Minderheiten in der slawischen Welt: Sprachkontakte und kulturelle Identitäten [New ed.] 9783631671047, 9783653064049

Citation preview

PHILOLOGICA SLAVICA VINDOBONENSIA 5

MINDERHEITEN IN DER SLAWISCHEN WELT SPRACHKONTAKTE UND KULTURELLE IDENTITÄTEN Herausgegeben von Anna Kretschmer / Gerhard Neweklowsky / Stefan Michael Newerkla / Fedor Poljakov

Die im Buch versammelten Beiträge stellen Ergebnisse eines internationalen Symposiums zu sprachlichen und kulturellen Identitäten der Slavia im Wandel der Zeit dar und setzen sich vornehmlich anhand zahlreicher Beispiele aus der Geschichte und Gegenwart mit der Rolle slawischer Minderheiten in der Staatenlandschaft Europas auseinander. Das Buch schließt an den vorangehenden Band 4 der Reihe Philologica Slavica Vindobonensia an und diskutiert aktuelle Ansätze im Bereich der gegenwärtigen slavistischen Forschung zu Mehr- und Minderheiten. Neben theoretischen und methodologischen Fragestellungen werden insbesondere auch philologische und kulturwissenschaftliche Probleme erörtert.

Anna Kretschmer ist Universitätsprofessorin für Russistik und Ostslawische Sprachwissenschaft am Institut für Slawistik der Universität Wien. Gerhard Neweklowsky ist ordentlicher Universitätsprofessor i. R. am Institut für Slawistik der Universität Wien. Stefan Michael Newerkla ist Universitätsprofessor für Westslawische Sprachwissenschaft am Institut für Slawistik der Universität Wien. Fedor Poljakov ist Universitätsprofessor für Ostslawische Literaturwissenschaft am Institut für Slawistik der Universität Wien.

PHILOLOGICA SLAVICA VINDOBONENSIA

5

Anna Kretschmer / Gerhard Neweklowsky / (Hrsg.) · Minderheiten in der slawischen Welt Stefan Michael Newerkla / Fedor Poljakov

MINDERHEITEN IN DER SLAWISCHEN Minderheiten in der slawischen Welt

5

SPRACHKONTAKTE UND KULTURELLE IDENTITÄTEN Herausgegeben von Anna Kretschmer / Gerhard Neweklowsky / Stefan Michael Newerkla / Fedor Poljakov

Philologica Slavica Vindobonensia Herausgegeben von Anna Kretschmer, Heinz Miklas, Gerhard Neweklowsky, Stefan Newerkla und Fedor Poljakov

Band 5

Anna Kretschmer / Gerhard Neweklowsky / Stefan Michael Newerkla / Fedor Poljakov (Hrsg.)

Minderheiten in der slawischen Welt Sprachkontakte und kulturelle Identitäten

Bibliografische Information der Deutschen Nationalbibliothek Die Deutsche Nationalbibliothek verzeichnet diese Publikation in der Deutschen Nationalbibliografie; detaillierte bibliografische Daten sind im Internet über http://dnb.d-nb.de abrufbar. Redaktionelle Mitarbeit: Mariam Appel (Wien) und Thomas Mikula (Wien)

ISSN 2192-8908 ISBN 978-3-631-67104-7 (Print) E-ISBN 978-3-653-06404-9 (E-PDF) E-ISBN 978-3-631-70456-1 (E-PUB) E-ISBN 978-3-631-70457-8 (MOBI) 10.3726/b15251 © Peter Lang GmbH Internationaler Verlag der Wissenschaften Berlin 2019 Alle Rechte vorbehalten. Peter Lang – Berlin · Bern · Bruxelles · New York · Oxford · Warszawa · Wien Das Werk einschließlich aller seiner Teile ist urheberrechtlich geschützt. Jede Verwertung außerhalb der engen Grenzen des Urheberrechtsgesetzes ist ohne Zustimmung des Verlages unzulässig und strafbar. Das gilt insbesondere für Vervielfältigungen, Übersetzungen, Mikroverfilmungen und die Einspeicherung und Verarbeitung in elektronischen Systemen. Diese Publikation wurde begutachtet. www.peterlang.com

Inhalt / Содержание Klaus Steinke Identitätsprobleme von Minderheiten in der Slavia (Altgläubige, Autochthone, Banater Bulgaren, Goranen, Pomaken) ................... 9 Надежда Дарбанова Выражение этнокультурной и конфессиональной идентичности в речи старообрядцев (семейских) Бурятии ...................................................  23 Дарима Харанутова Этнокультурные стереотипы в условиях глобализации: словообразовательный аспект ............................................................................  35 Екатерина Протасова Русский язык в Финляндии: свой или чужой? ...............................................  41 Инна Адамсон Особенности русского языка в Эстонии как следствие языковых контактов ..............................................................................................  59 Елизавета Костанди Русская речь в Эстонии: специфика дискурсивных практик .....................  71 Deniss Hanovs Die Partizipation der ethnischen Minderheiten im modernen Nationalstaat: Der Fall Lettland .............................................................................  85 Наталья Авина Некоторые особенности речевого портрета студента (на материале литовско-­русского языкового контактирования) ..............  97 Елена Руденко Языковая идентификация славян в Великом княжестве Литовском .....  111 Алла Кожинова Об одной рукописи литовских татар (к вопросу об этнической идентичности) ................................................................................  125

6

Inhalt / Содержание

Вольга Лабачэўская Беларускія перасяленцы-­самаходы ў Заходняй Сібіры: культурная памяць аб гістарычнай Радзіме ..................................................  137 Жанна Некрашевич-­Короткая Ученость как фактор формирования интеллектуального меньшинства и основа элитаризации в литературно-­историческом дискурсе Беларуси ......................................................................................................... 151 Оксана Безлепкина Идеология в белорусской литературе: смена социально-­политических парадигм как фактор развития литературного процесса ...................................................................  173 Павел Навуменка Малыя і вялікія літаратуры: поле канфлікту і супрацоўніцтва (на матэрыяле беларускай і рускай літаратуры 1920–1930-х гадоў) .......  181 Татьяна Рамза Городские белорусcкоязычные: новый путь от «точки невозврата»? .....  193 Татьяна Володина Идентитет «внутренний» и «внешний» в пространстве магических практик белорусов ........................................................................  205 Анна Плїшкова Язык карпатьскых Русинів протягом столїть і ёго статус на зачатку 21. столїтя ..........................................................................................  221 Михайло Фейса Язик, литература и култура рускей меншини у Сербиї / Войводини .....  239 Људмила Поповић Национална мањина у условима политичке кризе у земљи порекла (на примеру анализе дискурса коментара интернет вести на српском језику) .....................................................................................................  249 Анна Кречмер Школьная система как инструмент культурной политики империи Габсбургов (на примере сербов Южной Венгрии) .....................  267

Inhalt / Содержание

7

Andrea Zorka Kinda-­Berlakovich Die Entwicklung der burgenlandkroatischen Sprache im 20. Jahrhundert: Von der Literatursprache bis zur regionalen čakavischen Standardsprache der Kroat_innen in Österreich (Burgenland), Westungarn und der Slowakei ....................................................  279 Jolanta Tambor Die Sprache der Literatur und die Literatursprache (am Beispiel der auf Schlesisch geschriebenen neuen Literatur) .....................  293 Ines Keller Deutsch-­sorbische Identitäten? Flüchtlinge und Vertriebene in der sorbischen lausitz ........................................................................................  305 Dietrich Scholze Religiosität und Nationalität bei den katholischen Sorben in der Oberlausitz ...................................................................................................  315 Jana Schulz Sorbisch lernen und lehren ...................................................................................  325 Gero Fischer Zur Bildungsproblematik der Roma in Tschechien und in der Slowakei .......  333 Андрей Зинкевич Языковая политика на оккупированных территориях славянских стран во время Второй мировой войны ..................................  343

Klaus Steinke (Erlangen)

Identitätsprobleme von Minderheiten in der Slavia (Altgläubige, Autochthone, Banater Bulgaren, Goranen, Pomaken) Mit den beiden Schlüsselbegriffen Minderheit und Identität begeben wir uns in ein Randgebiet der Linguistik, das aber zusehends an Bedeutung gewinnt. Linguistische Fragestellungen zu dieser Problematik werden folglich interdisziplinär erörtert. Die erste Frage, die gestellt werden muss, lautet: Was ist eine Minderheit? Der Terminus wird nur komplementär verwendet und korrespondiert mit dem konträren Begriff Mehrheit.1 Die Minderheit wird von der größeren Gruppe eines Territoriums gewöhnlich dominiert, was meist nicht ohne Konflikte abgeht und Assimilationsdruck erzeugt (Glück 2010, 646). Die Sozialpsychologie unterscheidet zwei Arten von Minoritäten: Eine numerisch-­ statistische und eine soziale, wobei sich letztere auf kulturelle und andere identitätsstiftende Merkmale der Gruppe stützt. Konstitutiv für die soziale Minderheit sind insbesondere: • • • •

numerische Unterlegenheit in Bezug auf die Gesamtbevölkerung eines Staates nicht-­dominante Stellung in diesem Staat ethnische, religiöse oder sprachliche Gemeinsamkeiten Kohärenz erzeugendes Solidaritäts- bzw. Identitätsgefühl innerhalb der Gruppe (Minderheit).

Zur rein numerischen Größe treten also weitere für die Minderheit relevante Faktoren wie Sprache, Ethnie (Nation), Religion, Kultur, Wirtschaft, Kaste, Rasse u. a. Erst sie bilden die Voraussetzung für die Absonderung einer Gruppe, die dann als Mehrheit oder Minderheit wahrgenommen wird. Diese distinktiven Merkmale sind meist Erscheinungen gesellschaftlicher Natur und damit geschichtlich, d. h. 1 Auf den ersten Blick könnte man also meinen, dass es sich um eine mathematische Größe aus der Mengenlehre handelt. Zwar stellt die Mehrheit die zahlenmäßig größere und die Minderheit die zahlenmäßig kleinere Gruppe dar, aber entscheidend sind nicht allein absolute Zahlen, die zudem häufig strittig sind. Denn der richtige Gebrauch der Termini hängt vom jeweiligen Bezugsrahmen ab, der sich durchaus ändern kann. Dennoch bleibt die Feststellung der numerischen Größe für die Einstufung als Minderheit, selbst wenn ihre Konkretisierung im Einzelfall sehr schwierig ist, grundlegend.

10

Klaus Steinke

Veränderungen unterworfen. Die Dynamik im Verhältnis zwischen Minderheit und Mehrheit, die vom politischen Umfeld bestimmt wird, ist in Untersuchungen natürlich gebührend zu berücksichtigen. So ist Katalonisch z. Zt. in Spanien numerisch eine Minderheitensprache, sie würde aber, wenn sich Katalonien abspaltet, sofort die Sprache der Mehrheit des neuen Staates werden. In diesem Zusammenhang wird oft der mehrdeutige Terminus Regionalsprache verwendet, welche aber meist als Varietät der überdachenden Standardsprache verstanden wird, und insofern vom üblichen Verständnis der Minderheitensprache abweicht (Radatz 2013, 72–74; Lušicky 2009, 57–59). Jede Minderheit zeichnet sich, um als solche wahrgenommen zu werden, durch bestimmte von der Mehrheit abweichende Merkmale aus. Auf ihnen basieren die folgenden Haupttypen: 1. Sprachliche Minderheit – mit von der Mehrheit abweichender Sprache. 2. Ethnische bzw. nationale Minderheit – mit von der Mehrheit abweichender Abstammung und Kultur. 3. Religiöse Minderheit – mit von der Mehrheit abweichender Religion (Lušicky 2009, 57). Problematisch an diesem Ansatz zu einer allgemeinen Typologie ist ihre Fokussierung auf ein Merkmal, wofür es in der Realität kaum Entsprechungen gibt. Denn die konkreten Beispiele unserer Untersuchung weisen gewöhnlich mehrere Merkmale gleichzeitig auf. So sind die Altgläubigen in Polen, Rumänien und Bulgarien zweifellos eine religiöse Minderheit, aber gleichzeitig unterscheiden sie sich auch sprachlich und ethnisch von der jeweiligen Mehrheit in diesen Staaten. Man kommt also nicht weit mit den oben vorgestellten Idealtypen, sondern muss im konkreten Fall die einzelnen Merkmale gewichten, um die Fallbeispiele zu klassifizieren. Letztlich sind bei unseren Beispielen Mischtypen mit unterschiedlicher Gewichtung und Hierarchisierung der Merkmale zu erwarten. Der zweite Schlüsselbegriff, Identität, wird ebenfalls von verschiedenen Disziplinen benutzt. Seine Vieldeutigkeit hat ihm sogar in der Politik zu beachtlicher Popularität verholfen, was zum vorsichtigen Umgang mit ihm gemahnt. In unserem Zusammenhang interessieren freilich in erster Linie Identitäten, die zur Konstituierung von Minderheiten relevant sind, in die man hineingeboren wird oder die man sich selber auswählt und annimmt. Identität erzeugt die Kohärenz innerhalb der Gruppe und schafft durch enge persönliche Beziehungen und Bindungen zu anderen das über das Individuum hinausreichende kollektive Wir, zu dem sich alle Gruppenmitglieder bekennen. Die Identifizierung mit dem Wir setzt als Gegenpart die Anderen voraus, von denen man sich abgrenzt. Die

Identitätsprobleme von Minderheiten in der Slavia

11

Abgrenzung funktioniert also nur, wenn es auch ein Nicht-­Wir gibt. Mit anderen Worten ohne Mehrheit gibt es keine Minderheit. Grundlegende Identifikationsmerkmale für das Individuum sind Sprache, Religion, Kultur, ethnische oder nationale Zugehörigkeit usw., und sie korrespondieren mit den konstitutiven Merkmalen der Minderheiten, die bereits für die Typologie erwähnt wurden. Zwischen ihnen besteht eine enge Beziehung, aber nicht unbedingt Kongruenz, da die Wir-­Gruppe von der Ihr-­Gruppe in der Bewertung bzw. Hierarchisierung der Merkmale abweichen kann. Zu den offensichtlichsten distinktiven Merkmalen des Individuums wie der Gruppe gehört die Sprache, weil sie zur Einteilung der Kommunikationspartner in zwei verschiedene Klassen führt, und zwar in die, mit denen man sich reibungslos verständigen kann, und in die anderen, mit denen es nicht funktioniert. Für die Mitglieder der Minderheit ist der sprachliche Unterschied hingegen nicht selten sekundär und eine Begleiterscheinung für die aus einem anderen Grund bestehende Segregation. Die zuverlässige Bestimmung der Identität ist mit einigen Problemen verbunden, die in jüngster Zeit intensiv diskutiert werden. Im wissenschaftlichen Diskurs treten in diesem Zusammenhang als signifikante Schlagwörter multiple Identität und Hybridität auf (Davidovic 2006; Foroutan 2013). Auch für die Charakterisierung der slavischen Minderheiten sind diese Diskussionen relevant, da sie überwiegend mehrsprachig sind und die Loyalität zu nur einem Idiom nicht immer selbstverständlich zu sein scheint. Relativ einfach scheint die Einordnung der Altgläubigen zu sein. Sie selbst bezeichnen sich als Starovery (Altgläubige) und halten die häufig von der Wissenschaft verwendete Bezeichnung Staroobrjadcy (Altritualisten) nicht für korrekt, tolerieren sie aber. Für westliche Theologen ist das kaum nachvollziehbar, da der Streit mit der russisch-­orthodoxen Kirche fast ausschließlich rituelle Aspekte und keine Glaubenskapitel betrifft. Völlig inakzeptabel ist für Starovery natürlich die diskriminierend gebrauchte Bezeichnung Raskol’niki (Spalter, Abtrünnige) (Hauptmann 2005; Steinke 1990). In Russland bilden die Altgläubigen in erster Linie eine religiöse Gruppe oder Minderheit. Freilich sind sie aufgrund der von der Religion vorgegebenen Lebensweise im Alltag oft an Äußerlichkeiten (Kleidung, Haar- und Barttracht, Esskultur, Rauchverbot usw.) leicht zu erkennen, und diese Besonderheiten sind für sie nicht nebensächlich. So ist Rauchen grundsätzlich verboten, Männer lassen sich einen Bart wachsen und Frauen dürfen ihr Haar nicht frisieren. In lebensbedrohlichen Situationen, wie es sie z. B. während der stalinistischen Verfolgungen gab, verzichteten sie zur Tarnung vorübergehend auf die strenge Einhaltung einiger Vorschriften.

12

Klaus Steinke

Die in der Diaspora – in Bulgarien, Rumänien, Polen usw. – lebenden Altgläubigen bezeichnen sich häufig als Lipowaner, Nekrasovcy, Philliponen, Pomorcy u. Ä. Auch für sie ist die Festigkeit im Glauben sehr wichtig, da er der Grund für ihre Flucht war und die Kohärenz der Gemeinde gewährleistet. Dennoch ist ihre Einstufung als religiöse Minderheit schon problematischer, weil von Außenstehenden vornehmlich die sprachlichen und kulturellen Unterschiede, nicht die religiöse Besonderheit als signifikant wahrgenommen werden. Daher beschäftigen sich besonders Dialektologen und Volkskundler und kaum Theologen mit ihnen. Andererseits stellt die Religion jedoch die entscheidende Barriere gegen den Assimilationsdruck der Umgebung dar, während in der Alltagskultur und auch in der Sprache Angleichungen an die Umgebung überall zu beobachten sind. In diesem Fall sind sogar größere Kompromisse möglich, in Bezug auf den Glauben allerdings nie. Einen Grenzfall stellen die Altgläubigen in Erie (Pennsylvania) dar, die nicht nur englische Übersetzungen liturgischer Bücher benutzen, sondern sogar im Gottesdienst einen Sprachwechsel vollziehen. Das wird von anderen Gemeinden verständlicherweise nicht gebilligt, da die Revision der Kirchenbücher ein wichtiger Punkt der Nikonschen Reform war, der die Altgläubigen zum Bruch mit der Staatskirche veranlasste und ihre lange handschriftliche Tradition bis in 20. Jh. erklärt. Um das Überleben ihrer Gemeinden in der Diaspora zu sichern, versuchen die Altgläubigen heute die Kontakte untereinander und mit dem Mutterland sogar über Internet, Facebook, YouTube zu intensivieren. Nur so kann z. B. der Kursker Bischof Apollinarij (Dubinin) der Древлеправославная церковь России (аполлинариевцы) Kontakt mit seinen Gemeinden auch in der Ukraine, Weißrussland, Dagestan und sogar in Rumänien halten. Die heute in Deutschland lebenden Altgläubigen sind meistens vor der Roten Armee aus Ostpreußen geflohen und wohnen sehr verstreut. Daher kommt es bereits zum Glaubenswechsel, und zwar zum Protestantismus, wie mir vor einigen Jahren der Nastavnik aus Eckertsdorf (heute Wojnowo) versicherte. Als ehemaligen preußischen Untertanen ist ihnen der Protestantismus vertrauter, und zudem ist das Verhältnis mit den katholischen Polen nach dem 2. Weltkrieg sehr gespannt (Jorroch 2015). Eine Kuriosität stellen die sogenannten Autochthonen (tutejszy, tubylcy) im „wilden Westen Polens“, wie die neuen polnischen Westgebiete auch genannt werden, dar. Dabei handelt es sich um ehemalige Reichsdeutsche, die nicht vor der Roten Armee geflohen sind und später nicht vertrieben wurden bzw. sich nicht vertreiben ließen. Nach damaliger Sprachregelung waren das im Kern Polen, welche den Germanisierungsversuchen widerstanden haben und den Piastenmythos untermauern sollten. Dass sie in der Regel anfangs nicht Polnisch beherrschten,

Identitätsprobleme von Minderheiten in der Slavia

13

spielte dabei offiziell eine untergeordnete Rolle, während es im Alltag ständig zu Anfeindungen und Diskriminierungen vonseiten der Zuwanderer aus dem Osten kam (Halicka 2013, Zielińska 2013). Ob es sich hier tatsächlich um eine Minderheit handelt, bleibt fraglich. Denn das entscheidende Kriterium ist allein der Umstand, dass sie bereits vor 1945 dort lebten und ihre Heimat nicht aufgeben wollten. Der Status der Autochthonen erlaubte ihnen das. Auf jeden Fall unterschieden und unterscheiden sich die Autochthonen sprachlich und kulturell sehr deutlich von den zugewanderten Ostpolen. Die sprachlichen Unterschiede sind, wie neueste Forschungen zeigen, immer noch auffällig. Die Autochthonen sprechen, da sie Polnisch meistens erst als Fremdsprache lernen mussten, Standardpolnisch ohne dialektale Merkmale (Zielińska 2017). Die Angehörigen der älteren Generation haben zudem noch gute Deutschkenntnisse, zumal da oft Teile der Familie für Deutschland optierten und dorthin zogen. Meist riss der Kontakt mit ihnen nicht ab. Die Religion spielte hingegen als Identifikationsmerkmal nur bedingt eine Rolle. Nur die Autochthonen in den einst fast rein protestantischen Gebieten der Neumark waren häufig Katholiken und unterschieden sich in dieser Hinsicht nicht von den Polen. Obwohl die Autochthonen von der Politik gern als Argument für die Zugehörigkeit der „wiedergewonnenen Gebiete“ zu Polen benutzt wurden, war ihr Status keineswegs privilegiert. Im Gegenteil, aufgrund ihrer schlechten Polnischkenntnisse wurden sie diskriminiert und als verkappte Deutsche ausgegrenzt (Zielińska 2015). Sie selber konnten sich nicht als Minderheit organisieren, da sie offiziell als Polen galten und damit zum Staatsvolk, also zur Mehrheit, gehörten. Gegenwärtig artikuliert sich verstärkt das Verlangen, die bisher unter Druck verleugnete deutsche Identität oder Teilidentität, wenn man von einer multiplen Identität ausgeht, zu artikulieren und die polnische zu schmälern. Mit Stolz zeigen sie heute gern ihre guten muttersprachlichen Kenntnisse des Deutschen und überraschen damit oft Besucher aus dem Westen (Zielińska 2016). Eine andere Minderheit, deren Ursprung eng mit der Religion verbunden ist, sind die Banater Bulgaren (Steinke 2004a). Sie flohen im 18. Jh. vor den Verfolgungen durch die Türken ins Habsburger Reich und konnten sich dort im Banat dauerhaft niederlassen. Als Katholiken hatten sie in der neuen Heimat keine religiösen Probleme mehr. Allerdings bestanden erhebliche sprachliche sowie kulturelle Unterschiede zu den Nachbarn, was das Solidaritäts- bzw. Identitätsgefühl innerhalb ihrer Gruppe stärkte, so dass sie trotz pessimistischer Prognosen schon zu Beginn des 20. Jh. bis heute noch existiert (Miletič 1900; Stojkov 1967). In ihrer Eigenbezeichnung Palćene, das von Paulikianer abgeleitet wird, drückt sich eine Distanz zu den orthodoxen Bulgaren in der Heimat aus, mit denen man

14

Klaus Steinke

bis vor kurzem keine engeren Kontakte hatte (Steinke 2004a, 2006). Engere Kontakte knüpften sie hingegen während der gemeinsamen Zugehörigkeit zum Habsburger Reich mit den katholischen Kroaten, die den bulgarischen Gemeinden mit Geistlichen aushalfen. Primäres Unterscheidungsmerkmal bleibt im Banat die Sprache, die anfangs sogar in ihrer spezifischen, vom Standardbulgarischen unterschiedenen Ausprägung unterrichtet wurde. Entsprechende Lehrbücher und auch Übersetzungen des Neuen Testaments sowie einige literarische Werke in dieser Kleinstliteratursprache liegen vor (Njagulov 1999; Steinke 2005). Allerdings ist die Situation dieser kleinen Minderheit von ca. 12 000 Personen in der heutigen Zeit prekär. Die Zahl der Siedlungen geht zurück, und selbst in der einst überwiegend bulgarischen Stadt Vinga leben kaum noch Palćene. Nur Stár Bišnov (Dudeștii Veche) ist noch bulgarisch geblieben (http://dudestii-vechi.ro/). Weiterhin gibt es eigene Zeitschriften, Bücher, Radiosendungen und verstärkt werden das Internet und YouTube genutzt. In Stár Bišnov wurde sogar eine bulgarische Schule eingerichtet, doch gerade sie weist auf ein anderes Problem hin. Denn der Unterricht findet in der bulgarischen Standardsprache statt, die sich erheblich von dem im Banat gesprochenen Idiom unterscheidet und vor Ort eine fast funktionslose Fremdsprache ist. Denn das Banater Bulgarisch wird nur vom Rumänischen, nicht vom Standardbulgarischen überdacht. Allerdings haben die Absolventen die Möglichkeit zum Studium in Bulgarien, was vom bulgarischen Staat großzügig gefördert wird, so dass es einen Stimulus zum Lernen der Standardsprache gibt. In Albanien lässt sich die slavische Minderheit in mehrere Gruppen unterteilen (Bërxholi 2003; Steinke, Ylli 2007–2013). Relativ klar ist die Situation der Makedonen am albanischen Teil des Prespasees. Nur sie sind schon zu kommunistischer Zeit offiziell als slavische Minderheit anerkannt worden, haben ihre Schulen, ihre Kirche und wohnen kompakt in neun Ortschaften mit dem Zentrum in Liqenas (Pustec), d. h. praktisch ohne Albaner in ihrer Mitte. Wäre die Grenzziehung nach 1945 anders verlaufen, zu Ungunsten Albaniens, würde das Gebiet heute zu Makedonien gehören und die Bewohner wären keine Minderheit geworden. Nach der Wende in Albanien wurden die früher engen, aber zwischenzeitlich unterbrochenen Kontakte mit Makedonien wieder aufgenommen, und davon profitiert u. a. der Schulunterricht, der von dort mit Lehrmaterialien versorgt wird. Anders ist die Situation der Goranen, die offiziell noch nicht als ethnische oder nationale Minderheit anerkannt werden. Sie wohnen im Nordwesten Albaniens südlich von Kukës und ein Teil von ihnen auf der kosovarischen Seite. Sie selbst bezeichnen sich als Gorani und ihre Sprache als Našinski (Goranski), während sie von den Albanern auch Torbeši genannt werden. In Albanien gibt es für sie nur

Identitätsprobleme von Minderheiten in der Slavia

15

Unterricht in der Staatssprache, d. h. auf Albanisch, während man auf der anderen Seite heute in der Schule Bosnisch unterrichtet, das nach dem Krieg nominell Serbokroatisch ersetzt hat (Mladenović 2001; Asenova 2007; Steinke 2016). Bei den Goranen in Albanien handelte es sich heute um eine ethnisch und sprachlich geprägte Minderheit, die ursprünglich aus Christen und Moslems bestand. Inzwischen sind jedoch fast ausschließlich slavischsprachige Moslems übrig geblieben. Damit hat sich ihr Status etwas verändert. In Albanien unterscheiden sie sich nur sprachlich und ethnisch-­kulturell, aber nicht religiös von den Albanern. Daher bestehen für Mischehen zwischen Goranen und Albanern keine Hindernisse mehr, wie einst zwischen muslimischen und christlichen Goranen. Dabei assimilieren sich eingeheiratete Albanerinnen, wenn sie in das Wohngebiet der Goranen ziehen, sehr schnell sprachlich und sprechen dann sogar mit ihren Kindern die slavische Mundart (Steinke 2008). Gegenwärtig, nach der tiefgreifenden Veränderung der politischen Verhältnisse in Albanien, bemüht sich eine sehr aktive goranische Elite um die Stabilisierung der von der vollständigen Assimilation bedrohten Minderheit und kämpft um Minderheitenstandards. Es gibt etliche Veröffentlichungen in dem Idiom und sogar ein monumentales Wörterbuch von Nazif Dokle (2007). Neuerdings wird auch die Forderung nach eigenen Schulen laut. Schwierig bleibt die Antwort auf die Frage nach ihrer ethnischen und sprachlichen Identität. Als richtig und akzeptabel gilt auf jeden Fall die Eigenbezeichnung Gorani und Našinci, während sie den Terminus Torbeši eher ablehnen. Versuche zur genaueren Einordnung ihres Idioms Našinski eröffnen eine weitere Möglichkeit der Zuordnung. Die einen rechnen es nämlich zum Makedonischen und die anderen zum Bulgarischen. Nur die Auffassung, dass es sich auch um einen serbischen Dialekt handeln könnte, wird von den Goranen in Albanien strikt abgelehnt. Für ihre ethnisch-­ nationale Selbstidentifikation kann das bedeuten, dass sie sich gelegentlich sogar als Bulgaren oder als Makedonen bezeichnen, je nachdem, welcher Botschafter sie gerade besucht. Das zeigt einerseits Reminiszenzen an die Zeit vor dem 2. Weltkrieg, als sie von den Bulgaren betreut wurden, und andererseits die Einstellung auf die neue Situation nach dem 2. Weltkrieg, als anfangs sehr enge Beziehungen zu der Republik Makedonien bestanden. Im Kosovo war die Situation der Goranen unmittelbar nach dem letzten Krieg sehr angespannt, da sie von den Albanern wegen ihrer Sprache als Serben und von den Serben wegen ihrer Namen und der Konfession als Albaner diskriminiert wurden. Angeblich sollen, wie die Gesellschaft für bedrohte Sprachen angibt, von 18 500 ca. 11 500 Goranen aus dem neuen Staat Kosova geflohen sein (http://www.gfbv. it/2c-stampa/04-1/040319ade.html).

16

Klaus Steinke

Eine weitere slavischsprachige Minderheit, deren Identitätsbestimmung Probleme bereitet, sind die Pomaken. Sie leben in Thrakien, das heute zwischen Bulgarien und Griechenland aufgeteilt ist, und sind ausschließlich Muslime (Henzelmann 2015; Steinke 2007). In Bulgarien werden sie als religiöse Minderheit eingestuft, d. h. als Bulgaren mohammedanischen Glaubens (българи-­мохамедани). Allerdings passen sie nicht in das normale Bild vom Bulgaren, der ein orthodoxer Christ zu sein hat. Man betrachtet sie daher als verlorene Schafe, die zwangsweise islamisiert wurden und wieder auf den richtigen Weg zurückgeführt werden müssen. Die daraus resultierenden Missionsversuche haben indessen zu Spannungen und letztlich zur Stärkung des Zusammenhalts unter den Pomaken und zur Solidarisierung mit den Türken geführt. Mit ihrer vom Islam bestimmten Kultur unterscheiden sie sich fraglos von den orthodoxen Bulgaren, während es keine gravierenden sprachlichen Unterschiede gibt, sondern sie sich in das bulgarische Dialektkontinuum einfügen, d. h. rupzische Mundarten sprechen (Mitrinov 2007). In Griechenland ist die Situation wesentlich komplizierter, weil sich die Pomaken dort auch sprachlich von der orthodoxen griechischen Mehrheit deutlich unterscheiden. Bei der rigorosen Minderheitenpolitik hatten sie keine Chance, als Minderheit anerkannt zu werden. Das monoethnische Prinzip wird nur an einem Punkt durchbrochen. Um die Griechen in der Türkei und vor allem das ökumenische Patriarchat von Konstantinopel zu schützen, hat man im Vertrag von Lausanne 1923 neben dem großen Bevölkerungsaustausch zwischen der Türkei und Griechenland festgelegt, dass davon 110 000 Griechen in der Türkei und 106 000 Türken in Griechenland ausgenommen werden. Diese von beiden Seiten offiziell anerkannten Minderheiten stehen jeweils unter besonderem Schutz. Tatsächlich betrachten die Türken alle Muslime in Griechenland ohne Rücksicht auf ihre ethnische Zugehörigkeit als Türken. Das erklärt, warum die Pomaken sich einfach als Türken deklarieren und so unter den Schutz der Türken begeben können. In jüngerer Zeit haben sich durch die Spannungen mit der Türkei die Verhältnisse geändert, und die Griechen versuchen nach dem Prinzip divide et impera durch die Förderung der pomakischen Identität die Zahl der Türken zu verkleinern. In diesem Zusammenhang lancierte man die wissenschaftlich nicht zu erhärtende Hypothese, bei den Pomaken handele es an sich um Griechen bzw. Reste der Thraker, die islamisiert und zu allem Unglück dann noch bulgarisiert wurden. Griechen waren es dann, darunter auch das Militär (!), die eine Grammatik des Pomakischen verfassten. Ferner entstanden Wörterbücher und Lehrbücher, die freilich von den Pomaken kaum angenommen werden (Ioannidou, Voß 2001). Sogar die Herausgabe einer Zeit-

Identitätsprobleme von Minderheiten in der Slavia

17

schrift und von Büchern wurde gefördert. Die Pomaken zeigen indessen nur im Internet eine umfangreiche, eigenständige Präsenz. In dieser Situation haben die Pomaken mehrere Optionen für die Angabe ihrer Identität. Am populärsten ist die Behauptung, dass sie Türken sind, obwohl sie nur selten Türkisch sprechen. Auf diese Weise fühlt man sich wohl vor Missionierungsversuchen am sichersten und vertraut im Übrigen auf den Beistand der türkischen Konsulate. Weniger verbreitet ist die Angabe Pomake, da mit dieser alten Bezeichnung eine politisch indifferentere Haltung zum Ausdruck kommt. Die Selbstidentifikation mit Bulgaren oder gar mit Griechen ist vor Ort kaum anzutreffen. Auf ihre Sprache angesprochen, wird die Beziehung zum Bulgarischen nicht geleugnet und die Option Pomakisch, da sie durch die Griechen diskreditiert ist, kaum gewählt. Allerdings führt für sie die Sprache nicht zur ethnischen oder nationalen Identifikation mit den Bulgaren. Zusammenfassend lässt sich feststellen, dass die slavischen Minderheiten in den untersuchten Beispielen keine naturgegebene, eindeutige und feste Identität besitzen. Vielmehr ist diese aushandelbar und wird von Fall zu Fall unterschiedlich ausgehandelt. Bei der Beurteilung der relevanten Identitätsmerkmale ist ferner zwischen der Sicht von außen auf die Minderheit und der von innen zu unterschieden. Für die Starovery bleibt der Glaube unabhängig davon, ob sie in Russland oder in der Diaspora leben, das primäre Identifikationsmerkmal. In Russland stimmen äußere und innere Sicht überein und die Starovery gelten dort nur als religiöse Minderheit. In der Diaspora, wo die Besonderheiten ihrer Glaubensrichtung höchstens Spezialisten bekannt sind, wird hingegen die Sprache zum primären Identifikationsmerkmal. Klare Parallelen gibt es zur Situation der Pomaken in Bulgarien, allerdings bleibt auch in Griechenland aus beiden Perspektiven die Religion dominant. Neben der sich oben abzeichnenden Hierarchisierung der Merkmale, die sich zwischen Innen- und Außensicht deutlich unterscheiden kann, zeigt sich, dass in den beschriebenen Beispielen immer mehrere Merkmale gleichzeitig für die Identität der Minderheiten relevant sind. Nur eines von ihnen reicht nicht aus, da zwischen ihnen ein innerer, unauflösbarer Zusammenhang besteht. Das Problem wurde in der älteren Forschung nicht erkannt und die Möglichkeit von multiplen Identitäten der Minderheiten noch nicht thematisiert. Die Frage nach der Zugehörigkeit konnte unter dem Einfluss der herrschenden nationalen Ideologie immer nur alternativ beantwortet werden: Man gehört dazu oder nicht. Erst neuerdings wird man unter dem Druck der Fakten, z. B. der doppelten Staatsangehörigkeit, für die Frage sensibler und sieht in multiplen Identitäten nichts Verwerfliches mehr. Ebenso gewinnt die früher

18

Klaus Steinke

vernachlässigte Hybridität von Kultur und Sprache der Minderheiten im Anschluss an die postkolonialen Studien zusehends an Bedeutung für unser Thema.

Literatur Petja Asenova (2007): Beležki vărhu bălgarskite govori v Albanii. Bălgarskite ostrovi na Balkanite. Sofia, 45–51. Arqile Bërxholi (2003): Ethnische und konfessionelle Struktur der Bevölkerung Albaniens. Österreichische Osthefte. Sonderausgabe: Albanien, 33–42. Antonia Davidovic (2006): Identität – ein unscharfer Begriff. Identitätsdiskurse in den gegenwartsbezogenen Humanwissenschaften. S. Burmeister, N. Müller-­ Scheeßel (Hg.): Soziale Gruppen – kulturelle Grenzen: die Interpretation sozialer Identitäten in der Prähistorischen Archäologie. Münster u. a. O., 39–58. Nazif Dokle (2007): Rečnik goranski (našinski) – albanski. Fjalor gorançe (nashke) – shqip. Sofia. Naika Foroutan (2013): Hybride Identitäten: Normalisierung, Konfliktfaktor und Ressource in postmigrantischen Gesellschaften. H. U. Brinkmann, H.H. Uslucan (Hg.), Dabeisein und Dazugehören: Integration in Deutschland. Wiesbaden, 85–102. Helmut Glück (Hg.) (2010): Metzler Lexikon Sprache. Stuttgart; Weimar. Beata Halicka (42013): Polens Wilder Westen: erzwungene Migration und die kulturelle Aneignung des Oderraums 1945–1948. Paderborn u. a. O. Peter Hauptmann (2005): Rußlands Altgläubige. Göttingen. Martin Henzelmann (2015): Authentizität als treibende Kraft bei der Herausbildung slavischer Mikroliteratursprachen (am Beispiel des Pomakischen und des Schlesischen). München u. a. Alexandra Ioannidou, Christian Voß (2001): Kodifizierungsversuche des Pomakischen und ihre ethnopolitische Dimension. Welt der Slaven XLVI,1, 233–250. Anna Jorroch (2015): Die deutsche Sprache der dreisprachigen Altgläubigen in Masuren. Warszawa. Ritvan Karahodza | Ριτβάν Καραχότζα (1996): Γραμματική πομακικής γλώσσας. [o. O.]. Vesna Lušicky (2009): Terminologiepolitik und -planung für Regional- und Minderheitensprachen. Eine Untersuchung der Rahmenbedingungen und Entwicklungen in der Europäischen Union. Diplomarbeit Univ. Wien. http://othes. univie.ac.at/6673/1/2009-09-30_0105610.pdf Tanja Mangalakova (2004): Bălgarite v Mala Prespa i Golo Bărdo. Problemi na multietničnostta v zapadnite Balkani. Terenni proučvanija. Sofia, 276–319.

Identitätsprobleme von Minderheiten in der Slavia

19

Ljubomir Miletič (1900): Knižninata i ezikăt na banatskite bălgari. Sbornik za narodni umotvorenija, nauka i knižnina XVI/XVII, 339–482. Georgi Mitrinov (2007): Die Mundartensituation in den Rhodopen. K. Steinke, Ch. Voss (eds.), The Pomaks in Greece and Bulgaria. A model case for borderland minorities in the Balkans. München, 149–159. Radoje Mladenović (2001): Govor šarplaninske župe Gora. Beograd. Blagovest Njagulov (1999): Banatskite bălgari. Istorijata na edna malcinstvena obštnost văv vremeto na nacionalnite dăržavi. Sofija. Hans-­Ingo Radatz (2013): Regionalsprache und Minderheitensprache. C. Patzelt, S. Herling (Hg.), Weltsprache Spanisch: Variation, Soziolinguistik und geographische Verbreitung. Stuttgart, 71–94. Roy R. Robson (1993): Recovering Priesthood and the Emigré Experience among Contemporary American Bespopovtsy Old Believers. Skupiska staroobrzędowców w Europie, Azji i Ameryce. Ich miejsce i tradycje we współczesnym świecie. Warszawa, 131–137. Klaus Steinke (1990): Die russischen Sprachinseln in Bulgarien. Heidelberg 1990. Klaus Steinke (2001): Aspekte der ethnolinguistischen Vitalität staatenloser Minderheiten (Am Beispiel der Banater Bulgaren, der Altgläubigen und der Kaschuben). Slavistica Vilnensis 46, 57–66. Klaus Steinke (2004a): Zum Status des Banater Bulgarischen. M.  Okuka, U. Schweier (Hg.), Germano-­Slavistische Beiträge. Festschrift für Peter Rehder zum 65. Geburtstag. Welt der Slaven, 277–285. Klaus Steinke (2004b): Paulikianer. E. Hösch, K. Nehring, H. Sundhaussen (Hg.), Lexikon zur Geschichte Südosteuropas. Wien, Köln, Weimar, 539. Klaus Steinke (2005): Bulgarisch in der Diaspora (Anm. zu den beiden Übersetzungen des Neuen Testaments in die Sprache der Banater Bulgaren). Littera scripta manet. Sbornik v čest na 65-godišninata na prof. dfn Vasila Radeva. Sofija, 729–736. Klaus Steinke (2006): Zur Vitalität bulgarischer Minderheiten in Rumänien. D. Stern, Ch. Voss (eds.), Marginal Linguistic Identities. Studies in Slavic Contact and Borderland Varieties. Wiesbaden, 75–85. Klaus Steinke (2007): Gibt es einen Unterschied zwischen muslimischen und christlichen Rhodopendialekten? K. Steinke, Ch. Voss (eds.), The Pomaks in Greece and Bulgaria. A Model case for borderland minorities in the Balkans. München, 139–147. Klaus Steinke (2008): Sprache und Exogamie (Beobachtungen am Rande des Projekts „Slavische Minderheiten in Albanien“). W. Dahmen, P. Himstedt-­ Vaid & G. Ressel (Hg.), Grenzüberschreitungen: Traditionen und Identitäten in Südosteuropa. Festschrift für Gabriella Schubert. Wiesbaden, 606–607.

20

Klaus Steinke

Klaus Steinke (2013): Sprache und Konfession in der Migration (am Beispiel der Altgläubigen im Osmanischen Reich und der Banater Bulgaren). M. Moser, M. Polinsky (ed.), Slavic Languages in Migration. Münster, 23–37. Klaus Steinke (2016): Identity Problems of the Gorani in Eastern Albania and Kosovo. Tomasz Kamusella, Motoki Nomachi, Catherine Gibson (eds.), The Palgrave Handbook of Slavic, Languages, Identities and Borders. Palgrave Macmillan, 360–375. Klaus Steinke, Christian Voss (eds.) (2007): The Pomaks in Greece and Bulgaria. A model case for borderland minorities in the Balkans. München. Klaus Steinke, Xhelal Ylli (2007–2013): Die slavischen Mundarten in Albanien (SMA). Teil 1–4. München. Stojko Stojkov (1967): Banatskijat govor. Sofija. Anna Zielińska (2013): Mowa pograniczna: studium o językach i tożsamościach w regione lubuskim. Warszawa. Anna Zielińska (2015): Spracherwerb unter Zwang. Sprachbiographien aus dem Lebuser Land. Vortrag vom 9. Dezember 2015 am Forschungszentrum Deutsch in Mittel-, Ost- und Südosteuropa (FZ DiMOS) der Universität Regensburg (i. Dr.). Anna Zielińska (2016): Spracheinstellung und das Problem der nationalen Identität am Beispiel einer Sprachbiographie aus dem Gebiet von Lebus. Vortrag vom 28. Oktober 2016 bei der internationalen Fachtagung „Multilinguale SprachBioGraphien in Mittelosteuropa“ in Greifswald (i. Dr.). Anna Zielińska (2017): Schibboleth. Untersuchung zu Sprachen und Identitäten im Gebiet von Lebus (Westpolen). Vortrag vom 14. März 2017 im Wissenschaftlichen Zentrum der Polnischen Akademie der Wissenschaften in Wien (i. Dr.). Apollinarij: https://ru.wikipedia.org/wiki/Аполлинарий_(Дубинин). Dudeștii Veche: https://de.wikipedia.org/wiki/Dude%C8%99tii_Vechi, http:// casajurnalistului.ro/dudesti-unde-esti/, http://dudestii-­vechi.ro/. Goranen: http://www.gfbv.it/2c-stampa/04-1/040319ade.html, https://de.wikipedia. org/wiki/Goranen. Minderheit: https://de.wikipedia.org/wiki/Minderheit.

Identity problems of Minorities in the Slavia (The case of Old believers, Autochthons, Banat Bulgarians, Goranians, Pomaks) My linguistic fieldwork has been dedicated to minorities in different social-­ political situations and geographic conditions. By definition, minorities exist only in contrast to a majority, whose prominent position is based primarily on

Identitätsprobleme von Minderheiten in der Slavia

21

the numeric predominance of this group. Differences between minorities and majorities exist in religion, race, language, culture, economics, etc., and have an evident effect on the social status of their members. Language is an important, but not the decisive indicator in this context. Only if the other features are not obvious, the importance of language increases in this special context. A different language is a strong sign of alterity and in communication always visible. The relations between minorities and majorities are usually conflictual, even if they are very old and stable. The dominance of one of the groups implies usually the suppression and discrimination of the others. The treatment of the minorities and the forms of their discrimination range from officially imposed tolerance to apparent persecution and even the interdiction of languages. Various aspects of the relations the Gorans, Pomaks, Autochthons, Old believers have with their surrounding majorities will be discussed in this paper. klaus-­[email protected]

Надежда Дарбанова (Улан-­Удэ)

Выражение этнокультурной и конфессиональной идентичности в речи старообрядцев (семейских) Бурятии Цель исследования – выявить особенности осознания семейскими Бурятии своей этнокультурной и конфессиональной идентичности. Для этого мы обратимся к их самоидентификации и идентификации. Под идентичностью здесь понимается результат процессов идентификации, т. е. соотнесения «другого» с каким-­либо сообществом, и самоидентификации, т. е. осознания своей тождественности с сообществом. Корпус анализа составляют записи, сделанные автором статьи в диалектологических экспедициях 2007–2015 гг., «Словарь говоров старообрядцев (семейских) Забайкалья» (Юмсунова и др. 1999), «Словарь русского языка XVIII века: Восточная Сибирь. Забайкалье» (Майоров 2011). Семейские – локальная этноконфессиональная группа русского населения Бурятии, выделяющаяся на основании языковых, культурно-­бытовых и религиозных особенностей. В настоящее время семейские проживают в селах Тарбагатайского, Мухоршибирского, Бичурского, Заиграевского районов Бурятии и в Красночикойском районе Забайкальского края, их поселения имеются и в других районах Бурятии – Кижингинском, Кяхтинском, Селенгинском, Хоринском. Этноконфессиональная группа семейских сформировалась в Забайкалье во второй половине XVIII в. – это были старообрядцы, в 1735 г. и 1764 г. изгнанные из Ветковского региона (сел на р. Ветка и др.), находившегося на территории Речи Посполитой (современной Белоруссии), и отправленные в Сибирь, а затем расселенные в Тарбагатайской, Куналейской, Мухоршибирской и Урлукской волостях Верхнеудинского и Нерчинского округов. К этому времени почти вся территория Забайкалья была освоена русскими переселенцами, преимущественно из северных регионов европейской части Российской империи, с XVII в. обосновавшимися в Сибири и именуемыми сибиряками, в научной литературе – старожилами. Таким образом, во второй половине XVIII в. в Забайкалье возникла новая группа русского населения, отличавшаяся от местных русских старожилов по культурно-­бытовым, религиозным и языковым признакам. Вновь прибывшие переселенцы были носителями по преимуществу южнорусских говоров, в то время как основой старожильческого русского

24

Надежда Дарбанова

населения Забайкалья были носители севернорусских говоров. Поселения старообрядцев выделялись внешним видом домов, их внутренним убранством, традиционным укладом жизни. Наряд семейских, особенно женский, существенно отличался от одежды местного населения. Но наиболее важным признаком, противопоставлявшим новоприбывших русским старожилам Забайкалья, была, конечно, принадлежность к старообрядчеству, которая определила их обособленное существование на протяжении более трех столетий и тем самым сохранность культурно-­бытовых и языковых особенностей, а также обусловила целостность, цельность и устойчивость этой группы. Степень сохранности зависела от изолированности семейских сел от окружающего иноязычного и инодиалектного населения, удаленности старообрядческих деревень от крупных населенных пунктов, наличия социально-­культурных объектов и их уровня, развитости инфраструктуры села и других факторов. В настоящее же время у семейских, при отчетливом осознании своей групповой идентичности, возникают проблемы с этнической и религиозной самоидентификацией, т. е. им свойствена диффузность самосознания. Групповая идентификация семейских, т. е. осознание ими собственной принадлежности к особой группе и, с внешней стороны, идентификация семейских как таковых представителями других групп населения Забайкалья, вполне определенна и четка: Я сямейская, мои дети – сямейские, матка, батька – да усе сямейские, это уж как сконовеку (‘испокон веков’) былó, так и буеть (Шал. Тарб.). Мы-­то, семейские, быдто няздешние, с Польши пришедчи, при Екатерине сосланы. Да мы уж сколь веков здесь живём, и деды, и прадеды тута рождёны. Я дак шшитаю: мы здешные, и всё тут (Б. Кун. Тарб.). Мы, семейские, такие – крепкие, вера у нас такая, старая вера, крепкая… (Шал. Тарб.). Я сямейскою была и сямейской буду и сямейстий сарахван сроду ня забуду (частушка). Я-­то православная, не семейская, но у нас тут семейские есь, много. Вон Дуся, Ульяна, да много. Татары есь (Хонх. Тарб.) (Экспедиционные материалы автора).

При этом определенная самоидентификация семейских сосуществует с неопределенностью, диффузностью их этнической, региональной и религиозной идентификации, что обусловлено наивными, упрощенными представлениями, существующими в их сознании. Такая неопределенность

Выражение идентичности в речи старообрядцев

25

находит выражение в парадоксальных противопоставлениях в рамках оппозиции «свой – чужой». Парадокс этнической идентификации: оппозиция «семейский  – русский». Своеобразие этнической идентификации забайкальских семейских заключается в размытости их представлений о собственной этнической принадлежности и реализуется в парадоксальной оппозиции «семейский – русский», репрезентирующейся в подобных высказываниях: Муж-­то семейский, а она – русская (В. Жир. Тарб.). Она не русская, семейская (Дес. Тарб.). Мы в У́ рлуке жили, а в Усть-­У́ рлуке – казаки, русские. Они нас не любили, бичами гоняли. Вот идёшь мимо тихонько, чтоб не увидели. А увидят, запорют (Белооз. Джид.) (Экспедиционные материалы автора).

Семейские, будучи русскими, считают, что они принадлежат к особой этнической группе, не относящейся к русскому народу. Причем парадоксальность этого противопоставления усиливается тем фактом, что семейские, в отличие от остального русского населения в Бурятии, в большей степени сохранили этническую «чистоту», поскольку религиозные воззрения не позволяли им вступать в браки с иноверцами. Основанием возникновения оппозиции «семейский – русский» явилось осознание выделенности этой группы на общем фоне русского населения Забайкалья, базирующейся на ярко выраженных устойчивых языковых, субконфессиональных, культурно-­исторических отличиях, например: Мы, сямéйсти, воўсе чýдно гwорим. Сына ув армии был, я к ням ́ у поехала, а рябята-­ та яó и спрашиwають: «Wо-­ой, дак а матка-­то твоя ня русская, что ли? Что говорит-­ то, не разбярёшь. Она по какому говорит-­то?» (Дес. Тарб.). У нас, у семейских, всё на «я» да на «у»: «уот» да «усё», да «тряттёўни» (‘позавчера’), «сарахваны» да «мутоўки» (Б. Кун. Тарб.) (Экспедиционные материалы автора).

Другой причиной появления этой оппозиции стала, на наш взгляд, длительная обособленность старообрядцев от остального русского населения в силу религиозных воззрений и специфики исторической судьбы, запреты на контакты, проявляющиеся в чашечничестве («запрете на молитвенное и трапезное общение с иноверцами и членами других направлений старообрядчества») и др., закрытость из-­за необходимости скрывать свою принадлежность к старообрядчеству вследствие постоянных гонений со стороны

26

Надежда Дарбанова

государства и официальной церкви. При этом усиление дискриминации старообрядцев и их самоизоляция вызывали двойственную реакцию  – укрепление групповой самоидентификации и одновременно ослабление этнической идентификации. Эта оппозиция, возможно, поддерживается и существовавшим ранее, например, в XVIII в., противопоставлением Сибири и Руси, как называли в то время европейскую часть Российской империи: И в означенную перепись за отлучкой на лѣсном звѣрином промыслу не написан и в Русѣ сродственниковъ моих никого не имѣется (ф. 262, 1740). Находится в неполном разуме, и неоднократно уже збирается идти в Русь в прежнее свое жилище (ф. 20, 1792) (Майоров 2011, 419).

Cибиряки именовали русскими жителей европейской России и переселенцев в Сибирь второй волны, относящейся к середине XVIII – началу XX вв. Однако в настоящее время оппозиция «семейский – русский» уже не означает противопоставления по региональной принадлежности, а представляет собственно этническую категоризацию. Противопоставление «семейский  – русский» свойственно и внешней идентификации со стороны представителей других групп населения. Например, сотрудница администрации, не семейская, так определяет национальный состав населения: У нас живут русские, семейские, татары, две бурятские семьи и один удмурт. Русских и семейских – примерно пятьдесят на пятьдесят Соседние сёла: Никольск – семь километров, там семейские живут, Харашиби́ рь – русские, буряты, татары, семейских нет (Хонх. Мухор.) (Экспедиционные материалы автора).

Наивные представления об истории старообрядчества, в том числе семейских, незнание исторических фактов также способствуют расшатыванию этнической самоидентификации: А мы кто? Поляки, что ли… С Польши пришедши, говорят… А я думаю, мы русские всё-­таки. Говорим-­то по-­русски (Белооз. Джид.). Дак уот ня знаю, откудава взялися. Уот сямейсти да сямейсти. Говорят, быдто с Польши, да тяперь хто узнат-­то, старики-­то усе помёрши. Нет, мама не сказывала. Да кого, няграмотная она, да я тожа. Уон вы туды валитя, там старуха живёть, уот она-­то вам расскажет, уот она-­то знамая (Корд. Тарб.) (Экспедиционные материалы автора).

Выражение идентичности в речи старообрядцев

27

Парадокс региональной идентификации (принадлежности к региону) а) оппозиция «семейский – сибиряк»: Сибиряков мы сибиряками так и звали, а они-­то нас семесюхами называли (Бич. Бич.; СГССЗ 1999, 424). Батя – сибиряк православный, а матка – семейская (Б. Кун. Тарб.). Сибиряки жаниха с невестой под венец у церковь ведут, у нас такого не было (Шарал, Мухор.). Бабка-­то наша зарявела: «Wой, он пошто сибирку-­то взял?» (В. Жир. Тарб). С сибирячкой могли свадьбу не сделать, γрязными называли, значить, они не чисты семейски (Куйт. Тарб.). У них сибирская вера, не наша (Б. Кун. Тарб.). Мы в сибирскую церькву не ходили, у нас своя часовня сямейская была (Бич. Бич.). Вот отпивать, кадильницей этак размахивать – это всё сибирская мода была, у нас не так (Бич. Бич.). Эта улица так и называется Сибирская, там сибиряки живут (Куйт. Тарб). На тэй улице одни сибиряти живут, семейских нету-­ка (Куйт. Тарб.; СГССЗ 1999, 427).

Парадоксальность этой оппозиции в том, что, как известно, сибиряками называют всех жителей Сибири, а семейские Бурятии, будучи также частью населения Сибири, себя сибиряками не считают. Однако эта, на первый взгляд, алогичная оппозиция объясняется диалектным значением слова сибиряк и его производных: так семейские именуют потомков первых русских поселенцев – старожилов, мигрантов первой волны заселения Сибири с XVI до середины XVIII вв. б) оппозиция «семейский – расейский»: Несмотря на оппозицию «семейский – сибиряк», семейские все-­таки причисляют себя к жителям Сибири и по региональному признаку противопоставляют себя выходцам из европейской части России – Расеи, называя последних расейскими, западниками: Раньше в сарахванах ходили, браво. Потом залезную дорогу строили – западники пришли. Они отымалками (отымалка перен. «о неряшливом человеке») ходили в лапках («лаптях») катих-­то – плетёнках западных, в кохтах, юбках ходили. Ой, мы дикавали («удивлялись»), на них глядеть бегали, чу́дно было. А

28

Надежда Дарбанова потом тожа отымалками ходили в кохтах, юбках, из мяшков шили (Шал. Тарб.) (Дарбанова 2007, 140). Они расейские, суды к нам приехали с Расеи, да тут и осталися. (Где?) Да у нас, у семейских, у Солонцах. (Откуда именно они приехали?) Да с Расеи, а уот уж откудова, не придумаю («не вспомню»)… Я-­то кого, маленька была. Эта надо старинных баушек поспрашивать, баушку Соломониду али́  кого ишо (Шал. Тарб.) (Экспедиционные материалы автора).

Оппозиция «семейский – расейский» также основывается на значении диалектных лексем, известных всем русским говорам Сибири: Расея «наименование европейской части России», расейский «житель европейский части России».

Религиозная идентификация: оппозиция «православный – семейский» Согласно своему религиозному мировоззрению, старообрядцы считают себя единственными носителями истинной веры, существовавшей до раскола церкви, и противопоставляют себя православным, называя так представителей русской православной церкви: А в Нарыне – с повекон веков смесь там: и православные, и сямейсти, и буряты (Леон. Киж.; СГССЗ 1999, 446). Отпивають покойника у сямейских уставшики, а у православных – поп (С. Брянь Заигр.; СГССЗ 1999, 489). Карым («представитель русского населения Забайкалья, потомок смешанного брака русских и бурят») – не только буряты, православный тоже карым, усе, у кого вера́ другая (Хас. Хор.). У нас не ходитя, там карымы, сямейстих нету-­ка (Хас. Хор.; СГССЗ 1999, 195).

Парадоксальность этой оппозиции обусловлена исконной принадлежностью старообрядчества к православию. Лексема православный в говоре семейских утратила прежнее значение, развив диалектное «не семейский, не старообрядческий», такое изменение семантики, безусловно, мотивировано экстралингвистическим фактором – субконфессиональными разногласиями между направлениями православия. Идентичность забайкальских семейских выражается в речи в высказываниях с определенной структурой (Лаппо 2013), среди которых наиболее частотными являются конструкции Pron1 (–) N1/5 (мест. 1 л. ед. / мн. ч. + нулевая связка + предикат, выраженный существительным в форме им. / тв. падежа): я семейская, мы семейские, мы были семейскими (примеры см. выше).

Выражение идентичности в речи старообрядцев

29

Мы, семейские, такие – крепкие, вера у нас такая, старая вера, крепкая… Будеть Страшный суд, все ответят. Хто праведно жил, веру семейскую соблюдал – воздастся, хто гря́шил, веры не дяржался – век в аду гореть будуть, вечно, и не будеть им прошшенья (Шал. Тарб.) (Экспедиционные материалы автора).

При этом конструкции Pron1 cop N5 со связкой я была / буду семейской, мы были / будем семейскими редко встречаются в речи забайкальских старообрядцев, вероятно, потому что принадлежность к своей этноконфессиональной группе мыслится семейскими как константа. Отрицательная самоидентификация выражается в конструкции Pron1 neg N1: я не православная, мы не православные – и чаще всего в полипропозитивных конструкциях Pron1 neg N1(a), а N1(b): я не сибирка, а семейская. Частотность идентифицирующих формул с противительным союзом а, по нашему мнению, свидетельствует о дихотомической сущности идентификационных актов и о том, что процесс идентификации основывается на акцентировании различительных признаков. В формулах самоидентификации употребительна конструкция с приложением Pron1–4, N1–4, при которой идентифицирующий признак выражается существительным и характеризует субъект, выраженный местоимением: …гово́ рють, адали́ («будто бы») мы, сямейстие, сердитые, дак это, поди уж, от доброй жизни сярдитым не будешь. Наоборот, мы и у гости часто зовём, и потчуем хорошо, и баньку стопим (Бич. Бич.; СГССЗ, с. 22). У нас, у семейских, труд у почёте (Шал. Тарб.). (Экспедиционные материалы автора).

Частотны конструкции с идентификационными маркерами у нас, наша, выражающими категоризацию общества на «своих» и «чужих», осознание включенности в категорию «своих». Молиться – это у нас вечный порядок, завсе («всегда») так (Тарб. Тарб.). Вера-­то наша навек нам дана: это ишо при Катерине нас суды пригнали, сколь уж прошло, а мы верой не попускалися (Шал., Тарб.). (Экспедиционные материалы автора).

Анализ наиболее употребительных идентифицирующих речевых формул позволяет выявить некоторые особенности процесса идентификации: осознание принадлежности к своей группе как константы, дихотомичной сущности идентификационных актов и др.

30

Надежда Дарбанова

Итак, основными внутригрупповыми и внешними идентифицирующими признаками семейских, маркирующими их принадлежность к группе, являются: – языковые (сохраняющиеся южнорусские черты в говорах семейских, несмотря на ассимилирующее воздействие русских старожильческих говоров, севернорусских по происхождению); – религиозные (приверженность к старообрядчеству  – русское старожильческое население Забайкалья в основном исповедует официальное православие); – традиционные культурно-­бытовые (внешний вид поселений семейских, архитектура и внутреннее убранство домов, традиционная одежда, специфика духовной культуры, обусловленная принадлежностью к старообрядчеству). Иерархия значимости идентификационных признаков варьируется в зависимости от внешней / внутригрупповой идентификации. Для семейских при самоидентификации конфессиональная принадлежность является первичной, а языковые и культурно-­бытовые особенности – вторичными, осознаваемыми только в ситуации сопоставления при непосредственном контакте. Напротив, в ситуации внешней идентификации на бытовом уровне главными становятся языковые и культурно-­бытовые признаки, а вторичным признаком – религиозный. Вероятно, это обусловлено, во-­первых, общей идеолого-­политической ситуацией в России XX в., характеризующейся широким распространением атеистического мировоззрения и, как следствие, отсутствием демонстрации семейскими, впрочем, как и всеми членами социума, своих религиозных взглядов. Сокрытие старообрядцами своей принадлежности к древлеправославию имеет давнюю историю, начавшуюся с момента появления старообрядчества как формы протеста против нововведений патриарха Никона и продолжающуюся в определенном смысле до сих пор. Во-­вторых, известно, что идентификационные признаки могут быть двух порядков: (1) воспринимаемые сигналы или знаки – дифференциальные признаки, которые люди находят у других и выказывают сами для демонстрации идентичности (нередко это такие признаки, как платье, язык, форма жилища или образ жизни в целом) и (2) фундаментальные ценностные ориентации: нормы нравственности и стандарты оценки поведения (Барт 2006, 16).

При идентификации на бытовом уровне первичны эмпирические признаки – сигналы и знаки, чувственно (аудиально и визуально) воспринимаемые, а более сложные мировоззренческие, концептуальные, признаки, не

Выражение идентичности в речи старообрядцев

31

ограничивающиеся лишь чувственным восприятием, осознаются только при более глубоком проникновении. Борьба с религиозностью на государственном уровне, физическое уничтожение духовных лидеров старообрядческих общин привели к тому, что достаточно большая часть современных семейских имеет смутное представление о сути древлеправославия. Им известна преимущественно внешняя, формальная сторона и некоторые ключевые понятия старообрядчества в наивно-­бытовой трактовке: двуперстие, форма креста, форма кадила, особенности богослужения, отказ от посещения церкви и обращения к церковным служителям, использование при молении лестовок и подрушников, обрядовое песнопение и др. В этом также причина того, что внешние формальные проявления стали первичными (речь с диалектными южнорусскими чертами, традиции исполнения светских песен, чашечничество, традиционные одежда и женские украшения, внешний вид жилища и др.). Однако и внешние идентифицирующие признаки также трансформировались: традиционная одежда стала постепенно терять популярность, сначала перейдя из повседневной в разряд ритуальной (религиозно-­ праздничной, обрядовой), а затем редуцировалась до некоторых атрибутов женского костюма семейских – янтарных или любых других бус, платка на голове, яркого цветастого платья и фартука вместо традиционной кички, атла́са «атласной шали», сарафана, за́пана «фартука», ичигов «сапог из сыромятной кожи». Но и они в настоящее время у представителей младшей и средней возрастных групп полностью утратились – были вытеснены из повседневного использования современной одеждой. Модифицировался также внешний вид жилищ: изменилась их форма (шестистенные избы-­ связи перестраивались в пятистенки), внешнее и внутреннее оформление. В связи с распространением грамотности и средств массовой информации диалектная речь постепенно вытесняется литературно-­разговорной речью и просторечием. Однако нужно заметить, что долгое время религиозные устои семейских мешали распространению светской грамоты, поэтому до сих пор все еще можно встретить представителей старшего возраста, имеющих неполное начальное или среднее образование, чаще всего среди женщин, рожденных в 1920–40-е гг. Благодаря им диалектная речь в среде семейских относительно устойчива. Таким образом, трансформация некоторых внешних (формальных) и внутренних (мировоззренческих) идентификационных признаков вызвана широким наступлением современной жизни и вытеснением на периферию рефлексов традиционной культуры семейских.

32

Надежда Дарбанова

Определенная групповая самоидентификация семейских сосуществует с флуктуацией их этнической, региональной и религиозной идентичности, выражающейся в парадоксальных оппозициях «семейский – русский», «семейский – сибиряк», «семейский – православный», последние из которых при ближайшем рассмотрении оказываются не парадоксальными, а являются следствием развития диалектных значений слов сибиряк и православный. Оппозиция «семейский – русский» обусловлена выделенностью семейских на общем фоне остального русского населения Забайкалья, благодаря контрастности и культурной значимости маркирующих эту группу идентифицирующих признаков. Именно фактор выделенности семейских способствует сохранности их как специфической группы русского народа, несмотря на «дрейф» идентичности.

Список сокращений названий населенных пунктов и районов Республики Бурятия Б. Кун. Тарб. – Белооз. Джид. – Бич. Бич. – В. Жир. Тарб. – Дес. Тарб. – Корд. Тарб. – Куйт. Тарб. – Леон. Киж. – С. Брянь Заигр. – Тарб. Тарб. – Хас. Хор. – Хонх. Мухор. – Шал., Тарб. – Шарал. Мухор. –

с. Большой Куналей Тарбагатайского района с. Белоозерск Джидинского района с. Бичура Бичурского района с. Верхний Жирим Тарбагатайского района с. Десятниково Тарбагатайского района с. Кордон Тарбагатайского района с. Куйтун Тарбагатайского района с. Леоновка Кижингинского района с. Старая Брянь Заиграевского района с. Тарбагатай Тарбагатайского района с. Хасурта Хоринского района с. Хонхолой Мухоршибирского района с. Шалуты Тарбагатайского района с. Шаралдай Мухоршибирского района

Литература Фредерик Барт (2006): Введение. Ф. Барт (ред.), Этнические группы и социальные границы: Социальная организация культурных различий. Москва, 9–48. Н. А. Дарбанова, Н. А. Лукьянова (отв. ред.) (2007): Лексикографическое описание экспрессивной лексики говоров старообрядцев (семейских) Забайкалья. Улан-­Удэ.

Выражение идентичности в речи старообрядцев

33

М. А. Лаппо (2013): Самоидентификация: прямое, косвенное эксплицитное и косвенное имплицитное описание идентичности говорящим субъектом. Вестник Томского государственного университета, 372, 28–32. А. П. Майоров (2011): Словарь русского языка XVIII века: Восточная Сибирь. Забайкалье. Москва. Т. Б. Юмсунова (ред.), А. П. Майоров, Н. А. Дарбанова, М. Б. Матанцева, И. Ж. Степанова, Е. И. Тынтуева, О. М. Козина (1999): Словарь говоров старообрядцев (семейских) Забайкалья. Новосибирск.

The representation of ethno-­cultural and confessional identity in dialect of the Semeyskie (the Old Believers) of the Buryat Republic The article is based on the materials of dialect speech of the Semeyskie (the Transbaikalian Old Believers) – Russian sub-­ethnic group in the Buryat Republic. This group has language, cultural, confessional identity markers. The article describes the paradoxes of the way the Semeyskie identify themselves nationally, religiously and culturally in the context of a juxtaposition of friend and foe and shows how these paradoxes are represented in their dialect speech (for example as a sub-­opposition “the Semeyskie – the Russian”, “the Semeyskie – the Sibirian” and others). The article discovers the basis and the reasons for these oppositions, investigates the speech’ formulas for expressing identity. [email protected]

Дарима Харанутова (Улан-­Удэ)

Этнокультурные стереотипы в условиях глобализации: словообразовательный аспект Традиция русско-­бурятского соседства, насчитывающая свыше трех веков, позволила выработать особый механизм этнокультурного сосуществования: каждая культура, не навязывая соседствующей своих ценностей, развивается и идет своим путем. Но столь длительное сосуществование, безусловно, сказалось и на структуре ценностей, культуре повседневности и укладе жизни народов-­соседов, что закрепилось при помощи стереотипов, норм и правил поведения, которые, в свою очередь, отражаются в словарном составе языка: появляются новые слова и выражения, некоторые из них получают второе рождение. Рассмотрим данные явления в бурятском языке. Основной словообразовательной моделью бурятского языка является аффиксация, но для обозначения стереотипов бурятской и русской традиций, используемых в народной терминологии, употребляются и заимствование, и сложносоставная словообразовательная модель. Например, новогодние праздники (Новый год, Старый Новый год) ассоциируются с елкой, в связи с этим в бурятском языке появляется формула шэнэ жэлдэ шэмэглэhэн хасуури ‘ель, украшенная к Новому году’. Данная форма зафиксирована в словаре, но в разговорной речи бурят функционирует другая – ёлко – заимствование из русского языка, получившее бурятское фонетическое оформление. В словарной статье дается толкование заимствованному полисеманту елка: ‘1. хасуури; 2. шэнэ жэлдэ шэмэглэhэн хасуури; 3. шэнэ жэлэй наадан, елко’ (БРС 2006, 230, дословный перевод: «1. ель; 2. ель, украшенная к Новому году; 3. новогодний праздник (русское елка)». В бурятском языке все семы данного полисеманта активно употребляются. Более того, заимствованное слово в третьем своем значении образовало прилагательное ёлкын ‘елочный’, активно используемое в разговорной речи в значении праздничный. Пополнение языка происходит путем не только заимствования, но и возвращения в активный оборот забытых слов (обращения к своим культурным корням). При этом они «обрастают» дополнительными значениями. Так, встреча Сагаалгана ‘нового года по лунному календарю’ – поэтапный процесс, имеющий сложную многоэлементную структуру. После получения

36

Дарима Харанутова

Сагаалганом статуса национального праздника стали восстанавливаться забытые его компоненты, возрождаться ранее бытовавшие стереотипы и т. д. Для жителей Бурятии значимым является не только сам праздник, но и подготовка к нему – она ассоциируется с обрядами, посвященными очищению: все плохое, все невзгоды, преследовавшие в уходящем году, должны в нем остаться. Большое значение имеет канун праздника, бүтүүнэй (или бүтүүгэй) үдэшэ ‘будд. последняя перед белым месяцем ночь (букв. закрытая ночь, т. е. в эту последнюю ночь старого года луны не видно на небе)’ (БРС 2006, 167), но в разговорной речи чаще функционирует бүтүү үдэр ‘досл. закрытый день’. В разговорной речи, соответственно, у глагола бүтүүрхэ ‘закрываться, закупориваться; становиться глухим, не иметь выхода’ (там же) появилось значение «проводить последний вечер уходящего года» – когда накрывается праздничный стол, за которым собирается вся семья. В номинациях, связанных с Сагаалганом, превалирующим является полисемант сагаан с основной семой белый. Празднование Нового года у бурят было всегда связано с молочной пищей: сагаан эдеэн ‘белая (молочная) пища’, сагаан эдеэн табаг ‘молочные блюда’ или блюдо с молочной едой (БРС 2008, 134). Название блюда сагаан эдеэн, которое обязательно готовят на новогодний стол, осталось прежним, хотя туда входят и конфеты, и мучные изделия (печенье, булочки). Таким образом, к семной цепочке одного из самых богатых семами полисеманта сагаан добавилось значение праздничное – в контексте, связанном с празднованием Нового года, новогоднее. В последние годы на праздновании Сагаалгана основным действующим лицом является Сагаан үбгэн ‘Белый старец’, что мотивировано современным представлением о новогоднем празднике, где хозяином его является Дед Мороз. Изначально Сагаан үбгэн – это «добрый старец – дух-­ покровитель; почитался во всех монголоязычных регионах как шаманистами, так и буддистами» (БРС 2008, 135 – в словарной статье указано «рел. Цаган убугун»). Это хранитель жизни и долголетия, плодородия и благоденствия, мудрый покровитель людей и животных. Безусловно, ранее он не был связан с празднованием Нового года, теперь же Сагаан үбгэн – новогодний персонаж, хозяин новогоднего праздника по лунному календарю. В активный оборот вернулось и забытое слово милан (милангууд). Высокая детская смертность в прошлом привела к созданию системы детской обрядности, связанной с сохранением жизни ребенка. При достижении ребенком годичного возраста совершался обряд милангууд – прием в члены родового коллектива нового человека. Теперь же родители пышно отмеча-

Этнокультурные стереотипы в условиях глобализации

37

ют празднование первого дня рождения ребенка – милан ‘день рождения (который справляли только один раз, когда ребенку исполнялся год)’ (там же, 550). В бурятском языке есть несколько названий Нового года по лунному календарю: Сагаан hара ‘Белый месяц’ и Сагаалган (или Цагалган). Являются ли эти два наименования однокоренными дериватами или же словами разных словообразовательных гнезд? В. И. Даль считал, что слова должны собираться в одно гнездо родственных слов по принципу «очевидного сродства», сообразно «живой жизни» и «естественной связи слов», без «ошибочной натяжки слов к чужому корню» (Даль 1955, 21). Таким образом, «очевидная» родственность слов – это смысловая близость, бесспорная для носителя языка, актуальная для его сознания и практики (Осадчий 2009, 3). Рассмотрим существующие интерпретации происхождения данных слов, три из которых приводятся в работе Н. Л. Жуковской (Жуковская 2002, 5). Согласно первой точке зрения, высказанной Доржи Банзаровым и Г. Н. Цыбиковым, образование наименования Цагалган соотносится со словом цагаа ‘творог’ (Цыбиков 1981, 241): у народов с кочевым скотоводческим бытом новый годовой период начинался осенью, когда завершался годовой хозяйственный цикл. Начало нового цикла справляли в дни осеннего равноденствия. Творога в это время было в изобилии. Сторонников данной интерпретации немало, вследствие чего новогодний праздник по лунному календарю иногда называют творожный новый год или творожный год. При праздновании Сагаалгана молочные продукты, безусловно, играют достаточно важную роль, но связывать название столь значительного явления праздничной культуры и хозяйственного календаря только с пищей – значит умалять его специфику и значение. Номинация реалий в языке задается, в первую очередь, экстралингвистическими факторами, т. е. в основу наименования кладутся прототипические образы, причина возникновения которых лежит в образе жизни человека, в его деятельности и связанных с ними отношений. Здесь же интерпретация наименования базируется на внешнем сходстве двух слов. В двух других трактовках мотивационный признак связан с прилагательным сагаан ‘белый’ (БРС 2008, 134). По одной из них первый месяц нового года по лунному календарю называется Белым месяцем потому, что это новый год, который приходится на середину зимы, когда все заметено, деревья в снегу, кругом белым-­бело. «Однако если учесть, что монголы до 1267 года отмечали Новый год в сентябре и тогда именно сентябрь назывался Цагаан-­саром (хотя снега в этом месяце, как правило, не бывает),

38

Дарима Харанутова

несостоятельность этого объяснения становится очевидной», отмечает Н. Жуковская (Жуковская 2002, 62). Традиционной – и более точной по ее мнению – является точка зрения, связанная с этностереотипным представлением о белом цвете. Название месяца сагаан ‘белый’ следует переводить как счастливый или священный, за этим стоит стереотип монгольских народов: «белый цвет – символ счастья и святости…» (там же, 61, со ссылкой на Галданову 1983). Внимательного прочтения заслуживает вторая точка зрения, связанная с другим названием новогоднего праздника по лунному календарю – сагаалха. По мнению Пандидо хамбо-­ламы Дамбы Бадмаевича Аюшеева (глава Буддийской традиционной сангхи России), праздник нового года по лунному календарю называется не сагаалган, а сагаалха, что значит «перешагнуть через время года или прожить это время» (Дугаржапова 2012). В словарной статье полисеманта сагаалха данное значение не указывается, но приводятся такие значения, как «праздновать цагалган» и «освящать» с пометой «устаревшее, шаманское» (БРС 2008, 134). Из сказанного выше естественным образом следует, что в слове сагаалха заложена фраза «Сагаа алхаха», дословнo: «перешагнуть время», где саг ‘время, период’ (там же, 131), алхаха ‘шагать, ступать; перешагивать, переступать’ (БРС 2006, 56). В соответствии с этой точкой зрения, предложенное название сагаалха – контаминант, образованный телескопическим способом, когда соединяются начальная часть первого и конечная часть второго слова. Из этого наблюдения вытекает целый ряд возможных заключений. Во-­первых, в бурятском языке функционируют омонимы сагаалха ‘праздновать цагалган’ и сагаалха ‘новогодний праздник по лунному календарю’. Во-­вторых, можно предположить, что сагаалган связан родственными связями не со словом сагаан ‘белый’, а со словом саг ‘время, период’. Данная точка зрения, на наш взгляд, наиболее точно отражает деривационное развитие слова, и нам представляется важным выделение в слове сагаалган такого центрального признака, как цикличность, завершение какого-­то / начало нового периода (см. в. точку зрения Г. Н. Цыбикова). Вряд ли новый год для кочевых народов в основе своей имел значение белый как цвет молочных продуктов или цвет снега, скорее всего, сагаалган связан со значением цикличности. Согласно данной точке зрения, сагаалган и сагаалха – дериваты одного словообразовательного гнезда с вершиной саг ‘время’ (БРС 2008, 131). Соответственно, Сагаан hара и Сагаалган не являются однокоренными словами, так как их производящие – разные слова: лексема сагаан hара образована от сагаан ‘белый’ и связана со значением цвета и его коннотациями, а лексема

Этнокультурные стереотипы в условиях глобализации

39

сагаалган образована от саг ‘время, период’ и связана с понятием времени, цикличности, периодичности. Эта последняя трактовка не связана с прилагательным сагаан ‘белый’, с существительным цагаа ‘творог’, но именно она многое объясняет и, на наш взгляд, близка к истине. В основе названия новогоднего праздника у монгольских народов лежит сема цикличность, так как празднование наступившего нового года связано с завершением хозяйственного цикла: или закончилась долгая зима и начинается пробуждение земли, или же отцвело лето и пора начинать подготовку к зиме. Приведенные примеры показывают, что не всегда ситуации языкового и культурного контакта ведут к унификации, они могут инициировать и возрождение древних обычаев, возвращение прежних ценностей, что, в свою очередь, открывает новые возможности языковому развитию. Таким образом, прогнозы относительно неутешительного будущего национальных языков как последствие глобализации не совсем обоснованы. Думается, здесь происходит некий челночный процесс – с одной стороны, глобализация приводит к взаимопроникновению культур (аккультурации), с другой – наблюдается реверсивное движение: укрепление идентичности. Таким образом, возвращение утраченных обычаев и традиций ведет к возрождению угасших стереотипов, лежащих в основе второго рождения слов и призванных обозначивать реалии действительности. По-­видимому, всеобщие процессы нивелировки заставляют язык обращаться к своим истокам.

Источники БРС (2006): Л. Д. Шагдаров, К. М. Черемисов, Бурятско-­русский словарь в 2-х тт. Т. 1: А–­Н. Улан-­Удэ. БРС (2008): Л. Д. Шагдаров, К. М. Черемисов, Бурятско-­русский словарь в 2-х тт. Т 2: О–­Я. Улан-­Удэ. РБС (2008): Л. Д. Шагдаров, Н. А. Очиров, Русско-­бурятский словарь. Улан-­Удэ.

Литература Г. Р. Галданова (1983): Сагалган – древний народный праздник монголов и бурят. Искусство и культура Монголии и Центральной Азии. Ч. 1. Москва, 40–41. В. И. Даль (1955): Напутное слово. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. 1. Москва, 13–24.

40

Дарима Харанутова

Т. Дугаржапова (2012): Хамбо-­лама Дамба Аюшеев поздравил с праздником Сагаалха. «Новая Бурятия» от 12.02. Н. Л. Жуковская (2002): Кочевники Монголии. Культура, традиции, символика. Москва. М.  А.  Осадчий (2009): Однокоренная лексика русских народных говоров: Фреймовая структура гнезда. Москва. Г. Ц. Цыбиков (1981): Избранные труды в 2-х тт. Т. 2. Новосибирск.

Ethno-­cultural stereotypes in the context of globalization: word-­formation aspect The article deals with the interaction of ethno-­cultural stereotypes under the current conditions in the Russian and Buryat languages. The research results indicate that the relationship between the nations lasting for centuries has produced an exceptional mechanism of ethno-­cultural coexistence: Each culture evolves without forcing its values upon the neighboring one, and, of course, this neighborhood cannot do without mutual influence, resp. the prevailing influence of Russian culture. The research shows that the dissemination of stereotypes is one of the ways of language development. Globalization, on the one hand, leads to unifying processes. On the other hand, language can also be the means to strengthen identity. Instead of a process of unification we can observe the reverse development in the Buryat language: its original features are being restored. The research emphasizes that the return of lost customs and traditions leads to the revival of extinct stereotypes, which trigger the restoration of the words intended to denote the reality linguistically. Apparently, the universal leveling processes cause the Buryat language to refer back to its origins. [email protected]

Екатерина Протасова (Хельсинки)

Русский язык в Финляндии: свой или чужой? Россия и Финляндия – соседствующие страны, взаимное влияние языков и контакты их носителей ощущались на их территориях веками. Ситуация русскоязычных в Финляндии сегодня является результатом как предыдущих эпох, так и актуальной политической обстановки (Pikkarainen, Protassova 2015). Так, количество т. н. «старых русских» сокращается, ингерманландцы и потомки финнов, проживавших в Советском Союзе, могут указывать родным языком финский. Но достаточно устойчив контингент русскоязычных супругов финнов. На конец 2015 г. в Финляндии проживало 72 436 человек (мужчин 29 629, женщин 42 807) с родным русским языком (Tilastokeskus 2016). Возрастное распределение их таково: Таблица 1. Возраст проживающих в Финляндии русскоязычных Возраст

0–9

10–19

20–29

30–39

40–49

50–59

60–69

70+

Кол-­во

7 841

7 287

11 465

14 289

12 169

10 829

6 162

2 394

Самые большие возрастные когорты 30–40-летних – т. е. приток в основном происходит за счет приезжающих на работу или учебу: в Финляндии русскоязычные рассматриваются как социальный ресурс (Tanner, Söderling 2016). В восприятии большинства иммигрантов Финляндия – спокойная страна, где соблюдаются законы (Mammon 2010). Согласно Д. Кобак (Kobak 2013), русскоязычные, нашедшие свое место на рынке труда, оказались здесь по разным причинам, но объединяющим фактором была потребность в самореализации. Переезд был мотивирован более высоким уровнем и качеством жизни, надежностью, безопасностью, отсутствием коррупции. Им нравится общественный транспорт, доступность и функциональность административных учреждений, бесплатное качественное образование, близость к природе, экологическая ситуация, спокойная и тихая жизнь, меньшая скученность населения. Иммигранты довольны финской культурой труда: она менее иерархична, отсутствует мелочный контроль со стороны руководства, работа эффективна, можно сбалансированно сочетать карьеру и жизнь, не смешивать трудовые и дружеские связи. Большинство снимает

42

Екатерина Протасова

квартиру, но думает о покупке недвижимости, причем в хороших районах. Переездом в Финляндию довольны 83,3 % этих иммигрантов (там же). На верху этнической иерархии финнов (а иммигрантов в Финляндии лишь около 3 % населения) стоят скандинавы, западные европейцы и американцы, русские же – внизу, вместе с африканцами и арабами (Brylka et al. 2015). В начале 2010-х гг. отношение к русскоязычным улучшилось, но негативные установки продолжают отрицательно влиять на их интеграцию (Report 2013). Лучше отношение к ним в Восточной Финляндии, где и русский изучается активней (Mammon 2010). Для интеграции этих иммигрантов – в отличие от других групп – не важно, живут они одни или семьей, есть ли у них в Финляндии близкие родственники, их уровень владения финским языком. Важнейший фактор интеграции для них – наличие работы (там же). По имеющимся данным (Brylka et al. 2015), из них работают на полную ставку 50 %, это высокий показатель для иммигрантов (полная занятость среди финнов 70 %). Русскоязычным устроиться на работу в два раза труднее, чем финнам, род их деятельности не всегда соответствует уровню образования. Обычно они больше, чем другие иммигранты, общаются в своем кругу (только у каждого третьего есть финские друзья) и проживают преимущественно в крупных муниципалитетах, а также около восточной границы (Report 2013). Большинство живет в столичном регионе, где есть родные, друзья, возможность использовать русский и изучать финский. Переезд и интеграцию облегчают предшествующие контакты в Финляндии: часто семьи формируются уже в новой стране, в частности, дети рождаются уже здесь (Kobak 2013). Закон предусматривает право на бесплатный сопроводительный перевод в государственных учреждениях, при необходимости и в других случаях (ср. Закон о языке, Kielilaki 2003, и Закон об иностранцах, Ulkomaalaislaki 2004). Увеличивается число русскоязычных сайтов муниципалитетов: полицейское и налоговое управления, 18 губернских советов и Лапландский регион дают подробную информацию по-­русски. Такой сайт имеет и Kela, ведомство по пенсиям и социальным выплатам, что позволяет клиентам лучше понять функционирование этой структуры и определить свое место в новой стране (Tjurin 2015). Все же чаще всего русскоязычные полагаются на себя и сами создают сайты с полезной информацией (ср. http://fidds.fi, www.svkeskus.fi). Европейская хартия региональных языков или языков меньшинств была подписана Финляндией и вступила в силу в 1998 г. Рапорты по соблюдению Хартии подаются раз в три года, и в последнем (Report 2013)

Русский язык в Финляндии: свой или чужой?

43

подчеркивалось, что СМИ на русском языке недостаточно. После этого был создан сайт компании YLE на русском языке и организована русская служба новостей. Журналисты принимают активное участие в общественной дискуссии и пытаются повлиять, например, на содержание преподавания русского языка (Новости 2015, 2016). Все больше литературных переводов с русского на финский. Русскоязычные издания публикуются как организациями русскоязычных авторов, так и зарегистрированными в Финляндии издательствами. Более 100 русскоязычных организаций в стране вовлекают иммигрантов в гражданское общество и помогают в сотрудничестве с местными органами власти. Переводятся и информационные брошюры (хотя довести их содержание до целевых групп не всегда просто). Улучшились возможности найти русскоязычного врача, получить услуги для семей, пожилых, инвалидов, хронических больных и молодежи. По мнению финляндского общества, проблемы со здоровьем у русскоязычных возникают отчасти потому, что они не полностью усвоили образ жизни, здесь пропагандируемый (Report 2013, 108–109). Русскоязычным же не нравится система здравоохранения, прежде всего качество бесплатной медицины (Kobak 2013). Заметим, что такие же претензии у русскоязычных иммигрантов и в других странах. Опрос русскоязычных (там же) показывает, что для интеграции культурные мероприятия не имеют большого значения – почти все довольны возможностями проведения досуга, но сетуют на недостаточное владение финским языком. Они хотели бы посещать больше театральных постановок на родном языке (это отчасти компенсируется близостью России и особенно Петербурга), но жалуются на цены билетов. По заказу Фонда «Культура» (www.culturas.fi) М. Пиккарайнен (Pikkarainen 2015) сравнила участие русскоязычных в разных странах Евросоюза в волонтерской и гражданской общественной деятельности – главной задачей для них является сохранение и поддержка русского языка и культуры и возможность дать следующим поколениям русскоязычное образование. В данном нам интервью чиновник иммиграционной службы Хельсинки пояснила, что муниципалитеты заинтересованы в долгосрочных, надежных, имеющих результаты и активных русскоязычных организациях и готовы финансировать их проекты. В отдаленной перспективе такие общества, при наличии хорошо разветвленной инфраструктуры, могут перерасти в частные фирмы, например, в сфере оказания социальных услуг русскоязычным. В Финляндии русским языком пользуются больше двадцати дошкольных учреждений, в нескольких школах русский преподается как родной и/или

44

Екатерина Протасова

иностранный с подготовительного или 1–3-го класса (Perho 2013). Согласно Д. Морозовой (2014), русский язык может играть при выборе школы разную роль: для финско-­русских семей двуязычное образование предпочтительно, для бинациональных семей, где второй родитель нефинн, возможен выбор англоязычных программ. Все иммигранты в возрасте 7–17 лет имеют возможность бесплатно изучать родной язык в объеме двух академических часов в неделю (если у коммуны хватает ресурсов). Среди учащихся, использующих это право, 24 % русскоязычных. Преподавание русского как родного охватывает не всех желающих, есть нарекания и по содержанию обучения, и по уровню подготовки учителей, и по качеству учебников. Школьники, свободно владеющие финским или шведским, не всегда мотивированы оставаться после уроков и/или ездить в другую школу на занятия. На уроках может быть одновременно до 30 человек разного возраста и уровня подготовки (от детей из двуязычных семей, родившихся и выросших в Финляндии, до недавно приехавших из России подростков) (Report 2013). Русскоязычные активно поддерживают транснациональные и вообще международные контакты, их привлекает перспектива сделать международную карьеру, на базе европейского образования или опыта работы за рубежом. Им легче адаптироваться в трудовом коллективе с английским как рабочим языком. Вообще, активное англоязычное общение с финнами может компенсировать незнание финского. Задерживаются в Финляндии те, кто получил постоянный контракт и имеет детей, те, кто довольствуется поверхностным приятельством, а также те, кто просто давно живет здесь и может общаться по-­фински (Kobak 2013). Угроза со стороны России – частая в Финляндии тема, а русофобия (ryssäviha) – исторически сложившееся явление. Существует мнение, что русским стоит владеть ради безопасности страны. Востребованность «знания России» (Venäjä-­tieto) оживилась в связи с украинскими событиями. На протяжении всего 2014 г. эксперты по России были постоянными участниками теле- и радиопередач, в каждом выпуске прессы были новости из Украины и статьи о России. Как правило, корреспонденты освещали события по обе стороны конфликта. В России и Финляндии часто говорят о том, что между их странами существуют особые взаимовыгодные отношения, складывавшиеся десятилетиями, независимые от связей этих государств с политическими блоками. Население в целом поддерживает эту линию и пока отказывается от вступления в НАТО. В то же время многие СМИ запугивают российской угрозой (ср. Mustajoki, Protassova 2015). В начале 2015 г. телерадиокомпания Yle показала несколько сериалов о России, в

Русский язык в Финляндии: свой или чужой?

45

частности о финнах, живущих там (способен ли финн выжить среди россиян). Постоянным успехом пользуются документальные сериалы с участием Вилле Хаапасало («Через Россию за 30 дней», «Родственные финнам народы за 30 дней», «Северный Ледовитый океан за 30 дней», «Волга за 30 дней»). Для самоопределения финнов важно в каждую эпоху заново позиционировать себя по отношению к «значимым другим», в данном случае – к странам-­соседям, Швеции и России. Вслед за «Финляндией шведской» вышел аналитический сериал «Финляндия русская. Узнай, сколько всего русского в Финляндии!» (Suomi on venäläinen. Selvitä mitä kaikki Suomessa on venäläistä!),1 где в качестве экспертов выступили лучшие специалисты по России. Одна из тем – почему Финляндия избежала судьбы балтийских и социалистических стран. В фильме показывается, что финны часто отождествляют православие и коммунизм с русскостью, хотя в Финляндии есть и собственные православие и коммунизм. Отмечается общее у финнов и русских – баня (сауна), любовь к водке и рыбалке, тоска в душе, меланхолическая музыка, сентиментальность и склонность к жалобам и нытью. Утверждается, что сегодня финны могут лучше познакомиться с русскими – в стране живет много русскоязычных, приезжают русскоговорящие туристы. Фильм имел успех, по нему даже вышла книга (Vilkko 2015).2 В 1 Намеренно провокационное название (финны ценят свою независимость, которой они добились впервые в 1917 г.) – напоминание о том, что наследие других стран, особенно если это наследие России, не всеми воспринимается положительно. Документальные съемки и интервью, вошедшие в сериал, посвящены верованиям, законодательным учреждениям, обычаям, методам управления, языку, еде, питью и многим другим как значимым, так и обыденным вещам – все это во многом определилось в Финляндии под влиянием России. Так, Хельсинки часто считают «маленьким Петербургом». 2 К сериалу был приурочен интернет-­тест из 16 вопросов «Насколько ты русский?», организованный на сайте Yle в январе 2015 г. (Yle 2015). Более русским оказывается тот, у кого родственники из Восточной Финляндии (а не из другого места), кто знает кириллицу, любит ходить за грибами и творог, выбирает рождественскую булочку в форме пирожка (полумесяца, а не звезды – соответственно, более восточный/западный варианты), пьет водку, но не пьет в одиночку, не может писать на виду у других, охотно говорит с незнакомцами, никогда не пойдет в магазин в спортивном костюме, кто ездил хоть однажды на «Ладе» – водителем или пассажиром, читал русские романы, любит балалаечную музыку и разговоры о душе, а также бывал в России. Тех, кто на выходе получает максимум очков, приветствуют словами: Ochen’ harasho! Им объявляют, что у них внутри горит большая русская душа, что они относятся со страстью к жизни и близким, любят бывать на природе и наслаждаться простыми вещами,

46

Екатерина Протасова

заключение сериала и его обсуждения редакция провела опрос, есть ли у финнов причина бояться России – и большинство ответило, несмотря ни на что, положительно. В финляндском обществе множество стереотипов в отношении русских. Сатирические программы, пародирующие типично русское поведение, позволяют «выпустить пар», успокоиться, посмотреть на себя со стороны, что особенно важно в периоды кризисов. Осенью 2015 г. был показан сериал «Безупречные финляндские русские женщины» (телекомпания LivTV) с пятью успешными героинями, говорящими по-­фински, следящими за собой, много зарабатывающими и любящими развлекаться. Подчеркивалось их стремление к самостоятельности, красоте и люксу. Так, не разрушая стереотипов, продюсеры пытались показать, что русские женщины не только такие, как о них обычно думают. 29.09.2016 г. был показан документальный фильм «Русские идут!» (http://areena.yle.fi/1-3500887) об опасениях финнов 25-летней давности, что распад СССР приведет к массовой миграции в Финляндию. Вышла книга «Мы все ездили на «Ладе». Краткий курс восточной торговли» (Koulumies 2016). Речь идет о 1970-х гг., когда финны много строили в СССР, строили для него корабли и выпускали продукцию легкой промышленности, благодаря чему достигли расцвета экономики. При этом в Финляндии существует клуб любителей «Лады» с 340 членами (и их машинами). У них автомобиль вызывает ностальгию по временам, когда «Жигулей» в стране было около 130 000 – дешевое и относительно надежное средство передвижения в золотую эпоху, бескризисные 1980-е (тогда же максимально большое число школьников изучало русский язык). Русскоязычные туристы приезжают в Финдяндию из-­за медицинского обслуживания, оздоровительных мероприятий, знаний, получаемыми на курсах по какой-­то области, отдыха на лоне природы и рыбалки, а семьи с детьми – из-­за возможности совместного досуга. Финляндские СМИ следят за тем, сколько туристов с востока приезжает в страну, что они здесь делают (куда ходят, что покупают, где ночуют) и сколько они приобретают здесь недвижимости.3 Предлагается более гибкий подход к потребностям чувствительны к красоте. Набравших среднее число баллов поздравляют с успехом, сообщая, что внутренний русский в них крепнет сознательно, физически и духовно, что способствует любопытству к новому, т. ч. не стоит сдерживаться, оставаясь холодноватым северным европейцем. 3 Так, относительно русскоязычного туризма в Восточной Финляндии (Hakkarainen et al. 2014) утверждается, что геополитическая близость к России выгодна для этого региона, а количество посещений зависит от российского внутреннего валового

Русский язык в Финляндии: свой или чужой?

47

русскоязычных с учетом их интересов, обеспечение качественного обслуживания, привлечение новых клиентов дополнительными услугами – для этого финляндские турагентства должны давать больше информации на русском языке. Отмечается, что русские принимают решения спонтанно, в течение дня, на месте, поэтому информация должна быть у них под рукой и влиять на их выбор. Настроения туристов известны в целом плохо. Исследователи приходят к выводу о необходимости развития трансграничного сотрудничества в сфере туризма, чему способствуют личные контакты, взаимопонимание, терпимость, отказ от предрассудков и т. п. Финнам всегда была интересна русская культура, опера, музыка, балет, россияне же охотно приезжают в Финляндию на музыкальные фестивали. Здесь переводят много русских книг, приглашают русскоязычных авторов, на открытые лекции по русской литературе в Хельсинкском университете собираются сотни слушателей. Предприниматели и культурные деятели постоянно ищут партнеров за границей. Согласно опросу, около 60 % взрослых финнов говорят, что если бы сейчас ходили в школу, то с бóльшим удовольствием учили бы русский, чем шведский (Report 2013, 28), а хорошее знание русского является бонусом при приеме на работу, особенно в Восточной Финляндии, где в приграничных областях больше всего российских туристов. В то же время современная политика России воспринимается как угроза (Martikainen et al. 2016). Взаимное чувство угрозы свойственно и большинству – финнам (опасность потери своего образа жизни и материального положения), и меньшинству – русскоязычным (страх потерять возможность самовыражения и культуру), хотя русскоязычные более положительно относятся к финнам, чем финны к ним (Brylka et al. 2015). На рубеже 2014/2015 гг. финляндское телеагентство Yle провело опрос среди русскоязычных, как, на их взгляд, украинский кризис повлиял на отношение к ним в Финляндии (Heiskanen 2015). Мы передадим фактическую сторону опроса, а потом остановимся на комментариях к нему на сайте русской службы новостей. Было опрошено свыше 500 русскоязычных жителей 18–79 лет. Из них оба гражданства имеют 42 %, только российское 25 %, только финляндское 19 %, эстонское 6 % и украинское 2 % (вероятность ошибки менее 0,4 %). Отмечалось, что финны стали больше интересоваться и тем, что происходит в России, и тем, что думают об этом русские, живущие в Финляндии. 46 % опрошенных считали, что отношение

продукта. Рост числа поездок был очень большим до 2014 г., в 2014 г. сократился, сейчас понемногу восстанавливается интерес к стране.

48

Екатерина Протасова

к ним осталось хорошим, 21 % – что ухудшилось, 5 % – что улучшилось, 7 % – что не изменилось, остальные затруднились ответить. Отрицательное отношение к русскоязычным знакомо 34 % (среди молодежи 18–34 лет 44 %), 62 % (соответственно 53 %) не сталкивались с ним, только 4 % (3 %) не знали, что ответить. Возможно, разница в показателях связана с тем, что молодежь чаще общается с финнами и лучше их понимает. В то же время возникает вопрос: различают ли финны Россию как страну и россиян как народ? Русскоязычные подчеркивали, что в Финляндии народ и государство ближе, чем в России, поэтому не всем понятно, что россияне и тем более русскоязычная диаспора не представляют политической линии российского государства. Только 9 % опрошенных хотели бы вступления Финляндии в НАТО, 66 % против этого. Очень показателен вопрос о доверии СМИ: финляндским в большей степени доверяют 40 % опрошенных, российским – 13 %, а большинство (47 %) не высказало своего отношения. Такая неопределенность позиции говорит, на наш взгляд, скорее об объективности респондентов, а также о том, что они могут иметь иные источники информации помимо предложенных в опросе (в частности, родственников и друзей в Крыму и Украине, которые сообщают им свою точку зрения на происходящие события). Интервьюируемым кажется, что финские СМИ передают недостаточно положительных новостей из России, что нужно больше объективности в этом вопросе; многие сетуют на недостаток фактической информации, в т. ч. в освещении процессов, происходящих в России. Кстати, россияне в целом более скептичны в отношении СМИ, чем финляндцы, привыкшие думать, что новости освещаются достоверно. Большинство участников интернет-­дискуссии не верит в честность масс-­медиа: финские СМИ могут быть предвзятыми, но они не такие навязчивые, поэтому не вызывают сильного отторжения; высказывается мнение, что беспристрастных СМИ не может быть. Интернет-­дискуссия, посвященная результатам опроса (Новости 2015, 45 комментариев), показала, что они достаточно точно отражают ситуацию русскоязычных и их «больные» темы: противопоставление русскоязычного меньшинства (как пятой колонны) основному населению; расхождение между мнением русскоговорящих в Финляндии и официальным российским (а также мнением собственных родителей, живущих в России). Говорится о том, что кризис отрицательно сказался на бизнесе и туризме, хотя официальные отношения между странами почти не изменились – это вызвало уважение комментаторов. Многие огорчены тем, что отношения в семье, с соседями и коллегами стали более напряженными, тем, что трудно

Русский язык в Финляндии: свой или чужой?

49

донести до другого человека свою позицию, рассуждать о причинах событий, поскольку каждое утро начинается с отрицательных новостей: Не хочется, чтобы меня мешали со всем, что сейчас творится в России, однако приходится постоянно выслушивать расспросы о том, что происходит и почему русские отказываются видеть очевидное. Хотелось бы объяснить, но не получается: слишком разные менталитеты и уроки истории (там же).

Участники дискуссии констатируют, что отношение к россиянам в Финляндии лучше, чем в родной России, хотя и «с определенной настороженностью, которая усиливается в кризисные времена» (там же); о негативном отношении не говорят открыто. Другие подчеркивают, что русскоговорящие не всегда русские, а могут быть выходцами из других регионов бывшего СССР, часто более корректные и культурные, чем россияне. Ожидаемым образом возникает вопрос о возвращении территорий, например, Карелии Финляндии. Одни считают, что Финляндия должна проводить более самостоятельную политику, не поддерживать невыгодные для нее санкции в отношении России, другие придерживаются линии президента, настаивающего на соблюдении Финляндией всех международных обязательств. Комментаторы приходят к выводу, что опыт постоянного жительства в Финляндии меняет людей, заставляет по-­иному, чем раньше, смотреть на политику России и на поведение российских туристов. Один из участников дискуссии, представившийся как живущий ныне в Германии, но раньше живший в Финляндии, считает, что отношение финнов к русским не изменилось, а вылезло наружу: часть населения не простила СССР отобранные земли; …финны всегда плохо относились к русским – из поговорок о Рюсся4 можно целый эпос составить. И идёт это, по-­видимому, не со времён Зимней войны, а со времён “Великой ненависти”. Со своей стороны, как ни напрягал память, так и не смог отыскать в русском фольклоре ничего ни оскорбительного, ни отрицательного о финнах, кроме поговорки, слышанной от бабушки – “грязный, как чухонец”. Я долго не мог понять, откуда пошла такая глупость, и оказалось, что до Революции почти все трубочисты в Петербурге были финнами или эстонцами. При этом слово “чухонец” никогда не носило оскорбительного смысла или оттенка. Скорее это шутливое прозвище соседа. Безвизовому режиму Нет! Русским он и не нужен. Давайте лучше введём безвизовый режим для финнов и шведов в России (там же).

В интернет-­дискуссии 2016 г. (Новости 2016, 161 комментарий) речь шла о проявлениях ненависти к русскоязычным в Финляндии. Опыт здесь раз4 Оскорбительное прозвище русских.

50

Екатерина Протасова

личный, но чаще всего подвергаются нападкам по этническому признаку школьники. Среди финнов может вызывать ненависть, например, манера одеваться у русских женщин, грубость, громкая речь и самодовольство русскоязычных, их обращение с детьми. В вопросе об отмене визового режима с Россией 32 % поддержали бы это, но 51 % были против свободного пересечения границы ЕС россиянами. Это удивило финских комментаторов: с их точки зрения, было бы логично приветствовать наплыв соотечественников в страну своего постоянного проживания. Однако известно, что уже устроившиеся в новой стране иммигранты часто опасаются того, что вновь прибывающие будут более дешевой рабочей силой, способной оспорить рабочие места, что из-­за них, не подготовленных к жизни в условиях западной цивилизации, ухудшится имидж старожилов, которые уже вписались в принимающее общество, а переизбыток людей, говорящих на языке меньшинства, затруднит интеграцию в принимающее общество. Следствием отмены виз, добавляют другие комментаторы, могло бы быть такое количество россиян, что Финляндия стала бы фактически частью России. В то же время некоторые полагают, что визы все равно будут отменены, хотя это не отменяет пограничного контроля, который, напротив, можно усилить. Нельзя изолировать Россию от Европы – наоборот, было бы прекрасно, если бы простые россияне знакомились с реальной жизнью европейцев (там же). Одной из тем было увеличение числа СМИ на русском языке. Высказывались мнения, что если задачей их будет просто контрпропаганда, они станут ангажированным источником информации, если события будут освещаться объективно, можно будет расширить формат уже имеющихся изданий и передач, что чем больше будет СМИ на русском, тем меньше русскоязычные будут учить финский; что нужно подходить к их созданию ответственно, потому что по русскоязычным новостям, идущим с финскими субтитрами, финляндское общество судит о том, что интересно русским в Финляндии. В Европе обсуждается создание русскоязычного медиапространства, которое отвечало бы за информирование диаспоры о событиях в мире с точки зрения европейцев (например, EED 2015, 2016, Gotev 2015, EJO 2016, Euractiv 2016). В Финляндии официальные лица высказываются за увеличение локального вещания на русском языке (хотя из-­за недостатка финансирования некоторые издания или радиостанции закрываются). Обсуждается то, что русскоязычные могли бы лучше знать финский, чаще пользоваться Интернетом, а также, что все иммигрантские группы должны получать равную поддержку. Проведенное по заказу Государственного

Русский язык в Финляндии: свой или чужой?

51

совета исследование (Davydova-­Minguet et al. 2016) показало, что русскоязычные получают информацию и из российских, и из финляндских СМИ, причем скорее не доверяют российским, а финляндские считают слишком негативно показывающими Россию. С точки зрения безопасности, считают авторы, следовало бы увеличить и расширить долю СМИ на русском языке, больше рассказывать о жизни простых людей именно в Финляндии, больше ориентироваться на местное русскоязычное сообщество. Русскоязычные СМИ и организации уделяют много внимания основным идеям финляндского общественного дискурса, стремясь вовлечь меньшинство в общественную жизнь большинства. Тем не менее, несмотря на довольно активную предвыборную кампанию, на выборах весной 2015 г. ни один русскоязычный кандидат не прошел в парламент Финляндии. Бытует мнение, что нет причин выбирать своего депутата – у русскоязычных нет особых интересов, которые не были бы представлены другими депутатами. Другие полагают, что нужно гораздо лучше знать финский язык и быть составной частью этой страны, чтобы адекватно участвовать в законодательных дебатах.5 Самое большое число голосов за русскоязычных депутатов было отдано представителям Коалиционной и Социал-­демократической партий. Журналист П. Копылова заявила по этому поводу, что значимым является не объединение «своих» в продвижении депутата, а общее доверие к человеку с русской фамилией (русским происхождением), готовому работать в парламенте на благо Финляндии и представлять интересы всех групп населения. Если бы такой кандидат прошел, это значило бы, что сами русскоязычные доверяют финляндской политической системе, что они отказались от привычных в России методов (знакомства, блат). Потенциальный русскоязычный депутат мог бы одновременно стать экспертом и по вопросам внешней политики, и по вопросам русскоязычного меньшинства (Tvaltvadze, Fedorov 2015). После публикации материала в Интернете была открыта дискуссия по этой теме (Обсуждение 2015, 162 комментария), прямо касающая самоощущения русскоязычного меньшинства в Финляндии. В частности, отмечаются такие характеристики этой группы, как отсутствие объективности, разобщенность и агрессия по отношению и к «своим», и к родине, воспитание детей в ненависти к России. Другие называют обратное этому «вос5 Можно быть интегрированным в общественно-­политическую систему, даже будучи иммигрантом первого поколения и не вполне владея языком, как показывает опыт прошедших в депутаты представителей гораздо менее значительных меньшинств – они родились в Афганистане и Турции.

52

Екатерина Протасова

питание больным патриотизмом», сводящимся к желанию выгнать всех нерусских из России, а самим уехать в Европу. В обсуждении высказывается даже опасение в появлении патриотичного русского депутата. Предлагают брать пример с купца XIX в. Синебрюхова, который был русским деловым человеком, прекрасно освоился в финляндском обществе и почитается до сих пор. Пишущие сетуют на раскол внутри сообщества, вызванный позицией финляндских СМИ, внушающих, что Россия – агрессор, а русский – враг и дикарь, на нетерпимость к русскому акценту. Другие полагают, что разобщенность была всегда, гораздо важнее – личность кандидата и программа его партии, а наличие общих корней и/или знание русского языка лишь дополнительный бонус. Бытует мнение, что политкорректные финны выбирают иммигрантов, чтобы хорошо выглядеть в глазах Евросообщества, а грубый, неотесанный русскоязычный дискредитировал бы себя и свою группу в стране с таким прошлым, где войны с Россией до сих пор не забыты. Комментаторы сомневаются в том, что русскоязычный кандидат вообще может пройти в парламент при такой международной обстановке. Некоторые ищут причину в лени, в отсутствии повседневной работы с молодежью и избирателями. Среди диспутантов поднимается вопрос о том, что русскоязычный может быть выходцем из других стран бывшего СССР, состоять в браке с финном, который влияет на выбор своего супруга, что не все будут представлять интересы своей группы и не все политически, социально и граждански активны. С другой стороны, русские редко голосуют, не имея привычки к этой гражданской обязанности. Возможно, они считают, что нельзя голосовать за иммигрантов (ведь это не принято в России). Возможные причины пассивности русскоязычных – отсутствие желания перемен, неверие в возможность повлиять на будущее, небольшое число проживающих, то, что в Финдяндии живут не лучшие представители русскоязычной диаспоры. Вот еще несколько примеров. Кто-­то не уверен, что «свой» депутат нужен, ибо русскоязычных никто не ущемляет, все переехали сюда по своей воле – превращать эту страну в РФ не стоит, и пророссийские партии опасны. Ему отвечают, что такие партии образуются там, где условия жизни для русскоязычных неприемлемы. Интересно, за какие партии голосовали русскоязычные – думает третий. Если самое большое число голосов, в том числе и от русскоязычных, собрал депутат Коалиционной партии, значит, она не вполне русофобская. Если кто-­то предлагает создать партию, поддерживающую развитие русской культуры и языка в Финляндии, то другой возмущается: приехали сюда не за тем, чтобы организовывать «свой обосо-

Русский язык в Финляндии: свой или чужой?

53

бленный анклав с упором на свою общность с Россией», потому что это не нужно Финляндии, а следует соблюсти данное при переезде обещание интегрироваться. Ассимилировашись, русские не будут голосовать за русского, ему отдают свой голос те, кто недостаточно освоился. Дискутирующие считают, что коренные финны лучше могут отстоять требования электората в парламенте, однако перед глазами русскоязычных есть пример Шведской партии, сторонники которой голосуют за шведоязычных вне зависимости от своего образовательного уровня. Говорится, что русскоязычные могли бы поддерживать кружки для детей, интеграционные программы, стать на сторону более гибких процедур признания дипломов, высказаться за возможность перевезти престарелых родителей, за которыми нужен уход, – это были бы хорошие пункты предвыборной программы. Борясь за свои права, лучше начинать участие в политике с муниципалитетов, помогая конкретной работой (там же). Определение русскоязычные при этом частотнее, чем русские, нередко уточняется этническая принадлежность. Такие обсуждения помогают самоидентификации, противопоставлению себя как местному населению, так и иммигрантам второго поколения, родившимся здесь, выяснению своих претензий к тем, кто приехал сколько-­ то лет назад, в большей или меньшей степени овладел финским языком, по-­разному включен в общественную жизнь. Исторические события, особенно касающиеся взаимоотношений России и Финляндии, вызывают неоднозначную трактовку. Здесь заметны противоречия между различными группами русскоязычной диаспоры (молодые и старые, переехавшие по линии репатриации, в связи с браком, учебой или приглашением на работу), отсутствие в дебатах представителей старых русских (собственно исторического меньшинства), различия во взглядах между первым и вторым поколениями – иммигранты первого поколения не свободны ни от старых, еще в школе усвоенных стереотипов, ни от желания высказать свое отношение к недавним международным. В настоящей статье делается попытка показать в социолингвистическом плане, как воспринимаются русские, их язык, культура и вообще русскоязычные в Финляндии, дискуссии, которые велись в последние два года в финляндском обществе, положение русскоговорящих, живущих сегодня в Финляндии, и как оно ими воспринимается. Материалом статьи послужили печатные материалы, исследования и интернет-­дискуссии. Подобно тому, как финская идентичность формируется в интеракции со шведами и русскими, самоидентификация русскоязычных в Финляндии идет по линии сравнения себя с россиянами в России, шведоязычными и представителями

54

Екатерина Протасова

других меньшинств в Финляндии и русскоязычными диаспорами в других странах мира. Такое позиционирование приводит к частичному отказу от самобытности, от своей уже сформировавшейся личности, что многими воспринимается болезненно. Вовлеченность в различные виды деятельности, свойственные финляндскому гражданскому обществу, способствует поискам адаптивной новой идентичности, согласующейся с предыдущим опытом и отвечающей ожиданиям принимающего общества.

Литература Дарья Морозова (2014): Русские семьи на школьном рынке Финляндии: русский язык как критерий выбора школы. Е. Протасова (ред.), Много­ язычие и ошибки. Берлин, 41–52. Новости (2015): Как украинский кризис повлиял на вашу жизнь в Финляндии? 5.–6.1. http://yle.fi/uutiset/kak_ukrainskii_krizis_povliyal_na_vashu_zhizn_v_ finlyandii/7719894 Новости (2015): Прямая линия: Как привить ребенку любовь к русскому языку? 23.11. http://yle.fi/uutiset/osasto/novosti/pryamaya_liniya_kak_privit_rebenku_ lyubov_k_russkomu_yazyku/8475166 Новости (2016): 3.–10.3. Дискуссия на сайте: Сталкивались ли вы с проявлением ненависти в Финляндии? http://yle.fi/uutiset/osasto/novosti/diskussiya_na_saite_stalkivalis_li_vy_s_ proyavleniem_nenavisti_v_finlyandii/8716563 Новости (2016): Родители лицеистов из Тампере хотят подать жалобу на пропагандистское содержание заданий по русскому языку. 17.10. http://yle.fi/uutiset/osasto/novosti/roditeli_litsyeistov_iz_tampere_khotyat_ podat_zhalobu_na_propagandistskoe_soderzhanie_zadanii_po_russkomu_ yazyku/9234688 Обсуждение (2015): Почему русскоязычные кандидаты не прошли в парламент? Предлагаем обсудить. http://yle.fi/uutiset/osasto/novosti/pochemu_russkoyazychnye_kandidaty_ne_ proshli_v_parlament_predlagaem_obsudit/7941699 Екатерина Протасова (2016): Языковая политика в современной Финляндии и русский язык. Е. Г. Лапина-­Кратасюк и др. (ред.), Настройка языка: управление коммуникациями на постсоветском пространстве. Москва, 413–437.

Русский язык в Финляндии: свой или чужой?

55

Asteria Brylka, Tuuli Anna Mähönen, Inga Jasinskaja-­Lahti (2015): National identification and intergroup attitudes among members of the national majority and immigrants: Preliminary evidence for the mediational role of psychological ownership of a country. Journal of Social and Political Psychology 3, 24–45. Olga Davydova-­Minguet, Tiina Sotkasiira, Teemu Oivo, Janne Riiheläinen (2016): Suomen venäjänkieliset mediankäyttäjinä. Valtioneuvoston selvitys – ja tutkimustoiminnan julkaisusarja 35. EED (2015): Обеспечение плюрализма и сбалансированности русскоязычного медиапространства. www.democracyendowment.eu/ru/news/bringingplurality-1 EED (2016): Discussing Russian language media: “No news is very bad news”. www.democracyendowment.eu/news/discussing-russian-language-mediasno-news-is-very-bad-news EJO (2016): EJO Launches Russian-­language Website. http://en.ejo.ch/research/ ejo-launches-russian-language-website Euractiv (2016): EU campaign to counter Russian propaganda asks MEPs for help. www.euractiv.com/section/digital/news/eu-launches-campaign-to-counterrussian-propaganda Georgi Gotev (2015): Tiny EU task force set up to counter Russian propaganda. www.euractiv.com/section/global-europe/news/tiny-eu-task-force-set-up-tocounter-russian-propaganda Minna Hakkarainen, Jari Järviluoma, Petri Muje (2014): Venäläinen matkailija Itä-­Suomessa. Katsaus matkailun kehitykseen ja poimintoja nousevista trendeistä. Saimaan ammattikorkeakoulun julkaisuja. Sarja A: Raportteja ja tutkimuksia 48. Heikki Heiskanen (2015): Kysely Suomen venäjänkielisille: Venäjän ja Suomen suhteet ovat heikentyneet. Yle Uustiset. 4.1. https://yle.fi/uutiset/3-7718298 Kielilaki (2003): 6.6.2003/423. www.finlex.fi/fi/laki/ajantasa/2003/20030423 Dana Kobak (2013): Russian-­speaking professionals in the Helsinki metropolitan area: prospects and challenges.Tutkimuskatsauksia 5. Helsinki: Helsingin kaupungin tietokeskus. Jyrki Koulumies (2016): Kaikki ajoi ladalla: idänkaupan lyhyt oppimäärä. Helsinki. Laki (1999): Laki maahanmuuttajien kotouttamisesta ja turvapaikanhakijoiden vastaanotosta. 9.4.1999/493 www.finlex.fi/fi/laki/alkup/1999/19990493 Reet Mammon (2010): Kolmen etnisen ryhmän kotoutumisprosessi Suomessa. Jyväskylä.

56

Екатерина Протасова

Toivo Martikainen, Katri Pynnöniemi, Sinikukka Saari & Ulkopoliittisen instituutin työryhmä (2016): Venäjän muuttuva rooli Suomen lähialueilla. Valtioneuvoston selvitys- ja tutkimustoiminnan julkaisusarja 34. Arto Mustajoki, Ekaterina Protassova (2015): The Finnish-­Russian relationships: the interplay of economics, history, psychology and language. Russian Journal of Linguistics 23(4), 69–81. Kaija Perho (2013): Venäjän kielen opiskelu suomalaisissa kouluissa. Idäntutkimus 1, 86–91. Perusopetuslaki (1998): 21.8.1998/628. www.finlex.fi/fi/laki/ajantasa/1998/19980628 Merja Pikkarainen (2015): Euroopan unionin venäjänkieliset yhteisöt Yhdistykset, toimintatavat ja venäjän kielen säilyttäminen. Helsinki. Merja Pikkarainen, Ekaterina Protassova (2015): The Russian-­speaking minority in Finland. Russian Journal of Communication 7 (2), 222–229. Report of the Government on the application of language legislation (2013). http://oikeusministerio.fi/material/attachments/om/julkaisut/6K2MUGLwd/ language-legislation-2013.pdf Tatjana Rynkänen (2013): Многоязычное языковое сообщество: русскоязычные иммигранты в Финляндии. Slovo. Journal of Slavic Languages and Literatures 54, 133–149. Veronica Shenshin (2008): Kulttuurihistoriallinen katsaus Suomen venäläisväestön vaiheista autonomian ajoilta nykypäiviin. Helsinki. http://www.formin.fi/ public/?contentid=132501&contentlan=1&culture=fi-­FI Arno Tanner, Ismo Söderling (toim.) (2016): Venäjänkieliset Suomessa. Huomisen suomalaiset. Turku. Tilastokeskus (2016): Väestö, Väestörakenne, Kieli iän ja sukupuolen mukaan maakunnittain 1990–2015. www.tilastokeskus.fi Ilona Tjurin (2015): «Я пришла насчет asumistuki»: русскоязычное общение в офисе Кела. Helsinki. Levan Tvaltvadze (2016): Избиратели в Финляндии отдали предпочтение Единой России и Яблоку. 21.9. http://yle.fi/uutiset/osasto/novosti/izbirateli_v_finlyandii_otdali_predpochtenie_ yedinoi_rossii_i_yabloku/9182391 Levan Tvaltvadze, Maxim Fedorov (2015): “Проход русскоязычного в парламент был бы символом”. Novosti Yle, 21.4. http://yle.fi/uutiset/prokhod_russkoyazychnogo_v_parlament_byl_by_ simvolom/7943950 Ulkomaalaislaki (2004): 30.4.2004/301. http://www.finlex.fi/fi/laki/ajantasa/2004/ 20040301

Русский язык в Финляндии: свой или чужой?

57

Marjo Vilkko (2015): Suomi on venäläinen. Helsinki. Yle (2015): Kuinka venäläinen olet? 2.‑13.1. http://yle.fi/aihe/artikkeli/2015/01/02/ kuinka-

Perspectives of the Russian language in Finland The history of using, teaching and speaking Russian in Finland dates back several hundred years. Finland was a Grand Duchy of the Russian Empire between 1809 and 1917, and some territories known as ‘Old Finland’ had been part of Russia even longer. Influxes of Russian-­speakers have occurred many times during centuries of co-­existence and will continue in the future. The Russian-­speaking minority is heterogeneous in its views, position in the society, attitudes towards language maintenance, involvement into the societal activities and employment. The paper addresses results of surveys and internet-­discussions conducted in the recent years. The obtained results show that the members of the Russian-­speaking minority in Finland reflect upon their situation on many levels and that their previous experiences and the Finnish prejudices against Russians influence their opinions. They have difficulties in distributing functions and organizing cooperation and cannot integrate completely into the Finnish society, if they have no work, no colleagues and no friends. [email protected]

Инна Адамсон (Таллинн)

Особенности русского языка в Эстонии как следствие языковых контактов Изучение особенностей русского языка Эстонии происходит с конца 1990-х гг. Эта работа дополняет и продолжает изыскания в данной области, в том числе проведенные самим автором. Объектами исследования являются как общая экстралингвистическая информация о русском языке Эстонии, так и некоторые его особенности. Цель статьи – представить краткий обзор работ по данной области, а также результаты наблюдений автора. При этом рассматривается лишь современный период – последние семь и, шире, последние 25 лет. Эти временные интервалы заданы следующими факторами: 1) автором статьи регулярно проводились наблюдения над особенностями русского языка Эстонии на протяжении последних семи лет; 2) в центре внимания находится функционирование русского языка с момента восстановления независимости Эстонской Республики (с 1991 г.). Примерно 26 % населения Эстонии (на 01.01.2015:  1.312.000 жителей  – https://www.eesti.ee/rus/temy/grazhdanin/riik/eesti_vabariik_2/uldandmed: 27.10.2016) являются русскоязычными. Они сконцентрированы на северо-­ востоке страны (80 %) и в Таллинне (45 %) (Tiit 2013, 52). Кратко представим предысторию. До 1920-х гг. доля русскоязычного населения находилась в пределах 3–4 %. Сюда входили, например, староверы западного Причудья, переселившиеся из России в XVII в. (http://www.starover.ee/ru/: 30.10.2016). Российская империя, в состав которой с 1710 г. входила и территория современной Эстонии, после окончания Первой мировой и гражданской войн прекратила свое существование. В 1918 г. образовалась Эстонская Республика, просуществовавшая до 1940 г. Сюда после гражданской войны переселились русские эмигранты первой волны – в 1934 г. доля русского населения составляла уже примерно 8 %. А в 1989 г. – 30 % (Tiit 2013, 50) – большинство неэстонцев, проживающих в настоящее время на территории страны, это второе и третье поколение потомков тех, кто переселился с других территорий бывшего СССР в Эстонию после окончания Второй мировой войны (см. Zabrodskaja 2009, 20).

60

Инна Адамсон

После восстановления независимости отношение к русским, точнее, к русскоязычным (разного национального состава) стало сложным. Это было связано прежде всего с драматическими событиями новейшей истории Эстонии, которых мы в рамках данной статьи касаться не будем, упомянем лишь депортации и репрессии послевоенного периода. Кроме того, русские в Эстонии из фактической доминанты, соотносившей себя с СССР, превратились в меньшинство. Если в начальный период восстановленной Эстонской Республики отношение эстонского общества к русскому языку было негативным – как к чему-­то ненужному, неприоритетному, то в настоящее время преобладает прагматическое к нему отношение, в связи с чем интерес к русскому языку (как иностранному) растет. Это, в частности, отображается в газетных публикациях последних пяти лет (Adamson, Tshuikina 2015). 31 марта 1998 г. была запущена программа интеграции русскоязычного населения в эстонское общество. Ее цель сформулирована так: …поддержание чувства принадлежности к эстонскому обществу через разделение общих ценностей и владение государственным языком. В результате успешной интеграции каждый сможет реализовать себя и чувствовать себя защищенным, участвуя в экономической, социальной, политической и культурной жизни общества. В Эстонии созданы возможности разговаривать на разных языках и развивать национальные культуры (http://www.kogu.ee/public/Loimumiskava_2008-2013_rus_ VV_11.06.pdf).

Система образования в сильной степени влияет на состояние и функционирование языка. В Эстонии более 50 школ дают возможность получить среднее образование на русском языке. Точное количество их указать не представляется возможным по той причине, что оно с каждым годом уменьшается: какие-­то школы становятся двуязычными, сливаются с другими учебно-­воспитательными учреждениями, какие-­то просто закрываются. В Эстонии три ступени общего среднего образования: первые две – основная школа (классы 1–9-й), третья – гимназия (классы 10–12-й). Если на первых двух этапах все образование можно получать на родном языке – при обязательном изучении эстонского языка, то на гимназической ступени предусмотрен постепенный переход гимназий с русского языка обучения на эстонский. С 2007 г. 60 % предметов в русских гимназиях преподаются на эстонском языке. Так, эстонская литература, история Эстонии, обществоведение, музыка и география должны преподаваться на эстонском языке. Все остальные предметы могут преподаваться на русском языке (https://www.hm.ee/ru/meropriyatiya/doshkolnoe-osnovnoe-i-

Особенности русского языка в Эстонии

61

srednee-obrazovanie/shkola-srusskim-yazykom-obucheniya). В государственных университетах языками обучения являются эстонский и английский. На русском языке можно учиться по специальностям «Русская филология», «Учитель русского языка», в частных вузах и профессиональных училищах, где есть программы на русском языке. При этом существует требование к выпускникам учебных заведений об обязательном владении эстонским языком. Особое внимание исследователи уделяют изучению эстонско-­русского двуязычия (Verschik 2010; Zabrodskaja 2009; Zamkovaja 2013). В частности, указывается на рост числа русскоязычных учащихся в школах с эстонским языком обучения. Исследование двуязычия позволяет увидеть и региональные языковые особенности – например, возникшие под влиянием эстонского языка слова и словосочетания: милитарные науки (рус. «военные науки»), каубамая («дом торговли») (Zamkovaja 2013), а также разнообразные вкрапления: после jaanipäev-­а («Иванов день»), käibemaks («подоходный налог»), avaldus («заявление») и др. (Zabrodskaja 2009; Verschik 2010). Исследование двуязычия дает возможность наблюдать и социолингвистические особенности функционирования русского языка. Фиксация языкового материала осуществляется по-­разному. Так, составляется корпус живой спонтанной речи в общественных местах (рынок, автовокзал), в учебных заведениях (школа, университет), корпус передач эстонского телевидения на русском языке (Zabrodskaja 2007). Исследуются работы учащихся-­билингвов (Zamkovaja 2013), этикетки на товарах, тексты рекламы и СМИ, в том числе и Интернет, или же живая речь (Костанди, Кюльмоя 2013; Евстратова 2012; Паликова 2010; Адамсон 2010, 2011). Источниками языкового материала для автора данной статьи являются тексты из СМИ и корпусов русского языка. Один из главных инструментов работы – система баз данных «Интегрум», которая предлагает больше возможностей для поиска и обнаружения языковых инноваций, чем, в частности, Национальный корпус русского языка (далее – НКРЯ). В. А. Плунгян указывает на эффективность совмещения данных различных корпусов (Плунгян 2006, 84) – это подтверждают и наши исследования. В Эстонии существует около 50 СМИ на русском языке (их количество колеблется), куда входят как газеты и журналы, так и интернет-­порталы, а также каналы теле- и радиовещания. Существуют как частные, коммерческие СМИ, так и поддерживаемые государством – например, новости на русском языке на государственном телевизионном канале, а также государственный радиоканал «Радио 4». Кроме того, русскоязычные жители

62

Инна Адамсон

регулярно, если не преимущественно, обращаются к российским СМИ, чему способствует наличие спутниковой и кабельной связи и Интернета.1 Особого внимания заслуживает лексика, наиболее чувствительная к новшествам (Адамсон 2010, 2011, 2013, 2014). Автором составляется перечень лексем и конструкций, которые можно считать регулярно употребляющимися в Эстонии в русскоязычных текстах СМИ. Этот корпус на данный момент содержит чуть более 300 единиц. В основном это номинации общественной сферы деятельности, обозначение товаров и услуг, случаи переключения кода. В НКРЯ было обнаружено лишь три таких лексемы: кофик (эст. kohvik – кафе), мульги капсад (mulgi kapsad – «тушеная кислая капуста с ячменной крупой»), сепик (sepik – «пшеничный хлеб (из дрожжевого теста)»; «серый хлеб»), их частотность крайне низка: кофик: 4, мульги капсад: 1, сепик: 4. В ходе изучения области функционирования ряда единиц обнаружилось их проникновение и в тексты СМИ России, а также других стран (Латвия), но часто, однако не всегда, в контекстах, отсылающих к эстонским реалиям. Например: целевое учреждение, вынужденные квартиросъемщики, инфочас, серопаспортник (-и). Ср.: Целевое учреждение «Финно-­угрия» (Таллинн) (Марийская правда, 14.03.1997). В Эстонии, например, есть категория «вынужденный квартиросъемщик» (Вести сегодня (Латвия), 11.06.2002). Ребята узнают об истории книги и библиотеки, побывав на инфочасе в библиотеке им. А. Гайдара отделе «Мир подростка», на часе интересных сообщений «Ода библиотеке» (Слава Севастополя, 25.09.2007). Тем не менее, если «иностранцам» или, как их еще называют, «серопаспортникам» удалось получить вид на жительство и на работу, то они могут спокойно прожить в Эстонии от трех до пяти лет, и только затем, если они лояльно относились к властям и не нарушали законов, им могут выдать новый паспорт (Независимая газета, 29.11.1996).

Исключение составляет пример (3) – лексема инфочас в украинском источнике на русском языке. «Интегрум» показал наибольшую частоту ее употребления именно в Эстонии, но за ее пределами она очень низка. Далее приведем примеры из русскоязычного дискурса Эстонии. В спонтанной речи эстонских русских часто можно встретить вкрапления, ср.:

1 О «присутствии» русскоговорящих жителей Эстонии в российском пространстве СМИ см. Евстратова 2012; Костанди 2013.

Особенности русского языка в Эстонии

63

Скажи мне твой исикукод; Когда у нас арвестус? Надо подать авалдус; Когда у нас косолек? и т. д. (cм. также: Verschik 2010; Zabrodskaja 2009).

Ср. также формы, функционирующие в общественной сфере и в разговорной речи: Макаронизмы: тао́ тлус (эст. taotlus  – ходатайство), а́валдус (avaldus  – заявление), ыппека́ва (õppekava – программа обучения), а́рвестус (arvestus – зачет), бусия́м (bussijaam – автобусный вокзал), вял́ ьяк (väljak – площадь), исетен ́ индус (iseteenindus – самообслуживание), исикуко́д (isikukood – личный код), ке́скус (keskus – центр), кю́симус (küsimus – вопрос), кяйбема́кс (käibemaks – налог с оборота), косо́лек (koososlek – собрание) и др.

Кальки: инфочас (эст. infotund); открытый университет (avatud ülikool), аналог русского заочного обучения; семейный врач (perearst); целевое учреждение (sihtasutus), опорное лицо (tugiisik) – примерно соответствует понятию «консультант», вынужденный квартиросъемщик (sundüürnik) и др.2

Пиджинизмы: полях́ мели (от эст. lähme  – «пойдем»); закилевать  – «покрыть пластиком» (kile – пленка); кюльмовато – «холодно, прохладно» (külm – холодно); пихвики (pihvid) – небольшие рубленые котлеты, продающиеся в готовом виде; помытлить – «подумать» (mõtlema – думать) и др.

В Эстонии встречаются русские лексемы (словосочетания), значение которых отличается от актуального для России: как, например, волость, грунт, маклер, дружелюбный, поголовные деньги, старейшина, уезд, часть города, рядный дом и др. Рассмотрим их подробнее, для большей наглядности представив материал в виде таблицы. В первой графе – лексемы в том значении, в котором они представлены в НКРЯ и в лексикографических источниках (Ожегов 1991; МАС 1999), во второй – в том значении, в котором они употребляются в Эстонии, в третьей даются комментарии.

2 Если по-­русски заимствование выглядит как словосочетание, то по-­эстонски это сложное слово.

64

Инна Адамсон

Лексема или составная номинация в обще­ языковом (словарном) значении

Эстонское значение

Комментарий

Волость 1. В Древней Руси: местность, область, подчиненная одной власти. 2. В России и СССР до районирования (1923–1929 гг.): административно-­ территориальная единица, подразделение уезда в сельских местностях (Ожегов 1991, 99).

Часть административно-­ Наблюдается актуализатерриториального деления, ция значения, принятого входящая в состав уезда. См. в царской России. также ниже уезд. Пример: Средний возраст жителей волостей, в которых население составляет менее тысячи человек, выше среднего по Эстонии (http://rus.postimees. ee/245430/malenkie-volostijestonii-vymirajut: 29.10.2016).

Грунт 1. То же, что почва. Песчаный грунт. Пересадить цветок из горшка в грунт. 2. Почва, образующая дно водоема, водного потока; твердое дно. Илистый грунт пруда. Сваи вбиваются в грунт. 3. В живописи, малярных работах: промежуточный слой (краски, специального состава), к-­рым покрывают поверхность перед нанесением краски. 4. Заштрихованное поле, фон в гравюрах и рисунках (спец.) (Ожегов 1991, 151).

То же, что участок земли. Пример: Покупатель хотел приобрести дачу, продавец же предлагал грунт под строительство индивидуального дома. (http://rus.delfi.ee/daily/ business/ceny-na-dachnyegrunty-v-haryumaa-upali-natret?id=31723587:29.10.2016).

Перенос значения эстонской лексемы krunt на близкую по звучанию лексему русского словарного состава, по происхождению являющуюся германизмом.

Особенности русского языка в Эстонии

65

Лексема или составная номинация в обще­ языковом (словарном) значении

Эстонское значение

Комментарий

Дружелюбный То же, что дружеский. Дружелюбное отношение. Дружелюбный тон. (Ожегов 1991, 184). Пример из НКРЯ: Представьте себе: роскошные бунгало в изысканно-­островном стиле, спрятанные в поющих джунглях, и необычайно дружелюбный сервис. (Алексей Мокроусов. Малайское мое счастье (2002) // «Домовой», 2002.09.04).

То же, что удобный, комфортный, приятный, выгодный. Примеры: дружелюбная система оценивания, дружелюбные (невысокие) цены, дружелюбный двор (т. е. благоустроенный, удобный).

Следствие калькирования словосочетаний, в которые входит прилагательное дружелюбный на эстонском языке (sõbralik). В русском языке прилагательное дружелюбный обычно сочетается с существительными, обозначающими прямо или переносно (метонимия) отношения людей, но не комфорт или благо­ устройство как результат деятельности.

Маклер Профессиональный посредник при заключении торговых и биржевых сделок в капиталистических странах и в дореволюционной России: Кроме оборотов, совершаемых через посредство маклеров, капиталы обращаются также на вклады в государственные кредитные учреждения (Чернышевский, Труды комиссии… для описания губерний Киевского учебного округа). [Нем. Makler] (МАС 1999 http://feb-web.ru/feb/ mas/mas-abc/default.asp: 30.10.2016)

Маклер, то же, что риелтор. Примеры: (1) Ты маклер. Твой клиент хочет арендовать дом ‹…› / Игра. Ты маклер, а твой сосед – покупатель ‹…› (из учебника русского языка для эстонцев). (2) Разыскиваются русскоязычные маклеры-­ одиночки. (http://rus. postimees.ee/1269814/ razyskivajutsjarusskojazychnye-makleryodinochki: 30.10.2016)

Перенос значения эстонской лексемы maakler на близкую по звучанию лексему русского словарного состава.

66 Лексема или составная номинация в обще­ языковом (словарном) значении

Инна Адамсон Эстонское значение

Комментарий

Деньги, выделяемые на проведение занятий, например, в спортивной секции или на детей в детском саду, учащихся школы и т. п. Пример: Решение на самом деле все время было на расстоянии вытянутой руки: так называемые поголовные деньги пусть передвигаются вместе с ребенком и никак не будут связаны с его местом жительства (Северное побережье, 28.01.2004, Поголовные деньги – вместе с ребенком).

В Эстонии лексема поголовный употребляется в словосочетании поголовные деньги, которое произошло в результате калькирования эстонского сложного слова earaha. Оно совпало с существующим устаревшим русским терминологическим словосочетанием, указанным в первом столбце данной таблицы. Лексема поголовный в свободном употреблении во втором словарном значении семантически близко к употреблению данной лексемы в словосочетании поголовные деньги в Эстонии.

Риелтор Предприниматель или агент, занимающийся операциями с недвижимостью; посредник. (Ефремова 2000). Поголовные деньги, иначе поголовная (уст.) Личная проезжая пошлина, упоминаемая в памятниках с конца XV века. Пример из НКРЯ: Все христиане мужеского пола, живущие во владениях Оттоманской Порты, от 17 до 60 лет, платят султану поголовные деньги. (П. А. Левашов. Цареградские письма (1789). http:// dic.academic.ru/contents. nsf/brokgauz_efron/: 29.10.2016. Ср. также: Поголовный. 1. Исчисляемый по головам. Поголовный счет скота. 2. Распространяющийся на всех; всеобщий. Мобилизация была поголовной, и освобождения на врачебных комиссиях, за исключением явных калек, не получал никто (Шолохов, Тихий Дон. МАС 1999, http:// feb-web.ru/feb/mas/ mas-abc/default.asp: 29.10.2016).

Особенности русского языка в Эстонии

67

Лексема или составная номинация в обще­ языковом (словарном) значении

Эстонское значение

Комментарий

Старейшина 1. В родовом обществе: глава общины. 2. Самый старый и уважаемый член какого-­н. коллектива. Старейшина театра (Ожегов 1991, 761). Пример из НКРЯ: Всегда в строю гордость и старейшина фирмы – начальник производственного отдела Виталий Дмитриевич Бурков (Надежда Костяева. «Главный капитал «Дедала» – это люди» (2004) // «Пермский строитель», 2004.03.31).

Глава управы части города (городского района). Глава волости. Пример из НКРЯ: Святейшего Патриарха приветствовал старейшина района Ласнамяэ Калев Калло (Визит Святейшего Патриарха Московского и всея Руси Алексия в Эстонию (2003) // «Журнал Московской патриархии», 2003.10.27).

Можно говорить о локальном значении данной лексемы, актуальном именно для Эстонии.

Таунхаус 1. Небольшой городской дом или коттедж. 2. Комплекс таких коттеджей, расположенный за пределами центра города (Ефремова 2000). Пример из НКРЯ: Трехуровневый таунхаус общей площадью 220 кв. м стал воистину благодатной стартовой площадкой для взлета фантазии архитектора (Геометрия больших объемов (2003) // «Мир & Дом. Санкт-­Петербург», 2003.10.15).

Рядный дом, то же, что таунхаус. Пример: В Пирита начато строительство нового рядного дома (http:// rus.delfi.ee/daily/business/ foto-v-pirita-nachatostroitelstvo-novogo-ryadnogodoma?id=35052329:30.10.16)

Калька с эстонского сложного слова ridamaja. Подобное словосочетание встречается и в Латвии.

68

Инна Адамсон

Лексема или составная номинация в обще­ языковом (словарном) значении

Эстонское значение

Комментарий

Уезд 1. В феодальной Руси: округа, группа волостей, тяготеющих к городу. 2. В дореволюционной России до выделения районов: административно-­ территориальная единица в составе губернии (Ожегов 1991, 825).

Уезд, или мааконд Наблюдается актуализаАдминистративно-­ ция значения досоветтерриториальная единица, ской России. которая подразделяется на волости. Возглавляется старейшиной. Пример: Харьюский уезд расположен на севере Эстонии. По величине он занимает второе место после Пярнуского уезда, а по числу жителей – первое. (http:// www.vtallin.ru/tallin_page. php?id=115&code=Haryuskiy_ uezd: 30.10.2016)

Часть города Определенная территория города. Пример из НКРЯ: На высоком холме у берега Вислы расположена старая часть города (Польша – добрая соседка: здесь примут по-­домашнему! // «Даша», 2004).

То же, что район города. Пример: …Управы частей города проведут на своей территории акции по уборке. (http://rus.err. ee/v/misc/0d3bd94e-f40d4d05-9298-c0222c7b1447: 30.10.2016).

Результат калькирования эстонского сложного слова linnaosa. Словосочетание является синонимом лексемы район. В соответствии с дискурсивной практикой, в Эстонии употребляется словосочетание часть города.

В данной статье были представлены языковые единицы, лексемы и словосочетания, свойственные русскому языку современной Эстонии (на экстралингвистическом фоне). В целом мы наблюдаем здесь естественные следствия функционирования языка меньшинства в иноязычном окружении.

Особенности русского языка в Эстонии

69

Литература Инна Адамсон (2010): Динамические процессы в лексике таллиннских газет на русском языке. С. Б. Евстратова и др. (ред.), Humaniora: Lingua Russica. Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика XII. Активные процессы в русском языке диаспоры и метрополии. Тарту, 29–44. Инна Адамсон (2011): Особенности русского языка в Эстонии по данным поисковых систем. С. Б. Евстратова и др. (ред.), Humaniora: Lingua Russica. Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика XIV. Развитие и вариативность языка в современном мире. Тарту, 29–44. Инна Адамсон (2013): К вопросу о регулярных чертах русского языка современной Эстонии. Е. И. Пивовар (ред.), Русский язык зарубежья. Москва, 23–32. Инна Адамсон (2014): Воздействие «среды обитания» на современный русский язык Эстонии. И. Белобровцева (отв. ред.) и др., Экология родного языка. Москва, 59–65. Светлана Евстратова (2012): Использование русского языка в средствах массовой информации Эстонии. Слово.ру: Балтийский акцент, № 2, 44–48. Татьяна Ефремова (2000): Толковый словарь. Москва, http://dic.academic. ru/contents.nsf/efremova Елизавета Костанди, Ирина Кюльмоя (2013): Каков он – «эстонский русский язык»? Н. Мельц (ред.), Таллинн, 3–4, 111–120. Елизавета Костанди, Ирина Кюльмоя (2013): О русском языке современной Эстонии. Русский язык зарубежья. Санкт-­Петербург, 85–106. Елизавета Костанди (2013): Дискурсивные практики в условиях языковых контактов. И. Кошкин, Т. Стойкова (отв. ред.), Актуальные проблемы контактной лингвистики и славянского языкознания. Рига, 82–94. С. И. Ожегов (1991): Н. Ю. Шведова (ред.), Словарь русского языка. Москва. Оксана Паликова (2010): Русский язык в рекламных каталогах Эстонии. С. Б. Евстратова и др. (ред.), Humaniora: Lingua Russica. Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика XII. Активные процессы в русском языке диаспоры и метрополии. Тарту, 143–168. В. А. Плунгян (2006): «Интегрум» и Национальный корпус русского языка в лингвистических исследованиях. Integrum: точные методы и гуманитарные науки. Москва, 76–84. Русские староверы Эстонии, http://www.starover.ee/ru/. МАС (1999): Словарь русского языка в 4-х тт. под ред. А. П. Евгеньевой. Москва, http://feb-web.ru/feb/mas/mas-abc/default.asp

70

Инна Адамсон

Inna Adamson, Natalia Tshuikina (2015): The Russian language in Estonia: between politics and pragmatism. Russian Journal of Communication. Vol. 7, Issue 2, 208–213. Ene-­Margit Tiit (2013): Eesti rahvastik REL 2011 andmetel [Data on 2011 population census in Estonia, PPT]. Statistikaamet, Tartu, http://www.slideshare.net/ Statistikaamet/eesti-rahvastik-rel2011-andmetel-enemargit-tiidu-ettekannevabariigi-presidendi-mttekojas Anna Vershik (2010): Estonian-­Russian code-­copying: A preliminary overview. A. Mustajoki et al. (еds.), Slavica Helsingiensia 40. Instrumentarium of Linguistics: Sociolinguistic Approaches to Non-­Standard Russian. Helsinki, 355–365. Anastassia Zabrodskaja (2007): Vene-­eesti koodivahetuse korpus: kodeerimispõhimõtete väljatöötamine. Eesti Rakenduslingvistika Ühingu aastaraamat, 3, 321–338. Natalia Zamkovaja, Irina Moissejenko, Natalia Tshuikina (2013): Изучение языкового развития билингвов (русско-­эстонское двуязычие) в рамках проекта «Эстонский текст в русской культуре, русский текст в эстонской культуре». E. L. Kudryavtseva, E. Orlova (ed.), Многоязычие и межкультурная коммуникация: вызовы ХХI века. Multilingualism and Intercultural Communikcation: Challenges ot the XXI Century. ERMAT Praha, 587–594. Anastassia Zabrodskaja (2009): Russian-­Estonian contacts. Grammatical aspects of language use and change. PhD Thesis, Tallinn.

Features of Russian in Estonia as a result of language contact This article presents material on the role of Russian in modern Estonia. The objectives of our research are: 1) general, sociolinguistic information about Russian in Estonia; 2) language phenomena characteristic of Russian in Estonia. In our article, we try to provide a short, critical overview of previous research on Russian in Estonia and also summarize our own observations. The artictle is focused on the latest period of Russian language use in Estonia, mostely on the the last 7 years, and more widely on the last 25 years. [email protected]

Елизавета Костанди (Тарту)

Русская речь в Эстонии: специфика дискурсивных практик Новые реалии постсоветского периода повлияли на речь и усилили вариативность русского языка, что уже неоднократно становилось объектом внимания лингвистов (см., например, Русский язык зарубежья 2013). Специфика русского языка в Эстонии сложилась под воздействием экстралингвистических и лингвистических факторов, характерных для ситуации сосуществования языков, один из которых является государственным. Изучение речи русской диаспоры началось в 1990-е гг. В начале XXI века период фиксации и систематизации специфических ее черт сменился стремлением к обобщению и анализу зафиксированных особенностей с точки зрения более общих лингвистических проблем, как, например, вариативность языка, его нормы, прагматика, виды речевых жанров (дискурсивных практик) (Humaniora 2010, 2011). Последнее стало привлекать внимание исследователей сравнительно недавно. Этот начальный этап изучения дискурсивных практик диаспоры предполагает не только анализ материала, выводы, обобщение результатов, но и установление ключевых моментов исследования, постановку вопросов, требующих решения в дальнейшем. Последнее является одной из целей настоящей статьи. Современная языковая ситуация в Эстонии описана в нескольких наших работах (Костанди, Кюльмоя 2013; Костанди 2013а), поэтому здесь отметим лишь некоторые важные моменты. В соответствии с Законом о языке государственным является эстонский, другие языки считаются иностранными. По данным последней переписи населения на 31.12.2011, русский язык как родной использовали 29,5 % жителей страны. Относительно небольшую часть русских (чуть более 10 %) составляют т. н. старожилы, чьи предки жили здесь уже до Второй мировой войны, в первый период существования независимой Эстонии. Основная же часть русского населения – люди, приехавшие в страну в советское время, или их потомки. В постсоветский период русский язык в Эстонии утратил ряд функций, однако все еще довольно активно используется в СМИ, в сферах образования, культуры, экономики, науки, официально-­делового и бытового общения. Представленность его в разных сферах, постоянное сосуществование двух, а порой и более языков, упомянутые выше политические, социальные, экономические, культурные,

72

Елизавета Костанди

бытовые и иные реалии формировали и продолжают формировать специфику местной русской речи. Попутно отметим важный момент: формально и функционально однотипные процессы могут происходить в разных странах (Verschik 2012, 658–673). Эстония – страна небольшая, основные языковые (речевые) процессы в ней, характерные и для значительной части постсоветского пространства, сравнительно легко «окинуть единым взглядом», обобщить. Результаты такого обобщения могут быть использованы для сопоставления с аналогичными ситуациями в других странах. Речь русской диаспоры Эстонии изучалась на разнообразном материале: русские говоры, СМИ, официально-­деловые тексты, разговорная речь, реклама, учебная литература, тексты прикладного характера, общение в интернет-­среде, мемуарная и художественная литература и др. Первоначально внимание исследователей привлекали очевидные признаки этой речи: иноязычные вкрапления, заимствования, латиница в кириллических текстах и др. Постепенно выявлялись и менее очевидные особенности, обнаружение которых требует анализа объемного и разнородного материала, сопоставления и обобщения полученных результатов. Как уже отмечалось (Костанди 2013б), специфика речи диаспоры проявляется не только на уровне языковых единиц, но и в коммуникативном, прагматическом, когнитивном аспектах. В частности, в дискурсивных практиках, возникающих или актуализируемых в условиях диаспоры. Отсутствие ряда практик, обычных, например, для современной российской действительности, также влияет на формирование специфики речи диаспоры и особенностей языковой самоидентификации. Понимание дискурсивных практик в настоящей статье базируется на следующем определении дискурса: Дискурс – связный текст в совокупности с экстралингвистическими – прагматическими, социокультурными, психологическими и другими факторами; текст, взятый в событийном аспекте; речь, рассматриваемая как целенаправленное социальное действие, как компонент, участвующий во взаимодействии людей и механизмах их сознания  – речь, «погруженная в жизнь» (Арутюнова 1998, 136–137).

Понятие дискурсивных практик, относительно новое и во многом спорное, не имеет однозначного определения. Здесь мы исходим из следующего: «категория, которая обозначает речевую деятельность, осуществляемую в соответствии с требованиями определенного типа дискурса в процессе его производства и воспроизводства» (Серне 2003, 288). Анализ этих практик предполагает учет всех факторов, входящих в определение дискурса, что невозможно осуществить в одной статье, в центре внимания поэтому далее лишь одна из этих практик данной языковой ситуации, частично совпада-

Русская речь в Эстонии

73

ющая с практикой переключения кода – практика использования текстов на двух языках, т. н. текст билингва (далее ТБ). Это: текст на двух языках, один из которых представляет собой перевод другого: надписи-­переводы на двух языках на древних каменных плитах, словарные статьи двуязычного словаря, параллельные тексты Евангелия на церковнославянск. и рус. языках, текст инструкции по использованию аппарата, механизма, лекарственного препарата и т. п. на двух языках (Панькин, Филиппов 2013, 16).

Некоторые особенности ТБ на местном материале уже рассматривались (Костанди 2013в, 2014, 2015). В первой из указанных работ дана самая общая характеристика ТБ, во второй анализировался частный пример их варьирования в интернет-­среде, в последней – проблемы, связанные с направленностью перевода в ТБ (эстонско-­русского, русско-­эстонского и др.). Материал этих работ будет частично использован ниже для обобщения. Главная же цель настоящей статьи – рассмотрение вариантов ТБ как компонента дискурсивных практик. ТБ в Эстонии широко распространены (Костанди 2014). Это – интернет-­сайты госучреждений, учебных заведений, частных фирм, общественных, спортивных, политических и др. организаций, учебные материалы, двуязычные газеты, полицейская, судебная и пр. документация, почтовые, банковские, торговые и пр. бланки на бумажных и электронных носителях, надписи на упаковках товаров, инструкции к бытовой технике, субтитры к кинофильмам, телепередачам, реклама, устные объявления в магазине, на вокзале, в аэропорту, на различных мероприятиях и т. д. Инвариантом ТБ можно считать следующее (что практически совпадает с приведенным выше определением): имеются тексты на обоих языках, они идентичны, перевод корректен, тексты функционируют параллельно (расположены непосредственно рядом или одинаково доступны), выполняют одну и ту же функцию. Такие тексты встречаются во всех перечисленных выше и других областях, в частности, они широко представлены в повседневной бытовой сфере, пример чего мы видим в следующем тексте на аптечной упаковке (тексты даются в форме фрагментов, в примерах сохранено написание оригинала): Jahvatatud võilillejuur. Reguleerib maksatalitlust ja vere kolesteroolisisaldust. Valmistamine: 1 sl 250 g vee kohta, kuumutada keemiseni, lasta 1 tund tõmmata, kurnata. / Корень одуванчика измельченный. Регулирует работу печени и уровень холестерина в крови. Приготовление: 1 ст. ложку на 250 мл воды, довести до кипения, настаивать 1 час, процедить.

Эстонская и русская части содержат ту же информацию, вторая является переводом первой, они равнозначны функционально и стилистически,

74

Елизавета Костанди

т. е. каждая выполняет функцию информирования потребителя и отвечает соответствующим стилистическим требованиям.1 Подобный материал (инвариант ТБ) составляет, однако, лишь незначительную часть (высоковариативных) ТБ в Эстонии. Соответственно, встает вопрос о правомерности отнесения того или иного материала к ТБ. Как показал анализ, варьируются размер эстонского и русского текстов, число (более двух) и соотношение языков, форма оригинала и перевода (устная / письменная), расположение / иерархия текстов, носители (бумажные, электронные и др.) и т. д. На данном, начальном этапе исследования вариативности ТБ не представляется возможным выявить и систематизировать все параметры. Ограничимся рассмотрением наиболее очевидных, на наш взгляд, показателей вариативности. Одним из простых, на первый взгляд, формальных критериев является размер параллельных текстов. Эстонский текст регулярно является более развернутым и, следовательно, более информативным, что обусловлено языковой ситуацией: эстонcкий язык – государственный, информация на нем должна быть полной. Однако обращение к текстам разных стилей и жанров позволяет увидеть несколько иную, менее однозначную картину. Рассмотрим конкретные примеры. Исследователями неоднократно отмечалось множество ошибок в текстах прикладного характера, например, в переводах наименований и характеристик товаров в рекламно-­информационных изданиях торговых сетей, продающих товары массового спроса (продукты, мелкие хозяйственные товары и т. п.) (см. обзор типичных ошибок в: Паликова 2009). Текст на русском при этом часто является сжатым переводом эстонского, ср., например, наименования продуктов: Sea välisfilee – Внешнее свиное филе; Weinrich šokolaad, 1 kg / Tume šokolaad mandlitega / Piimašokolaad mandlitega – Шоколад. Приведенные примеры расположены на одной странице одного издания, в первом из них эстонское и русское наименования полностью совпадают, более того, русский перевод является дословным, во втором же по-­эстонски перечисляются разные виды шоколада, по-­русски же все они названы обобщенно (шоколад). В переводах регулярны разного рода явные ошибки или неудачные сочетания, например: куриные шарики, закуска из сыра, ежедневные подгузники, вино с защ. геонаименованием, полуигристое вино с защ. геогр. происхождением (два последних примера, в которых по-­ разному обозначается одна и та же характеристика, расположены рядом).

1 Анализ соответствия русского перевода оригиналу не входит в цели настоящей статьи, но очевидных признаков некорректного перевода нет.

Русская речь в Эстонии

75

В сходных же изданиях сетей, продающих бытовую технику, электронику, стройтовары и т. п., картина иная. Наименования и характеристики товаров на русском языке обычно не только вполне корректны, но порой и более развернуты, чем эстонские. Особенно это заметно на интернет-­ страницах торговых сетей, в отличие от бумажных изданий, не ограниченных объемом. В них русские тексты регулярно больше и содержательнее эстонских. В печатном варианте русский текст может выглядеть как перевод эстонского. Однако если рассматривать не просто текст, а дискурсивную практику, функционирование текста, следует учитывать и электронный вариант, ведь к нему почти всегда обращается современный потребитель, желающий приобрести холодильник, компьютер, телевизор и т. п. В результате наблюдается несколько парадоксальная, на первый взгляд, картина: перевод простых наименований товаров повседневного спроса сокращается, в нем встречается множество ошибок, а более сложные переводы оказываются более полными и правильными. Такое соотношение параллельных текстов объясняется, в частности, тем, что торговые сети, как и фирмы, производящие товары неповседневного спроса, имеющие больше финансовых возможностей для оплаты переводов, работают, как правило, одновременно в ряде стран (Германия, Польша, Литва, Финляндия и др., в т. ч., возможно, и Россия), а адресатами русского текста являются русскоязычные жители разных стран. Где и кем создаются эти русские тексты, переводом с какого языка они могут быть – предмет отдельного исследования, нас же здесь интересует явление в целом, обусловленное процессами глобализации и специфически проявляющееся в разных регионах и странах. В Эстонии не только в электронном варианте, но и на бумаге часто рядом расположены тексты на актуальных для региона эстонском, русском, латышском, литовском языках. Регулярно к этому добавляются также регионально близкие финский и польский языки, товары российского производства часто сопровождаются информацией на украинском и казахском. Тексты могут быть разными по объему, что, как мы видим, не всегда соотносится с положением языков в отдельной стране. Таким образом, размер текста оказывается не просто формальным признаком, а соотносится с локальными и более широкими условиями функционирования. Следует остановиться и на восприятии таких ТБ адресатом. Обращаясь к информации о товаре, потенциальный покупатель выделяет в ней важные для себя компоненты. Основной целью информационно-­рекламных изданий торговых сетей, предлагающих товары повседневного массового спроса, является информация о разных кампаниях, в частности, о скид-

76

Елизавета Костанди

ках. Читают или просматривают их обычно с той же целью. Оформлены подобные издания однотипно: изображение товара, его название (в нашем случае чаще на двух языках, иногда только на эстонском), его минимальная характеристика, цена. Последнее особенно интересует адресата, сам товар обычно ему хорошо известен и нет необходимости читать текст. Показателен ответ студентов при практическом анализе такого материала на вопрос, обращают ли они внимание на нелепые переводы: А мы их не читаем / зачем? Можно посмотреть. Таким образом, не только русский, но и эстонский текст часто оказываются неактуальными, ведь достаточно посмотреть на картинку и цену. Информация о более крупных и дорогих товарах (бытовая техника, электроника и т. п.), разумеется, воспринимается иначе: важна не только цена, но и характеристики, точное наименование товара, тип, марка, торговый знак и т. п. Требование однозначности, точности, правильности языка в еще большей степени реализуется, если приобретаются более дорогие товары, например, автомобили или банковские услуги. Так, все относительно солидные банки предлагают полную информацию как на эстонском, так и на корректном русском языке, ТБ в этой сфере близки к инварианту. Таким образом, языковая составляющая, сам текст и его место в дискурсивной практике в значительной степени обусловлены авторской целью и запросом аудитории. Приведем еще один пример из области, наглядно демонстрирующей формальное (размер текста), на первый взгляд, различие составляющих ТБ – телеэфир Эстонии. Здесь имеются местные телеканалы и спутниковые каналы разных стран и регионов (России, Украины, Белоруссии, Германии, Финляндии, Франции, США и др.). Государственные телеканалы работают преимущественно на эстонском языке, есть отдельные передачи на русском. Имеются также частные телеканалы на эстонском и русском языках, на эстонском их больше. На местных телеканалах регулярно появляются ТБ в разных вариантах. Так, новостная передача гостелевидения «Актуальная камера» выходит по-­эстонски и по-­русски, первая – несколько раз в день, она объемнее, вторая короче, выходит один раз на одном канале и повторяется на другом. Студия, звуковое оформление, структура выпусков, начало передачи, часть материалов на эстонском и русском полностью совпадают, что может рассматриваться как ТБ, однако эстонский оригинал часто более развернут, чем русский перевод. Другой вариант ТБ – какая-­либо передача на одном языке с переводом в субтитрах. В этих и подобных случаях мы чаще имеем дело с эстонско-­русским переводом и с количественным перевесом эстонского языка. Однако через эстонских операторов транслируют-

Русская речь в Эстонии

77

ся десятки российских телеканалов, разумеется, на русском языке. Один из федеральных российских телеканалов («Первый канал») является основой «Первого балтийского канала», на котором, помимо российских передач, занимающих основное время вещания, есть некоторые местные передачи, в частности – «Новости Эстонии». В этой новостной передаче также появляются ТБ, но в виде исходного русского текста и его эстонского перевода, с доминированием русского оригинала. Подобное наблюдается и в некоторых других передачах. Реклама на таких каналах местная, обычно на русском языке, регулярно это перевод эстонской рекламы, идущей на эстонских телеканалах, что тоже может рассматриваться как еще один вариант ТБ. Для ряда спутниковых западноевропейских и американских телеканалов существует русский перевод, где русский текст либо начитывается на звучащий, например, английский, либо звучит без оригинала или сам русский текст является оригинальным. Русские переводы в этом случае делаются, конечно, не для Эстонии, а для российских и любых русско­язычных телезрителей в разных странах. Ряд телеканалов транслируется с эстонским переводом для эстонских зрителей. Такой перевод дается, как правило, в субтитрах, звучит же либо оригинальный текст, либо какой-­то иной, в том числе и русский. Таким образом, в телеэфире мы встречаемся со множеством вариантов соотношения как русского / эстонского текстов, так и текстов на других языках. Лишь небольшая часть их изначально является эстонско-­русскими или русско-­эстонскими ТБ, другие могут ими становиться или восприниматься как таковые местным зрителем. Наконец, одинаковые тексты на русском и эстонском языках могут быть вовсе не связанными друг с другом. В целом текстов на русском значительно больше, и можно увидеть общие черты между, с одной стороны, бумажными и электронными информационно-­ рекламными текстами и, с другой, местным и спутниковым телевидением. Глобализация стала важным фактором влияния как на речь в целом, так и на практику функционирования ТБ в эстонских условиях. Здесь также стоит упомянуть о восприятии телевизионных ТБ. Специальных лингвистических исследований по этому вопросу пока нет. Мы ограничимся примером, приведенным нами в первой работе, посвященной дискурсивным практикам диаспоры: А. Мы вот как-­то обратили внимание / фильмы часто идут там // на английском или еще каком языке / не дублированные / надо читать перевод // Как это? Невозможно ведь // Б. Да нет / для нас обычное дело // нормально В. Как это? Не успеваешь ведь // Б. Все успеваешь / привыкли А. Ну… если привыкли // конечно… (Костанди 2013в).

78

Елизавета Костанди

Это фрагмент разговора трех человек, двое из которых (А и В) – жители России, регулярно приезжающие в Эстонию, третий (Б) – русскоязычный житель Эстонии, для него текст с субтитрами – «обычное дело». Еще более привычно это для местного эстонскоязычного зрителя: как уже отмечалось, передачи разных спутниковых каналов если и переводятся на эстонский, то почти исключительно в субтитрах. Обобщая, можно сказать, что большинство жителей Эстонии идентифицируют себя как живущих, общающихся, действующих в окружении текстов на двух (или более) языках. Итак, материал свидетельствует о том, что формальный признак размера ТБ отражает взаимодействие разнообразных экстралингвистических факторов. Очевидно, что при анализе нельзя ограничиваться сопоставлением текстов без обращения к соответствующим дискурсивным практикам. Значимым для выявления вариантов ТБ является и установление границ текста. Данный признак, пересекающийся с предыдущим, также имеет формальную сторону, однако, как представляется, в нем возрастает функциональная составляющая. Как известно, в ряде случаев трудно или невозможно установить границы текста – в разговорной речи, в художественной литературе, для которой важна интертекстуальность, в интернет-­общении. Последнее особенно значимо для современных языковых процессов, поэтому далее остановимся на примерах из этой области. Вопросы гипер- и интертекстуальности, установления границ текста в интернет-­среде, разумеется, ставились исследователями (ср. Кронгауз 2013), однако ТБ, в частности интересующие нас эстонско-­русские ТБ, с этой точки зрения анализировались лишь фрагментарно. Выше уже рассматривались информационно-­рекламные тексты в электронном виде. В центре внимания было соотношение размеров эстонского и русского бумажного и электронного вариантов. Встает, однако, вопрос и о том, каковы границы последнего, если текст не приводится сразу полностью, а его продолжение открывается по ссылке. Своего рода продолжение текста может иметь и иную реализацию: как известно, многие тексты (новости, блоги, художественные тексты и пр.) в Интернете регулярно сопровождаются комментариями. Комментарии могут определяться чрезвычайно разнообразно: как продолжение исходного текста, как отдельные и даже относительно самостоятельные тексты, как единый текст, создаваемый всеми комментаторами, и т. д. Вопрос о границах усложняется, если один текст (с вариациями) существует на разных языках. Вопрос о том, насколько такие тексты можно квалифицировать как ТБ, связан с вопро-

Русская речь в Эстонии

79

сом о границах текста. Рассмотрим с этой точки зрения комментарии на эстонских новостных порталах. В условиях двуязычия множество сайтов функционирует на двух (иногда и более) языках. Такая картина в целом характерна для интернет-­ пространства, однако в каждом сегменте, и в эстонском, варианты на разных языках имеют свою более или менее устойчивую целевую аудиторию и ею же поддерживаются, в том числе в комментариях. В уже упомянутой статье (Костанди 2014) анализировалась русскоязычная часть эстонского новостного портала Delfi. Добавив материал на эстонском языке и данные другого сайта, рассмотрим их в контексте проблемы вариативности ТБ. Информационный портал Delfi имеет эстонскую (www.delfi.ee) и русскую (www.rusdelfi.ee) версии и охватывает также аудитории Латвии, Литвы и Украины, где имеет свои версии на разных языках, одним из которых постоянно является русский. Ниже речь пойдет лишь об эстонском сайте. Другой источник – электронная версия авторитетной эстонской газеты «Postimees», выходящей на эстонском языке с XIX в., на русском лишь около 10 лет – на обоих языках и в электронном варианте (www.postimees.ee и www.rus. postimees.ee). Значительную часть составляющих этих сайтов (оформление, реклама, постоянные рубрики, конкретные тексты) с некоторыми оговорками можно рассматривать как трансформированный в результате использования современных технологий вариант ТБ. Есть, разумеется, материалы, более интересные лишь одной аудитории и появляющиеся лишь на одном языке, но многие параллельные тексты практически одинаковы – именно они могут быть определены как ТБ. Здесь мы обратимся к их «продолжениям» в комментариях пользователей. Отдельно существующие комментарии к исходным одинаковым текстам, казалось бы, не являются частями ТБ. Анализ, однако, показал, что и в данном случае картина не столь однозначна. Любые комментарии к сетевым текстам обычно становятся диалогом (полилогом), в который вступают комментаторы. В нашем случае это – эстонские и русские комментаторы, которые достаточно регулярно упоминают друг друга как ту (другую) сторону (половину) (эст.: teine pool); отдельные читатели заходят к тому же на обе половины, оставляя там свои комментарии, то есть являются связующим звеном. Обнаруженные в комментариях отсылки к другой стороне могут быть явными: рус.: на той стороне об этом пишут; на другой стороне верещат; статью надо на другую сторону; сдрысни с нашей половины; иди домой, umbkeele (‘иноязычный’);

80

Елизавета Костанди эст.: Rus delfis kirjutavad venekeelsed arvavad asjast nii (‘русскоязычные на Rus delfi думаю об этом так’); teisel poolel kisa käimas (‘на другой половине шумят’).

Неявными отсылками к другой стороне можно считать использование ников, иноязычных вкраплений в комментариях, языковую игру с единицами другого языка (слова, выражения, ошибки, имитирующие эстонский или русский акцент, и др.), ср., например, ники: рус.: mulk (эстонское наименование жителя одного из регионов Эстонии); kurat (‘черт’ – распространенное эстонское ругательство); Ансип (бывший премьер-­министр Эстонии, пользовавшийся большой популярностью среди эстонского населения и непопулярный у большинства русских жителей Эстонии) / 1zip (отсылка к нему же); эст.: Лаурен (кириллицей); Roma Hohlov; Tõnis Moskvamägi (трансформация фамилии эстонского певца Мяги (‘гора’), популярного в свое время в России: Moskvamägi = ‘московская гора’); punakommunismus (‘красный коммунизм’). Такие отсылки вряд ли могут появиться вне ситуации сосуществования языков и наличия ТБ, точнее, людей, говорящих и пишущих на разных языках, в частности, комментарии. В задачи настоящей статьи не входит анализ конкретных комментариев. Ограничимся приведенными примерами – они демонстрируют присутствие в комментариях явных или скрытых перекрестных отсылок к другой стороне. Не будучи ТБ, комментарии продолжают их, подразумевая не только текст на своем языке, но и иноязычных его комментаторов. Следовательно, они, при всей спорности вопроса, могут рассматриваться как вариант дискурсивной практики билингва. Сетевые комментарии – не единственное проявление практик такого рода, напротив, мы регулярно имеем дело с ТБ, которые в какой-­то форме продолжаются на одном из языков, задействуя при этом текст на другом языке. Такой практикой может являться, например, речь продавца (кассира, официанта), обслуживающих клиентов, говорящих на разных языках. Очевидно, что вопрос о границах ТБ остается открытым и требующим дальнейшего сбора и анализа разнообразного материала. Рассмотренные выше критерии (размер и границы текстов / практики билингва) тесно взаимосвязаны, можно сказать, представляют две стороны одного признака. Они, будучи формальными, во многом определяются условиями функционирования текстов. Не менее значим и вопрос о том, могут ли считаться вариантами ТБ тексты, формально одинаковые или близкие, но выполняющие разные функции. Рассмотрим примеры из написанной под руководством автора статьи магистерской работы студентки

Русская речь в Эстонии

81

Тартуского университета А. М. Фегели (Фегели 2010), работающей переводчиком и в своей каждодневной практике имеющей дело с такими текстами. Официальный язык делопроизводства в Эстонии – эстонский. Однако в правоохранительных структурах, в частности в префектурах полиции, работают переводчики, обеспечивающие гражданам обязательную по закону доступность информации на родном языке, в нашем случае – на русском. Обращаться в полицию устно и письменно люди также могут на родном языке, и в любом случае обеспечивается эстонско-­русский или русско-­эстонский перевод. Большинство таких переводных текстов функционируют как части ТБ, формально и содержательно равные оригиналу. Вместе с тем значительная часть их не отвечает и, видимо, не может отвечать требованию тождественности перевода. Так, заявления, объяснительные записки, показания и ряд других текстов на русском языке содержат разнообразные ошибки, обусловленные как уровнем знания родного языка, так и условиями написания таких текстов (волнение, стресс и т. п.). Часто это не единичные ошибки, например: Чисто сирдечное признание, до того как меня посадили две нидели обратно я украл вилосипед возле Судебного дома адреса незнаю название велосипеда (SWIN) КРАСНОГО ЦВЕТА. А одну неделю обратно я украл возле общежития (SLASIC LEGEND) КРАСНОГО ЦВЕТА. улецу не помню. На месте он небыл закрыт на замок. За эти содееные дела я очень сожилею и больше токого не повторитса так как я хочу быть законо послушный гражданин Эстонии (Фегели 2010, 30).

Фрагмент содержит множество разных ошибок – перевод, который по всем показателям, включая речевой портрет автора, соответствовал бы оригиналу, здесь едва ли возможен. Эстонский перевод выполнен без ошибок, что оправдано, так как перевод «чисто сирдечным признанием» не является, его цель иная – предоставить полную информацию для следствия. В еще большей степени изменяется функция текста в том случае, если переводятся, например, такие материалы, как личная переписка или телефонные разговоры подозреваемых. Следующий пример, фрагмент письма подследственного, именно такого рода: Мама, есле я невыду через месятц каторый начнется, ты тогда адай эту квартиру, амой все вещи тогда, забери ксебе. Амаю машыну пусть ктонибуть перегонит ктебе кдому под фанарь. Мама, там в сараи лежыт одно, мае калесо, заберите его и бросте в богажник, и одеяло синее твое (там же, 31).

Как и в предыдущем случае, эстонский перевод вполне корректен и нейтрален. Оригинал – личное письмо заключенного, дальнейшее использование его и перевод – материал следствия. В результате имеются два

82

Елизавета Костанди

текста, один из них является переводом другого, они используются вместе, однако оригинал первоначально создавался с иной целью. Насколько этот или аналогичный материал может рассматриваться как ТБ? Вопрос о функциональном соотношении частей эстонско-­русских ТБ предметом специального рассмотрения еще не становился, можно лишь предположить, что подобные тексты и практики могут рассматриваться как проявление варьирования ТБ. Анализ материла показал, что функционирование ТБ ведет к их варьированию. Даже достаточно формальные характеристики – соотношение размера текстов, образующих ТБ, и их границы – свидетельствуют о тесной связи текстовых показателей и множества разнообразных как языковых, так и экстралингвистических факторов частного и глобального характера. Обращение к функциональной стороне, выше лишь затронутой, подтверждает это. Анализ вариантов ТБ неизбежно требует обращения к соответствующим дискурсивным практикам, к жизни языка. Дело будущего – обнаружение и систематизация критериев, которые позволят описать варианты ТБ, существующие в эстонской действительности. Одновременно, на наш взгляд, в такой практике отражаются и более общие речевые процессы, характерные, в частности, для русского языка в современном мире. Постоянные языковые контакты, непосредственно реализуемые в текстах и практиках билингва, являются одним из важнейших факторов, влияющих на языковую и – шире – культурную самоидентификацию.

Литература Н. Д. Арутюнова (1998): В. Н. Ярцева (гл. ред.), Дискурс. Языкознание. Большая Российская энциклопедия. Москва, 136–137. Е. И. Костанди (2013a): Русский язык в современной Эстонии: функционирование, изучение, специфика. Слово.ру: Балтийский акцент, 1. Калининград, 7–23. Е. И. Костанди (2013б): К вопросу о «слабых участках» языковой системы: язык диаспоры. Е. И. Пивовар (отв. ред.), Гуманитарные чтения РГГУ 2012. Россиеведение. Общественные функции гуманитарных и социальных наук. Гуманитарное знание и образование. Москва, 34–46. Е. Костанди (2013в): Дискурсивные практики в условиях языковых контактов. И. Кошкин, Т. Стойкова (отв. ред.), Актуальные проблемы контактной лингвистики и славянского языкознания. Рига, 82–94.

Русская речь в Эстонии

83

Е. И. Костанди (2014): Дискурсивные практики в условиях языковых контактов: тексты билингва. В. Н. Денисенко и др. (сост.), Функциональная семантика и семиотика знаковых систем. Ч. I. Москва, 87–95. Е. И. Костанди (2015): Специфика дискурсивных практик в ситуации языковых контактов. Ежегодник финно-­угорских исследований (Yearbook of Finno-­Ugric Studies), 2, Ижевск, 29–40. Е. И. Костанди, И. П. Кюльмоя (2013): О русском языке современной Эстонии. М. М. Ровинская (ред.), Русский язык зарубежья. Санкт-­Петербург, 85–106. М. Кронгауз (2013): Самоучитель олбанского. Москва. О. Н. Паликова (2009): Русский язык в рекламных каталогах Эстонии. И. П. Кюльмоя (отв. ред.), Humaniora: Lingua Russica. Активные процессы в русском языке диаспоры и метрополии. Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика XII. Тарту, 143–168. В. М. Панькин, А. В. Филиппов (2013): Языковые контакты. Краткий словарь. Москва. Русский язык зарубежья (2013): М. М. Ровинская (ред.), Русский язык зарубежья. Санкт-­Петербург. А. Я. Серне (2003): Дискурсивные практики. А. А. Грицанов, В. Л. Абушенко, Г. М. Евелькин, Г. Н. Соколова, О. В. Терещенко (сост.), Социология: Энциклопедия. Минск, 287. А. М. Фегели (2010): Использование официально-­деловых текстов в профессиональной подготовке студентов-­русистов. Магистерская работа. Тарту. Humaniora (2010): И. П. Кюльмоя (отв. ред.), Humaniora: Lingua Russica. Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика ХIII. Развитие и вариативность языка в современном мире. I. Тарту Humaniora (2011): О. Н. Паликова (отв. ред.), Humaniora: Lingua Russica. Труды по русской и славянской филологии. Лингвистика ХIV. Развитие и вариативность языка в современном мире. II. Тарту A. Verschik (2012): Keelekontaktide uurimise võlu (ja kasu). Keel ja Kirjandus 8–9, 658–673. A. Zabrodskaja (2009): Russian-­Estonian Language Contacts: Grammatical Aspects of Language Use and Change. Tallinn.

84

Елизавета Костанди

Speaking Russian in Estonia: Specific Features of Discursive Practices The article continues the series of the author’s publications on the specific features of discursive practices in a language contact situation. Those characteristics of the Russian diaspora’s discourse in Estonia have been closely investigated by researchers during last twenty years. Their analysis could be further improved by using the concept of discursive practices. Data analysis reveals the occurrence and actualisation of both local and global discursive practices in a language contact situation. The topic of this article are bilingual texts, interpreted in the framework of discursive practices, their variability and appropriateness. The article also deals with the criteria for defining the different types of bilingual texts and bilingual practices as well as with the conditions of their occurrence. [email protected]

Deniss Hanovs (Rīga)

Die Partizipation der ethnischen Minderheiten im modernen Nationalstaat: Der Fall Lettland 2014 stand die Debatte über die ethnische Integration ganz oben auf der politischen Agenda in Lettland: Zahlreiche außenpolitische Faktore (Krieg in der Ostukraine, die Annexion der Krim, die wirtschaftlichen Sanktionen Russlands gegen die EU) sorgten für die Sensibilisierung in Lettland, wo ca. 40 % der Bevölkerung ethnische Minderheiten sind. Während der Wirtschaftskrise 2009–2011 wurde diese Thematik und die dazugehörigen Diskurse an den Rand der politischen Tagesordnung verschoben. Nach Ende der Krise erlangte sie aber neue Aktualität und im Zuge dessen neues politisches Profil. Die Partizipation der ethnischen Minderheiten wird angesichts der Zahl der sog. Nichtbürger (lett. nepilsoni) Lettlands (ca. 270 000) und der steigenden Zahl der ehemaligen Nichtbürger, die nun Bürger Russlands werden (genannt alien: ca. 2000 jährlich: s. www.pmlp.gov.lv), zum wesentlichen Element der Sicherheitsdebatte in Lettland. Die Nichtbürger – Nachkommen derer bezeichnet, die nach der Okkupation im Sommer 1940 zugezogen sind, unterliegen Berufsverboten im Staats- und Militärdienst, dürfen weder an Parlaments- noch an Kommunalwahlen teilnehmen. Dies hat negative Auswirkungen auf die Partizipationskultur der lettischen Zivilgesellschaft – vom interethnischen Dialog bis hin zum allgemeinen zivilgesellschaftlichen Engagement der Minderheiten. Die bereits seit Jahren bestehenden interethnischen Spannungen, Stereotype und ihre Auslegungen wurden durch die Koalitionsbildung im Herbst 2014 intensiviert. In der Wahlkampagne wurde die fortschreitende Ethnisierung der politischen Kultur und der Zivilgesellschaft deutlich. Der dominierende essentialistische, national-­romantische Diskurs des rechtskonservativen Flügels der ethnischen Mehrheit der Letten etablierte sich Anfang der 1990er. Nach dem Sprachreferendum vom 18.2.2012 folgen nun auch die politischen Akteure der Minderheiten dieser konservativen Dominante und nutzen in den politischen Diskursen den ethnischen Essentialismus für ihre Identitätspolitik und werden nicht nur zunehmend von sich selbst als eine nicht-­ lettische, essentialistisch definierte, kategorial andere, kaum differenzierbare, homogene ethnische Gruppe konstruiert und wahrgenommen. Der ethnische Essentialismus, der die Nation als eine Art ewig bestehendes Naturphänomen definiert, erhält so in Lettland eine neue Dimension und zusätzliche Popularität unter verschiedenen zivilgesellschaftlichen Akteuren der ethnischen Minderhei-

86

Deniss Hanovs

ten. Im Kontext einer ethnischen Homogenisierung auf beiden Seiten der ethnisch zersplitterten Gesellschaft Lettlands ist die Entwicklung einer integrierten Gesellschaft und einer effizienten Integrationspolitik aktuell kaum möglich. Eine ethnische Konsolidierung des Nationenbegriffs in der postmodernen urbanen europäischen Gesellschaft ist unmöglich – nach Ansicht von Étienne Balibar ist eine kulturell einheitliche Nation wegen zahlreicher ethnischer und kultureller Differenzen, ihrer Vielfalt und Hybride gar nicht realistisch. Die Idee der Schaffung einer gemeinsamen symbolischen Politik des Patriotismus als Narrativ über das gemeinsame Schicksal der Bevölkerung bleibt aktuell und prägt den Alltag der Nation in Gestalt von zahlreichen Mythen, Riten und anderen symbolbeladenen Praktiken (Balibar 2011, 65). Das Hauptmerkmal der ethnischen Radikalisierung in Lettland ist die zunehmende Tendenz, die Vergangenheitsdiskurse des ethnisch Anderen zu ignorieren – seitens der Mehrheit wie der Minderheiten. Dazu werden verschiedene Praktiken angewandt: Hierarchien verschiedener Bevölkerungsgruppen in den politischen Diskursen und die Sakralisierung kollektiver Traumata eines inklusiven Wir auf Kosten der symbolischen und performativen Ausgrenzung der kollektiven Gedächtnisinhalte der Anderen. Die Thematisierung der Traumata erfolgt in der lettischen Öffentlichkeit als Verfestigung der gegenseitigen, ethnisch geprägten Hierarchien der essentialistischen „Schicksalsgemeinschaften“. Die Haupthypothese des Artikels lautet: Die nachhaltigen konservativen politischen Diskurse in Lettland, gerichtet auf mehrschichtige, kulturell und geschichtlich bedingte eingeschränkte Partizipation der ethnischen Minderheiten, trugen zur Verwirklichung des Konzepts der ethnischen, essentialistischen Nation Ende 2011 bei. Im Spektrum der politischen Interpretationen der Minderheiten findet eine konservative politische Nachahmung statt, eine essentialistische Mimesis der Hauptthesen und Manifestationen des romantischen Nationalismus. Da die politische Elite bisher keine wesentlichen inklusiven Versionen eines lettischen Nationsbegriffs entwerfen und umsetzen konnte, führte die ineffiziente Integrationspolitik zur diskursiven Selbstentfremdung der zivilgesellschaftlichen Akteure der Minderheiten. Ich stimme Rogers Brubaker zu, der die Minderheitenpolitik in den ehemaligen Sowjetrepubliken erforscht, in seiner Auffassung, die nationale Politik der sog. erneuerten Staaten basiere auf einem Zusammenwirken verschiedener Faktoren. In seiner Studie „Nationalism Reframed“ bezieht er sich auf drei davon: (1) den Diskurs einer permanenten Bedrohung der ethnischen Mehrheiten in den restaurierten Nachbarstaaten Russlands (Brubaker 1996, 46 f.); (2) die Politik Russlands in Bezug auf die Russen im sog. Nahen Ausland, die Kompatrioten

Ethnische Minderheiten im modernen Nationalstaat

87

(russ.: sootečestvenniki), und die von Russland regelmäßig aufkommende Kritik an der nicht-­inklusiven Integrationspolitik der drei baltischen Staaten, v. a. aber Lettlands und Estlands; (3) den Nationalismus der ethnischen Minderheiten, der, so Brubaker, in einem Spannungsraum entsteht und funktioniert (l. c., 142 f.). Die bisherige lettische Integrationspolitik wurde v. a. als Inklusion im Kontext einer ethnisch geprägten Kulturnation konzipiert, nicht dem einer verfassungsorientierten politischen Gemeinschaft von Akteuren mit dem gleichen symbolischen Status (vgl. Habermas 2005, 113 f.). Eine Analyse der regionalen Dimension der Integrationspolitik, inklusive der kommunalen Ebene aller Regionen Lettlands, die der Verfasser 2010–2012 durchführte, zeigt ähnliche Diskrepanzen zwischen inklusiven Praktiken im sozialen Bereich und Exklusionen und ethnischen Hierarchien in den politischen Diskursen v. a. der Kulturpolitik. Die Studie zeigt, dass die Gedächtnispolitik als Element der Kulturpolitik von den kommunalen Regierungen als Domäne der lettischen ethnischen Diskurse und Akteure betrachtet wird (Hanovs 2012, 241 ff.). Bereits kurz nach dem Sprachreferendum vom 18.2.2012 erklärte eine russische Webseite, die es unterstützte, dass das Referendum zwar ergebnislos blieb, aber eine Metamorphose der russischen Gemeinschaft in Lettland vollzog: Es gebe in Lettland seit 2012 nur zwei Gruppen, die Letten und die Russen, die alle anderen Ethnien und Minderheitengruppen in sich vereinen. Und alle Russen haben für die Veränderungen des Status des Russischen in Lettland abgestimmt (http://www.rodina.lv/Vse-russkie-progolosovali-ZA-russkij-gosudarstvennij, 27.09.2014.). Diese Rhetorik einer politischen und ethnischen Mobilmachung, basierend auf einem Element der Kulturnation – der gemeinsamen Sprache als identitätsstiftendem Instrument – gibt wie ein Echo die vorherrschende Vorstellung von der lettischen Sprache als einziger Grundlage der nationalen lettischen Identität wieder. Im Sprachreferendum ist eine deutliche Tendenz zur Abgrenzung der Minderheiten sichtbar geworden. Dass Essentialismus als Erklärung des Phänomens der Nation nach langer „Diskursabwesenheit“ in den 1990er und Anfang der 2000er Jahren seit 2012 von den Minderheiten übernommen wurde, zeigt die Entstehung eines politischen Simulakrums, welches hier nur kurz erwähnt werden soll. Im Juni 2013 wurde das „Parlament der Nichtbürger Lettlands“ gewählt und seitdem tagt dieses Gremium, das keine realen Befugnisse hat, sporadisch und formuliert seine Kritik gegenüber der Regierungspolitik i. B. auf die Nichtbürger (www.kongress.lv). Es verspricht ihnen, ihre Probleme zu lösen. Bisher kam es allerdings noch zu keiner Aktivität, abgesehen von der Idee eines Referendums für die Abschaffung des Nichtbürgerstatus in Lettland, die aber ergebnislos blieb und zu keinem neuen Referendum führte. Die Unzufriedenheit

88

Deniss Hanovs

mit der Qualität der politischen Minderheiten-­Partizipation nach den Wahlen von 2011, sowie die neue und damit zugleich alte Koalition, wurden zum Katalysator der Radikalisierung der Minderheitenpolitik, was sich im Sprachreferendum von 2012 manifestierte. Dieses Referendum und die Bildung der Partei „За родной язык!“ (let. „Par Dzimto Valodu!“ – „Für die Muttersprache!“) sind m. E. Indizien für die konservative Wende und gleichzeitig für die Radikalisierung im Bereich der politischen Betätigung. Um die Situation einer fortschreitenden Ethnisierung der Minderheitenpolitik von 2011–2014 zu schildern, sollte die Entwicklung der Partizipationskultur im restaurierten Nationalstaat Lettland von 1991–2011 kurz erläutert werden. Teilweise ist die Ausgangslage Anfang der 90er Jahre als ein entscheidender Faktor der Integrationspolitik anzusehen – mehr als 40 % der Bevölkerung gehören zu ethnischen Minderheiten, daran haben die Russen den größten Anteil: 550 000. Sie stellen zugleich die größte Gruppe der sog. Nichtbürger – ca. 255 000 (von 280 000). Ein wichtiger Faktor der Entwicklung der Integrationspolitik und der Diskurse über Partizipation im Parlament und in den Medien war der EU-­Beitritt Lettlands 2004. Der politische Druck seitens der EU gab wesentliche Impulse für den inklusiven politischen Diskurs zur Minderheitenpolitik. Nach Rozenvalds (2013, 56) ist das politische Engagement der Minderheiten ein wesentlicher Bestandteil der Stabilität moderner multiethnischer Gesellschaften. Nach dem EU-­Beitritt wurde eine Schwächung der politischen Unterstützung der Partizipationskultur der Minderheiten sichtbar, dies soll i. d. F. verdeutlicht werden. Bereits 1999 wurde der Versuch unternommen, die Integrationspolitik in Lettland zu fördern. Im Jahr 2000 wurde ein Programm für die Integration der lettischen Gesellschaft mit eigenem Budget etabliert. Ende 2002 wurden das Ministerium (let.: Sekretariats) für Integration der Gesellschaft und eine Integrationsstiftung gegründet, die seither zahlreiche Projekte unterstützt haben. Am 31. 5. 2005 ratifizierte das Parlament nach mehr als zehnjähriger Debatte die Framework Convention for the Protection of National Minorities. Nach W. H. Sewell (1999, 49) hat Kultur mehrere Dimensionen und funktioniert als institutioneller Rahmen für die Entstehung von Bedeutungen und als System bzw. Netzwerk von Symbolen, deren Bedeutung durch kollektive Erfahrungen entsteht und deshalb einer ständigen Debatte unterliegt. Das bedeutet, bezogen auf die Situation einer ethnisch geprägten Kultur einer Mehrheit/Minderheit, dass sich die Wahrnehmungen und Interpretationen von kulturellen Zeichen (Daten, Personen, Prozessen, Ereignissen, Denkmälern u. a. Erinnerungsfiguren) unterscheiden können. Im politischen Diskurs der Nation wird sich herausstellen, ob und inwieweit die Interpretationen sich unterscheiden dürfen.

Ethnische Minderheiten im modernen Nationalstaat

89

Die für die Analyse der bisherigen Integrationspolitik in Lettland diesbezüglich aktuellen Fragen sind folgende: Wer und mit welchem Status nimmt am Diskurs über die Interpretationen der Nation teil? Bestehen in diesem Diskurs auch Hierarchien und welche Formen und Begründungen nehmen diese Hierarchien an? Sind Möglichkeiten für die Entstehung einer gleichberechtigten Teilnahme am Diskurs über die Nation vorhanden? Wie breit ist der Debattenraum über den Status der Teilnehmer? Die öffentliche Debatte über gemeinsame, inklusive Interpretationen der kulturell geprägten Zeichen und ihrer Bedeutung, die laut Sewell (l. c., 47) und Homi Bhabha (1994, 326) in performativen Praktiken zum Ausdruck kommen, können auch als Integrationspolitik definiert werden. Die Zuspitzung der lettischen politischen Situation im Bereich der Integrationspolitik fand im Herbst 2011 – Frühjahr 2012 statt. Sie wird, in Gestalt des sog. Sprachreferendums, i. d. F. als Form der Partizipation der ethnischen Minderheiten in einer konservativen Version der ethnischen Identität analysiert. Ich thematisiere das Referendum vom Februar 2012 als eine Form der konservativen politischen Handlung seitens der Vertreter der ethnischen Minderheiten in Lettland, in der die Hauptthesen des konservativen ausgrenzenden Diskurses zum Ausdruck kamen. Im Fokus der Analyse stehen die Botschaft der Organisatoren des Referendums und die Problematisierung der Partizipationsdefizite der ethnischen Minderheiten. Im November 2011 wurde eine Unterschriftensammlung für das Referendum zur Statusänderung des Russischen initiiert – es wurden mehr als 180 000 Unterschriften gesammelt. Russisch ist in Lettland offiziell eine Fremdsprache und eine Nicht-­EU-­Sprache. Dabei ist es für 37,5 % der Bevölkerung die Muttersprache, für 43,7 % die zweite Sprache; insgesamt beherrschen 81,2 % der Bevölkerung Russisch (http://www.vvk.lv/print.php?id=388). Bei der eigentlichen Volksabstimmung am 18.02.2012 stimmte die Mehrheit gegen den Status des Russischen als zweite Staatssprache, 25 % stimmten dafür (http://www.cvk.lv). Um den politischen und historischen Hintergrund der Referendumsvorbereitung zu verstehen, sind einige Kommentare zum kollektiven Gedächtnis der Minderheiten in Lettland notwendig. Die Konstruktion der lokalen russischen politischen Identität wird nicht nur von den Erfahrungen von 1990–1991, vom Nichtbürger- und Minderheitenstatus geprägt, sondern auch von den Vorstellungen, Bildern und Symbolen des Großen Vaterländischen Krieges (1941–1945). Dieser Krieg, der auch in der Außenpolitik Russlands gegenüber den baltischen Staaten an Bedeutung gewonnen hat, war in der Internetkampagne vor dem Sprachreferendum diskursiv noch nicht zu Ende. Interethnische Spannungen werden durch neue Technologien intensiver, ästhetisch und visuell anziehender und bieten zahlreiche neue Teilnahmeoptionen an. Auch der Nationalismus der

90

Deniss Hanovs

Minderheiten während der Kampagne näherte sich dem klassischen osteuropäischen ethnisch-­kulturellen Nationalismus des 19. Jh.s. Der Zweite Weltkrieg hat in Lettland ein Janusgesichter: Die heroische Tat der UdSSR – und die kollektive Tragödie der okkupierten Nation. Wie es die Medienexpertin Vita Zelče in ihrer Analyse der geteilten Erinnerungen in Lettland formulierte: „In deren Rahmen [gemeint ist diese Konfrontation] wird das Niveau der Entwicklung der Staatspolitik, die Wahrnehmung der Demokratie, Konflikte und Einklang der Interessen, Vorstellungen und Überzeugungen sichtbar“ (Muižnieks, Zelče 2011, 170).1 Neben klassischen Agitationsmitteln, wie Flugblättern, wurden Aufrufe der Initiatoren der Kampagne auf einer Webseite verschriftlicht und visualisiert (Videos). Das auf Russisch verfasste, zweiseitige Flugblatt akkumulierte die technische Information über den Verlauf der Unterschriftensammlung: Die notwendige Mindestanzahl an Unterschriften, Adressen der Bezirke, notwendige Unterlagen für die Teilnahme etc. Obwohl Nichtbürger an der Unterschriftensammlung nicht teilnehmen durften, wurde das Konzept einer politischen Mobilimachung entworfen. Auf dem Flugblatt wurden auch Aufgaben für die ausländischen Bürger und lettische Nichtbürger definiert, nämlich eine möglichst große Anzahl der lettischen Bürger davon zu überzeugen, ihre Unterschriften zu setzen. Ein anderes wesentliches logistische Element der Kampagne war die Initiative zur Gründung eines Netzwerks von Agitatoren – Freiwilligen, die die Nachbarn informieren und überzeugen können. Diese Möglichkeit des politischen Engagements wurde auf dem Flugblatt mit dem Aufruf „Werde zum Aktivisten in deinem Wohnhaus!“ formuliert. Stilistisch und inhaltlich ist das Flugblatt als Beispiel des sozialen Aktivismus zu interpretieren – nicht nur die Entstehung eines politischen Netzwerks ist das Ziel, sondern auch Kontakte zur Nachbarschaft, zu Kollegen und zu Passanten auf der Straße sollen durch die Aktion gefördert werden. Kehren wir zum Flugblatt zurück. Sein Inhalt ist nur ein Teil der intendierten Effizienz der Kampagne. Neben den Informationen zu den Fragen, wo und wie die Unterschrift eines optionalen Befürworters der Kampagne gesetzt werden kann, sind die Informationen über das Warum für die Analyse der ethnischen Spannungen im Internet wichtig. Das Flugblatt umfasst mehrere semiotische Elemente des Diskurses über die Protestaktion und beinhaltet intertextuelle Konnotationen, die die Aktion zu einem Aufstand, zum Erwachen, zum Kampf und dadurch zu einer essentialistischen Nationalismusdebatte umdeuten lassen. Die Abb. 1 zeigt eine junge blonde Frau in einer schwarzen Lederjacke, den rechten Zeigefinger ausgestreckt, die durch Augenkontakt den Empfänger der 1 Übersetzungen ins Deutsche hier und i. d. F. vom Verfasser.

Ethnische Minderheiten im modernen Nationalstaat

91

Botschaft direkt anspricht. Das Foto weist bewusste Ähnlichkeit zu den Propagandabildern des Zweiten Weltkriegs auf: Mutter Russland und Uncle Sam sind die nächstliegenden Vorlagen für die Gestalt der Frau. Das Bild, ähnlich der Aufforderung zur freiwilligen Mobilmachung in der sowjetisch-­militanten Ikonographie, enthält Elemente, die auf den Diskurs des Kampfes/des Aufstandes gegen eine allumfassende Gefahr für alle Mitglieder der Gruppe hindeuten. Wie Lev Gudkov in seiner Gegnertypologie betont, ist der Gegner im Krieg eine existentielle Gefahr, im Kampf gegen ihn geht es um das Überleben des Kollektivs (Гудков 2005, 14 f.). Parallel zur visuellen Botschaft, die die persönliche, direkte Ansprache simuliert, ist auch die Textbotschaft ein Teil des Aufstand-­Diskurses: Der politisch engagierte russische Nichtbürger Lettlands Vladimir Linderman2 ruft auf: „Lasst uns endlich den regierenden Dieben und den Nationalisten zeigen, dass die Russen in Lettland stolz auf ihre Muttersprache sind und eine Ehre haben. Zusammen werden wir siegen!“ Abbildung 1. Flugblatt “Hast Du deine Unterschrift für die russische Sprache gesetzt?”

2 Vladimir Linderman (Владимир Ильич Линдерман; lett. Vladimirs Lindermans) ist ein Nichtbürger Lettlands, Politiker, Dissident und Journalist. Er stammt aus einer Familie russischer Juden, ist seit 1997 Mitglied der 2005 verbotenen Nationalbolschewistischen Partei Russlands. 2012 war er Mitbegründer der lettischen Partei „За родной язык!“ mit der vielsagenden Abkürzung „ЗаРЯ“ (Morgenröte).

92

Deniss Hanovs

In diesem Zitat kommt es zur Kombination zweier Vorstellungen von einer korrupten regierenden Elite, die auch noch nationalistisch gegen die Interessen der Minderheiten agiert. Siegesrhetorik und der Ausgrenzungs-­Diskurs, sowie die darauf folgende Mobilimachung der Unterdrückten kommen noch konzentrierter und medial effektiver in dem Video mit dem Liedtext „Скованные одной цепью“ zur Geltung. Das Video, ein Musikclip der Partei „Für die Muttersprache!“, (http:// www.youtube.com/watch?v=Vcqz1iNzBWM), enthält eine zusätzliche Warnung: „Es wird den besonders sensiblen Russophoben nicht empfohlen, das Video anzusehen.“ Das Lied wurde ursprünglich 1986 von Ilja Kormil’cev (Kормильцев) und dem bekannten Sänger der Band Nautilus Pompilius Vjačeslav Butusov (Бутусов) 1986 verfasst. Das Lied wird hier verwendet als eine dichterische und musikalische Kritik an der politischen Elite in Lettland (Topoi: korrupte politische Kultur, Spießigkeit der Politiker), die zugleich die Mobilmachung der russischen Bevölkerung heraufbeschwört. In der Interpretation Lindermans ist die lettische Demokratie eine exklusive Ethnodemokratie, die eine große Gruppe der Bevölkerung, die ethnischen Minderheiten, ignoriert, unterdrückt und deshalb nicht legitim ist. Welche Botschaften sind in dieser politischen Videoperformance festzustellen? Den marschierenden Mengen von jungen Leuten folgt die Gestalt von Linderman, auf einer Wiese vor einem weißen Pult mit dem Mikrofon stehend. Er singt die adaptierten Zeilen eines Liedtextes aus der Perestroika-­Zeit: „Wir wurden so lange gebrochen und unser Mund zugemacht / wir wurden als Vieh behandelt, / wir werden aber nicht gebrochen, / die Stunde hat geschlagen, über die wir geträumt haben, / damit Russisch zur Staatssprache wird, / geschmiedet an eine Kette, / gebunden durch ein Ziel“ (l. c.). Nach dem Refrain, der von der Volksmasse mitgesungen wird, erscheint der zweite Leiter der Kampagne, Jevgenij Osipov,3 und singt: „Sie haben die Hand auf das Heiligste erhoben / und verwandelten uns in Narren und Stumme, / 20 Jahre von Chaos / der Nazi will sich nicht beruhigen, / aber das russische Wort schlägt in den Herzen. / Wir sind nicht zu besiegen, / unsere Kette wird nicht gebrochen“ (l. c.). Der Refrain – mit den protestierenden Massen unter der Führung von auf einem Pferd an der Meeresküste galoppierenden Osipov – beendet den ersten Teil des Videos. Der zweite Teil verbindet einzelne Liedlinien der Teilnehmer mit dem Duett der bei3 Evgenij Osipov (Евгений Осипов; lett. Jevgēņijs Osipovs) ist ein Nichtbürger Lettlands und Politiker, Mitglied der Partei „За родной язык!“. Er ist auch Mitglied der Kameradschaft „Русская Заря“ (Russische Morgenröte), die in den Jahresberichten der Sicherheitspolizei des lettischen Innenministeriums regelmäßig als „Bedrohung für die nationale Sicherheit“ eingestuft wird.

Ethnische Minderheiten im modernen Nationalstaat

93

den Aktivisten, Osipov und Linderman, die Folgendes singen: „Unsere Stunde hat geschlagen, / die Feinde lachen nicht mehr. / Lass die Russophoben ihr Gift spucken, / wir marschieren in einer Truppe / für russische Sprache, / für unsere Freiheit … / Wir haben keine Angst, / wir sind vereinigt…“ (l. c.). Die junge Frau in der schwarzen Lederjacke ist die dritte Teilnehmerin des Liedes – mit ihrer aggressiven Gestik (geballte Fäuste werden rhythmisch bewegt) singt sie die Zeile „der Bruder für den Bruder, / der Sohn für den Vater…“. Nach ihrem Auftritt erscheint das Bild des ehemaligen Saeima-­Abgeordneten (lettisches Parlament) der sozialdemokratischen Parteiunion Saskana Ivan Kravcov, bekannt dafür, dass er kein Lettisch versteht und dafür von den rechten Parteien heftig kritisiert wurde. In dem Video spielt er quasi die Rolle eines Geistlichen, der die Glocke einer orthodoxen Kirche zum Läuten bringt. Bis zum Ende des Videos wird das Lied von den Glocken begleitet. In den letzten 30 Sekunden wird das Tempo schneller, die Stimmen der Singenden schriller, die der Frau beinahe hysterisch; alle vier Teilnehmer werden nacheinander eingeblendet. Das Video endet mit der Internetadresse der Kampagne „Für die Muttersprache!“. Für dieses Video wurden bewusst paramilitärische Ästhetik und unterschiedliche Sepia-­Farbtöne verwendet. Die (nicht mehr zugängliche) Internetseite selbst wurde als eine agitatorische Webseite gestaltet – mit dem Denkmal für die sowjetischen Soldaten, errichtet in den 80er Jahren am Siegesplatz in Riga – und mit einer Zeile des Gedichts von Anna Achmatova aus der „Pravda“ vom 23. Februar 1942 versehen: „Час мужества пробил на наших часах, И мужество нас не покинет.“ („Die Stunde des Muts hat uns geschlagen, und der Mut wird uns nicht verlassen“). William H. Sewell betont, Träger einer Kultur bilden eine Zeichengemeinschaft (semiotic community), um an gemeinsamen, sinnstiftenden Aktivitäten teilzunehmen, was eine gemeinsame kulturelle „Grammatik“ entstehen läßt (Sewell 1999, 49). Diese These kann für die Deutung der Tendenzen des Minderheitenaktivismus in Lettland seit 2012 hilfreich sein. In der Vorbereitung des o. g. Referendums sind die Auslegungen der Integrationspolitik der Regierung sowie die Bilder der politischen Mehrheitselite zu erkennen. Die Kampagne „Für die Muttersprache“ ist ein Beispiel für die ideologische Konstruktion des modernen politischen „urbanen Radikalismus“ der technologisch vernetzten Großstadteinwohner und wurde auch als solche konzipiert. In den Thesen der Kampagne wird ethnischer Essentialismus sichtbar – die Auffassung der Gesellschaft in den Begriffen einer Familie, einer eng geschlossenen, homogenen Erinnerungsgemeinschaft, einer Gruppe, die durch ähnliche, einheitliche, widerspruchlose Erinnerungen verbunden und definiert werden kann. Als Stoff für die Aufrechterhaltung dieser Tendenz dient der Diskurs über die Bedrohung der ethnischen

94

Deniss Hanovs

Gemeinschaft durch die Sprachpolitik des Anderen, hier – der ethnischen lettischen Regierung. Diese These trifft für die Beschreibung der konservativen Diskurse der ethnischen Minderheiten wie der Mehrheit zu. Die Unterschriftensammlungkampagne zeichnet Konturen der Sprachgemeinschaft als Grenzen auf, die von der lettischen politischen Elite ständig angegriffen werden. Die Sprache wird dabei in beiden Lagern als die Identitätsgrundlage verstanden. Die Internetkampagne kann als Zeichen eines Diaspora-­Nationalismus interpretiert werden: Sprache wird hier zum Instrument einer identitätsstiftenden Selbstabgrenzung. Insgesamt kann das Referendum als eine Aktion zur Zementierung einer ethnisch definierten, auf Selbststigmatisierung basierenden Zeichengemeinschaft der Minderheiten interpretiert werden. Die eigene ethnische Gemeinschaft, das ethnisch definierte kollektive Gedächtnis und andere Artefakte, reale oder imaginäre, die die kollektiven Identitäten kreieren und zusammenhalten, verweisen auf eine Verfestigung von Konfliktkonzepten unter den radikalen Politikern Lettlands. Wie Anthony D. Smith in seinem Artikel über die Funktionen des nationalen Ritus erklärte, können verschiedene Künste die nationale Geschichte und abstrakte nationale Ideen in Form einer politischen Aufführung aktualisieren, spürbar machen und diese für die politische Mobilmachung in der modernen fragmentierten Welt verwenden (Smith 2014, 33). Die Aktionen, wie das Referendum von 2012, befeuern in der lettischen Öffentlichkeit die medial gesteuerte, performative politische Radikalisierung, fördern jedoch nicht die Debatte über die Ursachen des Referendums. Wie J. Rozenvalds in einer kritischen Replik betonte, glaubt die politische Elite offensichtlich daran, dass nach den Ergebnissen des Referendums ein entspanntes Aufatmen ausreichen würde, tiefgreifende soziale Probleme verschwinden zu lassen (Rozenvalds 2013, 63). Die Möglichkeiten für einen effizienten Dialog über die Partizipation der Minderheiten werden durch die beschriebene Nachahmung konservativer Thesen und diskursiver Praktiken deutlich erschwert.

Literatur É. Balibar (2011): Politics and the Other Scene. London. H. Bhabha (1994): The Location of Culture. New York. R. Brubaker (1996): Nationalism Reframed. Nationhood and the National Question in the New Europe. Cambridge. J. Habermas (2005): Die postnationale Konstellation. Politische Essays. Frankfurt am Main. D. Hanovs (2012): Dažādības vadība piecās Latvijas pašvaldībās. Rīga.

Ethnische Minderheiten im modernen Nationalstaat

95

N. Muižnieks, V. Zelče (eds.) (2011): Karojošā piemiņa. 16. marts un 9. maijs. Rīga. J. Rozenvalds (2013): Ilgtspejīga nācija un sabiedrības integrācija. Pārskats par tautas attīstību 2012./2013. Rīga. W. Sewell (1999): The concepts of culture. V. Bonnell, L. Hunt (eds.), Beyond the Cultural Turn. Berkeley, 35–61. A. D. Smith (2014): The Rites of Nations: elites, masses and the re-­enactment of the “national past”. R. Tsang, E. T. Woods (eds.), The Cultural Politics of Nationalism and Nation-­Building. Ritual and Performance in the Forging of Nations. London, 21–37. Л. Гудков (2005): Образ врага. Москва.

Challenges of democratic participation of ethnic minorities. The case of Latvia The article deals with the issue of civic participation of ethnic minorities in the contemporary Latvian society. The article tries to explain various barriers on the way to active civic participation. These barriers are mainly situated in the interpretation of Latvian history of the 20th century, especially the fact of occupation of Latvia by Soviet troops in 1940 and the following second occupation of Latvia from 1944 to 1991. The case study of the article is the so-­called Referendum on the Status of Russian Language as the Second Official State Language which was organised by various minority political groups in 2012. The article applies multidisciplinary approaches, analyzing the referendum as a kind of political performance of distinct NGOs of ethnic minorities. I suggest, that the referendum was not aimed at changing linguistic dominance of the Latvian language, as the structure of predominant part of voters and their political sympathies were clearly against the changes of the law on the state language. The aim of the referendum was to mobilize ethnic minorities for political participation within the framework of a conservative, essentialist type of nationalist ideology, which declared the construction of a glorious past (mostly Soviet period) as the basis for civic activism. Thus, the civic landscape of minorities has become more conservative and self-­centered, creats new gaps between ethnic groups and by conservative copy-‘n’-paste tactics takes over the predominant patterns of the Latvian political elite who has still not succeeded in providing a broad political basis of identity for ethnic minorities. [email protected]

Наталья Авина (Вильнюс)

Некоторые особенности речевого портрета студента (на материале литовско-­русского языкового контактирования) Одно из актуальных направлений современной лингвистики – речевой портрет как функциональная модель русской языковой личности (ср. работы М. В. Панова, Т. М. Николаевой, Л. П. Крысина, Е. А. Земской, М. В. Китайгородской, Н. Н. Розановой и др.). Единой схемы анализа, однако, пока не существует. Важными в данной связи представляются яркие «диагностирующие пятна» – социально маркированные способы выбора и употребления языковых средств, особенности речевого поведения (Крысин 2003, 482). Наша работа посвящена речевому портрету носителей русского языка в иноязычном окружении. При этом на разных языковых уровнях анализируются изменения в русской речи под влиянием языков окружения, отмечаются причины и характер такого влияния, выделяются функции заимствований, их выбор в зависимости от коммуникативной ситуации (Земская 2001, 229–256; Протасова 2004, 234–300 и др.). Конкретно это особенности речевого портрета студентов-­билингвов Вильнюса в ситуации языкового контакта. Респонденты составляют разнородную группу, в которой русская речь каждого представителя специфична. Цель работы – попытка описания коллективного речевого портрета этой группы, анализ характерных для нее социокультурных и лингвистических особенностей. В работе применяются методы социолингвистических исследований (вопросники, опрос, устное интервью, наблюдение) и методы лингвистической компаративистики, с использованием приемов сопоставления языковых единиц и структурных особенностей контактирующих языков. Материал исследования – устная и письменная речь респондентов. Кратко представим специфику языкового контакта в социокультурном пространстве Литвы, где такой контакт наблюдается на протяжении многих столетий. По данным Департамента статистики, согласно последней переписи населения 2011 г., в Литве проживают 84,2 % литовцев, 6,6 % поляков, 5,8 % русских, 1,2 % белорусов, 0,5 % украинцев и 0,6 % представителей других национальностей (Gyventojai pagal tautybę 2013). Особая социолингвистическая ситуация складывается в Вильнюсе, где проживают 59,4 % литовцев, 23 % поляков, 10,3 % русских, 7,3 % жителей других

98

Наталья Авина

национальностей. При этом некоторая часть жителей не только дву-, но и трехъязычна: наряду с русским и литовским владеет также польским или белорусским языками (это характерно для Вильнюсского края). В качестве родного языка многие жители Литвы называют свой национальный язык: литовцы – 99,2 %, русские – 87,2 %, поляки – 77,1 %. Два родных языка называют 0,6 % жителей Литвы: литовский и русский языки (56 % от общего числа билингвов), литовский и польский (19 %), польский и русский (14,4 %), белорусский и русский (2,1 %), русский и украинский (1,6 %), литовский и немецкий (0,6 %), литовский и английский (0,6 %) (там же, 2013). Литовский – государственный – язык выполняет весь объем общественных функций, его распространение повсеместно. Русский является языком одного из национальных меньшинств. В Литве, и прежде всего в Вильнюсе, существует определенная инфраструктура русского общения: русский распространен в сфере бытовых отношений, продолжает служить средством общения между людьми разных национальностей; это язык средств массовой информации и Интернета, науки и культуры; русский используется в качестве языка обучения и является предметом изучения в сферах среднего и высшего образования и др. Специфика языка диаспоры во многом определена ситуацией языкового контакта, что отражается и в русском языке Литвы, активно взаимодействующем с литовским во всех сферах функционирования. Лингвистические явления, наблюдаемые в русском языке в Литве, отражают универсальные процессы языкового контакта, связанные с интерференцией, обусловленной структурно-­типологическими особенностями контактирующих языков. Интерференция проявляется на различных системных уровнях языка и в разных формах его функционирования – устной и письменной. Назовем здесь некоторые особенно заметные ее проявления: – активизация лексико-­семантических явлений, связанных с использованием в русской речи литовских слов (как безэквивалентных, представляющих собой онимы, названия новых и местных реалий, так и имеющих эквиваленты в русском языке); литуанизмы широко используются также как производящая база в образовании слов-­гибридов, состоящих из генетически разнородных элементов, в частности – из литовской основы и русских аффиксов; посредством литовского языка активизируются некоторые интернационализмы; – грамматические особенности, связанные с активизацией ряда морфологических форм, обусловленных влиянием литовского языка, синтак-

Некоторые особенности речевого портрета студента

99

сических калек, представляющих собой предложные и беспредложные конструкции разнообразной структуры; – некоторые орфоэпические особенности: стремление соблюдать в произношении специфику написания; отсутствие качественной редукции звуков в ситуациях кодового переключения; активизация ассимилятивного смягчения в ряде русских слов в соответствии с последовательной ассимиляцией согласных в литовском языке; перемещение ударения в некоторых интернационализмах; интонационные изменения в связи с увеличением количества незавершенных интонационных контуров, характерных для интонационного рисунка литовской речи; – результаты языкового контакта в культуре письменной речи: в графике (активизация латиницы), орфографии (снижение уровня владения нормами правописания) – что обусловливает графическую и фонематическую вариативность русской речи – и др. (Авина 2006, 84–193). Cитуация языкового контакта, связанная с коммуникативно-­ прагматическими, психологическими, когнитивными и другими особенностями билингвизма, приводит к изменениям в речевой практике говорящих, вырабатыванию новых коммуникативных установок. Современные молодые люди в силу изменившихся условий гораздо лучше, чем старшее поколение, владеют литовским языком, но одновременно их русская речь в большей степени оказывается подверженной интерференции. Для выявления социокультурных особенностей речевого портрета студентов-­билингвов и их отношения к своей русской речи используются письменное анкетирование / устное интервьюирование, включающие следующие блоки вопросов: социально-­демографические характеристики респондентов (пол, возраст, место рождения, национальность, образование); знание русского языка (семейный язык, обучение в школе); сферы употребления русского языка (дома, с друзьями, на работе и др.); степень владения русским языком (оценка респондентами своего уровня владения устной и письменной русской речью: «отлично», «хорошо», «удовлетворительно»); взаимодействие с другими языками (литовским, польским, белорусским). Сбор материала и наблюдение над русской речью студентов-­билингвов проводится в течение ряда лет. Исследуемые респонденты (более 70)  – студенты-­филологи (преимущественно девушки) 1–4-го курсов (19–24 лет), изучающие русский язык как неродной в вильнюсских вузах. В основном респонденты родились и живут в Вильнюсе или Вильнюсском районе. Это билингвы из смешанных семей, закончившие школу с литовским или польским языком обучения. Русский язык, который они изучали в школе как

100

Наталья Авина

второй иностранный язык, часто не является доминантным в их двуязычии. Респонденты говорят по-­русски преимущественно дома и с друзьями, а также в университете во время занятий, иногда – на работе. Уровень владения русским устным и письменным литературным языком у них неодинаков. Свое владение устной русской речью большинство студентов оценивает как хорошее, реже – удовлетворительное, отличное. Свою письменную русскую речь они оценивают ниже – преимущественно как хорошую / удовлетворительную. Студенты отмечают определенное взаимодействие своей русской речи с литовским языком, иногда и с польским (или с диалектом Вильнюсского района). Для исследуемых билингвов типично стихийно усвоенное в общении (с родителями, родственниками, друзьями и др.) двуязычие, возникающее в данном языковом окружении благодаря широкой речевой практике. Это продуктивное двуязычие, которое позволяет билингву не только понимать и воспроизводить иноязычные тексты, но и создавать их: билингв может достаточно свободно говорить, а также писать на другом языке. Для этих билингвов характерна естественность и натуральность общения, а способность к быстрому переключению с одного языка на другой в обыденной устной речи создает ощущение достаточно высокого уровня владения языками. Между тем, у билингвов, по сравнению с монолингвами, может наблюдаться тенденция к «скупому» использованию речевых средств; объем словаря в каждом языке может быть меньше; билингвы допускают обусловленные интерференцией речевые ошибки, отличающиеся устойчивостью (см., например, Ненонен 2014, 262). В нашей работе важным представляется определение уровня культурно-­ языковой компетенции респондентов, обусловленного региональными особенностями коммуникации. Конкретным материалом исследования является: а) устная монологическая и диалогическая речь (рассказы, пересказы, презентации, сообщения, выступления, беседы, дискуссии и под.) в различных ситуациях общения – как в официальной учебной, так и в непринужденной обстановке; б) письменная речь (сочинения, изложения, эссе, рефераты, бакалаврские и контрольные работы, диктанты, а также электронные письма и SMS-­сообщения делового содержания, написанные студентами преподавателю). В анализируемой русской речи ярко отражаются черты, характерные для русского языка в социокультурной ситуации Вильнюса. В устной речи билингвов устойчивы некоторые литуанизмы различной тематики, в речевом употреблении приобретающие русские грамматические формы:

Некоторые особенности речевого портрета студента

101

Тебе пашалпу перевели? (pašalpa: денежное пособие). Саскайту должны скоро прислать (sąskaita: счет). Возьми с собой тапатибес кортялю и фотографию (tapatybės kortelė: удостоверение личности). Там сейчас ишпардавимасы большие (išpardavimas: распродажа) и др.

При этом значительную группу составляет лексика, связанная с учебой, студенческой жизнью: Она учится в «Teisės universitetas» («Университет права»). Мой камбарекас на выходные уезжает (kambariokas: сосед по комнате). В этом месте нужно поставить… как это … каблялис (kablelis: запятая). Бегу на паскайты, опаздывать нельзя (paskaita: лекция). Я тебе пришлю tvarkaraštis (расписание).

Такие литовские вставки типичны и для письменной речи; ср., например, заголовок письменной работы: Контрольная работа по DRK студентки I курса FF (DRK – dabartinė rusų kalba: современный русский язык, FF – Filologilos fakultetas: филологический факультет);

в электронных письмах: Здравствуйте, пишет вам студент второго курса русской филологии и ТК (ТК – tarpkultūrinė komunikacija: межкультурная коммуникация). Как Bы думаете, годится ли этот материал как «priedas» (приложение)? Хотела бы получить задание по предмету Filologinė teksto analize (филологический анализ текста). Скажите, пожалуйста, как писать «santrauku» (santraukа «резюме»).

Словообразование характеризуется активностью гибридизации: Это моя курсечка (kursiokas: однокурсник + -к-). Жинутьку получил (žinutė: весточка; здесь – SMS + -к-). Завтра устроим вакарушку (vakaras: вечер + -ушк-). Оказалось, это трудно – редагировать текст (redaguoti: редактировать + -ирова-).

В ряде случаев гибриды  – проявление языковой игры: Сынуля у нее тренкнутый (trenkti: «ударить» здесь – перен. + -ну-­т-).

102

Наталья Авина

Примеры языковой игры в речи рассматриваемых респондентов, однако, немногочисленны. Интересно, что и наблюдения лингвистов относительно языковой игры в речи российских студентов неоднозначны. Так, Леорда (2006) отмечает, что самая главная черта речевого поведения студентов Саратова – стремление сделать свою речь успешной, то есть яркой, красочной, нетривиальной, в связи с чем активно используется языковая игра. По мнению Валуйцевой (2012, 323), для студентов-­филологов московских вузов языковая игра не характерна, однако можно предположить ее активизацию в неформальном интернет-­общении. В числе грамматических особенностей анализируемой русской речи студентов-­билингвов – изменение рода существительных: Поищи мне туша моего (лит. tušas – м. род; рус. тушь – ж. род). Купили путевку в санаторию (лит. sanatorija – ж. род; рус. санаторий – м. род). Целыми днями в бюрах сижу (лит. biuras – склоняемое; рус. бюро – несклоняемое).

Многочисленны примеры калькирования в следующих случаях: (а) посессивные конструкции: Имею только адрес эл. почты. Только теперь имею доступ к Интернету (ср.: есть);

(б) порядок слов: А вы могли бы мне дать своего телефона контактный номер? (ср.: контактный номер своего телефона). Любы монологов в тексте меньше (ср.: монологов Любы);

(в) глагольное управление: Ученикам каникулы, а у нас различные мероприятия (у учеников); Вчера мне был сложный день (у меня);

(г) предложные конструкции: Не могу ли я принести пятницу утром те задания, которых Вы нам задали? (в пятницу; которые); Похожий пруд есть неподалеку дачи (от дачи); Я сейчас работаю от 8–19 час. (с 8 до 19 час.).

Другие типы калек встречаются реже, например, семантические: Занимайся языком с помощью друзей, которые умеют его (лит. mokėti – знать); Какую оценку она написала? (лит. parašyti – поставить).

Некоторые особенности речевого портрета студента

103

Орфоэпические особенности связаны, в частности, с активизацией ассимилятивного смягчения в ряде слов: Надо было помогать на ба[н’]кетах; Не сдал экзамен по а[л’]гебре.

В произношении интернационализмов распространены акцентологические ошибки: Посмотри на монúтор (лит. monítorius – монитóр); У него аллéргия на собачью шерсть (лит. alérgija – аллергúя).

Интерференция проявляется также в орфографии: написание гласных и согласных в однокоренных словах (прежде всего интернационализмах), имеющих в литовском и русском языках фонетико-­ орфографическое сходство, но не тождество: егзамин (лит. egzaminas); инжинер (лит. inžinierius); магнетофон (лит. magnetofonas), копуста (лит. kopūstai); консултация (лит. konsultacija);

отсутствие удвоенных согласных в корне интернационализмов: апетит (лит. apetitas), есе (лит. ese – лат. esse), коментарий (лит. komentaras), экспресия (лит. ekspresija), колона (лит. kolona). Это касается и написания широко известных лингвистических терминов, например, граматика (лит. gramatika); ошибочное cлитное написание частицы не с глаголами (в соответствии с правилами литовской орфографии): «важно нестать бессовестным эгоистом; род неопределяется, слово несклоняется», и многое другое. Встречается смешение графики – кириллицы и латиницы: б/в (осовенности); т/t (tекст, tакже); у/и (ричьи) и др.; написание и вместо й (пожалуиста, бассеин). С целью выявления степени распространенности и устойчивости в русской речи региональных употреблений студентам был предложен вопросник, включающий 60 примеров, связанных с влиянием литовского языка на различных языковых уровнях (лексическом, словообразовательном, грамматическом, фонетическом), а также в орфографии. На каждый вопрос давалось 2–3 варианта ответов – респондентам нужно было подчеркнуть тот, который они обычно используют. Например: «Как Вы говорите?»: Много комментариев / коментаров; Мне поставили / написали семь баллов; «Как вы пишете?»: Он бывший инженер / инжинер. Проведенный анализ показывает, что интерференция в большей или меньшей степени отмеча-

104

Наталья Авина

ется в ответах каждого респондента; при этом выявляются наиболее распространенные явления интерференции. Наряду с интерференцией, обусловленной взаимодействием с литовским языком, в русской речи некоторых респондентов отмечается также интерференция, связанная с польско-­белорусским влиянием, ярко проявляющимся в культурно-­языковой ситуации Вильнюсского района в разговорно-­бытовой сфере и характерным для носителей, не владеющих литературным языком. Подобная интерференция также отмечается на всех языковых уровнях. Приведем некоторые примеры: Включение региональной лексики: Привезли кусок кумпяка (бел. кумпяк – окорок); Ты шефовой дозвонилась? (пол. szefowa – шеф женщина); Ой, какой гуз выскочил! (бел. гуз / пол. guz – шишка от ушиба); Швагер со швагеркой вчера заходили (бел. швагер, швагерка / пол. szwagier/-ka – родственник по жене / мужу); К братовой зайти надо (бел. братова / пол. bratowa – жена брата); Вода летняя (бел. летнi / пол. letny – теплый); У нее глаза небесные (бел. нябесны – голубой); Нет, я не русская, я мешаная (бел. мяшаны – смешанный).

Специфические словосочетания: мало что… (бел. мала што – неважно то, что); так же само, как… (бел. так сама – точно так же / пол. tak samo jak) – Мало что он молчит, может, он хороший; У него в школе двойку легко было получить так же само, как и пятерку.

Активизация деривационных моделей прилагательных и наречий с префиксом за- в значении слишком: Хозяйка говорит, что я затихая девочка; Загорячий чай, заузкое пальто и под. (бел. зацiхi, загарачы, завузкi).

Грамматические особенности: (а) конструкция «отрицательная частица нет + местоимение в косвенном падеже»: Нет кому прийти (некому: бел. няма каму / пол. niema komu); Нет кого звать (некого); нет за что купить (не за что); нет чего читать (нечего) и под.;

(б) смешение предлогов, ср. на вместо в при обозначении места / направления движения: У нас на Литве так (пол. na Litwie / бел. на Лiтве); Ездили на Белоруссию (пол. na Białoruś); Сестра на фирме работает (бел. на фiрме).

Некоторые особенности речевого портрета студента

105

Таким респондентам был предложен еще один вопросник, включающий примеры региональных употреблений, обусловленных контактом со славянскими языками. Так, например, на вопрос: «Употребляете ли вы в своей речи выделенные слова?»: Налить замного молока; постить перед Пасхой; снить сон, – подавляющее большинство студентов ответили положительно. В случае близкого родства языков проявляющаяся в речи говорящих интерференция, как известно, более интенсивна и глубока, нежели при генетической отдаленности языков. Это обусловлено прежде всего психологическими причинами: говорящие, владеющие близкородственными языками, меньше осознают их различия, чем в случае генетической отдаленности языков. В речевом портрете студентов-­билингвов отдельного внимания заслуживают нарушения норм русского литературного языка. В условиях функционирования в ситуации иноязычного окружения (в частности, в социокультурном пространстве Вильнюса) русский язык нередко характеризуется общей стилистической сниженностью; нелитературные формы имеют тенденцию к распространению и актуализации в различных сферах функционирования и в различных формах русского языка в большей степени, чем в русском языке метрополии. Естественная русская речевая среда (обиходно-­бытовое общение, язык СМИ) нередко является неудовлетворительной с точки зрения культуры речи, ее развивающий потенциал снижен. Не осуществляется активный поиск слов, не используется богатство синонимии, создаются неточные высказывания – таким образом, нарушаются коммуникативное качество речи, ее чистота, точность, логичность, богатство, выразительность и уместность. Так, по нашим наблюдениям, студенты-­филологи, рассматривая на занятиях стилистические варианты русского языка, часто удивлены тем, что обычно употребляемое ими слово, которое они считают литературной нормой, на самом деле не является нормативным, например: ударение в словах жáлюзи, красивéе, средствá, пóняла (ср.: жалюзú, красúвее, срéдства, понялá; формы на бюллетне, извиняюсь вместо на бюллетене, извините и под.). При этом следует заметить, что наш материал подтверждают некоторые наблюдения исследователей, рассматривающих речевой портрет современного российского студента. Так, согласно Валуйцевой (2012, 323–324), «вряд ли можно сказать, что определенная часть современных московских студентов, речь которых анализировалась в нашем исследовании, близка к традиционному понятию интеллигента». Об этом свидетельствует небогатый словарный запас, неумение подобрать нужное слово, нежелание

106

Наталья Авина

(неумение) осваивать терминологию, активное употребление жаргона и просторечных форм как в бытовом, так и официальном дискурсе и др. (там же). В процессе общения у некоторых студентов сильно ослаблен или совсем отсутствует контроль над собственной речью (Леорда 2006). В ряду разнообразных проблем культуры речи респондентов-­билингвов выделим типичные речевые ошибки, связанные с отступлениями от литературной нормы: (а) активизация разговорно-­просторечных употреблений: Он специально ложит в другое место (кладет);

(б) активизация жаргонизмов: Потусуешься, от учебы отдохнешь (пообщаться, повеселиться); Думала, шарфик прокатит (подойдет);

(в) стилистическое смешение: А нельзя ли в 12:20 на консультацию, ибо у меня до 11:40 уроки? (так как); Наша группа желает перенести экзамен на вторник (хочет);

(г) активизация нелитературных грамматических форм: Я с нее весь вечер смеялась (над ней); Не хотишь ехать с нами? (не хочешь); Завтра едь на рынок (поезжай); Можем и без ее приготовить обед (без нее);

(д) неправильное склонение женских фамилий на -ова, -ева, -ина: У меня уже есть статья А. Петровы и В. Иванова (А. Петровой);

(е) смешение предлогов:

Кошка кусается, но не из-­зо зла (не со зла) и под.

Трансформация лексической и грамматической сочетаемости слов приводит к: (а) смешению паронимов: Я что-­то попутала (перепутала); Стараюсь понять систему всей работы, поэтому так медленно все передвигается (продвигается); Это исправленная теория по вашим отметкам (пометкам); Хорошо, когда это предоставляет человеку радость, и это дело по душе (доставляет); Там был песочный пляж (песчаный); Печь, с помощью которой огреваем весь дом (обогреваем);

Некоторые особенности речевого портрета студента

107

(б) смешению синонимов: Извините, но хочу поправить время, завтра буду в 11:45 (уточнить, изменить); Вас тревожит с заочной группы 2-го курса студентка (беспокоит);

(в) нарушению глагольного управления: К этой группе войдут ещё несколько суффиксов (в эту группу); Знаю, что будет задание выразительного чтения (по выразительному чтению).

Уровень владения письменной речью у билингвов обычно значительно ниже, чем устной. Проблемы здесь могут быть комплексными  – одновременно нарушается несколько языковых норм: орфографических, пунктуационных, стилистических. Приведем пример (сохраняя авторские особенности электронного письма): Не уверенна, в ответе на 3 вопрос – подскожите направление, в какую сторону думать.

Некоторые респонденты, осознавая наличие проблем, приносят извинения: Извините за мою такую грамотность, просто пишу поспешно (из электронного письма).

Одним из самых очевидных слабых мест здесь является орфография. Такие ошибки сложно классифицировать: это написание гласных и согласных в корне слова; приставок, суффиксов и окончаний слов разных частей речи: местоимений, наречий, частиц, предлогов и др. Выделим наиболее распространенные: (а) написание безударных гласных; подобные ошибки обусловлены ограниченностью словарного запаса, неумением подобрать необходимое родственное слово: кокой год; теоритическая часть, предворительное комментирование, распростроненные предложения, оброботанный материал, остается петно, нармотивность, утанувший;

(б) ряд орфографических ошибок (в частности, связанных с написанием приставок) обусловлен непониманием морфемного состава слова: высылаю материал на предзощиту, зделаю все задания, хорошее ностроение;

(в) неразличение написания н и нн в суффиксах прилагательных, причастий, наречий: – ошибочное написание н:

108

Наталья Авина

письменая речь; современая жизнь; улучшеный вариант; люди были к ней благосклоны; медлено опускаются на траву листья;

– ошибочное написание нн: построенна маленькая беседка; (г) неразличение написания глаголов на -ся в форме 3-го л. наст. вр. и инфинитива: нужно время, чтобы собратся; я люблю красится; мне нравиться мой дом;

(д) ошибочное написание сложных слов – слитное или раздельное, но не дефисное: чтение синтез, чтение анализ, ковер темно синий;

дефис часто отсутствует и в простых словах с постфиксами и приставками: Получила я материал, но не открывается что то; Всетаки получилось; С этим я по моему ошиблась; Кое что исправила.

Высокочастотны ошибки в пунктуации – знаки препинания в сложном предложении, при выделении вводных слов и словосочетаний, причастных и деепричастных оборотов, уточняющих членов предложения и др. Нередко встречаются и авторские знаки – вероятно, для смыслового или экспрессивного выделения – там, где их использование вряд ли необходимо: Еще насчет работы – там, где у меня выделено серым – добавленный или исправленный материал. А глава – новая – Вы ее не читали.

Рассмотренные явления представляют собой некоторые штрихи к речевому портрету студентов-­билингвов в коммуникативном пространстве Вильнюса, связанные как с региональными особенностями русской речи, обусловленными языковым контактом, так и с определенным снижением уровня культуры устной и письменной речи. Русская речь этих билингвов типична для ситуации иноязычного окружения: имеет как черты исконного русского языка, так и новые, региональные особенности. Отмеченные характеристики речевого портрета студентов-­билингвов определяют специфику преподавания русского языка в конкретной межъязыковой ситуации, связанную с повышением лингвистической и культурной компетенции студентов, предупреждением возможных ошибок в устной и письменной речи.

Некоторые особенности речевого портрета студента

109

Литература Н. Ю. Авина, Е. А. Земская (отв. ред.) (2006): Родной язык в иноязычном окружении (на материале русского языка в Литве). Москва. И.  И.  Валуйцева (2012): Современный московский студент: некоторые аспекты речевого портрета. Л. Л. Федорова (сост. и отв. ред.), Вариативность в языке и коммуникации. Сборник статей. Москва, 317–324. Е. А. Земская (2001): Общие языковые процессы и индивидуальные речевые портреты. Е. А. Земская (отв. ред.), Язык русского зарубежья. Москва – Вена, 25–277. Л.  П.  Крысин (2003): Речевой портрет представителя интеллигенции. Л. П. Крысин (отв. ред.), Современный русский язык. Социальная и функциональная дифференциация. Москва, 483–495. С. В. Леорда (2006): Речевой портрет современного студента. Автореферат диссертации на соискание ученой степени к. ф. н. Саратов. http:// avtoreferat.seluk.ru/at-jazykoznanie/5952-1-rechevoy-portret-sovremennogostudenta.php. О. Ненонен (2014): Ошибки в письменной речи у студентов-­билингвов. А. Никунласси, Е. Ю. Протасова (ред.), Инструментарий русистики. Ошибки и многоязычие. Helsinki, 261–280 (Slavica Helsingiensia 45). http:// www.helsinki.fi/slavicahelsingiensia/preview/sh45/pdf/20-sh45.pdf. Е. Ю. Протасова (2004): Феннороссы: жизнь и употребление языка. Санкт-­ Петербург. Gyventojai pagal tautybę, gymtąją kalbą ir tikyba Lietuvos Respublikos 2011 metų visuotinio gyventojų ir būstų surašymo rezultatai (2013), Lietuvos statistikos departamentas. https://osp.stat.gov.lt/documents/10180/217110/Gyv_kalba_ tikyba.pdf.

Some aspects of the verbal portrait of the bilingual student (as exemplified in the Lithuanian-­Russian language contact situation) Anthropocentrism in modern scientific research appears in close interaction with linguistic identity. One direction in linguistic personality studies is the creation of a verbal portrait. This article analyzes some features of the verbal portrait of bilingual students in the situation of Lithuanian-­Russian language contact. The respondents in question are university students in Vilnius who study Russian as a foreign language in translingual communication. The respondents’ communicative competence and their level of knowledge of the Russian literary language

110

Наталья Авина

are not the same, but anyway, the article seeks to examine the collective verbal portrait. The material of this study is spoken and written language of students in various fields of communication and in different communicative situations. The focus of the study is the level of cultural and linguistic competence of students, which is influenced by both active processes in the modern Russian (colloquialization, convergence of words, abandonment of spelling and punctuation rules) and areal characteristics of communication caused by language contact (inclusion of Lithuanian vocabulary, calquing, hybridization). The identified characteristics of the verbal portrait of bilingual students allow us to draw attention to the specifics of teaching Russian as a foreign language in the concrete situation of Lithuanian-­ Russian language contact. [email protected]

Елена Руденко (Минск)

Языковая идентификация славян в Великом княжестве Литовском Цель настоящей статьи – охарактеризовать языки и графические традиции славян Великого княжества Литовского (в дальнейшем ВКЛ) в период его расцвета (XIV – нач. XVI вв.). Условной датой его основания считается 1236 год – образование небольшого княжества со столицей Новогорóдком (современный город Новогрудок) во главе с князем Миндовгом. С момента основания княжество было полиэтничным, и по мере расширения его границ эта черта лишь усилялась. Полиэтничность выражалась, в частности, в существовании на территории ВКЛ разных языков. Вяч. Вс. Иванов очертил круг их максимально широко: 1) Индоевропейские языки. Славянские: устный западнорусский (рутенский) или «проста мова», письменный западнорусский (рутенский) язык (русская мова, проста мова), русский [старорусский. – Е. Р.] язык и его диалекты, польский, чешский, цксл. Балтийские: литовский, латышский, латгальский, прусский, ятвяжский и их диалекты. Германские: идиш, нижне- и верхненемецкий. Кроме того, латинский, армянский, греческий, цыганский. 2) Тюркские языки: караимский, литовско-­татарский (кыпчакский). 3) Семитские языки: древнееврейский, арамейский, арабский. 4) Финно-­угорские языки: эстонский и ливский, венгерский (Иванов 2003, 259–280).

Автор отмечает разное время и степень распространения этих языков: с Люблинской унии (1569) до первого раздела Речи Посполитой (1772) расширялось влияние польского языка; к третьему же разделу Речи Посполитой (1795) на территории бывшего ВКЛ повсеместно употреблялся русский язык (там же). Лешек Беднарчук называет в данной связи языки литовский, белорусский, польский; язык литовских татар; диалект троцких караимов; северо-­восточный идиш; «языческие говоры Нарвы»; язык российских старообрядцев (Bednarczuk 2010, 15–24).1 В ВКЛ относительно славянских этносов и языков употреблялись номинации локально-­местной идентичности типа мозыряне, полочане, общий 1 Есть и другие модели языковой ситуации в ВКЛ (см. Клiмаў 2013, 65; Мечковская 1996, 106).

112

Елена Руденко

для всех жителей страны политоним литвин, этноним русин, распространенный среди православного населения местностей, ранее входивших в состав Киевской Руси. Во 2-й половине  XVI  в. начинает употребляться этноним белорус или белорусец (Хроника Стрыйковского 1577 г.: литвины-­ белорусцы, литовские белорусцы). Он соотносится с территориальным понятием Белой Руси – «землями Киева, Мозыря, Мстиславля, Витебска, Орши, Полоцка, Смоленска и земли Северской, которая издавна принадлежит Великому княжеству Литовскому» («Sarmatiae Europeae descriptio» 1578).2 По мнению Беднарчука, для славян ВКЛ употреблялись этнонимы (бело)русин, лях, поляк, подлясяк, полешук, литвин (для жителей Беларуси) (Bednarczuk 2010, 135–143). Остановимся на языках, употреблявшихся славянами в ВКЛ. Релевантными для нашего исследования являются руський или рутенский (проста мова) с развившимися позже белорусским и украинским вариантами, а также церковнославянский и польский языки. Релевантна в данной связи дифференциация: 1) руського языка (простой мовы) и церковнославянского; 2) белорусского и украинского вариантов простой мовы; 3) простой мовы и польского языка. Не следует забывать и о том, что все названные языковые образования были представлены на территории ВКЛ письменным и устным вариантами. Письменно-­литературным и официальным языком здесь в XIV–­XVII вв. был язык тогда называвшийся руським или простой мовой, впоследствии именовавшийся по-­разному: старобелорусский, староукраинский, западнорусский / южнорусский (литературно-)письменный язык, рутенский, росский, русинський, славянский язык ВКЛ, канцелярский язык ВКЛ и др. Он представлял собой смешанный книжный язык на локальной диалектной базе, в который постепенно проникали местные черты (как украинские, так и белорусские). Влияние же цксл. на него было относительно слабым (по сравнению со ст.-рус.). Этот письменный интердиалект долгое время был единым для всех западнорусских земель, что затрудняет конкретную локализацию некоторых текстов. Он отличался от местных наречий, одна-

2 Это «Описание европейской Сарматии» издавалось под именем Александра Гваньини; авторство Матея Стрыйковского подтвердил королевский суд, но работа издавалась и дальше как труд Гваньини.

Языковая идентификация славян в ВКЛ

113

ко следует отметить, что (как и в ст.-рус. (московско-­русском) языке) и в разговорной речи, и в письменном языке ВКЛ присутствовали диалектные особенности, в первую очередь раннебелорусские и раннеукраинские, и далее с более дробным диалектным членением. При отсутствии жесткого понятия нормы давление письменного языка (linguistic inhibition) на диалекты не могло быть последовательным и устойчивым, диалектизмы же, напротив, постоянно проникали в письменные тексты. Во времена расцвета ВКЛ название русский язык употреблялось недифференцированно и могло относиться к: упомянутой выше простой мове, цксл. и ст.-русскому. В случае настоятельной необходимости различать их современники прибегали к дополнительным дефинициям: литовско-­русский, книжно-­русский, московско-­русский.3 Характеристики официального письменного языка ВКЛ зависят от: 1) жанровой (стилевой) принадлежности памятника; 2) региона и 3) периода развития ВКЛ. Остановимся кратко на каждом из названных параметров. В письменном языке ВКЛ можно условно выделить три стиля: высокий (конфессиональная, преимущественно переводная литература), средний (летописи и др.) и сниженный (прежде всего деловая письменность). В ранний период ВКЛ высокий стиль был представлен цксл. языком. По мере «снижения» стиля цксл. элементы все более заменялись местными. В зависимости от объекта описания и типа произведения язык среднего стиля с его историческим (воинские повести), светско-­художественным (летописи), художественным и ораторским (публицистическим) жанрами мог изменяться от почти чисто цксл. до почти чисто народного. Сниженный стиль (в котором доминируют местные украинские (белорусские) черты), таким образом, может быть обозначен лишь условно. Он представлен преимущественно деловой письменностью, позже, в конце XVII – нач. XVIII вв., в этом стиле писались интермедии и интерлюдии. Черты руського языка, отличные от цксл., проявляются, по мнению А. И. Журавского, уже в Смоленских грамотах (1229 г.) (Жураўскі 1993), а полностью представлены в белорусской грамоте полоцкого епископа (1300 г.) (Свяжынскi 2001). Эти черты перечислены В. В. Аниченко (Анічэн-

3 Наиболее полно дискуссия о характере и названии официального языка ВКЛ представлена в статье «Праблема ідэнтыфікацыі афіцыйнай мовы Вялікага княства Літоўскага» (Свяжынскi 2001).

114

Елена Руденко

ка 1994, 90) и позже суммированы В. М. Свежинским (Свяжынскi 2001). Кратко перечислим их: Фонетика: е на месте ě; переход е в о после шипящих; переход суффиксального л в в в формах глаголов прош. времени м. р. ед. ч.; замена в на у перед согласными; чередование заднеязычных г, к, х со свистящими з, ц, с; чоканье (смешение ч и ц) – черта смоленско-­полоцких говоров. Морфология: употребление вещественных и абстрактных, реже конкретных существительных м. р. ед. ч. на -у (-ю); сочетание существительных м. р. с числительными два, тры, чатыры в форме мн. ч. на -ы (-и); формы на -и в существительных предл. падежа с мягкой основой; падежные формы неличных существительных с корневыми гласными ы, и вместо ě; Лексические особенности: заметное увеличение названий предметов домашнего обихода, которые и сейчас выражают специфику белорусского языка (жито, кривда), специфических белорусских глаголов (боронити, ведати) (Свяжынскi 2001).

Отмечаются и другие ст.-бел. черты, характерные для более позднего периода существования простой мовы: Фонетика: аканье, яканье, дзеканье, цеканье (отражены спорадически); переход ъ/ь в ы/и; чередование ро/ло/ле > ры/лы/ли между согласными; приставной и перед сочетанием согласных, первый из которых сонорный; выпадение и в начале слов; переход е в о; аффриката дж; фрикативный г (в отличие от взрывного, который передавался диграфами кг, гк, гг); удлинение согласных; непарные твердые (затверделые) р, ж, ш, ч; переход в, у, л в ў перед согласными и в конце слов (графема в); приставные согласные в, г; только твердые (затверделые) губные в конце слова. Морфология: окончание -ы у существительных м./ср. р. им. п. ед. ч.; формы глагола типа несе, киньмо; звательный падеж; частицы хай, але, або, каб, а в синтаксисе – употребление предложных конструкций типа лепшъ за его, вышелъ от всихъ, пошолъ до дому, сталося ему и др.; употребление собственно белорусских союзов што, нібы, калі, як (Плотнікаў, Антанюк 2003, 63).

В ВКЛ с самых ранних периодов его существования можно выделить украинские и белорусские диалекты в разговорном языке, а также ст.-бел. и ст.-укр. варианты письменной простой мовы. Отличия между ними – во времена ВКЛ и позже – обобщены в фундаментальной статье В. М. Свежинского «Аб статусе беларускай і ўкраінскай моў у часы Вялікага княства Літоўскага». Суммируя все белорусско-­украинские языковые различия, автор заключает: …розныя ўмовы і вынікі фармавання беларускай і ўкраінскай моў дазваляюць сцвярджаць, што пад знешне падобнымі графіка-­арфаграфічнымі абалонкамі і пад адной з агульных назваў «руская» ў Вялікім княстве Літоўскім існавалі, у тым

Языковая идентификация славян в ВКЛ

115

ліку і ў якасці афіцыйных, дзве ўсходнеславянскія мовы – беларуская і ўкраінская, знешнім праяўленнем чаго і было існаванне паралельных тэкстаў, напісаных у кожным выпадку адзін – паводле беларускай, другі – паводле ўкраінскай пісьмовых традыцый (Свяжынскi 2003, 13).

Очевидно, что в письменные тексты проникали и черты более мелких диалектных объединений, в частности особенности разных белорусских и украинских говоров. Об этом пишет исследователь истории украинского языка В. Русановский: «В деловой язык проникали локальные названия, связанные с особенностями определенных территорий: верховина ‘верхнее течение реки’, грунь ‘пригорок’, дидка ‘мать отца или матери’ …» (Русанiвський 2001, 54). Так же, как и белорусский язык, украинский употреблялся в деловой письменности, например, в грамотах – ср. две грамоты в составе Галицко-­Волынской летописи (окончательная редакция 1292 г.): «Грамота князя Владимира Васильковича: о предоставлении им, по смерти, всех своих владений двоюродному брату, Луцкому Князю Мстиславу Даниловичу; а супруге своей Княгине Ольге Романовне города Кобрина с людьми и данью, и села Городела с пошлинами». Русановский характеризует язык грамот следующим образом: У мові грамот панує повноголосся (берег, болота, веременьемъ, городъ, володети, стороною — страна[мъ]), в на початку словапослідовно чергується з у /оу и наоборот (всякій — ус\кии, оударилъ — вдарилъ), на місці етимологічного ¸ уживається е або и (вс¸мъ — всемъ, всимъ, вс¸хъ — всихъ, д¸тем — детемъ — дитемъ, св¸дци — свидци); етимологічне е передається як и (шисть, потрибно) і т. д. (Русанiвський 2001, 50).

Н. И. Толстой так характеризовал своеобразие языковой ситуации в т. н. Западной Руси во 2-й пол. XVI и в самом начале XVII вв.: Едва ли можно на территории греко-­славянского мира для этого периода, а также последующего и предшествующего обнаружить аналогичное положение, где бы бытующие «типы», «варианты» или, лучше сказать, различные манифестации литературного языка образовывали столь широкий спектр, с многочисленными переходами и оттенками, в котором на одном фланге находился польский язык (тоже славянский!), а на другом древнеславянский в довольно чистом виде (т. е. близкий к языку эпохи второго южнославянского влияния – XIV–­XV вв.). Среднее приблизительное положение занимал западнорусский литературный язык – «для простыхъ людей языка руського» (см. Несвижский катехизис 1562 г.), в одних случаях более приближающийся к белорусскому народно-­разговорному субстрату, в других к украинскому, но в принципе никогда не являющийся фиксацией того или иного белорусского или украинского диалекта, а представляющий собой часто элемент создания своеобразного литературного койнэ, основным носителем и потребителем которого была нарождающаяся городская мелкая и средняя торговая

116

Елена Руденко

буржуазия, военное сословие, отчасти городское и сельское духовенство и мелкая шляхта … промежуточные звенья спектра оказывались менее нормализованными и представляли собой часто компромиссные опыты литературного языка: древнеславянско-­западнорусские, западнорусско-­польские, древнеславянско-­ западнорусско-­польские и т. д. (Толстой 1988, 61–62).

Цксл.-руський и белорусско-­украинский континуумы в достаточной степени исследованы лингвистами, в то время как «диапазон градаций» между польским и руським языками изучен и описан недостаточно. Так, изучалось польское влияние на ст.-бел. язык, белорусизмы в польском языке, местные варианты (в нашем случае на территории ВКЛ) польского языка – т. н. polszczyzna kresowa (ср. Bednarczuk 2010, 74–99; Kurzowa 1993). Из перечисленных выше характерных ст.-бел. черт далеко не все релевантны для его дифференциации относительно польского. Е. Ф. Карский к таковым относит только «отсутствие носовых ą и ę, с вместо ч, dz вместо ж, полногласие» (Карский 1921, 210). Польские черты в текстах на руськом языке описаны в «Гiсторыi беларускай лiтаратурнай мовы». Это: 1) носовые гласные; 2) неполногласные сочетания ро/ло; 3) дл в середине слова; 4) jе в начале слова; 5) е на месте вост.-слав. о; 6) сочетания ар, ло на месте восточнославянского ор/ер/ол; 7) р на месте вост.-слав. ро; 8) ц на месте вост.-слав. ч; 9) сочетания ке/ге; 10) специфические аффиксы: префикс зу- , суффикс -щизн-­а, -ск-­о (Шакун 1984, 90–91).4

Однако широкий спектр вариантов между белорусским и польским языками, о котором говорил Н. И. Толстой, не привлекал внимания исследователей. Так, не рассматривалась и градация “чистый” польский язык XVI–­XVIII вв. / польщизна кресова с элементами ст.-бел. языка и диалектов, распространенных в то время на территории ВКЛ / полонизированный ст.-бел. язык / ст.-бел. язык с вкраплениями полонизмов на разных уровнях / “чистый” ст.-бел. язык (не затрагивая здесь вопроса соотношения официального руського языка и народно-­диалектной речи). И. Климов утверждал, что: Руськая мова заўжды функцыянавала ў адной семiятычнай прасторы з царкоўнаславянскай мовай, маючы з ёй блiзкую цi iдэнтычную графiку i арфаграфiю, але яскрава адрознiвалася ад гэтай мовы ў лексiцы i многiх граматычных формах (асаблiва дзеяслоўных i займенных). Гэта рабiла мяжу памiж iмi не нагэтулькi

4 Кроме того, упоминаются также 1) ҆а на месте бел. е; 2) сочетание гв; 3) отсутствие эпетентического л после губных согласных; 4) передача взрывного [г] на письме через кг (Баршчэўская 2013, 129).

Языковая идентификация славян в ВКЛ

117

выразнай i дазваляла абыходзiцца без транслiтэрацый, проста пакiдаючы тыя цi iншыя словы царкоўнаславянскай крынiцы (або падвяргаючы iх пэўнай адаптацыi) i выдаляючы архаiчныя ды рэдкiя словы. Наадварот, польская (чэшская) i руськая мовы функцыянавалi ў розных семiятычных прасторах (розная графiка), што, з аднаго боку, не дазваляла iх блытаць мiж сабой i захоўвала наглядную мяжу памiж iмi, але з другога боку, адкрывала шлях да самых шырокiх запазычанняў (перш за ўсё лексiчных i семантычных) з польскай мовы ў руськую, якiя рабiлiся пры дапамозе транслiтэрацыi i некаторых нескладаных субстытуцый, пераважна фанетычных i марфалагiчных. Такiм запазычанням, вiдаць, спрыяла i большая блiзкасць граматычных сiстэм заходнеславянскiх i ўсходнеславянскiх моў параўнальна з паўднёваславянскiмi (Клiмаў 2013, 63).

В качестве иллюстрации приведем два примера Н. И. Толстого (тексты даются здесь в несколько адаптированной графике): Первым памятником, где славянский и «западнорусский» (белорусский) текст печатались в две колонки, было Евангелие социанина Василия Тяпинского (ок. 1570 г.). Образец языка: Зачало Евангелиѧ йсусъ х’ристова сына божиѧ якоже есть пïсано въ пˢророцѣхъ. Се азъ посылаю аггела моего пред лицѣмъ твоимъ, ижу уготовить путь твой пъредъ тобою. Гласа вопиющаго въ пустыни. Уготовайте путь господень, правы творите стезѧ его. Бысьть йоаннъ кресьтѧ в пустыни. й проповедая крещение покаяниѧ во ѿпущѣние греховъ. Нисхождаше к нему всѧ йюдейскаѧ страна, й йрусолимлѧне. Й кърещахусѧ вси во йорданï рецѣ ѿ него йсповедающе грехï своѧ (л. 43).

Початокъ еваннъгелий йсvса христа сына божьего. ѩкъ есть написано в пророцѣхъ. ото я посылаю аньгела моего передъ обличъемъ твоймъ, которий зготовить дорогу твою перед тобою. Голоса кричачого впустыни. Готуйте дорогу панъскую, простые чините сьтежкï его. Былъ йоанъ кресьтечи в пустыни. й проповедаючи крещѣнье покаѧньѧ наѿпущенье греховъ. И выходила к нему въсѧ юдъскаѧ сторона, йерусолимлѧне. й кресътилисе вси въ ердане рецѣ ѿ него вызнаваючи грѣхи свой (Марка V гл. 1–5 ст., л. 43).

В 1596 г. в Вильне одновременно на польском и «западнорусском» (белорусском) языках была издана книга Стефана Зизания «Казанье святого Кирилла патрiаръхи iерусалимъского, о антiхрист¸ и знакох его з розширенiем науки против ересей розъных». (текст на польском языке: Kazanie ś. Cyrylla Patryarchy Ierozolimskiego, o Antichryście y znakoch jego, z rozszyrseniem nauki przeciw herezyam roznym).

118

Елена Руденко

Образец языка: Coż vezynimy? Dziwowalibyśmy się temu, kiedybyśmy nie wiedzieli, że ten, ktory raz przystoyności y wstydliwości granice przeskoczyl, pospolicie nader niewstydliwym zwykł bywać; a kto się raz przysięgę zgwałcić ochynie, temu y potym zawsze krzywo przysiądz, iak iagodkę polknąć. Ganilibyśmy wam to y przywodziliśmy do obaczenia y do pokuty, kiedybyśmy tego skutek iaki v was sobie obiecowali, abo kiedybyśmy daley w tak niepewnych osobach waszych korzystowali.

Штожь тутъ учинимо? Дивовалибысмыся тому, кгды бысмы не в¸дали, же тоть, которiй разъ пристойности и встыдливости границу перескочилъ, посполите наддаръ невстыдливъ звыкъ бывати; а кто ся разъ присягу зкгвалтити охинетъ, тому и потомъ завше криво присягнути, яко ягоду проколкнути! Ганилибысмы вамъ то и приводилибысмы до обаченья и до покуты, коли бысмы того скутокъ який у васъ собѣ обѣцовали, албо коли бысмы далѣй въ такъ непевныхъ особахъ вашихъ користили (РИБ VII, 1181–1182) (Толстой 1988, 65).

Из приведенных примеров очевидно, что если исключить различия графики, параллельные тексты на цксл. и простой мове различаются гораздо сильнее, чем тексты на простой мове и на польском. После Люблинской унии (1569) образовалось федеративное государство с двумя официальными языками – ст.-бел. и польским. С середины XVI в. вследствие мультиязычности, мультиконфессиональности ВКЛ появляются латинографичные тексты на простой мове. Определенную роль в распространении латиницы играло и широкое проникновение ренессансных идей из Европы (преимущественно в текстах на латинском и польском языках). На это обращал внимание уже Е. Ф. Карский: Пропорционально увеличению оторванности от Московской Руси в Литве увеличивается общение с Западом. Оно естественно проистекало уже из географического положения Западной Руси, в некоторых местах очень близко соседившей с западными государствами. Однако же это общение с Западом в большинстве случаев было посредственное, и естественной посредницей была Польша, уже сравнительно рано усвоившая разные особенности западного государственного строя и жизни… Это общение особенно усилилось после известной Люблинской унии (1569 г.), когда Литва приняла в себя обильный приток польской шляхты, говорившей по-­польски. Иногда обращались и к языку латинскому, который тоже был известен здесь очень многим, особенно из знати. …Вообще в это время в Западной Руси легче было найти человека, знающего латинский и греческий языки, нежели церковнославянский (Карский 1921, 5–7).

Языковая идентификация славян в ВКЛ

119

Полиэтничность ВКЛ, его тесная связь с западноевропейской культурной традицией, множественность графических репрезентаций текстов на ст.-бел. языке (помимо кириллических и латинографичных, писанные и арабским письмом) сыграли важную роль в становлении белорусской идентичности. Латинская графика – тексты и культурная информация, представленные с ее помощью, – повлияла на белорусский менталитет сильнее, чем на русский и даже на украинский. Латинографичные ст.-бел. тексты – значимое проявление особенностей этого менталитета. Однако они мало изучены. Остановимся на них подробнее. Главная проблема, стоящая перед их исследователем,  – выявление собственно белорусских черт на фоне польских. Вопрос о соотношении польского и ст.-бел. языков в латинографичных текстах практически не ставился. В. К. Мороз не без оснований считает, что «даже механическое переписывание кириллических текстов латинкой нередко подается в историографической литературе как перевод с русского языка на польский» (Мароз 2013, 177). И далее: Общеизвестно, что в научной практике XIX–­XX вв. польский язык в Беларуси отождествлялся с латинским шрифтом, а русский – с кириллицей. Поэтому исследователи, принимая во внимание латинский алфавит многих белорусских источников, иногда склонны традиционно относить их к польскоязычным, без учета того, что в истории белорусской письменности латинка использовалась для передачи как польского, так и белорусского языка (там же, 182).5

Так, и в работах современных белорусских историков (гораздо активнее, чем лингвистов, занимающихся старыми текстами, – которые интересны им, однако, в фактографическом, не языковом плане) язык текстов определяется их графикой: записанный латиницей – как польский, кириллицей – как руський (ст.-бел. или ст.-укр.). Или же все документы называются белорусскими – по месту создания. Большинство исследователей считают, что ранние белорусские латинографичные тексты являются транслитерацией кириллических оригиналов. Такие транслитерации – и многочисленные – действительно были. К ним можно отнести, например, объемную Хронику Быховца, написанную белорусской кириллицей в 1542–1543 гг. и скопированную латиницей польского образца в к. XVII – нач. XVIII вв. Весьма характерно для ВКЛ наличие обратных транслитераций (Брэгер 2009) и кириллических транслитераций текстов на латинице (Томеллери 2011, Суркова 2015, 110–111), 5 Сказанное, безусловно, верно и для более ранних периодов.

120

Елена Руденко

как и транслитераций латиницей цксл. текстов (Клiмаў 2013, 64). Бытует и мнение о том, что латинографичные ст.-бел. тексты представляли собой не только транслитерацию более ранних кириллических текстов, но и оригинальные памятники. «Рукописная белорусская латинка применялась в XVII–­XVIII вв. как аутентичное гражданское (делопроизводство и бытовая переписка) и церковное письмо» (Суркова 2015, 123). Собрания белорусских латинографичных документов XVI–­XVIII вв. есть в фондах исторических архивов, в частности в Минске и Гродно (однако, их языковая аттрибуция далеко не всегда проведена). Латинографичные тексты на простой мове относятся к разным жанрам (см. Руденко 2015а, б), особенно много их в деловой письменности. Многие (причем объемные) деловые памятники изданы: Статут Великого княжества Литовского (1529, 1566, 1588 гг. – в ВКЛ был издан только последний); Трибунал (Вильня, 1586); Литовская метрика: ср.: «В полном своем виде метрика имела свыше 550 томов и содержала материалы XIV–­XVIII вв., причем документы от XIV до начала XVII в. в большинстве написаны на белорусском языке, позднейшие – на польском и латинском» (Журавский 1978, 186). Метрика издавалась частями в разных местах, есть электронная база данных на сайте «История Беларуси IX–­XVIII веков. Первоисточники» (starbel. narod.ru/metrika). Эти и многие другие деловые документы использованы в Гiстарычным слоўнiку беларускай мовы; многие опубликованные, а также рукописные сборники приведены у Е. Ф. Карского (Карский 1921, 116). Но большая часть текстов деловой письменности не опубликована и хранится в разных исторических архивах Минска, Гродно, Санкт-­Петербурга, Москвы, Вильнюса, Варшавы, Киева, Львова и др.: О количестве созданного в XV–­XVII вв. актового материала можно судить лишь приблизительно по позднейшим его собраниям. Так, в Виленский центральный архив, созданный в 1852 г. специально для хранения древних актов, было доставлено из городов и местечек Виленской, Гродненской, Ковенской и Минской губерний 17767 актовых книг (Журавский 1978, 187).

Язык и графика деловой письменности ВКЛ – предмет отдельного исследования. Общепризнано, однако, что: если сопоставить роль старобелорусского литературного языка в области светско-­ художественной и религиозной литературы с его значением и функциями в общественно-­политической и экономической жизни, то неизбежно приходится делать вывод, что старинная деловая письменность эпохи Великого княжества Литовского как раз и была основной, важнейшей сферой применения старобелорусского письменного языка (там же, 188).

Языковая идентификация славян в ВКЛ

121

Латинографичные юридические документы весьма единообразно передают специфику ст.-бел. языка, более последовательно, чем кириллические, где эти черты затемнялись морфолого-­этимологическим принципом орфографии (ср. подробно об этом в Мароз 2013, 176). Передавались также дзеканье и цеканье (wysadziwszy, połydzień, iezdził, liście); фонема /ў/ передавалась w (Zadunawie, Wzhorie) (Мароз 2009, 119–120). Характерные черты латиницы ст.-бел. текстов XVIII в. рассматривает также Г. К. Тиванова (Тиванова 1979, 48–72). Таким образом, в передаче латиницей собственно белорусских языковых черт в XVI–­XVIII вв. прослеживаются определенные закономерности, хотя общих правил передачи руського языка латиницей (как правило, в польской модификации) не существовало. В частности, эти правила были разными для текстов разных жанров. «Ранняя белорусская латинка была живой письменной системой, допускающей эксперименты в поисках более точной фиксации характерных элементов звукового строя белорусского языка» (Суркова 2015, 123). Многие исследователи отмечают, что особенности ст.-бел. фонетики в латинографичных текстах на простой мове передаются более последовательно, в силу того, что здесь более последовательно реализуется фонетический принцип (Клiмаў 2013, 64; Суркова 2015, 123; ср. Тиванова 1989, 56, а также близкое по смыслу замечание Карского [1921, 239–240] по поводу ст.-бел. текстов, писанных арабским письмом). Ранние латинографичные тексты на ст.-бел. языке отражают различия в степени владения писавших латинским шрифтом и в смысле интенциональном. Владение латинским шрифтом подразумевало не только знание его как такового, но и выбор варианта: польского (наиболее часто), собственно латинского, чешского; а также знание закономерностей передачи ст.-бел. фонемного состава средствами графики, как и степени единообразия при такой передаче. Цели писавшего также могли быть различными: от прямого перевода (чаще всего на польский язык) до стилизации «под польский» или же сознательного оригинального употребления латиницы, равно как и транслитерации кириллического текста средствами латиницы с целью сделать текст понятным жителям ВКЛ, использовавшим латинскую графику. Последнее было весьма актуально в многоязычном государстве, где все в какой-­то степени знали язык соседей и могли понимать письменный язык при условии использования той же графики. Особенно актуальной унификация графики стала после образования федерации, где официальными языками субъектов были близкие руський и польский (как известно, эта близость усиливалась в процессе полонизации XVII–­XVIII вв.). Часто было достаточно транслитерировать текст – латиницей, чтобы он стал понятен поляку, или

122

Елена Руденко

кириллицей – для русина. Особенно часто это использовалось при создании или «переводе» юридических документов. Нередко это была сознательная тактика, обусловленная как близостью и «понятностью» языков, так и желанием максимально сохранить оригинал. Слабее изучены ранние ст.-бел. латинографичные тексты – их нужно искать в изданиях и рукописных сборниках среди польскоязычных документов и впоследствии проводить тщательную языковую атрибуцию, исходя из того, что соотношение польских и белорусских черт в таких текстах является континуумом, и, как правило, может быть установлена только степень их присутствия в памятнике, но не однозначная атрибуция его языка. Кроме того, нельзя забывать о том, что определение количественного соотношения языковых (польских, ст.-бел., собственно белорусских и украинских или цксл.) черт таких текстов (которое сильно разнилось), без учета личности писавшего и сопутствующего культурно-­исторического контекста, особого смысла не имеет. Это относится и к соотношению ст.-бел. : ст.-укр. и цксл. : ст.-бел. язык – для официального языка ВКЛ характерны «многосегментный языковой спектр и большая свобода нормы, при которой соотношение между различными типами, или лучше сказать манифестациями «западнорусского» литературного языка становится весьма скользящим» (Толстой 1988, 63–64).

Литература У. В. Анічэнка (1994): Беларускія граматы. Беларуская мова. Энцыклапедыя. Мінск. Н. Баршчэўская (2013): Этапы развiцця старабеларускай мовы ў кантакце з мовамi суседнiх народаў. Acta Albaruthenica. Tом 13. Warszawa, 123–135. Г. Брэгер (2009): Рэдкі ўзор транслітэрацыі кірыліцай польскамоўнага дакумента канца XVI ст. у Вялікім Княстве Літоўскім. А. Дзярновіч (рэд.), Silva rerum nova. Штудыі ў гонар 70-годдзя Георгія Якаўлевіча Галенчанкі. Вільня. Ю.  В.  Верхоланцева (2010): Кириллическая запись латинских молитв и отрывка чина мессы из рукописи Синодального собрания ГИМ № 558. Древняя Русь и вопросы медиевистики. 2 (40). Москва, 74–90. А. И. Журавский (1978): Деловая письменность в системе старобелорусского литературного языка. Восточнославянское и общее языкознание. Москва, 185–191. А. І. Жураўскі (1993): Беларуская мова. Энцыклапедыя гісторыі Беларусі. У 6 т. Том 1. Мінск.

Языковая идентификация славян в ВКЛ

123

Вяч. Вс. Иванов (2003): Славянские диалекты в соотношении с другими языками ВКЛ. Славянское языкознание. XIII международный съезд славистов. Любляна, 2003 г. Доклады российской делегации. Москва. http:// kogni.narod.ru/gediminas.htm. Е. Ф. Карский (1921): Белорусы. ІІІ. Очерки словесности белорусского племени. 2. Старая западнорусская письменность. Петроград. I. Клімаў (2013): Функцыянаванне і ўзаемадзеянне розных славянскіх моў і літаратур у Вялікім княстве Літоўскім. Мовазнаўства. Літаратуразнаўства. Фалькларыстыка: ХV Міжнародны з’езд славістаў. Мінск, 2013 г. Даклады беларускай дэлегацыі. Мінск, 53–72. Z. Kurzowa (1993): Język polski Wileńszczyzny i kresów północno-­wschodnich: XVI–­XX wiek. Warszawa. В. К. Мароз (2009): Лацінскае пісьмо ў гісторыі Беларусі (на матэрыяле летапісаў). Весці НАН Беларусі. Серыя гуманітарных навук. 1. Мінск, 118–122. В. К. Мароз (2013): Мова беларускiх летапiсау у кантэксце фармiравання беларускай лiтаратурнай мовы старажытнага перыяду. Дыс. на атрыманне вучонай ступенi д. фiлал. н. Ступень прысуджана 05.06.2013. Н. Б. Мечковская (1996): Социальная лингвистика. Москва. Б. А. Плотнікаў, Л. А. Антанюк (2003): Беларуская мова. Лінгвістычны кампендыум. Мінск. Е. Н. Руденко (2015a): Латинографичная деловая письменность на старобелорусском языке. Матэрыялы XI Мiжнародных кнiгазнаўчых чытанняў «Кнiжная культура Беларусi XI – пачатку ХХ ст.». Мiнск, 154–160. Е. Н. Руденко (2015б): Ранние белорусские латинографичные тексты как показатель контактной языковой зоны. Языковой контакт. Минск, 140–149. В. М. Русанiвський (2001): Історія української літературної мови. Kиїв. http://litopys.org.ua/rusaniv/. У. М. Свяжынскі (2001): Праблема ідэнтыфікацыі афіцыйнай мовы Вялікага княства Літоўскага. METRICIANA: Даследаванні і матэрыялы Метрыкі Вялікага Княства Літоўскага. Том І (ATHENAEUM: Commentarii Historiae et Culturae. 1 (3). http://kamunikat.fontel.net/www/knizki/historia/ metriciana/01/04.htm. У. М. Свяжынскi (2003): Аб статусе беларускай і ўкраінскай моў у часы Вялікага княства Літоўскага. METRICIANA: Даследаванні і матэрыялы Метрыкі Вялікага княства Літоўскага. VIII. Том II (ATHENAEUM: Commentarii Historiae et Culturae). Мінск, 132–163.

124

Елена Руденко

Е. С. Суркова (2015): Азбука и/или Abeceda: об истории графических систем в Беларуси. V. S. Tomelleri, S. Kempgen (eds.). Slavic Alphabets in Contact. Bamberg, 95–130. Г.  К.  Тиванова (1989): Особенности языка белорусской письменности XVIII века. Автореф. дис. на … к. филол. н. Минск. Н. И. Толстой (1988): История и структура славянских литературных языков. Москва. Л. М. Шакун (1984): Гісторыя беларускай літаратурнай мовы. Мінск.

Language Identity of the Slavs in the Grand Duchy of Lithuania The Grand Duchy of Lithuania is a significant milestone in the formation of the Belarusian ethnicity. Ethnic, religious, linguistic and graphical diversity was a key feature of the Duchy. The same characteristics were typical for the Slavic population of the state, too. The Slavic languages formed a continuum, which included a series of intermediate types. Texts in Slavic languages were written in different graphical systems: Cyrillic, Latin and even Arabic letters. The use of two alphabets is a historically conditioned phenomenon, which is an important determinant of the Belarusian identity. [email protected]

Алла Кожинова (Минск)

Об одной рукописи литовских татар (к вопросу об этнической идентичности) Исторический экскурс Известно, что этническая группа литовских татар (называемых также польско-­ литовскими / белорусско-­литовскими), проживающих на территории современных Литвы, Беларуси и Польши, сложилась в XIV–­XVI вв. вследствие эмиграции из Золотой Орды на территорию Великого княжества Литовского. Первоначально они селились возле Вильно, Ковно, Гродно, Тракая. Начиная с XVII в. часть из них перешла на территорию польской Короны. Спасающихся от ордынских междоусобиц татар, принадлежавших по большей части к военной верхушке, охотно принимали на княжескую службу и наделяли землей. Они получали различные привилегии, позволявшие им сохранять некоторую автономию и исповедовать свою религию. В XV в. число их пополнялось также за счет военнопленных, а последняя волна татарской эмиграции относится, как считается, к началу XVI в. Исследователи расходятся во мнении о количестве татар, проживавших в Великом княжестве Литовском – так, для XVII в., когда это число достигает своего апогея, приводятся цифры от 7 000 (Dziadulewicz 1929, 28) до 40 000 человек (Górka 1935, 184). В XVIII в., после трех разделов Польши, литовские татары оказываются под юрисдикцией Российской империи. Императрица Екатерина II подтверждает их права и привилегии. Вплоть до начала ХХ в. статус их поступательно меняется в сторону некоторого улучшения и официального признания их прав. В настоящее время наибольшее число татар проживает (по переписи 2009 г.) в Беларуси – 7 316 человек. В Литве – около 2 000 татар, в Польше по переписи 2011 г. татарами назвали себя 1 916 человек (665 из них привели татарскую как единственную национальность).

Мнения исследователей относительно причин сохранения этнической идентичности литовских татар достаточно схожи. Это, безусловно, не язык, принесенный с исторической родины, – тюркские языки татарских переселенцев довольно быстро стали выходить из употребления, чему способствовали многие факторы как внутри-, так и внеязыкового характера. К первым относится отсутствие интердиалекта, общего для всех татар, своего рода койне, на котором могли бы осуществляться коммуникация внутри группы и выполняться религиозные обряды – в XIV–­XV вв. большая часть мигрантов принадлежала к кыпчакской языковой группе, а прибывавшие в XVI–­XVII вв. татары находились под османо-­т урецким языковым влиянием (Мишкинене 2005, 44). Ислам, сакральное объединяющее начало, обслуживался непонятным для татар арабским. Ко внеязыковым факторам

126

Алла Кожинова

разрушения этнической идентичности относят браки татар с представительницами местного населения, их социальную разнородность (верхушка, близкая к польской шляхте, служилые татары, городские жители) и немногочисленность. Таким образом, основой идентичности данной этнической группы, по сути, выступали религия, связанная с ней обрядовость и общая историческая память. Могли ли языки, на которые перешли татары (ст.-бел. с середины XVI в., а в XVII–­ХХ вв. и польский), выступать в качестве объединяющего начала? Установить вариант языка, который употребляло татарское население этих земель, можно только на основании сохранившихся источников. Как известно, татары Великого княжества Литовского создали собственную литературу – рукописи, написанные арабским письмом на арабском, каком-­либо тюркском (Тарэлка, Сынкова 2009, 15), белорусском и польском языках. Это литература разнообразного содержания: В книги (китабы) входят предания о жизни и деятельности пророка Мухаммеда, описания обрядов и ритуалов, основных обязанностей мусульман, нередко – библейские легенды, нравоучительные рассказы, иногда в них включаются восточные авантюрные повести. Существовали сборники (хамаилы) молитв на арабском и тюркских языках, где помещались также сведения по мусульманской хронологии, лечению болезней при помощи молитв, толкования снов. В так называемых теджвидах излагались правила чтения арабского текста Корана. Тефсиры содержали тексты Корана на арабском языке с подстрочным переводом (пересказом или комментарием) на белорусский или польский языки. Особую разновидность составляют сборники, названные С. Кричинским полукитабами, – в их составе обычно нет молитв, но тематически они близки к китабам, отличаясь от последних значительно меньшим объемом (Мишкинене 2005, 46).

Казалось бы, именно литература подобного рода, достаточно разнообразная как по форме, так и по содержанию, могла бы дать представление о том варианте языка, который употребляли татары, причем не только они. Однако исследования текстов показывают, что языковые особенности многих из них не дают возможности однозначно определить язык, на котором они были написаны. Действительно, проблема языковой атрибуции рукописей белорусско-­ литовских мусульман по-­прежнему остается актуальной. Как отмечает одна из ведущих исследовательниц в области китабистики Г. Мишкинене, ранее языковеды делали попытки охарактеризовать языковые особенности конкретных рукописей, не проводя (по крайней мере систематически) их взаимного сопоставления, и поэтому, как правило, не шли дальше общих утверждений о смешанном характере языка татарских рукописей с преобладанием в них то бе-

Об одной рукописи литовских татар

127

лорусских, то польских языковых особенностей. При введении в научный оборот большего количества расшифрованных памятников татарской письменности и в результате их подробного текстологического анализа станет возможным более точное определение исходного славянского языка, на котором были первоначально написаны рукописи литовских татар (Мишкинене 2013, 101).

Безусловно, предлагаемая реконструкция архетипов рукописей позволит определить их первоначальный вариант. Но можно ли в этом случае говорить о реконструкции языка? Корректнее было бы, видимо, говорить не о языке и даже не о речи, а все же о текстах, представляющих лишь одну сторону языковой компетенции их создателя – способность участвовать в письменной коммуникации; о текстах, которые можно определить термином гибридные, ср.: «Язык китабов по определению отличался от разговорного языка ее пользователей. Он не представлял собой отдельной системы, отличало его большое количество гибридных форм» (Drozd 2000, 20). Подобная ситуация характерна и для других культурных сообществ. В. М. Живов отмечал, что одно лишь членение на книжный и некнижный языки для описания языковой ситуации средневековой Руси недостаточно, поскольку и книжные, и некнижные тексты оказываются слишком разнородны по своим лингвистическим характеристикам, чтобы их можно было трактовать как противопоставленные друг другу единства (Живов 1996, 31)

и предлагал выделять в рамках книжного языка регистр стандартных и гибридных текстов.1 Как представляется, гибридный текст – характеристика, которую можно применить к большинству арабографичных произведений, создававшихся на базе языковых возможностей того или иного носителя языка с ориентацией на некоторый известный ему книжный идеал. Соответственно, языковая структура подобного текста будет как отражать идиолект его создателя, так и включать элементы того книжного образца, на который он ориентировался. Известно, что арабографичные тексты XVI–­XVII вв. написаны в основном на ст.-бел. языке, тогда как в текстах XVIII–­XX вв. доминирует польский. Но можно утверждать, что

1 О гибридных текстах писал и Б. А. Успенский: «Основная масса оригинальных текстов, созданных на Руси, написана именно на гибридном языке. Такого рода тексты обнаруживают стремление пишущих писать по-­церковнославянски, однако это никоим образом не стандартизированный церковнославянский язык» (Успенский 1997, 126).

128

Алла Кожинова

уже с XVI в. на них влияет польская религиозная литература, воздействие которой со временем усиливается (Drozd 2000, 20). Определенные характеристики гибридных текстов показывает одна татарская рукопись, рассматриваемая ниже. Эта небольшая рукопись-­ лечебник хранится в Центральной научной библиотеке Национальной АН Беларуси под шифром П19-20/Нр13 (Р404) и датируется концом XIX – началом ХХ в. Она состоит из шести листов форматом 18 х 11 см. Два первых листа пустые. Объем текста 15–17 строк, на последнем листе только три строки. Впервые текст был транслитерирован и описан в 2001 г. (Kożinowa, Tarełko 2001); медицинским приемам в нем посвящена статья Сынкова, Тарэлка (2009). Однако многие языковые характеристики остались за границами внимания исследователей, а именно они убедительно показывают гибридный характер данного текста. Жанр этой рукописи определить трудно: Обычно знахарские советы представлены в хамаилах, содержание которых довольно разнообразно. Преимущественно они содержат тексты ритуального и литургического характера. В них также могут встретиться астрологические, гадальные тексты, а также различного рода рекомендации народной медицины. Однако в рукописи Р404 находятся только знахарские советы и рецепты. Очевидно, это не хамаил, и, принимая во внимание последние пустые страницы, не часть хамаила. Слово конец [tmttamām. – А. К.] также подсказывает, что определенное количество листов было подготовлено именно для изначально известного объема текста. Рукопись Р404 представляет собой настоящий лечебник, явление чрезвычайно редкое, если не уникальное, для рукописного наследия белорусских татар (Сынкова, Тарэлка 2009).

Следует упомянуть, что предлагаемые в тексте медицинские рекомендации достаточно нетипичны для белорусско-­литовских мусульман. По мнению исследователей (см., напр., Kryczyński 1938), в татарской среде лечение осуществлялось, прежде всего, при помощи слова – например, при помощи карточек с записанными по-­арабски формулами (нусек), которые носили как амулеты или клали в тарелку с водой, которую затем больной должен был пить в течение дня. Тексты Корана могли использоваться и другим способом – их читали над больным, сжигали, окуривали или давали выпить разведенный в воде пепел. Все остальные способы лечения татарские знахари заимствовали от населения, которое жило рядом с ними на этих землях. По-­видимому, обнаруженная рукопись представляет собой запись подобного лечения. В большой степени этот факт определяет и языковые особенности текста. При исследовании фонетики арабографичного текста, исследователь встречается с рядом трудностей, поскольку такой текст «необязательно со-

Об одной рукописи литовских татар

129

держит достаточные и объективные основания для доказательных выводов о фонетической стороне языка» (Łapicz 2005–2009, 208). В нашем тексте очень многие выводы о характеристике звуков связаны с определением языковой атрибуции конкретной единицы. Следует сказать, что достаточно позднее время возникновения рассматриваемой рукописи дает возможность более или менее точного определения характера гласных: различаются звуки u и o, благодаря наличию специального знака для обозначения последнего, достаточно последовательно передаются a и е – существуют знаки для ā и а. Невозможно различить лишь i и y. Это позволяет, прежде всего, установить присутствие в тексте двух типов вокализма – окающего, присущего польскому языку: ẕrobivši ‘сделав’, proṣṭo ‘просто’, pomoṭam ‘навозом’, oqolo ‘около’, vgoṭovāc ‘приготовить’, vrobivši ‘сделав’, barẕdo ‘очень’, ṭrināṣṭago ‘тринадцатого’, nabilo’ niqogo’ ‘не было никого’, ẕāqopivāc ‘закапывать’, ’odqopivāc ‘откапывать’, ṭārpāṭinū’vago’ ‘скипидарного’, nāmočivši ‘намочив’, položic ‘положить’, popolū’ ‘пепла’, qošuli ‘рубашки’,

и акающего, присущего белорусскому:2 jālovāj qary ‘еловой коры’, vādza ‘воде’, ẓālāṭūḥa ‘золотуха’, qānopnim ‘конопляным’, pivā ‘пиво’, ābmirājā ‘обмирают’, adzanā ‘одежду’, ‘ādzažū ‘одежду’, ’abmirāc ‘обмирать’, viqāpāc ‘выкопать’, ‘ālajqu’ ‘растительного масла’.

Безусловно, в данном случае можно говорить лишь о попытке подобного рода: поскольку неизвестно точное место ударения, можно использовать лишь формы, предположительно не допускающие иной акцентуации. При этом окающий вокализм не предусматривает однозначной атрибуции словоформы как польской – ср. слова, не относящиеся к польскому языку: ṣqrūpniqom ‘с крупником’, možno ‘можно’, obājṭī ‘обойти’, oġon ‘огонь’, pobalajut ‘побелеют’, bolāc ‘болят’, lomāna ‘ломоту’, qopajqū ‘копейку’, ’oblapivši ‘облапив (обхватив)’, zāqopāje ‘закопает’, porḥovki ‘грибы-­дождевики’.

В тексте в непосредственном соседстве встречаются однокоренные вариантные формы: abmor (2b 3) и obmor (2b 5). По-­видимому, в данном случае не приходится говорить о принадлежности идиолекта автора текста к говорам с окающе-­акающим вокализмом (см. Вайтовiч 1968, 35 и дал.), поскольку отмеченное явление имеет достаточно непоследовательный характер, не зависящий от характера последующего гласного, что встречается редко, 2 Акающий вокализм также встретился в не свойственной белорусскому языку фонетической позиции: в корне с неполногласием – qrāvāncam ‘коровьим’.

130

Алла Кожинова

кроме того, оканье распространяется и на заударный слог. Скорее всего, подобное написание нужно объяснять влиянием другого языка, причем не обязательно польского; следует помнить, что и в русском правописании фонетические последствия редукции не отражаются. В тексте присутствуют формы, демонстрирующие свойственный белорусскому языку переход e > a в первом предударном слоге (jālovāj ‘еловой’), однако определить все такие формы достаточно трудно – применение знака fatḥa (а в транслитерации) для звука е и fatḥa + alif (ā в транслитерации) для звука a, производится достаточно, но не полностью последовательно: например, в словосочетании qari ’iqamanja [кары и каменья] ‘коры и каменья’ эта закономерность явно нарушается. Поэтому можно предполагать, что в словах jaho’ ‘его’, zamloj ‘землей’, radzari ‘раздери’ также может иметь место указанное чередование. В рукописи присутствуют фонетические дублеты zamloj ‘землей’ (2b 9) и vzama ‘в земле’ (3a 3), šmārovāc (1а 6) и ṣmārovāc (1а 8–9) ‘мазать’; особенно показательны варианты с носовым гласным и его вост.-слав. соответствием ẓambi bola (2а 9) и zūbi bolo’ (2а 4) ‘зубы болят’. Вообще носовой гласный в корне3 передается весьма интересным образом: учитывается асинхроничное произношение, но гласный, вне зависимости от его характера (переднего или непереднего ряда), записывается как а: manqovāj vaṭranbi ‘мучных отрубей’, čanborū’ ‘чабреца’, bandzaš ‘будешь’, ẓājanlā ‘заняла’, vancaj ‘больше’, dzavanc ‘девять’.

На фоне неполногласных сочетаний с плавными (mlaqām ‘молоком’, ṣlodkim ‘сладким’, glova ‘голову’, prog ‘порог’) встретились полногласные варианты (vāloṣki ‘ožaḥ ‘грецкий орех’4 или zalātūḥi ‘золотухи’). Исследователи отмечают присутствие в арабографичных славянских текстах неславянских элементов. Безусловно, на фонетическом уровне такие элементы редки, однако в нашем тексте встретилась интересная форма, возможно, обязанная своим существованием тюркскому сингармонизму: ’od qirivāvki ‘от кровотечения’ (1а 9). Обратим внимание на несколько показательных моментов в области консонантизма рассматриваемого текста. Прежде всего, это явная ориентация на письменную речь, что проявляется в отсутствии оглушения финальных согласных, свойственного и белорусскому, и польскому, и русскому языкам, ср.: bābqov ‘бобков’, mod ‘мед’, dāẓūbov ‘в зубы’, baz ‘без’, pod ‘под’. С 3 О носовых гласных в окончании будет сказано ниже. 4 С полонизмом-­с уществительным, но с прямым порядком слов.

Об одной рукописи литовских татар

131

другой стороны, текст содержит как примеры ассимиляции по глухости / звонкости: zūpki ṣolī ‘зубки соли’, так и примеры отсутствия подобной ассимиляции: ṣlodkim ‘сладким’ и др. Встретились и случаи прогрессивной ассимиляции ž (из r’) > š, свойственной польскому языку (pšiqlādāc ‘прикладывать’, ṭšabā ‘нужно’). Вообще, если говорить о преобразованиях палатализованного r’, рассматриваемый текст представляет и примеры его отвердения, как в белорусском (nāverh ‘наверх’, vāric ‘варить’), и случаи его перехода в ž, как в польском (dobža ‘хорошо’, pāžic ‘парить’, ožah ‘орех’, nāpāžic ‘запарить’, vpāžic ‘запарить’). Причем оба варианта могут сосуществовать в одном и том же слове (ṭri (1b 9) и ṭši (3а 12) ‘три’) или корне, кроме того, в близком текстовом соседстве (vpāžic (1а 2) ‘запарить’ и pāriccā (1а 2–3) ‘париться’). Однако здесь нужно иметь в виду, что графика текста (неразличение звуков i и y, обозначенных касрой) не позволяет установить, действительно ли отвердение вибранта имело место, не остался ли он мягким, как это наблюдается в русском языке (о подобных проблемах с интерпретацией фонетического значения данного знака, в частности, писал Ч. Лапич (Łapicz 2005–2009, 215). Из других фонетических особенностей следует отметить представление в тексте рукописи как γ-­фрикативного, так и g-­взрывного: с одной стороны, qāhda5 ‘когда’, jaho ‘его’, с другой же – ġdze ‘где’, nogi ‘ноги’и др. На морфологическом уровне отметим несколько показательных моментов, наиболее ярко представляющих характер текста. В области именного склонения таковой будет являться форма вин. пад. ед. ч. ж. р. Эта форма в рассматриваемом тексте выражена двумя способами. Во-­первых, формами на -u, свойственными вост.-слав. языкам: žābū ’viṣūšic ‘лягушку высушить’, vbroṣiṭ v pačqu’ ‘бросить в печку’, zaqopajqū’ ‘за копейку’ rāzdzari rūbāḥu’ ‘разорви рубаху’, jāmu viqāpāc ‘яму выкопать’, pribic carez’ādzažu ‘прибить через одежду’. А во-­вторых, формами с достаточно неопределенным окончанием -a или -e, в котором с определенностью можно констатировать только деназализацию: pūḥlina ṣmārovāc ‘опухоль мазать’, drūġa būṭilqā piva vipic ‘вторую бутылку пива выпить’, glovā mic ‘голову мыть’, doṣṭāc būṭilqā ‘достать бутылку’, zāqopivāc būṭilqā ‘закапывать бутылку’, pic gorqā ṣol’ i ṣodā ‘пить горькую соль и соду’, zjoc qošūlā ‘снять рубашку’. Встретилась интересная форма вин. п. м. р. мн. ч., образованная по принципу нелично-­мужских форм (= им. п.): žūki ṣūḥija pažic ‘сухих жуков парить (заваривать)’. В фор-

5 Любопытно, что [γ] здесь представлено в явно русском слове (ср. бел. литературное и диалектное калi).

132

Алла Кожинова

мах им. пад. прилагательных и слов, склоняющихся как прилагательные, наблюдаются как формы с контракцией, так и формы с наличием j: jadna ‘одна’, drūġa ‘вторая’, čiṣṭa ‘чистая’, а с другой – ṣūḥija ‘сухие’, žābija ‘жабья’, čornija ‘черные’, čarvij ‘червяковый’, qurāčija ‘куриные’. Поскольку данный текст можно отнести к текстам апеллятивного типа, глагольные формы в нем ограничены формами инфинитива и настоящего / будущего времени (встретилось лишь несколько форм повелительного наклонения и прошедшего времени). В тексте преимущественно представлен следующий тип инфинитива: nāpālic ‘нажечь’, vpāžic ‘запарить’, pariccā ‘париться’, mašāc ‘мешать’, šmārovāc / ṣmārovāc ‘мазать’, pāžic ‘парить’, pic ‘пить’, vāric ‘варить’, jasc ‘есть’, viṣūšic ‘высушить’, vipic ‘выпить’, zāmāvac ‘заговаривать’, pac ‘петь’, dūc ‘дуть’,robic ‘делать’, vġoṭovāc ‘приготовить’, vicadzic ‘выцедить’, dodāc ‘добавить’, viqāpāc ‘выкопать’,pribic ‘прибить’, zāric ‘зарыть’,’abmirāc ‘обмирать’, nāpāžic ‘напарить’, pšiqlādāc ‘прикладывать’, vpāžic ‘запарить’, mic ‘мыть’, zmivāc ‘смывать’, nāzbarāc ‘насобирать’, namočic ‘намочить’, zāqopāc ‘закопать’, doṣṭāc ‘достать’, vpec ‘запечь’, zāqopivāc ‘закапывать’,’odqopivāc ‘откапывать’, lāc ‘лить’, nālac ‘налить’, naṣipāc ‘насыпать’, brāc ‘брать’, ṣqlūcic ‘смешать’, položic ‘положить’.

Этот тип с одинаковым основанием можно отнести и к польскому, и к белорусскому языку. Однако на этом едином фоне выделяются две формы, являющиеся исключительно белорусскими (jasci ‘есть’, qlāsci ‘класть’), и еще две, которые можно квалифицировать как русские (’obājti ‘обойти’, vbroṣiṭ ‘вбросить’). Также и среди форм 3 л. ед. ч. наст. вр. три из-­за отсутствия окончания у глагола II спряжения можно определить как польские (ḥoroni ‘прячет’,’ūṣṭojitsa ‘устоится’, ṣpālitsa ‘сожжется’); в отношении двух язык однозначно не определяется – польский или белорусский (ẓġina ‘пропадет’, vijdza ‘выйдет’); три формы ввиду отсутствия йотовой контракции, с одной стороны, и окончания, с другой, можно отнести к белорусским (‘ābmirāja ‘обмирает’, kidāja ‘бросает’, zāqopāja ‘закопает’); одна возвратная форма, скорее всего, возникла под влиянием русского языка (topitsa ‘топится’). Разброс между тремя языками наблюдается и при образовании форм 3 л. мн. ч.: bolo’, bola ‘болят’ скорее, польские с деназализацией, bolāc ‘болят’ (белорусская), pobalajūt ‘побелеют’(русская). В отношении большинства слов трудно однозначно определить язык, особенно если не принимать во внимание фонетическую сторону, которую, как уже говорилось, трудно описать с надлежащей точностью. Так, форма vijdza ‘выйдет’ может быть квалифицирована как польская или белорусская, vāric ‘варить’ – как белорусская или русская, pomot ‘помет’ – как русская или польская. Безусловно, большинство лексических единиц белорусского или

Об одной рукописи литовских татар

133

польского происхождения. Но на этом фоне можно отметить достаточное количество русских слов, которые достаточно равномерно распределены по всему тексту: ščanqa ‘щенка’, būtilqā ‘бутылка’, qāhdā ‘когда’ (ср. kadī с тем же значением), baz’oddihā ‘без отдыха’, qopajqū ’‘копейку’, nāprimar ‘например’, viğū’6 ‘вижу’, rubahu ‘рубаху’ (ср. qošūlā с тем же значением). Как уже говорилось, в рукописи присутствует цитата из Корана и фрагмент, стилизованный под арабский язык; этим, пожалуй, исчерпывается неславянский элемент в рассматриваемом тексте. В начале статьи было высказано предположение о принадлежности текста рукописи Р404 к т. н. гибридным текстам. Анализ языкового материала, как представляется, подтверждает это предположение – текст демонстрирует фонетические особенности, грамматические формы и лексические единицы трех языков. Вряд ли это компиляция знахарских рекомендаций, переписанных из различных источников: элементы разных языков соседствуют в пределах одной строки. Скорее всего, механизм создания текста был следующим: его автор, говоривший на белорусском диалекте, читал по-­польски и по-­русски и мог учитывать эти языки в своей письменной практике. Думается, что в данном случае речь идет о гибриде особого рода – наш текст отличает бессистемность смешения разноязычных элементов: трудно предположить, что подобное мог допустить человек, сознательно ориентирующийся на определенный письменный язык. К тому же возникает вопрос: на какой язык он ориентировался? Скорее всего, здесь имел место процесс, наблюдаемый при недифференцированном полилингвизме, когда индивид не разделяет системы языков и использует первую приходящую ему на ум форму, не задумываясь относительно ее языковой принадлежности. Возможность этого подтверждается и самим характером рукописи, не относящейся ни к одному известному типу: скорее всего, это были заметки для личного пользования. Составляя их, автор, стремившийся зафиксировать нужную информацию, не обращал особого внимания на языковые характеристики записи. Казалось бы, язык такого гибридного типа не мог способствовать сохранению этнической идентичности. Однако эту функцию несло само существование подобных рукописей, поскольку они «были своеобразной семейной реликвией, столь необходимой для сохранения своей религии –

6 В данном случае обращает на себя внимание иное написание звонкого шипящего.

134

Алла Кожинова

ислама и этнического идентитета в мультикультурном окружении» (Мишкинене 2012, 136). То, что данный текст, не будучи ни списком Корана, ни вообще текстом религиозного содержания, смог сохраниться до наших дней, свидетельствует об уважении как к литературе, созданной предками, так и к традициям, в ней представленным. Безусловно, подобный пиетет служил поддержанию этнической общности и ее сохранению на протяжение веков.

Литература Н.  Т.  Вайтовiч (1968): Ненацiскны вакалiзм народных гаворак Беларусi. Мiнск. В. М. Живов (1996): Язык и культура в России ХVІІІ века. Москва. Г. Мишкинене (2013): О текстологии рукописных китабов литовских татар: легенда Мирадж. Slavistica Vilnensis. Kalbotyra 58 (2), 99–117. Г. Мишкинене (2005): Очерк истории и культуры литовских татар. Диаспоры 2, 40–61. I.  Сынкова, М.  Тарэлка (2009): Знахарскi тэкст з беларуска-­татарскага рукапiсу. Беларускi гiстарычны агляд. Навуковы часопiс. Сш. 1. http:// www.belhistory.eu/iryna-synkova-mixail-tarelka-znaxarski-tekst-zbelaruska%C2%ADtatarskaga-rukapisa/. Б. А. Успенский (1997): История русского литературного языка как межславянская дисциплина. Б. А. Успенский, Избранные труды. Т. III. Общее и славянское языкознание. Москва, 121–142. A. Drozd (2000): Piśmiennictwo Tatarów polsko-­litewskich (XVI–­XX w.). Zarys problematyki. A. Drozd, M. Dziekan, T. Majda (red.), Piśmiennictwo i muhiry Tatarów polsko-­litewskich. Katalog zabytków tatarskich III. Warszawa,1–37. S. Dziadulewicz S. (1929): Herbarz rodzin tatarskich w Polsce. Wilno. O. Górka (1935): Uwagi orientacyjne o Tatarach polskich i obcych. Rocznik Tatarski 2, 145–198. A. Kożinowa, M. Tarełko (2001): Realizacja funkcji magicznej w tekście jednego chamaiła. Etnolingwistika 13, 231–246. S. Kryczyński (1938): Tatarzy litewscy. Warszawa. Cz. Łapicz (2005–2009): Transkrypcja czy transliteracja tekstów muzułmanów litewsko-­polskich pisanych alfabetem arabskim (Wprowadzenie do dyskusji). Slavistica Vilnensis. Kalbotyra 54 (2), 207–219. J. Stankevič (1933): Přispěvki k dějinám beloruskeho jazyka na zaklade rukopisu «Al Kitab». Slavia 12 (3–4), 357–390.

Об одной рукописи литовских татар

135

O jednym rękopise tatarów biaŀorusko-­litewskich: problem identyczności narodowej Przechowywany w Bibliotece Centralnej Białoruskiej Akademii Nauk rękopis П19-20/Нр13 (Р404) zawiera tekst pisany przez Tatarów białorusko-­litewski za pomocą alfabetu arabskiego, który to tekst jest autentycznym świadectwem pogranicza kulturowego i językowego, ponieważ demonstruje mieszanie elementów trzech języków: białoruskiego, polskiego i rosyjskiego. Porównując elementy językowe, autorka artykułu dochodzi do wniosku, że badany tekst należy do typu tekstów hybrydowych, do którego można zaliczyć też większość tekstów stworzonych przez Tatarów białorusko-­litewskich. [email protected]

Вольга Лабачэўская (Мінск)

Беларускія перасяленцы-­самаходы ў Заходняй Сібіры: культурная памяць аб гістарычнай Радзіме Значная колькасць беларускіх мігрантаў рассеяна па прасторах Заходняй Сібіры. Аб’ектам нашага даследавання будуць беларусы-­перасяленцы часоў сталыпінскай аграрнай рэформы к. 19 – пач. 20 ст., якія кампактна пражываюць на поўдні Цюменскай вобласці Расіі. У 2011 і 2014 г. з мэтай вывучэння культуры і этнічнай самасвядомасці нашчадкаў першых беларускіх перасяленцаў намі двойчы ажыццяўляліся экспедыцыі ў Вікулаўскі і Арамашаўскі раёны Цюменскай вобласці. Пытанні гісторыі перасялення беларусаў у Сібір, асаблівасці іх этнакультурнай ідэнтыфікацыі, матэрыяльнай і духоўнай культуры разглядаліся расійскімі этнолагамі, гісторыкамі, краязнаўцамі (гл. Багашев, Федоров 2010, 2012; Демина 2013; Крамор 2003; Фурсова 2000; Чуркин 2009), навасібірскімі гісторыкамі (Очерки 2002), а таксама ў калектыўных працах расійскіх і беларускіх даследчыкаў (Белорусы 2011; Титовец, Федоров 2013). Ніжэй прапануецца спроба аналізу матэрыялаў уласных экспедыцый у культурна-­антрапалагічным аспекце праз прызму катэгорый калектыўная памяць і культурная памяць. Такія падыходы актуалізаваныя ў сучасных гуманітарных даследаваннях дзякуючы працам Яна Асмана (Ассман 2004), Алейды Асман (Ассман 2014), расійскіх філосафаў і культуролагаў (Арнаутава 2006; Романова 2013). Навуковая і грамадская цікавасць да праблемы вывучэння і мемарыалізацыі памяці атрымала акрэсленне бум памяці – па вызначэнні Алейды Асман (Ассман 2014) агульнае жаданне вярнуць сабе мінулае як неад’емную частку і пераасэнсаваць, пераацаніць і перагледзець яго ў якасці важнага аспекту індывідуальных біяграфій і гістарычнай свядомасці. З тэарэтыка-­метадалагічнага пункту гледжання для нас важнай з’яўляецца таксама культуралагічная трактоўка культурнай памяці, дадзеная Ю. Лотманам, які вызначыў яе як творчы механізм, што захоўвае мінулае, якое працягвае жыць, якое не мінула і актыўна спараджае новыя тэксты (Лотман 1992, 201). Аналіз сабранага матэрыялу, здзейснены на падставе такога падыходу, дазваляе акрэсліць антрапалагічныя параметры асноўных сацыяльна-­культурных працэсаў, якія адбываліся ў асяроддзі беларусаў-­ перасяленцаў на працягу стогадовай гісторыі іх прысутнасці ў Сібіры.

138

Вольга Лабачэўская

Беларусаў у Сібіры называюць самаходамі. Пашырана меркаванне, што самаходы – гэта тыя, хто прыйшоў у Сібір «сваім ходам», перавозячы свае пажыткі на павозках. Так сёння лічаць і нашчадкі першых перасяленцаў. Гэтая назва магла быць замацавана за групамі перасяленцаў з заходніх губерняў Расіі яшчэ да пачатку масавай міграцыі беларусаў у гады сталыпінскай рэформы 1906–1909 гг. Гэта ўскосна пацвярджаюць статыстычныя матэрыялы, згодна якім сярод перасяленцаў у перыяд 1870–1890-х гг. было шмат такіх, якія прыйшлі самавольна, без адпаведных дакументаў на пераезд, толькі па пашпартах і пасведчаннях аб звальненні (Материалы 1895, 480). Асабліва шмат беларускіх сялян перасялілася ў Сібір пасля таго, як у канцы 19 ст. была пракладзеная Сібірская чыгунка. За 13 гадоў (1896–1909), з Віцебскай губ. выехала 153,6 тыс., Гродзенскай – 27,5 Мінскай – 95,7, Магілёўскай – 200,3 тыс. чалавек (Рыбаковский 2008, табл. 1). У перыяд масавага арганізаванага перасялення на пачатку 20 ст. экзаэтнонім самаход быў перанесены на ўсіх новапрыбыўшых новапасяленцаў-­беларусаў, колькасць якіх сярод груп перасяленцаў з іншых губерняў Расіі была даволі значнай. У іншаэтнічным асяроддзі беларусы, якія не мелі на той час выразна акрэсленай этнічнай ідэнтыфікацыі, прынялі агульную назву самаходы ў якасці саманазвы, эндаэтноніма. Яна наклалася на папярэдне сфарміраваную лакальную ідэнтыфікацыю перасяленцаў ў саманазвах магілёўскія, віцебскія, гродзенскія – па назвах губерняў, з якіх яны прыбывалі. Ва ўмовах пражывання перасяленцаў у іншаэтнічным асяроддзі працэс іх кансалідацыі ў адзіную групу на падставе агульнасці мовы, культурных традыцый, менталітэту спарадзіў так званую множную ідэнтыфікацыю, у якой папярэдняя лакальная ідэнтыфікацыя, уласцівая для асобных груп, спалучылася з агульнай групавой этнакультурнай ідэнтыфікацыяй. Складванню новай самаходскай ідэнтыфікацыі спрыялі сталыя кантакты з мясцовым старажыльчаскім насельніцтвам – чалдонамі, нашчадкамі этнічных груп рускіх, якія першымі засвойвалі сібірскія прасторы. Кантакты паміж этнічнымі групамі нярэдка набывалі форму супрацьстаяння, канфліктных узаемадачыненняў. Яны ўзнікалі на глебе сутыкнення жыццёвых інтарэсаў, этнічнай непрыязі, імкнення старажылаў падпарадкаваць сабе новапасяленцаў. Гэтыя факты на падставе архіўных матэрыялаў прыводзяць ўсе даследчыкі гісторыі перасялення ў Сібір (Титовец, Федоров 2013, 369–370; Чуркин 2009, 481). Аб супрацьстаўленні этнічных груп яскрава сведчыць прымаўка: «Самаходы самі ходзяць, а чалдонаў чэрці водзяць». Латэнтна існуючы канфлікт падмацоўваўся афіцыйнай нацыянальнай палітыкай адносна насельніцтва Паўночна-­Заходняга краю, што адлюстра-

Беларускія перасяленцы-самаходы ў Заходняй Сібіры

139

вана ў наступным меркаванні: «Новоселы-­белорусы считаются поляками, а нет хуже народа, чем поляки» (Чуркин 2009, 481). Тыпы рассялення беларускіх перасяленцаў мелі розныя формы, што паўплывала на характар і ступень захавання традыцыйных форм этнічнай культуры і фарміраванне новай формы самасвядомасці (Багашев, Федоров 2010). У Вікулаўскім і Армашаўскім р-­нах Цюменскай вобл. перасяленцы пераважна сяліліся на новых, неасвоеных землях. Яны заснавалі куст вёсак з пераважнай колькасцю беларусаў-­самаходаў: Ермакі, Асінаўка, Ялоўка Вікулаўскага р-­на, а таксама асобныя паселішчы, як в. Новабярозаўка ў Арамашаўскім р-­не, якія мы мелі магчымасць наведаць. Адрозненні этнічнай групы беларускіх самаходаў у Сібіры ад мясцовага, так званага чалдонскага насельніцтва сёння існуюць у большай ступені ў ментальнай сферы, чым у побытавай. Пры наведванні самаходскіх вёсак навідавоку тое, што перасяленцы ўспрынялі формы і будаўнічыя прыёмы жыллёвых пабудоў, характар аздобы ліштваў разьбой, спосаб арганізацыі ўнутранай прасторы хаты з рускай печчу і іншае. Ў сферы духоўнага жыцця супольнасці насельніцтва даследаваных вёсак, якая па-­ранейшаму вызначае сябе саманазвай самаходы, важную сацыяльна-­культурную функцыю выконвае калектыўная і культурная памяць аб продках і беларускай радзіме. Стратыфікацыя пакаленняў нашчадкаў перасяленцаў-­беларусаў у вёсках выглядае наступным чынам: пакаленне дзяцей, якія нарадзіліся непасрэдна пасля перасялення ў 1910–20-я гг.; пакаленне ўнукаў, якія народжаныя ў 1930–1940-я гг.; пакалення праўнукаў 1950–1960-х гг. нараджэння і пакалення прапраўнукаў, прадстаўленае людзьмі сярэдняга ўзросту. Ступень захаванасці калектыўнай памяці аб перасяленні ў Сібір у першых трох пакаленняў уяўляе найбольшую цікавасць для культурна-­антрапалагічнага даследавання. Менавіта першыя тры пакалення непасрэдна ўспрынялі інфармацыю аб гістарычнай радзіме, месцах выхаду продкаў, засвоілі беларускую мову і культурныя традыцыі непасрэдна ад сваіх бацькоў (пакаленне дзяцей), або ад бабуль і дзядуль (пакаленні ўнукаў і праўнукаў). Менавіта гэтыя ўзроставыя страты нашчадкаў першых перасяленцаў з’яўляюцца носьбітамі ўласнай індывідуальнай памяці аб сваім родзе, сям’і і, разам з тым, захавальнікамі агульнай для супольнасці калектыўнай памяці аб паходжанні агульных продкаў. За зыходную кропку індывідуальных успамінаў аб мінулым, як правіла, бярэцца непасрэдны факт пераезду у Заходнюю Сібір. Усе нашы інфарманты згадваюць у сваіх адповедах імёны тых, хто першымі перасяліўся ў Сібір, і называюць з большай ці меншай ступенню

140

Вольга Лабачэўская

дакладнасці месцы іх выхаду (вёска, воласць, павет ці раён, губерня ці вобласць). Успаміны аб гэтым з’яўляюцца часткай сямейнай памяці. Нам давялося сустрэцца з унікальнай інфарманткай – Аксенняй Кузьмоўнай Жарыкавай (1915 г.), якая жыла ў вёсцы Баркі, што ў 7 км ад раённага цэнтра Вікулава Цюменскай вобл. На момант нашай размовы ў 2011 г. яна мела ўжо вельмі паважаны ўзрост і пры гэтым захавала выдатную памяць і ясны розум. Незвычайны і пэўнай ступені сімвалічны асабісты лёс гэтай жанчыны. У Сібір, як яна кажа, “меня в брюхе привезли”. Яе бацька Кузьма Герасімавіч Жарыкаў і маці Марфа Прохараўна (1895 г.) выехалі ў 1914 г. з вёскі Слабада Прапойскай воласці Быхаўскага павета і па прыбыцці ў Сібір атрымалі зямлю ў в. Баркі каля Вікулава. У маці на той час было ўжо двое дзяцей – сын Макар, 1907 г. і малодшы за яго Іван, а яшчэ двое яе старэйшых дзяцей памерлі на радзіме да перасялення. У хуткім часе пачалася Першая сусветная вайна, і бацьку забралі ў войска. Умовы жыцця новапасяленцаў у Сібіры вельмі яскрава характарызуе аповед нашай інфарманткі аб абставінах яе з’яўлення на свет: А тогда что, отца моего на войну, а мама беременна, а хата где? Только лес. Вот мама нарубила колья, тут же на месте – тут руби всё и делай хату. Нарубила колья, набила эти колья, насекла чащи, сплела плятень. Глиной обмазала, дёрну надрала и плятенью то накрыла. Это хату мне такую делали. Это еще я не родилась. Сделала к зиме эту хатёнку, плятнянную, и печечку какую-­то она там сделала. И вот то значит, она к зиме то сделала эту хатку. В январе пятнадцатого я уже родилась в эту плятнянную хатку. Вот какая у меня была доля. Такое рождение у меня было. А еще все живу.

Калі бацька вярнуўся, купіў хату ў в. Асінаўка. Там у 1919 г. нарадзіліся браты- блізняты Аляксандр і Васіль, у 1921 Ягор, ў 1924 Нюра. У 1928 г. сям’я пабудавала новы дом. Памяць бабы Аксенні захавала радавод трох пакаленняў яе сям’і па бацьку і маці, а таксама радаводы аднавяскоўцаў, з якімі яны разам перасяліліся ў Сібір. Мае милые, мае дарагие белорусы, я-­то в Сибири родилась, а родители-­то в Белоруссии ў меня… Наши деды, мои деды, значит, дед Герасим, и дед Прохор, и дед Анане приходили пяшком сюда у Сибирь с Белоруссии. Вот за что зовут «самоходы». Самоходом, мои милые, надо было с Белоруссии прийти. Деревня деда Кузьмова – Слобода, а мамина – Смалица. …Там же помещики все захватили, жрать нечего. Собрались и пошли сюда пяшком. Пришли деды мае у Викулову волость, чтобы им нарезали здесь участки, усадьбы. …Пяшком шли всю дорогу. Пришли в Викуловскую волость. Ведь тут люди еще жили, когда мы пришли. Оттуда с Белоруссии, с нашей местности. Тут им нарезали, побыли они тут, потом обратно пошли они пешком в Белоруссию.

Беларускія перасяленцы-самаходы ў Заходняй Сібіры

141

Сустрэча з гэтай жанчынай – шчаслівы і рэдкі шанец для навукоўца, бо з першых вуснаў удалося даведацца пра шмат якія падрабязнасці жыцця сібірскіх беларусаў на радзіме, пра прычыны перасялення, абставіны ўладкавання на новых месцах, спосабы падтрымання сувязей з месцамі выхаду. Канкрэтная памяць аб сваёй сям’і спалучалася з аб’ёмнай калектыўнай памяццю аб лёсавырашальным моманце ў жыцці родных людзей, якія разам са сваімі суайчыннікамі ў сілу жыццёвых і гістарычных абставінаў – беззямелля і беднасці – былі вымушаны шукаць для сябе і сваіх дзяцей лепшай долі. Усе перасяленцы, якія аселі ў в. Баркі, паходзілі з вёсак Прапойскай вол. Быхаўскага п., якія знаходзіліся непадалёк адна ад адной: Смаліца, Слабада, Баўкі, Азёры (цяпер ў Быхаўскім р-­не, на самой мяжы са Слаўгарадскім і Чавускім р-­намі Магілёўскай вобл.). В. Ермакі Вікулаўскага р-­на (былая Каргалінская вол. Тарскага п. Табольскай губ.) заснавалі ў 1886 г. выхадцы з Рагачоўскага п. Магілёўскай губ. Лічыцца, што месца для вёскі на высокім бязлесым беразе каля ракі Тэніс абралі першыя перасяленцы Пракопій Емельянавіч Крупнікаў з Рагачова і Еўдакім Рыгоравіч Мельнікаў з в. Рагінь Рагачоўскага п. Магілёўскай губ. Праз год сюды ўжо прыбылі 20 сем’яў з вёсак Рагінь і Бушаўка Рагачоўскага п. (цяпер Буда-­Кашалёўскі р-­н Гомельскай вобл.). Сярод першых новапасяленцаў былі сем’і Васюковых, Басяковых, Крупнікавых. Спачатку старэйшыя мужчыны ішлі ў сугляды, гэта значыць у агледзіны. Толькі пасля гэтага вывозілі на новае месца жыхарства свае сем’і. У музеі в. Вікулава захавалася копія пасведчання аб нараджэнні аднаго з першых перасяленцаў Філіпа Максімавіча Васюкова, які нарадзіўся ў 1880 г. у в. Мяркулавічы Рагачоўскага п. (цяпер Чачэрскі р-­н Гомельскай вобл.), і пашпарт Лукер’і Пракоп’еўны Басяковай, якая нарадзілася ў 1886 г. ў в. Рагінь. Выхадцы з адной вёскі сяліліся на новым месцы асобнымі вуліцамі і ўтваралі канцы, краі, якія і зараз у Ермаках называюцца адпаведна назвам беларускіх вёсак – рогинская, меркуловская, бушевская. У самаходскіх вёсках яшчэ жывуць дзеці першых перасяленцаў, якія нарадзіліся ўжо ў Сібіры. Іх памяць захоўвае яркія ўражанні пра першыя гады жыцця на новых землях, памяць пра цяжкую працу, як пазней будавалі новыя хаты для сем’яў, у якіх нарадзілася ў Сібіры шмат дзяцей. Гэтае пакаленне найменш асіміляванае з моўнага і культурнага боку сярод самаходаў. Іх веды пра продкаў, месцы выхаду, прычыны пераезду ў Сібір атрыманы непасрэдна ад першых перасяленцаў – іх бацькоў і дзядоў. Фядора (Хадора) Данілаўна Суздалева (1923 г.) чула расказы пра перасяленне ад сваёй маці Лізаветы Пракопаўны Зубавай (1893–1983) – дачкі аднаго з заснавальнікаў вёскі Ермакі П. Е. Крупнікава. Дзед бабы Хадоры

142

Вольга Лабачэўская

прыехаў сюды спачатку адзін, разам з іншымі мужчынамі, потым вярнуўся на радзіму і прывёз у Ермакі сям’ю – жонку і чацвёра дзяцей. Пражыў ён 105 гадоў, а яго жонка – 104 гады. Яе маці і бацька пабраліся шлюбам у Ермаках. У 1923 г., калі ў сям’і пасля Рыгора, Марыі і Настассі нарадзілася дачка Хадора, галава сям’і заўчасна памёр. Маці падымала дзяцей сама, была яна непісьменная, не ведала аніводнай літары і не магла распісацца. Вот мамины родители. Отцова не помню, не знаю, а это мамины родители. Мама рассказывала мне. …Сюда старики поехали, ну, они тогда не старики были, а молодые. Приехали сюда, присмотрели – место хорошее, и стали тут разрабатывать. …Крепкия мужики, вот они себе дома и порубили и семью оттуда привезли. А потом уже стали разрабатывать. Поля разрабатывать, стали скотину держать и все. Маму с Россеи привезли.

Большасць нашых інфармантаў з нашчадкаў першых перасяленцаў добра ведаюць імёны першых самаходаў. Для іх дзяцей, якія нарадзіліся ў 1950–60я гг., заснавальнікі вёсак – дзяды і прадзеды. Гэтае пакаленне ўспрыняла інфармацыю пра заснаванне самаходскіх вёсак як ад сваіх бацькоў, так і непасрэдна ад бабуль і дзядуль. Першыя перасяленцы, якая нарадзіліся на Беларусі і пераехалі ў Сібір ў досыць маладым узросце, у большасці былі доўгажыхарамі – жылі да ста і больш гадоў. Яны сышлі з жыцця ў 1950–70я гг. і паспелі выхаваць сваіх унукаў, з уласных вуснаў перадаць ім памяць пра мінулае. Паміж трыма пакаленнямі жыхароў беларускіх вёсак у Сібіры існуе непасрэдная сямейная пераемнасць, яны з’яднаныя повяззю супольнай памяці аб галоўным здарэнні ў іх агульнай радавой гісторыі, адчуванне і ўсведамленне якой і дазваляе ім пачуваць сябе адзінай сацыяльнай групай – самаходамі. Для унукаў і праўнукаў сямейныя ўспаміны пра гісторыю перасялення продкаў, трансліраваныя праз індывідуальную памяць, набылі значнасць важнага для ўсёй супольнасці гістарычнага і сацыяльнага факту і заклалі падмурак для пабудовы агульнай для самаходаў сацыяльнай памяці як памяці калектыўнай. У ёй за пасрэдніцтвам такога інструменту, як індывідуальныя ўспаміны, кожны раз нанава рэканструюецца мінулае, сам факт перасялення самаходаў у Сібір і засваення гэтай зямлі. Яны маюць характар сямейных успамінаў, якія адыгрывалі значную ролю ў міжпакаленнай камунікацыі як унутры асобных сем’яў, так і ўсёй этнасацыяльнай групы. Калектыўная памяць самаходаў Сібіры існуе ў жывой форме, мае жывых носьбітаў – прадстаўнікоў розных пакаленняў, пастаянна трансліруецца і ўзнаўляецца. Яна рэалізуе актуальныя сацыяльныя запатрабаванні сібірскіх самаходаў як этнакультурнай групы, падтрымлівае пэўны ўзровень іх самасвядомасці, канструюе іх агульную групавую ідэнтычнасць. Суадносіны

Беларускія перасяленцы-самаходы ў Заходняй Сібіры

143

канкрэтнай індывідуальнай памяці і складнікаў калектыўнай памяці як сацыяльнага феномена, сканструяванага ў працэсе самаідэнтыфікацыі групы, у розных пакаленнях мае розны тып канфігурацыі, прычым у кожнай з іх пераважае той ці іншы від памяці пра агульнае мінулае. Разам з тым відавочна, што калектыўная памяць самаходаў арганізаваная вакол галоўнай падзеі – факта перасялення іх продкаў у Сібір. Менавіта яна бярэцца за пачатак сямейна-­індывідуальнай і агульнай калектыўнай памяці і, такім чынам, набывае міфалагічны змест. Гісторыя пераезду і засваення новых зямель першымі перасяленцамі, сакралізаваная ў памяці нашчадкаў, набліжана да міфалагічнай мадэлі (Ерохин 2010, 100). Па сутнасці, гэта памяць пра міфалагічны выток, першапачатак, пра першапродкаў і прарадзіму, адкуль яны прышлі ў Сібір. Гэта калектыўная памяць гістарычная і адначасова міфалагічная. Канкрэтная гістарычная факталогія, сацыяльны характар функцыянавання калектыўнай памяці набывае праз дзеянне механізмаў яе трансляцыі вымярэнне фактару культуры, пераўтвараецца ў культурную памяць усёй этнасацыяльнай групы. Гістарычная канкрэтнасць калектыўнай памяці этнакультрнай групы самаходаў у Сібіры ў савецкі перыяд зазнала істотную карэляцыю ў найменні яе прасторавай лакалізацыі. Першапачаткова калектыўная ідэнтычнасць маркіравалася назвай краіны, адкуль паходзілі першыя самаходы, – Расія, Расійская імперыя. Расія згадваецца ў аповедах дзяцей першых перасяленцаў, якія нарадзіліся ў Сібіры. Нашчадкі перасяленцаў з Гродзенскай губ. згадваюць Польшчу як месца выхаду іх продкаў. Родители говорили, как жили в России. Ну, я то знаю, мама рассказывала. И вообще, она рассказывала, как жыли. З Расеі, Магілёўскай вобласці, Чавускі район, в. Усушкі – эта я помню (Д. Лашкова, в. Ермакі). «З Польшчы, я точно знаю, а вот Беларусь и Украина – то я моленько путаю. Не знаю точно… (В. Іванюк, в. Нова-­ Бярозаўка).

Назвы Белоруссия, Беларусь для гістарычнай прарадзімы і яе лакалізацыі ў сібірскіх самаходаў з’явіліся адпаведна ў савецкі і постсавецкі часы. Невыпадкова нашчадкі перасяленцаў на пытанне пра іх нацыянальную прыналежнасць называюць сябе рускімі. У савецкіх пашпартах жыхароў самаходскіх вёсак у графе «Нацыянальнасць» пазначана «рускія» – у сваіх аповедах пра прарадзіму яны называюць яе Белоруссия: Мы белорусы. [Почему белорусы, если в России жили?] Ведь наша Россия большая, это ж вон какая огромная Россия, это ж Белоруссия. Как же ж не Белоруссия? Мы с Белорусской СССР (А. Жарыкава, в. Баркі).

144

Вольга Лабачэўская

Калектыўная памяць самаходаў фарміравалася ў суадносных сацыяльна-­ ідэалагічных умовах, карэкціравалася ў адпаведнасці з дзяржаўна-­ адміністрацыйнымі зменамі. Для гэтай групы міфалагізаваная калектыўнай памяццю прарадзіма, не змяніўшы зыходнай геаграфічнай лакалізацыі, набыла ў адпаведнасці з часам новыя найменні – Белоруссия, Беларусь. Існаванне БССР, а цяпер краіны Беларусь, якія канкрэтна існавалі/існуюць на геаграфічнай і палітычнай картах, дазваляе нашчадкам самаходаў атаясамліваць сябе з уласнымі продкамі і шырэй – з агульнай этнічнай/ нацыянальнай супольнасцю беларусаў. Гэта з’яўляецца асновай для ўсведамлення сваёй ідэнтычнасці, этнічнай тоеснасці, адрознай ад мясцовага насельніцтва. У пасведчанні аб нараджэнні і пашпарты вяскоўцаў у СССР упісвалі месца нараджэння ў адпаведнасці з адміністрацыйным падпарадкаваннем. Таму месцы выхаду перасяленцаў пачалі лакалізавацца ўжо не ў Расіі/Расійскай імперыі, а на тэрыторыі БССР у складзе СССР. Гэтаму садзейнічала і тое, што ў гады Другой сусветнай вайны і ў пасляваенны час некаторыя з сібірскіх самаходаў наведалі Беларусь. У Сібір часам прыходзілі лісты ад сваякоў з Беларусі, якія шукалі ў Сібіры сваіх родных. Такім чынам, менавіта ў савецкі час самаходы пачалі называць сябе беларусамі, а іх этнакультурная ідэнтычнасць «мы – самаходы», набыла новае вызначэнне – «мы – беларусы». Асабліва гэта тычыцца маладзейшага пакалення самаходаў – праўнукаў, у якога выразна акрэслена ўсведамленне сваёй этнічнай прыналежнасці. Яно мае падвоены характар і раўназначна выяўляецца ва ўжыванні для акрэслення ўласнага паходжання і культурнай самабытнасці этнаэтнонімаў самаходы і беларусы. Калектыўная памяць як праява сацыяльнага шчыльна звязаная з фарміраваннем як калектыўнай, так і індывідуальнай ідэнтычнасці. Агульны інфармацыйны фонд калектыўнай памяці, яе міфалагічны складнік, праграмуе індывідуальныя ўспаміны, падштурхоўвае да пэўных дзеянняў па яе мемарыялізацыі. З жыццёвай актыўнасцю прадстаўнікоў малодшага пакалення беларусаў Сібіры, якая прыйшлася на постсавецкі перыяд, распачаўся працэс мемарыялізацыі жывой калектыўнай памяці гэтай этнакультурнай групы. У канцы 1980-х гг. яны пачалі запісваць свае радаводы, збіраць дакументы, фотаздымкі. У гэтым арганічна спалучыліся эмацыйны складнік і рэфлексійнасць у адносінах да сямейнай памяці пра мінулае з усведамленнем неабходнасці ажыццяўлення задач сацыяльнага характару па грамадскай легітымацыі сваёй этнакультурнай групы. З латэнтнай формы гэтыя працэсы з часоў перабудовы і распаду СССР пераходзяць у актыўную, дзейную форму мэтанакіраванай сацыяльна-­ культурнай

Беларускія перасяленцы-самаходы ў Заходняй Сібіры

145

працы па захаванні, падтрымцы і развіцці этнакультурнай самабытнасці самаходаў-­беларусаў. Менавіта ў гэты час ствараюцца мясцовыя музеі, якія прадстаўляюць гісторыю і культуру перасяленцаў, у г. п. Вікулава, в. Ермакі Вікулаўскага р-­на, школьны музей у в. Нова-­Бярозаўка Арамашаўскага р-­ на Цюменскай вобл. Праз музеі калектыўная памяць супольнасці набыла інстытуцыялізаваную форму. Былі створаны таксама фальклорныя калектывы, якія ў творчай практыцы абапіраюцца на мясцовы спеўны матэрыял і актыўна карыстаюцца беларускімі выданнямі па фальклоры і традыцыйнай культуры. Гэты рух падтрымлівае грамадская арганізацыя «Нацыянальна-­ культурнае таварыства “Аўтаномія Беларусь”» ў Цюменскай вобл. з 1997 года. Яна аб’ядноўвае мясцовыя суполкі беларусаў і калектывы мастацкай творчасці, падтрымлівае актыўныя сувязі з Беларуссю. Сярод прадстаўнікоў пакалення, якія свядома ідэнтыфікуюць сябе з Беларуссю як радзімай сваіх продкаў, актыўна ўдзельнічаюць у культурніцкай працы па сцвярджэнні культурнай самабытнасці сібірскіх самаходаў, вылучаецца Надзея Іванаўна Вычужаніна (1966 г.) – загадчыца Дома культуры ў в. Ермакі, кіраўнік фальклорнага гурта «Россияночка». Яна свядома асэнсоўвае сваю сацыяльную місію ў неабходнасці захавання самаходска-­ беларускай ідэнтычнасці праз мемарыялізацыю культурнай памяці сваёй супольнасці, падтрымку жывых формаў фальклорнай творчасці, самабытных мясцовых абрадаў і звычаяў: У меня же предки все самоходы. Из Белоруссии. Вот они в конце XIX века из Белоруссии и именно из Могилевской области пришли сюда пешим ходом. И это уже наши предки – это уже сколько поколений, это уже третье поколение, наверное. И вот они пришли пешим ходом сюда в поисках новых земель. …Я даже составила альбомчик такой – это просто чисто для себя. Вот этот альбом у меня. …Просто думаю пусть лежит. Своим ребятишкам, просто я его так назвала – «По дорогам воспоминания». …Здесь родились дети и внуки, которые оставляют нам свое наследство, свое богатейшую культуру, обычаи, традиции, праздники, песни.

Такім чынам, у апошні час у лакальных супольнасцях сібірскіх беларусаў уласная калектыўная памяць робіцца прадметам мэтанакіраванага і паслядоўнага сацыяльнага канструявання. Яе абстрактны семантычны змест набыў матэрыялізацыю ў канкрэтных музеефікаваных прадметах і дакументах пра перасяленне самаходаў з Беларусі, якія былі прывезеныя з месцаў выхаду і доўгі час мелі значэнне сямейных рэліквій. У працэсе ўзмацнення этнакультурнай ідэнтыфікацыі гэтыя рэчы набылі ролю маркераў этнакультурнай прыналежнасці для ўсіх прадстаўнікоў дадзенай сацыяльнай групы. У дамах самаходаў да нашых дзён захавалася нямала колішніх рэчаў з Беларусі. Перасяленцы везлі з сабой неабходныя прылады працы для кар-

146

Вольга Лабачэўская

чавання лесу, земляробства, ткацтва, разнастайнае хатняе начынне, куфры з сувоямі палатна і адзеннем, іконы і ручнікі-­набожнікі, а таксама насенне жыта, ільну, бульбы, хмелю для варкі піва, і нават пчол. Домна Арцемьеўна Лашкова (1925 г.) у в. Ермакі захоўвае ручнікі сваёй маці, якая прыехала ў Сібір дзяўчынай на выданні і мела багаты, нарыхтаваны да вяселля пасаг. Свае вышываныя сарочкі і фартухі яна насіла ўсё жыццё. У такім строі яе і пахавалі, як яна сама таго хацела. У школьным краязнаўчым музеі в. Нова-­ Бярозаўка прадстаўлена чорнаглянцавая кераміка, якая мае характэрныя формы і дэкор, уласцівы ганчарным вырабам мястэчка Поразава Свіслацкага р-­на Гродзенскай вобл., дзе на пачатку 20 ст. працавала больш за 200 ганчароў. У музеях шмат прылад для апрацоўкі льну і ткацтва – трапала, чаўнакі і інш. Захаваныя ў Сібіры этнакультурныя традыцыі падняпроўскіх беларусаў па сённяшні дзень матэрыялізаваныя ў спосабах убрання чырвоных кутоў. У сем’ях захоўваюцца абрусы, якія, як і на Падняпроўі, на Радаўніцу рассцілаюць тут на магілах родных і накрываюць памінальны абед. У забудове беларускіх вёсак побач з традыцыйнымі для Сібіры чатырохсхільнымі дахамі на хатах сустракаюцца і ўласцівыя беларускаму драўлянаму дойлідству двухсхільныя. Краявіды самаходскіх вёсак маляўніча дапоўненыя сілуэтамі калодзежаў-­ жураўлёў, традыцыю ўсталёўваць якія перасяленцы прывезлі з родных мясцін. Захавалі самаходы традыцыю варыць піва, якая страчана на Беларусі. Самаробнае піва і сёння ўжываюць тут на свята і з нагоды сямейных урачыстасцяў і кажуць: «Пака жывём, будзем варыць і піць, там же нам не дадуць». У культурнай памяці самаходаў жывыя ўспаміны пра самабытныя звычаі і абрады, якія не былі вядомыя іх сібірскім суседзям і якія да нядаўняга часу тут спраўлялі: бабіну кашу на хрэсьбіны, святкаванне Купалля, Каляд і Шчадроўкі з пераапранутымі наряднічкамі, «ваджэнне Макрыцы» ў выглядзе пудзіла ў жаночай вопратцы, тканнё рушніка-­будзённіка з патапленнем яго ў рацэ, калі доўгі час не было дажджу. Важнай формай трансляцыі і актуалізацыі ўласцівых сэнсаў, каштоўнасцей, формаў сцвярджэння ўласнай культурнай ідэнтычнасці з’яўляецца ў в. Асінаўка жывая традыцыя штогадовага пераносу з хаты ў хату на Каляды мясцовай святыні – пераноснай іконы, якую, як і на Беларускім Падняпроўі, называюць Свячой. Абрад існуе ўжо амаль сто гадоў і быў перанесены сюды з Магілёўшчыны і Гомельшчыны, дзе традыцыя пераносных ікон з’яўляецца адной з яскравых этнакультурных рысаў Падняпроўя. На прасторах Сібіры гэта ўнікальны звычай, не зафіксаваны больш нідзе (Лобачевская, Федоров 2012). Калі раней на перанос Свячы збіраліся пераважна дзеці і ўнукі жыхароў беларускіх вёсак Асінаўка, Ермакі, Ялоўка, якія пераехалі

Беларускія перасяленцы-самаходы ў Заходняй Сібіры

147

ў гарады, то ў апошні час гэты народна-­рэлігійны звычай набыў нават раённы маштаб – сюды прыязджае мясцовае кіраўніцтва, святары, вялікая колькасць людзей, якая вераць у цудадзейнасць мясцовай святыні. З аднаго боку, гэта разбурае традыцыю ў яе аўтэнтычнай форме, якая, акрамя свайго рэлігійнага зместу, больш за стагоддзе аб’ядноўвала вакол сябе мясцовую беларускую супольнасць, актуалізавала іх культурную памяць, але з іншага боку, шырокая папулярнасць Свячы ўжо ў нашыя дні садзейнічае ўмацаванню этнакультурнай ідэнтычнасці нашчадкаў колішніх самаходаў. У в. Нова-­Аляксандраўка захаваўся звычай калядаваць з зоркай на Шчадрэц, прычым тут памятаюць традыцыйны спосаб рабіць калядную зорку. Яна мае 12 канцоў, яе сярэдзіна зроблена з круглага вобада сіта і аздобленая выцінанкай – ажурнай выразкай з каляровай паперы. Унутр яе ставяць свечку, якую запальваюць падчас калядавання пры абыходзе двароў. Аналагічныя зоркі калядоўшчыкаў вядомыя сучасным беларусам Падлясся, з тэрыторыі якога перасяліліся ў Сібір мясцовыя самаходы. У заключэнне можна зрабіць наступныя высновы. У беларускіх сялян – перасяленцаў часоў сталыпінскай аграрнай рэформы на новых месцах рассялення ў Заходняй Сібіры сфарміравалася на падставе тутэйшай або лакальнай ідэнтыфікацыі так званая «множная» этнакультурная ідэнтыфікацыя, для акрэслення якой быў прыняты агульны этнаэтнонім самаходы. У савецкі час агульнагрупавая этнічная ідэнтыфікацыя набыла нацыянальную афарбоўку. Ідэнтыфікацыя паходжання самаходаў сфарміравала ў гэтай сацыяльна-­культурнай групы акрэсленае ўсведамленне сваёй беларускасці. Нацыянальная ідэнтыфікацыя ўзмацнілася ў постсавецкі час дзякуючы дзейнасці беларускіх грамадскіх арганізацый і культурным сувязям з Беларуссю. Асновай фарміравання агульнай культурнай памяці, падставай для працэсу этнакультурнай ідэнтыфікацыі зрабіліся ўспаміны пра месцы выхаду, гістарычную радзіму, якія перадаюцца ад пакалення да пакалення. На сённяшні час калектыўная памяць дадзенай этнакультурнай групы дыяхронна трансліруецца ў трох пакаленнях: дзеці, унукі і праўнукі першых перасяленцаў. З 1990-х гг. з сыходам старэйшага пакалення і значнымі грамадска-­сацыяльнымі пераўтварэннямі пачаўся працэс мемарыялізацыі калектыўнай памяці самаходаў (запісы ўспамінаў, збор дакументаў, музеефікацыя). У структуры культурнай памяці значная маркерная роля належыць прадметнай памяці, увасобленай ў рэчах, прывезеных з месцаў выхаду іх продкаў і ўсведамленню культурных адметнасцей уласных звычаяў, абрадаў, побытавых традыцый, харчавання. Сацыяльна-­культурная

148

Вольга Лабачэўская

кансалідацыя самаходаў у наш час адбываецца вакол прадметных сімвалаў і абрадавых традыцый пераносу мясцовай святыні (Свячы), калядавання з зоркай і другасных культурных формаў.

Літаратура Ю. А. Арнаутова (2006): Культура воспоминания и история памяти. Л. П. Репина (ред.), История и память: Историческая культура Европы до начала Нового времени. Москва, 47–55. Алейда Ассманн (2014): Рефреймируя память. Между индивидуальными и коллективными формами конструирования прошлого. http://gefter.ru/ archive/11839. Ян Ассман (2004): Культурная память: письмо, память о прошлом и политическая идентичность в высоких культурах древности. Москва. А. Н. Багашев, Р. Ю. Федоров (2010): Принципы расселения и этнокультурные процессы в среде белорусских переселенцев Урала и Западной Сибири. Вестник археологии, антропологии и этнографии 2, 157–162. Белорусы (2011): Белорусы в Сибири: сохранение и трансформации этнической культуры. Новосибирск. А. Н. Багашев, Р. Ю. Федоров (2012): Особенности этнокультурной идентичности белорусских переселенцев в Западной Сибири. Вестник археологии, антропологии и этнографии 3, 125–129. Л. В. Демина (2013): Песенная культура русского населения юга Тюменской области. Тюмень. Е. А. Ерохин (2010): Модели восприятия времени и истории в структуре коллективной памяти. Вестник Новосибирского государственного университета. Серия: Философия. Т. 8, вып. 1, 95–101. Г. А. Крамор (2003): В краю медовых лип. Экспедиция в Викуловский район. Краеведческий альманах “Коркина слобода” 5, 96–115. Культурная память. http://sfrik.omskreg.ru/page.php?id=388. О. А. Лобачевская, Р. Ю. Федоров (2012): «Свеча» в Сибири: этнографический и культуро-­антропологический аспекты бытования обряда у белорусских переселенцев. Вестник археологии, антропологии и этнографии 1 (16), 72–82. Ю. М. Лотман (1992): Память в культурологическом освещении. Ю. М. Лотман, Избранные статьи. Т. 1. Таллинн, 200–202. Материалы (1895): Материалы для изучения быта переселенцев, водворенных в Тобольской губернии за 15 лет с конца 70-х гг. по 1898 г. Историко-­ статистическое описание 100 поселков. Т. 1. Москва.

Беларускія перасяленцы-самаходы ў Заходняй Сібіры

149

Очерки (2002): Очерки истории белорусов в Сибири в XIX–­ХХ вв. Новосибирск. А. П. Романова (2013): Культурная память как один из видов социальной памяти. http://www.eternalfrontier.org/?page_id=165. Л. Л. Рыбаковский (ред.) (2008), Трансформация миграционных процессов на постсоветском пространстве. Москва. А. В. Титовец, Р. Ю. Федоров и др. (2013): Традиционная культура белорусов во времени и пространстве. Минск Е.  Ф.  Фурсова (2000): Традиционно-­ бытовые особенности культуры белорусов-­переселенцев конца XIX – начала ХХ в. (по материалам этнографических экспедиций). Белорусы в Сибири. Новосибирск, 102–120. М.  К.  Чуркин (2009): К вопросу о специфике обустройства крестьян-­ переселенцев в Сибири во 2-й пол. ХIХ  – н. ХХ вв. (на материалах историко-­статистического описания 100 поселков Тобольской губернии). Западная Сибирь и сопредельные территории: демографические и социально-­исторические процессы (XVIII–­XX вв.). Мат-­лы Всероссийской научно-­практической конф., посвященной 90-летию д. ист. н., проф. А. Д. Колесникова (8–9 декабря 2009 г.). Омск, 473–483.

Белорусские переселенцы-­самоходы в Западной Сибири: культурная память об исторической родине В статье по материалам полевых записей экспедиций 2011 и 2014 гг. в Викуловский и Арамашевский р-­ны Тюменской обл. анализируется структура культурной памяти потомков белорусских переселенцев времен столыпинской реформы к. XIX – н. XX вв. Исходная точка воспоминаний – переезд в Западную Сибирь их родителей и дедов. У крестьян Могилёвской, Гродненской, Витебской губ. на новых местах расселения их «тутэйшая» (локальная) идентификация заменяется т. н. множественной идентификацией, которая определяется этноэтнонимом самоходы. Основой этнокультурной идентификации переселенцев становятся воспоминания об исторической родине, которые мифологизируются, передаются из поколения в поколение и выполняют роль коллективной памяти. В статье далее рассматриваются проявления предметной памяти данной этносоциальнай группы (вещи, привезенные с собой их предками, получают значение маркеров), а также социально-­культурная консолидация вокруг обрядовых традиций переноса местной святыни – свечи – и рождественского колядования со звездой. [email protected]

Жанна Некрашевич-­Короткая (Минск)

Ученость как фактор формирования интеллектуального меньшинства и основа элитаризации в литературно-­историческом дискурсе Беларуси Данная статья посвящена проблеме идентичности применительно к белорусской литературе в ее историческом развитии, поиску ответа на вопрос, что было существенным фактором литературной эволюции в культурном пространстве Беларуси в ходе смены разных политических, конфессиональных и идеологических парадигм? Актуальность такой постановки вопроса определяется самим статусом письменной традиции, формирующей основу национального интеллектуального контекста, в историческом развитии культуры. Риккардо Николози справедливо отмечает, что с незапамятных времен культуры организуются с помощью нарративов, которые управляют критериями включения и невключения, дружбой и враждой, производят селективный отбор и моделирование действительности и т. о. создают «когерентные» модели интерпретации, благодаря своей повествовательной природе легко оседающие в культурной памяти (Николози 2012, 81).

Эти же нарративы представляют адекватный материал для моделирования идентичности. С другой стороны, повествование, будучи способным отстоять на большую или меньшую дистанцию от излагаемого, может принимать по отношению к истории ту или иную перспективу (Женнет 1998, 180–181). Фактор учености в различных, порой диаметрально противоположных, перспективах экстрагируется из контекста полилингвальной литературы Беларуси как релевантный (в идентификационном ключе) для культурной традиции с раннего Средневековья до начала XX в. Целесообразность акцентирования этого фактора обусловлена тем, что в современном культурно-­ просветительском и литературном дискурсе Беларуси много более активно проблематизируется (зачастую в дискуссионном русле) иной фактор (относимый даже к культурной специфике белорусов) – толерантность. Хотя она лишь в отдельных случаях трактуется в соответствии с реальным семантическим наполнением этого понятия, а под ее маской фигурирует социальная пассивность и национальная апатия, что, в свою очередь, оправдывают «особым геополитическим положением» Беларуси, многочисленными пе-

152

Жанна Некрашевич-­Короткая

риодами «упадка» и «возрождения», отставанием и последующим ускоренным развитием, дискретностью культурного пространства. И сегодня культурная специфика Беларуси активно эксплицируется в характерных титулярных формулировках, указывающих на некий особый тип локальности – нахождение между.1 В действительности же ситуация культурного пограничья характерна для многих народов Европы. Однако именно в белорусском культурном дискурсе эта особенность воспринимается с особым драматизмом (вспомним драму Янки Купалы «Тутэйшыя»), выступая порой как некий комплекс «тутэйшасці», во всяком случае, как особый вариант воплощения хайдеггеровской «заброшенности» (Geworfenheit). Долгое время белорусское историческое литературоведение акцентировало идею национально-­демократической доминанты (и белорусского языка как ее основного маркера) в развитии белорусской словесной культуры. «Народность» литературы мотивировалась, во-­первых, языком или, во всяком случае, графикой: к белорусской литературе относили белорусскоязычные либо (в древние периоды) кириллические памятники. «Народность» литературы связывалась, во-­вторых, с присутствием в ней белорусской национальной идеи, интерпретируемой сначала в русле классовой борьбы, позже – в русле борьбы с проявлениями «чужих» культур. По Н. Хаустовичу белорусская литература – «гэта літаратура, створаная беларусамі пра беларусаў ды Беларусь і ў першую чаргу для беларусаў» (Хаўстовіч 2000, 4) – т. е. эстетический критерий замещается национальным. В-­третьих, национальной спецификой белорусской литературы считалась тесная ее связь с 1 Речь идет о стремлении белорусских интеллектуалов определять location of culture (Bhabha 1994) национальной культуры путем соотнесения с пограничными регионами. Один из самых ярких символов этого культурного концепта – известная песня Игоря Лученка на слова Леонида Дранько-­Майсюка «Полька-­трасуха», в которой рефреном проходит фраза: «Паміж Польшчай і Расіяй – полька беларуская; між Літвой і Украінай – полька беларуская». В русле следования концепту «нахождения между» формулируются и заголовки работ белорусских историков и литературоведов, ср.: На скрыжаванні славянскіх традыцый. Літаратура Беларусі пераходнага перыяду (др. пал. ХVІІ–­ХVІІІ ст.) (Мальдзіс 1980); Беларусь паміж Усходам і Захадам. Праблемы міжнацыянальнага, міжрэлігійнага і міжкультурнага ўзаемадзеяння, дыялогу і сінтэзу (Мальдзіс 1997); Беларусь паміж Усходам і Захадам: заходні і ўсходні ўплывы на актавыя крыніцы Вялікага княства Літоўскага XIV–­XVI ст. (Каун 2002); Паміж Усходам і Захадам: Станаўленне дзяржаўнасці і тэрытарыяльнай цэласнасці Беларусі (1917–1939) (Ладысеў, Брыгадзін 2003). Альтернативная форма такого представления – образ острова, ср.: Архіпелаг Беларусь. Кніга дыялогаў (Акудовіч 2010).

Ученость в литературно-историческом дискурсе Беларуси

153

фольклором – ср. название книги Михася Тычины «Карані і крона: фальклор і нацыянальная спецыфіка літаратуры» (1991). В результате усиленно педалируемое в советские и постсоветские времена представление о демократичности, привязанное к концепту «простого народа» в упрощенно-­ вульгаризаторском его понимании, стало de facto основным обструктивным фактором в развитии белорусской литературно-­исторической науки. Так, автор одной из первых «Историй белорусской литературы» (1921) Максим Горецкий писал: Царкоўна-­славянская чужына, уведзеная пад апекаю князёў і духавенства, каб прымела, дык бы знішчыла беларускую славеснасць. Духоўныя пісьменнікі заўзята змагаліся зёю за яё паганскі характар. Наша няўмірушчая народная поэзія ўцякла тады ад князёў і духаўнікоў, інтэлігенцыі той пары, і схавалася ў простым народзе (Гарэцкі 1921, 8).

В этой формулировке характерно противопоставление книжной (цксл.) традиции гипотетической «няўмірушчай народнай поэзіі». Цксл. письменное наследие, охарактеризованное изначально Горецким как «чужына», впоследствии частично реабилитируется им в связи с «залатой парою» – XII в. Именно этот период авторы последующих «Историй белорусской литературы» считали отправным пунктом. В первую очередь «Повесть временных лет» (в редакции игумена Сильвестра), «Житие Евфросинии Полоцкой», «Послание» киевского митрополита Климента, гомилии Кирилла Туровского. Интересны были не сами памятники как результат авторского либо корпоративного творчества; необходимо было создать литературный пантеон, актуализировать ключевые для белорусской литературы персоналии: Евфросиния из Полоцка, Кирилл из Турова, Климент из Смоленска. При этом даже имена древних книжников подвергались «демократизации» – у Горецкого мы встречаем не только Афрасіньню Полацкую и Клімента Смаляціча, даже византийские хронисты у него – Ягор Амартол и Іван Малала. Лишь во 2-й половине ХХ в. в белорусской науке формируется представление об иных эволюционных тенденциях, определявших исторический путь белорусской литературы. В послевоенный период в контекст истории литературы начали «допускаться» авторы, писавшие по-­латински и по-­польски. В. Коваленко в книге «Вытокі. Уплывы. Паскоранасць» (1975) научно обосновал тезис о наличии альтернативных векторов литературного развития: Разам са зваротам да народнай творчасці і выкарыстаннем яе вобразаў, стылявых сродкаў беларуская літаратура развівала і адваротную тэндэнцыю адштурхоўвання

154

Жанна Некрашевич-­Короткая

ад фальклору, вызвалення ад яго простых, статычных мастацкіх форм. Іменна гэта, другая тэндэнцыя, пашыраючыся, адкрывала перад літаратурай магчымасці ідэйна-­мастацкіх сувязей з суседнімі літаратурамі, адкрывала выхад да вышынь сусветнага мастацтва (Каваленка 1975, 21).

Формирование взгляда на белорусскую литературу  XVI–­XVIII  вв. как на литературу полилингвистическую С.  Ковалев справедливо считает важнейшим достижением белорусской филологической науки на рубеже XX–­XXI вв. (Кавалëў 2010, 8). Не менее важным был сформулированный В. Коротким методологический посыл: Адзіз з феноменаў культуры, што звязвае Рэнесанс і барока, – патранат, мецэнацтва, якое на тэрыторыі Рэчы Паспалітай найбольш ярка праявілася ў 16–17 стст. Пісьмовая культура, што падтрымліваецца мецэнатамі, як вядома, адрозніваецца ад культуры плебса, ад культуры ніжэйшых, у першую чаргу неадукаваных, сла еў насельніцтва. Патранат жа дыктуе сваю палітычную, рэлігійную сістэму, якая падчас знаходзіцца ў апазіцыі і да афіцыйных структур, а эстэтычна і да масавай культуры. …Паколькі зараджэнне, развіцц е і станаўленне самых розных літаратурных стыляў адбываецца перш за ўс е ў элітарнай культуры, то зразумела, што апалячванне і акаталічванне не спрыяла развіццю літаратуры “высокіх штыляў” на беларускай мове (Кароткі 1992, 102–103).

В дальнейшем исследователь концептуально расширил свое осмысление роли элитарной литературы, справедливо утверждая, что именно она определяет репрезентативность национальной культуры, является ее движущей силой, а также этически-­эстетической мерой духовных ценностей. Об оригинальном литературном творчестве на землях восточных славян во времена раннего Средневековья (XI–­XIII вв.) мы можем рассуждать лишь с известной долей оговорки. Т. н. древнерусская книжность формировалась преимущественно путем заимствования литературной традиции: «cлавяне подпитывались в широком смысле чужими источниками и были ориентированы на иноземные центры» (Rothe 2000, 77–78).2 Роте опровергает и создававшийся столетиями миф о некоем расширительном понимании термина Киевская Русь. Его концепция противостоит устоявшемуся как в российском, так и в зарубежном литературоведении представлению об уникальности, художественной неповторимости древнерусской литературы (Лихачев 1978, 5–7) и о ее формировании в пределах «руського» языкового и конфессионального сообщества (Пиккио 2002, 38–39). Одновременно 2 „durchweg speisten sich die Ostslaven aus fremden Quellen und waren auf auswärtige Zentren hin orientiert“ [перевод наш. – Ж. Н.-К.; здесь и далее сохранено авторское выделение курсивом].

Ученость в литературно-историческом дискурсе Беларуси

155

взгляды Роте коррелируют с концепцией литературоведа-­медиевиста В. Короткого, что «уже с самого начала своего развития белорусская, русская и украинская литературы имели не только различные хронологические точки отсчета, но и определялись своей идейно-­художественной спецификой» (Кароткі 2013, 12). Вместе с тем, Роте скорее развивает и иллюстрирует акцентированную Чижевским характеристику древнейших памятников восточнославянской письменности: их монотематичность и монументальность композиции (Чижевський 2005, 62), интерпретируемые также как результат внешнего культурного воздействия со стороны Византии, Болгарии, Моравии. При этом важен вывод о том, что «в дальнейшем центры письменности становятся образовательными центрами и источниками духовной силы» (Rothe 2000, 78).3 Данный вывод логично транспонируется и на белорусскую культурную ситуацию. Образовательные центры как литературные институции, релевантные для белорусского культурного пространства, действительно имели исключительную роль. Именно их наличие обусловило, на наш взгляд, возникновение экстраординарной литературной фальсификации – «Слово о полку Игореве». Этот памятник Роте справедливо назвал «диковинным примером, который едва ли возможно вообще обнаружить в литературе» (там же, 10).4 Ведь независимо от того, являемся ли мы в этом вопросе приверженцами «оптимистов» или «скептиков», нельзя не восхищаться этим фантастическим в своих масштабах литературным проектом, породившим «символическую добавочную стоимость» и ставшим реальным «инициатором устремлений» (Triebauslöser: Loewenstein 1999, 23) в области конструирования великорусского концепта восточнославянского единства. Такой уникальный литературный артефакт мог возникнуть только как порождение выдающегося интеллекта, сформировавшегося в исключительных культурных условиях. Всем этим факторам исключительности лучше всего соответствует биография уроженца Беларуси Иоиля Быковского (1726–1798), которого А. А. Зимин считал наиболее вероятным автором «Слова о полку Игореве» (Зимин 2006, 303–338). Интересно, что даже такая белорусоцентричная гипотеза авторства «Слова» нигилистически воспринимается белорусским литературоведом В. Чемерицким, автором соответствующего раздела в академической «Истории белорусской лите-

3 „die Weiterbildung der Schriftzentren zu Bildungszentren und geistigen Kraftquellen … ist erkennbar“. 4 „seltsames Beispiel, das man wohl überhaupt in einer Literatur finden kann”.

156

Жанна Некрашевич-­Короткая

ратуры» – ученый вообще проигнорировал проблему авторства: «Можа, і не так важна нам абавязкова ведаць само імя паэта. Адно імя без біяграфіі мала што дае. Значна больш важна, што есць выдатны твор прыгожага пісьменства, арыгінальны і самабытны, плëн вялікага майстра мастацкага слова, сапраўды народнага песняра…” (Чамярыцкі 2006, 146). В таком подходе заметно стремление к принципиальной корреляции с позицией М. Горецкого, считавшего «Слово» произведением «з вялікім адбіткам чыстанароднай творчасьці» (Гарэцкі 1921, 8–9). Характерная идеологическая заданность сохраняется и в продолжении этой цитаты: «Незабавам жа прышчапляецца пісаньне кронік свайго краю, у каторых адбіваўся нацыянальны дух і народныя ўплывы на аўтораў-­летапісцаў» (там же, 9; выделения курсивом наши. – Ж. Н.-К.). Мифически-­романтические и в связи с этим размытые в семантическом поле понятия чистой народности, национального духа и народных влияний до сегодняшнего дня остаются востребованными белорусскими литературоведами, правда, чаще всего без достаточного теоретического обоснования. Изучение корпуса старой белорусской литературы показывает невозможность или, по крайней мере, бесперспективность применения здесь концепта языка как объединяющего, стабилизирующего фактора. Приведем три цитаты, относящиеся примерно к одному и тому же периоду (нач. XVII в.) и иллюстрирующие неоднородность языковой ситуации в Великом княжестве Литовском (далее:  ВКЛ)  – государстве, территориальным ядром которого были земли сегодняшней Беларуси. Так, Михал Литвин, автор латиноязычного трактата «Об обычаях татар, литовцев и московитов» (1615), писал: „Litteras Moscoviticas nihil antiqitatis complectentes, nullam ad virtutem efficaciam habentes ediscimus, cum idioma Ruthenum alienum sit a nobis Lithuanis, hoc est Italianis, Italico sanguine oriundis” (Michalo Lituanus 1615, 23–24).5 Lingua Lituanis propria6 для писателя – латынь. Со времен короля и великого князя Ягайло (Владислава) все большее значение в сфере литературного творчества приобретал польский язык. Виленский каштелян Януш Радзивилл (1579–1620) писал своему брату Кшиштофу: „Aczem sam Litwinem się urodził i Litwinem umrzeć mi się przyjdzie, idioma 5 «Мы изучаем московитские письменные памятники, не содержащие в себе ничего, относящегося к древности, и не приносящие никакой пользы для духовного формирования, хотя речь русинов чужда нам, литвинам, т. е. италийцам, происходящим из италийской крови». 6 Термином Lithuani (литовцы) в латиноязычной литературе называли граждан ВКЛ.

Ученость в литературно-историческом дискурсе Беларуси

157

polskiego zażywać w ojczyźniej naszej musiemy” (Kot 1938, 25). Наконец, известный православный проповедник Леонтий Карпович, посвящая свое „Kazanie na pogrzebie kniazia W. W. Galiczyna“ (1618) Кшиштофу Нарушевичу, земскому подскарбию, писарю и ловчему ВКЛ, писал: „Za powodem bowiem dedicowania tego scriptu mego Wm: memu M: Panu nie zdało mi się go Ruskim ale Polskim iako Wm: przyzwoitszym ięzykiem w druk podać“ (цит. по: Кароткі 2013, 17). Итак, мотивация выбора того или иного языка в литературном творчестве была слишком субъективной, чтобы языковой фактор принять за идентификационный. Пути определения реально «работающего» идентификационного критерия наметил Г. Р. Яусс в своей работе „Alterität und Modernität der mittelalterischen Literatur“ (Jauss 1977): (1) путь отхода от синхронической комбинаторики и «логики чувственного» к герменевтике отражения;7 (2)  через преодоление эстетики высокого уровня путем расшифровки скрытой «заветной мечты» и раскрытия «древнего наследия»;8 (3)  путь определения места того или иного жанра/произведения «между мифом и историей» с помощью особого (в данном случае эпического) умозрения, для чего необходима категория опыта эстетического восприятия (там же, 9).9 Упомянутые выше литературные памятники Средневековья являются яркими образцами элитарных (ученых) литературных техник той эпохи: имитационной у Кирилла Туровского, эпистолярно-­полемической у митр. Климента. Памятники изящной словесности, относящиеся к контексту многоязычной литературы Беларуси от Средневековья до Романтизма, последовательно представляют школу, образованность, стремление к знаниям как скрытую «заветную мечту» (latente „Traumgedanken“) и «древнее наследие» („archaische Erbschaft“), как релевантный фактор, существенно определивший развитие литературного процесса в этом регионе. Школа, учеба, стремление к знаниям издревле были важнейшими составляющими интеллектуального пространства на землях Беларуси и движущей силой литературного процесса. Уже в древних письменных памятниках заметно эксплицируется уважение к людям интеллектуального труда – учителям и ученым, литераторам и книжникам. Дочь полоцкого князя Всеслава-­ 7 „…der Schritt von einer synchronischen Kombinatorik und „Logik des Sensiblen“ zu einer Hermeneutik der Gegenbildlichkeit“. 8 „die Überwindung der Höhenkammästhetik durch die Entzifferung der latenten „Traumgedanken“ und Aufdeckung der „archaischen Erbschaft“. 9 „die Bestimmung ihrer Position zwischen Mythus und Geschichte mittels “epischer Spekulation”, einer … bedeutsamen Kategorie der ästhetischen Erfahrung“.

158

Жанна Некрашевич-­Короткая

Георгия, приняв постриг и став Евфросинией, сделала книжную науку неотъемлемой частью своего послушания. Автор «Жития Евфросинии Полоцкой» (памятника XII в., самые ранние редакции XVI в.) так повествовал о начале служения святой игуменьи: «…начат подвижнейши подвиг постнический восприимати, и начат книги писати своима руками» (Мельнікаў 1994, 29). Пост, считающийся в христианстве важнейшим средством очищения и обновления человеческой души, автор поставил в один ряд с филологическими занятиями, наделив их тем самым равным нравственно-­ аксиологическим потенциалом. Кирилл Туровский в «Слове… еже не забывати учителей своих» обращался ко всем тем, кто уже освоил науку слова Божьего: Аще кто велик святитель или малы, рекше попове, душеполезному разуму и хитрому сведению навык, и в разум истинный прийти и иных научити, то аще будет научился и от мужа проста, рекше не от иереа, то держать ему его в своем сердци и в души и уме в незабывную память до исхода души своея, имя его со своим именем в молитвах и в всяком святом поминании, не токмо в дневных, но и в нощных молбах» (цит. по: Мельнікаў 1997, 450).

Так с древнейших времен в белорусском культурном пространстве формировалась высокая этическая парадигма, связанная с процессом приобретения знаний. Именно в ее рамках сформировались реальные интенции к возникновению оригинальной художественной литературы на землях Беларуси. Со времен Ренессанса идея образованности как фактора, повышающего социальный статус человека, а также сословный статус аристократа, активно эксплицируется в культурном пространстве ВКЛ, где еще со времен короля Ягайло ученый человек и духовная особа обладали исключительными правами. На это указывает и Мартин Кромер в своем трактате „Polonia“ (1577). Рассуждая о классе служилых людей, которых он называет по-­латински cmetones (по-­польски kmieci), Кромер обращает внимание на одно немаловажное обстоятельство: „…habent sane in eos domini vitae necisque potestatem, praeter eos, qui ab infante aetate litterarum studiis sacrorumque ministerio esse addixerunt“ (Kromer 1578, 83).10 Показателен тот факт, что этот трактат перевел на польский язык уроженец Беларуси Владислав Сырокомля. При этом во вступительной статье переводчик в качестве эпиграфа приводит рассуждения одного из современников Кромера:

10 «…господа обладают правом жизни и смерти в отношении их [т. е. всех подданных. – Ж. Н.-К.], за исключением тех, кто с детских лет посвятил себя изучению наук либо священнослужительству».

Ученость в литературно-историческом дискурсе Беларуси

159

мол, неизвестно, имел ли польский хронист отношение к nobilitas generis (родовой аристократии), но ему в полной мере былa свойственна „altera illa nobilitas, quae in virtute sibi domicilium fixit“ (Kromer 1853, VII).11 «Аристократизм иного рода» означал стремление к интеллектуальным занятиям. Специфической особенностью культурного пространства ВКЛ, начиная с эпохи Ренессанса, следует считать также исключительную роль латинской культуры и образованности (latinitas). Именно через восточные области (т. е. земли сегодняшней Беларуси и Украины) пролегла граница между Slavia Orientalis и Slavia Occidentalis, которую Санте Грачотти определил как la linea di demarcazione del fenomeno umanistico (Graciotti 2006, 109). Latinitas становится в ВКЛ той интеллектуальной субстанцией, которая вплоть до XIX в. представляла собой существенную часть культурного капитала. Релевантную позицию «между мифом и историей» (Position zwischen Mythus und Geschichte: Jauss 1977, 9) занимала легенда о римском патрицие Палемоне, основавшем династию великих князей литовских, в связи с чем многие аристократы ВКЛ воспринимали латынь как язык своих предков. Поэтому белорусские магнаты – Олельковичи, Радзивиллы, Ходкевичи – охотно приглашали образованных иностранцев в качестве придворных поэтов и учителей для своих детей. Показательным примером в данном случае является литературная и педагогическая деятельность Иоганна Мюлиуса из Либенроде в Тюрингии, служившего в 1562–1564 гг. при дворе графа Г. А. Ходкевича в Заблудове (см.: Некрашэвіч-­Кароткая 2011, 79–91). Latinitas выводит фактор учености на первый план духовной жизни элиты общества; апология образования и просвещения становится ключевым моментом в католической системе ценностей. Тем не менее, ученость, как и любая другая стратегия репрезентации, может возникать не только на основе взаимопонимания и согласия, но и, как отмечал Бхабха, из взаимных претензий сообществ (the competing claims of communities), на основе конфликта идей и взаимонепонимания (Bhabha 1994, 2). В этом смысле именно фактор учености в значительной степени объясняет то, почему в XVI – нач. XVII вв., когда в большинстве стран Европы активно шли процессы образования наций, этот процесс не оформился «по белорусскому сценарию» – «демаркационная линия гуманистического феномена» Грачотти (см. в.) постепенно стала причиной раздвоения общества в сфере религиозной и культурной. Оно препятствовало формированию единой национальной идеи, которая в эпоху барокко уже начала оформляться в культурах сосед11 «тот аристократизм иного рода, который утвердил себя в добродетельности».

160

Жанна Некрашевич-­Короткая

них (польского, русского, украинского) народов. В. Короткий аргументированно утверждает, что православная элита ВКЛ искала в начале XVII в. пути единения белорусов и украинцев «по крови». Так, Мелетий Смотрицкий, обращаясь к белорусским магнатам Скумину-­Тышкевичу, Хрептовичу, Тризне и Мелешке, утверждал: „Nie wiara abowiem Rusina Rusinem, Polaka Polakiem, Litwina Litwinem czyni: ale urodzenie y Krew Ruska, Polska, y Litewska…“ (Smotrycki 1621, л. 60). В ответ эти аристократы с возмущением восклицали: „…co za jedna krew nasza szlachecka cum plebeis? Co za spółkrewność z chłopstwem?“ (List 1621, 6–7). Именно в период Контрправославия произошел трагический раскол белорусов на русских и поляков по конфессиональному критерию. Причина – в необразованности православной паствы, на которую опирались в своей деятельности их иерархи. Православие, а вместе с ним и цксл. начали считаться признаком некультурности, «подлости». В то же время открытие и активная деятельность Виленской иезуитской академии наглядно демонстрировали жизнеспособность именно западной образовательной модели, ее универсальную способность маркировать человека в его принадлежности к элите. Не случайно высокообразованный Мелетий Смотрицкий, архиепископ Полоцкий, Витебский и Мстиславский, в 1627 г. отступил от православия и перешел в униатство. Тем самым он отделил себя от «хлопской» культуры и «хлопской» веры: «Цяпер для яго паўстае не столькі праблема веры, колькі праблема культуры, прычым высокая культура ў яго атаясамліваецца з культурай каталіцкага Захаду, польскай культурай» (Кароткі 2013, 182). Об особенностях православной аксиоматики хорошо свидетельствует фрагмент из послания к кн. Острожскому известного православного писателя XVII в. Иоанна Вишенского: По диавольскому навождению славянский язык обмерзел многим: его не любят и хулят; но он есть плодоноснейший Богом язык человеческий именно за то, что нет на нем ни грамматики, ни риторики, ни диалектики, ни прочих коварств диавольского тщеславия: этот язык приводит к богу простым прилежным чтением безо всяких ухищрений: он созидает в нас простоту и смирение… Не лучше ли тебе изучить Часословец, Псалтырь, Октоих, Апостол, Евангелие и быть простым богоугодником и приобресть вечную жизнь, чем постигнуть Аристотеля, Платона и прослыть в сей жизни мудрым философом, а потом отойти в геену? Разсуди сам: лучше ни аза не знать, да к Христу достигнуть… (цит. по: Короткий 1987, 122).

Правда, еще в первой четверти XVI в. Франциск Скорина предпринял попытку объединить восточную (православную) и западную (католическую) аксиоматику в отношении к науке и образованию: в предисловии «Во всю Библию русского языка» он обосновывает возможность изучения artes liberales по книгам Библии. Однако это стремление Скорины к созданию

Ученость в литературно-историческом дискурсе Беларуси

161

межконфессиональной канонической и богослужебной литературы не получило дальнейшего развития. В письменной традиции XVII в. возобладали апелляции, подобные выше приведенным рассуждениям И. Вишенского, и фактор конфессиональной принадлежности приобрел явную культурную маркированность: «Праваслаўе ў каталіцкай сістэме вартасцей успрымаецца як пеяратыўная адзнака культурнасці, шляхціц-­русін саромеецца сва ей веры, сваіх звычаяў, увогуле свайго русінскага паходжання, якое “перашкаджае” яму заняць годнае месца ў грамадстве» (Кароткі 2013, 184). В подтверждение своих слов он приводит цитату из сочинения писателя-­ полемиста XVII в. Кассиана Саковича, где объясняется причина перехода русинов из православия в католицизм. Изначально молодые люди из православной шляхты привыкали к католическому богослужению, обучаясь в коллегиях и академиях (ибо православные школы отсутствовали), затем поступали на службу к пану-­католику: A potym nabywszy nabożeństwa Rzymskiego, swego ruskiego odwyknie, y owszem drugi przy Dworze abo y na żołnierskiey nieradby, aby go rusinem zwano: zaczym necessario przyjdzie mu w nabożeństwie zostawać. A ieszcze gdy sobie żonę poymie Lachawkę, tedy sama niezgoda w postach, y w świętach przymusi go do jedności z Żoną w wierze Katholickiey, pomoże też do tego y Xiądz nawiedzaiąc Owieczkię swoię, a może też być y pop na ten czas. Tedy lada Questią zada Prostakowi Popowi, a Pop abo nie będzie umiał na onę questia odpowiedzieć, abo lada iako cum absurdo odpowie, tedy y Pop y Pan in confusione zostaną. A potym obaczywszy się Pan zostanie katholikiem, czego z łaską Bożą tak wiele iest przykładów… (Sakowicz 1642, 4).

Хотя с конца XVI в. православные образовательные центры (школы при православных братствах, Киево-­Могилянская академия) играли определенную роль как институции, релевантные для развития словесной культуры не только Украины, но и Беларуси, православная образовательная система была ориентирована на формирование духовной интеллектуальной элиты, православных священников, в то время как католические и униатские школы обеспечивали светскую модель образования. Именно в ее рамках сформировались литературные дарования крупнейших романтиков – Адама Мицкевича, Яна Чечета, Яна Барщевского, Владислава Сырокомли. Западную модель образования (и в белорусской культурной ситуации) зачастую связывают с абсолютным доминированием латыни. Однако школьная латынь, если и не помогала, то во всяком случае не мешала появлению первых опытов версификации на старобелорусском языке. В этом утверждении нет никакого парадокса. Дело в том, что школьное либо домашнее обучение в первую очередь предполагало филологические занятия. Изучение курса поэтики не могло обойтись без сочинения стихов

162

Жанна Некрашевич-­Короткая

учащимися. При этом учителя поэтики и риторики иезуитских коллегий и Виленской иезуитской академии активно способствовали расширению языковой компетенции своих учеников. Так, в 1589 г., в связи с восхождением на престол короля Сигизмунда III виленские школяры подготовили и издали сборник „Serenissimo ac potentissimo Principi Sigismundo III“. Рядом со стихами на латыни в этой книге опубликованы стихи на финском и шведском языках как своеобразный сюрприз представителю шведской династии Ваза. А в конце издания помещены (с подзаголовком „Linguae variae“) стихи на итальянском, испанском, французском, немецком, английском, польском и даже литовском языках.12 Полагаю, что именно в русле традиции школярской версификации возникло и первое светское стихотворение на старобелорусском языке – сочинение Яна Казимира Пашкевича «Полска квитнет лациною, Литва квитнет русчизною…». Никаких сведений об авторе нет, о самом же стихотворении известно только то, что единственный его список сохранился в первой рукописной редакции Статута ВКЛ 1588 г. Иначе говоря, кто-­то, кого звали Ян Казимир Пашкевич, аккуратно записал на 13-м листе рукописной книги стихотворение собственного сочинения. При этом он предварил текст такими словами: «Ян Казимер Пашъкевич рукою властною писал року тисеча шестс[о]т двадцат первого м[е]с[я]ца августа двадцат второг[о] дня» (см.: Lazutka 1983, 85). Не напоминает ли эта чрезвычайно дисциплинированная форма записи выполнение домашнего задания школяром? Либо, возможно, это было воспоминание взрослого человека о годах учебы в школе, когда свою мысль можно было высказать в форме самостоятельно написанного стихотворения. Вероятно, именно по инициативе ксендзов-­учителей (или, во всяком случае, без запретов с их стороны) белорусские школяры и дидаскалы начиная с конца XVI в. упражнялись в искусстве версификации на разных языках. Более того, именно в среде молодых белорусов-­ интеллектуалов проявлялись интенции к поэтическим экспериментам на родном языке. Впрочем, это скорее была сфера языкового строительства, всевозможных филологических экспериментов. Чаще всего поэт фиксировал ту речевую стихию, которая окружала его в конкретном регионе «малой Родины». Яркий образец такой экспериментальной поэтической практики – стихотворение Яна Чечета филоматского периода творчества: Czuli my heto, szto jeść waszeć Ukrainiec

12 Именно последнее считают хронологически первым образцом стихосложения на литовском языке.

Ученость в литературно-историческом дискурсе Беларуси

163

I kontent, szto uradziusia u żyznoj krainie, Jak abaczyu, szto u nas niewielki dziedziniec, Skazau: Jak brzydko mieszkajuć Lićwinie! (Czubek 1922, 76–77).

Вместе с тем, проявляя живой интерес к культуре белорусского народа, его фольклору и языку, литераторы из Беларуси практически до конца XIX в. писали преимущественно по-­польски. При этом образованность расценивалась ими как важнейшая составляющая культурного капитала, как аргумент в пользу принадлежности к элите общества. Так, Владислав Сырокомля в своей балладе „Niepiśmienny“ от лица гомодиегетического нарратора-­простака признается, что он завидует панам лишь в том, что их научили писать. В поэме «Urodzony Jan Dęboróg» Сырокомля создает образ ксендза, в обучение к которому шляхтич Дуборог отдал своего сына Яна. Именно полученная там «школа жизни» помогла юному Яну разрешить сложную семейную коллизию, возникшую в результате топосного в литературе XIX в. шляхетского «наезда» (zajazdu) (вспомним «Пана Тадеуша» Адама Мицкевича с подзаголовком «ostatni zajazd na Litwie»). В эпоху народничества в качестве фактора элитарности начинает позиционироваться белорусский язык. Показателен в этом смысле фрагмент из повести Войнислава Савича-­Заблоцкого „Połocka szlachta“. В сцене прибытия гостей ко двору полоцкого шляхтича Януша Павла Орлолета придворный маршалок пан Никита Громадный приветствует гостей, обращаясь к ним по-­белорусски. По этому поводу автор делает следующую ремарку: „Na dworach innych rzadko był używany język gminu, ale w Orłopolu witał nim gości i mówi od wielkiego dworu, jak przed wiekami, pan Hromadny, i za nim tej mowy nie wstydzili się dworzanie. „To korolewśki jazyk, Litovskôhô Dworu hadka!” – powiadał; panowie zaś potakująco skłaniali na to swe głowy” (Sawicz-­ Zabłocki 1885). Перед нами – еще одна позиция между мифом и историей: писатель-­народник вселяет своим читателям веру в то, что белорусская элита языком своих предков, королей и великих князей считает белорусский язык. Подобным образом в посвящении «Катехизиса» (1562) молодым Радзивиллам Симон Будный, Лаврентий Крышковский и Матвей Кавечинский призывают магнатов, «абы ся ваши княжацские милости не только в чужоземских языцех кохали, але бы ся тежь ваши княжацские милости и того здавна славного языка словенъского розмиловати и оным ся бавити рачили» (цит. по: Кароткі 1991, 25). В данном случае совсем не важно, что подобные апелляции не соответствовали реальной культурной ситуации; важно, что они воспринимались как литературный факт своей эпохи. Правда, Реформация на землях Беларуси не приобрела таких масштабов, как в

164

Жанна Некрашевич-­Короткая

других регионах Центральной и Западной Европы, поэтому «поворот» к белорусскому языку в сфере письменной культуры в середине XVI в. так и не пошел дальше патриотических деклараций. В конце же XIX в. белорусский язык становится реальным средством создания элитарной диспозиции. Франтишек Богушевич в предисловии к сборнику «Дудка беларуская» (1891) уверенно утверждает: Я сам калісь думаў, што мова наша – “мужыцкая” мова і толькі таго. Але, паздароў божа добрых людцоў, як навучылі мяне чытаць, пісаць, з той пары я шмат гдзе быў, шмат чаго відзеў і чытаў: і праканаўся, што мова нашая есць такая ж людская і панская, як і французская, альбо нямецкая, альбо і іншая якая (Багушэвіч 1967, 16).

За возможность адекватной оценки белорусского языка автор благодарит людей, научивших его читать и писать (вероятно, не по-­белорусски), т. е. процесс формирования национального самосознания связывается с образовательным модусом, пусть даже не на родном языке. Правда, одновременно Богушевич провозглашает новую элитарность – «низовую». Апофеоз этой идеи – стихотворение «Ахвяра»: «Маліся ж, бабулька, да Бога, каб я панам ніколі не быў» (Багушэвіч 1967, 90). С этой выразительной ультрадемократической декларации начинается восхождение на литературный пьедестал белорусского мужика, что означало отказ от традиции элитарной культуры. Вот еще один пример того, когда новая стратегия репрезентации возникает на основе the competing claims of communities. Роль белорусского языка в создании этой новой элитарности стала определяющей в начале XX в. Классики белорусской литературы Янка Купала и Якуб Колас, создавшие свои первые произведения, соответственно, на польском и русском языках, впоследствии полностью перешли на белорусский. Стремясь создать необходимую позицию в поле литературы и занять ее, они пошли на то, чтобы откорректировать собственную авторскую диспозицию ради провозглашения «нулевого варианта», необходимого для активного национального строительства. Этот нулевой вариант четко сформулирован в строках стихотворения Янки Купалы: Кожны край мае тых, хто апявае, Чым есць для народаў упадак і хвала. А беларусы нікога ж не маюць, Няхай жа будзе хоць Янка Купала (Барысенка 1972, 215).

Трудно переоценить роль творческой элиты в деле создания новой национальной культурной парадигмы: ради формирования белорусского национального самосознания Ян Луцевич решительно порывает со своим дворянством и заявляет в одном из своих ранних стихотворений: «Што

Ученость в литературно-историческом дискурсе Беларуси

165

я мужык, усе тут знаюць…» (там же, 17), подписывая это стихотворение нарочито «демократическим» псевдонимом Янка Купала. Осознание специфики белорусского национального строительства дает ключ к пониманию сегодняшнего проблемного положения белорусского языка. Причина – не в его предшествующем (и, как оказывается, мифическом) статусе «мужыцкай мовы», а именно в его элитарности: литературный  (!) белорусский язык никогда не был языком большинства. До середины прошлого века в деревнях Беларуси звучали преимущественно региональные диалекты, в послевоенный период начала стремительно распространяться трасянка. На сегодняшний день всеми своими интенциями к дальнейшему развитию белорусский язык обязан той же белорусской интеллигенции, он по-­прежнему является самым ярким маркером принадлежности к национальной интеллектуальной элите. Это обстоятельство не в последнюю очередь объясняет причину существования в Беларуси двух союзов писателей (один из них возглавляет белорусскоязычный Борис Петрович, другой – русскоязычный Николай Чергинец), а также причину использования в литературном и научном дискурсе как минимум двух норм белорусского языка: академической нормы правописания, т. н. наркамаўкі, и тарашкевіцы, разработанной автором первой грамматики белорусского языка Б. Тарашкевичем в 1918 г. Вместе с тем, модус учености, приобщенность к классической (в т. ч. античной) традиции достаточно ярко представлен в белорусской (элитарной либо с претензией на элитарность) литературе рубежа веков (поэзия Алеся Рязанова, Ирины Богданович, Леонида Дранько-­Майсюка, Андрея Ходановича, драматургия Сергея Ковалева). Именно этот модус часто становится основой для новаторских поисков многих белорусских литераторов в XXI в. И все же любые экстремальные аппеляции  – будь то «lingua Latina Lituanis propria» у Михала Литвина или «а беларусы нікога ж не маюць» у Янки Купалы – не оказывали, на наш взгляд, решающего влияния на развитие литературного процесса. Истинная элитарность выступала и выступает не как стремление к исключительности, а как сохранение своих культурных традиций. Главнейшая из них – следование фундаментальным нравственным принципам, уважительное отношение к мнению человека, стремящегося к знаниям и обладающего ими, который, однако, не является просто эрудитом, использующим расширение своей компетенции в угоду собственному честолюбию. М. А. Тычина справедливо отмечает, что «человек знаний» не должен брать верх над «человеком культуры», ибо знания без культуры не имеют смысла (Тычына 2014, 4). Вот почему

166

Жанна Некрашевич-­Короткая

элитарность в самых разнообразных ее белорусских литературных проявлениях никогда не исключает диалога, реальное осуществление которого часто происходило в рамках традиционных белорусских «вечарніц». Именно к ним как к фабульной модели обратился Ян Барщевский в своей книге „Szlachcic Zawalnia czyli Białoruś w fantastycznych opowiadaniach“ (1844–1845). Воплощение этой же модели в современном литературном дискурсе демонстрирует проза лауреата Нобелевской премии 2015 г. в области литературы Светланы Алексиевич. Вместе с тем, ученость в истории белорусской литературы никогда не вступала в конфликт с тем, что Г. Р. Яусс назвал категорией опыта эстетического восприятия (Kategorie der ästhetischen Erfahrung: Jauss 1991). Человек, находящийся в центре внимания литературы, является и субъектом, и объектом художественного познания – «познания именно художественного, а не научного» (Тычына 2010, 16). Средневековый постулат historia magistra vitae всегда имел особое значение в процессе литературной эволюции Беларуси. История своего народа наделяется особым аксиологическим потенциалом в произведениях белорусских авторов, осмысляется как величайшее духовное богатство нации, основа нравственного формирования личности. Так, в эпилоге поэмы «Маргер» Владислав Сырокомля рассказывает, как после трагических событий в крепости Пуллен13 крестоносцы еще долго старались найти на пепелище сокровища, спрятанные в замке. Так и Ян Барщевский в „Szlachcic Zawalnia“ повествует о том, как люди искали спрятанные сокровища в тех местах, где они видели загадочную женщину-­ призрак по прозвищу Плачка. И в одном, и в другом случае важны не материальные сокровища, важна память: у Барщевского ее воплощает сама Плачка, которую люди замечали то там, то тут на местах былых сражений, у Сырокомли – белый платочек дочери князя Маргера Эгле, который и до сегодняшнего дня время от времени появляется на волнах Немана. При этом, рассуждая о прошлом, вряд ли кто-­то может установить «истину в последней инстанции»: A więc próżno pytać o przeczłość nieznaną, Gdzieś ją, słyszę, w łacińskich książkach zapisano. Chcesz się prawdy dowiedzieć – pytaj kronikarzy; Resztę niech własna głowa, niech serce domarzy (Syrokomla 1855, 94).

13 В «Хронике» Матея Стрыйковского под 1336 г. изложена история жителей города-­крепости Пуллен, которые подожгли себя вместе с городом, не желая быть захваченными в плен крестоносцами.

Ученость в литературно-историческом дискурсе Беларуси

167

Таким образом, если реальному учению, образованию Сырокомля и многие другие литераторы Беларуси придавали гносеологическую ценность, то возможность человека domarzyć приобретает значение аксиологическое и дидактическое. Лишь научившись воспринимать историю не как школьный предмет, а как интеллектуальную основу для внутренней рефлексии, для духовной работы по осознанию исторического прошлого – как далекого, так и близкого, как в государственном, так и в семейном масштабе, – человек может приблизиться к cognosce te ipsum, постичь нравственный завет предков. Исключительную роль в этом постижении играла и играет литература. Изложенные выше аргументы позволяют утверждать, что причина сегодняшнего проблемного положения белорусского языка в Беларуси – именно в его элитарности. Белорусский язык является самым ярким маркёром принадлежности к национальной интеллектуальной элите. Модус учености, интегрированность в контекст отечественной истории и сегодня остаются его основой. Этическая парадигма, связанная с процессом приобретения знаний, активизировалась в конце XIV – начале XV вв. и достигла расцвета в XVI в.. Ученость в белорусском культурном пространстве воспринималась как более важный критерий элитарности, чем наличие родового герба и земельной собственности. Литературный процесс, в свою очередь, развивался прежде всего по линии усвоения и дальнейшего усовершенствования ученых литературных техник эпох Средневековья, Ренессанса и барокко, воспринятых в результате разнонаправленных многоуровневых культурных контактов. Однако до сегодняшнего дня в гуманитарном дискурсе Беларуси в области истории литературы преобладает национально-­ патриотический подход, где развитие литературы напрямую связывается с формированием национального самосознания, белорусской национальной идеи, с признанием приоритета белорусского языка, с тесной связью книжной традиции с фольклором. Многие из этих концептуальных установок не верифицируются реальным литературным материалом. Возможность получения светского классического образования по модели artes liberales для белорусских интеллектуалов была связана с католической либо протестантской культурной традицией. Вербальным средством передачи этого культурного капитала были латинский и польский языки. Эта latinitas была важным социально-­интеграционным фактором в белорусском культурном пространстве, относящемся к Slavia Catholica. Попытка Скорины объединить православную и католическую аксиоматику в отношении к науке и образованию не нашла продолжения в белорусском культурном пространстве, относящемся к Slavia Orthodoxa. Раскол общества в сфере

168

Жанна Некрашевич-­Короткая

религии и культуры препятствовал формированию единой национальной идеи. Католическая школа оказала ключевое влияние на формирование белорусской национальной литературной традиции. С конца XIX в. именно язык – уже белорусский – становится средством элитаризации. Для Ф. Богушевича в «Дудке белорусской» (1891/1967) «беларуская мова» – не «мужыцкая», а «такая ж людская і панская, як і французская, альбо нямецкая, альбо і іншая якая». Литературный белорусский язык и сегодня – самый яркий маркер принадлежности к национальной интеллектуальной элите.

Литература В. Акудовіч (2010): Архіпелаг Беларусь. Кніга дыялогаў. Мінск. Ф. Багушэвіч (1967): Творы. Мінск. В. В. Барысенка (рэд.) (1972): Янка Купала. Збор твораў у 7 т. Т. 1. Мінск. М. Гарэцкі (21921): Гісторыя беларускае літэратуры. Вільня. Ж. Женнет (1998). Фигуры. Т. 2. Москва. А. А. Зимин (2006): «Слово о полку Игореве». Санкт-­Петербург. В. А. Каваленка (1975): Вытокі., Уплывы. Паскоранасць. Развіццë беларускай літаратуры XIX–­XX ст. Мінск. С. В. Кавалëў (2010): Шматмоўная паэзія Вялікага Княства Літоўскага эпохі Рэнесансу. Мінск. У. Г. Кароткі (уклад.) (1991): Прадмовы і пасляслоўі паслядоўнікаў Францыска Скарыны. Мінск. У.  Г. Кароткі (1992): Праблема элітарнасці ў беларускай літаратуры др. пал. XVI – пер. пал. XVII стст. А. А. Лойка (рэд.), Шляхам стагоддзяў. Мінск, 101–106. У. Г. Кароткі (2013): Беларуская літаратура і гісторыя. Мінск. С. Б. Каун (2002): Беларусь паміж Усходам і Захадам: заходні і ўсходні ўплывы на актавыя крыніцы Вялікага княства Літоўскага  XIV–­XVI  ст. Минск 2002. В. Г. Короткий (1987): Творческий путь Мелетия Смотрицкого. Минск. У. Ладысеў, П. Брыгадзін (2003): Паміж Усходам і Захадам. Станаўленне дзяржаўнасці і тэрытарыяльнай цэласнасці Беларусі (1917–1939). Минск. Д. С. Лихачев (1978): Величие древней литературы. Д. С. Лихачев, Л. А. Дмитриев (сост.), Памятники литературы Древней Руси. Начало русской литературы. XI – начало XII века. Москва, 5–20. А. Мальдзіс (1980): На скрыжаванні славянскіх традыцый. Літаратура Беларусі пераходнага перыяду (др. пал. ХVІІ–­ХVІІІ ст.). Минск.

Ученость в литературно-историческом дискурсе Беларуси

169

А. Мальдзіс (1997): Беларусь паміж Усходам і Захадам. Праблемы міжнацыянальнага, міжрэлігійнага і міжкультурнага ўзаемадзеяння, дыялогу і сінтэзу. Минск. А. А. Мельнікаў (уклад.) (1994): Кніга жыцій і хаджэнняў. Мінск. А. А. Мельнікаў (1997): Кірыл, епіскап Тураўскі: Жыццë. Спадчына. Светапогляд. Мінск. Ж. В. Некрашэвіч-­Кароткая (2011): Беларуская лацінамоўная паэма: позні Рэнесанс і ранняе Барока. Мінск. Р.  Николози (2012): Антропологический поворот в литературоведении: примечания из немецкого контекста. Новое литературное обозрение № 113, 80–84. Р. Пиккио (2002): Древнерусская литература. Москва. М. А. Тычына (2010): Уводзіны. М. А. Тычына (нав. рэд.), Чалавечае вымярэнне ў сучаснай беларускай літаратуры. Мінск. М. А. Тычына (2014): Філасофія літаратуры: беларускі варыянт. Мінск. М. В. Хаўстовіч (склад.) (2000): Беларуская літаратура XVIII–­XIX ст. Мінск. В. А. Чамярыцкі (2006): “Слова пра паход Ігара”. В. А. Чамярыцкі (рэд.), Гісторыя беларускай літаратуры ХІ–­ХІХ ст.. Т. 1. Мінск. Д. І. Чижевський (2005): Порівняльна історія слов’янських літератур. Киïв. H. Bhabha (1994): The location of culture. London. J. Czubek (wyd.) (1922): Poezya filomatów. T. 2. Archivum filomatów, cz. 3. Kraków. S. Graciotti (2006): Slavia orientale e Slavia occidentale. Contenziosi ideologici e culture letterarie. M. Capaldo (red.), Lo spazio letterario del medioevo. 3. Le culture circostanti. Roma, 75–144. H. R. Jauss (1977): Alterität und Modernität der mittelalterlichen Literatur. München. H. R. Jauss (1991): Ästhetische Erfahrung und literarische Hermeneutik. Frankfurt am Main. S. Kot (1938): Świadomość narodowa w Polsce w. XV–­XVII. Kwartalnik historyczny 52, 15–33. M. Kromer (1578): Polonia sive De situ, populis, moribus, magistratibus et Republica Regni Polonici libri duo. Coloniae. M. Kromer (1853): Polska, czyli O położeniu, obyczajach, urzędach i rzeczypospolitej Królewstwa Polskiego. Ksiąg dwoje. Przełożył z łaciskiego Wł. Syrokomla. Wilno. S. Lazutka (red.) (1983): Pirmasis Lietuvos Statutas. T. I/1. Vilnius. List (1621): List do zakonników monastera Cerkwie Ś. Ducha Wileńskiego. Wilno.

170

Жанна Некрашевич-­Короткая

M. Lituanus (1615): De moribus Tartarorum, Lituanorum et Moschorum, fragmina X multiplici historia referta. Basileae. B. Loewenstein (1999): Symbole, Mythen, nationale Integration: Anmerkungen zum Thema «Historische Feldbeherrschung». E. Behring u. a. (Hrsg.), Geschichtliche Mythen in den Literaturen und Kulturen Ostmittel- und Südosteuropas. Stuttgart, 23–31. H. Rothe (2000): Was ist «altrussische Literatur»? Wiesbaden. Kassian Sakowicz (1642): „Επανοπσις” albo Perspectiwa y obiaśnienie błędów… w grekoruskiey Cerkwi Ddisunitskiey. Kraków. W. Sawicz-­Zabłocki (1885). Połocka szlachta. Warta. Rok XII. Nr. 569, dnia 24 maja. [Meletiusz Smotrycki] (1621): Verificatia niewinności powtore wydana. [W Wilnie]. Władysław Syrokomla (1855). Margier, poemat z dziejów Litwy. Wilno.

Die Gelehrtheit als Faktor für die Entstehung einer intellektuellen Minderheit und als Grundlage der “Elitarisierung” im literarisch-­historischen Diskurs Weißrusslands Der Aufsatz thematisiert die Identitätsproblematik im Hinblick auf die belarussische Literatur in ihrer historischen Entwicklung. Im Fokus steht die Frage: Was war der wesentliche Faktor der literarischen Evolution im Kulturraum Weißrussland? Dabei wird der Faktor der Gelehrsamkeit als für die belarussische Kulturtradition besonders relevant postuliert. Im gegenwärtigen belarussischen kulturellen und literarischen Diskurs wird dagegen anderen Faktoren identitätsbildende Funktion zugeordnet: der Toleranz, der Situation des kulturellen Grenzraumes und der „Hiesigkeit“ (тутэйшасць). In der Regel liegt der Fokus auf der national-­patriotischen Richtung, auf der Priorität des Belarussischen, der belarussischen Nationalidee in der Literatur sowie die Beziehung der Literatur zur Folklore. Unserer Meinung nach waren jedoch die Schule, das Studium, das Streben nach Wissen die treibende Kraft des literarischen Prozesses im belarussischen Kulturraum. Die religiöse und kulturelle Zweiteilung der Gesellschaft in der Barockzeit verhinderte die Bildung einer einheitlichen nationalen Idee. Die katholischen und unierten Schulen boten ein weltliches Bildungsmodell. Latein und latinitas sind bis zum Ende des 19. Jh. signifikante narrative Symbole geblieben. Auch die ersten Versuche der Verskunst in der belarussischen Sprache beziehen sich wahrscheinlich auf die Traditionen dieser Schulen. Die

Ученость в литературно-историческом дискурсе Беларуси

171

belarussische Sprache selbst wird in der Literatur seit dem späten 19. Jh. als Mittel der Elitarisierung betrachtet. Ihre Trägerschicht sind die Intellektuellen. Belarussisch markiert immer noch besonders deutlich die Zugehörigkeit des Menschen zur nationalen Elite. zhanna.nekrashevich-­karotkaja@uni-­oldenburg.dе

Оксана Безлепкина (Минск)

Идеология в белорусской литературе: смена социально-­политических парадигм как фактор развития литературного процесса В начале 1990-х гг. в белорусской газете «Литература и искусство» шла дискуссия об идеологии в литературе, начатая статьей Сергея Дубовца «Ружовы туман» («Розовый туман»): что делать с текстами, пронизанными идеологией? Как к ним относиться? Оставить их или убрать из списка классических текстов национальной литературы? Сегодня известно, что цель этой дискуссии была не столько действительно переструктурировать классику, сколько опосредованно повлиять на академическое научное издание истории белорусской литературы ХХ века. Но резонанс получился. Так нужно ли переструктурировать белорусскую классику? Первая книга полностью на белорусском языке была издана в 1891 г. и контрабандой привезена в Беларусь, бывшую тогда в составе Российской империи. В ХІХ в. и в 1930–1940-е гг. слой авторов, которые могли и хотели писать по-­белорусски, физически уничтожался (многочисленные восстания, войны, репрессии) или морально запугивался, и поэтому самым плодотворным периодом белорусской литературы стал советский. Именно об этих произведениях и шла дискуссия: хоть они и содержат иногда больше идеологии советской, чем собственно белорусской, но отказать им в существовании – значит очень обеднить белорусскую литературу. Очевидно, произведение, которое всего лишь обслуживает идеологию, скорее всего останется в истории литературы в качестве иллюстрации, но не как классический текст в составе литературной традиции (в которой вообще сложно найти свое место даже более весомым с художественной точки зрения произведениям): Значительные тексты, не возведенные в ранг Великой традиции, были вытеснены, забыты или заменены; они создают, так сказать, правило культуры, из которого со всей отчетливостью выделяются, вопреки изменчивой действительности фактов и наслоениям, исключительные случаи устоявшегося наследия (Ассман, Ассман 2001, 128).

При этом неважно  – какую идеологию обслуживать. Ценность текста мгновенно снижается или вообще исчезает в период идеологических перемен. В качестве примера можно привести произведения соцреализма

174

Оксана Безлепкина

(1930–1980 гг.) или, например, возрожденческие (1990-е гг.). При этом так же очевидно, что художественный текст вообще без некой совокупности политических и иных взглядов мало возможен (т. е. в данной статье идеологический текст не имеет отрицательных коннотаций). Под потерей ценности имеется в виду и отсутствие преемственности, которое всегда бывает, если произведение чуждо идеологически – вероятность попадания в литературную традицию больше у того идеологического текста, который рассчитан не только на единомышленников, но и на идейных противников, т. е. на всех, без искусственного ограничения целевой аудитории. Анормальные формы преемственности характерны для дискретной белорусской литературы. Так, например, в разное время из истории белорусской литературы выпали, а потом пережили возвращение в литературный процесс тексты репрессированных в 1930-х гг. писателей и эмигрантов разных волн. Изменения социально-­политической системы в Беларуси в 1990-х гг. (распад СССР и обретение суверенитета) вызвали очередную рокировку в списке классических произведений. И если, например, Максим Горецкий все-­таки занял свое место классика белорусской литературы, то с эмигрантскими текстами по разным причинам этого не произошло. История литературы не хаотична, и потому выпадение или искусственное удаление некоторых авторов и произведений вызывает логический и эстетический обвал всей конструкции. Именно поэтому некоторые возвращенные тексты органично вплетались в историю литературы, хотя, конечно, уже не могли оказать того влияния, которое оказали бы, если бы получили распространение в свое время. На примере того же Максима Горецкого можно увидеть, как функционирует этот механизм. Возвращение произведений происходит не механически, а с парадоксальными эффектами. В феврале 2013 г. на сайте «Радио Свобода» появился текст Сергея Дубовца «Осколки литературной переписки» (Кафка – Ремарку): Дорогой Эрих, Вы написали отличный роман «На западном фронте без перемен». Я в восторге. И в первую очередь я впечатлен тем, что и по-­немецки возможно такое произведение, каким удивил нас всех Максим Горецкий. Понимаю, что Ваша книга вдохновлена его романом «На империалистической войне». Я совсем не знаю, что там происходит в таинственной стране под названием Беларусь, но искренне рад, что и наша литература может создавать такие тексты в жанре военной прозы. Ваш Иосиф К. (Дубавец 2013).

Преувеличенное влияние творчества Максима Горецкого, доведенное Сергеем Дубовцом почти до абсурда, и тот факт, что даже некоторые подготовленные читатели поверили в эту мистификацию, показывает, какой важной

Идеология в белорусской литературе

175

и болезненной для белорусской литературы стала тема войны (или даже наоборот – белорусская литература для темы войны). Вплоть до ее приватизации в сознании белорусов. Впрочем, представление о том, как много потеряла белорусская литература в результате репрессий 1930-х гг., тоже тут преувеличено (или все-­таки не преувеличено?). На примере произведений о Второй мировой войне (а война – это политика и идеология в чистом виде) интересно проследить влияние идеологии на произведения одной тематики. Белорусскими исследователями (Данільчык 2002) выделяются три периода в эволюции белорусской военной прозы: 1940–1950-е гг. – черно-­белый, иногда романтизированный показ войны, с идеальным героем и бесконфликтностью, свойственными поэтике соцреализма; сильное взаимодействие идеологии и литературы, вызванное, как можно судить сегодня, не только политическими причинами, но и психологическими (а как еще смотреть на врага сразу после окончания войны, на волне эйфории победы и боли потерь?). 1950–1970-е гг. определяются отходом от схематизма в показе войны, вниманием к психологии героев, приближением к экзистенциализму, а также попыткой увидеть оттенки: уже враги изображаются не только черными красками, так же, как и свои не только белой. В 1980–2010-е гг. происходит переосмысление войны, своеобразный литературный презентизм. Авторы пишут о военных событиях, руководствуясь документами и фактами, которые открылись в более позднее время (И. Чигринов «Не все мы погибнем» и В. Быков «Полюби меня, солдатик»). В это время уже можно писать о коллаборантском движении, о том, как свои убивали своих (В. Адамчик «Голос крови брата твоего», И. Чигринов «Возвращение к вине» и «Не все мы погибнем», С. Балахонов «Пятнадцать лишних минут»). Если упрощать, то партизаны уже не только герои (И. Науменко «Сорок третий», В. Быков «Стужа», В. Адамчик «Недвижимый камень»), для каждого поступка человека на войне находится оправдание, авторы создают образ доброго немца (Н. Аврамчик «Плен» и «В подземелье», А. Адамович «Немой»). И вдруг участник войны, победитель, из героя становится грешником: тот, кто выжил во время войны, не мог сделать этого без нарушений морали (В. Быков «Карьер»). Наконец, героями военной прозы становятся священники и верующие (И. Жерносек «Будь Воля твоя»), что было невозможно в атеистическое советское время. Молодые авторы иногда используют военную тему как фон для раскрытия геройских качеств своих персонажей, т. е. идеологически они больше связаны с текстами первого периода (фантастика А. Бычковского и С. Балахонова).

176

Оксана Безлепкина

Первые два периода в каком-­то смысле дают движение идеологическому маятнику: он с максимальной амплитудой отклоняется в первом периоде (1940-е – 1950-е гг.) и постепенно стремится к центристской позиции (если можно себе такую представить в теме войны), возможно, влияние соцреализма в первом периоде и внелитературные факторы в третьем (изменения социально-­политической ситуации в Беларуси в начале и середине 1990-х гг., период идеологической неопределенности, открытие ранее засекреченных архивов, наличие живых участников и свидетелей войны, которым хотелось дать обратную связь на официальный образ войны) повлияли на то, что маятник не замедлился и не остановился, а с такой же силой отклонился в противоположную идеологическую сторону. И писатели всех поколений увлеклись новыми возможностями вместо того, чтобы создать классическое произведение-­концентрацию (текст, который аккумулирует эстетические и идейные открытия в теме). И сейчас нужен текст для всех читателей, даже неподготовленных, текст, который заменяет собой и вбирает в себя все наработки национальной литературы по определенной теме, как это уже происходило в белорусской литературе в деревенской теме (период до коллективизации в поэме Я. Коласа «Новая земля» и период самой коллективизации в трилогии И. Мележа «Полесская хроника»). В разные периоды белорусские писатели проходили точку невозврата: кто-­то так романтизировал войну, что не хотел и не мог писать о ней уже иначе; кто-­то был увлечен новыми возможностями конца ХХ в. и вместе с водой выплескивал и младенца, рассказывая о добрых эсэсовцах и лжепартизанах. Нужно отметить, что писателей и произведений третьего периода было намного меньше, чем первого и второго (причины были внешние и внутренние: в середине 1990-х гг. такие тексты уже не одобрялись официально, и те писатели, которым было важно официальное признание, отошли от альтернативного показа войны, на этой позиции остались лишь писатели, чей авторитет уже был общепризнан, или достаточно маргинальные). Высвобождаясь в соответствии с художественными и политическими изменениями конца ХХ в., по сути писатели становились заложниками новой идеологии и …жертвами идеологического маятника: писатели третьего периода создавали тексты-­реакции на весь корпус произведений о войне (они знали наследие советского кинематографа и советской литературы на эту тему и отреагировали на него). То есть они писали злее, грубее и выразительнее вплоть до утраты художественности, чтобы дать симметричный ответ.

Идеология в белорусской литературе

177

Значит ли это, что писатели третьего периода несамостоятельны в показе войны? Чтобы адекватно понять их произведения, нужно владеть бэкграундом по теме, чего нет у современных молодых читателей, многие из которых не видели советское кино, а военные тексты усвоили преимущественно в рамках школьной программы. И там, где у подготовленного читателя вырисовывалась стройная картина, созданная всей амплитудой идеологического маятника, у молодого читателя будет деформированное видение войны: ведь у писателей третьего периода не было цели быть объективными, скорее была цель отреагировать на соцреализм в показе войны. Нечто похожее происходит и в кинематографе – например, сюжет фильма 2007 г. «Враги» (режиссер Марина Можар): неподготовленный зритель, например, подросток, посмотрев этот фильм, вообще не поймет, зачем нужно было воевать с такими миролюбивыми врагами. Более того, не захочет соотносить себя с белорусами как нацией, настолько уничижительно они там показаны. В белорусской культуре тема войны по-­прежнему продуктивна, так как в обществе нет единой концепции войны. Парадокс ситуации заключается в том, что новые качественные игроки на военном литературном поле невольно вовлечены в движение идеологического маятника. В 2014 г. вышла книга автора из поколения 20-летних Андрея Лазуткина «Полигон» (на русском языке). Автор выразил радикальные взгляды на результаты войны: в тексте жанра альтернативной истории он допустил мысль, что Вторую мировую войну выиграла Германия, а Беларусь разделена с Россией железным занавесом. Сюжет книги вызвал большой резонанс в окололитературной общественности, оценки были преимущественно негативные и касались не столько эстетической, сколько идеологической составляющей произведения. А вторая книга А. Лазуткина «Политология» прошла почти незамеченной. Идеологический маятник в военной теме показывает, что литературная традиция, не имея возможности для объективного показа, например, исторических событий, достраивает эту объективность, втягивая участников литературного процесса в общий разговор, где новые тексты есть реакция на предыдущие. Но реакция не на уровне цитат и даже смыслов, как в постмодернизме, а на уровне сознания писателя, то есть это не шутка, не игра, не смерть автора, а сама жизнь автора. Иногда один и тот же писатель в течение многих лет творчества создавал произведения, которые отражали все этапы движения этого маятника, как, например, классик белорусской литературы Василь Быков. Но именно он

178

Оксана Безлепкина

в маленьком рассказе «Розовый туман» (название, заимствованное потом для литературной дискуссии об идеологии) предположил, что вся правда о войне не нужна обществу или по крайней мере некоторой его части, не нужна, так как слишком травмирует. Может ли писатель выйти из этого художественного диалога и попытаться быть более объективным, если все его предшественники – заложники идеологического маятника? Сначала казалось, что выход в том, чтобы, упрощенно говоря, от макроистории обратиться к микроистории, к белорусам, которые формально не имели своего государственного интереса во Второй мировой войне, хотя нужно признать, что это сложный методологический вопрос: как в белорусском самосознании, идеологии и идентичности было соединено собственно белорусское и советское (тут нужно помнить также о различиях в менталитете жителей Западной и Восточной Белоруссии). Поверхностные и механические наработки теорий постколониализма разрушаются о военную реальность середины ХХ в. А пока в конце ХХ в. белорус позиционируется некоторыми писателями как жертва, представитель угнетенной нации без собственной государственности. И поэтому он в военном конфликте ни за кого, потому что его сторона в конфликте не представлена вообще, его интересы никто не защищает. В начале ХХI в. белорусскоязычный контекст расширяется за счет переводных текстов, некоторые из которых доступны белорусам в переводах на русский язык, где тоже поднимается тема маленького человека, чьи личные интересы не представлены на войне, несмотря на титульность нации, потому что война вообще не для маленького человека (например, произведения американского писателя немецкого происхождения Курта Воннегута «Бойня № 5, или Крестовый поход детей» и польской писательницы Ольги Токарчук «Правек и другие времена»). Иногда современная тенденция доминирования личного над общественным подталкивает автора к переписыванию произведения, как это произошло с книгой будущего Нобелевского лауреата Светланы Алексиевич «У войны не женское лицо» (редакции 1983 и 2004 гг.). Книга была переписана таким образом, чтобы показать личную трагедию женщин на фоне государственной победы (книга не художественная, а нон-­фикшн, Алексиевич по возможности убрала свои журналистские реплики и дописала-­восстановила диалоги). Неизвестно, который из представленных вариантов книги был записан автором на диктофон и был ли записан вообще: «…непосредственно сравнивая два текста, мы не можем опреде-

Идеология в белорусской литературе

179

лить, где «оригинальный» монолог, который из вариантов предложения первичен» (Гарноўская 2008, 19). В белорусской литературе интеллектуальная мода на историю повседневности (в том числе в исторической науке) и попытка авторов формально дистанцироваться от своих героев или респондентов не дает желанной объективности. Так, в книге Светланы Алексиевич «Время секонд хэнд» белорусская писательница Мария Войтешонок свидетельствовала о своей репрессированной семье из польских осадников – кто такие осадники и каковы были взаимоотношения с ними у белорусов, ни Войтешонок, ни Алексиевич не уточняют, а неподготовленный читатель, охваченный эмоцией сопереживания, и не поймет, что сопереживать нужно сначала белорусам – жертвам осадников. Таким образом, в белорусской литературе, чье развитие во многом обусловливалось внелитературными факторами, историческая объективность реализуется не в одном классическом тексте-­концентрации, а достраивается корпусом текстов, чьи авторы независимо от возраста втянуты в движение идеологического маятника, когда одни тексты есть реакция на предыдущие. Переструктурирование литературной традиции невозможно из-­за плюрализма трактовок войны не столько синхронического, сколько диахронического характера. Отсутствие единства в обществе по определенной теме порождает такую же разрозненность (не путать с многообразием!) в литературе – и наоборот. При этом понятие идеологии в литературе формально дискредитировано на постсоветском пространстве, а потому идеология присутствует в произведениях имплицитно.

Литература Алейда Ассман, Ян Ассман (2001): Канон и цензура. Д.  Уффельман, К. Шрамм (сост.), Немецкое философское литературоведение наших дней. Санкт-­Петербург, 125–185. Вера Гарноўская (2008): Гуманістычная ідэя і яе рэалізацыя ў кнізе С. Алексіевіч «У вайны не жаночае аблічча» (выданні 1983 і 2004 гг.). Л.  Сінькова (гл. ред), Беларускае літаратуразнаўства: навукова-­ метадычны зборнік. Мінск, 16–20. Аксана Данільчык (2002): Канцэпцыя чалавека ў беларускай і італьянскай ваеннай прозе. Мiнск. Сяргей Дубавец (2013), Максім Гарэцкі. Асколкі літаратурнай перапіскі. http://www.svaboda.org/a/24892330.html.

180

Оксана Безлепкина

The ideological content of Belarusian literature: Changing socio-­political paradigms as a factor of the development of the literary process The development of Belarusian literature was caused by extra-­literary factors. For instance, the historical objective in military themes is featured by large number of texts, whose authors – regardless of their age – evolved in accordance with the ideological pendulum, inasmuch as some texts are a reaction to the previous ones (from Bykau to Lazutkin). However, the ideological revision of the Belarusian literary tradition (proposed by Dubaviec) is not possible because of the diachronic pluralism of the interpretations of the war. At the same time, the concept of ideology in literature was formally discredited in the post-­Soviet space. Therefore, ideological components are present in the works mostly implicitly (Svetlana Aleksievich). [email protected]

Павел Навуменка (Мiнск)

Малыя і вялікія літаратуры: поле канфлікту і супрацоўніцтва (на матэрыяле беларускай і рускай літаратуры 1920–1930-х гадоў) Нягледзячы на небясспрэчнасць азначэння малыя і вялікія літаратуры (дзе, у нашым выпадку, малой з’яўляецца беларуская, а вялікай – руская), на сённяшні дзень не існуе лепшага азначэння ў плане апісання мадэляў літаратур. Таму яго выкарыстанне становіцца ўсё больш шырокім – выключна ў ракурсе класіфікацыі і сістэматызацыі; да таго ж, гэты тэрмін адначасова апісвае дзве важныя характарыстыкі, квантытатыўную і квалітэтную (у плане развітасці літаратурных інстытуцый, рынку, інфраструктуры), што робіць яго асабліва прыдатным для параўнання малой і вялікай мадэляў, у якіх узаемадзеянне і канфлікт канцэнтруюцца якраз вакол гэтых катэгорый. Хаця розначытанні гэтага паняцця таксама захоўваюцца, бо традыцыя яго выкарыстання менавіта у аспекце «паўнавартаснасці» мае вялікую гісторыю (Тиханов 2014). Беларуска-­рускі аспект літаратурнага ўзаемадзеяння ўяўляецца вельмі перспектыўным – як з пункту гледжання вывучэння мадэляў, так і пры разглядзе сутыкнення ў агульным часава-­прасторавым кантэксце вялікіх і малых літаратурных палёў, дзе і канфлікт, і ўзаемапераемнасць з прычыны блізкасці тэрытарыяльнай, рэлігійна-­культурнай, а ў апошнія 200 гадоў – і палітычна-­дзяржаўнай, абвостраныя, маштабныя і дакладныя, не такія размытыя, як у выпадку, скажам, аўстра-­венгерскага кантэксту ХІХ – пач. ХХ ст., дзе моўна-­культурная дыстанцыя паміж палямі намнога большая. Аднак беларуска-­руская мадэль узаемадзеяння мае сваю, вельмі адметную спецыфіку (пра яе трохі ніжэй), аналіз якой можа быць надзвычай карысным для разумення тыповых аспектаў узаемадзеяння малых і вялікіх літаратур. Існуючыя інтэрпрэтацыі руска-­беларускага ўзаемадзеяння ўжо самі па сабе вельмі цікавыя і красамоўныя. Адразу ж можна меркаваць, што шматлікія савецкія ідэалагемы – дружбы народов, зліцця нацый, жыватворнага уплыву рускай мовы і культуры на літаратуры і мовы малых нацый, што былі адзіна магчымымі ў савецкі час, – застануцца па шмат якіх прычынах даволі жывучымі ў часе постсавецкім, бо значная частка існуючых літаратуразнаўчых канцэпцый і ўсе познесавецкія (і амаль усе постсавецкія)

182

Павел Навуменка

«Гісторыі літаратуры» пабудаваныя на платформе менавіта кампліментарнай інтэрпрэтацыі – плённае ўзаемадзеянне, але ніяк не канфлікт. Трэба зазначыць, што асноўны цяжар гэтых інтэрпрэтацый ажно з 1930-х лёг на плечы беларускіх даследчыкаў; адной з асноўных прычын гэтага было тое, што рускія даследчыкі проста абыходзілі увагай тыя беларускія літаратурныя працэсы, якія адбываліся пазней XIX ст., як, дарэчы, і ўкраінскія. Як піша А. Барысенак у сваёй манаграфіі «Феномен савецкай украінізацыі», …в советское время центры по изучению истории народов СССР сосредотачивались на местах, т.е. в самих союзных республиках, поэтому после распада Союза российские научные центры столкнулись с нехваткой «узких специалистов» (по истории Украины, Белоруссии и т. д.). Такая ситуация надолго определила специфику исторической проблематики: для российской историографии характерен взгляд «сверху вниз», из центра на республики, в связи с чем обычно ставятся вопросы влияния государства на национальные, экономические, социальные, культурные процессы в республиках (Борисенок 2006, 16)

Спецыфіка ж літаратуразнаўчай праблематыкі яшчэ больш сумная: дзеля таго, каб пераканацца ў гэтым, спецыялісту дастаткова проста пазнаёміцца з беларускай або ўкраінскай літаратуразнаўчай праблематыкай на сайце Маскоўскага дзяржаўнага ўніверсітэта – вядучага навуковага цэнтра Расіі. Менавіта ў гэтым прычына аднабаковасці гэтай інтэрпрэтацыі: яна заўсёды выконваецца намаганнямі беларускіх спецыялістаў, але сціпла, для прадстаўнічасці, разбаўляецца працамі расійскіх калег, якія вельмі часта проста абыходзяць сам прадмет даследавання. Для прыкладу – зборнік «Беларуская і руская літаратура: тыпалогія ўзаемасувязей і нацыянальнай ідэнтэфікацыі» (Вальчук, Мікуліч 2012). Вось характарыстыка літаратурных узаемасувязяў, дадзеная У. Гніламедавым: Литературные связи – связи не только типологические, но и писательские, личные. Они воплощаются в деятельности творческих индивидуальностей, в творческом соревновании литератур, в их поисках, взаимной учебе, подтягивании художественных уровней. И если мы говорим о связях прямых и непосредственных, то имеем как раз такую близость. Ее не следует путать с простым совпадением сюжетов, мотивов, характеров, строфики, образных ассоциаций. На практике получается так, что одна литература выходит вперед, открывает новые горизонты действительности и ее художественного осмысления и ведет за собой другие, затем, через определенное время, может и уступить свое лидерство (Гниломедов 2012, 78).

На жаль, гэтая гіппадромная мадэль вельмі мала гаворыць пра рэальны характар узаемадзеяння літаратур. Як і тэорыя літаратурных пар, якую ў дачыненні да праблемы літаратурнага беларуска-­рускага ўзаемадзеяння апрабіруе, разам з І. Падгаецкай, М. А. Тычына. Як адзначана ў анатацыі,

Малыя і вялікія літаратуры

183

«свои научные наблюдения ученый разворачивает на междисциплинарном уровне, с привлечением знаний таких наук, как физика, астрономия, психология, социология и др., что соответствует новейшим методологическим установкам отечественного литературоведения» (Тычына 2012, 344–345). У цэлым, гэты зборнік, як і вялікая колькасць падобных, за выключэннем вузкапрофільных даследаванняў (медыевістаў і даследчыкаў старажытнай літаратуры) мала ў чым прасвятляе праблему – астраномія і фізіка тут не дапамаглі… Але, з іншага боку, характарызуе самую традыцыю і алгарытм стварэння падобных даследаванняў – яны, як ужо адзначалася, у асноўным ствараюцца намаганнямі беларускіх удзельнікаў, прытым – пераважна старой традыцыяналісцкай школы. Другі накірунак – літаратуразнаўчыя працы, якія разглядаюць беларускія і рускія творы праз прызму агульнага грамадскага, палітычнага і часткова – сацыякультурнага кантэксту, у якім абедзве літаратуры суіснавалі на працягу 200 апошніх гадоў, і, адпаведна, блізкія або адрозныя формы літаратурнага адлюстравання гэтага кантэксту. Гэта ў першую чаргу літаратуразнаўчыя працы Алеся Адамовіча (Адамовіч 1972, 1980), дзе аўтар даволі слушна спрабуе «спаралеліць» пошукі маладой беларускай прозы з мастацкімі ідэямі рускай класічнай прозы ХІХ – пач. ХХ ст., часам прыходзячы да даволі цікавых высноў (у заключэнні да «Маштабнасці прозы» А. Адамовіч заўважае, што Чорны – гэта Дастаеўскі, якога, уласна кажучы, не было) (Адамовіч 1972). Такім чынам, гаворка ідзе пра засваенне і інтэрпрэтацыю рускай традыцыі; праўда, зноў жа, такія даследаванні даволі аднамерныя, яны тычацца ў асноўным спецыфікі ўплыву вялікай літаратуры на малую. Узаемны ўплыў разглядаецца пераважна на старонках манаграфій, прысвечаных узаемаперакладу, перш за ўсё – паэтычнаму (скажам, купалаўскія матывы ў паэзіі А. Пракоф’ева, які даволі шмат перакладаў Купалу на рускую мову). Аднак у цэлым тут не праглядаецца ўключанасці ў нейкую навуковую сістэматыку, адпаведна, канстатуецца наяўнасць пэўных узаемаўплываў, перайманняў, алюзій, інтэртэкстуальнасці, але выключна ў выглядзе канстатацыі фактаў. Трэці накірунак даволі раскіданы па часе – ад 1910 гг. да сённяшняга дня (напр., літаратуразнаўчыя публікацыі часопіса ARCHE). Тут няма пэўнай лініі пераемнасці, але ёсць мэтанакіраваны разгляд гэтай праблемы ў розных аспектах – ад паэталагічнага аналізу да гісторыка-­архіўных даследаванняў. Сюды, безумоўна, трэба аднесці літаратуразнаўчыя артыкулы М. Багдановіча, «Гісторыю беларускае літаратуры» М. Гарэцкага (Гарэцкі 1926), дзе падкрэсліваецца менавіта спецыфіка беларускага

184

Павел Навуменка

прыгожага пісьменства ў параўнанні з іншымі літаратурамі (перш за ўсё, вядома, рускай, якая дзейнічае практычна на адным полі з беларускай); выдатнае літаратуразнаўчае эсэ Л. М. Клейнбарта (Клейнборт 1928), дзе станаўленне маладой беларускай літаратуры аналізуецца якраз у ракурсе здабыцця ўласнай ідэнтычнасці і ўласнай стратэгіі развіцця праз дакладную раздыферэнцыяцыю з рускім полем; гэта працы Антона Адамовіча, у якіх гэты канфлікт разглядаецца ў першую чаргу як моцна ідэалагізаваны, (савецка-) рускі/беларускі (што ў цэлым досыць блізка да рэальных падзей, але залішне ідэалагізавана (ужо ў іншы бок) для навуковага літаратуразнаўчага даследавання); нарэшце, сюды ж можна (з пэўнымі агаворкамі) залічыць і выдатныя зборнікі архіўных дакументаў, выдадзеных пад рэдакцыяй Р. П. Платонава ў 1990-я –пач. 2000-х гг., дзе сутнасць і галоўныя пункты беларуска-­рускага літаратурнага канфлікту асвятляюцца менавіта праз дакументы. Зноў жа, як адзначалася вышэй, да гэтага кірунку варта аднесці многія публікацыі беларускіх гісторыкаў, часопісныя публікацыі, даследаванні Б. Сачанкі (кшталту «Загадкі смерці Купалы»), або нават небеларускія, але вельмі каштоўныя для разумення сутнасці праблемы працы – накшталт вышэйзгаданай манаграфіі А. Барысёнак, прысвечанай украінізацыі – аналага беларусізацыі ў 1920-я – пач. 1930-х. У гэтым кірунку адчуваецца найбольшая запатрабаванасць у архіўных дакументах, сведчаннях удзельнікаў, успамінах – неад’емнай часткі ўсяго таго пласта фактаў і меркаванняў, якія гавораць пра кантэкст і падтэкст літаратурнага працэсу, – і адначасова найбольшы дэфіцыт, недаступнасць, страчанасць або «закрытасць» падобных матэрыялаў. Архівы – і расійскія, і беларускія – пасля кароткага прыадкрыцця ў 1990я зноў зачыніліся наглуха, жывых удзельнікаў не засталося, запісаў «у стол», з прычыны незвычайнай лютасці на Беларусі караючых органаў (у разы больш жорсткіх, чым у Расіі, і больш працяглых па часе – рэпрэсіі тут пачаліся з канца 1920-х, як і ва Украіне), а таксама страты архіваў у час вайны (многае перавезена ў Расію, многае загінула),– ствараюць даволі вялікія праблемы даследчыку. Аднак і ў савецкай, і ў постсавецкай сістэме выпадковага дэфіцыту матэрыялаў не бывае. Гэты дэфіцыт – непасрэдны ўказальнік на галоўнае поле канфлікту. Асаблівасцю гэтага канфлікту з’яўляецца тое, што на беларускім культурна-­этнічным полі на пачатку ХХ стагоддзя дзейнічаюць тры літаратуры: руская, польская і маладая ўласнабеларуская, і ўсе яны лічаць гэтае поле сваім. Аднак руская і польская негалосна правялі паміж сваімі сферамі ўплыву своеасаблівую дэмаркацыйную лінію. Аўдыторыя польскай

Малыя і вялікія літаратуры

185

літаратуры  – досыць шматлікая апалячаная шляхта, каталіцкі гарадскі абывацель,1 каталіцкае духавенства; руская – чыноўніцтва, перасяленцы, нарэшце, тыя самыя праваслаўныя гараджане, якім трэба падкрэсліваць сваю адрознасць ад вяскоўцаў і местачкоўцаў; сюды ж у значнай ступені можна аднесці і яўрэяў, для якіх свабоднае валоданне тытульнай мовай і афіцыйным культурным капіталам ёсць чыста прагматычны момант выжывання ў Расійскай імперыі, у гэтым сэнсе беларуская мова ім патрэбна для «нізавой» камунікацыі з самым масавым пластом насельніцтва, але ніяк не для «руху ўверх», да адукацыі і прасоўвання па сацыяльнай лесвіцы. Колькасць польскіх выданняў і друкарняў не саступае рускім, адносіны паміж імі – больш-­менш дыпламатычныя, бо поле негалосна падзелена на працягу яшчэ ХІХ ст. Для беларускай, якая відавочна не можа абапірацца на аўдыторыю першай і другой, з іх пункту гледжання проста няма месца. Гэта, дарэчы, засведчыў выдатны вучоны, этнічны беларус, рэктар Варшаўскага ўніверсітэта акадэмік Я. Карскі, які ў сваёй фундаментальнай працы «Беларусы» вельмі сумняваецца ў перспектывах беларускага прыгожага пісьменства – праўда, у 1920-я ён зменіць сваё меркаванне. Але гісторыя «Нашай нівы», нават не літаратурнага выдання, а шматпрофільнай газеты, якая праіснавала з 1906 па 1915 гг. і за гэтыя 9 гадоў здолела адфарміраваць не толькі літаратуру, стварыць “ценявыя” літаратурныя і адукацыйныя інстытуцыі, але і масавую ўласную чытацкую аудыторыю, вельмі паказальная ў плане спаборніцтва мадэляў, інстытуцыянальнага развіцця і ўзаемаадносін з вялікай літаратурай у перадрэвалюцыйны час і ў 1920–1930-я гг.; сам факт канфлікту і яго выніку прымушае інакш паглядзець на мадэль малой літаратуры, якая на пэўных гістарычных этапах можа быць намнога больш гнуткай, флексібільнай і – у рэшце рэшт – больш паспяховай на сваім уласным полі, чым вялікая. Гісторыя існавання і дзейнасці «Нашай нівы» выдатна ілюструе два ключавыя пункты, вакол якіх развіваецца, а потым на працягу наступных 100 гадоў працягваецца канфлікт паміж малой і вялікай літаратурай. Інстытуцыянальны канфлікт. Толькі з 1905 г. становяцца магчымымі перыядычныя выданні на беларускай мове. І абсалютна ясна, што яны не могуць быць чыста літаратурнымі. Няма масавага рэцыпіента, але няма і прафесійнага корпусу аўтараў. Але ёсць свая патэнцыяльная аўдыторыя – 85 % насельніцтва этнічнай правінцыйнай, негарадской Беларусі, сама мала

1 У Мінску у 1898 г. 14 000 каталікоў, 21 000 праваслаўных, 50 000 яўрэяў (Семёнов 2008).

186

Павел Навуменка

9 мільёнаў чалавек, для якіх і польскія, і рускія творы – не зусім тое, што адпавядае іх моўна-­сацыяльна-­ментальнай пазіцыі ў грамадстве. Зрэшты, абедзве літаратуры, і руская, і польская, вельмі мала зважаюць на нізавога чытача – элітныя мадэлі літаратуры будуюцца на дыстанцыянаванні ад масы, на арыентацыі на чытача вяршыннага і дасведчанага. Дыстанцыя паміж пісьменнікам і чытачом захоўваецца значная, уся сістэма іерархізацыі і кансекрацыі будуецца на прызнанні «адукаванымі» коламі. Той факт, як адзначае М. Гаспараў (Гаспаров 2003), што прыгодніцкую літаратуру і ў тыя часы чыталі ў дзесяць разоў больш, нічога ў гэтым сэнсе не значыць. «Наша ніва» развіваецца ў рэчышчы іншай праграмы, спрабуючы стаць сваёй ва ўсіх аспектах для самай масавай аўдыторыі, якую яна выдатна ведае і адчувае. І той факт, што ў ёй будзе друкавацца далёка не толькі мастацкая літаратура, а ўсё, што можа цікавіць гэтага чытача, быць карысным яму,– і літаратуры, і самому выданню толькі ў плюс. «Наша ніва», безумоўна, «запазычыла» стратэгію ў самага папулярнага расійскага выдання «Ніва» (якая таксама крытыкуецца за арыентацыю на масавага расійскага чытача), але дадала яму вельмі канцэптуальнае ўдакладненне – «Наша», і развіла канцэпцыю, перапрацаваўшы камерцыйную ў цэлым канцэпцыю «Нівы» ў канцэпцыю нацыянальна-, сацыяльна-, культурна-, грамадска-­палітычна арыентаванага выдання для канкрэтна акрэсленай нацыянальна-­сацыяльнай аўдыторыі. Больш таго, як ужо казалася вышэй, «Наша ніва» пачынае фарміраваць нацыянальны тэатр, сістэму адукацыі, нацыянальных выдавецтваў, літаратурных суполак – усе тыя культурныя інстытуцыі, вакол якіх пачынаецца моцны канфлікт з рускім полем, але перспектывы малога боку яўна выглядаюць больш выйгрышнымі і флексібільнымі. Ускосным сведчаннем гэтага становіцца тое, што ў 1910-я г. на Беларусі ствараецца некалькі расійскамоўных выданняў, якія спрабуюць капіраваць стратэгію «Нашай Нівы», але без асаблівага поспеху2. Непрэтэнцыёзнае выданне да 1915 г. практычна «адабрала» ў рускай і польскай літаратур «сваю» аўдыторыю і сфарміравала ўсе перадумовы для стварэння свайго літаратурнага поля з акрэсленымі межамі. Справа была толькі за памнажэннем і раздыферэнцыяцыяй інстытуцый – але перашкодзіла Першая сусветная вайна. Але перыёдыка і выдавецкая справа за 9 гадоў адладзіліся ў сістэму, не зважаючы на канкурэцыю куды больш моцных літаратур.

2 «Новое время», «Северо-­западная жизнь», «Минское слово», «Минское русское слово», «Белорусский вестник», якія выдаваліся ў Паўночна-­Заходнім краі.

Малыя і вялікія літаратуры

187

Бітва за чытача. У стратэгіі «Нашай Нівы» ў дачыненні да чытача насамрэч праглядаецца зараджэнне новай літаратурнай мадэлі – масавай (але не ў плане заніжэння мастацкіх крытэрыяў), з падкрэсліваннем таго, што пісьменнік чытачу «свой», г. зн. наўмысным зніжэннем дыстанцыі паміж аўтарам і аўдыторыяй. І ў гэтым была флексібільнасць, прадчуванне той дэмакратызацыі грамадскіх працэсаў у ХХ ст., калі на гістарычна-­культурную арэну пачынаюць выходзіць – і абумоўліваць і культурнае, і гістарычнае развіццё, вялікія масы раней «нізавых» сацыяльных слаёў (працэс, які цягнецца, здаецца, і па сённяшні дзень, падпарадкоўваючы сабе розныя сферы культурнага быцця). І зусім невыпадкова, што развіццё маладой беларускай літаратуры праскочыла фазу мадэрнізма – рэакцыю на тыя ж працэсы элітных”мадэляў літаратуры. Падкрэсленая сувязь з рэцыпіентам не азначала нараджэння прымітыўна-­ў тылітарнай літаратуры (хаця напачатку было менавіта гэта) – вельмі хутка беларуская проза, паэзія і драматургія дасягнуць зусім прыстойнага – у параўнанні з рускай і польскай – мастацкага ўзроўню. Але варта адзначыць, што многія сучасныя беларускія даследчыкі, здаецца, не зусім абгрунтавана перабольшваюць тут ролю нацыянальна-­адраджэнцкага фактара: сіла і жыццяздольнасць гэтай літаратурнай мадэлі грунтуецца на паяднанні нацыянальна-­сацыяльных і культурна-­ментальных фактараў «сваёй» часткі аўдыторыі, без разумнага баланса ўсіх гэтых складнікаў стратэгія як паспяховая проста не адбылася б. Дарэчы, гэтая ж поліструктурнасць абумовіла і той фактар, што ў маладой беларускай літаратуры зусім невялікае месца займае нацыянальны міф, залаты век і г. д. – відаць, гэта зусім не адпавядала запытам той часткі беларускага грамадства, на якую яна арыентавалася. Дарэчы, савецкая ідэалогія гэтак жа настойліва спрабавала міфалагізаваць гэтую праблему, але робячы перакос у бок сацыяльна-­класавы, сацыяльна «прыніжаючы» тую частку беларускага грамадства, на якую арыентавалася «Наша Ніва».3 Фаза

3 Савецкая ідэалогія трымалася ў поглядзе на нізавога беларуса менавіта той ацэнкі, якую выказаў рускі паэт Н. Някрасаў у паэме «Железная дорога» – бедны, забіты, «высокорослый больной белорус», ледзь не гастарбайтар ХІХ ст.. А між тым, вядомы расійскі палітык П. Мілюкоў у сваёй кнізе “Russia and it’s crisis” (Miliukov 1905), выдадзенай у Чыкага ў 1905 г. (рускага перакладу не існуе), аналізуючы эканамічны стан беларусаў, ацэньвае яго па 2-х пазіцыях: 1. Пасля рэформы 1863 г. ён палепшыўся нязначна 2. У абсалютным выражэнні – ён самы высокі ў Расійскай імперыі, нароўні з узроўнем жыцця Усевялікага войска Данскога – самай заможнай часткі расійскага казацтва. Улічваючы, колькі сялянскіх дзяцей вучылася ў расійскіх універсітэтах і інстытутах (на беларускай тэрыторыі

188

Павел Навуменка

«Нашай Нівы» прыпадае на дарэвалюцыйны перыяд, калі «правілы гульні» ў Расійскай імперыі, хоць і жорсткія, часам дыскрымінацыйныя, знаходзяцца ў акрэсленым заканадаўчым полі. Але змена грамадскай фармацыі, станаўленне савецкай сістэмы перавядуць канфлікт у новае – і адначасова старое – рэчышча. Адрозненне яе ад папярэдняй вельмі значнае, хаця многія беларускія літаратуразнаўцы сёння схільныя разглядаць яе як адну фазу з «нашаніўскай», ставячы часовыя рамкі перыяду: 1905–1929. Гэта ў пэўнай ступені справядліва, але ў пэўнай – не. З аднаго боку, беларуская літаратура атрымлівае тыя інстытуцыі («тоўстыя» часопісы, альманахі, усю сістэму літаратурных выданняў, тэатр, асяродак стварэння і існавання літаратурнага канону – нацыянальную школу і вышэйшую адукацыю), самастойнае стварэнне якіх зацягнулася б надоўга, з іншага – напалоханая размахам нацыянальных рухаў (менавіта па нацыянальных межах двойчы за ХХ ст. развальвалася Расійская імперыя і яе камуністычны клон – СССР), новая ўлада вырашае кантраляваць яго, каб з яго ж дапамогай задушыць у першае паслярэвалюцыйнае дзесяцігоддзе рэцыдывы «вялікарускага шавінізму», які ўяўляўся ёй самай небяспечнай сілай. А з нацыянальнымі рухамі можна было разабрацца пазней. Гэта і стала адной з галоўных прычын палітыкі карэнізацыі, беларусізацыі. Уся інфраструктура літаратурнага поля фактычна створана і кантралюецца (і фінансуецца) дзяржавай – праўда, самім удзельнікам літаратурнага працэсу ў 1920-я яшчэ даецца адносная творчая свабода. Такіх перадумоў хапіла для канчатковага станаўлення мадэлі малой беларускай літаратуры, бо захаваліся асноўныя элементы «нашаніўскай мадэлі» – корпус пісьменнікаў, арыентацыя на комплекс патрэб і праблем свайго чытача, нават скампанаванасць груп літаратараў вакол досыць вялікіх і значных літаратурных суполак-­цэнтраў, што зноў жа стварае неабходную літаратурную канкурэнцыю. Нават намаганні ўлады па стварэнні «перадавога атрада літаратараў», «пралетарскай літаратуры» і фактычнае нацкоўванне гэтага атрада на адраджэнцаў са старой генерацыі і рэнегатаў (перш за ўсё «Узвышша») з маладых маюць адносны поспех толькі ў першай пал. 1920х – пасля 1925 г. прадстаўнікі ўсіх кірункаў і суполак любых накірункаў пачынаюць усё больш усведамляць адзіную задачу і адзіны плённы алгарытм развіцця літаратуры (пры рознасці эстэтычных падыходаў і погля-

пасля 1863 г. прымусова былі закрытыя ўсе вышэйшыя навучальныя ўстановы, апроч Горацкай сельгасакадэміі), відаць, гэтая частка грамадства, прагматычна-­ буржуазнага па сваёй сутнасці, мала была зацікаўлена ў нацыянальным міфе.

Малыя і вялікія літаратуры

189

даў на літаратуру) – і фактычна без выключэнняў упісваюцца ў досыць арганізаваную мадэль развіцця. Выдавецтвы, часопісы, суполкі, запаўненне прагалаў у літаратурнай сістэме (дзіцячая літаратура, белетрыстыка, разнастайныя празаічныя і паэтычныя лініі развіцця – пры блізкасці, свойскасці тэматыкі і праблематыкі), інстытуцыянальная развітасць і разнастайнасць. Да 1930 г. 84 % ўсёй літаратуры, што выдаецца ў тагачаснай БССР – беларускамоўная (Мотульский 2012, 57). Фактычна сваё літаратурнае поле адваяванае цалкам, мадэль адбылася, нягледзячы на маласць і маладосць. Катастрофа, якая адбудзецца з беларускай і ўкраінскай літаратурай у 1930-я гг., апроч свайго жыццёвага трагізму, вельмі паказальная для тэарэтычнага ўсведамлення таго факту, на якім падмурку трымаўся поспех малой мадэлі. Справа нават не ў тым, што да сярэдзіны 1930-х 90 % беларускіх літаратараў (і ўсёй інтэлігенцыі, уключаючы тэхнічную) фізічна вынішчана або адпраўлена ў лагеры і ссылкі без права нават мізэрнай камунікацыі з Беларуссю, – нават тым, хто застаўся ў літаратуры або прыйшоў у яе ў 1930я, абсалютна жорстка сфарміраваныя «творчыя межы». Яны тычацца ўсяго: тэмы, канцэпцыі героя, канцэпцыі рэчаіснасці, мастацкага стылю, межаў дазволенага ў мастацкім творы (ад маралі да палітыкі). Пры такой дэтэрмінацыі літаратура вельмі хутка страчвае сваю блізкасць і адкрытасць для рэцыпіента, узаемасувязь з ім, становіцца непатрэбным чытачу прыдаткам да ідэалогіі. Канцэпцыя ўнітарнай савецкай дзяржавы (з абсалютным прыматам рускага), з вялікім задавальненнем успрынятая і рускімі савецкімі пісьменнікамі, і дзеячамі рускай эміграцыі, аказалася фатальнай для малых літаратур. Гэтая фатальнасць узмацняецца і навязваннем – праз адзіны Саюз пісьменнікаў – мадэлі элітнай літаратуры, калі запатрабаванні чытача абсалютна нічога не значаць у творчай біяграфіі пісьменніка. А з улікам таго, што ў 1930-я практычна знікае і крытэрый рынку, камерцыйнага поспеху кнігі, поспех залежыць ад месца ў дзяржаўнай іерархіі літаратуры. Да канца 1930-х ад багатай і развітай мадэлі застанецца толькі сціплы пантэон жывых класікаў, галоўныя творы якіх – у мінулым, ды велізарны літаратурны некропаль, у якім палова магілаў – безыменныя, бо нават упамінанне пра гэтых аўтараў у любым друку будзе крамолай сама мала да 1960-х, а то і пазней, да 1990-х. Засталася толькі памяць (што таксама было крамолай) аб тых формах існавання, якія, безумоўна, былі арганічнымі і аптымальнымі для літаратуры – практыка гэта даказала, але былі асуджаныя савецкай сістэмай як дробнабуржуазныя. Таму, відаць, самай вялікай праблемай было капіраванне мадэлі вялікай літаратуры – таму што дзве фазы адраджэння, з сяр. 1950-х і з пач. 1990-х,

190

Павел Навуменка

абсалютна непадобныя па выніках ні да «нашаніўскага» выбуху, ні да суперінтэнсіўнага літаратурнага развіцця і фенаменальнай паліфанічнасці літаратуры 1920-х. Гэта пры тым, што прафесіяналізацыя аўтара ў перыяд з 1956 да 1970-х вырастае вельмі значна, да вельмі прыстойнага еўрапейскага ўзроўню, а 1990-я ўражваюць колькасцю і разнастайнасцю новых імёнаў і кірункаў – але адсутнасць уласнай развітай інстытуцыянальнай сістэмы і падкрэсленая арыентацыя на элітнасць аўтара і мадэлі, абсалютная адсутнасць арыентацыі на свайго чытача, прыводзяць да далейшай страты літаратурных пазіцый у грамадстве. Рэдкія ж выпадкі выдатнага разумення сваёй аўдыторыі і яе патрэб (У. Караткевіч) толькі падкрэсліваюць гэтую выснову. Можна вызначыць некалькі накірункаў. 1. Трансфармацыя мастацкага вопыту і ўзаемапераклад. Гэта, вядома, больш аднабаковы працэс, з улікам «памераў» кожнай літаратуры і рознасці мадэляў – элітарнай і, умоўна кажучы, дэмакратычнай. Корпус тэкстаў рускай літаратуры – намнога больш шырокі, арыентацыя на актуальны еўрапейскі канон застаецца дамінуючай нават у савецкі час, што дазваляе прадстаўнікам малых літаратур карэктаваць свае творчыя пошукі ў адпаведнасці з існуючымі тэндэнцыямі развіцця (прымаць іх або развівацца «ад процілеглага», што таксама з’яўляецца арыентацыяй на дыскурс, як, напрыклад, у Л. Калюгі) (Колер, Науменко 2013, 68–78). Прыкладам, дарэчы, можа служыць існаванне трох вельмі тыпалагічна блізкіх і адначасова незалежных літаб’яднанняў – расійскага «Перавала», украінскага ВАПЛІТЭ, беларускага «Узвышша», дзе карэктыроўка адбываецца менавіта па пазіцыі ў літаратурным полі і сістэме арыенціраў і каштоўнасцяў, а не паэталагічна-­эстэтычнай практыцы. 2. Супрацоўніцтва ў станаўленні інстытуцый. Старая акадэмічная руская школа ў 1920-я гг. (і раней – таксама, але ў меншай ступені), незалежна ад паходжання (Я. Карскі, Б. Эпімах-­Шыпіла, карэнныя беларусы, або А. Вазнясенскі, Я. Барычэўскі і інш. – карэнныя рускія) заклала падмурак аб’ектыўнай беларускай літаратуразнаўчай школы, структуру і адгалінаванні, навуковыя прынцыпы, праўда, і гэта ўсё было знішчана ў 1930-я, але адноўлена, хоць і не ў поўным аб’ёме, з 1950-х. Таму, нягледзячы на вымушаны ізаляцыянізм, беларуская літаратуразнаўчая школа зрабіла нямала для ацэнкі і арыентавання беларускай літаратуры ў сістэме агульнапрынятых крытэрыяў. Усе неабходныя механізмы для асэнсавання літаратурнай гісторыі, для тэарэтычных ацэнак, вызначэння праблематыкі і перспектыў былі створаны, хоць працавалі і працуюць не заўсёды бездакорна.

Малыя і вялікія літаратуры

191

3. Рынак. Гэты фактар не працуе моцна ў 1920–1930-я, ён стане даволі адчувальным пасля 1950-х. Сапраўды, выхад на 250-мільённы савецкі чытацкі рынак, а праз яго і на сусветны, зрабіў нямала для ўсталявання сапраўдных крытэрыяў пісьменніцкай дзейнасці. Расійскія літаратурныя часопісы сталі адначасова акном у вялікі свет шмат для каго з беларускіх пісьменнікаў (напр., В. Быкава), перакладныя творы з еўрапейскіх літаратур праз рускія пераклады «пераперакладаліся» ў беларускіх, звязваючы літаратуру з вялікім літаратурным светам. Але ў цэлым – з-­за ўласнай літаратурнай несамастойнасці ўнутры свайго поля і звужэння самога поля – гэты фактар не адыграў асабліва станоўчай ролі ў лёсе беларускай літаратуры ў цэлым, хутчэй у лёсе асобных аўтараў. У другой палове 1930-х беларускай літаратуры практычна была навязаная “элітная” мадэль літаратуры (а па-­за межамі гэтай мадэлі прысутнасць у літаратуры была проста немагчымая). Гэтая мадэль, знешне абсалютна лагічная, этапная, еўрапейская, відаць, не зусім адпавядае фармату і сутнасці самой “малой” літаратуры – ва ўсялякім выпадку, вопыт 1990-х, калі, пры адноснай інстытуцыянальнай свабодзе і незалежнасці новая генерацыя беларускай літаратуры патраціла так шмат сілаў і кароткага каштоўнага часу на барацьбу за месца ў «пантэоне» эліты, на выкіданне адтуль «састарэлых класікаў», а вынікам аказаўся практычна пусты літаратурны этап, – моцны аргумент на карысць гэтай гіпотэзы.

Літаратура P. Miliukov (1905): Russia and It’s Crisis. Chicago. А. Адамовіч (1972): Маштабнасць прозы: урокі творчасці Кузьмы Чорнага. Мінск. А. Адамовіч (1980): «Браму скарбаў сваіх адчыняю». Мінск. А. Вальчук, М. Мікуліч (рэд.) (2012): Беларуская і руская літаратуры: тыпалогія ўзаемасувязей і нацыянальнай ідэнтыфікацыі. Матэрыялы Міжнароднай навуковай канферэнцыі (Мінск, 18–19 красавіка 2012 г.). Мінск. Е. Борисенок (2006): Феномен советской украинизации. 1920–1930-е годы. Москва. М. Гарэцкі (1926): Гісторыя беларускае літаратуры. Мінск. М. Гаспаров (2003): Как писать историю литературы. Новое литературное обозрение 59 (http://www.philology.ru/literature1/gasparov-03.htm). В. Гниломедов (2012): Страницы белорусско-­русских литературных связей (вт. пол. ХХ в.). А. Вальчук, М. Мікуліч (рэд.). Мінск, 78–83.

192

Павел Навуменка

Л.  Клейнборт (1928): Молодая Белоруссия: Очерк соврем. белорус. лит. 1905–1928 гг. Мінск. Г.-Б. Колер, П. I. Науменко (2013): Аспекты и стратегии институциональной и эстетической автономизации в «малых» литературах (на материале белорусской литературы первой трети ХХ ст.). Г.-Б. Колер, П. И. Науменко (ред.), Белорусская литература как модель развития «малых» (славянских) литератур. Мат-­лы к тематическому блоку на ХV Международном съезде славистов (Mинск 20.–27.08.2013). Mинск, 7–90. Р. Мотульский (2012): Книгоиздание Беларуси советского периода. В зеркале статистики. Беларуская думка 1, 56–63. С. Семёнов (2008): Россия: полное географическое описание нашего отечества. Настольная и дорожная книга для русских людей. Санкт-­Петербург. Г. Тиханов (2014): «Малые и большие литературы» в меняющемся формате истории литературы». Вопросы литературы 6, 253–278. М. Тычына (2012): Паняцце «літаратурных пар» у беларускім і рускім літаратуразнаўстве. А. Вальчук, М. Мікуліч, М. (рэд), Беларуская і руская літаратуры: тыпалогія ўзаемасувязей і нацыянальнай ідэнтыфікацыі. Матэрыялы Міжнароднай навуковай канферэнцыі (Мінск, 18–19 красавіка 2012 г.). Мінск, 343–348.

Minor and major literatures: area of conflict and cooperation (based on the Belarusian and Russian literature 1920–1930) The article analyzes the interrelations and mutual influence of minor and major models of literature based on data of Russian-­Belarusian literary interactions during the first third of the 20th century. It gives examples of literary approaches to this issue and their assessments, considers the main conflict areas in their mutual succession as well as the results of conflict and cooperation, especially for the minor Belarusian model in the second half of the 20th century. The main problem of the interrelations between minor and major literary fields addresses the following questions: Are minor and major literatures generally compatible with regard to the continuity of certain development strategies as well as the emulation of external productive strategies of major literatures by minor ones? Or are they incompatible so that the close interactions result either in a clear conflict between those literary fields, resp. in a clear downgrading of the minor literatures and certain negative consequences for the major ones. [email protected]

Татьяна Рамза (Минск)

Городские белорусcкоязычные: новый путь от «точки невозврата»? Беларусь относится к полиэтническим и поликонфессиональным странам без конфликтов на почве как национальной, так и конфессиональной принадлежности. Свою языковую политику Белорусская ССР начала с принятия в 1924 г. «Декрета о 4-х государственных языках» (узаконенного Конституцией 1927 г.): «В государственных и общественных учреждениях и организациях Белорусской Социалистической Советской Республики устанавливается полное равноправие белорусского, еврейского, русского и польского языков» (там же, ст. 21) – хотя определенные преимущества отдавались все-­таки белорусскому как языку большинства:1 Ст. 22. В виду значительного преобладания в Белорусской Социалистической Советской Республике населения белорусской национальности, белорусский язык избирается, как язык преимущественный для сношения между государственными, профессиональными и общественными учреждениями и организациями. Ст. 23. Опубликование важнейших законодательных актов производится на белорусском, еврейском, русском и польском языках.

В XXI век Республика Беларусь вступила с также узаконенным двуязычием, за которое белорусы проголосовали на референдуме 1995 г. К сожалению, ни многоязычие / двуязычие в БССР, ни двуязычие в независимой РБ не стало действительностью: Двуязычие, которое могло бы превратиться в инструмент взаимного обогащения языков (что происходило с большими языками), отравляло бытование малых языков как медленно действующий яд. Утверждение, что нужно решить, на чьей ты стороне; наивное представление о вреде билингвизма; идеологический страх перед людьми, знающими много языков; боязнь заговоров и неконтролируемой

1 О важности символической функции языка (см. статью Роланда Марти в сборнике серии Philologica Slavica Vindobonensia, Bd. 4) говорит тот факт, что в Конституции БССР 1937 г. де-­юре те же четыре государственных языка, но русский перемещен уже на 2-е место, а еврейский на последнее: «СТАТЬЯ 25. Законы, принятые Верховным Советом БССР, публикуются на белорусском, а также на русском, польском и еврейском языках за подписями председателя и секретаря Президиума Верховного Совета БССР» (Конституция 1937).

194

Татьяна Рамза

автономии, зависть к многоязычным; истерика по поводу возможного отделения территорий – все это не способствовало взвешенному отношению к многоязычию (Вахтин 2010, 13).

Положение устного белорусского языка в начале XXI в. практически дублирует ситуацию столетней давности – и в 1920-е годы белорусский язык де-­юре имел статус государственного, но де-­факто не обладал нужным престижем: горожане не стремились к повседневному общению на нем, а деревенские жители не считали его приемлемым для «внешнего» общения (Рамза 2014, 52–63). Важнейшее изменение касается количественного состава и социального статуса населения. Согласно последней переписи 2009 г., население деревни за полвека сократилось более чем вдвое: с 5 575 209 (1959 г.) до 2 439 278 (2009 г.) – ср. 7 064 529 горожан при общем количестве населения в 9 503 807 человек. Т. е. крайне сократилось число носителей диалектов и родного языка. Если в 1950-е гг. языком повседневного общения были белорусские диалекты, а языком обучения в деревенских школах белорусский, то через 50 лет языком повседневного общения стал нациолект русского языка и смешанная русско-­белорусская речь (трасянка), языком обучения в городской школе – русский. «В повседневной городской жизни сфера применения белорусского языка сужена; в быту прочные позиции удерживает русский язык. Языковой нормой в городе считается общение именно на русском языке» (Николаева 1999, 221). Все это обуславливает парадоксальность белорусской языковой ситуации. Пока преобладало сельское население, пока страна не обрела государственность, а белорусский язык статус государственного, он был основным средством повседневного общения в форме различных диалектов. Урбанизация (одна из самых интенсивных в Европе) за полвека обнажила глубокую социально-­психологическую травму белорусов, о которой не говорилось вслух: пришло реальное осмысление своей языковой неполноценности теми, кто после окончания деревенской белорусскоязычной школы попадал в городскую русскоговорящую среду – в училище, вуз, на фабрику, завод и т. д. Новоявленный горожанин, как мог, дистанцировался от родного языка и старался стереть его из своей памяти: «Языковой конформизм создает дискомфорт, так как человек чувствует свою языковую неполноценность, а причиной всему этому, по его мнению, является родной язык» (Цыхун 2013, 17). Именно в советское время белорусский стал развитым литературным языком с полным набором функциональных стилей – но одновременно фактически потерял главную свою функцию – коммуникативную, функцию семейного и

Городские белорусcкоязычные

195

материнского (в прямом смысле слова) языка. Причем вектор изменения оценивался исключительно положительно: «…овладение и переход на русский язык совершаются абсолютно добровольно и в интересах всего населения республики… Это явление закономерное, прогрессивное и ни в какой связи не состоящее с ассимиляторством…» (Соболенко 1980, 217). Несмотря на то, что в стране к началу XXI в. по сравнению с началом ХХ в. количество этнических белорусов увеличилось, количество белорусскоязычных резко сократилось: большинство добровольно перешло в повседневном общении и в социализации своих детей на язык этнического меньшинства – русский. Именно резкое уменьшение количества детей, социализирующихся на белорусском языке (как диалектном, так и литературном), дает основание для тревоги о его будущем. Поэтому белорусский язык, хотя имеет статус государственного, с 2001 г. внесен ЮНЕСКО в Атлас исчезающих языков под символом „potentially endangered language: decreasing numbers of children learn the language (green)“ (Atlas 2010, Map 10 „Europe“, 55: символ vulnerable). Парадоксальность белорусского языкового сознания – «называть язык родным, но не пользоваться им, очень часто не владеть им» (Мячкоўская 2008, 25) – подтверждается не только переписями населения, но и новейшими социологическими исследованиями. Так, в одном из них констатируется, что степень угрозы белорусскому языку, очевидно, намного выше, чем до сих пор предполагалось, существенно выше, чем можно было предположить на основе переписи 1999 г. с ее уже тревожными цифрами. В качестве основного языка общения он играет в белорусском обществе лишь эпизодическую роль. Тем не менее символическое значение белорусского языка все еще живо для широких кругов населения (Хентшель, Киттель 2011, 77).

В 1930-х «сталинская русификация поставила „точку невозврата” в возрождении языка» (ср. Мечковская 2011). Белорусский получил маркер языка врагов народа – «нацдемов», «националистов». И именно борьба с ними – а в действительности уничтожение национально ориентированной интеллигенции, образованной, компетентной, творческой – стала той точкой отсчета, с которой использование белорусского языка стало прямо связываться с политикой: белорусскоязычная интеллигенция была зачислена в разряд политически ненадежной прослойки, а белорусская речь воспринималась как вызов власти. «Боязнь прославиться как националист отгораживала людей от родного языка и культуры» (Мікуліч 1996, 91). Но еще более действенной «профилактикой», чем физическое уничтожение или ссылка, было постоянное психологическое давление: безосновательные обвинения, «по-

196

Татьяна Рамза

казательные чистки» через СМИ, насмешки над самим языком, искажение белорусских слов и передразнивание.2 Кроме того, в 1930-е годы диалекты рассматривались как своеобразный рудимент: Как территориальные, так и социальные диалекты в нашей великой социалистической стране [СССР] за последние годы находятся в стадии ясно выраженного отмирания. Это отмирание является результатом колоссальнейших сдвигов и в экономике, и в общественных отношениях, и в сознании миллионов трудящихся, долгие столетия бывших отброшенными эксплоататорскими классами от достижений культуры; оно также свидетельствует о том, что только пролетариат может ликвидировать языковую раздробленность [выделено мной. – ТР], которая является помехой в построении культуры социалистического общества (Филин 1936, 205).

В таком свете крестьяне – носители этих идиомов – рассматривались как политически и социально отсталый слой. А поскольку подавляющее большинство белорусов было крестьянами, белорусский язык отождествлялся с языком этого слоя. Конечно, такой была позиция и относительно русских диалектов и их носителей, но в тогдашней Беларуси речь шла не о прерогативе литературного языка перед диалектами, а прежде всего (и только!) о противопоставлении собственно языков: русского как перспективного языка пролетариата и города и белорусского как «отсталого» языка несознательных элементов и деревни. «Сам этноним “белорусский” становился социальной характеристикой, означая “крестьянский”, “кустарный”, “бедный”, “простой”» (ср. Мечковская 2011). В военные и послевоенные годы белорусский получил еще и клеймо языка коллаборантов (т. к. в школах на части оккупированной территории он изучался в его дореформенной (1933 г.) версии, использовавшейся белорусской эмиграцией). В 1990-е гг. сценарий фактически повторился: белорусский – язык колхозников и язык националистов-­оппозиционеров: …водораздел употребительности белорусского и русского языков среди жителей республики происходит не столько по признаку национальной идентификации, сколько по признаку «город / деревня». Это важнейший реальный фактор, обуславливающий сегодняшнюю социолингвистическую ситуацию в республике (Норман 2014, 269).

Действительно ли пройдена эта «точка невозврата»? Прогнозы – дело неблагодарное, но исходя из того, что происходит в последние годы в стране, хочется верить, что мосты все-­таки не сожжены.

2 Ср. письмо секретаря ЦК КП(б)Б П. Пономаренко Сталину от 21.11.1938 г.

Городские белорусcкоязычные

197

В начале XXI в. С. Некрашевич указал на то, что именно безграмотная деревня сохранила белорусский язык (диалекты) нынешнему поколению, но развивать его литературную форму должна интеллигенция. Эту роль взяла на себя творческая интеллигенция, но устная форма литературного белорусского языка, т. е. разговорная речь, на протяжении XX в. так и не стала общей формой коммуникации: Существует определенная связь между выбором языка общения и социально-­ профессиональным статусом человека. Прежде всего профессиональная принадлежность влияет на язык общения на работе. Здесь заметно выделяется группа лиц, занимающихся высококвалифицированным творческим трудом. Они наиболее прочно в этой сфере общения сохраняют национальный язык (Соболенко 1980, 208).

Такая же ситуация и в семье: «на первом месте по интенсивности использования своего национального языка как средства общения в семье стоит творческая интеллигенция» (там же). Таким образом, из белорусскоязычного коммуникативного пространства выпала основная масса – гегемон-­ пролетариат (та социальная группа, на которую в СССР была сделана ставка в ликвидации языковой раздробленности); и именно это большинство говорит на смешанной русско-­белорусской речи. C 2008 г. общественно-­культурная кампания «Будзьма беларусамі!» реализует идею объединения белорусов с целью популяризации белорусской культуры, в т. ч. языка – молодые люди стараются пробудить у горожан потребность разговаривать по-­белорусски в повседневности. Это поколение, которое выросло уже в независимой Беларуси, а независимость дала возможность молодым белорусам учиться за границей, свободно путешествовать, общаться через интернет со сверстниками и открыто обсуждать любые проблемы – все это дает толчок к самоиндентификации прежде всего через язык. Это изначально (в большинстве своем) русскоязычные с высшим образованием, третье (второе) поколение горожан. Если их бабушки и дедушки, а также родители, приехавшие из деревни, старались дистанцироваться от своего происхождения и родного языка, чтобы стать «своими» в русскоговорящей городской среде и облегчить детям адаптацию к этой жизни, то у сегодняшних городских детей стимул иной: найти своих, а точнее, самим создать этот круг своих, говорящих в повседневности по-­ белорусски, и тем самым сохранить себя/нацию через язык. Их белорусский язык «вырос на асфальте», это т. н. «асфальтные дети», которые перешли на белорусский язык в повседневном общении, выучив его, как правило, самостоятельно (азы осваивались в городской школе, где белорусский язык и литература – обязательные предметы).

198

Татьяна Рамза

Еще до образования БНР в 1918 г. и БССР в 1919 г., в Вильно в 1906–1915 гг. силами тогдашних «будителей» выпускалась газета «Наша Ніва». Основная программа деятельности ее состояла в следующем: «будзіць у беларусаў пачуццё чалавека і грамадзяніна» (НН 1909, № 50). Газета в начале XX в. была, по сути, единственной возможностью охватить наибольшее количество белорусов – совсем иные возможности имеют молодые люди сегодня. Популяризация белорусского языка через общественную деятельность время

начало ХХ в. (1906–1915)

начало ХХІ в. (с 2008 г.)

место

Вильно как центр

Минск как центр

как

газета «Наша Ніва»

проект «Будзьма беларусамі!»

кто

молодые люди с русско- или польскоязычным образованием и знанием диалектов

молодые люди с высшим русскоязычным образованием и знанием белорусского языка, но (как правило) незнанием диалектов

для кого

для крестьян (основных носителей белорусского языка, ¾ которых были неграмотными) и для городских жителей

для горожан, для которых белорусский не является ни материнским, ни школьным, ни языком повседневного общения

цель

популяризация белорусского языка как равного русскому и польскому

популяризация белорусского языка как средства общения в городе

средства

газеты и журналы, театр, воскресные школы на белорусском языке

Интернет, бесплатные шоу-­курсы, белорусскоязычная реклама, короткометражные ролики, бесплатные приложения для iPhone «Слово дня», курсы для детей и под.

Общие черты: движение не от власти, но легальное – общественное со стороны организаторов и добровольное со стороны учащихся, посетителей, зрителей; популяризация белорусского языка, снятие с него всяческих штампов и маркеров (политических, социальных, эмоциональных и под.). Отличия: возможности у современных «будителей» несравненно шире, аудитория несоизмеримо больше и, как правило, имеющая высшее образование. По данным ЮНЕСКО, Беларусь в 2014 г. вышла на одно из первых мест в мире по охвату молодежи высшим образованием: почти 20 % из них – студенты. Над популяризацией белорусского языка как средства общения в городской среде работают различные молодежные проекты: «Мова–­пантова»

Городские белорусcкоязычные

199

(Радио Свобода: «присылайте нам фотки, картины, коллажи, комиксы и т. д., которые мотивируют использовать белорусский язык, т. е. дают ответ на вопрос: Почему стоит говорить по-­белорусски?»); открытки, календари и приложение для мобильных телефонов из серии «Не маўчы па-­беларуску!»; фестиваль белорусскоязычной рекламы «AD.NAK!»; спортивный фестиваль «МоваCup», организованный известными олимпийскими чемпионами; белорусскоязычная реклама Госавтоинспекции «Прышпіліся!»; неакадемические языковые курсы «Моўныя сустрэчы», «Моваведа», «Прамова», «Pro-­мова БДУІР», а также платные курсы при университетах или языковых центрах, в том числе и дифференцированные, например, для детей, бизнесменов и под. Самыми востребованными у городских жителей оказались бесплатные интерактивные курсы белорусского языка, которые в Минске посещают 100–400 человек за занятие. Идея их организации принадлежит журналистке Екатерине Кибальчич, русскоговорящей белоруске. Ее проект «Мова ці кава» (игра слов: «язык (речь, беседа) или кофе» – и «интересно» (цікава)) был реализован вначале для белорусов в Москве. По ее словам, толчком стали результаты опроса студентов, почему они не используют белорусский язык в повседневной жизни в городе. Два самых популярных ответа были: не с кем (нет среды, никто не говорит) и плохо знаю. И у нее возникла цель создать курсы для таких, как она сама (русскоговорящих и стеснительных), чтобы, с одной стороны, избавить человека от собственного комплекса: все одинаковы в своих начинаниях, и, с другой стороны, создать среду: никто не смеется, все равны. Однако, как отметила Кибальчич, ее конечная цель иная: создать сайт-­платформу, чтобы это (материалы) как образец могли брать и в регионах; своего рода белорусизация с помощью Интернета: нужно создавать маленькие «марксистские» кружки», чтобы было вирусно, как снежный ком. Минск как законодатель моды и далее иррадиация. Мы постарались показать, что белорусский язык — не какой-­то этнографизм, не атрибут узкого круга «идейных», он может полноценно существовать в современной городской среде и быть средством коммуникации людей любых интересов, возрастов, взглядов. Поэтому мы затрагивали самые разные жизненные темы, а гостей выбирали по единственному критерию: чтобы аудитории было интересно (Кибальчич 2014).

Второй проект «Мова нанова» начался в январе 2014 г. в Минске, но за год такие курсы были организованы в Барановичах, Бобруйске, Бресте, Гродно, Витебске, Молодечно, Могилеве, хотя и более скромные по объему. Идея курсов принадлежит журналисту Глебу Лободенко и филологу Алесе

200

Татьяна Рамза

Литвиновской. Курсы получили государственную регистрацию. Исходя из того, что многие белорусы, называя родным языком белорусский, на нем не говорят или же недостаточно его знают, чтобы говорить, организаторы курсов заявили: «Пора признаться, что нам пора учить белорусский язык заново! Такие примеры – когда народ возрождал полузабытый язык – есть в истории, и они вдохновляют!» (Літвіноўская 2014). Символично, что инициатором третьего проекта «МоваTUT» является белорусский еврей, он же основатель и совладелец интернет-­ресурса TUT. BY, Юрий Зиссер. Языковой клуб «МоваTUT» (ноябрь 2014), организованный Белорусским порталом TUT.BY, Галереей TUT.BY и Минским университетом, стал пространством для свободной коммуникации по-­белорусски, которая базируется на искусстве и не зависит от уровня владения языком на момент присоединения: Если TUT.BY пользуются 2 миллиона белорусов, то среди них есть и приверженцы белорусского языка. С другой стороны, белорусский язык сейчас – это тренд, это мода и, между прочим, это национальная безопасность. Ни о какой конкуренции речи идти не может, т.к. это бесплатно. Нужно общими усилиями поднимать это дело. Чем больше таких курсов, тем лучше, ведь спрос огромен: приходит по 100–200 человек (Зісер 2014).

Общее и очень важное качество этих проектов: языковые курсы вне политики. Как уже говорилось выше, новое поколение городских белорусов, говорящих по-­белорусски, как правило, не слышали его из материнских уст и не социализировались на нем ни дома, ни в городской школе. Это, с одной стороны, делает их абсолютно свободными в выборе лексических и грамматических средств и в желании экспериментировать – что, с другой стороны, может вызывать некоторое неприятие их белорусской речи людьми старшего поколения, выросшего на «натуральном» языке / диалектах. Несомненный плюс – привнесение в язык живой лексики, связанной с реалиями XXI в.; но это и минус – молодые люди нередко не чувствуют грани в словоупотреблении (белорусское / небелорусское).3 3 Одним из ярких примеров является использование ведущими названных популярных курсов слова занятак (рус. ‘занятие’) в ед. ч. Но в литературном белорусском занятак – это ‘хобби’, и тогда слово может использоваться и в ед., и во мн. ч.; слово заняткі в значении ‘урок’ – это существительное разряда pluralia tantum, в отличие от русского языка. Обращение к ведущим курсов и указание на эту грамматическую и, одновременно, семантическую ошибку, к сожалению, не дало результатов: они (а за ними и слушатели курсов) продолжают использовать

Городские белорусcкоязычные

201

В своем желании отталкивания от русского языка молодежь охотно прибегает к полонизмам, ср.: тэчка вместо папка; валіза вместо торба, чамадан и под.; к новообразованиям типа далькажык вместо мабільнік, аўтаспын вместо аўтастоп, прышпіл (рус. прикол), круціляц (вертолет) и под. Нередко молодых людей, использующих такие слова, называют новонавернутыми (Аблажэй 2013), критикуя за искусственность их речи. Можно согласиться с тем, что они, «дети асфальта», не всегда чувствуют язык, не являющийся родным (ср., зорка з хвастом вместо бел. знічка – рус. падающая звезда); что они перенимают полонизмы, чтобы их речь лексически отличалась от русской (ср. рондаль вместо бел. каструля, рус. кастрюля); что они создают свои неологизмы, как цішотка, саколка, вышымайка, выцімайка (разные виды футболок) и под. Все это в большей или меньшей степени раздражает поколение родителей, выросших на белорусских диалектах и слов таких не слыхавших. Но ведь это другое поколение, и реалии уже другие, и язык у них уже другой, и слова другие. Поэтому кстати привести здесь мнение Н. Б. Вахтина: «Ведь неизвестно, что важнее для сохранения и выживания языка – чистота и девственность его грамматической системы и словарного запаса или его способность служить средством этнического объединения людей…» (Вахтин 1998, 127). В белорусской языковой ситуации второе, на мой взгляд, самое существенное, и названные курсы, куда с удовольствием приходят сотни молодых и уже не очень молодых людей, подтверждают то, что белорусский язык способен объединить: Вообще в деле популяризации языка секрет успеха – личный интерес. Каждый, кто придет к мысли, что белорусский язык – часть его жизни, что-­то родное и нужное, обязательно на своем месте, в меру своих сил и возможностей, сделает свой вклад в общее дело. Поэтому очень хочется, чтобы язык наконец стал тем, что нас – таких разных – объединяет (Кибальчич 2014).

Третье поколение городских белорусов выбирает свой, новый путь – многоязычие, ликвидируя тем самым негласное право оппозиции на белорусский язык, снимая с него клеймо не только деревенского, но и политически маркированного языка. Т. о. языку постепенно возвращается его основная слово занятак, как оно используется в русском: На першы занятак прыйшло 150 чалавек (ср.: рус. на первое занятие, бел. на першыя заняткі). То же можно сказать и в отношении уже распространенного среди молодежи (и не только) при прощании пакуль – кальки с русского пока. Это искусственное слово вызывает неоднозначную реакцию у людей, выросших на белорусских диалектах (или знающих их); кажется, более натуральным было бы бай как сокращение бел. бывай (рус. прощай; до свидания).

202

Татьяна Рамза

функция – коммуникативная, функция повседневного общения в кругу друзей, в семье, в коллективе и т. д. Новый путь состоит и в том, что в большинстве своем образованная молодежь не противопоставляет фанатично русский и белорусский языки, а понимает, что знание одного языка никак не мешает знанию второго, третьего, четвертого и т. д. Это реальное осмысление преимущества активного многоязычия. Поэтому есть надежда, что городское белорусскоговорящее меньшинство в Беларуси эволюционирует в большинство. Станет ли XXI в. переломным в истории белорусского языка или же эта общественная инициатива станет легендой, как «нашанивский период» в начале XX в., зависит исключительно от самих белорусов – молодого городского поколения.

Литература А. Аблажэй (2013): Прышпільная» мова, або Небяспека сыходзіць ад гарачых прыхільнікаў беларушчыны. http://nn.by/?c=ar&i=109911. Н. Б. Вахтин (1998): Исчезновение языка и языковая трансформация: заметки о метафоре «языковой смерти». Типология. Грамматика. Семантика (к 65-летию В. С. Храковского). Санкт-­Петербург, 115–128 Н.  Б.  Вахтин и др. (2010): Русские языки. A.  Mustajoki, E.  Protassova, N. Vakhtin (eds.), Instrumentarium of Linguistics: Sociolinguistic Approaches to Non-­Standard Russian. Helsinki, 5–16. Ю. Зісер (2014): Беларуская мова – гэта нацыянальная бясьпека. http://www. svaboda.org/content/article/26651825.html. Е. Кибальчич (2014): Некоторые белорусы боятся, что потеряют свою уникальность, если мова станет массовой. http://www.bramaby.com/ls/blog/ bel/1550.html. Конституция 1927: (Основной Закон) БССР. Минск. http://www.pravo.by/ main.aspx?guid=2051. Конституция 1937: (Основной Закон) БССР. Минск. http://www.pravo.by/ main.aspx?guid=2061. А. Літвітноўская (2014): Вучыць беларускую мову модна. http://naviny.by/ rubrics/society/2014/01/08/ic_articles_116_184174/. Н. Мечковская (2011): Почему в постсоветской Беларуси все меньше говорят на белорусском языке? Неприкосновенный запас 6 (80). http://magazines. russ.ru/nz/2011/6/m16-pr.html. Т. М. Мікуліч (1996): Мова і этнічная свядомасць. Мінск. Н. Б. Мячкоўская (2008): Парадоксы беларускай моўнай свядомасці. Мовы і культура Беларусі: Нарысы. Мінск, 25–31.

Городские белорусcкоязычные

203

О. М. Николаева (1999): Двуязычие в сфере быта и во внутрисемейном общении. А. Н. Булыко, Л. П. Крысин (ред.), Типология двуязычия и многоязычия в Беларуси. Минск, 220–234. Б. Ю. Норман (2014): Билингвизм и многоречие в Республике Беларусь. Б. М. Гаспаров, Н. А. Купина (отв. ред.) Русский язык в многоречном социокультурном пространстве. Екатеринбург, 267–286. Перепись населения (2009): Выходные регламентные таблицы. Численность и размещение населения Республики Беларусь. Минск. http:// belstat.gov.by/perepis-naseleniya/perepis-naseleniya-2009-goda/vyhodnyereglamentnye-tablitsy/chislennost-i-razmeschenie-naseleniya-respublikibelarus. П. Пономаренко (1938): Письмо Сталину «О белорусском языке, литературе и писателях». http://www.clow.ru/a-history/64.htm. Т. Р. Рамза (2014): Беларускае гутарковае маўленне ў славянскім кантэксце. Мінск. Э.  Р.  Соболенко (1980): Современная городская семья и образ жизни. Б. К. Бондарчик (ред.), Этнические процессы и образ жизни: на материале исследования населения городов БССР. Минск, 193–217. Ф. П. Филин (1936): Исследование о лексике русских говоров по материалам сельскохозяйственной терминологии. Труды Института языка и мышления им. Н. Я. Марра VI. Серия Slavica. Г. Хентшель, Б. Киттель (2011): Языковая ситуация в Беларуси: мнение белорусов о распространенности языков в стране. Социология 4, 62–78. Г. Цыхун (2013): Моўны канфармізм, моўная дыверсія і іншыя тэрміналагічныя метафары. H. Cychun. Studien zur „Trasjanka“. Studia Slavica Oldenburgensia 22, 11–18. Atlas (2010): Stephen A. Wurm (еd.), Atlas of the World’s Languages in Danger of Disappearing. 2nd edition. UNESCO Publishing.

Гарадскія беларускамоўныя: новы шлях ад «кропкі невяртання»? Пры выпрацоўцы і ўсталяванні пісьмовых нормаў новай беларускай літаратурнай мовы ў 1910–1920-я гг. беларускія кадыфікатары бясспрэчную перавагу аддалі ўласнабеларускім моўным асаблівасцям, апелюючы да узусу гаворак. Аднак ужо ў 1930-я гг. прыярытэт спецыфічна нацыянальнага (а значыць, і дыялектнага) быў гвалтоўна спынены праз агульную тагачасную савецкую палітыку ўніфікацыі моў і грэблівым стаўленнем да дыялектамоўных як да палітычна ненадзейнага і неперспектыўнага слоя грамадства.

204

Татьяна Рамза

Фізічнае знішчэнне беларускамоўных навукоўцаў-­інтэлігентаў, заможных вяскоўцаў, пастаянны грамадскі ціск на сялянства праз пастулат, што на дыялекце гавораць сацыяльна адсталыя групы насельніцтва і ў сацыялістычным грамадстве дыялекты павінны натуральна вымерці, – усё гэта сфарміравала той устойлівы комплекс «беларускамоўнай» непаўнавартасці, сацыяльна-­псіхалагічныя наступствы якога найбольш выразна праявіліся ў пачатку 21 ст., калі колькасць вясковага насельніцтва стала ўтрая меншая за гарадское і беларусы-­гараджане не хочуць / не ўмеюць / пазбягаюць і г. д. гаварыць па-­беларуску. На думку спецыялістаў, «згортванне беларусізацыі ў канцы 1920-х з’явілася точкой невозврата да адраджэння беларускай мовы ў якасці асноўнай мовы Беларусі». Абмяркоўваецца магчымасць вяртання да роднай мовы праз «новых» беларусаў – тое пакаленне гараджан, хто не перажыў у дзіцяча-­юнацкім узросце псіхалагічнай траўмы і не мае пагарды да роднай мовы як вясковай мовы, мовы «калгасніка». Даследуецца іх грамадская дзейнасць у сферы мовы і спецыфіка іхняга гутарковага маўлення, арыентаванага на літаратурны стандарт. [email protected]

Татьяна Володина (Минск)

Идентитет «внутренний» и «внешний» в пространстве магических практик белорусов Ощутимо возросшая популярность и в то же время противоречивость дискурсивного пространства суждений о народном целительстве и магических практиках обозначила ряд недостаточно еще описанных аспектов этого сложного мировоззренческого и социального комплекса. На фоне его подробно проработанных мифологических составляющих внимание к себе привлекает этнокультурный и социальный портрет самого носителя магических знаний и умений и, в первую очередь, его автопортрет. Основным действующим лицом магических практик, прежде всего народно-­медицинского характера, в белорусской деревне выступает человек «знающий», идентификация деятельности которого чаще происходит в русле дихотомии «добро – зло». Однако локальное многообразие наименований такой личности и обстоятельства мировоззренческого характера не позволяют формулировать эту дихотомию в привычных терминах колдун (чараўнік, знахур и под.) – знахарь (шаптун, ваўхвіт, бабка и др.). Эти понятия в народной традиции разграничены нечетко и используются в разных регионах в разных значениях, часто взаимно замещаются, различия между ними приобретают чаще оценочный, нежели смыслоразличительный характер. В данной работе рассматриваются параметры, по которым «знающий» сам определяет себя как «избранника» и личность с определенными возможностями воздействия на окружение и иных людей, а также определяются направления и конституенты внешней идентичности, в определенной степени зависимой от репутации. База исследования – прежде всего, полевая работа автора в течение последних десяти лет (архив автора). Интервью с представителями традиции, наделенными особыми знаниями, рассматривается здесь как устный мини-­жанр, который можно условно назвать «нарративом знающего». Эти интервью описывают индивидуальный опыт оказания помощи пациенту и переживания собственных сопутствующих состояний, всю историю предшествующих событий, причин обращения к ведовству, приобретение знаний и опыта, ошибки и неудачи, дают информацию о пациентах, конкурентах и т. д. «Такого рода личные нарративы

206

Татьяна Володина

важны для исследователя потому, что их вербализация обычно осуществляется в формах стереотипных сообщений, включающих набор шаблонных фольклорных мотивов» (Виноградова 2014, 285). Первый сегмент дискурсивного пространства белорусского сельского «знающего» составляет его самоидентификация, т. е. тот набор высказываний, при помощи которых он представляется собеседнику. Утверждать, что на всей территории Беларуси этот набор един, нельзя. Однако можно выделить ряд устойчивых семантических схем самопрезентации и даже речевых клише. Прежде всего – отсутствие четкого самообозначения – никто не скажет: «Я знахарь», «Я колдун», «Я шептун» и т. д. Используются предикатные конструкции с личным местоимением 1-го лица «я людзям памагаю» или утверждения типа «ка мне абрашчаюцца», «ка мне багато прыходзіць», ср.: «Памагаю, ня буду гаваріць, пріходзюць і не абіжаюцца, пашапчу, памагаю» (зап. в д. Коробчино Мстиславского р-­на Могилевской обл. от Барсуковой Ксении, 1925 г. р.), «У мяне вот такі арганізм, што я памагаю. Я ўсё забылася. А людзі і цяпер прыдуць. Я тады пагавару, пагавару, што здумаю. Хай Бог памагае і ўсяго такога. І палуччае» (зап. в г. Жлобин Гомельской обл. от Тимошенко Надежды, 1928 г. р.). Эта особенность вполне соотносится с описанной Е. Е. Левкиевской логикой носителя традиции, характеризующего мифологический персонаж прежде всего через функции (Левкиевская 2007, 78–106). Но встретилось и такое самоуверенное и самодовольное утверждение: «Я не какая-­то там чарнакніжніца. Я абыкнавенная дзеравенская спасіцель-­гадалка. Прэдседацель райіспалкома прывёз банку мёда, кусок сала і тры дзесяткі яіц» (зап. в д. Алесино Смолевичского р-­на Минской обл. от Хаманеевой Надежды, 1931 г. р.) – причем именно в такой последовательности. Однако, самохарактеристики такого рода встречаются очень редко. Другим полюсом признания своего мастерства перед чужим человеком выступает категорическое отрицание типа «Я лячу? Хто вам такоя сказаў?! Абы-­што!». Номинации типа знахарь / шептун и под. используются, как правило, в выводах, объяснениях, высказываниях иных людей. Предикаты, определяющие магические способности, различаются именно в зависимости от идентитета внешнего или внутреннего. О себе такие люди говорят, что они помогают, шепчут, лечат. В локальных традициях показательны наименования глядзяць, панимаюць, а собственно умения они не выучили, узнали позже, но подчеркнуто «поняли»: «Тут баба старая жыла, а я ў школу хадзіла ў сёмы клас, а галава была памятлівая. Я ўсё і паняла. Нічога не запісывала» (зап. в д. Бывальки Лоевского р-­на Гомельской обл. от Сидоренко Галины, 1937 г. р.). «Од каго почую, сільно ў мене была

Идентитет в пространстве магических практик белорусов

207

голова. У Сіманічах одна баба поговорыць, я прышла додому і ўсе поняла» (зап. в д. Дуброва Лельчицкого р-­на Гомельской обл. от Астапович Анастасии, 1931 г. р.). Предикатив-­определение знает в народной речи белорусов чаще относится к представителям т. н. черной магии: «Шаптухі, хто могуць атшаптаць урок, яна ўмее глядзець. А тыя што абы-­што – казалі “яны знаюць, яна знае”» (зап. в д. Борщевка Добрушского р-­на Гомельской обл. от Ананченко Аксиньи, 1923 г. р.). До настоящего времени среди магических «специалистов» сохраняется осторожное отношение к чужим, стремление скрыть свои способности, прежде всего, из опасения быть осмеянным или даже осужденным: «Толькі ж нідзе не паказавайце, а то мяне дзед з двара згоніць» (зап. в д. Мушино Мстиславского р-­на Могилевской обл. от Никитенко Ларисы, 1929 г. р.). «А загавор ці можна расказаць? – Можна, але ж будуць смяяцца з мяне. Усе будуць знаць, што я лечу» (зап. в д. Василевичи Жлобинского р-­на Гомельской обл. от Журовой Екатерины, 1941 г. р.). «Не нада мяне на плёнку, а то тады бабу дурную за палікі» [«[возьмут] за воротник», т. е. арестуют. – Т. В.] (зап. в д. Бывальки Лоевского р-­на Гомельской обл. от Сидоренко Галины, 1937 г. р.). Культурный капитал народного медика формируется, прежде всего, преемственностью знаний и умений, подтверждаемой в родословной, и причастностью к традиции. Большинство информантов-«знающих» сообщили, что приняли «знание» от матерей, которые так же славились своим мастерством (при этом прием/передача непременно по родственной либо свойственной линии не является обязательным, т. к. принять потенциально может каждый). Для современной белорусской деревни можно утверждать преимущество матрилинейной передачи (от бабушки/свекрови/мамы к внучке, от тетки к племяннице). В то же время процесс разрушения мужской магической традиции запечатлен в рассказах об обучении у отца, свёкра: «Быў абыкнавенны мужчына, работаў заўхозам у саўхозе, а тады на пенсію пайшоў. “І раньшэ, – казаў, – я людзям памагаў. Мне, – гаворыць, – мае прадзеды перадалі, яны ўсё зналі”. Гэта па патомству, перадаецца па патомству» (зап. Лобач В. в д. Прудники Витебского р-­на Витебской обл. от Васильевой Марии, 1928 г. р.). Показателен следующий рассказ, в котором речь идет об уже немощной целительнице, которая выбирает себе преемницу среди родных: А нас было тры яе племяньніцы. І яе дачка чацьвёртая. Мы прышлі, яна ляжала. Пазвала старэйшую, эта братава дачка: «Найдзі, дзе ў мяне балезь». Яна цапала, нічога не нацапала … і кажа: «А ты толькі на прыказьні, нічога з цябе не будзе».

208

Татьяна Володина

Яна другую, тады яе за рукі пацапала і кажа: «У цябе рукі дубовія. Нічога ня будзе зь етага». А я меншая зь іх была. А патом сваю дачку – і зь яе нічога. Тады: «Ідзі-­ка ты сюды». Пацапала ўперад мае рукі. Тады я стала цапаць яе. І нашла ў яе ў жываце боль. Кажу: «Цётка, вот дзе ў цябе боль». Яна тады засьмяялась і кажа: «Ну, мая пляменьніца, ты будзеш глядзець людзей. Пасьцяпенна ты будзеш людзей глядзець. Лішай там, рожа, там усё такое, прыгаворы, урокі, лякі, – і яна давай ужо міне вучыць – Бярысь за маю юбку і дзяржысь». Я за юбку дзяржалася, а яна міне расказавала. За яе юбку. А яна расказавала. І ета ўсё я стала запамінаць. (зап. в д. Усохская буда Добрушского р-­на Гомельской обл. от Аверченко Марии, 1935 г. р.). Именно преемственность является первостепенным фактором для легитимности «знающих» в их роли, поскольку именно через передачу как инициальный акт (необязательно ритуально обставленный) происходит введение в необходимый статус и поскольку как раз передача знания «новому поколению» делает его (это знание) «объективно» существующим. Вероятно, именно с этим связано представление, что не передавший «знание» магический специалист умирает тяжелой смертью – обществу необходимо, чтобы знание было передано (Степанов 2012, 142).

В гораздо большей степени это относится к специалистам-­вредителям, однако фиксируются и требования не скрывать и передавать далее целительские умения: У нас адна бабка была. Зваласа Аўдуля. Пашла я к ей гаманіцца. А яна і кажа: я сьніла сёньня сон. А яна яшчэ маладаватая жанчына. Сьніла я Бога, ён мне прадставіўса, што ён Бог. І так сказаў: Аўдуля, глядзі, каб ты не нясла свае лякобы ў запясочны аддзел. Так і паказаў. Каб не нясла ў запясочны аддзел. А яна: а чаму? – Памагаеш людзям, так і памагай. (зап. в д. Лядно Слуцкого р-­на Минской обл. от Давыдчик Валентины, 1938 г. р.).

Помимо родовой преемственности, «к признакам традиционности относится и причастность к истории, насыщенной суровым опытом подпольного целительства, репрессий и преследований со стороны официальной интолерантной медицинской системы» (Ярская-­Смирнова 2006, 160). В нарративах целителей подчеркивается отличие от представителей официальной медицины и большая результативность в лечении отдельных болезней: Чудны дар у мяне. Прыехаў дзядзька, на віску рана, сказалі [яму] ехаць у Бараўляны.1 Эта ж паследняя дарога, ніхто адтуль ня вышаў. Ка мне прыехалі. За нядзелю ўсё зажыло. Яшчэ адзін прыехаў, сем месяцаў ляжаў – грыжа пазваночная, сказалі аперыраваць. Прывезлі сюда. Тут яго нада было прыдзержаваць, ён з болі падлетываў, не мог улежаць. Тры разы выгаварала, і 18 лет як бегае. Дзеткі калекі, што галоўкі не дзяржаць, дзякуй Богу, памагаю. (зап. в д. Снов Несвижского р-­на Минской обл. от Бурмель Брониславы, 1918 г. р.).

1 В п. Боровляны возле г. Минска находится онкологическая лечебница.

Идентитет в пространстве магических практик белорусов

209

В наррациях лекарей представители официальной медицины часто фигурируют не как оппоненты и тем более не как противники, но как важный фактор легитимизации народно-­медицинского опыта (ведь сам врач отправляется и отправляет к бабке), что в свою очередь повышает и социальный статус собственно знахаря: Нікудышны я чалавек, но людзям даю помач бальшую, што самі врачы едуць удзіўляюцца. Прыехаў хірург з Мінска, баліць у плечах, нічога не находзяць. Я выгаварала яму, у той жа час стала нямножачка легчы. Прыехаў назаўтра, легчы, тры сеансы – усё. Нікакіх медыкаментаў (зап. в д. Снов Несвижского р-­на Минской обл. от Бурмель Брониславы, 1918 г. р.). Яшчэ адна выбіла нагу, паехала ў бальніцу, а там ей сказалі: шукайця ўстаўшчыка. Ілі аперацыю нада дзелаць. А нага сіня, апухла, счарнела. А патом прывязлі ка мне. Узяла паглядзела, уставіла ей нагу. Яна заўтра сама прыходзя: “Ой. цётачка, паглядзі яшчэ”. Я паглядзела. Паехала яна ў бальніцу, а там і пытаюць: Хто ў ставіў? А яна: Такая маладая, Маша яе зваць. Сталі і з бальніцы сюда ссылаць. (зап. в д. Усохская буда Добрушского р-­на Гомельской обл. от Аверченко Марии, 1935 г. р.).

Нередким в последние годы лейтмотивом в нарративах целителей является апелляция к высшей воле, когда подчеркивается своя, особенная компетентность, обладание знаниями особого рода. Сакральность своих занятий лекари могут объяснять и фактом получения их непосредственно от Бога, что происходит во время «встреч», воображаемых или произошедших во время сна. Увиденные Бог или Богородица «санкционируют» знахарскую практику уже самим фактом своего появления или же дают подробные инструкции: Эта я ат Госпада Бога. Эта мяне Гасподзь Бог навучыў. Я б не навучылася, я вот і не забываю. Я зь ім гаварыла. Я ўмела валшэбна. Вот ежалі чалавек разьвядзецца, дак я магу саедзініць, і ежалі не жыве … Ну, валшэбна. Ну вот я ляжу, міне Гасподзь прысьніўся. Прышоў дзядок, маленькі, белыя валосікі, у гражданьскім. Я спугалася. А ён: «Не пугайся, я вот прышоў з вамі пагаварыць. – А нашчот чаго? – Вот вы так і так, маладыя яшчэ… (Эта ўжо гадоў трыццаць таму назад) Дык я прышоў вам прэд’явіць. Бросьця ета. А то будзе вам на том сьвеце грашно. Бросьце ета. Вы так лячыце, ад Госпада Бога. На Пасху разгавейцеся яечкам і чалавека спасайце. А ета бросьце, вас Гасподзь памілуе, што вы каяліся. Я кажу: – Я не пайму. – Нет, паймеш. Ну прагавары. Я пры ём прагаварыла і знаю. І я ўжо гадоў трыццаць, хай мне хто дась мяшок золата, і я не вазьму (зап. в д. Бартоломеевка Ветковского р-­на Гомельской обл. от Потаевой Анастасии, 1920 г. р.).

В ряде случаев толчком к такого рода встречам бывает экстраординарное событие, к примеру авария или летаргический сон:

210

Татьяна Володина

У мяне мама ўмела і бабушка мая. Ей было 14 лет, і яна была ў захвіцэніі. Трое сутак была мёртвая. Была ’дна едзінственная дачка ў бацькі і маткі, былі адны сыны. А яна едыначка. І вот была чэцьвера сутак мёртвая. А тады ей бацюшка сказаў: Не ідзі замуж, будзеш лекар на ўвесь белы сьвет. Яе старык вадзіў якій-­та, на тым сьвеце (зап. в д. Ходосы Мстиславского р-­на Могилевской обл. от Кондратенко Анны, 1931 г. р.). Дар, данный целителю от Бога, его необычное предназначение противопоставляются научности, рациональности официальной медицины: Чудны дар. Можа, мяне Гасподзь з такога падняў, каб памагала. І была я ў клінічаскай смерці, 2 года рэч варочалася. Удзівіцельны дар. Цяпло ідзе, пакалванне. Эта чудны дар. – Тыя словы, што Вы гаворыце, Вас мама навучыла? – Ніхто. Гасподзь даў. Ніхто мне не перадаваў. То, што Гасподзь даў, і я нікаму не магу перадаць. А мама тожа лячыла (зап. в д. Снов Несвижского р-­на Минской обл. от Бурмель Брониславы, 1918 г. р.).

В самоопределении «знающего» значимым ориентиром и аргументом являются христианские ценности. Если человек не просто декларирует приоритет нравственных норм христианства («надо жить по-­божески»), но и образом своей жизни является для членов деревенского социума примером служения Богу и людям, то авторитет его значительно возрастает. Естественно, личность, поставившая себя вне христианской морали, заявлять об этом не станет, однако случаи девиантного поведения поспособствуют приобретению им ярлыка «калдун» / «чараўнік». Как у самих лекарей, так и у их клиентов велико убеждение в том, что определяющим в результативности магической практики является вера. Указание на высший знак, посыл, богоизбранничество последние десятилетия несколько потеснили более традиционные свидетельства о родовой преемственности, что объясняется сдвигами в структуре сельского сообщества, когда дети уехали в город и оттуда же приезжают пациенты. Потому и способ выражения легитимности должен быть универсальным, т. е. от Бога. Ведь для пациента издалека родители целителя – это незнакомые и абстрактные персонажи, тогда как в локальном социуме – реальные личности со своей репутацией. Рассмотрение статуса «знающего» в социокультурном контексте свидетельствует о резком изменении уровней религиозности (в том числе официальной, масс-­медийной) в 1920–1970-х гг. и сейчас. В последние десятилетия, когда были восстановлены храмы и возобновлены службы, христианство получило официальную поддержку, происходят сдвиги и в структуре статуса «знающего»: если в прежнее время лучшим средством доказательства легитимности была традиция, то сейчас едва ли не исключительно – Божий

Идентитет в пространстве магических практик белорусов

211

дар. Особенностью мировоззрения нынешних лекарей является абсолютная убежденность в «боскім», т. е. правильном, необходимом характере их деятельности, которая не выступает в качестве оппозиционной ни к церковно-­религиозным практикам, ни к приемам официальной медицины, но дополняет их. Созданию имиджа христианской спасительницы в последние годы стали способствовать (в первую очередь по мысли самих исполнителей) своеобразные алтари в квартирах, где собраны иконы. Эти собрания заслуживают особого анализа, т. к. нередко совмещают в себе лики христианских святых со св. Шарбелем или даже портретами государственных деятелей. Среди современных информантов в России, как пишут исследователи, есть и те, кто использует рыночные стратегии для достижения успеха; при этом чем более целители включены в орбиту современных тактик самопродвижения, тем более они публичны и открыты. Та же информантка, которая гордится тем, что о ней в народе идет молва, является в то же время типичной public figure (Ярская-­Смирнова 2006, 166).

Белорусской ситуации это касается в меньшей мере, однако можно выделить следующие рекламные стратегии выгодной самопрезентации. Информант сообщает, что пациенты «едут издалека»: Ціпер людзі прыязджаюць, гэта тут во мне пакою нет, на граніцы, там Літва ці Латвія, з тэй граніцы, я вот дзярэўню забылася. Прыязджалі ўчора былі людзі. А раньшы ў папы стаяла очырадзь (зап. в д. Заборье Рассонского р-­на Витебской обл. от Лисичонок Ксении, 1928 г. р.). Па целефону звоняць, і з Масквы, і з Чэлябінска прыязджалі. Ці я калі думала, што я буду столькі людзей лячыцць. А тут ідуць, як у Маскве на вакзале. З Мінска аўтобус нанялі; І Масква знае, і Літва знае, і Україна, і Мурманск, і Брэст знае, адусюль. С край белага свету едуць (зап. в д. Леньки Слуцкого р-­на Минской обл. от Метельской Веры, 1925 г. р.).

Вместе с тем, при всей «рекламности» сообщения о приезде пациентов издалека важны, т. к. представления о пространстве являются базовыми в любой картине мира. Формула «с край белага свету едуць» (любопытно, что эта же формула относится и к культовым источникам) выделяет центр мира (а человек традиции всегда стремится жить в центре мира – ср. Элиаде 1995), в случае реального лекаря указывает на социоритуальный центр. Обязательно и упоминание крупных и отдаленных городов – это не только повышение статуса целителя: статус манифестируется как уже итог, но и перекодировка пространственной модели. Город, для рядового дере-

212

Татьяна Володина

венского жителя являющийся центром во всех измерениях (религиозном, социальном, административном и т. д.), в рассказе знахаря представляется всего лишь периферией, ибо центр, куда съезжаются люди «адусюль», – это он сам. Утверждение своей популярности в числе стратегий самопрезентации соседствует с нарративами о результативности магических процедур. Особенно эффективно в таких случаях действуют отсылки к влиятельным и просто уважаемым людям, поведение которых является примером для остальных. Например, лекари рассказывают, что к их услугам прибегают начальство, милиция, в случае с Далманом2 речь идет о министрах из Москвы, генералах и даже о первой женщине-­космонавте Валентине Терешковой, благодаря которым прямо в деревне сделали остановку поезда. Добавляют веса рассказы «знающего» о безотказности и бескорыстности своей деятельности: Гэта ўсё ад Бога. Вот паслухай, я жа рожу замаўляю, я ж малюся Боскiя малiтвы, не якiя-­небудзь, i дапамагае людзям. Я платы не бяру. Ксёндз казаў, калi людзей ратуеш, то нельга платы браць. Во я нiколi не бяру (зап. студенты Полоцкого госуниверситета в д. Германовичи Шарковщинского р-­на от Шенды Ядвиги, 1943 г. р.). Есьлі лечыш і возьмеш – грашно, табе Бог даў навучыцца. Паможаш ты людзям – памажы. А то памажыса не памажыса, торба налажыса. Была колісь такая прыказка (зап. в д. Бараново Старадорожского р-­на Минской обл. от Усик Марии, 1930 г. р.).

Особо сильные, прорицательные лекари не берут платы с бедных пациентов. Вместе с тем, обязательность хоть незначительной, но платы актуализирует одну из основополагающих аксиом традиционного мировидения в целом: «дар за дар». Довольно ощутимая цена на услуги, в свою очередь, может выступать как одна из составляющих рекламной самопрезентации: Я ізучыла ўсё. Ніхто мяне ўчыў. І пракціка, і цеорыі ў галаве многа. А загавор я табе не дам. А то ўсё перапішу, а сама буду бэля. Ня буду я! Ня буду я пладародная, а буду вадаправодная. А то прыедзець баба: «Усё, ня будзець дзяцей». А я пагляджу на карты: «Няпраўда гэта. А дзе эта ты пацярала? У цябе быў выкідыш». Яна ў плач: «2 тысячы долараў заплацілі!». Бралі ў яго семя, а ей садзілі, а яно не задзержылася. «А табе вярнулі 2 тысячы? А мне нада за 20 усё пачыніць? – я кажу, – а дзе ваш гасьцінец?». Хай бы торцік прывезла, шакаладку. Я такая (зап. в д. Алесино Смолевичского р-­на Минской обл. от Хаманеевой Надежды, 1931 г. р.).

2 Далман – знаменитый лекарь, проживавший в Глубокском районе во второй половине ХХ в.

Идентитет в пространстве магических практик белорусов

213

Вызывающая презентация такого рода редка в белорусских деревнях, однако охотно приписывается пришлому знахарю: «Прышоў ён і гаворіць: Знаеш што, маладзіца, той мяне перемагець, хто на небе зьвёзды сымець» (зап. в д. Ветка Хотимского р-­на Могилевской обл. от Лагуновой Таисии, 1939 г. р.). На имидж целителя «работают» свидетельства физиологической реакции его организма на состояние пациента – он начинает зевать, появляются характерные мимика, жесты, ср.: «Ужэ ў мяне сьлёзы пашлі, есьць завісьць на Вас. Сьлёзы падходзяць. У мяне арганізм такой. Многа завісьці на вас. Вас нада выгавараваць, Вас зглажваюць, патаму што з маіх глаз сьлёзы ідуць» (зап. в д. Леньки Слуцкого р-­на Минской обл. от Метельской Веры, 1925 г. р.). Считается, что настоящий целитель как бы принимает часть болезни на себя. Несомненным показателем действенности лекаря является указание на собственное отменное здоровье: Я ні разу, я ні разу ў бальніцы не была. Вышла замуж, гэта самае, нада была ражаць, і сама пашла ў бальніцу. Як была бальніца. Ага, тока як ражала, была ў бальніцы. А так мы нікада ніхто ніколі не хварэў, не знаем балезней нічога. Вот так. І ня нылі, і ня хнылі, і нічога (зап. в д. Дуброва Лельчицкого р-­на Гомельской обл. от Астапович Анастасии, 1931 г. р.). Штоб ты моіх годоў дождала, штоб ты не знала дорогі ў больніцу, штоб таблеток у твоім роце не було, як у мойму. Ужэ мне 87 год, а ў мойму нікогда ў жызьні таблеткі ў роце не було. Мене зогнула по старосьці (зап. в д. Погост Житковичского р-­на Гомельской обл. от Кузьмич Меланьи, 1925 г. р.).

Анализ нарративов как целителей, так и их пациентов позволяет сложить ожидаемый набор культурных и социальных ярлыков биографии: продолжающий семейные традиции, получивший дар от Бога, прошедший испытания, избранный, бескорыстный, добрый, сострадательный, популярный, имеющий крепкое здоровье. Таким образом, налицо стремление создать у окружающих образ своего «Я», наиболее соответствующий их идеалам и ожиданиям. Подобная самопрезентация выступает надежным конструктом желаемой идентичности. Естественно, элементы самоидентификации народных целителей практически затушевывают амбивалентность их статуса, показательную при формировании идентитета внешнего. О. Б. Христофорова предлагает различать два параметра социально-­ коммуникативного пространства деревни – статус и репутацию. Под статусом понимается стандартный набор «ячеек», обычно закрепленный в «общем знании» традиции, в частности, в языковых и фольклорных клише, под репутацией – соотношение клишированного статуса и конкретного человека со всеми его личными особенностями. Если статус определяет

214

Татьяна Володина

стандартное отношение к своему носителю, то в конечном итоге решающее значение будет иметь именно репутация человека, она может оказать влияние на стандартный набор статусов в какой-­либо локальной традиции (Христофорова 2010, 23). При создании статуса «знающего» в сельском социуме особо показателен маркер сила, включенный в конструирование лишь внешней идентичности (сам «знающий» о себе так не говорит). Важно подчеркнуть, что понятие силы характеризует специфику именно мужской разновидности магических знаний. Маркер «сильного знахаря / колдуна / шептуна» выделяет личность с особенным социально-­мифологическим статусом и отделяет его от бабушек-«шаптушак»: «Сіла ў мужчыны ёсь крапчэйшая» (зап. в д. Серковицы Толочинского р-­на Витебской обл. от Ермоловича Василия, 1919 г. р.); «Так што сіла ён быў, сіла быў. Зьдзелаіць, што хочаш. Памагаў сільна. А такога можа зьдзелаць, [што] і забалеіш, і памрэш, і што хочаш. У яго была сіла, сіла» (зап. в д. Добрыгоры Бешенковичского р-­на Витебской обл. от Лужниковой Фаины, 1927 г. р.). Маркер сила включает такие составляющие, как дар (прежде всего, как Божий дар), практические знания в сфере анатомии и медицины, а также пророческие способности. Клиенты пророческий дар знахаря подчеркивают отдельно и по двум линиям: по диагностике болезни и потенциального виновного, и по публичному распознаванию того, кому нужна помощь: У мяне быў такі случай. Малы быў, і крычыць, і крычыць, і няма рады, усе мы яго носім на руках. Тады саседка параіла, што ў Грэзску быў мужчына. Я пакінула дзіця крычучы ў мужыка на руках і паехала. …Я прыязджаю туды. Скора гэты дзед прыходзіць. Я сама ўдзіўлялася. Тут некаторыя к яму кінуліся: «Ой, дзедачка!». А ён на мяне: «Гэта жанчына ўперад цябе прыехала і сядзіць». Во. Адкуль ён знае, што я перша прыехала?.. Паставіў гэты хлеб, прыходзіць і на мяне будзе казаць: «Я вашага малога бачыў». Яму не нада казаць, з чым ты прышоў. Што ў малога там такое, яму гэта не нада казаць, ён сам знае. Ён бярэ з сабой эту адзежу [дзіцяці] і пашоў, пашоў, а ў яго там спецыяльна комната, дзе ён гамоніць. Пашоў, даўгавата яго не было, а тады прыходзіць, а адзежа скамечаная ўся, скамечаная. Будзе на мяне казаць: «Ваш малы сьпіць. Да, ваш малы сьпіць, я яго бачыў». Ён мне сказаў, што там рабіць. Я прыехала дадому, а мой малы сьпіць. Мужык кажа, што як заснуў ён тады, як я прымерна прыехала, і суткі не прасынаўся. Спаў. І вы знаеця што, і памог – што рукамі адняло (зап. в д. Тересполь Слуцкого р-­на Минской обл. от Ковчур Лидии, 1928 г. р.).

Вербальным ярлыком утверждения своей силы выступает категоричное «ты меня попомнишь!», фиксируемое как в средневековых актах судов (вспомним знаменитого чародея XV в. Василия Брыкуна, ср.: «И еще онъ же Брикунъ часто непооднокроть насмехивалъ се уругаючи: знай Брикуна,

Идентитет в пространстве магических практик белорусов

215

не сварися со мною, отожъ тобе за тое!» (Археографический 1867, 400), так и у современных обладателей таких способностей: Мяне тая баба папрасіла: «Залезь палядзі ці многа ў мяне сена на чардаке». – «Чаго я палезу па тваей хаце лазіць. Ідзі ты к чорту, баба». – «К чорту пойдзеш ты, патом мяне ўспомніш». Мяне 2 нядзелі спасалі ў бальніцы. Сам врач сказаў: шукайця мужыка, я бяссілен. Зь ей луччы не ругацца, іначы жджы [бяды]. Такія слава знала, што…» (зап. в д. Ляжинка Быховского р-­на Могилевской обл. от Перминова Виталия, 1958 г. р.).

Между тем, как показывают материалы, специалисты, реализующие магические потребности коллектива, обладают далеко не равной степенью влияния на общественные связи. Осуществление «знающим» магических процедур и контактов формирует только функционально-­ролевую составляющую его авторитета, т. е. его наиболее статичную, закрепленную самой традицией часть. Эта составляющая может быть единственной: в ряде случаев имеет место лишь исключительно магическая спецификация «знающих». Но в иных случаях можно говорить о «знающих» как о подлинных социальных интеграторах, что свидетельствует о существовании и других необходимых слагаемых авторитета (Степанов 2012, 138). Техники влияния на собственную репутацию зависят от степени их осознанности: несомненно осознанным выступает использование страха как средства манипуляции. Исследователи уже отмечали понимание силы «знающего» как формы виртуального насилия (символическую замену реального страха, играющую ту же социорегулятивную роль). Необходимая составляющая магической силы – умение нагнетать страх, целенаправленно формировать его. Чтобы утвердиться в общественном мнении в качестве «знающего», нужно было продемонстрировать такое умение. В профессиональной колдовской практике существовала специальная ритуализованная «демонстрация силы» (Антчак 2005). Ср.: Я і гаварю: бабін бацька ўмеў дзелаць і харошае, і плахое. Едзем мы з-­пад хрёста, гаворіць, а тут во стаяў дуб бальшэй. І тады, гаворіць ён: кума, паглядзі во, які дуб стаіць. Быў зялёны, а тут стаў шчас чорны. А ці праўда ці не… (зап. в д. Коробчино Мстиславского р-­на Могилевской обл. от Барсуковой Ксении, 1925 г. р.).

Демонстрация подобных умений «знающим» являлась доказательством обладания им некой сакральной силой, что свидетельствовало о его полном праве на магическую деятельность. Следующим фактором, определяющим или же усиливающим магическую силу специалиста, является наличие у него определенной книги, которая может именоваться как Библия, так и Черная книга.

216

Татьяна Володина

У яе старынная сіла, бацька стары ўсё гэта дзелаў і памагаў ад усяго і ад ведзьмаў і ад зглазу і ад усяго памагаў. Ён умер і аддаў усю гэтую біблію ей. – А там можа кніжка? – Канешне. – А гэта такая Біблія як царкоўная ці нешта другая? – Не гэта не царкоўная, свая сільная (зап. Лобач В. в д. Сураж Витебского р-­на Витебской обл. от Брилёвой Натальи, 1927 г. р.). А Далман быў ужо па ўсім свеце быў чуваць, что ён гэты, знахар, чарнакніжнік ён. …Там пад бярозай крыніца, ідзіце бярыце ваду ў крыніцы, толька да всходу сонца, каб людзі не відзелі, што людзей многа бяруць ваду. А ён будзе сядзець і сваю кнігу чытаць чырнакніжную. Ну, а сам у гэтай кнізе на кожнае імя буквіны будзе шчытаць, ну вот і на гэту буквіну можа Ліза, Ліда, яшчэ там можа. Ну ён толькі на «л» бярэць. Знаеце, а прыехала я там, прывязла гэту ваду, а яна сказала, каб абліваўся ён тамака, і піў. Дак за нядзелю і нага [прайшла], і хадзіць стаў, і ўсё, усё прайшло (зап. Авсейчик В. и Лобач В. в д. Бирули Докшицкого р-­на Витебской обл.от Хилько Леаниды, 1926 г. р.). Ну адаронны быў, у яго кажуць была, як даўней звалі, чарнакніга (зап. Филипенко В. в д. Речные Докшицкого р-­на Витебской обл. от Працукевич Марии, 1928 г. р.).

В рассказах о «знающем» подчеркивается его возраст и знание о времени своей кончины: «Сто два гады аджыў. І мы прышлі, сабраліся, а ён гаворыць: «Ну ідзіця там, пасядзіця». Перахрасціўся, лёг і памёр. Гаворыць: «Хваціць мне жыць». Сто два гады» (зап. в д. Заборье Рассонского р-­на Витебской обл. от Лисичонок Ксении, 1928 г. р.). В целом среди членов сообщества специалисты в области магии получают неоднозначную оценку, порой независимо от «положительной» или «отрицательной» направленности их действий. Необычные способности и умения «знающих» вызывают у односельчан чувства почтения и уважения, страха, неприязни. В конструировании образа немаловажную роль играет территориальный радиус, когда статус лекаря значительно повышается с расстоянием от его дома, а в ближайшем социуме возможны нарративы о том, что «знающий» – колдун: Ён тапіў еўню, а к яму прышлі нячысцікі. Да. Прынеслі яму мацерыю нейкую, ён адтуль ад іх чуць выскачыў. І з таго не стаў лячыць, ні добрага, ні плахога. – Дык такія калдуны ўмеюць і лячыць, і дрэнная робіць? – Еслі дрэнная табе хто-­та здзелаў, то можа лячыць, а еслі ён сам, то ён должан сам узяць на сябе, што ён гэта здзелаў. Патаму не. – А ён большы дзелаў добрага, чым дрэннага? – Больш добрага. Ён ездзіў па Украіне, яго як урача вазілі, вызывалі, ён паедзе і паедзе (зап. в д. Старая Рудня Жлобинского р-­на Гомельской обл. от Аникеевой Валентины, 1921 г. р.).

Нередки и случаи, когда один и тот же человек вызывает диаметрально противоположные оценки даже среди близких соседей. К примеру, бабушку из Лоевского района одни соседки упрекают за якобы привораживание

Идентитет в пространстве магических практик белорусов

217

своего мужа и в целом за странное поведение, но в то же время еще одной жительнице деревни снится сон, в котором именно к этой женщине заходит в дом Бог. Эта бабка шэпча. З маладосьці была нармальная, а патом зрабілася як баба. Ён ездзіў у зарабаткі ў Карэлафінск, на лесасплаў. «А туды, – гавора, – прыеду, тады разрываецца мая душа: дадому. Тут ненавіджу яе, а паеду ў Карэлію, мая душа разрываецца: сюда». Яна знае. Дажа пад Кіевам ён дзесь прыжаніўся – паехала і адтуль прывезла. (Зап. в д. Бывальки Лоевского р-­на Гомельской обл. от Федоренко Татьяны, 1932 г. р.) – Тут жыў прэдседацель калхоза. Умірала яго жана. І вот відзіла яна такі сон ці яў ці што. Ідзе старац з кладбішча, увесь у палатняным і босы. І палатняная сумачка. Усе людзі павыходзілі і завуць яго ў хату: «Хадзі к нам, хадзі к нам». А ён гаворыць: «Я ні к кому не пайду, ні к кому, толькі пайду к этай Гале Квактусі». Дык яна сваім дочкам (возьле яе сядзелі): «Дзеўкі, што не прыдзе Квактуха прасіць, усё ей давайце, таму што ішоў сам Бог. Усе яго прасілі, а ніхто не дастойны быў, а ён зайшоў іменна к ей. Яна ўсё ўрэмя Богу моліцца, яна постуе, у цэркву ездзіць. Што не прыдзе прасіць, давайце ей усё (зап. в д. Бывальки Лоевского р-­на Гомельской обл. от Давыдовской Зои, 1950 г. р.).

В западной части Беларуси, где степень религиозности значительно выше, образ носителя магической силы демонологизируется много чаще. В то же время статус особенно уважаемых магических специалистов вербализируется в сопоставлении его с Богом, как это произошло относительно Далмана: Ён сільный, сільный, нет на свеце сільнейшых. Ён як Бог быў, шчытаўся Богам. Вот глядзіш яму ў вочы, і так, вродзе бы, як бы цябе так паднімаець, як вот малога рабёнка падшухваець. Ён не дурыў. Яму б грэх быў, бальшы грэх быў, есьлі б ён дурыў. У яго ад Бога сіла. Гэта сільнейшы чалавек быў у міры (зап. Лобач В. в д. Столица Шарковщинского р-­на Витебской обл. от Арлюкевича Казимира, 1935 г. р.).

Специалист такого рода должен помимо обусловленных статусом характеристик обладать и высокой степенью личностно-­эмоционального влияния на коллектив. Так, Анастасия Астапович из Лельчицкого р-­на пользуется необычайно высоким авторитетом в селе, соседка, говоря о ней, употребляет уважительную форму «Вы» или «Они», что в целом не распространено: «Оны ўсе знаюць» (зап. в д. Дуброва Лельчицкого р-­на Гомельской обл. от Астапович Марии, 1945 г. р.). Несомненно, все эти высказывания и описания действий и умений магического специалиста, характеристика его силы выстраиваются в строгом соответствии с представлениями о сакральном, сверхъестественном, что составляет одно из наиболее значимых оснований традиционной культуры, ее мифологической сферы. Однако и эта сфера включена в комплекс

218

Татьяна Володина

социальных отношений. Представители интерпретативного подхода в антропологии предлагают рассматривать любое культурное явление как один из компонентов автономного поля культурных символов, несущего информацию о взаимодействии между людьми в данном коллективе. Встречаются и высказывания носителей традиции о своем/чужом избранничестве относительно владения особыми знаниями и умениями, в значительной степени «навязанные» членам социума «символической системой, внутри которой они существуют и являются выражением значимых для данного социума отношений» (Хаккарайнен 2007, 463–464). Рассмотренные здесь диалоги с представителями магической силы и рассказы о них свидетельствуют о существовании в белорусской деревне культурно детерминированных моделей высказываний, которые на дискурсивном уровне демонстрируют связи внутри социума и их оценку.

Литература В. К. Антчак (2005): «Знающие люди» в традиционной культуре русских. Автореферат дисс. на соискание степени канд. ист. наук. Санкт-­Петербург. http://cheloveknauka.com/znayuschie-lyudi-v-traditsionnoy-kulture-russkih. Археографический сборник документов, относящихся к истории Северо-­ Западной Руси (1867). Т. 1. Вильно. Л. Н. Виноградова (2014): Феномен бесоодержимости в русских актуальных верованиях Верхокамья. Антропологический форум № 23, 284–292. Е. Е. Левкиевская (2007): Восточнославянский мифологический текст: семантика, диалектология, прагматика. Автореферат дисс. на соискание степени д-­ра ф. н. Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика. http://www.ruthenia.ru/folklore/index.htm. А.  В.  Степанов (2012): Деревенские «знающие»: слагаемые авторитета. Научный диалог. История. Социология. Культурология. Этнография 4, 136–161. М. В. Хаккарайнен (2007): Рассказы о порче и статус колдунов (Хвойнинский район Новгородской области). Н. Б. Вахтин, Г. А. Левинтон (ред.), АБ-60: Сборник статей к 60-летию А. К. Байбурина. Санкт-­Петербург, 463–474. О. Б. Христофорова (2010): Дискурс о колдовстве и локальные фольклорные традиции: семантика, прагматика, социальные функции. Автореферат дисс. на соискание степени д-­ра ф. н. Москва. http://docplayer.

Идентитет в пространстве магических практик белорусов

219

ru/36415390-Hristoforova-olga-borisovna-diskurs-o-koldovstve-i-lokalnyefolklornye-tradicii-semantika-pragmatika-socialnye-funkcii.html. В. А. Черванева (2014): Человек естественный и сверхъестественный (по данным языка мифологической прозы). Антропологический форум, № 23, 7–24. М. Элиаде (1995): Аспекты мифа. Москва. Е. Ярская-­Смирнова, О. Григорьева (2006): «Мы – часть природы…»: социальная идентификация народных целителей. Журнал социологии и социальной антропологии IX, № 1 (34), 151–170.

Internal and External Identity in the Space of Magical Practices of the Belarusians This paper deals with the ethnocultural and social portrait of the bearers of magic knowledge and skills in the traditional Belarusian folk culture, especially with their self-­portrait. It describes the characteristics by which these “persons of knowledge” define themselves as ‘the chosen ones’ as well as individuals with the ability to exert influence on their environment and other persons. Furthermore, this study tries to define the directions and principles of their external identities, which correspondingly rest upon their reputation. The paper is primarily based on fieldwork having been conducted by the author during past ten years. [email protected]

Анна Плїшкова (Пряшев)

Язык карпатьскых Русинів протягом столїть і ёго статус на зачатку 21. столїтя1 Языкы суть єдным з найвекшых, кідь не найвекшым проґресом у розвитку людства. Суть нелем інштрументом комунікації, але охоплюють у собі і шыроку шкалу цїнностей і пересвідчінь і дозволюють назерати на світ многыма способами. Мож конштатовати, же языкы суть надзвычайно богатов частёв културной дїдовизны Европы і світа, выражають ідентіту і помагають споїти їх носителїв з їх минулостёв, сучасностёв і будучностёв. В языках є зафіксована велика часть знань о світї і людьска скушеность. Кідь языкы заникнуть, тоты знаня счезнуть. Зато охрана языків, а окреме мінорітных языків або языків бездержавных народів, носителям якых найскорїше грозить асімілація з маёрітныма народами, є вызначнов частёв політікы европскых інштітуцій, такых як Рада Европы, і меджінародных договорів, такых як Рамковый договор на охрану народностных меншын або Европска харта реґіоналных або мінорітных языків. Реґуларне моніторованя Радов Европы політікы сіґнатарьскых країн тых договорів, якы добровольно взяли на себе повинности звязаны з охранов народностных меншын, жыючіх на їх теріторії, і їх языків, є вызначным механізмом на реалізацію проактівных леґіславтівных кроків, імплементаціов якых бы у тій або іншій країнї ся спомалив процес асімілації мінорітного жытельства або докінця занику огроженых мінорітных языків. Выходячі з актуалной сітуації европскых мінорітных языків, у 90-х роках 20. стороча выдала орґанізація УНЕСКО публікацію Червена книга огроженых языків із россяглым списком огроженых языків світа, котру пізнїше замінив Атлас світовых языків в огрожіню (Atlas 2012). В роках 2002–2003 пожадала орґанізація УНЕСКО ґрупу експертів створити рамкы на вызначіня жывотаспособности языка. В резултатї того было сформулованых слїдуючіх сім ступнїв жывотаспособности языка: 1. безпечный; 2. стабілный – але огроженый; 3. крегкый; 4. ясно огроженый; 5. важно огроженый; 6. крітічно огроженый; 7. заникнутый. Треба конштатовати, же аж пять з уведженых семох пунктів припадать на огрожены языкы. 1 This work was supported by the Slovak Research and Development Agency under the contract No. APVV-0689–12.

222

Анна Плїшкова

Покы в данім контекстї маєме говорити о русиньскім языку, то – з оглядом на россїяность Русинів у карпатьскій области (історічна Карпатьска Русь), в сучасности жыючіх у дакількох европскых країнах (Україна, Словакія, Польща, Мадярьско, Румунія, Сербія, Хорватія) – Атлас світовых языків в огрожіню русиньскый язык не характерізує як цїлок. Русиньскый язык на Словакії і в цїлій карпатьскій области Атлас класіфікує атрібутом „крегкый‟, што значіть, же языком говорить переважна часть дїтей, але ёго вжываня може быти огранічене лем на даяку область (напр. даный язык ся вжывать лем дома, в кругу родины). Напротивагу, войводиньскый русиньскый язык Атлас світовых языків в огрожіню класіфікує як „ясно огроженый‟, т. є. дїти ся дома уж не учать тот язык як свій материньскый. З оглядом на то, же добрї знаме соціолінґвістічну сітуацію в контекстї карпатьского русиньского языка, думаме собі, же язык карпатьскых Русинів як цїлок належить тыж до катеґорії „ясно огроженых‟ европскых языків. Наше тверджіня є підложене выслїдками дакількох соціолоґічных бадань на Словакії, якы свідчать о тім, же меджіґенерачне передаваня языковой дїдовизны у Русинів в сучасности є евідентно слабе (Gajdoš a kol. 2001, Konečný a kol. 2002). Прічіны такой неприязной сітуації треба глядати в комплікованій історії Русинів, в абсенції єднотного погляду у народной інтеліґенції на рїшаня русиньского языкового вопросу, в абсенції властной штатной формації, в поступнім занику русиньскых народностных школ, в абсенції навчаня русиньского языка в школах у тых селах і містах, де компактно жыють Русины, в словакізації церьковных обрядів в церьквах выходного обряду і т. д. Без огляду на уведжены неґатівны факторы, предсі лем в історії карпатьскых Русинів найдеме і много ініціатів, якы народна інтеліґенція розвивала з цїлём вырїшыти свій языковый вопрос і сформовати літературный язык про свої народны, културны і освітнї цїлї, бо розуміла, же без літературного языка нїґда ся Русины не стануть повноцїнным народом і легше ся будуть піддавати асімілації. І хоць їх ініціатівы в минулости не принесли довгодобы і стабілны выслїдкы, суть доказом того, же вопрос літератуного языка мінімално од періоду народного возроджіня стояв на переднїх містах в проґрамах народностных, але і дакотрых церьковных орґанізацій Русинів і їх лідерів в минулости, а, нащастя, стоїть і в сучасности. Неєднотны погляды русиньской інтеліґенції на найвгоднїшу ґенетічну базу про літературный язык карпатьскых Русинів, жыючіх під вызначным впливом сусїднїх великых народів і їх языків, здавна были ключовыма в процесах штандартізації русиньскых діалектів, якы і внаслїдку неєдностности народной репрезентації, інклінуючой к літературным языкам сусїднїх

Язык карпатьскых русинів протягом столїть

223

народів (Росіян, Українцїв), прінціпіалны вопросы штандартізації свого літературного языка вырїшили аж з півдруга столїтнїм запізнїнём в порівнаню із сусїднїма славяньскыма народами. Конкретны выслїдкы ефектівного рїшаня того вопросу принесли аж револучны зміны і демократізація політікы в европскых країнах по роцї 1989. В нашій статї хочеме представити, якы обєктівны, т. є. політічны, соціолоґічны і народностны проблемы впливали на рїшаня вопросу русиньского літературного языка в Карпатьскій Руси протягом дакількох столїть, а тыж якым способом і з якыма резултатами тот проблем русиньска інтеліґенція вырїшыла по роцї 1989. На основі выбратых заключінь із штирёх языковых конґресів і міры їх практічной реалізації хочеме вказати актуалный статус русиньского літературного языка прімарно на Словакії.

Історічный контекст Русиньскый язык є в сучасности єдным з наймолодшых славяньскых літературных языків. Вєдно з російскым, україньскым і білоруськым репрезентує выходну ґрупу славяньскых языків і функціонує як мінорітный язык карпатьскых Русинів – народа без властной державы, котрый компактно заселять етноґрафічну теріторію в научній літературї означовану як Карпатьска Русь. Історічна Карпатьска Русь ся роспростерать на теріторіях сучасной юго-­ западной Польщі (Лемковина, Лемківска Русь, лемківска область), северо-­ выходной Словакії (Пряшівщіна, Пряшівска Русь, пряшівска область), на самім западї Україны (Закарпатьска область, історічна Підкарпатьска Русь) і в северо-­централній Румунії (реґіон Марамуреш). Дакілько сел, в якых автохтонным языком їх жытелїв є русиньскый, ся находить в северо-­ выходнім Мадярьску, в северній Сербії (Войводина) і на выходї Хорватії (реґіон Срим). Кількость людей, якы говорять по русиньскы і ідентіфікують ся як Русины, в уведженых країнах є варіабілне. В офіціалных штатістіках зо списованя жытелїв в роках 2001–2012 ся уводить чісло 100 650, в неофіціалных, але фаховых одгадах – 1 762 500 (Magocsi 2016, 22). На основі того мож сконштатовати, же Карпатьска Русь з прилїгаючіма к нїй реґіонами є пригранічнов теріторіёв, у котрій ся в розлічній мірї контактують языковы періферії україньского, словацького і польского языка. В дакотрых частях тот языковый масів контактує з неславяньскым – румуньскым і мадярьскым языком. Внаслїдку довгодобо неясной ці неєднозначной языковой ідентіфікації карпатьскых Русинів, меджі нима здавна взникали і з неєднакым ступнём успішности і ефектівности ся рїшали проблемы штандартізації їх бісїдного языка.

224

Анна Плїшкова

Сучасна позіція русиньского языка і задачі повязаны з ёго далшов перспектівов суть выслїдком комплікованого розвоя Русинів як безштатного народа, котрый кінцём 18. столїтя жыв у бывшій Австро-­угорьскій монархії, од року 1918 до року 1989 в дакількох країнах – в Польщі, Чехословакії, Мадярьску, Совєтьскім союзї і в Румунії. Без огляду на факт, в котрій країнї Русины в конкретнім періодї жыли, вопрос свого літературного языка рїшали все. Під впливом неясной самоідентіфікації, політічной сітуації, іншонародного або церьковного впливу, в минулости раховали з розлічныма можностями рїшаня свого языкового вопросу, при якых ся операли о розлічны языковы базы: церьковнославяньску, великоруську/ російску, україньску і діалектну базу свого бісїдного языка. Позераючі з днешнёго погляду на добовы языковы діскузії, мож конштатовати, же реалны про Русинів все были лем дві можности, з якых могли выходити при рїшаню свого языкового вопросу: або літературный язык сформують на базї свого бісїдного языка (діалектів), або за свій приймуть дакотрый близкый выходославяньскый літературный язык, напр. російскый або україньскый. Полемікы і діскузії о выберї літературного языка научна література дефінує терміном „языковый вопрос“ (Magocsi 1996, Magocsi 2004, 449–460), рїшаня якого залежало в першім рядї од вырїшіня вопросу народной ідентічноти. В припадї карпатьскых Русинів то значіло найти одповідь на невырїшеный вопрос – ці карпатьскы Русины суть самостатным народом, або лем частёв дакотрого другого славяньского народа, напр. російского або україньского, впливы якых у карпаторусиньскій громадї были в конкретных історічных періодах інтензівны. На основі того дакотры учены, історіци і лінґвісты, уже в минулости спробовали створити періодізацію карпаторусиньской письменности, причім выходили з домінанції того або іншого языка в конкретнім часї і просторї в области Карпатьской Руси. Самособов, вопрос періодізації карпаторусиньской письменности і літературного языка не є легкым дїлом, бо періодізація мусить охопити півтісячрічный розвой літературно-­языкового жывота Карпатьской Руси. Наперек тому, історія евідує дакілько періодізацій карпаторусиньской письменности, міджі якыма про потребы нашой статї сьме собі выбрали дві: єдну веце общого характеру – Александра Дуліченка (Дуличенко 2008, 13–16), другу веце конкретну – Павла Роберта Маґочія (Маґочій 2006, 25). Обидві але выходять із сполочной методолоґії, з яков ся стотожнюєме і мы: прімарным фактором при роздїлїню історії карпаторусиньской письменности про обидвох авторів є домінанція того або іншого языка, респ. языків, ці языків і діалектів.

Язык карпатьскых русинів протягом столїть

225

У 80-ых роках 20. ст. канадьскый історик Павел Роберт Маґочій в літературно-­языковім процесї карпатьскых Русинів выдїлив пять часовых періодів, почінаючі роком 1848 аж до сучасности (Маґочій 2006, 25). Початок того періоду датує од року 1848 з чісто практічных прічін: од того часу мож было уж офіціално вжывати конкретну форму русиньского языка в масмедіях, школах, културї а пізнїше тыж у адміністратівній сферї. Самособов, языковы процесы в карпаторусиньскій области мають омного старшый характер, і суть повязаны з дїятельством церьквей выходного обряду і з церьковныма текстами в церьковнославяньскім языку. Тот період, почінаючі 12. столїтём, до своёй періодізації зафіксовав зась лінґвіста Александер Дуліченко з Естонії (Дуличенко 2008, 13–16). Ёго періодізація роздїлює цїлу історію карпаторусиньской письмености на три основны періоды – старый, середнїй і новый, к якым додав формуючій ся сучасный період. Старый період характерізують языковы памяткы з 12.–13. ст. аж до кінця 16. ст. Суть то реліґіозны тексты – молитвенникы, мінеї, пролоґы, апостолы, урывкы із текстів другых жанрів, писаных церьковнославяньскым языком переважно великоруськой редакції. На многых слїдно впливы містных діалектів. Найстарша така памятка ся вяже з 15. столїтём (Дуличенко 2008, 33). Середнїй період репрезентують письменны памяткы од 17. до кінця 18. ст., в якых попри церьковнославяньскім языку ся уже актівно вжывав народный язык. Видно то в текстах реліґійно-­поучной, пригодницькой, полемічной і іншой літературы, в зборниках віршів. Окреме місто ту занимають Няговские поучения (постіла) з 16. ст., перша друкована книга – Букварь Языка Славеньска з року 1699, рукопис церьковнославяньской ґраматікы Арсенія Коцака з 70-ых років 18. ст. і др. Новый період охоплює час 19.–20. столїтя. 40-ы рокы 19. ст. называють тыж латино-­мадярьскым періодом, бо в тых роках ся окрем текстів в народнім языку появили тексты на латиньскім і мадярьскім языку такых авторів, як Іван Пастелій, Іоанникій Базиловіч, Василь Довговіч і др. В роцї 1830 у Відню была выдана на латиньскім языку і Grammatica slavo-­ruthena Михайла Лучкая, в якій є представленый опис церьковнославяньского і счасти народного языка, а пізнїше ґраматіка Івана Фоґорашія (1833). З оглядом на то, же нас інтересує тема практічного рїшаня языкового вопросу Русинів, вгоднїшов про тот цїль ся нам видить періодізація Павла Роберта Маґочія, яка з бівшов точностёв выдїлює пять історічных періодів рїшаня русиньского языкового вопросу в залежности од домінанції єдной із трёх языковых баз, якы приходили до увагы на вжываня в културнім жывотї Русинів жыючіх у карпатьскій области. З ёго періодізації будеме выхо-

226

Анна Плїшкова

дити, інтерпретуючі ключовы політічны, языковы і народно-­ідентіфікачны процесы в пятёх періодах, почінаючі роком 1848. Тот рік не є выбраный нагодно, бо по револуції в роках 1848–1849, т. є. в періодї розвиваючого ся народного возроджіня славяньскых народів, природно, выступали на сцену і репрезентанты карпатьскых Русинів, прімарно з рядів духовенства Ґрекокатолицькой церькви (А. Духновіч, А. Павловіч, Ю. Ставровскый-­Попрадов, А. Кралицькый, І. Даниловіч-­Корытняньскый і др.) і народна інтеліґенція (А.  Добряньскый), якы формовали першый народный і політічный проґрам карпатьскых Русинів. Вдяка їх дїятельству настав дінамічнїшый розмах письменности і актівізація в гляданю найвгоднїшых можностей про сформованя літературного языка, а то і наперек тому, же містна карпаторусиньска інтеліґенція была роздїлена на три розлічны языковы і народны лінії – русофільску, українофільску і містну – русиньску, карпаторуську, репрезентанты якых часом вступали до отвореных конфронтацій. Выходячі із уведженой періодізації П. Р. Маґочія, ёго першый період охоплює час од року 1848 до року 1918, в котрім цїла Карпатьска Русь была під владов габсбурьского Австро-­Угорьска. Протягом нёго в процесї рїшаня языкового проблему Русинів ся сформовали дві основны тенденції: русиньска інтеліґенція сімпатізовала з приятём російского языка як літературного про Русинів, але в практіцї – в учебниках і публікаціях ся вжывав тзв. традічный карпаторуськый язык, т. є. язык зложеный з російского, церьковнославяньского і народных діалектів. У тім часї мадярьска влада підтримовала вжываня народного языка як основной базы на сформованя самостатного літературного языка. Норма мала выходити із Русько – мадярского словаря (Будапешт, 1883) Ласла Чопея, якый быв оцїненый престижнов преміёв Мадярьской академії наук і опублікованый вдяка штатній дотації. Другый період охоплює час од року 1918 до року 1939. В нїм основна часть карпатьскых Русинів была роздїлена до двох держав – Чехословакії і Польщі. Тот час быв найпродуктівнїшый про розвой културного жывота Русинів, але зарівно найкомплікованїшый про рїшаня їх языкового вопросу. В Чехословакії часть карпатьскых Русинів мала свою автономну провінцію – Підкарпатьску Русь, в котрій на літературный штандарт претендовали три языкы: російскый, україньскый і русиньскый. У сусїднїй Польщі серед Лемків ся вели діскусії меджі сімпатізантами таксамо трёх языковых орьєнтацій. Треба повісти, же влады тых держав спочатку не засяговали до рїшаня языкового вопросу Русинів, але од року 1930 інтензівнїше підтримовали якраз русиньску лінію.

Язык карпатьскых русинів протягом столїть

227

Третїй період припадать в основі на час другой світовой войны, т. є. на рокы 1939–1944. Лемкы в Польщі в тім часї належали під націстічне Нїмецько, котре офіціално підтримовало україньску лінію. В Мадярьску, котре анектовало Підкарпатьску Русь, часть пряшівской области на Словакії, реґіон Марамуреш в Румунії і югославску Войводину, влада ся офіціално одвернула од російского языка, заказала україньскый язык, а підтримовала лем тзв. угро-­руськый язык. Тот факт властно принїс русиньскому языку статус літературного языка і отворив новы можности на ёго вжываня в адміністратіві, общественнім жывотї і в школах. Четвертый період, охоплюючій рокы 1945–1989, быв характерный змінов повоєнной політічной сітуації в країнах середнёй і выходной Европы. Повоєнна домінанція совєтьской влады принесла Підкарпатьскій Руси анексію Совєтьскым союзом, і лем недавно автономна чехословацька теріторія ся стала інтеґралнов частёв совєтьской Україны з назвов Закарпатьска область Україньской совєтьской соціалістічной републікы. Так на теріторії бывшой Підарпатьской Руси, як і в сусїднїх державах-­сателітах СССР – в Польщі, Чехословакії і в Румунії, котрым зістали меншы теріторії Карпатьской Руси, совєтьскый режім прияв дефінітівне рїшіня народностного вопросу Русинів: вшыткых карпатьскых Русинів просто выголосив за Українцїв. Наслїдком такого рїшіня єдиным літературным языком карпатьскых Русинів лоґічно міг быти лем язык україньскый. Наперек тому в практічнім жывотї іщі довшый час ся заховала білінґвалность, а то вдяка силній позіції російского языка в русиньскій громадї, якый докінця быв повинным предметом у школах у сусїднїх комуністічных державах, де жыли Русины. Нова політіка поставила мімо закон русиньскый язык і русиньску народну ідентічность у вшыткых комуністічных країнах, з вынятком бывшой Югославії, де Русины были і дале акцептованы як самостатный народ, зато їх материньскый язык ся міг без перервы з підпоров штату розвивати як самостатный і повноцїнный літературный язык. Зачаток сучасного, пятого періоду ся датує роком 1989. Револуція в роцї 1989 і роспад тоталітных режімів были зачатком нового русиньского народного возроджіня. Русины у вшыткых державах, де жыють, знова дістали можность ідентіфіковати ся як самостатна народность. В новій сітуації часть карпатьскых Русинів вырїшила вернути ся к народности своїх предків, зачали наново формовати свій літературный язык, выдавати в нїм публікації, вжывати го в літературній, културній, масмедіалній, конфесійній, театралній, але тыж в урядній і школьскій сферї.

228

Анна Плїшкова

Сучасный період розвоя русиньского языка В сучасній історії розвоя языка карпатьскых Русинів, т. є. по роцї 1989, вызначне місце належить штирём меджінародным языковым конґресам: першы два были зорґанізованы на Словакії (1992, 1999), третїй у Польщі (2007) а четвертый знова на Словакії (2015). Чім были вызначны окремы конґресы, якы проблемы настолили про языковый манажмент і якы найвызначнїшы выслїдкы про розвой русиньского языка принесли? Першый меджінародный конґрес русиньского языка быв зорґанізованый з ініціатівы Світового конґресу Русинів 6.–7. новембра 1992 року в Бардеёвскых Купелях. Ёго главным орґанізатором была Русиньска оброда на Словеньску вєдно з Карпаторусиньскым научным центром в США. Конґрес підпорила тыж Шведьска академія зо Штокголму, Романшска ліґа (Ligia Romontscha) зо Швейцарії і Академія діалектных языків з Монака. Ёго цїлём было коордіновати зачаты роботы на формованю літературного русиньского языка. Імпулз к зачатю робот над норматівным русиньскым языком дав 1. Світовый конґрес Русинів, якый в роцї 1991 ся одбыв у Меджілабірцях. Вопрос кодіфікації русиньского языка резоновав у рефератах многых выступаючіх, якы ся згодли на потребі зорґанізовати першый інтерреґіоналный робочій семінар заміряный шпеціално лем на вопросы языкового манажменту. З оглядом на шыроку участь домашнїх і загранічных ученых – лінґвістів, соціолоґів, історіків, якы говорили о скушеностях іншых народів з кодіфікації тзв. малых літературных языків, семінар пізнїше вошов до історії русиньского языка під назвов Першый конґрес русиньского языка. Конґресом ся отворила шырша меджінародна діскусія о далшім языковім манажментї в процесї будованя русиньского літературного языка. Про участників конґресу окреме памятныма зістали слова знамого америцького соціолінґвісты, професора Джошуа Фішмена, якый бісїдуючі о феноменї першых языковых конґресів у 18-ох народів Европы, Африкы, Америкы і Азії в роках 1849–1984, підкреслив, же крітеріом успіху першых конґресів не быв ани так їх обсяг, як сформованя на них сталых комісій і іншых орґанів, якы в далшых роках сістематічно робили над кодіфікаціов. Повіджене ёго словами, „першы конґресы суть нелем просто мобілізачныма факторами при будьякых вопросах, але мають шыршу історічну функцію“ і їх цїлём є „розвинути функцію і статус языка, во імя якого ся они скликують“ (Фішмен 1992, 53). Аплікуючі повіджене на тогдышню языкову сітуацію Русинів, яка выкликала силны протиарґументы з боку опонентів кодіфікації, главно репрезентантів україньской інтеліґенції, якы арґументовали тым, же народ бісїдує

Язык карпатьскых русинів протягом столїть

229

різныма діалектами, зато ся не буде дати, ба докінця ани не є реалной потребы, творити літературный язык, Джошуа Фішмен підкреслив, же кідь ся замінює єдна літературна еліта іншов, так то „не звыкне быти легкым дїлом ани приємным дїлом, і мож чекати, же стара ґарда самобытной україньской еліты буде зо вшыткых сил боёвати проти „молодым Туркам“, самобытным русиньскым елітам, котры ся самы выголошують за кандідатів на „конкретне оцїнїня“, і котры аж дотеперь підпоровали україньску етнічну і лінґвістічну орьєнтацію старой ґарды“ (Magocsi 1993, 124). Ёго слова потвердили і далшы учены. Швейцарьскый ученый, професор Вернер Каріґет, котрый ся занимать темов Ретороманів, сконштатовав, же „…вопрос, же кодіфікація уже не є можна, ту не є на місцї… кодіфікація є все можна, докінця мусить ся зробити…“, але зарівно варовав, же „…барз міцне знормованя, котре ся не дасть мінити, є мертве (…) кодіфікація бы мала быти способна выразити status quo языка (…), часом ся каждый язык мінить, а тоты зміны бы мав наслїдовати і подля них ся мінити і письмовый норматівный язык“ (Копорова 1992, 3). Професор Торонтьской універзіты Павел Роберт Маґочій на тему діалектів і кодіфікації русиньского языка сконштатовав, же „вшыткы народы бісїдують різныма діалектами, а інтеліґенція якраз і має задачу вырїшыти тоту проблему“ (Маґочій 1991, 3). Значіть, принос семінара про далше языкове планованя Русинів быв дуже практічный і цїнный в тім, же представив практічны приклады з кодіфікації языка і ёго наслїдного аплікованя до школьской, але і до іншых сфер жывота малых народів в Европі, як Ретороманів у Швейцарії (Копорова 1992, 3) і Монеґасків у Монаку (Молло 1992, 54), котрыма ся могли мотівовати карпатьскы Русины при рїшаню свого языкового проблему. 12 пунктів Резолуції з першого языкового конґресу свідчіло о тім, же Русины підуть путёв подобнов як скоро 40-тісячова народность швейцарьскых Ретороманів, котры понад 50 років хосновали шість варіантів літературного языка, каждый з властнов ґраматіков і словником, а тых шість варіантів ся тыж учіли в школах в окремых кантонах. На їх основі аж в роцї 1982 быв сформованый єден літературный язык rumantsch grischun, якый од року 1996 ся став четвертым урядным языком Швейцарії попри нїмецькім, італьскім і французьскім. То значіть, же і русиньскый літературный язык ся мав зачати формовати аналоґічно на основі бісїдных варіантів тых реґіонів (штатів), де жыють Русины, спочатку окреме про каждый з них, а поступно на їх основі бы ся мала зачати формовати єдна, тзв. цїлорусиньска літературна норма. Як знаме, Русины в Словакії кодіфіковали свій варіант в роцї 1995, Русины-­Лемкы в Польщі – в роцї 2000, а войводиньскы Русины

230

Анна Плїшкова

розвивають свій штандарт од року 1923. Підкарпатьскы Русины дотеперь выдали мінімално пять правописів, ґраматік і словників розлічных авторів (в роках 1992, 1997, 1999, 2005, 2014), нажаль, дотеперь никотрый з них не зазнав шыршой акцептації. Вызначным выслїдком першого конґресу было установлїня інтерреґіоналной лінґвістічной комісії (на челї з Доц. Др. Юріём Паньком, к. н.), яка в далшых двох роках сістематічно робила над сполочнов языковов термінолоґіов і орфоґрафіов будованов од самого зачатку на прінціпах зближованя реґіоналных норм русиньского языка Словакії, Польщі і Підкарпатя. Мадярьскы Русины на першім конґресї вопрос кодіфікації окремого русиньского языка не настолёвали. Їх представителї вырїшыли перевзяти літературный штандарт од Русинів Словакії, котрый быв найблизшый діалекту села Комлошка (бывша Земпліньска жупа), жытелї або родаци з котрого ся зачали анґажовати як першы в русиньскім народнім возроджіню в Мадярьску. Діскусії о кодіфікації ся розвинули в Мадярьску аж омного пізнїше, кідь в русиньскім русї зачали доміновати Русины родом із Підкарпатя, і в Мадярьску зачали выходити публікації і періодічны выданя без будьякых орфоґрафічных норем. Докінця і в школах, в котрых ся зачало вести навчаня русиньского языка кінцём 90-ых років 20. ст., сітуація не была єднотна: єдна школа – в Мучоню – перешла поступно з пряшівского на войводиньскый варіант русиньского языка, а друга – в Комлошцї – охабила собі пряшівскый варіант. За дакілько років пізнїше у мадярьскых Русинів ся створила зась нова языкова сітуація, репрезентована періодічныма і неперіодічныма выданями, в якых уж дакілько років ани єден з уведженых варіантів ся не вжывать, а выдавателї преферують квазі підкарпатьскый варіант русиньского языка, якый, думаме собі, має потенціал в будучности ся стати основов языковой нормы мадярьскых Русинів (Капраль 2008, Капраль 2015). Другый меджінародный конґрес русиньского языка ся одбыв 16.–17. апріля 1999 на Пряшівскій універзітї (ПУ) у звязи зо взником Оддїлїня русиньского языка і културы в рамках Інштітуту народностных штудій і чуджіх языків ПУ як єдной з першых русиньскых научно-­педаґоґічных інштітуцій, потребу якой декларовала Резолуція з першого языкового конґресу. Другый конґрес у Резолуції потвердив справность основных прінціпів приятых першым конґресом у стратеґії будованя языка і поставив новы задачі при росшырёваню функціоналных сфер русиньского языка, причім за пріорітну означів сферу школьску. Конґрес быв важный і з погляду формулованя стратеґії в приправах моноґрафії Русиньскый язык (Magocsi 2004) в рамках научного проєкту Опольской універзіты в Польщі під назвов

Язык карпатьскых русинів протягом столїть

231

Współczеsne przemiany języków słowiańskich в серії Najnowsze dzieje języków slowiańskich. Выданём той моноґрафії в роцї 2004, яку ініціовав Меджінародный комітет славістів, русиньскый язык ся офіціално став членом родины славяньскых языків. Основныма задачами, настоленыма про реґіоналну языкову секцію на Словакії, было выдати потрібны учебникы русиньского языка і літературы про основны школы, учебник морфолоґії русиньского языка, триязычный перекладовый русиньско-­словацько-­анґліцькый словник і обновити роботу меджінародной лінґвістічной секції (Плїшкова 2008а: 233–235). Днесь мож сконштатовати, же учебникы про основны школы были протягом далшых років выданы, обновити роботу меджінародной лінґвістічной секції ся подарило, хоць ся не стрїчала так часто, як по першім языковім конґресї, коли потреба зъєдинити силы была омного векша. Перекладовый русиньско-­ словацько-­ анґліцькый словник, докінця ани русиньско-­ словацькый словник ся в тім часї выдати не подарило. Аж в роцї 2009 быв выданый конверзачный приручник (К. Копорова – А. Плїшкова – Е. Едді 2009), якого часть творив якраз русиньско-­словацько-­анґліцькый словник. Першый перекладовый словацько-­русиньскый словник быв выданый Юріём Паньком (2012, 2015). До того часу быв выданый лем орфоґрафічный словник (Ю. Панько і кол. 1994) і правописный і ґраматічный словник Русиньска лексіка (В. Ябур – А. Плїшкова – К. Копорова 2007). Морфолоґію русиньского языка ся до далшого конґресу выдати тыж не подарило. Першыраз была опублікована аж в роцї 2009 у высокошкольскім учебнику Сучасный русиньскый списовный язык (В. Ябур – А. Плїшкова 2009) а пізнїше, в роцї 2015, уж як окрема публікація вєдно із сінтаксісом (В. Ябур 2015) в рамках 7-дїлной серії высокошкольскых учебників Інштітуту русиньского языка і културы ПУ, котры были выслїдком проєкту підпореного з фондів Европской унії. Третїй меджінародный конґрес русиньского языка ся одбыв 13.–16. септембра 2007 в Польщі, на Педаґоґічній універзітї в Кракові. Тематічне заміряня того конґресу, в порівнаню з минулыма конґресами, было шырше і мало двоякый характер: научно-­теоретічный і педаґоґічно-­практічный. Выходячі із заміряня ёго пятёх основных тематічных секцій (I.  Статус русиньского языка од ІІ. Меджінародного конґресу русиньского языка в 1999 роцї очами вызначных славістів; ІІ. Актуалны проблемы русиньскых кодіфікованых варіантів; ІІІ. Русиньскый язык в окремых функціоналных сферах; IV. Русиньскый язык в едукаційній сістемі поєдных держав; V. Проблематіка створїня цїлорусиньской нормы), третїй конґрес быв у першім рядї свідоцтвом сучасного ставу русиньского языка в ёго штирёх нормах,

232

Анна Плїшкова

презентаціов актуалных проблемів в окремых сферах функціонованя языка, з найбівшым практічным акцентом – по першыраз в історії русиньскых языковых конґресів – на сферу школьску, чого доказом было ай найбівше заступлїня на нїм учітелїв русиньского языка (40) з окремых країн. З того погляду конґрес мав барз практічне значіня, бо од року 1989 в русиньскім народностнім жывотї не было зорґанізоване ани єдно подобне форум зо замірянём на презентацію практічных проблемів навчаня русиньского языка на окремых ступнях школ і в окремых країнах (Польща, Сербія, Хорватія, Словакія, Україна, Мадярщіна, Румунія). Выступлїня учітелїв у четвертій секції конґресу свідчіли о потребі частїшых взаємных контактів, а то ці на інтерреґіоналных радах учітелїв, або на учітельскых конференціях. Єднов з вызначных тем третёго конґресу, офіціално настоленов знова по скоро 15-ох роках, была і проблематіка створїня єднотной, тзв. цїлорусиньской языковой нормы. До жывота єй навернули практічны потребы – в подобі сполочных русиньскых, переважно научных проєктів, якы выжадують мати єдину русиньску правописну норму. В рамках секції прозвучали практічны пропозіції на зближованя варіантів русиньского языка в ровинї ґрафемікы, орфоґрафії, фонолоґічной сістемы і морфолоґічной ровины языка (Ябур 2008, Плїшкова 2008). Презентовали ся проблемы вжываня роздїлной лінґвістічной термінолоґії, наперек тому, же словник лінґвістічных термінів з року 1994 (Ю. Панько 1994) быв выслїдком консензу тогдышнёй інтерреґіоналной лінґвістічной комісії. Як сполочный про вшыткы варіанты русиньского языка быв настоленый проблем перебераня слов з другых языків, вопрос єдиной лінґвістічной термінолоґії, проблем ґеоґрафічной термінолоґії, транслітерації латиніков і т. д. Суть то серьёзны проблемы, якы не обходять ани єдну русиньску норму, і їх рїшіня выжадує сістематічный приступ. З тым цїлём третїй конґрес обновив роботу інтерреґіоналной языковой комісії, зложену з лінґвістів европскых і америцькых універзіт, задачов якой є приправити пропозіції на рїшаня становленых проблемів. Сумарізуючі мож повісти, же основным заміром 3. Меджінародного конґресу русиньского языка было зачати реґуловати процес зближованя русиньскых языковых варіантів, глядати способы на зміцнёваня позіції русиньского языка в едукаційных сістемах окремых країн, на вылїпшованя языковой културы в іншых сферах, окреме в медіях, і знова отворити проблематіку цїлорусиньской нормы (Плїшкова 2008). Четвертый меджінародный конґрес русиньского языка ся одбыв 23.–25. септембра 2015 на Пряшівскій універзітї і быв присвяченый 20-річному юбілею кодіфікації русиньского языка на Словакії. Він продовжыв уж за-

Язык карпатьскых русинів протягом столїть

233

чаты на 3. конґресї діскусії, передовшыткым о позіції русиньского языка в школьскій сферї в окремых країнах і о способах апелації на компетентны штатны орґаны, жебы реалізовали конкретны крокы на сповнїня становленого конґресом основного цїля – злїпшыти недобру позіцію русиньского языка в школьскій сістемі нелем на Словакії, але і в другых державах Европской унії, а таксамо на Українї. На конґресї была зато зволена Рада Асоціації на підпору русиньского языка і културы, членами котрой суть учены і русиньскы актівісты з окремых країн. Якраз перед новостворену Асоціацію на підпору русиньского языка были на кінцю конґреса поставлены задачі, подобно як і про далшы робочі секції конґреса (Копорова 2015). З першой тематічной секції (Статус русиньского языка в шыршім лінґвістічнім контекстї) до Резолуції была зафіксована задача зміцнёвати статус русиньского літературного языка в домашнїх і меджінародных кругах лінґвістів. Дана секція ся занимала статусом русиньского языка в шыршім контекстї, але настолила дакотры конкретны проблемы, в першім рядї вопрос єднотного алфавіту, але тыж єднотной транслітерації азбукы до латинікы, што є важным главно у процесї інтернетовой комунікації, яка у векшынї світа є поставлена на латиніцї. Новов темов, яку настолив 4. конґрес, была корпусова лінґвістіка і можности зложіня языкового корпусу про русиньскый язык. В сучасности є то тема научного проєкту лінґвістів із Славістічного інштітуту Універзіты у Фрайбурґу (Нїмецько) під веджінём професора Ахіма Рабуса (Рабус – Шимон 2015). Їх цїлём є захопити сучасный розвиток автентічного бісїдного языка Русинів, причім выходять з гіпотезы, же языкова інтерференція майорітного языка країны до русиньского языка має дінамічный вплив на ёго штруктуру. Бадателї ся заміряли на пригранічны области, жебы здобыли одповідь на вопрос, якы зміны настали в діалектах єдного контінуума по ёго роздїлїню граніцями. У своїй основі языковый корпус бісїдного русиньского языка є величезнов базов на далше дослїджованя жывого языка Русинів. Корпус дає можности на ёго поповнёваня, і такым способом здобытя релевантных указателїв будьякого лінґвістічного дослїджіня. З нашого погляду найактуалнїше бы міг даный языковый корпус барз добрї послужыти при розроблїню сінтаксісу, але і штілістікы русиньского языка, котры суть із вшыткых ровин найменше розроблены. Думаме сі, же якраз діалектный языковый корпус, за условія якостного позбераня матеріалу, є в сучасности про потребы докладного спрацованя языка найвгоднїшый, бо дослїджованя русиньского языка з корпусу норматівного языка, як то роблять в іншых языках, бы могло дати неточны резултаты. Сінтаксічна і штілістічна ровина норматівного языка,

234

Анна Плїшкова

главно у письмовій формі, можуть на данім ступню свого розвоя быти іщі позначены російскым або україньскым языком. Зато собі думаме, же выходити з дослїджіня жывого языка бы привело к выслїдкам, т. з. і к правилам, якы бы в резултатї без будьякых проблемів прияли самы вжывателї языка. Іншы задачі, якы знову отворив 4. конґрес, быв вопрос недорїшеного єдиного алфавіта русиньского языка, узнаня русиньского языка на Українї, розвой русиньской пасторачной практікы в Ґрекокатолицькій і Православній церькви і імплементація Европской харты реґіоналных або меншыновых языків до школьской сістемы Русинів у поєдных країнах Европской унії. Комплексно оцїнёвати ініціатівы заміряны на реалізацію становленых пунктів Резолуції в данім моментї іщі прискоро. Конкретны малы крокы але уж мож відїти конкретно на Словакії у розвою школьской сістемы, де в роцї 2016 была при Штатнім педаґоґічнім уставі в Братїславі створена Предметова комісія про русиньскый язык а при Міністерстві школства СР Робоча ґрупа на приправу Концепції розвоя навчаня русиньского языка і културы в матерьскых школах, основных школах і середнїх школах, якы в роцї 2017 свою роботу успішно закінчіла. Наслїдно з боку штату были прияты дакотры практічны крокы, якы можуть стімуловати розвой русиньского школства на Словакії.

Заключіня Сумарізуючі можеме повісти, же русиньскы языковы конґресы у вызначній мірї стімуловали роботу над розвитком літературного русиньского языка. Презентованы на них языковы стратеґії ся стали опорныма пунктами при рїшаню языковых проблемів будучого русиньского літературного языка. Каждый конґрес в заключіню представив Резолуцію, то значіть основны пункты або задачі, котры треба было протягом далшого періоду рїшати. Дакотры были вырїшены успішно (напр. выданя учебників русиньского языка і літературы, Отворїня оддїлїня русиньского языка на Пряшівскій універзітї, яке в роцї 2008 ся перетрансформовало на самостатный Інштітут русиньского языка і културы), подарило ся отворити Оддїлїня лемківского языка в рамках універзіты і отворити штудійный проґрам з лемківсков філолоґіов на Педаґоґічній академії в Кракові, были выданы учебникы лемківского языка), а дакотры задачі доднесь не нашли дефінітівне єднотне вырїшіня (напр. єднотный алфавіт, єднотна термінолоґія, кодіфікація русиньского языка на Закарпатю, недорїшенов зістає і проблематіка русиньского школства).

Язык карпатьскых русинів протягом столїть

235

Повнїня Резолуцій конґресів, як мож было відїти, не было реалізоване од конґресу ку конґресу. На рїшіня дакотрых задач треба было намного веце часу, жебы могли быти успішно дорїшены. Днесь можеме відїти русиньскый язык у ёго дінаміцї, росшырює сферы свого функціонованя, стає ся акцептованый лінґвістами і має потенціал на перспектівный розвой. Хоць в зачатках цїлого языкового процесу в роцї 1992 намістї были важны побоёваня, ці ся русиньскый язык утримле про далшы ґенерації, днесь, по 25-ох роках дінамічного розвоя русиньского языка, тоты побоёваня уступили. Лінґвісты, а тыж актівны вжывателї русиньского літературного языка роблять вшытко про то, жебы язык звучав публічно і мав якнайбівшый досяг на людей. Бо хоць довгорічный русиньскый языковый вопрос днесь є в своїй основі вырїшеный, вопрос народной усвідомлености і гордости доднесь іщі резонує міджі народом. Зато публічне вжываня русиньского літературного языка ся стає великым каталізатором формованя народной свідомости і народной ідентічности Русинів.

Література Atlas of the World’s Languages in Danger. New edition of the Atlas of endangered languages. UNESCO 2012. Retrieved 30 April 2012. M. Gajdoš a kol. (2001): Rusíni/Ukrajinci na Slovensku na konci 20. storočia. K  vybraným výsledkom historicko-­sociologického výskumu v  roku 2000. Prešov. А. Д. Дуличенко (2008): Письменность и литературные языки Карпатской Руси (XV–­XX вв.). Ужгород. М. Капраль (2008): Днешня языкова сітуація в Мадярщинї. А. Плїшкова, ед. (2008): Русиньскый язык меджі двома конґресами. Пряшів, 73–79. М. Капраль (2015): Кодіфікація модерного русинського літературного языка в Мадярщинї. К. Копорова, ед.: Русиньскый літературный язык на Словакії: 20 років кодіфікації. Зборник рефератів з IV. Міджінародного конґресу русиньского языка. Пряшів, 90–97. S. Konečný a kol. (2002): Sebareflexia postavenia a vývoja Rusínov na Slovensku: Niektoré výsledky etnosociologického výskumu na severovýchodnom Slovensku v roku 2002. Prešov. К. Копорова (1992): Маме, ці не маме право? : Анкета. Народны новинкы II, 46, 3. К. Копорова – А. Плїшкова – Е. Едді (2009): Русиньскый язык у конверзації. Пряшів.

236

Анна Плїшкова

К. Копорова, ед. (2015): Русиньскый літературный язык на Словакії: 20 років кодіфікації. Зборник рефератів з IV. Міджінароного конґресу русиньского языка, Пряшів, 23.–25. 09. 2015. Пряшів. П. Р. Маґочій (1991): Русины: новый, ци оновленый народ? Русин І, 2, 2–8. P. R. Magocsi (1993): Scholary Seminar on the Codification of the Rusyn Language. International Journal of the Sociologie of Language 104, 119–125. P. R. Magocsi (1996): Rusínska jazyková otázka znova nastolená. P.R. Magocsi, ed. (1996): A new Slavic Language is born. The Rusyn Literary Language of Slovakia.  / Zrodil sa nový slovanský jazyk. Rusínsky spisovný jazyk na Slovensku. New York, 15–40. P. R. Magocsi, redaktor naukowy (2004): Najnowsze dzieje języków słowiańskich: Русиньскый язык. Opole. П. Р. Маґочій (2006): Русиньскый язык: дотеперь досягнуты выслїдкы і задачі до будучности. Русин XVI, 1–2, 24–27. P. R. Magocsi (2016): Chrbtom k horám: Dejiny Karpatskej Rusi a karpatských Rusínov. Prešov. E. Молло (1992): Ренесанція і кодифікація монацького языка. Русин II, 5–6, 54–55. Ю. Панько (1994): Русиньско-­русько-­україньско-­словеньско-­польскый словник лінґвістічных термінів. Пряшов. Ю. Панько і кол. (1994): Орфоґрафічный словник русиньского языка. Пряшов. Ю. Панько (2012): Словацько-­русиньскый словник. А – О. Пряшів. Ю. Панько (2015): Словацько-­русиньскый словник. П – Ж. Пряшів. А. Плїшкова, ед. (2008а): Русиньскый язык меджі двома конґресами. Пряшів, 233–235. А. Плїшкова (2008б): Гляданя консензу при формованю койне на прикладї перекладу тексту книжкы „Народ нивыдкы“. А. Плїшкова, ед. (2008): Русиньскый язык меджі двома конґресами. Пряшів, 219–232. А. Рабус – А. Шимон (2015): На новых путях ісслідованя русинськых діалекту: Корпус розговорного русинського языка. К. Копорова, ед. (2015): Русиньскый літературный язык на Словакії: 20 років кодіфікації. Зборник рефератів з IV. Міджінародного конґресу русиньского языка. Пряшів, 23.–25. 09. 2015. Пряшів. Дж. Фішмен (1992): Феномен „першого конґресу“. Русин II, 5–6, 53. В. Ябур – А. Плїшкова – К. Копорова (2007): Русиньска лексіка на основі змін у правилах русиньского языка про основны і середнї школы з навчалным русиньскым языком і з навчанём русиньского языка. (Правописный і ґраматічный словник). Пряшів.

Язык карпатьскых русинів протягом столїть

237

В. Ябур (2008): Зближованя ґрафікы і орфоґрафії єднотливых варіантів русиньского языка. А. Плїшкова, ед. (2008): Русиньскый язык меджі двома конґресами. Пряшів, 178–187. В. Ябур – А. Плїшкова (2009): Морфолоґія. Сучасный русиньскый списовный язык. Пряшів, 62–106. В. Ябур (2015): Морфолоґія і сінтаксіс русиньского языка. Пряшів.

The Language of the Carpatho-­Rusyns over the Centuries and its Status at the Beginning of the 21st Century In this article we discuss how objective issues – i.e., political, sociolinguistic, and nationality issues – have impacted decisions concerning the question of the Rusyn literary language in Carpathian Rus’ over the course of several centuries. We analyze how and with what results the Rusyn intelligentsia has resolved this question in the new political situation in east and central European countries after 1989. We also present in its basic features, and based on the conclusions reached at four international congresses of the Rusyn language (1992, 1999, 2007, 2015), the current status of the Rusyn literary language primarily in Slovakia where it was codified in 1995 and subsequently applied in various social spheres of Rusyn life. [email protected]

Михайло Фейса (Нови Сад)

Язик, литература и култура рускей меншини у Сербиї / Войводини Виками Русини (Руснаци) жили у сиверовосточних мадярских жупанийох (Земплину, Шаришу, Абауй-­Торни, Боршоду, Саболчу, Ужу, Уґочи, Марамарошу и Ґемеру), у восточней Словацкей, України и Румуниї. По поцагованю Отоманскей империї з Бачки, Сриму и Банату 1699. р., австроугорским власцом требало вецей жительства на югу своєй держави та побудзовали на колонизацию Нємцох, Мадярох, Словакох и др., як и Русинох (Gavrilović 1977, 153). То причина же предком войводянских Руснацох, грекокатолїцкей (униятскей) вири, допущене же би ше, стредком XVIII в. населєли до Керестура (1751) и Коцура (1763) (Фејса 2010, 63). Пред приселєньом до Бачки, у рамикох монархиї, Руснаци хасновали церковнославянски (цксл.) як свой литературни язик. Ґрафично-­фонетични и морфолоґийни форми хтори характеризовали угроруске язичиє и цксл. язик були присутни при руских авторох концом 19. и у першей трецини 20. ст. (Дуличенко 2002, 18). До того приходзело прето же млади хлапци одходзели на школованє до грекокатолїцких семинарох у Ужгородзе и Прешове. Цо ше дотика характеристикох язичия мож повесц же воно у сущносци до себе инкорпоровало цксл. язик русийскей редакциї хтори бул дополнєни зоз елементами руских / русинских народних бешедох. Наприклад: Выходитъ мѣсячокъ на Бачванскей долнѣ, Давно я не була съ милымъ на розгвари; Ани на розгвари, ани на шептаню, Бодай ся ми приснилъ въ моимъ сладкимъ спаню.

Дуличенко заключує же ше у другей половки 19. и на початку 20. в. у Бачкей формовала окремна вариянта угроруского литературного язика (язичия) – бачванско-­сримска. У бачванскей вариянти мож обачиц и месни фонетични и ґраматични характеристики, єст досц и слова з народного язика (исте: 22). Часц тей ґрафиї, насампредз присуство ята (ѣ), заступена и у першей литературней кнїжки Руснацох – Идилским венцу З мойого валала др Гавриїла Костельника публикованей 1904. р. (Костельник 1975). Наприклад: Слунко горе, витрик шущи, житко ше колѣше, А шкорванчок з нього вильет и льеци вше више.

240

Михайло Фейса

Правди католицкей вири (1913) владики Дионизия Нярадия представя першу кнїжку вирского змиста, а другу предстандардизацийну. Шицки конари русинского народу, по 1918. р., существовали и розвивали ше у рамикох єдней держави, Габсбурґскей монархиї. По розпаду Австро-­Угорскей, у Кральовини Сербох, Горватох и Словенцох, познєйше у Кральовини Югославиї, Руснаци достали статус националней меншини славянского походзеня, перши и, у длугшим периодзе, єдини медзи своїма сонароднїками у Карпатским ареалу. Снованє Руского народного просвитного дружтва Просвита бул перши крочай зоз хторим Руснаци манифестовали свойо намаганє ґу нєзависному националному и културному животу. На сновательней схадзки 2.7.1919. у Новим Садзе, руска национална заєднїца ришела дзвигнуц свой народни язик (нє русийски або українски) на уровень литературного язика. У вязи зоз язичну ориєнтацию, о. Михайло Мудри, медзи иншим, визначел: През тото време, од кеди нашо Руснаци жию у Бачкей, одцудзели ше вони од других Руснацох у вельким руским народзе и постали як окремни конар руского народу. На новим своім обиталищу, у нових приликох живота виробели себе нови характер, нови способ живота у обичайох, у ґаздованю, у єдлу, у облєчиву, а посебно у язику … Яґод цо ше нашо браца на Карпатох, восточни и заходни Русини (Пряшов и Унґвар), розвиваю кажди на своим язику, так ше мушиме и ми як треца громада на югу розвивац на своим мацеринским язику … Мушиме бо на жалосц признац, же су нам обидва кньижевни руски язики цудзи, т. є. таки, котри наш народ на югу чешко розуми, а бешедовац нье годзен. То льедво порозуми и учени Руснак. Тоти два кньижевни язики, то су велько-­руски и украински. За карпатско руски кньижевни язик нье можеме повесц, же вон то наисце, бо то є правеньина и мишаньина зоз церковного и других руских язикох. Як Недѣля писала, так ше ньиґдзе нье гуторело … Понеже ше наш южно-­славянски руски язик указал способним за водзенье культурного розвитка нашого народу, понеже ма у себе свойствия и силу дальшого розвиваньа, понеже наш южнославянски руски народ нье сце опущиц и забуц свой прадьидовски язик, алье го сце усовершовац, прето предкладам, да ше за язик нашей рускей писменосци, на котрим ше ма темельиц, будовац и розвивац просвита нашого южнославянского руского народа, вежнье тот живи мацерински язик, на котрим бешедую терас нашо Русини у Бачкей, Сриме и Славоніи (Варґа 1989, 531–537).

Спомнута историйна хвилька представя и початок писаня числених учебнїкох и литературних творох на руским язику. Просвита 1923. р. обявела першу ґраматику руского язика, Граматику бачваньско-­рускей бешеди Гавриїла Костельника (Костельник 1975). Од тей хвильки руски язик нєпреривно звекшовал число обласцох у хторих ше хасновал, а церковнославянски язик предлужел жиц лєм у грекокатолїцкей церкви.

Язик, литература и култура рускей меншини

241

По Другей шветовей войни (1945) основана перша ґимназия на руским язику у Руским Керестуре, формована орґанизация за шицких Руснацох у Югославиї – Руска матка – и Новинско-­видавательна установа Руске слово. Руске слово видава тижньово новини Руске слово (од 1945), рочнїк Руски календар (од 1946), мешачнїк Заградка (од 1947) и кварталнїк Шветлосц (од 1952), як и даскельо кнїжки рочнє. У шлїдуюцих двох деценийох розпочани основношколска система, стредньошколска система и радио-­емитованє (1948). На основношколским уровню, шицки предмети на руским язику од першей по осму класу викладаю ше у Руским Керестуре, Коцуре и Дюрдьове. Ґимназия Петро Кузмяк у Руским Керестуре, єдина стредня школа на руским язику на швеце, обезпечує подполне образованє на стредньошколским уровню на руским язику од 1970. р. Понеже ма интернатске змесценє за школярох до нєй мож уписац нє лєм дзеци зоз Сербиї алє и зоз других жемох дзе жию Руснаци (Русини, Лемки). У других руских стредкох (Бачкей Тополї, Ґосподїнцох, Крущичу, Кули, Нови Садзе, Новим Орахове, Петроварадину, Савиним Селу, Сримскей Каменїци, Сримскей Митровици, Суботици, Ветернику, Вербаше и у Шиду) дзе пре мале число школярох нєт можлївосци орґанизовац порядну наставу на руским язику орґанизує ше виучованє руского язика зоз елементами националней култури; предмет ше вола Пестованє руского язика зоз елементами националней култури (Taмaш 2011, 26–27). Общи тренд же ше число школярох у школох зоз порядну наставу зменшує а число школярох у школох зоз пестованьом ше звекшує. Нєобходне минималне число школярох за орґанизованє класи 15, алє зоз допущеньом Министерства просвити можлїве орґанизовац класу и за менше число.

Завод за видаванє учебнїкох основани 1965. р. и порядно друкує учебнїки за основну и стредню школу. Публиковал коло 1.000 наслови. Дружтво за руски язик, литературу и културу основане 1970. р. и почало публиковац свой гласнїк Творчосц (1975). Перши предсидатель тей орґанизациї бул Микола Кочиш, хтори публиковал и перши Правопис руского язика (1971). 1977. р. обявена друга Ґраматика руского язика (Кочиш, 1977). Автономна Покраїна Войводина здобула звекшани самоуправни права по Уставу зоз 1974. р. и Серби, Мадяре, Румунє, Словаци и Руснаци здобули статус урядових народносцох. Руски язик постал єден зоз пейцох официйних язикох АП Войводини. Же би ше унапредзело знанє и хаснованє руского язика, 1973. р. – Лекторат за руски язик, а по 1981. рок – Катедра за руски язик и литературу основана на Новосадским универзитету. Оддзелєнє за русинистику представя найвисши уровень образованя по руски. Попри Фонетики руского, Морфолоґиї, Синтакси, Историйней ґраматики, Рускей литератури, Историї Руснацох и Фолклористики Руснацох, даскельо нови курси уведзени: Пра-

242

Михайло Фейса

вопис руского язика, Анґлийско-­руска контрастивна ґраматика и Карпаторусински язик и Руска дзецинска поезия, Роман и Драма. Професоре Оддзелєня за русинистику робя у окремних обставинох та же би преподавали свойо предмети виглєдованя вони их перше мушели и описац. Понеже руска популация у Войводини / Сербиї досц мала, Оддзелєнє за русинистику специфичне пре релативно мале число студентох – приблїжно 25 студенти. Курси руского язика можу ше нащивйовац и на Оддзелєню за медиї дзе существує можлївосц же би ше на буджет уписали двойо студенти. Студенти зоз даскелїх оддзелєньох Филозофского факултета тиж можу студирац руски язик як виборни. Нови курикулум оможлївел и орґанизованє мастер студийох.

Члени Оддзелєня за русинистику иницираю рижнородни форми сотруднїцтва медзи Оддзелєньом за русинистику и одвитуюцима образовнима институциями у Словацкей, Польскей, Мадярскей, України, Горватскей и Канади. Очежуюцу обставину представя факт же лєм институциї України по тоту хвильку одбиваю припознац карпатских Русинох за националну меншину. Попри Шветового конґреса Русинох (Руснакох, Лемкох), еґзистує ещи Конґрес русинского язика. Перши бул у Бардейовских купельох (Словацка, 1992.), други бул у Прешову (Словацка, 1999.), а треци у Кракову (Польска, 2007.). Єдну зоз найзначнєйших хвилькох за русинистику представя припознанє русинского язика як 14. славянского язика у филолоґийних кругох, односно у славистики, 2004. року. Слово, конкретно, о обявйованю моноґрафиї Русиньскый язык од Ополского универзитета у познатей сериї – Сучасна история славянских язикох. Главни редактор Моноґрафиї академик Пол Роберт Маґочи (Magocsi, 2004). Бачко-­сримску вариянту русинского язика представели Юлиян Рамач и Михайло Фейса. Рамач литературни язик войводянских Руснацох спатрел углавним зоз морфолоґийного боку, а Фейса зоз социолинґвистичного аспекта. Попри бачко-­сримскей (южнорусинскей) вариянти, видзелєни ещи три русински вариянти. Вариянта Русинох Словацкей кодификована 1995. року (Ябур и Панько 1994).

Попри першей ґраматики закарпатскей вариянти русинского язика (Алмашiй и др. 1997) и, наприклад, о. Димитрия Сидора, хтора обявена и на анґлийским язику (Сидор 2005), найвекше доприношенє устаємньованю норми тей вариянти обезпечує комплет кодификацийних публикацийох хтори творя штири приручнїки – од правописа русинского язика закарпатскей вариянти русинского язика, прейґ правописного словнїка по вецейязични словнїк линґвистичнох терминох; приручнїки 2014. року публиковало Закарпатске обласне науково-­виглєдовацке общество Александра Духновича, то єст його Линґвистична секция, у рамикох хторей найвекше доприношенє дал Михайло Алмаший.

Язик, литература и култура рускей меншини

243

Перши нормативне публикациї лемковскей вариянти русинского язика обявени концом 20. века а за стандард найрелевантнєйша обявена 2004. року (Fontański, Chomiak 2000). Були намаганя же би ше кодификовала и вариянта Русинох у Мадярскей, алє ше по тоту хвильку углавним хаснує закарпатска вариянта. И Русином у Румуниї найблїзша вариянта Русинох Закарпатскей обласци. Значенє тей моноґрафиї замерковал и Михал Тир, хтори у вязи зоз вариянтама русинского язика заключел же «кажди вариєтет резултат дїйствованя социолинґвистичних факторох, же ше медзисобно досц розликую и же просто нєможлїва кодификация єдинственого русинского язика» (Тир 2010, 56). Характеристиком южнорусинскей вариянти окремну увагу пошвецел Михайло Фейса, заключуюци же вона ма найвецей заходнославянски характеристики, а ма и значне число восточнославянских, та и дзепоєдни южнославянски (Фейса 2007). Трецу Ґраматику руского язика 2002. року обявел Юлиян Рамач.

Пре розпад Югославиї, огромну инфлацию и войну етнокултурни розвой рускей култури претаргнути у остатнєй декади 20. в. Цо ше, медзитим, дотика рускей националней заєднїци, з єдного боку, Югославия (Сербия) предлужела припознавац существованє рускей меншини и намагала ше очувац шицко цо витворене пред тим, алє, з другого боку, була збунєта з фактом же Україна одбивала припознац еґзистованє рускей меншини, и вообще Русинох. На тим становиску формуловани и напрямки у Плану мирох за ришованє проблемох Українци-­Русини хтори составела Державна рада України 1996. р. (Фејса 2010, 175–178). У складу зоз Планом, у периодзе хтори предходзел предостатньому попису, члени Союза Руснацох[и]Українцох инсистовали на утаргованю можлївосци за гражданох Сербиї же би ше вияшнєли як Руснаци. Вони сцели лєм єдну националну катеґорию – РуснакУкраїнєц (без слова и медзи словами Руснак и Українєц). Пред тим представителє Союза обчековали „же би югославянски власци престали фаворизовац штучну, утопийну верзию руского идентитета”. Розумлїве же требало досц часу же би руски орґанизациї (насампредз Руска матка, Дружтво за руски язик, литературу и културу и Културно-­просвитне дружтво ДОК – Коцур) пояшнєли намири и политичну манипулацию Союзу Руснацох[и]Українцох. Пред вецей як децению Покраїнски секретарият за управу, предписаня и национални меншини установел Национални совит за кажду меншину. Главни обласци активносци Националного совита рускей националней меншини то култура, образованє, медиї и, ґенерално патраци, скоро шицко цо значне за руску меншину. Совит єдини леґални представитель рускей меншини. Национални совит достава и периодични буджетски средства як зоз министерствох Републики Сербиї зоз Беоґраду так и зоз покраїнских / войводянских секретариятох за финансованє, у єдней розумней мири, цалей културней активносци. Устав Републики Сербиї зоз 2006. р. ґарантує у 75. члену колективни меншински права на основи хторих

244

Михайло Фейса

припаднїки националних меншинох, нєпостредно або прейґ своїх представнїкох участвую у одлучованю або сами одлучую о поєдинєчних питаньох вязаних за свою културу, образованє, информованє и урядове хаснованє язика и писма, у складу зоз Законом. Попри тим же припаднїком рускей меншини оможлївене образовац ше на мацеринским язику од предшколского образованя по високе образованє, оможлївене им хасновац и свой язик у урядовим хаснованю у општини або населєню у хторим творя 15 % локалного жительства. Закон обезпечує и урядове хаснованє руского язика у судских поступкох. Рускей меншини дате право же би на своїм язику могла виписовац назви улїцох або других топоґрафских указательох. У обласцох у хторих руска меншина твори по 15 % локалного жительства законски предписаня ше обявюю и на руским язику. Нєшка ше найширша културна активносц рускей националней заєднїци витворює у рамикох коло двацец нєполитичних, културно-­просвитних-­уметнїцких орґанизацийох и институцийох. Национално патраци, найзначнєйши: Руска матка (осн. 1945., обновена 1990. р., Руски Керестур); Дружтво за руски язик, литературу и културу (осн. 1970., Нови Сад); Културно-­просвитно дружтво ДОК – Коцур (осн. 2006.) и други културни орґанизациї (здруженя гражданох): Руске културно-­просвитне дружтво, Матка – Дружтво Руснацох Нового Саду – Войводини, Форум младих Рускей матки, КУД Жатва, Етно клуб Одняте од забуца, КУД Тарас Шевченко, Хор Розанов, КПД Карпати, Уметнїцка колония Няради, Дом култури, НВО младих Руснацох Pact Ruthenorum, KПД Дюра Киш, КУД Петро Кузмяк, РКУД Др Гавриїл Костельник, Дружтво Руснацох у Суботици, Дружтво Руснацох у Сримскей Митровици. Попри Националного совита рускей националней меншини основани ещи два значни институциї на початку того столїтия – Завод за културу войводянских Руснацох и Руски народни театер Петро Ризнич Дядя. Грекокатолїкох Руснацох, попри грекокатолїкох Українцох и грекокатолїкох Румунох, обєдинює Апостолски еґзархат за грекокатолїкох у Сербиї и Чарней Гори, хтори формовани 2003. р. Еґзистую прейґ двацец традицийни културни фестивали и манифестациї: Фестивал рускей култури Червена ружа, Фестивал театралних представох за дзеци и одроснутих Драмски мемориял Петра Ризнича Дядї, Културна манифестация Костельникова єшень, Мултимедиялна манифестация Дньовка, Фестивал Водова фест, Медзинародни волонтерски камп у Руским Керестуре, Фестивал жридловей творчосци Руснацох Коцурска жатва, Подобово-­литературна колония Ерато над Коцуром, Медзинародни фестивал гумора и сатири Коцурска чутка и други. Новинско-­видавательна установа Руске слово з Нового Саду и Завод за видаванє учебнїкох зоз Беоґраду – Оддзелєнє у Новим Садзе вецей нє єдини еґзистуюци видавателє – зявюю ше и Апостолски еґзархат за грекокатолїкох у Сербиї и Чарней Гори, Дружтво за руски язик, литературу и културу, Руска матка и Културно-­ просвитно дружтво ДОК з Коцура. Еґзархат за грекокатолїкох у Сербиї и Чарней Гори з Руского Керестура обявює мешачнїк Дзвони (перше виданє 1994. р.), Дружтво за руски язик, литературу и културу обявює рочнїк Studia Ruthenica (1988. р.; перше

Язик, литература и култура рускей меншини

245

виданє як Творчосц 1975. р.), Руска матка (обявює штиромешачнїк Руснак, 2004. р.) и Културно-­просвитне дружтво ДОК, хторе обявює рочнїк Eрато над Куцуром / Коцуром (1996. р.) и рочнїк Коцурска чутка (2006. р.). Значни фактор за очуванє руского идентитету и существованє радио и телевизийного емитованя. Радио Нови Сад рочнє емитує коло 1.500 годзини радио програми по руски (у просеку шейсц и пол годзини дньово); Телевизия Войводини емитує 143 годзини на руским язику рочнє (у просеку 262 минути тижньово). У рамикох НВУ Руске слово дїйствує и аґенция за дньово висти наволана Ruthenpress. Интернет, ґу тому, з єдного боку, оможлївює зберанє шицких хторих интересує култура карпатских Русинох, без огляду чи слово о историї, науки, язику, литератури, уметносци и др., а, з другого боку, понеже го скоро нєможлїве контроловац, щветова мрежа карпатским Русином окреме хасновита, насампредз же би превозишли дзепоєдни зоз проблемох о хторих було бешеди висше.

Бачко-­сримски Руснаци у каждим поглядзе представяю доказ же длуготирваце еґзистованє єдней малочисленей, националней заєднїци цалком можлїве лєм кед держава витвори одвитуюци условия. Войводянски Руснаци нормовали свой язик 1923. р., а як службени язик припознати є 1974. р., цо значи вецей як 50 роки познєйше. З оглядом же южнорусинска вариянта русинского язика (попри вариянтох у Словацкей (прешовскей), України (закарпатскей) и Польскей (лемковскей)), заступена у шицких сферох хаснованя, тримаме же найпримеранше ришенє за руску / русинску язичну ситуацию представя опредзелєнє Першого язичного конґресу у Бардейовских купельох, по хторим русински язик треба плановац по моделу полицентричней стандардизациї, по хторим ше стандардизация єдинственого зявеня розчленює на вецей стредки, т. є. на вецей центри. Случай руского язика хтори у урядовим хаснованю штири децениї, як у покраїнских орґанох так и на териториї шейсцох општинох у хторих Руснаци жию у значним чишлє, представя приклад за визначованє пред велїма развитима европскима дружтвами и державами. Медзисобна свидомосц и блїзши контакти медзи войводянскима Руснацами и їх братами у Карпатском ареалу – процес хтори започети 1989. р. – помога шицким карпатским Русином у їх нєпреривней борби прежиц як национална заєднїца. Република Мадярска, Република Польска и Република Словацка тиж припознали Руснацох / Русинох як окремну меншину. Габа оптимизма же Руснаци / Русини годни отримац свой язик и културу може буц и векша кед зме свидоми же аж и остатня жем швета – Україна, хтора официйно ещи нє припознала Русинох, помали меня свою политику спрам нїх. У Новей Европи без гранїцох Руснаци / Русини обчекую же буду єден з окремних народох хтори би можебуц чишлєл и даскельо стотки тисячи

246

Михайло Фейса

припаднїкох. Контакти медзи карпатскима Русинами вшелїяк же буду мац позитивни ефект на подзвигованє свидомосци о националним идентитету. Тоти контакти можу буц барз хасновити и за интелектуални, културни, линґвистични, литературни и емотивни вязи.

Литература Дю. Варґа (1989): Початки национално-­културного руху при Руснацох Югославиї. Шветлосц 4, 531–537. С. Ґуставсон (1983): Руски язик у Югославиї – дияхрония и синхрония. Творчосц 9, 20–30. А. Д. Дуличенко (1981): Русинский язык. А. Е. Супрун, А. М. Калюта (1981), Введение в славянскую филологию. Минск, 132–134. А. Д. Дуличенко (2002). Кнїжка о руским язику. Нови Сад. А. Д. Дуличенко (2003–2004): Славянские литературные микроязыки I–­II. Образцы текстов. Тарту. А. Д. Дуличенко (2009): JugoslavoRuthenica II. Рoбoти з рускeй филoлoґиї и историї. Нови Сад. Г. Костельник (1975): Проза. Нови Сад. М. М. Кочиш (1971): Правопис руского язика. Нови Сад. М. М. Кочиш (1977): Ґраматика руского язика I. Нови Сад. Г. Медєши (2008): Язик наш насущни. Нови Сад. Ю. Рамач (2002): Ґраматика руского язика. Београд. К.  Сеґеди (2007): Русинисти-­линґвисти. Русини  / Руснаци  / Ruthenians (1745–2005) I. Нови Сад, 248–252. Н. Стоянац, П. Пиянович, Ю. Тамаш, С. Сабо (ред.) (1996): Руснаци / Русини 1745–1995. Нови Сад. М. Taмaш (ред.) (2011): Руснаци у Сербиї. Нови Сад. М. Тир (2010): Еуґен Паулини о руским / русинским язику. Studia Ruthenica 15, 55–58. М. Фейса (1993): Руски – бешеда, диялект чи язик. Studia Ruthenica 3, 83–105. М. Фейса (2004): Социолинґвистични аспект руского язика: Войводинa. Русиньский язик. Opole, 373–383. М. Фейса (2007): Основни характеристики руского язика у поровнаню зоз другима славянскима язиками. Славянские литературные микроязыки и языковые контакты. Тарту, 90–100.

Язик, литература и култура рускей меншини

247

М. Фейса (гл. ред.) (2007): Русини / Руснаци / Ruthenians (1745–2005) I. Нови Сад. М. Фейса (2008): Руски язик у урядовей сфери. Русиньскый язык меджі двома конґресами. Пряшів, 92–95. М. Фейса (2009): Найвисши ступень меншинского образованя. Карпатские русины в славянском мире. Москва, Братислава, 257–269. М. Фейса (2010): Нова Србија и њена русинска мањина / Нова Сербия и єй руска меншина / The New Serbia And Its Ruthenian Minority. Нови Сад. E. Barić (2007): Rusinski jezik u procijepu prošlosti i budućnosti. Zagreb. M. Fejsa (2000): Югославянски Русини (Руснаци) / Ruthènes de Yougoslavie / Yugoslav Rusyns (Ruthenians). Multilingual European Guide of Cultural Communities and of Maisons de Pays of Europe. Le Cannet, 267–278. H. Fontański, M. Chomiak (2000): Gramatyka języka łemkowskiego – Ґраматыка лемкiвского языка. Katowice 2000. S. Gavrilović (1977): Rusini u Bačkoj i Sremu od sredine XVIII do sredine XIX veka. Godišnjak Društva istoričara Vojvodine, 153–215. P. R. Magocsi, I. Pop (eds.) (2002): Encyclopedia of Rusyn History and Culture. Toronto. P. R. Magocsi (red.) (2004): Русиньскый язык. Opole.

Language, literature and culture of the Ruthenian minority in Serbia (Vojvodina) Within Serbia, the Ruthenians were permitted to establish national and cultural institutions by virtue of the collective rights of all national minorities. They were granted the status of national minority of Slavic origin in 1919 first and for many years to come the only one among many others in the Carpathian area. This was an event of utmost importance which opened the way for their national and cultural development. At that time, the first cultural-­educational organization adopted a resolution to use its everyday speech in education, cultural life and the press. According to linguistic criteria, the South Ruthenian variant of the Ruthenian language has been in official use for several decades. It also includes the existence of vertical path way of education in Ruthenian – from preschool education to the Department of Ruthenian Studies of the Faculty of Philosophy at the University of Novi Sad. [email protected]

Људмила Поповић (Београд)

Национална мањина у условима политичке кризе у земљи порекла (на примеру анализе дискурса коментара интернет вести на српском језику)1 Историјски екскурс Русини и Украјинци у Србији представљају два огранка једног народа у расејању који се разликују првенствено у погледу оријентације на различите књижевнојезичке норме. Питање порекла русинског језика у Војводини има више тумачења, у зависности од синхронијског или дијахронијског приступа, као и од истицања у први план његових источнословенских или западнословенских обележја, првенствено на фонолошком и морфолошком нивоу. У последње време међу бројним лингвистима је прихваћен став А. Дуличенка да се ради о једном од словенских микројезика тзв. острвног типа (Дуличенко 1981, 2008, 2009 – в. и Поповић 2010). 17. јануара 1751. г. потписан је уговор о досељавању 200 русинских породица грко-­ католичке вероисповести из горњомађарских крајева (Горњица) у Руски Крстур (Рамач 2007, 53). Друга група од 150 породица досељава се у село Куцура 1763. 1780-х гг. у Новом Саду било је само 50 Русина, а почетком 19 в. – 335. Касније су се населили у Шид, а почетком 19. в. у Вуковар и Илок у Славонији. Почетком 20. в. интелектуална елита крене са штампањем народних новина на свом језику. За реализацију такве идеје била је неопходна кодификација говора, тј. нормативна граматика. То је извео теолог, филозоф и књижевник Гаврилу Костељнику, који у својим лингвистичким радовима истиче да се ради о једном од украјинских говора (Костељник 1923, 1975).2 У Новом Саду 1919. г. формира се Руске Народне Просвитне Дружтво (РНПД), по узору на украјинску народњачку организацију „Просвіта“ са централним седиштем у галицијском Лавову. РНПД почиње да објављује годишњак Руски календар за

1 Рад је настао у оквиру пројекта Народна култура Срба између Истока и Запада, №177022, који финансира Министарство просвете, науке и технолошког развоја Републике Србије. 2 Према О. Хорбачу, тај говор спада у „мешовите украјинско-­источнословачке говоре “земплинско-­унгварског“ типа који су „прелазне пољско-­украјинско-­ словачке природе са претежним садржајем словачких елемената“, настали „као последица преузимања од стране украјинског становништва тог источнословачког наречја“ (Горбач 1961, 7 – превод ту и даље наш – ЉП).

250

Људмила Поповић

Южнославянских русинох (1921–1940, укупно 21 свеска), недељник Руски новини (1924–1941), као и дечји часопис Наша заградка (1937–1941), на русинском, бачванско-­сремском, наречју, како га је окарактерисао сам Костељник (Костељник 1923/1975). Заправо сва наведена издања су постала могућа захваљујући његовој Граматици (Граматика бачваньско-­рускей бешеди – 1923). Данас Русини у Србији имају Национални савет (формиран 2. новембра 2002. г.), Новинско-­издавачку кућу „Руске слово“, русинску редакцију у Заводу за уџбенике, Завод за културу, радио-­програм и ТВ емисије. На русинском језику издају се часописи „Шветлосц“ (1952–1954; од 1966. до данас), недељне новине Руске слово (од 1945. г.), дечји месечник Заградка (од 1992. г., пре тога – Наша заградка – уп. г., Пионирска заградка 1947–1992), бројне књиге прозе и поезије (в. Тамаш 1997). Од 1946. г. делује Друштво за русински језик, књижевност и културу, има десетак русинских културно-­уметничких и просветних друштава, а 1971. г. конституисано је Народно русинско позориште „Петро Ризнич Ђађа са две сцене – у Руском Крстуру и Новом Саду. Од 1973. г. русински је један од званичних језика Војводине и има образовну вертикалу – од предшколске установе, преко три основне школе, једине русинске гимназије на свету, до Одсека за русинистику на Филозофском факултету у Новом Саду. Русинистика као универзитетска дисциплина постоји ту од 1972. г., од 1983. г. као Катедра за русински језик и књижевност. Ту се негује сарадња са универзитетима у Украјини, Мађарској и Словачкој. Као плод научноистраживачког рада новосадских русиниста настале су: Историја русинске књижевности, Историја Руског Крстура, Живот и дело Гаврила Костељника, Историја Русина, Граматика русинског језика, Русинско-­српски и Српско-­русински речник, као и бројне друге монографске публикације. Друштво за русински језик и књижевност (формирано у Новом Саду 1970. г.) од 1975. г. покреће издање Творчосц, у којем објављују прилоге из лингвистике, науке о књижевности и етнологије, између осталих, А. Дуличенко, С. Густавсон, Јул. Рамач, Г. Међеши, Е. Барић, М. Пешикан, П. Магочи, Г. Нађ. Од 1978. г. овај часопис је преименован у Studia Ruthenica. Савез Русина и Украјинаца Србије (формиран 1990. г. као Савез Русина и Украјинаца Југославије), наставља културно-­просветну делатност некадашњег РНПД-­а. У Статуту Савеза је потврђено да су Русини и Украјинци Југославије – две гране истог народа и да је њихова матична земља Украјина. Паралелно са Савезом делује друштво „Руска матка“, које је такође основано 1990. г. Чланови потоњег заговарају идеју о самосвојности русинског народа. После Сан-­Стефанског споразума 1878. г. Босна и Херцеговина и Галиција нашле су се у једној држави. Са циљем економске колонизације Босне и потискивања Турака Аустро-­Угарска отпочиње политику насељавања пасивних босанских крајева. После велике пропагандне кампање, 1890–1901. гг. из Галиције стиже талас досељеника које аустријски званичници зову Русини, локално становништво – Галицијани, а они се сами изјашњавају као Украјинци (Небесниј 2005). Административни центар колонизације налазио се у Прњавору, а временом су то постали и Бања Лука, Челинац, Стара и Нова Дубрава, Дељак, Дервента, Зеница и др. Oчување културних

Национална мањина у условима политичке кризе

251

и духовних традиција свог народа постао је један од актуелних задатака ових досељеника. Већ 1909. г. у Прњавору отвара се прва народна читаоница за Украјинце и формира се друштво „Просвита“, које упућује централној организацији у Лавов захтев да буде регистровано као њена филијала (Терлюк 1996, 35–37). До 1914. г. „Просвита“ је имала огранке у свим центрима украјинске дијаспоре у Босни. Војвођански Русини препознају Украјинце из Босне као своју браћу. У алманаху Руски календар за Южнославянских Русинох од 1922. г. М. Фирак у чланку под насловом „Спознайме ше!“ пише: „Окрем нас бачванскосримских Русинох жию Русини єще и по других крайох Югославии розшати валалами и валалчиками. Дотерас були тоти мали населєня велького нашого руского народу як охабени и пущени ґотово на загибель. Алє одкеди ше бачванскосримски Русини рушели у роботи за свою народну просвиту у народним руским духу, па особито одкеди они основали у Руским Керестури Р.Н.П.Д. котре так крашнє напредує, зродзела ше и у тих Русинох у Славонии и Босни надїя же вони марно нє пропадню бо маю коло себе так моцних и уж просвитносвидомих братох Бачваносримцох.“3 Свој задатак аутор чланка види у томе да упозна Русине из Војводине са браћом из Босне и Славоније, јер су „… єдни и други синови того самого велького руско-­українського4 народу и єдни и други жию у истей держави Югославии“5 (Фірак 1922, 74). Занимљиво је да аутор чланка сматра да је пример војвођанских Русина подстакао браћу у Босни да оснују своју „Просвиту“, иако је филијала Лавовске „Просвите“ у Прњавору кренула са радом још 1909. г. Са друге стране, наслов чланка сведочи да просечни бачванско-­сремски Русини нису били довољно упознати са животом својих сународника у Славонији и Босни. После Првог светског рата, након стварања Краљевине СХС, делатност „Просвите“ босанских Украјинаца интензивира се. Од 1933. г. она објављује први број часописа на украјинском језику „Рідне слово“ (Матерња реч), који излази до 1941. г. Док су се Русини у Војводини определили да издају часописе и књиге на свом говору, Русини из Босне су се оријентисали на украјински стандардни језик. Такав избор се може објаснити тиме што је њихов галицијски дијалекат ближи украјинском стандарду у односу на говор бачванских Русина, али и чињеницом да је питање на-

3 „Осим нас, бачванско-­сремских Русина, Русини живе и у другим деловима Југославије расути по селима и салашима. До данас та мала насеља нашег русинског народа била су препуштена себи и скоро доведена до нестанка. Али откад су бачванско-­сремски Русини покренули рад за своје народно просвећење у народном русинском духу, посебно откад су основали у Руском Крстуру РНПД, које одлично напредује, родила се и код тих Русина у Славонији нада да ни они неће пропасти јер имају поред себе тако јаку и просветно опредељену бачванско-­ сремску браћу“. 4 Присвојном придеву «руски» у српском језику одговара русински, придеву руски у русинском одговара велкоруски. 5 „…једни и други синови истог великог русинско-­украјинског народа, и једни и други живе у истој држави Југославији“.

252

Људмила Поповић

ционалног опредељења, које је било актуелно за већину словенских народа у 19. в., у време њиховог досељавања у Босну, у Галицији већ било једнозначно решено. После Другог светског рата око 40 % босанских Украјинаца мигрира у Славонију, Срем и Бачку, што је дало импулс њиховом зближавању са старом русинском емиграцијом. Украјинци, за разлику од Русина, после рата нису имали своја штампана издања у Југославији, што је било условљено неповољном друштвено-­политичком климом као последицом затезања односа између СФРЈ и Совјетског Савеза (Сабадош 1971, 1973; Рум’янцев 2008, 2009). Стога се прилози на украјинском језику појављују у оквиру часописа на русинском језику „Руске слово“ и то тек од 1965. г. Од 1968. г. прилози су смештани на посебну страну „Українська сторінка“, а од 1973. г. у Додаток на українській мові, који до 1990-их гг. остаје једини извор информација о животу Украјинаца са овог поднебља. После скоро 50-годишње стагнације културно-­просветне делатности на матерњем језику, крајем 1980-х гг., долази до обнављања традиције – формира се Друштво за украјински језик, књижевност и културу Војводине (1989), издају се: часопис „Українське слово“ (од 1996.), новине „Рідне слово“ (од. 2005.), дечји часопис „Соловейко“. 1960-х гг. уводи се настава украјинског језика као матерњег у војвођанске школе (Кула, Врбас и Инђија), њу је 1968. г. похађало 250 ученика. Од 1972. г. интересовање за учење украјинског језика опада, да би се од краја 20. – поч. 21. в. поново интензивирало. Данас се украјински језик изучава у школама Врбаса (4 школе), Куле (2 школе), Новог Сада, Сремске Митровице, Будисаве, Инђије, Савиног села и Крушчића и од 1969. г. има статус факултативног предмета. Од 1991. г. на Филолошком факултету у Београду уведене су украјинистичке студије, од 2002. г. као посебна Група за украјински језик, књижевност, културу. Студије украјинистике ту годишње уписује по 20 бруцоша, двоструко већи број студената бира тај језик као двосеместрални или четворосеместрални предмет. Почетком 20. века у Србију стижу нови досељеници из Украјине. Нова украјинска емиграција није била колонизована, те се њихова делатност у Србији може сагледати само на индивидуалном нивоу. Најистакнутији међу њима су били М. Чубински, Ј. Спекторски, А. Јелачић, генерали В. Науменко, П. Кокуњко, пуковник В.  Билиј, инжињери А.  Богославски, П.  Кургански и др. Доприносећи српској култури, они су уједно афирмисали и украјинску. Од активности нове украјинске емиграције неопходно је издвојити издавање књиге „Великоме Славену“, у сарадњи са новосадском „Просвитом“, зборника посвећеног 60-годишњици смрти Тараса Шевченка, који је садржао расправе Д. Дорошенка, М. Хардовија, А. Јенсена, Ј. Бадалића, С. Лукјановића и О. Хрицаја (Velikome Slavenu 1921). Од пролећа 1919. г. у Београду је боравила војно-­санитетска украјинска мисија, коју је водио Вербинец и његови помоћници П. Франко и В. Хањкивски. Југославија формално није признавала украјинску мисију, иако је допуштала њену делатност по питању ратних заробљеника. Касније је мисију водио Д. Дорошенко, а сама мисија – као Украјински Црвени Крст на Балкану – постојала све до краја октобра 1919. г., након чега је била премештена у Букурешт. Она је збрињавала избеглице и организовала репатријацију украјинских заробљеника. У августу 1919. г. у Београду је било формирано „Друштво словенске узајамности“ у којем су Украјинце

Национална мањина у условима политичке кризе

253

заступали Вербинец, П. Франко и В. Хањкивски. Оно је организовало расправу о украјинском питању (Украјинско питање 1919). Почетком 1920-их гг. под утицајем представника нове украјинске емиграције појавило се више чланака о том питању у часопису „Нова Европа“. Поновни интерес према њему на страницама југословенске штампе, пре свега „Нове Европе“, настаје пред рат 1939. г., што је било подстакнуто борбом Карпатске Украјине против Хортијеве Мађарске коју је са великим интересовањем пратила светска јавност. Београдска штампа редовно је извештавала о борбама украјинске добровољачке гарде „Сич“ против Хортијевих трупа. Тако, у марту 1939. г. у „Политици“: 18.03.: „Озбиљан отпор милиције „Сич“; „Поседање Карпатске Украјине није завршено“, „Став Немачке према Карпатској Украјини“; 19.03.: „Мађарске трупе су запоселе целу Карпатску Украјину“, „Председник Пољске републике Мошћицки упутио је регенту Мађарске Хортију телеграм честитки“; 20.03.: „Мађарске трупе према званичном саопштењу завршиле су војну окупацију Карпатске Украјине“; 21.03.: „Борбе мађарских трупа са Украјинцима и Чесима на словачко-­пољској граници“. Велико интересовање српске јавности изазвао је и долазак у Београд председника Карпатске Украјине Августина Волошина. Њега и његове сараднике А. Штефана и Л. Ромањука, примио је премијер Краљевине Југославије Д. Цветковић, који је поклонио избеглицама 30.000 динара – у Југославију доспеле су хиљаде избеглица из Карпатске Украјине. Овде су они наишли на подршку локалног становништва које није крило своје антимађарско расположење. Министар просвете и председник Сојма Карпатске Украјине Августин Штефан касније се сећао да су њему на местима где је одседао прилазили Срби и честитали на храбрости украјинских јунака из „Сиче“ (Штефан 1977). Као што видимо, ова криза у завичају из ког потиче русинско-­украјинска дијаспора имала је сасвим позитиван одјек у земљи њиховог настањења. Пробуђене симпатије према украјинском народу резултирале су враћањем расправи о украјинском питању којем је био посвећен цео број „Нове Европе“, касније објављен као књига „Малоруси и Украјина“ (1939). На страницама „Нове Европе“ били су заступљени прилози Александра Шуљгина, Дмитра Дорошенка, Михајла Андрусјака, Алексеја Јелачића, Петра Митропана, који су изложили своје погледе на актуална збивања у Украјини, као и на питања историје и књижевности украјинског народа. Последњи талас украјинске емиграциије везан је за 1990-те гг., због урушавања СССР-­а, а тиме отварања могућности путовања и исељавања у иностранство. Та популација, као и интелектуалци из редова русинске и украјинске мањине, који су школовани у Украјини, одиграла је значајну улогу у приближавању украјинског језика, који је био у јавној употреби украјинске дијаспоре у Војводини, украјинском књижевном стандарду кроз делатност медија (украјински програм на радију и телевизији, створен 1990-их гг. у оквиру русинске редакције), као и кроз допринос изучавању украјинског језика у Србији (наставнице, које предају украјински језик у српским школама, махом су из редова последњег таласа емиграције). Приближно у исто време настају бројна културно-­уметничка друштва Украјинаца (Културно-­ уметничко друштво (КУД) „Иван Сењук“ (1981), Културно-­просветно друштво „Карпати“ (1990), Центар културе „Кобзар“ (2001), Друштво за неговање украјин-

254

Људмила Поповић

ске културе „Коломијка“ (2003), КУД „Калина“ (2005) и сл.). 2003. г. формиран је Украјински национални савет. 1990-их гг. русинско-­украјинска дијаспора6 у Србији је славила два значајна датума: 100-годишњицу досељавања Украјинаца (1990) и 250-годишњицу досељавања Русина (1995). Обе свечаности су дале својеврстан преглед културног развоја русинско-­украјинске дијаспоре на српским земљама, као и њиховог узајамног преплитања и заједничког доприноса српској култури.

Према последњем попису становништва из 2002. г. у Србији живе 4 635 Украјинаца и 15 626 Русина. Украјинска мањина, као и један део русинске мањине (Сабадош 1971, 1973; Рум’янцев 2008, 2009; Поповић 2010), види савремену Украјину као земљу свог порекла, а украјински народ као свој народ, стога се украјинска криза итекако одражава на њихов живот иако су миљама удаљени од места догађаја. Поставља се питање како се у новонасталој ситуацији одвија живот поменутих националних мањина? Да ли се осећају угрожено с обзиром на чињеницу да се дешавања у Украјини у српским медијима често коментаришу са проруских позиција? Одговору на то питање допринеће анализа дискурса коментара вести у интернет медијима. Полазећи од ње, као и на основу података из анкете која је спроведена за ово истраживање међу представницима украјинске и русинске националне мањине у Војводини,7 настојаћемо да покажемо како се осећа припадник националне мањине у условима кризе у земљи порекла, у друштвеној клими која није по њу повољна. „Криза у Украјини“ је сазнајни оквир који тренутно покреће читаву мрежу асоцијација и сценарија о Украјини и Украјинцима код просечног читаоца електронских вести на српском језику, иако пре њеног настанка ситуација је била знатно друкчија. Пажњу српске јавности према украјинској кризи одликује неуједначени интензитет, она је расла и опадала по мери ескалације догађаја у самој Украјини, али и у зависности од тога колико је пажње посвећивано том питању у српским медијима. Први извештаји о протестима украјинских грађана против спољне политике коју је оличавао тадашњи председник Украјине В. Јанукович појављују се у српским медијима крајем новембра 2013. године, притом се у њима недвосмислено подржавају демонстранти. Тако у чланку који је насловљен Nastavljeni protesti u

6 О питањима националног самоопредељења ове дијаспоре в. детаљно у (Сабадош 1973, Рум’янцев 2008, Поповић 2010). 7 У анкетирању, које је спроведено у новембру 2014. године, учествовало је 30 испитаника.

Национална мањина у условима политичке кризе

255

Kijevu (В92 12.12.2013) новинар у неколико наврата цитира представнике опозиције: […] Specijalna policija pokušala je u noći između utorka i srede da ukloni demonstrante sa Trga nezavisnosti u trenutku dok su u Kijevu bili predstavnici SAD i EU u nastojanju da sa vlastima pronađu rešenje krize. “Izvukli su zaključke – ne mogu se boriti protiv sopstvenog naroda”, kaže taj demonstrant. Proevropska opozicija traži odlazak ukrajinskog predsednika Viktora Janukoviča zato što je krajem novembra odbio da potpiše Sporazum o pridruživanju s EU kako bi jačao veze sa Rusijom. […] Prema opoziciji, Janukovič će “prodati Ukrajinu Rusiji”. Janukovič bi, prema opoziciji, mogao da potpiše sporazum o priključivanju Ukrajine carinskoj uniji bivših sovjetskih republika. Ukrajinske vlasti, međutim, to demantuju (В92 12.12.2013).8

Текст је пропраћен фотографијом на којој су приказани демонстранти како се греју око ватре на централном кијевском тргу. Призор човека који је скинуо чизме да би огрејао ноге изазива симпатије читалаца, о чему сведоче коментари. Вест је пропраћена са три коментара, од којих се два одликују изразитом наклоњеношћу према демонстрантима. Прва два коментара одређује опозиција свој – туђ у којој се Украјинци препознају као своји, у складу са активирањем фрејма „борба са режимом за демократију“, а у контексту победе демократских снага у Србији 5. октобра 2000. г. (чак се и назив трга у Кијеву Майдан незалежності преводи као Трг независности, што недвосмислено алудира на Трг слободе у Београду – место окупљања демонстраната за време тзв. „антимилошевићевских“ протеста). Међутим, истовремено у коментарима се осећа и разочараност у последице победе демократије у Србији: „Hocu 150 pluseva: I mi smo bili uporni, izborili se za slobodu 5. oktobra i sada uživamo blagodаti […]“ (В92 12.12.2013. 8:21). Аутори коментара се потписују неутралним надимцима purgerman и Hoću 150 pluseva. Коментар у којем је активиран фрејм „сукоб Европске уније и Русије“ наишао је на мање одобравање, сасвим вероватно због тога што је у њему Русија поменута у негативном контексту. Међутим, ова вест је послужила за прозивање Европске уније у коментару, који је потписан надимком Вaba Stana, а добио је 18 плусева наспрам 4 минуса (В92 12.12.2013. 13:01). Наведени надимак спада у сферу конотативно обележених. Путем таквог

8 Текстови електронских вести, као и коментара који их прате, који су коришћени за ово истраживање, преузети су са информативног портала B92, једног од најпосећенијих када су у питању српске интернет-­вести (http://www.b92.net/info/vesti).

256

Људмила Поповић

надимка активира се концепт стамене жене, симбола отпора „освајачима“, непоколебљивости, чувара кућног огњишта и традиције. На примеру анализе наведених коментара видимо како опозиција „Европска унија – Русија“ која је формирана у тексту саме вести, не само наставља да се елаборира у коментарима, већ покреће и друге опозиције, попут: еврофили – русофили; 5. октобар – разочарање данашњицом; ЕУ – Путин. Маркирање Украјинаца као „својих“ у поменутим коментарима: „Ne dajte se braćo Ukrajinci“ (В92 12.12.2013. 8:21), „Ma ima narod pravo da demonstrira, to je demokatsko pravo“ (В92 12.12.2013. 14:38), указује на чињеницу да још није изграђена опозиција русофили – украјинофили, која ће узети маха у српској штампи током 2014. г. Индикативно је да приликом почетног, неутралног периода извештавања о кризи у Украјини вести се преносе са ослонцем на информативне агенције различитих земаља. Преломна епизода у украјинским протестима – примена насиља према демонстрантима након увођења антидемократских закона о забрани јавних окупљања од стране Јануковичевог режима, изазвала је појачано интересовање српских медија: „Sukobi u Kijevu tokom noći, uhapšena 31 osoba“ (Blic Online 21.01.2014: http://www.blic.rs). Скреће на себе пажњу чињеница да је наведена вест преузета од информативних агенција Италије, Француске и Русије. Притом само руски медији извештавају о агресивности демонстраната, док италијански и француски говоре о супротном – о насиљу над демонстрантима од стране полиције. Фотографија која прати вест илуструје руски став. На њој је приказан демонстрант у импровизованој заштитној опреми, а иза њега се назиру други са палицама на позадини одсјаја пожара, што асоцира на нереде и хаос као последицу протеста. Иако је таква илустрација у семиотичком сукобу са текстом у којем се говори о привођењу и повређивању демонстраната, аутори коментара то не примећују. Сами коментари се суштински разликују од оних у децембру. У опозицији свој – туђ демонстрантима се сада додељује место „туђег“: „Tako je, hapsi proEU ekstremiste! Preporučujem (+10) Ne preporučujem (-1)“ (Blic Online 21.01.2014. 8:09). У наведеном коментару (који је препоручило 10 читалаца, наспрам једног гласа „не препоручујем“) демонстранти су обележени као „proEU ekstremistі“, чиме је назначена нова опозиција која се односи на поделу унутар самог украјинског друштва проруски оријентисани – европски оријентисани, где се проевропске снаге маркирају као екстремисти, сепаратисти, одметници, одступници од православне вере и традиционалних вредности, док су „проруси“ – борци за своја права. У другом коментару, осим поменуте опозиције која је истакнута већ у надимку аутора коментара „Carinski-­savez-­

Национална мањина у условима политичке кризе

257

EU“, инсистира се на емотивној вези између територије Украјине (колевке Кијевске Русије) и становника савремене Русије, што покреће у свести адресата одговарајућу асоцијацију – Украјина је колевка Русије, као што је Косово – колевка Србије: „Carinski-­savez-­EAU: Drsko zaboravljaju da je Ukrajina Kijevska Rusija i ona za Ruse ima veliko istorijsko znacenje, pored toga sto govore skoro istim jezikom, sto tamo zivi mnogo Rusa i sto ima ogran geopoliticki znacaj za Ruse. Preporučujem (+9) Ne preporučujem (-2)“ (Blic Online 21.01.2014. 09:15). О ангажованом ставу последњег коментатора сведочи надимак Carinski-­savez-­EАU. У таквом надимку опозиција која је тек овлаш назначена у тексту интернет вести добија на значају, елаборира се и продубљује у коментару. Проевропски оријентисани Украјинци се проглашавају сепаратистима, мада није најјасније од чега се се суверена држава Украјина заправо одваја. Ова чињеница збуњује поједине читаоце: Vladimir: Ukrajinci nisu došli odnekud i naselili Ukrajinu. U pitanju su dve države i dva naroda koji imaju isti koren, ali su se razdvojili (bar nekom sa Balkana ne treba posebno objašnjavati kako je to moguće). Ali, koja država sad više polaže prava na koren? Ona udaljena ali moćnija ili ona na staroj lokaciji? A što se tiče Amerike i EU – to se slažem. Oni treba da drže ruke k’ sebi. Baš kao i Rusija! Suština je da narod Ukrajine sam izabere. Nego, imam jedno drugo pitanje za sve – zašto većina Srba misli da će njima biti bolje, ako se Ukrajina veže za Rusiju? Zašto uopšte birati stranu u ovom sukobu? Preporučujem (+2) Ne preporučujem (3) (Blic Online 21.01.2014. 10:38).

Аутор коментара који је потписан надимком Vladimir ступа у полилог са неколицином опонената истовремено, што је предност електронског дискурса. Одговарајући на коментаре других читалаца, аутор користи знак @, који је обавезан део електронске адресе, као и надимак аутора претходног коментара како би именовао конкретног саговорника: @Nikola, @Magnum, @Dalibor, @Carinski-­savez-­EAU. У дискурсу коментара знак @ врши фатичку функцију и могао би се вербализовати путем синтагме теби се обраћам, помоћу њега се успоставља контакт са конкретним адресатом. Број коментара који прате интернет вест требало би да сведочи о њеној актуелности и занимљивости. Истраживање показује да је најпопуларнији чланак у дискурсу вести о украјинској кризи на српском језику, судећи по броју коментара које је изазвао, везан за познатог украјинског спортисту Виктора Кличка који се експонирао током протеста као лидер опозиције супростављене тадашњем председнику Украјине Виктору Јануковичу: „Vitalij Kličko isprskan aparatom za gašenje požara dok je pokušavao da spreči sukobe“ (Вlic Online 19.01.2014). Ова безазлена вест је изазвала чак 134 коментара, при чему су се њихови аутори поделили у два логора на основу симпатија према Виталију Кличку као спортисти. Једни га хвале за спортска достигнућа, док други осуђују ње-

258

Људмила Поповић

гове политичке ставове по принципу – спортиста треба да се бави спортом а не политиком. У овом случају опозиција Украјина – Русија се пресликава на ниво сукоба истакнутих представника обеју земаља, те се у том смислу гради неочекивана опозиција Кличко – Путин: „isto_Ivan: Tačno. Kličko je samo običan bokser. A Putin? I bokser, i džudista, karatista, pa onda pilot, padobranac, pa lovac, ribolovac, ronilac… Prosto rečeno, ovaj Kličko mu nije ni do kolena. Preporučujem (+54) Ne preporučujem (-48)“ (Вlic Online 19.01.2014. 8:51). Симпатије „читалаца-­гласача“ су претежно на страни Путина, док се у осталим коментарима Кличко проглашава за „страног плаћеника“ и шпијуна, те се на тај начин и сви демонстранти маркирају као „страни плаћеници“. Чињеница је да су се том синтагмом током 1990-их гг. у „промилошевићевим“ српским медијима етикетирали демонстранти, учесници протестних шетњи. Дакле, посеже се за лексиком чији је смисао профилисан у контексту недавних збивања у Србији. У коментарима се наставља и са експлоатисањем стереотипне представе, која је заживела у време недавних ратова у бившој Југословији, о томе да је до грађанског рата дошло због етничког сукоба који је у спрези са конфесионалним и верским поделама. Према југословенском моделу поделе православни – католици – муслимани слична конфронтација се уочава и у Украјини: avaya: Има само један мали проблем ту, та иста држава је жестоко подељена на 3 дела, где свако вуче на своју страну и врло лако може доћи до цепања исте – западна Украјина где живе углавном унијати велики противници свега што долази из Русије; исток Украјине, углавном насељен етничним Русима; рим (иначе до доласка Хрушчова никада није био у саставу Украјине – поклон из 1954), насељен многобројним Татарима, који се боре за своју аутономију. Preporučujem (+16) Ne preporučujem (-1) (Вlic Online 20.01.2014. 20:16).

Извештаченост такве паралеле не збуњује читаоце. Они који су читали коментар претежно су бирали опцију „препоручујем“, што имплицира да је такав став у складу са општом тенденцијом у српској јавности да се криза у Украјини „преслика“ на српску прошлост. Притом је парадоксално да иако се стварно намеће реална паралела између демонстрација против Милошевића и украјинских – против Јануковича, аутори коментара настоје да маркирају украјинске демонстранте негативно. То може да води површном закључку да су у гласању претежно учествовали они који нису подржавали протесте против Милошевића у Србији, што би опет могло имплицирати да оне који су у тим протестима учествовали украјинска криза не занима. Када се чује усамљено опречно мишљење, оно по правилу изазива више негатив-

Национална мањина у условима политичке кризе

259

них коментара. Посредством коментара у српским електронским медијима се доследно провлачи паралела између грађанског рата у Југославији и рата у Украјини, при чему се распад Украјине приказује као распад Русије из које се издваја један њен део који се зове Украјина. У том контексту скреће на себе пажњу чланак, насловљен „Istočna Ukrajina kao bivša Jugoslavija: Svi osećaju prevarenim, a mržnja raste“ (Blic Online 29.04.2014), у којем се наводи да је паралела грађански рат у Југославији – рат у Украјини основана само ако се има у виду пропагандни рат: „To zloslutno podseća na ono što su srpski i deo drugih medija u bivšoj Jugoslaviji radili u doba njenog sloma. Srbima su puštani beskrajni dokumentarci o hrvatski fašistima, za koje im je rečeno da se vraćaju. Sada ruski mediji trube o povratku fašista“ (Blic Online 29.04.2014). Ова вест је изазавала 68 коментара у којима се углавном осуђивао аутор – амерички новинар који је својевремено извештавао о грађанском рату у бившој Југославији. У другом чланку сличне проблематике „Mržnja i propaganda u Ukrajini kao pri raspadu SFRJ“ (24 sata 06.05.2014), аутор прилога анализира сличности и разлике између стања у Украјини и бившег грађанског рата у Југославији и долази до следећих закључака: Sličnosti: – Međunacionalna netrpeljivost – Propaganda i rastuća mržnja koja proizilazi iz straha – Radikali imaju reč (ukrajinski “Desni sektor”, ruski Kozaci) Razlike: – Mnogo manje nacija i vera upletenih u sukob – Daleko veće potencijalne međunarodne posledice (Treći svetski rat) – “Masakr u Odesi” nije izazvao invaziju iz Rusije (još uvek) (http://arhiva.24sata.rs).

Чињеница је да сукоби у Украјини подсећају становнике Србије на сценарио грађанског рата у бившој Југославији, што узрокује пресликавање концепта непријатеља на оног ко се асоцира са „туђим“ у опозицији Рус – Украјинац, а то су Украјинци јер се Руси недвосмислено препознају као „своји“. Понекад криза у Украјини служи ауторима коментара као повод за расправу о актуелној српској политици и ангажованости српских невладиних организација. Индикативан је у том погледу чланак у коме се извештава о протесту српске невладине организације „Двери: Dveri“: „Ukrajina vrši genocid nad Rusima“ (http://www.vesti-online.com 10.07.2014). Од двадесет коментара којима је пропраћена ова вест ниједна се не дотиче дешавања у Украјини, већ се у њима расправља о томе ко заправо стоји иза организације протеста, као и саме невладине организације Двери. Постепено се дискусија

260

Људмила Поповић

претвара у расправу о односу страначких снага у Србији. У коментарима вести о наводном протесту испред украјинске амбасаде у Београду износе се и оптужбе на рачун страначких ботова:9 medjed_sa_dinare: Ma danas mi prijatelj bio na sastanku u snsu… Rekli im da sutra dodju na obuku kod Merkatora na Novom Beogradu, gde ce im dati naloge laznih profila na FBu… Iako sam znao da sns ima takve botove, nisam verovao da mobilisu sve pacenike iz stranke… Preporučujem (+16) Ne preporučujem (0) (http://www.vesti-online.com 10.07.2014. 22:25).

Руски медији од почетка украјинске кризе инсистирају на тези о повратку фашизма у Украјини. Такав став се провлачи и кроз српске интернет медије посредством коментара ка вестима о сукобу у Украјини. С обзиром да су Украјинци на изборима у новембру 2014. г. исказали поверење власти која се у руским медијима доследно проглашава фашистичком, и у вестима које се појављују на интернету на српском језику Украјинци се изједначују са фашистима, о чему сведоче наслови попут овог: „Украјинци прво гранатирали мирну Амвросијевку, па је – опљачкали». Ова вест је преузета са сајта fakti. org Quo vais, Orbi (http://www.fakti.rs 16.06.2014). Занимљиво је да нигде није наведено која информативна кућа стоји иза вести која је објављена, али је на сајту лого Амбасаде Руске Федерације у Републици Србији. У самом тексту обраћа на себе пажњу конотативно обележена лексика, попут метафоре „пут живота“ („На срећу, одмах поред града је руска граница, и пут живота ипак постоји – пут за велики руски град Ростов“) која је заживела у руском језику за време Другог светског рата као симболичан назив за пут којим се преко Ладошког језера допремала храна и извозили људи из опсадног Лењинграда, као и употреба епитета велики уз Ростов, што је такође типично за носиоца руског језика, али не и за српског говорника. Посебно скреће пажњу руска интерпункција – обавезно издвајање запетама уметнутих речи, сувишна црта у наслову, као и издвајање глаголског прилога садашњег који је у постпозицији у односу на предикат („Национална гарда је кренула у пљачкање кућа, узимајући све што вреди и плашећи грађане информацијом 9 Реч бот је новијег порекла, речници је не региструју. Ради се о скраћеници од „софтверски робот“ под којим се подразумева интелигентни софтверски агент. У српским медијима се може наћи следећа дефиниција тог термина: У пренесеном значењу на српској политичкој сцени, ботови су страначки војници који за мале паре куцају коментаре по интернету јер странке не располажу одговарајућим софтверима. То раде за ситну надокнаду и као залог за напредовање у странци јер тако доказују своју лојалност и пожртвованост за страначке интересе (Blic Online, 22.06.2014).

Национална мањина у условима политичке кризе

261

да команда планира да ноћас уништи Амвросијевку“), што није у складу са српском ортографском нормом, али је карактеристика руске, из чега се може извести одговарајући закључак о аутору вести. Изостављање извора на који се уобичајено позива извештач ствара утисак да је аутор прилога српски новинар који је био непосредан сведок гранатирања и пљачке. Пратећи логику вести, Украјинци су без икаквог разлога гранатирали своје сународнике, а затим их и пљачкали, стога су то фашисти јер само фашисти могу нешто слично да почине, што се истиче у коментару: „Igor Grozni: Neverovatno, da l je moguce da se ta fasisticka horda ne moze zaustaviti. Ima li taj narod oruzje u cemu se tu radi. Morat cu Putina da «zvrcnem». Preporučujem (+7) Ne preporučujem (0)“ (http://www.fakti.rs 16.06.2014. 17:13). Са правим пропагандним ратом у медијима се креће после догађаја у Одеси у мају 2014. Изјава бившег украјинског председничког кандидата Олега Царева мултиплицира се у свим интернет вестима на српском језику: „Bivši predsednički kandidat: U Odesi goreli žene i deca, ekstremisti ubijali i silovali“ (Вlic Online 06.05.2014). Коментар званичног Кијева се наводи само успут, у дну чланка, као пропратна вест. Такве вести покрећу лавину протеста у коментарима, где најрадикалнији траже казну за све Украјинце или окупацију Украјине од стране Русије. С друге стране, све чешће се чују гласови који оптужују медије за организовану пропаганду када је посреди наведена вест: „UN: Iako sam na strani federalista, Prorusa i Rusa, slazem se da ovaj lik [Oleg Carev] laze. Ruku na srce, ovo je rat, ne samo oruzani vec i propagandni. Medjutim Rusima je dosad dobro islo sto se propagande tice, ali ovakve izjave moraju zaobuzdati. Preporučujem (+22) Ne preporučujem (–79)“ (Вlic Online 06.05.2014. 14:26). Фабриковање историје је једна од одлика дискурса коментара српских интернет вести о кризи у Украјини. Рецимо, изјаву председника Украјине (Porošenko: „Blizu smo potpunog rata“ (B92 30.08.2014) прати следећи коментар: „Nista licno:. Mozda nisi znao da su u Drugom svetskom ratu Ukrajinci u sastavu nemackih okupacionih snaga cuvali prugu od Sofije do Budimpeste u onim bunkerima od crvene cigle sto i dan danas postoje pored pruge u Srbiji. Preporučujem (+150) Ne preporučujem (-19)“ (B92 30.08.2014. 22:31). Скреће на себе пажњу енормно велики број позитивних гласова који се додељују негативним коментарима о Украјинцима који су махом једнострано приказани у анализираном дискурсу, што изазива чуђење појединих читалаца: „Dikh tu kava: Takođe, Porošenko na stranu, ne razumem šta su vam to u istoriji Ukrajinci uradili nažao da ih toliko mrzite. A možda jednostavno i ne treba da razumem. Kad ništa nismo naučili 99-te, nikad nećemo. Izgubljen narod, potpuno. Preporučujem (+125) Ne preporučujem (-214)“ (B92 30.08.2014. 22:02).

262

Људмила Поповић

Аутори коментара у којима се за време протеста против бившег режима у Кијеву подржавају демонстранти већином се представљају као неко ко познаје ситуацију путем непосредног увида или контаката са Украјинцима. Најчешће су у питању представници украјинске дијаспоре, чланови њихових породица или они који имају пријатеље међу Украјинцима. О томе може сведочити и следећи коментар: muss: Prijatelj mi je oženjen za Ukrajinku koja je izmedju ostalog provela 2 godine ovde i koju sam lepo pitao da prokomentariše njeno mišljenje o srpskoj opsesiji Rusijom. Sve što je imala da kaže je da nismo normalni. A to što ih sude u roku od 48 sati i šalju u “kampove” mi je njen muž rekao, koji se vratio pre mesec dana odatle. Odatle i moja informisanost. Preporučujem (+1) Ne preporučujem (0) (Blic Online 20.01.2014).

Они који се путем надимака декларишу као представници украјинског народа симпатизери су демонстраната и отворено се конфронтирају у дискусији, често користећи исте методе као и њихови противници у рату речима: Ukrainec: Sto se gradjana UKRAINE tice, tacka bez povratka je predjena. RUSIJA JE NEPRIJATELJ UKRAINE I SMRTNA OPASNOST. Verujte,ziveci sa njima dugo godina u istoj drzavi,upoznali smo ih 300 %. Takodje ne postoji narod na teritoriji bivseg SSSR-­a koji bi dobrovoljno pristao da zivi sa njima.Srbija ocigledno ima DEBELI MENTALNI PROBLEM kada se iz sve snage gura POD RUSKI ZAGRLJAJ.Mi Ukrainci im zelimo SRECAN PUT BEZ POVRATKA. Preporučujem (+84) Ne preporučujem (-225) (В92 30. 08. 2014. 15:26).

Аутори коментара који су „прозрели“ иза свих дешавања у Украјини политичке интриге САД су најбројнији и обично истичу своју ангажованост путем мотивисаних надимака, као што је на пример srbijanka-­pravdic (В92 22.01.2014. 13:25h). Занимљиво је да се аутор тог коментара обраћа својим опонентима као Американцима, што актуелизује опозицију Русија – САД и актуелизује асоцијативни низ који је истакнут у једном другом коментару: „Gaga: Ratovi, smrt, demokrastija, sankcije i ameri. Preporučujem (+24) Ne preporučujem (-2)“ (Вlic Online 8. 01. 2014. 8:40). У наведеном коментару у једном асоцијативном низу налазе се несреће које су задесиле српски народ крајем 20. – почетком 21. века а које се доводе у узрочно-­последични однос са америчким уплитањем у југословенску кризу, притом demokrastija са с није штампарска грешка, већ потиче од глагола красти, тј. алудира на корумпираност продемократских странки које су, према мишљењу аутора, дошле на власт захваљујући америчком утицају на унутрашњу политику у Србији. Последње у низу питања на које желимо одговорити у овом раду јесте – како се у условима својеврсног пропагандног рата осећају припадници украјинске и русинске мањине у Србији. Због тога је испитаницима, пред-

Национална мањина у условима политичке кризе

263

ставницима дијаспоре у Војводини, било понуђено да одговоре на питања анонимне анкете. У експерименту, који је спроведен у новембру 2014. г., учествовало је 30 испитаника. Већина њих је потврдила да је извештавање у вези са украјинским кризом у Србији претежно тенденциозно, Конкретно, 73 % испитаника је одговорило да сматра извештавање о томе у српским медијама претежно тенденциозним, 7 % сматра да оно није коректно, а тек 20 % да је претежно неутрално. У томе да су коментари електронских вести узнемиравајућег садржаја за представнике украјинске и русинске националне мањине, што изазива њихов револт, сложило се 65 % испитаника и само 5 % се не осећа револтирано док чита коментаре. Посебно забрињава чињеница да се 27 % испитаника више пута нашли у ситуацији, када се осећала нелагодно због тога што је требало открити свој национални идентитет, плашећи се реакције саговорника у општој атмосфери окретања јавног мњења против Украјинаца. Половина испитаника сматра да се однос према Украјинцима у медијима променио, док је промене у опхођењу према себи у комуникацији са комшијама, односно на послу или у другим институцијама, приметило само 10–20 %. Међу испитаницима који нису приметили никакву промену претежно су представници русинске мањине. Скоро сви испитаници (90 %) слажу се да српска јавност није довољно обавештена о дешавањима у Украјини, а у томе да тренутни начин извештавања о украјинској кризи у Србији штети рецепцији украјинске и русинске националне мањине слажу се сви. Притом представници украјинске мањине сматрају да пропаганда иде на штету само њима (47 % одговора), док представници русинске дијаспоре који се декларишу као етнички Украјинци, сматрају да су подједнако оштећени и једни и други (30 %), а 23 % од укупно испитаних сматрају да извештавање о украјинској кризи штети рецепцији само русинске мањине. Путем анализе дискурса коментара интернет вести на српском језику дошли смо до следећих закључака: 1. Криза у Украјини је сазнајни оквир који покреће читаву мрежу асоцијација и сценарија код просечног читаоца електронских вести на српском језику у периоду од 2014. Основу таквог фрејма чине паралеле између недавне српске прошлости и актуелних догађаја у Украјини. 2. Фрејм Криза у Украјини je организован на принципу опозиције свој – туђ. На почетку извештавања о догађајима у Украјини демонстранти су претежно маркирани као „своји“ који се супростављају „туђим“ антидемократским властима које се асоцирају са Милошевићевим режимом. 3. У опозицији проруски оријентисани – прозападно оријентисани која се намеће у дискурсу коментара интернет вести на српском језику први

264

Људмила Поповић

члан постепено добија позитивну конотацију, док се други негативно маркира. 4. Прозивање нових украјинских власти као профашистичких повлачи асоцијацију актуелне кризе у Украјини са грађанским ратом у Југославији у којој се Украјина поистовећује са „сепаратистичком републиком“, а не самосталном државом. 5. Према подацима анкетирања представници украјинске националне мањине и проукрајински оријентисане русинске националне мањине у Војводини процењују да је извештавање о политичкој кризи у Украјини у српским медијима претежно тенденциозно и штети перцепцији тих мањина у Србији.

Литература Олекса Горбач (1961): Літературна мова бачвансько-­срімських українців («русинів»). Відбитка iз Збірника присвяченого пам’яті З. Кузелі. 3аписки НТШ 169, Париж – Франкфурт. Александр Дуличенко (1981): Славянские литературные микроязыки. Вопросы формирования и развития. Таллин. Александр Дуличенко (2008): Современная этноязыковая Микрославия: состояние и перспективы развития. Анна Плїшкова (ed.), Русиньскый язык меджі двома конґресами. Пряшів, 38–48. Александр Дуличенко (2009): Jugoslavo-­Ruthenica II. Роботи з рускей филолоґиї и историї. Нови Сад. Гавриїл Костељник (1923/1975): Граматика бачваньско-­рускеј бешеди. Проза на бачванско-­сримским руским литертурним язику. Нови Сад, 207–313. Гавриїл Костељник (1975): Чом сом постал Українєц? Проза на бачванско-­ сримским руским литертурним язику. Нови Сад, 129–136. Борис Небесниј (2005): Украјинци у Србији. Нови Сад. http://www.rastko.rs/ rastko/delo/11868. Људмила Поповић (2010): Русини и Украјинци у Србији. Зборник Матице српске за славистику 78, 69–100. Људмила Поповић (2014): Стереотип странца у украјинском, руском и српском фолклору. Народна култура Срба између Истока и Запада. Београд, 77–112. Јанко Рамач (2007): Русини у Јужној Угарској / Руснаци у Южней Угорскей (1745–1918). Нови Сад. Олег Рум’янцев (2008): Галичина – Боснія – Воєводина: Українські переселенці з Галичини на території югославських народів у 1890–1990 рр. Київ.

Национална мањина у условима политичке кризе

265

Јанко Сабадош (1971): Проблеми на линији опредељења Русин-­Украјинац у СФРЈ. Нови Сад – Београд. Іван Терлюк (1996): „Просвіта“  – берегиня національної ідентичності. Українське слово 1, 35–37. Михайло Фірак (1922): Наша браца Русини-­Українци у Славонии и Босни. Руски календар за Южнославянских Русинох, 74–78. Украјинско питање (1919). Београд: Руско одељење Друштва словенске узајамности. Августин Штефан (1977): Августин Волошин. Toronto. ̂Velikome Slavenu (1921): Spomen knjiga povodom 60-to godišnjice smrti T. Ševčenka. Ruski Krstur-­Zagreb.

Рукописи Олег Рум’янцев (2009): Питання національної ідентичності русинів і українцїв Югославії (1918–1991). Dottorato di ricerca in Studi Iberici, Anglo-­ americani e dell’Europa Orientale. Settore scientifico-­disciplinare di afferenza: L-­LIN/21, Slavistica. Universita ca’ Foscari di Venezia. Јанко Сабадош (1973): Утицај одвојеног третирања русинске од украјинске народности у Југославији на њен културни и политички живот. Магистарски рад. Београд: Факултет политичких наука.

Национальное меньшинство в условиях политического кризиса в стране происхождения (на примере анализа дискурса комментария к интернет-­новости на сербском языке) В вводной части статьи прослеживаются пути формирования русинской и украинской диаспоры в Сербии. Во второй части работы, на примере анализа дискурса комментария к политической новости в интернет-­СМИ на сербском языке, рассматривается процесс формирования общественного мнения о кризисе в Украине, а также оценивается его влияние на жизнь представителей украинского и русинского национальных меньшинств в Сербии. С помощью прагмалингвистических методов и интерпретативного анализа раскрывается механизм создания тенденциозного представления об определенном народе, его языке, истории и культуре, а также рассматриваются примеры политической инструментализации языка. [email protected]

Анна Кречмер (Вена)

Школьная система как инструмент культурной политики империи Габсбургов (на примере сербов Южной Венгрии) История образования в православном славянском мире в донациональное время изучена довольно слабо и неоднородно. Особого интереса в данной связи заслуживает рассмотрение т. н. «островных» ситуаций. Для Православной Славии это ареалы восточных славян, подданных Великого княжества Литовского (ВКЛ), и южных славян, подданных империи Габсбургов. Этот последний ареал и является объектом данного исследования. Прежде чем мы перейдем, однако, к самой теме, необходимо хотя бы вкратце обрисовать ее культурно-­исторический контекст. В конце XVII в. сербы поддерживали австрийские войска против турок. Чтобы избежать турецких репрессий, они с разрешения австрийских властей поселились на территории сегодняшней Воеводины (т. н. Велика Сеоба). Их переселение в Австрию организовала и им руководила сербская православная церковь, ставшая в рассеянии надолго важнейшим гарантом и фактором индивидуальной и коллективной идентичности (ср. Историја 1993, 491–542, 552–572). Сербское население в Австрии надолго сохраняет и на новых землях старую культурную модель Православной Славии с ее исключительно сакральной ориентацией, в т. ч. в сфере образования – школы находились в ведении православной церкви. В них обучали прежде всего чтению церковнославянских (в дальнейшем цксл.) литургических текстов, церковному пению и под. (там же, 350–362). Эта первая фаза истории школы у австрийских сербов продолжалась до 1739 г. Важную роль в ней играли т. н. русские школы – до них обучение было в значительной степени эклектичным, неупорядоченным, не было профессионально пригодных учителей, учебников и под. (ср. Грујић 1908, 1–24). Начиная с Петровского времени Россия, единственное тогда православное славянское государство, проводит систематическую политику поддержки угнетенных православных славян (вплоть до военной помощи). По просьбе верхов сербской православной церкви в Австрии Россия посылает к сербам учителем Максима Суворова, где он и работает в 1727–1736 гг. Обучение грамоте в этих школах происходило по привезенным из России учебникам – цксл. грамматике Мелетия Смотрицкого, «Букварю» Феофана Прокоповича и под. Несколько лет

268

Анна Кречмер

(1733–1738) проработал в этих сербских школах и Эммануил Козачинский (там же, 31–93). Во время правления Марии-­Терезии (1740–1780 гг.) австрийское правительство постепенно и последовательно уменьшает диапазон и саму возможность русского влияния на своих сербских подданных – в т. ч. и в области образования, забирая его все больше под свой контроль. Однако сущностные изменения здесь связаны с общеавстрийской школьной реформой немецкого педагога Иоганна Фелбигера в 1770-е гг. В результате в Австрии появляется упорядоченная образовательная система, все более принимающая обязательный характер и распространяющаяся также на этнические меньшинства. В школе допускаются лишь разрешенные соответствующими органами и напечатанные в Австрии учебники. Для сербов тем самым прерывается связь с Россией в области образования и ее влияние на сербскую школу. Более того, в первой фазе образовательной реформы Фелбигера допускались по возможности лишь учебники, написанные им самим. Позднее, наряду с переводами и адаптациями его и других иностранных учебников, появляются и оригинальные сербские учебные пособия (ср. Кириловић 1929, 43–70). В 1767–1811 гг. было напечатано около 30 сербских учебных пособий (некоторые в нескольких изданиях): начиная с перепечатки российских изданий трудов Феофана Прокоповича и той же грамматики Мелетия Смотрицкого и до созданных уже самими сербами «Истории славянских народов» Йована Раича (1793), (цксл.) грамматики (1794) и учебника арифметики (1794) Аврама Мразовича и трехтомного учебника физики Атанасия Стойковича (1801–1803).1 Немалая часть этих учебников, в первую очередь, те, что появились в ходе реформы Фелбигера, двуязычны – на левой странице дается текст на немецком языке, на правой – на т. н. «славянском» (к теме языка мы обратимся несколько позднее). Значительное место среди этих книг занимают начальные пособия – буквари (также преимущественно двуязычные – по венскому изданию 1774 г.) и «Руководство к честности и правости», книга для чтения, созданная самим Фелбигером и адаптированная для сербской школы Аврамом Мразовичем (1793). Кроме того, для преподавания с самого начала реформы были допущены «Прописи» Захарии Орфелина (1776), его же «Каллиграфия» (1778), а также «Малый Катихизис» Йована Раича (1774/1776). Новым для православных школьников предметом стала обязательная в реформированной школе элементарная

1 Детальные данные по сербской книге XVIII в. дает библиография (Михаиловић 1964).

Школьная система как инструмент культурной политики

269

математика – ее не было в системе образования Православной Славии. Ее изучали сначала по переведенному (и адаптированному – видимо, Атанасием Секерешем) с немецкого «Руководство ко аритметике» (1777 г.). В 1793 г. выходит и упомянутое уже «Руководство к науце числителной» Аврама Мразовича, несколько раз переиздававшееся. Упорядоченным становится и сам процесс преподавания – у сербов начинается регулярное учительское образование. Огромную роль сыграли в его становлении педагоги-­реформаторы Теодор Янкович-­Мириевски (1741–1814), Аврам Мразович (1756–1826), Стефан Вуяновски (1743–1829). Янкович-­Мириевски был директором сербских и румынских школ в Банате и инициатором первого Школьного Устава для этих школ (1776 г.), который позднее охватил все сербские школы в Австрии. Через несколько лет Екатерина II приглашает его участвовать в реформе русской школьной системы, до своей смерти он живет и работает в России. Авраму Мразовичу австрийское правительство в 1777 г. доверило контроль над всеми сербскими школами в Печуйском школьном округе. В Сомборе он вводит первые регулярные учительские курсы. Стефан Вуяновски был, кроме прочего, инспектором сербских и румынских народных училищ в Славонии. Все они были также авторами и адаптаторами учебной и просветительной литературы. Все они прошли курс обучения для будущих руководителей и инспекторов народного образования в Вене у самого Фелбигера. Пройдя его, основатели новой сербской школы создавали курсы по квалификации учителей уже при своих главных школах. Особое значение – вплоть до Нового времени – играли при этом Препарандия в Сомборе (осн. в 1778 г.), Гимназия в Карловцах (1791), Богословия там же (1794) (ср. Костић 1978). Реформа Фелбигера целью своей имела создание системы обязательного и регулярного школьного образования. Сначала это распространялось лишь на определенную, ограниченную возрастную группу в рамках лишь двух- или трехлетнего школьного образования и лишь в зимние месяцы. Тем не менее, это было гигантским шагом вперед. В рамках реформы Фелбигера впервые школу начинают посещать и сербские девочки. Особенно в первые пореформенные десятилетия достаточно еще заметна социальная дифференциация в системе образования австрийских сербов. Для истории сербской школы и сербской письменной традиции в целом интересен языковой аспект. Языком образования в Православной Славии был церковнославянский. О характере же школьного метаязыка мы можем судить лишь опосредованно – прежде всего по учебным пособиям, появляющимся у православных славян лишь на рубеже XVI–­XVII вв. – у

270

Анна Кречмер

православных восточных славян, подданных Польши. Цксл. продолжает доминировать в системе образования и в XVIII в., в период распада старой культурной модели Православной Славии и перехода к западноевропейской. На позднем цксл. (по В. М. Живову, т. н. гибридном: ср. Живов 1996, 144–145) создает в России в начале XVIII в. свои тексты, в т. ч. и для школы, Феофан Прокопович, контролировавший тогдашнюю российскую систему образования. Московские переиздания грамматики Смотрицкого и «Букварь» Прокоповича становятся теми учебниками, по которым в течение многих поколений обучаются грамоте австрийские сербы – в т. ч. и упомянутые выше создатели реформированной сербской школы в Австрии. На этом языке в первое время пишут и они сами. Однако со 2-й половины XVIII в. у австрийских сербов формируется новый письменный язык, славяно-­сербский (ср. современные ему обозначения славяно-­российский, славяно-­болгарский). Это происходит сначала во многом стихийно – сербы в Австрии, под влиянием идей Просвещения, доминантной культурной парадигмы того времени, именно в просвещении своих сонародников видят гарант сохранения идентичности в чужом окружении, в постоянной опасности ассимиляции – языковой и конфессиональной. Они, однако, достаточно ясно понимают, что сохранение исконной православной веры – лишь один из аспектов противления ассимиляционному давлению со стороны иноязычного и иноконфессионального мажоритарного окружения. Они все больше осознают потребность в адекватном новому социокультурному контексту сербского общества письменном языке – цксл. по понятным причинам на эту роль не годился. Однако традиционно исключительно высокий его статус – как языка веры и как фактора идентичности – надолго становится в определенной степени тормозом в развитии функционально адекватного сербского стандарта (ср. Kretschmer 2002). Во многом схожую конфликтную ситуацию в России несколько раньше разрешил самодержавный монарх Петр I своими указами. Но лишь очень постепенно позиции и функциональный репертуар цксл. начинают сокращаться – в пользу собственно русского письменного языка, создававшегося и в России на первых этапах во многом стихийно, через употребление. Однако, постепенно возникает и принимает все более четкие формы дискуссия об этом новом письменном языке. Центральным ее вопросом является соотношение цксл. и идиома. Так, в 1730-е гг., вернувшийся из Франции молодой Тредиаковский, под влиянием тогдашней модели коллоквиального французского языка, ориентировавшегося на язык салонов общественной элиты, в достаточно резкой форме выступает против цксл. в роли совре-

Школьная система как инструмент культурной политики

271

менного письменного языка. В зрелые же свои годы он не устает подчеркивать достоинство и преимущества цксл. перед языком народным (ср. Успенский 2008). В конце XVIII в. вопрос нового русского литературного языка решается в ходе полемики между сторонниками Карамзина (с его весьма близкими молодому Тредиаковскому позициями) и архаистами из окружения адмирала Шишкова. Очень похожая языковая полемика и почти в то же время, что в России, вели и славеносербские авторы, причем здесь представлены даже три позиции – к защитникам цксл. и сторонникам своего рода среднего языка, пластично обобщающего в себе элементы разной языковой принадлежности, несколько позднее присоединяются те, кто выступает за использование собственно народного языка в письменности (ср. Толстој 1981). Эта последняя позиция весьма близка появившейся лишь незначительно позднее модели современного сербского литературного языка Вука Караджича. Но долгое время особенной популярностью среди образованных сербов в Австрии пользовалась вторая модель, достаточно близкая современному амальгамному русскому языковому стандарту. Этот тип своего рода среднего языка (штиля) получил в исторической сербистике в последнее время название досифеевского – по имени одного из наиболее значительных представителей славяносербской письменной традиции Досифея Обрадовича (ум. в 1711 г.; ср. Kuna 1970). Все три позиции представлены и в славяносербской учебной литературе – при достаточно четкой поступательной тенденции к сближению с народно-­языковой базой и удалению от цксл. С языковой полемикой непосредственно и каузально связан графический аспект – авторы в соответствии со своими позициями используют или старую церковную или новую гражданскую кириллицу (еще не совсем схожую с предложенной несколько позднее реформированной вуковской кириллицей). Успех реформы Фелбигера сделал школьное образование австрийских сербов одним из самых современных в тогдашней Европе – и на многие десятилетия не сравнимым со все более угасающим народным образованием и просвещением на сербских и вообще славянских землях под властью Османской империи. В рамках славяно-­сербской культурной парадигмы постепенно формируется и норма учебной и просветительной письменности. Интересную возможность взглянуть изнутри на тогдашнюю школу у сербов дают нам весьма популярные на рубеже XVIII–­XIX вв. извещения о предстоящих публичных экзаменах, приглашения на них, сообщения о них, учебные программы, тексты подготовленных учениками под руководством наставников диспутов, спектаклей и под. Это своего рода школярская суб-

272

Анна Кречмер

культура, хорошо знакомая старой Западной Европе, но принципиально не представленная в культурном каноне Православной Славии. Покажем этот автономный и специфический тип парашкольной письменности (и его язык) на нескольких примерах:2 (1) Козма Йосич, «Назначение учебныхъ предметовъ 42 ученикомъ въ националномъ славенно-­сербскомъ нормалномъ училищи Пештанскомъ, чрезъ полгод-­ зимное течение Космою Йосичемъ тояжъ школы учителемъ изследованыхъ, ныне же въ явномъ испыте месеца марта дне, лета гсдня 1794. по полудне отъ 3 до 6 часовъ торжествованомъ, производимыхъ». Беч 1794.3 ОПИСАНИЕ учебныхъ предметовъ, всехъ трехъ классахъ ученикомъ предаваныхъ: ныне же по истечении зимнаго течения следующимъ образомъ предвзятися имущихъ; какъ: Разделение предметъ. А. Славенския предметы. 1. Христианская наука, и некия душеполезныя вещи, чрезъ чстнейшаго Г. Оца Иоанна Михайловича местнаго пароха, отъ всехъ Учениковъ испытаются. 2. Познание и пременение писменъ съ начинатели. 3. Срицание многотрудныхъ слоговъ и речений изъ Срицателныя Дщицы, съ нужднейшими изъяснениями. 4. Срицание изъ Букваря съ начала до конца 8§. 5. Оглавление познания писменъ изъ устъ учениемъ, съ начала до произношения писменъ. 6. Чтение Часослова отъ начала до шестаго часа. 7. Оглавление чтения съ начала до конца съ Часословцы. 8. Чтение Псалтиря точно по правиламъ Ортепическимъ (sic! – AK), и Просодическимъ извикли. 9. Ортография или Правописание съ начала до III. Разделения первыя главы. 10. Библическия повести. а) Ветхаго завета от XI. до XX. главы, с вящшими Псалтирцы. б) Новаго завета от от XI. до XXV. главы, съ новыми Псалтирцы. 11. Числение а) Вступление съ Часословцы. б) Первыя главы: Субтракциа и Мултипликациа съ новыми Псалтирцы. в) Вторыя главы: Резолуциа и Редукциа сх вящшими Псалтирцы. 12. Правила Каллиграфии чрезъ изяснение собственныхъ речений, и писание разныхъ, со всеми Псалтирцы и Часосоловцы.

2 Примеры даются современной кириллицей, правописание и пунктуация оригинала сохраняется. 3 Текст напечатан церковной кириллицей.

Школьная система как инструмент культурной политики

273

13. Правила Ученическая от 1ыя до конца 2ыя части честократнымъ изяснениемъ, предавана. Б. Мажарския предметы. 1. Познание и пременение писменъ. 2. Срицание изъ Срицателныя Дщицы и Букваря, от начала до конца 5. Нры 3.§. – съ Часословцы. 3. Чтение Букваря от 12. Диалога; си есть: Az anỳa, és a’ gyermek, до Разглаголствия 25. еже есть: A’ Jó Iskola gyermek, съ новыми и вящшими Псалтирцы 4. Писание разныхъ нумеръ того языка. В. Немецкия предметы. 1. Познание и пременение писменъ. 2. Срицание изъ Срицателныя Дщицы и Букваря, от начала тоя книги до 3. Нры 4.§. – съ Часословцы. 3. Чтение Букваря от 13. Разглаголствия; то есть: Das aufrichtige Kind, до 24. Диалога, си есть: Der nachläßige, und boshafte Schulknab, съ обоими Псалтирцы. Личное Состояние Сего Националнаго Училища Кралевский Иншпекторъ. Высокоблагородный и Высокоученный Господинъ Иаковъ от Петы кралевскихъ Будимскихъ Националныхъ Школъ Иншпекторъ, при Высокославнаго Кралевскаго местоблюстителнаго совета Мажарскаго, наукъ комиссии, и Славнаго Комитата Сатмарскаго, судейстей табле Соседатель (Ассессоръ.) Местный Надзиратель. Благородный и Высокоученный Г. Иоаннъ Мушкатировичъ, Свободно Кралевския Вароши Рештанския Сенаторъ. Катехетъ и Учитель прежде именовании. КЛАССИФИКАЦИА въ Славенно-­Сербскомъ Нормалномъ Училищи ПЕШТАНСКОМЪ, Сверхъ трудолюбия и способности четыредесяти дву УЧЕНИКЪ. Чрезъ полгод-­зимное течение устроеная следующимъ образомъ. ПРЕВОХОДНИИ. Псалтирцы. Стефанъ Иорговичъ.

Часосоловцы. Букварцы. Димитрий Костичъ Анна Иорговичъ.

274 Георгий Костичъ. Марта Бакалова. Георгий Бозда. Николай от Алексиевичъ. Иоаннъ Мушкатировичъ. Екатерина Трифоновичъ. Илия Паиловичъ.

Анна Кречмер Георгий Понтика. Иоаннъ Трифуновичъ. Антоний Монастырличъ. ПерсидаотСтанковичъ. Михаилъ от Алексиевичъ. Елена Дамиановичъ.

ПЕРВЫЯ КЛАССЫ. Стефанъ от Ракиевичъ. Екатерина Мариловичъ. Анна Симоновичъ. Наталиа Трифоновичъ. Мариа Аввакумовичъ.

Николай Понтика. Димитрий от Козма. Иоаннъ Ожда. Георгий Марцалъ. Давидъ от Далнокий.

Иудитъ от Станковичъ. Мануилъ Петровичъ. Еуфросиниа Костичъ. Еуфимий Вуичъ.

ВТОРЫЯ КЛАССЫ. Иоаннъ Минацкий Иоаннъ Иорговичъ. Анастасий Сидеръ. Димитрий Грунтовичъ. Софиа Аввакумовичъ.

Иоаннъ Цвеяновичъ Анна Райничъ. Елена Грунтовичъ. Георгий Грунтовичъ.

Самуилъ Иорговичъ. Елена Понтикина.

ТРЕТЫЯ КЛАССЫ. Сосана Христофоровичъ. Вторицею юность сия, милости Племинитороднаго Общества вручаяся, настоитъ, и всепокорнейше проситъ, во еже бы Милостивейшии Благодеи установлениемъ Патрона Школы, училище ихъ украсити не отреклися, кое благодеятелство, аки многоценный даръ незабвенно всегда высопочитовати (sic! – AK) обещается. Имена техъ. Иже въ Националное сие Училище престали ходити, и въ Римо-­Католическия Главно-­Нормалныя здешния Школы причислении суть 5. Ноем. 1793 какъ следуютъ. ВЪ II. КЛАССУ. Наумъ Бозда. Иосифъ от Далнокий. Емерикъ от Далнокий.

ВЪ I. КЛАССУ. Димитрий Коларовичъ.

Следующия Ученицы. Престали Школу посещати, и употребили себе на рукоделия женскаго пола. Якоже: Елисаветъ Диемандий. Елисаветъ Андреевичъ. Екатерина Сидерова. Екатерина Мокшина. Иоанна Рашча.

Школьная система как инструмент культурной политики

275

(2) «Разглаголствие между учениками Космы Иосича учителя Пештанскаго, въ явноторжествованномъ 28го августа 1794 полгод-­летномъ испыте держанное». Будим 1794.4 Имена разглаголствующыхъ учениковъ. Натанаилъ………………………….Стефанъ от Ракичевичь. Силуанъ………………………….. Стефанъ Иорговичъ. Петръ……………………………… Иоаннъ Мушкатировичъ. РАЗГЛАГОЛСТВИЕ. Натанаилъ (съ глубокимъ воздыханиемъ.) Сие уже преидохомъ глубину водъ, приспе уже время да отложимъ претяшкое бремя, вчера я еще вся моя школския книги собравъ, связахъ, едино обаче еще имехъ еже мне главу ломило, и немалое неспокойство узроковало, но и сие уже со всемъ прейде. – Екзаменъ мне доволно горкихъ часовъ сотворилъ. – Ныне убо дерзай, Силуане! Скакати, играти, веселитися будем, аще и вся изученая (ортепическая (sic! – AK.), просодическая и ортографическая правила, и библическия повести от начала Ветхаго до конца Новаго завета, и прочихъ учебныхъ предметовъ сказуемая изяснения;) во единей четверти часа забудемъ. Силуанъ. Тако, да следующаго года вся на ново учити требуеши? Я не желаю таковымъ образомъ веселитися, да мне дозволеное увеселение тщету принесетъ. Истина, да ни я при пещи седети не буду, буду обаче иногда неколико часовъ учению жертвовати, изученая повторовати, память съ темъ изощравати, тую съ малымъ некимъ сокровищемъ обогащавати, и трудъ себе за будущее умалити; симъ я упражняватися умыслихъ, мню что симъ упражняватися и тебе не будетъ неповолно. Натанаилъ. Ха! Ха! Таковымъ образомъ былъ бы я докторъ, прежде нежели во университете учихся. – - – – Самъ себе удоволствия лишити, и въ несносныхъ предметахъ школскихъ себе упражнявати, егда найболшее время игратися, то я отнюдь нехощу. – - – Еда не слышалъ ты многажды во училищи оную пословицу: все имать свое время. Аще убо доселе время приспело. Исправно игратися, исправно учитися, все надобно цело, а не по полу делати. Петръ. Ей, ха! Тое азъ едино и перво ныне слышу, еже ты в памяти задержалъ, надобно обаче при томъ приметити, что той, иже добре учился, добре ныне уже и игратися можетъ; вшисляешилися (sic! – AK) убо ты въ добро учащихся число.

4 Текст напечатан церковной кириллицей. Здесь приводится лишь начальный фрагмент текста.

276

Анна Кречмер

С момента школьной реформы образовательная система в Австрии, в т. ч. и школы этнических меньшинств, находится под постоянным и все более детальным контролем со стороны соответствующих государственных инстанций. Опосредованно верхи православной сербской церкви сохраняют, однако, до определенной степени возможность влияния на школу, например, через контроль допуска к учительским курсам. И, конечно, через постоянное присутствие в школе и высокий статус предметов, связанных с верой и церковью. Секуляризация основного образования у австрийских сербов происходит лишь постепенно, усиливаясь поступательно в течение XIX в. На верхние сегменты школьного и на высшее образование влияние православной церкви по понятным причинам не распространялось. Чтобы максимально уменьшить возможность ассимиляции своей учащейся молодежи, сербы в XVIII – раннем XIX вв. посылали своих детей в протестантские гимназии и университеты, немецкие и словацкие. Система же образования у сербов вне Австрии и после получения сербским княжеством частичной автономии вплоть до позднего XIX в. существенно отставала от австрийской. К сожалению, история (школьного) образования – как одного из важнейших сегментов культуры и факторов формирования сознания индивидуума и общества – не пользуется особым интересом в исторической сербистике. С момента появления первых – и фундаментальных работ в этой области (Грујић 1908, Кириловић 1929) практически не появилось ни одной сравнимой с ними по охвату тематики синтезирующей работы. К сожалению, практически то же можно сказать и о состоянии изучения истории школы и образования у восточных славян, особенно в т. н. Юго-­Западной России. Между тем, было бы весьма интересно непосредственно сравнить обе «островные» ситуации в истории Православной Славии, где православные славяне в течение веков жили в иноконфессиональном, инокультурном и иноязыковом доминантном окружении, в ситуации сосуществования у них старой культурной модели Православной Славии и западноевропейской культурно-­языковой традиции. А также сравнить историю образования у них и в соответствующих «материковых» культурах – в Московской Руси (Петровской и послепетровской России) и в Сербии под турецкой властью и в процессе ее политической эмансипации.

Литература Радослав Грујић (1908): Српске школе (од 1718–1739 г.). Београд. В. М. Живов (1996): Язык и культура в России XVIII века. Москва. Историја српског народа. Т. IV, књ. 1. Београд 1986.

Школьная система как инструмент культурной политики

277

Историја 1993: Историја српског народа. Т. IV, књ. 2. Београд. Димитрије Кириловић (1929): Српске основне школе у Војводини у 18 веку (1740–1780). Сремски Карловци. Страхиња Костић (1978): Почеци образовања учитеља на „нормалним“ течајевима у Сомбору. Р. Марарић и др. (изд.), Две стотине година образовања учитеља 1778–1978. Сомбор, 11–80. Страхиња Костић (1980): Просветитељске тенденције у делима наших водећих педагога терезијанско-­јозефинске епохе. Научни састанак слависта у Вукове дане 9. Београд, 253–260. Ана Кречмер (2015): Вукова реформа и језичка полемика славеносрпских писаца. Вук Стефановић Караџић (1787–1864 – 2014). Научни скупови САНУ, књ. 156, Одељење језика и књижевности, књ. 27. Београд, 137–144. П. А. Кулаковский (1903): Начало русской школы у Сербов в XVIII веке: очерк из истории русского влияния на югославянские литературы. Известия ОРЯС Имп. Академии наук, т. VIII, кн. 2, 3. Санкт-­Петербург. Георгије Михаиловић (1964): Српска библиографија XVIII века. Београд. Н. И. Толстој (1981): Конкуренција и коегзистенција норми у књижевном језику XVIII века код Срба. Научни састанка слависта у Вукове дане 10/1. Београд, 33–40. Б. А. Успенский (2008): Вокруг Тредиаковского. Труды по истории русского языка и русской культуры. Москва. Едиб Хасанагић (1974): Историја школа и образовања код Срба. Београд. Anna Kretschmer (2002): Slawenoserbisch. Wieser Enzyklopädie des europäischen Ostens Bd. 10. Klagenfurt – Wien – Ljubljana–­Sarajevo, 473–476. Anna Kretschmer (2008): Метајезик у старијим српским удџбеницима. Научни састанак слависта у Вукове дане 37/1. Београд, 167–177. Herta Kuna (1970): Jezičke karakteristike književnih djela Dositeja Obradovića. Sarajevo.

Школски систем као инструменат културне политике у Габзбуршком царству (на примеру Срба у јужној Угарској) У раду се пруже нацрт историје школовања код Срба под аустријском владом после Велике Сеобе и до краја 18. века. Наиме, ради се о тзв. анклавној култури православних Словена у туђем (у језичком, верском, а и културном погледу) – упоредивој са културом православних источних Словена у саставу литванско-­пољске државе. У оба случаја православни Словени чувају стару културну традицију Православне Славије, али све више се суочавају

278

Анна Кречмер

са савременим западноевропским културним моделом – и у погледу школовања. Најважнијом дистинктивном ознаком историје школства у Срба у царевини Хабзбурга треба сматрати темељну реформу коју је 1770-х гг. спровео немачки педагог Ј. Фелбигер. Тиме се школа у Аустрији сврстала у најбоље и најмодерније тога доба широм целе Европе. Док је у школству Старе Православне Славије апсолутно доминирао црквенословенски језик, вероватно, у великој мери и као метајезик, код аустријских Срба то све више постаје тзв. славеносрпски језик, настао у тим пределима у 2. половини 18. века и биви у употреби све до коначне победе Вукове реформе средином 19. века. У раду се упућује и на важност упоредне анализе како самих тих анклавних православних словенских култура, тако и њиховог упоређења са дотичним матичним културама, тј. у Русији и код Срба под османском владом, а касније у ослобођеној Србији. [email protected]

Andrea Zorka Kinda-­Berlakovich (Wien)

Die Entwicklung der burgenlandkroatischen Sprache im 20. Jahrhundert: Von der Literatursprache bis zur regionalen čakavischen Standardsprache der Kroat_innen in Österreich (Burgenland), Westungarn und der Slowakei Historischer Exkurs Im Laufe des 16. Jh. wurden kroatische Siedler, welche vor den Osmanen Richtung Norden wanderten, von Adeligen des damaligen Westungarns und Niederösterreichs als Arbeitskräfte angeworben und auf ihren Besitzungen angesiedelt. Neweklowsky (1978, 266–281) ordnet das Auswanderungsgebiet etwa dem Dreieck zwischen den Flüssen Kupa, Save und Una und den Gebieten im angrenzenden Slawonien und Bosnien zu. Diese Gebiete erstrecken sich auf Teile des heutigen Burgenlands, des angrenzenden Ungarns, der angrenzenden Slowakei sowie auf Teile Niederösterreichs und Mährens (Breu 1970, 60–143). Die Gesamtzahl der Volksgruppenangehörigen wird heute auf etwa 30.000 geschätzt. Als Schriftsprache (seit Ende des 20. Jh. auch als Standardsprache) wird das Burgenlandkroatische (i. F. Bgld.-Kr.), eine nationale Varietät der kroatischen Sprache,1 verwendet. In der Historiographie wurden die Nachfahren der Umsiedler jahrhundertelang als westungarische Kroaten bezeichnet. Im 20. Jh. bürgerte sich die Bezeichnung burgenländische Kroaten / gradišćanski Hrvati2 (Geosits 1986) oder Burgenländer Kroaten / gradišćanski Hrvati (Neweklowsky 1978, 2010) ein. In den letzten Jahrzehnten, besonders seit dem Fall des Eisernen Vorhangs 1989, wird immer häufiger der Terminus Burgenlandkroatinnen und Burgenlandkroaten (Stern-­Pauer 2015) verwendet, welcher die ehemaligen Siedlungsgebiete, unabhängig von politischen Grenzen, als sprachlich‑­kulturelle Region impliziert. Aufgrund der gegenwärtigen Situation kommt es auch in der Sprachwissenschaft zur Differenzierung der Sprachbezeichnung. Der Terminus Burgenlandkroatisch umfasst im Gegensatz zu Burgenländischkroatisch ein sprachliches Gebiet auch außerhalb des

1 Die SprecherInnen nennen ihre Sprache nach wie vor hrvatski (Kroatisch), das Standardkroatische i. d. R. južni hrvatski (südliches Kroatisch) oder hrvatski književni jezik (Kroatische Literatursprache). Interessanterweise wird der kroatische Standard zeitweise auch als hrvačanski bezeichnet (Kinda-­Berlakovich 2001, 124). 2 Der Ausdruck Gradišće für das neugegründete Bundesland Österreichs wird im Kroatischen das erste Mal 1921 gebraucht.

280

Andrea Zorka Kinda-­Berlakovich

Bundeslandes Burgenland, da er die Dialekte aller BurgenlandkroatInnen umfasst, d. h. auch jene im angrenzenden Ungarn und der Slowakei.3 Demnach definiert der Terminus Burgenlandkroatisch, im Unterschied zur Sprachbezeichnung Kroatisch, eine regionale kroatische Sprache auf der Basis nicht des štokavischen, sondern des čakavischen Dialekts. Genetisch bildete sich das Bgld.-Kr. aus nordwestkroatischen Mundarten des 15–16. Jh. heraus (Hamm 1974, 174), wodurch in diesem Falle von keiner slawischen Mikrosprache, wie z. B. dem Kaschubischen (Katičić 2004, 126) gesprochen werden kann. Vielmehr handelt er sich um eine nationale Varietät des Kroatischen. In Kroatien existierte im 16. Jh. neben der kajkavischen und štokavischen auch eine reichhaltige čakavische schriftsprachliche Tradition, welche in der neuen Heimat fortgesetzt wurde. Dass die kroatischen Siedler im 16. Jh. aus Gebieten kamen, in denen vorwiegend das Čakavische und nur am Rande das Kajkavische oder Štokavische gesprochen wurde, spiegelt auch das dialektale Bild der heutigen Siedlungsgebiete der BurgenlandkroatInnen wider (Neweklowsky 1978). Die nördlichen und mittleren (Hati, Poljanci, Dolinci) bestehen aus drei čakavischen ikavisch-­ekavischen Sprachinseln. Im Süden befinden sich zwei štokavische Sprachinseln (Vlasi und Štoji) sowie eine čakavische ikavische Sprachgruppe (Južni čakavci). Zwei Ortschaften in Ungarn (Vedešin/Hidegség und Umok/Fertőhomok) ordnet Neweklowsky (2010, 101) dem Kajkavischen zu. Diese sprachliche Ausgangslage mit einer Mehrheit an čakavischen SprecherInnen hatte auch Auswirkung auf die Entwicklung der Literatursprache.

Die Anfänge der Literatur der KroatInnen im westungarischen Raum wurzeln in der religiösen Literatur, beginnend mit dem Protestantismus, als Stipan Konzul und Antun Dalmatin das erste Buch für die kroatischen Siedler hier verfassten (Benčić 1998, 17). Zur Zeit des Barock waren die Gebetbücher und die religiöse Erbauungsliteratur der Franziskaner Šostarić, Palkovits, Bogović und Knifac sehr beliebt. Im 18. Jh. entwickelte sich die Predigt zur eigenständige literarischen Form: 1763 verfasste Eberhard Marija Kragel sein beim Volk äußerst beliebtes Werk Csetvero‑­versztni duhovni persztan (l. c., 89). 1864 veröffentlichte Šimon Meršić das hagiographische Werk Zsitak szveczev. Etwa zeitgleich entwickelte sich auch eine moralisierende Trivialliteratur, zu jener Zeit in ganz Europa verbreitet. Mate Drobilić aus Bizonja/Bezenye, im heutigen Ungarn, übersetzte sechs solche Romane für die Kroaten des burgenländischen Kulturraumes (l. c., 205). Da fast alle Autoren gebürtige Čakaver waren, wurde das Mittelčakavische zur Grundlage der Literatursprache auserkoren. Daher wurde die für diese Dialektgruppe typische ikavisch-­ekavische Realisierung des urslawischen *ě als eine wichtige Besonderheit der bgld-­kr. Schriftsprache tradiert. Es wurde gemäß den Regeln von Meyer und Jakubinski (Neweklowsky 1978; Koschat 1978, 48) in der

3 In Südmähren und Niederösterreich werden heute keine kroatischen Dialekte mehr gesprochen.

Die burgenlandkroatische Sprache im 20. Jh.

281

Aussprache, aber auch Orthographie einmal als i, einmal als e wiedergegeben: dite, lipo, mliko (< děte, lěpo, mlěko), aber vetar, delo, vera (< větar, dělo, věra). Diese unterschiedliche Wiedergabe des *ě, der im Kroatischen als ije/je (dijete, lijepo, mlijeko vs. vjetar, djelo, vjera) realisiert wird, stellt – neben der Bewahrung des altkroatischen Wortschatzes und der čakavischen phonetisch-­phonologischen Merkmale (črno, pčenica, tajedan, gušćer statt crno, pšenica, tjedan, gušter)4 – wohl das auffälligste Unterscheidungsmerkmal zum Kroatischen dar. Im 17–18. Jh. zeigte die bgld-­kr. Literatursprache auch auffällige Parallelen zur kajkavischen religiösen literarischen Tradition (Hadrovicz 1995, 467). Hierbei ist zu beachten, dass zur damaligen Zeit Texte aus dem Banus-­Kroatien mit minimalen Änderungen in den Norden übertragen werden konnten. Als im Kroatischen aufgrund der Sprachreformen der Illyrischen Bewegung (1836) eine Marginalisierung der čakavischen und kajkavischen Einflüsse zu Gunsten des Štokavischen erfolgte, war dies nicht mehr der Fall. Diese literarisch-­sprachliche Situation sowie die fehlende territoriale Anbindung an den kroatischen Sprachraum beeinflussten beträchtlich die Entwicklung der bgld-­kr. Schriftsprache, die sich auch weiterhin hauptsächlich aus der čakavischen Tradition, besonders dem Mittelčakavischen, herausbildete. Nun soll die Sprachentwicklung im 20. Jh. und der diesbezügliche philologische Diskurs eingehender erläutert werden. Angesichts der Tatsache, dass die Autoren der vorangehenden Jahrhunderte ihre Werke gemäß ihrer sprachlichen Kenntnis, ohne irgendwelche Systematik in der Sprache, verfasst hatten, wurde kaum über die Sprache selbst reflektiert. Wichtig war, dass der Autor verstanden wurde. Doch mit dem regelmäßigen Erscheinen von Publikationen musste es auch eine einheitliche sprachliche Linie geben. Aber wie sollte diese aussehen? Anfangs wurde die schriftsprachliche Tradition der regionalen religiösen Literatur auch von den Autoren der sich Ende des 19. Jh. – Anfang des 20. Jh. entwickelnden Kalenderliteratur übernommen. Nach der letzten Ausgabe des Kerštjansko‑­Katoličanski Kalendar unter Leitung von Martin Borenić 1903 wurden die Kalender Kalendar Svete Familije und Hervatski kalendar Svetoga Antona herausgegeben, die bis 1919 bzw. 1922 erschienen (Zvonarich 2013, 29 f., 50 ff., 56 ff.). Die Redakteure dieser Kalender – Mate Meršić‑­Miloradić, Andrija Prikosović, Anton Semeliker, Ivan Dobrović, Ivan Domnanović, Martin Borenić und Jandre Kuzmić – übernahmen ab nun die Hauptrolle in der weiteren sprachlichen Entwicklung. Sie ebneten den Weg für eine sprachliche Norm, auch wenn diese erst Jahrzehnte später festgelegt wurde. Als ab 1910 kontinuierlich die Wochen-

4 Genaueres dazu siehe bei Brabec 1973, Neweklowsky 1978, Šojat 1980.

282

Andrea Zorka Kinda-­Berlakovich

zeitung Naše Novine herausgegeben wurde,5 wurde in ihr auch über die Wichtigkeit des Spracherhalts und die Sprache selbst diskutiert, wodurch die Frage einer einheitlichen sprachlichen Norm aktuell wurde. Da die Mitarbeiter ihre Beiträge in ihrem jew. Dialekt verfassten, bzw. so, wie es ihnen richtig erschien, wurden noch im Gründungsjahr sprachliche Richtlinien empfohlen (Naše Novine 1910, 33, 6). Unter anderem sollte bei den Attributen im Gen. Pl. das finale -h gewahrt werden (pet bogatih muži), die Endung des Ptz. Pf. A. Sg. m. auf -l und nicht auf -o auslauten (bil, išal) sowie das silbenbildende r als /er/ realisert werden (perst, vert). Diese Empfehlungen wurden allerdings mit der Zeit wieder verworfen, besonders als der Redakteur Dobrović 1922 die dialektale Schreibweise in Frage stellte und die Gründung einer Sprachakademie forderte (l. c. 1923, 2, 2), welche die aktuelle Sprachfrage, v. a. strittige Fragen der Orthographie und des neuen Wortschatzes, lösen sollte. Er strebte eine Annäherung an den kroatischen Standard an und empfahl u. a. am Wortende -m statt des čak. -n (domom < domon, vidim < vidin, imam < iman), sowie h- am Wortanfang (hiža < iža, hitit < itit, hrdja < rdja, hvala < vala, hruška < ruška) und die Kurzform der Präposition s im Instr. (s mojom sestrom < zis mojon sestron; s mojim otcem < zis mojin otcen). Auch eine der angesehensten Persönlichkeiten jener Zeit, der Priester, Volksbildner und Dichter Mate Meršić Miloradić, verteidigte eine Annäherung an das Kroatische: „Ako hoćemo ostat Hrvati, se moramo književno najzad pricipit našemu stablu na Jugu ter tamo slati duha konči na južinu.“6 (l. c. 1926, 11, 1). Er hatte 1919 in Györ seine Grammatik Slovnica hervatskoga jezika za selske škole veröffentlicht – als Hilfsmittel zur Annäherung an den kroatischen Standard. Interessanterweise wahrte er in dieser Grammatik die bgld-­kr. schriftsprachliche Tradition, wie das finite -l im Ptz. Pf. A. Sg. m. (rekal, čul). In der Deklination gab es keinen Synkretismus im D./L./I. Pl. Weiters gab es Abweichungen von der phonologischen Schreibweise (opazke vs. opaske) oder vom silbenbildenden r (hervatski jezik vs. hrvatski jezik). Daraus lässt sich schließen, dass Miloradić eine Annäherung v. a. in der Lexik, aber nicht der Morphologie anstrebte. Die Kalenderbeiträge jener Zeit erwecken den Eindruck, dass der Versuch unternommen wurde, die bgld-­kr. Literatursprache dem kroatischen Standard so weit wie möglich anzunähern. Der Schriftsteller und Geistliche Mate Karall forderte sogar vehement die Annahme des kroatischen Standards aus dem neu 5 Diese Wochenzeitung wird auch heutzutage, allerdings unter dem Namen Hrvatske novine, publiziert. 6 „Wenn wir Kroaten bleiben wollen, müssen wir unseren abgerissenen Ast sprachlich an den Baum im Süden zurückverpfropfen und dort unseren Geist laben“ (hier und i. F. Übersetzungen der Verf.).

Die burgenlandkroatische Sprache im 20. Jh.

283

gegründeten SHS-­Staat, und zwar sowohl im Wortschatz, in der Orthographie als auch Grammatik: „Zač se udaljit od književnoga jezika, namesto približavanja? Ćemo li mi va dijaspori živući Hrvati zaista tuliko delat, i tuliko dobroga dugovanja za naše ljude pisat, da je zadovoljimo?“7 (l. c. 1923, 8, 2). Dieser Gruppe setzte sich entschlossen Martin Mersich sen., eine herausragende Persönlichkeit seiner Zeit, entgegen, der der Volkssprache den Vorzug gab, in der berühmte Autoren wie Jože Ficko, Jordan Mušković u. a. ihre Werke verfasst hatten,: „Ni triba, da si riči idemo posudit Zagreb, ali oš dalje! Vadimo neg iz svojih zviranjkov.“8 (l. c. 1923, 12, 2). Aus diesem Grunde sprach er sich auch gegen die Gründung einer Akademie aus. Sein Einfluss dürfte sehr groß gewesen sein, denn ein Jahr später meldet sich Ignac Horvat, auch ein Geistlicher, der meinte, die Zeit für eine Akademie sei noch nicht reif und die Literatursprache solle auf Grundlage der Volkssprache erweitert werden. Auch die Vertreter des neu gegründeten Kroatischen Kulturvereins bezogen keine eindeutige Stellung zur Sprachenfrage: „…naš stari, sobom donešeni hrvatski jezik izobraziti i razvijati; dobar hrvatski pravopis i lipo izreće narediti i skrbiti, da se svagdir jedan, lip pisani jezik hasnuje pri ljudih.“9 (l. c. 1928, 38, 1). Solche Sichtweise und die gegensätzlichen eingefahrenen Meinungen führten nicht nur in der Zwischenkriegszeit, sondern während des ganzen 20. Jh. zu zwei sprachlichen Strömungen innerhalb der bgld-­kr. Volksgruppe: Die einen bevorzugten eine Annäherung an den kroatischen Standard, die anderen präferierten verstärkte Einbindung des eigenen Dialekts. So ist es nicht verwunderlich, dass keine größere Sprachreform realisiert wurde, sondern nur kleinere lexikalische und orthographische Änderungen mit dem Ziel einer Annäherung an den kroatischen Standard. So wurde 1929 in Dobrovićs Treta Štanka, dem Lesebuch für die Oberstufenklassen der Volksschule, die phonologische Rechtschreibung verpflichtend eingeführt, das silbenbildende r realisiert, das finite -h im Lok. PL. der pronominalen Deklination eliminiert. Auch im Zivilisationswortschatz kam es zu zahlreichen Entlehunungen aus dem Standardkroatischen (Kinda‑­Berlakovich 2001, 115–117). 7 „Warum sollen wir uns von der Schriftsprache entfernen, statt uns anzunähern? Werden wir in der Diaspora Lebenden wirklich so viel tun und genügend Gutes für unsere Leute schreiben können, um sie ufriedenzustellen?“ 8 „Es ist nicht notwendig, dass wir uns aus Zagreb oder von noch weiter weg Wörter entlehnen! Lasst uns aus unseren Quellen schöpfen.“ 9 „…unsere alte, mitgebrachte kroatische Sprache bilden und entwickeln; eine gute kroatische Rechtschreibung und einen Wortschatz erstellen und achten, dass von allen eine einheitliche, schöne Schriftsprache Schriftsprache verwendet wird.“

284

Andrea Zorka Kinda-­Berlakovich

1936, zur Zeit des Austrofaschismus, kam es schließlich zu einem Abkommen zwischen der Vaterländischen Front10 und dem Kroatischen Kulturverein bezüglich der Sprachenregelung. Als Unterrichtssprache wurde nicht das Schriftkroatische, sondern die bgld.-kr. Dialekte zugelassen. Aus politischen Gründen wurde die Zugehörigkeit zu Österreich betont und eine Anlehnung an das Kroatische des Königreichs Jugoslawien unterlassen, da mit ihr die Idee des Jugoslawentums verbunden wurde: „Hrvatski narod u Gradišću čini jednu narodnu i kulturnu individualnost. Mi smo gradišćanski Hrvati. Ne kanimo iz ovoga naroda ništar drugo stvoriti. U Gradišću se ne će niti germanizirati i se ne će niti jugoslavizirati.“11 (HN 1936, 48, 1). Interessanterweise wurde den Vertretern der Volksgruppe angeboten, in der letzten Volksschulklasse Literatur in Standardkroatisch zu lesen – dieses Angebot wurde aber nicht einstimmig angenommen. Es wurde einzig das Verfassen einer eigenen Grammatik gefordert. Während des Nationalsozialismus wurden das Kroatische, aber auch die bgld-­kr. Umgangssprache aus der Öffentlichkeit verbannt und die Wochenzeitung eingestellt. Vermutlich hat Ignac Horvat schon 1940 seine Rechtschreibfibel Kratak pravopis nach dem Vorbild des „Pravopis hrvatskoga ili srpskoga jezika“ von Dragutin Boranić erstellt. Die in seinem Werk vorgenommenen sprachlichen Adaptierungen an das Čakavische wurden aber erst in der Nachkriegszeit, als die Sprachenfrage geklärt werden sollte, der Öffentlichkeit vorgestellt. Die durch den Terror des Nationalsozialismus eingeschüchterten Kroaten hatten in der Nachkriegszeit mit einer sehr großen Assimilation zu kämpfen. All das wirkte sich auf die immer dringlicher werdende Sprachenfrage aus. Dabei wurden im diesbezüglichen Diskurs zwei Möglichkeiten angedacht: Die eine sah vor, den kroatischen Standard „nahtlos“ zu übernehmen, die andere kann als Kompromisslösung angesehen werden; Geplant war ein schrittweiser Übergang vom Dialekt zum Standard, und zwar so, dass im Sprachgebrauch die Volkssprache in Verwendung bleiben sollte, die bgld. Kroaten aber aufgrund der Schulbildung in der Lage wären, Standardkroatisch zu schreiben und zu lesen. Obwohl in beiden Varianten die Beherrschung des Standards als höchstes Ziel angestrebt wurde, kam es nie zur Realisierung. Trotzdem öffnete sich das Bgld-­Kr. gegenüber dem Kroatischen. Als Ignac Horvat in der Wochenzeitung „Hrvatske novine“ (die 1947–1960 unter dem Namen Naš tajednik erschien), 1948–1949 die Kolumne 10 Die Vaterländische Front fungierte im Ständestaat als Einheitspartei mit Monopolstatus. 11 „Das kroatische Volk im Burgenland bildet eine eigene völkische und kulturelle Einheit. Wir sind burgenländische Kroaten. Wie wollen daraus nichts Anderes machen. Im Burgenland wird weder germanisiert noch jugoslavisiert.“

Die burgenlandkroatische Sprache im 20. Jh.

285

Jezični kut schrieb, setzten sich seine Empfehlungen allmählich durch. So kann im Nachhinein wahrlich von einer umfassenden Sprachreform gesprochen werden. Die Idee, Kroatisch als Standardsprache im Burgenland einzuführen, wurde durch diese Reform zwar verworfen, aber die bgld-­kr. čakavische Literatursprache wurde so weit wie möglich an den kroatischen štokavischen Standard angenähert. Die wichtigsten Änderungen: Orthographie: phonologische Alternationen wie die Stimmtonassimilation (težko > teško), Assimilation nach Artikulatiosstelle (obrana – obrambeni) oder der Konsonantenentfall (otca > oca) wurden verbindlich; -l am Silbenende wurde als -o realisiert (pakal > pakao, govoril > govorio); čakav. Demonstrativpronomina durch štokavische Formen ersetzt (ov, va, vo bzw. ota, oto > ovaj, ova, ovo, taj, ta, to); čakav. Konsonantengruppe vs štokavisiert (vsaki, vse, vsejedno > svaki, sve, svejedno); čakav. Lok. m./n. der Substantiva auf -i štokavisiert (na polji > na polju); das silbenbildende r verbindlich eingeführt (kerv > krv); da das lange betonte e in den meisten bgld-­kr. Idiomen nicht als e, sondern als Diphtong ie realisiert wird (tiesto, dielo, viera), wurde in der Orthographie die Realisierung des Jat als e (bzw. ie) wie im Kroatischen mit ‑ije‑ (für langes e) oder ‑je‑ (für kurzes e) eingeführt (belo > bijelo und belance > bjelance). Die ikavische Realisierung wurde zwar beibehalten, aber Dubletten erlaubt: (lipo > lipo/lijepo). Lexik: Germanismen getilgt (cajtunge > novine, goljštan > kamenac, padar > liječnik); Čakavismen durch Štokavismen ersetzt (kot > kao, svenek > uvijek, zvana > osim). Obwohl diese Innovationen, mit Ausnahme der letzten, in den Jahrzehnte später beginnenden Standardisierungsprozess des Bgld-­Kr. aufgenommen wurden, äußerte sich der Großteil der Bevölkerung anfangs sehr kritisch zur Sprachreform. Die Sprache selbst wurde als „nicht die unsrige, sondern als serbische, slowakische oder russische“ tituliert. Horvat rechtfertigte seine Reform im Naš tajednik (1948, 33) folgendermaßen: „No, još gorje (nego upotreba internacionalizama, napom. aut.) je, ako si posudiš u manjkanju domaćega izraza, kakovu rič iz hrvatskoga ričnika. (…) Onda bi morao čuti njihove glasne kletve i prigovore! Ar latinski, nimški, francuski, hja, to je

286

Andrea Zorka Kinda-­Berlakovich

nešto bolje, nešto više! Ali “hrvačanski”, ne, to je gotov škandal.“12 (zit. n. Weilguni 1984, 12, 2). Den Befürwortern, v. a. Schulinspektor Klaudus, der die Einführung des Kroatischen als Unterrichtssprache vorantrieb, wurde vorgeworfen, kommunistische und titoistische Propaganda zu betreiben (Kinda‑­Berlakovich 2001, 105).13 Während in den ruralen bgld-­kr. Gebieten jede sprachliche Entlehnung aus dem Standardkroatischen mit Argusaugen beobachtet wurde, setzen sich Anfang der 1960er Jahre bgld-­kr. Studenten und Akademiker in Wien, die sich im Hrvatski akademski klub versammelten, in ihrer Literaturzeitschrift Glas für eine kompromisslose Übernahme des kroatischen Standards14 als Hochsprache der Burgenlandkroaten ein. Diese jungen Reformer vertraten die Meinung, ein Dialekt könne nicht das Niveau einer Hochsprache erreichen, daher müsse das Standardkroatische schrittweise eingeführt werden, da alle Kroaten nur eine gemeinsame Hochsprache haben können: Naša najveća zadaća, naš cilj, pa ako hoćete, da to nazovem programom, jeste, da polako sprovodimo hrvatski književni jezik u naš hrvatsko-­gradišćanski prostor. Zadaća naše nove generacije mora se sastojati u tome, da mi evolucionim putem prihvatimo hrvatski književni jezik i da ga prilagodimo našoj nacionalnoj manjini, kao književni jezik svih danas živućih Hrvata.15 (Glas 1959, 3, 2).

12 Aber es ist noch schlimmer (als die Verwendung von Internationalismen, Anm. d. V.), wenn du dir in Ermangelung eines heimischen Ausdrucks ein Wort aus dem kroatischen Wörterbuch borgst. (…) Dann müsstest du ihre Flüche und Einwände hören! Denn Latein, Deutsch, Französisch, ja, das ist etwas Besseres, etwas Höheres! Aber „das südliche Kroatisch“, nein, das ist ja ein Skandal! 13 Die Schulbehörde wurde nicht nur von der Bevölkerung kritisiert, sondern auch von jugoslawischer Seite, die sich gegen die Sprachbezeichnung Kroatisch ausgesprochen hatte und stattdessen Serbokroatisch forderte. Klaudus konnte jedoch in einer umfangreichen Stellungnahme die Verwendung der Bezeichnung Kroatisch erfolgreich vor den staatlichen Behörden in Österreich begründen (Kinda-­Berlakovich 2001, 124). 14 Mit der Bezeichnung Kroatisch oder Kroatischer Standard/Kroatische Hochsprache, welche die BurgenlandkroatInnen auch zu Zeiten des Serbokroatischen verwendeten, wurde die ablehnende Haltung gegenüber der Bezeichnung serbokroatisch signalisiert und deren Verwendung entschieden abgelehnt, da ein Bezug zum ersten adjektivischen Teil (serbo-) fehlte (l. c 2001, 124). 15 „Unsere größte Aufgabe, unser Ziel, und, wenn ihr wollt, unser Programm, ist es, besonnen die kroatische Schriftsprache in unseren kroatisch-­burgenländischen Raum einzuführen. Die Aufgabe unserer neuen Generation besteht darin, durch Fortentwicklung die kroatische Schriftsprache anzunehmen und sie an unsere nationale Minderheit, als Sprache aller heute lebenden Kroaten, anzupassen.“

Die burgenlandkroatische Sprache im 20. Jh.

287

Aber auch dieser Versuch scheiterte einige Jahre später, da selbst die akademische Jugend, aufgrund fehlender Sprachkompetenz, die Hochsprache nicht zur Genüge beherrschte. Etwa zur gleichen Zeit trat der Lehrer und Bezirksschulinspektor Konrad Meršić für die Annahme des kroatischen Standards als Unterrichtssprache ein, aber auch er scheiterte kläglich. Die Lehrerschaft boykottierte die von ihm in diesem Standard verfasste Grammatik Naš jezik (1960) und protestierte v. a. gegen den neuen, aus dem Serbokroatischen übernommenen Wortschatz, welcher typische Čakavismen ersetzen sollte (napokon statt konačno, doduše statt ipak, prisutan statt nazočan etc.). Diese Proteste machten sich die Assimilanten aus den Reihen des Bürgermeisters Fritz Robak zu Nutze, die Meršič und Klaudus als „Jugosympatisanten“ bezeichneten und ihnen eine Verherrlichung des Jugoslawentums unterstellten (Kinda‑­Berlakovich 2001, 105). Diese Reaktion entsprach wohl politischem Kalkül, denn Robak befürwortete als Vereinsvorsitzender der Bürgermeisterkonferenz16 schon in den 1950er Jahren offen die freiwillige Assimilation, woraufhin er den Kroatischunterricht in seiner politischen Gemeinde Steinbrunn per Gemeinderatsbeschluss verbot (l. c., 147). Aber auch Anhänger eines muttersprachlichen Unterrichts zeigten emotionalen Widerstand gegenüber einer Unterrichtssprache, die nicht auf den bgld-­kr. Dialekten basierte. Dieser Diskurs wurde v. a. in den Medien ausgetragen. In Hrvatske novine schreibt J. Kostanj, der Erhalt der Kroaten im Burgenland könne nicht in einer “umjetno konstruiranom jeziku nekih Balkanaca već u materinjem dijalektu” liegen, und fügt sogleich erklärend hinzu: “Hoćemo da ostanemo dalje gradišćanski Hrvati? Onda dajmo cesaru ča je cesara, a narodu ča je naroda: Hrvatski gradišćanski materinski jezik u zipku, u crikvu i u školu! I imat će nas gradišćanskih Hrvatov i za daljih četirih sto ljet!”17 (HN 1963, 3, 3). Zweifellos verdeutlichen diese Zeilen, wie wichtig die Sprachfrage für die Identität der BurgenlandkroatInnen war und dass die Herausbildung des Bgld-­Kr. auch durch die Herausbildung des Serbokroatischen bedingt war. In den 1970er Jahren wurde v. a. im Rahmen des Kroatischen Akademikerklubs vehement die Erfüllung der im Staatsvertrag von 1955 verankerten Volks16 Als Bürgermeisterkonferenz wird der Verein „Konferenz der kroatischen und zweisprachigen Bürgermeister und Vizebürgermeister des Burgenlands“ genannt, der sich im Gegensatz zum „Kroatischen Kulturverein“ gegen verpflichtenden kroatischen oder zweisprachigen Unterricht einsetzte. 17 „Wollen wir auch weiterhin burgenländische Kroaten bleiben? Dann geben wird dem Kaiser und dem Volk das Seine: Die kroatische burgenländische Muttersprache in die Wiege, Kirche und Schule! Und wir burgenländischen Kroaten sichern damit unseren Fortbestand für weitere 400 Jahre!“

288

Andrea Zorka Kinda-­Berlakovich

gruppenrechte gefordert. 1976 wurde von den meisten burgenländischen Kroaten und Kroatinnen auch die geplante Volkszählung der Volksgruppenangehörigen boykottiert. Es entwickelte sich ein politischer Aktionismus, welcher auch Früchte trug. 1978 kam es zur Einführung kroatischer Hörfunk- und 1987 kroatischer Fernsehsendungen. Im gleichen Jahr wurde Kroatisch als weitere Amtssprache in 6 von 7 burgenländischen Bezirken anerkannt.18 1990 wurde schließlich die erste zweisprachige Hauptschule und 1991 das erste zweisprachige Gymnasium eröffnet. Aufgrund dieser Errungenschaften sowie der damit verbundenen Änderung der gesellschaftlichen und politischen Gegebenheiten i. B. auf die Volksgruppe, zeichnete sich die Notwendigkeit ab, die bgld-­kr. Literatursprache zu kodifizieren, um sie auch als Amts- und Unterrichtssprache einsetzen zu können. Als auch in den zweisprachigen Pflichtschulen Bgld-­Kr. als Unterrichtssprache gesetzlich verordnet und an den Gymnasien zum Unterrichtsfach in der Unterstufe und Kroatisch zum Unterrichtsfach in der Oberstufe erklärt wurde, entwickelte sich ein gestärktes Selbstbewusstsein. Der Ruf nach einem čakavischen Standard wurde immer lauter. Die 1982 bzw. 1991 (Benčić, Finka et al.) erschienenen Deutsch-­ burgenländischkroatisch-­kroatisches Wörterbuch und Burgenländischkroatisch-­ kroatisch-­deutsches Wörterbuch wurden zu normgebenden erklärt. 2003 erschien die normative Gramatika gradišćanskohrvatskoga jezika (Sučić, Kinda‑­Berlaković et al.), in der eine Rückkehr zur čakavischen Tradition offensichtlich wurde. Zur Veranschaulichung einige Beipiele: Bei lexikalischen Dubletten wurden Čakavismen den Štokavismen vorgezogen: svenek (immer), kot (wie), jur (schon), prez (ohne), ki, ka, ko (wer); neben Dem.-Pron. ovaj, taj, onaj (dieser) auch die bgld-­kr. Formen vi, ti, ni empfohlen; Beim präpositionellen Akk. Dubletten zugelassen: za ov / uza vi (neben diesem), na ta / na ti (an diesen), pred on / preda ni (vor diesem); beim Interr.-Pron. werden in der Kombination mit einer Präposition čakav. Realisierungen bevorzugt: zač (statt za ča / za što), poč (statt po ča /po što), vač (statt va ča / u što). 2009 wurde schließlich Pravopis gradišćanskohrvatskoga jezika (Benčić et al.) veröffentlicht.

Diese sprachpolitischen Maßnahmen trugen langsam aber stetig auch zu Begriffsänderungen in der Öffentlichkeit bei. War bis in die 1980er Jahre in der politischen und administrativen Öffentlichkeit ausschließlich der Terminus Kroatisch in Gebrauch, wurde im Lehrplan der Volksschulen (Volksschulklassen) mit kroatischer oder mit kroatischer und deutscher Unterrichtssprache aus dem Jahre

18 Zweisprachige topographische Aufschriften im Burgenland wurden erst 2000–45 Jahre nach dem Staatsvertrag – aufgestellt.

Die burgenlandkroatische Sprache im 20. Jh.

289

2000 für die Bezeichnung der Unterrichtssprache der Terminus Burgenländischkroatisch (LP 2000, 7 f.) festgelegt. In Ungarn war die Unterrichtssprache bis Ende der 1980er Jahre Serbokroatisch. Die BurgenlandkroatInnen hier begrüßten von Anfang an die Kodifizierung des Bgld-­Kr. in Österreich und identifizierten sich mit dieser Sprachbezeichnung (Hrvatske novine 1989, 5). Bgld-­Kr. wurde schließlich als Unterrichtssprache eingeführt (l. c. 35, 4), wobei die ersten Schulbücher von österreichischen Organisationen zur Verfügung gestellt wurden. Im Hrvatski glasnik, der Zeitschrift der Kroaten in Ungarn, werden die Beiträge zu BurgenlandkroatInnen in Ungarn auf Bgld-­Kr. verfasst, während die übrigen auf Kroatisch publiziert werden (Hrvatski glasnik 1991–lfd.) In der Tschechoslowakei gab es keinen kroatischen muttersprachlichen Unterricht. In der Slowakei wurde Kroatisch als Unterrichtssprache zugelassen. Bgld-­Kr. als Standardsprache findet keinerlei Verwendung. Aufgrund eines bilateralen Abkommens mit Kroatien unterrichten GastlektorInnen aus Kroatien seit 2002 an der Privatna slavenska gimnazija in Bratislava Kroatisch. Kroatischer Zusatzunterricht wird auch an den Grundschulen in Hrvatski Jandrof, Hrvatski Grob, Čunovo und Devinsko Novo Selo angeboten (http://www.hrvatiizvanrh. hr/hr/hmiu/hrvatska–manjina–u–republici–slovackoj/12). In der seit 2002 erscheinenden Zeitschrift Hrvatska rosa – Časopis Hrvata u Slovačkoj, der Zeitschrift des Kroatischen Kulturverbands in der Slowakei (Hrvatski kulturni savez u Slovačkoj), werden die Beiträge auf Kroatisch oder im jew. Dialekt verfasst. Im letzteren Fall werden neben verschiedenen lokalen Merkmalen zeitweise sogar die Diphthonge aus der gesprochenen Sprache verschriftlicht (Hrvatska rosa 2012, 1, 15), wodurch deutliche Abgrenzung zum Bgld-­Kr. gegeben ist. Die Standardsprache der BurgenlandkroatInnen in der Slowakei ist Kroatisch. Nur äußerst selten gibt es Beiträge auf Bgld-­Kr. (l. c., 9). Nachdem nun die präskriptive Kodifizierung der bgld-­kr. Norm in zwei Wörterbüchern, je einer Orthographie und Grammatik vollzogen ist, gilt es zu klären, wie beim weiteren sprachlichen Ausbau vorgegangen werden soll. Die Terminologie und Phraseologie der Literatursprache können zweifellos nicht alle Erfordernisse einer Standardsprache befriedigen. Daher wurde im Rahmen des Wissenschaftlichen Instituts der Burgenlandkroaten eine Sprachkommission, Jezična komisija, eingerichtet, welche laufend neue Lexeme v. a. aus dem kroatischen Standard, aber unter Berücksichtigung verschiedener historischer Umstände und Wahrung der čakavischen Tradition, normiert. Čakavismen wird in allen Fällen der Vorzug gegeben, z. B.: peljačtvo statt rukovodstvo, pandiljak

290

Andrea Zorka Kinda-­Berlakovich

statt ponedjeljak, preurediti statt preudesiti, lišnjak statt lješnjak, cukor statt šećer, hruška statt kruška etc. Abschließend stellt sich die Frage der Akzeptanz des Bgld-­Kr. innerhalb der Volksgruppe. Ob seine Norm alle Mitglieder der Sprachgemeinschaft als verbindlich ansehen, muss bezweifelt werden, da etwaige Verstöße gegen die Norm nicht als Fehler empfunden werden. Außerdem wird oft regionalen Dialektismen der Vorzug gegeben. Andererseits gibt es auch SprecherInnen, die eine größere Annäherung an das Kroatische befürworten oder den kroatischen Standard übernehmen würden. Hier zeigt sich die bestehende Ambivalenz bezüglich der Normproblematik überaus deutlich.

Quellen „Glas“ 1959, 3. „Hrvatska rosa – Časopis Hrvata u Slovačkoj“ (mehrere Ausgaben) „Hrvatske novine“ (mehrere Ausgaben) „Hrvatski glasnik – Tjednik Hrvata u Mađarskoj“ „Naše novine“ (mehrere Ausgaben) „Naš tajednik“ (mehrere Ausgaben).

Literatur Nikola Benčić (1998): Književnost gradišćanskih Hrvata od 16. stoljeća do 1921. Zagreb. Nikola Bencsics, Božidar Finka et. al. (1982): Nimško‑­gradišćanskohrvatsko‑­ hrvatski rječnik  / Deutsch‑­burgenländischkroatisch‑­kroatisches Wörterbuch. Eisenstadt – Zagreb. Nikola Bencsics, Božidar Finka et. al. (1991): Gradišćanskohrvatsko‑­hrvatsko-­ nimški rječnik / Burgenländischkroatisch‑­kroatisch‑­deutsches Wörterbuch. Eisenstadt – Zagreb. Nikola Benčić et al. (2009): Pravopis gradišćanskohrvatskoga književnoga jezika. Eisenstadt. Ivan Brabec (1973): Hrvatski govori u Gradišću. Gradišćanski Hrvati. Zagreb, 61–90. Josef Breu (1970): Die Kroatensiedlung im Burgenland und den anschließenden Gebieten. Wien. Stefan Geosits (1986): Die burgenländischen Kroaten im Wandel der Zeiten. Wien.

Die burgenlandkroatische Sprache im 20. Jh.

291

László Hadrovicz (1995): Povijest gradišćanskohrvatskoga književnoga jezika. Ivan Kampuš (Hg.): Povijest i kultura gradišćanskih Hrvata. Zagreb, 465–485. Josip Hamm (1974): Položaj i značaj gradišćansko‑­hrvatskoga jezika unutar slavenske jezične grupe. Franjo Palković (Hg.) Symposion Croaticon – Gradišćanski Hrvati. Wien, 45–52. Radoslav Katičić (2004): Gradišćanskohrvatski nije mikrojezik kot kašupski. Robert Hajszan (Hg.): Pannonisches Jahrbuch 2004, 126. Andrea Zorka Kinda-­Berlakovich (2001): Das zweisprachige Pflichtschulwesen der burgenländischen Kroaten in der Vor- und Nachkriegszeit. Eine Dokumentation mit Kurzbiografien und Zeitzeugenberichten. Eisenstadt. Andrea Zorka Kinda-­Berlakovich (2003): Gradišćanskohrvatski prema hrvatskom standardu. Gerhard Neweklowsky (Hg.): Bosanski, hrvatski, srpski. Međunarodni skup “Aktuelna pitanja jezika Bošnjaka, Hrvata, Srba i Crnogoraca”. Wien, 111–122. Andrea Zorka Kinda-­Berlakovich (2005): Die kroatische Unterrichtssprache im Burgenland. Bilinguales Pflichtschulwesen von 1921–2001. Wien. Helene Koschat (1978): Die čakavische Mundart von Baumgarten im Burgenland. Wien. Lehrplan der Volksschulen (Volksschulklassen) mit kroatischer oder mit kroatischer und deutscher Unterrichtssprache. Wien 2000. Gerhard Neweklowsky (1978): Die kroatischen Dialekte des Burgenlandes und der angrenzenden Gebiete. Wien. Gerhard Neweklowsky (2010): Die Sprache der Burgenländer Kroaten. Ausgewählte Aufsätze. Trausdorf. Gerlinde Stern-­Pauer (2015): Wissenschaftliche Aufsätze der Burgenlandkroaten und Burgenlandkroatinnen. Bd 1. Großwarasdorf. Ivo Sučić (gl. ur.) (2003): Gramatika gradišćanskohrvatskoga jezika. Željezno. Antun Šojat (1981): O jeziku i rječniku gradišćanskih Hrvata. Rasprave Zavoda za jezik. Bd. 6–7. Zagreb 1980–1981, 305–318. Katarina Zvonarich (2013): Die Kalenderliteratur der burgenländischen Kroaten von 1806–2012. Eine Bestandsaufnahme und Darstellung der Kalender von 1806 bis 1942 mit einer thematischen Aufschlüsselung der Inhalte von 1946–2012. Trausdorf. Werner Weilguni (1984): Die Diskussion um die Standardsprache bei den Burgenländerkroaten. Sprachpolitische und kulturpolitische Tendenzen seit der Mitte des 19. Jahrhunderts. Dissertation. Wien.

292

Andrea Zorka Kinda-­Berlakovich

Razvitak gradišćanskohrvatskoga jezika u 20. stoljeću. Od književnoga do regionalnoga čakavskoga standardnoga jezika Hrvatov i Hrvatic u Austriji (Gradišću), zapadnoj Ugarskoj i Slovačkoj U referatu se istražuje, kako se je u Gradišću iz sridnjega čakavskoga dijalekta, ki je stoljeća dugo bio temeljem gradišćansko‑­hrvatskoga književnoga jezika, počeo stvarati regionalni hrvatski standardni jezik, ki bazira na čakavskoj osnovi. Iako se jur tokom 19. st. stvaranjem neologizmov po lokalni pravili grad.‑hrv. književni jezik izgradjuje velikim dijelom prema čakavskoj tradiciji, se u 20. st. jezik sve već približuje standardnomu hrvatskomu, i to pred svim u izgradnji rječnika, kako bi se mogle preuzeti vridnosti iz cjelokupnoga hrvatskoga područja. U neposrednom pobojnom vrimenu se je pokusilo upeljati hrvatski standardni jezik kot podučavni jezik u osamljetne osnovne škole, ča se nij ugodalo. Od 1980‑tih ljet se je uticaj štokavskoga narječja stavio u drugi red i počeo se je forsirati razvitak na čakavskoj osnovi: zbog preminjenih političkih i društvenih činjenic, posebno po realiziranju emisijov u radiju i na televiziji, pak po upeljanju hrvatskoga kot službeni jezik u Gradišću, se je konačno počelo i kodificiranjem grad.hrv. jezika. Današnja izgradnja grad.hrv. standarda se uglavnom temelji na posebnom geografskom položaju, ki je kroz stoljeća otežavao sudjelovanje u razvijanju hrvatskoga standardnoga jezika u Hrvatskoj, komu je temelj štokavsko narječje. [email protected]

Jolanta Tambor (Katowice)

Die Sprache der Literatur und die Literatursprache (am Beispiel der auf Schlesisch geschriebenen neuen Literatur) Exkurs Mit diesem Thema sprechen wir erneut eine Problematik an, die sich mit den Ursachen der Unmöglichkeit befasst, die Anzahl der Sprachen in der Welt zu verifizieren. Dabei geht es darum, was wir tatsächlich als Sprache bezeichnen könnten und würden, immer im Vergleich zu den Sprachvarietäten wie Dialekt, Mundart, Soziolekt, Berufssprache, Idiolekt, Sprachvarianten, Sprachstil usw. Dieses Problem, ob wir es mit einer Sprache zu tun haben oder nicht, stellt vor allem eine Frage der Etikette dar. Bevor der Name Sprache zur rechtlich-­politischen Frage erhoben wurde, benutzte man ihn relativ frei als Äquivalent für funktionale Sprachvarietäten und Sprachstile wie die Amtssprache, die juristische Fachsprache und die Künstlersprache. Der Begriff Sprache bezeichnete Idiolekte, individuelle Eigenheiten einzelner Nutzer als auch Elemente ihres Wirkens, so z. B. die Sprache von Adam Mickiewicz, die Sprache der Märchen von Gustav Morcinek; und regionale Varianten, wie die Sprache der Bevölkerung des Karpatenvorlandes. Auf dieser Bedeutungsebene, weit entfernt von jeglichen rechtlichen Sanktionen und Entscheidungen auf staatlicher Ebene (Bildung, Medien und ökonomische Fragen betreffend) wurde der Begriff der Sprache über viele Jahre hindurch gebraucht. Die Sorge um den Begriff Sprache und Versuche diesem Begriff eine Eindeutigkeit bzw. Exaktheit zu verleihen, bewirkten, dass sich die Ideen der Europäischen Charta der Regional- oder Minderheitensprachen aus dem Jahr 1992 in Polen zu verbreiten begannen. Zwar wurde die Charta hier erst 2009 ratifiziert, doch bereits 4 Jahre früher, 2005, beschloss man das Gesetz über nationale und ethnische Minderheiten sowie über die Regionalsprache. Dies wiederum war das Ergebnis vieler Diskussionen, Auseinandersetzungen, Bestimmungen sowie – und das ist wichtig für unsere weiteren Ausführungen – das Ergebnis von Aktionen, die auf verschiedenen gesellschafts-­politischen Ebenen stattfanden. Der Name Sprache ruft bis heute keine größeren Auseinandersetzungen in Bezug auf die funktionalen Sprachvarietäten und die Idiolekte hervor. Komplizierter wird es beim ethnischen Kriterium. Dieses stellt ein großes Problem dar, wird aber an verschiedenen Stellen und in unterschiedlichen Situationen oft überspitzt dargestellt. Dies ist der Situation in Europa zur Wende vom XX. zum XXI. Jahrhundert geschuldet, als Fragen der politischen Teilung Europas (welche uns 50 Jahre lang als unantastbar erschien) sehr oft mit kulturellen Fragen gekoppelt waren und damit natürlich auch mit der Sprache sowie mit einem von jeglicher Politik weit entfernten Phänomen, dem Alphabet.

294

Jolanta Tambor

In Polen gilt das Kaschubische als einzige anerkannte Regionalsprache, so wurde es im Gesetz von 2005 zu den nationalen und ethnischen Minderheiten sowie zur Regionalsprache festgeschrieben. Mehrmals versuchten seither politische und gesellschaftliche Gremien Veränderungen im Gesetz zu bewirken. Doch alle Versuche, das Schlesische als zweite Regionalsprache in das Gesetz aufzunehmen, wurden vom Sejm abgewiesen. Dafür gab es viele Gründe, der am häufigsten genannte war jedoch das Nichtvorhandensein einer schlesischen Literatursprache, fehlende Kodifizierung und Normierung. Es gibt in Schlesien verschiedene Versuche, die Sprache zu kodifizieren. In dieser Situation muss ein erster Schritt in der Normierung der Schriftsprache liegen. Dem Alphabet und den orthographischen Normen gebührt dabei die größte Aufmerksamkeit (auch im politischen Sinne). Dem Alphabet gebührt mehr Aufmerksamkeit, weil für die Normierung der Sprache gegenwärtig – und das ist ein wichtiges Argument für die Anerkennung des Ethnolekts als Regionalsprache – ein funktionierendes Zeichensystem und geschriebene Texte als Maßstab gelten. Ein Beispiel und überzeugender Beweis für die Bedeutsamkeit dieses Problems, aber auch für die Möglichkeit der Politisierung von etwas ganz Neutralem wie dem Alphabet, können Bestimmungen auf staatlicher Ebene sein, die im Grundgesetz oder in der Verfassung verankert sind. Genau dies geschah in Serbien, Kroatien, Montenegro sowie Bosnien und Herzegowina, als Experten über die Wahl der Alphabete stritten. W. Lubaś beschreibt die politischen Auseinandersetzungen hier zur Frage der Alphabete (und der Sprachen). So wurde z. B., trotz der vielen Stimmen, die es für den Erhalt von zwei Alphabeten gab, nach langem Streit am 10. November 2006 die neue serbische Verfassung beschlossen, in der Sprache und Alphabet in Paragraph 10 festgeschrieben wurden. Seither gelten hier im Amtsgebrauch die serbische Sprache sowie das kyrillische Alphabet (Lubaś 2013b, 299). In dieser Auseinandersetzung, welche schließlich zum Verzicht auf zwei Alphabete in Serbien führte, gab es auch rationale Argumente, wie das der Effizienz des Lateinischen in Finanz- und Wirtschaftsfragen z. B. im Internet, aber auch die Sprachökonomie (in linguistischer Bedeutung) des kyrillischen Alphabets, da es eng mit dem serbischen phonologischen System verbunden sei. (l. c., 298). Am häufigsten zu hören waren jedoch ideologisch-­politische Argumente. So schreibt Lubaś: „Eigentlich haben wir es hier ja nur mit einer praktischen Komponente zu tun. Aber die Serben traf der Wechsel des Alphabets direkt ins „Auge des Zyklons“ und entfachte einen Sturm von unterschiedlichen Anschauungen und Auseinandersetzungen; den kyrillischen Buchstaben wurden subjektive Bedeutungen verliehen. Es kamen Gefühle wie Liebe, Hass und Nationalstolz auf, es entstanden politische und ökonomische Konzepte, es kamen Empfindungen und Glaubensbekenntnisse auf, über die eigene

Die Sprache der Literatur und die Literatursprache

295

Geschichte und Kultur sowie die der Nachbarn wurde geurteilt und auch auf die eigene Zukunft, aber vor allem auf die des Volkes und des Staates wurde geschaut“ (l. c., 296; Maria Dąbrowska-­Partyka stellt fest, dass „im modernen Serbien das Publizieren jeglicher Texte mit Hilfe des lateinischen Alphabets eine Art politische Proklamation darstellt. Das bedeutet, dass der Autor und Herausgeber in diesem Fall eine >kosmopolitische< Haltung annehmen oder anders gesagt, beiden die Ideologie des Nationalismus fremd ist“ (Dąbrowska-­Partyka 2000, 181). Warum widmen wir dem Alphabet eine solche Aufmerksamkeit, obwohl es doch innerhalb der Sprache einen Außenfaktor darstellt? Dass es keinen entscheidenden Einfluss auf die Materie der Sprache hat und nicht aus dieser entsprungen ist, zeugen Beispiele gelungener Transformationen von Alphabeten. So 1928 setzte der Präsident Atatürk in der Türkei Reformen durch, die das bisher benutzte arabische Alphabet zugunsten des lateinischen veränderten. Ideologische Argumente, wie der negative Einfluss dieser Entscheidung auf die Einheit des Islams traten zugunsten völlig praktischer Argumente, wie der Möglichkeit einer schnellen Beseitigung des Analphabetentums, zurück: Das lateinische Alphabet ist oftmals leichter zu lesen als das arabische. Vor dem Zweiten Weltkrieg versuchte man das traditionelle mongolische Alphabet durch das lateinische zu ersetzen, 1946 wurde es durch das kyrillische Alphabet ersetzt. Mitte der 1990er Jahre versuchte man dem traditionellen mongolischen Alphabet wieder den offiziellen Charakter zu verleihen, der Versuch scheiterte jedoch. Es wird heute als Teil des kulturellen Erbes vermittelt, nicht aber für Kommunikationszwecke verwendet. Das dritte Beispiel stellt das koreanische Alphabet dar. Es wurde 1443 künstlich geschaffen und ist eines der besten und logischsten Schriftsysteme der Welt. Über Jahrhunderte betrachteten die Koreaner dieses Alphabet als das Schriftsystem für die unteren, ungebildeten Schichten der Gesellschaft – die gebildeten Schichten benutzen das chinesische Alphabet, bis in die 2. H. des 20. Jh. Prinzipiell kann man jede Sprache mit einem beliebigen Alphabet versehen. Davon zeugt beispielsweise auch die Möglichkeit der Verwendung des phonetischen Alphabets (mit seinen Modifizierungen z. B. in Form von diakritischen Zeichen) als Zeichensystem für Ethnolekte. Wir schließen uns der Meinung an, dass einige Alphabete besser an die lautlichen Gegebenheiten einer Sprache angepasst sind als andere (dieses praktische Argument nutzten die Serben für sich) – z. B. besitzt das kyrillische Alphabet Buchstaben für die Kennzeichnung von Lauten, die in anderen indoeuropäischen Sprachen unbekannt sind. Jedoch auch alle anderen slawischen Sprachen, die das kyrillische Alphabet nicht angenommen haben, haben das Problem gelöst, indem sie den lateinischen Buch-

296

Jolanta Tambor

staben entweder diakritische Zeichen gaben oder auch einen Digraph, Trigraph oder sonst eine Verbindung von Buchstabenkombinationen einführten. Folglich hat also die Wahl konkreter alphabetischer Lösungen keine größere Bedeutung für die Sprache selbst. Die Art der Buchstaben veränderte die türkische, mongolische oder auch die koreanische Sprache nicht. Die Wahl des Alphabets hat jedoch Einfluss auf die Identität, darauf, sich mit einer ethnischen Gruppe und den erklärten Werten dieser Gruppe identifizieren zu können. Das zeigt das Beispiel der Serben mit der letztendlich kategorischen Wahl des kyrillischen Alphabets; das Beispiel der Kroaten, die sich von den Anfängen des Staates an einheitlich für das lateinische Alphabet entschieden; das Beispiel der Koreaner mit ihrer demokratischen Rückkehr zum Hangul-­Alphabet aus den Zeiten des Königs Sejong und sicherlich auch das Beispiel der Türken, deren Annahme des lateinischen Alphabets man als Aufbruch gen Westen bezeichnen kann. Die Wahl des Alphabets kann aber auch ein Indikator dafür sein, um sich von Anderen, von Fremden, von den Nachbarn abzugrenzen, so geschehen in Serbien und Kroatien. Es gilt festzuhalten, dass in der heutigen Zeit radikal-­ideologisch motivierte Veränderungen des Alphabets im schlimmsten Fall zu einem teilweisen Bruch mit den ethnisch-­kulturellen Bindungen führen können. Tatsache ist, dass ein beständiges Alphabet zum Erhalt des kulturellen Erbes beiträgt, da es den Zugang zu alten literarischen Texten ermöglicht. Die Türken sind heute nicht in der Lage, literarische Werke, die mit Hilfe des arabischen Alphabets geschrieben sind, zu lesen. Die Koreaner schauen ratlos auf Schlagzeilen, die aus mehreren Wörtern bestehen und in koreanischer Sprache durch chinesische Ideogramme oder Piktogramme wiedergegeben werden, obwohl sie diese über Jahrhunderte verwendet haben. Die Koreaner erlernen zwar ähnlich wie die Mongolen diese traditionellen Schriftsysteme, in der viele Werke ihrer Kultur und Literatur verfasst sind. Die Anstrengungen jedoch, die benötigt werden, um die aus wirtschaftlich-­ ökonomischer Sicht nicht gerade lebenspraktischen Fähigkeiten zu erlangen, sind immens und die Jugend möchte diese nicht auf sich nehmen. Folglich stellt sich die Frage, ob es sich überhaupt lohnt, ein übermäßig kompliziertes Alphabet für das Schriftbild des schlesischen Ethnolekts zu entwickeln? Möchte der durchschnittliche Nutzer das Schlesische grundsätzlich nicht nur deshalb erlernen, um zunächst relativ mühelos und später dann völlig entspannt in dieser Sprache lesen zu können? Es regt sich beträchtlicher Widerstand.1

1 Nicht alle durchschnittlichen Nutzer des Schlesischen sind Befürworter seiner Versprachlichung. Ein hoher Anteil bringt als Argument gegen die Vereinheitlichung

Die Sprache der Literatur und die Literatursprache

297

Die Kodifikatoren und Begründer der Grundlagen einer schlesischen Orthographie, welche den Beginn des Entstehens einer schlesischen Literatursprache manifestieren soll (falls diese letztlich entsteht), müssen demnach unbedingt darauf achten, dass die über die Jahre entstandene Kontinuität der schriftlichen Texte dieser Kultur erhalten bleibt. Darüber hinaus ist auf die gesellschaftliche Akzeptanz zu achten bzw. auf ihr Fehlen in Umgang mit den gewählten orthographischen Regeln. Wenn man darüber nachdenkt, das Schlesische aufzuwerten und ihm den Status einer Sprache zu verleihen, dann ist ein eigenes Alphabet notwendig. Diese Notwendigkeit resultiert aus der Tatsache, dass rund 70 % der Weltsprachen keine eigene Schriftsprache besitzen. Damit existieren nicht nur keinerlei Dokumente, welche es erlauben würden, alle diese Sprachen zu erfassen, sondern es besteht vor allem die Gefahr, dass diese Sprachen bzw. Ethnolekte ohne ein eigenes Zeichensystem immer wieder vom Aussterben bedroht sind. Ein vorhandenes Schriftsystem festigt die Sprache und hat Bestand, mündliche Kommunikation dagegen ist etwas Flüchtiges. Sicherlich wäre jetzt genau der richtige Zeitpunkt dafür, ein solches Zeichensystem zu erstellen, sollte man sich für ein eigenständiges schlesisches Alphabet entscheiden. Jetzt, wo wir uns am Anfang des Weges befinden, eine schlesische Literatur entstehen lassen zu wollen. Bisher gab es eine solche nicht. Lubaś schreibt, dass das Schlesische „selten in die Sphären der höheren (elitären) Kultur eingreift. Davon zeugt das fast völlige Fehlen des Dialekts in modernen schlesischen Texten „höherer literarischer Gattungen“ wie jenen der Lyrik (in jener nicht gereimten!), der älteren und neueren Publizistik als auch in wissenschaftlichen Texten.“ (Lubaś 2013a, 318). Die Tatsache, dass das Schlesische in früheren Texten nicht vorkam, ist der historischen Situation in Oberschlesien geschuldet. So schreibt Mirosława Siuciak: Die programmatische Leugnung sowohl der Einflüsse des schlesischen Dialekts als auch jeglicher sich deutlich abzeichnender dialektaler Elemente des Schlesischen ist eng mit der politischen und staatlichen Situation in Schlesien im 19. Jh. verbunden. Als propagandistisches Hauptargument der Preußen gegen das Polentum der Schlesier galt die Argumentation, dass die Schlesier ja kein reines Polnisch (keine Literatursprache) sprachen, sondern einen Dialekt, der auch Elemente der deutschen Sprache enthielt. Dieses aggressiven Verhalten der preußischen Administration bewirkte, dass die Schriftsteller, die in einer Zeit verstärkter Germanisierungsprozesse tätig waren, dem Aggressor beweisen wollten, dass die Schlesier sehr wohl ein reines Polnisch ohne dialektale Einflüsse beherrschen und von allen Polen verstanden werden (Siuciak 1998, 25–26).

des Schlesischen (so auch der Bildung sowie der graphischen Kodifizierung) seine Untauglichkeit in unserer modernen globalisierten Welt an.

298

Jolanta Tambor

Suciak schreibt, dass im 19. Jh. die ersten kaschubischen Texte entstanden, die man als literarische Werke bezeichnen kann. Das ist eine historische Tatsache. Heute bemühen sich Kultur- und Literaturschaffende in Schlesien die verlorenen Jahre nachzuholen, indem sie versuchen, das Schlesische vor dem Aussterben zu bewahren. Sie verleihen ihm den Rang eines Ethnolekts, welcher eine eigene Literatur hervorbringen kann. Als Beweis dafür kann man zumindest einige literarische Episoden aufführen, wie Filmszenarien, die in Buchformat erschienen sind, Filme von Kazimierz Kutz sowie seine sprachlich-­literarischen Stilisierungen, z. B. in seinem Roman Piąta strona świata. Noch deutlichere Stilisierungen finden wir in den Büchern von Zbigniew Kadłubek (Listy z Rzymu, Ajschylos: Promytojs rozbity), in der Lektüre von Janosch Cholonek oder der liebe Gott aus Lehm, in dem Drama Polterabend von Stanisław Mutz sowie in drei schlesischen Einaktern: Rajzyntasza, Byzuch s Rajchu und Freedland (so das Ergebnis regelmäßig stattfindender Wettbewerbe). Einige dieser Aktivitäten stellen nur eine momentan erreichte Entwicklungsstufe auf dem Weg zu einer Sprache dar, welche sich in einer schriftlichen schlesischen Literatur zeigt, an deren Ende die schlesische Literatursprache als solche stehen könnte, eine Mikroliteratursprache im Verständnis von Aleksandr Duličenko. Sprachwissenschaftler (so auch u. a. der Lubaś) äußern jedoch Befürchtungen im Zusammenhang mit dem schwachen Niveau und der begrenzten Ausbreitung verschiedener Genres der schlesischen Literatur. Dieser Meinung kann man entgegnen, dass „in streng literarischen Kategorien, die Literaturen der Mikrosprachen einfach eine gewisse Enge der Genres aufweisen und diese wiederum in ihrem literarischen Stoff durch ein geringeres Potenzial an funktionaler Polyvalenz gekennzeichnet sind“ (Wicherkiewicz 2014, 35). Diese Sprachen mit eingeschränkter Polyvalenz werden in den heutigen Ethnolekten laut Charta und Gesetz als Mikrostandardsprachen oder Regionalsprachen bezeichnet. Es handelt sich hierbei um Mikroschriftsprachen, die in ihrer Existenz nach Wicherkiewicz aufgrund eines verstärkt international, wenn auch vor allem wissenschaftlich geführten Diskurses, ihre Berechtigung haben und nicht mehr wegzudenken sind. Schließlich sind heute auch intensivere Bestrebungen für einen Ausbau der funktionalen Varianten sowie für eine größere Vielfalt der Genres zu beobachten. Im Vorwort zu Kadłubeks Übersetzung des Aischylos steht geschrieben: Auf diese Art und Weise wurde der Gedanke einer Erweiterung der Serienreihe Canon Silesiae um die neue Untergruppe: Biblioteka tłumaczeń geboren. Wir wollen die Zweifler überzeugen, dass man im Schlesischen durchaus Werke von höchster Qualität herausgeben kann und nicht nur weitere Sammlungen origineller Kinderreime. Wir sind überzeugt davon, dass gelungene literarische Übersetzungen einen Raum zum Nachdenken

Die Sprache der Literatur und die Literatursprache

299

schaffen, so wie es Dr. habil. Aleksandra Kunce im Vorwort zum vorliegenden Buch erläutert (Kadłubek 2013, 7).2

Ein Alphabet, das für die Schriftsprache eines Ethnolekts ohne Rechtschreibtradition3 entwickelt wird, darf nicht zu kompliziert sein, um die potenziellen Nutzer nicht abzuschrecken,4 besonders in einem solchen Ethnolekt wie dem Schlesischen. Ich wage zu behaupten, dass das Schlesische sogar dann, wenn es als sog. regionale Hilfssprache anerkannt würde, niemals als Mittel für die amtliche bzw. offizielle Kommunikation verwendet werden würde. Sie wäre ein Instrument für die Alltagssprache, sie wäre identitätsstiftend, ein Maß für historisch-­kulturelle Kontinuität und schließlich eine Richtlinie für Zugehörigkeit und Abgrenzung. Um eine neue Schrift zu beherrschen, wären die Anstrengungen jedoch immens. Daher tendiert die Motivation gegen Null. Damit sich ein Ethnolekt aber von anderen Sprachen unterscheidet, müssen zumindest einige typische Schriftzeichen in das Alphabet aufgenommen werden, die diese Funktion erfüllen. So lauten jedenfalls die Forderungen von Befürwortern der Versprachlichung des Schlesischen an die Spezialisten, die sich mit Problemen der Kodifizierung der Sprache befassen. Diese Spezialisten weisen darauf hin, dass sich ein in Schlesisch verfasster Text sichtbar von einem in polnischer Schrift geschriebenen unterscheiden

2 Tatsache ist, dass eine Standardisierung wissenschaftliche Spezialisten benötigt. Die Initiatoren dieser Reihe von Übersetzungen benennen im Vorwort nicht nur den Wissenschaftsgrad der Autorin, sondern, indem sie den Übersetzer vorstellen, bemerken sie auch, dass das „Werk von Prof. Zbigniew Kadłubek, einem bedeutenden Klassizisten, übersetzt wurde“ (Kadłubek 2013, 7). 3 Das Schlesische gehört zu jenem Typ Mikrostandardsprachen, deren „Standardisierung, Kodifizierung und Normalisierung“ sich im Prozess des Entstehens (in statu nascendi) und nicht des Wiederauferstehens (renascendi) befindet. Am Ende des 20. Jh. kam es zu einer deutlichen Identifizierung mit Standardisierungsprozessen. Im Vergleich zu vielen anderen Mikrostandardsprachen, die Untersuchungs- und Deutungsgegenstand bei T. Wicherkiewicz waren, betrachtet das Schlesische sie von den Wurzeln her, da es in früheren Zeiten kein Schriftgut „in dieser Sprache bzw. in seiner früheren diachronischen Variante“ gab, auf die sich die moderne schlesische Literatur stützen könnte (Wicherkiewicz 2014, 90). 4 Selbst wenn schlesische Texte in traditioneller polnischer Orthographie geschrieben sind, können sie Lesern Probleme bereiten: „bardzo trudno sie je czyto“ („sie lassen sich schwer lesen“, Anmerkung der Übersetzerin: da Aussprache und Rechtschreibung nicht der polnischen Hochsprache entsprechen) // bo móm takie pjosynki czy godki/godki ślónskie czy coś takiego i po prostu jak sie to czyto/czeba to dwa czi razy pszeczytać i okazuje sie to jes całkiym prosto gdybych to mioł powjedzieć/ale pszeczytać tot o jes fatalnie“ (H: RŚ60MŚ = männlicher Einwohner von Ruda Śląska, 60 Jahre alt).

300

Jolanta Tambor

muss. Außerdem sprechen sie sich gegen ein Schriftbild aus, dass halbphonetisch, halborthografisch ist und nur versucht bestimmte Merkmale des Schlesischen wiederzugeben. Sie sprechen sich auch gegen Schriftzeichen aus, die allein von Kodifizierungsexperten entwickelt werden, ebenso gegen jene Vorschläge von Sprachwissenschaftlern, die einfach nur eine Kodifizierung begrüßen als auch von Schriftstellern bzw. von Liebhabern, die sich mit Sprachproblemen und/oder grafischen Zeichen auseinandersetzen. Solche Schriftzeichen wurden bislang ohne jegliche Regeln und Vorschriften entwickelt. Selbst wenn auf zusätzliche Buchstaben und diakritische Zeichen verzichtet werden würde, bestimmte Regeln wären unabdingbar, wenn Sprache (hier die Schriftsprache) identitätsstiftend und ein Instrument für den Erhalt des kulturellen Erbes sein soll. Das Fehlen von Homogenität würde bewirken, dass man sich bei jedem Lesen eines neuen Textes wieder mit denselben Problemen auseinandersetzen müsste, d. h. es müssten bisher nur vom Hören bekannte Wörter stets neu verbildlicht werden. An eine Regel gehalten, und zwar an den Erhalt von Originalschriftzeichen bestimmter Autoren, haben sich die Organisatoren des Wettbewerbs schlesischer Einakter. Sie wollten politischen Auseinandersetzungen aus dem Weg gehen und distanzierten sich von jeglichen Vorwürfen, „Kultur zu ideologisieren“ (Rajzyntasza 7). Sicherlich sprachen sie sich aus diesem Grunde für keines der vorgeschlagenen Zeichensysteme aus, obwohl sie dies nicht direkt äußerten. Folglich erscheinen in dem Einakter Rajzyntasza Einträge wie Ślůnsk, o’statnim, bou, niĕ (55) obok łotwiyrała, niy, boło, Bytomia, Rusow (99). So wird das erhöhte o unterschiedlich wiedergegeben. In einem Text ist es unter genetischen Gesichtspunkten betrachtet, fehlerhaft abgebildet, denn ein erhöhtes o ist nicht automatisch ein abgesenktes u. In einem anderen Text wird die Spezifik des schlesischen o gar nicht hervorgehoben. Ähnlich beim labialisierten Anlaut. Der erste Text will wohl an dieser Stelle mit einer übertriebenen Kennzeichnung beeindrucken. Der grundlegende Vorwurf gegenüber solch einem ehrgeizigen Unterfangen ist jedoch die vertane Chance, an der Gestaltung der literarischen (standardisierten) Version der Sprache einer schlesischen Literatur teilzuhaben. Die Organisatoren bewundern die Autoren der Einakter für ihre Fähigkeit, die „schlesische Sprache zu nutzen, um in ihren Geschichten einen großen emotionalen Raum zu schaffen“ (Rajzyntasza 10) und fragen weiter: „Wie verhält es sich aber mit dem Schlesischen? Ist es eher ein unverständliches Gestammel, ein Geröchel von Halbwörtern, deren sich die Schlesier bedienen (…)? Handelt es sich hierbei vielleicht um einen akustischen Zeichencode der Neandertaler oder ist das wirklich eine Sprache, unsere schlesische Sprache?“ (Rajzyntasza 10; Übers. MK). Schließlich stellen sie fest, dass „diese Fragen nur die Literatur beantwortet

Die Sprache der Literatur und die Literatursprache

301

kann“ (Rajzyntasza 10). Leider gelang das in diesem Beispiel nur zum Teil, da der Bezug auf eine standardisierte literarische Charakteristik des Textes fehlt. Ein kodifiziertes literarisches Werk muss folgende zwei Funktionen beinhalten: 1. Die Unterscheidungsfunktion der Sprache und Schrift, d. h. das Entwickeln und Aufstellen gewisser Regeln, inklusive neuer Zeichen, welche das schlesische Schriftbild von anderen Sprachen unterscheidet. 2. Die integrative Funktion, d. h. eine Gruppe miteinander zu verbinden durch die Entwicklung eines gemeinsamen Prototyps sowie der Möglichkeit, sich auf denselben Textbestand beziehen zu können. Ein solches literarisches Werk ist schwer zu verfassen, da die Schlesier davon überzeugt sind, dass sie selbst einzigartig sind und ihre Sprache, Kultur sowie ihr Platz innerhalb der ethnischen Gruppen (wie z. B. die der ethnoregionalen Gruppen nach Dorota Simonides) etwas Außergewöhnliches darstellen: My mieli niesamowitego pecha, że tyj godki sie nié do zapisać. Niy, niy ma szans najmniyjszych, bo jo nawet tymi polskimi literkami teksty jak czytóm, to mie ta gwara męczy. Jo to czytom z wysiłkiym ta książka. Po piątyj, szóstyj strónie czy kartce dopiyro jo zaczynóm tak wchodzić, ale na samym początku, to nie jest moja godka, to nie jest. Tak bliskie słowa jak „dóm”, no jak to zapisać pieróństwo po śląsku? To nie jest „dom”. My nié mówimy „dom” ani „dum” ino ó, ni ma taki literki w polskim. Mój dziadek, babka jeszcze pisali umlaut, mieli taką bardzi opcja w ta stróna właśnie, ale jo sie czuja… Mie jest bliżyj do Mickiewicza niż do Szilera, niy. Niy, niy téj godki nie idzie zapisać, to, co jest, to jest takie śmieszne. [Pfarrer, Hochschulreife, geboren in Katowice-­Załęże, wohnhaft im schlesischen Siemianowice, Schlesier, ca. 35 Jahre] (Teksty, 114–115).5

Es ist eine Tatsache, dass das Schlesische einen Laut besitzt, für den es im polnischen Alphabet keine entsprechende Abbildung gibt, da kein Äquivalent im allgemeinen polnischen (standardisierten) Lautbestand dafür existiert. Es geht um

5 Wir hatten totales Pech, dass sich diese Gespräche nicht verschriftlichen lassen. Es gibt nicht die geringste Chance, da selbst mich, wenn ich diese Texte mit polnischen Schriftzeichen lese, die Mundart ermüdet. Ich lese alles mit großer Anstrengung. Nach der fünften, sechsten Seite erst beginne ich mich einzulesen, aber zu Beginn ist das einfach nicht meine Sprache. Wie kann man solch einfache Wörter wie „dóm“ (das Haus) im Schlesischen so verunstalten? Das ist eben nicht das „dom“. Wir sagen weder „dom“ noch „dum“. Dieses, unser ó besitzt das polnische Alphabet einfach nicht. Mein Opa und meine Oma schrieben noch den Umlaut, damals ging die Tendenz in diese Richtung, aber ich glaube…, dass mir Mickiewicz näher ist als Schiller. Nein, nein, diese Gespräche lassen sich einfach nicht verschriftlichen. Das, was es bisher dazu gibt ist einfach lächerlich.

302

Jolanta Tambor

das o pochylone, ein -o-, dass sich durch eine erhöhte Artikulation auszeichnet, einen Laut, der zwischen [o] und [u] ausgesprochen wird. Die Befürworter einer Standardisierung des Schlesischen haben ihre Tätigkeit eingestellt. Zum Glück haben Schriftsteller nicht aufgehört zu schreiben.6 Es beginnt sich eine Literatur in schlesischer Sprache zu etablieren, was wiederum parallel zur Arbeit der Kodifikatoren zur Entstehung einer Literatursprache führen wird. Diese Literatur stellt nur eine Etappe von vielen noch folgenden dar, die im Rahmen einer Kodifizierung nötig sind. So z. B. ist in diesem Prozess eine Standard-­Korrektur unvermeidlich. Lubaś schreibt dazu, dass sich eine absolute Standardisierung „erst in der Periode des Gebrauchs eines kodifizierten Standards vollzieht; die Sprachnormierung verlangt in diesem Fall eine Standard-­Korrektur“ (Lubaś 2013c, 334). Zusammenfassend kann man sagen, dass es bereits eine schlesische Literatur gibt, folglich auch eine Sprache dieser Literatur. Es ist aber noch zu früh, um von einer Literatursprache zu sprechen, auch nicht von einer in statu nascendi. Dazu wäre als Hauptmerkmal eine homogene, standardisierte schriftliche Darstellung nötig, die wiederum nur mit einem für alle geltenden Alphabets möglich wäre. Dieses Alphabet müsste in ausreichendem Maße die Unterscheidungsfunktion der Sprache implizieren sowie einheitliche und gemeinsame orthografische Regeln aufzeigen, welche eine entsprechend integrierende Funktion aufweisen. Im Prozess der Normierung, die eine Literatursprache benötigt, befinden wir uns noch immer in der Phase des Auswählens, des Probierens und des Darstellens.

Literatur Bysuch s Reichu. Jednoaktówki po śląsku. Katowice 2012. M. Dąbrowska-­Partyka (2000): Pismo jako znak tożsamości. Bobrownicka M. (red.), Język a tożsamość narodowa. Slavica. Kraków, 169–182. P. Długosz, R. Szyma (2013): Słowo wstępu. Kadłubek Z., Ajschylos: Prōmytojs przibity. Kotórz Mały, 7–8. Freedland. Jednoaktówki po śląsku. Katowice 2014. Z. Kadłubek (2008): Listy z Rzymu. Katowice. Z. Kadłubek (2011): Od Homera do Horsta, czyli zaproszenie do lektury. Kadłubek Z. (red.), 99 książek, czyli mały kanon górnośląski. Katowice.

6 Die hier zitierten Worte von Lubaś passen nicht mehr vollends zur Situation im 2. Jahrzehnt des 21. Jh., da wir heute eine andere Konstellation vorfinden, als noch Ende des 20. Jh., als Lubaś diese Worte schrieb.

Die Sprache der Literatur und die Literatursprache

303

Z. Kadłubek (2013): Ajschylos: Prōmytojs przibity. Kotórz Mały. W. Lubaś (2013a) (11998): Czy powstanie śląski język literacki? Lubaś W., Studia socjolingwistyczne. Opole, 315–320. W. Lubaś (2013b) (pierwodruk 2007): Serbska wojna o cyrylicę. Lubaś W., Studia socjolingwistyczne. Opole, 293–299. W. Lubaś (2013c) (12008): Możliwości standaryzacji polszczyzny śląskiej. Lubaś W., Studia socjolingwistyczne. Opole, 333–335. Rajzyntasza. Jednoaktówki po śląsku. Katowice 2013. M. Siuciak (1998): Język śląskich utworów scenicznych z lat 1864–1922. Katowice. Teksty: J. Tambor (red.) (2002), Gwara śląska – świadectwo kultury, narzędzie komunikacji. Teksty. Katowice 2002. T. Wicherkiewicz (2014): Regionalne języki kolateralne Europy – porównawcze studia przypadku z polityki językowej. Poznań. Ins Deutsche übersetzt von Martina Kuhnert

Język literatury a język literacki (na przykładzie nowej literatury pisanej po śląsku) Zagadnienie tytułowe jest sprawą aktualną na Śląsku wobec prób stworzenia skonwencjonalizowanego śląskiego języka literackiego, który miałby zmienić status śląszczyzny z gwary na język regionalny. Etnolekt śląski w literaturze funkcjonuje od dawna, a w ostatnim dwudziestopięcioleciu owa obecność jest bardzo intensywna. Używany jest na różnorakie sposoby: jako tworzywo, język postaci nadający koloryt lokalny, jako środek stylizacji. Są to próby nadania mu wyższego prestiżu, co jest potrzebne jego użytkownikom dla ich poczucia wartości jako jeden z podstawowych elementów identyfikacji etnicznej. W artykule próbuję też odpowiedzieć na pytania, czy są to działania, które mogą spowodować w nieodległej przyszłości stworzenie skodyfikowanego, znormatywizowanego śląskiego języka literackiego i czy owa ewentualna normatywizacja zagraża terytorialnemu zróżnicowaniu mowy śląskiej obserwowanemu obecnie. [email protected]

Ines Keller (Bautzen)

Deutsch-­sorbische Identitäten? Flüchtlinge und Vertriebene in der sorbischen lausitz Die folgenden Ausführungen basieren auf dem Projekt des Sorbischen Instituts in Bautzen „Lebenswelten von Umsiedlern / Vertriebenen in sorbischen Familien“ (vgl. www.serbski-institut.de). In seinem Fokus stand die Frage, inwieweit die Migrationsvorgänge bei Minderheiten im Diskurs um Ethnizität und kulturelle Identität spezifisch verlaufen. Es sollte untersucht werden, wie das Zueinanderfinden, das Zusammenleben und die Konfliktbewältigung zwischen einheimischen Sorben und zugezogenen Flüchtlingen und Vertriebenen abliefen und reflektiert wurden. Die empirische Grundlage der Studie bilden biografische Interviews – insgesamt 30 (20 in der Oberlausitz und 10 in der Niederlausitz). Die Gesprächspartner, geboren in den 1920er und 1930er Jahren, vorwiegend in Schlesien und Ostpreußen, waren bei Kriegsende im Kindes-, hauptsächlich im Jugend- bzw. im Übergang ins Erwachsenenalter. Sie haben Flucht bzw. Vertreibung persönlich erlebt und gehören somit zur sog. Erlebnisgeneration. Gewählt wurden primär Respondenten mit einer dem Sorbischen gegenüber sehr offenen Einstellung – v. a. um die bisher gängige „Assimilierungsthese“ zu überprüfen, nach der viele Sorben durch deutsche Flüchtlinge und Vertriebene sprachlich assimiliert wurden. Ende des Zweiten Weltkrieges kam es bekanntlich zu enormen Migrationen: bis 1950 waren knapp 12,5 Millionen Flüchtlinge und Vertriebene in die vier Besatzungszonen gelangt.1 In der Lausitz blieben viele von ihnen wegen der Grenznähe zu Tschechoslowakei und Polen, da sie auf eine baldige Rückkehr in ihre Heimat, Schlesien oder das Sudetenland, hofften. Im April 1946 schätzte die Domowina ihren Anteil in den zweisprachigen Dörfern auf durchschnittlich mindestens 20–25 % (Šurman 2000, 30). Die zugezogene deutsche Minderheit kam hier mit einer slawischen Minderheit in Kontakt, die inmitten einer deutschen Mehrheitsbevölkerung lebte. Es stellt sich die Frage, inwieweit sich das Zusammentreffen verschiedener ethnisch-­kultureller Identitäten auf die Anpassungsstrategien der Flüchtlinge und Vertriebenen bzw. auf die einheimische Minderheit auswirkte: Trugen die Fremden massiv zur sprachlichen Assimilierung bei? Gab es entgegengesetzte Tendenzen? Welche Rolle spielte das Sorbische? 1 Von den 4,3 Millionen Flüchtlingen und Vertriebenen in der sowjetischen Besatzungszone wanderte bis 1961 knapp eine Million nach Westdeutschland ab (Schwartz 2002, 114).

306

Ines Keller

Zu Beginn der 1990er Jahre beschäftigte sich der Soziologe Michael von Engelhardt mit Biografien von Vertriebenen in Bayern. Von besonderem Interesse war für ihn, inwieweit sich Flucht und Vertreibung als Brüche der Gesellschaftsgeschichte auf die verschiedenen Generationen auswirkten. Die Basis seiner Auswertung bildeten über 200 Lebensgeschichten, den Ergebnissen wird aufgrund ihrer quantitativen Zusammensetzung überregionaler und damit repräsentativer Charakter zuerkannt (Engelhardt 2000, 332). Seine Analyse der Lebensgeschichten ließ drei Grundmuster der soziokulturellen Anpassung an die bzw. Abgrenzung von der neuen Umgebung erkennen. Sie weisen eine deutliche Verwandtschaft mit entsprechenden Mustern der allgemeinen Migrationsforschung auf: Beim ersten erfolgt soziokulturelle Integration über eine weitgehende Assimilation an die Aufnahmegesellschaft. Die Überwindung der als problematisch erlebten Ausgangslage tritt hier mit der Verschiebung der Herkunft und der Zugehörigkeit zur Gruppe der Vertriebenen, die an Bedeutung verloren, in den Hintergrund. Es geht für den Einzelnen darum, zu einem normalen Mitglied der Nachkriegsgesellschaft zu werden, das sich von Einheimischen nicht mehr unterscheidet – darauf gründet sich die Identität, wenngleich Flucht und Vertreibung sowie deren Bewältigung als biografisch einschneidende Erfahrungen weiterhin präsent bleiben. Beim zweiten bildet die spezifische Herkunftskultur und Gruppenzugehörigkeit die Grundlage der soziokulturellen Anpassung. Nicht das Ablegen oder Verleugnen der bisherigen Kultur und Zugehörigkeit, sondern deren Bewahrung und bewusste Pflege bilden die Voraussetzung für die Integration in die Umgebungsgesellschaft. Die Identität der betroffenen Personen ergibt sich aus ihrem simultanen Status als Mitglied der Aufnahmegesellschaft und der Gruppe der Vertriebenen und Flüchtlinge. Beim dritten erfolgt eine soziokulturelle Segregation von der neuen Umgebung. Die Bewältigung der problematischen Umbruchsituation geht mit einer besonderen Betonung der Herkunftskultur und der Gruppenzugehörigkeit einher, die auf eine Ab- und Ausgrenzung gegenüber der Aufnahmegesellschaft hinauslaufen (l. c., 336 f.). Die Übernahme dieser Muster variiert bei verschiedenen Generationen. Unter den Senioren war in der Nachkriegszeit das dritte Modell am weitesten verbreitet. Flucht und Vertreibung hatten gerade unter ihnen besonders negative Auswirkungen auf die wirtschaftliche und soziale Lage. Auch die Generation der Erwachsenen hatte es schwer, den Einbruch in ihr Leben zu bewältigen. Sie musste sich zum zweiten Mal eine Existenz aufbauen. Das betraf sowohl Arbeit und Beruf als auch den privaten Bereich. Im Unterschied zu Senioren verfügte die

Deutsch-sorbische Identitäten?

307

Erwachsenengeneration jedoch über mehr Lebenskraft und Energie. Die junge Generation fügte sich über Ausbildungs- und Beschäftigungsinstitutionen, über Vereine und Kontakte zu einheimischen Gleichaltrigen wesentlich problemloser in die Aufnahmegesellschaft ein, was sich später auch im Heiratsverhalten niederschlug. Die Kinder hatten die geringsten Schwierigkeiten, sich auf die neue Situation einzustellen. Im Hinblick auf die beruflich-­soziale Entwicklung befanden sie sich in einer bevorzugten Lage – ihr Eintritt in das Erwachsenenleben fiel in die Zeit des wirtschaftlichen Aufschwungs. Diese generationsspezifischen Anpassungen finden sich im Wesentlichen auch in den Erzählungen im zweisprachigen sorbischen Gebiet wieder. Sie bestätigen den oft schweren Neubeginn der Eltern im Ankunftsgebiet – auch hier traf das zweite Muster, basierend auf der soziokulturellen Anpassung auf der Grundlage der spezifischen Herkunftskultur, für die Erwachsenen zu. Das erste Muster (weitgehende Anpassung an die aufnehmende Gesellschaft) trifft auch in der Lausitz v. a. auf die Kinder zu, die sich am schnellsten der neuen Situation anpassten. Die Erzählungen der Befragten belegen u. a. gemeinsame Erfahrungen mit einheimischen Altersgenossen. Im Gegensatz zu ihren Eltern durchliefen die meisten das Bildungssystem im neuen Umfeld. Nach dem Schulabschluss suchten sie sich im näheren Umfeld eine berufliche Ausbildung. Auch ihre Lebenspartner fanden sie in der Region – fast alle Respondenten in einheimischen Familien. Die Lebensgeschichten der Kinder in der zweisprachigen Lausitz lassen neben den generationsspezifischen Merkmalen mehrere Strategien erkennen, die von den ethnisch-­kulturellen Besonderheiten dieser Region geprägt waren und von einer vollständigen familiären und beruflichen Anpassung bis zur eher lockeren privaten Beziehung zum Sorbischen reichen. Eine der Strategien bestand in der vollständigen beruflichen und familiären Assimilation an das sorbische Umfeld. Die Betroffenen tauchten in das sorbische Milieu sowohl privat als auch beruflich ein. Ihre berufliche Laufbahn vollzog sich in Institutionen mit sorbischer Umgangssprache – sie mussten Sorbisch aktiv beherrschen. Signifikant ist hier auch die familiäre Anpassung: Nicht nur ein sorbischer Lebenspartner, sondern die gesamte familiäre Sozialisation war sorbisch ausgerichtet. Der sorbische Partner legte i. d. R. großen Wert auf die ausschließliche bzw. hauptsächliche Anwendung des Sorbischen in der Familie – zwischen den Ehepartnern, wie mit den Kindern. Die Respondenten zeigten eine offene und interessierte Einstellung zum Sorbischen, was es ihnen immens erleichterte, den beruflichen und privaten Anforderungen zu genügen. Über ihre Herkunft wurde in der eigenen Familie kaum oder nur am Rande gesprochen. In ihrem weiteren

308

Ines Keller

Leben nahm die alte Heimat wenig Raum ein – ihr Interesse dafür beschränkte sich auf einige wenige Besuche. Ähnlich ist eine weitere Strategie – die berufliche Anpassung und Zweisprachigkeit in der Familie. Auch hier waren die Respondenten beruflich und privat mit dem Sorbischen verbunden. Sie arbeiteten in sorbischen Institutionen, v. a. im Bildungs- und Verlagswesen, mussten Sorbisch aktiv beherrschen bzw. sehr gute umgangssprachliche Kenntnisse vorweisen können. Im Unterschied zur ersten Strategie, passten sie sich jedoch nicht mit letzter Konsequenz dem sorbischen Umfeld an, insbesondere nicht im familiären Bereich. Zwischen den beiden Strategien werden v. a. zwei Unterschiede sichtbar. Der erste ist sprachlicher Natur: Die Wahl der Interviewsprache wurde den Informanten freigestellt. Bei der ersten Strategie wählten sie Sorbisch, bei der zweiten fanden die meisten Interviews in Deutsch statt. Der zweite Unterschied betrifft die Sexus-­Charakteristik: Die erste Strategie wurde ausschließlich von Frauen angewandt, die zweite auch von Männern. Dies legt die Vermutung nahe, Sexus hatte einen signifikanten Einfluss auf die Form der Anpassung. Wie weitere Ergebnisse bestätigten, wurde Deutsch in Familien, wo der Ehemann Flüchtling (Vertriebener) war und die Ehefrau eine Sorbin, nicht so massiv aus der familiären Kommunikation gedrängt wie in Familien, wo der Ehemann Sorbe und die Ehefrau Flüchtling (Vertriebene) war. Die Herkunft der Befragten wurde bei der zweiten Strategie stärker thematisiert, Besuche in der alten Heimat waren intensiver. Für die Mehrheit der Befragten war allerdings eine dritte Anpassungsstrategie typisch – mit umgangssprachlichen Sorbischkenntnissen und Zweisprachigkeit in der Familie. Charakteristisch ist hier der ausschließlich private Bezug zum Sorbischen, das im Berufsleben keine Rolle spielte. Fast alle Informanten hatten sich in ihrer Kindheit und Jugend umgangssprachliche Fähigkeiten angeeignet und konnten sich in Sorbisch unterhalten, was zumeist auf Familienfeierlichkeiten im Beisein der sorbischen Verwandtschaft der Fall war. In der Öffentlichkeit sprachen sie lieber Deutsch. Ihre Kinder wuchsen i. d. R. zweisprachig auf und nahmen am Sorbischunterricht in der Schule teil. Die erwähnten sexusspezifischen Tendenzen bei den beiden o. g. Strategien lassen sich bei dieser, bei der Sorbisch nicht für den Beruf erforderlich war, nicht erkennen. Der sorbische Partner, egal ob Mann oder Frau, ging in der familiären Kommunikation zur für den Partner einfacheren Variante über, was i. d. R. bedeutete, dass beide miteinander Deutsch sprachen. Allerdings betrafen die drei beschriebenen Anpassungsstrategien insgesamt nur einen Bruchteil der Flüchtlinge und Vertriebenen in der Lausitz, denn die meisten von ihnen hatten gar keinen Kontakt zum Sorbischen bzw. zur sorbischen Kultur. V. a. in den Dörfern außerhalb des sorbisch-­katholischen Siedlungsgebie-

Deutsch-sorbische Identitäten?

309

tes haben die Flüchtlingsströme daher den sprachlichen Wandel zum Deutschen weiter forciert. Wie wirkte sich die Anpassung an das neue Lebensumfeld auf die persönlichen Identitäten der Menschen aus? In diesem Zusammenhang ist das Konzept der hybriden Identitäten hilfreich, das in der rezenten Diskussion um Globalisierung, kulturelle Identitäten und Ethnizitäten immer mehr an Bedeutung gewonnen hat (vgl. Bhabha 1997; Appadurai 1994), auch seitens der historischen Migrationsforschung: So hat die Migrationshistorikerin Marita Krauss bereits 2000 explizit die Frage nach Integration oder Hybridität bei Flüchtlingen gestellt (Krauss 2000, 28). Der Begriff Integration impliziere das Bild einer oder zweier relativ homogener Kulturen, die aufeinander treffen, verschmelzen oder sich verbinden. Krauss stellte fest, die neueren Forschungen zu hybriden Kulturen belegen, dass diese homogene Kultur nicht existiere, da jede Kultur bereits vielfach fragmentiert und durchgemischt sei. Der hybride Ansatz, der das bisherige Auffassung von den Deutschen als einem einheitlichen und homogenen Volk aufbricht, vermag den Blick zu erweitern und zu zeigen, dass Teilhabe und Differenz einander nicht ausschließen, dass die Verknüpfung unterschiedlicher Traditionen in einem Menschen viel normaler ist als die Vorstellung von seiner Zugehörigkeit zu einer homogenen Kultur (l. c., 39). Aus der Perspektive der Minderheitenforschung stellt sich darüber hinaus die Frage, inwieweit Sorbisch zum Bestandteil der persönlichen Identität der Befragten wurde. Die aufgezeigten Anpassungsstrategien lassen diese Schlussfolgerungen durchaus zu. In diesem Zusammenhang hat Elka Tschernokoshewa das Konzept der hybriden (i. S. von zusammengesetzt und mehrfach) weiter entwickelt (Tschernokoshewa 2000, 116). Wie wirkten sich die beschriebenen Anpassungen auf die Identität der Befragten aus? Bei der dritten Anpassungsstrategie (Sorbisch im familiären Bereich) ordneten sich die Informanten bei der Frage nach ihrer Identität den Deutschen zu. Da sich das gängige Identitätskonzept der Sorben an der bewussten Pflege und Anwendung des Sorbischen orientiert, entsprechen die Informanten mit ihren meist umgangssprachlichen Kenntnissen nicht diesem – als das wichtigste verstandenen – Kriterium sorbischer Identität. Trotzdem ist Sorbisch Bestandteil ihrer persönlichen Identität. Nicht nur die sorbischen Lebenspartner haben dazu beigetragen, sondern viele der sozialen, persönlichen und privaten Kontakte finden im sorbischen Kontext statt. Ob Familienfeierlichkeiten oder das Engagement in sorbischen Sportvereinen, die jahrzehntelange aktive Teilnahme an sorbischen Osterreiterprozessionen – all diese Verbindungen stellen untrennbare Bestandteile der persönlichen Identität der Informanten dar.

310

Ines Keller

Bei den anderen beiden Strategien, bei denen Sorbisch auch außerhalb des familiären Rahmens angewandt wird, entsprachen schon deutlich mehr Informanten dem zentralen Kriterium des sorbischen Identitätskonzepts: Sie beherrschten Sorbisch aktiv und öffentlich. In der Frage nach der ethnischen Zugehörigkeit und Identität der Respondenten zeigten sich jedoch gewisse Unterschiede: Bei der zweiten Strategie, wenn die Anpassung an das Sorbische im familiären Kreis nicht stringent war, stellten die Informanten sehr oft für sich fest: „Wir sind eigentlich keine Sorben“ und tendierten eher zu einer deutschen Identität. Sie traten zwar in der Öffentlichkeit sorbisch auf, sprachen aber z. B. in der Familie mit ihren Kindern Deutsch. Die Verwendung der deutschen Sprache in der Familie, v. a. aber die Herkunft waren für sie die wichtigsten Gründe, für sich ein eindeutiges Bekenntnis zum Sorbischen auszuschließen. Trotzdem betonten sie immer wieder, welch große Bereicherung das Sorbische in ihrem Leben darstellte: …ale ja ženje prajiła njejsym, zo sym Serbowka. To njebych činiła, dokelž to prosće njejsym. Wšelacy su so dźiwali, kiž to njejsu wědźeli. Tón poměr, kiž mój muž k swojej narodnosći ma, ja ženje njezměju. Ja so za tutu kulturu woprawdźe horju, ale něšto maćerne to njeje. Hačrunjež je mje to jara wobohaćiło, to dyrbju rjec (Frau C.)

Aufgrund ihres öffentlichen Auftretens konnte jedoch die Zuordnung von außen, d. h. seitens der sorbischen Öffentlichkeit, ganz anders sein. Oft geschah es, dass sie wegen ihrer guten Sprachkenntnisse den Sorben zugeordnet wurden, und zwar von Personen, die nichts von ihrem persönlichen Hintergrund wussten. Noch schwerer fiel die persönliche ethnisch-­kulturelle Zuordnung den Befragten mit der ersten Anpassungsstrategie, wenn Sorbisch sowohl privat als auch beruflich eine große Rolle spielte. Es war dominant in allen Lebenslagen, auch im familiären Bereich. Deshalb hätte man hier eine recht eindeutige Zuordnung zum Sorbischen erwarten können – was aber nicht der Fall war. Ganz im Gegenteil: Die Informanten hatten Schwierigkeiten, sich zu positionieren. Einerseits entsprachen sie dem Bild eines echten Sorben: In der Familie wurde Sorbisch gesprochen, die Kinder hatten eine sorbische Schulbildung durchlaufen. Auch ihr Bild in der sorbischen Öffentlichkeit entsprach dem eines Sorben. Andererseits waren sie keine gebürtigen Sorben – gerade das stellte ein Hindernis für eine eindeutige Zuordnung dar. Sie bevorzugten es daher, von einer zusammengesetzten Identität zu sprechen: Z nětčišeho stejnišća Serbowka, haj. Ale moj pochad je hinaši, njejsym so tu narodźiła. Přińdu drje ze słowjanskeho kraja, ale njewěm hač směm prajić, zo sym Serbowka. Ale tu, wobchadna rěč je serbska, wšo je serbske. Tuž bych prajiła, haj, sym Serbowka (Frau A.)

Deutsch-sorbische Identitäten?

311

Ja bych prajiła: Je jara měšana a nic jenož němsko-­serbska, ale ruska tam tež sobu hraje, dokelž sym so woprawdźe intensiwnje z rušćinu zaběrała a to nic jenož z rěču, ale tež z kulturu a z ludźimi samymi … Prěnjotnje sym Němka, ale móžu runje tak serbsce začuwać a tež rusce … Rěč njeje za mnje jenož ryzy komunikaciski srědk, to je woprawdźe wobstatk mojeje wosobiny … Hdyž to serbsce wotběži, tam serbsce začuwam, a hdyž to němsce wotběži, němsce začuwam a hdyž to rusce wotběži, runje tak rusce začuwam (Frau B.)

Da diese Befragten i. B. auf das vorherrschende Identitätskonzept weder echte Deutsche noch echte Sorben sein können, formulierten sie für sich ein hybrides Identitätsmuster, wobei ein gewisser Zwiespalt deutlich war. Sie fühlten sich ihrer ursprünglichen Heimat nicht mehr vollkommen zugehörig (wie z. B. noch ihre Eltern), ihrer neuen Heimat fehlte jedoch das Heimatliche. Unsere Beispiele aus der Lausitz beweisen, dass die vollständige Übernahme einer ethnisch-­kulturellen Identität, die die Herkunft ausschloss, nie stattfand. Sämtliche Anpassungsstrategien der Flüchtlinge und Vertriebenen sind Beispiele für hybride Identitäten. Sie zeigen sich jedoch in verschiedenen Variationen. Die Fallbeispiele der Anpassungsstrategien, bei denen das Sorbische im späteren Leben eine mehr oder weniger große Rolle spielen sollte, lassen noch weitere Varianten hybrider Identität erkennen. Sorbisch wird zum Bestandteil der persönlichen Identität – unterschiedlich ist dabei der individuelle Raum, der dem Sorbischen zugemessen wird. Das beeinflusst zugleich die ethnisch-­kulturelle Selbstbestimmung: So wird bei den Anpassungsstrategien, bei denen Sorbisch nicht dominante Familiensprache ist, recht eindeutig eine sorbische Zuordnung ausgeschlossen. Obgleich die Befragten beide Identitäten praktizieren und leben, tendieren sie eher zu einer deutschen Selbstzuordnung. Die größte Nähe zu zusammengesetzten, hybriden Identitäten wird in der Anpassungsstrategie mit der größten Nähe zum Sorbischen offenbar. Ein Blick von außen lässt sie idealtypisch sorbisch erscheinen: Die sehr enge Bindung an die sorbische Sprache und Kultur, Sorbischgebrauch in der Öffentlichkeit wie in der Familie. Allerdings erfolgt keine eindeutige Selbstzuordnung zum Sorbischen – die Herkunftskultur stand dem im Wege. Die Möglichkeit der Mehrfachzuschreibungen, d. h. sowohl deutsch als auch sorbisch zu sein, bot ihnen eine für sie selbst akzeptable Form, die sowohl Similarität als auch Differenz gestattete (vgl. Tschernokoshewa, Kramer 2001, 7).

312

Ines Keller

Literatur Arjun Appadurai (1994): Disjuncture and Difference in the Global Culture Economy. P. Williams, L. Chrisman (eds.), Colonial Discourse and Post Colonial Theory. New York, 324–339. Homi K.  Bhabha (1997): Die Frage der Identität. Elisabeth Bronfen, Benjamin Marius, Therese Steffen (Hg.), Hybride Kulturen. Beiträge zur anglo-­ amerikanischen Multikulturalismusdebatte. Tübingen, 97–122. Michael von Engelhardt (2000): Generation und historisch-­biographische Erfahrung. Die Bewältigung von Flucht und Vertreibung im Generationenvergleich. Dierk Hoffmann, Marita Krauss, Michael Schwartz (Hg.), Vertriebene in Deutschland. Interdisziplinäre Ergebnisse und Forschungsperspektiven. München, 331–358. Ines Keller (2000): Sorbische und deutsch-­sorbische Familien. Drei Generationen im Vergleich. Bautzen. Ines Keller (2005): „Ich bin jetzt hier und das ist gut so.“ Lebenswelten von Flüchtlingen und Vertriebenen in der Lausitz. Lětopis 52 (Sonderheft). Marita Krauss (2000): Das „Wir“ und das „Ihr“. Ausgrenzung, Abgrenzung, Identitätsstiftung bei Einheimischen und Flüchtlingen nach 1945. Dierk Hoffmann et al. (Hg.), Vertriebene in Deutschland. Interdisziplinäre Ergebnisse und Forschungsperspektiven. München, 27–39. Marita Krauss (2008): Integrationen. Fragen, Thesen, Perspektiven zu einer vergleichenden Minderheitenforschung. Marita Krauss (Hg.), Integrationen. Vertriebene in den deutschen Ländern nach 1945. Göttingen, 9–21. Edmund Pech (1999): Die Sorbenpolitik der DDR 1949–1970. Anspruch und Wirklichkeit. Bautzen. Peter Schurmann (1998): Die sorbische Bewegung 1945–1948 zwischen Selbstbehauptung und Anerkennung. Bautzen. Michael Schwartz (2002): Die neue Heimat. Staatsfeind „Umsiedler“. Spiegel Special: Die Flucht der Deutschen 2, 114–118. Pětš Šurman (2000): Nadźija na swobodu. Serbja w Sowjetskim wobsadniskim pasmje 1945–1949. Bautzen. Elka Tschernokoshewa (2000): Das Reine und das Vermischte. Die deutschsprachige Presse über andere und Anderssein am Beispiel der Sorben. Münster u. a. Elka Tschernokoshewa, Dieter Kramer (2001): Einleitung: Anderssein und doch dazugehören. Elka Tschernokoshewa, Dieter Kramer (Hg.), Der alltägliche Umgang mit Differenz. Bildung – Medien – Politik. Münster u. a., 7–17.

Deutsch-sorbische Identitäten?

313

Němsko-­serbska identita? Ćěkańcy a wućěrjeni w serbskej Łužicy W přednošku předstaja so wuslědki kulturnowědomostneho přepytowanja, kotrež je so ze „žiwjenskimi swětami ćěkancow a wućěrjenych w dwurěčnej Łužicy“ po 1945 zaběrało. Němscy ćěkańcy a wučěrjeny přindźechu přez Serbow ze słowjanskej mjeńšinu do kontakta, kotraž je wosrjedź němskeje wjetšinoweje ludnosće žiwa była. Prašenje wědomostneho projekta bě mjez druhim, do kotreje měry je so tute zetkanje rozdźělnych etnisko-­kulturnych identitow na připodobnjenske strategije ćěkańcow a wućěrjenych wuskutkowało. Konkretnje je so prašało, kak je zhromadne žiwjenje domoródnych a přićehnjenych wotbežało a kak je so tute změniło. Přinošowachu cuzi k rěčnej asimilaciji Serbow? Eksistowachu snano tež napřećiwne tendency? Kotru rólu hraješe scyła to „serbske“? keller@serbski-­institut.de

Dietrich Scholze (Bautzen)

Religiosität und Nationalität bei den katholischen Sorben in der Oberlausitz Historischer Exkurs Im 6./7. Jh. rückten slawische Stämme allmählich in den Raum östlich von Elbe und Saale vor. Das neue Siedlungsgebiet der etwa 20 sorbischen Stämme umfasste rund 40.000 km2 im Süden von den Mittelgebirgen (Erz- und Fichtelgebirge) begrenzt, reichte es im Norden fast bis an das heutige Berlin heran. In der Chronik Fredegars wurden sie als Surbi 631 erstmals erwähnt. Die Zahl der slawischen Siedler wird für das Mittelalter auf etwa 160.000 geschätzt (Mětšk 1968, 100 f.). Der Osten des Gebiets war durch die Stämme der Lusizer (heutige Niederlausitz) und der Milzener (Oberlausitz) relativ dicht besiedelt. Um 920 begann König Heinrich I. einen Eroberungszug gegen die westslawischen Sippenverbände zwischen Saale und Elbe. Bis 932 brachte er auch die Slawen weiter östlich unter deutsche Oberhoheit, darunter die Lusizer und die Milzener. 300 Jahre politischer Unabhängigkeit gingen damit zu Ende. Dem militärischen Triumph folgten Christianisierung und Kolonisierung. Da die Elbslawen oder Polaben – anders als Polen oder Tschechen – keinen eigenen Staat gebildet hatten, wurden sie politisch in das jeweilige deutsche Gemeinwesen eingebunden: vom Heiligen Römischen Reich bis zur Bundesrepublik Deutschland (vgl. Scholze 2002, 51–56). Der polnischen Herzog Bolesław Chrobry erhielt 1018 im Frieden zu Bautzen das Land der Milzener und Lusizer als Lehen, sein Sohn und Nachfolger Mieszko II. verlor es 1031 an den Salierkönig Konrad II. – wodurch die Lausitzen endgültig ans Deutsche Reich fielen. Die wechselnde politische Zugehörigkeit in den nachfolgenden Epochen hat Karlheinz Blaschke in einem Satz zusammengefasst: „Das im 10. und 11. Jahrhundert von Deutschen und Polen umstrittene Sorbenland um Bautzen wurde zum Land des Reiches, vom Kaiser 1158 an Böhmen verliehen, es fiel 1253 an Brandenburg, wurde 1268 geteilt, kam 1319 bzw. 1329 wieder an Böhmen […], wurde 1635 Kursachsen überlassen und 1815 zwischen Sachsen und Preußen aufgeteilt.“ (Blaschke 1961, 60).

Noch im 10. Jh. begann zwischen Elbe und Saale im Westen und Oder, Bober und Queis im Osten eine flächendeckende Christianisierung der Sorben (Wenden). 968 wurde (neben Merseburg und Zeitz) das Bistum Meißen gegründet, es entstanden die ersten Kirchen in der Region. Darunter die alte Johanniskirche (heute St. Petri) an der höchsten Stelle der Stadt Budissin (Bautzen), 1002 als „Budusin“ bei Thietmar von Merseburg erstmals erwähnt. Die langwierige Christianisierung der Lusizer und Milzener dauerte bis Ende des 12. Jh.s. Die deutschen Missionare kannten meist die slawische Sprache nicht (Ausnahme: Benno der Heilige, der zehnte Meißener Bischof (1066–1106), der auch auf Sorbisch gepredigt haben

316

Dietrich Scholze

soll).1 Die geistliche Versorgung der Lausitz blieb mangelhaft. Erst mit dem Landesausbau im Hochmittelalter und der deutschen Kolonisation aus den westlichen Reichsteilen (Franken, Thüringen, Bayern, Flandern) entstanden in den neuen Dörfern auch neue Kirchen. Um 1215 wurde in Bautzen das Kollegiatstift St. Petri errichtet, wodurch die Oberlausitz – die traditionelle Heimat der Milzener – ihren geistlichen Mittelpunkt bekam. An dieser zentralen Kirche hatte auch der Archidiakon, der Vertreter des Bischofs, seinen Sitz. Zu Beginn des 15. Jh.s war die religiöse Einheit der Lausitz von Hussiten bedroht. Die Kirche fürchtete das Übergreifen der neuen Bewegung auf die Oberlausitz, weil die Sorben ethnisch und sprachlich den Tschechen nahe standen. Doch die Befürchtungen waren grundlos: Hatten sich die heidnischen Slawen gegen das Christentum zunächst lange gewehrt, so waren sie unterdessen im Glauben gefestigt. Die Oberlausitzer Stände verweigerten sogar dem Utraquisten-­ König Georg von Podiebrad (1420–1471) die Gefolgschaft. Um die Mitte des 16. Jh.s breitete sich dann die Reformation über weite Teile Mitteldeutschlands aus – darunter die gesamte Niederlausitz und die nordöstliche Oberlausitz. „Der Glaubenswechsel vollzog sich gegen den Willen des böhmischen Landesherrn in der Regie der Landstände, die das ‚lus reformandi‘ beanspruchten und durchsetzten“ (Kilank 2003, 530). So wurden alle Kirchengemeinden, die einer Standesherrschaft, einem Rittergut oder einer Stadt unterstanden, evangelisch. In Görlitz wurde 1520 erstmals evangelisch gepredigt, noch bevor 1523 das Luthersche Bekenntnis offiziell eingeführt wurde. 1524 folgte Bautzen diesem Beispiel, 1525 Zittau. Alle drei Städte gehörten zum einflussreichen Bündnis der Oberlausitzer Sechsstädte. In der Hauptkirche des Landes, der Bautzener Petrikirche, fand man 1524 einen Kompromiss, der nunmehr fast ein halbes Jahrtausend Bestand hat: In einem Teil des Kirchenschiffs hielt man fortan die evangelische Liturgie ab, im anderen die katholische Messe – die Zeiten wurden exakt abgestimmt. Die Bautzener Petrikirche ist die älteste und größte Simultankirche Deutschlands und unter diesen zugleich die einzige Bischofskirche (seit 1980 Konkathedrale) (vgl. Henke 2008, 34–37). Allerdings waren sich die Stadträte nicht immer einig über die Konsequenzen – über die neuen Freiheiten der Geistlichen: Pfarrer, die heirateten, mussten gelegentlich ihre Gemeinde verlassen. Bei der Ehekandidatin dürfte es sich nicht selten um die Haushälterin gehandelt haben, die in den zweisprachigen Gebieten häufig eine Sorbin war. Kirche und Pfarrhaus blieben nach 1 Allerdings vertrat der katholische Theologe und Sorabist Michał Hórnik die Auffassung, die Sorben seien von Emissären des Großmährischen Reiches missioniert worden. Er begründete dies mit der slawischen Herkunft zahlreicher religiöser Begriffe im Sorbischen (Hórnik, Bogusławski 1884).

Religiosität und Nationalität bei den katholischen Sorben

317

den Vorstellungen Luthers die ersten Anlaufstellen der Gläubigen. In den Dörfern kam es kaum zu Entlassungen oder Vertreibungen katholischer Priester, erst bei natürlicher Vakanz wurde ein evangelischer Prediger eingesetzt. So konnte sich der Konfessionswechsel mitunter über Jahrzehnte hinziehen (vgl. Dannenberg, Scholze 2009, 11–14). Die eigentümliche Verfassungsstruktur des nominellen Markgraftum Oberlausitz im 16. Jh. führte schließlich zu einer Koexistenz beider Konfessionen. Als Ständerepublik wurde die Oberlausitz von den Städten, dem Grundadel und kirchlichen Stiftern (Domstift, mehrere Klöster) gemeinsam regiert. Der Grundsatz „Cuius regio, eius religio“ wurde nicht durch den Landesherrn (damals den böhmischen König), sondern durch den jeweiligen Kirchenpatron angewandt. Der Grundherr bestimmte, in welcher Form das Abendmahl gereicht wurde, er setzte das „Ius reformandi“ durch. Zwar zählten nach der Reformation über 90 % der Gemeinden zum Luthertum, doch die Landesverfassung garantierte auch die Existenz der Pfarreien, die beim alten Glauben verblieben waren. Sie umfassten Dörfer mit ihren Kirchen, die zum Domstift St. Petri in Bautzen oder zu den Klöstern Marienthal, Marienstern und Lauban gehörten. An dieser Situation hat sich – mit Ausnahme des seit 1945 in Polen liegenden Lauban – bis heute wenig geändert, wenngleich die katholischen Gemeinden nur 7 % ausmachen. Denn als die beiden Markgraftümer Ober- und Niederlausitz 1635 von Böhmen an den sächsischen Kurfürsten übergingen, sicherte der sog. Traditionsrezess die Stabilität der konfessionellen Verhältnisse. Und da kein landesherrliches Kirchenregiment existierte, konnten sich in der Folgezeit auch kleinere religiöse Gruppen etablieren, in der Oberlausitz seit 1722 zum Beispiel die Herrnhuter Brüdergemeinde. Gerade die konfessionelle Entwicklung belegt die Sonderrolle der Oberlausitz mit ihrer religioösen Pluralität (vgl. Müller 2009). Es gab keinen Landesherrn, der eine einheitliche Religion hätte vorgeben können. Wie im Reich insgesamt, so herrschte in der oberen Lausitz (Lusatia superior) mit ihren ca. 6000 km2 Fläche ein Nebeneinander von evangelischen und katholischen Gemeinden, worin man mitunter eine Keimzelle moderner Toleranz zu sehen glaubte. Neben dem Simultaneum in der Bautzener Stiftskirche St. Petri, das 1543 endgültig vertraglich geregelt wurde, sei hier auch erwähnt, dass der tolerante Aufklärer Gotthold Ephraim Lessing, der in seinem Drama „Nathan der Weise“ (1779) die sog. Ringparabel populär gemacht hat, in der Oberlausitzer Sechsstadt Kamenz und als Sohn eines evangelischen Pastors geboren wurde. Die gravierenden sozialen Veränderungen nach der Reformation betrafen Deutsche und Sorben gleichermaßen. 1560 wurde der aus Olmütz (Olomouc) in Mähren stammende Bautzener Domdekan Johann Leisentrit zum Apostolischen

318

Dietrich Scholze

Administrator beider Lausitzen ernannt. Dank seines ausgleichenden Wirkens bestand das 1581 aufgehobene alte Bistum Meißen in und um Bautzen fort, obgleich Rom kein neues Bistum genehmigte.2 Das Kollegiatkapitel, das faktisch in den Rang eines Domkapitels erhoben wurde, erhielt die bischöfliche Jurisdiktion für die beiden Lausitzen. Diese befanden sich sämtlich im Städtedreieck Bautzen – Kamenz – Hoyerswerda. Dort nämlich lag der Hauptanteil von Dörfern des Zisterzienserinnenklosters St. Marienstern und des Bautzener Domstifts. Die Bewohner der acht katholischen Pfarreien gehörten beinahe ausschließlich zur (ober)sorbischen Bevölkerung. Als Sachsen im Prager Frieden 1635 beide Markgraftümer als erbliches Lehen übernahm, waren die autochthonen Katholiken im Land mehrheitlich Sorben. Die übrigen Katholiken im Kurfürstentum (ab 1806 Königreich, später Freistaat) waren größtenteils Einwanderer oder Konvertiten – zumal nach dem Bekenntniswechsel Augusts des Starken, der, um die polnische Königskrone zu erlangen, 1697 katholisch wurde. Ihre Zahl überstieg aber zu keiner Zeit dauerhaft 5 % der sächsischen Einwohnerschaft. In den reformierten Teilen beider Lausitzen setzte Mitte des 19. Jh.s, nach Aufhebung der Leibeigenschaft und Beginn der Industrialisierung, eine intensive Assimilation der sorbischen Minderheit ein, die als vielschichtiger Prozess bis heute andauert (Scholze 2015). Seit dem Wiener Kongress 1815 gehörten die Niederlausitz und die nordöstliche Oberlausitz (mitsamt der katholischen Pfarrgemeinde Wittichenau) zu Preußen. Viele evangelische Geistliche bemühten sich aufrichtig, auch den Sorben (Wenden) Gottes Wort in ihrer Muttersprache zu vermitteln. Die Konkurrenz der Konfessionen hatte sich seit dem 16. Jh. insofern positiv auf die kulturelle Entwicklung ausgewirkt, als sie die relativ frühe Ausbildung und Festigung der beiden Schriftsprachen Ober- und Niedersorbisch förderte. „Im Bemühen, das eigene Bekenntnis zu stärken, kam es zu einem Wettstreit im Publizieren religiöser Literatur auf Sorbisch, der auf evangelischer Seite von staatlichen, auf katholischer von kirchlichen Autoritäten zum Teil finanziell unterstützt wurde“ (Walde 2003, 300 f.). Die ethnischen Sorben in beiden Lausitzen zählten insgesamt nie mehr als eine Viertelmillion Menschen. Um 1800, am Beginn der Moderne, standen über 200.000 sorbischen Protestanten zwischen Mittelgebirgen und Berlin rund 20.000 Katholiken in der westlichen Oberlausitz gegenüber. Hinter dieser Relation verbirgt sich ein Phänomen, das bis in unsere Tage nachweisbar ist: Während sich die evangelischen Sorben seit der Epoche der Modernisierung und Industrialisierung

2 Die Wiedererrichtung des Bistums Meißen mit Sitz in Bautzen erfolgte nach dem Ersten Weltkrieg, 1921.

Religiosität und Nationalität bei den katholischen Sorben

319

bis auf wenige Zehntausend an die deutsche Sprache und Kultur assimiliert haben, bekannten sich am Ende des 20. Jh. weiterhin etwa 15.000 Oberlausitzer Katholiken – bei offiziell 50–60.000 Angehörigen der Minderheit – zur sorbischen Nationalität. Das heißt, die katholischen Sorben in ihrem Siedlungsgebiet konnten sich den Verlockungen der Assimilation, dem Trend zur natürlichen oder gewaltsamen Germanisierung bis heute weitgehend widersetzen. Sprachverbote durch Staat oder Kirche, wie sie seit Ende des 17. Jh.s die evangelischen Sorben in der Niederlausitz betrafen, ergingen in der Oberlausitz kaum bzw. blieben wirkungslos. Dafür gibt es mehrere Ursachen. Der sorbische Volkskundler und Katholizismusforscher Martin Walde sieht den Hauptgrund für die religiöse und nationale Geschlossenheit in der Ausbildung von katholischen Milieus im späten 19. Jh., der Epoche des Kulturkampfs zwischen der römisch-­ katholischen Kirche und dem Deutschen Kaiserreich nach 1871: Mit dem katholischen Milieu schirmten sie sich nach außen hin wirksam ab und führten innerhalb der übrigen sorbischen Bevölkerung mehr oder weniger ein Eigenleben. Dies hatte eine stabilisierende Wirkung sowohl auf (sorbische) katholische Traditionen wie auf die Muttersprache (Walde 2003, 303).

Durch die doppelte Barriere  – Religiosität und Nationalität  – unterschieden sich sorbische Katholiken bewusst vom protestantisch-­deutschen Umfeld. Sie heirateten (jedenfalls bis 1945) fast ausschließlich untereinander und bildeten eine Parallelgesellschaft, die durch ihre geografische Insellage in einem strukturschwachen, ländlichen Raum gestützt wurde. Da sie in der sog. Klosterpflege um St. Marienstern günstige wirtschaftliche Bedingungen vorfanden, gewannen sie weiter an Selbstbewusstsein. Sie gründeten eigene katholische Vereinigungen, übersetzten religiöses Schrifttum, gaben Zeitungen und Zeitschriften heraus. Sie bewahrten ihre vielschichtigen religiösen Bräuche und ihre ausgeprägte Volksfrömmigkeit gegen den bürgerlichen Liberalismus. Sie bildeten im 19. Jh., im Gefolge der sorbischen Nationalen Wiedergeburt bzw. des kulturellen Erwachens, ein eigenes Milieu aus, das sie vor einer Modernisierung lange Zeit bewahrte: „Die Kirche hatte hier ihren festen Platz und das Deutungsmonopol. Jede Öffnung wurde von ihr als Bedrohung erlebt, deshalb zog sie sich in eine katholische Sonderwelt zurück, um dort ihre Identität zu bewahren und sich von der ‚fremden‘ Welt abzugrenzen“ (Walde 2000a, 14). Dieses Milieu prägten Institutionen wie Familie, Vereine, Ortskirche. Die Voraussetzungen für die modernen kirchlichen Entwicklungen wurden im 19. Jh. geschaffen, damals erfuhr der zentralistisch verfasste Katholizismus die tiefsten Zäsuren seit der Reformation. Die konfessionelle Identität der katholischen Sorben wurde in dieser Phase geprägt. Auf lange Dauer angelegt war die Distanz zu den evangelischen Nachbarn

320

Dietrich Scholze

in Sachsen und Preußen – was auch für die evangelischen Sorben ihrerseits galt. Die sorbischen Katholiken sprachen ihre Muttersprache, die sie als mütterliches Erbe betrachteten; die Abkehr davon galt als Verstoß gegen göttlichen Willen, nachgerade als Muttermord. Damit wurde die Sprache zum wesentlichen Merkmal ethnischer Identität. In diesem Bewusstsein wurden die katholischen Sorben von ihren Geistlichen konsequent bestärkt: „Dem sorbischen Klerus ging es nicht nur um die konservativen christlich-­bäuerlichen Werte, sondern zunehmend um die Erhaltung des Sorbentums und seiner Kultur. Nach dem christlichen Gebot durfte der Mensch nicht aufgeben, was Gott geschaffen hatte“ (Walde 2000b, 99). Für den katholischen Priester stand der Glaube grundsätzlich über dem Volkstum, doch beides war verbunden. Es ist vielfach betont worden, dass der Verlust des einen in der Regel auch zur Aufgabe des anderen führte. Selbst wenn es sich nicht um eine Gesetzmäßigkeit handelt, bestätigen die historischen Erfahrungen generell eine derartige Tendenz. Ein dunkles Kapitel bildete auch für die katholischen Sorben die Zeit des Nationalsozialismus. Aus nationalen und politisch-­ideologischen Gründen konzentrierte sich die NS-­ Sorbenpolitik schon ab 1933 auf die katholischen Gemeinden. Das äußerte sich zunächst vor allem im Schulwesen. Frühpensionierungen bzw. Versetzungen von Pädagogen waren beliebte Maßnahmen zur Verunsicherung und Einschüchterung der Lehrerschaft (Pech 2009, 314).

Nach verschiedenen Auseinandersetzungen zwischen Staat und Kirche wurden Ende 1940 zwölf sorbische Pfarrer bzw. Kapläne auf Druck der Behörden aus der katholischen Oberlausitz in deutsche Gebiete des Bistums versetzt (Mitzscherlich 2005, 341–347). Bereits 1937 hatte die nationale Dachorganisation Domowina eine neue Satzung abgelehnt, in der ihre Mitglieder als „wendisch-­sprechende Deutsche“ definiert werden sollten. Daraufhin wurden sämtliche öffentlichen politischen und kulturellen Aktivitäten verboten. Im Jahr danach wurde der sorbische Schulunterricht abgeschafft. In kirchlichen Veranstaltungen, so den stets gut besuchten Gottesdiensten, konnte das Sorbische oft weiter verwendet werden  – solange sorbische Pfarrer beider Konfessionen in den Gemeinden wirken durften. In seiner berüchtigten geheimen Denkschrift „Einige Gedanken über die Behandlung der Fremdvölkischen im Osten“ hatte der Reichsführer SS Heinrich Himmler im Mai 1940 auch „Teile der Sorben und Wenden“ jener „minderwertigen Bevölkerung“ zugerechnet, die – wie etwa die Polen – nach dem Sieg lediglich für schwere körperliche Tätigkeit eingesetzt werden sollte: „Diese Bevölkerung wird als führerloses Arbeitsvolk zur Verfügung stehen und Deutschland jährlich Wanderarbeiter und Arbeiter für besondere Arbeitsvorkommen

Religiosität und Nationalität bei den katholischen Sorben

321

(Straßen, Steinbrüche, Bauten) stellen.“ (Kasper, Šołta 1960, 57–60). Mit aller Härte gingen die NS-­Behörden gegen sorbische Antifaschisten vor, so auch gegen den Kaplan der Dresdener Hofkirche Alojs Andricki. Er wurde 1941 verhaftet und später ins KZ Dachau eingeliefert, wo er Anfang Februar 1943 als Märtyrer starb.3 Die „Wendenpolitik“ im Dritten Reich richtete sich vornehmlich gegen den katholischen Volksteil, der ein kompaktes Territorium bewohnte und eine stabile Identität zeigte. In der DDR-­Zeit, 1949–1990, ermöglichten beide Kirchen eine Art Gegenöffentlichkeit zur offiziellen Ideologie, oppositionelle Kräfte fanden dort eine Heimstatt. Die katholischen Sorben behaupteten weiterhin ihre Sprache und Tradition, wobei sie die staatliche Förderung im Sinne ihrer angestammten Überzeugungen zu nutzen wussten. Bräuche wie das Osterreiten (eine Prozession zu Pferde in allen sorbischen Gemeinden am Ostersonntag) wurden gegen staatliche Reglementierung verteidigt. Als die atheistisch geführte „sozialistische“ Domowina 1989/90 noch nach einem neuen Konzept der Nationalitätenpolitik suchte, engagierten sich zahlreiche katholische Sorben – neben evangelischen Glaubensbrüdern – in der basisdemokratisch ausgerichteten Sorbischen Volksversammlung (Kasper 2000, 15–21). Die politische Wende von 1989/90 brachte den Sorben zahllose Neuerungen in Politik und Wirtschaft, Bildung und Kultur. Das gesellschaftliche System als Ganzes geriet in Bewegung. Aus der Distanz von zwei bis drei Jahrzehnten lässt sich inzwischen schließen, dass die freiheitlich-­demokratische Ordnung mit ihrer leistungsfähigen sozialen Marktwirtschaft nicht automatisch zu einer Stärkung von nationalen Minderheiten und kleinen Völkern führt. Gerade aus Sicht der katholischen Sorben wird bedauert, dass es in der offenen, pluralistischen Gesellschaft bisher nicht gelungen ist, die natürliche Assimilation zu unterbrechen; durch das sog. Witaj-­Projekt in Kindergärten und Schulen wird sie immerhin gebremst und der Spracherwerb gefördert (Schulz 2015). Wie Befragungen belegen, hat auch unter den katholischen Sorben in den letzten Jahren eine vielfältige Differenzierung eingesetzt. Sie reicht umso tiefer, je jünger die Befragten sind. „Die Wandlungen in der traditionellen Lebensweise und in den Anschauungen sind komplexeren Veränderungen in der Moderne geschuldet. […] Das gesamte gesellschaftliche Gefüge, alle bisherigen Strukturen werden hinterfragt und neu bewertet“, hat Martin Walde schon 1993 festgestellt (Walde 1993, 43). Im Verhältnis zum Staat „fehlt“ nun der ideologische Druck, der

3 2011 erlebten die sorbischen Katholiken des Bistums Dresden-­Meißen seine Seligsprechung durch Rom.

322

Dietrich Scholze

im Realsozialismus das Milieu einte. Die staatliche Verwaltung übernimmt sogar bestimmte Funktionen, die die Kirche früher selbst organisieren musste: Etwa die Einziehung der Kirchensteuer, den Religionsunterricht oder die Sicherung zusätzlicher kirchlicher Feiertage (so Fronleichnam in Sachsen). Bislang bildeten Religiosität (hier: Katholizismus) und Nationalität eine Einheit, zwei Seiten einer Medaille; gegenwärtig suchen nationalbewusste Kreise diesen Konnex zu erhalten und zu festigen. In historischer Perspektive bezogen die katholischen Sorben aus der Verbindung von religiösem Bekenntnis und nationaler Identität ihr kollektives geistiges Fundament. Auf dieser Basis wurde ihr relativ kleines und nicht durchweg zusammenhängendes Siedlungsgebiet, die „katholische sorbische Lausitz“,4 zum Kerngebiet der slawischen Minderheit. Dort blieb die nationale und religiöse Substanz im 19. und 20. Jh. so intakt wie in keinem anderen Teil der Ober- oder Niederlausitz. Daher besteht die begründete Hoffnung, dass sich die katholischen Sorben an die übergreifenden gesellschaftlichen Prozesse anzupassen vermögen, die die heutige Realität in Deutschland bestimmen.

Literatur Karlheinz Blaschke (1961): Zur Siedlungs- und Bevölkerungsgeschichte der Oberlausitz. Martin Reuther (Hrsg.), Oberlausitzer Forschungen. Beiträge zur Landesgeschichte. Leipzig, 60–80. Lars-­Arne Dannenberg, Dietrich Scholze (Hg.) (2009): Stätten und Stationen religiösen Wirkens. Studien zur Kirchengeschichte der zweisprachigen Oberlausitz. Einführung. Bautzen / Budyšin. Heinz Henke (2008): Wohngemeinschaften unter deutschen Kirchendächern. Die simultanen Kirchenverhältnisse in Deutschland – eine Bestandsaufnahme. Leipzig. Michał Hórnik, Wilhelm Bogusławski (1884): Historija Serbskeho naroda. Budyšin. Martin Kasper (2000): Die Lausitzer Sorben in der Wende 1989/1990. Ein Abriss mit Dokumenten und einer Chronik. Bautzen / Budyšin. Martin Kasper, Jan Šołta (1960): Aus Geheimakten nazistischer Wendenpolitik. Bautzen / Budyšin. Rudolf Kilank (2003): Die Sorben. Ein Blick in die Geschichte. Dieter Grande, Daniel Fickenscher (Hg.), Eine Kirche – zwei Völker. Deutsche, sorbische und

4 Vgl. den nach wie vor aktuellen Bildband gleichen Titels (Salowski, Kilank 1976).

Religiosität und Nationalität bei den katholischen Sorben

323

lateinische Quellentexte und Beiträge zur Geschichte des Bistums Dresden-­ Meißen. Von der Wiedererrichtung bis 1929. Bautzen – Leipzig, 528–541. Frido Mětšk (1968): Die Stellung der Sorben in der territorialen Verwaltungsgliederung des deutschen Feudalismus. Bautzen / Budyšin. Birgit Mitzscherlich (2005): Diktatur und Diaspora. Das Bistum Meißen 1932–1951. Paderborn. Winfried Müller (2009): Vielfalt in der Region. Die Oberlausitz in der Frühen Neuzeit. Jörg Ludwig, Peter Wiegand (Red.), Lausitzer Archivlandschaften. Beiträge der wissenschaftlichen Tagung zum 75-jährigen Jubiläum des Staatsfilialarchivs Bautzen. Halle / Saale, 15–28. Edmund Pech (2009): Auswirkungen des Nationalsozialismus auf die zweisprachigen katholischen und evangelischen Kirchgemeinden in der Oberlausitz. Lars-­Arne Dannenberg, Dietrich Scholze (Hg.), Stätten und Stationen religiösen Wirkens. Studien zur Kirchengeschichte der zweisprachigen Oberlausitz. Bautzen / Budyšin, 314–323. Martin Salowski, Rudolf Kilank (1976): Katholische sorbische Lausitz. Leipzig. Dietrich Scholze (2002): Die Situation der Sorben in Vergangenheit und Gegenwart. Europa Regional 10, 51–56. Dietrich Scholze (2015): Die Assimilation als Bedrohung der sorbischen ethnischen Identität. Lětopis 62/2, 61–66. Franz Schön, Dietrich Scholze (Hg.) (2014): Sorbisches Kulturlexikon. Bautzen/ Budyšin. Jana Schulz (2015): Bilingualer Spracherwerb im Witaj-­Projekt. Bautzen/Budyšin. Martin Walde (1993): Die Wende – Hoffnung für die katholische sorbische Lausitz? Lětopis 40/2, 38–48. Martin Walde (2000a): Das katholische Milieu im Umbruch. Untersuchungen am Beispiel der Lausitz und des Eichsfelds. Lětopis 47/1, 95–119. Martin Walde (2000b): Gestaltung sorbischer katholischer Lebenswelt. Eine Diskursanalyse der religiösen Zeitschrift „Katolski Posoł“ zwischen 1863 und 1939. Bautzen. Martin Walde (2003): Die Konstituierung des sorbischen katholischen Milieus. Edmund Pech, Dietrich Scholze (Hg.), Zwischen Zwang und Beistand. Deutsche Politik gegenüber den Sorben vom Wiener Kongress bis zur Gegenwart. Bautzen / Budyšin, 300–314.

324

Dietrich Scholze

Religiosity and Nationality amongst the Catholic Sorbs of Upper Lusatia By the middle of the 16th century, the Reformation had spread to large areas of central Germany, including the whole of Lower Lusatia and the north-­eastern part of Upper Lusatia (around 90 % of the Sorbs). The constitution – specific to the nominal markgraviate of Upper Lusatia (“corporate republic”) – allowed the old and new religions to coexist. A permanent group of eight Catholic parishes remained between Bautzen, Kamenz and Hoyerswerda, which had an almost exclusively (Upper) Sorbian population. The Sorbian Catholics differ to this day from the Protestant German area surrounding them as a result of a “double barrier” of religion and nationality. They were able to consolidate their own identity and their own “milieu”, and as a result, they were – from about 1800, the beginning of the modern period – largely spared assimilation. The situation for the Catholic Sorbs is very different from that of the Protestant Sorbs in that for the approximately 15–20,000 Catholics faith and (Sorbian) ethnic origin form a whole; their traditional territory is regarded today as the core Sorbian area. ds@serbski-­institut.de

Jana Schulz (Bautzen / Leipzig)

Sorbisch lernen und lehren Der vorliegende Beitrag beschäftigt sich mit Fragen des Erwerbs und Erlernens des Ober- und Niedersorbischen von der Vorschule bis zur universitären Bildung. Ausgangspunkt der Darlegungen bildet eine Skizzierung der aktuellen Sprachsituation und gesetzlichen Rahmenbedingungen. Danach wird auf Aspekte der Implementierung eingegangen und auf die Frage, wie im Freistaat Sachsen und im Land Brandenburg diese Sprachen in vorschulische und schulische Lehr- und Lernprozesse integriert worden sind und welche Rolle die Akquirierung neuer Sprecher des Ober- bzw. des Niedersorbischen hierbei spielt. Im Zusammenhang mit der Frage nach der Anzahl der Sorben wird in einer aktuellen Publikation, dem „Sorbischen Kulturlexikon“, die Zahl von ca. 50–60 000 „bewussten Angehörigen des Volkes“ genannt, von denen „[…] die Sprecherzahl bei etwa der Hälfte liegen dürfte“ (Schön, Scholze 2014, 317). Während die Situation im traditionell als sorbisches Kerngebiet bezeichneten Dreieck Hoyerswerda – Kamenz – Bautzen relativ stabil und hier das Obersorbische als Familiensprache auch gegenwärtig präsent ist, hat in den übrigen Regionen bereits vor Jahrzehnten ein Sprachwechsel zum Deutschen hin stattgefunden. Während im katholisch geprägten Kerngebiet, wo Obersorbisch im Status der Mutter- bzw. Erstsprache noch in den Familien auf natürliche Art und Weise vermittelt und an künftige Generationen weitergegeben wird, ist dieser natürliche Reproduktionsprozess außerhalb dieses Territioriums bereits vor Jahrzehnten abgebrochen. Auch im Kerngebiet hat die Anzahl gemischtsprachiger und deutscher Elternhäuser in den vergangenen Jahren stetig zugenommen, hier sind jedoch innerhalb der Sprechergruppe noch Kommunikationspartner aller Altersgruppen vorhanden und das Sorbische ist als Alltags- und Umgebungssprache präsent. Entgegen dem bundesdeutschen Trend steigen in den katholischen Gemeinden des sorbischen Siedlungsgebietes auch die Geburtenzahlen wieder an. Die jüngste Gemeinde Sachsens ist statistischen Angaben zufolge Ralbitz-­Rosenthal, wo sorbische Familien auch durchschnittlich mehr Kinder haben, was sich positiv auf den Spracherhalt auswirken könnte. Die Mehrzahl der Sorbischsprecher außerhalb des Kerngebiets ist heute mindestens 60 Jahre alt, die Sprachfähigkeiten der Jüngeren beschränken sich zumeist auf rezeptive Kompetenz. Hier ist die Anzahl sog. Halbsprachiger, die das Ober- bzw. Niedersorbische nur unvollständig erlernt haben, besonders hoch. Dramatisch ist vor allem die Situation des Niedersorbischen in Brandenburg, wo

326

Jana Schulz

der ungesteuerte Spracherwerb bereits vor zwei Generationen zum Erliegen kam. Auch aus diesem Grunde ruhen so hohe Erwartungen auf dem Witaj-­Projekt, einem Revitalisierungsprojekt für das Sorbische, in dessen Rahmen sprachliche Ressourcen in der Ober- und Niederlausitz aktiviert und langfristig Sprecher des Sorbischen gewonnen bzw. wiedergewonnen werden sollen (Schulz 2015). In den letzten Jahrzehnten des 20. Jh. sind Minderheitensprachen vermehrt in den Fokus der Öffentlichkeit gerückt, bedingt durch den stetigen Rückgang ihrer Sprecherzahlen und das potenzielle Aussterben zahlreicher Sprachen auf europäischem Boden (u. a. Schmitz, Olfert 2013, 210 f.). Damit geht die Forderung nach Erhalt, Revitalisierung und Wertschätzung auch der nichtoffiziellen EU-­Sprachen einher. Inzwischen existiert eine Vielzahl von gesetzlichen Bestimmungen, in denen der Schutz und die Förderung von Minderheitensprachen geregelt und festgeschrieben worden ist, so auch des Ober- und Niedersorbischen. Auf europäischer Ebene ist in diesem Zusammenhang die „Europäische Charta der Regionaloder Minderheitensprachen“ zu nennen, die durch die deutsche Bundesregierung 1998 ratifiziert wurde (vgl. Europarat 1993). Der darin festgeschriebene Schutz und die Förderung der Regional- und Minderheitensprachen beziehen sich auf den Bereich der schulischen Bildung, aber ebenso auf die Verwendung von Minderheitensprachen in Justiz- und Verwaltungsbehörden, in Medien sowie bei kulturellen Aktivitäten. Da dem Schulwesen, der zentralen Stelle des Sprachenlernens und der Sprachintegration, eine besondere Bedeutung zukommt, werden in Teil III der Charta vier gestufte Maßnahmen vorgeschlagen (vgl. Europarat 1993, Teil III, Art. 8 Abs. 11-f; zit. n. Schmitz, Olfert 2013): 1) den Unterricht in der Regional- oder Minderheitensprache anzubieten; 2) einen erheblichen Teil des Unterrichts in der Regional- oder Minderheitensprache anzubieten; 3) den Unterricht in der Regional- oder Minderheitensprache als integrierten Teil des Lehrplans zu berücksichtigen; oder 4) ein ausreichendes Angebot der Regional- und Minderheitensprachen als reguläres Schulfach für Kinder aus den Familien der Minderheit anzubieten, die diesen Wunsch äußern und deren Anzahl ausreichend groß ist. Diese Optionen lassen eine Abnahme an institutionellen Verpflichtungen erkennen (vgl. Gogolin, Oeter 2011). Deutschland hat sich für die Umsetzung der vierten Option entschieden, wobei diese durch die Formulierungen wie „den Wunsch äußern“ und „ausreichend“ juristisch vage bleibt und für Evaluationszwecke keine messbaren Kennzahlen vorsieht. Durch den föderalen Staatsaufbau ist das Schulwesen in Deutschland jedoch Länderkompetenz – somit regeln

Sorbisch lernen und lehren

327

Sachsen und Brandenburg, bspw. in sog. Sorbengesetzen, separaten Kita- und Schulgesetzen sowie in einer Reihe weiterer Gesetze, Verordnungen und Durchführungsbestimmungen das Vorschul- und Schulwesen betreffende Angelegenheiten, die über die in der Charta formulierte Option 4 hinausreichen (hierzu u. a. Elle 2000, 2014). Das Witaj-­Modellprojekt (Witaj heißt auf Sorbisch „Willkommen“) wird seit 1998 umgesetzt, sowohl in Sachsen als auch in Land Brandenburg. Es fördert den sorbisch-­deutschen Spracherwerb vom frühesten Kindesalter an und legt den Grundstein für eine komplexe mehrsprachige Bildung. In der Ober- und Niederlausitz lernen zur Zeit etwa 1300 Kinder in 37 Kindertagesstätten unterschiedlicher Trägerschaft Sorbisch. Das Konzept zielt darauf ab, dass in bilingualen Kindertagesstätten auch Kinder aus deutschsprachigen sowie gemischtsprachigen Familien von frühester Kindheit an zusätzlich zu ihrer Erstsprache Deutsch die Zweitsprache Sorbisch erwerben, d. h., dass sie sich kontinuierlich sorbische und deutsche rezeptive und insbesondere auch produktive Kompetenzen aneignen. Es begleitet bzw. ergänzt sprachlich das in der jeweiligen Kindertagesstätte verankerte pädagogische Konzept. Es handelt sich demnach um ein sprachenpolitisches Konzept – je nach Rahmenbedingungen auch um ein Revitalisierungskonzept, durch dessen Umsetzung langfristig aktive Sprecher des Sorbischen akquiriert werden sollen. In Kindertagesstätten, die nach dem Witaj-­Konzept arbeiten, wird die vollständige bzw. die partielle Immersion nach bretonischem Vorbild angewendet (Budar 2008). In weiteren Kindertagesstätten lernen die Kinder Sorbisch nach dem Lernfeldkonzept bzw. nach dem Konzept der Sprachbegegnung (ebd.). Die Wahl der entsprechenden Spracherwerbs-­Konzeption hängt vom Träger und u. a. von regionalen Besonderheiten ab. Das im Jahr 2001 als eigenständige Abteilung der Domowina (Dachverband aller sorbischer Vereine / Vereinigungen mit Sitz in Bautzen und Cottbus) gegründete Witaj-­Sprachzentrum (mit einer ober(Bautzen) und einer niedersorbischen (Cottbus) Abteilung) begleitet, unterstützt und fördert die sorbischsprachige Erziehung in den Vorschuleinrichtungen, es organisiert und konzipiert u. a. Projekte und entwickelt crossmediales Lehr- und Lernmaterial. 16 Jahre nach seiner Einführung hat sich dieses Projekt in Bezug auf Qualität, Intensität und Organisation unterschiedlich entwickelt und erfordert daher eine modifizierte Beschreibung. Oft als „Modellprojekt“ gepriesen, ist Witaj gleichzeitig Gegenstand kontroverser Diskussionen, da es in den 22 Trägerschaften unterschiedlich umgesetzt wird. Der Erwerb der Zweitsprache Sorbisch ist zwischenzeitlich auch zu einem interessanten Forschungsthema geworden. Im Rahmen des am Sorbischen In-

328

Jana Schulz

stitut in Bautzen angesiedelten wissenschaftlichen Projekts „Spracherwerb im Witaj-­Projekt“ sind in fünf ausgewählten Kindertageseinrichtungen in der Oberund Niederlausitz über 4 Jahre hinweg Spracherhebungen, d. h. Sprachentests durchgeführt und die Ergebnisse in einer Monografie beschrieben worden (Schulz 2015). Die Ergebnisse dieser Intervalluntersuchungen der frühkindlichen bilingualen sorbisch-­deutschen Spracherwerbsprozesse belegen, dass auch Kinder aus deutschen Elternhäusern spielerisch zur sorbisch-­deutschen Zweisprachigkeit geführt werden können und dass sie im Rahmen des Modellprojekts solide rezeptive und altersgemäße produktive Sprachfähigkeiten erwerben (ebd.). Gerade in deutschsprachig dominierten Regionen heißt das aber nicht, dass die Kinder durch den bilingualen Spracherwerb in jedem Fall eine symmetrische Doppelkompetenz erreichen. Vielmehr verfügen Kinder aus dieser Sprachengruppe über eine situative, oft an Personen gebundene funktionale Zweisprachigkeit. Die starke Dominanz des Deutschen bleibt bei Kindern aus deutschsprachigen Elternhäusern erhalten. Grundvoraussetzung für erfolgreichen Spracherwerb ist und bleibt die Qualität und Vielschichtigkeit eines kontinuierlichen sprachlichen Inputs, der alle Sachbereiche des täglichen Lebens einschließen sollte. Gegenwärtig nehmen in der Ober- und Niederlausitz etwa 4000 Schüler am Sorbischunterricht teil, davon ca. 1300 am muttersprachlichen sowie bilingualen Sach- bzw. Fachunterricht. In diesem Zusammenhang hat Sachsen erhebliche Anstrengungen unternommen, mit dem schulartenübergreifenden „2plus“-Modell die Stellung des Sorbischen als Erst-, Zweit und Fremdsprache an den Regelschulen der gesamten Region zu stärken. Gleichzeitig gilt „2plus“ als Auffangmodell – zur Kompemsation der Auflösung des ehemals geschlossenen sorbischsprachigen Dorfmilieus im sorbischen Kerngebiet. Aktuellen Angaben zufolge beträgt der Anteil von Schülern mit muttersprachlichem Sorbischunterricht inzwischen gerade noch 27 % der Gesamtschülerzahl von „2plus“. In der schulischen Bildung hat sich das Lernen von Sprachen als optimal erwiesen, wenn sie im Sprachunterricht, aber ebenso als Unterrichtssprache im bilingualen Sach- bzw. Fachunterricht sowie im musisch-­ästhetischen und sportlichen Bereich Anwendung finden. Auf diesem Grundsatz basiert die Konzeption „2plus“, bei deren Erarbeitung auf langjährige Erfahrungen von Lehrerinnen und Lehrern mit Unterricht in zwei lebensweltlichen Sprachen zurückgegriffen werden konnte. „2plus“ heisst: Die Kinder wachsen mit der Mehrheitssprache Deutsch und der in der Region verankerten Minderheitensprache Sorbisch auf. Weitere Sprachen kommen zeitlich versetzt hinzu. Konkret heißt das: Erziehung und Bildung werden von früh an auch institutionell auf zwei Sprachen ausgerichtet: Sorbisch wird als Unterrichtssprache in 9 Grundschulen und 6 Mittelschulen in

Sorbisch lernen und lehren

329

Sachsen sowie in 5 Grundschulen in Brandenburg verwendet (muttersprachlicher bzw. zweisprachiger Unterricht); je ein Sorbisches Gymnasium gibt es in Bautzen (obersorbisch) und in Cottbus (niedersorbisch). Sorbisch als Unterrichtsfach (mit unterschiedlicher Stundenzahl und Intensität) bieten auch zwei Gymnasien in Hoyerswerda sowie 39 weitere Grundschulen in Sachsen und Brandenburg an. Der Vorteil des bilingualen Modells besteht darin, dass die Schüler Sorbisch nicht nur lernen, sondern auch in ihrer Funktion als Medium für Bildung erfahren. Das Problem des historisch etablierten Schulwesens der sorbischen Minderheit ist jedoch laut Stefan Oeter deren „geographischer und sozialer Nischencharakter“ (Oeter 2011, 43). Auch wird das vorhandene Potenzial in den Schulen noch zu wenig ausgeschöpft (Schulz 2015). Ein Beispiel sind die Möglichkeiten der Interkomprehensionsdidaktik: dazu und zur Mehrsprachigkeit liegen Untersuchungen aus den romanischen und slavischen Sprachen vor (u. a. Tafel et al. 2009). Noch zu wenig wird diese Möglichkeit für das Sorbische genutzt. Gerade angesichts einer gewissen Hemmschwelle gegenüber den slawischen Sprachen erscheinen innovative Spracherwerbsansätze vielversprechend, die die Sprachverwandtschaft für interkomprehensive Spracherwerbsmodelle nutzen. Beim Werben für das Sorbische in Vorschule und Schule wird immer dessen „Brückenfunktion in die Slavia“ hervorgehoben, jedoch ist die Praxis oft eine andere: Sprachübergreifende und fächerverbindende Ansätze werden nicht genutzt und einzelne Sprachen, wie z. B. Sorbisch, Tschechisch, Polnisch und Russisch isoliert voneinander unterrichtet. Für das Niedersorbische im Land Brandenburg ist trotz konstanter und tendenziell stabiler Schülerzahlen das bisherige Niveau der Bemühungen im Schulwesen unzureichend, um „dem dramatischen Sprachsterben Einhalt zu gebieten“ (Oeter 2011, 45). Derzeit wird eine dreijährige externe Evaluation der niedersorbischen (wendischen) Bildungsangebote an insgesamt 23 Grundschulen durchgeführt, da bislang eine umfassende und auf empirischen Daten basierende belastbare Untersuchung zum Sprachstand von Schülern, die am Sorbisch-/Wendisch-­Unterricht teilnehmen, fehlt. Die geplante Evaluierung konzentriert sich auf folgende wissenschaftliche Fragestellungen: 1) Welchen Sprachstand erreichen Schüler der Primarstufe im Witaj-­Unterricht (Sorbisch (Wendisch) als Zweitsprache: SaZ) sowie im bilingualen Sachfach-­ Unterricht)? 2) Welchen Sprachstand erreichen Schüler der Primarstufe im fakultativen Sorbisch-­Unterricht (Sorbisch (Wendisch) als Fremdsprache: SaF)? Für den schulischen Bereich in der Niederlausitz ist die Arbeitsstelle für sorbische (wendische) Bildungsentwicklung Cottbus (ABC) zuständig, hier v. a. für die Aus-

330

Jana Schulz

arbeitung und Fortschreibung der Rahmenlehrpläne, für die Entwicklung von Lehr- und Lernmitteln für das Fach Sorbisch (Wendisch) und den Unterricht in der Arbeitssprache Sorbisch (Wendisch), darüber hinaus für wissenschaftliche Materialien zur Fortbildung von Lehrkräften. Zusammenfassend stellt sich die Frage, ob die in Ober- und Niederlausitz angewandten Schulmodelle wirklich flächendeckend ausreichende Unterrichtsqualitäten bieten, aber auch rein quantitativ genügend Stundenzahlen, um den schleichenden Sprachverfall beider Minderheitensprachen aufzuhalten?“ (l. c.). Die Sorabistik an der Universität Leipzig versteht sich traditionell als Ausbildungsfach muttersprachlicher Slavinen. Hauptaufgabe des Instituts für Sorabistik ist die Ausbildung von Studierenden in den Fächern Ober- oder Niedersorbisch für das Lehramt an den Grund- und Oberschulen oder Gymnasien sowie in der sorabistischen wissenschaftlichen Forschung in den Bereichen Sprach-, Literatur- und Kulturwissenschaft. Gleichzeitig ist das Institut in die deutsche und internationale Slawistik sowie in die europäische Minderheitenforschung eingebunden. Es ist die einzige universitäre Einrichtung, an der Sorbischlehrer ausgebildet werden, für Sachsen wie auch für Brandenburg. Aufgrund der beschriebenen Situation an den Schulen kommt daher der Aus- und Weiterbildung von Lehrern eine Schlüsselstellung zu. Das Lehramtsstudium Sorbisch erfolgt differenziert nach Schularten – für Grund- und Oberschule sowie Gymnasium und beträgt entsprechend 8, 9 bzw. 10 Semester. Die Studierenden wählen 2 Kernfächer aus und studieren diese mit den dazugehörigen Fachdidaktiken und Bildungswissenschaften. Die Anzahl der Studierenden ist keineswegs vergleichbar mit der anderer Studienfächer, was aber ein intensives und individuell konzipiertes Studium ermöglicht. Die Praxisanteile, d. h. die schulpraktischen Studien (SPS) werden an Schulstandorten in der Ober- bzw. Niederlausitz absolviert. Perspektivisch fehlen nicht nur Sorbischlehrer, sondern insbesondere die Sorbisch beherrschenden Fachlehrer, die bilingualen Sach- bzw. Fachunterricht erteilen können. Im Oktober 2014 bezifferte die Vorsitzende des Sorbischen Schulvereins den Bedarf an Sorbischlehrern mit annähernd 100, wobei im Primarbereich bereits jetzt akuter Lehrermangel herrscht (Budarjowa 2015, 26). Auch aus diesem Grund hat Staatsministerin Sabine von Schorlemer am 2. Mai 2012 einen Maßnahmenplan der Sächsischen Staatsregierung vorgelegt, in dem konkrete Maßnahmen vorgegeben werden, u. a. zur Stärkung der Ausbildung von sorbischsprachigen Lehrerinnen und Lehrer sowie Erzieherinnen und Erzieher. Der Plan soll zum Erlernen und Anwenden des Sorbischen ermutigen. Dessen formuliertes Ziel eignet sich somit als Schlusswort meiner Ausführungen, das da lautet: „Sorbisch für alle“ (SMWK 2013).

Sorbisch lernen und lehren

331

Literatur Ludmila Budar (2008): 10 Jahre Modellprojekt Witaj. Jubiläumsausgabe – 10 lět modelowy projekt Witaj. Jubilejne wudaće. Bautzen / Budyšin. Ludmila Budarjowa (2015): Maćeršćinu zaměrnišo spěchować. Witaj a 2plus słušatej k najmodernišim konceptam za zažne nawuknjenje rěčow w Europje. Serbska šula 68/1, 20–28. Jeroen Darquennes (2006): Sprachenvielfalt und Bildungssysteme  – über die mögliche Rolle des Unterrichts in Sprachrevitaliserungsprozessen. Tertium comparationis 12/1, 48–57. Ludwig Elle (2000): Die heutige Situation der sorbischen Sprache und Konzepte zu ihrer Revitalisierung. Leoš Šatava (Hrsg.): Erhaltung, Revitalisierung und Entwicklung von Minderheitensprachen. Theoretische Grundlagen und praktische Maßnahmen – Zdźerženje, rewitalizacija a wuwiće mjeńšinowych rěčow. Bautzen / Budyšin 2000, 17–21. Ludwig Elle (2014): Sprachenpolitik in der Lausitz. Sprachenpolitik und Sprachenrecht im deutsch-­sorbischen Gebiet 1990 bis 2013. Bautzen / Budyšin. Europarat (1993): Europäische Charta der Regional- oder Minderheitensprachen. Online unter: http://www.coe.int/t/dg4/education/minlang/textcharter/ Charter/Charter_de.pdf (letzter Zugriff: 26.6.2015) Ingrid Gogolin, Stefan Oeter (2011): Sprachenrechte und Sprachminderheiten – Übertragung des internationalen Sprachenregimes auf Migrant(inn)en. Recht der Jugend und des Bildungswesens 59/1, 30–44. Anja Karich (2007): Das WITAJ-­Projekt der Sorben. Sächsisches Staatsministerium für Soziales (Hrsg.): Mehrsprachige Angebote in sächsischen Kindertageseinrichtungen der Euroregion Neiße Nisa – Nysa; Polnisch, Tschechisch, Sorbisch. Euroschulen Görlitz/Zittau, Agentur Pontes. http://www.pontes.de/fileadmin/ userfiles/files.de/Mehrsprachig Kitas2007.pdf Jadwiga Kaulfürstowa (2012): Imersiwne serbskorěčne kubłanje w pěstowarnjach Hornjeje a Delnjeje Łužicy. Zeszyty Łużyckie 46, 92–103. Stefan Oeter (2011): Aus europäischer Sicht. Die Regional- und Minderheitensprachen und ihr Platz in den deutschen Schulsystemen. Bundesrat für Niederdeutsch (Hrsg.): Mit den Regional- und Minderheitensprachen auf dem Weg nach Europa (= Schriften des Instituts für niederdeutsche Sprache 43). Bremen, 34–62. Jana Schulz (2013): Witaj-­projekt a koncepcija 2plus. Serbska šula 66/3, 79–83. Jana Schulz (2015): Bilingualer Spracherwerb im Witaj-­Projekt. Bautzen (Schriftenreihe des Sorbischen Instituts. Bd. 60).

332

Jana Schulz

Anke Schmitz, Helena Olfert (2013): Minderheiten im deutschen Schulwesen – Eine Analyse der Implementierung allochthoner und autochthoner Sprachen. Zeitschrift für Fremdsprachenforschung 24/2, 203–227. Franz Schön, Dietrich Scholze (2014) (Hrsg.): Sorbisches Kulturlexikon. Bautzen / Budyšin. SMWK (= Staatsministerium für Wissenschaft und Kunst) (2013) (Hrsg.): Maßnahmenplan der Sächsischen Staatsregierung zur Ermutigung und zur Belebung des Gebrauchs der sorbischen Sprache. Dresden. KarinTafel, Rašid Durić, Radka Lemmen, Anna Olshevska, Agata Przyborowska-­ Stolz (2009): Slavische Interkomprehension. Eine Einführung. Tübingen.

Menšiny jako přidaná hodnota – učit a učit se lužické srbštině Lužická srbština jako menšinový jazyk je ve stálém styku se svým většinovým protějškem – němčinou. Lužičtí Srbové jsou téměř bez výjimky dvoujazyční. Navíc se srbština dělí na dva spisovné jazyky – hornolužický a dolnolužický. Počet lužickosrbsky hovořících je nízký a dále klesá. Přednáška seznamuje se současnou jazykovou situací hornolužické srbštiny a pojmenovává aktuální problémy. Popisuje osvojování srbštiny u školáků a předškoláků, jakož i další možnosti, jak se jí naučit. jana@serbski-­institut.de [email protected]­leipzig.de

Gero Fischer (Wien)

Zur Bildungsproblematik der Roma in Tschechien und in der Slowakei Die Beschäftigung mit der Problematik der Roma, der sowohl in Tschechien als auch in der Slowakei mit Abstand größten ethnischen Minderheit, erfordert eine Auseinandersetzung mit traditionellen Denkbarrieren, Projektionen, Vorurteilen und Unwissenheit. Die Problematik beginnt schon mit der grundlegenden Begrifflichkeit und der Frage der politischen Korrektheit: • Im Tschechischen wie im Slowakischen (aber auch in anderen Sprachen) hat sich die Bezeichnung Rom durchgesetzt, die ältere bzw. umgangssprachliche Bezeichnungen wie cikáni oder die offen diskriminierenden cizinci, morgoši, černí, hnědí, hnědáci, snědí usw. ersetzen soll. • Diese (neue) politisch korrekte Bezeichnung hat jedoch einen Nachteil: Sie bildet die Wirklichkeit nicht genau ab: Sie umfasst nicht alle Gruppen, die der alte Begriff Zigeuner / cikán bezeichnet hat. Außerdem camoufliert bzw. eliminiert sie Konnotationen wie z. B. romantisierende Projektionen (vgl. Zigeunerbaron), folkloristische Assoziationen (Zigeunerweisen, cikánský pláč) u. a. • Formulierungen wie „Volk der Roma“ etc. sind eigentlich eine unzulässige Verallgemeinerung, sie unterstellen ein einheitliches Volk, eine einheitliche Kultur der Roma. Als Muster dafür gilt wohl die Analogie zum mitteleuropäischen Nationsbegriff (allerdings auch bis hin zu erbbiologischen und rassistischen Interpretationen (Matter 2005)). Auszugehen ist hingegen von großer Diversität dieses Ethnikums. Auch die Volkszählungen geben die reale Situation nicht korrekt wieder. In der ČSSR lebten 1980 laut Volkszählung 288 440 Roma, davon 88 587 in der tschechischen Teilrepublik. Bei der Volkszählung 2001 bekannten sich in der tschechischen Teilrepublik 11 746 Einwohner zur Roma-­Nationalität bzw. Identität (http://eeo.uni-klu.ac.at/index.php?title). Diese Daten müssen jedoch mit Vorbehalt angenommen werden: Aus Angst vor (in der Vergangenheit vielfach erlittenen) Repressionen bzw. aus einer gewissen Kultur des Misstrauens dem Staat und seinen Machtorganen gegenüber verstecken viele Roma ihre Identität je nach Opportunität und Gegebenheit hinter der tschechischen, slowakischen oder ungarischen Zugehörigkeit. Die reale Größe dieser Volksgruppe lässt sich nur aus qualifizierten Schätzungen erschließen: In der Tschechischen Republik

334

Gero Fischer

ist demnach von ca. 300 000 Angehörigen der Roma-­Nationalität, in der Slowakei von etwa 500 000 auszugehen (vgl. u. a. Unucková 2007; http://romove.radio.cz/ cz/clanek/18884). Vor 1989 waren die Roma in der Tschechoslowakei nicht als eigene ethnische Gruppe anerkannt. Sie waren zwar nach der Verfassung, d. h. de iure, gleichberechtigte Bürger, in der Praxis änderte sich nicht allzu viel an ihrer Lebenssituation gegenüber früher (d. h. der Ersten Republik). Die diskriminierende Tendenz der Vergangenheit fand in neuen gesetzlichen Rahmen ihre Fortsetzung: Das Gesetz über „Zigeuner und ähnliche arbeitsscheue Landstreicher“ von 1927 wurde 1950 außer Kraft gesetzt und 1952 durch eine Verordnung ersetzt, die die „Umerziehung und die schrittweise Beseitigung rückständiger Folgen bei den Zigeunern als Erbe der kapitalistischen Gesellschaft“ zum Ziel hatte. 1958 wurde ein Gesetz (74/1958) über die zwangsweise dauerhafte Ansiedlung der Roma erlassen, das allerlei Repressalien ermöglichte, wie Zwangsansiedlungen, Zerstörung der Pferdewagen u. dgl. Diese diskriminierenden Maßnahmen liefen ausdrücklich nicht unter rassistischen Vorzeichen, sondern unter dem Schlagwort der gesellschaftlichen Modernisierung – was für die Betroffenen hinsichtlich der Auswirkungen oft keinen großen Unterschied machte. Nach 1965 wurden die Roma als sozialpathologische Gruppe betrachtet und nicht als Ethnikum, das Anspruch auf eigene ethnische, kulturelle Entwicklung hat. Ein eigener Regierungsausschuss für Zigeunerfragen (Vládní výbor pro otázky cikánského obyvatelstva) bekam die Aufgabe übertragen, das sozio-­ökonomische Niveau und die völlige Integration und Assimilation der Roma-­Bevölkerung voranzutreiben. Auch nach 1989 ließ der Druck auf die Roma nicht nach, sie gehörten zu den ersten Opfern des ökonomischen Umbaus, als sie in Massen ihre Arbeitsplätze verloren (in manchen ostslowakischen Roma-­Siedlungen beträgt die Arbeitslosigkeit 100 %). Unter den neuen demokratischen Bedingungen entstanden aber die erste Roma-­Partei (Romská občanská iniciativa / Roma-­Bürgerinitiative) sowie Vereinigungen zum Erhalt und zur Entwicklung der Roma-­Kultur (z. B. Kulturní svaz občanů romské národnosti), in Brünn wurde ein Roma-­Centrum (Centrum Romů) für Ost- und Mitteleuropa gegründet. Die Außen- bzw. Breitenwirkung dieser Neuanfänge ist jedoch eher gering geblieben, das betrifft insbesondere die Möglichkeit der Durchsetzung von Roma-­Interessen auf der politischen Ebene. Die kulturelle Artikulation der Roma wird von der Mehrheitsbevölkerung weitgehend ignoriert. In der Tschechoslowakei der Zwischenkriegszeit war die Bilanz der Bildungspolitik gegenüber den Roma widersprüchlich, sie ging nicht über segregative Maßnahmen hinaus, die im Grunde den Status quo zementierten. So wurde

Zur Bildungsproblematik der Roma

335

1926 die erste Schule für Romakinder in Užhorod (Transkarpatien) gegründet, in den 30er Jahren folgte eine Musikschule für Roma in Košice (Lhotka 1999, 56). Dieses nichtintegrative Bildungskonzept sah unterschiedliche Beschulung / Schulkarrieren von Roma und Nichtroma vor, verringerte auch nicht den bei den Roma grassierenden Analphabetismus. Nach dem Zweiten Weltkrieg waren die (überlebenden) Roma bis auf wenige Ausnahmen Analphabeten (Dědič 1997, 33), heute noch können ca 30 % der Roma in der Tschechischen Republik weder lesen noch schreiben (vgl. Wolf 2000). Bis in die 1950er Jahre waren Romakinder auch nicht der Schulpflicht unterworfen (d. h. sie wurde nicht eingefordert). Wenn Unterricht für Romakinder zustande kam, dann wurde er oft auf Basis freiwilliger Initiative einzelner Lehrer in Zusammenarbeit mit aufgeschlossenen lokalen politischen Strukturen realisiert. Erst in den 60er Jahren wurde die Schulpflicht (formal) eingeführt. Lange Zeit waren Sonderschulen die höchste Bildungsstufe, die Roma erreichen konnten (auch heute noch liegt die Einschulungsquote von Romakindern in Sonderschulen über dem vergleichbaren Durchschnitt (Hajská 2005; Rozvoj 2007). Allmählich griff doch die halbherzige Schulpolitik und mehr Romakinder konnten in Grund- und Mittelschulen aufsteigen und langsam nahm auch die Zahl der Absolventen von Höheren Schulen und Hochschulen zu. Trotzdem ist die Bilanz (in Tschechien wie in der Slowakei) ernüchternd: 10 % der männlichen 30-jährigen haben nie eine Schule besucht, 50 % besuchten die Schule höchstens fünf Jahre lang, 15 % beendeten die neunjährige Grundschule, die Fach- bzw. Fachhochschulbildung erreichte nur 0,5 %. In der gesamten Tschechoslowakei gab es in den 1970er Jahren nur 50 Roma mit abgeschlossener Hochschulbildung (alle Daten vgl. Drmotová 2008, 23). Dieser Zustand ist bis heute im Wesentlichen stabil geblieben. Es sind mehrere Faktoren anzuführen, die rasche Erfolge im Bildungswesen verhindern. Die Meinung, Roma seien bildungsresistent, ist ein verbreitetes Vorurteil. Für mangelhaften Schulbesuch muss man die Ursachen auch in infrastrukturellen Problemen und in den realen Lebensumständen suchen. Romasiedlungen sind (besonders in der Slowakei) oft sehr weit von Schulen entfernt, diese Abschottung wird auch nicht durch entsprechende öffentlichen Verkehrsmöglichkeiten (Schulbussystem o. dgl.) überbrückt – weil vielerorts Segregation und Ghettoisierung auch politisch gewollt sind. Dafür, dass Romakinder nicht zur Schule gehen, können verschiedene Gründe angeführt werden, wie z. B. Mangel an finanziellen Mitteln bei den Eltern für entsprechendes Schuhwerk, adäquate Winterkleidung, notwendige Schulsachen etc. Insbesondere nach der Kürzung der Familienunterstützung und der Sozialhilfe in der Slowakei (2004) ist die Situation der meisten Roma überaus prekär und die Chance über Bildung den Ausstieg aus dem sozialen

336

Gero Fischer

Ghetto zu schaffen, sich aus der gesellschaftlichen Marginalisierung zu befreien, ist drastisch beschnitten. Die nach wie vor extrem schwierigen materiellen Verhältnisse der Roma erlauben nur in seltenen Fällen, dass die Kinder mehr als die Pflichtschule absolvieren können. Noch im Kindesalter werden v. a. die Buben zur Aufbesserung des Familieneinkommens in den Erwerbsprozess (Handwerk, Handel) eingegliedert, Mädchen werden sehr früh schwanger, womit das Ende ihrer Bildungskarriere besiegelt ist (Drmotová 2008, 21). Ein weiterer Faktor ist das Fehlen integrativer pädagogischer Konzepte – es ist übliche Praxis, Roma-­Kinder (oft wegen sprachlicher Probleme) in Sonderschulen zu schicken. In den Schulklassen trifft man immer wieder auf die (in der Vergangenheit übliche) diskriminierende Praxis, Romakinder auf sog. „Zigeunerbänke“ (cikánské lavice) zu verbannen, mit dem nicht unbegründeten Vorbehalt von Nichtroma-­Eltern, Romakinder litten auf Grund schlechter hygienischer Verhältnisse unter diversen Hautkrankheiten, Läusen etc. (Nečas 1993). Die Ungleichbehandlung (um nicht zu sagen staatliche Diskriminierung) von Romakindern im Schulwesen wird oft durch die Attestierung „leichter mentaler Störungen“ formal legitimiert, um bildungspolitisch sonderpädagogische Maßnahmen zu legitimieren. Seit Zeiten der Charta 77 wird die verbreitete Praxis Roma-­Kinder vorzugsweise sonderpädagogisch zu behandeln, immer wieder kritisiert. Die Zahl der Romakinder in Sonderschulen ist um ein Vielfaches (in der Tschechischen Republik das Zehnfache) höher als der Anteil der Roma an der Bevölkerung (vgl. Rozvoj 2007). Widerstand der Betroffenen selbst gegen diese Praxis der Beschulung ist eher gering, da der Stellenwert von institutionalisierter Bildung und Schule in der Werteskala der Roma traditionell eher niedrig ist. Dadurch verringert sich die Chance, durch bessere Qualifikation in der Arbeitswelt sich selbst aus der gesellschaftlich marginalisierten Position befreien zu können. Weit verbreitet sind Vorbehalte von Roma-­Eltern, die durch die Schulen eine Entfremdung ihrer Kinder befürchten – was in der Vergangenheit durchaus nicht unberechtigt war. Trotzdem nimmt die Zahl der Eltern allmählich zu, denen der Schulbesuch ihrer Kinder wichtig ist (Rozvoj 2007; Kupčíková 2002). Im Bereich der Vorschulerziehung für Romakinder gibt es enormen Aufholbedarf, hier könnten z. B. allfällige sprachliche Defizite aufgefangen werden – entsprechende konsequente staatliche Integrations- und Entwicklungsprogramme sind aber nicht ausreichend finanziell wie personell dotiert (Rozvoj 2007). Trotz dieser eher düsteren Rahmenbedingungen gibt es einige positive Ansätze und Inititativen. Das Museum der Roma-­Kultur (Muzeum romské kultury – http://www.rommuz.cz/en/) in Brünn (seit 2005 vom Staat finanziert) führt immer wieder allein oder in Zusammenarbeit mit humanitären Organisatio-

Zur Bildungsproblematik der Roma

337

nen Projekte durch, die Kindern in ihrem Bildungsprozess helfen sollen, bessere Ergebnisse zu erzielen. Aktuell läuft das Projekt „Změníš svoji budoucnost?“ (Veränderst du deine Zukunft? – http://www.rommuz.cz/2014/06/17/projektzmenis-svoji-budoucnost-jde-do-finale/) das gemeinsam mit der Organisation Společná budoucnost – Jekhetane Avindo (Gemeinsame Zukunft – http://www. avindo.net/) durchgeführt wird. Es handelt sich dabei um einzelne Initiativen, die allerdings nur schwach vernetzt sind. Im Grunde sind dies vielmehr Beispiele dafür, wie der Staat die Verantwortung zufälligen privaten Initiativen zuschiebt – das Gegenteil einer kohärenten politischen Strategie. So gibt es Projekte, Roma als Mittler in der Verwaltung, in Kommunen, in der Exekutive einzusetzen (Unucková 2007, 36). Diese Schritte, wenn es auch wenige sind, haben sich durchaus als positiv erwiesen (Dědič 1997, 35). Analog dazu installierte das tschechische Unterrichtsministerium die Funktion der pädagogischen Roma-­Assistenten, die an einer privaten Schule in Kolín seit der 2. Hälfte der 1990er Jahre ausgebildet werden. Sie sollen eine ethnische Brücke zwischen den Lehrkräften, die in der Regel Nicht-­Roma sind, und den Roma-­Schülern wie Eltern herstellen. Daneben kümmert sich darum auch die in der Tschechischen Republik von der Regierung (2008 in der heutigen Form) gegründete Agentura pro sociální začleňování v romských lokalitách (http://www. socialni-zaclenovani.cz/). Zu ihren Hauptaufgaben gehören Projekte zur Vorschulerziehung, zum Grundschulwesen, Programme zur Ergänzung der Grundbildung, Projekte zur Inklusion sozial benachteiligter Kinder in die Kindergärten u. a. Und schließlich ist als Erfolg zu werten, dass 1991 eine Lehrkanzel der Romologie an der Philosophischen Fakultät der Karlsuniversität in Prag eingerichtet wurde. Positiv ist auch, dass Schulversuche mit bewusst integrativem Zugang zunehmen. Sie treffen nicht immer auf ungeteilte Zustimmung der Mehrheitsbevölkerung. Nicht selten entziehen sich viele Nicht-­Roma-­Eltern, die es sich leisten können, dadurch einer gemeinsamen Beschulung, indem sie ihre Kinder in Privatschulen geben. Die Sprachsituation der Roma ist insgesamt komplex. Für rund ein Fünftel der Roma-­Bevölkerung in Tschechien und der Slowakei ist Romanes (gebräuchlich auch Romani) Sprache der Primärsozialisation. Eine Beschulung ausschließlich auf Tschechisch bzw. Slowakisch ignoriert die Tatsache, dass häufig verschieden ausgeprägte Zweisprachigkeit (Romanes/Tschechisch bzw. Romanes/Slowakisch) bzw. Dreisprachigkeit (in der Südslowakei: Romanes, Slowakisch, Ungarisch, teilweise auch Rumänisch) Sprachalltag und Sprachpraxis der Roma bestimmen. Dabei muss noch das Phänomen der Sprachbeherrschung berücksichtigt werden, das für eine erfolgreiche Schulkarriere bestimmend ist: Viele Roma sind zwar

338

Gero Fischer

(nach Selbsteinschätzung) mehrsprachig, beherrschen aber die Schulsprachen (Tschechisch, Slowakisch, Ungarisch in der Slowakei) oft nur unvollständig (d. h. bestenfalls Dialekte, nicht die schriftsprachliche Norm). Häufig mischen sie (auch mitten im Satz) die Sprachen, oft unbewusst, oder kommunizieren überhaupt in eher exklusiven Familien- bzw. Clansprachen – oft Varietäten des Romanes bzw. verschiedene Mischformen. Bildungsferne und der weit verbreitete Analphabetismus bewirken, dass viele Roma über keinen ausgebauten Wortschatz, nur über eine einfache Syntax usw. verfügen und damit von den Anforderungen einer Bildungssprache weit entfernt sind. Zu beobachten ist auch die Herausbildung spezifischer (sozial wie ethnisch markierter) Roma-­Ethnolekte (vgl. dazu die interessante Studie von Bořkovcová 2006 über das Tschechisch der Roma). Eine Beschulung in der primären Sozialisationssprache Romanes ist auch nicht unproblematisch: Es befindet sich in einem Standardisierungsprozess, von präskriptiven Normen ist man noch entfernt. Didaktisch stellt sich somit auch die Frage, welches Romanes als Zielsprache angestrebt werden soll. Dazu gesellen sich materielle und personelle Probleme (Mangel an Lehr-, Lese- und Wörterbüchern und an ausgebildeten Lehrkräften). Hinzu kommt das Problem, dass Romanes nicht ungeteilt von den Roma selbst als Bildungssprache akzeptiert wird. Dies resultiert aus dem nicht einheitlich ausgeprägten Gemeinschaftsgefühl der Roma. Die Muttersprache gilt den Roma als identitätsstiftend – auch wenn viele von ihnen sie auf sehr unterschiedlichem Niveau beherrschen. Die Einstellung der Roma (im weiteren Sinne) gegenüber ihrer Muttersprache ist durchaus widersprüchlich: Für Sinti etwa ist diese Sprache ein tabuisierter In-­Group-­Marker, eine Art „Schutzsprache“, die ihrer Meinung nach vor der Mehrheitsbevölkerung geheim gehalten werden (und sich daher Eingriffen von außen, wie Normierung oder Standardisierung entziehen) muss. Für die Kalderasch und Gurbet ist das Romanes selbstverständlicher Teil ihrer Identität, bei den Lovara ist eine inkonsequente Haltung verbreitet: Angehörige der älteren Generationen betonen immer wieder die Wichtigkeit der eigenen Sprache für das Selbstverständnis und die Gruppenidentität, geben aber das Romanes meist nicht an die jüngere Generation weiter. Diese unterschiedliche und widersprüchliche Einstellung zur eigenen Sprache ist auch einer der Gründe (neben seiner extremen dialektalen Zersplitterung), warum sich der Prozess der Standardisierung und Kodifizierung des Romanes so schwierig gestaltet (vgl. Matras 2002). Die sozioökonomische und bildungspolitische Situation der Roma lässt heute kaum ihre aktive Teilhabe am gesellschaftlichen Prozess in Tschechien und in der Slowakei zu. Der Großteil der Roma-­Bevölkerung ist analphabetisch – sowohl im Romanes als auch in den jeweiligen Mehrheitssprachen. Das Bildungswesen ist

Zur Bildungsproblematik der Roma

339

derzeit kaum in der Lage, diese Mängel zu beheben, es sind schwierige Fragen zu klären wie Kodifizierung des Romanes, es fehlen unterstützende Maßnahmen zur Zwei-/Mehrsprachigkeit und ein Ausbau eines dafür geeigneten Fördersystems, viel wäre in Lehrerausbildung, Materialentwicklung, u. a. zu investieren. Auch Vorurteile der Mehrheitsbevölkerung gegenüber den Roma sind nach der Wende – nicht zuletzt als Folge der aktuellen Sozial- und Wirtschaftspolitik – zu einem wichtigen politischen Faktor geworden, der bewirkt, dass Roma wenig mit Empathie oder nennenswerter Unterstützung seitens der Mehrheitsbevölkerung rechnen können. Einige Organisationen der Zivilgesellschaft, Privatinitiativen und von westeuropäischen Ländern geförderte humanitäre Projekte bemühen sich auf verschiedenen Ebenen um die Verbesserung der Lebens- und der Bildungssituation der Roma. Auf politischer Ebene erscheinen einige aktuelle Versuche vielversprechend wie z. B. Erzieher und Lehrer (aber auch Polizisten, Verwaltungspersonal u. Ä. siehe Štěchová 2002) aus dem Romamilieu zu rekrutieren, diese Bemühungen stehen aber erst am Anfang. Die Roma von ihrer Marginalisierung zu befreien und zu gleichberechtigten Bürgern ihrer Staaten zu machen, braucht es mutige, zukunftsfähige, von politischem Konsens getragene Konzepte. Fraglich ist jedoch, ob Tschechien und die Slowakei alleine die „Romaproblematik“ mit ihren komplexen sozioökonomischen, bildungspolitischen und kulturellen Facetten in den Griff bekommen können. Die gesellschaftliche Integration der Roma ist eine gesamteuropäische Herausforderung, die europäische Solidarität erfordert – sie hat aber derzeit in Europa keine politische Priorität.

Literatur Agentura pro sociální začleňování v romských komunitách. Rada vlády ČR pro záležitosti Romské komunity: http://www.vlada.cz/cs/rvk/rzrk/rzrk.html. Petr Bakalář (2004): Psychologie Romů. Praha. Jaroslav Balvín (2005): Romský žák a obecná škola. Pedagogická orientace 2, 55–62. Miroslava Bartoňová (2004): Možnosti a strategie vzdělávání minorit se zaměřením na romské etnikum. Evropská dimenze ve vzdělání a řešení problematiky multikulturní výchovy u nás. Integrativní speciální pedagogika: integrace školní a speciální. Brno. Máša Bořkovcová (2006): Romský etnolekt češtiny: případová studie. Praha. Miroslav Dědič (1997): Historická a společenská východiska současného stavu a perspektiv vzdělávání a výchovy romských dětí a mládeže. Výchova a vzdělávání romských dětí a mládeže. České Budějovice.

340

Gero Fischer

Rajko Djuric, , Jörg Becken, Bertolt A. Bengsch (1996): Ohne Heimat – ohne Grab. Die Geschichte der Roma und Sinti. Berlin. Adéla Drmotová (2008): Romské děti a jejich školní úspěšnost. Bakalářská práce (vedoucí práce Jitka Dvořáková). Jihočeská univerzita v Českých Budějovicích. Markéta Hájkov, (2001): Rodina a zvyky slovenských Romů usazených v České republice. Tatjana Šišková (ed.), Menšiny a migranti v České republice. Praha, 127–144. Markéta Hajská (2005): Romové v českém vzdělávacím systému. Praha. Stanislav Holubec, (2006): Teorie vzdělanostních nerovností a romské prostředí. Paideia – Philosophical E-­Journal of Charles University 2/III/2006 – Spring 2006. http://paideia.pedf.cuni.cz/index.php?sid=3&lng=cs&lsn=1&jiid=9&jcid=72. Hana Krylová, Petr Vašatko (2006): Romové v České republice a multikulturní výchova. E-­Pedagogium 4, 37–48. Leona Kupčíková (2002): Interkulturní vzdělávání a příklad interkulturního vzdělávání na základních školách podle projektu Varianty. Seminární práce. Fakulta sociálních věd Karlovy univerzity. Praha. http://tolerance.cz/kurzy/kupcikova.htm. Petr Lhotka,(1999): Romové v první Československé republice (1918–1938). Romové – O Roma, Tradic a současnost – Angodez the akának. Brno, 25–26. Norbert Mappes-­Niediek (22012): Böse Roma arme Zigeuner. Was an den Vorurteilen über die Zuwanderer stimmt. Berlin Yaron Matras (2002): Romani. A Linguistic Introduction. Cambridge Max Matter (2005): Zur Lage der Roma im östlichen Europa. Ders. (Hrsg.): Die Situation der Roma und Sinti nach der EU-­Osterweiterung. Göttingen, 9–28. Marcela Moulisová (2001): Problémová stránka života Romů. Stereotypy, porozumění, realita, směry prevence. Tatjana Šišková (Hrsg.): Menšiny a migranti v České republice: My a oni v multikulturní společnosti 21. století. Praha, 155–164. Pavel Navrátil (2003): Romové v české společnosti. Praha. Ctibor Nečas (1993): Romové v České republice včera a dnes. Olomouc. Ctibor Nečas (2007): Rozvoj vzdělávání Romů v České republice. Hodnocení situace v České republice a strategické směrnice Romského vzdělávacího fondu. Praha. Pavel Říčan (1997): Socializace romských dětí ve škole. Pedagogická orientace 2, 40–54. Pavel Říčan (1998): S Romy žít budeme – jde o to jak. Praha. Roman Slivka (2008): Snižování rizik sociálního vyloučení romských obyvatel. Rukověť pro poskytovatele a zadavatele sociálních služeb v oblasti problematiky dětí a mládeže. České Budějovice.

Zur Bildungsproblematik der Roma

341

Vladimír Srb, (1997): Konference „Romové v současné české společnosti“. Demografie 39, 26–46. Tatjana Šišková (ed.) (2001): Menšiny a migranti v České republice. Praha. Markéta Štěchová (2002): Romská minorita a postupy integrace. Závěrečná zpráva z výzkumu. Institut pro kriminologii a sociální prevenci. Praha. Michaela Unucková (2007): Žijí mezi námi. Historie a současnost Romů. Karviná. Josef Wolf (2000): Člověk a jeho svět. II., Lidské rasy a rasismus v dějinách a v současnosti. Praha. Zákon č. 117/1927 Sb. vom 14. Juli 1927. http://www.epravo.cz/vyhledavani-aspi/ ?Id=4450&Section=1&IdPara=1&ParaC=2. Zpráva o stavu romských komunit v České republice 2004 a koncepce romské integrace. Polygrafické středisko Úřadu vlády České republiky.

K problématice vzdělání Romů v České a Slovenské republice Integrace Romů do majoritní společnosti v České republice i na Slovensku musí překonat obrovské překážky jak v socioekonomické sféře tak v oblasti vzdělání. Prioritně se musí řešit otázka jazykové výchovy s cílem dokonalé ovládání češtiny a slovenštiny (popř. i maďarštiny). Z lingvistického jako i z pedagogického hlediska jde ve školní výchově o roli (dosud nekodifikované) romštiny jako mateřského jazyka a o otázku dvoujazyčnosti (popř. vícejazyčnosti) a v souvistlosti s tím i o problém semilingualismu, nepovědomého míchání jazykových kódů. Školství (včetně předškolní výchova) zatím nemá na tyto otázky patřičnou odpověď, chybí odpovídající pedagogické pomůcky, ale také pro tento komplex integračních úkolů odborně připravení učitelé. Nadějná integrativní pedagogika se realizuje zatím spíš ojediněle v různých omezených (většinou nedostatkově financovaných) projektech. Co se týče dospělých Romů, je nutné vypořádat se s velmi rozšířenou negramotností, která více méně vylučuje velkou část této menšiny z možností další kvalifikace a znižuje podstatně reálné šance na pracovním trhu. Samozřejmě je politika vyzvána najít a realizovat adekvátní řešení těchto problémů, ale integrace Romů je úkol, který ve skutečnosti v mnohém přesahuje dané možnosti dotyčných východoevropských zemí, a proto vyžaduje společné úsilí v duchu evropské solidarity. Zatím ale nemá „Romská otázka“ politickou prioritu v Evropě. [email protected]

Андрей Зинкевич (Вена)

Языковая политика на оккупированных территориях славянских стран во время Второй мировой войны Если языковая политика в отдельных оккупированных странах представлена в социолингвистическом и историческом дискурсах (см. Antipova 2012; Зинкевич 2015а, 2015б), то целостного, обобщающего взгляда на это явление в науке до сих пор нет. В статье делается попытка сопоставления языковой политики оккупационных властей в занятых гитлеровской коалицией славянских странах. Задача осложняется тем, что границы большинства оккупированных государств были кардинально изменены, а языковая политика новых властей нередко радикально различалась в разных оккупационных зонах одной и той же страны, как это будет показано ниже на примере Беларуси, Словении и некоторых других. Поэтому в статье используется понятие оккупационный округ: административно-­территориальная единица с единой военной, экономической и культурной политикой (генеральный комиссариат, рейхскомиссариат, рейхсгау, генерал-­губернаторство, зона гражданской администрации, зона ответственности военного командования). Территорию Славии можно разделить на следующие оккупационные округа с более или менее единой языковой политикой: 1. Территории довоенной Польши, включенные в Рейх: Рейхсгау Данциг-­ Западная Пруссия и Рейхсгау Вартеланд; 2. Генерал-­губернаторство;1 3. Генеральный комиссариат Белоруссия; 4. Район довоенной БССР, переданный Рейхскомиссариату Украина; 5. Район довоенной БССР, переданный Генеральному округу Литва; 6. Зона ответственности военной администрации (вермахта) в Белоруссии; 7. Рейхскомиссариат Украина;2 8. Зона ответственности военной администрации в Украине; 1 Отдельного рассмотрения требуют области проживания кашубов и горалов, польско-­словацко-­чешское пограничье и Галиция. 2 Специфика языковой ситуации на Волыни, а также в восточных областях Украины (в частности, на Донбассе) требует особого изучения.

344

Андрей Зинкевич

9. Таврия и Крым (зона предполагаемой будущей немецкой колонизации); 10. Румынская зона оккупации Украины, Транснистрия; 11. Судетская область; 12. Протекторат Богемии и Моравии; 13. Итальянская зона оккупации Словении; 14. Немецкая зона оккупации Словении; 15. Венгерская зона оккупации Словении; 16. Немецкая зона оккупации Сербии; 17. Венгерская зона оккупации Сербии; 18. Болгарская зона оккупации Сербии; 19. Область Банат (зона предполагаемой будущей немецкой колонизации); 20. Македония (болгарская оккупация); 21. Немецкая зона оккупации Македонии (с 1944 года); 22. Итальянская зона оккупации Черногории; 23. Албанская зона оккупации Черногории; 24. Словацко-­венгерские спорные районы; 25. Оккупированные неславянские страны со значительными славянскими меньшинствами: Прибалтика, Молдавия. Согласно языковой политике национал-­социалистической идеологии, немецкий язык есть неотъемлемая черта исключительно немецкого народа и не должен изучаться покоренными народами, особенно «неарийского» происхождения. Как исключение допускается усвоение отдельных слов и конструкций для профессиональных нужд.3 Для ослабления национально-­ патриотического духа больших стран и народов необходимо поддерживать любое национальное меньшинство (за исключением еврейского и цыганского), следуя принципу «разделяй и властвуй». Гиммлер писал в мае 1940 г. в «Записках по поводу обхождения с чуждыми народами на Востоке» („Einige Gedanken über die Fremdvölkischen im Osten“): Bei der Behandlung der Fremdvölkischen im Osten müssen wir darauf sehen, soviel wie möglich einzelne Völkerschaften anzuerkennen und zu pflegen, also neben den Polen und Juden die Ukrainer, die Weißrussen, die Goralen, die Lemken und die Kaschuben. Wenn sonst noch irgendwo Volkssplitter zu finden sind, auch diese При обращении с чуждыми народами на Востоке мы должны признавать и поддерживать как можно больше отдельных народностей, т. е. наряду с поляками и

3 Как приоритетное рассматривалось овладение местными языками немецкими служащими. О вопросе изучения немецкого языка славянами см. ниже.

Языковая политика во время Второй мировой войны

345

евреями также украинцев, белорусов, горалов, лемков и кашубов. Если найдутся где-­нибудь еще какие-­то национальные группы, то и их тоже.4

Языковая политика на территориях, включенных в рейх (Вартеланд, Судеты, Верхняя Краина, Нижняя Штирия, Пруссия), должна быть такой же, как в «старом» рейхе – безоговорочный приоритет немецкого языка, в том числе для немецких переселенцев из Прибалтики, Бессарабии и т. д., нередко не владевших в достаточной степени немецким языком (Hansen 1994, 29). Реализация общих идеологических принципов в языковой политике на местах была, по сути, невыполнима. Яркий пример тому – конфликт между военной и гражданской администрацией оккупированных территорий Белоруссии и Украины по вопросу преподавания немецкого языка местному населению. До передачи власти гражданской администрации военное командование устраивало повседневную жизнь на захваченных территориях по своему усмотрению. Возможно, давление на командование со стороны берлинских идеологов было не таким сильным, как в гражданской зоне оккупации, и тыловые службы вермахта могли в нкоторых вопросах руководствоваться потребностями сосуществования с местным населением, а не идеологическими установками из Берлина. Пример тому – налаживание преподавания немецкого языка местному населению для облегчения коммуникации в занятых районах. В Национальном архиве Республики Беларусь (НАРБ) сохранился ряд документов, по которым можно проследить конфликт военной и гражданской администрации Украины по этому вопросу. В письме рейхскомиссара Украины министру А. Розенбергу от 9.11.1942 говорится, что по инициативе военной администрации на подконтрольных ей территориях в школах введены уроки немецкого языка, что не согласуется с политической линией министерства. В дальнейшем украинцы должны изучать только украинский язык. Чтобы позже, под гражданской администрацией, не пришлось вводить правила, противоречащие политике вермахта, рейхскомиссар просит обязать армейские ведомства придерживаться заданной политической линии в этом вопросе (НАРБ, ф. 652, оп. 1, д. 1, л. 147). В своем ответе от 25.11.1942 министерство поддерживает позицию гражданской администрации и отмечает несоответствие изучения немецкого языка в зоне ответственности военной администрации политической линии министерства. В начальной школе изучение немецкого языка нецелесообразно, в профес4 Hansen 1994, 19; https://shoaportalvienna.wordpress.com/2014/03/11/fremdvolkischenim-osten/. Здесь и далее перевод автора статьи.

346

Андрей Зинкевич

сиональном образовании возможно освоение минимальной профессиональной коммуникации. Занятия по немецкой литературе и культуре не предусмотрены (там же, л. 148–149). Интересно, что наряду с военной администрацией изучение местными жителями немецкого языка активно лоббировали экономические структуры оккупационных властей. Так, в письме Транспортной дирекции Украины от 8.12.1942 устанавливается доплата местным сотрудникам (5–25 %) за владение немецким языком, посещение языковых занятий вменяется им в обязанность (там же, л. 145–146). Языковая политика в оккупированных странах служила определенным тактическим и стратегическим целям стран оси.5 Палитра влияния оккупационных властей на языковую ситуацию занятого региона очень широка – от полного запрета местного языка до лоббирования языка титульной нации в конкуренции с языками меньшинств. Разнообразие картины языковой политики в оккупированной Славии хорошо показывают две противоположные ситуации языкового планирования. С одной стороны, жесткая антисловенская политика в немецкой зоне оккупации Словении, а с другой – пробелорусская позиция немецких властей под началом гауляйтера Вильгельма Кубе в «Генеральном округе Белоруссия» (Generalbezirk Weißruthenien). Как Словения, так и Беларусь были полностью оккупированы в 1941 г., обе были разделены на несколько частей. В Словении Верхняя Краина и Нижняя Штирия, как известно, были оккупированы Германией, остальная территория, за исключением небольшой венгерской оккупационной зоны, отошла к Италии. В отличие от итальянской зоны оккупации, где была образована равноправная остальным итальянским областям Люблянская провинция, Верхняя Краина и Нижняя Штирия вошли в состав соседних областей Третьего рейха – рейхсгау Каринтия и Штирия. Словенские земли т. о. рассматривались как возвращенные в лоно германской цивилизации, их коренным населением считались местные немцы, а для части словенцев в исторической перспективе применялся термин венды. Исходя из этого, была разработана и осуществлялась на протяжении всей оккупации классическая политика германизации. В сфере языковой политики это проявлялось в следующем: 5 Иногда, правда, языковая политика в оккупированных областях была связана с «восстановлением исторической справедливости», по мнению страны-­ агрессора: например, Судетская область, спорные словацко-­ польские или словацко-­венгерские приграничные районы.

Языковая политика во время Второй мировой войны

347

1. Переименование всех географических названий, личных имен, улиц и всех общественных вывесок на немецкий лад.6 2. Запрещение издания новых книг и периодики на словенском языке. 3. Изъятие старых изданий на словенском языке из библиотек и их уничтожение, за исключением экземпляров для некоторых академических институтов и библиотек Германии. 4. Разрешение к печати любых изданий только на немецком языке. 5. Преподавание в школах только на немецком языке. 6. Усвоение начал немецкой культуры и языка в детских садах. 7. Выселение словенской интеллигенции (как носителя нормы словенского языка) из немецкой оккупационной зоны в соседние страны (Ferenc 1968, Пилько 2009).7 Практически та же политика проводилась в Прекмурье в венгерской оккупационной зоне. Захват этой территории немецкими войсками и передача ее Венгрии проходили под предлогом возврата исконных венгерских территорий, а дальнейшая политика мадьяризации здесь включала в себя весь спектр мер по ослаблению словенского и усилению венгерского национального самосознания – от уничтожения книг на словенском языке до депортации словенской интеллигенции. Единственное отличие венгерской языковой политики состояло в том, что в Прекмурье разрешалось факультативное преподавание на родном языке в начальной школе. Языковая политика оккупационных властей в Белоруссии8 была прямо противоположной почти по всем позициям. Отправным пунктом культурной и языковой политики здесь была идея укрепления национального самосознания белорусского населения, с целью противопоставить его, с одной стороны, русскому (по представлению оккупантов – советской идеологии и великорусскому империализму), а с другой стороны, польскому.9 Понятно, что для идеологов Третьего рейха эта политика носила исключительно прикладной характер: divide et impera. Как же эта стратегическая установка отражалась в языковой политике гауляйтера Вильгельма Кубе? Оговоримся,

6 Немецкие названия разрабатывались Юго-­восточным институтом в Граце. 7 Здесь и ниже обзор языковой политики в Словении дается, в основном, по архивным документам, опубликованным в указанных работах. 8 Источники по оккупационной языковой политики в Белоруссии – оригинальные документы из НАРБ. 9 Прежде всего, в Западной Белоруссии, которая последние 20 лет перед войной принадлежала Польше.

348

Андрей Зинкевич

что приведенные ниже данные относятся не к всей довоенной территории БССР, а лишь к „Generalbezirk Weißruthenien“ времени правления Кубе (его преемник, К. фон Готтберг, а также военное командование придерживались несколько иной языковой политики): 1. Языком печати, публичных объявлений, делопроизводства был белорусский (внутренним языком немецкой администрации и части прессы – немецкий), причем значительное количество книг на белорусском языке печаталось на территории рейха. 2. Изучение немецкого языка местным населением если и разрешалось, то в небольшом объеме, нередко наряду с другими иностранными языками. 3. Преподавание в школах велось только на белорусском языке. 4. Характерную для последних довоенных лет конкуренцию белорусского, русского, польского и идиша должна была сменить ситуация несбалансированного многоязычия (белорусский – единственный государственный язык, русский, немецкий, польский – языки меньшинств). Похожая ситуация в области культурной и языковой политики наблюдалась и в оккупированной Украине.10 Некоторые отличия украинской языковой политики во время оккупации11 объясняются определенной осторожностью немецких властей в отношении украинского национального движения, а также узаконенного оккупантами параллельного употребления в общественной жизни украинского и русского языков в восточных регионах. Предусматривался и особый статус некоторых территорий, в частности, немецкая колонизация Таврии и Крыма. Основной архивный источник по языковому планированию в Украине – письмо Розенберга «Об употреблении языков в Украине» от 13.01.1942 (НАРБ, ф. 652, оп. 1, д. 1, л. 88–89, 156–157). В этом документе определены основные положения языковой политики в Украине: 1. Официальный язык немецких служб – немецкий. 2. Объявления для населения – на немецком и украинском языках. 3. Официальный язык украинских служб и для их связей с населением – украинский. 10 Кроме документов НАРБ, украинская языковая политика представлена в источниках, опубликованных в работах: Гончаренко 2014; Єржабкова 2008; Косик 1992, 1997–2000; Маковська 2006. 11 Здесь мы не имеем в виду области румынской оккупации Украины. Следует упомянуть и особую ситуацию на Волыни, где конкуренция украинского и польского национальных движений переросла, по сути, в войну по национальному (языковому) признаку.

Языковая политика во время Второй мировой войны

349

4. Русский в качестве языка административной коммуникации допускается только в тех регионах, где подавляющее большинство населения говорит по-­русски (большие города, Донбасс, восточное приграничье). Переход на украинский планировалось производить здесь постепенно. Украинскую и белорусскую языковую политику можно определить не просто как толерантную, а, скорее, как политику лоббирования языка титульной нации, иными словами, как политику национализации. Подобным же образом можно описать и языковую политику военных властей в зоне ответственности вермахта в этих странах. Следует отметить, что военные власти, судя по всему, были вынуждены больше считаться с языковой ситуацией в Восточной Белоруссии и восточных районах Украины, где традиционно сильны были позиции русского языка. Примером толерантной языковой политики, как это ни странно, может опять служить словенская ситуация, но только в итальянской оккупационной зоне. Люблянская провинция, как была названа интегрированная в итальянскую территориально-­административную систему «своя» часть Словении, располагала, по сути, культурной и языковой автономией. Не случайно словенцы из немецкой оккупационной зоны по своей воле или в результате депортации переезжали для дальнейшего проживания, наряду с Хорватией и Сербией, и в итальянскую зону. Интересно, что даже после капитуляции Италии и оккупации итальянской зоны Словении немецкими войсками, толерантная языковая политика продолжалась, являя собой разительный контраст с Нижней Штирией и Верхней Краиной. Основные принципы языковой политики в итальянской оккупационной зоне не изменили существенным образом языковую ситуацию в регионе, а большей частью ввели в некоторых областях общественной жизни параллельное употребление итальянского языка: в словенских газетах начали появляться отдельные статьи по-­итальянски; важнейшие вывески, например, названия улиц, стали двуязычными. Образование велось на словенском языке. Т. о. политика итальянских властей предполагала, скорее всего, переход со временем на двуязычную ситуацию в «итальянской» части Словении. Н. С. Пилько приводит слова Муссолини о том, что фашистская Италия уважала и будет уважать культуру словенского народа (Пилько 2009, 28). Похожая языковая политика проводилась итальянцами и в Черногории, которая в стратегических планах была частью будущей Великой Италии. В Сербии под оккупацией статус сербского языка практически не изменился. Но толерантность оккупантов не распространялась на сербский Банат, западная часть которого формально оставалась в составе оккупиро-

350

Андрей Зинкевич

ванной Сербии. Там проживало более 120 000 этнических немцев, и со временем предусматрировалась полная германизация Баната. Отсюда и более жесткая языковая политика по отношению к сербскому большинству – и венгерскому и румынскому меньшинствам, не говоря уже о том, что Банат вскоре после оккупации был объявлен «зоной, сободной от евреев». Ярким примером ренационализации (языкового и культурного отождествления этноса оккупированной территории с народом новой метрополии) является болгарская языковая политика в Вардарской Македонии. Оккупационные власти рассматривали македонский язык как территориальный вариант болгарского и свою языковую политику направляли на его «исправление», освобождение от сербских черт и приведение в соответствие с нормами болгарского литературного языка. Примером политики постепенной денационализации является протекторат Богемии и Моравии. В отличие от политики жесткой денационализации (например, в Судетской области), германизация здесь предусматривалась после окончания войны – полное онемечивание населения планировалось не ранее чем через два поколения, а Гитлер называл срок в сто лет (Brandes 2001, 124). Исходя из этого и языковая политика властей была, скорее, эволюционной: немецко-­чешское двуязычие должно было со временем смениться повсеместным немецким монолингвизмом. Особое положение занимает языковая политика немецких властей в Польше. На основе архивных документов (ср. Hansen 1994), в которых затрагивается культурная, образовательная и языковая политика рейхсгау Данциг-­Западная Пруссия, рейхсгау Вартеланд и генерал-­губернаторства, можно выделить следующие основные принципы: 1. Территории Польши, включенные в рейх, подпадали под образовательные и языковые стандарты Германии с немецким как языком преподавания в средней и высшей школе, а польский рассматривался как язык национального меньшинства. 2. Позиции польского языка ослаблялись и тем, что национальные меньшинства во время оккупации имели гораздо больше возможностей для культурного и языкового развития, чем поляки. 3. Планомерно редуцировалась до нуля культурная функция польского языка. Театр, кинематография, литература на польском языке были сведены до минимума или полностью запрещены. 4. Преподавание немецкого языка полякам было или полностью запрещено, или ограничивалось профессиональной необходимостью. Именно в Польше времен войны возник парадокс пиджинизации немецкого языка:

Языковая политика во время Второй мировой войны

351

«…в немецком языке изучается лексика, но грамматически правильно говорить нежелательно» (письмо имперского наместника в Вартеланде от 23.2.1943 по вопросу использования польского языка в Польше; Hansen 1994, 85). Подобную языковую политику, когда оккупационные власти оставляют за языком титульной нации только редуцированную коммуникативную функцию, можно назвать стагнационной.12 Более радикальное ее проявление – это уже упомянутая полная денационализация оккупированных территорий. В Прибалтике, судя по архивным документам, в области языковой политики оккупационные власти стремились восстановить статус-­кво, который существовал до занятия этих стран советскими войсками. Во-­первых, был восстановлен официальный статус литовского, латышского и эстонского; во-­вторых, немецкий широко преподавался во всех образовательных учреждениях; в-­третьих, преподавание русского языка оставалось только там, где оно было до советского вторжения в Прибалтику.13 Оккупированная Румынией Бессарабия – еще один пример жесткой денационализации, точнее, румынизации. Здесь мы видим прямой запрет языка  – использование русского в общественных местах торговцами и служащими влекло за собой крупные денежные штрафы. Русскоязычные издания изымались из библиотек и академических заведений, запрещалась организация объединений национальных меньшинств. Языковая политика оккупационных властей в Транснистрии имела более мягкий характер и учитывала этнический состав этого региона. Преподавание в школах велось как на румынском, так и на украинском и русском языках, периодическая печать широко использовала русский язык. Но стратегический курс на румынизацию оставался в силе, а параллельное использование этих языков имело, по замыслу идеологов «Великой Румынии», лишь временный характер, до перехода к однородному в языковом плане румынскому обществу (Шорников 1991; Hausleitner 2001, 354–367, 417–425; Hausleitner 2005, 202–204).

12 Под понятием языковая стагнация автор понимает застой социального развития языка. 13 В письме военного командования в Таллинне областным и городским отделам образования от 1.10.1941 преподавание русского языка сохранялось только в тех школах, где он преподавался в 1939–1940 учебных гг. – здесь он изучался в том же объеме, что и до войны (НАРБ, ф. 652, оп. 1, д. 1, л. 118).

352

Андрей Зинкевич

Интересным прецедентом оккупации территории соседнего государства внутри стран оси является занятие Венгрией южных регионов Словакии, в том числе и Закарпатской Украины (Подкарпатской Руси).14 С одной стороны, здесь важна позиция венгерских властей по отношению к словацкому языку, а с другой – к языку и культуре русин Подкарпатской Руси. В отношении последних венгерские власти проводили политику лоббирования местного языка, которую можно сравнить с действиями гражданской администрации в ГК Белоруссия и РК Украина (Падяк 2010, 132–137). С точки зрения отношения оккупационных властей к языку титульной нации ситуацию в Славии можно обобщить и представить следующим образом: Культурная и языковая политика жесткой денационализации

Немецкая и венгерская оккупационные зоны Словении (Верхняя Крайна и Нижняя Штирия, Прекмурье), румынская зона оккупации Украины (Бессарабия), Судетская область Чехии.

Культурная и языковая политика постепенной денационализации

Протекторат Богемии и Моравии; зоны Польши, включенные в Рейх; Транснистрия

Политика языкового отождествления, ренационализации

Македония

Стагнационная языковая политика

Польское генерал-­губернаторство

Толерантная культурная и языковая политика

Итальянская оккупационная зона Словении, Королевство Черногория, Сербия (без сербской части Баната и зоны венгерской оккупации), зона ответственности военного командования в Белоруссии, Украине и России.

Культурная и языковая политика активной национализации региона, лоббирования языков титульных наций

Зона гражданской администрации ГК Белоруссия и РК Украина; районы довоенной БССР, переданные Генеральному округу Литва и РК Украина; Подкарпатская Русь (регион русин)

14 Несмотря на то, что эти события произошли незадолго до вхождения Словакии и Венгрии в гитлеровскую коалицию, их, несомненно, нужно рассматривать в контексте Второй мировой войны.

Языковая политика во время Второй мировой войны

353

Литература О. М. Гончаренко, М. П. Куницький, О. Є. Лисенко (2014): Система органiв місцевого управління на територіï райхскомісаріату «Украïна» та «війсковоï зони». 1941–1944 рр. Киïв. Б. Єржабкова (2008): Шкiльна справа та шкiльна полiтика в Рейхскомiсарiатi «Украïна» 1941–1944 (У свiтли нiмецьких документiв). Киïв.15 А.  В.  Зинкевич (2015а): Специфика языкового контакта в оккупации. Е. Н. Руденко (ред.), Языковой контакт. Минск, 29–36. А. В. Зинкевич (2015б): Принципы изучения оккупационной языковой политики (на примере славянских стран). Г. А. Цыхун (отв. ред.), Научные чтения, посвященные В. В. Мартынову (к 90-летию со дня рождения). Выпуск II. Минск, 64–68. В. Косик (1992): Україна під час Другої світової війни. Киïв – Париж – Нью-­ Йорк – Торонто. В. Косик (1997–2000): Україна в Другій Світовій війні у документах. Збірник німецьких архівних матеріалів 1944–1945. 4. Львів. Н. Маковська (2006): Архіви окупаціï 1941–1944. Киïв. В.  Падяк (2010): Нарис історії карпаторусинської літератури  XVI–­XXІ століть. Ужгород. Н.  С.  Пилько (2009): Словения в годы оккупации. 1941–1945 гг. Санкт-­ Петербург. П. М. Шорников (1991): Сопротивление политике запрета русского языка в годы фашистской оккупации Молдавии (1941–1944 гг.). http://www.fedydiary.ru/?page_id=5900. A.  Antipova (2012): Nationalsozialistische Sprachpolitik in Weißruthenien. S. Lehmann, R. Bohn, U. Danker (Hrsg.), Reichskommissariat Ostland: Tatort und Erinnerungsobjekt. Paderborn, 189–208. D. Brandes (2001): Nationalsozialistische Tschechenpolitik im Protektorat Böhmen und Mähren. J. K. Hönsch, H. Lemberg (Hrsg.), Begegnung und Konflikt. Schlaglichter auf das Verhältnis von Tschechen, Slowaken und Deutschen 1815–1989. Beiträge aus den Veröffentlichungen der Deutsch-­Tschechischen und Deutsch-­Slowakischen Historikerkommission. Essen, 137–146 (Veröffentlichungen zur Kultur und Geschichte im östlichen Europa, Band 20). T. Ferenc (1968): Nacistična raznarodovalna politika v Sloveniji v letih 1941–1945. Maribor. 15 Перевод книги B.  Jerabek (1991): Das Schulwesen und die Schulpolitik im Reichskommissariat Ukraine 1941–1944 (Im Lichte deutscher Dokumente). München.

354

Андрей Зинкевич

G. Hansen (1994): Schulpolitik als Volkstumspolitik. Münster – New York. M. Hausleitner (2001): Die Rumänisierung der Bukowina: Die Durchsetzung des nationalstaatlichen Anspruchs Großrumäniens 1918–1944. München. M. Hausleitner (2005): Deutsche und Juden in Bessarabien 1814–1941. Zur Minderheitenpolitik Russlands und Großrumäniens. München. G. Simon (1985): Die sprachsoziologische Abteilung der SS. W. Kürschner (Hrsg.), Sprachtheorie, Pragmatik, Interdisziplinäres. Tübingen, 375–396.

Die Sprachpolitik in den besetzten slawischen Ländern während des Zweiten Weltkrieges Der Artikel befasst sich mit der Sprachpolitik der Okkupationsmächte in den slawischen Ländern während des Zweiten Weltkrieges. Je nach Art der Sprachpolitik 1939–1945 kann Slavia in Sektoren aufgeteilt werden. Die Situation in diesen Sektoren wird unter zwei Aspekten untersucht: Hinsichtlich der Einstellung der neuen Obrigkeit gegenüber den Sprachen der dortigen Bevölkerung, einerseits, und i. B. auf den Deutschunterricht für diese Bevölkerung, andererseits. Die Untersuchung zeigt eine hohe Variabilität der Sprachpolitik in der okkupierten Slavia: Vom Lobbyismus gegenüber den autochthonen Sprachen bis hin zu ihrem Verbot, von der Einführung des Deutschen als Unterrichtssprache bis hin zum Verbot, Deutsch zu lernen. [email protected]

Philologica Slavica Vindobonensia Herausgegeben von Anna Kretschmer / Heinz Miklas / Gerhard Neweklowsky / Stefan Newerkla / Fedor Poljakov Band

1

Gordana Ilić Marković / Anna Kretschmer / Miloš Okuka (Hrsg.): An den Anfängen der serbischen Philologie. На почецима српске филологије. Salo debeloga jera libo azbukoprotres von Sava Mrkalj (1810-2010). Сало дебелога јера либо азбукопротрес Саве Мркаља (1810-2010). 2012.

Band 2

Anatolij A. Alekseev / Nikolaj P. Antropov / Anna G. Kretschmer / Fedor B. Poljakov / Svetlana M. Tolstaja (Hrsg.). Под редакцией А. А. Алексеева, Н. П. Антропова, А. Г. Кречмер, Ф. Б. Полякова, С. М. Толстой: Slavische Geisteskultur: Ethnolinguistische und philologische Forschungen. Teil 1. Zum 90. Geburtstag von N.I. Tolstoj. Славянская духовная культура: этнолингвистические и филологические исследования. Часть. 1.К 90летию со дня рождения Н.И. Толстого. 2016.

Band 3

Anatolij A. Alekseev / Nikolaj P. Antropov / Anna G. Kretschmer / Fedor B. Poljakov / Svetlana M. Tolstaja (Hrsg.). Под редакцией А. А. Алексеева, Н. П. Антропова, А. Г. Кречмер, Ф. Б. Полякова, С. М. Толстой: Slavische Geisteskultur: Ethnolinguistische und philologische Forschungen. Teil 2. Zum 90. Geburtstag von N.I. Tolstoj. Славянская духовная культура: этнолингвистические и филологические исследования. Часть. 2.К 90летию со дня рождения Н.И. Толстого. 2016.

Band 4

Kretschmer, Anna / Neweklowsky, Gerhard / Newerkla, Stefan Michael / Poljakov, Fedor (Hrsg.): Mehrheiten ↔ Minderheiten. Sprachliche und kulturelle Identitäten der Slavia im Wandel der Zeit. 2018.

www.peterlang.de