; Клајн 2006; Станојчић, Поповић 2008; Пипер 2009), nosioci ove kategorije su opisni pridjevi, a njezina temeljna funkcija je markiranje određenog / neodređenog statusa imenica s kojima tvore imenski izraz. To znači da je njihova semantičko-pragmatička funkcija u rečenici / iskazu jednaka ili bliska određenim i neodređenim članovima u jezicima koji ih posjeduju. U ovome radu polazi se od definicije određenosti kao semantičko-pragmatičkog obilježja imenskog izraza koje podrazumijeva posrednu ili neposrednu poznatost / prepoznatljivost njegova referenta u iskazu svim sudionicima govornog događaja. S druge strane, neodređenost imenskog izraza je semantičko-pragmatičko obilježje koje podrazumijeva nepoznatost / neprepoznatljivost referenta kolokutoru u iskazu. Gramatička kategorija određenosti i neodređenosti u jezicima se iskazuje različitim sredstvima, koja se dijele na primarni i sekundarni tip. Shodno tumačenju Ch. Lyonsa (1999), u slučajevima kada je status određenosti / neodređenosti imenskog izraza enkodiran članom, riječ je o primarnom tipu te kategorije, dok sekundarna određenost i neodređenost podrazumijevaju slučajeve kada u imenskom izrazu to obilježje nije izraženo samostalno (nego u kombinaciji s nekim drugim obilježjem) ili se pak pojavljuje kao „nuspojava” nekog drugog obilježja. Prema autorovu mišljenju, nastavci za pridjevski vid u zapadnojužnoslavenskim jezicima ubrajaju se u skupinu vezanih članova – afikasa koji se najčešće navezuju na glavu imenskog izraza. U pojedinim slavenskim jezicima kategorija određenosti i neodređenosti gramatikalizirana je na različite načine. U prošlosti se u baltoslavenskim jezicima iskazivala posebnim pridjevskim oblicima nastalim dodavanjem osnove odnosne zamjenice na pridjev u nekom padežu. Isprva su se i pridjev i zamjenica deklinirali po padežima, a potom su se njihove osnove stopile (Matasović 2008: 216). Određeni i neodređeni oblici pridjeva bili su tipološka osobitost baltoslavenskih jezika, koja je očuvana u praslavenskom, pa tako i staroslavenskom jeziku. Međutim, s vremenom je većina slavenskih jezika tijekom svojega razvoja izgubila ili reducirala sustavno razlikovanje imeničke i pridjevsko-zamjeničke deklinacije pridjeva. Prema Ivšiću (1970: 214), u odnosu na ostale slavenske jezike, „[…] nominalna deklinacija pridjeva se najbolje sačuvala upravo u hrvatskosrpskom jeziku, i to u štokavskim govorima”. Redukcija sustavnog razlikovanja dugih i kratkih pridjevskih formi kao markera određenosti / neodređenosti imenskog izraza uzrokovala je dubinske promjene na distribucijskom i funkcionalnom planu tih jezičnih sredstava, što otvara pitanje može li se pridjevski vid smatrati primarnim markerom kategorije određenosti i neodređenosti u slavenskim jezicima u kojima se odvio takav proces.

62

Virna Karlić

Da bi se moglo odgovoriti na to pitanje, potrebno je razjasniti koje uvjete treba ispunjavati neko jezično sredstvo da bi se moglo smatrati primarnim markerom te kategorije, a potom utvrditi uklapa li se pridjevski vid u tim jezicima u takav okvir. Taj zadatak otežava činjenica da je gramatička kategorija određenosti i neodređenosti jezično specifična, da se semantičko-pragmatička, funkcionalna i distribucijska obilježja njezinih primarnih markera razlikuju od jezika do jezika te da su ta obilježja promjenjiva kroz vrijeme. Ovaj metodološki problem pokušao je razriješiti Greenberg (1978), koji u sklopu svoje teorije o životnom ciklusu određenog člana prikazuje univerzalni model razvojnog puta primarnih markera određenosti i neodređenosti u jezicima svijeta. Prema njegovu tumačenju, životni ciklus određenog člana dijeli se na tri temeljne faze, koje određuje s obzirom na njihovu distribuciju i funkcije u iskazu: (1) u prvoj razvojnoj fazi određeni član ima funkciju iskazivanja određenosti; (2) u drugoj razvojnoj fazi njegova se upotreba širi izvan okvira kategorije određenosti te gravitira markiranju svih imenica u rečenici; (3) u trećoj, konačnoj fazi poprima nove uloge, poput primjerice uloge markera nominalnosti, imeničkog razreda, gramatičkog roda ili čak padežnog morfema. Granice među Greenbergovim fazama životnog ciklusa određenog člana prilično su mutne i arbitrarne, a sam autor implicira mogućnost da član prijeđe iz prve u drugu razvojnu fazu prije realizacije svog punog potencijala kao markera određenosti. Tim prelaskom član u suštini prestaje vršiti ulogu markera određenosti (tj. gubi status člana u užem smislu tog pojma) i postaje prazan marker nominalnosti ili poprima neku drugu funkciju, a shodno tome se mijenja (u pravilu širi) njegova distribucija. U završnoj fazi razvoja nastupa ekstenzija tog „bivšeg člana” na sve ili većinu nominalnih konteksta. U skladu s ovakvim tumačenjem – nakon što se na temelju analize korpusa utvrde semantičko-pragmatička, funkcionalna i distribucijska obilježja dugih i kratkih pridjevskih formi u slavenosrpskim tekstovima – pokušat će se odgovoriti na pitanje je li pridjevski vid primarno sredstvo markiranja određenosti i neodređenosti u tom jeziku, odnosno u kojoj je razvojnoj fazi životnoga ciklusa.

3. Pridjevski vid u slavenosrpskom jeziku: formalna i funkcionalna obilježja Pođe li se od hipoteze da je slavenosrpski jezik nastao prvenstveno miješanjem ruskoslavenskog i srpskog narodnog jezika, temeljna je pretpostavka da pridjevi u njemu mogu nositi morfološka obilježja jednog i/ili drugog jezika. Zastupljenost gramatičkih obilježja ruskoslavenskog odnosno srpskog narodnog jezika u slavenosrpskim tekstovima razlikuje se ovisno o periodu njihova nastanka (u pravilu mlađi tekstovi poprimaju sve više obilježja narodnog jezika), kao i

O pridjevskom vidu u slavenosrpskom jeziku

63

o njihovoj žanrovskoj pripadnosti. Upravo zbog toga morfološka obilježja, distribucija i funkcije dugih i kratkih pridjevskih formi variraju od teksta do teksta. U oba jezika u pravilu samo opisni pridjevi razlikuju oblike određenog i neodređenog pridjevskog vida, dok ostali imaju isključivo dugu ili kratku formu. Valja naglasiti da vidske razlike nisu niti obilježje svih opisnih pridjeva, već da njihova gramatikalizacija ovisi o njihovu gramatičkom rodu i pridjevskim tvorbenim formantima. Tako primjerice postoje pridjevi isključivo duge (славѧнски, наиболїй) ili kratke forme (мїрѧнин, мајчин). U ruskoslavenskom jeziku kratke pridjevske forme se ne mijenjaju po padežima, a u nominativu se formalno razlikuju od dugih nastavcima za sva tri roda u jednini i množini. U srpskom narodnom jeziku formalnu razliku vidskih parnjaka pokazuju samo neki opisni pridjevi u muškom i srednjem rodu jednine, dok se u ženskom rodu i množinskim oblicima ta razlika tiče samo dužine nastavaka te promjene mjesta ili kvalitete akcenta. Iz tog se razloga u ovome radu najveća pažnja posvećuje analizi upotrebe opisnih pridjeva muškog i srednjeg roda u jednini. Iako se prema Klajnu (2006: 73) i Stevanoviću (1981: 261) forma neodređenog pridjevskog vida u suvremenom srpskom jeziku sačuvala samo u nominativu muškog roda jednine, ona se u zavisnim padežima pojavljuje kao obilježje jezika starijih pisaca. Što se tiče funkcionalnih i distributivnih obilježja dugih i kratkih pridjevskih formi, njihova upotreba u ruskoslavenskom jeziku zadana je isključivo sintaktičkom funkcijom opisnih pridjeva u rečenici (kratki pridjevski oblici u pravilu se pojavljuju samo kao imenski dio predikata i ne mijenjaju se po padežima). S druge strane, u srpskom narodnom jeziku ona je i dalje djelomično uvjetovana poznatošću / prepoznatljivošću referenta imenica s kojima konstituiraju imenski izraz – iako je njihova distribucija nerijetko nedosljedna i također uvjetovana funkcijom pridjeva u rečenici. Shodno tome može se donijeti zaključak da su u ruskoslavenskom jeziku – prema Greenbergovoj teoriji (1978) – dugi i kratki nastavci za pridjevski vid u završnoj fazi životnog ciklusa člana, dok su u srpskom narodnom jeziku još uvijek u drugoj razvojnoj fazi. Cilj analize korpusa slavenosrpskih tekstova jest utvrditi kakvo je stanje na tom planu nastalo miješanjem jezičnih obilježja tih dvaju jezika.

3.1.  Analiza korpusa Kako bi se ustanovile funkcije i upotrebni obrasci pridjeva u slavenosrpskom, provedeno je ogledno istraživanje temeljem kojeg se željelo utvrditi stanje u korpusu tekstova napisanih na tom jeziku. Uzevši u obzir varijabilnost slavenosrpskih tekstova uvjetovanu vremenskim periodom njihova nastanka te njihovom

64

Virna Karlić

žanrovskom pripadnošću, kao sastavnice korpusa izabrana su djela raznolika s obzirom na ta dva kriterija – kronološkim redom: Zaharija Orfelin: Slavenoserbskij magazin (predgovor) (1768); Dositej Obradović: Pismo ljubeznom Haralampiju (1783); Mihailo Maksimović: Malij bukvar za veliku decu (1792); Atanasije Stojković: Kandor ili otkrovenije egipetskih tain (1800); Vićentije Rakić: Slovo o počitanii cerkve (1807); Sava Mrkalj: Salo debeloga jera libo azbukoprotres (1810); Milovan Vidaković: Životoopisanije (1838). U sklopu analize najveća pažnja bila je usmjerena na upotrebu dugih i kratkih formi pridjeva muškog i srednjeg roda u jednini3 u funkciji atributa, jer je njihova distribucija u srpskom narodnom jeziku u ostalim pozicijama uglavnom zadana funkcijom u rečenici, a ne određenošću ili neodređenošću imenskog izraza koji konstituiraju. U prvom dijelu izlaganja rezultata analize slijedi prikaz uočenih općih tendencija u distribuciji dugih i kratkih pridjevskih formi. U nastavku slijedi prikaz specifičnosti zapaženih u pojedinim tekstovima. Na koncu se na temelju podataka dobivenih analizom korpusa otvara pitanje može li se pridjevski vid u slavenosrpskom jeziku smatrati sredstvom iskazivanja semantičko-pragmatičke kategorije određenosti i neodređenosti. Unatoč jezičnim specifičnostima pojedinih djela, analiza korpusa pokazuje da je upotreba dugih pridjevskih formi tipična u sljedećim sintaktičkim funkcijama: (1) u sklopu (a) složenih vlastitih imena te (b) u funkciji atributa uz vlastita imena, kojima je određeni status u pravilu inherentan (Primjer 1): Primjer 1 (a) Малїй буквар (Максимовић, 293); Благородний дань (Максимовић, 397); ст. Златоустый (Ракић, 11); (b) сладки Соларить (Мркаљ, 108); свети Тьирило (Мркаљ, 132); Магазинъ вещественный (Орфелин, 164); Всегдашнїй богомолецъ В. Ракичь (Ракић, 2); великїй Ѳеодосїй (Ракић, 12); онай лютый звѣрь Aларикъ Царь готскїй (Ракић, 15); Стефан Видаковић, прости земљеделец (Видаковић, 486); божественный Платонъ (Стојковић, 70);

(2) kao sastavnice višečlanih leksema i složenih terminoloških jedinica te u sklopu pojedinih ustaljenih kolokacija (Primjer 2a), s tim da se u korpusu znatno rjeđe pojavljuju takve konstrukcije i frazemi s kratkim pridjevskim oblicima (Primjer 2b):

3 Budući da se analizira korpus pisanih tekstova, promatra se isključivo distribucija pridjevskih formi kod kojih postoji formalna distinkcija između njihova određenog i neodređenog vida.

O pridjevskom vidu u slavenosrpskom jeziku

65

Primjer 2 (а) знак умегчательни (Мркаљ, 130); глас мегки (Мркаљ, 132); уравнительни степень (Мркаљ, 134); прости српски језик (Обрадовић, 251); општи језик (Обрадовић, 251); стари књижевни језик (Обрадовић, 252); данъ судный (Ракић, 20); стари сват (Видаковић, 89); (b) малъ часъ (Ракић, 9); даде му бела лука (Видаковић, 492); Велик дан (Видаковић, 496); Излишна Свеца ми! (Мркаљ, 132); […] сретьан желио пут (Мркаљ, 134); наг као мали прст (Обрадовић, 251);

(3) u sklopu imenskih izraza u vokativu (Primjer 3): Primjer 3 љубезни Хорваћанине! (Обрадовић, 254); пресветли Цесару! (Обрадовић, 250); Младый человѣче (Стојковић, 34); милостивый Господине (Максимовић, 402);

(4) u sintagmatskim spojevima s pokaznim zamjenicama (Primjer 4 – navode se samo primjeri u nominativu budući da se u korpusu pridjevi uz pokaznu zamjenicu u kosim padežima uvijek pojavljuju u dugoj formi): Primjer 4 небесный овай транспортъ (Максимовић, 403); торжественный овай часъ (Стојковић, 40); овай добродѣтелный мужъ (Стојковић, 72);

(5) u funkciji atributa u sklopu imenskih izraza određenog statusa markiranog ostalim sekundarnim markerima ili bez eksplicitnog markera određenosti (Primjer 5 – navode se samo primjeri u nominativu budući da se u korpusu pridjevi u kosim padežima u pravilu pojavljuju u dugoj formi bez obzira na određenost / neodređenost imenice s kojom konstituraju imenski izraz): Primjer 5 всеблагїи богъ (Ракић, 3); святогорскїй Калугеръ (12); свой молитвеный домъ (7); покојни отец (Видаковић, 492); млади попа (Видаковић, 493); малый нашъ Домь (Стојковић, 60);

(6) u neodređenim imenskim izrazima najčešće se pojavljuju pridjevi duge forme (Primjer 6a – navode se samo primjeri u nominativu budući da se u korpusu pridjevi u kosim padežima u pravilu pojavljuju u dugoj formi bez obzira na određenost / neodređenost imenice s kojom konstituiraju imenski izraz). U korpusu se u znatno manjem broju pojavljuju i primjeri s pridjevima kratke forme (Primjer 6b) – u nekoliko slučajeva čak i u kosim padežima (Primjer 6c).

66

Virna Karlić

Primjer 6 (a) […] надающе се что благоразумный читатель […] погрѣшенїя наши извинитъ (Орфелин, 165); Любопытство нѣгово при томь свагда умножава се, кадъ наступава време, у кое новый листъ, или нова частъ таквогъ сочиненїя изъ штампе изићьи имаде. (Орфелин, 162); Ловацъ лови дивлячъ – великїй господинъ титуле, и достойнства […] младїй Господичићъ, девойке (Максимовић, 401); Калуђера увеселява милостивїй погледъ Архїмандритовъ (Максимовић, 407); Изгнао е богъ Хананее изъ ниховыхъ предѣловъ, но и на то е употребїо великїй рой комаровъ. (Ракић, 5); нећете говори ст. Амвросїй да се диже у великїй гнѣвъ (Ракић, 8); Еще весь богатый свѣтъ у постели мягкой лежитъ (Стојковић, 26); еще не исходитъ изъ Камїновъ господскихъ домовъ мрачночерный дымъ (Стојковић, 26); Облакъ густый, ако солнечному свѣту противостоитъ, насъ за облакомъ стоящихъ истиннаго свѣта лишаетъ (Стојковић, 44); Новый животъ […] у тѣлу моемъ чувствуемъ (Стојковић, 82); ту бјаше от некуда и један страни муж (Видаковић, 494); (b) Како рɪечи не мало раван имуште глас? (Мркаљ, 141/142); Капиталъ, за којег нитко добаръ интересъ на плаћя (Максимовић, 405), Има ли онъ добаръ хлебъ? (Максимовић, 409); дуне чрезъ прозорь некїй жестокъ вѣтарь (Ракић, 19); један леп монастир (Видаковић, 486); један леп на Космају виноград (Видаковић, 488); млад человјек, добар и весео, звао се Осман (Видаковић, 488); Обичај је био да један млад момак […] велику икону на раме узме и напред иде (Видаковић, 493); (c) […] у хижама проста и бѣдна народа (Ракић, 11); на голу тѣлу власяницу носила (Ракић, 13).

Nadalje, analiza korpusa pokazala je da je upotreba kratkih pridjevskih formi tipična u sljedećim sintaktičkim funkcijama: (7) u funkciji sastavnice imenskog kopulativnog predikata (Primjer 7a), iako su u korpusu prisutni i primjeri u kojima imenski dio kopulativnog predikata čine pridjevi duge forme (Primjer 7b): Primjer 7 (a) човек єст словесан (Мркаљ, 112); А сад употребленъ къ тому собственный езыкъ. (Орфелин, 161); Буди подобан неба Господару (Обрадовић, 250); да типограф плаћен буде (Обрадовић, 251); буди неправедан (Обрадовић, 253); ако би поштен човек био (Обрадовић, 253); здрав буди (Обрадовић, 254); Не знамъ или э тому отечество, или синъ нѣгов кривъ. (Максимовић, 404); У разуму подобанъ э нашим […] господичићѣмъ (Максимовић, 405); По словеси еѵангелїя лѣный рабъ кащигованъ бяше, кой талентъ свой закопа (Максимовић, 407), Кадъ э мужъ поздравъ, и снажанъ младу женску челядъ у дому держати рада нїе (Максимовић, 410); премъ да е тако благъ и кротакъ (Ракић, 5); […] ние тако безопасанъ (сигуранъ) (Ракић, 6); да есть

O pridjevskom vidu u slavenosrpskom jeziku

67

богъ ревнивъ (Ракић, 8); оповергнутъ кой нема, обнадеженъ кой има, послуженъ отъ кога се бои (Ракић, 11); быти безопасанъ (Ракић, 17), поражен быти (Ракић, 17), буди увѣренъ (Ракић, 17); митрополит код нас дочекиват, угоштаван, обдариван је бивао (Видаковић, 487); бити ће зар мало и напит (Видаковић, 488); био је чувен (Видаковић, 490); добар је и био, и вредан, но мален возрастом (Видаковић, 491); увѣрен буди (Стојковић, 36); тиси великъ (Стојковић, 50); ясамь щастливъ быо (Стојковић, 60), нїе принужденъ быо (Стојковић, 72); (b) Ние ли достаточни, доволни […] (Мркаљ, 142); Трешня есть изрядый плодь. (Максимовић, 407); Ябука есть важнїй плодъ. (Максимовић, 412); стриц Апостол, који је певец био, и весељак у друштву велики […] (Видаковић, 489); Опеть э новый день (Стојковић, 48); он је већ велики (Видаковић, 496);

(8) u funkciji sastavnice imenskog semikopulativnog predikata (Primjer 8): Primjer 8 остане нам отец с нас шесторо деце удов (Видаковић, 487); остане нагрђен и сакат (Видаковић, 490);

(9) u funkciji predikatnog proširka u nominativnoj formi – u ostalim padežnim oblicima pojavljuju se pridjevi duge forme (Primjer 9): Primjer 9 […] доће наоружанъ (Ракић, 17); Тaтомир му млад јошт умре (Видаковић, 490); млад као капља, и висок, с малом брадицом, пружио се као јелен (Видаковић, 493); […] или ты собственнымъ духомъ побужденъ, тамо вѣчную истину тражити намѣравашь? (Стојковић, 42).

(10) u sklopu priložne oznake načina (Primjer 10): Primjer 10 Исмаил […] као бесан скочи (Видаковић, 489); као слеп запуцао је (Видаковић, 490);

(11) u funkciji atributa u sklopu imenskih izraza neodređenog statusa u nominativu (vidi Primjer 6b) i kosim padežima (Primjer 6c), iako u korpusu u sintagmi s neodređenim imenicama dominiraju pridjevi duge forme (vidi Primjer 6a). Mada su u korpusu uočena distributivna i funkcionalna obilježja dugih i kratkih pridjevskih formi zajednička svim ili većini tekstova, valja naglasiti da među njima postoje i određene specifičnosti. Što se tiče morfoloških obilježja dugih

68

Virna Karlić

i kratkih pridjevskih formi, među analiziranim tekstovima zapažene su razlike u upotrebi ruskoslavenskih obličkih nastavaka te nastavaka tipičnih za srpski narodni jezik. Dok Stojković koristi isključivo ruskoslavenske oblike, Mrkalj, Obradović i Vidaković koriste isključivo oblike iz srpskog narodnog jezika. U Orfelinovu, Rakićevu i Maksimovićevu tekstu pojavljuju se morfološka obilježja pridjevskog vida tipična za oba jezika. Također su uočene i neke razlike na funkcionalnom i distributivnom planu dugih i kratkih pridjevskih formi, među kojima se izdvajaju tri najznačajnije: (1) upotreba dugih pridjevskih formi u sklopu predikata nije zabilježena u Orfelinovu, Obradovićevu i Rakićevu tekstu; (2) jedino se u Vidakovićevu tekstu duge pridjevske forme relativno dosljedno pojavljuju u određenim, a kratke u neodređenim imenskim izrazima; (3) u Orfelinovu, Obradovićevu i Stojkovićevu tekstu kratke pridjevske forme pojavljuju se jedino u sklopu predikata, dok se u ostalim pozicijama pojavljuju isključivo duge pridjevske forme. Pretpostavlja se da postoje dva temeljna uzroka ovakvih varijabilnosti: (1) razlika u omjeru jezičnih elemenata iz ruskoslavenskog i srpskog narodnog jezika te (2) razlike među jezičnim obilježjima materinjih organskih idioma autora analiziranih tekstova.

4. Zaključci Na temelju izloženih rezultata može se zaključiti da je kategorija pridjevskog vida u slavenosrpskom jeziku neustaljena – kako na morfološkoj, tako i na funkcionalnoj razini. Njezina obilježja variraju od teksta do teksta, ovisno o omjeru ruskoslavenskih i srpskih primjesa. U tekstovima u kojima dominiraju ruskoslavenska obilježja pridjevskog vida uočena je redukcija upotrebe kratkih pridjevskih formi isključivo na sastavnice imenskog predikata. U pojedinim tekstovima čak je zabilježena tendencija daljnjeg širenja upotrebe dugih pridjevskih formi u funkcijama u kojima je ona u pravilu neuobičajena (vidi Primjer 7b). U takvim je slučajevima razvojni put dugih i kratkih pridjevskih nastavaka dosegao svoj završni stadij (treća faza životnog ciklusa određenog člana Greenbergove (1978) klasifikacije), koji podrazumijeva potpuno gubljenje funkcije primarnog markiranja semantičko-pragmatičke kategorije određenosti i neodređenosti. U tekstovima u kojima dominiraju obilježja tipična za srpski narodni jezik zabilježene su brojne nedosljednosti u upotrebi dugih i kratkih pridjevskih formi, kao i (veća ili manja) zadatost njihove distribucije sintaktičkim funkcijama u rečenici, što upućuje na to da je proces gubljenja funkcije primarnog markiranja određenosti / neodređenosti imenskog izraza u poodmaklom stadiju (prema Greenbergovoj klasifikaciji (usp.  nav.  d.) – u drugoj fazi životnog ciklusa

O pridjevskom vidu u slavenosrpskom jeziku

69

određenog člana). U takvim tekstovima bi se o povezanosti izbora duge / kratke pridjevske forme i kategorije određenosti i neodređenosti eventualno moglo govoriti jedino kada je riječ o opisnim pridjevima u funkciji atributa koji posjeduju dugu i kratku formu – i to isključivo u nominativu jednine (i akuzativu uz imenice za neživo) budući da je analiza korpusa potvrdila gotovo potpunu prevlast pridjevsko-zamjeničke paradigme u ostalim padežnim oblicima. Jedinu iznimku na tom planu u analiziranom korpusu predstavlja Vidakovićev tekst, u kojem je zabilježena relativno dosljedna upotreba dugih pridjevskih formi u određenim te kratkih pridjevskih formi u neodređenim imenskim izrazima – čak i u kosim padežima. Semantičko-pragmatička i distribucijska obilježja pridjevskog vida u njegovu tekstu u velikoj mjeri odgovaraju Greenbergovoj definiciji prve faze životnog ciklusa određenog člana. Dok je u praslavenskom i staroslavenskom jeziku upotreba dugih i kratkih pridjevskih formi u sintagmatskim spojevima s imenicama bila zadana njihovom određenošću / neodređenošću (Damjanović 2003: 107), u slavenosrpskim tekstovima distribucija dvojakih formi pridjeva ne zavisi nužno o tome je li referent imenice poznat ili prepoznatljiv kolokutoru. Rezultati analize korpusa potvrđuju potiskivanje kratkih pridjevskih oblika dugima (osim u okviru predikata) te da je ta gramatička kategorija u pravilu neobavezna. Prema tome, budući da u slavenosrpskom jeziku izbor pridjeva duge forme ne podrazumijeva nužno markiranje određenosti imenice koju modificira, lokutorova uloga aktera koji signalizira poznatost / prepoznatljivost referenta imenice prebačena je na kolokutora. U takvim slučajevima kolokutor utvrđuje status određenosti / neodređenosti imenskog izraza iz konteksta ili uz pomoć sekundarnih sredstava njegova izražavanja kada je to potrebno (najčešće se pokaznim zamjenicama signalizira određenost, a neodređenim zamjenicama i leksemom jedan neodređenost imenica čiji je status nejasan iz konteksta). To znači da bez obzira na činjenicu da je u većini slavenosrpskog jezičnog korpusa pridjevski vid izgubio funkciju primarnog markera poznatosti / prepoznatljivosti referenta imenice, gubitak određenosti i neodređenosti kao gramatičke kategorije ne podrazumijeva ujedno i njezino povlačenje kao semantičko-pragmatičke kategorije. Neustaljenost morfoloških, funkcionalnih i distributivnih obilježja pridjevskog vida u slavenosrpskom jeziku odraz je hibridnosti i nenormiranosti toga jezika. Ona je istovremeno i simptom (još uvijek nedovršenog) procesa gubljenja gramatičke kategorije određenosti i neodređenosti u srpskom narodnom jeziku, kao što je to i slučaj u suvremenom srpskom standardnom jeziku, u kojemu je ona neobavezna te predstavlja stilsku rezervu (Brozović 1988: 117−118).

70

Virna Karlić

Izvori М. Видаковић (2006): Животоописаније. М. Ломпар, З. Несторовић (прир.). Српска књижевност у XVIII и XIX веку. Kњ. 2. Београд, 492–513. M. Максимовић (2009): Малїй буквар за велику децу. М. Ломпар, З. Несторовић (прир.). Српска књижевност у XVIII и XIX веку, Kњ. 1. Београд, 393–415. С. Мркаљ (2010): Сало дебелога јера либо азбукопротрес. M. Окука (прир.), Сало дебелога јера либо азбукопротрес Саве Мркаља у старом и новом руху. Загреб, 106–147. Д. Обрадовић (2006): Писмо љубезном Харалампију. М. Ломпар, З. Несторовић (прир.). Српска књижевност у XVIII и XIX веку. Kњ. 1. Београд, 249–255. З. Орфелин (2006): Славеносербскій магазинъ (Предисловіе). М. Ломпар, З. Несторовић (прир.). Српска књижевност у XVIII и XIX веку. Kњ. 1. Београд, 161–169. В. Ракић (1807): Слово о почитанiи церкве. Венеција. А. Стојковић (1800 / 2008): Кандоръ или откровенїе егѵпетскихъ таинъ. В. М. Тодоровић (прев. и прир.), Кандор или Откровење египатских тајни. Нови Сад.

Literatura D. Brozović, P. Ivić (1988): Jezik, srpskohrvatski/hrvatskosrpski, hrvatski ili srpski. Zagreb. S. Damjanović (2003): Staroslavenski jezik. Zagreb. J. H. Greenberg (1978): How Does a Language Acquire Gender Markers? Universals of Human Language 3, 47−82. J. A. Hawkins (1978): Definiteness and Indefiniteness: A Study in Reference and Grammaticality Prediction. London. S. Ivšić (1970): Slavenska poredbena gramatika. Zagreb. Ch. Lyons (1999): Definiteness. Cambridge. R. Matasović (2008): Poredbenopovijesna gramatika hrvatskoga jezika. Zagreb. П. Ивић (1998): Преглед историје српског језика. Сремски Карловци – Нови Сад. И. Клајн (2006): Граматика српског језика за странце. Београд. М. Ломпар, З. Несторовић (прир.) (2006): Српска књижевност у XVIII и XIX веку. Књ. 1–2. Београд.

O pridjevskom vidu u slavenosrpskom jeziku

71

А. Милановић (2006): Кратка историја српског језика. Београд. А. Младеновић (1989): Славеносрпски језик. Студије и чланци. Нови Сад. A. Младеновић (2008): Историја српског језика. Одабрани радови. Београд. М. Окука (2010): Сало дебелога јера либо азбукопротрес Саве Мркаља у старом и новом руху. Загреб. П. Пипер (2009): Јужнословенски језици: Граматичке структуре и функције. Београд. Ж. Станојчић, Љ. Поповић (2008): Граматика српског језика за гимназије и средње школе. Београд. М. Стевановић (1981): Савремени српскохрватски језик. Београд. Љ. Суботић (2004): Предавања из историје језика. Нови Сад. Љ. Суботић (2006): Којим је то језиком писао Стерија? Јован Стерија Поповић – класик који нам се обраћа. Зборник са међународног научног скупа одржаног на Универзитету Париз IV – Сорбона. Вршац, 17–40.

Über die Lang-/Kurzformen des Adjektivs im Slawenoserbischen Zusammenfassung Die vorliegende Arbeit befasst sich mit der grammatischen Kategorie der Lang-/Kurzformen des Adjektivs im Slawenoserbischen. Nach einführenden Kapiteln, in denen sowohl eine Übersicht über Grundeigenschaften des Slawenoserbischen als auch über morphologische und funktionelle Eigenschaften der grammatischen Kategorie der Lang-/Kurzformen des Adjektivs und ihr Verhältnis zur semantisch-pragmatischen Kategorie der Bestimmtheit / Unbestimmtheit gegeben wird, werden im zentralen Teil der Arbeit die Ergebnisse der Korpusanalyse einer Textauswahl präsentiert. Das Ziel der durchgeführten Analyse war, morphologische Eigenschaften bestimmter und unbestimmter Adjektive und funktionelle Aspekte ihres Gebrauchs im Slawenoserbischen aufzuzeigen. Aufgrund der in der Analyse festgestellten Distributionsmuster kurzer und langer Adjektivformen werden im Schlussteil der Arbeit semantische und pragmatische Eigenschaften der Kategorie der Lang-/Kurzformen des Adjektivs im Slawenoserbischen erörtert. Es wird generell versucht, die Antwort auf die Frage zu finden, ob die slawenoserbische Sprache über die Kategorie der Bestimmtheit und Unbestimmtheit verfügt hat oder nicht. [email protected]

А. А. Кожинова & Е. С. Суркова (Минск)

Книга Даниила в старобелорусских и польских переводах второй половины XV–ХVI вв Интерес к апокалиптическим текстам, а также факт обнаружения Книги Даниила среди рукописей Кумрана обусловили появление новых исследований и пересмотр прежних интерпретаций этой Книги.1 Однако до сих пор проблемы, традиционно затрагиваемые исследователями, остаются поводом для дискуссий. Как известно, в том виде, в каком она дошла до нас, Книга Даниила представляет собой мозаичный текст – десять эпизодов, в которых варьируются языки, стили и жанры. Структурно Книга Даниила делится на две части: первая часть (Дан 1–6) содержит шесть историй о Данииле и его товарищах, написанных в нарративном фольклорном стиле в определенной хронологической последовательности; вторая часть (Дан 7–12) включает четыре апокалиптических видения, явленных Даниилу, и оформленных от первого лица. На фоне общих вопросов, касающихся происхождения, времени создания, авторства, жанра и др., один аспект – языковой – является наиболее обсуждаемым. Это обусловлено тем, что оригинал Книги Даниила состоит из частей, написанных на двух языках: главы 1–2:3a представлены на древнееврейском, разделы 2:3b–7:28 – на арамейском, главы 8–12 – опять на древнееврейском языке. Присутствие арамейского текста в Книге Даниила определяется исследователями как наиболее примечательное и сложно объяснимое явление.

1 Библиография исследований Книги Даниила, содержащая около 2000 позиций, представлена в: Thompson (1993). Важнейшие публикации и подробные комментарии по всем основным проблемам включены в: Van der Woude (1993), Collins and Flint (2001). Обзор новейших исследований Книги Даниила и библиография наиболее значимых работ после 1993 г. содержится в: Valeta (2008). Кроме того, в распоряжении текстологов имеется синопсис, содержащий параллельные чтения из Книги Даниила масоретского издания, сирийской версии, переводов Феодотиона, Септуагинты и Вульгаты (см. Koch, Rössel 2000).

74

А. А. Кожинова & Е. С. Суркова

В конце ХIХ вв. Фр. Ленорманом (Lenormant 1875) была выдвинута теория о том, что первоначально вся Книга Даниила была написана на древнееврейском. Позже возникла ее арамейская версия (таргум), фрагменты которой были впоследствии использованы для замены утраченных оригинальных глав. Среди прочих аргументов сторонники этой теории приводят пример анахронизма, зафиксированного в стихе 2.4: И сказали Халдеи царю по-арамейски. Утверждая, что халдеи в те времена говорили не на арамите, а на ассирийском языке, интерпретаторы этого места в Книге полагают, что форма по-арамейски (‫ )א ֲָרמי‬исполняла функцию вводного слова, указывающего на то, что далее начинается текст на соответствующем языке (стих должен был структурироваться следующим образом: И сказали Халдеи царю [далее арамейский текст]: царь! вовеки живи!). Ту же функцию данная форма выполняла в стихе 4.7 Первой Книги Ездры: И во дни Артаксеркса писали Бишлам, Мифредат, Табеел и прочие товарищи их к Артаксерксу, царю Персидскому. Письмо же написано было буквами Сирийскими (в оригинале – ‫‘ א ֲָרמי‬арамейскими’) и на Сирийском языке (в оригинале букв. – ‘переведено на арамейский’ (‫)ּומְתֻ ְרּגם א ֲָרמִית‬.

Перевод письма царю персов должен был быть выполнен на персидском, а стих понят так: И во дни Артаксеркса писали Бишлам, Мифредат, Табеел и прочие товарищи их к Артаксерксу, царю Персидскому. Письмо же написано было буквами Сирийскими (и переведено [далее арамейский текст]): Езд 4.11 Царю Артаксерксу – рабы твои, люди, живущие за рекою, и прочее.

Версия о том, что двуязычие Книги Даниила представляет собой результат компилирования двух книг – древнееврейской и арамейской, – имеет последователей и в настоящее время (см. Miller 1991). Вывод о компилятивном характере Книги Даниила сделан на основании наблюдения над стихами 7.1–2а из главы 7-ой, которые определены как редакторская вставка, предваряющая текст видений.2 При этом считается, что в качестве образца при 2 Дан 7:1–2а «В первый год Валтасара, царя Вавилонского, Даниил видел сон и пророческие видения головы своей на ложе своем. Тогда он записал этот сон, изложив сущность дела. Начав речь, Даниил сказал…». В качестве аргументов рассматривается факт использования грамматического 3-го лица перед последующим повествованием от 1-го лица, а также иная по сравнению с текстом 7-ой главы терминология (в частности, «сон и пророческие видения головы своей на ложе своем» ( ) при «ночные видения» ( ) далее в тексте (7:2, 7:7, 7:13)).

Книга Даниила в старобелорусских и польских переводах

75

составлении была использована двуязычная Книга Ездры (Arnold 1996, Wesselius 2005). Принимая эту теорию в качестве рабочей гипотезы, мы не ставим перед собой задачу обобщить все результаты изучения неоднородной в языковом плане структуры оригинала. Мы рассмотрим феномен двуязычия Книги Даниила в контексте рефлексии перевода. Наша цель – определить, каким образом языковая специфика оригинала проявлялась на уровне собственно текста и/или метатекста (маргиналий и глосс) переводов. Как известно, большинство переводов Книги Даниила на древние и современные языки не отражает лингвистическую дихотомию. И только в двух случаях эта дихотомия представлена. Во-первых, это перевод, сохранившийся в рукописи к. XIV – нач. XV в. (Manuscript. graеc. № VII), которая хранится в Венеции, в библиотеке Св. Марка. Здесь древнееврейские главы переведены на рафинированный аттический диалект, а арамейские разделы – на менее престижный дорический (см. об этом Gottheil 1895). Во-вторых, это уникальный восточнославянский перевод в составе рукописного Виленского ветхозаветного свода к. XV – нач. XVI в., в котором древнееврейские главы переведены на «просту мову», а арамейские представлены на церковнославянском языке. Виленский ветхозаветный свод3 входит в состав хорошо известного, но мало изученного Виленского кодекса (F 19–262), который в настоящее время хранится в Вильнюсе, в библиотеке Академии наук Литвы (ранее рукопись принадлежала библиотеке Супрасльского монастыря (с XVI по ХIХ в.)). На сегодняшний день ряд проблем, связанных с датировкой и атрибуцией памятника, определением его исторической и культурной значимости, получил вполне исчерпывающие толкования. Так, установлено, что Виленский ветхозаветный свод содержит копию перевода, сделанного непосредственно 3 Содержит Книгу Иова, Книгу Руфь, Песнь песней, Экклезиаст, Книгу притчей Соломоновых, Плач Иеремии, Книгу Даниила, Книгу Есфирь и Псалтирь. Памятник опубликован в: Евсеев 1902, 1905; Перетц 1912, 1915; Altbauer, Taube 1992. Памятник был введен в научный обиход с конца XIX в. (см. Добрянский 1882; Евсеев 1905; Перетц 1915). Среди современных исследователей рукописи следует назвать M. Альтбауэра (Altbauer 1968; 1972; 1992), А. А. Архипова (1982; 1995), П. Векслера (Wexler 1987), Ф. Томсона (Thomson 1994; 1998), А.А. Алексеева (1999), М. Таубе (Taube 2004; 2005; 2011), С. Ю. Темчина (2006, 2011), Г. Я. Голенченко (Галенчанка 2008).

76

А. А. Кожинова & Е. С. Суркова

с древнееврейского языка. Рукопись была создана между 1517–1533 гг. анонимными переписчиками для православных верующих Великого княжества Литовского. Однако оригинальный перевод ветхозаветных книг был сделан еще во второй половине XV в. Некоторые реконструированные черты культурного портрета переводчика / переводчиков указывают на то, что им мог быть человек, хорошо знакомый с масоретской традицией и иудейской экзегезой, с одной стороны, а также восточнославянской книжностью, с другой. Переводчик имел четкое представление о двуязычной структуре Книги Даниила и постарался воспроизвести ее, демонстрируя активное владение несколькими классическими и новыми языками. В частности, он знал древнееврейский и арамейский (правда, вторым он владел сквозь призму первого (Архипов 1995)), церковнославянский язык и восточнославянский верникуляр (так называемую «просту мову»), латынь и старофранцузский (Taube 2004, 2005; Темчин 2006), и немного идиш (Altbauer 1968, 1992). Эти факторы и обусловили специфику и уникальность перевода. Именно этот перевод, не имеющий аналогов в восточнославянской книжности, станет исходным текстом, с которым мы сопоставим другие переводы Книги Даниила, возникшие на территории современной Беларуси в тот же период, либо связанные с Беларусью личностью автора. Таким образом, помимо перевода Книги Даниила из Виленского ветхозаветного свода мы исследуем переводы из Брестской и Несвижской библий, а также изданный в Праге труд Франциска Скорины. Все указанные версии относятся к концу XV–XVI вв., при этом они различаются вероисповеданием их создателей и целями, с которыми они создавались. Так, Брестская библия выходит в 1563 г. на средства Миколая Радзивилла Черного (в связи с этим ее также называют Радзивилловской библией). Работы над переводом были начаты в Пинчеве поляком Гжегожем Оршаком и французами Петром Статориусом и Жаном Тенаудом, присланными Кальвином. В этот коллектив в разное время входили поляки, французы, голландцы, итальянцы, до нескольких сотен человек, по разным источникам (Pietkiewicz 2003: 235). В результате их работы должна была быть создана польская кальвинистская Библия. Однако в конце 1559 г. в процессе подготовки Библии к изданию возникли идеологические разногласия, вызванные арианской доктриной о «Христе как посреднике», сторонником которой был принимавший участие в подготовке перевода Франтишек Станкар. Это привело к конфликту между переводчиками и замедлению работы над Библией, которая все же была закончена благодаря инициативе и деньгам Миколая Радзивилла (Kwilecka 2006: 114).

Книга Даниила в старобелорусских и польских переводах

77

Религиозные метания Радзивиллов и отсутствие согласия в рядах сторонников повлияли и на судьбу перевода, осуществленного Сымоном Будным (Несвижская библия), который был одним из наиболее яростных противников создания Брестской библии. Будный начал работу над собственной версией, поскольку ариан, к которым он принадлежал, не устраивал перевод многих мест протестантского перевода, как в идеологическом, так и в языковом отношении. Однако любопытно, что в предисловии к своему труду он, кроме этого, привел две причины, относящиеся, скорее, к области заботы о читателе: Брестская библия была издана in folio, что затрудняло пользование ей, и она была очень дорогой (Merczyng 1913: 48). С просьбой перевести Священное писание к Будному обратился Мацей Кавечиньски, управляющий Миколая Радзивилла Черного в Несвиже. Работа началась приблизительно в 1568 г., в 1570 г. были готовы апокрифические библейские книги и Новый Завет. Перевод получился до такой степени идеологически новаторским, что Кавечиньский и бывший соратник Будного Вавжинец Кшишковский отредактировали текст и издали готовую часть, не ожидая остального текста (Pietkiewicz 2003: 258). Будный публично отрекся от этого издания, продолжил работу, и в 1570–1572 гг. в Несвиже началось издание его Библии, которое было прервано обратившимся в католичество сыном Миколая Радзивилла Черного Кшиштофом Радзивиллом Сироткой. Несвижская типография была перенесена в Заславль (см. Лабынцаў 1990: 173), и Будный воспользовался этим, чтобы внести в Новый Завет удаленные оттуда места. Это было замечено его бывшими сторонниками, которые вновь постарались придать изданию надлежащий, по их мнению, вид (Pietkiewicz 2003: 258). О том, насколько перевод Будного отличался от традиционной версии, свидетельствует тот факт, что этот перевод, даже после поправок, внесенных менее радикальными антитринитариями, был использован мусульманскими авторами в полемическом трактате, обращенном против христиан. На это указывают, с одной стороны, библейские цитаты в мусульманском трактате, а с другой стороны, арабографические пометы на маргиналиях в издании Библии Сымона Будного, которое хранится в библиотеке Варшавского университета (см. Тарэлка 2004). Много вопросов связано и с трудом Франциска Скорины, который в 1517–1519 гг. издал в Праге избранные библейские книги (Псалтырь, Иова, Притчи, Сирахова, Екклесиаст, Песнь Песней, Премудрость, Царств, Навин, Иудифь, Судей, Бытие, Исход, Левит, Числа, Второзаконие, Руфь, Есфирь, Плач, Даниила) (см., например, Немировский 1978). Перевод Скорины был основан на венецианском издании (1506 г.) чешской Библии (Владимиров 1888: 171; Флоровский 1946: 172) при мощном влиянии церковнославянского

78

А. А. Кожинова & Е. С. Суркова

текста. И хотя большинство исследователей не сомневается, что он имел православную основу (Алексеев 1999: 203), невозможно не принять во внимание единственно сохранившееся высказывание униатского архимандрита Анастазия Антония Селявы, обращенное к православным (1622 г): «Перед унией был Скорина, еретик-гусит, который для вас печатал в Праге книги по-русски» (цит. по: Немировский 1990). Следует сказать, что дихотомия оригинального текста Книги Даниила была отмечена всеми переводчиками. Так, Франциск Скорина в «Предословии» указал: Skor. – Потреба те же ведати, иже сия Книга ст͠го пророка божиѧ Даниила написана еcть ВоIудеи Халдеиским ɪазыком Аевреискими словами.

Далее следует пространное рассуждение о правомерности и неудивительности подобного сочетания, имеющего примеры и в других книгах Ветхого Завета. Из этого можно сделать вывод о том, что доктор Скорина, зная о подобной особенности переводимой книги, не совсем представлял себе сути ее двуязычия и ориентировался на другие переводы, о чем он и признается в конце своего «Предословия». Зато авторы переводов на польский язык эту дихотомию представляли себе достаточно четко. Так, в Брестской библии возле стиха 2.4 на маргиналиях содержится примечание: Od tąd aż do 8. Ká. prorok używa języka Káldeyſkiego. Сам язык перевода различий не обнаруживает, что понятно – в этом случае роль другого, сакрального, языка в лучшем случае мог сыграть латинский, что, безусловно, не входило в планы создателей протестантской библии. Подобную запись в этом же стихе обнаруживаем и у Будного. Как мы уже отмечали ранее, переводчик Книги Даниила из Виленского ветхозаветного свода оказался единственным, кто отразил двуязычие оригинала не на уровне метатекста, а собственно во внутренней структуре своего перевода. При этом он был способен самостоятельно перевести древнееврейские разделы Книги Даниила на «просту мову». Однако церковнославянский текст, соответствующий арамейским фрагментам Книги Даниила, он взял из старейшей славянской редакции, а именно из т. н. Мефодиевского перевода, сделанного около 885 г. (см. Евсеев 1905). Это было обусловлено, как представляется, достаточно утилитарной причиной – желанием ускорить переводческий процесс или боязнью не справиться с недостаточно известным языком (исследователи признают, что арамейским переводчик владел хуже, чем ивритом (см., например, Архипов 1995)). При этом следует отметить, что соотношение частей в оригинальном и переводном текстах не совпадает: по-древнееврейски написаны стихи

Книга Даниила в старобелорусских и польских переводах

79

1.1.–2:3 и 8–12, на арамите – стихи 2:4–7:28, а в переводе «проста мова» язык 1, 3, 8–12 глав, а церковнославянский – глав 2, 4–7 (о возможных причинах подобного несоответствия, в частности, см. Kozhinova, Sourkova 2013). Языковые характеристики «простой мовы» указывают на ее украинский (в терминологии Б. А. Успенского (1983)) вариант. Однако и это соотношение в Виленском своде нарушает 3-я глава рассматриваемой книги, которая хотя и находится в арамейской части, представлена не на церковнославянском языке (как этого следовало ожидать, принимая во внимание указанное выше соотношение частей). С другой стороны, языковые характеристики этой главы сильно разнятся и от показателей идиолекта тех частей, которые написаны на «простой мове». Эти факты позволяют говорить о том, что 3-я глава была переведена заново. Необходимость дополнительного перевода данного фрагмента могла возникнуть из-за того, что именно в 3-ей главе находится одно из неканонических мест Ветхого Завета, сохранившееся в LXX, Вульгате и церковнославянской Библии, – молитва Азарии и песнь трех отроков в печи вавилонской (3.24–90). Следует сказать, что наличие подобного фрагмента было отмечено Франциском Скориной, который в середине 3-ей главы записал: Skor. – того еже нижеи положено Воевреискихъ Книгахъ Данила пророка. Иже писаны суть унихъ Халдеискимъ ɪазыкомъ незнаидете. Даже потоле Тогда Навходоносоръ Царь сътрахомъ подивисѧ. Писано же е сее вокнигахъ Греческихъ ИЛатинскихъ,

а потом указал окончание фрагмента. Безусловно, эти стихи присутствовали и в Мефодиевском переводе, использованном при составлении текста Книги Даниила из Виленского ветхозаветного свода. Кроме того, как пишет И. Евсеев (1905: 68), «98 стих отделен от 99 вставкой из Хронографа о создании Вавилона в ¾ страницы». Можно с осторожностью предположить, что в первоначальной версии 3-я глава названного перевода содержала эти вставки, позднее же, возможно, при формировании Свода, она была переписана и приведена в соответствие с оригинальным текстом. И если придерживаться мнения Б. А. Успенского о существовании двух вариантов «простой мовы» – украинского (более славянизированного) и белорусского (в большей степени полонизированного) (Успенский 1983: 68–69), – это бы объясняло тот факт, что язык рукописи указывает и на белорусско-украинское пограничье (см. Перетц 1915: 25) и на западные границы Великого княжества Литовского (Wexler 1987: 99–112; см.

80

А. А. Кожинова & Е. С. Суркова

также Темчин 2006). Действительно, далее в тексте, написанном на «простой мове», начиная от стихов 9.4, полонизмы отсутствуют. Вот эти полонизмы: не дбаем (3.16) (ср. пол. dbać ‘заботиться’ (Mayenowa 1969: 561; у Сымона Будного в том же стихе niedbamy oto cobychmy tobie odpowiedzieli (Niesw. 3.16)), в каптȣрех (3.21) (пол. kaptur ‘головной убор’ (Mayenowa 1976: 104); Словарь русского языка XI–XVII вв. фиксирует эту лексему в значении ‘теплая шапка’ только начиная с XVI в. (Бархударов 1980: 67)); пильно (3.22) (ср. пол. pilny в одном из значений ‘важный, обязательный’ (Mayenowa 1996: 218), жадномȣ богȣ (3.28) (пол. żaden ‘никакой, ни один’). Полонизмы встречаются и в начале 4-ой главы (по делению на главы, представленному в издании И. Евсеева (Евсеев 1905: 143)), которая также, видимо, была затронута при переработке – извлечении излишнего фрагмента. Можно предположить, что граница глав не составила препятствия для редактирующего переводчика – в самом тексте Виленского свода, как известно, подобное деление отсутствует, более того, начало новой главы может приходиться на середину строки (см. также Altbauer 1992, 25). Текст, представленный в стихе 4.1, не соответствует ни Мефодиевскому, ни более позднему Симеоновскому переводу Книги Даниила (ср. Дан 4.1): Vil. – азъ навходносоръ царь миренъ бѣхъ в домȣ моемъ, wбквитенъ в полацȣ своемъ; Meth. – азъ навхо(д)носоръ ц҄рь wбилоуѧ бѣ(х) въ домоу моемъ. и веселѧсѧ на стлъпѣ. и силно въ люде(х) моихъ; Sim. – азъ науходоносоръ обилȣıѧ бѣхъ въ домоу своемъ, и благоцвѣтыи на пр(с) тлѣ моемъ.

Здесь отмечаются, по крайней мере, два полонизма (что достаточно много для такого небольшого отрывка): лексему палацъ (полацȣ) квалифицирует как полонизм «Словарь русского языка XI–XVII вв.» (Бархударов 1988: 131), а форма ѡбквитенъ в этом словаре не фиксируется вообще, зато подобный корень представлен в «Słownik polszczyzny XVI wieku» (Mayenowa 1990: 197), ср. obkwitość, obkwity. По поводу последнего полонизма следует сказать, что здесь перед нами любопытный пример народной этимологии. На основании этой лексемы И. Евсеев устанавливал связь данного перевода с Брестской библией (Евсеев 1905, L), в которой читается: Brest. – Ia Nabuchodonozor, będąc na pokoju w domu moim a prawie kwitnący w páłacu moim.

Представляется, однако, что в данном случае здесь имеет место попытка передать за счет и семантики, и внутренней формы польской лексемы

Книга Даниила в старобелорусских и польских переводах

81

семантику арам. ‫‘ ַר ְענַן‬цветущий’. Переводчики Брестской библии, пользовавшиеся масоретским текстом (см. Pietkiewicz 2005: 236), взяли подходящее по всем параметрам причастие kwitnący ‘цветущий’ (такую же форму мы встречаем в Несвижской библии С. Будного и в каноническом католическом переводе Я. Вуека (Wuj.)), а в Виленском своде была употреблена форма ѡбквитенъ, которая содержит фрагмент -квит-, лишь формально совпадающий с корнем kwiet-/kwit- ‘цвет’. Прилагательное obkwity – это фонетический вариант лексемы obfity ‘обильный’ (Mayenowa 1990: 197), восходящей к opłwity с тем же значением от opływać ‘иметь что-л. в достатке’ < ‘истекать (водой)’ (Boryś 2006: 371). Следовательно, мы, к сожалению, не имеем возможности говорить о влиянии Виленского ветхозаветного свода на Брестскую (Радзивилловскую) библию, как утверждал И. Евсеев; здесь представлены лишь попытки переводчиков наилучшим образом передать смысл оригинального текста. Вообще совпадений между польскими библейскими переводами и Виленским ветхозаветным сводом даже в 3-ей главе, содержащей полонизмы, не наблюдается. Так, в последнем полонизм встречается и в перечислении вельмож Навуходоносора в стихе 3.2: Vil. – нывȣхаднецар царь пȣстил собрати велможи надъ кнѧзи кнѧзеи и крабовъ, кнѧзеи, ферштов выбраныхъ, моршалкwвъ земьскихъ, воевод и вси заказьци земьскїи.

Это лексема моршалекъ (ср. marszałek ‘лицо, заведующее двором вельможи или церковного деятеля, в Западной Европе также – один из высших военачальников’ (Mayenowa 1981: 172)). В рассматриваемых польских переводах представлен несколько иной набор вельмож: Niesw. – Y posłał Newuchad-necar król áby zebrano książęta / wojewody / hetmany / ſtároſty / poborcę / śláchtę / urzędniki / y wſzytki możne w krainach. Brest. – Y poſłał Nabuchodonozor aby ſię zebrali k niemu Kſiążęta / Hetmani / Staroſtowie / Sędziowie / Poborcowie / Radni panowie / Urzędnicy y wſzytcy Przełożeni nad krainami.

Это неудивительно, поскольку Книга Даниила представляет в данной позиции набор именований должностей высших чиновников с не совсем понятными различиями, поскольку большинство этих лексем практически являются гапаксами – встречаются только в этой книге, ср.: ‫‘ ֲא ַהׁשְּדַ ְר ְּפנִין‬сатрап, управляющий провинцией’, ‫‘ ִסגְנ‬управляющий провинцией’, ‫‘ ֶּפחָה‬правитель’, ‫‘ אֲדַ ְרגָּזַר‬судья, советник’, ‫‘ ּגְדָ בַר‬казначей’, ‫‘ ּדְ תָ בָר‬юрист, толкователь указов, судья’, ‫‘ ּתִ פְּתָ י ֵא‬судья’, ‫ׁשלְט ֹן‬ ִ ‘правитель’. Как видно, и в Виленском ветхозаветном

82

А. А. Кожинова & Е. С. Суркова

своде, и в переводах на польский язык подобраны более или менее подходящие номинации людей высокого социального статуса. В последних одинаково точно представлена только одна из должностей – poborca ‘чиновник, собирающий налоги’ (Mayenowa 1997: 109). Перечисление этих должностей у Франциска Скорины достаточно определенно указывает на влияние чешских переводов, ср. в сопоставлении с Венецианской библией, на которую он, как предполагается, ориентировался в своей переводческой деятельности: Skor. – И такъ послалъ естъ Навходносоръ Царь созвати Кнɪазеи Велможъ Судеи Воеводъ Урѧдников Боɪаръ И Стареишинъ. И всих Властелеи странъ. Ven. – Y tak Nabochodonozor král poſlal geſt k ſhromáždenij / kniježat / zprawczy. ſaudczý / wýwod / vrzednijkuow / a ſſlechticzuow / a wládarzuow / y wſſech kniježat kragin.

Следует сказать, что в Виленском ветхозаветном своде в рассматриваемом фрагменте есть лексемы, которые можно квалифицировать как следы влияния идиш, например, ферштъ – идиш ‫( פירשט‬заимствование из немецкого Fürst ‘князь’). По-видимому, к следам идиш можно отнести и лексему крабя – искаженное польск. hrabia ‘граф’. Ее фонетическая форма позволяет предположить первоначальный вариант, выглядевший как кграбя. В инициальной позиции польского слова в ту историческую эпоху находился звонкий фрикативный [γ], который мог отождествляться со звуком, передаваемым буквой ‫ג‬, принятым графическим эквивалентом которой являлось сочетание кг. Примеры подобных сочетаний можно обнаружить далее: так, в стихе 10.5: кгимом плавленым, где кгимъ (идиш ‫ )גים‬соответствует оригинальному ‫‹ ּכֶתֶ ם‬золото›. «Гiстарычны слоўнiк беларускай мовы» рассматривает лексему кграбя как гапакс, приводя ее только со ссылкой на рассматриваемый текст (Гiстарычны слоўнiк 1997: 79). Также в стихе 9.21 встречаем имя собственное мȣж кгабриель, где подобное сочетание также представляет букву ‫( ג‬ср. ‫) ַּגב ְִריאֵל‬. Интерес вызывают формы имен собственных в рассматриваемых переводах. Так, в 1-ой главе Книги Даниила из Виленского ветхозаветного свода (написанной на «простой мове» украинского типа) имя вавилонского царя представлено как навхwдоносоръ (1.1) и новходнецарь (1.18), а в переработанной части 3-ей главы царя последовательно называют нывȣхаднецар. Имя одного из иудейских отроков в 3-ей главе представлено как мѣшах, в то время как в 1-ой оно записано как мешах (1.7), есть также различия в передаче имени аведныко (1-ая глава) аведныго / аведного (3-я глава), остальные имена совпадают в обеих главах: хананьѧ / шадрахъ, мишаелъ, азарьѧ.

Книга Даниила в старобелорусских и польских переводах

83

Имена собственные показательны и для других версий. Так, в переводе Франциска Скорины пророк именуется Даниилъ (в заглавии и в большинстве случаях в тексте перевода) и Данилъ (в колонтитуле и в некоторых стихах, например, в 1.9, такую же версию встречаем в 1-ой главе перевода из Виленского ветхозаветного свода, написанной «простой мовой»), имена остальных отроков – ананиѧ / сидрахъ, мисаилъ / мисахъ, азариѧ / авденаго. Также эти имена представлены в Острожской библии (Ostrog.), различие наблюдается только в имени царя вавилонского – навходносоръ у Скорины и навходоносоръ в Острожской Библии, причем у Скорины количество гласных ближе оригинальному, ср. ‫נְבּוכַדְ נֶאּצַר‬. В Брестской библии, создатели которой подчеркивали свое обращение к древнееврейскому оригиналу (что, кстати, опровергалось их оппонентом Будным, обвинявшим их в переводе с французской кальвинистской Библии), имена переданы следующим образом: Nabuchodonozor, Daniel / Báltháſſár, Hánániasz / Sydrách, Miſáel / Misách, Azáryaſz / Abdenago (ср. аналогичное представление в католическом переводе Я. Вуека (Wuj.)). У самого же Сымона Будного имена представлены в транскрипции, видимо, наиболее приближенной к их оригинальному произношению: Newuchad-necár, Dániel / Belteſtácar, Chánán-iáh / Sżádrach, Miſżáel / Meſżach, Házár-iách / Hawed-nego. Удивительным является то, что создатели Виленского ветхозаветного свода, внося некоторые правки в используемый при создании Книги Даниила церковнославянский перевод, не воспользовались возможностью элиминировать омонимию имен последнего халдейского царя Вавилона (‫[ ֵּב ְלׁשַאּצַר‬bāl·shats·tsar’]) и самого пророка (‫[ ֵב ְל ְטׁשַאּצַר‬vāl·tesh·ats·tsar’]),4 омонимию, которая проникла в славянский текст благодаря греческой транскрипции (подобная омонимия наблюдается и в Вульгате), – оба носят два варианта имени: Валтасаръ / Валтосаръ (последнее является инновацией переводчика / переписчика, поскольку в Мефодиевском переводе представлено только первое). Следует сказать, что в главах, написанных на «простой мове», имя, данное пророку, представлено точнее: в стихе 1.7 как белтъцарь, а в 10.1 как белтышцарь. А в рассматриваемых переводах на польский язык различие между именами царя и пророка учитывается – в Брестской библии в 5-ой главе появляется Bálſáſár, у С. Будного в Несвижской библии представлен Belſżacar. У Ф. Скорины оба называются одинаково – Валтызаръ,

4 В принятом современном произношении. Не существует единого мнения о том, какое произношение имел переводчик Виленского кодекса (подробнее об этом см. Темчин 2006).

84

А. А. Кожинова & Е. С. Суркова

что несколько отличается от представления Острожской библии, где встречаем Валтасаръ. Можно, однако, предположить, что белорусский первопечатник в представлении известных, существующих за границами книги, имен собственных ориентировался на существующую традицию церковнославянских переводов, то есть предлагал своему потенциальному читателю уже привычный для него продукт. Однако в иных случаях в его переводе обнаруживается достаточно последовательное использование других версий. Так, например, в 8-ой главе церковнославянские переводы содержат несоответствие, появляющееся в результате наследования греческого текста – из-за того, что нарицательное обозначение реки (‫[ אּובָל‬ü·väl’]) было принято за имя собственное (это слово – гапакс, который присутствует только в Книге Даниила (см. Brown et al. 1907: 385)), а сама река называлась графически и фонетически подобным паронимом ‫[ אּולַי‬ü·lah’ē], в греческом тексте появилась лексема Ουβαλ, которая и была соответствующим образом передана в церковнославянском тексте: оувалъ. В издании Скорины это чтение исправлено, ср. Дан. 8.2: Skor. – видел есмъ вовидении ɪако быти ми навратехъ Улѧискихъ.

Сходный фрагмент обнаруживаем и в Венецианской библии: Ven. – widěl gſem v widienij že bych był na branie Ulay.

Следует отметить, что еще более соответствующий с точки зрения грамматики текст обнаруживается в изданной позднее чешской Библии Мелантриха (1-е издание –1549 г.): Melan. – widěl gſem uwiděnj / yakobych był na bráně Ulaytſké,

Можно предположить, что Франциск Скорина вместо ст.-чеш. bran ‘укрепленное место’ (Gebauer 1970) увидел белорусское и польское brama ‘ворота’. Не исключено, однако, что причиной появления подобной лексемы явилось использование латинского оригинала. В Вульгате читаем: Vul. – vidi autem in visione esse me super portam Ulai,

где porta в качестве первого имеет значение именно ‘ворота’ (Дворецкий 2000, 598). Создатель текста из Виленского ветхозаветного свода (переводчик ли третьей главы или кто-либо иной) также исправляет эту ошибку, передавая ‫ עַל־אּובַל אּולָי‬как на рецѣ оулаи. Однако далее в стихах 8.3 и 8.6 он, вслед за греческими и славянскими предшественниками, видит в лексеме ‫ אּובָל‬имя

Книга Даниила в старобелорусских и польских переводах

85

собственное, которое и передает как прѣд ȣвалом, хотя в этой позиции следовало бы употребить слово со значением ‘река, поток’. На маргиналиях обнаруживаются исправления – но снова имя нарицательное заменяется именем собственным, показавшимся правщику более корректным: пред оулаем. В польских переводах название соответствует оригинальному тексту, ср.: Brest. Uláy, Niesw. Ulay. Можно обнаружить и другие подтверждения того, что Франциск Скорина при создании библейского текста ориентировался прежде всего на чешские переводы и Вульгату. Так, в стихе 4.30 волосы Навуходоносора сравниваются с орлиными: Skor. – доидеже власы его наподобность пуху орловому возросли, и ногте его ɪако пазногти птици,

как и в чешских переводах: Ven. – doniž gſu wlaſowé geho ku podobenſtwij orlicze nezroſtli. a nehtowe geho yako pazúrowe ptacžij; Melan. – do kudž wlaſowé geho k podobenſtwij Orlice newzroſtly / nehtowé geho yako pazaurowé ptačij;

при этом ту же версию мы встречаем в Вульгате: Vulg. – donec capilli eius in similitudinem aquilarum crescerent, et ungues eius quasi avium.

В то же самое время Острожская библия содержит следующий текст: Ostrog. – дондеже власи емȣ ɪако льву възвеличаша, иногте емȣ аки птицамъ.

Аналогичное чтение обнаруживаем и в Мефодиевском переводе, ср.: Meth. – дондеже власи єго ɪако илвови. и възвеличиша сѧ ногти єго ɪако се птичи.

Это чтение отражает греческий оригинал, на который ориентировался переводчик, а именно, «лукиановский извод феодотионова перевода» (Евсеев 1905, LXXV) (как известно, именно перевод Феодотиона принят церковью для Книги Даниила): οὗ αἱ τρίχες αὐτοῦ ὡς λεόντων ἐμεγαλύνθησαν καὶ οἱ ὄνυχες αὐτοῦ ὡς ὀρνέων.

В Виленском ветхозаветном своде рассматриваемый фрагмент находится в церковнославянской части, заимствованной из Мефодиевского перевода, однако там мы обнаруживаем совершенно иное чтение: Vil. – дондеже власи его ɪако орлови възрастоша, и ногти емȣ ɪако птичïи.

86

А. А. Кожинова & Е. С. Суркова

Как видно, правщик (составитель?) Виленского свода осуществил синтаксическое перераспределение фрагмента (приписав сказуемое первой части высказывания), но основной заменой была замена лексическая: илвови ‘льву’ → орлови ‘орлу’. Такое же чтение находим в польских переводах: Nesw. – áż włos iego vzrosł iáko v orła / y páznogćie iego iáko u ptakow. Brest. – aż włoſy iego zroſły iáko mech ná orle / á páznokćie ieo były podobne páznoktom ptáſzym.

В данном случае кажется странным сравнение интенсивно выросших волос с перьями орла, что, очевидно, и вызвало появление в переводе Скорины и в Брестской библии разъясняющих определений (пуху орловому, mech ná orle), оснований для которых нет ни в одном оригинале. Даже в версии LXX, не признаваемой церковью, трудно обнаружить особые основания для подобного допущения, ср.: καὶ αἱ τρίχες μου ἐγένοντο ὡς πτέρυγες ἀετοῦ, οἱ ὄνυχές μου ὡσεὶ λέοντος.

Во-первых, здесь иное распределение сравнений (сначала говорится об орле, а затем о льве), во-вторых, орлу приписывается наличие перьев (ὡς πτέρυγες ἀετοῦ), а не меха или пуха. В древнееврейском же тексте здесь стоит слово ‫ְׁשר‬ ַ ‫נ‬, для которого словарь, кроме значения ‘орел, стервятник’, приводит, в качестве основного, и значение ‘грифон’ (Brown et al. 1907: 676), следовательно, это слово могло обозначать мифическое существо, известное еще критянам, с головой или орла, или льва. Возможно, переводчики, представив ‫ְׁשר‬ ַ ‫ נ‬словом со значением ‘орел’, имели больше оснований для этого,– такой перевод помогает сохранить единство текста: в стихе 7.4, где также есть ‫ְׁשר‬ ַ ‫נ‬, его логичнее переводить именно таким соответствием, как это и было сделано во всех переводах (хотя, как видно, и в данном случае в тексте знаменитого пророчества представлен единый образ крылатого льва): Vil. – прьвыи ɪако се львица, а перье еѧ ɪако орлѣ. Skor. – первыи ɪако Львица имеюще крила ɪакобы Ѡрлове. Brest. – pierwſza iako lew máiąc ſkrzydła orle. Niesw. – pierwſży iáko lew / a miał ſkrzydłá iáko orzeł.

Еще один пример ориентации Франциска Скорины на иные, в сравнении с церковнославянскими редакциями, источники, можно обнаружить в стихе 1.5: Skor. – и оустановилъ имъ Царь оброки повсѧ дни, ѿ покармов своихъ.

Книга Даниила в старобелорусских и польских переводах

87

Лексема ωброкъ соответствует здесь др.-евр. ‫ ָּדבָר‬, ‘задание или порция на день, дневная обязанность’ (Brown et al. 1907: 183). В Мефодиевском переводе в этой позиции вообще нет существительного, что существенно снижает понятность фрагмента: Meth. – и оучини имъ ц҃рь дн҃евное на всѧ дн҃и ѿ трапезы ц҃рьскыѧ.

Еще более непонятный перевод представлен в Симеоновской редакции, что можно, в частности, видеть по версии Острожской библии: Ostrog. – ирече имъ ц҃рь, повсѧ дн҃и ѿтрапезы ц҃рѧ.

Названные версии передают греческий оригинал: καὶ διέταξεν αὐτοῖς ὁ βασιλεὺς τὸ τῆς ἡμέρας καθ᾿ ἡμέραν ἀπὸ τῆς τραπέζης τοῦ βασιλέως,

в котором очевидна тавтология: ἡμέρας καθ᾿ ἡμέραν ‘день по дню’. Вероятно, подобное чтение обусловлено масоретским текстом, где в данной позиции представлено выражение ‫ּדְ בַר־יֹום‬. Присутствующая здесь лексема ‫ יֹום‬имеет значение ‘день’ (Brown et al. 1907: 398), однако и связанное с ним существительное ‫ּדָ בָר‬, как уже говорилось, реализует представление о дневном периоде времени. Именно включение одинакового компонента в семантику лексем могло вызвать тавтологию в греческом переводе. В Виленском ветхозаветном своде рассматриваемый стих присутствует в части, которая не заимствовалась из Мефодиевского перевода, а была самостоятельно переведена на «простую мову» с древнееврейского, поэтому в нем присутствует лексема с соответствующим значением – wброкъ: Vil. – и оуготовалъ имъ царь wброкъ по всѧ дни хлѣба кȣса царьского.

Это же слово использовали переводчики Брестской библии и Сымон Будный, ориентировавшиеся на древнееврейский текст, ср.: Radz. – I ustawił im król obrok na każdy dzień z potraw swych królewskich; Bud. – Y poſtánowił ty krol =obrok ná każdy dzień z iedłá potrawy krolewſkiey,

причем последний с примечанием: дословно rzecż dnia iego / albo iey (как видно, Будный на всякий случай решил захватить и первое значение). Лексема с подобным значением представлена и в Вульгате, ср. annonam от annona, которое кроме значения ‘урожай года, цены на зерно’ имело также значение ‘натуральный оброк’ (Ирмшер, Йоне 1989: 34). Также и в Венецианской библии, основанной на Вульгате, которой пользовался Скорина, мы читаем: Ven. – y uſtawil gim král obrok po wſſeczky dny z pokrmuow ſwých.

88

А. А. Кожинова & Е. С. Суркова

Таким образом, предварительный анализ параллельных чтений, содержащих наиболее показательные, на наш взгляд, факты рефлексии переводчиков второй половины XV–XVI в. над оригинальной структурой Книги Даниила, позволяет сделать вывод о том, что двуязычие оригинала было значимым фактором, который так или иначе отразился в переводах. Метаязыковая информация, как правило, была представлена в маргиналиях и глоссах. И только в одном случае – в версии Книги, сохраненной в Виленском ветхозаветном своде, – проблема лингвистической дихотомии получила оригинальное решение. Кроме того, наблюдения над трансформированными либо утраченными в процессе интерпретации исходного текста структурными элементами (формальными и смысловыми) свидетельствуют, что во всех рассматриваемых случаях переводчики стремились наиболее адекватно передать оригинал, максимально активизируя для этого потенциал собственных языковых систем. Если же «своя» языковая система находилась в стадии становления (как в случае с «простой мовой» Виленского ветхозаветного свода), переводчик заполнял лакуны элементами других известных ему языков (и ранее сделанных переводов). В результате, переводы Книги Даниила, возникшие на территории Беларуси во второй половине XV–XVI вв., демонстрируют высокопрофессиональные переводческие решения, в том числе не имеющие аналогов в восточнославянской литературе.

Литература А.  А. Алексеев (1999): Текстология славянской Библии. (Bausteine zur slavischen Philologie und Kulturgeschichte, Neue Folge, Reihe A: Slavistische Forschungen 24). Köln, Weimar, Wien, Санкт-Петербург. А. А. Архипов (1995): По ту сторону Самбатиона: Этюды о русско-еврейских культурных, языковых и литературных контактах в X–XVI веках. Berkеley. (Monuments of Early Russian Literature, vol. 9). C. Г. Бархударов (отв. ред.): Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 7 (1980); вып. 14 (1988). Москва. П. В. Владимиров (1888): Доктор Франциск Скорина, его переводы, печатные издания и язык. Санкт-Петербург. Г. Я. Галенчанка (2008): Невядомыя і малавядомыя помнікі духоўнай спадчыны і культурных сувязяў Беларусі XV – сярэдзіны XVII ст. Мiнск. Гiстарычны слоўнiк беларускай мовы, Т. 16 (1997). Мiнск. И. Х. Дворецкий (2000): Латинско-русский словарь. Москва.

Книга Даниила в старобелорусских и польских переводах

89

Ф. Н. Добрянский (1882): Описание рукописей Виленской публичной библиотеки, церковно-славянских и русских. Вильна. И. Е. Евсеев (1902): Книга пророка Даниила в переводе жидовствующих по рукописи XVI в. Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских 202. Москва, 127–164. И. Е. Евсеев (1905): Книга пророка Даниила в древнеславянском переводе. Введение и тексты. Москва. Й. Ирмшер, Р. Йоне (1989): Словарь античности. Москва. Ю. Лабынцаў (1990): Пачатае Скарынам. Мінск. Е. Л. Немировский (1978): Начало книгопечатания в Белоруссии и Литве. Жизнь и деятельность Франциска Скорины. Описание изданий и указатель литературы 1517–1977. Москва. Е. Л. Немировский (1990): Франциск Скорина. Минск. В. М. Перетц (1912): Книга Руфь в белорусском переводе XV в. [S. I., 1912– 1922], [оттиск из неизданного сборника статей в честь А.И. Соболевского]. В. М. Перетц (1915): До iсторїї перекладу Бiблїї в Захiднiй Руси: Книга Естери в перекладi кiнця XV вiку. Є. К. Тимченко (ред.), Фiльольогiчний збiрник пам’яти К. Михальчука. Київ, 23–45. М. В. Тарэлка (2004): Структура арабаграфічнага тэксту на польскай мове (на матэрыяле рэлігійна-палемічных твораў з рукапісу Р97 ЦНБ НАН. Мінск. С. Ю. Темчин (2006): Схария и Скорина: об источниках Виленского ветхозаветного свода (F 19–262). Senoji Lietuvos literature 21, 289–316. С. Ю. Темчин (2011): Кириллический рукописный учебник древнееврейского языка (XVI в.) и Виленский ветхозаветный свод. Knygotyra 57, 86–99. Б. А. Успенский (1983): Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка. Славянское языкознание. IX Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. Москва. А. В. Флоровский (1946): Чешская Библия в истории русской культуры и письменности: Франциск Скорина и продолжатели его дела. Sborník filologický XII, 153–258. M. Altbauer (1968): Some Methodological Problems in Research of the East-Slavic Bible Translations (Vilnius Codex 262). Jerusalem. M. Altbauer (1972): Studies in the Vocabulary of the Byelorussian Translations of the Bible. The Journal of Byelorussian Studies 2, 359–368. M. Altbauer, M. Taube (1992): The Five Biblical Scrolls in a Sixteenth-Century Jewish Translation into Belorussian (Vilnius Codex 262). Jerusalem.

90

А. А. Кожинова & Е. С. Суркова

B. T. Arnold (1996): The Use of Aramaic in the Hebrew Bible. Another Look at Bilingualism in Ezra and Daniel. Journal of northwest Semitic languages 22, 1–16. W. Boryś (2006): Słownik etymologiczny języka polskiego. Kraków. F. Brown, S. R. Driver, Ch. A. Briggs (1907): A Hebrew and English Lexicon of the Old Testament with an Appendix containing the Biblical Aramaic, based on the Lexicon of William Gesenius. Oxford. J. J. Collins, P. W. Flint (eds.) (2001): The Book of Daniel. Composition and Reception. Vol. 1–2. Leiden, Boston (The Formation and Interpretation of Old Testament Literature 2.1; Supplements to Vetus Testamentum 83.1–2). J. Gebauer (1970): Slovník staročeský. Dеl. 1–2. Praha. H. L. Ginsberg (1948): Studies in Daniel. New York. R. Gottheil (1895): Bible Translations. The Jewish Encyclopedia: New Edition, 3. London. K. Koch, M. Rössel (2000): Polyglottensynopse zum Buch Daniel. NeukirchenVluyn. A. Kozhinova, E. Sourkova (2013): Polyglossia of the Book of Daniel and its reflection in Text Structure of Vilnius Old Testament Florilegium: On some problems of Jewish translation technique. A. Kątny et al. (ed.), Ashkenazim and Sepharidim: a European Perspective. (Sprach- und Kulturkontakte in Europas Mitte 2). Frankfurt am Main u. a., 265–281. I. Kwilecka (2006): Biblia brzeska, jej dzieje i znaczenie. Nauka 3, 111–121. F. Lenormant (1875): La divination et la science des passages chez les chaldeens. Paris. M. R. Mayenowa (ed.): Słownik polszczyzny XVI wieku. Т. 4. (1969); t. 10 (1976); t. 13 (1981); t. 19 (1990); t. 25 (1997). Wrocław. H. Merczyng (1913): Szymon Budny jako krytyk tekstów biblijnych. Kraków. J. E. Miller (1991): The Redaction of Daniel. In: Journal for the Study of the Old Testament 16. 52, 115–124. R. Pietkiewicz (2003): Pismo święte w języku polskim w Latach 1518–1638. Sytuacja wyznaniowa w Polsce a rozwój edytorstwa biblijnego. Wrocław. M. Taube (2004): The Vilnius 262 Psalter: A Jewish Translation? W. Moskovich et al. (eds.), Jews and Slavs 14, 36–45. M. Taube (2005): The Book of Job in Vilnius 262, W. Moskovich et al. (eds.), Judaeo-Bulgarica, Judaeo-Russica et Palaeoslavica (Jews and Slavs, 15). Jerusalem, Sofia, 293–295. M. Taube (2011): Questions about the make up and the making of the Old Testament books in the Vilnius Codex. Е. Л. Алексеева (отв. ред.), Библеистика.

Книга Даниила в старобелорусских и польских переводах

91

Славистика. Русистика: К 70-летию заведующего кафедрой библеистики профессора Анатолия Алексеевича Алексеева. Санкт-Петербург, 290–295. H. O. Thompson (1993): The Book of Daniel: An Annotated Bibliography. (Books of the Bible 1). New York. F. J. Thomson (1994): The Earliest Vernacular Slav Translation of Old Testament Books from Hebrew Together with a Few Comments on Allegedly Judaizer Translations. Slavica Gandensia 21, 145–155. F. J. Thomson (1998): The Slavonic Translation of the Old Testament. J. Krašovec (ed.), Interpretation of the Bible. Ljubljana, Sheffield, 874–881. J.-W. Wesselius (2005): The Literary Nature of the Book of Daniel and the Linguistic Character of Its Aramaic. Aramaic Studies 3.2, 241–283. P. Wexler (1987): Explorations in Judeo-Slavic Linguistics. Leiden. A. S. van der Woude (ed.) (1993): The Book of Daniel in the Light of New Findings. (Bibliotheca. Ephemeridum Theologicarum Lovaniensium 106). Leuven.

Принятые сокращения Bud. – Biblia, to iest księgi Starego i Nowego przymierza z nowu z ięzyka ebrejskiego, greckiego, łacińskiego prełożona z predmową S. Budnego, jako tłumacza. Nieśwież 1570; Zasław, 1570–72. Brest. – Biblia Święta, to iest księgi Starego y Nowego Zakonu własnie z żydowskiego, greckiego i łacińskiego na polski język z pilnością i wiernie wyłożone. Brześć Litewski 1563. Kutn. – Bible. Kutná Hora 1489. Melan. – Bibliа Czeska. Ed. 2. Praha, 1557. Meth. – И. Е. Евсеев, Книга пророка Даниила в древне-славянском переводе. Введение и тексты. Москва 1905. Niesw. – Biblia, to iest księgi Starego i Nowego przymierza z nowu z ięzyka ebrejskiego, greckiego, łacińskiego prełożona z predmową S. Budnego, jako tłumacza. Nieśwież 1570; Zasław 1570–1572. Ostrog. – Библия. Острог1581. Radz. – Biblia Święta, to iest księgi Starego y Nowego Zakonu własnie z żydowskiego, greckiego i łacińskiego na polski język z pilnością i wiernie wyłożone. Brześć Litewski 1563. Sim. – И. Е. Евсеев, Книга пророка Даниила в древне-славянском переводе. Введение и тексты. Москва 1905. Skor. – Факсiмiльнае ўзнаўленне Бiблii, выдадзенай Францыскам Скарынаю ў 1517–1519 гг. Т. 3. Мiнск 1991.

92

А. А. Кожинова & Е. С. Суркова

Vil. – И. Е. Евсеев, Книга пророка Даниила в переводе жидовствующих по рукописи XVI в., Чтения в Императорском Обществе истории и древностей российских 202 (1902), 127–164. Ven. – Biblij Cžeská W Benátkach tissťená. Venezia 1506. Wuj. – Biblia w przekładzie J. Wujka z 1599 r. Transkrypcja typu B. Warszawa 2000.

Book of Daniel in old Byelorussian and Polish translations of the second half of the 15th–16th centuries Abstract Book of Daniel is of special interest for translation studies – as it is known, the author, Daniel, began his discourse in Hebrew, switched then to Aramaic, and concluded in Hebrew again. The report proposes reviewing the peculiarities of this book presentation in four translations of the Bible: the Ruthenian Bible (Bibliiaruska) (1517–20) by Francis Skoryna, the Brest Bible (Biblia Brzeska) (1563), the Nesvizh Bible (Biblia Nieświeska) (1568–72) by Symon Budny and the Vilnius Old Testament Florilegium (F 19–262) (approx. 1517–1533)). All these translations were connected to Belarus, their translators belonging to four different confessions. [email protected]

А. Г. Кравецкий (Москва)

Колбаса древнерусских кормчих1 Вплоть до конца XX века, когда была обнаружена берестяная грамота № 842, древнейшими русскими фиксациями слова колбаса считались цитаты из Кормчей книги. Так, «Словарь русского языка XI–XVII» в качестве первой фиксации этого слова приводит фрагмент из Новгородской кормчей 1280 г.: Бжтственоѥ намъ писаниѥ заповѣдало оудалѧтися ѿ кръве и оудавленины и ѿ блѹда. Нѣции ѹбо ѹгожениıа ради чревьнаго кръвь коѥго любо животьнаго хытростью некакою стварѧють сънѣдьно ѥже глаголють колбасы и тако кръвь ıадѧть. Подобно ѹбо запрѣщаеть таковымъ. Аще ѹбо кто кръвь ѿ нынѣ животьнаго кымь ѹбо ωбразомь ıасти начтеть, аще ѥсть причетникъ, да извержеться, аще ли мирьскыи ч҃лвкъ ѿлѹчитьс (СлРЯ 1980: 231–232; Кормчая 1280: 218 об.).

В таком же виде этот текст читается и в Кормчей Балашова (XVI в.): «Нѣции ѹбо ѹгожениıа ради чревнаг кровь коего любо животнаг хитростiю нѣкакою стварѧют снѣдно, еже глгть колбасы и тако кровь iадѧт (Корм Балаш. 146.2).

Пассаж про колбасу вошел и в печатную Кормчую (Кормчая 1650: 532–533), где он читался вплоть до 1839 года, когда Кормчую книгу заменила «Книга правил» (Белякова 2004: 25–27). Из Кормчей этот фрагмент вошел в «Стоглав». Поскольку «Стоглав» в значительной части представляет собой адаптацию Кормчей к русским реалиям, приведем этот текст целиком: Так же правило 67 святаго вселенскаго Шестаго събора възбраняет всѣмъ православнымъ удавленины и крови ясти, сиречь колбасы. Правило 67 Божественое писание намъ заповѣдало есть удалятися от крови и удавленины и блуда. Нѣцыи убо угождениа ради чревнаго кровъ коего-любо животнаго хитростию нѣкакою сътворяють снѣдно, еже глаголють колбасы, и тако кровь ядят. Подобно запрещають таковым. Аще убо кто кровь отнынѣ животнаго ким-любо образом ясти

1 Работа выполнена при поддержке РГНФ. Проект 15-04-12050. Автор признателен группе «Словаря русского языка XVIII в.» и «Словаря русского языка XI–XVII вв.» за возможность пользоваться картотеками этих словарей. Очень полезными были для меня консультации с А. А. Архиповым, Е. А. Агеевой, Н. П. Антроповым, Т. И. Афанасьевой, С. Темчиным, а также ценнейшие замечания и дополнения, сделанные рецензентом редакции. Не все собеседники разделяли предложенную здесь гипотезу и вся ответственность лежит на авторе.

94

А. Г. Кравецкий начнет или удавленину, аще есть причетникъ – да извержется, аще ли мирский человѣкъ, да отлучится. И того ради благочестивому царю повелѣти по всѣм градом свою царьскую заповѣдь послати и по торгомъ многажды кликати, чтобы удавленых тетеревей и утичь и зайцовъ удавленых в торгъ не возили, и православныа бы христиане удавленины тетеревеи, и зайцовъ, и утичь удавленыхъ не покупали, и удавленины бы и всякого животнаго крови не ѣли, тѣмъ бы себя не осквернили и Бога тѣмъ не гнѣвали, и боялися бы священных правил запрещениа, да не осужени будуть отлучениемъ ото всякоа святыни. Так же священническый чинъ да постражет конечным извержениемъ по тѣм же священнымъ правилом (Емченко 2000: 399).

Мы видим, что 91-я глава «Стоглава» распадается на две части. Первая часть, в которой встречается интересующее нас слово, воспроизводит текст Кормчей, а вторая представляет собой описание мер, которые царь должен принять для того, чтобы 67-е Трулльское правило не нарушалось. Во второй части, которая представляет собой оригинальный русский текст, слово колбаса не упоминается. В греческом тексте соборного правила о колбасе ничего не говорится, а значит, это слово является вставкой. На первый взгляд, в этом добавлении нет ничего удивительного. Современный читатель естественным образом соотносит упомянутую в Кормчих колбасу с кровяной колбасой и предполагает, что дополнение соборного правила было связано с желанием специально упомянуть этот популярный продукт и предотвратить нарушение запрета. Вопрос о том, что такое колбаса, употребление которой запрещает Кормчая, никогда не ставился. Ни митрополит Макарий (Булгаков), ни Д. Ф. Стефанович, автор классической книги о «Стоглаве» (Стефанович 1909: 269), упоминая колбасу в тексте Стоглава, даже не ставят вопроса о том, что это за продукт, считая это, по всей видимости, само собой разумеющимся. При этом митр. Макарий ссылается на 67-е Трулльское правило в версии «Стоглава» как на пример неверного перевода канонических текстов (Макарий 1889: 62). Сводного исследования, посвященного истории древнерусской кухни, нет. В рукописи составленного Н. А. Смирновым и отредактированного А. И. Соболевским «Словаря древнерусского столового обихода» (Астахина 2013) слово колбаса трактуется как продукт, близкий к современному. Приведем соответствующую статью этого неопубликованного словаря (Смирнов: 67):2 2 При публикации фрагмента словаря библиографические ссылки были уточнены и подвергнуты нормализации.

Колбаса древнерусских кормчих

95

«КОЛБАС. (пол. kiełbasa, необходимая принадлежность польских обедов, как у народа, так и у шляхты (Gloger III: 112). Белор, малор. ковбаса; болг. колбаса; чешск. klobasa). Кишка, начиненная рубленым мясом и салом, пряными кореньями и другими приправами (САР 1792: 397). Пол – kielbasa, которая обыкновенно следовала после супа (Gołębiowski 1830: 35) – На блюдо – колбасов, а въ нихъ чюмичь крупъ гречневыхъ (Роспись царских кушаний (АИ 1841: 431). 3 связи колбасъ саленихъ сушеныхх (РИБ VIII: 1178). Колбасы (Домострой 1881: 148).3

Попробуем обратиться к источникам, которые Н. А. Смирнову и А. И. Соболевскому не были известны. Их сравнительно немного. Во-первых, следует упомянуть берестяную грамоту № 842 (2–4 четверть XII в.), содержащую древнейшую фиксацию слова колбаса: Ѿ дьѧка и ѿ Илькѣ. Се посълаховѣ лоукънъ 6 на 10, а масла 3 молоствѣ. А середѣ 2 свиньи, хрьбьта 2, а 3 заѧцѣ, и тетеревѣ, и кълъбасоу, а конѧ 2 и сторова (Янин, Зализняк, Гиппиус 2004: 57–58).

Мы видим, что из этого текста невозможно извлечь какую-либо информацию о том, как выглядела и из чего изготавливалась колбаса. Довольно интересное словоупотребление мы обнаруживаем в «Молении Даниила Заточника»: «Глаголет бо в мирских притчах: не добро слово продолжное, но добро продолженa колбаса» (Лексика 1981: 91). Правда, для решения интересующего нас вопроса этот пассаж тоже почти ничего не дает. Единственный вывод, который из него можно сделать, касается формы колбасы – это предмет длинный. К тому же неясно, принадлежит ли слово колбаса древнейшему варианту «Моления» (напомним, что этот памятник XII–XIII вв. дошел до нас в списках XVI–XVII вв.), или же первоначально здесь было слово камка (вариант, содержащийся в ряде списков). Куда более важную информацию дают сравнительно поздние рецепты приготовления колбас, старейший из которых содержится в рукописи XVII века «Артикул поварнич». В конце этого сборника находятся три рецепта колбасы, которые, на первый взгляд, вполне соответствуют нашим современным представлениям об этом продукте. Вот как готовили колбасу с сыром: Колбасы с кормазином или с сыром. Возми мяса свинова, изсѣки на мелко, изотри сыра о соли всыпь перцу мушкату, начини калбасу или бараньу кишку, очисти пари, пренису пода на стол. (Артикул поварнич 100).

3 А. И. Соболевский, редактировавший эту рукопись, вычеркнул все польские примеры и добавил тот пример из «Стоглава», который мы приводили выше.

96

А. Г. Кравецкий

Вот рецепт венской колбасы: Возми мяса свинова, иссѣчи на мелко всыпь перцу, мушкату, соли или чесноку, начини тонкую колбасу или кишку барану, очисти или испеки, или свари, в чем хочешь подай на стол (там же, 101).

Обращает на себя внимание, что в обоих случаях мы видим конструкцию «колбаса или кишка». Принципиальным для нас является вопрос о том, в каком значении – разделительном или пояснительном – употреблен в этих контекстах союз или. На наш взгляд, имеются достаточно серьезные основания для того, чтобы считать или пояснительным союзом и сделать вывод, что слово колбаса здесь является синонимом слова кишка. На такое сближение указывает и «Роспись царским кушаниям»4 (1610–1613): «На блюдо кишокъ с крупой, а в них чюмичь крупъ гречневыхъ. На блюдо желудокъ съ лукомъ» (АИ 1841: 431). А в более поздних источниках колбаса в значении ‘кишка’ фиксируется вполне надежно. Так, в русско-голландском разговорнике, присоединенном к переводу на русский язык пособия по морскому делу К. Алярда читаем: «Ворстъ. Колбасы iлi кiшкi» (Алярд 1709: 192), то есть мы имеем здесь прямое указание на синонимию слов колбаса и кишка. На это сближение указывает и широкое употребление слов с корнем колбас- в естественнонаучных текстах XVIII в. Интересно появление слов колбасообразный и колбасоподобный в медицинских текстах для обозначения Аллантоиса (allantois), полого выроста задней кишки, зародыша высших позвоночных. Этот термин восходит к греческому выражению со значением ‘колбасоподобный’ (ἀλλᾶς, ἀλλᾶντος + εἶδος): У зародовъ особливо породы неповоротливыхъ, сосцекормщихъ животныхъ, обрѣтается еще и урахъ или мочевый каналъ, который даже до самой колбасообразной или мочевой оболочки простирается (Чулков 1790: 921); Колбасообразная, колбасѣ или кишкѣ подобная оболочка зародышева. Allantiois, farciminalis tunica (АФС 1783: 46 (2-я пагинация); «Плева … аллантоúдная или колбасоподобная (аллантóисъ или фарциминáлисъ) называемая, въ нѣкоторыхъ скотахъ, а особливо въ коровахъ отъ урáха непроходнаго идущая (Гейстер 1757: 173).

Эти книжные данные хорошо соотносятся со славянским диалектным материалом. Ср., например, белорусское диалектное коўб ‘свиной желудок’ или просто ‘желудок животного’ (ЭСБМ V: 104). Не исключено, что с этим словом соотносится и фиксируемое в говорах Сибири слово кóвбык ‘кушанье из запеченного мясного фарша с пряностями’ (СРН XIV: 27). 4 Записка о царском дворе, церковном иноначалии, придворных чинах, приказах, войске, городах и пр.

Колбаса древнерусских кормчих

97

Таким образом, рассмотрение древнейших контекстов, в которых встречается слово колбаса, показывает, что, за исключением Кормчих, указаний на то, что в колбасе содержится кровь, нигде нет, и что колбасами могли называться не только мясные продукты, но и кишки, набитые крупой. И остается неясным, почему древнерусские книжники сочли необходимым включить упоминание этого продукта в текст Трулльского правила, содержащего запрет на употребление в пищу блюд с кровью. Этимология слова колбаса остается спорной. Этимологический словарь славянских языков (ЭССЯ XIII: 178–180) считает это слово исконнославянским. Ряд авторов считает наиболее вероятной тюркскую этимологию, возводя это слово к среднетурецкому külbasty ‘мясо, жаренное на решетке, жареные котлеты’ (Фасмер 1986: 286–287; ЕСУМ II: 480). Турецкую этимологию оспаривает Петар Скок, указывая на то, что она вызывает вопросы как в отношении семантики, так и в отношении фонетики (Skok II: 117). Наконец, имеется предложенная Э. Бернекером еврейская этимология, возводящая это слово к kǒlbāśār – ‘мясо, всякая плоть’ (Berneker 1908: 600–601). Гипотеза Э. Бернекера вызвала критику А. И. Соболевского. Основным аргументом этой критики было то, что колбаса фиксируется в памятниках, относящихся к эпохе, для которой нет оснований говорить о еврейском влиянии. Уже одна древность слова кълбаса на славянской почве препятствует возможности объяснить его как заимствование из еврейского. А русск. колобъ, колобокъ (= *кълбъ?), пирог, лепешка, с производными представляют родственников слова кълбаса. – Франц. calebasse должно восходить к славянскому слову (Соболевский 1913: 81).

Гипотеза Бернекера также не была принята. В «Этимологическом словаре славянских языков» она названа «совершенно фантастическим предположением» (ЭССЯ XIII: 179; ср. Skok II: 117). Словарь Вацлава Махека просто указывает на то, что этимология этого слова неясна (Махек 1957: 258). Этот этимологический экскурс мне понадобился для того, чтобы еще раз обратиться к самой маргинальной этимологической гипотезе – еврейской. В тексте еврейской Библии kǒlbāśār встречается более 46 раз5 (Hasel 1978) и на русский язык переводится как «вся плоть». Герхард Хасел, специально занимавшийся семантикой этого выражения в тексте Писания, указывал на то, что в большинстве контекстов это выражение указывает на все человечество (ср. Быт. 6. 12–13), однако имеется ряд контекстов, в которых

5 Бернекер говорил более чем о 10 вхождениях этого слова (Berneker 1908: 600).

98

А. Г. Кравецкий «Выражение "вся плоть" может относиться к "целому телу" человека (Лев. 13.13; Числ. 9.7) или животного (Лев. 4.11; ср. 17.11, 14). В этих контекстах акцент делается "на всю плоть", то есть собственно на тело в отличие от костей, кожи, внутренностей и т. д.» (Hasel 1978).

Упомянутый в этой цитате контекст Лев. 17.14 имеет для нас особое значение. Именно здесь содержится запрет на употребление крови, и именно на этом стихе основано 67-е правило Трулльского собора, в котором встречается слово колбаса. Приведем русский текст этого стиха по Синодальному переводу «Ибо душа всякого тела есть кровь его, она душа его; потому Я сказал сынам Израилевым: не ешьте крови ни из какого тела, потому что душа всякого тела есть кровь его; всякий, кто будет есть ее, истребится». Именно на этом стихе книги Левит основано 67-e правило Трулльского собора, в славянском тексте которого появляется слово колбаса. Допустить, что колбаса появилась в древнерусских Кормчих независимо от того библейского стиха, толкованием которого является Трулльское правило, невозможно. Но тогда встает вопрос: каким образом в текст древнерусской Кормчей мог попасть этот гебраизм. Объяснение этому, как кажется, находится сравнительно легко. Существуют рукописи славянского Пятикнижия, содержащие значительное количество исправлений по еврейскому тексту. Вопрос о том, кем и с какой целью делались эти исправления, пока не решен. Интересна недавняя гипотеза Б. А. Успенского, согласно которой славяноязычные евреи пользовались славянским Пятикнижием в качестве таргума, внося в славянский текст Библии глоссы по арамейскому таргуму. А впоследствии правленые тексты начинают переписываться в православной среде (Успенский 2012: 113). Именно переписыванием и бытованием в православной среде правленых текстов Пятикнижия может быть объяснен тот факт, что в дошедших до нас рукописях нет исправлений, связанных с иудео-христианской полемикой. В тех случаях, когда иудейская и христианская традиция по-разному понимают библейский текст, наши рукописи последовательно предлагают христианскую версию текста. На это в свое время обратил внимание прот. А. В. Горский: Никакие исправления в переводе Пятокнижия не показывают злонамеренного покушения провести какие-нибудь ложные мысли в общество русское. Места пророческие, относящиеся до Миссии, оставлены в прежнем переводе; только изменен несколько перевод Быт. 49.10, но и то, как мы видели, в пользу истинного разумения сего пророчества Иаковлева (Горский 1860: 168).

Исправления и вставки, сделанные по еврейскому тексту, носят характер именно комментария, указания на то, что здесь находится в еврейском тексте

Колбаса древнерусских кормчих

99

Пятикнижия. В одних случаях мы имеем дело с прямыми исправлениями в тексте, в других – с глоссами на полях. При этом и в тексте, и на полях оказывается значительное число еврейских слов, записанных славянскими буквами. Исх. 3.14: азъ есмь сыи: егее ешеръ егее;6 Лев. 8.8: слово проповедании истину: урим тумим и т. д. (Алексеев 1999: 183). В разных списках, а сейчас известно 16 рукописей Пятикнижия, исправленных по еврейскому тексту (Пичхадзе 1996: 21), исправляются или глоссируются разные фрагменты. То есть стандартного варианта Пятикнижия, исправленного по еврейскому тексту, нет. В каждой рукописи имеется свой набор исправлений. Поскольку книга Левит в состав Пятикнижия входит, можно предположить, что в стихе 14 главы 17 может появиться глосса, каким-то образом соотносимая с kǒlbāśār. Уточнение «еже глаголють колбасы» и формально очень похоже на глоссу, указывающую на то, что в еврейском тексте в данном случае стоит слово kǒlbāśār. Правда, пока это остается лишь предположением. Наши попытки найти в рукописях, содержащих следы правки по еврейскому тексту (из 16 известных рукописей мы просмотрели 14), каких-либо вариантов соотносимых с kǒlbāśār, успехом не увенчались. Источником добавки в Трулльское правило могли быть и какие-то другие тексты. В уже цитированной выше Новгородской кормчей 1280 года имеется статья «Рѣчь жидовскаго языка» (Кормчая 1280: 613–615), небольшой словарь, содержащий толкования лексики (в основном имен собственных), заимствованной не только из еврейского, но и из греческого и других языков. Подобные словари встречаются и в других рукописных Кормчих (Ковтун 1963: 10–154; 398–420). Более интересным для нас мог бы быть обнаруженный С. Темчиным своеобразный кириллический учебник древнееврейского языка (XVI век), куда входит небольшой словарь и кириллическая транслитерация одного псалма, что показывает, что кириллическая транслитерация еврейских слов встречается не только в правленых рукописях Пятикнижия (Темчин 2011, 2012). Однако ни в одном из этих словарей интересующее нас слово не зафиксировано. На наш взгляд, появление слова колбаса в тексте Кормчих все-таки следует связывать с правлеными текстами Пятикнижия. Дело в том, что кроме вариантов, заимствованных из еврейского текста, многие из этих списков содержат рубрикацию, превращающую библейский сборник в канонический справочник. То есть возникает определенная функциональная близость между правлеными библейскими рукописями и Кормчими книгами. 6 Это выражение подробно разбирается в статье (Успенский 2012).

100

А. Г. Кравецкий

Для того, чтобы читатель получил представление о том, как выглядят эти глоссы, приведем некоторые маргиналии к первым 18-ти главам книги Левит по рукописи РНБ, собрание Кирилло-Белозерского монастыря, ф. 351, № 2/7, XV–XVI вв. Библейский текст, приводимый для того, чтобы читатель мог легко соотнести глоссы с текстом Писания, дается по стандартному русскому «синодальному» переводу. Лев

Библейский фрагмент в русском переводе

Глосса

2.1–3

Если какая душа хочет принести Господу жертву приношения хлебного, пусть принесет пшеничной муки, и вольет на нее елея, и положит на нее ливана,  2 и принесет ее к сыновьям Аароновым, священникам, и возьмет полную горсть муки с елеем и со всем ливаном, и сожжет это священник в память на жертвеннике; это жертва, благоухание, приятное Господу а остатки от приношения хлебного Аарону и сыновьям его: это великая святыня из жертв Господних.

ω безд҃шьном приношенiи (л. 134 об.)

2.4

Если же приносишь жертву приношения хлебного из печеного в печи, то приноси пшеничные хлебы пресные, смешанные с елеем, и лепешки пресные, помазанные елеем.

ω смѣшном приношенiи (л. 135)

2.5

Если жертва твоя приношение хлебное со сковороды, то это ω должна быть пшеничная мука, смешанная с елеем, пресная; сковрадном разломи ее на куски и влей на нее елея: это приношение хлебное. приношенiи (л. 135)

2.7–11

ω огнищном Если жертва твоя приношение хлебное из горшка, то должно сделать то из пшеничной муки с елеем,и принеси приношение, приношенiи которое из этого составлено, Господу; представь то священнику, (л. 135) а он принесет его к жертвеннику; и возьмет священник из этой жертвы часть в память и сожжет на жертвеннике: это жертва, благоухание, приятное Господу; а остатки приношения хлебного Аарону и сыновьям его: это великая святыня из жертв Господних. Никакого приношения хлебного, которое приносите Господу, не делайте квасного, ибо ни квасного, ни меду не должны вы сожигать в жертву Господу;

4.1–2

 И сказал Господь Моисею, говоря: скажи сынам Израилевым: если какая душа согрешит по ошибке против каких-либо заповедей Господних и сделает что-нибудь, чего не должно делать; 

не хотя съгрѣшить (л. 136)

4.3

Если священник помазанный согрешит и сделает виновным народ, – пусть представит из крупного рогатого скота…

аще помазанныи жрець не хотя съгрѣшит (л. 136)

101

Колбаса древнерусских кормчих Лев

Библейский фрагмент в русском переводе

Глосса

4.13–15

Если же все общество Израилево согрешит по ошибке и скрыто будет дело от глаз собрания, и сделает что-нибудь против заповедей Господних, чего не надлежало делать, и будет виновно, то, когда узнан будет грех, которым они согрешили, пусть от всего общества представят они из крупного скота тельца в жертву за грех и приведут его пред скинию собрания; и возложат старейшины общества руки свои на голову тельца пред Господом и заколют тельца пред Господом. 

ω согрѣшенiи всего сонма (л. 137)

4.22–24

А если согрешит начальник, и сделает по ошибке что-нибудь против заповедей Господа, Бога своего, чего не надлежало делать, и будет виновен, то, когда узнан будет им грех, которым он согрешил, пусть приведет он в жертву козла без порока, и возложит руку свою на голову козла, и заколет его на месте, где заколаются всесожжения пред Господом: это жертва за грех.

ω согрѣшенiи кн҃жи (л. 137)

4.27–31

Если же кто из народа земли согрешит по ошибке и сделает что-нибудь против заповедей Господних, чего не надлежало делать, и виновен будет, то, когда узнан будет им грех, которым он согрешил, пусть приведет он в жертву козу без порока за грех свой, которым он согрешил, и возложит руку свою на голову жертвы за грех, и заколют козу в жертву за грех на месте, где заколают жертву всесожжения; и возьмет священник крови ее перстом своим, и возложит на роги жертвенника всесожжения, а остальную кровь ее выльет к подножию жертвенника; и весь тук ее отделит, подобно как отделяется тук из жертвы мирной, и сожжет его священник на жертвеннике в приятное благоухание Господу; и так очистит его священник, и прощено будет ему. 

ω съгрѣшенiи единои д҃ши (л. 137 об.)

4.32–33

А если из стада овец захочет он принести жертву за грех, пусть принесет женского пола, без порока, и возложит руку свою на голову жертвы за грех, и заколет ее в жертву за грех на том месте, где заколают жертву всесожжения.

ω томже (л. 138)

5.2

Или если прикоснется к чему-нибудь нечистому, или к трупу зверя нечистого, или к трупу скота нечистого, или к трупу гада нечистого, но не знал того, то он нечист и виновен. 

ω присяженiи всякои нечстоты (л. 138)

5.7

Если же он не в состоянии принести овцы, то в повинность за грех свой пусть принесет Господу двух горлиц или двух молодых голубей, одного в жертву за грех, а другого во всесожжение; 

убогых приношенiе (л. 138 об.)

5.11

Если же он не в состоянии принести двух горлиц или двух молодых голубей, пусть принесет за то, что согрешил, десятую часть ефы пшеничной муки в жертву за грех.

ω томже (л. 139)

102

А. Г. Кравецкий

Лев

Библейский фрагмент в русском переводе

Глосса

5.14–15

14 И сказал Господь Моисею, говоря:  15 если кто сделает преступление и по ошибке согрешит против посвященного Господу, пусть за вину свою принесет Господу из стада овец овна без порока, по твоей оценке, серебряными сиклями по сиклю священному, в жертву повинности; 

ω забытном съгрѣшенiи ω с҃тыхъ (л. 139)

6.1–4

И сказал Господь Моисею, говоря:  2 если кто согрешит и сделает преступление пред Господом и запрется пред ближним своим в том, что ему поручено, или у него положено, или им похищено, или обманет ближнего своего,  3 или найдет потерянное и запрется в том, и поклянется ложно в чем-нибудь, что люди делают и тем грешат, –  4 то, согрешив и сделавшись виновным, он должен возвратить похищенное, что похитил, или отнятое, что отнял, или порученное, что ему поручено, или потерянное, что он нашел; 

ω вданiи ω съхраненiи находномъ (л. 139 об.)

6.9

Вот закон всесожжения: всесожжение пусть остается на месте сожигания на жертвеннике всю ночь до утра, и огонь жертвенника пусть горит на нем. 

ω всесъжьженiи (л. 140)

6.19–20

И сказал Господь Моисею, говоря: вот приношение от Аарона и сынов его, которое принесут они Господу в день помазания его: десятая часть ефы пшеничной муки в жертву постоянную, половина сего для утра и половина для вечера;

жречская приношенiа (л. 140 об)

6.25–28

на том месте, где заколается всесожжение; это великая святыня; священник, совершающий жертву за грех, должен есть ее; она должна быть съедаема на святом месте, на дворе скинии собрания; все, что прикоснется к мясу ее, освятится; и если кровью ее обрызгана будет одежда, то обрызганное омой на святом месте; глиняный сосуд, в котором она варилась, должно разбить; если же она варилась в медном сосуде, то должно его вычистить и вымыть водою;

ω сосудѣх вних же требы варѧть (л. 140 об.)

7.12

Вот закон о жертве мирной, которую приносят Господу: если кто в благодарность приносит ее, то при жертве благодарности он должен принести пресные хлебы, смешанные с елеем, и пресные лепешки, помазанные елеем, и пшеничную муку, напитанную елеем, хлебы, смешанные с елеем.

ω завѣтном приношенiи (л. 141 об.)

7.26–27

и никакой крови не ешьте во всех жилищах ваших ни из птиц, ни из скота; а кто будет есть какую-нибудь кровь, истребится душа та из народа своего. 

еж всего лоя и крови не ıасти (л. 142)

103

Колбаса древнерусских кормчих Лев

Библейский фрагмент в русском переводе

Глосса

7.28

И сказал Господь Моисею, говоря: скажи сынам Израилевым: кто представляет мирную жертву свою Господу, тот из мирной жертвы часть должен принести в приношение Господу; своими руками должен он принести в жертву Господу: тук с грудью должен он принести, потрясая грудь пред лицем Господним; 

ω требѣ с҃пса (л. 142)

8.1–3

И сказал Господь Моисею, говоря: возьми Аарона и сынов его с ним, и одежды и елей помазания, и тельца для жертвы за грех и двух овнов, и корзину опресноков, и собери все общество ко входу скинии собрания. 

Помазанiе с҃новъ ааронѣхъ на жьрѣчьство (л. 142 об.)

10.1–2

Надав и Авиуд, сыны Аароновы, взяли каждый свою кадильницу, и положили в них огня, и вложили в него курений, и принесли пред Господа огонь чуждый, которого Он не велел им; и вышел огонь от Господа и сжег их, и умерли они пред лицем Господним. 

ω ѹм҃ртвiи снωв аароновъ (л. 145)

10.8–9

И сказал Господь Аарону, говоря: вина и крепких напитков не пей ты и сыны твои с тобою, когда входите в скинию собрания, чтобы не умереть. Это вечное постановление в роды ваши.

ω еж не питии іерею вина (л. 145 об)

11.1–2

И сказал Господь Моисею и Аарону, говоря им:  ω сѣѧтвах скажите сынам Израилевым: вот животные, которые можно вам □ скотех (л. 146 об) есть из всего скота на земле…

13.1–3

 И сказал Господь Моисею и Аарону, говоря: когда у кого появится на коже тела его опухоль, или лишаи, или пятно, и на коже тела его сделается как бы язва проказы, то должно привести его к Аарону священнику, или к одному из сынов его, священников; священник осмотрит язву на коже тела, и если волосы на язве изменились в белые, и язва оказывается углубленною в кожу тела его, то это язва проказы; священник, осмотрев его, объявит его нечистым. 

ω прокаженіи (л. 149)

13.47–49 Если язва проказы будет на одежде, на одежде шерстяной, или на одежде льняной … должно показать ее священнику…

ω ризном прокаженіи (л. 151)

14.1–2

приношеніе ω прокаженіи (л. 152)

 И сказал Господь Моисею, говоря: вот закон о прокаженном, когда надобно его очистить.

14.34–35 когда войдете в землю Ханаанскую, которую Я даю вам во владение, и Я наведу язву проказы на домы в земле владения вашего, тогда тот, чей дом, должен пойти и сказать священнику: у меня на доме показалась как бы язва.

ω храмнѣм прокаженіи в немьж живуть (л. 153 об.)

104

А. Г. Кравецкий

Лев

Библейский фрагмент в русском переводе

Глосса

15.1

И сказал Господь Моисею и Аарону, говоря: объявите сынам Израилевым и скажите им: если у кого будет истечение из тела его, то от истечения своего он нечист.

заповѣдно за излѣѧни сѣмени (л. 154 об.)

16.1–24

И войдет Аарон в скинию собрания … и выйдет, и совершит всесожжение за себя и всесожжение за народ и очистит себя, [дом свой] и народ [и священников] (16.23-24).

ωцѣщенiе iереиско ω своем дому и ω людѣх, единою лѣтом (л. 156 об.)

17.1–11

И сказал Господь Моисею, говоря: … если кто из дома Израилева заколет тельца или овцу или козу в стане, или если кто заколет вне стана и не приведет ко входу скинии собрания, чтобы представить в жертву Господу пред жилищем Господним, то человеку тому вменена будет кровь: он пролил кровь, и истребится человек тот из народа своего; … Если кто из дома Израилева и из пришельцев, которые живут между вами, будет есть какую-нибудь кровь, то обращу лице Мое на душу того, кто будет есть кровь, и истреблю ее из народа ее, потому что душа тела в крови, и Я назначил ее вам для жертвенника, чтобы очищать души ваши, ибо кровь сия душу очищает.

еж приносит треб самѣм ω себѣ и не ıасти крови (л. 158 об.)

18.1–3

 И сказал Господь Моисею, говоря: объяви сынам Израилевым и скажи им: Я Господь, Бог ваш. По делам земли Египетской, в которой вы жили, не поступайте, и по делам земли Ханаанской, в которую Я веду вас, не поступайте, и по установлениям их не ходите.

заповѣди □ обычаех земъстихъ (л. 159)

18.6

Никто ни к какой родственнице по плоти не должен приближаться с тем, чтобы открыть наготу. Я Господь. 

ω окровеніи стыденіа ω҃ца и мт҃ре и прочих ближнихъ (л. 159 об.)

Такие глоссы превращают библейский текст в своеобразный канонический справочник. Эти маргиналии адресованы тем, кто хочет найти в Писании прецедент в связи с каким-нибудь каноническим, юридическим или обрядовым казусом. И возможность заимствования Кормчими материала из подобного справочника кажется более чем вероятной. Косвенным свидетельством того, что за колбасой русских Кормчих стоит еврейское слово, а не реальный продукт русской кухни, является то, что нам не известны случаи запрета употребления колбасы по каноническим

Колбаса древнерусских кормчих

105

соображениям, хотя Кормчая книга – основной славянский канонический справочник – подобный запрет содержит. И это при том, что проблема употребления в пищу крови в древнерусской литературе активно обсуждалась. Актуальность этой темы была связана с особенностями охотничьего промысла. Основной охотничьей снастью, при помощи которой ловили мелких животных и птиц, был силок. Попавшие в силки животные часто задыхались в петле, а значит, выпустить кровь было невозможно. Этот вопрос подробно обсуждался уже в «Вопрошании Кирика» (XII в.). Здесь, в частности, содержится запрет есть удавленину (архиепископ Нифонт, отвечая Кирику, запрещает пускать кровь уже мертвым зверям) и пить молоко, которое дает только что отелившаяся корова, так как в таком молоке может содержаться кровь (Голубинский 1.2: 474). При этом колбаса (ни как слово, ни как продукт, названный описательно) нигде не упоминается. Приведем соответствующий фрагмент «Вопрошания»: А еже рѣхъ кровь рыбью ıамы. нѣтоу бѣды рече развѣ животныѧ крове и ҄птица: Рѣхъ емоу творѧть инии слышавше ѿ инѣхъ епспъ. ıако застанеши в си҄лцѣ оуже ѹдавившеся. тѹ зарѣжи не выинимая. а силцѣ того дѣля есть поставилъ: Лжють рече. не молвилъ есть того. никоторыи же епспъ: И причтю рече таковоу: Тако г҃лтъ г҃ь. азъ рѣхъ вам ıасти мѧса еже есть ѿ зелiи. а кровь всѧкого животна проливаи на землю. аще ли ıaси ю противникъ еси б҃гѹ. тогдѣ кровь внидеть ве҄лми бранѧшеть: А тетеривѹ принесли бяхѹ емѹ на пиръ. И повелѣ емѹ переметати черес тынъ. и причащатися не достоить рече ıадше: Иıаковъ братъ г҃нь ничего не възбраняи рече. развѣ блѹда. идоложрьтвена. давленины. крове. звѣроıадины. м҃ртвечины: А смердъ дѣля помолвихъ иже по селомъ живѹть. а покаються ѹу нас. аже то дрѹзiи ıадѧтъ вѣверичинѹ. а ино злѣ рече. въ злѣ ıасти давлена. аще быша и вѣверичинѹ ѣли. или ино недавлено. нѣтѹ бѣды. ве҄лми легчае. а молозива рече. лихо и негодно бы ıасти его. ıако съ кровию есть. да быша .҃г. дніи. теляти дали. а потомъ чтсое сами ıали: И повѣда емѹ попинъ его ıадѧть рече въ градѣ7 (Мильков и Симонов 2011: 390–391).

7 Приведем перевод этого фрагмента: «А что если, – спросил, – кровь рыбью едим? – «Не беда, – ответил, – кроме крови животных и птиц [дозволено]». Обратился к нему: «Слышал от других епископов, что так поступают некоторые: так обнаружат в силках уже удавившуюся [дичь], тут же зарежут, не вынимая. [Говорят]: «Силки для того ставят» – «Лгут! – вспылил [владыка]. – Не говорил такого никакой епископ». И довод привел вот какой: «Так говорит Господь: «Я повелел вам есть мясо, которое от земли, а кровь всякого животного пролить на землю». Если ешь ее (кровь) – ты противник Богу. Ешь бескровное». [Остальное владыка] настрого запрещал. Однажды принесли ему тетеревятину на пир, он же повелел швырнуть ее через тын. «И причащаться нельзя, - пояснил он, - съев [такое]. Как сказал Иаков, брат Господень: «Ничего не возбраняй, кроме блуда,

106

А. Г. Кравецкий

Бросается в глаза пересечение процитированного выше текста с 91-й главой «Стоглава» и даже не со всей главой, а со второй ее частью, в которой приведено не само Трулльское правило, а обсуждаются особенности следования этому правилу в связи с реалиями русской жизни. В обоих случаях упоминаются силки, при помощи которых ловили тетеревов, белок и других мелких зверей и птиц («Стоглав» называет тетеревов, уток и зайцев). Но ни о каком специальном продукте с кровью, который было бы можно отождествить с упоминаемой в Кормчих и «Стоглаве» колбасой, здесь не говорится. Здесь было бы уместно еще раз возвратиться к грамоте № 842, содержащей древнейшую фиксацию слова колбаса. В этой грамоте подряд упоминается заяц, тетерев и колбаса, то есть те самые продукты, употребление которых может быть сомнительно с точки зрения наличия там крови. Проинтерпретировать эти совпадения я не могу, но указать на них кажется необходимым. Зная огромную популярность «Стоглава» и Кормчей у старообрядцев, можно было бы ожидать, что староверы будут считать употребление колбасы грехом и попытаются ограничить или же запретить ее употребление. Однако подобных ограничений и запретов, по всей видимости, не было. 92-я статья «Стоглава» и соответствующий фрагмент Кормчей, содержащие прямой запрет на употребление колбасы, упорно игнорируются.8 Следует отметить, что в славянских канонических памятниках имеются версии перевода этого трулльского правила, содержащие аналогичные дополнения, но использующие при этом другую лексему. Процитируем фрагмент относящейся к XIV веку сербской редакции «Синтагмы» Матфея Властаря: «ıако не подобаѥть ѹдавлѥниа животноа ıасти», в которой имеется следующий пассаж: Шестьдесете и третїемѹ светыхь апостоль правилѹ, кь семѹ же ξ-ть и се҄дмомѹ .ѕ.-го сьбора безьчловѣчно быти мнить се и ıавьс҄твнѣ бесловесно, ѥже не прьвѣѥ истезати заколѥнїемь бесловесныхь животныихь крьвь иже месь ихь прикасати

идоложертвенного, давленины, крови, звероядины, мертвечины». О том, что касается смердов (крестьян), которые живут по селам, а исповедаются у нас, поговорил: «Некоторые из тех, что едят бельчатину и другое, говорят: «[Считается], что это грех. [Но] противозаконно есть давленину. Если, случалось, что бельчатину ели или другое недавленое, то нет беды». Много легче [им так прожить]». «А молозиво, – сказал, – плохо и негоже потреблять, так как оно с кровью. Надо, чтобы три дня [сначала его] теленку давали, а потом чистое сами пили». Поведал ему попин его: «Пьют, - сказал, - в этом городе [молозиво] многие. [Владыка] же промолчал» (Мильков и Симонов 2011: 423). 8 Пользуюсь случаем поблагодарить Е. А. Агееву за консультации.

Колбаса древнерусских кормчих

107

се хотештимь; отречено же ѥсть и звѣроıадїнѹ ıасти или ѹслекшеѥ, еште же дебелимь чрѣвомь, крьвь котораго любо животнаго хитростию которою ѹстраıати снѣднѹ, ѥже ѥсть крьвавица, аште бо и по потопѣ Богь чловѣкомь повелѣ отъ зелїи не разно, бесловеснаа животнаа творити пиштѹ; нь месь вь крьви дѹшнѣи отрече ıасти; крьвь бо дѹше вь бесловесныхъ имать силу. Сего ради апостолы в Дѣаныихъ сь идоложрьтьвными и блѹдомь, и оть ѹдавлѥныни сьблюдати се ѹзаконише вѣрнымь (Матфей Властарь 1907: 456).

Бросается в глаза сходство пассажа Новгородской кормчей «кръвь коѥго любо животьнаго хытростью некакою стварѧють сънѣдьно ѥже глаголють колбасы» с соответствующим фрагментом «Синтагмы» Матфея Властаря «крьвь котораго любо животнаго хитростию которою ѹстраıати снѣднѹ, ѥже ѥсть крьвавица». В современном сербском языке слово крвавица имеет значение ‘кровяная колбаса’ (Толстой 1970: 223). Близость контекстов ставит вопрос о том, как древнерусская колбаса соотносится с сербской крьвавицей? Как уже говорилось выше, в известных на сегодняшний день древнерусских источниках слово колбаса встречается очень редко и для обоснования каких-либо выводов материала явно недостаточно. Но гипотезе о том, что колбаса древнерусских кормчих является книжным словом, а не ответом на бытовые реалии Средневековой Руси, это не противоречит. В текстах XVIII в. слово колбаса встречается уже очень часто, причем для значительного числа контекстов можно уверенно сказать, что речь идет именно о кишке, набитой мясом, пряностями и т. д. Так, русско-голландский словарь, составленный В. Брюсом9 на основе словаря Вилиама Севела (1717), в соответствии с sausys дает ‘калбаса, кiшка мясом начiненная’ (Брюс 1717: 77), а Boyling переводит как ‘Кишка мясная, колбаса’ (Брюс 1717: 84). Словарь Антиоха Кантемира соотносит слово колбаса с французским ‘saucise’ (Кантемир 2004: 527). Русско-французский лексикон 1786 г. французское cervelas переводит как ‘калбасъ, начиненный рубленнымъ мясомъ со многими пряными кореньями’ (ПФРЛ I: 170). В немецко-русском словаре Аделунга (1798 г.) немецкое die Magenwurst переводится как ‘колбасъ изъ желудка свинова сдѣланной’ (Аделунг II: 5), die Netzwurst – ‘фрикандель, родъ колбасовъ’ (Аделунг II: 138), die Mettwurst, ‘сосиска, некопченая колбаса изъ рубленной свинины’ (Аделунг II: 54). Словарь Академии Российской фиксирует не только само слово колбаса, но и производные от него:10

9 Материалы словаря В.Брюса цитируются по картотеке Словаря русского языка XVIII в. 10 Ср. СлРЯ XVIII. 1998: 87.

108

А. Г. Кравецкий

Калбасá, сá. с. ж. Кишка начиненая разными мясами съ прянымъ кореньемъ и выкопченная. Калбаса копченая. Большая, свиная калбаса. Маленькая калбаса». «Калбасный, ная, ное. прил. Касающiйся до приуготовленiя калбасъ. Калбасное мастерство, искуство. Калбасникъ, ка. с. м. Тотъ, кто приуготовляетъ или продаетъ калбасы. Калбасниковъ, ва, во. прил. Принадлежащiй калбаснику (САР 1792: 397–398).

Мы не будем приводить здесь многочисленные хозяйственные записи, связанные с колбасой, а ограничимся лишь указанием на то, что, судя по картотеке словаря XVIII в., таких текстов очень много. Активно используется это слово и производные от него в медицинских текстах (примеры мы приводили выше). Довольно часто встречаются образования, обыгрывающие форму колбасы. Например, в указе Екатерины II, посвященном созданию в России табачной промышленности (1763) содержится требование «въ Россiи завести фабрики табачныя, и дѣлать изъ Россiйскаго табаку разные тертые въ банкахъ и въ палкахъ табаки, такожде картузные курительные крошеные и въ калбасахъ рульные и прочiе для всякаго употребленiя» (ПСЗРИ XVI: 193). Этот же прием используется и в сатирических текстах. В переводе Антиоха Кантемира «Некое итальянское письмо, содержащее утешное критическое описание Парижа и французов» (1726) колбасе уподобляется галстук: «Сперва нашивали галстуки такъ короткiе, что насилу можно оныхъ видеть, а теперь прицѣпляютъ къ шеѣ, откуда висятъ какъ нѣкiе калбасы болонскiе» (Кантемир II: 382). В ироничном контексте встречается это слово и у Г. Р. Державина (1789): В тѣ дни, какъ всюду скороходомъ Предъ Русским ты бѣжишь народомъ И лавры рвешь ему зимой, Стамбулу бороду ерошишь, На Таврѣ ѣдешь чехардой; Задать Стокгольму перцу хочешь, Берлину фабришь ты усы; А Темзу въ фижмы наряжаешь, Хохолъ Варшавѣ раздуваешь, Коптишь Голландцам колбасы (Державин 1808: 159).

Фиксируется это слово и в народной (лубочной) письменности. В относящемся ко второй половине XVIII в. лубке «Роспись приданому» среди прочих бесполезных и абсурдных предметов упоминаются «стенныя глиняныя часы. да для закуски четыре алебастровыя калбасы» (Ровинский 1881: 370). Таким образом, история слова колбаса в текстах нового времени – это уже совсем другой сюжет. Это история не про книжное слово, встречающееся

Колбаса древнерусских кормчих

109

в отвлеченных богословских спорах об употреблении крови в пищу, а про всем известное блюдо, ассоциирующееся к тому же с мужским половым органом. Как в известной частушке: «Я купила колбасу // И в карман поло- жила. // Очень эта колбаса // Сердце мне встревожила».

Задачей данной статьи не является установление этимологии слова колбаса. Это лишь попытка понять, откуда в русских Кормчих появилось это слово и как оно соотносится с древнерусскими реалиями. Предлагаемая гипотеза сводится к тому, что слово колбаса попадает в Кормчии книги из правленых по еврейскому тексту рукописей Пятикнижия. При этом основным аргументом является то, что 67-е правило Трулльского собора, в славянском тексте которого встречается слово колбаса, фактически является раскрытием и комментарием к Лев. 17.14, в еврейском оригинале которого содержится слово kǒlbāśār. Вероятность того, что это случайное совпадение, представляется ничтожной. Следует отдавать себе отчет в том, что из того, что колбаса Кормчих книг возникла под влиянием еврейского текста Библии, не следует вывод, что славянская колбаса является гебраизмом. Соотношение книжного словоупотребления с бытованием этого слова в славянских языках нуждается в дополнительном изучении и осмыслении. Предрешать результаты подобной работы я не возьмусь. Не исключено, что колбаса Кормчих книг и колбаса книг поваренных имеет разные этимоны.

Литература Аделунг I–II (1798): Полный немецко-российский лексикон, из большого граматикально-критического словаря г. Аделунга составленный. Часть I–II. Санкт-Петербург. АИ (1841): Акты исторические, собранные и изданные Археографическою комиссиею. Т. II. Санкт-Петербург. А. А. Алексеев (1999): Текстология славянской Библии. Санкт-Петербург. Алярд (1709): Новое галанское карабелное строение: Глашающее совершенно чинение карабля, со всеми его внешними частми … В месте, снесено чрез Карлуса Алярда, во Амстердаме. На галанском языке. Преведено же на россиискии язык, повелением его царскаго пресветлаго величествa и напечатано. Москва. Артикул поварнич, рукописный сборник XVII в. (Рукопись РНБ Q. X. 4) Л. Ю. Астахина (2013): «Словарь столового обихода Московской Руси XVI– XVII вв.» Н. А. Смирнова и редактирование его А. И. Соболевским. Русская

110

А. Г. Кравецкий

историческая лексикология и лексикография XVIII–XIX вв. (к 100-летию со дня рождения Ю. С. Сорокина). Тезисы международной научной конференции. Санкт-Петербург, 4–5. АФС (1783): Анатомо-физиологический словарь в коем все наименования частей человеческого тело, до анатомии и физиологии принадлежащие, на российском, латинском и французском языках кратко предлагаются. Санкт-Петербург. Е. В. Белякова (2004): Церковный суд и проблемы церковной жизни. Москва. Я. В. Брюс (1717): Книга лексикон, или Собрание речей по алфавиту с российского на голландский язык. Санкт-Петербург. Матфей Властарь (1907): Стоjан Новаковиħ (изд.), Матиjе Властара Синтагмат. Азбучни зборник византиjских црквених и државних закона и правила. Словенски превод времена Душанова. Зборник за историjу, jезик и књижевност српског народа. Прво одељење. Споменици на српском jезику. Књига IV. Београд. Лаврентий Гейстер (1757): Лаврения Гейстера … Сокращенная анатомия, все дело анатомическое кратко в себе заключающая. Переведена с латинского языка на российский Санкт-Петербургской адмиралейской гошпитали главным лекарем Мартином Шеиным. Санкт-Петербург. Е. Е. Голубинский (1901–1904):. История Русской Церкви. Тт. I–II. Москва. А. В. Горский, прот. (1860): О славянском переводе Пятикнижия Моисеева, исправленном в XV веке по еврейскму тексту. Прибавления к Творениям св. отцов. Часть 19. Кн. 1, 134–168 (1-я пагинация). Г. Р. Державин (1808): Сочинения. Санкт-Петербург. Домострой (1881): И. Забелин (изд., предисловие), Домострой по списку Императорского общества истории и древностей Российских. Москва. Е. Б. Емченко (2000): Стоглав. Исследование и текст. Москва. ЕСУМ II (1985): Етимологïний словник украïнскоï мови. У семи томах. Т. II. Киïв. Кантемир (1867–1868): Сочинения, письма и избранные переводы князя Антиоха Кантемира. Т. I–II. Санкт-Петербург. Кантемир (2004): Русско-французский словарь Антиоха Кантемира. Т. 1. А–О. Вступительная статья и публикация Е. Бабаевой. Москва. Л. С. Ковтун (1963): Русская лексикография эпохи средневековья. Москва, Ленинград. Кормчая (1280): Кормчая русской редакции. Рукопись ГИМ, Син № 132. Корм Балаш.: Кормчая Балашова с прибавлениями. Рукопись БАН. 21.5.4. XVI в.

Колбаса древнерусских кормчих

111

Кормчая (1650): Кормчая. Напечатана с оригинала патриарха Иосифа. Москва. Лексика (1981): Лексика и фразеология «Моления» Даниила Заточника. Ленинград. Макарий (Булгаков), митр. (1889): История русского раскола, известного под именем старообрядчества. Санкт-Петербург 1889. А. А. Пичхадзе (1996): К истории четьего славянского Восьмикнижия. Труды Отдела древнерусской литературы. Т. 49. Санкт-Петербург, 10–21. ПСЗРИ (1830): Полное собрание законов Российской Империи [Собрание 1-е]. Т. 1. Санкт-Петербург. ПФРЛ I–II (1786): Полный французской и российский лексикон, с последнего издания лексикона Французской академии на российский язык переведенный собранием ученых людей. Т. 1–2. Санкт-Петербург. РИБ (1882): Русская историческая библиотека, издаваемая Археографической комиссией. Т. 7. Москва. Д. А. Ровинский (1881): Русские народные картинки. Т. I. Санкт-Петербург. САР (1792): Словарь Академии Российской. Т. III. Санкт-Петербург. СлРЯ XI–XVII (1980): Словарь русского языка XI–XVII вв. Вып. 7. Москва. СлРЯ XVIII (1998): Словарь русского языка XVIII в. Т. 10. Москва. Н. А Смирнов: Словарь столового обихода Московской Руси XVI–XVII вв. Рукопись ПФА РАН. Ф. 176 (А. И. Соболевский). Оп. 1 № 1 А. И. Соболевский (1913): Из истории русского словарного материала. По поводу новых выпусков этимологических словарей Э. Бернекера и А. Г. Преображенского. Русский филологический вестник, № 3 (Т. 70. Вып. 1). Варшава, 77–99. СРНГ I–XL (1965–2006): Словарь русских народных говоров. Москва, Ленинград, Санкт-Петербург. Д. Стефанович (1909): О Стоглаве. Его происхождение, редакции и состав. К истории памятников древнерусского церковного права. Санкт-Петербург. С. Темчин (2011): Кириллический рукописный учебник древнееврейского языка (XVI в.) и Виленский ветхозаветный свод. KNYGOTYRA 57, 86–99. С. Темчин (2012): Кириллический рукописный учебник древнееврейского языка (XVI в.): публикация и общая характеристика памятника. Naujausi kalbų ir kultūrų tyrimai. Vilnius. И. И. Толстой (1970): Сербскохорватско-русский словарь. Москва. Б. А. Успенский (2012): Имя Бога в славянской традиции (К вопросу о славяно-еврейских контактах в Древней Руси). Вопросы языкознания 6, 93–122.

112

А. Г. Кравецкий

Макс Фасмер (1986): Этимологический словарь русского языка. Пер. с нем. и дополнения О. Н. Трубачева. Т. II. Москва М. Д. Чулков (1789): Сельский лечебник, собранный из печатных сочинений по алфавиту. Часть 1. Буквы З – И. Москва. ЭСБМ V (1989): Этымалагічны слоўнік беларускай мовы. Т. 5. К – Л. Уклад. В. У. Мартынаў, І. І. Лучыц-Федарэц; рэд. В. У. Мартынаў. Мінск. В. Л. Янин, А. А. Зализняк, А. А. Гиппиус (2004): Новгородские грамоты на бересте (из раскопок 1997–2000 гг.). Москва. Erich Berneker (1908): Slavische Wortdeutungen. Jagić-Festschrift. Zbornik u slavu Vatroslava Jagića. Berlin, 597–603. Łukasz Gołębiowski (1830): Domy i dwory: przy tem opisanie apteczki, kuchni, stołów, uczt, trunków i pijatyki, łaźni i kapieli, pościeli, ogrodów, powozów i koni, błaznów, karłów, wszelkich zwyczajów dworskich i różnych obyczajowych szczegółów. Warszawa. Zygmunt Gloger I–IV (1972): Encyklopedia staropolska ilustrowana. Vol. I–IV. Warszawa. Gerhard F. Hasel (1978): Some issues regarding the nature and universality of the Genesis flood narrative. Origins 5/2, 83–98. (Электронная версия: http:// www.grisda.org/origins/05083.htm) Vaclav Machek (1957): Etymologický slovník jazyka českého a slovenského. Praha. Petar Skok I–IV (1971–1974): Etimologijski rječnik hrvatskoga ili srpskoga jezika. Knj. 1–4, Zagreb.

“Kolbasa” in Russian Nomocanons Abstract The word kolbasa – used in Russian versions of the Nomocanon book – refers to the Canon LXVII of the Quinisext Council, which prescribes to abstain from blood of any animal. “Food with blood” is called kolbasa. The Canon LXVII is based on Leviticus 17:14, where the Hebrew word kǒlbāśār appears. Therefore, we might suppose that the Russian word kolbasa goes back to Hebrew and that its use in this source illustrates the influence of Hebrew texts on the Church Slavonic tradition. [email protected]

Анна Кречмер (Wien)

Slavia Orthodoxa et / versus Slavia Latina (Romana)? Более полувека назад в научный обиход была введена концепция единого и специфического в культурном отношении ареала, Православной Славии (Slavia Orthodoxa), противопоставленного Славии Латинской (Романской – Slavia Latina resp. Romana). Основная цель нашей работы – показать и проанализировать главные направления, концепции и результаты исследований по Православной Славии и ее письменной культуре. На основе этого обзора мы попытаемся сформулировать список наиболее, на наш взгляд, релевантных вопросов, тем и возможных путей будущих исследований в данной области – включая сюда и вопрос о (со)отношении Православной и неправославной Славии. Наш обзор по понятным причинам не может претендовать на полноту охвата как самой тематики, так и посвященных ей исследований, но может, как мы надеемся, послужить импульсом к оживлению научной дискуссии в этой области, дискуссии, в последние годы заметно ослабевшей. Начало системному научному подходу к специфике культурной модели православного славянского мира положили Н. И. Толстой – своей основополагающей статьей, почти уже манифестом, „К вопросу о древнеславянском языке как общем литературном языке южных и восточных славян“ (Толстой 1961) – и Рикардо Пиккио своей не менее основополагающей статьей „Die historisch-philologische Bedeutung der kirchenslavischen Tradition“ (Picchio 1962). В течение последующих десятилетий этой теме были посвящены и другие работы обоих ученых, работавших в несколько разных плоскостях и, тем не менее, в одном направлении (см. список литературы в приложении). Большой вклад в разработку тематики внесли также исследования и публикации Д. С. Лихачева и его школы (ср. Лихачев 1963, 1968). До них спецификой донациональных письменных языков занимались члены Пражского лингвистического кружка (ср. Jedlička 1978). С конца 1970-х и в 1980-х гг. наблюдается всплеск исследовательского интереса к культуре и письменности Православной Славии – в СССР это, прежде всего, работы Б. А. Успенского (Успенский 1983, 1987) и В. М. Живова (Живов 1988), на Западе – Герты Хюттль-Фольтер (Хюттль-Ворт) (Хюттль-Фольтер 1978, 1982). Нельзя в данной связи не упомянуть и прекрасные работы А. В. Исаченко в

114

Анна Кречмер

1970-е годы, в последней фазе его научной жизни (ср. Issatschenko 1975, 1980 и 1983). Посвящены они восточнославянской (русской) языковой истории, но затрагивают вопросы и темы, важные для исторической славистики в целом, особенно для ее методологии. В тогдашней Югославии в 1960-е годы начинают научную разработку т. н. славяносербской письменной традиции Александар Младенович и его школа (см. список литературы в приложении), однако, самые значимые, фундаментальные работы по этой теме написаны Н. И. Толстым (Толстой 1978, 1979, 1981). В дальнейшем мы кратко рассмотрим как основные черты самой концепции Православной Славии, так и некоторые, особенно, на наш взгляд, значимые работы и направления в данной области. Центральный постулат концепции Slavia Orthodоxa – существование гомогенного в отношении цивилизационной письменной культуры ареала, объединявшего всех православных славян и румын – от момента принятия ими христианства и до начала Нового времени, которое во многих регионах этого ареала начинается (по меркам Западной Европы) весьма поздно. Единство письменной, христианско-цивилизационной (не устной народной!) культуры было обусловлено единством веры – христианства византийского толка, будущего православия. Центральным признаком этой письменной культуры следует считать ее ярко выраженную сакральность. Эту ситуацию можно охарактеризовать как своеобразный симбиоз веры и письменности, что обусловило ряд дальнейших характеристик культурной парадигмы данного ареала, а именно: –– в ысокий престиж (почти исключительно конфессиональной) письменности в обществе и, как следствие, ее стабильность во времени и пространстве; –– строго иерархически организованный канон жанров, в котором практически не представленны мирские жанры (а тем самым и беллетристика – ср. Толстой 1988а); –– диглоссию (в понимании Ч. Фергюсона и Б. А. Успенского) как основную характеристику языковой ситуации всего ареала Православной Славии – с церковнославянским как единым языком письменной христианской культуры и соответствующими идиомами как языками повседневного общения. Эти языковые субсистемы образуют оппозицию по признаку функционального дополнительного распределения, т. е. сферы их употребления в языковом сознании социума строго разграничены. Очень важно, что обе субсистемы воспринимаются при этом социумом как единое функциональное языковое целое (Ferguson 1959, Успенский 1983);

Slavia Orthodoxa et / versus Slavia Latina (Romana)?

115

–– к  орпус цксл. текстов воспринимается как общее культурное наследие, поэтому отдельные его темы, сюжеты, тексты курсируют на всей территории Православной Славии веками, иногда лишь весьма незначительно меняясь – в неизменности виделась верность вере; –– отсутствие индивидуального авторства как принцип – поскольку создание и переписка текста служила главной цели всякого православного, спасению души: –– два последних признака, в свою очередь, обусловили возможность изменения текстов, их переработки. Концепцию диглоссии как языковой ситуации Древней Руси в историческую русистику ввел Б. А. Успенский. Концепция эта, как известно, была разработана Ч. Фергюсоном для описания современной языковой ситуации в определенных регионах мира, например, в немецкоязычной Швецарии. Сама концепция ввиду достаточной ее известности здесь рассматриваться не будет, обратимся лишь кратко к истории ее рецепции в 1980-х – начале 1990-х. (ср. развернутый ее обзор в Rehder 1989: Kretschmer 1994). Диапазон представленных в этой дискуссии мнений и позиций был необыкновенно широк – от полного ее отрицания (например, со стороны официальной советской школы) до полного ее признания (ср. Хюттль-Фольтер 1978). Реакция советской школы с ее, еще от Обнорского (Обнорский 1946) идущим отрицанием значимости старо- и церковнославянского наследия для истории восточно-славянской письменности, была предсказуема. Вненаучная, идеологическая коннотация исторической русистики, долгое время поддерживаемая авторитетом Ф. П. Филина, одиозной личности советской школы (Филин 1978, 1981), более, чем ясно представлена в сборнике «Литературный язык Древней Руси» (Колесов 1986а). Чтобы проиллюстрировать тип и уровень аргументации, там применяемой, приведем несколько примеров из статьи Л. П. Клименко «История русского литературного языка с точки зрения теории диглоссии»: «Духовные ценности народ творит на родном языке, в противном случае это уже другой народ и другая культура» (Клименко 1986: 21). «В этой клевете на русский язык, в утверждении его немощи и неспособности к созданию и выражению духовных ценностей русского народа и его культуры слышится знакомое уже нам противопоставление ʻвысокогоʼ чужого и ʻнизкогоʼ своего, одного из важнейших типологических признаков диглоссии» (там же: 22).

Развернутый и аргументированный анализ критики концепции диглоссии дан в работе «Теория церковнославянско-русской диглоссии» (Гиппиус, Страхов, Страхова 1988). Критическую позицию относительно теории

116

Анна Кречмер

диглоссии у восточных славян занял Д. Ворт. Он видит здесь лишь потенциальный шанс для развития диглоссии, не реализованный прежде всего из-за существования третьей языковой субсистемы – делового языка (Worth 1978). Тут заметны некоторые параллели с позицией М. И. Шапира в его работе «Теория „церковно-славянско-русской ʻдиглоссииʼ и ее сторонники» (Шапир 1989). Он предполагает для восточно-славянской языковой ситуации XI–XIV вв. двуязычие in potentia, переходящее в XV–XVIII вв. в двуязычие in actu (там же: 297). Дифференцированный подход к языковой ситуации у восточных славян в древности и развернутую критику сторонников автохтонности восточнославянской письменной традиции предлагает статья Г. А. Хабургаева «Дискусионные вопросы истории русского литературного языка (древнерусский период)» (Хабургаев 1988). Интересные наблюдения содержит и работа Г. Ю. Шевелева «Несколько замечаний о грамоте 1030 года и несколько суждений о языковой ситуации Киевской Руси» (Шевелев 1987), где ситуация диглоссии предполагается лишь непосредственно после принятия христианства. Особого интереса заслуживают, на наш взгляд, следующие пункты его критики: жесткое, негибкое понимание модели диглоссии – как у противников ее, так и у сторонников, и антиисторичность аргументов ее противников – так Шевелев, например, справедливо указывает на то, что важнейшим параметром самоидентификации в донациональный период был не этнический, а конфессиональный. Одним из основных аргументов против существования диглоссии у восточных славян для многих авторов является уже упомянутое наличие третьей субсистемы, т. н. делового языка. На наш взгляд, языковую ситуацию у восточных славян следует, видимо, действительно признать не диглоссией, а триглоссией. Само по себе это, однако, не может рассматриваться как достаточный аргумент против концепции в целом, а лишь как некоторая модификация модели. Большой вклад в изучение и интерпретацию старой письменной культуры православных славян внесли, как уже упоминалось, работы Д. С. Лихачева и его школы. Особенно значимым представляется нам постулат системности цксл. письменности у восточных славян (ср. Лихачев 1963, 1968). Несколько позднее Н. И. Толстой, как известно, формулирует свою модель строго иерархически организованного жанрового канона, содержащего 14 ярусов – от наиболее сакральных жанров по нисходящей до светской письменности (Толстой 1988а). Работе школы Лихачева мы обязаны и созданием столь необходимой для адекватной интерпретации и реконструкции культурно-письменной модели Православной Славии базы  – репрезентативного текстового корпуса (ср. Труды Отдела древнерусской

Slavia Orthodoxa et / versus Slavia Latina (Romana)?

117

литературы, выходящие с 1934 г.). Нельзя не упомянуть в данной связи и работы по текстологии и реконструкция техники создания текстов и работы скрипториев (ср. Лихачев 1962). Трудно переоценить и вклад А. В. Исаченко, одного из плеяды выдающихся ученых, вышедших из среды русской эмиграции, в изучение истории русской (восточно-славянской) языковой ситуации – как и в целенапраленное развенчивание им мифов советской эпохи. К этим мифам относятся в первую очередь: –– П  остулат автохтонности восточнославянской письменности и отрицание значимости цксл. ее составляющей, как и переводной письменности. –– Постулат непрерывного и поступательного развития восточнославянской письменности. Сам Исаченко, как известно, исходил, напротив, именно из ее прерывности – конец старой культурной модели Православной Славии в Петровское время и следующий за ним полувековой вакуум в истории письменной культуры (который Исаченко называет «ничейной языковой территорией»1 – Issatschenko 1983: 561) и начало работы над созданием русского литературного языка Нового времени со 2-й пол. XVIII в. Кое-что в работах Исаченко не может не вызывать споров. Кроме того, как известно, он нередко намеренно заострял формулировки и поднимал «проклятые» (по Алексееву 1993) вопросы. К спорным пунктам следует отнести исключение им т. н. деловой письменности из анализа (в этом же можно, однако, упрекнуть и Успенского – как и советскую школу в переоценке этой письменности). Сюда же следует отнести постоянное (и к тому же оценочное, эвалюативное) сравнение несоотносимых sui generis величин – православной восточно-славянской Славии и Западной Европы. Сравнение это у Исаченко всегда заканчивается не в пользу первой. Но все это ни в коей мере не умаляет ценности его работ для культурно-языковой истории Православной Славии. Исследованием письменной культуры Православной Славии занимается и историческая сербистика – в несколько специфической форме. Чтобы понять источник и причину этой специфики, необходимо обратиться к истории. В конце XVII в. очень значительный контингент сербского населения переселяется на территорию тогдашней южной Австрии и становится – до конца Первой мировой войны – ее подданными. Эти сербы, сохраняя

1 „Sprachliches Niemandsland“.

118

Анна Кречмер

старую культуру Православной Славии, вступают в контакт и с западноевропейской культурой. В этом контексте во второй половине XVIII в. возникает т. н. славяносербская письменность, просуществовавшая почти до середины XIX в. Сторонники этой культурной модели, образованные австрийские сербы, были серьезными противниками языковой программы Вука Караджича – великого реформатора сербского языка, гениального самоучки, ученика проавстрийски и антирусски настроенного Ернея (Варфоломея) Копитара, главного цензора славянских книг при австрийском дворе и – словенского патриота. Победителем в сербской языковой полемике стал, как известно, Вук Караджич и до сих пор доминантой научной парадигмы сербистики является глорификация его языковой модели и стигматизация любых других концепций, вплоть до отрицания самой возможности какой-либо другой модели. Языковая программа Вука Караджича – дитя Романтизма с его ориентацией на народ и народную устную культуру, в то время как славяносербская письменность принадлежит преимущественно эпохе Просвещения (в эту же эпоху формировался и современный русский литературный язык!) и ориентируется, соответственно на язык образованного городского общества. При всей несхожести сербской языковой полемики с полемикой русских прогрессистов вокруг Карамзина и архаистов адмирала Шишкова, между ними не так уж мало и сходства – но обращение к этому вопросу слишком далеко увело бы нас от темы данной работы. Под стигму исторической сербистики попали как противники Вука Караджича, писатели славяносербской традиции, так и она сама. Над ними смеялись (и смеются) – как смеялись (и смеются) над В. К. Тредиаковским. Лишь в 1960 г. Александар Младенович начинает научную разработку славяносербской письменности (Младеновић 1960). При этом сам он остается в рамках, даже тисках доминантной научной парадигмы сербистики – языковой модели Вука Караджича и отрицания какой бы то ни было значимости любых других моделей. Младенович и его школа не идут, т. о., дальше попытки частичной реабилитации славяносербской письменности. С этой целью они ищут – и находят – в ней черты т. н. народного языка, что в понимании сербистики одно только и может быть мерилом качества языка литературного (ср. Албин 1968, Младеновић 1964). Такой подход к материалу не меняется десятилетиями, и, тем не менее, именно Младеновичу и его школе мы обязаны тем, что славяносербская письменность, существовавшая в течение почти 80 лет и благополучно обслуживавшая духовные и культурные потребности сербов как на землях Австрии, так и за ее пределами, постепенно получает статус серьезного объекта исследования в исторической сербистике. Почти одновременно выросли два центра таких

Slavia Orthodoxa et / versus Slavia Latina (Romana)?

119

исследований – школа в Новом Саде (ср. Суботић 1984, Бјелаковић 2012) и белградская группа (ср. Миланович 2004). С середины – конца 1990-х интерес к этой тематике, однако, заметно ослабевает – да и в целом тема эта, к сожалению, до сих пор находиттся скорее на обочине научного интереса сербистики. Лишь частично это обусловлено объективными причинами – прежде всего, отсутствием адекватной текстовой базы для исследования. Во многом неизученным остается и период, непосредственно предшествовавший славяносербской письменной традиции – XVII и ранний XVIII вв. Нельзя не отметить с сожалением и отсутствие сводных, синтезирующих работ – последние такие работы в данной области принадлежат перу Н. И. Толстого (Толстой 1978, 1979, 1981). Перейдем к рассмотрению актуального состояния исследований по Православной Славии – и здесь ограничиваясь лишь некоторыми, особенно, на наш взгляд, значимыми темами и вопросами. К сожалению, и сегодня эти исследования в подавляющем большинстве своем проводятся в узконациональных и -региональных рамках – наследие старой исследовательской традиции в славистике. Лишь единичные работы охватывают более широкое пространство. Глобальный же подход в рамках всей Православной Славии (и даже дальше, в общеевропейском контексте) – характеристика практически только работ Н. И. Толстого и Р. Пиккио. Нельзя не посетовать и на слабость издательской деятельности, лишающую исследователей столь необходимой базы для эмпирической проверки концепций и гипотез. Следует, однако, упомянуть и успехи, достижения, развитие в исследовательской работе. Особенно значимыми представляются нам в данной связи: –– Р  аботы, посвященные реконструкции языковой ситуации, языкового сознания, мировоззрения русского человека, системы образования, процесса создания текстов (ср. Топоров 1993). –– Концепция нормы образцового текста А. А. Алексеева (Алексеев 1993). –– Концепция позднего, т. н. гибридного церковнославянского – прежде всего в работах В. М. Живова (Живов 1988, 1996). –– Работы по лексике и синтаксису славяносербской письменности (Милановић 2004, Бјелаковић 2012). Попытаемся теперь подойти к теме, сформулированной в заголовке этой работы – Slavia Orthodoxa vs. / et Slavia Latina (Romana). И здесь мы в первую очередь опираемся на разработки Н. И. Толстого (Толстой 1997). Нельзя не согласиться с ним в его оценке ситуации, как и в том, что концепции Славии Православной и Славии Латинской нередко понимаются слишком прямолинейно, схематично. Он обоснованно указывает в данной связи на

120

Анна Кречмер

необходимость более пластичного понимания концепции и подхода к теме и материалу. Серьезным препятствием для исследования является также уже упоминавшееся отсутствие синтезирующих работ, охватывающих все регионы Православной Славии. Исследования осложняются и все еще недостаточной разработанностью текстового корпуса. А ведь адекватный анализ языковой ситуации и культурной модели, а также мировоззрения соответствующих социумов, регионов и эпох возможен лишь на базе достаточно репрезентативного и обработанного языкового и текстового корпуса. Нет пока и разработанной теоретической и методологической базы для такого рода исследований. Более дифференцированного подхода требует, на наш взгляд, и сама концепция Православной Славии как единого культурного ареала, как и концепция диглоссии. Несравнимо более спорным представляется открытый пока вопрос, насколько правомерно противопоставлять этому достаточно гомогенному культурному ареалу неправославную Славию. Очень важным представляется нам в данной связи, например, роль Реформации в культурно-языковой истории отдельных регионов неправославной Славии (частично это релевантно и для Славии Православной). Основной исследовательской задачей здесь является моделирование, сначала отдельных регионов – как базы для создания общей типологической модели, которая поможет более адекватно понять исторические пути развития культурных парадигм в этой части славянского мира. Но и внутри самой Православной Славии задачи в целом схожие – моделирование в рамках отдельных регионов с целью выявления инвариант и вариативности в процессах развития письменной культуры в них и внутри всей Православной Славии. Дифференцированный подход необходим при этом как в отношении восточнославянских, так и православных южнославянских регионов. Так, для восточнославянского ареала следует раздельно проводить анализ ситуации на землях, отошедших Великому княжеству Литовскому, и на остаточной территории Киевской Руси, выросшей позднее в единое Московское государство. По крайней мере, до конца XV в. отдельно должен рассматриваться и восточнославянский север – земли Новгорода Великого. Необходимо усилить и систематизировать изучение культурно-письменной ситуации в восточнославянских землях Великого княжества Литовского, начиная с XIV в. А с XVII в. важными исследовательскими темами становятся, с одной стороны, влияние т. н. Юго-Западной Руси на культуру Московского государства (третье церковнославянское влияние – ср. Николаева 2003), а с другой, развивающаяся региональная письменность – прежде всего, на окраинах России, на Урале, в Сибири

Slavia Orthodoxa et / versus Slavia Latina (Romana)?

121

(ср. Майоров 2012). Отдельно следует моделировать и старообрядческую культурно-письменную традицию. Особое место в исследовании должна безусловно занимать культурно-письменная парадигма Петровского времени и первой половины XVIII в. – этот период, несмотря на усиление внимания к нему в последние 30 лет, все еще изучен и обработан слабо. Кроме того, внимание до сих пор в основном обращалось на инновации этой эпохи – не менее интересным представляется, однако, вопрос преемственности, наследия культурной модели старой Православной Славии в культуре и письменности XVIII в. Укажем в данной связи на замечание А. А. Алексеева о том, то новые этапы истории начинают те же люди, кото­ рые стояли в конце предыдущих (Алексеев 1993: 240). Особое внимание следует здесь уделить и т. н. деловому языку и близким к нему жанрам, например, частной переписке. Что же касается эпох более древних, очень интересным – но малозамеченным – является, на наш взгляд, вопрос о восточнославянской доминанте в языке права у восточных славян. Особого интереса здесь заслуживает гипотеза К. Зееманна (Seemann 1982 и 1983) о наличии уже вполне сложившегося здесь к моменту принятия христианства правового языка и о специфике этого языка, граничащего с магией слова (слово здесь есть закон и, тем самым, оно должно оставаться неизменным). Добавим к этому и возможность определенного влияния (именно у восточных славян) скандинавских традиций правового языка, базирующегося на идиоме, не на латыни (ср. исландский свод законов «Grágás», немецкий «Sachsenspiegel»), и многовековую и, видимо, принципиально устную, несмотря на достаточно высокий уровень грамотности, систему передачи правовых норм. Открытым остается и вопрос существования – и специфики – барокко у восточных славян. Назовем здесь и социолингвистическую гомогенность общества у восточных славян – все слои общества здесь обслуживала одна и та же письменная христианская – и одна и та же устная народная культура. Для Латинской Славии, как и для Западной Европы, характерна, напротив, расслоенность культуры и социальная детерминированность ее субсистем – культуры двора, города, школяров и т. д. Что же касается южнославянского ареала Православной Славии (мы ограничиваемся здесь западнобалканским ее сегментом), то и здесь необходимым представляется более дифференцированный подход, например, выявление специфики и раздельное моделирование сербского и черногорского регионов, а также субдифференциация внутри самого сербского региона. В исследованиях по славяносербской письменной традиции очень не хватает обзорных синтезирующих работ. Особое внимание следует обратить

122

Анна Кречмер

и на культурно-письменную парадигму предшествующего периода, XVII и раннего XVIII вв., весьма слабо изученную. Недостаточно изучен и язык деловых и правовых документов, как и динамика его развития до XVIII в. Интересными в данной связи представляются следующие темы и задачи: сравнение языка светского с языком церковного права, определение формуляра и нормы этих языковых субсистем, анализ церковнославянских элементов в них и сравнение с соответствующим восточнославянским материалом. Что касается упомянутого уже вопроса социолингвистической расслоенности общества – не исключено, что гомогенность эта у православных южных славян была выражена слабее, чем у восточных. И, конечно, пора приступить к непредвзятому и системному изучению славяносербской письменности (ср. подход Л. Поповича – Поповић 1995а и б, 1996). Полвека исследовательской работы по истории культуры православного славянского мира смогли убедительно показать правомерность центрального постулата концепции Православной Славии – единство, гомогенность и специфичность культурной модели этого ареала. Но гомогенность эта является не абсолютной величиной, а относительной – относительно, например, Латинской Славии и/или Западной Европы Настало время обратиться к исследованию не только инвариант этой модели, но и ее переменных, т. е. специфики отдельных регионов и эпох Православной Славии. Основным приемом для этого является, на наш взгляд, моделирование. Для него необходима, однако, разработка адекватной методологии, которая сделает возможным создание дескриптивно-контрастивной модели для изучения Православной и Латинской Славии и их культур – по регионам, эпохам, жанрам и т. д. Для этого, в свою очередь, необходим комплексный анализ сохранившегося текстового корпуса – без априорной селекции изучаемого материала, но при раздельном подходе к жанрам и типам текста (что методологически не только возможно, но и необходимо). Кроме прочего, создание такой текстовой базы исследования позволит проверить различные важные для данной тематики концепции и теории, как, например, иерархический жанровый канон Н. И. Толстого, концепцию т. н. гибридного церковнославянского В. М. Живова, т. н. три южно-/церковнославянских влияния, письменную культуру т. н. Юго-Западной Руси, сущность и динамику развития т. н. славяносербского письменного языка, т. н. смешанные тексты, т. н. норму образцовых текстов в достандартный период, т. н. деловой язык и динамику его развития – и. т. д. А также позволит избежать в дальнейшем употребления обозначения «так называемый».

Slavia Orthodoxa et / versus Slavia Latina (Romana)?

123

Литература А. А. Алексеев (1986): Почему в Древней Руси не было диглоссии. В. В. Колесов (ред.). Литературный язык Древней Руси. Ленинград, 3–11. А. А. Алексеев (1987): Пути стабилизации языковой нормы в России XI–XVI вв. Вопросы языкознания 2, 34–46. А.  А.  Алексеев (1993): Внутренняя хронология русского литературного языка. В.  Н.  Топоров (ред.). Philologia Slavica (к 70-летию академика Н. И. Толстого). Москва, 238–244. И. Бјелаковић (2012): Језик новина код Срба крајем XVIII и почетком XIX века. Gordana Ilić Marković, Anna Kretschmer, Miloš Okuka (Hrsg.), An den Anfängen der serbischen Philologie. Salo debeloga jera libo azbukoprotres von Sava Mrkalj (1810–2010) – На почецима српске филологије. Сало дебелога јера либо азбукопротрес Саве Мркаља (1810–2010). Philologica Slavica Vindobonensia 1. Wien, 49–80. Мира Бошков, Предраг Пипер (1981): Оглед контрастивне анализе текста у проучавању језика српске књижевности у XVIII–XIX в. Зборник за филологију и лингвистику XXIV/1, 55–74. А. А. Гиппиус, А. Б. Страхов, О. Б. Страхова (1988): Теория церковно-славянско-русской диглоссии и ее критики. Вестник МГУ, серия 9 (5), 34–49. Ирена Грицкат (1966): У чему је значај и какве су специфичности славеносрпског периода у развоју српскохрватског језика. Поводом иницијативе Матице Српске да се састави речник књижевног језика славеносрпског периода. Зборник Матице Српске за филологију и лингвистику IX, 61–66. Ирена Грицкат (1972): Актуелни језички и текстолошки проблеми у старим српским ћирилским споменицима. Београд. Ирена Грицкат (1975): Студије из историје српскохрватског језика. Београд. Ирена Грицкат (1976): Језик српских путописа из XVII и с почетка XVIII века. Зборник историје књижевности, Одељење језика и књижевности, књ. 10, 297–322. Ирена Грицкат (1987): Још нека питања у вези са славеносрпском епохом. Јужнословенски филолог XLIII, 111–135. В. П. Гудков (1979): Борьба концепций «славенского» и «простого» языка в истории литературного языка у сербов. Славянское и балканское языкознание. История литературных языков и письменность. Москва, 198–211. В. М. Живов (1988): Роль русского церковнославянского в истории славянских литературных языков. Актуальные проблемы славянского языкознания. Москва, 49–98.

124

Анна Кречмер

В. М. Живов (1990): Культурные конфликты в истории русского литературного языка XVIII – начала XIX в. Москва. В. М. Живов (1995): Культурные реформы в системе преобразований Петра I. Из истории русской культуры. Т. III (XVII – начало XVIII века). Москва, 528–583. В. М. Живов (1996): Язык и культура в России XVIII века. Москва. А. А. Зализняк (1987): О языковой ситуации в Древнем Новгороде. Russian Linguistics 11, 115–132. А. А. Зализняк (1991): Берестяные грамоты перед лицом традиционных постулатов. Russian Linguistics 15, 217–245. А. В. Исаченко (1958): Какова специфика литературного двуязычия в истории славянских народов? Вопросы языкознания 4, 42–45. Л. П. Клименко (1986): История русского литературного языка с точки зрения теории диглоссии. В. В. Колесов (ред.), Литературный язык Древней Руси. Ленинград, 11–22. В. В. Колесов (ред.) (1986а): Литературный язык Древней Руси. Ленинград. В. В. Колесов (1986б): Критические заметки о ‘древнерусской диглоссии’. В. В. Колесов  (ред.). Литературный язык Древней Руси. Ленинград, 22–41. Ана Кречмер (1990): Неколико напомена поводом 30-годишњег јубилеја истраживања славеносрпског доба. Зборник Матице Српске за филологију и лингвистику XXXIII, 221–231. Ана Кречмер (1997): 1847. и језичка реформа Вука Караџића. Зборник Матице Српске за књижевност и језик XLV/1–3, 117–121. Aнна Кречмер (1998): сравнительная история славянских литературных языков: вопросы методологии. Вестник Московского Университета, сер. 9 (3), 48–59. Aна Кречмер (2000): О књижевно-језичкој традицији до 1800. код Срба и Руса (размишљања о словенској историјској стандардизацији). Јужнословенски филолог LVI/1–2, 543–559. Ана Кречмер (2002): Руско приватно писмо у 17. веку и у доба петра великог. Зборник Матице српске за филологију и лингвистику 62, 117–148. Aнна Кречмер (1995): Актуальные вопросы истории русского литературного языка. Вопросы языкознания 6, 96–123. Б. А. Ларин (1961): Разговорный язык Московской Руси. Начальный этап формирования русского литературного языка. Москва. Б. А. Ларин (1975): Лекции по истории русского литературного языка. Москва. Д. С. Лихачев (1962): Текстология. Москва – Ленинград.

Slavia Orthodoxa et / versus Slavia Latina (Romana)?

125

Д. С. Лихачев (1963): Система литературных жанров Древней Руси. Славянские литературы. V Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. Москва, 47–70. Д. С. Лихачев (1968): Древнеславянские литературы как система. Славянские литературы. VI Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. Москва, 5–48. Ю. М. Лотман (1987): Несколько мыслей о типологии культур. Б. А. Успенский, (ред.), Языки культуры и проблемы переводимости. Москва, 3–11. Ю. М. Лотман (1992а): Проблема византийского влияния на русскую культуру в типологическом освещении. Ю. М. Лотман, Избранные статьи. Т. I. Таллинн, 121–128. Ю. М. Лотман (1992б): Поэтика бытового поведения в русской культуре XVIII века. Ю. М. Лотман, Избранные статьи. Т. I. Таллинн, 248–268. А. П. Майоров (2012): Эволюционные семиотические ряды явлений культуры и их отражение в забайкальском региолекте XVIII века. Гуманитарный вектор 4 /32, 142–145. Александар Милановић (2004): Кратка историја српског књижевног језика. Београд. Александар Младеновић (1960): Прилог проучавању Oрфелиновог језика. Зборник Матице Српске за филологију и лингвистику 3, 153–174. Александар Младеновић (1964): О народном језику Јована Рајића. Нови Сад. Александар Младеновић (1989): Славеносрпски језик. Нови Сад. Т. М. Николаева (2003): Было ли так называемое "третье южнославянское влияние"? Н. А. Андрамонова (отв. ред.), Русская и сопоставительная филология. Казань, 95–99. С. П. Обнорский (1946): Очерки по истории русского литературного языка старшего периода. Москва – Ленинград. Н. П. Панкратова (1969): Из истории частной переписки на Руси. В. Ф. Дубровина, (ред.), Изучение русского языка и источниковедение. Москва, 127–155. А. М. Панченко (2000а): Русская культура в канун Петровских реформ. Из истории русской культуры. Т. III (XVII – начало XVIII века). Москва, 11–261. А. М. Панченко (2000б): Начало Петровской реформы: идейная подоплека. Из истории русской культуры. Т. III (XVII – начало XVIII века). Москва, 503–518. Рикардо Пиккио (2002): Древнерусская литература. Москва. Рикардо Пиккио (2003): Slavia Orthodoxa. Литература и язык. Москва.

126

Анна Кречмер

Љубомир Поповић(1995а): Стејићева концепција српског књижевног језика. Књижевност и језик XLIII (1995), бр. 3–4, 1–31. Љубомир Поповић, (1995б): Два идеолошка приступа понарођивању (вернакуларизацији) српског књижевног језика крајем осамнајестог и у првој половини деветнаестог века. Књижевност и језик XLIII, бр. 3–4, 107–128. Љубомир Поповић (1996): Вуков приступ вернакуларизацији и стандардизацији књижевног језика и правописа код Срба. Научни састанак слависта у Вукове дане 25/2. Београд, 451–471. М. Л. Ремнева (1988): Литературный язык Древней Руси. Некоторые особенности грамматической нормы. Москва. М. Л. Ремнева (1995): История русского литературного языка. Москва. А. И. Соболевский (1980): История русского литературного языка. Ленинград. Љиљана Суботић (1984): Судбина партиципа у књижевном језику код Срба у 19. веку. Нови Сад. Љ. Суботић (2003): Критички приступ проучавању историје (српског) књижевног језика. Српски језик VIII/1–2, 99–110. Љ. Суботић (2004): Из историје књижевног језика: ’питање језика’. Љ. Суботић, В. Васић, С. Павловић (ред.), Предавања из историје језика. Нови Сад, 142–191. А. И. Сумкина (1987): Синтаксис московских актовых и эпистолярных текстов XVIII в. Москва. Н. И. Толстой (1961): К вопросу о древнеславянском языке как общем литературном языке южных и восточных славян. Вопросы языкознания 1, 52–66. Н. И. Толстой (1962): Роль древнеславянского литературного языка в истории русского, сербского и болгарского литературных языков в XVII–XVIII вв. Р. И. Аванесов, С. И. Котков (изд.), Вопросы образования национальных языков. Москва, 5–21. Н. И. Толстой (1963): Взаимоотношения локальных типов древнеславянского (литературного) языка позднего периода (2-я пол. XVI–XVII вв.). Славянское языкознание. V Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. Москва, 230–272. Н. И. Толстой (1978): Литературный язык у сербов в конце XVIII – начале XIX в. Национальное возрождение и формирование славянских литературных языков. Москва, 269–328. Н. И. Толстой (1979): Литературный язык у сербов в XVIII в. (до 1780 г.). Славянское и балканское языкознание. История литературных языков и письменность. Москва, 154–201.

Slavia Orthodoxa et / versus Slavia Latina (Romana)?

127

Н. И. Толстой (1981): Конкуренција и коегзистенција норми у књижевном језику XVIII в. код Срба. Научни састанак слависта у Вукове дане 10/1. Београд, 33–40. Н. И. Толстой (1988а): Славянские литературные языки и их отношение к другим языковым идиомам (стратам) – (опыт сравнительного рассмотрения). Н. И. Толстой, История и структура славянских литературных языков. Москва, 6–27. Н. И. Толстой (1988б): К вопросу о зависимости элементов стиля стандартного литературного языка от характера его «стандартности». Н. И. Толстой, История и структура славянских литературных языков. Москва, 27–34. Н. И. Толстой (1988в): Отношение древнесербского книжного языка к старославянскому языку. Н. И. Толстой, История и структура славянских литератруных языков. Москва, 164–173. Н. И. Толстой (1997): Slavia Orthodoxa и Slavia Latina – общее и различное в литературно-языковой ситуации. Вопросы языкознания 2, 16–23. В. Н. Топоров (1993): Московские люди XVII в. (к злобе дня). В. Н. Топоров (ред.). Philologia Slavica (к 70-летию академика Н. И. Толстого). Москва, 191–219. Борис Унбегаун (1970): Происхождение русского литературного языка. Новый журнал 100, 306–319. Борис Унбегаун (1971): Русский литературный язык: проблемы и задачи его изучения. А. А. Алексеев (ред.). Поэтика и стилистика русской литературы. Ленинград, 329–333. Б. А. Успенский (1983): Языковая ситуация Киевской Руси и ее значение для истории русского литературного языка. IX Международный съезд славистов. Доклады. Москва. Б. А. Успенский (1985): Из истории русского литературного языка XVIII – начала XIX века. Москва. Б. А. Успенский (1987): История русского литературного языка (XI–XVII вв.). Москва. Б. А. Успенский (1994а): Краткий очерк истории русского литературного языка (XI–XIX вв.). Москва 1994. Ф. П. Филин (1978): Исконное и заимствованное в современном русском литературном языке. Славянское языкознание. VIII Международный съезд славистов. Доклады советской делегации. Москва, 406–426. Ф. П. Филин (1981): Истоки и судьбы русского литературного языка. Москва. Г. А. Хабургаев (1988): Дискуссионные вопросы истории русского литературного языка (древнерусский период). Вестник МГУ, серия 9 (2), 47–62.

128

Анна Кречмер

Герта Хюттль-Фольтер (1978): Диглоссия в Древней Руси. Wiener Slawistisches Jahrbuch 24, 108–123. Герта Хюттль-Фольтер (1982): Проблематика языкового наследия XVII века в русском литературном языке нового времени (XVIII в.). Wiener Slawistisches Jahrbuch 28, 9–24. Герта Хюттль-Фольтер (1987): Языковая ситуация Петровской эпохи и возникновение русского литературного языка нового типа. Wiener Slawistisches Jahrbuch 33, 7–21. Л. А. Черная (1999): Русская культура переходного периода от Средневековья к Новому времени. Философско-антропологический анализ русской культуры XVII – первой трети XVIII века. Москва. М. И. Шапир (1989): Теория „церковно-славянско-русской ʻдиглоссииʼ и ее сторонники. Russian Linguistics 13, 271–309. Г. Ю. Шевелев (1987): Несколько замечаний о грамоте 1130 года и несколько суждений о языковой ситуации Киевской Руси. Russian Linguistics 11, 163–178. Charles Ferguson (1959): On Diglossia. Word 15, 325–359. Bohuslav Havránek (1963): Studie o spisovném jazyce. Praha. Bohuslav Havránek (1971): Задачи литературного языка и его культура. Prager Linguistischer Zirkel. München, 338–377. Gerta Hüttl-Worth (1978): Zum Primat der Syntax bei historischen Untersuchungen des Russischen. Studia Linguistica Alexandro Vasilii filio Issatschenko a collegis amicisque oblata. Lisse, 187–190. A.  V. Issatschenko (1974): Vorgeschichte und Entstehung der modernen russischen Literatursprache. Zeitschrift für slavische Philologie 37, 235–274. A. V. Issatschenko (1975): Mythen und Tatsachen über die Entstehung der russischen Literatursprache. Österreichische Akademie der Wissenschaften. Philosophischhistorische Klasse. Sitzungsberichte, 298. Bd., 5. Abhandlung. Wien. A. V. Issatschenko: Geschichte der russischen Sprache. Bd. 1 (1980), Bd. 2 (1983). Heidelberg, Anna Kretschmer (1986): Zur Diskussion um den Ursprung des russischen „literaturnyj jazyk“ (seit Ende der 50er Jahre). Bochumer Slavistische Beiträge 8. Hagen. Anna Kretschmer (1988): Српски књижевни језик у деценијама пре Вука (језичка анализа славеносрпских текстова: проблеми и могућности). Научни састанак слависта у Вукове дане 17/2. Београд, 139–149.

Slavia Orthodoxa et / versus Slavia Latina (Romana)?

129

Anna Kretschmer (1989): Zur Methodik der Untersuchung älterer slavischer schriftsprachlicher Texte (am Beispiel des slavenoserbischen Schrifttums). Slavistische Beiträge 241. München. Anna Kretschmer (1990): Схватања Доситеја Обрадовића о књижевном језику (теорија и пракса језичке употребе код Словена у 18. веку). Научни састанак слависта у Вукове дане 19/2. Београд, 61–68. Anna Kretschmer (1991): Методологија разрађивања лингвистичких текстовних модела за предстандардно-језичко доба. Научни састанак слависта у Вукове дане 20/2. Београд, 65–71. Anna Kretschmer (1992): Zur Rolle der Übersetzungen bei der Entstehung von slavischen Standardsprachen (unter besonderer Berücksichtigung der russischen und der serbischen Situation). Zeitschrift für Slavistik 37/1, 60–71. Anna Kretschmer (1993): Zur Entstehungsgeschichte slavischer Standardsprachen (einige methodische Überlegungen). Welt der Slaven XXXVIII/2, 254–264. Anna Kretschmer (1994): Und noch einmal zur Diglossie. Wiener Slawistischer Almanach 33, 181–195. Anna Kretschmer 1996: А. Kretschmer, О феномену тзв. Pax Slavia Orthodoxa у контексту историје словенских стандардних језика. Научни састанак слависта у Вукове дане 25/2. Београд, 31–39. Anna Kretschmer (1998): Zur Geschichte des Schriftrussischen. Privatkorrespondenz des 17. und frühen 18. Jahrhunderts. Specimina Philologiae Slavicae, Suppl. 62. München. Anna Kretschmer (1999): Pax Slavia Orthodoxa vs. Pax Slavia Latina. W Girke, А. Guski,  А. Kretschmer. (Hg.), Вертоградъ многоцветный. Specimina Philologiae Slavicae, Suppl. 64. München, 145–152. Аnna Kretschmer (2001): Уочи стандардизације српског језика (језик Хроника Ђ. Бранковића). Научни састанак слависта у Вукове дане 30/1. Београд, 11–19. Anna Kretschmer (2002): Slavenoserbisch. Wieser Enzyklopädie des europäischen Ostens 10. Klagenfurt – Wien – Ljubljana–Sarajevo, 473–476. Anna Kretschmer (2004а): Vom Kirchenslavischen zu Schriftsprachen der Neuzeit (Schriftserbisch um 1700). Welt der Slaven XLIX, 145–160. Anna Kretschmer (2004б): О русском языке петровского времени (в свете данных анализа частной переписки). M. Okuka, U. Schweier, (Hg.), GermanoSlavistische Beiträge. Festschrift für Peter Rehder zum 65. Geburtstag. Die Welt der Slaven. Sammelbde – Сборники. Bd. 21, 137–148. Аnna Kretschmer (2005): Српски језик између старог и новог доба (о језику Хроника Ђ. Бранковића). Научни састанак слависта у Вукове дане 34/1. Београд, 43–53.

130

Анна Кречмер

Anna Kretschmer (2008a): Südslavische Schrift- und Standardsprachen unter synchronem und diachronem Aspekt (zur Typologie von Schrift- und Standardsprachen). Т. Berger, В. Golubović (eds.), Morphologie – Mündlichkeit – Medien (Festschrift für Jochen Raecke). Studien zur Slavistik, Bd. 15, Hamburg, 179–191. Anna Kretschmer (2008б): Eine sprach- und kulturhistorische Studie zur Endphase der Orthodoxen Slavia. S. Kempgen, et al. (eds.), Deutsche Beiträge zum 14. Internationalen Slavistenkongress Ohrid 2008. Die Welt der Slaven. Sammelbde, Bd. 32, 205–216. Anna Kretschmer (2012a): „Slawenoserbisch als Phänomen der serbischen Sprachund Kulturgeschichte und der Slavia Orthodoxa. G. Ilić Marković, A. Kretschmer, M. Okuka (Hg.), An den Anfängen der serbischen Philologie – На почецима српске филологије. "Сало дебелога јера либо азбукопротрес Саве Мркаља (1810–2010)." Philologica Slavica Vindobonensia 1. Wien, 21–47. Anna Kretschmer (2012б): „Šta bi bilo da nije bilo Vzka?“ G. Ilić Marković, A. Kretschmer, M. Okuka (Hg.), An den Anfängen der serbischen Philologie – На почецима српске филологије. "Сало дебелога јера либо азбукопротрес Саве Мркаља (1810–2010)." Philologica Slavica Vindobonensia 1. Wien, 281–285. Herta Kuna (1970): Jezičke karakteristike književnih djela Dositeja Obradovića. Sarajevo. Herta Kuna (1976): Književne koine u relaciji prema predstandardnim idiomima i standardnom jeziku. Književni jezik 5/1–2, 9–20. Herta Kuna (1979): Udio Dositejevih prosvetiteljskih ideja u oblikovanju njegovog litеrarnog jezika. Obdobje razsvetlenstva v slovenskem jeziku, kniževnosti in kulturi. Ljubljana, 359–370. Riccardo Picchio (1962): Die historisch-philologische Bedeutung der kirchenslavischen Tradition. Welt der Slaven VII, 1–27. Riccardo Picchio (1991): Litteratura della Slavia ortodossa (IX–XVIII sec.). Bari. Peter Rehder (1989): Diglossie in der Rus´? Anmerkungen zu B. A. Uspenskijs Diglossie-Konzeption. Welt der Slaven XXXIV/2, 362–382. Maritta Schmücker-Breloer (1988): Die Briefe der Fürstin Evdokija Prokop´evna Urusova, ein vergessenes Zeugnis der Altgläubigenliteratur. В. Panzer, (ed.). Sprache, Literatur und Geschichte der Altgläubigen. Akten des Heidelberger Symposiums, 28.–30.4.1986. Heidelberg, 264–292. Klaus Dieter Seemann (1982): Loquendum est russice & scribendum est slavonice. Russia Medievalis V, 103–136. Klaus Dieter Seemann (1983): Die „Diglossie“ und die Systeme der sprachlichen Kommunikation im alten Rußland. Slavistische Forschungen 40. Slavistische Studien zum IX Internationalen Slavistenkongreß in Kiev. Köln – Wien, 553–561.

Slavia Orthodoxa et / versus Slavia Latina (Romana)?

131

Klaus Steinke (1988): Die Altgläubigen und ihre Sprache. В. Panzer (ed.). Sprache, Literatur und Geschichte der Altgläubigen. Akten des Heidelberger Symposiums, 28.–30.4.1986. Heidelberg, 293–313. Christo Vassilev (1972): Der Ausdruck „einfache Sprache“ bei Avvakum und bei den orthodoxen Südslaven. Das Ende des Kirchenslavischen als Literatursprache. Welt der Slaven 17, 295–302. Dean S. Worth (1978): On „Diglossia“ in Medieval Russia. Welt der Slaven XXIII, 371–393.

Slavia Orthodoxa et / versus Slavia Latina (Romana)? Zusammenfassung Die Arbeit befasst sich mit der Konzeption der sog. Slavia Orthodoxa – ihrer Geschichte, verschiedenen Schulen und Richtungen, offenen Fragen und Perspektiven weiterer Forschung auf diesem Gebiet – am ostslawischen und serbischen Material. Besonderes Interesse gilt dabei der Rezeption der zentralen Postulate der Konzeption (z. B., der Diglossie), der Relevanz der inneren Differenzierung dieses kulturell homogenen Areals und den methodologischen Aspekten der Forschung auf diesem Gebiet. [email protected]

Марина Курешевић (Нови Сад)

Ка дефинисању црквенословенског језика нижег стила (на примеру исказивања семантичке субординације)*

1. Црквенословенски језик и његова функционалностилска раслојеност Познато је да је заједнички црквенословенски језик, са међуредакцијским разликaма испољеним најпре на фонолошком плану,1 током средњег века поред првобитне и основне, сакралне сфере, на целом терену Православне Славије полако продирао и у друге, нецрквене, сфере употребе. Такође се зна да се тај језик ван своје богослужбене функције слободније употребљавао, прилагођавајући свој израз темама, саговорнику, језику оригинала (уколико је реч о преводу), те да је његова реализација зависила од афинитета аутора, односно владајућег стила епохе (Ремнева 2003: 55; Грковић-Мејџор 2007а: 451–453). У палеославистици од друге половине 20. века влада став да је приликом проучавања црквенословенског језика потребно разликовати његове две основне варијанте,2 тј. његова два основна функционална стила: виши и * Рад је настао у оквиру пројекта Истoрија српског језика (178001), који финансира Министарство просвете, науке и технолошког развоја Републике Србије. 1 Језгро релативно стабилних особина на морфолошком, синтаксичком и лексичком плану тог језика, у великој мери наслеђених из старословенске епохе, које су у широком временском распону функционисале као заједничке на простору Православне Славије давале су овом језику наднационални карактер (Грковић-Мејџор 2007а: 427). Управо је та језичка константа чинила погодну основу за циркулацију књига између словенског југа и истока (Толстој 2004: 5–22). 2 Ове две језичке реализације црквенословенског у литератури су различито именоване: нпр. у терминологији Р. Пикија (Пиккио 2003: 402) то су „язык славянского церковного богослужения“ и „язык православного славянства“, у терминологији Н. И. Толстоја (2004: 5–22) стари словенски књижевни језик и књишко-словенски језик староруског, старосрпског или старобугарског типа, В. М. Живов (1988:

134

Марина Курешевић

нижи. Поменуте две реaлизaције црквенословенског језика међусобно су се супротстављале не само по карактеру граматичке норме (што се испољавало у степену допустивости иновација пореклом из вернакулара)3 и сфери употребе (виши стил се везивао за сакралну, а нижи за профану сферу), већ и по начинима формализовања истог значења.4 Разлике између вишег и нижег стила највише су се испољавале на синтаксичком и лексичком плану, тј. у доменима језичког система чија је норма допуштала употребу више решења, тзв. конкурентних средстава, за исказивање истог значења, од чијег избора је зависила и конкретна реализација језика (Грковић-Мејџор 2007а: 431–435).

2. Ка дефинисању црквенословенског језика нижег стила и методологији његовог истраживања Нижи функционални стил црквенословенског језика, предмет нашег интересовања, често се у литератури дефинише као негативна норма, маркирана отклоном од дистинктивних ознака високог стила (Живов 1996: 31; Грковић-Мејџор 2007a: 433). Важном карактеристиком овог стила истиче се и прилагођавање књижевног језика обрасцима постојећим у говорној бази (својеврсно понародњавање књижевног језика без кршења норме), што подразумева одабир оних језичких елеменатa из регистра синтаксичкосемантичких средстава књижевног језика која су постојала и у вернакулару (Грковић-Мејџор 2007a: 433–434). Поред овога, показало се да се нижи стил

49–99; 1996: 31–41) говори о стандардном и хибридном типу књижевног језика, М. Л. Ремњова (Ремнева 2003: 27–41) разликује црквенословенски строге и снижене норме, а Ј. Грковић-Мејџор (2007а: 443–459) вишу и нижу функционалностилску реализацију књижевног језика и сл. Упркос шароликости у терминолошком погледу, њима су именовани суштински исти појмови. 3 Норма црквенословенског језика вишег стила представљала је релативно затворен систем, унифициран на нивоу заједничког црквенословенског са врло мало иновација у односу на наслеђени старословенски систем (углавном на вокалском нивоу). Са друге стране, норма црквенословенског језика нижег стила била је отворена за иновације до којих је долазило под утицајем вернакулара, тј. бивала је и редaкцијски маркирана (Живов 1988: 55–56; Пиккио 2003: 402; Грковић-Мејџор 2007а: 427–442). 4 М. Л. Ремњова (Ремнева 2003: 30–31) наводи да је црквенoсловенски језик ван своје богослужбене функције располагао већим бројем конкурентних форми, тј. изофункционалних средстава (од којих су нека била пореклом из вернакулара), од чијег је избора зависила стилска реализација дела. То је норму црквенословенског језика нижег стила чинило флексибилном, као и редакцијски маркираном.

Ка дефинисању црквенословенског језика нижег стила

135

може испољавати и кроз својеврстан амалгам књишких и вернакуларних црта (Живов 1988: 55; 1996: 32–33; Ремнева 2003: 158–166; Курешевић 2013; 2014). Основну сферу употребе црквенословенског језика нижег стила представљали су наративни текстови профаног карактера (попут летописа, средњовековних романа и повести) (уп. Горшков 1969: 48–49; Ремнева 2003: 32). Иако ови текстови нису сви оригиналног, већ и преводног карактера, они су својом тематиком – причом о историјским личностима и догађајима, те другачијим погледом на човека – као на самосталну јединку чију улогу и значај у историји треба осмислити (Лихачев 1982: 5–20), спонтано наметнули потребу за другачијом граматиком, не оном која служи за исказивање устаљених истина, већ оном која служи за исказивање људског трагања за истином (Пиккио 2003: 201–243). Са њиховом појавом ствара се нови стил језичког изражавања (Лихачев 1982: 5–20) који не значи прекид са дотадашњом традицијом писања на црквенословенском језику, већ пре прилагођавање црквенословенског језика новим обрасцима текстова и широј публици.5 У методолошком смислу проучавању одлика овога стила треба истовремено прилазити из два угла: из угла функционалностилске условљености употребе језика, као и из угла језичке еволуције. Функционалностилски аспект анализе подразумева утврђивање регистра употребљених синтаксичко-семантичких средстава, као и односа конкурентних средстава наслеђених из старословенског језика за сваки жанр посебно. Kaко однос међу конкурентним средствима није само стилски, већ и хронолошки условљен, сагледавање ових чињеница у дијахроној перспективи омогућује бољи увид у утврђивање њиховог статуса у црквенословенском језику у смислу 5 Док су летописи и повести карактеристични за руску писменост почев од 12. века, појава средњовековних романа у српској и јужнословенским писменостима, везује се за крај 13. века, да би одатле неки од њих, попут Српске Александриде, током 15. века прешли и у руску књижевност (Павловић 1975: 129). Ови текстови, иако врло често познати у много каснијим преписима, чувају језичку слику из времена свог настанка и сходно томе чувају црте које су се у говорном језику већ изгубиле (Горшков 1969: 112). У томе се огледа снага текстовних образаца и језичка традиција одређеног жанра, које су у условима одсуства језичке кодификованости имале велики значај у очувању језичке норме код Јужних и Источних Словена у предстандардним фазама словенске писмености. На тај начин се објашњава и одсуство накнадних грецизама у преписима ових текстова из 16. и 17. века, чије се васпостављање у српској и руској писмености везује за ресавску реформу (код Срба) и други јужнословенски утицај (код Руса) (Живов 1988: 56–57, 66).

136

Марина Курешевић

њиховог класификовања на књишка (калкови и неологизми) и средства општесловенског карактера (архаизми и живе категорије),6 чији релацијски однос јесте један од индикатора језичког стила (в. више о томе у одељку 4.2.1.). Такође, ни утврђивање иновација, заједничких или редакцијски маркираних, насталих под утицајем вернакуларне базе није могуће без увида у познавање историјске синтаксе словенских језика (Грковић-Мејџор 2007a: 437–438, 452). Овакав приступ заснован је на уверењу да на развој средњовековног књижевног језика током времена делују две међусобно супротстављене силе: једна која у духу сакралног карактера грчко-византијског типа културе тежи да сачува конзервативно стање у језику обезбеђујући на тај начин континуитет са језиком од којег води порекло, и друга која вођена унутарјезичким развојем омогућује добру комуникацију између текста и адресата, односно која води ка језичкој еволуцији.

3.  Циљ, предмет истраживања и корпус Питање – може ли се говорити о постојању синтаксичке изонорме црквено­ словенског језика на нивоу његове ниже функционалностилске варијанте? – поставили смо као главни истраживачки задатак овог рада. За предмет анализе одабрали смо начине исказивања семантичке субординиције, будући да је то сегмент језичког система који због присуства великог броја конкурентних средставa за формализацију истог значења дозвољава функционалностилску анализу. Запажања која доносимо у овом раду заснована су на претходној синтаксичко-семантичкој анализи средстава за исказивање семантичке субординације на српскословенском и рускословенском препису текста Српске Александриде,7 за који је у науци потврђено да представља један 6 Детаљније о структури синтаксичког система старословенског језика в. у: Večerka 1989: 28; 1997: 374–375; Грковић-Мејџор 2007a:138–146, као и у одељку 4.1. овога рада. 7 У овом раду служили смо се следећим критичким издањима текста: за српскословенски текст – Српска Александрида (СА 1985) a за рускословенски текст – Александрия (ПЛДР 1982: 22–173). У основи оба критичка издања налазе се преписи који, иако потичу из 16. и 17. века, представљају или верзију која је врло блиска основној редакцији текста насталој крајем 13. века (Маринковић 1969: 291; СA 1985: VIII) или која припада групи текстова који су најближи првобитном руском преводу текста насталом у 15. веку (ПЛДР 1982: 586). Резултати синтаксичко-семантичке анализе српскословенског текста, представљени у Курешевић 2014, потврђују да

Ка дефинисању црквенословенског језика нижег стила

137

од најбољих представника употребе нижег стила црквенословенског језика (Грковић-Мејџор 2008: 72). Овај текст је по тематици имао општи значај за Јужне и Источне Словене, те је могао представљати један од оних ауторитативних текстова који су у предстандардним фазама језика имали улогу кодификатора језичке норме и стила.8 Како би се синтаксичка изонорма овог стила правилно одредила, резултате нашег истраживања упоредили смо са ситуацијом потврђеном и у другим споменицима црквенословенске писмености сличног карактера и из приближно истог периода српске и руске средњовековне писмености.9

4.  Начини формализовања семантичке субординације Као полазну основу нашег истраживања представићемо, у нaјкраћим цртама, ситуацију забележену у старословенским споменицима у овом домену језичког система.

4.1.  Старословенска ситуација Хипотактичке структуре старословенског језика, с једне стране, одликује присуство великог броја конкурентних средстава, номиналних и вербалних,

овај споменик писмености у целини посматрано чува језичку ситуацију из времена настанка своје првобитне редакције текста (в. фусноту 5). Минималне иновације унете у његов шеснаестовековни препис немају системски карактер и представљају само спорадичне наносе живог говора у основну језичку структуру споменика који откривају његову дијалекатску базу. Слична ситуација забележена је и приликом анализе рускословенског текста коју смо спровели за ову прилику. Међутим, приликом одређивања изонорме црквенословенског језика нижег стила поменуте редакцијски маркиране иновације могле су бити занемарене. 8 Према речима А. А. Алексејева (Алексеев 1987: 34) о ауторитативности текста који је могао служити и као образац употребе језика, поред осталог, говори и количина преписа и учесталост његовог цитирања у њему савременој литератури. O популарности и општем значају овог текста у средњовековној култури Словена и других европских народа сведочи, између осталог, и податак о око 350 сачуваних рукописа овог дела у разним европским библиотекама насталих у распону од 14. до 20. века (Маринковић 1969: 7). 9 У циљу поређења са рускословенском књижевнојезичком ситуацијом користили смо резултате изнете у студијама: Потебня 1958 и Ремнева 2003. Иако су синтаксичка истраживања српскословенског језика нижег стила досада ређе била предметом истраживања, резултате смо поредили са оним што је у литератури доступно (нпр. Курешевић 2012).

138

Марина Курешевић

за исказивање истог значења. Притом су многа номинална средства окарактерисана као књишка, тј. као својеврсни језички маркери узвишеног стила изражавања, док се друга могу сматрати и општесловенским, будући да је њихова употреба потврђена и у најранијим вернакуларним текстовима. Са друге стране, језик старословенских споменика одликује неразвијеност хипотаксе у пуном смислу речи, оличена најпре у употреби семантички неспецификованих, чак и семантички фазичних, речи у функцији хипотактичких везника, али и у очуваном паратактичком устројству неких типова зависносложене реченице (нпр. оних код којих се семантичка субординација исказује помоћу партикула бо, яко или да) (Večerka 2002: 21–29). Ситуација забележена у старословенском сведочи о недовршености процеса општег типолошког преображаја језичког система из номиналног у вербални тип, као и о недовршености процеса формирања зависносложене реченице у вернакуларној бази у време настанка словенске писмености (уп. Bauer 1972: 202–209; Грковић-Мејџор 2008; Grković-Major 2010). Стога не чуди што је управо ово један од домена језичког система који је са примањем писмености претрпео снажан утицај цивилизацијски старијег грчког језика. Утицај грчког језика се, као што је познато (Бирнбаум 1968: 28), могао испољавати у два правца: а) у правцу повећања фреквенције употребе једног од конкурентних средстава, оба структурно иманентна словенском језичком систему, од којих је неко можда било и на путу свог нестанка или 2) у правцу стилизације реченичних структура према грчким обрасцима. На први начин се објашњава, на пример, повећана учесталост неких од употреба ифинитивних и партиципских конструкција у старословенском језику, а на други настанак зависносложене реченице уз коришћење словенских језичких елемената у својству везника. Синтаксичка средства настала на описане начине представљају тзв. синтаксичке неологизме. Ретко, у случајевима неразвијености форме за исказивање одређеног садржаја, стилизација је могла да подразумева механичко преузимање грчких језичких образаца несвојствених словенском језичком систему, који су представљали синтаксичке калкове.10

10 Према мишљењу Р. Вечерке (Večerka 1997: 373–375) синтаксички неологизми представљају структуралне позајмице будући да имају ослонац и у словенском систему језика, за разлику од синтаксичких калкова који представљају неграматичка средства, тј. позајмице неструктуралног карактера.

Ка дефинисању црквенословенског језика нижег стила

139

4.2.  Ситуација у црквенословенском језику нижег стила Редакцијски језици из културног круга Православне Славије наслеђују такво стање, али, будући да функционишу у условима хомогене диглосије (Грковић-Мејџор 2007а: 443–459), имају и свој развој нарочито видљив у текстовима писаним нижим функционалним стилом. Иновације које су у овом домену захватиле редакције црквенословенског језика треба посматрати као утицаје вернакулара у којима је процес замене номиналних средстава вербалним, а са њим и процес формализације зависносложених типова реченице, наставио да се развија спонтано. Употреба номиналних средстава генерално се сматра одликом језика текстова писаних књижевним језиком, за разлику од вернакуларних у којима се предност даје финитним реченицама, као њиховим конкурентним средствима. Процентуални однос ових средстава у црквенословенским текстовима варира, што је било условљено различитим факторима (индивидуалним склоностима аутора, садржином и наменом дела и сл.) и што је, у крајњем, водило функционалностилској раслојености језика.11 Досадашња синтаксичка истраживања црквенословенских текстова показују да се као индикатори вишег односно нижег стила црквенословенског језика на плану исказивања семантичке субординације, поред стилски условљеног односа номиналних и вербалних средстава, могу издвојити и следећи параметри: фреквенцијски однос употребљених књишких и општесловенских номиналних средстава (4.2.1.), степен поштовања норме на формалном и функционалном плану приликом употребе књишког регистра номиналних средстава (4.2.2.), као и степен прожимања црта књижевног и вернакуларног језика на структурном плану реченице (4.2.3.). Овом приликом пажњу ћемо скренути на неке уочене заједничке развојне тенденције у начинима формализовања семантичке субординације у наративним текстовима српске и руске редакције које одликује употреба нижег функционалног стила класификоване управо према овим параметрима.

11 Тако је, на пример, у језику медицинских списа Ходошког зборника забележена процентуално већа заступљеност вербалних средстава у односу на њихове функционално конкурентне партиципске конструкције (Јерковић 1995: 38). У језику Српске Александриде, пак, забележена је честа употреба номиналних средстава, али однос номиналних и вербалних средстава варира у оквиру различитих функционално-семантичких поља (уп. Курешевић 2014: 266), што се може објаснити стилским разлозима, са једне, и еволутивним тенденцијама језика оличеним у смени номиналних средстава вербалним, са друге стране.

140

Марина Курешевић

4.2.1. Фреквенцијски однос употребљених књишких и општесловенских номиналних средстава Иако наративне текстове писане црквенословенским језиком нижег стила може да одликује честа употреба номиналних средстава, у овим текстовима се, за разлику од текстова писаних вишим стилом, приликом њихове употребе предност даје књижевним неологизмима у односу на калкове. Као илустрацију реченог навешћемо три примера: а) Уместо књишке конструкције за супстантивизацију партиципа по грчком моделу помоћу иже (Kurz 1972), која се среће у текстовим писаним високим стилом (уп. Грковић-Мејџор 2007а: 233), употребиће се само партицип у тој функцији. Притом је за ове структуре била карактеристична и употреба корелатива у својству формалног показатеља јаче кохезионе везе међу суседним реченичним предикацијама: сѣющеи съ радостїю. неправедно съ плачемъ и жалостїю пожнютъ. (СА107v/5–8)12 сеюще с радостию неправедное, сии с плачем и жалостию пожнут. (ПЛДР 80/2–3)

б) У функцији исказивања хипотактичких адвербијалних односа (времена, узрока, намере и сл.) у овим текстовима неће бити употребљене вештачке апсолутне конструкције датив + инфинитив уведене везницима, забележене у тектовима писаним високим стилом (уп. Грковић-Мејџор 2011: 447–451). У том својству биће забележена друга номинална средства, заједничка књижевном и вернакуларном језику или она из категорије неологизама. У овој употреби за нижи стил карактеристична је употреба партиципа у функцији герунда или унутар конструкције апсолутни датив, чије значење се интерпретирало на основу контекста, или пак употреба таутосубјекатског или хетеросубјекатског инфинитива у функцији намерне / циљне допуне / одредбе. • адвербијална одредба за време: идущиим҆ же имь путемь алек҆сан҆дрь кан҆давлу[с]у г(лаго)лаше. (СА 206v/6–8) Пришедшу же ему въ царьскии домъ, Александра видѣвъ на престоле своемъ высоце сѣдяща. (ПЛДР 42/ 30–32)

• адвербијална одредба за узрок: видѣв же егово пришьствїе ц(а)рь филїпь. радостнъ бы[с](ть). (СА 30v/2–4) Не подобает намъ таковымъ сущимъ силным Филипову сыну повинутися. (ПЛДР 46/30–32)

12 Примере из српскословенског и рускословенског текста наводили смо ортографијом каквa je и у њиховим издањима, док смо од црквенословенског фонта одустали из техничких разлога.

Ка дефинисању црквенословенског језика нижег стила

141

• адвербијална одредба за услов: до н(е)б(е)сь вьзви[с](и)в се, до ада сънидеши. (СА 41v/4–5)

• адвербијална одредба за намеру / циљ: пришль бо бѣ на олїмбыскω[м] колѣ уристовати и вїтежьство свое питати. (СА 46r/16–46v/3) Дарии бо царь посла мя стражу нарядити добро. (ПЛДР 88/ 12)

в) Уместо инфинитива супстантивираног помоћу члана ѥже или у конструкцији са предлозима, што је карактерисало наслове текстова писаних вишим стилом црквенословенског језика (уп. Грковић-Мејџор 2007а: 285), употребиће се конструкција са предлогом и девербативном именицом: о начелѣ алеѯа[н]дру брати воѥ: (СА 23r/ 4–5) О послании Дариеве (ПЛДР 42/0)

У оквиру овог параметра треба водити рачуна о карактеру употребе инфинитивних и партиципских конструкција из категорије синтаксичких неологизама. Карактеристична црта овог типа је конструкција апсолутног датива, али би јој се могле придружити и употребе партиципа у функцији именске одредбе или именице. Употреба ових средстава у функцији стилског средства карактерисала је подједнако језик текстова писаних вишим и нижим стилом, при чему је њихова употреба унутар ниже функционалностилске реализације језика могла бити контекстуално условљена или сужена. Контекстуално условљеном се може сматрати употреба детерминативног и супстантивираног партиципа унутар устаљених фраза које су представљале, на пример, народне умотворине или пригодне изреке, или су део формула за започињање писмене комуникације: родив҆ бо чеда не ѹмирае[т]. (СА 16r/12–13) да болящаго зуба подобает скоро изврещи, да не здравыи вредит. (ПЛДР 44/ 19–20) алеѯандрь ц(а)рь на[д] ц(а)рїи. въсѣмъ живущи[м] въ іер(о)[с](о)л(и)мѣ пишу. (СА 85r/1–3) Дарии, царь над цари, токмо земны богъ вкупе съ солнцемъ по всеи вселеннеи сияетъ и всѣмъ земным царемъ царь и господьствующим господинъ, ко обретающимся в Македонию пишу. (ПЛДР 42/ 3–6)

Овако употребљени партиципи могли су се срести у контекстима који се везују за Бога или у деловима текста који су обележени сакралном тематиком: въсакъ бо прѣвьзносеи се въскорѣ смѣрает се: (СА 113r/8–10)

Иако је конструкција апсолутног датива, као стилско средство, радо употребљавана у текстовима наративног карактера, примећено је да је у неким

142

Марина Курешевић

текстовима oвог типа спектар употребе ове форме веома сужен (уп. Курешевић 2012: 187). Поред књижевних неологизама, важном одликом ових текстова показује се процентуално доминантна употреба оних номиналних средстава која представљају општесловенско наслеђе. Међу њима се разликују (а) живе категорије, тј. средства заједничка књижевном и вернакуларном језику, попут партиципа у функцији герунда, и (б) синтаксички архаизми, тј. категорије које су у време настанка писмености биле на путу одумирања у говорном језику, те се ретко срећу и у старословенским текстовима, али их је сачувала народна (усмена) књижевност.13 Таквим се могу сматрати употребе партиципа у функцији предикативне допуне уз глагол быти, потом партиципа у функцији независног предиката или употреба конструкције акузатива са партиципом (уп. Потебня 1958: 134–146, 189–191, 308–311; Večerka 1961: 57–64, 70–92, 93–98; Грковић-Мејџор 2003; 2010). Синтаксички архаизми се у овим делима чувају као део наративне стратегије писца, на чији стил је у великој мери могао утицати и фолклорни начин казивања. Како је у текстовима писаним нижим стилом забележена већа фреквенција ових црта него у текстовима сакралног карактера (уп. Курешевић 2014: 63), оне се могу сматрати њиховом спецификом. а) Живе категорије • партицип у фуницији герунда: мы же страж[д]уще [не]доумѣваемъ. (СА 3v/15–16) И се рекъ, в руку копие приимъ, прямо к Пору поѣха. (ПЛДР 126/30–31)

б) Синтаксички архаизми • партицип као предикативна допуна глаголу быти: И ω[т] того убо д(ь)не въсегда въ недоуменїи прѣбывае бѣ алеѯа[н]дрь ц(а)рь. (СА 240r/8–10) но поклони непреклонную свою гордыню и пад, поклонися мнѣ, и дани мнѣ даи, и буди государьствуя персидьцкою землею. (ПЛДР 86/1–3)

13 Архаичност многих синтаксичких црта може се потврдити не само на основу њихове употребе у најстаријим писаним документима, већ и на основу података из фолклора и дијалеката. Будући да је прасловенски био говорни језик, те се на њега не могу пројектовати средства типична за писани језик, у фолклору се могу дуже чувати црте које су већ изашле из употребе из књижевног језика или из свакодневног говора (Bauer 1972: 27; Večerka 2010: 181−182).

Ка дефинисању црквенословенског језика нижег стила

143

• самостални предикативни партицип: алеѯандрь же мнω[ж](ь)ство много воиске дарїевѣ видѣвь. и стра[х] на ср[д]ци своемъ вьзьмъ. и сего кь македоняномъ не обьявляше.(СА 102r/7–12) Филип же цареву сумнинию проразумѣвъ, вземъ кубок, половину испивъ. (ПЛДР 72/3–4)

• акузатив са партиципом: не дошь[д]шѹ же емѹ до гра[д](а). видѣ дарїа на пути лежеща, мало жива суща и едва дихающа. и хотѣща заменити животъ свои смрътїю: (СА 132 r/14–132v/4) Видѣхъ бо в нощь сию во снѣ пророка Данила глаголюща ко мне (ПЛДР 68/1)

4.2.2. Степен поштовања норме на формалном и функционалном плану приликом употребе књишког регистра номиналних средстава У наративним текстовима који су писани нижим стилом црквенословенског језика приликом употребе књишког регистра номиналних средстава забележена су огрешења о језичку норму формалне или функционалне природе у већој мери него у текстовима писаним вишим стилом овог језика. У овом погледу заједничком одликом обе редакције показује се (а) повећана употреба апсолутног датива у функцији независне реченице, као и (б) у таутосубјекатским конструкцијама, чиме се потврђује да је употреба овог средства само спољашња форма којом се жели имитирати високи стил изражавања.14 Такође, карактеристичном грешком у употреби апсолутног датива, потврђеном у обе редакције црквенословенског језика, појављује се и (в) употреба номинатива уместо датива партиципа унутар ове конструкције, која је за разлику од других формалних грешака донекле имала системски карактер:15 а) пришь[д]шу же ему въ свои градь фи[л](и)пусь. отрочету его срѣтшу.(СА 15v/ 15–16r/1) Не утаился еси, сыну мои, Александре, сего ни единому свѣдущу, токмо матери твоеи, царицы Алемпияде и тобѣ днесь увѣдавшу. (ПЛДР 32/45–47)

14 Ово потврђују испитивања и других текстова црквенословенске писмености (уп. Ремнева 2003: 160; Курешевић 2007а). 15 Више о овој формалној иновацији у конструкцији апсолутног датива, о узроцима њеног појављивања и функционалностилској условљености употребе в. у Курешевић 2007б.

144

Марина Курешевић

б) исходещу же ѥму къ нимъ рече (СА 155r/11–12) Мужие римляне, не боитеся Александра – сынъ мои есть; нѣкогда, дошедшоу ми в Македонию, матери его Алимпияде примесихся родися Александръ. (ПЛДР 52/ 11–13) в) пришь[д]ши же нектенаву. и ре[ч](е) олїмбїда къ нѥму. (СА 10v/8–10) Никому же его не знающи, сѣде же ту нѣ в коем мѣсте скровнемъ,… (ПЛДР 26/ 15–16).

Заједничком одликом обе редакције појављује се и спорадично нарушена конгруенција приликом употребе кратких форми партиципа у служби апозитивног атрибута, до које је довео унутарјезички развој словенских вернакулара (уп. Потебня 1958: 186–187; Brozović, Ivić 1988: 34): аще силу имѣѥши дѣиствующи сїа твори не кьснїи. (СА 11r/16–11v/2) ему же весь свѣт недостоин едином власу отпадающа от главы его (ПЛДР 96/7–8)

4.2.3. Степен прожимања црта књижевног и вернакуларног језика на структурном плану реченице Прожимање црта књижевног и вернакуларног језика могло се испољити како на структурном плану реченичног комплекса са номиналним средствима у функцији предиката, тако и на структурном плану финитне зависно­ сложене реченице. У првом случају се овај амалгам рефлектовао на неколико начина: а) кроз структуре у којима је самосталност употребе партиципских конструкција сигнализована употребом паратактичког везника/конектива и између њих и финитног глагола,16 б) кроз употребу хипотактичких везника уз партиципске конструкције, чиме се желело прецизирати значење семантички неспецификованог језичког средства или в) кроз паралелну употребу функционално конкурентних књишких и вернакуларних средстава унутар истог реченичног комплекса:

16 О релативно самосталној употреби партиципа у староруском и старосрпском в. у Потебня (1958: 189–191); Грковић-Мејџор 2003. О овој особини Ј. Грковић-Мејџор (2007а: 437) говори као о заједничкој иновацији руске и српске редакције старословенског језика.

Ка дефинисању црквенословенског језика нижег стила

145

а) ω[т]ходещу же ему на ратъ. въсесрьдо сию призвавь,и быивь сь нѥю въселюбьзно и ре[ч](е). (СА 9v/13–16) и ту ему веселящу в Риме с римляны и македоняны, и придоша ему вся царствия западныя, дары многоцѣнныи принесоша ему, молящеся не ратовати их. (ПЛДР 54/27–28) б) толик҆ же бѣ величьствω[м] вавїлω[н]. яко рѣцѣ ефраѳу вътицающу вь нь (СА 104v/11–14) Помниши ли, Дарии, перскии царю, егда дань отца моего от Македонии взимавшу и се умершу, мнѣ же на престолѣ его младу сущу оставшу, понудим бысть ты своимъ нерадным злым обычаемъ мене от царства моего согнати. (ПЛДР 84/34–38) в) алеѯандрѹ же оружну ездещу. и свою прѣписующе воиску. і амвїсу же блызу его прияхавшу въ македω[н]скїимъ сущіимь белѣзѣ и къ алеѯандру приближьшу се. алеѯандръ же оружан бѣ. амвїс же мьчь свои истръгь. алеѯа[н]дра по очїю удрити хоте и грѣшии. по връху хелма ударивь. вь[с] врьхъ хелму ω[т]сѣче. и косме връха его мъчемъ яко бритвою оструга. (СА 109v/11–110r/10) Месяца марта въ 12 день в час девяти рождьшуся отрочати и излѣзшу паки на свѣтъ, и проплакавъ и рече: (ПЛДР 28/41–42).

Много уочљивије прожимање ових црта било је на структурном плану реченичног комплекса са зависносложеном клаузом. Док су хипотактичка везничка средства била махом преузета из лексичког регистра књижевног језика (ретко из вернакулара), дотле се у начину структурирања сложеног реченичног комплекса осећао велики ослонац на говорне реченичне моделе. Вернакуларни реченични модели огледају се у следећим карактеристикама: а) у употреби корелатива (у функцији прецизирања значења зависносложене реченице или у функцији формалних показатеља јаче кохезионе везе међу суседним реченичним предикацијама), б) у честој екстрапонираности17 зависносложене реченице засноване на релацијским односима од својих антецедената, в) у доминантној употреби директног говора у односу на индиректни,18 као и у г) очувању паратактичке синтаксичке везе, сигнализиоване везником/конективом и, међу суседним предикацијама у понеким типовима зависносложених реченица: 17 Екстрапонираним зависносложеним реченицама заправо се исказује садржај који говорник у складу са рађањем асоцијација у свести накнадно додаје. Оваква организација реченичног комплекса одлика је живог, нестилизованог говора. 18 Уклопљеност директног говора у нарацију, према речима И. Грицкат (2004: 139), не представља толико архаизам писаног језика, већ верност говорном.

146

Марина Курешевић

а) якоже промислу б(о)жїю великому воля ѥ[с](ть) тако да буде[т]. (СА 60v/11–13) и елїко сїю нощїи дрьжаше, толико златиць даваше. (СА 74v/12–13) коли облачашеся в него господжа Поликсения, тогда 4 различнии показоваше на собѣ позирающимъ от различнаго камени. (ПЛДР 58/ 24–26) во ад отхожю и тамо всегда имам быти, идѣже вси рожении человѣцы на земли. (ПЛДР 94/40–42) б) носи же на главѣ своеи на бои каменъ имѣющъ име б(ог) саваоѳа. егоже дадо[х] тебѣ въ іер(о)[с](о)лимѣ. (СА 103v/2–6) Пророкъ же Иеремѣя покадивъ его и благослови и за руку имъ его въ церковъ введе, Святая Святых, поклонитися, юже созда Соломон царь. (ПЛДР 68/16–19) в) и трояне въпрашаше г(лаго)лѥ. вїтезω[м] гробовѣ где сутъ. (СА 71v/3–5) Филип же к нему рече: „Пии, царю, не сумнися, полезно ти будеть, от немощи исцелѣеши.“ (ПЛДР 70/44–72/1) г) ω[т]нѥлиже ему съмрь[т] проповѣдаше. и ω[т]толѣ въсег[д]а жалостнь бѣше. (СА 174v/6–9) Аще бы к Нектанаву волъху пошелъ бы ты, и онъ бы тебе научил небеснаго круга хожению и часовныхъ хожении хитрости преступления (ПЛДР 30/38–40).

5. Закључак Отклон од употребе номиналних средстава неструктуралног карактера, уз истовремен одабир одговарајућих црта из регистра синтаксичких средстава књижевног језика за које постоји и системска подршка, као и релативно једноставни и семантички транспарентни хипотактички односи унутар сложеног реченичног комплекса остављали су, с једне стране, утисак стилизованог начина изражавања, а са друге, обезбеђивали су велику разумљивост ових текстова. Главни подстицај за такву употребу језика био је прагматичке природе – фукционалностилско прилагођавање адресату (Грковић-Мејџор 2007б: 255–256). Упоредно истраживање начина формализовања семантичке субординације у наративним текстовима српске и руске редакције писаним нижим стилом црквенословенског језика показује да су у овом домену синтаксичког система, занемарујући спорадичне наносе из вернакуларне базе који су црквенословенском језику давали редакцијску обојеност, уочене и исте иновације, настале на основу заједничких развојних унутарјезичких процеса.

Ка дефинисању црквенословенског језика нижег стила

147

Будући да све те иновације имају надетнички карактер, закључујемо да се у овом домену језичког система може говорити о постојању изонорме црквенословенског језика нижег стила, схваћене флексибилно, са променљивим границама допустивости већег или мањег броја варијантних форми и језичких елемената хронолошки и жанровски условљених, како је то још и Н. И. Толстој (2004: 6) дефинисао.

Извори ПЛДР (1982): Александрия. (Подготовка текста, перевод и комментарии Е. И. Ванеевой). Л. А. Дмитриев, Д. С Лихачев (ред.), Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. Москва, 22–173. СА (1985): Р. Маринковић, В. Јерковић (прир.), Српска Александрида: свеска друга. Београд.

Литература А. А. Алексеев (1987): Пути стабилизации языковой нормы в Росии XI–XVI вв. Вопросы языкознания 2, 34–46. Г. Бирнбаум (1958): Общеславянское наследие и иноязычные образцы в структурных разновидностях старославянского языка. Henry Kučera (ed.), American Contributions to the Sixth International Congress of Slavists. Vol I: Linguistic Contributions. The Hague, 1–35. А. И. Горшков (1969): История русского литературного языка. Москва. И. Грицкат (2004): Студије из историје српскохрватског језика. Београд. Ј. Грковић-Мејџор (2003): Предикативни герунд у старосрпском језику. Зборник Матице српске за филологију и лингвистику XLVI/1, 23–34. Ј. Грковић-Мејџор (2007а): Списи из историјске лингвистике. Ср. Карловци – Нови Сад. Ј. Грковић-Мејџор (2007б): Језик српске средњовековне писмености: достигнућа и задаци. Шестдесет година Института за српски језик САНУ. Зборник радова I. Београд, 249–266. Ј. Грковић-Мејџор (2008): Ка реконструкцији прасловенске синтаксе. Зборник Матице српске за славистику 73, 71–83. Ј. Грковић-Мејџор (2010): О конструкцији акузатива са партиципом (типолошки и когнитивни аспекти). Јужнословенски филолог LXVI, 187–204. Ј. Грковић-Мејџор (2011): Синтакса инфинитива у «Животу деспота Стефана» Константина Филозофа. Търново и идеята за християнския универсализъм XII–XV век. Велико Търново, 436–456.

148

Марина Курешевић

В. М. Живов (1988): Роль церковнославянского в истории славянских литературных языков. К. В. Горшкова, Г. А. Хабургаев (ред.), Актуальные проблемы славянского языкознания. Москва, 49–99. В. М. Живов (1996): Язык и культура в Росии XVIII века. Москва. В. Јерковић (1995): О језику медицинских списа Ходошког зборника. Зборник Матице српске за филологију и лингвистику XXXIII/1, 29–39. А. Кречмер (2000): О књижевно-језичкој традицији до 1800. код Срба и Руса (размишљања о словенској историјској стандардизацији). Јужнословенски филолог LVI/1–2, 543–559. М Курешевић (2007а): Функционална раслојеност српскословенског језика посматрана кроз потребу апсолутног датива. Зборник Матице српске за филологију и лингвистику L, 427–445. М. Курешевић (2007б): О једној редакцијској иновацији у конструкцији апсолутног датива. Научни састанaк слависта у Вукове дане 36/1. Београд, 245–255. М. Курешевић (2012): Хипотактичке структуре у Варуховом откровењу (у препису из рукописног зборника манастира Никољца број 52). Српско језичко наслеђе на простору данашње Црне Горе и српски језик данас. Никшић, 181–195. М. Курешевић (2013): Хипотактичке структуре у Српској Александриди са функционалностилског аспекта: на примерима исказивања темпоралних односа. Зборник Мaтице српске за славистику 84, 121–140. М. Курешевић (2014): Хипотактичке структуре у Српској Александриди: функционалностилски аспекти. Нови Сад. Д. С. Лихачев (1982): Литература эпохи исторических размышлений. Л. А. Дмитриев, Д. С Лихачев (ред.), Памятники литературы Древней Руси. Вторая половина XV века. Москва, 5–20. Р. Маринковић (1969): Српска Александрида. Историја основног текста. Београд. Р. Маринковић (2007): Светородна господа српска. Истраживања српске књижевности средњег века. Београд. Д. Павловић (1975): О средњовековној белетристици. Д. Павловић, Р. Маринковић (прир.), Из наше књижевности феудалног доба. Београд, 133–153. Р. Пиккио (2003): Slavia Othodoxa. Литература и язык. Москва. А. А. Потебня (1958): Из записок по русской грамматике. Тт. I–II. Москва. М. Л. Ремнева (2003): Пути развития русского литературного языка XI–XVII вв. Москва.

Ка дефинисању црквенословенског језика нижег стила

149

Н. И. Толстој (2004): Студије и чланци из историје српског књижевног језика. Београд – Нови Сад. J. Bauer (1972): Syntactica slavica. Vybrané práce ze slovanské skladby. Brno. D. Brozović, P. Ivić (1988): Jezik srpskohrvatski/hrvatskosrpski, hrvatski ili srpski. Zagreb. J. Grković-Major (2010): The Role of Syntactic Transitivity in the Development of Slavic Syntactic Structures. Björn Hansen, Jasmina Grković-Major (eds.), Diachronic Slavonic Syntax. Gradual Changes in Focus. München – Berlin – Wien (Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 74), 63–74. J. Kurz (1972): Kapitoly ze syntaxe a morfologie staroslověnského jazika. Praha. R. Večerka (1961): Syntax aktivních participií v staroslověnštině. Praha. R. Večerka (1989): Altkirchenslavische (altbulgarische) Syntax. Bd. I: Die lineare Satzorganisation. Freiburg. R. Večerka (1997): The Influence of Greek on Old Church Slavonic. Byzantinoslavica 58/2, 363–386. R. Večerka (2002): Altkirchenslavische (altbulgarische) Syntax. Bd. IV: Die Satztypen: Der zusammengesetzte Satz. Freiburg. R. Večerka (2010): Entwicklungsvoraussetzungen und Triebkräfte der slavischen Syntax. B. Hansen, J. Grković-Major (eds.), Diachronic Slavonic Syntax. Gradual Changes in Focus. München – Berlin – Wien (Wiener Slawistischer Almanach, Sonderband 74), 181–194.

The determination of Church Slavonic of the lower functional style (Based on the examples of expressing semantic subordination) Summary The aim of this paper has been to determine Church Slavonic isonorm, by indicating the similarities in the ways of formalizing semantic subordination in the Serbian and Russian Church Slavonic texts, written in the lower functional style. The problem has been approached from the stylistic perspective, as well as from the perspective of language evolution. This approach is based on the fact that Church Slavonic of the lower functional style, although it basically inherited Old Church Slavonic syntactic system, did have its own internal and external dynamics of development.

150

Марина Курешевић

The main corpus for the research consists of data collected from a narrative text, the Serbian Alexander Romance, which belongs to the common Slavic literature of profane character. It is known both in Serbian and Russian Church Slavonic version. The additional data has been taken from the relevant studies dealing with this topic in individual Serbian and Russian Church Slavonic texts. [email protected]

A. П. Майоров (Улан-Удэ)

Типы автохтонных заимствований в региональном узусе русского языка XVIII в. (по письменным памятникам Забайкалья) Наиболее примечательной чертой регионального узуса русского языка XVIII в. на осваиваемых территориях с коренным нерусским населением является функционирование слов, заимствованных из языков автохтонных народов. В частности, забайкальский узус характеризуется многочисленными заимствованиями из бурятского, монгольского, китайского и тюркских языков, представленными в основном в бытовом лексиконе. В тот период формы культурного взаимодействия между русскими, бурятами и эвенками были многообразными, и «хозяйственные, торговые, бытовые, семейные связи способствовали тому, что русские крестьяне овладевали бурятским и эвенкийским языком, а буряты и эвенки – русским» (Бураева 2005: 357–358). Войдя в словарный фонд регионального узуса русского языка, многие из заимствований впоследствии составили неотъемлемую часть активного словарного запаса современного русского языка, функционирующего на территории Республики Бурятия. В современных русских говорах Бурятии продолжают активно употребляться бурятские заимствования самых различных тематических групп: половозрастные наименования домашних животных (бурун, качерик, даган, куцан, яман и др.), названия пищевых продуктов и блюд (затуран, орёма, сымыген, урмун), наименования бытовой утвари, украшений (барюлки, маржан) и многие другие слова. Общеупотребительными в разговорном узусе русского языка в Бурятии являются такие бурятизмы, как гуран ‘самец косули’, гутулы ‘вид обуви’, позы/бузы ‘вид мясного блюда’, тарак ‘заквашенное топленое молоко’, хошхонок ‘вид мясного блюда’, хадак ‘сложенное вдвое шелковое полотенце, которое преподносят гостям в знак уважения’, сагалган (цагаловка – в разговорном варианте) ‘Новый год по восточному календарю, праздник Белого Месяца’, шара ‘выварки чая, чайная гуща’ и др. При сопоставлении автохтонных заимствований XVIII в. с данными современных русских говоров Забайкалья и регионального варианта литературного языка возникает вопрос об исторической динамике словарного

152

A. П. Майоров

состава и роли в его формировании подобных заимствованных слов. В связи с этим представляется актуальной задача синхронного описания всех локальных заимствований, выявленных в забайкальской деловой письменности XVIII в., характеристика тематических и лексико-семантических групп данных слов. Для характеристики языковой ситуации в Забайкалье того времени безусловное значение имеет изучение взаимоотношений между русскими людьми и коренным населением (бурятами, эвенками), той политики, которая выстраивалась и осуществлялась российским правительством по отношению к «инородцам», и тех обязанностей, которые возлагались на местное население. Помимо исполнения главной государственной повинности – уплаты ясака, коренное население было занято в хозяйственной деятельности по освоению края. Для этого представители административно-управленческого аппарата нередко привлекали к сотрудничеству старейшин и начальников родо-племенных общин, решавших порой аналогичные административно-полицейские и хозяйственные вопросы. В бурятских ведомствах учреждались специальные «конторы», видимо, по аналогии с провициальными канцеляриями. Присутствие конторы состояло из главного тайши и 6 депутатов. Двое из них вместе с тайшой поочередно дежурили и решали дела, четверо же других разъезжали для управления и решения дел на местах. При конторе устраивались «сугланы» (собрания) для раскладки податей и повинностей и решения более важных дел. Буряты активно занимались земледелием, участвовали в охране границ империи. С постройкой знаменитого московского тракта в основном на них легла обязанность по содержанию станций и исправной организации «подводной гоньбы», т. е. перевозки груза и людей на лошадях с подводами, на многих забайкальских участках. Необходимо отметить, что администрация края старалась следить за тем, чтобы «иноверцам никаких обид не чинили и безденежно ничего не брали» (ПЗДП 2005: 159). Любые жалобы со стороны местного населения на притеснения русских тщательно расследовались. В результате совместной административно-хозяйственной деятельности по освоению края, культурного взаимодействия между русскими и бурятами неизбежным было русско-бурятское или бурятско-русское двуязычие, при котором роль бурятского языка в данных межэтнических контактах была огромной. Двуязычие – нестабильная языковая ситуация. Изначально бурятско-русское двузычие – это экзоглоссная, неравновесная ситуация, в которой бурятский как доминирующий язык постепенно терял свои позиции.

Типы автохтонных заимствований в региональном узусе

153

Рассматривая заимствования как неизбежное следствие межъязыковых контактов, которые сопровождают историческое развитие практически любого этнического языка, в забайкальском региолекте можно выделить два рода таких слов: европейские заимствования, носящие общеупотребительный характер, и автохтонные заимствования, т. е. заимствования из языков коренного населения Забайкалья – регионализмы. Если представить корпус заимствований в виде тематических групп, то очевидными станут преимущественные сферы функционирования заимствованной лексики. Результаты распределения по тематическим группам автохтонных заимствований, выявленных в памятниках забайкальской деловой письменности XVIII в., можно представить в следующей таблице: Лексика мира природы Хозяйствен(флора но-бытовая и фауна, лексика рельеф местности, климат и др.) алагдаган, боболжа, гуран, еврашка, зерен (церен), зумура; арща, ашкара, мыкер, шикша елань, калтус, курья

дыгиль, ергач (яргак), курма, ожи (очи), тырлик, гутулы (бутулы), чарки (черки) кокоур, лонок, калауж (калаус, калауз), капчиг, тулун, хаптагай (хобтагай), ширя

Пища, напитки

Тканеобозначения

жулань (жулан), затуран, ладзумей (лозумей), луган, саломат, тар уй ‘сорт чая’, шаньга, алакша, арака, кумыз, тарасун

голь ‘китайская шелковая ткань’, даба, далемба, урубок, фанза, чалдар (челдар), шанхай (шенхай) ‘вид шелковой ткани’

Лексика животноводства

атан, ботогонок, бура, ‘верблюдсамец’, бурун ‘теленок’, гурегашек, инга, каширык (качарик, качерик, качарык), халзаной, халюной (калюной), чанкирой, шаргулой

Административнообщественная лексика

анбан, бошко, ван, дарога, зайсан, зангин, заргучей, окинзангин, тушимел (тушемул), шуленга, ясаул, цуглан, шерсть (шерть) ‘присяга’, яла (ела)

Как показывает материал письменных памятников, автохтонные заимствования имели достаточно широкую сферу применения в забайкальском узусе русского языка (значительно шире, чем в современном русском языке на территории Забакайлья), и, скорей всего, бурятский язык в то время был в активном обиходе русскоязычных носителей.

154

A. П. Майоров

Причины и условия заимствования лексики автохтонных языков в забайкальском региолекте те же, что и у других иноязычных слов. При самом главном условии процесса заимствования – ситуации двуязычия – основной причиной является освоение новых явлений материальной и духовной культуры вместе с обозначающими их лексическими единицами. В ситуации непосредственного контакта при двуязычии заимствование, как правило, носит взаимный характер для обоих контактирующих языков. Вместе с тем, отмечая известные внешние и внутренние причины рецепции иноязычных слов, можно охарактеризовать пласты автохтонной лексики с различных точек зрения, актуальных для принимающего языка: с точки зрения ис торической динамики заимс твований, в лингвогеографическом аспекте, с функциона льной точки зрения. Рассматривая закономерности заимствования в тех или иных исторических условиях, на мой взгляд, с точки зрения ис торической динамики заимс твований необходимо выделять хронологически маркированные заимствованные слова. По отношению к обозначаемому денотату в историческом аспекте отдельно стоят заимствованные слова, характеризующие этно- и социокультурные предметы и явления определенной исторической эпохи. При характеристике регионализмов исторического периода непосредственного отношения к диахроническим изменениям словарного состава и формированию регионального узуса такие заимствования не имеют, поскольку их «жизнь» в языке связана исключительно с актуальностью обозначаемых реалий во внеязыковой действительности и выход из социокультурного обихода последних, как правило, автоматически ведет к утрате их номинаций языком. Такие слова можно назвать региона льными ис торизмами, и среди них выделяются: 1) специфичные наименования социально-административных должностей того времени: а) наименования должностных лиц в пограничной службе бурят и монголов: анбан/амбан ‘китайский сановник; высший чиновник пограничного ведомства’ < бур. амба(н), монг. амбан ‘вельможа’< маньчж. амбан то же (Аникин 2000: 86); бошко ‘чиновник монгольской пограничной службы’ < бур. бошхо II тунк. устар. ‘сборщик податей’ (БРС 1973: 107); гун ‘начальник монгольской пограничной службы’; закырыкчей (закырыкчи) ‘начальник подразделения монгольской пограничной службы; подчиненный гуна’ < бур. захирагша ‘управляющий, заведующий (или ведающий) чем-л.’ (БРС 1973: 253);

Типы автохтонных заимствований в региональном узусе



155

зангин ‘начальник пограничного караула у монголов и бурят’ < бур. занги ист. ‘предводитель рода, «занги» (низшее должностное лицо)’ (БРС 1973: 249).

б) наименования должностных лиц в родо-племенном строе бурят, монголов и эвенков:

дамал ‘сотник, руководивший двумя пятидесятниками в военно-административной системе бурятского общества XVIII в.’ Ср. бур. даамал ‘нарядчик, десятник,… редко прораб’ (БРС 1973: 177); засул (ясаул) ‘должностное лицо у монголов и бурят; старший помощник шуленги’ < бур. ˚ȥasūl=заhуул устар. ‘есаул’, ср. ср.-монг. ǯasaul~jasaul~ǯasavul, п.-монг. ǯasaul~jasaγul ‘командир фланга, помощник командира, уставщик’, ǯasa- ~ jasa- ‘исправлять, поправлять, устраивать’ (Аникин 2000: 210); дарога ‘начальник, глава тунгусского рода’ < бур. дарга ‘начальник, командир’ ~ монг. дарга ‘начальник’, п.-монг. daruγa то же, эвенк. (< монг.) брг даруγā ‘староста’ (там же: 177); тайша ‘глава бурятского рода’ забайк. тайша, скорее всего, из бур. ср. бур. тайшаа ‘тайша (глава степной думы)’, монг. тайш, п.-монг. taisi ‘феодальный титул’ < кит. тàйшū ‘учитель государя’ (= ‘великий учитель’) (там же: 526); шуленга (шулѣнга) ‘бурятский или эвенкийский князь, стоявший во главе рода или объединения нескольких улусов’ п.-монг. (< ? кит.) šulengγa, а также монголизмы – тоф. šüľeŋa ‘глава пяти тофаларских родов’, алт. šülеŋgi ‘сборщик податей’ (там же: 709).

2)  наименования разновидностей сана священнослужителей: дархан ‘титул главного ламы’ < бур. дархан ‘кузнец, мастер, искусный мастер’, ‘дархан, вольный, лично свободный; искусный, умелый’ ‘священный, неприкосновенный’ ~ монг. дархан, п-монг. darxan то же др.-тюрк. tarqan ~ tarxan ‘титул (правителя)’ (там же: 178). гыген ‘сан ламаистского священнослужителя, а также лицо, посвященное в этот сан’. Ср. бур. гэгээн ‘один из санов ламаитов’ (БРС 1973: 167). кутухта ‘один из титулов высших духовных лиц у ламаистов’ < п.-монг. xutuγtu (lama) ‘исполненный святости, святой’, ‘хутухта (высший сан буддийского духовенства)’, ~ монг. хутагт, бур. хутагта то же, п.-монг. xutuγ ‘счастье, благополучие, благоденствие’, др.-тюрк. qut ‘счастье, жизненная сила, успех’ (Аникин 2000: 337).

3)  наименования тканей: голь ‘сорт китайской шелковой ткани (камки)’ «Вероятно, из кит., хотя источник неясен» (там же: 167); даба ‘вид хлопчатобумажной дешевой ткани, изготовленной в Китае’ < бур. дааба ~ даабуу ‘ткань (хлопчатобумажная)’ (там же: 175); фанза ‘китайская шелковая ткань вроде фуляра’ < маньчж. (< кит.) фаңсэ ‘шелк, шелковая ткань’ или прямо из кит. фǎнс͞ы (там же: 598); шанхай ‘сорт ткани китайки’ < по назв. города Шанхай и др.

156

A. П. Майоров

4)  метрологические наименования: гин ‘китайская мера веса’. Связано либо с динъ ‘мера веса в Китае’< п.-монг. ǯiŋ ‘китайская мера веса, полтора русских фунта’ < cɀin, либо с монг. ts‘in ‘мера веса, одна десятая лана/ланы, весом около унции’ < кит. čen (там же: 187, 663); лана ‘единица веса (37,302 гр) в Китае XVII в.’ < через посредство п.-монг. (< кит.) lang и/или непосредственно из кит. лян (там же: 351); тюнь (тюм) ‘мера ткани, тюк’ и др.

Выше уже подчеркивалась активность бурят в хозяйственной деятельности по освоению края, в работе административно-управленческого аппарата, в охране границ империи, в торговле, что, безусловно, сыграло свою роль в актуализации заимствования русским языком лексики соответствующих тематических групп. Позже, в XIX–XX вв., эти термины вместе с обозначаемыми явлениями уходят из обихода. В то же время следует сделать существенную оговорку: слова указанного разряда региональных историзмов могут сохраняться в принимающем языке в силу обретения ими эмоционально-экспрессивных, лингвопрагматических (социо- и этнокультурных) коннотаций. Утрачивая естественным образом свое прямое значение в связи выходом из обихода обозначаемой реалии, лексема продолжает употребляться во фразеологизмах с тем дополнительным смыслом, который порождается коннотациями, отражающими определенное субъективно-психологическое отношение говорящих к обозначаемому денотату. Например, в русских говорах Читинской области еще употребителен фразеологизм как амбань (душепагубный) (стоит, сидит и под.) со значением ‘о неподвижном, молчаливом человеке’ (Пащенко 1999: 8). Очевидно, что ключевым словом здесь является лексема амбань, которая своим коннотативным смыслом характеризует нелюдимых, угрюмых людей. Можно предположить, что негативная коннотация у слова отражала недоброжелательное отношение местного населения к пограничным, таможенным чиновникам – амбанам, в главные обязанности которых входили контроль за провозом контрабандных товаров, их розыск и изъятие; чиновник же иностранного государства, плохо или совсем не владеющий русским языком, воспринимался еще хуже. Другой пример: в тех же русских говорах Читинской области есть выражение из дабы вылезти со значением ‘перестать быть бедным’ (Пащенко 2000: 13). Смысл и эмоционально-экспрессивные коннотации фразеологизма связаны с главным компонентом выражения – словом даба, без понимания которого внутренняя форма фразеологизма остается неясной. Даба в

Типы автохтонных заимствований в региональном узусе

157

XVIII в. – дешевый хлопчатобумажный материал (в основном синего цвета), и эта ткань была популярна у малоимущих людей (крестьян, мещан); из дабы они шили себе рубашки, матерчатые сумки и т. п. Со временем, с выходом из повседневного обихода денотата, слово даба становится архаизмом, но зато коннотативная составляющая плана содержания способствовала рождению нового значения: дешевизна материала, ассоциируемая с бедностью, → бедность, нищета. Таким образом, в современном языке анализируемые слова выступают уже не в качестве самостоятельных лексических единиц, являющихся историзмами, а употребляются только как компоненты устойчивого словосочетания с присущим в этом случае семантическим сдвигом, обуславливающим формирование нового значения. Региональным историзмам противостоят те заимствования, которые индифферентны к внешним факторам рецепции иноязычных слов и употребительны в силу коммуникативной актуальности. Свидетельством этого выступают слова, сохранившиеся в русских говорах Забайкалья и региональной разновидности литературного языка: названия диких и домашних животных (гуран, бурун, качерик, яман, тарбаган), наименования национальных блюд (позы, бухулёр, хошхонок), обрядовая, религиозная лексика (сагалган, хадак, ёхор), характеризующая лексика (адали, зунтугло, тымен и др.). В лингвогеографическом плане выделяются заимствования, функционирование которых ограничено определенной территорией. В отличие от большинства европеизмов, тюркизмов, широко вошедших в активный словарный фонд национального языка, лексические единицы некоторых автохтонных языков Сибири и Дальнего Востока заимствуются русским языком и бытуют только в регионах непосредственного межъязыкового контактирования. Слова, которые заимствованы в результате непосредственного межэтнического взаимодействия и функционирование которых ограничено территорией межъязыкового контактирования, назовем условно лока лизмами. К ним, например, будут относиться любые заимствования из бурятского языка, которые известны современному забайкальскому региолекту русского языка (примеры см. выше) и за его пределами не употребительны. Исключение составляют Читинская и Амурская области, чьи территории в XVII–XVIII вв. осваивались теми русскими, говоры которых уже впитали в себя заимствования из бурятского, тунгусского, китайского и др. автохтонных языков Сибири. Например, старообрядческим говорам Амурской области знакомы бурятизмы отхон ‘младший ребенок в семье’,

158

A. П. Майоров

бурун ‘двухгодовалый теленок’ мангир/мандир ‘дикий лук или чеснок’, хуин ‘боль в суставах и мышцах’ и др. (Архипова 2013: 108). Наконец, в функциона льно-семантическом плане по-разному оценивается функциональный статус тех или иных заимствований. Речь идет о третьем типе автохтонных заимствованных слов, который также удобнее обозначить одним термином – лингвок ульт у рные региона лизмы. В зависимости от их места в системе принимающего языка и оценки говорящими их коммуникативной функции выделяются две разновидности лингвокультурных регионализмов: а) псевдоэкзотизмы и б) лак унарно маркированные заимс твованные слова.

а)  пс евдо экз о тизмы В современной лингвистике среди заимствований выделяется такой тип иноязычных слов, как экзотическая лексика. По мнению ученых, основные различия между прочей заимствованной лексикой и экзотизмами заключаются в их соотношении с системой употребляющего их языка. Как считает Л. П. Крысин, использование экзотизмов обусловлено «… тематикой, необходимостью описания обрядов, быта, домашней утвари, обычаев, одежды и т. п. того или иного народа, той или иной страны» (Крысин 2004: 60). Подчеркиваемая таким образом специфика экзотизмов связана с их особой смысловой функцией, заключающейся в передаче колорита исконной культуры иного народа. В культурно-языковой ситуации России XVIII в. нормы литературного языка, в том числе и лексические, находились на стадии формирования. При этом в определенных российских регионах, исконное население которых составляли представители нерусских народностей, своеобразие ситуации двуязычия состояло в том, что язык аборигенов активно усваивался русскими и из него в тот или иной региолект русского языка входили многочисленные автохтонные заимствования. Для русских, населяющих такой регион, эти заимствования не являлись экзотизмами. Обозначая предметы и явления чужой культуры, иноязычные слова вместе с обозначаемыми реалиями довольно быстро становились достоянием носителей заимствующего языка, их материальной и духовной культуры. Так, например, наименования ганза ‘род курительной трубки’, гуран ‘косуля’, затуран ‘мука, поджаренная на жире, масле и затем добавляемая в чай’, камус ‘шкура с голени оленей’, каптагай ‘род сумки, пришиваемой к поясу’, качерик ‘теленок по второму году’, тарасун ‘молочная водка, изготовляемая бурятами’, чебак ‘меховая шапка’, яман ‘домашний козел’ и мн. др. прочно вошли в речевой обиход русских,

Типы автохтонных заимствований в региональном узусе

159

населявших в XVIII веке Забайкалье, а сами реалии широко использовались в их повседневной жизни. Подобные слова выполняли обычную номинативную и коммуникативную функции, не акцентируя национальный колорит обозначаемых реалий, и, подобно другим заимствованиям (например, европеизмам), принадлежали системе использующего их языка. На мой взгляд, в языковой картине мира носителей забайкальского региолекта такие автохтонные заимствования следует определять как псевдоэкзотизмы, т. е. заимствованные слова, у которых статус экзотизма относителен: для носителей региолекта, впитавшего эти слова, они экзотизмами в силу привычности обозначаемых реалий в сформировавшейся региональной культуре являться не будут, а носители литературного языка из центра и других регионов их будут воспринимать как экзотическую лексику. В пользу того, что иноязычные слова такого рода становятся непременными элементами лексической системы русского языка в Забайкалье, говорят сформировавшиеся у них системные связи: наличие производных образований (еман – еманий, камус – камусный, каптагай – каптагаишный и др.), гипо-гиперонимические отношения (коза – еман, бычок – качерик и т. п.). Относительный характер природы экзотизмов выявляется и при анализе европейских заимствований. Утрата экзотизмами своих свойств происходит в тех случаях, когда они обозначают реалии, получившие распространение в стране принимающего языка (ср., например, заимствования XVIII в. бульвар, аллея, дама) (Зюрина 1995: 6–7). Между тем, наблюдаются различия в изменении статуса данного вида европейских и автохтонных заимствований. Если европейские заимствования как экзотизмы в принимающем языке могут полностью утрачивать свои функциональные свойства, превращаясь в обычные слова, то локальные заимствования, напротив, прио бр е т ают экзотический характер, выходя за пределы регионального узуса и функционируя в литературном языке. Имея ярко выраженные региональные черты, они представляют собой экзотизмы в том случае, когда коммуникативная установка говорящего требует от них передачи национального колорита. В частности, в «Описании Иркутского наместничества 1792 г.», предпринятого еще по заданию правительства Екатерины II, присутствует особая этнографическая задача – рассказать о быте, обрядах, обычаях, материальной и духовной культуре народностей, населяющих Забайкалье (бурят, тунгусов, якутов). Употребляемые здесь заимствования из автохтонных языков следует уже характеризовать как экзотизмы. Очевидной, например, представляется интерпретация слова затуран как экзотизма в следующем отрывке:

160

A. П. Майоров

в постные дни подбеливается чай толокном, а иногда делают из него называемой затуран, состоящей из ржаной муки, жареной на сковороде с салом или маслом, и потом нарочито густо горячим чаем разведенной (ОИН 1988: 181).

Особенно четко относительность понятия экзотизма прослеживается при сравнении употребления одного и того же слова в центральных документах, репрезентирующих нормы общенародного языка, и забайкальских документах, дающих представление об узуальных нормах. Сравним, например, употребление слова ван: а)  в центральных документах: а ванъ именуется великай бояринъ, также братья ево хановы и племянники ванъ называются (цит. по Сл. XI–XVII: вып. 2, 16);

б) в забайкальских документах (с употреблением производного от него прилагательного): с китайской стороны кроме вышеписанныхъ Тушетухана и Джунвана другие ханы и ваны никто ни х кому в Российскую империю ни о каких делах не пишут (РГАДА, ф. 1092, оп. 1, д. 2, л. 566 об., 1730); и тех воровъ ванских людей вследъ видели а постичь не могли (РГАДА, ф. 1092, оп. 1, д. 2, л. 564, 1730).

Как видно из примеров, отличительной чертой заимствованных слов-экзотизмов является наличие глосс, разного рода пояснений, толкований значения этих слов, что в региональном узусе у тех же слов как псевдоэкзотизмов никогда не встречается. Относительная, реляционная природа подобных экзотизмов была подмечена Е. М. Верещагиным, который, впрочем, истолковал ее в несколько своеобразном ключе: «Лексику же, пришедшую из языков коренного населения (гахана, хаптагай и др.), лучше назвать не заимствованиями, а использованиями. Бывает необходимость обозначить какую-то реалию, тогда имеет место не заимствование, когда пополняется лексическая система языка, а то явление, которое называется в английском code switching, т. е. переход с одного кода на другой. Вся лексическая система бурятского языка открыта в этом смысле для использования этого элемента в русской речи» (Верещагин 2006).

В подтверждение своих положений ученый приводит фрагмент из «Краткого очерка Забайкальского края», написанного М. К. Кюхельбекером, братом В. К. Кюхельбекера: «У бурят есть управление. В каждом племени есть Степная дума или контора. Главный начальник – тайша (то, что волостной голова, но с той разницей, что это

Типы автохтонных заимствований в региональном узусе

161

достоинство наследственное и почетное) … Родами правят зайсаны, равняющиеся волостным старостам…».

И далее Е. М. Верещагин поясняет: «М. К. Кюхельбекер вынужден толковать такие слова, как тайша, зайсан. Конечно, он писал, чтобы его прочитали в центре. Но та лексика, которая считается заимствованиями, она свободно черпается из бурятского языка, но требует пояснения даже для местных жителей, русских, потому что они бурятского языка не знали. Все это говорит о том, что эти заимствования не свидетельствуют о региональном языке» (там же).

Интерпретация Е. М. Верещагиным заимствований как элементов переключения кода вызывает возражения: во-первых, переключение (смешение) кодов – социолингвистический феномен, обусловленный изменением ролевых отношений между участниками речевого акта в процессе коммуникации и вызванный разными причинами, которые связаны с изменениями в ситуации общения. Такого в текстах деловой письменности XVIII в. не наблюдается. Во-вторых, глоссирование М. К. Кюхельбекером незнакомых для него слов как раз свидетельствует об экзотическом характере этих слов в его восприятии; при этом остается непонятным, каким образом указанные бурятизмы он поясняет «местным жителям», если адресатом его труда являются те русские, которые живут в европейской части России. Для носителя забайкальского региолекта данные заимствованные слова экзотизмами не являются; в корпусе текстов многочисленные употребления слов тайша, зайсан никогда не сопровождаются какими-либо пояснениями. В-третьих, утверждение ученого о том, что местные русские бурятского языка не знали, декларативно, ни на чем не основано. Есть убедительные свидетельства того, что русские в Забайкалье XVIII–XIX вв. активно владели бурятским языком (Григорьев 1921).

б) Лакунарно маркиров анная з аимс твов анная лексика Лакунарно маркированное заимствованное слово – это лексема, которая обозначает известную данной культуре реалию, выделяя при этом те ее свойства, которые приобретают особую культурную значимость. В качестве примера можно взять бурятские заимствования атан – бура – инга – ботогонок, ставшие употребительными наряду с русскими наименованиями верблюд – верблюдица – верблюжонок. Данные бурятизмы, войдя в забайкальский региолект, приобрели следующие значения:

162

A. П. Майоров

верблюжонок ↔ ботогонок ‘верблюд, по возрасту не пригодный для транспортировки грузов; верблюжонок’. Ср. бур. ботого(н) ‘верблюжонок’ (БРС 1973: 107); верблюдица ↔ инга ‘самка верблюда’. Ср. бур. энги(н) I ‘1) верблюдица …2) лосиха’ (там же: 766); верблюд ↔ атан ‘кастрированный двугорбый верблюд’. Ср. бур. атан в слвсч. атан тэмээн ‘кастрированный верблюд’; атан буура ‘холощеный и нехолощеный верблюды’ и др. (там же: 64). бура ‘верблюд-самец’. Из тюрк., ср. казах. bura, алт. bura, тув. būra, др.-тюрк. buγra ‘верблюд-самец’ (Аникин 2000: 142).

В XVIII в. верблюдов содержали в хозяйстве каждого более или менее зажиточного бурята, что было связано с развитием товарного хозяйства у бурят, и это животное было необходимо для перевозки грузов через пустынную и степную Монголию (Тумурова 2005). Караванный способ торговли был тогда же усвоен и русскими и, скорей всего, в этом следует видеть основную причину заимствования приведенных выше бурятских наименований верблюдов. Впоследствии верблюды выходят из хозяйственного обихода, и их исчезновение объясняется тем, что «буряты перестали совершать дальние перекочевки, при которых вьючные животные были весьма полезными» (там же). Культурная значимость заимствования слов атан, бура, ботогонок связана с актуальностью обозначения пригодности/непригодности верблюда в качестве транспортного средства, его продуктивных качеств и способности к воспроизводству. Отдельно стоит пояснить причины заимствования инга, так как по толкованию лексического значения – ‘самка верблюда’, оно дублирует слово верблюдица и лакунарную маркированность слова в этом случае трудно обнаружить. На мой взгляд, при заимствовании слова инга в русском языке актуализацию получил семантический признак ‘приносящая потомство’. Анализ эволюционного семиотического ряда, характеризующего перенос названия вслед за сменой животного другим, наследующим его функцию, подтверждает выдвинутый тезис (подробнее см. Майоров 2012). В русском языке Забайкалья указанного периода слово инга обозначало самку верблюда. Ранее это слово было известно севернорусским говорам в значении ‘самка оленя’. Скорей всего, слово материнских говоров инга в речи севернорусских по происхождению первопоселенцев Забайкалья было использовано как средство номинации животного, выполняющего функцию производства потомства. Аналогичные семантические процессы у исторически однокоренных образований имели место в тюркских и монгольских языках: бур. инеэн (нижнеудин. говоры) ‘лосиха’ < тюрк. iniγ ‘самка лося’, др.-тюрк. inäk, iŋäk

Типы автохтонных заимствований в региональном узусе

163

‘корова’ (Аникин 2000: 222). Иными словами, наблюдается перенос наименования в связи с тем, что у самки животного пол выступает функциональным признаком производства потомства. В качестве дополнительного аргумента можно привести сведения из этимологического словаря М. Фасмера: инка (инька) ‘замужняя женщина у самоедов; русские на севере так называют всякую нерусскую женщину’ (Фасмер 1986: 133). Таким образом, региональный узус русского языка XVIII века на вторичных территориях, осваиваемых русскими, отличался активным взаимодействием с языками коренного населения, результатом этих межъязыковых контактов явилось обогащение словарного состава регионального варианта русского языка автохтонными заимствованиями разного рода. Характеристика данных заимствований с точки зрения их исторической динамики, ареала распространения и их социокультурной значимости в ту эпоху и разграничение в связи с этим среди них региональных историзмов, локализмов и лингвокультурных регионализмов (псевдоэкзотизмов и лакунарно маркированной лексики) позволяет представить своеобразие природы автохтонных заимствований в сравнении с другими видами иноязычных слов. В перспективе интерес представляет рассмотрение автохтонных заимствований как средств трансляции культуры в динамике – сравнение тематических групп лексики, актуальных в историческом прошлом и современном состоянии русского языка.

Литература А. Е. Аникин (2000): Этимологический словарь русских диалектов Сибири: Заимствования из уральских, алтайских и палеоазиатских языков. Москва – Новосибирск. Н. Г. Архипова (2013): Генетическая неоднородность словарного состава старообрядческих говоров Амурской области. Региональные варианты национального языка. Улан-Удэ, 106–109. БРС (1973): Бурятско-русский словарь. Сост. К. М. Черемисов. Москва. О. В. Бураева (2005): Межкультурное взаимодействие этносов Байкальского региона (XVII–XX в.). Дисc. д-ра ист. наук. Улан-Удэ. Е. М. Верещагин (2006): Выступление на защите докторской диссертации А. П. Майорова 19 октября 2006 г. Ин-т русского языка им. В. В. Виноградова РАН. Стенограмма. Москва. А. Д. Григорьев (1921): Устройство и заселение Московского тракта в Сибири с точки зрения изучения русских говоров. Известия Института исследования Сибири. Томск, 1921, № 6, 1–84.

164

A. П. Майоров

Т. П. Зюрина (1995): Экзотизмы и их использование в русской литературной речи (конец XVIII – первая треть XIX века). Москва. Л. П. Крысин (2004): Русское слово, свое и чужое. Москва. А. П. Майоров (2012): Эволюционные семиотические ряды явлений культуры и их отражение в забайкальском региолекте XVIII века. Гуманитарный вектор 4 /32. Чита, 142–145. ОИН (1988): Описание Иркутского наместничества (1792 г). О. Вилков, А. Колесников (сост.). Новосибирск. В. А. Пащенко (1999): Материалы к словарю фразеологизмов и иных устойчивых сочетаний Читинской области. Часть I–II. Чита. В. А. Пащенко (2000): Материалы к словарю фразеологизмов и иных устойчивых сочетаний Читинской области. Часть III–IV. Чита. ПЗДП (2005): А. П. Майоров (ред.). А. П. Майоров, С. В. Русанова (cост.), Памятники забайкальской деловой письменности (XVIII в.). Улан-Удэ. Сл. XI–XVII (1975–2003): Словарь русского языка (XI–XVII веков). Вып. 1–26. Москва. А. Т. Тумурова (2005): Обычное право бурят. Улан-Удэ. М. Фасмер (1986): Этимологический словарь русского языка. Т. 2. Москва.

Сокращения РГАДА – Российский государственный архив древних актов.

The autochthonous types of loans in the regional usage of the Russian language of the XVIII century (on the written monuments of the Baikal region) Summary The lecture deals with the loan words which have come into the Russian language in the 18th century from the indigenous languages of Eastern Siberia, mainly from the Buryat. These foreign words are characterized in three ways: from the point of view of their historical dynamics (regional historicism), in terms of their range of distribution (localism), in terms of their socio-cultural significance in that era (pseudo exoticisms and lacunary marked vocabulary). Such an integrated approach allows us to address some of the issues arising in the identification of the status of such loan words in the Russian language. [email protected]

Роланд Марти (Saarbrücken)

Раз(лич)ные Slaviae: коэкзистентные, консекутивные, кумулятивные? Введение В палеославистике 2013 год был юбилейным. Отмечалось 1150-летие начала кирилло-мефодиевской миссии у славян, а таким образом, и начала славянской письменности. Этому важному историческому событию были посвящены научные и культурные мероприятия не только в славянских странах, но и во всем мире. Должное место в их ряду занимает и 90-летие Никиты Ильича Толстого, чей вклад в палеославистику нельзя переоценить. Наряду с Дмитрием Сергеевичем Лихачевым Никита Ильич был наиболее известным представителем этой области науки в России. В этом году отмечался еще один юбилей, также 90-летие, итальянского слависта Риккардо Пиккио.1 Ему (а одновременно и кирилло–мефодиевскому юбилею) была посвящена конференция, организованная славянской секцией (classe di slavistica) Accademia Ambrosiana в Милане.2 Толстой и Пиккио, каждый по-своему, оказали большое влияние на развитие палеославистики во второй половине прошлого века, особенно благодаря введению и упрочению нового (или точнее: возрожденного старого) взгляда на ранний период культуры (и особенно письменности) славян. При всех различиях в образовании, научных традициях, интересах и в выборе исследуемых текстов и периодов их объединяет то, что условно можно назвать «имманентным» подходом к древней культуре славян. В данном контексте имманентность выражается в том, что исследователь стремится обосновать анализ в категориях и понятиях, значимых для самой исследуемой эпохи. В области палеославистики oсобенно важно подойти к анализу не на основе предвзятой концепции национальных литератур и таких же предвзятых жанровых представлений, применяемых для литературы в современном значении, а не для письменности того времени. Несмотря на то,

1 Mожно указать на еще одно 90-летие, другого итальянского исследователя, Санте Грачотти, который также, хоть и в меньшей степени, занимался подобной тематикой, и о котором также будет идти речь в дальнейшем. 2 Доклады конференции будут опубликованы в Slavica Ambrosiana 5 (2014).

166

Роланд Марти

что оба аспекта являются принципиально важными и заслуживают внимания, дальнейший анализ сосредоточится на вопросе наднациональной точки зрения при анализе письменности у славян. Наднациональный подход выражается наиболее ярко в терминологии, предложенной Р. Пиккио в середине прошлого века,3 которая распространялась постепенно, в процессе длительной критической рецепции: Slavia orthodoxa и Slavia romana. Интересно, что данная терминология применяется в славянском мире и в наши дни, несмотря на то, что существовали (и существуют) также славянские соответствия. Именно в этом процессе рецепции латинских терминов у славян значительную роль сыграл Н. И. Толстой (ср., например, Толстой [1995] 1998). Наш дальнейший анализ затрагивает вопросы терминологии (1.), затем обращается к аспектам содержания (2.), к альтернативным концепциям терминологического и содержательного характера (3.), а также к вопросу совместимости всех этих понятий в рамках модели исторического развития (4.).

1.  Вопросы терминологии Как уже отмечалось, термины Slavia orthodoxa и Slavia romana ввел Р. Пиккио. Нетрудно заметить однако, что первый член терминологической пары (Slavia orthodoxa), особенно в контексте письменной традиции (Letteratura della Slavia ortodossa, cp. Picchio 1991), соответствует общепринятому понятию «церковнославянская письменность», хоть и в более широком и обобщенном виде. Bторой член (Slavia romana) не имеет таких традиционных предшественников, и неудивительно поэтому, что сам автор терминологической оппозиции некоторое время колебался, прежде чем окончательно решиться в пользу Slavia romana.4 Ввиду такого сомнения самого основоположника терминологии становится понятным, что эта составляющая терминологической пары в гораздо большей степени подвергалась критике

3 Cp. Picchio (1958a: 194): «E la coscienza slava ortodossa è un fattore supernazionale, che fa delle terre russe e della Slavia meridionale una patria sola.» 4 Ср. указания в Picchio (1991: 56, n. 49): «Ho esitato a lungo prima di dare la preferenza ad uno di questi termini. Di «Slavia cattolica» e di «Slavia latina», in opposizione alla «Slavia ortodossa», parlavo […] quasi una trentina di anni fa […]. Una decina di anni dopo, ho cercato di dare una prima definizione del concetto di «Slavia romana» […].»

Раз(лич)ные Slaviae

167

(терминологического и содержательного характера), чем Slavia orthodoxa и в некоторых случаях наотрез отвергалась.5 При рассмотрении вопросов терминологии, необходим анализ каждого элемента термина в отдельности. В данном случае этого, как ни странно, не произошло. Прилагательные данных словосочетаний часто становились предметом обсуждения, в то время как существительное считалось неоспоримым.6 В эпоху всеобщего деконструктивизма это вызывает удивление. Достаточно вспомнить критическую оценку понятия «Славяне» в других науках, что видно, например, из названия книги Curta 2001. Общность, по крайней мере, Slavia orthodoxa основана на общем языке, церковнославянском, и оспаривать «славянскость» этого языка даже при самой критической оценке трудно.7 Поэтому можно условно определить Slavia как языковую общность, признанную самими славянами, а также неславянскоязычными соседями. Что касается адъективной части термина, то существует большое количество обозначений, приведенных и категоризированных в работе Грачотти (Graciotti 1998/99: 44 и сл.). Они распадаются на разделительные (бинарные, биполярные) и объединяющие (трансверсальные). Более распространенными являются разделительные понятия. С одной стороны, это Slavia orthodoxa / byzantina / graeca / orientalis, а с другой

5 Ср., например, критическое отношение К. Станчева: «Итак, Slavia Romana (или Latina, или Catholica) как самостоятельная языково-конфессионально–культурная общность, по моему глубокому убеждению, не существовала» (Станчев 2012а: 32). 6 Пиккио указывает на проблематику, однако отказывается от дискуссии: «Oggi non credo che ci sia gran che da obiettare al concetto di Slavia in sé.» (Picchio 1991: 20) Как вытекает из следующей этому высказыванию дефиниции, Slavia он понимает как этническую и лингвистическую общность («comunità etno-linguistica», стр. 21). 7 Такой сильный объединяющий языковой фактор отсутствует в Slavia romana, где центробежные языковые факторы из-за отсутствия общего литературного языка сильнее. Там общность на языковой основе приобретает важность не раньше периода славянского возрождения. Это, возможно, является еще одной причиной, по которой понятие Slavia romana в большей степени подвергается критике, чем Slavia orthodoxa. Интересно, что Грачотти объединяющим фактором считает не язык, а общее происхождение, т. е. этничность: «In sostanza l’unità sarebbe quella sopravissuta delle origini [курсив мой, R. М.], la dicotomia – e insieme tutto il sistema articolato delle differenziazioni – sarebbe il prodotto della storia […]» (Graciotti 1998/99: 5–6).

168

Роланд Марти

Slavia romana / latina / catholica / occidentalis.8 Они образуют терминологические пары / оппозиции, которые могут быть симметричными (напр. Slavia graeca – Slavia latina) или асимметричными (напр. Slavia orthodoxa – Slavia romana). Интересно, что самая распространенная пара, а именно та, которую, после некоторого колебания (ср. выше), употреблял Р. Пиккио, является асимметричной: Slavia orthodoxa – Slavia romana. Н. И. Толстой также работал с подобной дихотомией, приблизительно в то же самое время что и Пиккио.9 Но прежде, чем перейти к латинской терминологии, он использовал оппозицию «греко-славянский мир» vs. «славяно-латинский мир» (Толстой 1963: 25, 1963a: 240). С точки зрения терминотворчества и в сравнении с латинской парой бросаются в глаза некоторые особенности. Во-первых, план содержания не составляется из прилагательного + существительное, а выражается целиком слитным прилагательным, которое определяет «нейтральное» существительное мир.10 Во-вторых, две сферы славянского мира определяются понятиями, указывающими на язык 8 Порядок не является параллельным, а отражает «популярность» в научной литературе. Терминология, предложенная Р. Пиккио, стоит на первом месте, а на последнем – самая новая, С. Грачотти, созданная с целью параллелизации с терминологической парой Europa orientalis / occidentalis. 9 С точки зрения истории палеославистики было бы интересно исследовать процесс рецепции предложения Р. Пиккио у славян. Мешал рецепции тот факт, что ранние публикации Пиккио были написаны на итальянском языке, мало распространенном в славянском мире. Первые отклики можно найти, насколько мне известно, у Д. С. Лихачева (Лихачев 1961, ср. реакцию в статье Picchio 1963), но в довольно критическом духе, вызванным разбором доклада Лихачева (Лихачев 1960, изданный в брошюре 1958) на съезде славистов в Москве в статье Picchio (1958a), и у И. Дуйчева (1962) в виде обширной рецензии на книгу Picchio 1959. После итальянского периода (когда Пиккио еще говорил о Slavia ortodossa) терминология распространялась преимущественно в англоязычных публикациях Пиккио, но тогда уже в латинизированной форме (Slavia orthodoxa). Распространение в славянском мире замедлилось также по техническим (и политическим) причинам: Пиккио написал большую статью по этому вопросу специально для перевода на болгарский язык, осуществленного еще в середине 80–х годов. В печати статья появилaсь лишь в 1993 г. (Пикио 1993), т. е. после публикации итальянской версии в виде вступительной главы в книге, посвященной литературе Slavia orthodoxa (Picchio 1991). K истории публикации болгарского перевода ср. Станчев 2012б: 243–246. 10 Следует отметить, что Н. И. Толстой, когда уже пользовался латинской терминологией, в устных выступлениях все же сохранил существительное, говоря о pax Slavia orthodoxa (напр. во время съездa славистов в Софии в 1988 г.) и,

Раз(лич)ные Slaviae

169

соответствующей культуры, с которой они связаны (греческий и латинский). В-третьих, интересно, почему последовательность составляющих в слитных прилагательных не совпадает: в случае греко-славянского мира язык культуры-источника стоит на первом месте, а в словосочетании славяно-латинский мир – наоборот.11 И в-четвертых, нельзя не отметить тот факт, что термины употреблялись тогда в кавычках.12 Это указывает на то, что они на тот момент еще не были известны широкому кругу исследователей.13 Само по себе решение Толстого довольно привлекательно, если понимать прилагательные «греческий» и «латинский» в двояком смысле, т. е. относящиеся как к языку, так и к религиозным традициям. Таким образом, термины указывали бы и на главныe языки источников переводов, и на византийскую и римскую церковные традиции. Ввиду большого разнообразия терминов в рамках разделительной концепции возникает вопрос, насколько различным прилагательным соответствует различное содержание, и которая из оппозиций является наиболее подходящей. Подробный анализ вопроса предпринял Грачотти (Graciotti 1998/99), где он, прежде всего, рассматривает правомерность используемых прилагательных.14 Грачиотти выявляет недостатки всех предложенных таким образом, передавая мир необычным в данном контексте латинским рах (по старой орфографии миръ) вместо ожидаемого orbis (міръ). 11 Насколько мне известно, Н. И. Толстой никогда не объяснял эту терминологическую особенность в письменном виде. Маловероятно, с другой стороны, что разница случайна: тексты, где употребляются эти термины, печатались в официальных публикациях советского комитета славистов и в материалах наиболее престижной международной славистической конференции того времени. 12 В более ранней статье Толстым используется еще исключительно термин «греко-славянский мир», и пишется то в кавычках, то без них (ср. Толстой 1961). Пиккио, впрочем, ссылается на «nitide i fruttuose considerazioni di N. I. Tolstoj» и добавляет: «Si tratta, in sostanza, della «Slavia ortodossa», che il Tolstoj preferisce tuttavia denominare «il così detto mondo greco-slavo».» (Picchio 1963: 124). 13 Когда Н. И. Толстой перешел на латинскую терминологию, он не употреблял ни наиболее распространенной пары терминов Slavia orthodoxa – Slavia romana, ни перевода терминов Slavia graeca – Slavia latina, принятых в русской филологической традиции, а смешанную Slavia orthodoxa – Slavia latina (Толстой [1995] 1998). 14 Можно указать на еще одно терминологическое предложение, которое появилось уже после публикации Грачотти, а именно Mikołajczak, Walczak-Mikołajczakowa 2001. Они дают предпочтение паре Latinitas – Cyrillianitas. Эта оппозиция не ограничивается графическими аспектами, а Cyrillianitas не обозначает только кириллицу: «Pojęcie Cyrillianitas […] obejmowałoby swym zasięgiem także zjawiska

170

Роланд Марти

терминологических пар, кроме своей (Slavia orientalis – Slavia occidentalis), которую считает наиболее нейтральнoй, и предпочитает другим ввиду параллельности с оппозицией Europa orientalis – Europa occidentalis. Из анализа следует, что разница в терминологии, как правило, не соответствует разнице в плане содержания. Расхождения в терминологии скорее отражают акцент на различных внешних факторах, влияющих на культуру и письменность, чем принципиальные различия в содержании. Предложение Грачотти является, на самом деле, наиболее нейтральным, но страдает одним недостатком: все исследователи, кроме него, единодушно принимают первую составляющую терминологической пары (Slavia orthodoxa),15 в то время как у Грачотти этот термин отсутствует. B пользу термина Slavia orthodoxa говорит и тот факт, что, согласно Пиккио, в средние века были важны две составляющие: confessio и natio (Picchio 1972: 10–13). B термине Slavia orthodoxa существительное соответствует natio, а прилагательное – confessio.16 Кроме господствующих разделительных концепций существуют и объединяющие, а именно Slavia cyrillo-methodiana и Slavia christiana (cp. 3.). К ним можно добавить дополнительные термины, которые обозначают периферийные явления. Это в первую очередь Slavia islamica, существовавшая в прошлом y татар в Великом княжестве Литовском и на южнославянском языковом пространстве, где в последнее время замечается известное возрождение национального сознания (nation building) в части Боснии и Герцеговины.17 Сложным является вопрос существования Slavia hebraica, в связи późniejsze, definiując logos i ethos kultury wyrosłej z duchowego zasiewu Braci Sołuńskich. […] Cyrillianitas koncentruje także uwagę na roli słowiańskich alfabetów: stworzonej przez Cyryla głagolicy i nazwanej jego imieniem cyrylicy […]. Podobnie więc jak Latinitas, także Cyrillianitas zawiera w sobie odniesienia do piśmiennictwa i języka, którego wzorcową postać stworzyli Bracia Sołuńscy. Poprzez tworzenie na tym gruncie wspólnoty kulturowej ze wszystkimi jej institucjami i atrybutami Cyrillianitas opisuje również pewną cywilizację […]» (Mikołajczak, Walczak-Mikołajczakowa 2001, 14–15). 15 По выражению Грачотти (Graciotti 1998/99: 51) популярность прилагательного orthodoxa объясняется тем фактом, что «l’ortodossia è l’etichetta più “gridata” dagli Slavi dell’Est» (я добавил бы: также для православных южных славян). 16 С другой Slavia Пиккио не мог поступить подобным образом, так как после Реформации общность confessio уже не существовала. 17 На это указывают перемены в оценке лексических единиц тюркско-персидско-арабского происхождения, которые получают положительные коннотации. В том же духе произошла и переоценка традиции письменности aljamiado и

Раз(лич)ные Slaviae

171

с тем, что почти не сохранилoсь свидетельств культуры раннего еврейского населения (ср. Weinreich 1956); большинство евреев в славяноязычных регионах сохранило языки своих древних поселений, т. е. идиш или ладино или же ассимилировалось.

2.  Вопросы содержания Hесмотря на споры о названии двух составных частей славянского мира бросается в глаза их совпадение по содержанию. Различные концепции отличаются друг от друга лишь в нюансах. Дискуссионными являются, прежде всего, два вопроса. Это, во-первых, принадлежность переходных зон, т. е. Хорватии (зона глаголитизма) и Беларуси/Украины (униатские регионы) к той или иной Slavia, а во-вторых, применимость разделительной модели ко всей истории культуры славян (особенно к ее началам). Именно в переходных зонах выступает слабость разделительного подхода: в области культуры четкие границы встречаются редко, чаще наблюдается сосуществование и взаимное проникновение (преобладает «и – и», а не «или – или»), ср. справедливую критику Н. И. Толстого: «На эти культурные миры некоторые исследователи смотрели как на противостоящие и даже антагонистические, что в принципе неверно. Во все времена существовало взаимодействие, взаимопроникновение этих миров, и примеров такого соотношения немало» (Толстой 1995).

Это касается как пространственного, так и временнóго измерения. Hа самом деле культура определенного региона в конкретный период времени является результатом различных влияний и поэтому описывать ее следует в рамках динамической модели. В диахронном подходе особенно важным является начальный период, когда в развитии культуры новые направления только возникают. Их нельзя рассматривать из более поздней перспективы, а необходимо оценивать на основе тех факторов, которые определяли их возникновение и дальнейшее развитие в то время. Именно такой подход необходим в изучении начального периода культурного развития у славян. В то время еще не было четкого деления христианского мира на православный и католический. Поэтому не имеет смысла описывать этот период истории в рамках бинарной или даже

тюркско-персидско-арабского письма arebica, которые в Югославии считались пережитками прошлого, а сейчас превращаются в символы боснийской национальной идеи.

172

Роланд Марти

биполярной модели. Более подходящей представляется концепция единой Slavia, которая постепенно разделяется на Slavia orthodoxa и Slavia romana с переходными зонами.

3.  Slavia cyrillo-methodiana и Slavia christiana Ввиду изложенного выше целесообразно обратиться сейчас к объединяющим (трансверсальным) концепциям. Они не пользуются такой широкой популярностью, как разделительные и, как правило, не удостаиваются ярлыка Slavia. Не являясь терминами, встречаются выражения «кирилло-мефодиевские традиции» или «христианские традиции». Eще меньше говорится о соотношениях объединяющих и разделительных терминов и о возможности их временнóго распределения. Tермин Slavia cyrillo-methodiana впервые употребляется тем же Р. Пиккио (1972: 7–120) в названии вступительной статьи важного для дискуссии о языковом вопросе сборника.18 Но несколько странно: в обширной статье выражение Slavia cirillometodiana можно найти только в названии и на последней странице,19 кроме того без разрядки, значит, не в качестве термина.20 18 Здесь снова видно влияние Р. Риккио: он ввел в славистику понятие questione della lingua и указал, таким образом, на параллели в борьбе за народный язык в романском, славянском и германском мире а также на пользу сравнительного подхода к этому вопросу. Сравнительный подход оправдывает себя и во внутриславянской перспективе, т. е. между Slavia romana (где questione della lingua выражается в борьбе против господства латыни) и Slavia orthodoxa (где господствует церковнославянский язык). Не удивительно поэтому, что итальянскому сборнику следовал второй, более обширный, уже на английском языке (Picchio, Goldblatt 1984). 19 «Parallelamente, lo storico della secolare ‘questione della lingua’ presso tutti gli Slavi, dovrà seguire gli sviluppi all’interno di quella che all’inizio ho definito la ‘Slavia romana’: sempre sotto lo stimolo, preminente anche se non esclusivo, della tradizione slava ortodossa sviluppatasi dalle matrici ideologiche della primitiva Slavia cirillometodiana» (Picchio 1972: 112). Это, впрочем, напоминает историю употребления термина Slavia ortodossa в более ранней статье Пиккио: термин можно найти в названии статьи, и в самом конце автор упоминает « la comunità slavoortodossa aderente alla norma slavoecclesiastica – come un’entità linguistico-culturale in sè vitale e, forse, storicamente ancor più concreta» (Picchio 1958: 116–117). В русском резюме он говорит о культуре «православного славянства» (там же, 117). 20 Kроме того, в русском и английском резюме не упоминается Slavia cyrillomethodiana, а предпочитаются более неопределенные формулировки: «развитие кирилло–мефодиевских идей» (116), «development of Cyrillo-Methodian ideas»

Раз(лич)ные Slaviae

173

Начальный период славянской культурной жизни и особенно славянской письменности представляется настолько важным и определяющим для дальнейшего развития всех славян, что стоит выделить его именно как Slavia cyrillo-methodiana, а не только как кирилло-мефодиевские «традиции» или «идеи». Только тогда получается более естественная картина развития культуры (или культур) у славян, потому что Slavia cyrillo-methodiana прямо или косвенно оказала влияние на дальнейшее культурное развитие (почти) всех славян. Кроме того, можно указать на возрождение концепции Slavia cyrillo-methodiana (после длительного периода раздельного развития Slavia orthodoxa и Slavia romana) в XIX и XX вв.21 Не в последнюю очередь следует упомянуть, что Slavia cyrillo-methodiana просуществовала в действительности до XX в. в хорватской традиции глаголяшества,22 которое оказывалось как под влиянием Slavia romana (со стороны не-глаголяшев), так и Slavia orthodoxa (во время т. н. рутенизации богослужебных книг, проводимой с XVII по XIX вв.).23 Каковы отличительные черты Slavia cyrillo-methodiana? Это понятие характеризует культурное пространство, основанное на «третьем пути» между господствующими в Европе римской (западной) и византийской (восточной) традициями внутри уже распадающейся, но все еще единой древней церкви. Slavia cyrillo-methodiana обладала своим церковным (в том числе, литургическим) языком, созданным на основе славянского

(120). С другой стороны Пиккио употребляет «Chiesa cirillometodiana» рядом с «Chiesa slava ortodossa» (ср. напр. Picchio 1958a: 194). 21 В рамках славянского возрождения Константин-Кирилл и Мефодий были символом потерянного единства славян. В этой связи можно также упомянуть решения католической церкви объявить Константина-Кирилла и Мефодия святыми всей католической церкви в 1880 г. (папское послание Grande munus Льва ХІІІ.) и провозгласить их (со-)патронами (conpatroni) Европы вместе с Венедиктом Нурсийским в 1980 г. (папское письмо Egregiæ virtutis Иоанна Павла ІІ). 22 Конец этой традиции, как ни парадоксально, положил второй Ватиканский собор введением богослужения на народном языке, так как в данном случае современный хорватский язык вытеснил хорватско-церковнославянский, который (вместе с глаголическим письмом) восходил еще к кирилло-мефодиевским временам. 23 Рутенизация (или восточнославянизация) является результатом стремления католической церкви, приблизить язык хорватских церковных книг к языку книг униатских славян. Так как верующие не приняли эти реформы в конце XIX в., произошло возвращение к старой традиции, однако тогда было уже поздно. Ср. по этому вопросу книгу Babič 2000.

174

Роланд Марти

народного языка, и своим письмом (вначале это была глаголица, затем кириллица). И язык, и письмо были исключительно гибкими: при переходе из одного региона в другой они приспосабливались к новому языковому и культурному окружению.24 Основой культуры в области церкви были византийские церковные традиции, обогащенные западными (римскими) элементами. Несмотря на то, что Slavia cyrillo-methodiana развивалaсь в регионе, оспариваемом и Римом, и Константинополем (или, может быть, именно из-за этого), она получила признание со стороны обoих центров европейского христианства того времени. Следующий термин объединяющего типа – Slavia christiana, был предложен Виктором Марковичем Живовым. Термин не охватывает славянский христианский мир в целом, как можно было бы предположить, нo ограничивается довольно специфической концепцией св. Войтеха (Адальбертa), целью которой было «создание под римским началом религиозно-культурной общности христианского славянства (Slavia christiana). В этой общности должны были соединиться разные духовные традиции: римско-латинской духовности предстояло здесь мирно сочетаться с достижениями византийских миссий и с кирилло–мефодиевской традицией.» (Живов [1992] 2002: 131).

Slavia christiana, таким образом, предполагает существование Slavia cyrillomethodiana и является своего рода продолжением или точнее возрождением в новых условиях этой уже не существующей в западнославянских землях концепции. Надо иметь в виду, что взаимное отчуждение западной и восточной церквей развивалось в течение столетий (особенно из-за так называемой фотиевской схизмы) и что это также оказало влияние на славянский мир. Отличается Slavia christiana от Slavia cyrillo-methodiana еще и

24 Глаголица, созданная на основе говора окрестности Солуна, в начале приспосабливалась к языку, употребляемому в Моравии, потом вернулась в южно­ славянские регионы, отличные в языковым отношении и от солунского, и от моравского говоров, что отразилось в письме: т. н. Urglagolica (по терминологии Трубецкого) превратилась в моравскую, затем в болгарскую разновидности (Mareš 1971). Позже возникла также хорватская глаголица, отличная и по графемному составу, и по форме. То же самое произошло и в лексике (ср. существование т. н. моравизмов, праславизмов, охридизмов в языке старославянских рукописей).

Раз(лич)ные Slaviae

175

тем, что общность должна была состояться «под римским началом», тогда как Slavia cyrillo-methodiana соблюдала нейтралитет.25 Предложение Живова можно сравнить в какой-то мере с маргинальным термином Proto-Slavia orthodoxa, употребляемым, хоть и не совсем последовательно, Р. Пиккио (Picchio 1988/89). Этим термином обозначается явление, подобное Slavia christiana но применительно к восточным славянам.26

4.  Историческое развитие Ввиду такого многообразия терминов и концепций описания культуры славян возникает вопрос об их взаимной соотнесенности. В большинстве случаев они не исключают друг друга. Их следует воспринимать в хронологическом и пространственном измерениях, и в обoих случаях они характеризуются скорее взаимным проникновением, чем четким разграничением (ср. вышеуказанное мнение Толстого). На основе единого начала Slavia cyrillo-methodiana постепенно развивается Slavia orthodoxa, сохраняя при этом многие черты предшествующей модели. Там, где кирилло-мефодиевская миссия не предопределила культурного развития, оно, конечно, не могло быть столь органичным, но даже в этом случае просматривается косвенное влияние Slavia cyrillo-methodiana. Результаты в каждом случае индивидуальны и различны. У православных славян заметно усиленное примыкание к византийской традиции и постепенное становление Slavia orthodoxa. Наиболее ранним примером такого развития является введение кириллицы в конце IX в. в Болгарии, что также свидетельствует о сосуществовании старого и нового, так как кирилло-мефодиевская глаголица не была вытеснена сразу и окончательно. То же самое можно заметить и в письменности того времени: старые переводы кирилло-мефодиевского периода и тексты, посвященные «западным» святым, сосуществуют долгое время, и взаимное проникновение старой и новой модели происходит на всех уровнях: техники перевода, контаминированных текстов, рукописей, содержащих старые и новые переводы и т. д. Таким образом, Slavia cyrillo-methodiana продолжает свое существование в основном внутри Slavia orthodoxa, теряя с течением 25 Поэтому мнение Грачотти (Graciotti 1998/99: 57), что Slavia christiana в основном совпадает («coincide sostanzialmente») с Slavia cyrillo-methodiana, нуждается в уточнении. 26 Позицию такой Proto-Slavia orthodoxa в дихотомической системе представить трудно. Насколько мне известно, Пиккио об этом нигде не писал подробно.

176

Роланд Марти

времени часть «западного» компонентa.27 В случае Slavia orthodoxa также вызывает интерес (со)существование центробежных и центростремительных тенденций развития. Неудивительно, что ввиду распространения на все более обширные регионы славянского языкового континуума в церковнославянском языкe возникали региональные варианты (изводы). Это соответствует кирилло-мефодиевскому принципу создания церковнославянского языка на основе народного. С другой стороны, церковнославянский язык должен был служить всем славянам. Поэтому понятно, что расслоение языка на региональные варианты вызвало центростремительную реакцию: с одной стороны Евфимиевские реформы у южных славян, а с другой так называемое второе южнославянское влияние у восточных. Своеобразную разновидность этого развития мы видим у униатов: позднейшее приближение к римским церковным структурам с сохранением основ Slavia orthodoxa. Здесь наблюдается возобновление того, что Живов назвал Slavia christiana, однако не в прямой связи с этой концепцией X в., а в совершенно других условиях и поэтому с другими результатами. У западныx славян, для которых предназначалась Slavia cyrillo-methodiana в первую очередь, т. е. в моравских землях, она просуществовала совсем недолго. Однако следует отметить, что некоторые попытки возрождения Slavia cyrillo-methodiana наблюдались в чешских землях (в сазавском монастыре) в XI в. а также, с благословения императора Священной римской империи немецкой нации Карла ІV, в эммаузском монастыре в Праге в XIV в. Последняя попытка носит довольно ясные следы кирилло-мефодиевских традиций. Показательны в этом отношении престольные святые: кроме Богородицы, это Иероним как «вторичный создатель» глаголицы,28 27 Совершенно независимо от кирилло-мефодиевских традиций происходит сближение с западным христианством в практике перевода библии. Ф. Томсон указывает на то, что все полные библии на церковнославянском языке можно считать экуменическими, так как они используют источники восточной и западной традиций и/или являются плодом совместных усилий представителей обеих церквей: Геннадиевская библия «can be called oecumenical», Острожскaя библия «an oecumenical undertaking» и Елизаветинская (синодальная) библия «a truly oecumenical Bible» (Thomson 1998: 665, 685, 712). 28 Ошибочная атрибуция создания глаголицы св. Иерониму объясняется тем фактом, что Иероним был родом из Далмации (хотя до сих пор неясно, где находится его родной город Стридон, и, несмотря на то, что Далмация тогда еще не была населена славянами), и является тактическим ходом хорватских глаголяшей в борьбе за признание глаголической традиции римской церквью в XIII в. (ср. однако Verkholantsev 2010). Фикцией пользовались в XIV в. в чешском (Карл IV как

Раз(лич)ные Slaviae

177

Кирилл и Мефодий, Войтех и Прокопий. Таким образом, представлена живая хорватская традиция глаголитизма (святой Иероним), собственно кирилло-мефодиевская, а также чешская национальная традиции (Войтех и Прокопий).29 Peзультатом этого возрождения может быть диакритическая орфография,30 распространенная сегодня у всех славян, пользующихся латинским алфавитом. В наименее измененном виде традиция Slavia cyrillo-methodiana сохранялась некоторое время в виде глаголитизма в хорватских землях. Влияние римской церкви, правда, скоро изменило кирилло-мефодиевскую письменную традицию на текстовом уровне, а церковнославянский язык, со своей стороны, подвергся влиянию народного языка. Подобное развитие наблюдается также в Slavia orthodoxa и является выражением идеи письменного языка, основанного на народном (а не идентичного ему). «Рутенизация» языка миссала и бревиара, как уже было упомянуто, проводилась римской церковью с целью приблизить хорватский вариант церковнославянского языка к варианту, употребляемому в славянских униатских церквях. Было выпущено из виду, что язык, таким образом, еще больше удалился от народной основы. Только в конце ХІХ в. в своих последних изданиях богослужебных книг римская церковь вернулась к традиционному языку. Slavia romana была менее однородной, чем Slavia orthodoxa, не в последнюю очередь благодаря тому, что questione della lingua встала намного раньше и способствовала самостоятельному развитию культуры. Влияние Slavia cyrillomethodiana заметно в контактных зонах православия и католицизма (а позже и реформации), в решении вопросов правописания и, наконец, в славянском возрождении. Но это является не столько прямым продолжением традиций чешский король – Карл І) и в польско-литовском королевствах (ср. Verkholantsev 2012 и 2013). 29 Cp. к истории монастыря Роте (Rothe 1992). Связь с живой хорватской традицией глаголитизма, состоит в том, что вначале в монастыре поселились монахи с острова Пашман, и только постепенно там появились и чешские монахи. Наиболее известным результатом этого возрождения является так называемое Реймсское евангелие (или Texte du sacre), которое объединяет кириллическую часть, написанную в XI в. на Руси, с глаголической конца XIV в. 30 Орфография чешского языка была разработана в трактате, известном под названием Orthographia bohemica и приписываемом чешскому реформатору Я. Гусу (Schröpfer 1968). Знакомство автора трактата с глаголицей упоминается в самом тексте и связывается с принципом «одна фонема – одна графема». Подробно исследуется кирилло-мефодиевская основа Orthographia bohemica в статъе Mareš 1973.

178

Роланд Марти

Slavia cyrillo-methodiana, сколько косвенным влиянием или совершенно сознательным возобновлением традиций в различных условиях.

Литература И. Дуйчев (1962): Итальянская книга по истории древнерусской литературы. Труды отдела древнерусской литературы ХVIII, 552–568. В. М. Живов ([1992] 2002): Slavia Christiana и историко–культурный контекст Сказания о русской грамоте. Разыскания в области истории и предыстории русской культуры. Москва, 116–169. Д. С. Лихачев (1960): Некоторые задачи изучения второго южнославянского влияния в Росии. Исследования по славянскому литературоведению и фольклористике. Доклады советских ученых на ІV Международном съезде славистов. Москва, 95–151. Д. С. Лихачев (1961): Несколько замечаний по поводу статьи Риккардо Пиккио. Труды отдела древнерусской литературы XVII, 675–678. Р. Пикио (1993): „Православно славянство“ и „римско славянство“ (Литературно-историографски въпроси). Православното славянство и старобългарската културна традиция. София, 35–136. К. Станчев (2012а): Несколько слов о Slavia Orthodoxa и о других Славиях. Исследования в области средневековой литературы правослaвного славянства. (Krakowsko-Wileńskie studia slawistyczne 7). Kraków, 15–33. К. Станчев (2012б): Рикардо Пикио, Иван Дуйчев и Slavia Orthodoxa. Исследования в области средневековой литературы правослaвного славянства (Krakowsko-Wileńskie studia slawistyczne 7). Kraków, 237–246. Н. И. Толстой (1961): К вопросу о древнеславянском языке как общем литературном языке южных и восточных славян. Вопросы языкознания 1, 52–66. Н. И. Толстой (1963а): [Отговор на въпрос І 4. «Как са се отнасяли помежду си книжовнославянският (църковнославянският) и старите славянски (руски, сръбски, български, чешки и др.) езици в различните периоди на своето развитие? Имало ли е отношение на двуезичие или жанрово–стилистическа дистрибуция или заимствуване на отделни елементи, взети извън общата система?]. Отговори на въпросите за научната анкета по езикознание. Славянска филология І. София, 24–25. Н. И. Толстой (1963б): Взаимоотношение локальных типов древнеславянского литературного языка позднего периода (вторая половина XVI–XVII в.). Славянское языкознание. Доклады советской делегации. V Международный съезд славистов (София, сентябрь 1963). Москва, 230–272.

Раз(лич)ные Slaviae

179

Н. И. Толстой ([1995] 1998): Slavia Orthodoxa и Slavia Latina – общее и различное в литературно–языковой ситуации (опыт предварительной оценки). Н. И. Толстой, Избранные труды. Т. ІІ. Славянская литературно–языковая ситуация. Москва, 30–42. V. Babič (2000): Vpliv vzhodne cerkvene slovanščine na hrvaške glagolske tekste v 17. in 18. stoletju. (Razprave Filozofske fakultete). Ljubljana. F. Curta (2001): The Making of the Slavs. History and Archeology of the Lower Danube Region c. 500–700. Cambridge, New York. S. Graciotti (1998/99): Le due Slavie: problemi di terminologia e problemi di idee. Ricerche slavistiche 45–46, 5–86. F. V. Mareš (1971): Hlaholice na Moravě a v Čechách. Slovo 21, 133–199. F. V. Mareš (1972): Kyrillo-Methodianische Wurzeln der tschechischen diakritischen Orthographie. Anzeiger der Österreichischen Akademie der Wissenschaften, Philosophisch-historische Klasse 110, 81–99. A. W. Mikołajczak, M. Walczak-Mikołajczakowa (2001): Latinitas i Cyrillianitas – poszukiwanie duszy Europy. M. Walczak-Mikołajczakowa (red.), VIII Kolokwium Slawistyczne Polsko-Bułgarskie. Gniezno, 11–20. R. Picchio (1958): La « Istorija slavěnobolgarskaja » sullo sfondo linguisticoculturale della Slavia ortodossa. Ricerche slavistiche 6, 103–118. R. Picchio (1958a): «Prerinascimento esteuropeo» e «Rinascita slava ortodossa» (A proposita di una tesi di D. S. Lichačëv). Ricerche slavistiche 6, 185–199. R. Picchio (1959): Storia della letteratura russa antica. (Storia della letteratura di tutto il mondo 49) Milano. R. Picchio (1963): A proposito della Slavia ortodossa e della comunità linguistica slava ecclesiastica. Ricerche slavistiche 11, 105–127. R. Picchio (1988/89): From Boris to Volodimer: Some Remarks on the Emergence of Proto-Orthodox Slavdom. O. Pritsak, I. Ševčenko, M. Labunka (eds.), Proceedings of the International Congress Commemorating the Millennium of Christianity in Rus’-Ukraine. (Harvard Ukrainian Studies XII–XIII). Cambridge, Mass., 200–213. R. Picchio (1991): Letteratura della Slavia ortodossa (IX–XVIII sec.). (Storia e civiltà 30). Bari. R. Picchio, H. Goldblatt (eds.) (1984): Aspects of the Slavic Language Question 1–2, (Yale Russian and East European Publications 4). New Haven. H. Rothe (1992): Das Slavenkloster in der Prager Neustadt bis zum Jahre 1419. Darstellung und Erläuterung der Quellen. Jahrbücher für Geschichte Osteuropas NF 40, 1–26, 161–177.

180

Роланд Марти

J. Schröpfer (1968): Hussens Traktat „Orthographia Bohemica“. Die Herkunft des diakritischen Systems in der Schreibung slavischer Sprachen und die älteste zusammenhängende Beschreibung slavischer Laute. (Slavistische Studienbücher 4). Wiesbaden. F. J. Thomson (1998): The Slavonic Translation of the Old Testament. J. Krašovec (ed.), Interpretation of the Bible – Interpretation der Bibel – Interprétation de la Bible –Interpretacija Svetega pisma. Ljubljana, Sheffield, 605–920. J. Verkholantsev (2010): Littera specialis … a beato Jeronimo: How did Sts. Cyril and Methodius Lose Recognition as Inventors of the Glagolitic Letters to St. Jerome? Ricerche slavistiche 8 (54), 225–263. J. Verkholantsev (2012): St. Jerome, Apostle to the Slavs, and the Roman Slavonic Rite. Speculum 87, 37–61. J. Verkholantsev (2013): St. Jerome as a Slavic Apostle in Luxemburg Bohemia. Viator 44, 1, 251–286. M. Weinreich (1956): Yiddish, Knaanic, Slavic: the Basic Relationships. For Roman Jakobson. Essays on the Occasion of His Sixtieth Birthday 11 October 1956. The Hague, 622–632.

Unterschiedliche Slaviae: koexistent, konsekutiv, kumulativ? Zusammenfassung 2013, das Jubiläumsjahr der kyrillo-methodianischen Mission zu den Slaven (863), war gleichzeitig ein Jubiläumsjahr der kyrillo-methodianischen Forschung: der 90. Geburtstag von N. I. Tolstoj und R. Picchio. Beide trugen wesentlich zur Abkehr von allzu national geprägten Herangehensweisen in der paläoslavistischen Forschung bei. Beide arbeiteten mit im Grundsatz ähnlichen binären Konzeptionen, der Unterscheidung zwischen Slavia orthodoxa und Slavia romana/latina. Diese sowie ähnliche binäre Konzeptionen werden hinsichtlich Terminologie und Inhalt beschrieben. Dazu kommen transversale, unifizierende Konzeptionen (Slavia christiana, Slavia cyrillo-methodiana). Letztere geht nicht nur der binären Entwicklung voraus, um dann von ihr abgelöst zu werden, sondern wird auch im Laufe der weiteren kulturellen Entwicklung der Slaviae mehrfach wieder wirksam, insbesondere in den Kontaktzonen zwischen den beiden Bereichen. [email protected]

Светлана Менгель (Halle / Saale)

Универсальная матрица латинского для описания языков в западноевропейской грамматологической традиции XVI–XVIII веков (на примере отражения категории падежа в «русских» грамматиках) Как известно, при зарождении западноевропейской научной мысли и ее последующем развитии в течение XVI–XVIII веков латинский язык служил не только языком науки, но считался «прародителем» всех существующих языков. В дискурсе возникающего интересса к отдельным национальным языкам при создании их первых грамматик грамматическое описание было призвано осуществляться по образцу латинской грамматики, а грамматические категории латинского языка аплицировались в языковую систему языка описываемого. В предлагаемой статье делается попытка представить такую практику грамматического описания на примере категории падежа существительных. При этом особое внимание уделяется первым церковнославянским и «русским» грамматикам, представленной в них терминологии и следующим отсюда далеко идущим выводам, позволяющим, на наш взгляд, пополнить имеющиеся знания о дискурсе формирования русского литературного языка нового типа в первой трети XVIII века. Непосредственными, «прагматическими», причинами для создания грамматик отдельных языков в XVI – начале XVIII веков нередко служили миссионерские цели. К одним из первых таких грамматик, безусловно, относятся три грамматики армянского языка, составленныe иезуитами и опубликованныe в относительно короткий период времени одна за другой в Риме, резиденции Ордена Иезуитов: в 1624 году – автор грамматики итальянец Франческо Ривола (Rivola 1624), в 1645 году – автор Клеменс Галанус (Galanus 1645) и в 1675 году – автор грамматики константинопольский армянин Иоанн Холов (Агоп) (Holow 1675). Метаязыком всех трех грамматик является, соответственно, латинский. Собственно первые попытки «переоформления» армянского языка по образцу латинского были предприняты уже в XIV веке

182

Светлана Менгель

в переводах миссионеров-доминиканцев во главе с Варфоломеем Болонским, которые явились в Армению и обосновались там с целью склонить армян к унии с римско-католической церковью. Их миссионерская деятельность не увенчалась успехом, т. к. миссионеры недостаточного владели армянским языком. Сам Варфоломей признается, что переводил религиозные книги на язык, которого не знал. Таким образом, создание грамматики, с помощью которой – в соответствии с западноевропейской концепцией обучения – можно было бы выучить язык миссионируемых, призвано было послужить залогом миссионерского успеха. При этом не подвергалось сомнению, что грамматическое описание следует производить по образцу латинской грамматики, следуя грамматическим категориям латыни. Обратимся к отражению категории падежа существительных в трех выше названных армянских грамматиках. Ривола в своей грамматике 1624 года однозначно выделяет пять падежей, как в латинском языке: Nominativus, Genetivus, Dativus, Accusativus и Ablativus (Vokativus не называется). Далее даются, однако, шестичленные парадигмы армянских примеров с латинскими соответствиями, из которых следует, что на месте латинского аблатива (с двумя различными предлогами) в армянском языке представлены две падежные формы, отражающие различные значения: места / времени / направления, логического субъекта и др. Таким образом, грамматическая категория падежа латинского языка аплицируется в языковую систему армянского, но отражает ее неадекватно: для выражения определенных падежных значений в армянском языке представлено больше формальных оппозиций, чем в латинском. В грамматике Галануса 1645 года данный языковой факт находит более детальное отражение. Галанус выделяет в армянском языке 10 падежей: Nominativus, Genetivus, Dativus, Accusativus, Vokativus, Ablativus, Instrumentalis, Narrativus, Commorativus и Circumlativus. При этом, как показывают приводимые в парадигмах латинские примеры-соответствия, Ablativus, Instrumentalis, Narrativus и Commorativus должны соответствовать латинскому аблативу, а Circumlativus – аккузативу. Используемый армянский языковой материал свидетельствует, однако, о том, что форма нарратива может употребляться также в соответствии со значениями латинских падежей генетива и датива, а форма циркумлатива со специальным префиксом nota аccusativi совпадает с формой инструменталя. То есть неизвестные латинскому языку «новые» падежи выделяются формально на месте последнего падежа латинской парадигмы – аблатива, а выражаемые данными формами значения описываются с ориентацией на значения латинских падежей.

Универсальная матрица латинского для описания

183

Предложенное Галанусом описание парадигмы падежа в армянском языке полностью воспроизводится в грамматике 1675 года Холова, армянина по происхождению, и на долгие годы (столетия) закрепляется в западно-европейской научной грамматической мысли. Показательно, что Галануса цитирует в этой связи известный немецкий теолог и языковед-ориенталист Август Пфайфер в своем фундаментальном научном труде «Critica Sacra», вышедшем в 1680 году (Pfeiffer 1680). Труд Пфайфера представляет собой руководство к правильному и всеобъемлющему толкованию Священного Писания на различных языках и содержит полную библиографию научной литературы, в том числе существующих грамматик и словарей. Для нашего дальнейшего изложения важно отметить, что Пфайфер подчеркивает непосредственную преемственность между наративом и латинским аблативом (там же: 429). Это высказывание он повторяет и в своем лингвистическом сочинении «Introductio in orientem», изданном в Виттенберге в 1693 году (Pfeiffer 1693), включающем описание 16 «неевропейских» восточных языков, к которым среди прочих он причисляет армянский и китайский. Парадигму падежа Галануса находим и в «Thesaurus linguae armenicae» Йогана Йоахима Шрёдера, опубликованном в Амстердаме в 1711 году (Schröder 1711). Аналогичная парадигма с подробным описанием значений 10-ти падежей представлена в грамматике нового времени «Grammatik der classischen Armenischen Sprache», изданной Лауером в Вене в 1889 году (Lauer 1889). Основным значением аблатива Лауер считает понятие «отторжения» или «разделения» («Trennung», ср. в русских грамматиках латинского языка начала ХХ века аблатив называется «отложительным» падежом) и выделяет среди восьми видов этого значения Casus narativus (7) в «смысле латинского аблатива с предлогом de при глаголах ,говорить, рассказывать о чем-либоʻ»,1 Ablativus loci (6) и значение логического субъекта при глаголах пассива (3), которое совпадает (или перекликается) с одним из значений (2) инструменталя (там же: 86 след.). Современные грамматики армянского языка дают семичленную парадигму падежа. При этом армянские названия падежей соответствуют латинской терминологии номинатива, генетива, датива, аккузатива и аблатива, а также инструменталя и локатива. Для демонстрации практики описания парадигмы падежа на основе языковой системы латинского языка и последовательного применения этой традиции в западноевропейском грамматологическом дискурсе привлечем per exempel еще две грамматики. 1 Перевод на русский язык здесь и далее автора статьи – S. M.

184

Светлана Менгель

Широко цитируя научную литературу, Ламберт тен Кате в общетеоретической части своего «Руководства по голандскому языку», изданного в Амстердаме в 1723 году на голландском языке (Kate 1723), называет пять основных, характерных для латинского языка падежей и описывает дополнительно четыре вида аблатива: Commorativus (т. е. локатив), Instrumentalis, Narrativus und Discretivus (т. е. собственно аблатив в значении «отторжения») (там же: 325 след.). Видный немецкий филолог нового времени Карл Фердинанд Бекер в своем весьма интересном с точки зрения сравнительного языкознания труде «Организм языка как введение в немецкую грамматику» (Becker 1845) выделяет четыре «основных» падежа Accusativus, Genetivus, Dativus и Faktitivus, которые охватывают, по его мнению, «все существующие отношения распространенного объекта, чем и является падеж, как таковой». Все остальные падежные формы в различных языках рассматриваются как дополнительные (там же: 349 след.). Первыми грамматиками общеславянского письменного языка (Толстой 1988) являются, как известно, церковнославянские грамматики Лаврентия Зизания (1596) и Мелетия Смотрицкого (1619). Возникшие в Юго-Западной Руси, они также следуют западноевропейской грамматологической традиции, что не удивительно. Авторы грамматик, Зизаний и Смотрицкий, были образованнейшими людьми своего времени, учились в иезуитских коллегиях и западноевропейских университетах. Смотрицкий, как известно, прослушал курсы в университетах Бреслау, Лейпцига, Нюрнберга и Виттенберга и получил за границей степень доктора медицины. Обратимся к интересующей нас проблематике отражения категории падежа в этих грамматиках. Исходя из классического понимания данной категории в церковнославянском и русском языках (чем мы здесь ограничимся), следует констатировать, что шестичленной эквиполентной оппозиции категoрии падежа в латинском языке (как было показано выше) противостоит семичленная эквиполентная оппозиция категории падежа в церковнославянском. Или, если, следуя Роману Якобсону, исключить из категории падежа звательную форму, получаем противопоставление пятичленной эквиполентной оппозиции в латинском шестичленной эквиполентной оппозиции в церковнославянском. Оба грамматиста решают эту проблему по-разному. В своей «Грамматике славенской», изданной в Вильне в 1596 году, Зизаний в параграфе «Ѡ падежи» (Зизаний 1596: 17об.) сообщает: «Колико же естъ падежïй; пять именовный, родный, дателный, творителный и виновный». Не вызывает сомнения, что славянские наименования первых трех падежей и последнего являются переводом латинских терминов Nominativus, Genetivus,

Универсальная матрица латинского для описания

185

Dativus и Accusativus. А на месте названия Ablativus, фокусирующего значение «отторжения» (в церковнославянском языке это одно из значений Genetivus-а), используется перевод латинского термина Instrumentalis, который отражает одно из значений латинского аблатива, как было показано выше. В церковнославянском языке, в отличие от латинского, это значение может быть выражено специальным формативом (окончанием). Интересно, что порядок 4-го и 5-го падежей не совпадает с латинской грамматикой. В целом же категория падежа латинского языка с ее пятичленной эквиполентной оппозицией полностью апплицируется в языковую систему церковнославянского. Практика описания категории падежа у Зизания адекватна представленной в армянской грамматике Риволы (1624). Как и у Риволы формальные оппозиции, не «вкладывающиеся» в «корсет» латинского, возникают при подаче языкового материала в конкретных парадимах: в дательном падеже Зизаний указывает две формы с разными окончаниями: Б҃гу и Б҃ѕѣ (Зизаний 1596: 26об.), т. е. дает форму и шестого церковнославянского падежа. Смотрицкий принимает другое решение, хотя и не менее традиционное для западноевропейской грамматологии. В параграфе «Ѡ падежи» своего труда «Грамматики Славенская правильное Синтагма», изданного в Вильне в 1619 году, он пишет: «Падежь естъ окончения в сколонениихъ измена: Падеже суть седмь: Именителный, Родителный, Дателный, Винителный, Звателный, Творителный, Сказателный. Отъ нихъ же именителный и звателный Прави именуютъся прочïи же вси Косвени» (Смотрицкий 1619: 31об.). Таким образом, точно следуя порядку описания парадигмы падежа в латинских грамматиках, Смотрицкий выделяет на месте последнего латинского падежа аблатива два падежа в церковнославянском языке – творителный и сказателный: «Творителный естъ/ им же творимъ: яко, ч҃лов-комъ. Сказателный естъ/ им же сказуемъ: яко ω ч҃лов-цѣ» (Смотрицкий 1619: 31об.). Семичленная эквиполентная оппозиция категории падежа в церковнославянском языке соотносится с шестичленной в латинском за счет введения «новых» падежей на месте аблатива. Аналогичную практику описания мы наблюдали в грамматике армянского языка Галануса (1645) и других последующих. Названия церковнославянских падежей у Смотрицкого являются, как и у Зизания, несомненно переводом латинской терминологии, только более удачным. Особый интерес представляет название сказательный для 7-го падежа с учетом его различных значений (как известно, в современных церковнославянских грамматиках этот падеж называется местным, а в русских – предложным). По всей вероятности,

186

Светлана Менгель

термин Смотрицкого сказательный связан с латинским Narrativus как одним из значений аблатива. (Вспомним, что значение наратива могло присутствовать и в дативе. Возможно, этот факт побудил Зизания включить окончание невыделяемого им падежа как второе в дательный: Б҃гу и Б҃ѕѣ). Терминология падежей Смотрицкого закрепилась в русской грамматике и присутствует в ней по сей день, за исключением названия сказательный. Наименование этого падежа представляло, как кажется, трудности для авторов первых русских грамматик – преимущественно иностранцев, следовавших западноевропейской грамматологической традиции, – и вызвало в первой трети XVIII века терминологическую дискуссию. Результаты нашего анализа данной проблематики представлены в Таблице 1. Самой первой (и самой солидной в свое время) грамматикой русского языка считается, как известно, «Grammatica Russica» Генриха Вильгельма Лудольфа, которая была издана на латинском языке в Оксфорде в 1696 году (Ludolf 1696). Выделяя на месте латинского аблатива в русском языке два падежа и цитируя русскую терминологию Смотрицкого, Лудольф последовательно использует латинские термины Ablativus Instrumentalis для творительного падежа и Ablativus (без какого-либо уточнения) в соответствии с термином сказательный у Смотрицкого. В своей неоконченной и неизданной при жизни автора «Русской грамма-тике» на немецком языке 1704 года (Keipert, Uspenskij, Živov 1994) Йоган Эрнст Глюк дает шеститичленную парадигму падежа, но выделяет под Ablativus два окончания. В самой первой парадигме со словом вода мы находим в качестве первой формы аблатива «от воды» действительно значение «отторжения», выражаемое в русском языке родительным падежом. Затем, однако, последовательно даются такие две формы, как о Исаи, Исаемъ и Исаею; о лице, лицемъ; о морозе, морозомъ. Обнаруженный нами в Галле документ, представляющий собой правку русского перевода катехизиса А. Г. Франке, выполненную Глюком, позволяет сделать вывод, что Глюк (как и Лудольф) маркировал с помощью «der andere Ablativo», т. е. «второй аблатив» (Mengel 2010), именно творительный падеж, не уточняя термин Ablativus для первой формы. Аналогичная Лудольфу и Глюку практика представлена в рукописной грамматике русского языка 1724 года Жанна Сойе «Grammaire et Methode Russes et Françoises» (Успенский 1987). В соответствии с термином сказательный (5-й падеж) Сойе использует Ablatif, а параллельно к творительному (6-й падеж) – Ablatif Instrumental. В конкретных парадигмах они выступают как сокращения Ab и I.

Универсальная матрица латинского для описания

187

В «Руковедении въ грамматыку. Во славянороссийскую / Manuductio in Grammaticam. In Sclavonico Rosseanam» Ильи Копиевича, изданном им с параллельным текстом на «русском» и на латинском языках в 1706 году (Kopiewicz 1706), в семичленной парадигме падежа в соответствии с русским термином творительный используется латинский Ablativus, а русскому термину сказательный соответствует латинский Indikativus. Такое латинское название 7-го падежа необычно с точки зрения современной грамматической терминологии – термином Indikativ обозначается сегодня, как известно, изъявительное наклонение глагола. Однако по семантике название Indikativus, очевидно, достаточно близко к термину Смотрицкого сказательный. Последний, как было показано выше, был связан в западноевропейской грамматологической традиции, по нашему мнению, с латинским обозначением Narrativus одного из значений аблатива. Термин Narrativus для обозначения падежа, названного Смотрицким сказательным, появляется, как кажется, впервые в так называемой «Стокгольмской парадигматике» – печатном листе без заглавия, датировки и имени автора, обнаруженном Любомиром Джюровичем и Андерсом Шёбергом (Ďurovič, Sjöberg 1987) в Государственном архиве в Стокгольме в отделе Extranea в делах канцелярии переводчиков. Лист «Extranea» содержит таблицы склонения русских имен и местоимений и спряжения русских глаголов, а также указания к употреблению русских предлогов; комментарии к таблицам и указания даны на немецком языке, грамматические термины – на латинском. В семичленной парадигме падежа в единственном числе на месте аблатива выделяются Abl.1. Instru. и Abl.2. Narr., которые далее в таблице сколонения во множественном числе обозначаются только как Abl.1. и Abl.2. Термины Ablativus Instrumentalis и Ablativus Narrativus в различных сокращениях используются затем при описании употребления предлогов. Указаний на соответствующие русские термины для обозначения падежей – в отличие от выше названных грамматик Лудольфа (1696), Копиевича (1706), Сойе (1724) – нигде не дается. Джюрович и Шёберг придавали своей находке большое значение, т. к. видели в концепте грамматической кодификации неизвестного автора «стройную и последовательную систему» синтеза трех составляющих: «отчасти синтез грамматик Смотрицкого (1619) и Лудольфа (1696), отчасти рефлекс живого, до тех пор в грамматиках не засвидетельствованного русского словоизменения» (Ďurovič, Sjöberg 1987: 260, 266). Лист «Extranea», по их мнению, послужил Василию Ададурову непосредственным образцом для

188

Светлана Менгель

его грамматики «Anfangs-Gründe der Russischen Sprache», опубликованной в 1731 году на немецком языке (Ададуров 1731) в приложении к немецко-латинскому словарю Вайсмана, переизданному с добавлением русских лемм Российской Академией наук в Санкт-Петербурге. Грамматика Ададурова считается, как известно, результатом первых попыток кодификации русского литературного языка нового типа, предпринятых Российской Академией наук в первой трети XVIII века. Близость языкового материала, кодифицируемого в обоих грамматических произведениях, убедительно доказывается Джюровичем и Шёбергом и не оспаривается, насколько нам известно, в современном научном дискурсе. Не будем останавливаться на этой проблематике. Для нашего исследования важно подчеркнуть, что Ададуров, как и лист «Extranea», последовательно использует в своей грамматике термины Instrumentalis и Narrativus для обозначения соответственно 6-го и 7-го падежей без ссылки на термины Смотрицкого. Первая часть термина «Ablativus 1. и 2.» у Ададурова опускается. Эту терминологическую традицию продолжают Михаел Грёнинг (Groening 1750) в своей «Российской грамматике» 1750 года, изданной на шведском языке в Стокгольме, и Мартин Шванвиц в рукописном Compendium Grammaticae Russicae» 1731 года (Keipert, Huterer 2002) (Шванвиц в отличие от Грёнинга дает и русскую терминологию Смотрицкого). На генетическую зависимость между русской грамматикой Ададурова и Компендиумом Шванвица указывал Хельмут Кайперт (там же: 26 след.); оба грамматических произведения возникли в лоне Российской академии наук. Таким образом, если термин Instrumentalis для обозначения одного из двух русских падежей, выделяемых на месте латинского аблатива, традиционно известен в русских грамматиках, начиная с Лудольфа (1696), то использованию термина Narrativus кладет начало, как кажется, именно лист «Extranea». Научная дискуссия, развернувшаяся в последние 20 лет вокруг листа «Extranea», касается места и времени его издания, а также автора этого грамматического сочинения. Думается, что мнение исследователей о том, что лист «Extranea» был напечатан в типографии Сиротского дома в Галле (Успенский 1992, Keipert 1997, Fleckenstein 2000), следует признать наиболее приемлемым. Хотя в архивах Сиротского дома пока не найдено никаких прямых свидетельств (работа в этом направлении неустанно ведется), по своему внешнему виду – дизайну – документ совпадает с латинскими грамматиками, регулярно переиздаваемыми в Галле. Важным аргументом являются также особенности

Универсальная матрица латинского для описания

189

кирилических литер, использованных в печати листа «Extranea», которые совпадают с особенностями литер, имевшихся в Галле (Bykova 1966, Keipert 1997, Fleckenstein 2000). Относительно автора листа «Extranea» наиболее обстоятельными представляются исследования Кайперта (Keipert 1997, 2003). На основе подробного анализа примеров, особенно в указаниях к употреблению предлогов, которые восходят, по его мнению, к Уложению 1648 года, Кайперт приходит к выводу, что лист «Extranea» представляет собой «вытяжку» из написанной по-немецки грамматики Вернера Паузе «Anweisung zur Erlernung der Slavonisch-Russischen Sprache» (Paus 1705–1729). Наряду с грамматическими произведениями Ададурова (1731) и Шванвица (1731) грамматика Паузе является третьей, современной первым двум, грамматикой Российской академии наук. «Славяно-российская грамматика» Паузе, над которой автор, по его собственным словам, работал с 1705 до 1729 года (подготовил 1-й экземпляр в 1717 году, преподнес его императору в 1720 году и восстановил этот утерянный экземпляр в 1729 году), осталась ненапечатанной (Михальчи 1969, Huterer 2001). Но «по частям» она широко использовалась «там и сям» «то тем, то другим» членом Академии, на что Паузе жалуется в своем «Донесении о проделанной работе в области русского языка, литературы и истории России» (Observationеs, inventiones et experimenta circa literaturаm et historiam russicam), направленном президенту Академии Лаврентию Блюментросту в 1732 году (Winter 1958), т. е. вскоре после издания грамматики Ададурова. Для темы нашего исследования чрезвычайно важно, что в «Донесении», составленном на немецком языке и включающем обширные пассажи на латинском, Паузе представляет свой грамматический концепт. Резко критикуя грамматики Лудольфа (1696) и Смотрицкого (ему было известно московское издание 1648 года в обработке Ивана Наседки) как неполные, содержащие ошибки и «пахнущие» греческим языком, Паузе называет шесть оригинальных достоинств собственной грамматики. Одной из самых важных своих заслуг он считает, что впервые последовательно оформил систему склонения русских имен существительных «по аналогии и в полном соответствии с латинской грамматикой», выделив в русском языке пять типов склонения, как в латинском. «Аналогия» с латинской грамматикой установлена им, по его мнению, и в «окончаниях» тем, что два последних он назвал: одно – «Еffectivus – когда спрашивают чем? (womit?)», а другое «Оbjektivus», которое «называет свой объект с предлогами о, на, въ, и без предлога не употребляется» (Winter 1958: 760). Таким образом, Паузе

190

Светлана Менгель

вводит новые термины для обозначения 6-го и 7-го падежей: Еffectivus в соответствии с творительным у Смотрицкого и Оbjektivus в соответствии со сказательным. Сохранившийся черновик грамматики Паузе, где он дает латинские названия падежей параллельно русским терминам Смотрицкого, показывает, что он принципиально не отрицает термин Instrumentalis, очевидно, как синоним к своему Еffectivus, однако, категорически против термина Narrativus. В «Донесении» Паузе пишет далее, что «известный Вам новичок (ein gewisser Neuling), хотя и выделяет первое окончание , но называет другое окончание Narrativus, что совершенно глупо и по-дурацки». Потому что оба падежа не являются аблативом: они не имеют значения «отторжения», это значение выражает Genitivus (там же). В данном высказывании Паузе отражается уже известная нам западноевропейская грамматологическая традиция выделять при описании различных языков «новые» падежи на месте латинского аблатива. Кроме того, оно позволяет, как кажется, сделать два важных вывода: Во-первых, Паузе, очевидно, нельзя признать автором листа «Extranea», как это считает Кайперт (2003). Несмотря на представленные ученым и подробно обоснованные результаты анализа языкового материала, нельзя недооценивать проблему терминологии. В листе «Extranea» последовательно используются термины Ablativus 1. Instrumentalis и Ablativus 2. Narratius. Предположение Кайперта о том, что при напечатании «вытяжки» из грамматики Паузе в Галле его термины были заменены, без ведома автора, на хорошо известные «традиционные» термины Лудольфа, не представляется убедительным: во-первых, Лудольф, как было показано выше, не использует термин Ablativus Narratius, а употребляет для обозначения 7-го падежа (2-го аблатива) просто термин Ablativus без дальнейшего уточнения; во-вторых, человек, способный произвести такую замену терминов, должен был обладать солиднейшими теоретическими и практическими знаниями по русской грамматике. Таковой в Галле в предполагаемый период непечатания листа «Extranea» нам неизвестен. То, что Паузе сам использовал ранее термин Ablativus Narratius, противоречит, как нам кажется, его категорическому высказыванию в «Донесении». Во-вторых, небезынтересным представляется вопрос, кого Паузе называет «известный Вам новичок (ein gewisser Neuling)». На первый взгляд, его определение относится к Ададурову, что, очевидно, более всего вероятно. Однако в грамматике Ададурова термины Instrumentalis и Narrativus даются без их конкретного соотнесения с аблативом. Может быть, Паузе имеет в виду автора листа «Extranea», которому следует Ададуров?

Универсальная матрица латинского для описания

191

Борис Андреевич Успенский (1992) указал на непосредственную близость (частичную идентичность) текста листа «Extranea» и рукописной русской грамматики Йоахима Христофера Шталя «Rudimenta linguae russicae», которую автор подарил библиотеке Сиротского дома в Галле в 1745 году. Проведенные нами исследования (Mengel 2013, 2015) позволяют не только сделать вывод, что лист «Extranea» и грамматика Шталя представляют собой два грамматических произведения, принадлежащих перу одного и то же талантливого автора, т. е. Шталя: практическую грамматику русского языка, написанную по-немецки (лист «Extranea»), и научное грамматическое описание, выполненное по латыни («Rudimenta linguae russicae»), но и по-новому датировать оба документа: лист «Extranea» – 1720-ым годом и «Rudimenta linguae russicae» – 1720–1727-ым годами. В этом случае приоритет введения термина Narrativus в научный оборот грамматического описания парадигмы русского падежа может принадлежать Шталю. При этом термин Narrativus для 7-го падежа не следует возводить к переводу термина сказательный у Смотрицкого, как предполагали Джюрович и Шёберг. Шталь заимствует Narrativus, очевидно, из описания армянского языка у Пфайфера, фундаментальный труд которого «Introductio in orientem» (1693) он цитирует в своих научных штудиях по китайскому языку. Итак, круг замкнулся. Подведем итоги: 1) При зарождении западноевропейской научной мысли и ее последующем развитии в течение XVI–XVIII веков латинский язык служил не только языком науки, но считался «прародителем» всех существующих языков. В дискурсе возникающего интереса к отдельным национальным языкам при создании их первых грамматик грамматическое описание было призвано осуществляться по образцу латинской грамматики. 2) При отражении категории падежа существовало, как кажется, две практики такого описания: либо шестичленная эквиполентная оппозиция латинской парадигмы падежа апплицировалась в языковую систему языка описываемого, а имеющиеся в нем формальные оппозиции, не соответствующие латинским, «подгонялись» под значения латинских падежей; либо «новые» падежи выделялись на месте последнего латинского падежа – аблатива. 3) Обе практики представлены в ранних церковнославянских и русских грамматиках XVI – начала XVIII веков. При этом, если термин Instrumentalis для обозначения одного из двух русских падежей, выделяемых на месте латинского аблатива, был традиционен, то наименование

192

Светлана Менгель

другого падежа (называемого сегодня предложным) представляло, как кажется, трудности для авторов первых русских грамматик и вызвало в первой трети XVIII века терминологическую дискуссию. Русские грамматики XVII – начала XVIII вв.

«Творительный» по Смотрицкому (1619)

«Сказательный» по Смотрицкому (1619)

Параллельно с русскими терминами Смотрицкого

Ludolf (1696)

Ablativus Instrumentalis

Ablativus

+

Glück (1704)

„der andere Ablativo“

Ablativus

–

Sohier (1724)

Ablatif Instrumental

Ablatif

+

Ablativ

–

Grammatica Russica Instrumental Hamburgensis (1705–1728) Лист «Extranea» (1720)

Ablativus 1. Instrumentalis

Ablativus 2. Narrativus

–

Stahl (1720–1727)

Ablativus 1. Instrumentalis

Ablativus 2. Narrativus

–

Ададуров (1731)

Instrumentalis

Narrativus

–

Groening (1750)

Instrumentalis

Narrativus

–

Schwanwitz (1731)

Instrumentalis

Narrativus

+

Kopiewicz (1706)

Ablativus

Indikativus

+

Paus (1705–1729)

Effectivus / Instrumentalis

Objektivus

+

Литература K. F. Becker (1845): Organism der Sprache. Frankfurt am Main. T. A. Bykova (1966): Über in Halle gedruckte slawische Bücher. Ost und West in der Geschichte des Denkens und der kulturellen Beziehungen. Berlin, 262–267. L. Ďurovič, A. Sjöberg (1987): Древнейший источник парадигматики современного русского языка. Russian Linguistics 11/2–3, 255–278. C. Fleckenstein (2000): Nochmals zu den slawischen Arbeiten des Franckekreises. Eine Hypothese. S. Mengel (Hrsg.), Zu Ehren von Dietrich Freydank. Münster, 41–55. Galanus (1645): Clemens Galanus, Grammaticae et logicae institutiones Linguae Literaris Armenicae. Roma.

Универсальная матрица латинского для описания

193

J. E. Glück (1704): Grammatik der russischen Sprache (1704). H. Keipert, B. A. Uspenskij, V. M. Živov (Hrsg.), J. E. Glück, Grammatik der russischen Sprache (1704). Köln – Weimar – Wien. Grammatica Russica Hamburgensis (1705–1728): M. Schmücker-Breloer (Hrsg.), Grammatica Russica Hamburgensis. Köln – Weimar – Wien. M. Groening (1750): Россiйская грамматика / Thet är Grammatica Russica, eller Grundeling Handledning til Ryska Språket. Stockholm. B. O. Unbegan (Hrsg.), Drei russische Grammstiken des 18. Jahrhunderts. München. I. Holow (1675): Grammatica Armenica. Roma. A. Huterer (2001): Die Wortbildungslehre in der Anweisung zur Erlernung der Slavonisch-Rußischen Sprache (1705–1729) von Johann Werner Paus. München. L. ten Kate (1723): Aenleiding tot de Kennisse van het verhevene deel der Niederduitsche sprake. Amsterdam. H. Keipert (1997): Die Stockholmer Russisch-Paradigmatik des 18. Jh. (‚Extranea 157: 6,38ʻ) als hallischer Druck. Zeitschrift für slavische Philologie 56/1, 158–179. H. Keipert (2003): Die Stockholmer Russisch-Paradigmatik des 18. Jh. („Extranea 157: 6,38“) und die „Anweisung zur Erlernung der Slavonisch-Rußischen Sprache“ von J. W. Paus. Slavia Orthodoxa. Език и култура.София, 194–199. H. Keipert, A. Huterer (2002): Compendium Grammaticae Russicae (1731). Die erste Akademie-Grammatik der russischen Sprache. München. H. Keipert, B. A. Uspenskij, V. M. Živov (1994): J. E. Glück, Grammatik der russischen Sprache (1704). Köln – Weimar – Wien. E. Kopiewicz (1706/1969): Руковедениe въ грамматыку. Во славянороссийскую или московскую / Manuductio in Grammaticam. Sclavonico Rosseanam seu Moscoviticam. Stolzenberg. B. O. Unbegan (Hrsg.), Drei russische Grammstiken des 18. Jahrhunderts. München. M. Lauer (1889): Grammatik der klassischen Armenischen Sprache. Wien. H. W. Ludolf (1696/1959): Grammatica Russica, Oxonii, A. D. MDCXCVI. B. O. Unbegaun (еd.). Oxford. S. Mengel (2010): „Anmerkungen über die Russischen Frag=stücken“ – ein Dokument aus Halle und sein Autor. Chr. Schiller, M. Grudule (Hrsg.), Zu Leben und Werk Ernst Glücks (1654–1705). Wiesbaden, 237–262. S. Mengel (2013): Die Rudimenta Linguae Russicae von J. C. Stahl im Streitdiskurs um die Stockholmer Paradigmatik: Neue Erkenntnisse. S. Kempgen, M. Wingender, N. Franz, M. Jakiša (Hrsg.), Deutsche Beiträge zum 15. Internationalen Slavistenkongress Minsk. München, 209–220. S. Mengel (2015): K дискурсу формирования русского литературного языка нового типа в первой трети XVIII века: грамматические произведения

194

Светлана Менгель

Йоахима Христофера Шталя. М.А. Малыгина (отв. ред.), Осмь десятъ. Сбoрник научных статей к юбилею И.С. Улуханова. Москва, 495–505. Paus (1705–1729/2001): Johann Werner Paus, Anweisung zur Erlernung der Slavonisch-Rußischen Sprache. A. Huterer (Hrsg.), Die Wortbildungslehre in der Anweisung zur Erlernung der Slavonisch-Rußischen Sprache (1705–1729) von Johann Werner Paus. München. A. Pfeiffer (1680): Critica Sacra. Dresden. A. Pfeiffer (1693): Introductio in orientem. Wittenberg. F. Rivola (1624): Grammaticae Armenae. Roma. J. J. Schröder (1711): Thesaurus linguae Armenicae, antique et hodiernae. Amsterdam. J. Sohier (1724/1987): Grammaire et Methode Russes et Françoises. Факсимильное издание под редакцией и с предисловием Б. А. Успенского. München. E. Winter (1958): Ein Bericht von Johann Werner Paus aus dem Jahre 1732 über seine Tätigkeit auf dem Gebiete der russischen Sprache, der Literatur und der Geschichte Russlands. Zeitschrift für Slawistik. Volume 3, Issue 5, 744–769. В. Е. Ададуров (1731/1969): Anfangs-Gründe der Russischen Sprache. St. Petersburg. B. O. Unbegaun (Hrsg.), Drei russische Grammstiken des 18. Jahrhunderts. München. Зизаний (1596): Лаврентий Зизаний, Грамматика славенская. Е. А. Кузьмина (сост.), Грамматики Лаврентия Зизания и Мелетия Смотрицкого. Москва 2000, 26–113. Д. Е. Михальчи (1969): Славяно-российская грамматика Иоанна Вернера Паузе. Автореферат докторской диссертации. М. Смотрицкий (1619): Грамматики Славенския правильное Синтагма. Е. А. Кузьмина (сост.), Грамматики Лаврентия Зизания и Мелетия Смотрицкого. Москва 2000, 129–470. Н. И. Толстой (1988): История и структура славянских литературных языков. Москва. Б. А. Успенский (1987): Jean Sohier, Grammaire et Methode Russes et Françoises. Факсимильное издание под редакцией и с предисловием Б. А. Успенского. München. Б. А. Успенский (1992): Доломоносовские грамматики русского языка. A. Sjöberg, Ĺ. Ďurovič, U. Birgegård (eds.), Доломоносовский период русского литературного языка. Stockholm, 63–169.

Универсальная матрица латинского для описания

195

Die universale Matrix des Lateinischen für die Sprachenbeschreibung in der westeuropäischen grammatologischen Tradition des 16.–18. Jahrhunderts (am Beispiel der Kategorie Kasus in „russischen“ Grammatiken) Zusammenfassung Während der Entstehung und der Entwicklung der wissenschaftlichen Tradition im Westeuropa des 16.–18. Jh. galt das Lateinische nicht nur als Sprache der Wissenschaft im Allgemeinen, sondern man hielt es für die „Mutter“ aller existierenden Sprachen. So war es präferiert, die grammatischen Beschreibungen verschiedener nationaler Einzelsprachen (die zu dieser Zeit nach und nach in Mittelpunkt des wissenschaftlichen Interesses rückten) nach dem Vorbild der lateinischen Grammatik vorzunehmen. Bei der Beschreibung der Kategorie Kasus wurden dabei, wie es scheint, zwei Vorgehensweisen praktiziert: Entweder applizierte man die sechsgliedrige äquipollente Opposition des lateinischen Kasusparadigma auf das Sprachsystem der zu beschreibenden Sprache, wobei die dort existierenden formalen Oppositionen, die den lateinischen Kasusendungen nicht entsprachen, an die Kasusbedeutungen im Lateinischen „angepasst“ wurden; oder man gliederte an Stelle des letzten lateinischen Kasus – des Ablativs – die „neuen“ Kasus aus. Die beiden Vorgehensweisen liegen in frühen kirchenslawischen und russischen Grammatiken des 16. – Anfang 18. Jh. vor. Metasprachlich war der Gebrauch des Terminus Instrumentalis für die Bezeichnung des einen von zwei an Stelle des lateinischen Ablativs präskriptiv festgelegten Kasus unter Grammatikschreibern im 18. Jh. eher unumstritten und traditionell, die Bezeichnung für den anderen Kasus – den heutigen russischen Präpositiv (bzw. kirchenslawischen Lokativ) – rief dagegen heftige terminologische Diskussionen hervor. [email protected]

Александар Милановић (Београд) & Исидора Бјелаковић (Нови Сад)

Толстојева периодизација и питање жанра 1. Увод Честа је методолошка примедба да свака периодизација, као покушај да се уреди језичка прошлост, гуши дијахроност и истиче синхроност, чиме се она апсолутизује. Примедба може бити примерена нарочито ако се анализирају промене у оквирима одређених епоха, тј. парцијално; на нивоу целине модела, тј. периодизације развоја читавог феномена, ова примедба мање важи, али јој никако не треба одбацивати основаност. 1.1. Познато је да је периодизацију спољашње историје српског књижевног језика, засновану на културнојезичким и социополитичким факторима, први предложио Б. Унбегаун, уочавајући три периода пре реформе В. Караџића: „1. од 1690. до отприлике 1740. књижевни језик је српскословенски који наставља средњовековну традицију; 2. од 1740. до отприлике 1780. књижевни језик је рускословенски или славенизирани руски којем почињу да конкуришу славенизирани српски и, епизодично, књижевни руски; 3. током последњих двадесет година XVIII и почетком XIX века присуствујемо превази славенизираног и русифицираног српског као књижевног језика и покушајима да се он замени језиком сељака, лишеним свих црквенословенских елемената“ (Унбегаун 1995: 21).

Павле Ивић је исправно нагласио да руски аутор „запоставља чињеницу – иначе одлично познату Унбегауну – да су Срби и пре XVIII века имали свој књижевни језик, српскословенски, на којем је створена богата средњовековна књижевност“ (Ивић 1995: 11). Уз Унбегаунову поделу на три периода Ана Кречмер истиче да је „потврђују и резултати наших истраживања“ (Кречмер 2000: 545). 1.2. Специфичну периодизацију, условљену концепцијом издања Историје српског народа, понудио је и П. Ивић. Он је читаву историју српског језика, углавном књижевног, поделио на седам епоха у седам поглавља своје књиге, дајући следеће наслове: „Почеци српског језика (до друге половине XII века); Доба Немањића (око 1170– 1371) – узлет српске писмености и учвршћивање диглосије; Доба турских освајања

198

Александар Милановић & Исидора Бјелаковић

(1371–1537) – и култура је жртва; Све српске земље под Турцима (1537–1699) – раздобље таворења писмености; Осамнаести век (1699–1804) – језички плурализам на врхунцу; Доба победе народног језика (1804–1878) и Епоха кристализације стандардног језика (1878–1918)“ (Ивић 1998: 347–348).

У вези са Ивићевом периодизацијом А. Младеновић је истакао да је веома важно „да периодизација примењена овде није изведена на основу историје језика, него на основу историје самог народа“ (Младеновић 1998: 345).1 Значајно је истаћи да лингвистички метод периодизације А. Младеновић није применио чак ни у својим синтетичким студијама (Младеновић 1989; 2008). 1.3. На Унбегаунову периодизацију више пута се осврнуо и Н. И. Толстој. После указивања на прву, оправдану Белићеву критику Унбегаунове периодизације, везану за чињеницу да се стваралаштво појединих аутора не уклапа у одређене „типове“ књижевног језика, тј. у одређене епохе, Толстој износи и своју примедбу: да се већ у првој, српскословенској епохи опажа утицај рускословенског и руског језика на језик српских писаца (Толстой 1998: 218–222, 243–246; 2004: 57–58). Ипак, Толстој је закључио да је читав низ познијих анализа које су произашле из Унбегаунове периодизације потврдио њену „умесност и заснованост“ (Толстој 2004: 68), тј. да она „делује оправдано и с историјскокултурне и историјскокњижевне тачке гледишта“ (нав. д.: 69). 1.4. Полазећи од Унбегаунове периодизације, Толстој је спровео даљу диференцијацију овог књижевнојезичког периода у 18. веку: 1740–1760. право рускословенско доба; 1760–1780. непосредно славеносрпски период књижевнојезичке историје. Указујући да у прва два Унбегаунова раздобља још нема конкуренције разних књижевнојезичких норми (Толстой 1988: 186–193; 1998: 243–280; 2004: 158–159), Толстој управо на овај феномен ставља акценат у истраживањима процеса у периоду 1800–1825. године, доводећи га у везу са конкуренцијом књижевних праваца (Толстој 2004: 138–139). Резултате Толстојеве периодизације, прецизније и информативније у односу на Унбегаунову, прихватају Ана Кречмер (2000: 545), Љиљана Суботић (2003: 106; 2004: 165–186) и практично сви савремени истраживачи рускословенске и славеносрпске епохе.

1 А. Кречмер исправно закључује: „Периодизација спољашње историје језика обично се заснива на догађајима социополитичке историје језика (за разлику од иманентне језичке историје)“ (Кречмер 2000: 545), што илуструје и примером периодизације историје писмене културе код Руса (нав. д.: 546–547).

Толстојева периодизација и питање жанра

199

Узимајући у обзир врсту текста и његов језик, а уочавајући условљеност жанра и језика, Толстој је, као што је познато, дао хијерархијски постављен модел жанровске устројености текста православне Славије (Толстой 1988: 168; 1998: 206–211; 240). Овакво, превасходно средњовековно словенско наслеђе наставило је да живи и у текстовима 17., 18. и почетка 19. века како код Срба тако и код Руса, када почиње да се осећа све већи утицај западноевропске културе, што је директно утицало и на књижевнојезички модел. Како истиче Љ. Суботић, „тај систем жанрова, чији су стилови представљали, за разлику од данашњих, затворен систем, функционисао је као одређена језичка организација” (2004: 154). Иако се, дакле, овај модел може применити и на српску писменост преднационалног периода (17. и 18. век), сам Толстој примећује да „жанровско-стилска диференцијација и с њом повезана разноврсност норми не означава мешавину норми” те да је „крајем XVIII и почетком XIX в. ова диференцијација у језичком смислу и код Срба почела постепено да слаби“ (нав. д.: 156). Као значајан податак Толстој истиче да је од 1780. до 1825. систем литерарних жанрова у српској књижевности постао још потпунији (нав. д.: 161), те да су поједини књижевни правци имали жанрове типичне само за њих: „Са жанровима, па чак и са појединим правцима, била су повезана конкретна схватања језика и стила“ (нав. д.: 162), закључујући да се конкуренција књижевних праваца налазила у вези са конкуренцијом жанрова и књижевнојезичких норми, коју је чак и узроковала (нав. д.). 1.5. Толстојева испитивања утицала су и на Ирену Грицкат, која сматра да ову пирамиду треба допунити делима написаним „нижим слојем славеносрпског“, који се налази на рубној, граничној области са српским језиком у којем су задржани ретки, готово искључиво лексички црквенославенизми и русизми (Грицкат 1987: 112). У питању су дела забавног карактера (календари, часописи, алманаси, научнопопуларни списи…), чија је намена била забава читалаца: „Та врста публикација не иде без остатка ни у један писмени или књижевни ’жанр’; особине које се ту садрже налазе се расуте по другим радовима и у извесној мери спадају у већ приказиване одлике наше предвуковске писане продукције“ (нав. д.: 117). На истом месту И. Грицкат ову врсту текстова одмах одређује према „лепо израђеној класификацији славеносрпске проблематике коју је дао Н. Толстој“ и констатује да заслужено нису добили посебан одељак јер немају „свој филолошки профил, него само културолошки, социолингвистички у разливеном виду“. Из угла функционалне стилистике, значајно је и што овај тип текстова ауторка спрам Толстојеве класификације доводи у везу са новинарским у периоду од краја 18. века до 1825. године (нав. д.).

200

Александар Милановић & Исидора Бјелаковић

1.6. Наведени преглед досадашњих истраживања и периодизације српског књижевног језика указује на чињеницу да је у православној Славији од почетка писмености до 18. века егзистирао један затворен жанровски систем, који тек од 18. века, с појавом типографске културе, европеизације књижевности и њене секуларизације, бива обогаћен новим моделима западноевропске писмености, дакле, новим жанровима, које је неопходно укључити у језичке анализе.

2.  Досадашња истраживања језика новина код Срба Појава првих српских новина, Серпскија повседневнија новини 1792. и Славеносерпскија вједомости 1793. године, „представљала је важну карику у историји српске културе и српског књижевног језика“ (Толстој 2004: 111). Албиновом закључку да у српским новинама у периоду 1792–1794. налазимо мешавину језичких слојева (српскословенских, рускословенских, шумадијско-војвођанских и општих народних црта) Толстој ставља методолошку напомену да би аналошки према разграничењу дијалектизам : општа језичка црта, морала бити уведена и дистинкција русизам : рускословенизам (Толстой 1998: 298–300; 2004: 111). За језик новина у периоду 1792–1794. Толстој констатује: „Мешање језичких слојева у новинском језику није било јасно нормирано или бар није било у довољној мери уређено. Може се чак говорити о непостојању новинско-језичке норме у њеном савременом схватању не само у формалном (фонетско-морфолошком и синтаксичком), него и у лексичком смислу“ (Толстой 1998: 298–300; 2004: 111)

и додаје да је језичко шаренило могло „да буде повезано и с темом новинског чланка или саопштења, и с његовим извором, иако су слична колебања била у то време позната и у текстовима и језику једног истог аутора“ (Толстој 2004: 112). Као значајан датум у развоју књижевног језика код Срба у периоду 1800– 1825. Толстој истиче и појаву Новина с(е)рпских (у даљем тексту – НС), али о њиховом језику само преноси став А. Албина да је језик у њима, у односу на претходне, био много ближи савременом књижевном језику, због одсуства упадљивијих војвођанских дијалектизама. У томе се, оцењује Толстој, „састоји не мала разлика“ између језика Д. Давидовића и Д. Фрушића и њихових претходника (нав. д.: 137). А. Албин, међутим, у својој монографији и у радовима о језику новина у предвуковском периоду није водио рачуна о њиховој жанровској раслојености, чак ни о функционалностилској, на шта га није ни обавезивао примењени Младеновићев допуњени модел статистичког

Толстојева периодизација и питање жанра

201

испитивања руских и рускословенских (славеносрпских) наспрам народних особина, заснован на попуњавању упитника (Младеновић 1970).2 Толстој је констатовао да „анкета у понуђеном виду даје приликом примене веома интересантне и важне резултате“, али да би је ваљало допунити новим питањима (Толстой 1998: 327; 2004: 135). 2.1. Међутим, прву потпунију критику наведеног модела написала је Толстојева ученица и следбеница Ана Кречмер у више својих радова, нудећи истовремено у својој монографији модел анализе који у фокус истраживања доводи текст и његову врсту: „Metod upitnika smatra svojim objektom jezik odvojeno od teksta. Zato se konvencionalna analiza ne interesuje ni za vrstu teksta ni za njegovu intenciju ni za odgovarajući kulturnoistorijski kontekst“ (Kretschmer 1989: 208).3 Нимало случајно, ауторка више пута истиче да је текст, односно врста текста, централна величина њене анализе (Kretschmer 1987: 142–145; 1989: 211), стварајући тиме јаку опозицију према постојећем Младеновићевом моделу анализе, који запоставља функционалностилску и жанровску раслојеност језика: „По моме мишљењу, анализа, чији је циљ реконструкција тако комплексног процеса као што је писмено-језички развој, мора да полази од текста као целине” (Kretschmer 1987: 144). Вођена и Толстојевим погледима, А. Кречмер за корпус констатује како „kao najveću relevantnost za svoju analizu uzimamo svetovne tekstove, i tu u prvom redu prevode, školske udžbenike, novine i časopise“ (Kretschmer 1989: 209). Из речене перспективе, изузетно важним сматрамо рад А. Кречмер из 2000. године, у којем се посебно истиче значај периодизација књижевно-језичких традиција и њиховог (дис)континуитета (Кречмер 2000: 544–549). Попут свог учитеља Н. И. Толстоја, и А. Кречмер питање периодизације спољашње историје српског језика директно доводи у везу са „саставом и структуром канона жанрова појединих књижевно-језичких традиција“ (нав. д.: 548). Међу најважнијим задацима будућег истраживачког рада у историјској стандардологији она издваја и „реконструкцију појединих жанровских канона и њихове унутрашње структуре“, те „проналажење жанровских инваријанти и допустиве варијације“ (нав. д.: 550), чиме је опет наглашен значај жанровске припадности текста у дијахронијским књижевнојезичким истраживањима. 2 Младеновићев модел прихватила је у монографијама читава новосадска лингвистичка школа: Ј. Кашић, Ј. Јерковић, А. Албин (Албијанић), П. Херити, а допунили су га и развили Љ. Суботић и Ј. Нуорлуото. 3 О теоријско-методолошком оквиру анализе ауторка каже: „Puna analiza sadrži pored lingvističke još najmanje dve druge komponente – tekstualnu i sociokulturnu, pošto je tekst u prvom redu komunikativna jedinica“ (Kretschmer 1989: 209).

202

Александар Милановић & Исидора Бјелаковић

Између осталог, наведено је илустровано и на примеру претече првих руских новина Вести-Куранты (нав. д.: 553). 2.2. Критику из истога угла као и А. Кречмер на рачун Младеновићеве методе упитника упутила је и Љиљана Суботић: „Метод упитника је искључиво лингвистички метод и његов објекат анализе јесте само језик и то језик одвојен од текста и аутора. Изван сфере интересовања и анализе остаје, дакле, питање врсте текста, његова намена, његов аутор и целокупни културолошки контекст, што је све релевантно за разумевање развоја књижевног језика“ (Суботић 2003: 108).

Из критике произлазе и ауторкине теоријско-методолошке напомене везане за будућа истраживања: „Пошто у предстандардној епоси језичка дистрибуција зависи и од врсте текста, таква анализа морала би бити оријентисана управо на одређену врсту текста или би, исто тако, морала узети у обзир и читаву парадигму текстова. Врсте текстова у предстандардно доба у културном и верском ареалу православне Славије биле су панхроничне, дакле много статичније и постојаније, него што је случај са савременим периодом“ (Суботић 2003: 108).

Детаљнија анализа језичких израза свих жанрова предстандардног периода, ‘високих’ и ‘ниских’, представља, како ауторка закључује, основу будућих истраживања (Суботић 2008: 110).

3.  Предмет истраживања И поред указивања истакнутих лингвиста на значај проучавања жанрова, новински облици изражавања с почетка 19. в. остали су без детаљне језичке и стилске дескрипције. Задатак овог рада је стога да утврди одређене жанровске особености новинских текстова из НС, као прилог утврђивању теоријско-методолошког оквира за будућа истраживања. У НС расте број новинарских жанрова, што директно указује и на развој српске културе у новом, западноевропском и средњоевропском окружењу. У питању су културни импулси који су свакако појачани онима који су стизали из Русије Петра Великог (Кречмер 2000: 546–547). Тако Давидовићеве и Фрушићеве новине имају следеће новинске жанрове: Вѣстъ, Смесица, Приключенїе, Обявленїе, Анекдота, Описанїе, Некрологъ, Извѣстїе, Разсужденїе и др. Наведени термини за жанрове недовољно су међусобно диференцирани, па се, на пример, типична новинска вест одређује као вест, смесица или прикљученије. Поред новинских, НС преносе и преведене бројне административно-правне жанрове, који бројчано чак и доминирају: Указъ, Законъ, Слово,

Толстојева периодизација и питање жанра

203

Заповѣсть, Аддресъ, Сообщенїе, Цїркуларъ, Позыванїе, Проглашенїе, Протестацїа, Декларацїа, Уредба, Уговоръ, Прокламацїа, Трактатъ, Конвенцїа, Депутацїа, Образацъ заклетве и др. Међу наведеним жанровима, Толстој је посебно истакао прокламације из периода 1788–1791., јер је језик у њима „веома близак новинском и правном (језику уредби, наредби и сл.)“ (Толстој 2004: 112). Исто важи и за остале жанрове, а анализа сличности и разлика међу наведеним жанровима подразумевала би рад неупоредиво већег обима од овог. Напоменућемо само да у НС текстови готово никад немају наслове.4 Функцију наслова преузимају одређења жанра, што олакшава њихову идентификацију и класификацију. За ову прилику определили смо се да упоредимо два новинска жанра, некролог и вест. У анализи прихватамо функционалан и ефикасан Толстојев метод навођења и коментарисања парадигматског примера, а у анализи посебан статус добијају синтакса и лексика, према методолошким напоменама И. Грицкат (1987), А. Кречмер (1989) и Љ. Суботић (2003).

4. Анализа 4.1.  Некролог Под некрологом се подразумева језичка јединица на нивоу текста у којој се бележе подаци о околностима, животу, раду и заслугама недавно преминуле особе. У савременим некролозима дужина текста и место у новинама обично рефлектују важност особе о којој је реч. У погледу структуре некролога уочавају се два основна типа: (1) некролог који писао члан породице преминуле особе и (2) некролог чији аутор није у родбинској вези са преминулом особом (нпр. уредник новина, пријатељ, сарадник и сл.) (Eid 2002: 22; Moses, Marelli 2003: 123). Ако се пође од претпоставке да у НС аутори некролога највероватније нису били чланови породице, онда је сасвим јасно да некролози у овим новинама припадају другом типу. Лингвистичка структура савремених некролога овог типа подразумева следеће елементе: 1. основни податак о преминулом (име и презиме, занимање); 2. околности смрти (место и време, годиште преминуле особе, податак о сахрани, понекад и узрок смрти, нарочито ако је реч о млађој особи); 3. подаци о животу, о заслугама, каријери и сл. 4. подаци о живим члановима породице (обично о

4 У сасвим ретким случајевима, постоји наслов, који може бити и готово сензационалистички, нарочито уколико доприноси ратној пропаганди, нпр.: Колико су вїна Саюзницы у Французской попили? (НС 242, 1815, 968).

204

Александар Милановић & Исидора Бјелаковић

супружнику и потомцима) (Hume 2000: 23; Eid 2002: 24; Moses, Marelli 2003: 125). Наведено би се могло приказати и на следећи начин: Некролог Смрт

Живот

1. идентификација личности (име и занимање)

1.  живот и заслуга

2. околности смрти (датум, место, годиште, узрок смрти, податак о сахрани)

2.  породица (супружник и потомци)

4.1.1. Некролози су у НС били ретки, објављени само у изузетним приликама, и по правилу нису потписани, тако да им је ауторство дискутабилно. У питању су дужином готово уједначени текстови: од четири анализирана некролога објављена у периоду 1813–1818., три су готово идентичне дужине: први има 46 полустубачних редова (1813), а друга два по 22 двостубачна реда (1815, 1817). И графичка опрема им је идентична: дати су на крају новина, на једној страни, под насловном одредницом Некролог. Тек четврти некролог доноси значајну формалну промену. Иако је и он стављен на крај броја, са истим насловом, имао је чак 183 двостубачна реда, дата на четири стране, уоквирене црним рамом.5 У поређењу са другим новинским жанровима у НС, може се констатовати да су некролози спадали међу најобимније. Ни композиција некролога није варирала. Прво се наводила информација о датуму смрти и имену и презимену преминулог (и факултативно о статусу/значају дате особе и о датуму сахране), али – за разлику од вести – помоћу стилских и реторских средстава условљених патосом смрти: Августъ 29ты године 1813 похити намъ смертїю неумитномъ 65 лѣтна почитанїя нашегъ достойнѣйшегъ старца Сербина Г. Іакова отъ Сечанацъ (1813); Последньихъ дана прошасте године, сирѣчь 25га Декемвра по старомъ, умре намъ о кньижеству Сербскомъ достойно заслужанъ Сербинъ, и найстарїй Общества Сербскогъ у граду Трїесту Сочленъ, Георгїй Теодоровичъ (1815); Съ превеликомъ жалосћу испунюемо дужность, обявлюючи, да се благородна Госпожа Єлена Черноевичка, Мачска и Киш-Оросинска, родьена Марковичка, Марта 7/19. у вѣчность преселила, и да є 9/21. истогъ мѣсеца одъ найодмѣннїи лица В. Кикиндски и тамошнѣгъ предѣла, равно и одъ неизброимогъ сваке классе народа оплакана и ожалѣна, у В. Кикинди тржественно погребена (1817); Тринайсто ютро мѣсеца Юнїя 1818 године покоси коса смрти обществу србскомъ у Трсту почитаема, и о кньижеству

5 На последњој страни величина слова је смањена да би текст стао на четири стране.

Толстојева периодизација и питање жанра

205

србскомъ, тако и о Роду нашемъ, премлого заслужна Ерцеговца Г. Іоанна Драгу Теодоровића у 53. години дѣятелног нѣговогъ живота (1818).

После уводне информације следи централни и најобимнији део некролога – опис покојниковог живота, у којем је језик најближи ономе у осталим, па и информативним новинским жанровима у НС. Аутори некролога селектују најзначајније чињенице из живота умрлог, које уклапају у актуелни српски социокултурни контекст: судбина човека се тумачи у оквирима времена и друштва у којем је живео. Томе нарочито доприносе и поступци интертекстуалности, тј. цитирања ауторитета у култури и јавном животу: Драги є заєдно и Г. Іоанну Паликући друга часть фїсїке Стойковићеве овымъ рѣчма посвећена: „Благопочтенородному Господару Драгутину Тодоровићу, гражданину и великокупцу Трїестанскому.“ И Драге, коликогодъ и Г. Паликуће, касаюсе рѣчи Стойковићеве: „Ни єдинаго отъ сонародниковъ нашихъ не увредивше, смемъ я дерзновенно утвердити, да оно, што сте Вы мени добра сотворили, два Сербска сына другому до днесь нису […].“

На крају некролога изражава се по правилу поштовање према покојној личности, истичу се њене врлине и значај, као и туга и празнина које су за њим или њом остале, а тон је у овом делу најекспресивнији.6 Подаци о породици – супружнику и потомцима – дају се искључиво уопштено, без навођења њихових имена, као логичан наставак дела о врлинама покојне особе за којом ће траг туге вечно остати: Колика жалость супругу нѣномъ! колика дѣчицы и сродницыма, колика ли сиротыньи околногъ предѣла Кикиндскогъ! Тко бы, и чимъ бы ньи утѣшити могао! Съ ньима заєдно плакати и жалити, то є єдино, што чинити можемо, да є никадъ прегорети нећемо, єдино, о чему їй увѣравамо (1818).

4.1.2. У некролозима срећемо и сва типична својства барокне реченице, карактеристичне за славеносрпску епоху (Грицкат 1987: 125–128). Захваљујући и већем простору који им уредници одређују, реченица је у некролозима дуга и китњаста, са честим уметањима: Іоаннъ Теодоровићъ, одъ матере свое зато, што їой одвећъ драг быо, Драгомъ названъ, задржао є име исто изъ почитанїя къ груди матерньой, коя га є ньимъ задоила, и до последнѣгъ свогъ конца не само медь’ племеномъ своїимъ, но и у сви своїи послови, и свуда, гди є име свое имао подписывати; и нама є съ именомъ тимъ найдражїи и наймилїи (1818);

6 „Некролог сам по себи није поетски облик. Међутим, патос смрти и ситуација друштвеног, интелектуалног и емотивног изазова у којој се налази, имплицирају поетске потенцијале” (Ћосић-Вукић 1999: 317).

206

Александар Милановић & Исидора Бјелаковић

Драга є са супругомъ Софїомъ, коя є имена овогъ (Премудрости) дѣломъ достойна, дѣцу свою къ єдной добродѣтельи наставляо, и у свачему, што човека човекомъ чини, воспитавао, и красна преимућтва, коя су она одъ благогъ єстества добила, не само у цѣлости сачувао, већъ и даноноћнымъ своїмъ попеченїемъ заєдно съ матеромъ къ већемъ степену узвышавао, како бы Роду своме у дѣци своїой достойне потомке, и полезне членове оставїо (1818).

Истовремено, реченица у некрологу оптерећена је свим цртама карактеристичним за предстандардни период развоја српског књижевног језика: финалним предикатом или инфинитивом, опкорачењем (тј. интерпозицијом), инверзијом, тј. постпозицијом придевског атрибута и антепозицијом падежног атрибута (Грицкат 1987: 125–128; Суботић 2007: 246–249): а)  финална позиција личног глаголског облика или инфинитива: И отавде перву и перву службу кодъ К. Камералне Адмїнїстрацїе Темишварске получи, по томъ великимъ Бировомъ у Кикиндскомъ Диштрикту постане, истому Диштрикту у званїю овомъ съ ползомъ за време нѣко отслужи; позднїе Секретаромъ кодъ К. придворне Мачжарске камере буде; но замѣшателства нѣки ради отъ званїя га истогъ удале, потомъ невинна будутьи єднымъ степенемъ више кодъ К. Бемске камере у Прагу намѣсте (1813); У Херцеговини рожденъ и трговини предавшїйсе у Трїестъ дойде, и 1785 лѣта Гражданиномъ у нѣму постане: откуда трговину свою съ Браћомъ своїомъ Петромъ и Драгомъ на далеко тако распространи, да су га не само твердныи, но и далньїи морскїи предѣли познавали, и почитовали (1815); Колико є тѣломъ красна была, толико є умомъ и срдцемъ своимъ красоту ту сто путїй превазилазила, да се заиста измедьу првы Србкиня числити морала, на красоту ума и срдца само, а камоли на благородїе фамїлїе, чїе є име 8 година носила, гледаюћи (1817); Драга нїе самъ наука слушао, но изъ искуства є видїо, да оне єдине Роду, кои їй почитуе и упражнява, срећу праву и благословъ божїй къ успѣваню народна поноса, и къ познаваню болѣмъ дужностїй своїи наводе (1818);

б) опкорачење: у млады свои їоштъ година (1813);

в)  постпозиција придевског атрибута: смертїю неумитномъ, Камералне Адмїнїстрацїе Темишварске, трудови поднешеныи, купѣли Будимске, Фамїлїа нѣгова, Родъ Сербскїй (1813); кньижеству Сербскомъ, Общества Сербскогъ, Браћомъ своїомъ, душу нѣгову, потребу нѣгову, тестаменту свомъ, смерть Теодоровичеву, кньижника Сербскихъ (1815); Супругу свомъ, дѣчицы своїой, Сродницыма своима (1817); племена ерцеговачкогъ, Трговиномъ своїомъ, оцемъ предобрымъ, гробъ Драгинъ, погледъ нѣговъ тихъ и чистъ и ведаръ (1818);

Толстојева периодизација и питање жанра

207

г)  антепозиција падежног атрибута: Рода и Отечества Любитель (1813); о кньижеству Сербскомъ достойно заслужанъ Сербинъ, найстарїй Общества Сербскогъ у граду Трїесту Сочленъ (1815); неизброимогъ сваке классе народа (1817).

У свим сегментима некролога доминира виши стил базиран на патетици, а стилски поступци су махом преузети из српског класицизма (нпр. интертекстуалност). Експресивност некролога на морфосинтаксичком плану постизала се активирањем уобичајених барокних украса: узвика и узвичних реченица и именица у вокативу (Суботић 2007: 249, Karlić 2012: 241), тј. реченичних конституента без синтаксичке функције: а) узвик: но оле! „єгда миръ приобрящемъ, тогда во гробъ вселимся“ (1813);

б)  реченице узвичне интонације: Обаче Смерть, коя ни старо ни младо не щеди и Іакова нашега косомъ своїомъ посѣче! (1813); Колико є грозны суза Фамїлїа нѣгова за нимъ излила, толико га више Родъ Сербскїй прегорети неможе, правый бо и искренный Рода и Отечества Любитель быяше!! (1813); У сердце кньижника Сербскихъ име нѣгово дубоко напечатано да буде; и воспоминанїе нѣговыхъ дѣлъ дуговѣчно у Роду да заостане, коя не умиру, ако се тѣло бытїя свогъ и лишило!!! (1815); Тко бы, и чимъ бы ньи утѣшити могао! (1818);

в) вокатив: Предобри любимцы и прїятельи Драгини Стойковићу! и Соларићу! шта ће одъ Васъ быти (1818); Не, не! ниси га отела смрти! (1818).

Наведеном списку експресива карактеристичних за некрологе могао би се додати и императив: Роптаймо, неумитна є, и неразборита смрть […] Роптаймо на смрть (1818).

Такође, синтаксички паралелизам (Суботић 2007: 249) и различита понављања типичне су стилеме у некролозима. Синтаксички паралелизам често је праћен изостављањем речи које се понављају: Колика жалость супругу нѣномъ! колика дѣчицы и сродницыма, колика ли сиротыньи околногъ предѣла Кикиндскогъ! (1818); Съ ньима заєдно плакати и жалити, то є єдино, што чинити можемо, да є никадъ прегорети нећемо, єдино, о чему їй увѣравамо (1818).

Са друге стране, понављања речи служе као специфични интензификатори патоса, будући да су „понављања добијала статус фигуре по томе што је

208

Александар Милановић & Исидора Бјелаковић

опетовани (поновљени) језички елемент тиме постајао комуникативно и експресивно (нај)значајнији“ (Ковачевић 2000: 291): Свакомъ, кои му се само приближїо, свакомъ, велимъ, безъ сваке разлике рода и єзыка; кои ће му одма, одма и безъ сваке корысти; сва уста узвышую га, сва га, као свеобштега благодѣтеля хвале и преузносе; сви за умршымъ сузе, сузе жалости, потокомъ ливши; Ко оваква мужа уважавао, и паче свега обожавао не бы, мужа, кои отечественымъ своїимъ єдноплеменицыма у помоћь првый потрча?; Горке сузе, горки уздыси (1818).

Барокна реченица одликује се и партиципима, који спадају међу црквенословенизме (Суботић 2007: 250), а и они у некролозима кроз понављања постају стилско средство са већом експресивном вредношћу: Неутѣшими по Драги остаю: супруга му Софїя, деветоро дѣце, и родьеный старїи братъ Петаръ; неутѣшими су за ньимъ прїятельи и знаеми; неутѣшими толики, коима є благодѣянїя чинїо; неутѣшимъ и свак’ Србльинъ (1818).

Честе и очекиване синтаксостилеме су и реторска питања, упитне форме исказа са изјавном комуникативном вредношћу: Колика жалость супругу нѣномъ! колика дѣчицы и сродницыма, колика ли сиротыньи околногъ предѣла Кикиндскогъ! (1817); Заръ нїе душе у Трсту остало, коя нїе последню честь Драги учинила? А ко є у србскоме Роду, коме заслуге Драгине о нѣму, и о кньижеству нѣговомъ познане нису? (1818); Ко оваква мужа уважавао, и паче свега обожавао не бы, мужа, кои отечественымъ єдноплеменицыма у помоћь првый потрча? (1818).

Посебна интензификација патоса постиже се повезивањем више стилема на различитим језичким нивоима (вокатив, императив, понављање, паралелизам): Плачи добра му супруго! плачи Софїе! плач’те невинна дѣчице! жали брате Петре! и сѣтуй свако срце (1818).

Није ретка ни кумулација, било у централном или завршном делу некролога: Чувствителанъ будутьи убоге є подкреплявао, потребитымъ давао, немотьне помагао, очаявше избавляо и утѣшавао, и гди бы годъ присуствовао, свуда сретьне око себе люде чинїо (1813); Све, и старо и младо, и мало и велико, и сви знанцы и незнанцы, но само за име Драгино чувши, сви су на погребъ тѣла нѣгова дошли, сви жалосћу погружени превеликомъ, сви за умршымъ сузе, сузе жалости, потокомъ ливши, и у сузама гушившисе (1818); Ни любовь супруге дражайше, Софїе, пресилна, ни гиненѣ дѣце за оцемъ предобрымъ, ни искренный огань брата Петра немогоше найтоплїимъ своимъ (1818).

Толстојева периодизација и питање жанра

209

4.1.2.1. Постизању високог патетичног стила, поред типичних синтаксостилема и стилских фигура, нарочито доприносе активирана лексичка и синтаксичка средства. На лексичком плану функцију стилема првенствено преузимају славенизми из сфере апстрактне лексике, нарочито црквенословенске сложенице. Поједини славенизми, попут лексеме полза и изведенице полезан, у некролозима прерастају у симболе, а остали својом фреквенцијом и бројношћу језички издвајају некрологе од других жанрова у НС: смертїю, почитанїя, достойнѣйшегъ, рожденъ… (1813); Общества, Гражданиномъ, смертїю, добродѣтельи, благодарити… (1815); Госпожа, благородна, благодѣтельницомъ… (1817).

Веома је важно напоменути да се у тексту уочава изразита тенденција ка концентрацији славенизама у оним елементима некролога који се односе на (1) идентификацију преминуле особе (њеног друштвеног статуса): …похити намъ смертїю неумитномъ 65 лѣтна почитанїя нашегъ достойнѣйшегъ старца Сербина Г. Іакова отъ Сечанацъ (1813); …умре намъ о кньижеству Сербскомъ достойно заслужанъ Сербинъ, и найстарїй Общества Сербскогъ у граду Трїесту Сочленъ, Георгїй Теодоровичъ (1815);

и на (2) њене заслуге: Отечестволюбива сердца усердно є Онъ свему ономъ поспѣшавао, што бы собратїю Єго Сербле сретьнїимъ учинити могло, кое є найветьма у Темишварскомъ Собору освѣдочїо. Чувствителанъ будутьи убоге є подкреплявао, потребитымъ давао, немотьне помагао, очаявше избавляо и утѣшавао, и гди бы годъ присуствовао, свуда сретьне око себе люде чинїо. Колико є грозны суза Фамїлїа нѣгова за нимъ излила, толико га више Родъ Сербскїй прегорети неможе, правый бо и искренный Рода и Отечества Любитель быяше!! (1813); Измежду прочихъ поспѣшествовао є онъ свакомъ нѣму притекшемъ Сербину щедротомъ своїомъ. Неусипна нѣгова ревность къ ползи Рода Сербскогъ побудила є нѣга къ тому, да къ изданїю первогъ Сербскогъ Землеописанїя (Г. Павломъ Соларичемъ сочинѣногъ) велику сумму новца заєдно съ оба своя Брата за приложника свога признае. Установленїе Сербскогъ училища у Трїесту много нѣму благодарити има (1815).

4.1.2.2. Са друге стране, у некролозима нису присутна типична средства приближавања новинарског израза просечном читаоцу, пре свега турцизми, германизми, хунгаризми, као ни разговорна фразеологија типа Бог зна, наврат нанос, ићи ногу пред ногу, куд пукло да пукло, тврд орах, дићи се на ноге, лити као из рукава, краја са крајем не састављати и сл. (Милановић 2013: 195–203, 204–210).

210

Александар Милановић & Исидора Бјелаковић

Ипак, народни фонетски и морфолошки ликови многих лексема појављују се, као конкуренти славенизмима, најчешће у оним деловима некролога који упућују на живот преминуле особе: будутьи, отликованю (1813); родьена, найодмѣннїи, Савѣтникомъ (1817).

У некрологу из 1818. појављују се, као конкурентни славенизмима, многи облици са народним фонетизмом: а) са фонемом /ђ/ наспрам цсл. /жд/: медь’, родьенъ, родьеномъ, градьанинъ, такодье, б) са суфиксом /-ић/ наспрам /-ич/: Теодоровићъ, Божидаровића; в) са вокалним /р/ наспрам /ер/: цркви, срца; г) са српским и српскословенским /шт/ наспрам /шч/: свеобштега; д) са вокалом /а/ место /е/ као резултатом вокализације полугласника: отацъ;7 ђ) са основом /човек-/ (човека), и др. Такође, наспрам цсл. суфикса /-ије/ појављује се /-ње/: теженƀ, успƀваню, уважаваню, гиненƀ, уздысаня, а према цсл. префиксу /со-/ стоје српски и српскословенски /с-/ и /са-/: свƀтовао, састаяао, савƀта, саздао. Посведочени су и народни облици компаратива и суперлатива: силнїе, найдражїи, наймилїи, найрадїе. У истоме тексту као конкурентни појављују се и творбени дублети: погребенїя : погребъ; отац, оца : отечествен (основно : метафорично значење). 4.1.2.3. Некролози су се одликовали и изразитом сликовитошћу, а слике базиране углавном на метафори, метонимији, синегдохи, персонификацији и др. и касније остају препознатљиве у посмртним говорима: похити намъ смертїю неумитномъ; Смерть, коя ни старо ни младо не щеди и Іакова нашега косомъ своїомъ посѣче!; Отечестволюбива сердца усердно є Онъ свему ономъ поспѣшавао (1813); И садъ смертїю похитимъ; Сербско процвѣтавающе кньижество смерть Теодоровичеву праведно оплакивати може (1815); смрть неумитна похити ю (1817); покоси коса смрти; благодѣятельность и щедрота деснице Драгине; десница нѣгова была є тако милостива; сва уста узвышую га; Последньи негови часи былису огледала утѣшенїя; на олтаръ рода свога принесе; искренный огань брата Петра; страшанъ ударъ єстъ ньима смрть Драгина; смрть, коя цѣла племена єднымъ маомъ коси (1818).

Поједине слике у функцији су еуфемизама: да стазу дѣятельногъ нѣговогъ […] живота угаси (1818).

7 Наспрам народног облика /отац/ стоји у истоме тексту славенизам /отечествен/.

Толстојева периодизација и питање жанра

211

4.1.2.4. Иако је аутор по правилу непотписан, некролози у НС доносе и „ми-форму“ и „ја-форму“ излагања: Съ превеликомъ жалосћу испунюемо дужность (1817) : велимъ, знамъ (1818).

У некролозима нема разговорних синтаксичких средстава попут неодређеноличних реченица типа кажу, јављају и сл. (Милановић 2013: 235–241). 4.1.2.5. Језик некролога у НС мењао се споро, углавном у смеру посрбљавања славенизама: смрть м. смерть, родьенъ м. рожденъ и сл. Као за промене готово затворен, окамењен жанр, додајмо, некролог је чувао своја језичка и текстуална својства и после 1825. године, али су се у последњој четвртини 19. века славенизми као стилеме већ сасвим изгубили под утицајем Вукове реформе.

4.2. Вест Познато је да савремена новинска вест у композиционом смислу подразумева присуство тзв. обрнуте пирамиде – са најважнијим чињеницама при врху – те да се састоји из неколико елемената: наслова, поднаслова, главе и тела вести (Aggarwal 2006: 85). Семантички посматрано, релевантни информативни чланови савремене новинске вести, који истовремено могу бити и у наслову, поднаслову, глави и телу вести, јесу информације а) о природи догађаја, б) о актантима и в) о месту, времену, околностима и узроку реализације датог догађаја (нав. д.). 4.2.1. Вест је и у НС, као и у претходним српским новинама, била основни информативни жанр, који је на значају нарочито добио у време Наполеонових ратовања. Иако композиционо најчешће обухвата све релевантне елементе савременог новинарског дискурса вести, још је Вук Караџић у рецензији НС указао на њихову монотоност: „Штил э сваки новина обично сув и опор, а особито сад у време войне, кад се готово цѣле новине из датума, и из имена собствени, состое” (Милановић 2013: 197). Стога су српски новинари различитим стилским поступцима настојали да вести учине занимљивијим и привлачним за просечног читаоца. 4.2.2. У односу на реченицу у некролозима, дужина и садржај вести условаљавали су просечно краћу реченицу, али је она и даље била дуга и оптерећена интерполацијама, што за овај жанр није карактеристично (Бјелаковић 2012: 77). Иако се у вестима, попут некролога, уочава постпонована употреба придевског атрибута: уредба кралѣва (1818), генералъ бунтовничкїй (1818), наглость Бонапартину (1818),

212

Александар Милановић & Исидора Бјелаковић

у већем броју примера атрибути се не појављују у постпозицији: Паризске новине (1815), Французскомъ Кралю (1815), иностранномъ престолу (1815), Кралѣвскимъ достоинствомъ (1815), Приватна писма (1815), потайна друштва (1818).

Предикат је и даље често у финалној позицији, што додатно условљава монотоност извештавања: Гласови они, пре нѣкога времена разнесеныи, да су се и Петїонъ и Хрїстофъ Французскомъ Кралю поддали, ни су се їоште потвердили, као што се изъ Ямайке чуе. И саме Паризске новине отъ 29га Дек. прош. год. вѣсть ту изъ Лондонскихъ новина содержаваю, да є Хрїстофъ сва предлагана условїя отбацїо, и да су приверженницы нѣговыи наумили, до каплѣ крови боритисе, и пре сви до єднога изгинути, негол’ иностранномъ престолу себе подвергнути (1815); Писма изъ Рїя одъ 7. Маїя п. р. у енглески новина Таймесъ являю, да є у граду истомъ уредба кралѣва изишла, коя забранює, да се никаква потайна друштва држати не смѣю (1818).

Међутим, предикат у реченици није изричито везан за њен крај, па се могу срести и читаве вести без иједне клаузе са финалним глаголом: Гувернеръ острова Ст. Єлене одпустїо є лѣкара Бонапартина О Мару съ острова истогъ. Генералъ Бертрандъ пакъ протестирао є противъ тога, и самъ Бонапарте додао є примѣчанїя своя къ томе; примѣчанїя иста освѣдочаваю наглость Бонапартину и жестину и сада. Сиръ Худзонъ Ловъ пакъ одговорїо їимъ є на протестацїю ту. И све то стои у енглески новина Морнингъ Хрониклу (1818).

4.2.3. У поређењу са некролозима, на морфосинтаксичком плану као дистинктивна црта истиче се одсуство узвика и именица у вокативу, као и других стилема са експресивним функцијама. За разлику од „ја-форме” и „ми-форме”, за језик вести НС карактеристична је употреба имперсоналних и пасивних структура, с једне стране, и наративних форми у 3. лицу, с друге стране, што је уочено и у ранијим истраживањима (уп. Милановић 2000: 288): Писма изъ Рїя одъ 7. Маїя п. р. у енглески новина Таймесъ являю, да є у граду истомъ уредба кралѣва изишла, коя забранює, да се никаква потайна друштва држати не смѣю (1818); Гласови они, пре нѣкога времена разнесеныи, да су се и Петїонъ и Хрїстофъ Французскомъ Кралю поддали, ни су се їоште потвердили, као што се изъ Ямайке чуе (1815).

4.2.4. За лексику у вестима из новина Д. Давидовића и Д. Фрушића више пута је констатована њена хетерогеност, али и одређене правилности у дистрибуцији славенизама, германизама, турцизама и сл. (Бјелаковић 2012; Милановић 2013). И грађа за овај рад показује високу фреквенцију славенизама:

Толстојева периодизација и питање жанра

213

условїя, крови, содержаваю, достоинствомъ, предложенїе, призренїю, рукодѣлна, владѣнїю, проча, измежду, развѣ (1815); Островъ, примѣчанїя, подпомаганїю, дозволенїе, разрѣшенїя, неуздржанїе (1818).

Они су присутни само на лексичком плану и углавном су везивани за тзв. горњи лексички слој, што потврђују и ранија истраживања (Бјелаковић 2012: 61, 76). Регистрована је коегзистенција лексема са руским и српским облицима условїя, предложенїе, владƀнїю: уношенƀ (1815), што је потврђено и у ранијим истраживањима (нав. д.: 62). Истовремено, у вестима је честа и коегзистенција лексема различитог порекла у контактним синонимима, које нема у некролозима: соседству (комшилуку) (1815); єлеа (зейтина) (1818). (Не)активирање контактних синонима у НС (Милановић 2013: 220–226) тако постаје још једна дистинктивна црта између језика некролога и вести. У вестима се, такође, као средство оживљавања израза често појављују и разговорни фразеологизми: Источной Парагваїи врти и садъ кикомъ генералъ бунтовничкїй Артигасъ (1818).

4.2.5. Сликовитост, такође условљена жељом да се монотоне вести са ратишта учине језички занимљивијим и ближим читаоцу, почива на устаљеним фигурама: Хрїстофъ є своимъ Кралѣвскимъ достоинствомъ и своїомъ славомъ толико опїенъ; до каплѣ крови боритисе (1815).

5. Закључак Будући да се новинарски жанрови почињу диференцирати на дериватолошком (творбеном), лексичком, фразеолошком и синтаксичком плану већ у НС, ваљало би након детаљних анализа створити жанровску пирамиду, систем налик на Толстојев, изграђен за четрнаест средњовековних жанровских рангова у канону православне Славије, у којој су релевантне информације о месту, времену, оригиналности и функцији текста (Толстој 2004: 153). Оваква поставка о хијерархијски устројеним жанровима сјајне резултате дала је и у истраживањима диглосије Јасмине Грковић-Мејџор (2007: 443–459), а несумњиво би се могла искористити као теоријско-методолошки оквир и за истраживања књижевнојезичких тенденција у текстовима с почетка 19. века. На основу елемената високог стила, тј. преваге књишких, славеносрпских црта у лексици и синтакси, у будућем систему новинарских жанрова 19. века несумњиво би се, судећи по постојећим истраживањима, на његовом врху

214

Александар Милановић & Исидора Бјелаковић

морали наћи некролози. Истовремено, на дну система, као најбољи репрезент ниског стила, базираног на доминацији народног, свакодневног језика, морале би бити вести, са честим активирањем опште народне и дијалекатске лексике, турцизама, германизама и хунгаризама типичних за војвођанске говоре, те разговорних синтаксичких конструкција фразеологије. С друге стране, веома је важно истаћи чињеницу да се мора узимати у обзир и један други параметар, који подразумева анализу развоја сваког појединог жанра од његовог појављивања. Ранија истраживања вести указују на њихов динамичан карактер, дакле, на развојну путању од Сербскїѧ повседневныѧ Новины (1791) (високи стил се везује за назив новина и главу листа, као и за следеће елементе тела вести: а. представници највишег друштвеног слоја, б. сакрална сфера (називи богомоља, црквених празника, светитеља), в. употреба лексема из горњег лексичког слоја, док се црте из српског народног језика могу појавити у оним доменима који се односе на: а. наслов, поднаслов који реферише о месту и/или времену, б. представнике средње и ниже друштвене хијерархије, в. податке о месту и времену реализовања неке акције, г. податке о самој акцији, д. податке о начину реализовања радње о којој се извештава) до Новина српских, у којима се славенизми везују само за тзв. горњи лексички слој, што је показано и у овом раду. У том смислу, због своје тематике некролози се чине као најконзервативнији новинарски жанр, најмање подложан променама, чиме се и може објаснити превага књишких црта (у овом периоду) у односу на вести. Суштинска разлика између некролога и вести лежи и у чињеници да је први жанр оригинално дело новинара (уредника), док је други скоро по правилу представљао преводе и адаптације вести из немачких, енглеских, француских и др. новина. Стога би у интегралној анализи српских вести, према исправној сугестији А. Кречмер, обавезно морао да се узме у обзир и оригинални, непреведени текст (Кречмер 2000: 553), што би дескриптивно и стилистичко истраживање нужно преусмерило ка контрастивном. На крају, ради илустрације дајемо по пример новинске вести и некролога како би се стекао општи утисак о посебностима ових новинских жанрова: ПРИКЛЮЧЕНІЯ ИНОСТРАННА. ЗАПАДНЬО-ИНДІЙСКІИ ОСТРОВИ. Гласови они, пре нѣкога времена разнесеныи, да су се и Петїонъ и Хрїстофъ Французскомъ Кралю поддали, ни су се їоште потвердили, као што се изъ Ямайке чуе. И саме Паризске новине отъ 29га Дек. прош. год. вѣсть ту изъ Лондонскихъ новина содержаваю, да є Хрїстофъ сва предлагана условїя отбацїо, и да су приверженницы нѣговыи наумили, до каплѣ крови боритисе, и пре сви до єднога изгинути, негол’ иностранномъ престолу себе подвергнути. И Хрїстофъ є своимъ Кралѣвскимъ

Толстојева периодизација и питање жанра

215

достоинствомъ и своїомъ славомъ толико опїенъ, да ће се мучно преволити моћи, каковонибудь предложенїе послушати.   Петїонъ є Окт. 3/15га прош. год. указъ єданъ, у призренїю трговине издао, по коїои сва рукодѣлна, у землямъ Енглезскомъ владѣнїю подданнымъ правлѣна роба отъ 1га Януара 1815 год. за уношенѣ само 5 на сто плаћати има, а сва проча роба мора, као и досадъ, 10 на сто, аки данакъ за уношенѣ, давати. НЕКРОЛОГЪ. Последньихъ дана прошасте године, сирѣчь 25га Декемвра по старомъ, умре намъ о кньижеству Сербскомъ достойно заслужанъ Сербинъ, и найстарїй Общества Сербскогъ у граду Трїесту Сочленъ, Георгїй Теодоровичъ. У Херцеговини рожденъ и трговини предавшїйсе у Трїестъ дойде, и 1785 лѣта Гражданиномъ у нѣму постане: откуда трговину свою съ Браћомъ своїомъ Петромъ и Драгомъ на далеко тако распространи, да су га не само твердныи, но и далньїи морскїи предѣли познавали, и почитовали. Многе добродѣтельи украшавале су душу нѣгову. Измежду прочихъ поспѣшествовао є онъ свакомъ нѣму притекшемъ Сербину щедротомъ своїомъ. Неусипна нѣгова ревность къ ползи Рода Сербскогъ побудила є нѣга къ тому, да къ изданїю первогъ Сербскогъ Землеописанїя (Г. Павломъ Соларичемъ сочинѣногъ) велику сумму новца заєдно съ оба своя Брата за приложника свога признае. Установленїе Сербскогъ училища у Трїесту много нѣму благодарити има. И садъ смертїю похитимъ общественномъ истомъ училищу 1000 фор. (сребра) на издержанїе и на потребу нѣгову у тестаменту свомъ остави. Зато Сербско процвѣтавающе кньижество смерть Теодоровичеву праведно оплакивати може, видећи, да се велике єдне подпоре лишило, коя бы му и у будуще ревностно поспѣшествовала. У сердце кньижника Сербскихъ име нѣгово дубоко напечатано да буде; и воспоминанїе нѣговыхъ дѣлъ дуговѣчно у Роду да заостане, коя не умиру, ако се тѣло бытїя свогъ и лишило!!! (Новине Сербске изъ царствующега града Вїенне. Отъ среде, 27га януара 1815, Число 20, страна 80).

Литература А. Албин (1968): Језик новина Стефана Новаковића (1792–1794). Нови Сад. И. Бјелаковић (2012): Језик новина код Срба крајем XVIII и почетком XIX века. Gordana Ilić Marković, Anna Kretschmer, Miloš Okuka (Hrsg.), An den Anfängen der serbischen Philologie. Salo debeloga jera libo azbukoprotres von Sava Mrkalj (1810–2010) – На почецима српске филологије. Сало дебелога јера либо азбукопротрес Саве Мркаља (1810–2010). Philologica Slavica Vindobonensia 1. Wien, 49–80. И. Грицкат (1987): Још нека питања у вези са славеносрпском епохом. Јужнословенски филолог XLIII, 111–135. П. Ивић (1995): Предговор главног уредника. Почеци књижевног језика код Срба. Б. Унбегаун. Београд – Нови Сад. 5–12.

216

Александар Милановић & Исидора Бјелаковић

П. Ивић (1998): Преглед историје српског језика. Сремски Карловци – Нови Сад. М. Ковачевић (2000): Стилистика и граматика стилских фигура. Крагујевац. А. Кречмер (1990): Неколико напомена поводом 30-годишњег јубилеја истраживања славеносрпског доба. Зборник Матице српске за филологију и лингвистику, XXXIII, Нови Сад, 221–231. А. Кречмер (2000): О књижевно-језичкој традицији до 1800. код Срба и Руса (размишљања о словенској историјској стандардизацији). Јужнословенски филолог LVI/1–2, 543–559. А. Милановић (2013): Језик весма полезан. Београд. А. Младеновић (1970): О неким рускословенским и српскохрватским језичким особинама у Орфелиновом ’Магазину’. Зборник Матице српске за филологију и лингвистику XIII/1, 103–118. А. Младеновић (1989): Славеносрпски језик. Нови Сад – Горњи Милановац. А. Младеновић (1998): Напомена приређивача. Преглед историје српског језика. Павле Ивић. Сремски Карловци – Нови Сад, 345. А. Младеновић (2004): Историја српског језика. Одабрани радови. Београд. Љ. Суботић (2003): Критички приступ проучавању историје (српског) књижевног језика. Српски језик VIII/1–2, 99–110. Љ. Суботић (2004): Из историје књижевног језика: ’питање језика’. Љ. Суботић, В. Васић, С. Павловић (ред.), Предавања из историје језика. Нови Сад, 142–191. Љ. Суботић (2007): Барокна геометрија реченице доситејевског типа књижевног језика, (Стеријин роман Дејан и Дамјанка). Синтаксичка истраживања (дијахроно-синхрони план). Лингвистичке свеске 6. Нови Сад, 240–252. Љ. Суботић (2008): Предстандардни период и период стандардизације језика. Језичка ситуација у Црној Гори – норма и стандардизација. ЦАНУ, Зборници радова бр. 87, књ. 9. Подгорица, 97–113. Н. И. Толстой (1988): История и структура славянских литературных языков. Москва. Н. И. Толстой (1998): Славянская литературно-языковая ситуация. Н. И. Толстой, Избранные труды. Том 2. Москва. Н. И. Толстој (2004): Студије и чланци из историје српског књижевног језика. Београд – Нови Сад. Б. Ћорић (2012): „О језику Мркаљевих филолошких радова“. Gordana Ilić Marković, Anna Kretschmer, Miloš Okuka (Hrsg.), An den Anfängen der serbischen Philologie. Salo debeloga jera libo azbukoprotres von Sava Mrkalj

Толстојева периодизација и питање жанра

217

(1810–2010) – На почецима српске филологије. Сало дебелога јера либо азбукопротрес Саве Мркаља (1810–2010). Philologica Slavica Vindobonensia 1. Wien, 189–215. А. Ћосић-Вукић (1999): Некролози Пере Тодоровића. Весна Матовић (ур.), Пера Тодоровић. Београд, 317–321. Б. Унбегаун (1995): Почеци књижевног језика код Срба. Београд – Нови Сад. V. B. Aggarwal (2006): Essentials of Practical Journalism. New Delhi. M. Eid (2002): The World of Obituaries: Gender Across Cultures and Over Time. Detroit, Michigan. J. Hume (2000): Obituaries in American Culture. University Press of Mississippi. V. Karlić (2012): Sintaksičke osobine ’Sala debeloga jera libo azbukoprotres’. Gordana Ilić Marković, Anna Kretschmer, Miloš Okuka (Hrsg.), An den Anfängen der serbischen Philologie. Salo debeloga jera libo azbukoprotres von Sava Mrkalj (1810–2010) – На почецима српске филологије. Сало дебелога јера либо азбукопротрес Саве Мркаља (1810–2010). Philologica Slavica Vindobonensia 1. Wien, 235–252. A. Kretschmer (1987): Српски књижевни језик у деценијама пре Вука (језичка анализа славеносрпских текстова: проблеми и могућности). Научни састанак слависта у Вукове дане 17/2. Београд, 139–149. A. Kretschmer (1989): Zur Methodik der Untersuchung älterer slavischer schriftsprachlicher Texte (am Beispel des slavenoserbischen Schrifttums). Slavistische Beiträge 241. München. R. A. Moses, G. D. Marelli (2003): Obituaries and the Discursive Construction of Dying and Living. Proceedings of the Eleventh Annual Symposium about Language and Society. Linguistic Forum 47. Austin, 123–130.

Tolstoy’s periodization and the question of genre Summary The paper analyzes the model of Tolstoy’s genre system and the external periodization of the literary language history in Serbia in order to emphasize an unavoidable and often neglected role that genre norm and language stratification within it have in the studies of the pre-standard epoch of literary language in Serbia. In this context, text linguistics acts as one of the key factors in future research of literary languages in Serbia in the 18th and 19th century. [email protected]

Герхард Невекловски (Klagenfurt)

Фонетические особенности русских летописей: хронология фонетических изменений и вопрос авторства текста 1. Введение Русские летописи охватывают события длительного периода времени. Естественно предположить, что язык начала какой-либо летописи отличается от языка ее конца. При этом надо иметь в виду, что летописи составлялись разными авторами и переписывались разными писцами. Наша гипотеза состоит в следующем: несмотря на тот факт, что летописи, являясь компиляцией текстов различных авторов, не раз переписывались и редактировались, в них должны были отразиться изменения, происходившие в языке на протяжении веков. Это особенно очевидно по отношению к фонетике текста: изменения в ней незаметнее для автора или писца, чем изменения в лексике или синтаксисе. В нашей статье мы рассмотрим два случая: 1) нейтрализацию корреляции по палатальности в Устюжской летописи, и 2) вопрос о числе переписчиков в Первой Новгородской летописи. Мы предлагаем вариант решения подобных задач с помощью предварительной оцифровки языкового материала полного текста летописи. В электронном документе легко выделить все соответствующие словоформы и их местонахождение в тексте.

2. Нейтрализация корреляции по палатальности в Устюжской летописи В основе нашего исследования лежит издание Сербиной 1950 года (более подробно эта тема обсуждается в Neweklowsky 1999). Устюжская летопись была переиздана Сербиной в 1982. Издание 1950 года отличается верной передачей графем ять (ѣ) и ер (ъ) внутри слова, в то время как в конце слова ер опускается (что для наших целей не имеет значения). Устюжская летопись является компиляцией общерусских и региональных источников. Летопись начинается 852 годом (6360) (начало земли руския) и описывает события вплоть до 1598 года, а значит, более 750 лет. Последняя запись

220

Герхард Невекловски

гласит: Преставися благовѣрный царь и великии князь Федор Ивановичь всеа Руси в лѣто 7106-го, генваря в 5 день, в пяток, в 9 часов нощы, а жил на царствѣ 14 лѣт. Рукопись написана одним почерком, близким полууставу XVII века (Сербина 1950: 9). По словам Сербиной, «Составитель Устюжского Летописного Свода не ограничился механической перепиской источников, а проделал над ними большую редакционную работу, которая имела определенную тенденцию – всемерно сократить общерусские известия и расширить устюжские» (там же: 3). При этом редактированию подверглось не только содержание, но и орфография текста. Очевидно, конечное оформление текста принадлежит последнему писцу, т. к. рукопись написана одним почерком. Исходя из орфографии издания Сербиной 1950 года, Устюжская летопись насчитывает 36.007 словоформ, которые, однако, распределяются во временнóм континууме неравномерно: до 900 года – 1320 словоформ, с 901 по 1000 год – 5478 словоформ, с 1001 по 1100 год – 2751 словоформа, с 1101 по 1200 год – 830 словоформ, с 1201 по 1300 год – 1497 словоформ, с 1301 по 1400 год – 7028 словоформ, с 1401 по 1500 год – 13404 словоформы, и с 1501 по 1598 год – 3699 словоформ. Иллюстрация 1:  Объем текста по столетиям

число словоформ по столетиям 16000 14000 12000 10000 8000 6000 4000 2000

0 900

1000

1100

1200

1300

1400

1500

1598

Фонетические особенности русских летописей

221

Летопись начинается повествованием о становлении русской земли и о событиях общерусского значения, в то время как Устюжские события описываются, начиная с XIV века, а наиболее масштабно они освещаются в XV веке.

2.1. Нейтрализация корреляции по палатальности в современном русском языке Как известно, корреляция по палатальности в русском языке явилась следствием падения редуцированных, произошедшего в южнорусских диалектах раньше, чем в северных. Предполагается, что в новгородском диалекте падение неконечных слабых редуцированных происходило на протяжении почти ста лет – с 1120-х до 1210-х годов. Конечные редуцированные исчезли раньше (Зализняк 1995: 47). Падение редуцированных оставило следы в предшествующих им согласных: они стали твердыми или мягкими. Таким образом сложились предпосылки фонологической корреляции по признаку палатальности. Любая фонологическая корреляция при определенных условиях нейтрализуется. В современном русском языке нейтрализация корреляции по палатальности происходит у всех согласных (кроме /l/ и /lʼ/) в позиции перед /j/, /vʼ/ и зубными согласными (Trubetzkoy 1934: 22), нпр. пес /pʼ/ : пса /p/, Сибирь /rʼ/ : сибирский /r/, камень /nʼ/ : каменный, каменщик /n/, кровь /fʼ/ : кровный /v/, и т. д. Как видно, нейтрализация наблюдается как на стыке основы и флексии (конечный согласный основы), так и в самой основе при наличии беглого гласного. Предполагается, что альтернация в основе типа пес : пса возникла одновременно с падением редуцированных, в то время как на стыке морфем процесс ассимиляции происходил более медленно. Продемонстрируем нейтрализацию согласных по признаку палатальности на примере суффикса прилагательных -ь-ск-, имеющего сравнительно высокую частотность. Согласный /k/ является непарным, твердым согласным, предшествующий ему /s/ – зубным согласным, перед которым корреляция по палатальности в современном русском языке нейтрализована. В Устюжской летописи употребляется преимущественно сочетание ки, и только в начале летописи кы встречается в словах кыи и кыев. Тем не менее, это нельзя назвать характерным для всех летописей в целом. В Синодальном списке Первой Новгородской летописи встречается главным образом кы, причем, как правило, в окончаниях; внутри же слова (особенно в именах собственных) появляется и ки. В русском языке группы

222

Герхард Невекловски

согласных могут быть твердыми или мягкими, звонкими или глухими, при этом ассимиляция по направлению регрессивна (от конца слова к его началу). Мы рассмотрим только те случаи, в которых твердость/мягкость выражена графемами ъ, ь. Кроме того, имеется ряд случаев, в которых редуцированный гласный отсутствует. Было установлено, что в Устюжской летописи комбинация букв -вски- встречается 65 раз, -бски- – 3 раза, -мски- – 8 раз, рски- 57 раз и т. д. Тем не менее, мы предполагаем, что такие написания являются результатом более поздней редакции текста и могут датироваться тем временем, когда комбинации задненебных согласных плюс ы уже перешли в комбинацию задненебный плюс и. Таким образом, нас интересуют те случаи, в которых написание редуцированных – сознательное или вследствие ошибки – сохранилось. Известно, что губные согласные теряли признак палатальности раньше других. По этой причине рассмотрим их отдельно.

2.2. Нейтрализация оппозиции по признаку палатальности в Устюжской летописи 2.2.1.  Губной согласный перед суффиксом Употребление -Вь-ск- на стыке морфем (где В обозначает любой губной согласный) подтверждают следующие примеры: с митрополитом Ларионом киевьским (1053, лист 97), Сава архиепископ сербьскии (1229, 112об.), митрополит Петр киевьскии (1323, 129), Витовт псковьскии (1405, 214), рать московьская (1471, 305об.), (землю) Великопермьскую (1472, 313), пермьскаго …, пермьскии (1480, 327об.), князь Федор Курбьскии (1483, 333 и 1494, 335об.), великопермьскии (1504, 368об.). Примеры употребления -въ-ск- следующие: князи нѣмъския (863, 7), царь чемъскии (955, 33),1 епископ ростовъскии (1224; 112об.), митрополита московъскаго (1346, 133об.), княз … ростовъскии (1375, 153об.), на Волок Ламъскии (1382, 181), на всеи Московъскои землѣ (1389, 188об.), сербъскии митрополит (1390, 190), архиепископ ростовъскии (1393, 195об.), архимарит юрьевъскии (1399, 204), княз … ростовъскии (1413, 220об.), литовъскии Витовт (1414, 220об.), ростовъскии (1415, 221об.), московъская сила (1424, 228), на … Московъском (1425, 229), князь … ярославъскии (1425, 230), литовъскии (1428, 232), боярин московъскии (1446, 260), князь

1 Этот пример сомнителен. См. Сербина 1950: 25, прим.: „Первоначально было Ческии, затем тем же почерком и чернилами поправлено греческии.“

223

Фонетические особенности русских летописей

Иван Ряполовъскии (1487, 267об.), архиепископ ростовъскии (1454, 277), сергиевъские старцы (1460, 282), Семен Ряполовъскии (1487, 340), епископ ростовъскии (1491, 351), владыка ростовъскии (1492, 351), князь великии московъскии (1501, 363об.), с королем Жидименом литовъским (1510, 373), кримъские тотарове (1511, 373об.), царство Московъское (1584, 401об.). Иллюстрация 2:  Суффикс -ьск- после губного согласного 16

ьск

14

ъск

Число примеров

12 10 8 6 4 2 0 до года 1000

1100

1200

1300

1400

1500

1598

Не считая сомнительного примера чемъскии, нами было обнаружено 10 употреблений редуцированного ь на морфемном шве (в том числе четыре раза пермьскии; два раза пермскии встречается и без ь) и 28 случаев с редуцированным ъ. Написание -ъск- является преобладающим начиная с XIV века. Следовательно, можно сделать вывод о том, что отвердение губных согласных произошло именно в XIV веке.

2.2.2.  Зубной согласный перед суффиксом В нашем исследовании не рассматривались непарные согласные, а также комбинации тьс, тъс, дьс, дъс; таким образом, примеры ограничиваются сочетаниями с предшествующим р и н. Примеры употребления -Ньск- (где H обозначает н или р): Смоленьск, в Смоленьску (863, 9), Димитрии Селуньскии (922, 17), до устья Днѣпрьскаго (971, 45), словеньское писание (1053, 98об.), топот коньскии (1104, 100об.), силою тотарьскою (1293, 125), князи Жукотиньские (1360, 137),

224

Герхард Невекловски

о Жукотиньских князех (1360, 137об.), князь ординьскии Рятоков (1361, 138), князь кипрьскии (1366, 144), рать тотарьская (1378, 158об.), князь Данило проньскии (1379, 160об.), князь ординьскии Мамаи (1380, 161об.), владыка Еуфимии коломеньскии (1380, 164), и дѣти боярьския (1380, 170), и старыи город бѣлоозерьскии … а кубеньския (волости) (1398, 198об.), на Печерьском монастырѣ (1400, 206), князь Юрье смоленьскии (1404, 210об.), Князь ординьскии Едегѣи (1402, 216об.; ср. примечание у Сербиной 1950: 70), Печерьскии монастырь (1416, 222) …, всю землю двиньскую (1417, 222об.), свою вѣру латыньскую (1417, 223 об.), двиньскую землю (1425, 230об.), воевода именем Федор Добрыньскии (1429, 233об.), князь Борис Александровичь тверьскии (1430, 234об.), князь ординьскии Аидар (1430, 235об.), татарове казаньские (1446, 261), князь Семен Оболеньскии (1447, 263об., 267об.), князь Иван Федоровичь рязаньскии (1456, 279), с тотары казаньскими (1462, 287), Заозерье Кубеньское (1462, 285об.), с тотары казаньскими приходили (1462, 287), князь Федор смоленьскии (1462, 288об.), Югурьскую землю воевати (1465, 290), сторожи татарьские (1469, 297), воевода двиньскии со многою силою двинскою и печерскою (1471, 308), от Голутвиньскаго двора (1472, 313), в сибирьскую землю (1483, 334), з дѣтми боярьскими (1485, 336об.), приходила рать казаньская (1498, 362), дѣтеи боярьских (1503, 367), приехал князь Михаило Глиньскои из Литвы (1509, 372об.), и многим князем смоленьским (1514, 378об.), князь Михаило Глиньскии (1514, 383), сѣл государь на царьскую степень (1547, 397). Примеры употребления -ъск-: Болъгаръская земля (869, 11), князь ординъскии Мамаи (1379, 159об.), татарове казанъские (1429, 233), владыка рязанъскии (1449, 268об.), князь ординъскии (1451, 272об.), бояр и дѣтеи бояръских (1459, 280об.), от владыки смоленъскаго (1514, 378).

Фонетические особенности русских летописей

225

Иллюстрация 3:  Суффикс -ьск- после зубного согласного

25 ьск

ъск

Число примеров

20 15 10 5 0 до 1100 1200 1300 1400 1500 1598 года 1000

В комбинации с зубными согласными получен противоположный результат: -ьск- встречается 48 раз, а -ъск- семь раз. Можно предположить, что процесс смягчения конечного согласного перед суффиксом -ск- протекал вплоть до конца XVI столетия.

2.3.  Суффиксы -ств-, -ствоваПримеров, содержащих редуцированный перед суффиксом, мало: християньству (1381, 175), царьствующу (1382, 176), христьяньство (1380, 162oб., 1380, 165oб., 1402, 208oб., 1402, 209, 1454, 276oб.), здравъствует (1380, 171oб.), воиньствѣ (1469, 301oб.), воиньство (1514, 380), латыньства (1514, 380oб.), около свѣискаго королевъства (1497, 360). Характерно, что из всех двенадцати примеров лишь в двух случаях с губным согласным появляется ъ (1380, 1497), тогда как во всех других примерах мы видим ь. Кроме того, данные примеры показывают, что нейтрализация корреляции мягкости/твердости перед зубным согласным произошла не ранее XVII века.

226

Герхард Невекловски

3. Вопрос о количестве писцов в Первой Новгородской летописи 3.1.  Писцы Новгородской летописи Первая Новгородская летопись старшего извода (Синодальный список) охватывает события с 1016 по 1333/1352 гг., т. е. отрезок в 336 лет. Как считалось ранее (Насонов 1950, Dietze 1971), в тексте летописи различаются семь почерков. Первый писец писал листы 1–62 (1016–1200), второй 62–118об. (1200–1234). Текст первых двух писцов считается первой частью списка, составленной во второй половине XIII века. Перу третьего писца принадлежат листы 119–166об. (1234–1330), написанные почерком, характерным для первой половины XIV века (Dietze 1971: 29 сл.). В конце рукописи появляются еще четыре почерка, но только на трех листaх. Они не стали объектом нашего исследования ввиду недостаточного объема выборки. В настоящее время преобладает точка зрения, что первый и второй почерки принадлежат одному писцу, несмотря на то, что на листе 62 произошла смена чернил и буквы в полтора раза выше (Никитин 2011: 9, см. также Зализняк 19952), что объясняют сменой орудия письма. В нашем исследовании мы условно различаем первого и второго писца (которые, вероятно, являлись одним и тем же лицом). Объем текста, исходя из количества словоформ у первых трех писцов, показан на иллюстрации 4: Иллюстрация 4:  объем текста (количество словоформ) у разных писцов

число словоформ

писец 3 32%

писец 1 32%

писец 2 36%

2 «Первая часть этого списка, доходящая до событий 1234 г. (Синод.1, НПЛ), была переписана, как можно предполагать, во 2 половине XIII в., вторая, доходящая до событий 1330 г. (Синод.2, НПЛ) – около 1330 г.» (стр. 10).

Фонетические особенности русских летописей

227

Объем текста выражается количеством словоформ по изданию Насонова 1950 года. Мы видим, что разделы текста сопоставимы. В. М. Живов отзывается о процессе составления Первой Новгородской летописи так: «Написанная первым почерком первая часть летописи (до 1234 г.) воспроизводит особенности своего оригинала без заметной ревизии; второй писец, работавший позже (с 1330 г.) и написавший вторую часть кодекса, унифицировал правописание той части, над которой он трудился. В результате лингвистическая (в том числе и правописная) гетерогенность первой части выражена несравненно сильнее, чем лингвистическая гетерогенность второй части…» (Живов 2006: 42).

3.2.  Смешение ц и ч Смешение ц и ч являлось одним из диалектных признаков языка Новгорода. Действительно, язык Первой Новгородской летописи обнаруживает именно этот признак. Среди других признаков, характерных для новгородскогo диалекта, можно выделить: смешение е, ѣ, ь; смешение о и ъ; а также, в редких случаях, смешение з и ж. Проследим количество примеров написания ц и ч у каждого условного писца: Иллюстрация 5:  Частотность употребления букв ц и ч в разных частях текста

ц

671

ч

651

397

446

482

195

писец 1

писец 2

писец 3

В Устюжской летописи, где смешения ц и ч не наблюдается, соотношение употребления букв ц и ч равно 1 : 1,83. Таким образом, буква ч употребляется чаще, чем буква ц. У первого и второго писца Синодального списка это соотношение обратно и не соответствует среднему числу употреблений

228

Герхард Невекловски

ц и ч в Устюжской летописи. Разница в таких количественных показателях между первым и «вторым» писцами может объясняться различным содержанием текста. Примеры ошибочного написания у первого писца: сѣцися, хоцю, посадницьство, половчи, уличямъ, черкы, церниговчи, въ солнчи и т. д. Смешение ц и ч встречаем только у первого и второго писца. Несмотря на то, что ц и ч нередко смешиваются, писцы все же придерживаются определенных правил. Правила употреблений ц и ч сформулированы В. М. Живовым в 2006 году. Они связаны с предположением о том, что вторая палатализация не затронула диалект Новгорода, и, следовательно, на месте /kʼ/ книжники писали ц; ц писали также в контексте третьей палатализации. Если же и или ь перед аффрикатой отсутствовал, писалось ч (Живов 2006: 105 сл.). «В частности, приведенные данные показывают, что в новгородском диалекте XI–XII вв. рефлексы II палатализации отличались по своей фонетической реализации от рефлексов I и III палатализации» (там же: 114). В Первой Новгородской летописи мы видим несколько иную картину. Однако поднимать этот вопрос пока не будем, ограничившись несколькими примерами написания ц и ч, которые могут служить установлению авторства текста. В антропонимах писцы употребляют почти исключительно суффикс -иц-, а не -ич-: Иллюстрация 6:  употребление буквосочетания -виц-

На горизонтальной оси представлен речевой поток. Вертикальные штрихи фиксируют случаи употребления буквосочетания -виц-. С правой стороны отмечено количество употреблений (No. of Hits), a также объем текста, выраженный числом букв (File length). Иллюстрация показывает, что у писца 1 (Schreiber 1) встречается 85 употреблений антропонимов на -виц-, у писца 2 – 102, а у писца 3 – только 3, которые при ближайшем

229

Фонетические особенности русских летописей

рассмотрении оказываются не антропонимами, а словоформами лексемы девица. У первых двух писцов это слово отсутствует. Несколько примеров из начала летописи: Ярославиць, Игоревиць, Мосѣовиць, Дмитровицъ и т. д. Анализ случаев употребления -вич- дает другую картину: Иллюстрация 7:  употребление буквосочетания -вич-

У первого и второго писцов написание -вич- встречается крайне редко, между тем как у третьего писца оно повсеместно. Вот несколько примеров его орфографии: пльсковичи, даниловичь, михаиловичь, святъславич, романовичь и т. д. Совершенно ясно, что язык и орфография третьего писца резко отличаются от языка и орфографии первого и второго.

3.3. Написание я и ю после ц и ч В древнерусском языке ц и ч являлись мягкими согласными. Рассмотрим соотношение употребления ца и ця; а также ча и чя: Иллюстрация 8:  написание ца и ця цa

Иллюстрация 9:  написание ча и чя ча

ця

чя 114

168 133 72 4 писец 1

24 писец 2

18

19

31

22 0

0 писец 3

 

писец 1

писец 2

писец 3

230

Герхард Невекловски

Примеры написания ца и ця: мѣсяця, сѣця, концяша, богородиця, давыдовиця (писец 1), иноземьця, исаковиця, отця, поця, но царь, царство (писец 2), мѣсяца, богородица, отца, до конца и т. д. (писец 3); примеры написания ча и чя: начя, чяс, отчя, нача, час, чадо (писец 1), часть, печальни, съ вѣчя, начаша, скончанию, по уличам (писец 2), полочаны, скончашася, ивача, отвѣчаю и т. д. (писец 3). И в этом случае наблюдается большая разница между третьим и первыми двумя писцами. Писец 1 пишет почти исключительно ця, писец 2 преимущественно ця, а при подробном рассмотрении выясняется, что из 24 употреблений в 19-ти случаях буквосочетание ца входит в состав слова царь и его производных. У первого писца лексема царь появляется только раз. Из этого следует, что данная орфография слова царь является нормой. Характерно, что у писца 3 написание ця или чя не встречается вообще, тогда как у первых двух писцов наблюдаются колебания. Для всех писцов характерно написание цю (вариант цу не был отмечен ни разу) и чю (чу только единожды у писца 3).

4. Выводы Устюжская летопись написана одним почерком, следовательно, переписывалась одним человеком в начале XVII века. Редактированию рукопись подвергалась и ранее: свод составлен в Устюге Великом в первой четверти XVI века. Мы исходили из того, что фонетические изменения, происходящие в языке в течение долгого времени, должны были найти отражение в языке летописи, несмотря на тот факт, что текст ее неоднократно переписывался и редактировался. Данное предположение имеет силу и в случае изменения орфографических приемов, и в области морфологии, и, возможно, синтаксиса и лексики. Мы старались показать процесс развития нейтрализации корреляции по палатальности в период до конца XVI века. В ходе работы с Первой Новгородской летописью перед нами встал вопрос о количестве писцов. Речь шла о том, писал ли первые два раздела текста один писец или два. Исследование написаний ц и ч в различных контекстах показало, что орфографические принципы третьего писца резко отличаются от принципов, которыми руководствовались первый и второй писцы. Исходя из этого, можно предположить, что первый и «второй» писец являются одним и тем же лицом. Как показал опыт, исследования такого рода целесообразно проводить с применением компьютерных программ, облегчающих процедуры математико-статистического анализа.

Фонетические особенности русских летописей

231

Литература В. М. Живов, (2006): Восточнославянское правописание XI–XIII века. Москва. А. А. Зализняк (1995): Древненовгородский диалект. Москва. А. Н. Насонов (ред.) (1950): Новгородская Первая летопись старшего и младшего изводов. Москва – Ленинград. А. Л. Никитин (2011): Текстология русских летописей XI – начала XIV вв. Выпуск 4: Новгородское летописание XII – первой половины XIV в. Москва. К. Н. Сербина (1950): Устюжский летописный свод (Архангелогородский летописец). Москва – Ленинград. К. Н. Сербина (1982): Устюжские и вологодские летописи XVI–XVIII вв., Архангелогородский летописец. Полное собрание русских летописей. Т. 37. Ленинград, 56–103. J. Dietze, (Hg.) (1971): Die Erste Novgoroder Chronik nach ihrer ältesten Redaktion (Synodalhandschrift) 1016–1333/1352. München. G. Neweklowsky, (1999): Die Neutralisierung der Palatalitätskorrelation in der russischen Chronik von Ustjug. U. Obst, G. Ressel (eds.), Balten – Slaven – Deutsche: Aspekte und Perspektiven kultureller Kontakte. Festschrift für Friedrich Scholz zum 70. Geburtstag. (Veröffentlichungen des Baltischslavischen Seminars der Universität Münster 1). Münster, 161–171. N. S. Trubetzkoy (1934): Das morphonologische System der russischen Sprache. Prague.

Phonetische Merkmale russischer Chroniken: Zur Chronologie phonetischer Prozesse und zur Autorenschaft eines Textes Zusammenfassung Die russischen Chroniken erstrecken sich gewöhnlich über Zeiträume von mehreren Jahrhunderten. Man kann davon ausgehen, dass der Anfang und das Ende einer Chronik sprachlich nicht gleich sind, auch wenn der gesamte Text von einem einzigen Schreiber aufgezeichnet wurde. In dem Artikel werden zwei Fälle betrachtet: 1) die Neutralisierung der Palatalitätskorrelation in der Chronik von Ustjug (nach der Ausgabe Serbina 1950), und 2) die Frage der Anzahl der Schreiber der Ersten Novgoroder Chronik (nach der Ausgabe Nasonov 1950). Die Untersuchungen zeigen anschaulich sprachliche Veränderungen innerhalb der Texte. Im ersten Fall untersuchen wir die Entpalatalisierung des Stammauslautes vor dem Suffix -sk- (пермьскии > пермъскии, царьскии > царъскии). Bei labialem Stammauslaut geschieht dies überwiegend im 14., bei dentalem Auslaut erst im 17. Jahrhundert. Im Fall der Frage der Anzahl der Schreiber der Ersten Novgoroder Chronik untersuchen wir den Gebrauch der Buchstaben ц und ч. Ihre Verwechslung ist für

232

Герхард Невекловски

den Novgoroder Dialekt typisch. Die Analyse zeigt, dass in Abschnitt 1 und 2 des Textes („Schreiber 1“ und „Schreiber 2“) ihr Gebrauch gut übereinstimmt, während er im dritten Abschnitt („Schreiber 3“) davon ganz verschieden ist. Dadurch wird die Hypothese, dass Schreiber 1 und 2 identisch sind, gestützt. [email protected]

Александр Петров (Београд)

Црњански и нови песнички jезик Као и цео научни скуп ”Словенска духовна култура: етнолингвистичка и филолошка истраживања”, у организацији Славистичког института Бечког универзитета, и мој рад је посвећен великом руском филологу Никити Иљичу Толстоју (1923–1997), чија се 90. годишњица рођења обележава низом културних манифестација у Русији и свету. Беч је из више разлога право место за овакво окупљање слависта из разних, не само словенских земаља. Никита Иљич Толстој је као добровољац из Југославије у Црвеној армији учествовао 1945. у бици за Беч и награђен је војничком медаљом. Не мање је значајан и други разлог: Беч је још пре два века постао један од најважнијих словенских књижевних и научних центара. Присетимо се само неколико јужнословенских и, нарочито, српских научних и књижевних великана чије је дело везано и за ову европску културну и универзитетску престоницу: Јернеја Копитара, Вука Стефановића Караџића, Доситеја Обрадовића, Франа Миклошича, Петра Петровића Његоша, Бранка Радичевића, Ђуре Јакшића, Јована Јовановића Змаја, Ватро­ слава Јагића, Лазе Костића, Милана Ћурчина, Милоша Црњанског… Никита Иљич Толстој, рођен у Србији, у банатском граду Вршац, недалеко од банатског Чонграда (тада у Аустроугарској, данас у Румунији), где је рођен Црњански, добро је познавао дела ових писаца и већину од њих читао је у оригиналу, на српскохрватском језику, који је знао и говорио добро, готово као свој матерњи руски језик. Године 2013. године памтимо и прослављамо и неколико годишњица везаних за нека од поменутих имена: Миклошићеву и Његошеву двестоту годишњицу рођења, Змајеву сто осамдесету рођења, деведесету Јагићеве смрти, сто двадесету рођења Милоша Црњанског. Миклошић je докторирао у Бечу и постао 1849. шеф катедре за словенску филологију. Његош је неколико пута боравио у Бечу и ту објавио своје најзначајније дело Горски вијенац (1847). Јагић је студирао у Бечу, после Миклошића 1887. постао шеф славистичке катедре и умро у Бечу 1923, исте године године када се родио Никита Иљич Толстој. Црњански је такође студирао у Бечу и ту је као аустријски официр за време револуције 1918. написао антологијску песму српског модернизма ”Мизеру”. А о ”Мизери”, и у вези са њом о Црњансковом залагању за нови песнички језик биће речи у овом раду.

234

Александр Петров

Прва модерна обнова српског песничког језика Црњански је крајем Првог светског рата и, нарочито, у првим годинама по његовом завршетку био један од водећих песника и критичара у књижевној борби за нови српски песнички језик. Али Црњански и песници његове модернистичке генерације (Винавер, Растко Петровић, а у трагању за древном ”матерњом мелодијом” Момчило Настасијевић) имали су у том послу обнављања песничког језика своје непосредне претходнике. Драгиша Витошевић с правом истиче Војислава Илића и као ”великог обновитеља песничког језика” и, по ругању ”старом добром добу које многи жале”, као ”претечу нових ’модерних’ расположења” (Витошевић 1975: 316). ”С обзиром на претходнике, који су се, сви одреда, још од Сарајлије и Бранка, поигравали језиком (па и граматиком), у чему је, изузмемо ли Ђорђа Марковића Кодера, најдаље отишао Лаза Костић – Војиславу Илићу није остало друго до да језику ’врати’ правилност и озбиљност, чак извесну свечаност. …Томе треба додати и она овде уочена два разна супротна тона, ’горњи’ и ’доњи’, који се складно допуњују и указују на нове могућности богаћења песничког језика. Све то, граматичка и песничка писменост, знање заната, осећање за облик и за ’нови језик’ – било је тако неочекивано и тако добродошло, да је Војислав освојио и критичаре и читаоце” (нав. д.).

Када је реч о ”доњим” и ”горњим” тоновима, или плановима у језику, то је она песникова склоност и ка реализму и ка неокласицизму, изражена у употреби речи из свакодневног говора и речи и појмова из митологије и класичне књижевности. Илићева поезија била је, дакле, у извесном смислу ”програмска” за његове настављаче, српске парнасовце и симболисте у првој деценији новога века. Зато је и природно, како је на то указао такође Витошевић (нав. д.: 317), што је Дучићев оглед из 1902, управо о Војиславу Илићу, ”Споменик Војиславу”, био својеврсни програм, чак можда и ”манифест”, те прве двадесетовековне генерације модерних песника. ”То је била једна необично деликатна душа и изванредно пријемљива за нијансе, финесе. Нико у нас није осјећао шта је то Форма колико он, и нико није знао као он колико је она свемоћна. Војислав често није у својој пјесми казао ништа. Али једно ништа, када се лијепо каже, онда то постаје Лијепо …Наша данашња поезија, преживевши епоху школе, ваља да у данас савршену форму унесе мисаоност и осјећајност модерне поезије, чиме ће нарочито обележити своју индивидуалност и отићи даље од онога докле се дошло” (нав. д.: 317–318; Дучић 1902: 346, 349).

Дучићево ”даље” представљало је корак од парнасовског култа форме ка модерној мисаоности и осећајности, поред осталог и у развијању оне

Црњански и нови песнички jезик

235

”пријемљивости”, запажене и код Војислава Илића, за ”нијансе, финесе”. Неки други песници отишли су још даље од Дучићевог ”даљег”, нарочито Милан Ћурчин те исте 1902. песмом ”Пустите ме како ја хоћу”. Та песма је готово програмски најавила авангардну побуну против култа савршене песничке форме, против језичке ”јасноће” и ”чистоте”, а тиме и залагање за слободни стих. Али Ћурчин није успео да својим песмама оде даље од најаве. Разматрајући шта је то што су песници првог модерног таласа доиста остварили и што би оправдало оно чувено Ракићево тврђење да су они – ”Нов језик с новим осећајем дали” (песма ”Прелазно поколење” 1919), Витошевић се нарочито задржао на њиховој тежњи за ”европеизацијом” српског песништва. И управо та тежња ка великим страним узорима, на које их је усмеравала и ондашња српска књижевна критика, нарочито Богдан Поповић, а такође и Дучић у поменутом програмском тексту (”Само рђави писци не подносе утицај” – Дучић 1902: 350), имала је као последицу праву поплаву туђица као једну од битних карактеристика те парнасовско-симболистичке обнове српског песничког језика. Њихову ”нову поетику” одликовала је и потреба за новим ритмом и новим римама. Дучићеви стихови – ”Да ми је да нађем нови ритам неки / И горду способност којој не знам име, / Да свагда без страха пут пређем далеки, / Пут од једног бола до његове риме” (песма ”Пут”, 1906, касније ”Екстаза”) такође, готово програмски, исказују ту тежњу за новим. Витошевић је истакао да су за ту ”нову поетику” с почетка века били карактеристични и александринац, и наглашене риме, и сонет, и песма у прози, и присуство прозаизама, и новооткривени поетизми и неуобичајене, доиста нове песничке слике. Поред оног да ”шуште звезде”, за шта је Дучићу и Црњански у ”Објашњењу ’Суматре’” (1920) одао признање (Црњански 1993: 290), споменимо само још и Бојићеву аудитативну песничку слику ”Чуј како је ноћас шум цветова речит” (”Сонет XII”, из књиге ”Сонети”, посмртно објављене 1922, а написане за време Првог светског рата). Витошевићева књига у два тома Српско песништво 1901–1914, права је ризница тих разнородних новина којима су признати и мање признати песници тог раздобља обогатили српску поезију. Витошевић је, међутим, показао и колико су неке новине постале манир и да су се неке појаве могле доиста оценити као ”цела зараза”, мада без оног Скерлићевог негативног уопштавања (Витошевић 1975: 363; Скерлић ”Лажни модернизам у српској књижевности” 1911). Своје тврђење Витошевић је пропратио исцрпним навођењем туђица и њиховом образложеном класификацијом (Витошевић 1975: 363–380).

236

Александр Петров

И већа употреба страних речи у поезији почела је са Војиславом Илићем. Он је у том смеру почео ширење песничког језика, одомаћивањем ”нових неуобичајених речи”, нарочито митолошких и историјских, али ”звучних имена”, па је и том ”звучном страном” повезан с настојањима својих следбеника (нав. д.: 363). ”Нови” с почетка века, а у првом реду Дучић, знатно су проширили Илићев списак туђица (алхимичар, хармонија, акорд, фонтан, каприс, карневал). Тако се неке туђице понављају у насловима песама више песника: носталгија код десеторо, а резигнација код седморо. Неки и раније одомаћени песнички наслови страног порекла, а који се односе на жанрове, прихватили су нови песници и њихово коришћење претворили у праву књижевну моду (идила, елегија, химна, драма, псалам…). У насловима су биле популарне и следеће туђице: визија, акорд, финале, серенада, карневал, мистика, а јављале су се ређе и апотеоза, рефрен, хоризонти, халуцинације, метаморфоза, конфесије. Неке туђице и страни изрази јављали су се и у нетранскрибованом облику, па Витошевић код двадесет и пет песника наводи преко осамдесет таквих примера. Неке стране речи и изрази у изворном облику такође су се понављали код више песника као: ”De profundis” и ”Requiem”. Туђице се јављају не само у насловима него још чешће у стиховима, опет често код раног Дучића, а највише код Симе Пандуровића, мада код њега ређе у насловима. Уздржаност су, ипак, показали два врхунска песника, већу Ракић, а мању Владислав Петковић Дис. Дис је био и креативан у употреби туђица, а оне су се и добро уклапале у семантички круг његових песама: илузија, идеја, нирвана, визија, сплин, поред осталих, углавном уобичајених и свакидашњих туђица. Светислав Стефановић, који је после Првог светског рата подржао нову генерацију обновитеља песничког језика и придружио се модернистима у њиховим књижевним активностима, није се у том погледу разликовао од песника који су објављивали песме и књиге у првој деценији 20. века. А песник и теоретичар експресионизма Станислав Винавер, који је за разлику од Црњанског и Растка Петровића прве песничке збирке објавио још пре Првог светског рата (Мјећа 1911, Смрт тишине 1913), не само да није одолео овом искушењу него је у раним песмама и књигама био међу водећима у употреби страних речи и израза у њиховом изворном латинском облику.

Црњански као критичар и песник у другој језичкој обнови Као што је Дучићев текст о Војиславу Илићу садржао својеврсни програм за поезију стварану на почетку 20. века, тако се и Црњансковом приказу

Црњански и нови песнички jезик

237

Андрићевe књиге песама у прози Ex Ponto може приписати улога његовог првог манифеста у промоцији ”поезије младих” после Првог светског рата. Али да свака веза са претходном поезијом није била одмах ни сасвим прекинута сведочи Андрићев наслов Ex Ponto (1918) са страним изразом у изворном облику и кључна реченица у тексту Црњанског: ”Andrić est arrivè” (Петров 1997: 131; Црњански 1919, Ex Ponto: 361). У тој критици, међутим, није реч о обнови језика него о једној од главних тачака његовог песничког програма: о новој љубавној поезији код Андрића у односу на поезију тог типа код Дучића, Пандуровића, Королије. Андрићеву поезију у односу на претходну одликује етеричност. Црњански има у Лирици Итаке (1919) и песму са том страном речи у наслову, ”Етеризам” коју је посветио ”Другу Иви Андрићу”, свом песничком исписнику и очигледно истомишљенику (сви цитати песама према Црњански 1993). Црњансков приказ Мозаика Милоша Г. Ћурчића у вези је са другом тачком његовог песничког програма: негација дотадашње родољубиве поезије. Али Црњански пише и о стилу и, шире, поетици. Као што је етеризам за Црњанског био битан за нову љубавну поезију, тако је екстаза (поново страна реч) могла за њега да оправдава ”националну поезију”. ”Али сада ничу сонети, углађени феудални дитирамби, а то није есктаза, не то је жалосна и свесна игра крвљу. Треба стати. …То је увреда за Тополу, за оне који су прешли арбанашке горе и који мало маре за та силна велика почетна слова, за ’Нирване’, ’Лавре’, и ’Косовске Мадоне’. Ако је до школе, онда је боља Јакшићева грчевита школа, него елегантна школа Ракићева… Гадна беше наша национална лирика пуна алкохола, али је ова свесна, цизелирана поезија хероизма још гаднија” (Црњански 1919, Мозаик: 11–12).

Црњансков приказ песничке књиге Драгољуба Обрадовића Сенке сутона понавља песникове ставове о важности екстазе али садржи и критику песничког језика његових претходника, посебно Ракића и Пандуровића: ”Леп му је језик у невезаним стиховима. Штета што му ветар још ’Хармонички дува’, и ’трн’ има ’арију’. Како би лепо он писао о трну, да се којом срећом не зна у Вањеву, шта је арија. Али када не нестане ауторитета из његових песама и ових речи ’илузорно’, ’хоризонд’, ’флуидно’, ’атмосфера’, ’неопрезно’, ’рефлекс’, ’формално’, итд., и када збаци литерарни фрак па прислуша само своју душу, Обрадовић ће бити један од наших лиричара, јер се чини да има оно што је највеће вредности у стиху и што га оправдава: екстазе” (Црњански 1919, Сенке сутона, 534–535).

Црњански, песник циклуса ”Нове сенке” и љубавних песама у Лирици Итаке, а у том циклусу и песме ”Серената” (1917), не замера песнику ”Сенки сутона” употребу страних речи у начелу него, у њиховом коришћењу, подражавање

238

Александр Петров

једној одлици претходне поезије коју назива – ”литерарним фраком”. А под ”фраком” подразумева овештали стил, нефункционалан речник и песнички језик српске парнасовске, ”хередијанске” поезије, претворен у моду, шаблон, клише. Црњански је свој песнички програм, нарочито у вези са родољубивом поезијом, исказао не само језиком књижевне критике него и стиховима. У песмама ”Пролог” и ”Епилог”, а и у неколико песама циклуса ”Видовданске песме”, знатан број стихова је писан језиком који подсећа на језик авангардних песничких, па и политичких манифеста. ”Нисам патриотска трибина. / Нит марим за славу Поетика. / Нећу да прескочим Крлежу, ни Ћурчина, / нити да будем народна дика” (”Пролог”); ”Немамо ничег. Ни Бога ни господара / Наш Бог је крв” (”Химна”); ”Да живи гробље / … / Ми смо за смрт!” (”Здравица”); ”Печате устава и права, / закона и штатута, / привилегија хиљаду пута, / обећања и фермана, / похвала са свих страна / народа мог / да види Бог!” (”Гротеска”); ”Ми више томе не верујемо, / нит ишта на свету поштујемо.” (”Наша елегија”); ”Још нас има што волимо смрт” (”Ода вешалима”); ”О Балши, и Душану силном, да умукне крик! / Властела, војводе, деспоти, беху срам” (”Спомен Принципу”); ”Не бих ја руком за царске дворе мако, / за онај блудница рај.” (”Војничка песма”); ”Окитиће мрамором сале / и спустити завесе жуте, / да лешине зидове не провале / и да ћуте! // … // Отаџбина је пијана улица”. (”Вечни слуга”); ”Ниједна чаша што се пије, / ниједна тробојка што се вије, / наша није.” (”Југославији”); ”слава, Слободо!” (”Поздрав”); ”Не, том је крај! / На Итаки ће да се удари / у сасвим друге жице.” (”Епилог”).

Мада и у Лирици Итаке, посебно у њеном првом издању из 1919. године, има страних речи, и у насловима и у стиховима, чак и оних карактеристичних за поезију пре Првог светског рата, као што су књижевни термини (пролог, химна, гротеска, елегија, ода, серената, дитирамб, епилог), оне су у споредној улози означавања песничке или уметничке врсте (портре, карикатура, рељеф). Занимљиво је и то да је у каснијим издањима Лирике Итаке Црњански изоставио већину песама са страним речима у насловима (”Дитирамб”, ”Традиције”, ”Портре”, ”Партенон”, ”Рељеф са ликом Данта”, ”Етеризам”, ”Карикатура”, ”Нова серената”), Функција песничког језика код Црњанског није да остави утисак свечаним језиком друштвено високе, на европским узорима образоване класе, него, напротив, у бунтовничком, готово револуционарном позиву нижим друштвеним слојевима, посебно војницима и ратним жртвама, да одбаце на национализму засновану цивилизацију, заједно са њеном историјом и манифестацијама, храмовима, црквама, уставима, ”штатутима”, привилегијама, ферманима, заставама, дакле цео онај друштвени поредак који је проузроковао светску ратну катастрофу.

Црњански и нови песнички jезик

239

Могло би се рећи да Црњански користи и језик социјализмом надахнуте револуционарне интелигенције, нарочито у песмама с тематиком рата и у неким урбаним песмама. Али је у већини песникових ”стихова улица” градски језик наглашено лиризован и ”етеризован”, а та се етеризација заснива на сагласностима градског живота са окружењем природе, не само земаљске него и космичке. У таквом поступку препознају се – а очигледно да их ни Црњански није прикривао – ”коресподенције” бодлеровске симболистичке школе. Улице код Црњанског, и то не само кад ”светиљке сину”, као да стреме да ”пођу у висину”. А са улицама се и ”цео град” поистовећује са песниковим лицем, а песник осећа да ”има неба безграничну ноћ”. ”Кад махнем руком, нехотице, / нове звезде сину. / Тад сјајан, тужан, цео град, / личи на моје лице. // А да ме виде сви у небо иду, / по улици звезда и сребра. / Ја стојим распет сам на зиду, / а Месец ми благо пробада ребра” (”На улици”). Такве слике и такав језик нов је чак и у односу на најтананију ”предратну” српску симболистичку поезију. Сличан је поступак и у песмама у којима се слике завичаја укрштају са градским сликама. У првима се наслућују одјеци грубог ”сељачког поја” (”Војничка песма”), а у другима се препознају ”нове сенке” његових урбаних песама. ”Душа је моја богат сељак, пијан весељак, / у завичају. / Милује голу жену што спава, / тврдо, ко плећа гојних крава, / у житу, куд ноћи пуне црних врана, / падају// … // Само у сну, ко Месец бледа / и тако ко он невесела, / по свету блуди. // Гондола једна чутке је скрије / у бездане воде Венеције, / сану, уморну, разочарану, / на карневалу. // И кад ту њен гитар зазвони, / од песме што плаче и воли, / сву воду, звона, и маске, тамо, / ноћ толико заболи: / да ућуте и питају тихо, / ’Какав је то Славен био / на Риви деи Скјавони” (”Моја песма”).

А сажето у песми ”Срп на небу”: ”Ти незаборављена моја / на родном пољу изненадна женка, / остај ми сенка, сенка”. Дакле, и женка и сенка. Црњанскова ”венецијанска” ”Моја песма” и простором страног града ”оправдава”, како би вероватно сам песник рекао, употребу страних речи: гондола, карневал, гитар. Рођен у туђој држави, ма колико је и у тој туђини његов ужи завичај био српски, затим студирајући на страним универзитетима и у младости ратјући под туђом заставом и на од родне груде далеким европским бојиштима, Црњански је морао да зна стране језике и да се њима служи. Као студент или као официр у туђој униформи ”блудећи” по свету био је принуђен и да у свету пише песме: осим у Темишвару, Загребу, Карловцима, Београду, и у Поткамену у Галицији, Јегерндорфу, Кракову,

240

Александр Петров

Опатији, Бечу, San Vito, al Tagliamento, Салцбургу, Коморану. И мада су, због разумљивих разлога, у раним Црњансковим песмама присутни били банатски локализми и огрешења о граматику, Црњански се држао српског језика много више него песници чувеног београдског стила из година пре Првог светског рата. Песничко стваралаштво Црњанског је знатним делом и после Лирике Итаке настајало ван граница Србије и Југославије: ”Посланица из Париза” у Паризу, ”Стражилово” у Италији (Фиезоле), ”Сербиа” у Грчкој, на Крфу, ”Ламент над Београдом” у Енглеској, у месту Куден Бич (Cooden Beach). Стране речи у ”Ламенту”, тој последњој поеми Црњанског, његовој ”лабудовој песми”, играју изузетно важну улогу и тој улози треба да се посвети посебна анализа, али не у тексту у којој је пажња усредсређена на обнову српског песничког језика у доба модернизма с краја Првог светског рата и у првим годинама после његовог завршетка. Поставља се зато и питање каква је функција стране речи у наслову чувене ”бечке” песме Црњанског, и то у њеном неодомаћеном облику – ”Мизера”. Привлачи пажњу, такође, у напомени испод те песме, још једна туђица. ”Беч. У револуцији, 1918. За студентесу, Иду Лотрингер”. Ако реч у наслову песме може да има значајну песничку функцију, реч у напомени тешко да може да игра неку посебну песничку улогу или је има веома ретко. Реч ”револуција” у напомени прима се као сасвим одомаћена реч, али речи ”студентеса”, као ни ”мизере”, нема у речницима српскохрватског књижевног језика ни у речницима страних речи и израза. Да ли постоји разлог зашто се Црњански уместо за речи студенткиња или студентица одлучио за страну реч? И зашто за Бечлијку Иду Лотрингер није употребио немачку реч – штудентин (Studentin)? Могућно је да студентеса у италијанском и румунском облику има функцију онеобичавања, поготово када песник сам указује на Беч као животни простор песме. Или реч студентеса садржи кључ за реч мизера? Да ли је Црњански такође применио поступак онеобичавања стране речи у српском језику и у бечком животном простору тако што се одлучио за очигледно њен романски облик? И, најзад, кључно питање: шта заправо та реч мизера код Црњанског значи? У књизи Итака и коментари постоји и коментар уз песму ”Мизера”. Али у том коментару нема ни речи о студентеси Иди Лотрингер па чак ни о Бечу. Црњански описује долазак у Загреб у зиму 1918. године и тешку атмосферу коју је тамо затекао. А био је и сам без преноћишта и без новца. Рат свршен а он ”у својој земљи нико и ништа” (Црњански 1993: 255). Црњански пише и о причи ”Легенда”, о плановима за издавање збирке песама, о сусрету са Ивом Андрићем, ”слабог, нежног здравља” (нав. д.), уласку у редакцију часописа ”Књижевни југ”, али о самој песми ”Мизера” – ни речи. Могло би

Црњански и нови песнички jезик

241

се, на основу ”Коментара”, да закључи да реч мизера у наслову песме има исто значење као и реч мизерија – ”беда, крајње сиромаштво; јад, несрећа, невоља”, мада не и, очигледно, ”беда од човека, јадан карактер, ништарија” (Клајн, Шипка 2006: 764). У песми придев бедан помиње се већ у другом стиху – ”Као око мртваца једног / сјаје око нашег врта бедног, / фењери”. У сећањима поетског субјекта, заправо по свему што се зна самог песника, он и студентеса Ида Лотрингер били су сиромашни, а такви су и желели да остану. ”Стид нас беше домова цветних, / зарекли смо се остат несретни, / бар ја и ти”. Овом песмом као да се описује пар чија је животна философија у време Првога светског рата била слична оној која је била карактеристична за покрета хипи из шездесетих година XX века. Али у односу на садашње време песме то је време прошло. Поетски субјекат није променио однос према друштвеним вредностима и нормама европског буржоаског живота тога доба, али као да слути да његова студентеса јесте. ”Да ниси негде насмејана, / богата и расејана, / где смех ври?” И зато јој поручује: ”О, немој да си топла, цветна, / О, не буди, не буди сретна, / бар ти ми, ти. // О, не воли, не воли ништа, / ни књиге, ни позоришта, / ко учени. / Кажеш ли некад, изненада, / у добром друштву, још и сада, / на чијој страни си?”. Да ли је зато оправдано да се закључи да нагласак песме није на беди и сиромаштву, нити на побуни против тог стања, него на животној философији чија је суштина у одбијању буржоаске друштвене среће, оличене у оној истој цивилизацији коју је песник порицао и у својим ратним, итачким ”Видовданским песмама”. У чему је онда срећа супротног типа, од оног – ”цветног”? У песми се не помиње реч љубав али је очигледно концепт љубави, ма колико индиректан, онај основни концепт ове песме. Није искључено да ”Мизера” има књижевни и уметнички контекст који може да допринесе тумачењу и њеног наслова и целе песме. Могућно да је бечки студент познавао класичну музику и оперу, па вероватно и Вердијевог ”Набука” из 1841. године. На крају првог дела опере мушки лик Исмаел обраћа се женском лику Фенени овим карактеристичним речима: ”Misera, l’amor ti salverà”. ”Несретнице, љубав ће те спасити”. Можда и у наслову песме Црњанског мизера има значење – несретница! Док је са становишта западњачког буржоаског друштва студентеса била несретница, или јадница, она је према песниковом тумачењу била – сретна. А ако се ”уздигла до госпе” и по буржоаским нормама била сретна, она је за песника постала несретница, мизера. Јер, да парафразирамо наведене речи из либрета опере Набуко (аутор Тенисто де Солера): несретницу само љубав може да спасе.

242

Александр Петров

Ни једна страна реч у насловима и стиховима српске поезије пре Првога светског рата, па ни ”Miserere” (1905) Симе Пандуровића, не може да се пореди са ”мизером”, ни својом семантичком сложеношћу нити новином у коришћењу. А вероватно ни једна српска песма тога доба у тој мери не претходи неком тренду у светској поезији после после века као песма ”Мизера” Милоша Црњанског.

Литература Драгиша Витошевић (1975): Српско песништво 1901–1914. I. Београд. Иван Клајн, Милован Шипка (2006): Велики речник страних речи и израза. Нови Сад. Лирика (1993): Дела Милоша Црњанског. Т. I. Кн. 1–4. Београд. Драгољуб Обрадовић (1919): Сенке сутона, Књижевни југ 2. III, 11–12; Александар Петров (31997): Поезија Црњанског и српско песништво. Београд. Милош Црњански, Иво Андрић (1919): Ex Ponto. Књижевни југ 2. III, 8. Милош Г. Ћурћић (1919): Мозаик. Књижевни југ 2. III, 11–12;

Црнянски и новый поэтический язык Резюме В работе исследуется роль Милоша Црнянского в обновлении сербского поэтического языка в конце Первой мировой войны и в первые годы после ее окончания – в сравнении с сербским поэтическим языком начала XX века. Приводятся отрицательные оценки Црнянского в отношении языка любовной и патриотической поэзии предыдущей эпохи – как и его критика поэтического языка его непосредственных предшественников. Особое внимание уделяется употреблению иностранной лексики, что было одной из характерных черт сербской поэзии в 1901–1914 гг. Указывается на критическое отношение Црнянского к употреблению иностранных слов, как и классических лирических форм (сонет) и размеров (александрийский стих) – он критиковал это как модное явление, не соответствующее военной и послевоенной поэзии, и называл это «литературным фраком». Црнянски тоже употреблял иностранные слова, но значительно реже и более адекватным и оригинальным образом. Црнянски и в ранней литературной критике и в некоторых стихах Лирики Итаки (1919) употреблял язык, характерный для поэтических и политических программ и манифестов авангардизма, а в других – современный урбанный язык, но значительно «лиризованный» («эфиризованный»), базирующийся на всеобщих (бодлеровских) «корреспонденциях» человека, города, природы и космоса. [email protected]

Витторио Спрингфильд Томеллери (Macerata)

Церковнославянские перекрестки. Климент Охридский на стыке западного и восточного славянства Введение Среди древнейших датированных восточнославянских рукописей служебные минеи за сентябрь, октябрь и ноябрь, изданные к концу позапрошлого столетия (Jagić 1886), занимают «[…] пятое место по старшинству (после двух Евангелий и двух Изборников) и едва ли не первое место по достоверности локализации […]» (Мурьянов 1981б: 93).1 Издатель этого крупного памятника церковнославянской книжности, И. В. Ягич, определил дату написания рукописи сентябрьской минеи, поступившей на Типографский двор из новгородского Лазарева монастыря в 1679 г., путем сравнения ее с минеей за октябрь;2 он также установил, что писцом обеих рукописей был один и тот же писец по имени Домка (Жуковская 1984: 46–47). Наряду со своей архаичностью в языке служебная минея за сентябрь выделяется еще тем, что в ее составе обнаруживается оригинальное произведение, посвященное памяти западнославянского мученика, чье происхождение вызывало немало споров и дискуссий филологического и культурно-исторического характера (см. ниже 1). Как известно, одной из главных черт гимнографических текстов является подвижный характер их текстового состава, т. е. их способность существенно изменяться во времени и пространстве. В отличие от других более устойчивых богослужебных книг (Евангелие, Псалтирь и т. д.), служебные минеи как в греческой, так и в славянской рукописной традиции часто подвергались дополнениям, сокращениям и другого рода редакторским вмешательствам, согласно требованиям определенной эпохи и(ли) местности:

1 Палеографическое описание см. в работах: Карягина 1962 и Жуковская 1984: 46–50. О главных особенностях славянской служебной минеи см. Рогов 1973, Гергова 1994, Нечунаева 2000 и Мурьянов 2003. 2 В минее за октябрь в записи писца прямо указана дата ее написания – 26 марта 6604 (1096) г.; следовательно, сентябрьская минея должна была быть написана раньше, т. е. в 1095–1096 гг.

244

Витторио Спрингфильд Томеллери

«В качестве примера изменений содержания богослужебных книг, связанных с исторической действительностью, можно привести эволюцию состава Миней. Эти книги стоят ближе, чем Служебники и Требники, к своим византийским оригиналам, но уже в самых ранних Минеях Софийской библиотеки есть тексты, которых не могло быть в последних: это “памяти”, отдельные песнопения и службы славянским святым и праздникам» (Розов 1983: 250).

Сравнивая служебную минею за сентябрь с первой точно датированной русской рукописной книгой (Остромирово Евангелие 1056–1057 гг.), А. А. Алексеев отметил следующее: «Работа дьякона Григория ограничилась простым копированием, он не внес в текст Остромирова евангелия каких-либо черт местной богослужебной традиции, как это было, при копировании некоторых болгарских источников в Киеве. Так, например, в служебную минею за сентябрь, переписанную в Новгороде в 1095 г. (РГАДА, ф. 381, № 84), добавлена служба Вячеславу Чешскому, которая едва ли могла находиться в болгарском архетипе минеи; в минею конца XI в. (РГАДА, ф. 381, № 121) добавлена служба Борису и Глебу и т. п.» (Алексеев 2007).

В настоящей статье речь пойдет именно о некоторых богородичных тропарях, помещенных в каноне чешскому князю Вячеславу.

1.  Предмет исследования В служебной минее 1095–1096 года под 28-ым сентября празднуется память святого мученика Вячеслава; канону славянскому святому предшествует служба преподобному Харитону исповеднику: мсца тог въ к҃и. прб҃нго оц҃а нашего исповѣдьника харитона. и ст҃го мч҃нка вѧчеслава (Jagić 1886: 0213).3 Служба Вячеславу известна по следующим трем спискам, созданным в новгородской земле:4 Москва, Российский Государственный Архив Древних Актов, ф. 381 (Синодально-Типографская библиотека), № 294, 1095–1096 г. (Жуковская 1984: 46–47, № 7). Издания: Jagić (1886: 0213–0222); Vondrák (1910: 170–175); Vajs (1929: 139–145) с чешским переводом; Vašica 1942 – только чешский перевод; Рогов (1970: 119–125) с русским переводом; Blahová, Konzal (1976: 226–236 – только чешский перевод);

3 Необычная пагинация минеи за сентябрь объясняется тем, что издатель ознакомился с текстом и принял решение включить его в свое издание когда остальная часть работы была уже сдана в типографию (Jagić 1886: ii; см. также Мурьянов 1981б: 103). 4 О значении Новгорода как центра книжной культуры см. Розов 1983.

Церковнославянские перекрестки

245

Москва, Государственный Исторический Музей, Синодальное собрание, № 159, XII в. (Жуковская 1984: 119, № 78). Издания: Kolář 1873 с чешским переводом, отрывочно переизданным в кн.: Košnář (1912: 28–29: Úryvky z překladu staroslovanských chvalozpěvů zpívaných na svátek sv. Václava); Nevostrujev (1872: 166–169), Горский, Невоструев (1917: 2–16);5 Санкт-Петербург, Российская Национальная Библиотека, Софийское собрание, № 188, начало XII в. (Жуковская 1984: 105–106, № 63). Издания: Срезневский (1863: 189–191); Ангелов (1967: 72–74).

В восточнославянской рукописной традиции, как известно, сохранилась “преобладающая часть оригинального гимнографического корпуса” (Йовчева 2002: 100).

1.1.  Происхождение службы Вячеславу При изучении службы Вячеславу нельзя не задаваться культурно-историческим вопросом о том, кем и где была она составлена. Судя по тематике, естественно предполагать, что данное литургическое сочинение создавалось после канонизации чешского князя на западе славянства, в чешской среде, и оттуда распространялось на восток: «[…] славянская свято-вацлавская литература, являющаяся в основном продуктом чешского творчества, сохранилась наиболее полно и прочно именно на Руси, сама же чешская среда очень рано утратила почти совершенно эту церковно-славянскую традицию о св. Вячеславе» (Флоровский 1935: 101).

Любопытно, однако, что в церковнославянской письменности даже в случае служб, тесно связанных с локальным культом определенного святого, представляется чрезвычайно затруднительным ответить на вопрос о месте и времени их возникновения. Об этом высказывался Р. О. Якобсон в 1953 году: «Even when the topic of the work is clearly connected with a definite country, doubts may remain, as evidenced, for instance, by the bitter discussion whether the mass to St. Wenceslaus, preserved in an eleventh-century Novgorod manuscript, was composed in Russia, in Bulgaria, or in Bohemia» (Jakobson 1953/1985: 37).

5 В литературе указывается на более древний характер Синодального списка: «Но в нашей Минее есть важные отличия от печ., частью в составе канона, частью в языке, местами более древнем» (Горский, Невоструев 1917: 13, прим. 1).

246

Витторио Спрингфильд Томеллери

Действительно, мнения ученых, как это нередко бывает в науке, сильно расходятся: приводя лексические данные,6 или основываясь на присутствии других признаков,7 одни исследователи выдвигали предположение о южнославянском характере текста, вроде бы составленного в Болгарии в конце X в. (Vajs 1929: 137). Другие, напротив, исключали южнославянское происхождение текста, так как в Болгарии и Сербии «Вячеслав никогда и ни в коей мере не почитался» (Рогов 1970: 20), видя в нем результат восточнославянского гимнографического творчества (см. об этом Ангелов 1967: 70).8 Третьи, наконец, настаивали на версии о западнославянском генезисе текста (Bláhová, Konzal 1976: 220–221). Несмотря на “многоголосное” разногласие, не подлежит сомнению то обстоятельство, что конкретный исторический контекст возникновения службы, как и ее состав и идейное содержание прямо указывают на византийское культурное пространство, т. е. на культурные условия, при которых развивалась кирилло-мефодиевская миссия: «It was just this bridge to Byzantium – the supreme worldwide focus of spiritual activity in the early Middle Ages – which afforded early possibilities for consistent cultural development to Great Moravia and its spiritual heirs. At the beginning of the tenth century, as J. Pekař rightly stresses, it was only in the zone of Byzantine civilization that the ideal of an enlightened Christian sovereign, as embodied in St. Václav (Wenceslas) and in his Church Slavonic Life, could arise» (Jakobson 1953/1985: 133; см. также Гудзий 1989: 45).

Исходя из содержания и учитывая исторические обстоятельства, у нас есть все основания предполагать, что эта служба, представляющая собою отголосок кирилло-мефодиевской миссии, возникла на чешской территории. Естественно и логично считать, что в службе Вячеслава нуждались те, кто 6 Например, название столицы чешского государства звучит в тексте в форме мужского рода Прагъ, как у южных Славян (см. Vondrák 1910: 169, Vajs 1929: 137, прим. ***). 7 По мнению Рогова, второй тропарь пятой песни, в котором среди стран, где прославляется имя Вячеслава, не упоминается восток («Паче солнца, блаженне, просвети севера и уга и запада пресветьлами зарями чюдес ти»), скорее всего свидетельствует о том, что служба возникла за пределами Руси (Рогов 1970: 21). Следует при этом отметить, что подобные формулировки имеются и в службах свв. Кириллу и Мефодию (Флоровский 1935: 115, прим. *); близость службы Вячеслава к другим сочинениям, приписанным Клименту Охридскому (см. ниже 2.2.), в частности к службой Кириллу, подчеркивал Ангелов (1967: 71). 8 В выше приведенной цитате А. А. Алексеев считает южнославянское происхождение текста маловероятным.

Церковнославянские перекрестки

247

почитал память святого, скорее всего его близкие по времени и пространству соотечественники. Во всяком случае, решение вопроса в пользу чешского возникновения службы Вячеславу еще не доказывает “национальную” или языковую принадлежность автора этого гимнографического сочинения; даже ставить вопрос в таком патриотическом духе неуместно,9 ведь старославянский язык был «[…] язык “священный”, т. е. нормализованный, функционально отличный от народно-разговорного языка, как всякий литературный язык, в известной степени искусственный и в эпоху средневековья ареально-интернациональный (ср. в его составе моравизмы, восточноболгаризмы, грецизмы, латинизмы и т.п.)» (Толстой 1961/1988: 35).

Кирилло-мефодиевское наследство, в широком смысле слова, явно выходило за пределы государственных границ, не позволяя понимать и объяснять в узких рамках этнической принадлежности культурное явление такого масштаба, каким является старославянская книжность.

1.2.  Распространение службы св. Вячеславу Как мы уже отмечали, по историческим причинам текст службы св. Вячеславу сохранился исключительно у восточных славян, тогда как его формальная структура и языковой облик явно отдают долг южнославянской традиции, восходящей к деятельности Кирилла и Мефодия и их учеников: «Канонът на Вячеслав е произведение на чешката литература от X в., написано от книжовник, добре школуван в традициите на кирилометодиевската книжовна школа, поддържани впоследствие не само от ревностни и верни последователи на Кирил и Методий, но и чрез известно литературно общуване с България, прочуто средище на славянска писменост през X в.» (Ангелов 1967: 71).

В связи с этим напрашивается другой не менее существенный вопрос о пути проникновения на Русь этого памятника, прямо или через южнославянское посредничество: имеем ли мы право утверждать, что тексты переправлялись из Моравии и Чехии сначала в Болгарию, а затем на Русь?

9 Нельзя игнорировать тот факт, что песнопения службы “национальному” святому Вячеславу, занимающие в издании Ягича всего четыре страницы, использовались для составления пражского словаря старославянского языка (Мурьянов 1981б: 94). О роли св. Вячеслава при создании чешского национального самосознания в первой половине XX столетия ср. Samerski 2007 и Rychterová 2009.

248

Витторио Спрингфильд Томеллери

В Полном месяцеслове Востока епископ Сергий, описывая служебные минеи за сентябрь, колебался между двумя предположениями; при этом он подчеркивал роль студийского устава патриарха Алексия (1034 г.): «Эти минеи перешли в Россию из Моравии или Чехии или прямо, или чрез Болгарию. В них есть служба Вячеславу, князю чешскому († 935), а туда оне перешли из Константинополя чрез Студийский монастырь. В них несомненно видно студийское влияние, судя по студийским празднованиям (11 нояб. и 26 янв. и 15 июля) и по службам святым и расположению служб согласно со студийским уставом патриарха Алексия (1034 г.)» (Сергий 1901: 31; ср. также стр. 211).

В связи с текстами “моравского происхождения” неоднократно обсуждался вопрос о прямом или окольном пути проникновения на Русь древнечешских памятников;10 согласно с мнением Н. К. Никольского, Великая Моравия не только была самым ранним очагом кирилло-мефодиевской письменности, но и имела большое значение для развития восточнославянской книжной традиции (Никольский 1933; см. также Флоровский 1935: 113–114). Особенно при князе Владимире Киевская Русь завязала близкие политические отношения с Чехией, которым последовали культурные и литературные связи. Кроме этого, агиографическая традиция Вячеслава обнаруживает явные точки соприкосновения с культом Бориса и Глеба, представляющим собой первую русскую канонизацию (Vašica 1929, Парамонова 2003а, 2003б). Как их западнославянский предшественник, убиенные братья “предпочли непротивление злу возможности самим совершать зло” (Мурьянов 1981а: 267; см. также Paramonova 2001: 258, прим. 49). О преемственности свидетельствует, между прочим, и прямое упоминание чешского князя в Сказании о Борисе и Глебе: «[…] помышляшеть же мучение и страсть святого мученика Никиты и святого Вячеслава, подобно же сему бывъшю убиению» (Рогов 1970: 26; см. также Čyževśkyj 1950: 83, прим. 47, Mošin 1962: 31 и Мошин 1963: 39). Самому Борису история Вацлава могла быть неизвестной, «но его биограф несомненно не только знал, но и был уверен в знакомстве с ней своих читателей: иначе он не включил бы в свой рассказ упоминание о трагической судьбе чешского князя» (Розов 1968: 72). Не будем здесь касаться русско-чешского общения в области религиозной и литературной жизни, которое шло не только с запада на восток, но и в обратном направлении (Флоровский 1935: 106–107). В следующем разделе

10 См., в связи с культом Вячеслава, Флоровский (1935: 110–114), Mošin (1962: 30–31), Мошин (1963: 39–40) и Кралик 1963.

Церковнославянские перекрестки

249

кратко рассматриваются проблемы, возникающие при лингвистическом анализе текста.

1.3.  Языковые признаки Решение вопроса о происхождении службы Вячеславу затрудняется тем, что ранние восточнославянские памятники не сохранили никаких языковых черт, свидетельствующих об их западнославянском происхождении. Например, служебные минеи за сентябрь и октябрь 1095–1096 г. «отражают разные графико-орфографические системы, каждая из которых не имеет опоры в старославянском протографе» (Миронова 2003: 55–56). Исследовательница считает, что причины, объясняющие отсутствие западнославянских графико-орфографических и языковых черт уже в древнейших древнерусских списках предполагаемых чешских памятников, необходимо искать в особенностях формирования графико-орфографических систем в древнерусской книжности последней четверти XI века. Уже Н. Н. Дурново в 1924 году доказал, что «[…] бо́льшая часть русских писцов в своем правописании руководилась не столько написаниями своих непосредственных оригиналов и своим живым произношением, сколько усвоенной ими традиционной орфографией и особым книжным или церковным произношением. Влияние последнего особенно сильно было там, где рукопись писалась не для келейного употребления, а для публичного произнесения или для пения; таковы, например, Евангелие, Псалтирь, служебные минеи, кондакарь» (Дурново 1924/2000: 391).11

Следовательно, применять анализ орфографических особенностей не представляется надежным и перспективным. В конце ХIX в. русские ученые, как например И.  И. Срезневский и А. И. Соболевский, предлагали использовать лексический критерий для локализации текстов домонгольского периода, выявляя «специфические лексические единицы, имевшие регионально ограниченное распространение» (Пентковская 2003: 124).12 В нашем конкретном случае, однако, довольно устойчивый и повторяющийся характер лексических единиц в песнопениях не позволяет сделать надежные и убедительные выводы. Таким образом, наш подход к службе Вячеславу принимает во внимание прежде всего текстологические данные. 11 О древнерусском правописании см. также Живов 2006. 12 Подробнее см. в монографии Пичхадзе 2011; лексический анализ новгородских служебных миней за сентябрь, октябрь и ноябрь предпринимала Dosewa 1988.

250

Витторио Спрингфильд Томеллери

2.  Цели исследования Главная задача состоит в том, чтобы найти прямую или косвенную текстологическую связь между службой Вячеславу и кирилло-мефодиевской традицией, представленной книжной деятельностью самого крупного ученика солунских братьев, Климента Охридского. Тут необходима, однако, оговорка: даже в случае успешного ответа на вопрос о действительном существовании такой связи, какой бы она ни была, останется открытой генетическая проблема точной локализации первоначального текста.

2.1.  Текстовый материал для анализа Как уже сказано, при анализе гимнографических текстов, особенно если речь идет о тропарях, посвященных Богородице, метод выявления лексических признаков не может успешно применяться из-за исключительно переводного характера подобных текстов и их почти неизменного содержания; вместе с тем, нельзя исключать при переводе сильное влияние существующих лексических средств и языковых приемов. В древнеславянской традиции богородичные тропари обычно не составлялись; в случае “оригинальных” канонов, посвященных славянским святым, они повторяют текст своих греческих образцов (см. об этом работы Stern 2002 и Christians 2004). Действительно, если верно, что канон Вячеславу является в какой-то степени оригинальным славянским сочинением (при том, что в нем нельзя не распознать влияния предшествующих текстов и образов), богородичные тропари без сомнения и исключения зависят прямо или косвенно от греческого подлинника. Возникающий отсюда вопрос можно сформулировать таким способом: переводили ли их славянские книжники, создающие новый канон, как это происходило со службами в честь неславянских святых? Более внимательный взгляд на подобранные для анализа тексты подсказывает, что в данном случае мы имеем дело не с чистым, т. е. новым переводом, а с использованием уже наличествовавших переводных текстов. Не только явные следы передачи текста (испорченные места, искажения и т. п.), но прежде всего текстологическое совпадение с теми же текстами, имеющимися в так называемой общей службе (см. об этом ниже, 2.2), показывают нам очень интересную картину. Создается впечатление, что при составлении обсуждаемого канона автор пользовался готовыми переводами греческих оригиналов в такой же форме, какая засвидетельствована в тексте общей службы (более поздняя датировка списков последней не представляет собою непреодолимого препятствия). Такое предположение

Церковнославянские перекрестки

251

подтверждается тем обстоятельством, что общая служба лежала в основе создания и других славянских служб.13

2.2.  Климент Охридский и общие службы Главным героем настоящего и предстоящего изложения является Климент Охридский, которому приписывается, между прочим,14 большое число “оригинальных” песен. Согласно его биографии, написанной охридским архиепископом Феофилактом, Климент «[…] богато снабдил църквата с псалмоподобни песнопения, едни от които са съставени за много от светиите, а други пък, молитвени и благодарствени, са в чест на всенепорочната божия майка» (Ангелов 1969/1978: 19; см. также Станчев, Попов 1988: 136). Значительное число открытий в области оригинальных древних славянских текстов сделано болгарскими исследователями, прежде всего С. Кожухаровым и Г. Поповым, которые выявили ряд гимнографических текстов, составленных учениками св. Мефодия: св. Климентом Охридским, св. Константином Болгарским и св. Наумом Охридским. Наибольшее количество песнопений принадлежит перу св. Климента Охридского (см. Попов 2000), как, например, циклы общих служб и праздничных трипеснцев на Рождество Христово, службы для Октоиха (среди них выявлены и анонимные гимны) и (праздничной?) минеи (Мошкова 1999: 5, Кривко 2004: 204). Климентово авторство надежно устанавливается по акростихам, образованным начальными буквами тропарей 8-й и 9-й песней, которые воспроизводят, иногда в сокращенной форме клим, авторское имя (Крашенинникова 2002: 3). Наше внимание будет обращено на выше упомянутый “жанр” общих служб. Под таким названием подразумевается своеобразный «набор типовых служб, где вместо имя рек остается по ходу чтения подставить нужное имя» (Мурьянов 1981а: 268). Основная функция общих служб состоялась в восполнении пробелов при отсутствии нужного минейного текста: она была рассчитана на случай, когда под рукой не имелось службы тому или иному святому или вообще не существовало месячной минеи. Поэтому, в отличие от праздничной или служебной минеи, в ней службы

13 См. интересные наблюдения Мурьянова по поводу канона страстотерпцам князьям Борису и Глебу (Мурьянов 1981а: 268–269); о взаимоотношениях между борисоглебским циклом и кирилло-мефодиевской традицией см. Чекова 2003. 14 О методологических трудностях при исследовании творчества Климента Охридского см. Марти 2000.

252

Витторио Спрингфильд Томеллери

приурочиваются не к конкретному святому, а охватывают, так сказать, общий характер святости, например “служба апостолу”, “служба пророку”, “служба мученику”, “служба преподобному” и  т.  д. Такого рода тексты составлялись для храмов, не располагавших полным комплектом месячной минеи (Станчев, Попов 1988: 135). В 1969 г. болгарский исследователь Б. Ст. Ангелов выдвигал предположение о том, что общая минея 1435 г. сербского извода, хранящаяся в Национальной библиотеке святых Кирилла и Мефодия (София) под номером 122, представляет собой список более древнего экземпляра, созданного самим Климентом Охридским (Ангелов 1969/1978). Такое предположение подкрепил, спустя несколько лет, Г. Попов, который издал общую минею по венской рукописи Codex Vindobonensis slavicus 37 (Станчев, Попов 1988: 189–210) и указал на типичный акростих Климент, выступающий, в разных вариантах, между восьмой и девятой песнями канонов (Попов, Станчев 1988: 137 и сл.); новое издание этого чрезвычайно ценного памятника вышло недавно в Германии с подробным комментарием, приведением греческих параллелей и немецким переводом (Kamp 2010).

3. Примеры Перейдем теперь к разбору некоторых очень любопытных и, на наш взгляд, неслучайных лексико-грамматических совпадений между богородичными тропарями,15 содержащимися в каноне Вячеславу, с одной стороны, и такими же текстами, засвидетельсвованными в общей службе пророкам, с другой. Текстологический анализ вводится несколько провокационным вопросом о том, можно ли считать Климента Охридского, скончавшегося за несколько лет до мученической смерти чешского князя, автором, хотя бы частично, названной службы?

15 Как известно, каждая песня в каноне складывается из нескольких строф, называвшихся тропарями. Этим тропарям предшествует т. н. ирмос (гр. εἱρμός), т. е. музыкально-ритмический образец, смысленно связывающий следующую за ним песнь с одной из библейских песней (Покровский 1995: 61). Tропари повторяют заданную ирмосом мелодию; в греческом оригинале повторяется также количество и распределение ударных слогов. Последний тропарь, называемый богородичен (θεοτοκίον), обращен к Пресвятой Богородице и посвящен тайному воплощению Иисуса Христа (на полях он обычно обозначается буквой “букы” с выносным “он”).

Церковнославянские перекрестки

253

Нами будут проанализированы следующие богородичные, которые будут сравниваться с соответствующим текстом канона св. Евтихию (под 6-м апреля), патриарху константинопольскому (GMA I: 369–463).16 К ним добавлен богородичен седьмой песни, взятый из канона св. священномученику Вавиле, епископу Великой Антиохии (4-е сентября, см. Jagić 1886: 032–038): • 3 -я песня (Stern 2008/I: 118, Nr. 1260): текст имеется также в канонах св. Вавиле (4.9.), св. Евтихию (6.4.) и свв. мученикам Адриану и Наталии (26.08); • 4-я песня (Stern 2008/III: 710, Nr. 24282): текст имеется также в канонах св. Вавиле (4.9.), св. Исидору (4.2.), св. Евтихию (6.4.) и свв. мученикам Адриану и Наталии (26.08); • 5-я песня (Stern 2008/I: 99, Nr. 1067): текст имеется также в канонах св. Вавиле (4.9.), св. Евтихию (6.4.), свв. мученикам Адриану и Наталии (26.08) и Зачатию Иоанна Предтечи (23.09); • 7-ая песня (Stern 2008/III: 404, Nr. 21012): текст имеется также в каноне св. Вавиле (4.9.). Венская рукопись № 37, носящая название Codex Hankenstein по фамилии своего прежнего владельца, Johann Alois Hanke von Hankenstein (1751–1806), будет привлекаться как более надежный представитель текста общей службы по сравнению со списком сербского извода, в свое время изданным Б. Ст. Ангеловым. Курсивом отмечены в тексте самые интересные случаи лексического расхождения между двумя переводами; морфо-синтаксические различия подчеркнуты чертой.

16 В этом издании основным списком послужила рукопись Синодального собрания № 165 (сокр. С), хранящаяся сегодня в Государственном Историческом Музее (Москва); в аппарате приводятся разночтения по рукописи Синодальной Типографии ф. 381, № 110 (сокр. Т), которая также хранится в Москве (Российский Государственный Архив Древних Актов). Не будем принимать во внимание богородичен 6-ой песни (Stern 2008/II: 712, Nr. 16366), имеющийся также в канонах св. Вавиле (4.9.), св. Евтихию (6.4.), свв. мученикам Адриану и Наталии (26.08) и 318 святых отцов Первого Вселенского Собора (Dominica Patrum cccxviii Nicaenorum).

254

Витторио Спрингфильд Томеллери

3.1.  Богородичен третьей песни17 Евтихий (1)  Божия1 рожьства2 твоѥго3 (2)  вьсѧкъ4 | чинъ ѥстьства5 (3) преходить6 чюде|си (4) бога7 бо паче ѥстьства8 (5)  зачатъ | въ чревѣ9 (6)  и рожьши (7)* прeбываѥши10 | приснодѣвая11.

Вячеслав Бж҃ию рожьствоу ти, чст ҃ ая, всѧка соущьства чинъ приходить1 чюдесъ2. б҃а бо пресоущьна3 зачатъ въ чрѣвѣ, и рожьши прибываѥши приснодв҃ою.

GMA (I: 388) – 54r 1–5 (sub neum.); T 20r 9–12 ■ 1: T бжи ҃ ѧ; 2: T ржс҃ -; 3: T -оег-; 4: T вс-; 5: T eс-; 6: T приходить; 7: T б҃а; 8: T ес-; 9: T -рѣв-; 10: T прї|бываеши; 11: T -два҃ ѧ.

Jagić (1886: 0219), Vajs (1929: 142); 1: C преходить; 2: вм. чюдесъ ожидался бы именительный падеж чюдо; 3: С пресоущьна.

Перевод на современный русский язык: «Чудо твоего рождества превосходит природу всякого вещества, ибо ты зачала во чреве сверхъестественно, и, родив, всегда остаешься девой» (Рогов 1970: 123). Θεοτοκίον (1)  Τοῦ θείου τόκου σου, Ἁγνή, (2) πᾶσαν φύσεως τάξιν (3)  ὑπερβαίνει τὸ θαῦμα; (4)  Θεὸν γὰρ ὑπερφυῶς (5) συνέλαβε ἐν γαστρί, (6)  καὶ τεκοῦσα (7)  μένεις ἀειπάρθενος. Jagić (1886: 546) Codex Vindobonensis slavicus 37 (1) Б[ож]ию рожьствоу ти чистая (2) всѧка соущьства чинъ (3)  преходить чюде|си (4) б[ог]а бо пресоущьна

Канон Вячеславу Бж҃ию рожьствоу ти, чс҃тая, всѧка соущьства чинъ приходить чюдесъ б҃а бо пресоущьна

17 При воспроизведении церковнославянского текста здесь и в следующем йотированное а и рогатое у будут обозначаться современными графемами я и у соответственно.

Церковнославянские перекрестки (5)  зачатъ | въ чревѣ (6)  и рожьши (7) пребываѥши | приснод[ѣ]вою. ––––––––––––––––––––––––––––– Kamp (2010: 12), Станчев, Попов (1988: 190) – f. 243v. Varia lectio, vide Ангелов (1969/1978: 25).

255

зачатъ въ чрѣвѣ, и рожьши прибываѥши приснодв҃ою.

Перевод на немецкий язык: „Das Wunder Deines Gebärens Gottes, o Reine, überstrahlt die Ordnung der ganzen Natur, denn Gott, der von Ewigkeit her besteht, hast Du empfangen in Deinem Schoß und obwohl Du geboren hast, verbleibst Du als ewig Jungfräuliche“ (Kamp 2010: 13).

По сравнению с каноном преподобному Евтихию, текст богородичнa, читаемый в службе Вячеславу, полностью совпадает с соответствующим текстом, находящимся в общей службе.18 Во первых, обращает на себя внимание в обоих текстах неправильное согласование местоименной формы вьсѧка (πᾶσαν), относящейся к рядом стоящему имени существительному соущьства (φύσεως; в каноне Евтихию имеется лексическое разночтение ѥстьства), тогда как в греческом подлиннике она определяет слово τάξιν (чинъ) и соответственно передается в каноне Евтихию (вьсѧкъ чинъ ѥстьства), в котором, однако, не сохраняется порядок слов оригинала. Во-вторых, обнаруживается лексическая и грамматическая вариативность: имя прилагательное пресоущьна, передающее гр. наречие ὑπερφυῶς, относится синтаксически к винительно-родительному падежу имени существительного б҃а в синтаксической функции прямого дополнения; и в данном месте предложная синтагма паче ѥстьства, имеющаяся в каноне Евтихию, лучше подходит по смыслу и по форме к греческому исходному тексту. Употребление творительного падежа приснодв҃ою в качестве сказуемого противопоставляется именительному падежу приснодв҃а в каноне Евтихию. Особого внимания заслуживает краткая местоименнaя форма ти в дательном падеже, которой в каноне Евтихию соответствует родительный падеж притяжательного местоимения твоѥго. Среди морфологических признаков, служащих в качестве параметров для определения редакторской работы восточнославянских книжников над оригинальными древнеболгарскими службами (Йовчева 2002: 100),19 встречается замещение кратких 18 Разночтение приходить не имеет существенного значения, так как фонетико-орфографическое смещение букв ѣ/е и и встречается довольно часто. 19 Болгарская исследовательница ставит вопрос о том, до какой степени древние памятники являются надежными источниками, так как «[…] и самые ранние

256

Витторио Спрингфильд Томеллери

местоименных форм полными и замещение дательного притяжательного родительным падежом или именами прилагательными. Является ли клитическая местоименная форма ти диагностическим признаком, свидетельствующим о более древнем характере перевода, сохранившегося в общей службе и в каноне Вячеславу? В обоих переводах обнаруживаем ту же синтаксическую путаницу, существенно искажающую смысл целого места; разницу в числе (чюдеси/ чюдесъ) можно объяснять недоумением переписчиков перед непонятной конструцкией.

3.2.  Богородичен четвертой песни Евтихий Канон Вячеславу (1)  Яко1 въ истиноу неиздреченьна|я2 и Неизгл҃глны и непостижимы непостижьная3 (2)  твоѥмоу4, бо|городице5, твоѥго1, бц҃е, 6 (3) боголѣпьно въ истину | соуть б҃оподобьно въ истиноу соуть рожьства2 рожьствоу (4)  земьныимъ | и небесьныимъ7, земьнымъ3 и небесьнымъ, 8 (5) приснодѣво , | таины. приснодв҃ая, таины. GMA (I: 398) – 54v 4–9 (sub neum.); T 20v 3–6 Jagić (1886: 0220), Vajs (1929: 142) ■ 1: T ѧк-; 2: T -аѧ; 3: T err. не|постижь- 1: С -мыи твоѥмоу; 2: С -ствоу; ныѧ; 4: T -оем-; 5: T бц҃-; 6: T бг҃-; 7: T нб҃с-; 3: С -ыимъ. 8: T -дв҃аѧ. Перевод на современный русский язык: «Невыразимы и непостижимы, богородица, для земных и небесных тайны твоего поистине богоподобного рождества» (Рогов 1970: 124). Θεοτοκίον (1)  Ὡς ὄντως ἄφθεγκτα καὶ ἀκατάληπτα (2)  τὰ τῆς σῆς, Θεοτόκε, (3) θεοπρεποῦς1 πέφυκε κυήσεως (4) τοῖς ἐπὶ γῆς καὶ οὐρανοῦ, (5)  Ἀειπάρθενε, μυστήρια. GMA (I: 398) – MR 259 ■ 1: В рукописной традиции засвидетельствовано разночтение θεοπρεποῦς.

русские гимнографические сборники содержат редактированные тексты и составы, и поэтому их следует использовать с некоторой долей осторожности» (Йовчева 2002: 102).

Церковнославянские перекрестки Codex Vindobonensis slavicus 37 (1)  Неизгла[гола]ныи. Непостыжьныи (2) твоѥмоу б[огороди]це. (3) б[ог]оподобьно въ истиноу. суть рожьствоу. (4)  зѣмьнымъ | и н[е]б[е]с[ь]нымъ (5)  приснодѣвая таины.

257

Вячеслав Неизгл҃глны и непостижимы твоѥго, бц҃е, б҃оподобьно въ истиноу соуть рожьства земьнымъ и небесьнымъ, приснодв҃ая, таины.

Kamp (2010: 16), Станчев, Попов (1988: 190) – f. 244v. Varia lectio, vide Ангелов (1969/1978: 26). Перевод на немецкий язык: „Unaussprechlich und unerklärlich, o Gottesgebärerin, in Wahrheit gottgleich sind die Geheimnisse Deines Gebärens für die Irdischen und die Himmlischen, o ewig Jungfräuliche!“ (Kamp 2010: 17).

В этом случае общая служба и служба Вячеславу разделяют отсутствие начальных наречий яко въ истиноу, передающих греч. Ὡς ὄντως, причем в обоих текстах второе наречие перенесено на третий стих. Поскольку не совсем экономно допускать общий греческий подлинник, в котором не хватало начала текста, мы считаем возможной прямую связь двух текстов, которые, если наша интерпретация верна, представляют собой один и тот же перевод с греческого. Кроме того, прилагательные в первом стихе показывают тождественное окончание, в отличие от формы, засвидетельствованной в каноне Евтихию. Как и в предыдущем тропаре, синтаксические связи здесь оставляют желать лучшего, являясь одновременно косвенным доказательством того, что текст искажался в процессе его бытования. Почти полное совпадение текстов обнаруживаем и в богородичном тропаре седьмой песни по сравнению с текстом канона св. Вавиле:

3.3.  Богородичен седьмой песни Вавила (1) Тобою, дв҃о мт҃и, свѣтъ въсиялъ есть (2)  вьсеи вьселенѣи (3)  свѣтлъ; ты бо (4) зижителя вьсѣхъ родила еси бг҃а, (5) егоже моли, прчтаѧ, намъ (6)  посълати вѣрьнымъ велью мл҃сть.

Вячеслав Тобою намъ, дв҃це, свѣтъ въсия тьмьныимъ. ты бо роди зижителя всѣмъ и б҃а, У негоже проси, прч҃стая, присно посълати намъ вѣрьнымъ1 велию мл҃сть.

Jagić (1886: 037).

Jagić (1886: 0221), Vajs (1929: 143); 1: в подлиннике ошибочно -ми.

258

Витторио Спрингфильд Томеллери

Перевод на современный русский язык: «Благодаря тебе, дева, нам темным воссиял свет, ибо ты родила создателя всех и бога: у него же проси, пречистая, всегда ниспосылать нам великую милость» (Рогов 1970: 124). Θεοτοκίον (1)  Διὰ σοῦ, μῆτερ παρθένε, φῶς ἀνέτειλε (2) πάσῃ τῇ οἰκουμένῃ (3) φαιδρόν · σὺ γὰρ (4) τὸν κτίστην τὸν ἀπάντων τέτοκας Θεὸν, (5)  ὃν αἴτησαι, Πάναγνε, ἡμῖν (6) καταπεμφθέναι τοῖς πιστοῖς τὸ μέγα ἔλεος. Jagić (1886: 521) Codex Vindobonensis Slavicus 37 (1)  Тобою намъ д[ѣ]в[и]це. свѣтъ въсия (2) тьмьнымъ (3)  ѿпоустъ; ты бо (4)  роди всѣмъ зижителѧ и б[ог]а (5)  ѥгоже моли, пр[е]ч[и]стая. присно (6) послати намъ вѣрнымъ вѣлью м[и] л[о]сть.

Вячеслав Тобою намъ, дв҃це, свѣтъ въсия тьмьныимъ. ты бо роди зижителя всѣмъ и б҃а, у негоже проси, прч҃стая, присно посълати намъ вѣрьнымъ велию мл҃сть.

Kamp (2010: 28), Станчев, Попов (1988: 192 – f. 247v. Varia lectio, vide Ангелов (1969/1978: 27). Перевод на немецкий язык: Durch Dich ist uns, o Jungfrau, das Licht erstrahlt, die Vergebung für jene in der Finsternis, denn Du hast den Schöpfer aller Dinge und Gott geboren, zu dem Du beten mögest, o Allerreinste, uns Gläubigen ewig reiches Erbarmen zu senden (Kamp 2010: 29–31).

Сопоставление славянских переводов показывает ряд лексических отклонений от греческого текста в каноне Вячеславу, в таком же виде засвидетельствованных и в общей службе. С грамматической точки зрения здесь имеются аористные формы (въсия, роди), тогда как в службе Вавиле на тех же местах выступает перфект (въсиялъ есть, родила еси); к тому же приименной дательный всѣмъ противопоставляется родительному падежу вьсѣхъ в каноне Вавиле. Существуют, однако, и обратные случаи, когда между каноном Вячеславу и общей службой такого точного соответствия на текстологическом уровне не обнаруживается. Например, в пятом богородичном оба варианта существенно отличаются друг от друга.

Церковнославянские перекрестки

259

3.4.  Богородичен пятой песни Евтихий (1) Богородицю1 тѧ отъ2 доуша3, (2) влады|чице4 мироу благая5, (3) исповѣда|ющая6 тѧ съпаси7; (4) тѧ бо8 застоу|плениѥ9 непобѣдьно10 (5)  сътѧжа|хомъ (6)  въ истиноу богородицю11.

Вячеслав Бц҃оу тѧ ѿ дш҃а, влд҃цце1 мироу бл҃гая, исповѣдающая тѧ сп҃саи; тѧ бо застоуплениѥ, непорочьна, имамъ, соущоу въ истиноу бц҃оу.

GDA (I: 402) – 55r 9–13 (sub neum.); T 20v 22–23, 21r 1–2 ■ 1: T бц҃-; 2: T ѿ; 3: T дш҃-; 4: T влд҃чц-; 5: T -аѧ; 6: T -аѧ; 7: T сп҃с-; 8: T om.; 9: T -тѫ|п-, -ие; 10: T err. непобѣдь; 11: T бц҃-.

Jagić (1886: 0220), Vajs (1929: 143); 1: S влд҃це.

Перевод на современный русский язык: «Спаси исповедующих от души тебя Богородицу благую владычицу мира, ибо ты для нас заступление, непорочная, во истину богородица» (Рогов 1970: 124). Θεοτοκίον (1)  Τοὺς Θεοτόκον σε ἐκ ψυχῆς, (2)  Δέσποινα τοῦ κόσμου ἀγαθή, (3)  ὁμολογοῦντας διάσωσον: (4) σὲ γὰρ προστασίαν (5)  [4] ἀκαταμάχητον (6)  [5] κεκτήμεθα [6] τὴν ὄντως Θεογεννήτριαν. ___________________________________ GDA (I: 402) – MR 259, Jagić (1886: 546). Codex Vindobonensis slavicus 37 (1)  Б[огородиц]ю тѧ отъ д[оу]ша. (2)  вл[а]д[ы]ч[и]це мироу благая. (3)  исповѣдаящая тѧ съп[а]си (4) тѧ бо застоуплениѥ непобѣдимъ (5)  стѧжахомъ (6)  въ истиноу б[огороди]цю.

Вячеслав Бц҃оу тѧ ѿ дш҃а, влд҃цце мироу бл҃гая, исповѣдающая тѧ сп҃саи; тѧ бо застоуплениѥ, непорочьна, имамъ, соущоу въ истиноу бц҃оу.

Kamp (2010: 20), Станчев, Попов (1988: 191) – f. 245v. Varia lectio, vide Ангелов (1969/1978: 26). Перевод на немецкий язык: „Diejenigen, die Dich als Gottesgebärerin aus ganzer Seele, o gütige Herrscherin der Welt, verkünden, rette sie, denn Dich haben wir als in Wahrheit unbesiegbaren Beistand, bekommen, Dich als Gottesgebärerin“ (Kamp 2010: 21).

260

Витторио Спрингфильд Томеллери

4. Итоги Итак, в общей службе пророкам перед нами славянский перевод в редакции, иногда очень близко стоящей к тексту канона св. Вячеславу. Представленный материал позволяет сделать предварительный и осторожный вывод о способе составления новых служб в честь славянских святых. Поскольку, как мы уже отмечали, богородичные тропари славянские книжники обычно не составляли, при работе над канонами, посвященными местным святым, они не переводили их снова с греческого оригинала, а просто обращались к уже готовым сборникам. Общая служба, в данном случае, представляла собой не только очень практичный корпус образцов и мотивов для создания нового гимнографического тескта вообще, но и удобный источник, где можно было черпать необходимые богородичные тропари, в частности. Остается пока невыясненным, почему именно общая служба пророкам служила точкой отсчета при составлении канона чешскому князю Вячеславу. Нельзя, однако, пренебрегать тем обстоятельством, что богородичные тропари в большинстве случаев не имели никакой прямой тематической связи с празднуемыми святыми; они обнаруживали ту же музыкальную форму и метрическую структуру, что и им предшествовавшие тропари, с которыми они разделяли глас и ирмос. Таким образом, мы не ответили на вопрос, кем, где и когда была составлена служба св. Вячеславу, однако нами были выявлены текстологические соответствия между ее текстом и общей службой, приписанной Клименту Охридскому. Изложенные здесь факты являются пока слишком фрагментарными; только дальнейшие исследования смогут подтвердить или опровергнуть надежность предложенного пути при исследовании славянского гимнографического наследия.

Литература A. A. Алексеев (2007): Остромирово Евангелие и византийско-славянская традиция Священного Писания. http://www.nlr.ru/exib/Gospel/ostr/alexeev. html (29.03.2014). Б. Ст. Ангелов (1967): Канон на Вячеслав. Из старата българската, руска и сръбска литература, книга 2. София, 67–74. Б. Ст. Ангелов (1969/1978): Климент Охридски – автор на общи служби. Из старата българската, руска и сръбска литература, книга 3. София, 17–37 (первоначально опубликовано в сборнике Константин Кирил Философ. Юбилеев сборник по случай 1100-годишнината от смрътта му. София 1969, 237–259).

Церковнославянские перекрестки

261

А. В. Горский, К. И. Невоструев (1917): Описание славянских рукописей Московской Синодальной библиотеки. Москва. Е. Гергова (1996): Славянските служебни минеи – методика на проучване. Т. Тотев (отг. ред.), Медиевистични изследвания в памет на Пейо Димитров. IV младежка медиевистична конференция (Шумен, 1–3 декември 1994 г.). Преслав, 201–212. Н. К. Гудзий (1989): Литература Киевской Руси и древнейшие инославянские литературы. Литература Киевской Руси и украинско-русское литературное единение XVII–XVIII веков. Киев, 44–98. Н. Н. Дурново (1924 [2000]): Русские рукописи XI и XII вв. как памятники старославянского языка. Избранные работы по истории русского языка. Москва, 391–494 (первоначально опубликовано в журнале Јужнословенский филолог 4 (1924), 72–94; 5 (1927), 93–117; 6 (1927), 72–94). В. М. Живов (2006): Восточнославянское правописание XI–XIII века. Москва. Л. П. Жуковская (1984): Сводный каталог славяно-русских рукописных книг, хранящихся в СССР (XI–XIII вв.). Москва. М. Йовчева (2002): Гимнографическое наследие кирилло-мефодиевских учеников в русской книжности. Древняя Русь. Вопросы медиевистики 8, 2, 100–112. Л. Н. Карягина (1962): Палеографическое описание служебной минеи конца XI – начала XII века. Историческая грамматика и лексикология русского языка. Материалы и исследования. Москва, 3–19. О. Кралик (1963): Повесть временных лет и легенда Кристиана о святых Вячеславе и Людмиле. Труды отдела древнерусской литературы 19 (Русская литература XI–XVII веков среди славянских литератур), 177–207. О. А. Крашенинникова (2002): Гимнографическое наследие Климента Охридского в рукописной традиции Древней Руси. Л. И. Сазонова (отв. ред.), Литература, культура и фольклор славянских народов. XIII Международный съезд славистов (Любляна, август 2003). Доклады российской делегации. Москва, 3–14. Р. Н. Кривко (2005): Славянская гимнография XI–XII вв. в исследованиях и изданиях 1985–2004 гг. Wiener Slavistisches Jahrbuch 50, 203–233. Р. Марти (2000): Климент Охридски – проблеми при изследването на неговото литературно творчество. Кирило-методиевски студии 13, 10–20. Т. Л. Миронова (2003): Как формировалась древнерусская орфография: социолингвистическая реконструкция книгописания конца XI века. Древняя Русь. Вопросы медиевистики 2 (12), 55–62.

262

Витторио Спрингфильд Томеллери

В. А. Мошин (1963): О периодизации русско-южнославянских литературных связей X–XV вв. Труды отдела древнерусской литературы 19 (Русская литература XI–XVII веков среди славянских литератур), 28–106. Л. В. Мошкова (1999): Гимнографические произведения Климента Охридского (структурно-содержательные особенности). Славяноведение 1, 5–21. М. Ф. Мурьянов (1981а): Из наблюдений над структурой служебных миней. Проблемы структурной лингвистики 1979. Москва, 263–278. М. Ф. Мурьянов (1981б): О работе И. В. Ягича над служебными минеями 1095–1097 гг. Вопросы языкознания 5, 93–105. М. Ф. Мурьянов (2003): Гимнография Киевской Руси. Москва. Н. А. Нечунаева (2000): Минея как тип славяно-греческого средневекового текста. Таллинн. Н. К. Никольский (1933): К вопросу о следах мораво-чешского влияния на литературных памятниках домонгольской эпохи. Доклады Академии Наук СССР 8–9, 5–18. М. Ю. Парамонова (2003a): Святые правители латинской Европы и Древней Руси. Сравнительно-исторический анализ вацлавского и борисо-глебского культов. Москва. М. Ю. Парамонова (2003б): Вацлавский и борисоглебский культы. Сравнительно-исторический анализ латинского и древнерусского культов святых правителей. Диссертация на соискание ученой степени доктора исторических наук (Российская академия наук, Институт всеобщей истории). Москва. Т. В. Пентковская (2003): Лексический критерий в изучении древнеславянских переводов: проблемы локализации и группировки. Русский язык в научном освещении 1 (5), 124–140. А. А. Пичхадзе (2011): Переводческая деятельность в домонгольской Руси. Лингвистический аспект. Москва. Д. Л. Покровский (1995): Словарь церковных терминов. Москва. Г. Попов (2000): Химнографското наследство на св. Климент Охридски. Кирило-методиевски студии 13, 42–49. А. И. Рогов (1970): Сказания о начале чешского государства в древнерусской письменности. Москва. А. И. Рогов (1973): Минея (справка). Методическое пособие по описанию славяно-русских рукописей для Сводного каталога рукописей, хранящихся в СССР. Выпуск 1. Москва, 297–305. Н. Н. Розов (1968): Из истории русско-чешских литературных связей древнейшего периода (О предполагаемых западнославянских источниках

Церковнославянские перекрестки

263

сочинений Илариона). Труды отдела древнерусской литературы 23 (Литературные связи древних славян), 71–85. Н. Н. Розов (1983): Несколько слов о библиотеке Новгородского Софийского собора. О. И. Подобедова (ред.), Древнерусское искусство. Рукописная книга. Сборник третий. Москва, 248–251. Архиепископ Сергий (И. А. Спасский) (1901): Полный месяцеслов Востока. Том 1: Восточная агиология, изд. второе, исправленное и много дополненное. Владимир. И. И. Срезневский (1863): Древние памятники русского письма и языка (X–XIV веков). Общее повременное обозрение с палеографическими указаниями и выписками из подлинников и из древних списков. Санкт-Петербург. К. Станчев, Г. Попов (1988): Климент Охридски. Живот и творчество. София. Н. И. Толстой (1961/1988): К вопросу о древнеславянском языке как общем литературном языке южных и восточных славян. История и структура славянских литературных языков. Москва, 34–52 (первоначально опубликовано в журнале Вопросы языкознания 1/1961, 52–66). А. В. Флоровский (1935): Чехи и восточные славяне. Очерки по истории чешско-русских отношений (X–XVIII вв.). Том первый. Praha. И. Чекова (2003): Цикълът от произведения за Борис и Глеб – текстологични хипотези (по материали на Похвала за Борис и Глеб в „Повесть временных лет“ и „Сказание о Борисе и Глебе“). Slavia Orthodoxa. Език и култура. Сборник в чест на проф. дфн Румяна Павлова. София, 411–419. Е. Blahová, V. Konzal (1976): Staroslověnské legendy českého původu. Nejstarší kapitoly z dějin česko-ruských kulturních vztahů. Praha. D. Christians (2004): Theotokia in Kanones altbulgarischer Provenienz. Palaeobulgarica 28, 1, 79–93. D. Čyževśkyj (1950): Anklänge an die Gumpoldslegende des hl. Václav in der altrussischen Legende des hl. Feodosij und das Problem der „Originalität“ der slavischen mittelalterlichen Werke. Wiener Slavistisches Jahrbuch 1, 71–86 (Festschrift zur Hundertjahrfeier der Lehrkanzel für slavische Philologie an der Universität Wien 1849–1949). C. Dosewa (1988): Новгородские списки миней и вопрос о вокабуляре древнеболгарского языка. A. Bartoszewicz, R. Pawłowa (red.), Tradycje Cyryla i Metodego w językach i literaturach słowiańskich. Warszawa, 167–178. GMA I: Gottesdienstmenäum für den Monat April auf der Grundlage der Handschrift Sin. 165 des Staatlichen Historischen Museums Moskau (GIM), Historisch-kritische Edition. Teil 1: 1. bis 9. April, besorgt und kommentiert von

264

Витторио Спрингфильд Томеллери

D. Christians, T. Chronz, I. Podtergera, D. Rafiyenko, E. Smyka und V. S. Tomelleri, herausgegeben von D. Christians und H. Rothe. Paderborn et al. V. Jagić (1886): Menaea septembris, octobris, novembris. Ad fidem vetustissimorum codicum edidit V. Jagić. Petropoli. R. Jakobson (1953/1985): The kernel of comparative Slavic literature. Selected writings. Vol. 6: Early Slavic paths and crossroads, part one: Comparative Slavic studies, the Cyrillo-Methodian tradition. Berlin et al., 1–64 (впервые опубликовано в журнале Harvard Slavic Studies 1 (1953), 1–71). A. Kamp (2010): Kliment von Ohrid (Klemens von Achrida) – Kanones für das Commune Sanctorum. Studie und Text, Materialien. Münster. J. Kolář (1873): Kanon sv. Václavu. Prameny dějin českých, vydávané z nadání Palackého, díl I: Životy svatých a některých jiných osob nábožných. Praha, 136–139 (Fontes rerum bohemicarum. Tom. I: Vitae sanctorum et aliorum quorundam pietate insignium). J. Košnář (sest.) (1912): Čítanka svatováclavská. Praha. V. Mošin (1962): O periodizaciji rusko-južnoslavenskih književnih veza. Slovo 11–12, 13–130. K. Nevostrujev (1872): Pogled na historiju istočne crkve u Češkoj i stara istočna služba sv. Većeslava. Rad Jugoslavenske akademije znanosti i umjetnosti 21, 134–169. M. Paramonova (2001): Familienkonflikt und Brudermord in der WenzelHagiographie. Zwei Modelle des Martyriums. M. Borgolte (Hg.), Das europäische Mittelalter im Spannungsbogen des Vergleichs. Zwanzig internationale Beiträge zu Praxis, Problemen und Perspektiven der historischen Komparatistik. Berlin, 249–281. P. Rychterová (2009): Mittelalterliche Hagiographie auf der Leinwand: Der Film Svatý Václav (1929) als gescheiterter Versuch, ein Nationaldenkmal zu konstruieren. J. M. Bak, J. Jarnut, P. Monnet, B. Scheidmüller (Hrsg.), Gebrauch und Missbrauch des Mittelalters, 19.–21. Jahrhundert. München, 145–174. S. Samerski (2007): Wenzel. Altes und neues Staatssymbol der Böhmischen Länder. S. Samerski (Hrsg.), Die Renaissance der Nationalpatrone. Erinnerungskulturen in Ostmitteleuropa im 20./21. Jahrhundert. Köln et al., 99–115. D. Stern (2002): Variation in Mehrfachübersetzungen von Theotokia in altrussischen Gottesdienstmenäen. B. Symanzik, G. Birkfellner, A. Sproede (Hrsg.), Die Übersetzung als Problem sprach- und literaturwissenschaftlicher Forschung in Slavistik und Baltistik. Beiträge zu einem Symposium in Münster (10./11. Mai 2001). Hamburg, 167–184.

265

Церковнославянские перекрестки

D. Stern (2008): Incipitarium liturgischer Hymnen in ostslavischen Handschriften des 11. bis 13. Jahrhunderts. Teil I (А-И), Teil II (К-П), Teil III (Р-Ѳ), besorgt von D. Stern, herausgegeben von H. Rothe. Paderborn et al. J. Vajs (1929): Kanon ke cti sv. Václava. J. Vajs (usp.), Sborník staroslovanských literárních památek o sv. Václavu a sv. Lidmile. Praha, 137–145. J. Vašica (1929): Význam svatého Borise a Glěba v tradici svatováclavské. Svatováclavský sborník Akordu. 929–1929. Praha, 59–76 (перепечатано в Vašica 2001: 49–56). J. Vašica (1942): Staroslovanské liturgické zpěvy a kanon na svátek sv. Václava složené v Čechách v X. století (přeložil Josef Vašica). Na úsvitu křest’anství. Z naší literární tvorby doby románské v století, IX.–XIII. Praha, 73–77. J. Vašica (2001): Eseje a studie ze starší české literatury. L. Pavera edičně připravil. Opava – Šenov u Ostravy. V. Vondrák (1910): Kirchenslavische Chrestomathie. Göttingen.

Kirchenslavische Kreuzungen. Kliment von Ohrid zwischen west- und ostslavischer Tradition Zusammenfassung Der Kanon auf den heiligen Wenzel stellt bekanntlich ein wichtiges kirchenslavisches Denkmal der “westslavischen” Tradition dar, das lediglich in älteren ostslavischen Handschriften vorliegt; das früheste Textzeuge ist das seinerseits von Vatroslav Jagić herausgegebene Novgoroder Gottesdienstmenäum vom Jahre 1096–1097. Die hier durchgeführte Textanalyse hat recht interessante Ergebnisse zu Tage gefördert, nämlich eindeutige textuelle Ähnlichkeiten oder sogar Übereinstimmungen zwischen einigen Theotokia aus dem Wenzelskanon und den Theotokia aus dem gemeinsamen Kanon für die Propheten, der gewöhnlich mit dem Namen des Kliment von Ohrid in Verbindung gebracht wird. Unabhängig davon, wie man die immer noch zu entwirrende Überlieferung der behandelten slavischen Texte zu deuten vermag, dienen die vorläufigen Resultate der vorliegenden Untersuchung als wichtiger textologischer Beweis der sehr engen kulturellen und sprachlichen Einheit der kirchenslavischen Tradition. [email protected]

Гордана Штасни (Нови Сад)

Mотивационе базе у мeдицинским терминима1 1. Увод Медицинска терминологија почела се стварати још у средњем веку превођењем медицинских списа са грчког и латинског језика и развијала се углавном у континуитету. Катић наводи да: „У периоду од 12. до 14. века у нашој терминологији преовлађују домаћи називи, у 14. веку доста често се срећу непреведени грчки термини, док у 16. веку доминирају наши или србизирани латински називи. Међутим, развој наше медицине, као и културе уопште, бива прекинут турским освајањима те она, наредна три века остаје непромењена, на оном научном нивоу који је владао у медицини западне Европе 14. и 15. века” (Катић 1987: 4).

У раду је, с намером да се сагледају деривационо-семантичке особине јединица у домену медицинске терминологије, па и континуитет у њеном развоју, анализиран лексички материјал заступљен у Терминолошком речнику српске средњовековне медицине (Катић 1987) и у Грађи за речник страних речи у предвуковском периоду (Михајловић 1972–1974). На основу одабраних извора могуће је пратити укључивање лексике страног порекла у медицински терминосистем, с једне, али и присуство јединица домаћег порекла, с друге стране, што је допуњено увидом у лексички материјал Посрбица од Орфелина до Вука (Михајловић 1982–1984). Поменутим изворима илуструје се и процес стандардизације медицинске терминологије, који је динамичног карактера с обзиром на то да је овај систем отвореног типа и да је уплив нових речи сталан процес, који, нужно, захтева интервенције на нормативном плану (исп. D. Šipka 1998: 59).2 Међутим, општи 1 Рад је настао у оквиру пројекта Стандардни српски језик: синтаксичка, семантичка и прагматичка истраживања (178004), који финансира Министарство за просвету, науку и технолошки развој Републике Србије. 2 Са историјског аспекта уочљиве су две фазе у стандардизацији медицинске терминологије. „Прва је трајала крајем 18. и у првој половини 19. века. Основна одлика ове фазе јесте посрбљавање стране терминологије, у првом реду грчких и латинских речи, а турских и немачких спорадично. Друга фаза се надовезује на прву и њу карактерише интеграција домаће и научне грчко-латинске терминологије. Ова

268

Гордана Штасни

услови за стандардизацију стечени су још у средњем веку када је утемељена медицинскa терминологијa која је праћена истим процесима – позајмљивањем и превођењем грчких и латинских извора о биолошко-медицинским питањима (из биологије, хигијене, исхране, фармакотерапије, интерне медицине и др.), уз постојање домаће и србизиране лексике.

2.  Лексичка микропоља у медицинској терминологији Приказ лексичког састава медицинске терминологије заснован је на диференцијацији тематских подсистема према, донекле модификованој, теорији семантичких микропоља Никите Иљича Толстоја (Толстой 1963, 1966).3 У нашем случају интегрални диференцијални знак представља само семантичко поље у које се укључује велики број најразличитијих конкретних лексичких реализација и све морају припадати истом семантичком пољу – медицини као науци, по којима се она издваја од других облика људске делатности (нпр. од уметности). На основу диференцијалног знака опште семантичке класе издвојено је тематско поље према предмету проучавања медицине (диференцијација у односу на друге науке), а према диференцијалном знаку специфичне семантичке класе идентификована су микропоља: медицинске дисциплине, тело и делови тела, физиолошка стања и процеси, болести и повреде, лечење (терапије и интервенције, медицинска помагала). Тематско поље и микропоља формирана су на основу предметно-логичких карактеристика будући да за њихово конституисање нису издвојени прецизни лингвистички параметри. Стога је посебно разврставање термина у одговарајућа микропоља недовољно прецизно, јер се често укрштају важни параметри, као што су то симптоми и знаци болести и саме болести, или физиолошка стања и симптоми.4 фаза допринела је да народна терминологија уђе у употребни стандард” (Штасни 2001: 30). 3 У србистичкој лексиколошкој и лексикографској пракси теорија семантичких микропоља Н. И. Толстоја веома је заступљена, и то у монографским обрадама различитих терминологија – коларске (Вуковић, Бошњаковић и Недељков 1984), пастирске (Бошњаковић 1985), терминологије куће и покућства (Вуковић 1988), пчеларске (Недељков 2009). 4 Слично стање карактеристично је за медицинску терминологију у другим језицима. Тако, на пример, у средњоенглеском језику нису постојале разлике између болести и симптома на које се данас указује. „Thus, rather than identify the nature of the disease, the terminology would simply index the symptoms or signs associated with it” (http://homes.chass.utoronto.ca/~cpercy/courses/6361pochop.htm).

Mотивационе базе у мeдицинским терминима

269

У оквиру теорије семантичких поља користе се термини облички подударни онима који се употребљавају у дериватологији – проста и сложена лексема, при чему се проста лексема односи на терминолошко-лексичку јединицу изражену једном речју, а термин сложена лексема на ону која се састоји од две или више речи, без обзира на тип образовања. Будући да се у раду примењује и деривациона анализа, с намером да се истакне разлика у односу на наведено схватање, све јединице посматране са дериватолошког аспекта увек су структурно приказане односно сегментиране на творбене елементе.

2.1.  Лексички састав медицинске средњовековне терминологије Средњовековни медицински терминолошки систем обухвата тематске подсистеме који представљају основу медицинске теминологије уопште. Поједине лексичке скупине припадају истовремено и неком другом терминолошком систему, као што су то називи лековитих биљака (ботанички систем) или називи појединих супстанци и минерала (термини у хемији). У то доба већ коегзистирају народна и интернационална лексика, што је уобичајено својство већине терминолошких система. У следећој табели дајемо преглед лексичког састава микропоља у средњовековној медицинској терминологији.

270

Гордана Штасни

Лексичка микропоља Лексеме обухваћене лексичким микропољем Лековито биље

алој – aloe, бели дуд – morus, бели лук – allium, бундева – cucurbita, буника – hyoscyamus, вилина косица – cuscuta, водени божур – acorus, дуња – cydonia, јагорчевина – primula, камелија – camellia, каранфилић – gariophillus, копитњак – asarum, крушка – pirus, љиљан – lilium, мајоран – majorana, мајчина душица – thymus-serpyllum, мак црни – papaver, матичњак – mellissa officinalis, метвица – mentha, палма – phaenix dactylifera, папрат – polypodium, перуника – iris, ружа – rosa, селен – apium, шаргарепа – daucus, шафран – crocus, шипак – punica granatum, шљива – prunus

Лековите супстанце и мелеми

арсеник – arsenum, жива – mercurus, hydrargirum, злато – aurum, камфор – camphora, квасац – fermentum, маст Агрипина – unguentum Agrippa, златна маст – ung. aureum, лимунска маст – ung. citricum, маст против запаљења зглобова – ung. contra arthridum, мед – mel, мелем – emplastrum, оцат, сирће – acetum passim, петролеј – petroleum, сируп – sirupus, сируп од мака – sirupus papaveri, сируп од руже – sirupus rosarum, смола, катран – pix, alumen, уље бадемово – oleum amydgalum, уље од камомиле – oleum chamomilinum, уље од маслина – oleum olivarum, уље од пелина – olemum absinthinum, популеон – oleum populeon, ружино уље – oleum rosarum

Физиолошки процеси и стања

глад – fame, гладан – esuriens, дисање – respiratio, дисати – respirare, жвакати – masticare, жеднети – sitire, жеђ – sitis, жив – vivus, vivens, издисати – expirare, труљење – putrefactio

Делови тела

материца – uterus, пупак – umbilicus, стомак – stomachus, gastero

Телесне излучевине

зној – sudar

Симптоми и знаци болести

блед – pallidus, болови у стомаку – dolor ventriculi, вртоглавица – vertigo, топлота – calor, грозница – febris, задржавање мокраће – oliguria, retentio urinae, знојење – sudatio, језа – frigor, кашаљ – tussis, мршављење – empatitio, надутост – typmania, обустављено измокравање – ischuria, огњица – febris, општа слабост – cachexia, осећај дрхтавице – frigor, отежано варење – dyspepsia, отежано дисање – dyspnoea, оток – oedema, aposteoma, отечен образ – oedema buccalis, падање у несвест – cadere in vertigo, пробадање – pungens, dolor, промукло грло – racus larynx, успорено дисање – bradypnoea

Mотивационе базе у мeдицинским терминима

271

Лексичка микропоља Лексеме обухваћене лексичким микропољем Болести

акутне болести – morbi acuti, богиње – variola vera, водена болест – anasarka, гасна гангрена – odeoma malignum, главобоља – cephalogia, metapodynia, губа – lepra, жутица – icterus, запаљење зглобова – arthritis, кап, удар – apoplexia cerebri, куга – pestis, мале богиње – morbilli, падавица – epilepsia, сипња – asthma, срдобоља – dysenteria, тропска маларија – malaria tropika, шуга – scabies, рак – cancer, кратковидост – myopia; очна мрена – cataracta; шупаљ зуб – caries dentis

Повреде

опекотина – vulnus combustum, ранити – vulnerare, сломљена кост – fractura ossis completa; ујед змије – morsus serpentis

Медицинске интервенције

точити крв – aspergere sanguinum

У средњовековном медицинском речнику налазе се и речи из домена празноверја: вампир, вештица, враџбина, урок (демон изазивач болести). Број лексема које су обухваћене одређеним микропољима говори и о развоју медицине – симптоматике, дијагностике и лечења, са терапијом која је заснована на употреби лековитог биља и лековитих хемијских супстанци, док су хируршке и сл. интервенције, осим поступка испуштања крви, непознате у нашем окружењу. Према Катићевом закључку (1987: 149), у средњовековној медицинској терминологији „народни називи сусрећу се искључиво у списима из помоћних медицинских наука још у 13. веку. Супротно овоме, у списима клиничке медицине поред народних назива за неке лекове користе се и латински и грчки непреведени називи”. У свим тематским микропољима уочљиво је паралено постојање домаће и речи латинског или грчког порекла, као и морфолошки адаптирани облици грчког или латинског назива, и то у регистру лековитог биља и лековитих супстанци: алој – aloe, камелија – camellia, мајоран – majorana; арсеник – arsenum, петролеј – petroleum, сируп – sirupus. У другим микропољима посведочено је постојање домаћег израза према латинском или грчком (жива – mercurus; дисати – respirare, жвакати – masticare; рак – cancer, падавица – epilepsia, сипња – asthma; опекотина – vulnus combustum).

2.2.  Медицнски термини у предвуковском периоду У Грађи за речник страних речи у предвуковском периоду (Михајловић 1972– 1974), чији је фонд 6500 речи, термина из домена медицине има укупно 115

272

Гордана Штасни

(око 18%), што није занемарљив удео с обзиром на то да није реч о специјалном терминолошком речнику. Међу њима је највише грецизама (око 37%) и латинизама (око 34%), док је спорадична заступљеност термина из других језика: германизама (око 17%), турцизама (око 8%), русизама (око 2%) и речи из румунског језика (мање од 1%). Међу германизмима су називи болести, од којих су и данас у употреби: фрас – грч који настаје од страха; шлаг/шлог – кап, док се остали германизми нису интегрисали у лексикон нити као део општег нити као део терминолошког система: бранд – гангрена; васерсухт – водена болест; галиот – жутица. Заступљени су и називи лековитих средстава и мелема: митридат – противотров; пурганца – средство за чишћење; фластер – лепљиви превој за ране; мелем; те називи здравствених установа и радника: спитал/шпитал – болница; велчер/фелчер – лекарски помоћник; хирург; војни лекар, ранар; шпиталац – болничар, као и називи мера здравствене заштите и медицинских интевенција: контумација/контумац – карантин; пурганца/пургација – чишћење. Исти статус који имају називи болести, имају и лексеме из осталих лексичких група. Међу турцизмима највише је соматизама и назива унутрашњих органа: бубрег, далак – слезина, џигерица – јетра; бут, бутина,5 табан. Турцизми су углавном без домаћег еквивалента и заузимају стабилно место у лексичком систему српског језика. Назив за лекара хећим има обележје архаичног, застарелог. Русизми забележени у Грађи (паралич – кап, цинга – скорбут) немају употребну вредност, за разлику од бешике – термина румунског порекла. Док Грађа представља инвентар страних речи у славеносрпском језику, Посрбице су конкретан покушај да се интернационални медицински термини замене домаћом речју, постојећом или новоствореном.6 Фонд Посрбица обухвата 5457 речи. Међу њима је 138 медицинских термина. Поједине речи страног порекла заступљене су у оба фонда, а поједине су посведочене још у средњовековном регистру (кап, удар – апоплексија, падавица – epilepsia, сипња – asthma, рак – cancer, кратковидост – myopia). 5 Првобитно као аугментатив, данас терминологизована јединица. 6 „Уопштено говорећи, процес посрбљавања може се двојако реализовати: с једне стране, активирањем постојеће лексике из историјског наслеђа; и са друге, активирањем аутохтоних деривационих механизама. Процес калкирања одликује се извесним специфичностима, које се односе на успостављање симбиозе страног модела (на плану форме) и домаћег садржаја (на плану лексичке семантике)” (Штасни 2012: 82).

Mотивационе базе у мeдицинским терминима

273

3.  Мотивацине базе у оквиру лексичких микропоља Наш приступ проблему заснива се на повезивању метонимијске или метафоричне семантичке матрице са мотивационим базама којима је индукована номинација медицинских термина. Стога нас занима да ли ће се у истом лексичком микропољу појавити идентичне мотивационе базе у лексемама страног порекла и посрбицама и да ли је њихов потенцијал више метонимијског или метафоричног типа, те да ли ће се регуларност, као доминантно својство метонимије, поновити и у семантичком потенцијалу у мотивационој бази. На пример, у оквиру микропоља којим су обухваћени називи болести мотивациона база углавном је садржана у информацијама о манифестацији болести, дакле, на једном типу метонимијске формуле, или на њеним варијантама: манифестација болести → болест. Интересовало нас је, такође, да ли се механизам номинације медицинског термина у грчком и латинском увек понавља у посрбљеном моделу (калку) или је већ постојао у народном именовању болести, органа и делова тела и сл.7

3.1.  Мотивационе базе у називима научних дисциплина Номинација посрбљених назива медицинских дисциплина мотивисана је идентичним семантичким механизмом као у грчком односно латинском моделу. Метонимијски пренос видљив је на основу деривационе структуре посрбица, и у његовој основи налази се модел: поступак (метода) → научна дисциплина. У посрбљеним изразима рефлектује се значењска структура грчког модела будући да су посрбице телосеченије (1790) и удосечније (1845) мотивисане значењем вештина ‘расецања лешине или биљке у циљу научног испитивања’, а деривати: удница, телоученије, телословије значењем ‘наука која се бави проучавањем састава и склопа тела живих бића, животиња и биљака’. Овом творбеном значењу кореспондира метонимијски принцип: предмет проучавања → наука чији је то премет проучавања. У исти модел уклапа се и латинизам дентистика (1844) и посрбица зубословије иако је идентичан садржај реализован различитим деривационим моделима: у интернационализму – изведеницом, у посрбици – сложеницом. 7 У анализу су укључени само интенационализми, будући да они припадају самом језгру медицинске терминологије, док су све остале позајмљенице (германизми, турцизми и сл.) истовремено и део општег фонда и на периферији терминосистема.

274

Гордана Штасни

Деривациони модели истовремено указују на конкурентност творбених процеса у посрбљеним еквивалентима (суфиксација и композиција), као и на конкурентност суфикса -ница и другог сложеничког дела -ученије и -словије. Суфикс -ница био је продуктиван у творби деривата са значењем науке или дисциплине у посрбицама, али оне нису постале део лексикона српског језика.8 Међу посрбицама сложенице са другим сложеничким делом -слови- и суфиксом -је веома су продуктивне, али се ни оне нису интегрисале у лексички систем српског језика.9 Грчка реч

Адаптирана реч Посрбице

Деривациони модел

ανατομία – расецање

анатомија (1790)10

тел-о-сеченије уд-ница тел-о-ученије уд-о-сеченије изуд-ница11 тел-о-словије

телосеченије (1790) удница (1816) телоученије (1833) удосеченије (1845) изудница (1846) телословије (1848)

Грчка лексема хирургија (грч. χειρουργία – који се ради руком; лечење које се врши рукама, тј. оперативним путем) без српског еквивалента, открива још један модел метонимијске природе за именовање термина из домена 8 У деривацији посрбица суфикс -ница комбиновао се са различитим творбеним основама: а) са именичком од просте немотивисане речи (број-ница (1848) – аритметика, в. численица); б) са именичком у другостепеном деривату према деривационој схеми: 0 придев → 1 именица → 2 именица (древан → древн-ост → древностн-ица); в) са основом сложене именице: земљепис-ница (1816) – географија; а јавља се и у сложено-суфиксалној творби: красн-о-реч-ница (1833) – реторика. 9 Сложенице по моделу Ио + о + Го + -је у првом сложеничком делу имају, дакле, основу именице која носи информацију о предмету проучавања одређене науке, глаголска основа је од глагола словити, као у, на пример, биљословије (1846) – ботаника, звездословије (1790) – астрологија; астрономија, зубословије (1844) – дентистика, језикословије (1841) – граматика, каменословије (1796) – минералогија и сл. 10 У речнику страних речи (Клајн, Шипка 2006) наводи се најпре новолатински облик anatomia од грчког anatome. Лексема анатомија има следећа значења: 1. наука која изучава склоп тела и састав органа људи и животиња. 2. фиг. рашчлањивање, детаљно испитивање, проучавање грађе. 3. телесни састав, грађа тела. 11 Именички дериват мотивисан је глаголом изудити који је потврђен у RJAZU са значењем ‘raskomadati životinjsko tijelo na uda ili uopće na komade’.

Mотивационе базе у мeдицинским терминима

275

медицинских наука: инструмент којим се обавља медицинска интервенција (рука) → грана медицине.12 Међутим, номинација саме науке медицине и посрбљених модела могла би бити подстакнута семантичким механизмом који почива на односу стручњак који се бави том науком → сама наука, што се рефлектује у творбеном моделу и творбеном значењу дертивата како латинског тако и посрбљеног. Латинска реч

Адаптирана реч

Посрбице

Деривациони модел посрбице

medicine13

медицина (1724) докторија (1805)

врачество (1790) лекарство (1805)

врач-ество лекар-ство

У називима сложеничког или синтагматског типа (лекарствена наука [1802]) одражава се принцип хијерархијског устројства термина са уопштеном вредношћу и термина у посебној терминологији. Наиме, наука, као општи појам, функционише као надређен свим осталим појмовима који у свом номинационом моделу садрже детерминатор придевског типа (лекарствена наука) или је у првом сложеничком делу лексема која означава основни предмет проучавања одређене дисциплине односно науке: тело­ словиjе → наука о телу и сл. У посматраном микросистему лексеме ученије, наука имају статус хиперонима, а све остале су према њима хипоними.14 Посрбљени називи медицине

12 Секундарно значење лексеме хирургија индуковано је метонимијом: 2. део болнице у коме се врше хируршки захвати, операције (Клајн, Шипка 2006). Метонимијски пренос заснован је на принципу делатност → простор у коме се та делатност обавља, што је применљиво у целој лексичкој групи са истим примарним значењем. 13 Медицина је наука о лечењу и неговању болесника; средство које помаже лечењу, лек. Према Клаићу (1968), термин медицина мотивисан је латинском речју medicus – лечник. Клајн и Шипка (2006) порекло лексеме медицина везују за латински израз medicina (ars) – лекарско умеће. Мотивном речју у латинском језику могла би се сматрати лексема medeor dep. 2. лечити, помоћи, отклонити; а од ње изведене medēla ae f лек, помоћ; 1. medicor dep. лечити; medicus 3. лековит; subst. medicus i m лекар, видар (Чолић 1991). 14 „Један од главних критеријума за одређивање хипонимијског односа јесте инваријантност. Дакле, однос хиперонимије успоставља се када је иста компонента код хиперонима неспецификована (болест), а код хипонима спецификована (плућне болести). Ово је плућна болест имплицира тврдњу ово је болест. Ово је болест не имплицира тврдњу ово је плућна болест. Што значи да се класа

276

Гордана Штасни

и медицинских дисциплина указују на конкурентност суфиксираног деривата и синтагматске конструкције (лекарство и лекарствена наука), као и на конкурентност суфикса -ство (лекарство) и -ница (изудница) у дериватима суфиксалног типа, с тим да је облик на -ство и данас присутан у лексикону.15

3.2.  Мотивационе базе у именовању болести Већ је запажено да је „посрбљавање назива болести мотивисано симптомом болести или асоцијацијом на тај симптом, што је карактеристично за номинацију болести у народној медицинској терминологији” (Штасни 2001: 32). Овим истраживањем показано је да и номинација страног термина потиче из исте мотивационе базе. Овакав је резултат очекиван с обзиром на то да су многи интернационални термини преведени или су према страном моделу створени калкови. А) Резултати анализе показују да су називи болести у грчком и посрбљеном моделу мотивисани претежно физиолошким појавама које прате испољавање болести, као ванјезичком базом. Полазећи од семасиолошког аспекта, процес номинације мотивисан је манифестацијама обољења, што се може представити метонимијском формулом: манифестација болести → болест. У улози мотивне речи налази се углавном глагол или лексема девербативног порекла, која преноси у дериват информацију о манифестацији болести. У синтагматским моделима (падуштаја болезњ – епилепсија, сува болест – јектика) адјектив у функцији детерминатора има важну улогу, будући да се њиме конкретизује врста болести (у дериватима падавица и сушица информација о болести садржана је у суфиксима -авица и -ица (сушица),16 а детерминација болести у творбеној основи; као зависни део синтагме у номинацији путем деривације, адјектив постаје носилац творбеног, па и лексичког значења деривата (сува болест – сушица). У појединим случајевима јавља се иста посрбица према различитим грчким терминима: сушица за атрофију и јектику, и то под дејством метонимијског механизма. денотата означена хипонимом садржи у класи означеној хиперонимом, али не и обрнуто” (Штасни 2002: 252–253). 15 Према РСЈ, реч лекарство означава под а) науку о лечењу, медицину, и под б) лекарски позив; лекарски посао, лечење. 16 Скок наводи да је „opća riječ na Jadranu od tal. secca < poimeničen lat. pridjev sïccus „suh”. Postoje još refleksi od apstraktuma na -tassiccitas „sušica, suva bolest (prevedenica), jêtika (ŽK), tižika > tiška” > stlomb. secca, prekomlet., sičija (Dubrovnik, Perast, Benkovac, Bukovica) = (unakrštenjem sa sušica) sućija (Šibenik) = (asimilacijom í – č > č – č) ci-cija (Vuk, Grbalj), složenica polusičija (1973: 215–216).

277

Mотивационе базе у мeдицинским терминима

Терминологизоване су глаголске именице изведене суфиксима: -ња или -ње (хроп-ња, пех-ња, сип-ња;17 издиса-ње), -а (за-дух-а), -ø (удар-ø); овде бисмо сврстали и дериват по моделу Ио + -ља (кап-ља). Сви остали деривати имају нижу продуктивност и изведни су суфиксом -ица (суш-ица) или његовим проширеним варијантама (крвав-ница; пад-авица) и суфиксом -авац (капавац). У деривату насталом сложено-суфиксалном творбом јавља се суфикс -ост (кратк-о-вид-ост) и то у свом типичном значењу, а сам дериват има стабилно место у систему – општем и терминолошком. Грчка реч

Адаптирана реч

Посрбице

Деривациони модел посрбице

αγωνία < αγών – борба18

агонија

хропња (1845)19 издисање (1845)

хроп-ња издиса-ње

αποπληξία апопликсија (1726) удар (1802) απο- + πλήσσω < απο- + апоплексија (1802)20 капља (1841)21 πλήττω – ударцем одузмем

удар-ø кап-ља

άσθμα < άω – дувати, издувати, надувати; пирити

за-дух-а пех-ња сип-ња

астма

задуха (1845) пехња (1845) сипња (1846)22

17 Према Клајну (2003: 167), реч сипња ‘астма’ данас је на граници мотивисаности, пошто се глагол сипати, -пљем ‘тешко дисати’ врло мало употребљава (за разлику од придева сипљив). 18 Клаић даје следећа значења уз грчку реч agon – напор, страх, смртни страх; борба са смрћу, умирање, издисање; стање које претходи смрти (Klaić 1968: 25). 19 Према Скоку, корен хра ономатопејског је порекла „za oponašanje hropnje na umrću. Sa o mjesto a i suglasnikom p poimeničena je onomatopeja: hrop m (Belostenec) imitira šum vode. Oformljena u imenici na -ot, -nja: hropót = (k)ropnja (Vuk) sinonim je za kašalj. Odatle hropac. Забележена је синонимна релација „hropòtina f (Mikalja) = hropòtinja (Vuk), sinonim: sipnja” (1971: 682). 20 Поред устаљених германизама шлаг (1791) / шлог (1803). 21 Скок даје следеће тумачење: „Imenica kâp, gen. -i f (17. v., Vuk, Vodice) „apoplexia” može biti i prevedenica (calque) prema tal. gotta, tur. damla. Kaplja je praslav. izvedenica, u pravom značenju apoplexia (1972: 40). Мислимо да је веза између мотивационе базе и назива болсети заснована на асоцијацији (метафоричног типа) ‘изненадно пасти као кап’. 22 Скок наводи податке који потврђују метонимијски принцип који је у основи номинације лексема сипања и недуха: sipati, sípljem impf. (Orahovica, Slavonija), na -iti sipiti, -im (Habdelić) prema pf. sipnuti, -em (Niš, Srbija) „1. teško disati”, osīpnut, -sípnem pf. (Kosmet) „2. promuknuti, stcslav. osipnuti „raucescere”. Postverbal sip m „naduha, neduha (ŽK)”. (Vuk). Apstraktum na -а sipnja f (Varoš, Slavonija) „asthma” (1973: 243).

278 Грчка реч

Гордана Штасни Адаптирана реч

Посрбице

Деривациони модел посрбице

ατρφία – закржљалост, атрофија слабост, мршавост α – не + τροφή – јело, храна

сушица (1845)

суш-ица

γονή – клица, зачетак + ρέω – цурим, течем

гонореја (1783)

капавац23

кап-авац

έπι- на, уз, опет24 + λαμβάνω – узимати, хватати

епилепсија (1790)

падавица25

пад-авица

εκτικός – сушичав

јектика (1803)

сува болест (1817) сушица (1845)

суш-ица

μυωπία μύω – затварати + ώψ – око, вид

миопија

кратковидост (1859)26

αιμορροΐδες αίμα – крв + ρέω – цурим, течем

хемороиди (мн.)

шуљеви (1805) крвавница

кратк-о-вид-ост

крвав-ница

Б) Мотивациона база која садржи информацију о локализацији болести (оболело место) омогућила је реализацију другог типа метонимијске везе у именовању болести: локализација болести (оболело место) → болест. Са деривационог аспекта, овој метонимијској формули најпримеренији деривациони процес јесте композиција (Ио + о + Го + -ја [главобоља, костобоља, гушобоља]) будући да се бинарном структуром творбеног модела манифестује концептуална вредност ‘оболело место’. Сложенички модел је у конкурентном 23 Према Скоку, семантичко-деривационом гнезду са мотивном речју капати припада и неологизам капавац „гонореја” (1972: 40). Основно значење овога деривата јесте „mjesto na strehi kuda kaplje kiša”, секундарне реализације су: 2. otopljen snijeg, 3. voda od kiše (Vuk), 4. biljka. Стога је назив болести настао семантичком дисперзијом лексеме капавац, као њена секундарна реализација. 24 Као префикс означава близину, положај изнад чега, спољни омотач, додавање, понављање и друго. 25 Скок бележи и израз мрзна болест, са придевом „na -ьп > -an mrzan (Vuk)” од глагола мрзети и са значењем: „1. onaj koji zaslužuje mržnju”, 2. studen, hladan (Marulić)”, mrzna bolest „padavica” (1972: 472). 26 У основи грчког термина и српског еквивалента налази се метонимија, али је она развијена према различитим моделима: грчки – по моделу: манифестација (шта се чини да се боље види) → болест (поремећај), а у српском је – како се манифестује поремећај (види на кратко/близу/) → болест (поремећај).

Mотивационе базе у мeдицинским терминима

279

односу са називима синтагматског типа, управо због концептуалне вредности коју изражава. Грчка реч

Адаптирана реч

Посрбице

ισχίον – карлична кост

ишијас

бедрени бол (1839)

ποδάγρα < πόδι – нога подагра (1783) + άγρα – укоченост, парализа

Деривациони модел посрбљене речи

ногоболеније (1790) ног-о-боленије ногобоља (1816) ног-о-боља

χειράγρα < χείρ – рука хирагра (1772) костобоља руке + άγρα – укоченост, парализа

В) У појединим случајевима деривациони модели откривају могућност паралелне мотивације засноване на метонимијској трансформацији. Тако према грчком термину колика (κολικός – који пати од грчева у стомаку) у основи посрбљеног модела са глаголском мотивацијом налази се метонимија типа: манифестација болести → болест (стиска), док је у сложеничком посрбљеном облику заступљен метонимијски механизам: место локализације болести (бола) → болест (срдобоља). Г) Уочене су и различите мотивационе базе у номинацији болести у страном и посрбљеном моделу. Тако је, на пример, грчки термин сифилис настанао из личног имена Syphilus, како се звао главни јунак латинског спева талијанског лечника Фракастора из 16. века, где се обрађује тема о сифилису. Само лично име мотивисано је лексемама sys – свиња и filos – пријатељ (онај који воли свиње, свињољубац). Посрбљени модел је према типичној лексичкој групи која је мотивисана називом популације која оболева од те болести: господска болест (аналогија према моделу дечје болести). И лексички пар ангина и гушобоља указује на различиту мотивацију – у латинском је према манифестацији болести (angere – сузити, стеснити), а у посрбљеном моделу према локализацији бола. У основи латинске номинације налази се метонимијска трансформација заснована на моделу манифестација болести или симптом → болест, за разлику од српског модела где је у основи, такође, метонимијски пренос, али по моделу локализација болести → болест, који је иначе веома продуктиван у медицинској номенклатури домаћих назива за болести. Према резултатима анализе у истраживању И. Бјелаковић (2003: 30), код простих лексема најчешће су следеће мотивационе базе: место (главобоља,

280

Гордана Штасни

костобоља, срдобоља); боја (жутеница, жутица), симптоми или знак болести (бљување, кашаљ, дрктање). Сагледано из нашег угла, управо наведене мотивационе базе представљају основни услов за реализацију номинације болести на метонимијској основи. Д) Ретка је номинација болести заснована на мотивационој бази са семантичким садржајем који је подложан метафоричном преносу. Пример који наводимо илуструје именовање болести које је индуковано асоцијацијом по облику, изгледу, али само у страном латинском моделу шкофуле, мн. (1813).27 У посрбици (вратна) мицина, отеклина номинација је заснована на продуктивној метонимијској формули: манифестација болести → болест. У литератури се поједини примери сложених назива болести тумаче метафоричним преносом номинације. Запажено је да „међу сложеним лексемама има оних код којих је једна од лексема, углавном она са детерминативном улогом, настала као резултат семантичке дисперзије метафоричном транспозицијом семантичке компоненте дате речи (нпр. сув кашаљ – суво је нешто што нема влаге у себи, те се овај придев нашао уз кашаљ који није праћен избацивањем секрета; стара болест – старо је нешто што дуго траје, те је и болест која дуго траје названа старом)“ (Бјелаковић 2003: 30).

Ми смо, међутим, склонији тумачењу да је у основи метонимијска транспозиција, будући да је номинација болести заснована на њеним реалним манифестацијама иако се придеви сув и стар јављају у секундарном значењу, која су у оба случаја индукована метонимијом.28

3.3. Семантички механизми у процесу посрбљавања назива органа, ткива, телесних течности За разлику од доминације метонимијског принципа у номинацији болести, како у моделима из грчког и латинског језика тако и у посрбицама, у именовању назива делова тела између мотивационе базе и именованог ентитета углавном преовлађује веза метафоричног типа.

27 Лат. scrofula – крмачица са значењем: отицање вратних жлезда, гуке, отоци на врату, прашчићи, шкрипи (Вујаклија 1972); scrōfa ae f. крмача (Чолић 1991). 28 Према РСЈ, једно од секундарних значења придева сув је терминологизовано ‘који постоји, развија се, траје без излучивања водњикаве, влажне слузи: ~ кашаљ’. Придев стар реализује у споју стара болест секундарно значење ‘који потиче из прошлих времена, који се давно појавио: ~ песма, ~ рана, ~ навика, ~ дуг’.

Mотивационе базе у мeдицинским терминима

281

А) Тип метафоричне асоцијације засноване на изгледу именованог ентитета заступљен је у именовању унутрашњих органа у страном и посрбљеном моделу. Страна реч

Адаптирана реч

Посрбица

грч. αρτηρία – жила

артерија

велика жила (1794)

лат. vena ае f – крвна вена жила, крвни суд, вена, артерија, изворна жица, рудна жица

жила (1767)

лат. nervi а ае f – жица (од црева)

живац (1826)

нерв (1774) нерва (1767)

Деривациони модел посрбљене речи

жив-ац

Страни термини без посрбљеног еквивалента указују на продуктивност метафоричне асоцијације засноване на изгледу ентитета: грч. ligāmen – свеза, узица, тканина, трака (Чолић 1991) – лигамент (1816); lympha – бистра вода (Чолић 1991) – лимфа (1811). Забележен је и случај неподударања метафоричних асоцијација у страном моделу и посрбљеном еквиваленту у називима органа. Тако је, на пример, анатомски термин грчког порекла простата мотивисан асоцијацијом по положају prostates – који напред стоји, а посрбица брежуљци (1859) асоцијацијом по облику. Б) Метонимијски механизам деловао је у процесу именовања телесне течности и у страном термину и у домаћем еквиваленту (мокраћа) и унутрашњег органа (материца), мада у другом случају није искључена ни метафора као могући индуктор номинације овог органа. Дублетне варијанте посрбљених еквивалената мотивисане су глаголом мокрити, и изведене суфиксом -аћа,29 -ота, а моча са основом глагола мочити суфиксом -а. У употреби је и са стабилним статусом једино лексема мокраћа. Суфикс -ица јавља се у деривату који је потпуно интегрисан у систем – материца. У овом лексичком микропољу суфиксација је једини начин посрбљавања.

29 Клајн (2003: 50) напомиње да се суфикс -аћа налази само у мокраћа и у истозначном пишаћа.

282

Гордана Штасни

Латинска реч

Адаптирана реч

Посрбице

Деривациони модел

лат. ūrīna ае f – мокраћа

урина (1767)

моча (1795) мокраћа (1808) мокрота (1811)

моч-а мокр-аћа мокр-ота

материца30

матер-ица

uterus i m – утроба, утерус материца, трбух; плод утробе; дете (Чолић 1991)

В) Регистровани су и примери са различитим мотивационим механизмима у страном и домаћем моделу, попут термина скелет и костур/коштурник са значењем ‘све кости заједно које састављају коштану основу, окосницу човечјег и животињског тела, скелет’. У грчком моделу номинација је заснована на метонимијском механизму који се уклапа у формулу изглед ентитета → ентитет (према грчком σκελετόν < σκέλλω σώμα – исушено тело). Домаћи еквивалент заснован је на принципу синегдохе: појединачно → целина: кост → костур.

3.4. Семантички механизми у процесу посрбљавања назива физиолошких процеса Мотивациона база у процесу именовања телесних процеса и стања, како физиолошких (циркулација, менструација) тако и патолошких (инфламација), заснована је на природној манифестацији самог процеса, дакле, на метонимијском принципу, што је, такође, видљиво и у структури синтагматског терминолошког израза (теченије крови), сложеници (круг-ообраштеније) или суфиксалној изведеници (запаљен-је). За процес интимне природе у употреби су метафорични називи (цвет, време), који се могу сматрати и еуфемизмима.31 30 Према Скоку (1972: 389), материца деминутив нa -ицa „1. Gebärmutter, uterus. 2. histerija”, припада семантичко-деривационом гнезду са мотивном речју мати. Као што је то случај са бројним дериватима који у својој структури имају суфикс -ица, тако је и у случају лексеме материца реч о терминологизованој јединици. 31 Куна (2007:101) наводи да се еуфемизми, између осталог, могу употребити „b) umjesto onih riječi koje izazivaju neugodnost, nelagodu, poput onih koje se odnose na „bolesti” (francuska bolest – sifilis, diskretna bolest – spolna bolest; c) umjesto onih izraza koji su u danom trenutku, epohi ili društvenoj skupini nepristojni ili neprikladni, a odnose se na tematsko područje „stanja, fiziologija i anatomija čovjeka” (imati svoje dane – menstruacija)”.

Mотивационе базе у мeдицинским терминима Латинска реч

Адаптирана реч

Посрбице

circulus – круг, обруч (Чолић 1991)

циркулација (1800)

кругообраштеније круг-о(1800) обраштеније

inflammātiō – паљење, инфламација запаљење пожар, ватра, жар; песн. (1800) жар; мед. запаљење (Чолић 1991)

283

Деривациони модел посрбљене речи

запаљен-је

menstrualis – месечни менструација цвет (1802) период, месечница, женско теченије крови прање, женски цвет < (1811) mensis – месец (Чолић 1991) време (1814)

4. Закључак У раду је лексички састав медицинске терминологије сагледан у духу теорије лексичких микропоља Н. И. Толстоја. У србистичким истраживањима у низу монографских студија о различитим типовима терминологија, ова се теорија потврдила као веома функционална у домену лексиколошких испитивања. Она, као и већина лексиколошких теорија, истовремено представља и методу са развијеном процедуром за испитивање лексике. Микропоља су формирана на основу лексичког материјала у одабраним изворима: Терминолошки речник српске средњовековне медицине (1987) Реље Катића; Грађа за речник страних речи у предвукововском периоду (1972– 1974) и Посрбице од Орфелина до Вука (1982–1984) Велимира Михајловића, којима се добро илуструје богаћење медицинског терминолошког система како семантичким микропољима тако и јединицама у оквиру сваког поља. У односу на лексички састав медицинске терминологије у средњем веку, у раздобљу до предвуковског периода проширен је регистар назива болести и болесника, као и назива научних дисциплина и стручњака, те назива медицинских интервенција и медикамената. Заступљени су и анатомски термини, као и називи телесних процеса и стања, те именица типа nomina instrumentum. Ови подаци указују на развој медицине, што се, природно, одражава и на лексикон. У тумачењу семантичких механизама којима је индукована номинација ових термина полази се од идентификације мотивационе базе у страном и у домаћем моделу. У следећој табели дајемо преглед семантичких трансформација које су карактеристичне за именовање медицинских термина по одређеним лексичким микропољима.

284

Гордана Штасни

Лексичко микропоље Мотивационе базе и семантичке формуле Медицинске дисциплине

метонимијски поступак (метода) → научна дисциплина пренос (анатомија : телосеченије) предмет проучавања → наука чији је то предмет проучавања (анатомија : телоученије) стручњак који се бави том науком → сама наука (медицина : лекарство)

Болести

метонимијски манифестација болести → болест пренос (епилепсија : падавица) локализација болести (оболело место) → болест (подагра : ногобоља)

Органи, ткива, телесне течности

метафорична по облику (изгледу) асоцијација (вена : жила)

Физиолошки процеси

метонимијски манифестација процеса → процес пренос (инфламација : запаљење) метафорична асоцијација по изгледу асоцијација (менструација : цвет)

Доминантан је метонимијски принцип и њиме се остварује директна референцијалност као важно обележје термина због логичке везе која постоји у мотивационој бази и називу самог ентитета. У случају метафоричне индукције именовања одређених феномена у домену медицине или анатомије успоставља се, такође, директна референцијалност (посебно када је асоцијативна веза заснована на облику или положају именованог ентитета), али и непосреднија у случајевима када је терминолошко значење укључено у семантичку реализацију одређене лексеме као једно од секундарних и обично на периферији семантичке структуре. Да није реч само о калкираним формама према страном моделу, сведоче домаћи и страни облици којима је у основи различита мотивациона база.

Извори и речници М. Вујаклија (1972): Лексикон страних речи и израза. Београд. Р. В. Катић (1987): Терминолошки речник српске средњовековне медицине. Београд. В. Михајловић (1972): Грађа за речник страних речи у предвуковском периоду. I том (А–Љ). Нови Сад.

Mотивационе базе у мeдицинским терминима

285

В. Михајловић (1974): Грађа за речник страних речи у предвуковском периоду. II том (М–Ш). Нови Сад. В. Михајловић (1982): Посрбице од Орфелина до Вука. I том (Б–О). Нови Сад. В. Михајловић (1984): Посрбице од Орфелина до Вука. II том (П–Ш). Нови Сад. РСЈ (2007): Мирослав Николић (ред. и ур.), Речник српскога језика. Нови Сад. Ј. Д. Чолић (1991): Речник латинско-српско-хрватски (фототипско издање). Београд. B. Klaić (1968): Veliki rječnik stranih riječi, izraza i kratica. Zagreb. RJАZU (1884–1966): Rječnik hrvatskoga ili srpskoga jezika. Zagreb. P. Skok (1971–1974): Etimologijski rječnik hrvatskoga ili srpskoga jezika. Zagreb.

Литература И. Бјелаковић (2003): Називи болести у Лекарушама из XIX века са територије Војводине. Прилози проучавању језика 34, 5–36. Ж. Бошњаковић (1985): Пастирска терминологија Срема. Нови Сад. Г. Вуковић (1988): Терминологија куће и покућства у Војводини. Нови Сад. Г. Вуковић (1990): Теоријско-методолошки приступ проучавању терминологија, Научни састанак слависта у Вукове дане 18/1. Београд, 27–31. Г. Вуковић, Ж. Бошњаковић и Љ. Недељков (1984): Војвођанска коларска терминологија. Нови Сад. И. Клајн (2003): Творба речи у савременом српском језику. Други део – суфиксација и конверзија. Београд – Нови Сад. Љ. Недељков (2009): Архаична пчеларска лексика у Војводини. Нови Сад. Н. И. Толстой (1963): Из опытов типологического исследования славянского состава I. Вопросы языкознания 1, 29–45. Н. И. Толстой (1966): Из опытов типологического исследования славянского состава II. Вопросы языкознания 5, 16–36. Г. Штасни (2001): Историјски аспект стандардизације медицинске терминологије. Књижевност и језик XLVIII/3–4, 29–39. Г. Штасни (2002): Хиперонимијски и хипонимијски односи у медицинској терминологији са лексикографског и лексиколошког становишта. М. Ивић, И. Клајн, Д. Гортан-Премк, В. Васић (ур.), Дескриптивна лексикографија стандардног језика и њене теоријске основе. Нови Сад – Београд, 251–262.

286

Гордана Штасни

Г. Штасни (2012): Књижевни термини у Посрбицама од Орфелина до Вука. Гордана Илић Марковић, Ана Кречмер, Милош Окука (eds.), На почецима српске филологије „Сало дебелога јера либо азбукопротрес” Саве Мркаља (1810–2010) / An den Anfängen der serbischen Philologie „Salo debeloga jera libo azbukoprotres von Sava Mrkalj” (1810–2010). Wien, 81–100. B. Kuna (2007): Identifikacija eufemizama i njihova tvorba u hrvatskom jeziku. Fluminensia 19/1, 95–113. D. Šipka (1998): Osnovi leksikologije i srodnih disciplina. Novi Sad. http://www. doiserbia.nb.rs/img/doi/0351-2274/2010/0351-22741003049R.pdf

Motivational Bases for Nominating Medical Terms Summary This paper deals with establishing motivational bases and semantic mechanisms for nominating of medical terms. The lexical material for semantic and derivational analyses includes the terms from Posrbice od Orfelina do Vuka, Građa za rečnik stranih reči u predvukovskom periodu by Velimir Mihajlović and Terminološki rečnik srpske srednjovekovne medicine by Relja Katić. The aim of this analysis is to determ associative and analogical mechanisms that correspond to the language of the donor (Greek and Latin) and the recipient language. The lexical material was classified to microfields according to the principles by Nikita I. Tolstoj’s theory. [email protected]