Миръ искусства. Томъ 6 [7-12] [6]

Citation preview

I ш

(

Л\ІРЪ ИСКУССТБА

ІЧ? 7.

СлВдующгн Ж 8—9 журнала ,,МірЪ Искусства^^ вындетЬ вЪ середннѢ Сентября н 6удетЬ лосвященЪ выставкамЬ вЬ ПарнжѢ^ Др^^ денѢ н БерлннѢ.

Пуб.гтчная^^

Е. Ернефельтъ. Пейзаоісъ.

(Е.

Іате^еЩ.

Г. Энібергъ. (Ѳ. ЕпдЬегд). Фанекгй пейзажъ.

8

А. Галленъ. {А. Архитектурный

Ѳаііеп). яотивъ.

Л. Галленъ. (А. Ѳаііеп). Матъ Лемминкайнена {„1{а.аеваяа").

А. Галленъ. {А. Оаііеп). Декоративная фреска. (Финляндскгй павильонъ на Вселп^шой 10!

выставкѣ).

31. Дтисъ. ІІанно.

(М.

М. Денисъ. Младенецъ.

Вепіз).

(М.

Вгміз).

Г Гоо. 15

М. Дениеъ. (М. Вепщ Христоеъ въ Эммаусѣ. 16

М. Денисъ. {М. Вепіз). Мать съ ребепкомъ. 17

М. Денисъ. Лортретъ. 18]

{М.

Вепгз).

Суздаль.

Колокольня Спасо-Ефиміевспаго

монастыря,

XVII

в. 19

Ярославль.

Восточная, стѣна церкви Петра и Павла

Ростовъ. Амвопъ въ церкви

1691

Спаса на сѣняхъ, XVII

г.

в.

Пековъ. Николаевская

церковь у Святыхъ воротъ въ Печерскомъ мопастырѣ,

1565 г. 21

т.

Русскія іиитыя полотснца. {Пат^паршая ризнигіа въ Москвѣ). 22:

Коетрома,

Деталь

церкви Воскресенія на Дебряхъ,

1652 г.

23І

Русская

выишвка XVIII

Свѣчной столъ XVII 24

в.

в. (Ростовъ, музей Вѣлой

палаты).

Русстя

выгиивт XVIII

в.

Руескій

ларецъ XVIII

в. (Историческгй

музей въ Москвгъ). 25

Русское гиитое полотенце. (Оруоісегшая палата въ Москвіъ). 26^

ВЗОРЪ

ИНОСТРАЯНЫХЪ ѴІЗЛАНгЙ.

Ф. Енопфо {Р. КНпорі^). Душевный переломъ. („Віе Кипзі", 1900). 27

Е. Врахтъ {Е. ВгасЫ). ІІослѣ дооісдя. і„ВіеЕип8І",1900).

Аманъ Жанъ {Атап Іеап). Венеціанки. {„1)іе Кип8і", 1900). 28;

1. Стейнленъ {Тіі. Прачкгі. („віиаіо", 1900). У2

Зіеіпіеіг).

В. Георги (\Ѵ. Оеогді). Сборъ картофеля. {„Віе

Кипзі",

1900).

Е. Брахтъ {Е. Вгасігі). Утро гіа Шпрее. {„Оіе Киші". 1900). 30

/. Моро {О. Могеаи). Европа. („Тке Мадагіпе о/'Агі",

19С0).,

I. Моро (0. Могеаи) Геркулесъ. („Тке Мадагіпе АгІ\

1900).

3)

32

-Г. І/о^зо ( С Могсаи). Лоэтъ и Сирена. {„Агі еі сіёсогаігоп", 1900).

фИЛОСОфСКІЕ РАЗГОВОРЫ. Опытъ религіознаго

міросозерцанія.

Разговорътретій. I Взгля^Ъ совремепиыхЪ людеіі на смерть^ какЪ па парушепіе комфорта.— Осповное разлпгіе меж^у лргштамн п цдлями: лервьгя не уничтожаются вЪ смертн, лослѢднія-же вЪ млмеитЬ смерти безслѢдио нсге^аютЬ. Отсюда иеобходнмость плн лризнать всѢ иашн цѢлн лризрагными и нигтожпымщ или-же долустить мнстигескую цѢль внѢ насЪ.—Мистигеское лознаніе возникаетЪ пе ломимо разума., и пе волреки е.ту, а какЪ неизбѢжиьгй результапгЪ разумнон дѢятельности.—ВЪ самомЪ олъгтѢ скрьгты пстогннкп мистигескаго лозиаиія.—Д(зуедгінство^ какЪ цегітральная истина всякой метафизики и религін. Истинное зиагенге христологигескихЪ слоровЪ вЪ лервые вѢка христіанства.—Множествеиность о.чьгта ведетЪ кЪ метафнзпгескому двуедшіству.^ лротиворѢгія лозгіаиія н бъгтія—кЪ ндеѢ обЪ абсолютио Е.диномЬ.—Стремленіе души кЪ Богу—обязательиьгй для разума фактЬ внутрегшяго олъгта.^ н религіозное лознаніе., основаиное иа этомЪ фактѢ., носнтЪ характерЪ лолион достовѢриости.—Божество открывается сознанію только мэоннгески., т. е. только какЪ абсолютное отрицаиіе ольгта.^ н .налѢйшее уклоненіе отЪ зтой нстиньг ведепіЬ кЪ гностнгескому лроизволу и грубому языгеству. Утромъ, едва соіідясь въ галлереЬ, больные шопотомъ сообщили другъ другу столь тщательно скрываемую отъ нихъ тайну, и вскорЪ всЪ знали, что за тЪмъ окномъ, налЪво отъ балкона, сегодня ночью произошло то нехоро-

шее, недолжиое, лишнее, о чемъ самое лучшее совсѢмъ не думать. Казалосьбы, въ санаторіи, гдЬ ютится полтораста легочныхъ больныхъ, въ томъ числЬ многіе съ тяжелой формоіі болЪзни, смерть не должна почитать-

ся рЪдкой гостьей. На дЪлЪ однако, смертные случаи в ъ стЬиахъ санаторіи необычаііно рВдки, и администраиія принимаетъ всЪ мЪры, чтобы ихъ не было вовсе. Смерть здЪсь одинаково ненавистна и врачамъ, и больнымъ. Первымъ она портитъ статистическія вЪдомости, вторымъ—настроеніе духа. Поэтому тЪ и другіе безмолвно согласились между собою смотрЪть на смерть не какъ на великое таинство и даже не какъ иа великое несчастіе, а какъ на явленіе досадное, противное комфорту и почти некультурное, на нЪчто такое, что в ъ образованномъ обществЪ должно быть избЪгаемо или тщательно скрыто. Едва врачи рЪшаютъ относительно кого-нибудь изъ больныхъ, что онъ доживаетъ послЪдніе дни, — а и х ъ опытныіі приговоръ безошибоченъ,—немедлеипо в ы зываются по телеграфу его ближаіішіе родственники, которымъ дается настоіічивыіі совЪтъ увезти паціента, ибо отнынЪ пребывапіе в ъ саиаторіи становится для него вреднымъ. В ъ результатЪ переговоровъ, длящихся день, много два, рано утромъ къ главному крыльцу подъЪзжаетъ карета и прислуга в ы носитъ полуживого человЪка, котораго сажаютъ на подушки, в ъ объятія растерянныхъ родственниковъ. Еще минута и карета тронется в ъ путь, и полуживой человЪкъ с ъ упрекомъ и грустью броситъ послЪднііі взглядъ на домъ, гдЪ ему не дали спокоііно умереть. Но администрація только этоіі минуты и ждала. Ея совЪсть спокоііна отъ упрека: развЪ безнадежно-больному не все равно, гдЪ ни умереть? Черезъ недЪлюдругую имя уЪхавшаго появится за черноіі каіімой в ъ одиоіі изъ газетъ, хотя бывали случаи, когда больные, выпроваживаемые такимъобразомъ, умирали въ дорогЪ.

Если-же предупредить несчастіе никакъ невозможно и больной, какъ в ъ наохоящемъ случаВ, умираетъ в ъ стЪнахъ заведенія, то между администраціей и больными разыгрывается невиииая комедія. Первая дЪлаетъ видъ, что в ъ домЪ ничего не произошло. Неблагополучнаякомнатазанираетсянаключъ, а в ъ обЪденныіі часъ, когда всЪ больные сходятся в ъ столовоіі, тЪло быстро переносится на носилкахъ в ъ глухую, безъ оконъ, мертвецкую, замаскированную гдЪ-то в ъ одной изъ надворныхъ службъ и никому нензвЪстиую; тамъ оно будетъ лежать до разсвЪта, когда за нимъ пріЪдутъ крытыя дроги и отвезутъ на кладбище. Больные-же, отлично зная, что происходитъ, дЪлаютъ видъ, что и х ъ удалось обмануть. В ъ результатЪ всЪ довольны, — попраны только священныя права смерти. Когда мы остались одни въ галлереЪ, Владиміръ Ивановичъ указалъ взглядомъ на окно подлЪ балкона и прошепталъ: — Какъ-то жутко знать, что она тамъ лежитъ одна, и продолжать думать и гоБорить о своемъ. — Насъ, приступающихъ къзанятію философіей, отвЪтилъ я,близость смерти не должна смущать. Смерть всегда была естественнымъ предисловіемъ ко всякой метафизикЪ. В ъ моментъ смерти связь причинности и связь цЪлесообразности, которыя до тЪхъ поръ шли параллельно, вдругъ круто расходятся. Причинная связь со смертью не обрывается; физическіе и химическіе процессы происходятъ и в ъ мертвомъ тЪлЪ, в ъ неразрывной связи с ъ тЪми, которые происходили в ъ немъ при жизни. Поэтому, если-бы мы смотрЪли на явленія только научно, только в ъ ихъ причинноіі связи, то мы относились-бы к ъ жизни и смерти безразлично. Но кромЪ разсудочнаго отношенія къ явленіямъ есть

еще отноиіеніе волевое, кромЪ гіричинной связи есть еще связь цЬлесообразности. Каждому изъ насъ по внутреннему опыту отлично извЬстно, что онъ подчиняется въ своихъ поступкахъ не только причинамъ, которыя принудительно толкаютъ его сзади изъ прошлаго, но и цЪлямъ, которыя свободно носятся передъ нимъ и влекутъ его изъ будущаго. Причинная связь никогда не обрывается, цЪли-же то совпадаютъ съ причинами и достигаются нами, то расходятся съ ними и обманываютъ насъ. Приговоренный къ смерти, поднимаясь на ступени эшафота, подчиняется дЪйствію прпчинъ и слЪдствій такъ-же, какъ если-бы онъ шелъ танцовать с ъ возлюбленной, однако нельзя сказать, что онъ въ обоихъ случаяхъ равно идетъ къ достиженію цЪли. Наука, какъ пзвЪстно, цЪлями природы не занимается и поступаетъ такъ потому, что у нея нЪтъ методовъ для изученія субъективной стороны явленій, но ученый, какъ и профанъ, не дЪлаетъ шага в ъ жизни, не руководясь цЪлью, и самихъ нападокъ на телеологію не существовало-бы, если-бы нЪкоторые ученые не задавались цЪлью доказать отсутствіе цЪлей в ъ природЪ. Конечно, чувство удовлетворенія и чувство боли, причинно обоснованныя въ устройствЪ нашей нервной системы, сами являются причинами нашихъ поступковъ, такъ что съ перваго взгляда можетъ показаться, что цЪль—ничто иное, какъ прошедшая черезъ созпаніе причина. Но вдумавшись глубже, мы увидимъ, что чувства удовлетворенія и боли уже не чистыя причины, а причины, окрашенныя в ъ цвЪтъ цЪлесообразности и что возникли они въ насъ, путемъ долгаго подбора, лишь какъ условія сохраненія жизнн, бытія. Т а к ъ что сокровеннымъ ядромъ, вокругъ ко-

тораго группнруются всЬ причины, оказывается стремленіе къ бытію, къ индивидуальности, то есть цЪль, а не причина. Равнымъ образомъ, не причинами, а цЪлями опредЪляется цЪнность жизни, самое завЪтное отношеніе наше къ себЪ и другиіиъ. Вотъ почему наука, изучающ,ая лишь причинную связь явленій, не имЪетъ права голоса въ вопросЪ о цЪнности жизни, а вторгаясь въ чуждую ей область, поступаетъ такъ-же самозванно, какъ въ старпну поступала философія, разрЪшая вопросы науки. ВмЪсто системы устойчиваго песснпнізма, къ которой прпводитъ всякая истинпая релйгія и философія, наука, пытаясь установить общее міросозерцаніе, приходитъ, наоборотъ, къ неустойчивому оптимизму, къ чему-то плоскому и эфемерному. Самая-же отличительная черта цБлесообразности состоитъ въ томъ, что съ моментомъ смерти не только порывается ея связь, но вся она исчезаетъ, расплывается, становится какъ-бы не бывшеіі. Представьте, какой переполохъ произошелъ-бы в ъ наукЪ. если - бы вдругъ оказалось, что со смертью прерывается причинная связь явленій, что мертвое тЪло, напримЪръ, не подчиняется болЪе закону тяготЪнія или сохраненія энергіи. Такой именно переполохъ происходитъ въ насъ при сознаніи, что со смертью теряется связь цЪлей и сила, такъ властно влекшая насъ за собою, оказывается не существующеи. Приходится или совсЪмъ отрицать бытіе цЪлей и, вопреки очевидности, признать, что когда я стремлюсь, люблю, желаю, то я, въ сущности, пе стремлюсь, не люблю и не желаю, а проявляю собою слЪдствіе мертв ы х ъ и безразличныхъ причинъ, что самое мое сознаніе есть в ъ сущностп не-сознаніе, и жизнь моя — не-жизнь.

Или-же приходится признать весь міръ в ъ основЪ своей не только неразумнымъ, но безумнымъ, и всю нашу жизнь основанноіі на ненужныхъ потребностяхъ, на безцЪльныхъ цЪляхъ, на преднамЪренноіі и жестокоіі безсмыслицЪ. Кто-же не удовлетворится ни однпмъ изъ этихъ исходовъ, тотъ долженъ будетъ принять третій, елинственныіі, дающііі нашему сознанію устоіічивость,—долженъ будетъ признать, что цЪли наши, порвавшись для насъ, в с е же не исчезли совсЪмъ, что в ъ насъ и нашей жизни сбываетоякакая-то не наша, а мистическая цЪль. Стоитъ лишь проникнуться этоіі мыслью, и мистическое познаніе, казавшееся игрушкоіі праздной теоріи, вдругъ выступаетъ передъ нами, какъ нЪчто самое важное, какъ первое условіе всякаго душевнаго равиовЪсія. Только тотъ имЪетъ право возставать противъ мистическаго поЗнанія, у кого хватитъ рЪшимости сознаться, что у него за душою нЪтъ ни единоіі цЪли, что онъ живетъ безцЪльно, хотя уже однимъ тЪмъ, что онъ будетъ возражать противъ мистическаго познанія, какъ ложнаго, онъ докажетъ, что у него есть цЪль—защищать истину. В ъ эхомъ великомъ предпріятіи насъ не должны останавливать ни страхъ препятствііі, ни чувство нетерпЪнія. Подумаііте, сколько поколЪній еще будетъ жить и умирать на землЪ и какъ тяжела будетъ каждая изъ этихъ смертей, если она не озарится сознаніемъ Б о г а . Ибо мы живемъ во времени и умираемъ в ъ вЪчности, живемъ в ъ природЪ и умираемъ въ БогЪ, живемъ в ъ наукЪ и умираемъ въ религіи. Предоставимъ-же людямъ науки и политики заботиться о благахъ жизни, добывать и распредЪлять пищу, топливо, одежду, а сами будемъ хлопотать о благахъ, одинаково н у ж н ы х ъ и

въ жизни, и в ъ смерти и добывать мистическую истину. И ііусть блнзость смерти послужитъ намъ хорошимъ предзнаменованіемъ. Сегодня я намЪренъ указать вамъ на самые первые истоки мистическаго познанія, на тотъ душевныіі родникъ, в ъ которомъ берутъ начало всЪ мистическія рЪки и моря, такъ что, если-бы всЪ религіи вдругъ изсякли, мы, зная и х ъ первыіі родникъ, были-бы въ состояніи снова возсоздать ихъ русла и наполнить ихъ. — О, неужели, прервалъ меня Владиміръ Ивановичъ, неужели вы в ъ самомъ А^лЬ докажете мнЪ, неопровержимо докажете существованіе мистическоіі истины, котороіі такъ х о чется и в ъ которую такъ не вЪрится. И это произоіідетъ вотъ сеіічасъ, сегодня утромъ.»' — Д а , отвЪтилъ я, сегодня утромъ я приведу васъ къ истокамъ таііны, но зачЪмъ вы говорите о доказательствахъ? Теологія втеченіи многихъ вЪковъ доказывала бытіе Божіе, а философія своимъ дыханіемъ разрушала эти доказательства. Доказывать—значитъ приводить къ первичнымъ аксіомамъ. Самихъже этихъ первичныхъ истинъ уже нельзя доказывать, какъ нельзя разсматривать лучи свЪтящагося тЪла при свЪтЪ лампы. Первичныя истины достаточно показать, открыть, ибо онЪ сами — источникъ истины и критики. Душа, увидя и х ъ , говоритъ: да. И познаніе этихъ истинъ составляетъ величаіішее событіе нашей внутреннеіі жизни и можетъ быть названо вторымъ духовнымъ рожденіемъ. ВсЪ онЪ важны, но во главЪ и х ъ слЪдуетъ поставить истину о двоякоіі сложности явленііі, о двуединствЪ, ибо она и есть тЪ мистическія ясли, в ъ которыхъ рождаетгя наша идея о БогЪ. Открывается истина о двуединствЪ в ъ какоіі угодно области

духовнойжизни, разсудоиной, нравственной, волевой, ибо вездЪ, гдЬ жизнь, происходитъ синтезъ какихъ нибудь сложностей. Ребенокъ, играющій въ песокъ, ученьш, создающій обширную классификацію, гуляка, поющій пЪсенку,—всЪ они синтезируютъ явленія по закону двойной сложности. И я, признаться, затрудняюсь, с ъ какой области начать ислЪдованіе. — Начните, прошепталъ онъ, съ чего-нибудь простого, нагляднаго. Все отвлеченное меня скоро утомляетъ. — Если такъ, сказалъ я, то начнемъ с ъ чиселъ. Ничего нЪтъ яснЪе, нагляднЪе, безспорнЪе. К ъ тому-же я не намЪренъ занимать васъ математическими тонкостями. Т о , что я скажу вамъ, очевидно и всЪмъ доступно. Б о ю с ь только, какъ-бы самыя слова: слагаемыя, сумма,—не показались вамъ скучными, какъ-бы отъ нихъ не повЪяло на васъ школьными тетрадями, — НЪтъ, нЪтъ, горячо возразилъ Владиміръ Ивановичъ, не занимательн ы х ъ словъ хочу я, а дЪйствительно что-то узнать. И какъ можно скорЪе. Намъ не долго осталось быть вмЪстЪ. Я вижу новую луну еще одинъ разъ,— не больше. И онъ указалъ рукою на чуть виднЪвшійся в ъ небЪ ущербный мЪсяцъ. ПослЪ тяжелой паузы я продолжалъ: — Не боптесь чиселъ, и вы узнаете великую тайну, примиряющую со смертью. В ъ числахъ скрыта живая мистическая сила, мертвыми-же и сухими они кажутся лѵішь мертвымъ и сухимъ душамъ. Недаромъ величайшій мистикъ древности считалъ числа не только не мертвыми, но живой причиной всего сущаго. Если-же онъ кажется вамъ безплоднымъ мечтателемъ, то посмотрите на практиковъ, на самый практпческій народъ, когда либо существовав-

шій,—на народъ еврепскііі. Окрулсенныіі только врагами, онъ до сихъ поръ отстоялъ себя, благодаря своей сплоченностм въ БогЪ. И не достоііно-ли внпманія, что изъ всЪхъ аттрибутовъ Б о г а этотъ народъ прилЪпился духомъ только къ численному.—„Адонаіі эходъ"— Б о г ъ единъ,—таковъ кликъ Израиля, его религія въ д в у х ъ словахъ, съ которыми онъ невредимо прошелъ сквозь строіі народовъ и вЪковъ и с ъ которыми еще недавно в ъ турецкую кампанію наши солдаты изъ евреевъ бросались въ аттаку. Какъ видите, въ сухой области мертвыхъ чиселъ эти практики нашли живоіі источникъ восторга п силы, исторически оправдывая истинность чуда, совершеннаго Моисеемъ, которыіі изъ камня извлекъ родникъ воды. Можетъ быть, предпочтеніе, которое евреііскііі народъ отдаетъ математическому аттрибуту божества передъ другими, доказываетъ не только силу, но и ограниченность его генія и объясняетъ, почему евреііская религія такъ мало способна къ распространенію и сама похожа на камень, не разрушающіііся и не ростущій. Однако безъ единства евреііской религіи едва-ли возможны были-бы высшія формы богопониманія. ВсЪ религіозные догматы вращаются вокругъ численныхъ понятііі, какъ своего естественнаго центра. Итакъ, раскроемъ законъ о двойноіі сложности явленій прежде всего по отношенію къ числамъ, пространству и времени. С.іушаііте внимательно. Я даю вамъ въ руки завЪтныіі ключъ отъ всякой философіи и религіознаго познанія. Что всЪ числа сложны, вы знаете сами. Равнымъ образомъ вы знаете, что такое простая сложность числа. Беремъ какихъ нибудь два или нЪсколько чиселъ и складываемъ ихъ. Происходитъ нЪчто вродЪ химическаго соединенія. 5

Числа, изъ которыхъ каждое имЪло свое индивидуальиое единство, вполнЪ различныл одно отъ другого, вдругъ слились, родили новое, на нихъ непохожее число, и в ъ этомъ актЪ рожденія сами умерли, исчезли. Ипдивидуальное единство замЪнилось единствомъ іерархическимъ: слившіяся числа, по отношенію къ новообразованному, стали слагаемыми, а послЪднее—по отношенію к ъ нимъ—суммоіі. Но смерть слагаемыхъ не вЪчна, ибо суммарная сложность можетъ быть опять разчленена на свои составныя части, и тогда слагаемыя, стряхнувъ съ себя служебное иго, воскреснутъ къ индивидуальному существованію. Однако для того, чтобы могло совершаться суммированіе чиселъ, необходимо, чтобы они имЪли между собою нЪчто общее, ибо складывается только однородное. Намъ мало созерцать сложность чиселъ, намъ нужно еще узнать условіе этого явленія. Заключается-же это условіе въ томъ, что всякое число, какъ-бы оно ни было велико или мало, по своеіі природЪ ограничено и дЪлимо. Числа различны между гобою только внЪшнимъ образомъ, по существуже они оказываются одинаковыми. Каждое число является мЪрою для всЪхъ другихъ чиселъ, основноіі единицеіі, которая с ъ одноіі стороны объемлема ббльшими числами, суммами, а с ъ другоіі объемлетъ меньшія или слагаемыя. ВмЪсто прежняго индивидуальнаго и служебнаго единства мы теперь обнаружили въ числахъ едпнство эгалитарное, стремленіе к ъ равенству. — Ваши числа, перебилъ меня В л а диміръ Ивановичъ, начинаютъ представляться мнЪ чЪмъ-то вродЪ живыхъ людеіі. По наружности, по росту, по служебному положенію они неравны, но у всЪхъ какъ будто одна и таже безсмерт-

ная душа. Только объясните мнЪ, какъ это случилось, что различныя числа вдругъ стали внутреино равны? ^Іье вмЪшательство помогло имъ добыть это равеиство? — ВмЪшательство метафизическаго разума, отвЪтилъ я. Но в ы , я вижу, поняли, что, говоря о числахъ, я разумЪю нЪчто болЪе интимное и блпзкое. И вы не ошибаетесь. Зтими разсуягденіями о числахъ я мощу дорогу к ъ мистическому познанію въ области не только чиселъ, но бытія, цЪли, нравственности. Другоіі дороги нЪтъ. Но поіідемъ впередъ, ие оглядываясь. Итакъ, мы узнали, что число, по отношенію къ другому числу, можетъ быть или слагаемымъ, или суммоіі, саможе по своей природЪ оно и слагаемое, и сумма, нЪчто и ограниченное, и дЪлимое. И вотъ в ъ области чиселъ нами получены двЪ сложности. Во-первыхъ, сложность самыхъ чиселъ и во-вторыхъ, в ъ каждомъ числЪ сложность д в у х ъ его своііствъ,—ограниченности и дЪлимости. Они образуютъ число, но не такъ, какъ слагаемыя образуютъ сумму, а какимъ-то инымъ, новыиъ образомъ. Нельзя называть число суммоіі изъ ограниченности и дЪлимости. З т о не суима, а неразрывное двуединство, которое будемъ звать комплексомъ, а его составныя части элементами. В ы теперь едва-ли созиаете всю валсность этого новаго открывшагося намъ понятія о двуединствЪ, но знайте: передъ нами блеснула ЗвЪзда, ведущая в ъ мистическій Виѳлеемъ, къ рожденію Б о г а . А теперь даваііте сравнимъ обЪ сложности и установимъ и х ъ признаки. Сумма можетъ состоять изъ неопре дЪленнаго числа слагаемыхъ; въ комплексЪ только два э-^емента. Слагаемыя, образул сумму, сливаются в ъ ней; элемепты никогда в ъ комплексЪ

ііе сливаются. Конечность іі дЪлимость— два понятія различныхъ, несводимыхъ одно къ другому. Наконецъ,—и этотъ признакъ самый важныіі,—слагаемыя могутъ быть выдЪлены изъ суммы и сущ,ествовать самостоятельно одно отъ другого; элементы-же комплекса неразрывны. Они не сливаются другъ съ другомъ, но не мог у т ъ быть мыслимы другъ безъ друга. Нельзя представпть себЪ число столь большое, чтобы оно было только дЪлимо, но уже не ограничено другимъ большимъ числомъ. Равнымъ образомъ, нельзя представить себЪ число столь малое, чтобы оно было только ограничепо. Улсе однимъ тЪмъ, что я называю одно число ограниченнымъ, я подразумЪваю, что какое-то другое число дЪлимо. Словомъ, элементы комплекса неслитны и неразрывны. — Все-таки странно, прошепталъ Владиміръ Ивановичъ какъ-бы про себя. Почему нельзя разложить то, что было сложено? Не постигаю. — В ы были-бы ближе къ истинЪ, если-бы сказали: мой чувственныі'і разумъ не постигаетъ. В ъ познаніи двоякой сложности мы, какъ в ъ зеркалЪ, узнаемъ о двойственности своего разума. Суммарная сложность познается разумомъ чувственпымъ или нагляднымъ, тЪмъ, который имЪетъ дЪло съ самыми числамп, съ явленіями, с ъ многосложнымъ и случайнымъ опытомъ. Двуединство-же познается разумомъ внЪчувственнымъ или сверхчувственнымъ, метафизическимъ, которыіі имЪетъ дЪло не с ъ опытомъ, а съ отвлеченными, необходимыми и всеобщими условіями опыта. Попутно мы открываемъ пограничную черту между наукоіі опытноіі и метафизикоіі. Все, что касается суммарной сложностп, вЪдается наукоіі; все, что касается двуединства, относится къ

метафизикЪ. Отсюда вы видите, что содержаніе науки случаііно, но безпредЬльно, содержаніе-лсе метафизики всеобще, но весьма ограниченно. Однако чувствеиныіі разумъ ііе довольствуется своеіі неотъемлемоіі областью множествеинаго опыта, но врывается в ъ чуждый ему міръ двуединства и здЪсь пытается утвердить свои законы. Привыкшп у себя разчленять сложность на ея составныя части, онъ хочетъ продЪлать это дЪленіе съ элементами комплекса и впадаетъ в ъ раціонализмъ, то есть условія опыта хочетъ постигать такъ-же, какъ и самыГі опытъ,—наглядно, а не идейно. ОтсюдавсЪ философскіязаблужденія и всЬ религіозныя ереси. — И ереси? — переспросилъ меня Владиміръ Ивановичъ. РазвЪ религіи когда нибудь занимались такими отвлеченностями, какъ сумма н комплексъ? — Только этимъ, отвЪтилъ я, занималась какъ философія, такъ и теологія, по тоіі простоіі причинЪ, что другого спорнаго вопроса вообще не существуетъ. По одну сторону отъ умозрЪнія лежитъ точная наука, по другую— мистическое познаніе. Ни та, ни другая область спору не подлежатъ. Предметъ же умозрЪнія,—этого поприща нескончаемыхъ турнировъ,—одинъ: природа комплекса. По этому философія и теологія разбираютъ одинъ и тотъ-же вопросъ о двуединствЬ, но только въ разн ы х ъ сферахъ: философія — примЪнительно къ теоріи познанія, теологія—къ личности Спасителя, но метафизическая сущность остается въ обоихъ случаяхъ неизмЪнной. В ъ первые вЬка христіанства, когда религіозное творчество вдохновляло не только отдЬльныхъ людеіі, но цЪлые народы, средоточіемъ в с Ь х ъ распреіі и умственныхъ исканііі являлся вопросъ о двуединой природЬ Христа.

Ио какъ удивительно, что то направленіе церкви, которое рЪшило этотъ вопросъ метафизически вЪрно, побЬдило и на вселенскихъ соборахъ, и в ъ сознаніи в с Ь х ъ вЪрующихъ, оставаясь донынЪ вселенски господствующимъ. ВсЪ-же отступленія отъ истины метафизическоіі осуждены и церковью, какъ еретическія, и забыты. Это тЬмъ изумительнЬе, что ересіархи сами себя считали приверлѵенцами философіи, подобно аріанамъ, которые себя называли „изслЬдователями и испытателями вЬры", смЬясь надъ своими прртивниками, какъ надъ людьми простоватыми и какъ-бы слЬпыми. Противники-же ихъ не только не защищались отъ подобныхъ укоровъ, но сами подтверждали и х ъ , наивно сознаваясь в ъ своемъ теоретическомъ безсиліи, подобно св. Аѳанасію, которыіі выразился про себя такъ: „какъ скоро намЪревался я писать и принуждалъ себя помыслить о божествЪ Слова, всякііі разъ далеко отступало отъ меня вЬдЪніе и сознавалъ я, что в ъ такоіі мЪрЬ остаюсь позади, в ъ какоіі думалъ постигнуть". В ъ дЪііствительности-же гордые питомцы антіохіііскихъ философскихъ школъ оказались философскими невЬждами, примЬиявшими методъ чувственнаго разума к ъ вопросамъ умозрЬнія; смиренные-же в ъ своеіі вЪрЬ александріііцы ни на волосъ не отступали отъ метафизическоіі истины. Не могли отступить. Подчиняясь инстинктивноіі жаждЬ мистическаго познанія, они должны были избрать единственныіі путь, ведущій къ этому познанію. В ъ такоіі побЬдЪ истииы, даже идущеіі ощупью, великое у т Ь шеніе для всЪхъ ея любителеіі и служителеіі.

главныхъ ересеи по догмату о двуединоіі природЬ Христа.'' Я спрашиваю, не сколько было, а сколько могло быть? Владиміръ Ивановичъ, подумавъ, скаэалъ: — Даже приблизительно не понимаю, какъ можно отвЪтить на такой вопросъ. — МнЪ это кажется простымъ, возразилъ я. Признаки двуединства намъ извЪстнізі, а равно источинкъ заблужденііі, в ъ которыя впадаетъ иашъ чувствепныіі разумъ, разсматривая двуединство, какъ суммарную слоліиость. Неужели нельзя опредЬлить главнЪіішія группы такихъ возможныхъ заблуждеНШі'

— Теперь понимаю, прервалъ меня мой собесЬдникъ. Чувственному разуму должно казаться, что элементы комплекса существуютъ раздЬльно. — Совершенно вЬрно, подтвердилъ я. — Или-же, продоллсалъ онъ, что элементы сливаются в ъ комплексЪ, какъ слагаемыя в ъ суммЬ. — И это вЪрно, подтвердилъ я снова. — Больше необходимыхъ заблужденій я не вижу, сказалъ Владиміръ Ивановичъ послЪ раздумья. — Еще есть заблужденіе, прибавилъ я. Чувственный разумъ склоненъ одинъ изъ элементовъ—первыіі или второй— считать существеннымъ и главнымъ, а другоіі — производнымъ и подчиненнымъ. Итого, четыре основныхъ заблужденія, не говоря, конечно, о всевозможныхъ сочетаніяхъ и оттЪнкахъ. И нужно-ли прибавить, что исторія церкви оправдываетъ нашъ апріорный выводъ? Влеііте въ эти отвлеченныя А теперь, для испытанія нашеіі исти- формы теологическое содержаніе, и вы ны, постараемся рЬшить одну задачу. получите всЪ главиЪіішія ереси по разНельзя-ли опредЪлить, ие прибЪгая къ сматриваемому догмату. Влеііте содеристоріи церкви, сколько могло б ы т ь , жаніе гносеологическое, и вы получите 8

всЪ философскіе толки, всЪ ученія монизма, дуализма и плурализма. В ъ другой разъ покажу вамъ, какъ они укладываются в ъ четыре основныхъ типа. А пока вотъ четыре главныхъ ереси. Аріане, ревнуя о славЬ Отца, учили, что у Христа, главнымъ образомъ, естество человЬческое, что О н ъ сотворенъ, а не рожденъ, и хотя совершеннЬіішііі изъ сотворенныхъ духовъ, но не имЬетъ естества Божія. Докеты, ревнуя о славЬ Сына, учили, что во ХристЬ преобладало естество божественное, что тЬло Е г о было кажущееся, а душа замЬнялась божествомъ. Несторіане,ревнуя о логикЬ, учили, что оба естества существовали во ХристЬ раздЬльно, что родился простоіі человЬкъ—Христосъ, с ъ которымъ Богъ-Слово соединился внЬшнимъ образомъ, нравственно. Наконецъ, Монофизпты, опровергая Несторіанъ, учили, что человЬческая и божественная природа слились во ХристЪ в ъ одно естество. Они принимали „изъ д в у х ъ " , но отвергали „два". Вселенская-же церковь, не подаваясь никакимъ раціональнымъдоводамъ,авЪрнаямистическому инстинкту, исповЪдывала Іисуса Христа, по опредЪленію Халкидонскаго собора, „ в ъ д в у х ъ естествахъ н ес л и т н о , неизмЪнно, н е р а з д Ъ л ь н о , неразлучно познаваемаго, при чемъ различіе д в у х ъ естествъ соединеніемъ не истребляется, а сохраняется свойство каждаго естества, во едино лицо и во едину ипостась совокупляемаго", т. е. полное метафизическое двуединство. Вы понимаете, какъ мнЪ чуждо теологическое содержаніе всего этого спора, но его философскііі интересъ такъ великъ, чточтеніедЪянііі четвертаго собора доставило мнЬ чисто физическое наслажденіе. Владиміръ Ивановичъ слушалъ с ъ возрастающимъ удивленіемъ и наконецъ сказалъ:

— Никакъ не ожидалъ я, когда вы начали говорить о двуединствЬ, что мы вскорЬ очутимся на такой высотЬ, съ которой самое сложное видно в ъ прос т ы х ъ очертаніяхъ и охватывается однимъ взглядомъ. — Мы идемъ кратчаишимъ путемъ, отвЬтилъ я, оттого такъ скоро поднялись. — Но я-бы хотЬлъ одно замЬтить вамъ, продолжалъ онъ. В ъ вашемъ двуединствЬ я не уловилъ ничего мистигіескаго. Не понимаю, почему церковь, утвердивъ двуединство, выказала мистическій инстинктъ. Ну, допустимъ комплексъ и э^^ементы. Но что в ъ нихъ глубокаго и отраднаго.^ Скажу болЬе. Пока вы говорили о сложности обыкновенноіі, я чувствовалъ себя среди истинъ обыкновенныхъ, но я с н ы х ъ . Когда-же перешли къ сложности не слитноіі и не раздЬльноіі, на меня повЬяло ііЬмъ-то отвлеченнымъ и холоднымъ, словно мы вступили в ъ тЬнь, и я внутренно захотЬлъ упираться, не соглашаться с ъ вами. — Ваше чутье, отвЬтилъ я, не обмануло васъ только отчасти. Метафизика, въ самомъ дЪлЪ, сама в ъ себ^Ь не заключаетъ ничего святого и примиряющаго, но она ведетъ къ мистическому познанію. Метафизика не уб^Ьжище, но путь и путь опасныіі, мостъ, перекинутый черезъ бездну, и оттого всЪ ея боятся. В ы вчера какъ-то сказали, что хорошіе русскіе люди гнушаются философіи, какъ личины для эгоизма. НЪтъ, другъ моіі, не только хорошіе и не только русскіе. Религія осуждала философію, какъ соблазнъ и гордыню, наука,—какъ безплодную игру обобщенііі, искусство—какъ убіііцу непосредственнаго чувства, практическая мудрость— какъ препятствіе для простого счастія. Что-же сказать о разумЪ толпы—этомъ

отяжелЪвшемъ отъ вЪкового сна лЪнивцЪ, который дерется во снЪ и котораго не безопасно будить. Онъ противъ философіи употребляетъ то-же оружіе, какъ прохивъ всего ему непоняхнаго: каменья. Но и всЪ другіе одинаково боятся философіи и в ы вскорЪ увидите почему. — Но вы поведете меня черезъ люстъ надъ бездноіі?—спросилъ Владиміръ Ивановичъ. И выведете на тотъ берегъ? — Д а , подтвердилъ я, на тотъ берегъ, гдЪ природа органически переходитъ в ъ божество, философія—въ религію и разсужденія—въ молитвы. Бездна, надъ которою мы должны проііти, это—глубокііі разладъ между опытомъ и условіяйш опыта. Начало этого разлада мы видЪли въ различіи, существующемъ между обЪими сложностями. ПрослЪдимъ его да.іьше, сперва в ъ нашемъ сознаніи, а потомъ в ъ природЪ. Чувственныіі разумъ, какъ я уже сказалъ, познаетъ міръ только извнЪ, только наглядно и поэтому имЪетъ дЪло единственно с ъ результатами, а не с ъ процессомъ бытія. Каждыіі актъ этого разума, будучи результатомъ, носитъ характеръ законченности и опредЪленности, и весь его синтезъ в ъ цЪломъ также приводитъ к ъ опредЪленному единству. Т а к ъ , напримЪръ, синтезируя чувственнымъ разумомъ пространство или время в ъ д в у х ъ направленіяхъ, в ъ сторону наибольшаго и наименьшаго, мы придемъ к ъ такому большому и такому малому пространству и времени, за которымъ наглядное воспріятіе кончается. Зависитъ это не отъ несовершенства нашихъ чувствъ, но отъ ихъ природы. Какъ-бы мы ни изощрили свое зрЪніе, вооруживъ его приближающими и увеличивающими 10

стеклами, оно всегда будетъ воспринимать до извЪстнаго лредЪла, за которымъ міръ для него исчезнетъ. Результаты его синтеза, какъ часхные, такъ и всеобщііі, одинаково пЪльны и себЪ равны. В ъ этомъ охношеніи чувсхвен ныіі разумъ вполнЪ соизмЪримъ съ дЪятельнои волеіі, с ъ цЪлесообразностью, со стремленіемъ къ цЪли. Стремиться къ цЪли—значитъ в ъ каждыіі моментъ стремиться к ъ опредЪленному, конечному результату, к ъ удовлетворенію, къ покою. Поэтому все время, покуда мы оперируемъ надъ суммарными сложностями, об^Ъ половины нашеіі души—разумъ и воля—находятся в ъ равновЪсіи, и намъ такъ легко и отрадно. В ъ дЪтствЪ чувственныіі разумъ преобладаетъ надъ другими силами познанія,—отсюда цЪльность и гармоничность дЪтскоіі души. Когда-то эта цЪльность составляла достояніе народовъ. Для н и х ъ вся жизнь была поприщемъ конечныхъ цЪлей. Пространство и время имЪли для нихъ начало н конецъ, и на предЪльноіі чертЪ переходили в ъ предметнаго, видимаго Б о г а , „ В ъ началЪ Б о г ъ создалъ небо и земл ю . " ,уЗнаіі, с ы н ъ человЪческііі, что видЪніе относится къ концу времени". Но вотъ раздается голосъ метафизическаго разума, и , какъ вы вЪрно в ы разились, мы вступаемъ в ъ какую-то холодную тЪнь. Д а , говоритъ онъ, число конечно, но всякое число. Пространство и время ограничены, но другимъ столь-же ограниченнымъ пространствомъ и временемъ. Какъ будто ничто не измЪнилось, а между тЪмъ предЪльность чувственныхъ воспріятііі исчезла. Чувство вооружилось внутреннимъ, умозрихельнымъ стекломъ, увеличительная и раздЪлительная сила котораго ростетъ вмЪстЪ с ъ увеличеніемъ и дробленіемъ самыхъ явленііі. ВмЪстЪ с ъ тЪмъ ис-

чезла иллюзш достигнутой цЬли и покоя. Метафизическій разумъ, достигая не просто ограниченнаго явленія, но ограниченнаго другимъ, такимъ-лсе ограниченнымъ, не молсетъ остановиться на достигнутомъ результатЪ, а долженъ итти дальше, къ этому второму. Остановится-ли онъ тамъ.*^ НЪтъ, отъ втораго оно пойдетъ къ третьему, къ четвертому, а если фактически гдЪ-нибудь остановится, то не будетъ считать свое стремленіе удовлетвореннымъ, но будетъ продолжать стремиться впередъ, отъ числа къ числу, отъ пространства къ пространству, отъ явленія къ явленію, с ъ каждымъ этапомъ все быстрЪе бросая душу въ ненасытную, безцЪльную бездну, еще недавно бывшую гармонически цЪльнымъ міромъ. Помню, какъ въ молодости во мнЪ впервые возникло это сознаніе бездны. Лежа въ травЪ, я глядЪлъ на синеву неба, столь-же молодую и свЪтлую, какъ устремленные къ неіі глаза. Вотъ онъ передо мною, океанъ неба, не мечта, не сонъ, а всегда открытая дЪііствительность, нагая истина міра. И я довЪрчиво уносился мыслью въ эту свЪтлую истину, отъ солнца къ солнцу,"отъ неба къ небу, все дальше и дальше, пока во мнЪ вдругъ не возникло сознаніе, что если я такъ буду стремиться милліоны лЪтъ, моему полету не можетъ быть конца. Я достигалъ черты, гдЪ бездна міра граничитъ с ъ безуміемъ души, и тогда, устрашенныіі, дЪлалъ усиліе, чтобы разбудить себя отъ этого сна на яву, убЪгалъ домоіі къ знакомымъ звукамъ и образамъ, или начиналъ молиться, проса Б о г а защитить меня отъ безумиаго неба. Съ годами это чувство ужаса, какъ всЪ другія чувства, притупилось, по такъ глубоко запечатлЪлось воспоминаніе о немъ, что уже иикакія іюпытки философовъ какъ-нибудь за-

конопатить словами эту пропасть между міромъ и душою не могли впослЪдствіи удовлетворить меня. Ни даже попытка Канта в ъ его ученіи объ антиноміяхъ. Согласно этому ученію, мы оттого впадаемъ въ неразрЪшимое противорЪчіе, что принимаемъ міръ, какъ цЪлое, будто-бы постигнутое опытомъ, между тЪмъ какъ на самомъ дЪлЪ въ опытЪ даются только части міра. Принятыіі, какъ цЪлое, міръ и конеченъ, и безконеченъ. Стоитъ отказаться отъ основного заблужденія, и антиномія исчезнетъ. Т а к ъ учитъ Кантъ. Но великій мыслитель въ этомъ случаЪ, кажется, ошибся. Пока мы стремимся къ синтезу, в ъ сторону наибольшаго и наименьшаго, никакой в ъ сущности антиноміи не возникаетъ, т. е. никакого противорЪчія между опредЪленіями пространства. И чувственный, и метафизическій разумъ одинаково признаютъ пространство конечнымъ, Но разладъ или, если хотите, антиномія получается между конечностью опыта и безостановочностью нашего стремленія. При конечныхъ пространствахъ синтезъ дЪлается безконечнымъ, и наоборотъ: конечная цЪль души была-бы достигнута, если-бы каждое пространство не было конечно. Воля оказалась неразумной, истина— нецЪлесообразноіі. Кантъ еще съ другоіі стороны пытался обоііти указанную пропасть, признавая просхранство и время не общими своііствами опыта, но внЪопытными формами нашихъ чувствъ, и уча, что намъ извЪстны только явленія, а не вещь в ъ себЪ. ПодробнЪе этотъ вопросъ о чистыхъ формахъ и категоріяхъ я разсмотрю потомъ, когда буду говорить о теоріи познанія, о котороіі до сихъ поръ я нарочно не обмолвился ни словомъ. Но теперь-же я долженъ сознаться, что вся эта пресловутая гно11

сеологическая задача мнЬ всегда каза- номъ конечномъ единствЬ атомовъ полась несущественной, а порою даже строена вся химія, равно какъ вся матенесуществующей. Для того чтобы знать матика построена на фиктивномъ кочто-нибудь о внЪопытномъ простран- нечномъ единствЬ безконечно-малыхъ ствЪ, мы должны были-бы раньше и безконечно-большихъ, т. е. данныхъ узнать нЪчто о всЪпространственномъ чиселъ, которыя больше или меньше опытЪ, но о послЪднемъ намъ ничего вслкаго даннаго, чиселъ, которыя больнеизвЪстно. В о т ъ почему, видя, какъ ше или меньше себя самихъ. Точно метафизика безъ устали тасуетъ эти также физика не иначе представляетъ четыре карты: объективно-реально-субъ- себЪ міровую жизнь, какъ принимая ективно-идеальное, я спрашиваю себя, ел начало и конецъ во временп. Порачто фиктивное не оттого-ли она съ такою страстью зительно здЪсь то, предается этому гранпасьянсу, что за- единство, примЬняемое къ дЪііствительбыла о своемъ истпнномъ призваніи— ности, вполнЪ оправдывается ея резульбыть орудіемъ религіознаго творчества? татами. Сама дЪііствительность оказывается вся неразумноіі. З т о не ознаНо обо всемъ этомъ в ъ другоіі разъ. Что-же касается кантовской вещи въ чаетъ только, что наша мысль не соотсебЪ, то она должна быть безусловно вЬтствуетъ, не адекватна бытію. Пропринята, а мы даже знаемъ ея содер- тиворЪчіе идетъ гораздо глубже. Какъ жаніе. Вещь въ себЪ, это—двуединыіі прелсде возникъ разладъ в ъ душЪ между комплексъ, причина разлада, происшед- разумомъ и волей, между стремленіемъ шаго между метафизическимъ разумомъ къ истинЪ и стремленіемъ къ цЪли, и и волеіі. убЬдившись, что всЪ простран- конечность лвленііі обусловила безкоства ограничены другими, столь-же огра- нечность синтеза, такъ теперь откроемъ ниченными, душа вдругъ чувствуетъ себя разладъ в ъ самоіі природЪ, между опывзятоіі въ плЪнъ, запертоіі в ъ тюрьму— томъ и его условіями. И эта антиномія лабиринтъ, гдЪ, сколько не мечись, еще менЪе разрЪшима какими-либо довсегда попадаешь изъ одноіі камеры в ъ водами, ибо она происходптъ ие в ъ поздругую, не находя выхода. Но удиви- наніи, а в ъ бытіи. Возникаетъ-же она тельно, что чувственныіі разумъ остается слЪдующимъ образомъ. Д о сихъ поръ мы принимали міръ совершенно въ сторонЪ отъ этого разлада. О н ъ имЪетъ дЪло с ъ наглядными в ъ покоЪ, а нашу мысль въ движеніи результатами, и тюремныя камеры его и получили противорЪчіе въ познаніи. удовлетворяютъ. В о т ъ почему наука, Если-же пребудеіѵіъ мыслью въ покоЪ вдохновляемая только чувствеішымъ ра- и предоставимъ двигатьсл матеріи, то противорЬчіе въ самомъ зумомъ, можетъ пгнорировать противо- гюлучимъ рЬчія и муки метафизики. Пусть вся бытіи. жизнь въ общемъ стала безцЪльноіі, наВотъ передъ нами колыхнулась вЬтучная дЪятельность отъ этого не стра- ка. Чувственный разумъ видЬлъ не даетъ. Наука до сихъ поръ не отказы- движеніе, а рлдъ его результатовъ, вается отъ конечнаго единства явленііі. рядъ перемЪнъ, которыя вЬтка приПусть представлеиіе о множествЬ не- няла относительно окружающихъ вЬтдЬлимыхъ частииъ матеріи само по веіі. При каждомъ изъ этихъ резульсебЬ абсурдно, ибо для разума матерія татовъ вЬтка занимала извЪстное провсегда дЪлима, ио на такомъ фиктив- странство и слЬдовательно иаходилась

І2

в ъ покоЬ. Для чувственнаго разума движеніе есть рядъ спокойньахъ состояній, и происходитъ оно прерывисто, скачками. ГдЪ и какимъ образомъ совершаются эти скачки, для чувственнаго разума безразлично, ибо онъ видитъ только результаты. Наука, разумЬется, принимаетъ этотъ прерывистый характеръ движенія, но, по обыкновенію, дЬлаетъ его фиктивнымъ, считая промежутокъ между двумя скачками меньше всякой данной величины. Однако разумъ метафизическій, изслЪдуя не результаты, а процессъ движенія, долженъ признать всякое движеніе непрерывнымъ. Чтобы изъ одного объема пространства перескочить в ъ другой, предметъ долженъ пройти черезъ все промежуточное пространство безъ остатка. Таково безусловное требованіе мышленія. Но увы, это безусловное требованіе оказывается стольже безусловно неисполнимымъ, несбыточнывіъ. В ъ самомъ дЪлЪ, прежде чЪмъ пройти дюймъ, предметъ долженъ пройти полдюйма, а еще раньше четверть его и восьмую часть. А такъ какъ всякое пространство дЪлимо, то, сколько-бы мы ни дЪлили дюймъ, мы никогда не найдемъ того начальнаго, недЪлимаго пространства, черезъ который предметъ могъ-бы перескочить, чтобы начать движеніе. З т о не означаетъ, будто движеніе должно длиться безконечное время. Время и пространство между собою вполнЪ соразмЪрны, непрерывное теченіе времени такъ-же невозможно, какъ и движеніе въ пространствЪ. Ибо раньше, чЪмъ пропдетъ секунда, должна пройти ея половина, четверть, восьмая и такъ далЪе, до той части ея, которая будетъ и дЪлимой, и недЪлимой, т. е. невозможной. ЗдЪсь, в ъ самомъ дЪлЪ, возникаетъ антиномія, но, какъ видите, устранить ее разсу^кденіями нельзя.

Невозможность движенія, какъ процесса, при всей его несомнЪнности, какъ результата, была извЪстна еще древнимъ, и Зенонъ Злейскій съ удовлетворительною ясностью доказывалъ эту истину. Любопытно, что съ тЪхъ поръ философія смотритъ на его доказательства, какъ на нЪчто, подлежаіщее опроверженію. Не примиренія и не выхода ищетъ философія, а самообмана посредствомъ возраженій. И уже не знаю, приписать-ли случаю или мудрой выдумкЪ древнихъ то обстоятельство, что первымъ возражателемъ Зенону явился Діогенъ-циникъ. Пока Зенонъ доказывалъ, что движеніе невозможно, циникъ всталъ и началъ ходить по комнатЪ, какъ- бы топча ногами доводы Злейца. Съ тЪхъ поръ мнимое возраженіе Діогена, т. е. ссылка на несомнЪнность движенія, какъ результата, было повторено, хотя въ болЪе членораздЪльной и вЪжливой формЪ, другими философами. По мысли Аристотеля, опредЪленное разстояніе лишь потенціально безконечно, а в ъ дЪйствительности конечно и позтому можетъ быть проіідено в ъ конечное время. Гоббсъ, а за нимъ и Милль в ъ своей ЛогикЪ обвиняли Зенона в ъ томъ, что онъ будто-бы не видЪлъ различія между временемъ безконечнымъ и временемъ, которое можетъ быть дЪлимо до безконечности. Какъ видите, эти возраженія не нуждаются в ъ разборЪ. Но развЪ ихъ самодовольныіі тонъ не возвращаетъ ваше воображеніе къ спору между Зенономъ и Діогеномъ? Подумайте, какоіі контрастъ! Съ одной стороны—прекрасныіі Зенонъ, ученикъ Парменида и учитель Перикла, тончаіішііі діалектикъ древности, гордыіі гражданинъ, купившііі своею смертью свободу родного города, с ъ другоіі — безмолвно прохаживающіііся циникъ, 13І

мЪсью нЪкоторой лжи. Но путь, указанный мною, единственный, какимъ разумъ приходитъ къ познанію Бога. Великое-же замЪшательство, которое донынЪ царило и до конца днеіі будетъ, вЪроятно, царить въ религіозномъ сознаніи людеіі, объясняется тЪмъ, что храмъ Богу, подобно вавилонскому столпу, строится многими рабочими,—чувствами, умозрЪніемъ, мистическимъ разумомъ,—изъ которыхъ каждыіі гово-ритъ на иномъ нарЪчіи, но своіі языкъ хочетъ навязать всЪмъ остальнымъ. В ъ особенности огромны притязанія ч у в ственнаго разума. Онъ-то и есть великій соблазнитель и язычникъ. О н ъ ещ,е и васъ не разъ будетъ смущать и возстановлять противъ мистическаго познанія святыни. Какъ, скажетъ онъ, познавать Б о г а отрицаніемъ явленііі? Не равносильно-ли это отрицанію Бога? Неужели отрицательная святыня не тоже самое, что отсутствіе святыни? И тогда вы будете негодовать на мэонизмъ и на меня, какъ будто философъ похожъ на дЪлателя кумировъ, и можетъ устуиить вамъ Б о г а получше и похуже. философія исполняетъ своіі долгъ, когда добываетъ истину. Такова природа, такова душа. Но почему онЪ таковы, а не иныя,—кто отвЪтитъ на этотъ вопросъ? И вправЪ-ли мы негодовать на мэоническую природу святыни, когда стоило-бы только абсолютно-единому на одинъ мигъ принять чувственное бытіе, чтобы всЪ іівленія, включая небо и землю и нашъ мыслящііі духъ, превратились в ъ абсолютное ничто? Вспомните также, что божество открывается,какъотрицаніе лишь явленііі, само-же по себЪ мистическимъ разумомъ оно познается, какъ полнота бытія, какъ единое, какъ высшая цЪль,какъ надежда,какъ условіе свободы. Впрочемъ, будь я даже творцомъ кумировъ и имЪіі я возможность изгото16

вить божество по своему желаиію, я-бы всетаки сдЪлалъ его такимъ, какимъ оно открывается моему разуму. Только мэоническая природа божества является мнЪ ручательствомъ, что наіідена вЪчная мистическая идея, которая не истлЪетъ и не превратится в ъ мусоръ. И только созерцаніе отрицательной святыни облегчаетъ мнЪ бремя жизни. Когда я выхожу изъ храма Единаго, гдЪ я не долженъ былъ ни вЪрить, ни просить, а въ полноіі увЪренности поклонялся истинЪ и любилъ, и возвращаюсь къ дЪііствительности, то испытываю нЪчто странное. Проііденныіі путь метафизическихъ разсужденііі кажется мнЪ ненужнымъ и скучнымъ, и я-бы хотЪлъ забыть о нихъ, какъ по окончаніи построііки удаляютъ скрывавшіе ее лЪса. Чувственныіі-же міръ, наоборотъ, является мнЪ в ъ новомъ, почти божественномъ свЪтЪ. Предметныіі міръ имЪетъ больше сродства с ъ божествомъ, нежели умозрЪніе. Каж-дыіі предметъ уже однимъ тЪмъ, что онъ индивидуально ограниченъ и равенъ себЪ, является какимъ-то подобіемъ абсолютно Единаго. И земныя цЪли, столь призрачныя и столь отрадныя, не являются-ли и онЪ также подобіемъ, а, можетъ быть, и орудіемъ цЪли божественноіі? И, можетъ быть, та бЪдная женщина не совсЪмъ безцЪльно жила, страдала и умерла? Можетъ быть, ея смерть была, какъ и смерть каждаго изъ насъ будетъ в ъ свое время, лишь нодобіемъ иноіі, не невольноіі смерти? Но, кажется, объ этихъ таіінахъ еще рано говорить. Пусть зерио, брошенное мною въ вашу мысль, взоіідетъ в ъ неіі в ъ молчаніи. Д о другого дня. — Какое счастіе, что все это совершилось, прошепталъ Владиміръ Ивановичъ. Т а к ъ закончилась наша бесЪда, которую иа этотъ разъ я велъ почти одинъ.

//.

Мпнскгй.

Христіанство ГЛАВА

Достоевскаго.

ЧЕТВЕРТАЯ.

В ъ ДпевнпкѢ Ппсателя за 1 8 7 7 годъ Достоевскій, по поводу Анны Кареннногі^ заговорпвъ первый о всемірномъ значеніп Л. Толстого, какъ художиика, и переходя затіэмъ къ оцЪнкЪ его новыхъ, тогда только что слагавшихся, религіозныхъ вЬрованій, заключаетъ такъ: „Теперь, когда я выразилъ мои чувства, можетъ быть, поіімутъ, какъ подЪйствовало на меня отпаденіе такого автора, отъединеніе его отъ русскаго всеобщаго и великаго дЪла, и парадоксальная неправда, возведенная имъ на народъ въ его несчастноіі восьмоіі части Анны Каренігпоп^ изданноіі имъ отдЬльно. Онъ просто отнимаетъ у народа все его драгоцЪннЪйшее, лишаетъ его главнаго смысла его жизни".—Чтб разумізлъ Достоевскій подъ этимъ „драгоцБннЬіішимъ", выясняется изъ другого мЪста въ томъ-же ДневннкТ> Пнсателн^ гдБ говорится о штундБ, родственной во многихъ отношеніяхъ, именно—въотрицаніи всякаго обряда и таинства, всякоіі внЪшнеіі ([)ормы, тЪла религіи,—христіанству толстовскому: „нес у т ъ сосудъ съ драгоцБнною жидкостью, всБ падаютъ ницъ, всЪ цЪлуютъ и обожаютъ сосудъ, заключающ,ііі эту драгоцЪнную, живящую всЪхъ влагу, и вотъ, вдругъ встаютъ люди и начинаютъ кри-

чать: „слЪпцы! чего вы сосудъ цЪлуете: дорога лишь живительная влага, въ немъ заключающаяся, дорого содержимое, а не содержащее; а вы цЪлуете стекло, простое стекло, обожаете сосудъ и стеклу приписываете всю святость, такъ что забываете про драгоцЪнное его содержимое. Идолопоклонпики! Бросьте сосудъ, разбейте его, обожайте лишь живящую влагу, а не стекло!" И вотъ разбивается сосудъ, живящая влага, драгоцЪнное содержимое, разливается по землЪ и исчезаетъ въ землЪ, разумЪется.

СосудЬ

разбнлн

п влагу

лотеря.ш.—

БЪдный, несчастный, темный народъ!— Добытое вЪками, драгоцЪнное достояніе, которое надо-бы разъяснить этому темному народу въ его великомъ истинномъ смыслЪ, а не бросать въ землю, какъ ненужную старую ветошь прежнихъ вБковъ, въ сущности пропало длп него окончательно". Народиыя религіозныя вБрованія с ъ ихъ простодушными легендами, обрядами и таинствами — не только мертвыіі сосудъ, но и живое, пусть во многихъ частяхъ своихъ обезображенное, покрытое тысячелБтнею грязью и рубищами, омертвЪвшее, но зато в ъ другихъ частяхъ, можетъ быть, все еще живое тБло живой души: пока 17

есть въ немъ хоть искра жизин,—хоронить его нельзя. Возвращаясь къ Левииу въ той-же статьіэ, Достоевскій произноситъ надъ нимъ, какъ надъ представителемъ толстовскаго христіанства и народничества, тотъ окончательньш приговоръ, которыіі я уже приводилъ: „это баричъ, московскііі баричъ средне-высшаго круга.— Всетаки въ душЬ его, какъ онъ ни стараііся, останется оттЬнокъ чего-то, чтб можно, я думаю, назвать лраздпошатапстволіЬ.—А вЪру свою онъ разрушитъ опять, разрушитъ самъ,—долго не продержится: выйдетъ какоіі нибудь новыіі сучекъ, и разомъ все рухнетъ". Приговоръ эхотъ въ то время,когда былъ произнесенъ, казался преждевременнымъ и жестокимъ: вЪдь именно въ ту пору, то есть, въ семпдесятыхъ годахъ, А. Толстоіі, какъ впосліэдствіи разсказалъ въ своеіі ИсловѢдіц сохранялъ еще нЪкоторыя связи с ъ религіозною жизнью народа, еще вЪрилъ, что в ъ ветхомъ сосудЪ есть живая влага, еще сомнЪвался, слЪдуетъ-ли разбивать сосудъ. „ Я всетаки видЪлъ,—говорнтъ онъ,—что в ъ вЪрованіяхъ народа ложь примЪшана была къ истинЪ.—Я Ъздилъ къ архимандритамъ, архіереямъ, стариамъ, схимникамъ и спрашивалъ. — Сколько разъ я завидовалъ мужикамъ за ихъ безграмотность и неученость. Изъ тЪхъ положенііі вЪры, изъ котор ы х ъ для меня выходили явныя безсмыслицы, для нихъ не выходило ничего ложнаго. Только для меня, несчастнаго, ясно было, что истина топчаіішими нитями переплетена с ъ ложью, и что я не могу принять ее въ такомъ видЪ'-.— Тогда еще понималъ онъ, хотя уже примЪнялъ это не къ себЪ, а только къ противникамъ своимъ^—„что утвержденіе о томъ, что ты во лжи, а я в ъ истинЪ, есть самое жестокое слово, ка18

кое люжетъ сказать одинъ человЪкъ другому". Самъ онъ тогда еще не сказалъ народу этого „жестокаго слова". И вотъ, однако, пророчество исполиилось: на нашихъ глазахъ разбилъ онъ сосудъ, и мы видЪли, какъ драгоцЪнная влага разлилась по землЪ, ушла в ъ землю, такъ что ничего не осталось; на нашихъ глазахъ совершилось окончательное „отпаденіе, отъединеніе Л. Толстого отъ русскаго всеобщаго и великаго дЪла*'; онъ дЪііствительно взялъ у народа все драгоцЪнное, лишилъ его главнаго смысла жизни; оттолкнулъ отъ себя всю вЪру народную, какъ мертвое тЪло; сказалъ народу самое жестокое слово, какое только люжетъ сказать одинъ человЪкъ другому: ты во лжи, я в ъ истинЪ. На нашихъ глазахъ обнаружился — въ своихъ окончательныхъ исполинскихъ размЪрахъ, въ своемъ, такъ сказать, метафизическомъ, премірномъ значеніи — „московскііі баричъ средне-высшаго круга". Мы также видЪли, какъ самъ онъ, по пророчеству Достоевскаго, разрушалъ всЪ свои послЪдовательныя вЪрованія, такъ что ни одно изъ нихъ долго не удерживалось,— каждый разъ „выходилъ какоіі нибудь новый сучекъ, и разомъ все руоіилось". Окончательно же рухнуло, такъ что уже и поднять иельзя, можетъ быть, только теперь, въ самое послЪднее время, когда дописывалось Воскресепіе. Да, никто в ъ Россіи такъ рано и вЪрно не разгадалъ сущности толстовскоіі религіи; никто такъ ясно не предвидЪлъ грозившеіі т у т ъ русскому духу опасности; никто такъ стремительно и круто, можетъ быть, даже слишкомъ круто, не повернулъ в ъ сторону, противопололсную А. Толстому,—никто, какъ Достоевскііі. И ежели есть у насъ вообще противоядіе отъ не христіанскоіі и не русской толстовской релнгіозной

лжи, то оно именно пъ немъ, въ Достоевскомъ. У Некрасова дядя Власъ— Видѣлъ грѣшниковъ въ аду: Мучатъ бѣсы ихъ проворные, Жалиіъ вѣдьма-егоза, Еѳіопы—видомъ черныѳ, И какъ угліе глаза; Крокодилы, зміи, скорпіи, Прнпѳкаютъ, рѣжутъ, жгутъ. Воіотъ грѣшнпки въ прискорбіи, Цѣпи ржавыя грызутъ. Громъ глушитъ ихъ вѣчнымъ грохотомъ, Удушаетъ лютый смрадъ, И кружитъ надъ ними съ хохотомъ Черный тигръ—шестикрылатъ. Тѣ на длинный шестъ наппзаны, Тѣ горячій лпжутъ полъ...

— З т о нелЬпость, это чудовищность, это кощунство! Я не могу принять религіознаго ученія въ такомъ безобразномъ видЪ! Никакихъ эѳіоповъ, скорпіевъ, тигровъ шестикрылатыхъ нЪтъ въ Евангеліи. „Про неправду все написано". Но если-бы даже это было согласно съ разумомъ, то для меия это просто не интересно: никакого нравственнаго правила нельзя изъ этого вывести,—негодуетъ Л. Толстой Но вЬдь вотъ—не изъ этоіі-ли дЬйствительно съ извЬстной точки зрЬнія безобразноіі лжи, не изъ этого-ли горячешнаго бреда возникъ образъ истинноіі народной святости, образъ великаго подвижника земли русскоіі, полныіі „торжественнымъ благообразіемъ": Полонъ скорбью нѳутѣшною, Смуглолицъ, высокъ и прямъ, Ходитъ онъ стопой неспѣшною По селеньямъ, городамъ.— Ходнтъ съ образомъ и съ книгою, Самъ съ собой все говоритъ И желѣзною вѳригою Тихо на ходу звѳнитъ.— Сила ося души великая Бъ діьло Божіе ушла.

И вЬдь уліъ эта великая сила—подлинная, та сила вЬры, которая и донынЬ горы сдвигаетъ; и это „дЬло Б о жіе"—истинное. „Про неправду все написано"—какъ-же изъ неправды вышла

правда, сдЬлалась правда.^ 5,Д-^я меня, несчастнаго, ясно было, говоритъ Л. Толстоіі, что ложь тончаіішими нитями переплетена съ истиной, и что я не могу принять ее въ такомъ видЬ". Чтоже дЬлать? Какъ отдГэлить пужнаго и прекраснаго дядю Власа отъ совершенно ненужиаго и чудовищнаго тигра шестикрылатаго. Т у т ъ нитп, связывающія лолсь съ и с т и н о й , такъ тонки, такъ спутаны, что распутать ихъ нельзя,— можно только разсЬчь. Но разсЬкая эту слишкомъ кровиую, слишкомъ глубоко уходящую въ сердце народа, похолсую на „связь души съ тЬломъ"—связь религіозноіі были съ небылицею, какъ-бы не повредить, не поранить и даже не умертвить самаго сердпа? Какъ-бы при этомъ разсЬченіи старецъ Власъ не изошелъ кровью, не превратился-бы въ безкровнаго, безплотнаго, страдающаго блЬдною немочью, христіанскаго старца Акима, жнвого мертвеца, который хочетъ и не можетъ воскреснуть, въ которомъ уже чувствуется „міровоіі фагоцитъ", „изъ каучука сдЬланная", „мертвечинкой припахиваюшая", американская машина Симонсонъ? Другими словами: чЬмъ пожертвовать — нашею культурною истиноіі народиому религіозному благообразію, какъ это дЬлали или желали сдЬлать славянофилы; или наоборотъ—народнымъ благообразіемъ нашеіі культурной истинЬ, какъ это сдЬлали западники? Что-же дЬлать намъ, несчастнымъ, ни западникамъ, ни славянофиламъ, которымъ и то, и другое одинакоБО свято?—На этомъ распутіи, передъ этою задачею стояли оба они, Л. Толстой,и Достоевскііі; каждыіі рЬшилъ ее по своему, и въ различіи рЬшеній этихъ сказалась вся ихъ безконечная религіозная противоположность. „Мерзавцы дразнили меня пеобразиванною и ретроградною вЬрою въ Бога,— 49;

писалъ Достоевскій въ своемъ пред- шелъ онъ въ сознаніп своемъ мимо смертномъ дневникТ).—Этимъ олухамъ ініхъ, прочь отъ нихъ, по большимъ и не снилось такоіі силы отриианіе дорогамъ, по безопасноіі позитивной Б о г а , какое положено въ ИнквизиторЪ. плоскости. ВЪра Достоевскаго устояла Не какъ дуракъ-же (фанатикъ) я вЪрую противъ всЪхъ сомнЪнііі не потому, что въ Бога. И эти хотЪли меня учить и они былн слабЪе, а потому, что сама смЪялись надъ моимъ неразвитіемъ! Д а вЪра была сильнЪе, чЪмъ вЪра Л. Толихъ глупоіі природЪ и пе снилось та- стого. коіі силы отрицаніе, которое перешелъ Конечно Достоевскііі не меньше, я. Имъ-ли меня учить?" ДалЪе, въ томъ- чЪмъ Л. Толстоіі, способенъ возмущатьже дневникЪ: .„мы всѢ пптлпсты^''.-— ся языческою грубостью народныхъ „И въ ЕвропЪ такой силы атепстнге- суевЪрій, не меньше, чЪмъ Л. Толстоскн^Ь выражеиій нЪтъ и не было. Стало му, доступна еиу точка зрЪнія, съ кобыть, не какъ мальчикъ-же я вЪрую во тороіі не только на ,,тигра шестикрыХриста и Его исповЪдую, а черезъ боль- латаго", или на созданіе свЪта въ четвершое горннло сомнѢній моя осанна про- тыіі день, но и на многое другое, гошла, какъ говоритъ у меня-же чортъ". раздо болЪе важное, драгоцЪнное, здраВгюслЪдствіи мы увидимъ,чтоэто такъ, выіі смыслъ возражаетъ смердяковскимъ: что тутъ Достоевскііі не хвастаетъ. Онъ „про неправду все написано". дЪііствительно вЪрилъ в ъ Бога, не „ В ъ этомъ существЪизънарода,—гокакъ фанатикъ и не какъ мальчикъ, воритъ Достоевскііі устами Подростка о даже не какъ Л. Толстоіі. Хотя, ко- святомъ старцЪ МакарЪ ИвановичЪ, нЪнечно, пережилъ не меньшія религіоз- сколько похожемъ на дядю Власа,—л ныя сомнЪнія, чЪмъ онъ: такое горни- нашелъ нЪчто совершенно для меня ноло сомнЪній, черезъ которое прошла вое, нЪчто мнЪ неизвЪстное, нЪчто гоосанпа Достоевскаго, такоіі силы отри- раздо болЪе ясное и утЪшительное, цаніе—Л- Толстому и не снились. Сра- чЪмъ какъ л самъ понималъ эти вещи внительно съ тЪмъ, чтб в ъ этомъ отно- прежде. ТЪмъ не менЪе, возможности шеніи испыталъ создатель „Братьевъ не было не выходить иногда просто Карамазовыхъ", всЪ религіозныя бо- изъ себя отъ иныхъ рЪшительныхъ ренья и муки Л. Толстого—просто игра. предразсудковъ, которымъ онъ вЪроВЪдь именно однимъ изъ тЪхъ, которые валъ с ъ самымъ возмутительнымъ спотакія „бездны вЪры и невЪрія могутъ коііствіемъ и непоколебимостью. Но созерцать въ одинъ и тотъ-же моментъ, тутъ, конечно, виною была его необрачто, право, иной разъ кажется, толь- зованность; душа-же его быладоволБно к о - б ы еше волосокъ — и полетитъ хорошо организована, и такъ даже, что человЪкъ ,,вверхъ тормашки", какъ я не встрЪчалъ еще в ъ людяхъ ничего выражается Чортъ Ивана, — вЪдь лучшаго въ этомъ родЪ. Много л отъ однимъ изъ такихъ созерцателеіі обѢнхЪ него переслушалъ разныхъ легендъ изъ безднЪ былъ самъ Достоевскііі. В ъ эти жизни самыхъ древнЪіішихъ „подвижмистическія и метафизическія бездны никовъ". Незнакомъ я съ этимъ, но духристіанства Л. Толстоіі, какъ рели- маю, что онъ много перевиралъ изъ гіозныіі мыслитель, никогда не загля- этихъ легеидъ, усвоивъ ихъ, большею дывалъ, хотя-бы уже потому, что для частью, изъ изустныхъ-же разсказовъ него онЪ были ,,неинтересны"; всегда простонародья. Просто невозможно было 20

допустпть нныхъ вещей. Но рядомъ съ очевидными передЪлками или просто съ враньемъ, всегда мелькало удивительное цЪлое, полное народнаго чувства и всегда умилительное... Я запомнилъ, напримЪръ, изъ этихъ разсказовъ одинъ длинный разсказъ—житіе Маріп Егнлепгскоп. Объ „житіи" этомъ, да почти и о всЪхъ подобныхъ, я не имЪлъ до того времени никакого понятія. Я прямо говорю: этого почти нельзя было вынести безъ слезъ, и не отъ умиленія, а отъ какогото страннаго восторга: чувствовалось что-то необычайное и горячее, какъ та раскаленная песчаная степь со львами, по котороіі скиталась святая". Вотъ главное различіе Л. Толстого и Достоевскаго в ъ пхъ отношеніи къ народному религіозному творчеству: слушая легенды Макара Ивановича, .Д. Толстоп замЪтилъ-бы только „вранье", „предразсудки", „передЪлки" („мошенническія подтасовки жрецовъ", какъ онъ выражается), „необразованность"—и возмутившись, выйдя изъ себя, отвернулсябы отъ легендъ старца съ брезгливостью: „я не могу принять истину въ такомъ видЪ!" — это значитъ — въ такомъ слишкомъ народномъ, простонародномъ, ^.^лодломЬ^'- видЪ. Достоевскій также возмущается, выходитъ изъ себя отъ иныхъ предразсудковъ, не можетъ и не хочетъ простить „подлаго", смраднаго вида, подъ которымъ является ему нстина: то, чего народъ не знаетъ, Достоевскій знаетъ и не отречется отъ своего знанія; но не только знаетъ,—онъ и любитъ то, чтб любитъ народъ: онъ знаетъ и любитъ вмѢстѢ\ знаетъ, потому-что любитъ, любитъ, потому-что знаетъ; его любовь углубляется познаніемъ,^? познаніе—-любовью. Л. Толстоіі въ народной религіи то.Зко знаетЪ и не любитъ. А в ъ религіи знаніе, сознаніе безъ любви, всегда въ кон-

цЪ концовъ становится мертвымъ и умерщвляющимъ, приводитъ къ холоднымъ и сухимъ разсудочнымъ умствованіямъ, къ всеопошляющему здравому смыслу. Л. Толстой замЪтилъ „вранье" въ легендахъ Макара Ивановича или дяди Власа, а того, чтб скрываетсл подъ этимъ „враньемъ", подъ этимъ трогательнымъ дЪтскимъ лепетомъ народныхъ вЪрованій, того, чтб „нельзя слышать безъ слезъ", „необычаіінаго и горячаго, какъ раскаленная песчаная степь со львами",—хакъ и не замЪтилъ. Но вЪдь это и была религіозная истина, которой опъ искалъ. Сознаніе открыло едіу ложь въ истинЪ, мертвую шелуху легенды; но живоюлюбовью онъ такъ и не прикоснулся къ живому ядру, спрятанному подъ шелухою,—выбросилъ это ядро вмЪстЪ съ шелухою. Для него на одноіі сторонЪ безусловная религіозная ложь, на другоіі — безусловная религіозная истина. Достоевскіп понялъ,—кажется, онъ первыіі изъ людеіі понялъ или, по краіінеіі мЪрЪ, почувствовалъ с ъ такою силою,—что и в ъ религіи, какъ впрочемъ во всемъ человЪческомъ, нЪтъ ни безусловноіі истины, ни безусловной лжи, а есть только болЪе или менЪе сознательно условные, и чЪмъ болЪе сознательные, тЪмъ болЪе совершенные знаки, знаменья, сп.чволы. Религіозное сознаніе Л. Толстого отрицаетъ символъ въ его самоіі первой и глубокоіі сущности, признаетъ религіозное, какъ нЪчто исключительно духовное, безкровное и безплотное, освобожденное отъ всЪхъ легендъ, обрядовъ, таинствъ, догматовъ. Сознаніе Достоевскаго, въ такой мЪрЪ, какъ еще ни одно изъ являвшихся въ человЪчествЪ религіозныхъ сознанііі — символично. „Мысль, изрЪченная, есть ложь". ТЪмъ болЪе всякая мысль человЪка о БогЪ, 21

всякая человТзческал истина о БогЪ есть ложь. ЧеловЬкъ не можетъ сказать истину о БогЬ, но не можетъ и молчать о Немъ. Долженъ-ли онъ лгать? НЬтъ, но говорить условнымъ лзыкомъ, никогда не достигающиѵіъ истииы, и всегда къ нехі приближающимся, сознавая до конца не лживость, а именно условность, относительность этого языка. Сознаніе открываетъ условность всякой религіозной истины; любовь открываетъ истину всякоіі религіозноіі условности, всякаго символа. Мы не можемъ знать Бога, не любя Его; не можемъ любить Его, не зная: мы можемъ только знать и любить Его вмЪстЬ,—познавать въ любви, любить в ъ познаніи. Соединеніе знаніл с ъ любовью и есть наша новая религія, религія Достоевскаго.

евскаго уже готовъ этотъ новыи сосудъ для новаго вина; это таинственное переливаніе уже началось. Старца Зосимы , , 0 адЪ и адскомъ огнЪ разсужденіе мистическое".—„Отцы и учители, мыслю: „чтб есть адъі'". Разсуждаю такъ: „страданіе о томъ, что нельзя уже болЪе любить". Разъ, в ъ безконечномъ бытіи, неизмЪримомъ ни временемъ, ни пространствомъ, дана была нЪкоему духовному существу, полвленіемъ его на землЪ, способность сказать себЪ: „я есмь и я люблю". Разъ, только разъ, дано было ему мгновеніе любви дЪятельноіі, л-явой, а для того дана была земная жизнь, а с ъ нею времена и сроки, и чтб-же: отвергло сіе счастливое существо даръ безцЪнныіі, не оцЪнило его, не возлюбило, В ъ такой религіи не можетъ быть во- взглянуло насмЪшливо и осталось безпроса остепениистинностиили лживости, чувственнымъ. Таковоіі, уже отшедшііі достовЬрности или недостовЪрности, о с ъ земли, видитъ и лоно Авраамово, реальномъ,для познающаго разума,бытіи какъ в ъ притчЪ о богатомъ и ЛазарЪ или небытіи; здЪсь можетъ и долженъ намъ указано, и рай созерцаетъ, и ко быть вопросъ только о степени вну- Господу восходить можетъ, но именно тренней чистоты, одухотворенности по- тЪмъ-то и мучается, что ко Господу слЪдовательныхъ религіозныхъ вопло- взойдетъ онъ, не любившііі, соприкощенііі, символовъ, о степени ясности, снется с ъ любившими, любовью и х ъ прозрачности, стекллныхъ стЬнокъ того пренебрегшііі. Ибо зритъ лсно и говососуда, въ которомъ заключаетсл дра- ритъ себЪ уже самъ: „нынЬ уже знагоцЬнная влага. Э т а влага—живящая и ніе имЬю и хоть возжаждалъ любить, живая: она не только живитъ, но и но уже подвига не будетъ въ любви сама живетъ; она вЬчно бродитъ; изъ моеіі, не будетъ и жертвы, ибо кончена стараго вина дЪлается новое; а для но- жизнь земная и не придетъ Авраамъ ваго нужеиъ и новыіі сосудъ; конечно хоть каплею воды живоіі (то есть вновь надо будетъ разбить старыіі—иначе сама даромъ земноіі жизни, прежней и дЬякипящая влага разобьетъ его; но надо тельноіі) прохладить пламень жажды разбить тогда, когда уже будетъ готовъ любви духовной, которою пламенЪю новыіі сосудъ, и перелить влагу изъ теперь: н Ь т ъ уже жизни, и времени больодного въ другоіі бережно, такъ, чтобы; ше не будетъ!'*—Говорятъ о пламени ни одна кап.ія ие разлилась и не ушла адскомъ, матеріальномъ: не изслЬдую въ землю. таііну сію и страшусь, но мыслю, что Кажется, если не въ религіозномъ со- если-бы и былъ пламень матеріальныіі, знаніи, то въ религіозномъ ясновидЪніи, то воистину обрадовались-бы ему, ибо, в ъ художественномъ творчествЪ Досто- мечтаю такъ, въ мученіи матеріальномъ. 22

хоть на мигъ поза6ылась-бы ими страшнЬйшая сего мука духовная. Д а и отнять у н и х ъ эту муку духовную невозможно, ибо мученіе сіе не внЬшнее, а внутри ихъ. А если-бъ п возможно было отнять, то, мыслю, стали-бы оттого ещ,е горше несчастнымн. Ибо хоть п простилп-бы ихъ праведные пзъ рая, созерцая муки ихъ, и призвали-бы ихъ къ себЬ, любя безконечно, но тЬмъ самымъ имъ еще болЬе-бы пріумножили мукъ, ибо возбудили-бы въ нихъ еще сильнЬе пламень жажды отвЬтной, дЬятельноіі и благодарной любви, которая уже невозможна.—О, есть іі во адЬ пребывшіе гордыми и свирЬпыми, несмотря уже на знаніе безспорное и на созерцаніе правды неотразимое; есть страшные, пріобщившіеся сатанЬ и гордому духу его всенЬло. Для т Ь х ъ адъ уже добровольный и ненасытимый; тЬ уже доброхотные мученики. Ибо сами прокляли себя, проклявъ Б о г а и жизнь. Злобною гордостью своею питаются, какъ если-бы голодный въ пустынЬ кровь собственную свою сосать изъ своего-же тЬла пачалъ. Но ненасытимы во вЬки вЬковъ и прощеніе отвергаютъ, Бога, зовущаго ѵіхъ, проклинаютъ. Б о га живого безъ ненависти соз^рцать не могутъ, и требуютъ, чтобы не было Б о г а жизни, чтобы уничтожилъ себя Б о г ъ и все созданіе Свое. И будутъ горЬть въ огнЬ гнЬва своего вЬчно, жаждать смерти и небытія. Но не получатъ смерти". З т о страшно, это гораздо страшнЬе, чЬмъ „тигръ шестикрылатыіі". Объ этомъ слЬдовало-бы подумать, пока еще не поздно, всЬмъ намъ, а въ особенности Л. Толстому, которыіі такъ презираетъ метафизику и мистику религіи за то, что нельзя, будто-бы,вквести изъ нихъ никакого нравственнаго правила. Неужели не ясно, что изъ такон^

мистики вытекаетъ салюе нужное, даже съ его точки зрЬнія, нравственное правпло, которое должно пронизать всю жизнь огнемъ самоіі живоіі, дЬйственной любви? НЬть, это не безплодная игра воображенія, это что-то ббльшее.— И можетъ-ли современная наука избавить насъ отъ такого ада? Наука подобныйш вопросами не занимается. Эхо внЬ ея обласхи. И однако чувсхвуехся, чхо и надъ этимъ адомъ вЬялъ духъ современноіі или будущеіі науки—не разрушихельиыіі, а хворческій; въ этомъ видЬніи чувсхвуехся хакое самообладаніе, сдержанносхь, соединенныя со смЪлосхью мисхическихъ догадокъ—хакое вошедшее въ плохь и кровь человЪческаго ума сознаніе условносхи, недосхахочносхи всЪхъ человЬческихъ словъ и поняхііі о хрансценденхномъ, кохорыя возможиы холько послЪ канховскоіі „Крихики чисхаго разума": хухъ вЬдь не холько огромная сила вЬры, но и не меньшая сила опыха, самаго хочнаго, хакъ сказахь, махемахическаго познанія, изслЪдованія души человЬческой. Во всякомъ случаЪ, это идехъ не прохивъ европеііскоіі кульхуры, и даже не за, а передъ нею, предносихся еіі, какъ зиаменье высшей, совершеннЬіішеіі кульхуры. В ъ концЪ коицовъ, и это конечпо холько „человЬческая, слишкомъ челоческая" ложь о божескоіі исхинЬ, холько лепеханіе условнаго человЪческаго язі)іка о безусловномъ и несказанномъ, не досхигающее исхины, а лишь приближающееся къ неіі. Но зато—какое приближеніе сравнительно со средневЬковымъ Чистилищемъ Св. Патрикія или с ъ лубочнымъ адомъ дяди Власа.— Крокодилы, скорпіи, шесты съ нанизаниыми грЬшниками — все огрубЪлое, омертвЬвшее, и потому для насъ уже нерелигіозное,не прозрачное, само собою отпало. „Говоряхъ о пламени махеріаль23^

зазвенЬли, тысячелЪтняя плЪсень вдругъ отпала отъ нихъ, какъ чешуя,—и снова сдЬлались онЬ прозрачными: мертвые, мертвящіе догматы снова сдЬлались живылиі, живящ,имп символами. Великііі Инквпзиторъ восточіюй церкви, молѵѳтъ быть, назвалъ-бы „мистическое разсужденіе" старца Зосимы объ адЪ и адскомъ огнЬ прямо „еретическимъ", иеправославнымъ. Но для насъ, при теперешнеіі степени нашего религіознаго сознанія, это —• все еще старое вино, хотя и в ъ новомъ сосудЬ.—А вотъ и для насъ уже новое вино, которое не только Великііі Мнквизиторъ, но, можетъ быть, и самъ старецъ Зосима, можетъ быть, даже самъ Достоевскій, если-бы созналъ до конца то, чтб онъ ЗдЪсь предчувству етъ, назва лъ-бы ересью. В ъ „ Б Ъ с а х ъ " слабоумиая Марья Лебядкииа, хромоножка, юродивая, разсказываетъ бывшему нигилисту Ш а т о в у о своей жизни въ русскомъ православномъ монастырЬ: „монашекъ сталъ говорить мнЪ поученіе, да такъ это ласково и смиренно говорнлъ и съ такимъ, надо быхь, умомъ; сижу я и слушаю. „Поняла-ли?'' спрашиваетъ. ,,НЬтъ, говорю я, ничего я не поняла, и оставьте, говорю, меня в ъ полномъ покоЬ". В о т ъ с ъ тЪхъ поръ они меня одну въ полномъ покоЪ оставили, Шатушка. А тЪіМЪ временемъ и шепни мнЬ, изъ церкви выходя, одна наша старица, на покая ніи у насъ жила за пророчество: „ Б о городица чтб есть, какъмнишь?"—„Великая мать, отвЬчаю, упованіе рода человЪческаго".—„Такъ, говоритъ, Богоро-

номъ: не изслЬдую тайну сію и страшусь",—вотъ все, что осталось отъ лубочнаго ада. Но и в ъ горячешномъ бреду дяди Власа, въ огнЪ, раскаляющемъ сковороды, которыя лижутъ грЬшники, былъ-же истинныіі огонь человЪческоіі совЪсти, о который и зажглась душа его огнемъ святости,—торжественнымъ благообразіемъ: вотъ этотъ-то огонь и переходитъ изъ власовскаго ада въ адъ старца Зосимы, этотъ-то огонь. и соединяетъ оба видЪнія; онъ только очистился, одухотворился у старца Зосимы, но не потухъ, не ослабЬлъ, напротивъ разгорЬлся еще сильнЪе, такъ что разсЪялъ наконецъ весь чадъ и смрадъ, которые происходили отъ недостатогпоп силы огня, и въ которыхъ рождались „тигры шестикрылатые" и другія нелЬпости; этотъ новыіі, сильнЬіішііі огонь порождаетъ новыя, болЬе ужасныя, потому что болЪе неотразимыя видЬнія. Т у т ъ произошло то, чтб всегда происходитъ со Л. Толстымъ и съ Достоевскимъ в ъ отношеніи къ народнымъ вЬрованіямъ: ,,я не могу принять истины въ такомъ видЪ" — говоритъ московскііі баричъ средне-высшаго круга, „либерально -европеііскихъ убЬжденій" и съ барскою, брезгливостью роняетъ народную религіозную истину, какъ никуда негодную ветошь, на большой дорогЪ; а каторжныіі, „ко злодЬямъ тіричтенныіі", „необразованный" и „ретроградныіі'' Достоевскііі подбираетъ эту ветошь,—и мы только что видЪли, какую ризу своему Б о г у онъ изъ нея дЬлаетъ.

дііца—велнкая

К ъ старому, прёзрЬнному сосуду, въ которомъ заключается драгоцЪнная влага, прикоснулся онъ с ъ любовью: и на огонь его любви отвЬтнымъ огнемъ закииЪла казавшаяся мертвою влага; стеклянныя стЪнки сосуда задрожали.

и великая въ томъ для человЪка заключается радость.—Таково, говоритъ, пророчество". По всей вЬроятности, за одно изъ такихъ пророчествъ и посадили ее иа покаяніе въ монастырь. Какую однако неимовЬрную загадку загадала намъ

24-

мать сьгра землн есть^

Эта ,,отреченііая" старица, эта русская огнемъ, который грозитъ неимовЬрнымъ сибилла. У ж ъ конечно не Л. Толстому взрывомъ и землетрясеніемъ, какою неразгадать её, да и самъ Достоевскій, винною шалостью, не только съ наиожалуй, не захотЬлъ-бы, испугался-бы шей точки зрЬнія, но и с ъ точки зрЬпослЬдняго слова разгадки. Богороди- нія Великаго Инквизитора, даже старца ца — великая мать не только небесная, Зосимы и самого Достоевскаго кажется 110 и земнал,—„Мать сыра земля",—это „подогрЬтое вчерашнее блюдо",—чутьпезапамятно-древнее, общ,ее всЬмъ евро- чуть тепленькое христіанство Л. Тол пейскимъ народамъ, арійское („ЗвЬрь стого, со всЬмъ его либерально-еврсзпаетъ все'-' и Земля знаетъ все — мо- пейскимъ отрицаніемъ и возмущежетъ быть, прибавилъ-бы дядя Ерошка), ніемъ. какъ-будто языческое, еще до-христіанТ ы во лжи, а я в ъ истинЬ, — скаское и вмЬстЬ, какъ-будто уже не хри- залъ Л. Толстоіі народу, по собственстіанское, противо-хрпстіанское, идущее ному признанію—„ самое жестокое слоотъ Антихриста,—дерзновеннЬйшій пре- во, какое можетъ сказать одинъ челодЬлъ, крайняя точка западно-евроііей- вЬкъ другому". — Т ы в ъ одной истинЬ. ской культуры. Мы, только мы, въ са- я въ другой,—соединимъ-же об^Ь истимые послЪдніе дни этой культуры на- ны,—ежели не словами,не въ сознаніи, чинающіе вспоминать забытый смыслъ то своими творческими образами, въ раннихъ елевзинскихъ и позднихъ, со- своемъ пророческомъ ясновидЪніи скаприкоснувшихся съ христіанствомъ,гре- залъ народу Достоевскій, самое милоко-римскихъ таинствъ Великой Матери, сердное слово, какое можетъ сказать Доброй Богини, Ма§па Маіег, Вопа одпнъ человЪкъ другому. Л, Толстоіі В е а , Кормилицы и „упованія рода че- в ъ своемъ христіанствЬ „отпалъ", ловЬческаго", многогрудоіі Кибелы Ц е - ушелъ отъ народа, и народъ ушелъ реры, подземныхъ таинствъ, въ кото- отъ него. Достоевскіп вышелъ изъ р ы х ъ тЪло Богини превращалось въ народа и опять вошелъ или долсвятоп хлЬбъ, только мы, услышав- женъ воііти в ъ народъ. Для ./1. Толстого шіе завЪтъ Заратустры - Антихриста: народъ есть отрицаніе культуры, куль.^^братьл .4071., оставайтесь вѢрнымн тура—отрицаніе народа; но оба отрицаземлѣ'-'' — ЫеіЫ тіг ігеи йег Епіе, — нія не доходятъ до конца; христіансмутно предчувствуемъ, какія неизмЬ- ство Л. Толстого не народно и не римыя релпгіозныя возможности заклю- культурно до конца; оно полу-народно, чены въ этомъ дЪііствительно пророче- полу-культурно; оію остается въ обласкомъ символЪ. Т а к ъ это ново, такъ стибарски-мЪщанскоіі,„средне-высшей", страшно, что мы едва смЬемъ шептать то-есть,все-же серединноіі, можетъ быть, объ этомъ другъ другу на-ухо—и вотъ самоіі серединіюіі изъ в с Ь х ъ серединъ. однако шопотъ этотъ уже раздается и Для Достоевскаго культура есть выстамъ, в ъ стихійныхъ глубинахъ народа. шее утвержденіе, продолженіе и заверЗ т о такое новое, молодое, кипящее вино, шеніе народа, сознаніе народомъ будучто если не перелить его въ новыіі со- щаго сверхъ-народнаго, всемірнаго, всесудъ, то старыіі дЬііствительно, пожалуіі, человЪческаго единства. Религія Доне вынесетъ броженія, разлетится вдре- стоевскаго, какъ и всякое истинное хрибезги, вино вытечетъ и уйдетъ въ зем- стіанство, есть религія кониа (ибо вЪ лю. По сравпенію съ этимъ подземнымъ концѢ лншь 6езкинегное\ величайшее от-

25 ,

рицаніе всякаго барства и м'1іщ,анства, всякоіі середины. Л. Толстой безсознательно не любитъ и боится исторіи, какъ-будто чувствуетъ, что ему с ъ нею не справиться; толстовское христіанство есть удаленіе или бЪгство со всЪхъ естественныхъ историческихъ путеіі человЪчества въ область отвлеченную, противоестественную, противо - историческую. Живую связь прошлаго с ъ будущимъ, живую цЪпь религіозноіі преемственности, то „шествіе факелоносцевъ", которое изъ вЪка в ъ вЪкъ, изъ народа в ъ народъ передаетъ горящіи факелъ всемірно - историческоіі христіанскоіі культуры — Л. Толстоіі разрываетъ во имя настоящаго, только настоящаго — мы видЪли, с ъ какимъ насиліемъ. Онъ хочетъ быть одинъ во всемірноіі исторіи, такъ-же какъ в ъ русскомъ народЪ и в ъ русской культурЪ. Б ы л ъ Сократъ,былъКонфуцііі,Будда,Христосъ— и вотъ еще Л. Толстой. Но между нимъ и Христомъ—никого, кромЪ развЪ жалкоіі горсти англіііскихъ методистовъ, американскихъ квакеровъ, вродЪ машинныхъ Симонсоновъ, или буддіііскихъ мужичковъ, вродЪ Набатовыхъ, да и тЪ, пожалуіі, ближе къ безбожному Араго, чЪмъ ко Христу. Толстовское христіанство не выросло изъ русскоіі или западно-европеііскоііисторическоііпочвы, а какъ-бы съ неба упало готовое. ВЪка и тысячелЪтія христіанскоіі культуры,— не только дядя Власъ, но и Сергііі РадонежскіГі, и Нилъ Сорскііі, и ф р а н цискъ Ассизскііі лишь болЪе или менЪе сознательно распространяли и укрЪпляли ложь, „шарлатанство", „мошенническую подтасовку жрецовъ",—такъ что всему историческому христіанству, если и не нашедшеіі, то вЪдь все-же искавшеіі себя и на ВостокЪ, и на ЗападЪ, вселенскоіі церкви, этому донынЪ един26

ственному реальному воплощенію идеи всемірнаго единства, Л. Толстоіі ничего не находитъ противопоставить кромЪлиберальнаго,смердяковскаго:„про неправду все написано", и столь-же либеральнаго, вольтеровскаго: „ёсгазег Гіпіате!" Никто, можетъ быть, в ъ такоіі мЪрЪ, какъ Достоевскііі, не понималъ того, что окончательныя судьбы христіанства — выше всЪхъ судебъ историческихъ, за всЪми историческими судьбами человЪчества; но онъ понималъ также, что прежде, чЪмъ вступить на этотъ путь сверхъ-историческііі,—надо проііти до конца, до краіінеіі точки всЪ пути историческіе; что прежде, чЪмъ наступитъ безконечное мгновеніе, когда „9/?ел^еші больше не будетЪ'-^,—надо, чтобы раньше всЪ „времена и сроки" исполнились. Религія для Достоевскаго есть не отрицаніе, какъ для Л. Толстого, а высшее утвержденіе и завершеніе,—преодолЪніе исторіи. Никто, можетъ быть, в ъ такоіі мЪрЪ, какъ Достоевскііі, не чувствовалъ живую связь прошлаго с ъ будущимъ, живую цЪпь всемірноисторическоіі религіозноіі преемственноности, изъ котороіі нельзя вынуть ни одного звена, не разорвавъ всеіі цЪпи. Эту-то связь исторіи с ъ религіеіі, которая в ъ то-же время есть связь народа со всемірною культурою, Достоевскііі и выразилъ в ъ произведеиіи, недаромъ написанномъ тотчасъ послЪ „Преступленія и Наказанія", в ъ „ИдіотЪ",— в ъ „колоссальномъ лицЪ" христіанскомъ, противопоставленномъ стольже колоссальному лицу анти-христіанскому—Раскольникову. Мы видЪли, какъ этотъ пос^Ъднііі, с ъ одноіі стороны в ъ высшеіі степени русскііі, „петербургскііі типъ", „типъ петербургскаго періода русскоіі исторіи", по выраженію самого Достоевскаго о пушкинскомъ Герма-

н'Ь, возможный только въ Россіи, только въ городЬ Петра, МЬднаго Всадника,— съ другой стороны вышелъ изъ Г е р мана, изъ в с Ь х ъ байроновскихъ героевъ, большихъ и малыхъ демоновъ, западноевропейскихъ „бЬсовъ", подражателей Наполеона-„антихриста"; и черезъ Подростка еще дальше, еще глубже въ глубину Запада, в ъ глубину Пушкина— изъ Скупого Рыцаря, которыіі в ъ самомъ рыцарствЬ, то-есть, в ъ самомъ разцвЬтЬ средневЬкового мистическаго христіанства воплотилъ противоположное антихристіанское начало, крайнее развитіе обособленнон аристократической личности, жажду свободы и „уединеннаго могущ,ества", („съ меня довольно сего сознанія"); какъ вышелъ онъ такимъ образомъ изъ послЬднихъ глубинъ антихристіанской или только кажущейся антихристіанскою, всемірной культуры. Противоположный близнецъ Раскольникова, князь Мышкинъ, Идіотъ—не менЪе русскіи, даже петербургскій типъ (какъ царевичъ АлексЪй Петровичъ—необходимый, трагическій двойникъ Петра) вышелъ изъ послЬднихъ глубинъ той-же западно - европейскоіі и всемірной, но только уже христіанскоіі культуры черезъ другого,протпвоположнаго, не Скупого, а БЬднаго пушкинскаго Рыцаря.— Влюбленная въ князя Мышкина молодая дЪвушка Аглая читаетъ эхо стихотвореніе Пушкина. „Глаза ея блистали, говорптъ Достоевскііі, и легкая, едва замЪтная судорога вдохновенія и восторга раза два прошла по ея прекрасному лицу. Она прочла: Жилъ на свѣтѣ рыцарь бѣдный, Молчаливый и простой, Съ виду сумрачный и блѣдный, Духомъ смѣлый и прямой. Онъ имѣлъ одно видѣньѳ, Непостижноо уму, И глубоко впечатлѣнье Въ сердцѳ врѣзалось ѳму.

Полонъ чистоіо ліобовью, Вѣрѳнъ сладостной мѳчтѣ, А. М. Д. своѳго кровью Начерталъ онъ на щитѣ. Возвратясь въ свой заиокъ дальныЛ. Жилъ онъ, строго закліоченъ, Все бѳзмолвный, все пѳчальный, Какъ безумѳцъ, умеръ онъ.

„Какъ безумецъ", или—какъ „?ІД/'о/тгЗ": „залюкъ дальныіі", изъ котораго вышелъ и в ъ которыіі вернулся князь Мышкинъ, оказался для него швеііцарскою лЬчебницею душевно-больныхъ; но не внЬшнііі, а внутренній необычаііныіі параболпческііі путь, описанный въ духовныхъ пространствахъ княземъ Мышкинымъ и БЬднымъ Рыцаремъ — одинъ и тотъ-же: изъ одноіі пустыни, черезъ „міръ" и борьбу съ невЬрными сынами этого „міра"—„сарацинами"—въ другую, еще ббльшую пустыню, изъ одного безмолвія, черезъ воинствующую проповЪдь любви — тапнственноіі „Дамы" своего сердца—Ьтгеп Соеіі, Запсіа Еоза, „Великой Матери, упованія рода человЬческаго"— въ другое, еще ббльшее безмолвіе—таковъ этотъ путь; оба рыцаря, какъ замЬчаетъ Аглая, нЬсколько похожи въ своеіі трагическоіі судьбЬ на Донъ-Кихота; но только это—Донъ-Кихоты не прошлаго, а будущаго,—„слишкомъ ранніе предтечи слишкомъ медленноіі весны". Идіотъ Достоевскаго — западноевропеііскііі, феодальныіі, средневЬковоіі БЬдныіі Рыцарь, переведенныіі на русскііі, то-есть, на будущііі всемірныіі языкъ. „ Г о р ы сравнять—хорошая мысль", говоритъ нигилистъ Петръ Верховенскій. Т а к ъ именно, то есть, какъ величаіішііі нигилизмъ, какъ „шигалевщину", какъ страшную анархическую силу, которая уравниваетъ горы и долы, „приводитъ все къ одному знаменателю", все слишкомъ глубокое и высо27

кое—къ одной геометрически правильной плоскости, — такъ и только такъ поняли ученіе Христово Л. Толстоіі и Фридрихъ Нитче, одинъ—благословляя, другой — проклиная. Т а к ъ понимается оно донынЬ всЪми людьми современноіі Европы: недаромъ старыіі мЪщанскііі либерализмъ и иовая соціалъ-демократія безсознательно присосЪживаются къ христіанству, желали-бы сдЪлаться, какъ и толстовская религія, христіанствомъ безъ Христа, религіеіі безъ Бога. Но равенство, равноцЪнность человЪческихъ личностей въ БогЪ есть только одннЪ гізЬ двухЪ лолюсовЪ ученія Христова: всЪ равны въ БогЪ, потому что всЪ могутъ и должны быть равны когда-то были, когда нибудь будутъ равны—но пока еще не равны; всЪ идутъ отъ Б о г а къ Б о г у , но еще не нришли, а именно только идутъ, двигаются, и в ъ движеніи ие можетъ быть усіоіічиваго равновЪсія, неподвилгнаго равенства; одинъ ушелъ впередъ, другоіі остался позади; и если не признать этого „впереди" и „позади", то прекратится всякое движеніе. Мало того: ученіе Христово не есть ровныіі путь по ровной плоскости, земноіі или небесной, а вЪчное восхожденіе и низхожденіе, лЪстница съ земли на небо, с ъ неба на землю; лЪстница—рядъ ступенеіі: всЪ могутъ взоііти на высшую ступень—тутъ равенство; но не всЪ еще взошли, и тотъ, кто взойдетъ, будетъ выше тЪхъ, кто отстанетъ,—тутъ улсе неравенство. „Много званыхъ"—опять равенство, „мало избранныхъ"—неравенство; мы приняли только часть этого слова, двонствеииаго, 'какЪ всѢ слова Хрнста; мы приияли, что „миого зван ы х ъ " , и рЪшили, что всѢ званые суть избранные, а отсюда уже сдЪлали выводъ, будто-бы вовсе нЪтъ, да и не надо избранныхъ. И слово Христа ока28і

залось тщетнымъ. В ъ царствіи Божіемъ первые будутъ послЪдними, послЪдніе первыми; значитъ, и тамъ будутъ всетаки первые и послЪдніе, высшіе п низшіе; а мы рЪшили, что нЪтъ, да и не надо ни первыхъ, ни послЪднихъ, что БсЪ равны всЪмъ, какъ муравьп въ муравеііникЪ,—только равны и здЪсь, и тамъ, на землЪ, какъ на небЪ. ,,Кто имЪетъ, тому дано будетъ; а кто не имЪетъ, у того отпимется и то, что онъ думаетъ имЪть". Какоіі непонятныіі и невыносимыіі для насъ арпстократизмъ, какая мпстнческая несправедливость! Мы исправили и это слово Христа: „кто не имЪетъ, тому дано будетъ; а кто имЪетъ, у того отнимется то, чтб онъ думаетъ имЪть",—такъ чтб у всЪхъ будетъ поровну—ни много, ни мало. Но въ томъ-то п дЪло, что ученіе Христово не есть, какъ думаютъ Л. Толстой и Нитче, только упраздненіе всЪхъ старыхъ благородныхъ, „арпстократическихъ" цЪніюстеп, а есть „переоцЪііка этихъ цЪнностеіі", неизмЪримо болЪе дерзновенная и окончательная, кажущаяся доиынЪ болЪе антихристовоіі,чЪмъ переоцЪнка „антпхриста"— Ннтче; ученіе Христово есть не только уравпеніе старыхъ, недостаточно-глубокихъ долинъ, недостаточно-высокихъ горъ, но и открытіе новыхъ, глубочаіішихъ долинъ, новыхъ, высочайшихъ горъ. Спла рождается отъ соприкосновенія двухъ протпвоіюложныхъ полюсовъ: чрезмЪрно усиливая одинъ изъ полюсовъ насчетъ другого, мы тЪмъ самілмъ прекращаемъ живой токъ мелхду нимп, рождающііі силу; уннчтоживъ лоллрпостъ в ъ ученіи Христа, чрезмЪрно усилпвъ одинъ изъ двухъ полюсовъ—неземное, мистическое равенство, равноцЪнность — насчетъ другого полюса— земного и столь-же мистическаго пера-

венства, разноцЪнности человЬческихъ личпостей, мы тЬмъ самымъ уничтожили всю леивую силу ученія Христова, вырЬзали жало у мудрой змЬи, оскопили христіанство, сдЬлалп его толстовскимъ или соціалъ-демократическимъ, то е:ть, „не соленою солью".

служеніемъ „ДамЬ сердца", которая есть только „непостижное уму видЬнье" „Великоіі Матери, упованія рода человЪческаго"—„.4. М. - 0 . " В ъ этомъ смыслЬ рыцаремъ былъ и Данте, жеіиіхъ Беатриче, и францискъ Ассизскій, любовникъ „Небесноіі Дамы БЬдности", Рыцарство, не въ историческомъ дЬй- „трубадуръ Іисуса Христа". ствіи, а религіозномъ созерцаніи своВ ъ этомъ-же смыслЪ и князь Мышемъ, бы.^іо очень раннее и очень смут- кинъ, хотя и „бЬдныіі", всетаки подное, но все-же подлинное предчувствіе линныіі рыцарь,—въ высшеГі степени Этой неминуемой христіанской переоцЬн- народенъ, потому что въ высшеіі степеки всЬхъ благородныхъ до-христіан- ни благороденъ, ужъ конечно болЬе бласкихъ цЬнностей. Что такое „рыцарь"? городенъ, чЬмъ такіе разбогатЪвшіе наНаслЬдникъ по крови лучшихъ, пер- счетъ своихъ рабовъ помЪщики-баре, в ы х ъ , избранныхъ,—желающій сдЬлать- какъ Левины или Ростовы, Толстые, ся наслЬдникомъ не только по крови, потомки петровскаго, петербургскаго но и по духу—не только потомкомъ, „случаіінаго" графа Петра Андреевича но и предкомъ. Рыцарство пе поняло, Толстого, получившаго своіі титулъ, но почуяло, чтб значитъ это слово Хри- благодаря успЪхамъ въ сыскныхъ дЪста, полное высшимъ новымъ „арпсто- лахъ Таііноіі Канцеляріи. Хотя бездомкратизмомъ": много званыхъ, мало из- ныіі бродяга, нищій, „идіотъ"—князь бранныхъ. Рыцарство не исполнило Мышкинъ всетаки ,,русскііі исконныіі своей задачи, потому что стремилось къ князь" и не отрекается отъ своего ней слишкомъ рано и безсознательно,— княжества, отъ своего рыцарства. но задача была истинная; это все ещ,е — Я вЬдь самъ,—говоритъ онъ,— въ значительноіі мЬрЬ и иаша задача: князь искоиныіі и съ князьями силсу. освятить не освященное или недоста- Возвращаясь сюда въ Петербургъ, я далъ точно освященное церковью, с ъ церков- себЪ слово непремЬнно увидЪть нашихъ ноіі точки зрЬнія, все еще слишкомъ первыхъ людеіі, старшихъ, исконныхъ, свЬтское, языческое, освятить не одну къ которымъ самъ принадлежу, между часть, а всю Лхизнь, не одинъ полюсъ, которыми самъ изъ первыхъ по роду.— а оба, не только пе-я, отреченіе отъ Я хотЪлъ васъ узнать, и это было наличности, но и я, утвержденіе личности до, очень, очень надо!.. Я всегда слывъ сознаніи личнаго достоинства, чести, шалъ про васъ слишкомъ много дурв ъ древней героической воинствующей ного.—Я съ любопытствомъ шелъ сюда любви къ родинЬ, къ землЬ, къ наросегодня, со смятеніемъ: мнЬ надо было ду, ко всему христіанскому міру, и въ видЪть самому и лично убЬдиться; дЪііповой, внЬ брачноіі, впЬ семеііноіі любствительно-ли весь этотъ верхнііі слоіі ви къ женщинЬ. О і ъ кровнаго „званія'« р у с с к и х ъ людеіі ужъ никуда не годится, къ этому духовному „призванію" и отжилъ свое время, и только способенъ устрсіми.іось рыцарство воііиою с ъ неумереть.—Мы смЬшны, легкомысленны, вЬрными, с о всЬми насильниками (рыс ъ дурными привычками, глядЬть не царство есть воплощенное отрицаніе умЪемъ, понимать не умЬемъ, мы вЪдь аскетическаго „непротивленія з^^у'') и всЬ таковы, всЬ, и вы, и я, и они! — 29І

Я боюсь за васъ, за васъ всЪхъ и за всЪхъ насъ вмЪстЪ.—Я, чтобы спасти всЪхъ насъ, говорю, чтобы не исчезло сословіе даромъ, в ъ потемкахъ, ни о чемъ не догадавшись, за все бранясь, и все проигравъ. ЗачЪмъ исчезать и уступать другимъ мЪсто, когда можно остаться передовыми и старшими? Будемъ передовыми, такъ будемъ и старшими. Станемъ слугами, чтобы быть и старшинами"—то-есть, „рыцарями". Не менЪе графа Л. Н. Толстого, отрекшагося отъ своего графства, принявшаго мужичій обликъ, разночинецъ Достоевскій понимаетъ, что сословіе, какъ неподвижная каста, основанная т о л ь к о на крови, такъ называемая „аристократія", или только на одной сторонЪ духа, на умЪ, знаніи безъ любви, такъ называемая „образованность",—а не на всей совокупности духа,—что такое сословіе неминуемо должно погибнуть в ъ новомъ просвЪщеніи; но Л. Толстой торопитъ эту гибель; а Достоевскій предостерегаетъ: сословіе не имЪетъ права отречься отъ себя и погибнуть „даромъ, въ потемкахъ", прежде чЪмъ не зажжетъ огнемъ своего благородства, своего просвЪщенія темную народную стихію, это „масло лампады", которое теперь пропадаетъ безъ огня. Только в ъ э т о м ъ соединяющемъ огнЪ, в ъ этомъ великомъ пожарЪ сословіе должно сгорЪть, чтобы возродиться изъ пепла, какъ фениксъ, высшимъ и уже окончательнымъ сословіемъ, духовнымъ чинопорядкомъ, Іерархіеіі: „станемъ слугами, чтобы быть старшинами"—такое сословіе всегда будетъ: оно идетъ отъ самого Пастыря, отъ Царя царей, умывшаго ноги рабамъ своимъ, отъ Перваго Христа ко Второму; оно никогда не должно и не можетъ погибнуть. Т у т ъ у Достоевскаго, если не соЗнаніе, то все-же предчувствіе нашего , 30 і

„рыцарства", нашей іерархш, нашеи но- і вой скрижали духовныхъ „чиновъ", ко- і торая будетъ покрЪпче и поблагород- і нЪе все еще господствующей въ вашемЬ \ мірЪ, петровской „табели о рангахъ"; • тутъ начало таинственнаго ,,священства ' по чину Мельхиседекову" въ церкви, не І только воинствующей, но и торжеству- | ющей, въ церкви не только ОтцаиСына, | но и Д у х а Святого,—въ пашеп церкви. ; „Сіе, какъ выражается старецъ Зосима, и б5^ди, буди", наперекоръ Л. Т о л стому и ф р . Нитче, которые видятъ въ і ученіи Христа только „заговоръ возму 1 тившихся рабовъ", только шигалёвское, і нигилистическое уравненіе, упраздненіе 1 всЪхъ „благородныхъ цЪнностей". | — „А до женскаго пола вы, князь, | охотникъ большой?"—въ самомъ началЪ | романа спрашиваетъ Идіота Рогожинъ. ^ — „Я? Н-н-нЪтъ! Я вЪдь... В ы , мо- \ жетъ быть, не знаете, я вЪдь по при- : рожденноіі болЪзни моеіі совсЪмъ жен- : щинъ не знаю". Такъ-ли это? Только-ли по болЪзни? ; Алеша Карамазовъ, тоже „ юроди- \ выіі", во многомъ напоминающііі \ князя Мышкина, отнюдь не боленъ: ; это—„статный, краснощекііі, пышащііі Здоровьемъ^ девятнадцатилЪтнііі подро- і стокъ". „Онъ очень красивъ собоіі" и ? очень „спокоенъ".—„Скажутъ, можетъ- : быть, что красныя щеки не мЪшаютъ ' ни фанатизму, ни мистицизму, замЪ- і чаетъ Достоевскііі,—а мнЪ такъ кажется, что Алеша былъ даже больше, чЪмъ кто нибудь, реалл-стомЪ'-''. Мы увидимъ,! что и князь Мышкинъ—„реалистъ", конечно в ъ особомъ высшемъ смыслЪ: у і Ссімаго мистическаго и самаго реальнаго \ —гораздо больше точекъ соприкоснове-1 нія, чЪмъ обыкновенно думаютъ. И ] вотъ однако этотъ „краснощекій, пыша- і щііі здоровьемъ, реалистъ" Алеша точ-! но такъ-же, какъ „больноіі" князь Мыш-1

кинъ, ,,совсЪмъ женщинъ не знаетъ": у Алеши—„дикая, изступленная стыдливость и цЪломудренность". Но это— | цЪломудренность уже не отъ болЪзни, ие отъ скудости, а скорЪе напротивъ отъ какого-то особаго высшаго здоровья, отъ полноты и гармоніи плотскоіі жиз>ш; это не умерщвленіе, не заглушеніе, а только молчаніе, тишина пола, но, можетъ-быть, тишина передъ бурею. ВЪдь и Алеша—Карамазовъ: „мы всЪ, Карамазовы, такіе-же, и в ъ тебЪ, ангелЪ, это насЪкомое живетъ и в ъ крови твоеіі бури родитъ. З т о буря, потому-что сладострастіе буря, больше бури!" Именно эта чрезмЪрная тишина пола— „изступленная стыдливость"— предсказываетъ неизбЪжную бурю пола. В ъ тишинЪ сила копится; она когда нибудь должна разразиться: не даромъ старецъ Зосима посылаетъ Алешу въ міръ, предрекая, что онъ вступитъ въ бракъ, „поЗ н а е т ъ женщину". Но вЪдь и болЪзнь Идіота, какъ мы видЪли,—не о т ъ скудости, а отъ какогото оргііінаго избытка жизненноіі силы. Это — особая, „священная болЪзнь" источникъ не только „низшаго", но и „высшаго бытія"; это—узкая, опасная стезя надъ пропастью, переходъ отъ низшаго, грубаго, животиаго—къ новому, высшему, можетъ быть, „сверхчеловЪческому" здоровью. У самого Идіота н е хватитъ силъ для перехода, онъ погибнетъ; но переходъ всетаки долженъ совершиться: „человЪкъ долженъ перемЪниться физически", какъ утверждаетъ Кирилловъ. „ В ъ моментахъ высшей гармоніп'', которые испытываетъ князь Мышкинъ передъ припадками падучеіі, въ эти страшныя „пять с е к у н д ъ " („болЪе пяти душа не могла-бы вынести"), ,.продолжаюіи,іяся какъ молнія", за которыя „стбитъ отдать всю жизнь",—въ эти безконечныя мгновенія, когда онъ

вдругъ понимаетъ слово апокалиптическаго ангела о томъ, что „времени больше не будетъ",—и совершается, можетъ быть, начало „физическоіі иеремЪны человЪка". В ъ эти-то пять секундъ и БЪДНЫІІ Рыцарь имЪлъ одно видЪнье Нѳпостижноѳ уму. Съ той поры, сгорѣвъ душою, Онъ ка женщинг пе смотрѣлъ И до гроба ни съ одною Молвііть слова не хотѣлъ. Онъ себѣ на шею чётки Вмѣсто шарфа навязалъ И съ лица стальной рѣшотки Ни предъ кѣмъ не нодымалъ.

(Тоже —„изступленная стыдливость".) Полонъ чпстою любовью, Вѣренъ сладостной мвчтѣ, А. М. Д, своею кровью Начерталъ от^ на щитѣ.

і

БЪдныіі рыцарь такъ и не ионялъ главнаго въ любви своеіі: оттого - то „все безмолвныіі, все иечальныіі, какъ безумецъ, умеръ о н ъ . " Ему казалось, что онъ любитъ только духомъ, „чистымъ духомъ", отвлеченнымъ созерцаніемъ; но онъ любилъ и духомъ, и кровью, до крови: недаромъ-же кровью своею начерталъ онъ имя таинствеиноіі Возлюбленноіі; всетаки кровью хотЪлъ заиечатлЪть свои духовныіі союзъ с ъ Нею. Насѣкомымъ—сладострастье. Ангѳлъ Богу предстоитъ.

Но вЪдь вотъ и в ъ ангелЪ—насЪкомое; насЪкомое, преображенное въ ангела; невинное, святое, вспыхнувшее небеснымъ огнемъ сладострастіе, но все еще сладострастіе, можетъ быть—даже теперь болЪе сладострастіе, чЪмъ когда либо, недосягаемыіі для только плотскоіі похоти, духовныіі предЪлъ сладострастія, самая страшная молнія тоіі „бури", о котороіі говоритъ Дмитрііі Карамазовъ, самое оргіііное въ аскетическомъ. З т о предчувствуетъ и дЪвственница 31

Аглая, влюблепнан въ князя Мышкпна. „Поэту, говорнтъ она, но поводу пушкинскаго БЬднаго Рыцаря, хотЬлось, кажется, совокуппть в ъ одннъ чрезвычайныіі образъ все огромное понятіе средневЪковой рыцарской платоническоіі любви какого нибудь чистаго и высокаго рыцаря; разумЪется, в.се это идеалъ. В ъ „рыцарЪ-же бЬдномъ" это чувство дошло уже до пос.іЬднеіі степени, до аскетизма.—„Рыцарь бЬдныіі"— тотъ-же Донъ-Кихотъ, но только серьезныіі, а не комическіГі. Я сначала не поннмала и смЬялась, а теперь люблю „рыцаря бЪднаго". И вакханка, „бЪсноватая", Настасья филипповна „любитъ", (хотя старое понятіе ,,любвн", „влюбленности" почти пе выражаетъ этого слишкомъ новаго чувства) любитъ Идіота такъ-же, какъ дЪвственница Аг.іая; онЪ соперничаютъ изъ за него: вся трагедія становится трагедіеіі любви, потому что и онъ любитъ ихъ, любитъ обЬихъ вмЬстЬ, и вакханку, и дЬвственницу—„двучя разными любвяии". Комическій Донъ-Ких о т ъ превращается въ трагичсскаго Донъ-Жуана: в ъ совершенноіі тишпнЪ этого, какъ будто мертваго, на самомъ дЪлЪ только спящаго пола что-то есть, отъ чего пробуждается „насЪкомое в ъ ангелахъ"; какая-то загадочная прелесть, какой-то неодолимыіі соблазнъ притя. гиваетъ къ нему женщинъ, какъ „магнитъ желЬзо", такъ что могучій самецъ, сладострастныіі паукъ Рогожинъ, передъ этимъ какъ будто безполымъ серафимомъ чувствуетъ себя жалкимъ соперникомъ въ глазахъ женщинъ: онЬ окрунсаютъ „идіота", больного, юродиваго; онЪ слЬдуютъ за нимъ, служатъ ему, готовы умереть за него, какъ за учителя. И были „ с ъ Нимъ нЬкоторыя женщины—которыхъ Онъ исцЬлилъ отъ злыхъ духовъ и болЬзнеіі: Марія, называемая 32^

Магдалиною, изъ котороіі вышли семь бЬсовъ, и Іоанна, жена Х у з ы , домоправителя Иродова, н Сусанна, и многія другія, которыя служили Ему имЪніемъ своимъ" (Л/л-я ѴЧП, 2, 3). И въ грядущихъ вЬкахъ покаявшаясл блудница Марія Египетская, и св. Екатерина Сіенская, и св. Тереза, и безчисленныя другія „служили Ему", слЪдовали за Нимъ, умирали за Него, любили, „невЪсты неневЪстныя", Жепиха своего, до мученнческоіі крови, до кровавыхъ язвъ на тЪлЪ. Для насъ это самая темная, не „вмЬщенная" налпі сторона христіанства. Для насъ какъ будто выдохлось все благоуханіе этой книги, благоуханіе мѵра, которое возлила великая грЬшница на ноги Господа, которымъ и Жены-Муроносидіы въ сумеркахъ самаго таинственнаго утра пришли помазать ТЪло Его в ъ гробу. — К ъ чему сія трата мл^ра.-' — раздается голосъ нашего современнаго здраваго смысла, практическаго американскаго янки Симонсона или русскаго старца Акима, — можно было-бы продать это мл^-ро болЪе, нежели за триста динаріевъ, и раздать нищимъ. К ъ чему такая роскошьР Необходимо лишь необходимое.— Ы еслн-бы Онъ былъ нророкомъ, то зналъ - бы, что женщѵніа эта великая грЬшница, и не принялъ-бы дара нечистаго. Да, для насъ и чистЪіішее мѵро любви уже нечисто. Марья Павловна, новая христіанка в ъ „Воскресеніи", смотритъ на всякую любовь, даже иа самую чистую, говоритъ Л. Толстоіі, „какъ на что-то непонятное и вмЪстЪ с ъ тЬмъ отвратительное и оскорбительное для человЬческаго достоинства".—„Зта любовь платоническая? Но я-то знаю, что если это исключительная любовь, то въ основЪ ея лежитъ непремЬнно всетаки гадость". — „Все было на-лицо,

говоритъ Позднышевъ въ „Крейцеровой СонатЪ", и восторги, и умиленіе, и поэзія- В ъ сущ,ности-же эха моя любовь была произведеніемъ съ одной стороны дЪятельности мамаши и портнихъ, с ъ другой—избытка поглощавшейся мнои пищи при праздноіі жизни. Не будь, с ъ одной стороны, катаній на лодкЪ, не будь портнихъ с ъ таліями и т. п., а будь моя жена одЪта в ъ нескладныіі капотъ и сиди она дома, а будь я, съ другоіі стороны, въ нормальныхъ условіяхъ, человЪкъ, поглощающііі пищи столько, сколько нужно для работы, и будь у меня спасительныіі клапанъ от- і крытъ, а то онъ случаііно прикрылся ; какъ-то на эхо время, я-бы не влюбил- ; ся,—и ничего-бы эхого не было". Если \ 6ы и у БЪднаго Рыцаря, и у Данте, и | у Катерины Сіенской „спасительныіі і клапанъ былъ открытъ",—не имЪли-бы ' они ,,видЪнііі, непостижныхъ уму", не „горЪли-бы душою", не ,,умерли-бы, какъ безумцы", и все-бы кончилось для нихъ благоразумно, благополучно: правильно заряжались-бы Ъдою и выпускали-бы зарядъ энергіи мускульнымъ трудомъ. Т а к ъ вотъ откуда Беатриче и Ѵіѣа Миоѵа: избытокъ жирноіі, пряной пищи при праздноіі жизни!—„И замЪтьте хитрость дьявола: ну, наслажденіе, удовольствіе, такъ такъ-бы и З н а т ь , что женщина—сладкііі кусокъ. НЪтъ, сначала рыцари увЪряютъ, что они боготворятъ женщину (боготворятъ, а всетаки смотрятъ на нее, какъ на орудіе наслажденія). — Возьм и т е всю поэзію, всю живопись, скульптуру, начиная съ любовныхъ стиховъ и г о л ы х ъ Венеръ и ф р и н ъ , вы видите, что женщина есть орудіе наслажденія: она такова на ТрубЪ и на ГрачевкЪ, и на утонченнЪіішемъ балЪ". Позднышевъ могъ-бы прибавить: и в ъ видЪніи Р ы ц а р я БЪднаго.—„ВЪдь чтб главное по-

гано,—заключаетъ онъ,—предполагается въ теоріи, что любовь есть нЪчто идеальное, возвышенное, а на практикЪ

любивъ вѢдъ есть пѢъто мерзкое, свнное.^ про которое и говорить, и вспоминать мерзко и стыдно. ВЪдь не даромъ же природа сдЪлала то, что эхо мерзко и стыдно. А если мерзко и стыдно, то такъ и надо понимать. А т у т ъ , напротивъ, люди дЪлаютъ видъ, что мерзкое и стыдное—прекрасно и возвышенно". Кажется, никогда, нигдЪ въ мірЪ, не было еще столь безстыднаго обнаженія пола. БЪдныіі Пушкинъ со своимъ Р ы царемъ, бЪдныіі Достоевскііі со своимъ Идіотомъ! Вотъ одна изъ тЪхъ точекъ сближенія, въ которыхъ обнаруживается до конца религіозная противоположность Л. Толстого и Достоевскаго. У Достоевскаго—отрицаніе низшаго, слишкомъ животнаго, потому что еще слишкомъ человЪческаго и утвержденіе высшаго, преобралѵеннаго изъ „насЪкомаго" въ „ангела", пламенЪющаго небеснымъ огнемъ, святого пола—Ьитеп соеіі, запсіа Коза; у Л. Толстого—только отрицаніе, только у мерщвленіе, скопческое вытравленіе пола. Но поланельзя умертвить до конца, пока жива душа и плоть человЪческая: когда уже нЪтъ любви, то есть еще блудъ; и въ лицахъ самыхъ добродЪтельныхъ героевъ Л. Толстого, в ъ лицЪ Пьера Безухова, любовника жены своеіі, великосвЪтскоіі блудницы Эленъ, въ лицЪ кающагося Нехлюдова, Позднышева, есть лицо семеіінаго, законнаго, то-есть, наиболЪе отвратительнаго б.^удника. — Ибо что такое блудъ? Это запуганныіі, загнанныіі въ самыіі темныіі уголъ души и тЪла, и здЪсь разлагающіііся полъ; эхо пламя, которое гасятъ, но не мог у т ъ погасить, и которое, тлЪя, превращается въ чадъ. Тамъ, гдЪ въ религіоз33

номъ сознаніи Достоевскаго—благоуханіе чистЪйшаго евангельскаго мура, у Л. Толстого—смрадъ этоіі копоти, тлЬюіцаго пола; тамъ, гдЪ Достоевскій видитъ святое, Л. Толстой видитъ „свиное"; тамъ, гдЪ первый, преодолЪвъ наконецъ всЪ соблазны, молится,—второй только соблазняется—и такъ всегда, вездЪ. Вотъ послЪдній примЪръ. „Алеша былъ изъ такихъ юношей, говоритъ Достоевскій, вродЪ какъ-бы юродивыхъ, которому, попади вдругъ цЪлый капиталъ, то онъ не затруднится отдать его по первому даже спросу или на доброе дЪло, или, можетъ быть, даже просто ловкому пройдохЪ, если-бы тотъ у него попросилъ. Да и вообще говоря, онЪ какЪ-бы вовсе не зналЪ цѢны денъгамЪ''''. Когда въ рукахъ у него оказывались деньги, то онъ или не зналъ, „чтб съ ними дЪлать, или ужасно ихъ не берегъ, мигомъ онЪ у него исчезали. Петръ Александровичъ Міусовъ, человЪкъ насчетъ денегъ и буржуазноіі честности весьма щекотливыіі, разъ, впослЪдствіи, приглядЪвшись къ АлексЪю, произнесъ о немъ слЪдующііі афоризмъ. „Вотъ, можетъ быть, единственныіі человЪкъ въ мірЪ, котораго оставьте вы вдругъ одного и безъ денегъ на площади незнакомаго въ милліонъ жителеіі города, и онъ ни за что не погибнетъ и не умретъ съ голоду и холоду, потому что его мигомъ накормятъ, мигомъ пристроятъ, а если не пристроятъ, то онъ самъ мигомъ пристроится, и это не будетъ стоить ему никакихъ усилііі и никакого униженія, а пристроившему никакоіі тягости, а, можетъ быть, напротивъ, почтутъ за удовольствіе". Любопытно сравнить эту легкость и простоту Алеши, Идіота, конечно такъже и старца Зосимы, Макара Ивановича, всЪхъ вообще христіанъ Достоевскаго въ отношеніи къ собственности. 34

къ „проклятому соціальному вопросу съ безконечною трудностью и сложностью въ отношеніи къ тому-же вопросу — „христіанъ" Л. Толстого: первые — естественные расточители; вторые—естественные собиратели; первые не умЪютъ беречь; вторые не умЪютъ расточать; въ карманЪ у первыхъ непоправимая течь, которая высасываетъ, у вторыхъ—несокрушимая плотина, которая задерживаетъ деньги; первымъ не нужно вовсе искать нищеты,—они все равно останутся нищими, несмотря ни на какія богатства, веселыми нищими, которыхъ если не люди, такъ Богъ накормитъ; вторые, сколь-бы ни отрекались отъ собственности, сколько-бы ни переодЪвались мужиками, работниками, бродягами,—все-таки останутся пресыщенными и угрюмыми, людеіі боящимися и себя самихъ стыдящимися богачами. СовсЪмъ нечистые—ротшильдовскіе и не совсЪмъ чистые—безуховскіе, левинскіе, нехлюдовскіе милліоны въ рукахъ Алеши, князя Мышкина, старца Зосимы становятся вдругъ чистыми, невинными, и, можетъ быть, даже святыми; деньги— „зло", котораго такъ боится Левъ Николаевичъ, становятся добромъ. Въ благотворительныхъ помЪщикахъ, ЛевинЪ, БезуховЪ, НехлюдовЪ чувствуется всетаки прижимистыіі помЪщикъ Ростовъ или, хотя-бы даже на одну десятитысячную долю, купецъ Брехуновъ: а вЪдь ужъ этотъ кулакъ никогда не разожмется. Собственность для христіанъ ДостоевскагодЪііствительно—такая„слабая паутина", что при одномъ прикосновеніи разрывается; а для христіанъ Л. Толстого—цЪпь, которую нельзя вырвать изъ сердца иначе, какъ съ кусками живого тЪла, живого „мяса"; ежели и отрекаются они отъ собственности, то съ такою болью и судорогоіі, что глядЪть-то на нихъ противно: слов-

но жилы изъ себя вытягиваютъ;—ужъ лучше-бы не отрекались, Б о г ъ съ нимп! И вЪдь все равно, въ концЪ концовъ непремЬнно „выіідетъ какоіі нибудь новый сучокъ", о которыіі все споткнется и рухнетъ,—какіе ннбудь несчастные „семиадцать рублеіі", которые нельзя никакъ, ио здравому христіанскому разсужденію, раздать в ъ Ляпинскомъ домЪ, и которые в ъ послЪднюю минуту помЬшаютъ-таки раздачЪ всего имЪнія на такоіі долгііі срокъ, что княгння Марія Ростова, успокоится окончательно, и все завершится самою обыкновенною, „средне-высшею", тепленькою и жиденькою, филантропическою нехлюдовскою слякотью: „Мы имЪемъ право рисковать собоіі,нонедЪтьми".—„Баринъ,даіі жеребеночка".—„Никакого жеребсночка у меня нЪтъ".—„НЪтъ, есть".—„Ну, я этого ничего не знаю, ступаіі с ъ Богомъ".

Итакъ в ъ отношеніи къ народноіі религіи, къ обрядамъ, таинствамъ, догматамъ, къ народноіі и всемірноіі исторіи, къ культурЪ, къ сословію, къ полу, къ собственности, ко всему міру явлеиііі—христіанство Л. Толстого и христіанство Достоевскаго такъ противоположны, какъ только могутъ быть противоположны два религіозныя сознанія: для Л . То.істого, какъ и для ф р . Нитче, какъ іючти для всЪхъ людей прошлаго и современнаго религіознаго сознанія, Христосъ есть отрицаніе и только отрицаніе, только умерщвленіе, только вЪчное нѢтЬ; для Достоевскаго Христосъ есть отрицаніе низшаго и утвержденіе высшаго міра явленііі, вЪчное идтЪ и вЪчное да^—смерть и воскресеніе. ЗдЪсь даже больше, чЬмъ противоположность, здЪсь неразрЪшимое противорЬчіе: сознательное христіанство Л . Толстого отрицается и сознатель-

нымъ, и безсознательнымъ христіанствомъ Достоевскаго (которыя не всегда совпадаютъ, какъ мы увидимъ впослЬдствіи) съ такою силою^ с ъ какою только можетъ не другая религія, а совершенное безболае быть отрицаемо религіеіі; сознателтое „христіанство" Л. Толстого—не другоіі свЪтъ, а все еще „тьма внЪшняя", въ котороіі свЬтъ Христовъ будетъ сіять, но пока не сіяетъ. Т у т ъ нельзя итти ни на какія уступки, ни на какія примиренія—одно изъ двухъ: или Достоевскііі—христіанинъ, и тогда Л. Толстоіі—не христіанинъ, даже вообще не религіозныіі, конечно только в ъ своемъ сознанін (старецъ Акимъ), а не в ъ своеіі безсознательной стихіи (дядя Ерошка, Платонъ Каратаевъ) не религіозныіі человЪкъ; или-же наоборотъ: Л. Толстой—христіанинъ и Достоевскііі— не христіанинъ. ПротиворЪчія этихъ двухъ сознаній (о безсознательныхЪ соеднненіяхЪ Л. Толстого и Достоевскаго я пока не говорю, но они есть, они, можетъ быть, глубже, чЪмъ всЪ сознательныя противорЪчія, во всякомъ случаЪ, это самое важное, о чемъ я буду говорить)—противорЬчія этихъ двухъ сознанііі нельзя уничтожить, не уничтожая самого ученія Христа. ПротиворЪчіе это—не только реальное, но и мистическое, ибо вытекаетъ изъ противоположныхъ отношенііі не только къ міру явленііі, но и къ тому, чтб за міромъ явленііі — къ послЪднеіі таіінЪ міра. „Хорошо на свЪтЪ, милыіі, говоритъ Макаръ Ивановичъ Подростку.—А гто тапна., та оио тВмЬ даже и лугше: страѵто оно сердцу и дтио; и страхЪ сей кЪ веселію сердца^К Вотъ первоисточникъ христіанства Достоевскаго и 7/е-христіанства Л. Толстого. Что страшно сердцу отъ таііны— это Л. Толстоіі чувствуетъ не менЪе,

35

чЪмъ Достоевскій. Но онъ именно только и чувствуетъ, что страшно; этимъ страхомъ все кончается въ его безсознательноіі религіи. А между тЪмъ, новое религіозное сознаніе—Хрнстосъ—начинается тамъ^ гдЪ кончается этотъ страхъ, толъко страхъ, и начинается „веселіе" сердцавъ самомъ страхЬ—отъ страха: страшно и всетаки весело, и даже такъ, что чЪмъ страшнЪе, тЪмъ веселЪе; тутъ первыіі, сначала едва замЪтный и однако все рЪшающій перегибъ, перевалъ отъ язычества къ христіанству; тутъ первое, едва уловимое раздЪленіе двухъ линііі, которыя, выіідя изъ одной точки, разошлись и все больше и больше расходятся, такъ что уже никогда въ безконечности не встрЪтятся. Пока страшно, только страшно отъ таііны—это все еще языческая „внЪшняя тьма", въ котороіі можетъ засіять, но еще не сіяетъ СвЪтъ Христовъ. „^. гто танна.^ то оно тѢліЬ даже н луѵше^''—вотъ первая искра этого СвЪта; — Онъ засіялъ во тьмЪ и тьма уже не обниметъ Его. Зто не въ одномъ сердцЪ и не въ одномъ сознаніи, это и въ сердцЪ—и въ сознаніи вмЪстЪ, одна ослЪпительная точка, одна молнія, которая соединяетъ сердце и сознаніе: это какъ-бы чудо сердца и вмЪстЪ съ тЪмъ чудо сознанія, то самое, которое просто вЪрующіе называютъ „благодатью". Во Л. Толстомъ никогда не совершалось этого чуда. Какъ христіанинъ, онъ, самое большее, вЪчно будетъ стоять въ притворЪ Церкви, вЪчно будетъ слышать изъ-за двереіі: изыдите, изыдите, оглашенные! Да, страхъ таііны у него не къ „веселію сердца"-, а все къ большему и большему страху и наконецъ къ послЪднему безсловесному ужасу, къ проклятію жизни и всего живого, ко „второй смерти" безъ воскресенія, къ отчая36 і

нію той „послЪднеіі покорности", которая, съ точки зрЪнія Христовоіі, безбожнЪе всякаго ропота.—„БЪгите, дЪти, сего унынія!" предостерегаетъ старецъ Зосима.—„Други мои, просите у Бога веселъя. Будьте веселы, какъ дЪти, какъ птички небесныя". у другого старца, Макара Ивановича, тоже „было веселіе сердца", говоритъ Достоевскій.—„Словцо „веселіе" онъ очень любилъ и часто употреблялъ".—^.^Бсегдарадуіітесь. Шѵтотг ^«[ргте",— говоритъ Апостолъ. А самому Іисусу этого и говорить не нужно было: слишкомъ это чувствовалось во всемъ существЪ Его, да и нельзя было Этого сказать никакими словами; Онъ самъ былъ какъ-бы воплощенное „веселіе сердца", и всЪ вокругъ Него были веселы, иьяны отъ веселія, какъ „сыны чертога брачнаго, пока съ ними Женихъ; когда отнимется Женихъ, тогда будутъ они поститься", будутъ скорбЪть. И дЪііствительно наступила въ христіанствЪ великая безбрачная скорбь, но и радость не истощилась до конца. Главное-же въ ученіи Христа, въ самомъ ХристЪ—не скорбь и не радость, а нЪчто высшее, нЪчто болЪе окрыленное, легкое,свободное, соединенное,—побЪждающее всякую радость и всякую скорбь: „печаль какъ-бы съ радостьювмЪстЪ смЪшивается и въ воздыханіе свѢтлое преобразуется"—говоритъ Макаръ Ивановичъ въ своихъ предсмертныхъ пророчествахъ. И у старца Зосимы — „старое горе велпкою таііною жизни человЪческой переходитъ постепенно въ тихую, умиленную радость". Этоіі-то „умиленноіі радости", этого-то „свЪтлаго воздыханія", какъ-бы сумеречнаго свЪта самаго таинственнаго утра, въ которое жены-мѵроносицы пришли ко Гробу, въ которое только и могло совершиться Воскресеніе,—никогда не испыталъ Л. Толстоіі. У него одно изъ

двухъ: или языческая радость жизни и скорбь смерти; или христіанская скорбь жизни и радость смерти; у него — или страшный мракъ той черной „дыры", въ которуюпроваливается ИванъИльичъ, или еще болЪе страшный, „бЬлый свЬтъ смерти", въ которомъ для князя Андрея всЬ цвЬта волшебнаго фонаря жизни разлагаются, потухаютъ и все „ужасно просто, гадко". Тайна Л. Толстого отталкиваетъ, какъ то отвратительное нечеловЬческое оно, которое стоптъ за дверью и ломится въ дверь; тайна „ухаетъ" на человЬка и насильно загоняетъ его, какъ зайца, на дорогу любви. Тайна Достоевскаго притягиваетъ, заманиваетъ на дорогу любви, соблазняетъ всЬми соблазнами не только жизни и радости, но также смерти и ужаса. „Отреченіе и согласіе мнЬ менЬе трудны, чЬмъ другимъ, потому что я ничего не хочу. Я желалъ-бы только не страдать", — разсуждаетъ окончательно затравленный заяцъ, Аміель.—„Виноградари вообразили себЬ, разсуждаетъ не менЬе затравленныіі Нехлюдовъ въ концЬ „Воскресенія", что садъ, въ который они были посланы для работы на хозяина, былъ ихъ собственностью; что все, чт5 было въ саду, сдЬлано для нихъ, и что ихъ дЬло только въ томъ, чтобы наслаждаться вЪ этомЪ саду своею жнзпью.— Л вѢдь это огевндно нелѢло'-''. Вотъ чувство раба, которыіі не вЬритъ въ доброту господина своего, чувство работника, которыіі нй вЬритъ въ щедрость хозяина; вотъ уныніе согрЬшившаго Адама, изгнаннаго изъ рая, изъ „сада" и обреченнаго Ьсть хлЬбъ своіі въ потЬ лица своего, пока не вернется въ землю, изъ котороіі взятъ. Міръ не раіі, не ,,Божііі садъ", а мЬсто проклятья, изгнанья, мЬсто работы и рабства. Зто конечно Ветхій ЗавЬтъ, это до-христіан-

ское отношеніе виноградареіі къ „Саду"; а вотъ и христіанское: „милые мои,— говоритъ умирающ,ііі отрокъ въ воспоминаніяхъ старца Зосимы,—прямо въ садЪ поіідемъ и станемъ гулять и рЬзвиться, другъ друга любить, и восхвалять, и цЬловать, и жизнь нашу благословлять.— Птички Божіи, птички радостныя!.." Вотъ уже чувство свободнаго, а не раба, чувство Адама, возвращеннаго въ рай, веселіе Сына, повЬрившаго въ благость и щедрость Отца: міръ есть Божііі садъ—значитъ, и моіі садъ, потому что я сынъ Отца, и все Его—мое; господскііі или хозяііскііі садъ—чужой; но садъ Отца моего—моя „собственность", потому что мы любимъ другъ друга, и у насъ все общее. „Станемъ гулять въ саду и рЬзвиться, и жизнь нашу благословлять" — развЬ это не значитъ: станемъ .^.^наслаждаться ьЪ этомЪ саду своею жнзныо?'-'' Но для „христіанина" Л. Толстого „э/тго огевпдно нелѢло'"'', то есть, для него „очевидно нелЬпа" самая сущность ученія Христова — не прежняя, рабская, а новая, свободная любовь къ Богу, сыновность людеіі Богу. „Было „веселіе" сердца, а потому и благообразіе", говорнтъ Достоевскііі о МакарЬ ИвановичЬ. „Благообразіе" — отъ „веселія сердца". у христіанъ Л. Толстого нЬтъ „веселія'', а потому нЬтъ и „благообразія" ни въ жизни, ни тЬмъ болЬе въ смерти. Въ смерти-то именно и обнаруживается все скрытое языческое неблагообразіе ихъ жизни. Какая почти звЪрская обнаженность въ этомъ, будто-бы, исключительно русскомъ, народномъ отношеніи къ смерти: „гдЪ ему сапоги надобны? Въ новыхъ сапогахъ хоронить не станутъ. А ужь давно пора, прости, Господи, согрЪшеніе! Вишь надрывается. А то развЬ дЪло, занялъ весь уголъ, да и шабашъ. НЬтъ тебЬ 37.;

простору никакого". — „Возьмутъ меня за руки и за ноги и швырнутъ в ъ яму, чтобы я не вонялъ имъ подъ носомъ".— Какія унизительныя, невыносимыя для человЪческаго достоинства положенія человЪческаго тЬла и духа: у Ивана Ильича, который со своимъ ужаснымъ крикомъ просовывается и никакъ не можетъ просунуться въ черный узкій мЬшокъ; у „хрюкающаго по свиному" татарина, котораго рЬжутъ въ палаткЬ для раненыхъ; у купца Брехунова, который „застываетъ, раскорячившись, какъ мороженая туша"; у Анны Карениноіі, окровавленной, голоіі, безстыдно растянутоіі на столЬ казармы. Рядомъ со всЬмъ этимъ ,,неблагообразіемъ" или пряімодаже „безобразіедіъ"—какая цЪломудренная стыдливость страданія, какое торжественное благообразіе въ „непостыдноіі и мірной кончинЪ живота" у христіанъ Достоевскаго. ВсЪ герои Л. Толстого, отъ Левина до Нехлюдова въ „Воскресеніи", чувствуютъ то, чтб, по словамъ его, Аміель чувствовалъ въ продолженіи всЪхъ тридцати лЪтъ своего дневника, и чтб мы всЪ, будто-бы, такъ старательно забываемъ,—то, „что мывсЬ приговорены къ смерти, и что казнь наша только отсрочена";—всЪ они, какъ скупые, считаютъ и пересчитываютъ десятки лЬтъ, годы, мЪсяцы, дни, минуты, секунды остаюіуеііся жизни, съ каждою секундою все больше и больше дрожатъ отвратительною заячьею дрожью и шепчутъ амшсь послЪднеіі покорности". — „Да чего годы, чего мЬсяцы!— восклицаетъ умирающ,ій отрокъ въ разсказЪ старца Зосимы,—чтб тутъ дни-то считать, и одного дня довольно человЬку, чтобы все счастіе узнать". По увЪренію Кириллова и князя Мышкина довольно даже „пяти секундъ". Вотъ Этихъ-то ,,пяти секупдъ", когда человЪку открывается „высшая гармонія" 38

и когда вдругъ во времени іюнимаетъ онъ слово Ангела о томъ, что „времени больше не будетъ",—этого-то безконечнаго мгновенія, „продолжающагося, какъ молнія", за которое стоитъ отдать всю жизнь, и ужъ конечно всЪ 3 0 лЪтъ аміелевскаго заячьяго трепета,—никогда не испытали ни христіанскіе герои Л. Толстого, ни самъ онъ: душа его не приняла огненнаго крещенія („ТоагшЪ крестплЬ васЪ водоіі., а Я буду крестптъ огнемЪ'-'-^ и сколько-быни крестилась водоіі иокаянія, — останется великоіі холодною язычницеіі, какоіі родилась,— въ самомъ лучшемъ случаЪ, только „оглашенною Взгляду умирающаго князя Андрея, этому страшному буддіііскому взгляду, которыіі отталкиваетъ жпзнь съ такою высокомЪрною брезгливостью, которыіі проклинаетъ все живое съ такою отравляющею завистью: „вы живете и думаете о живомъ, а я... мы не можемъ понимать другъ друга", — какъ безконечно - противоположенъ предсмертныіі взглядъ старца Зосимы: теперь, именно только теперь, черезъ смерть идетъ онъ въ жизнь, къ живымъ, чувствуетъ, что живые и мертвые ,,могутъ понимать другъ друга"; такъ оправдываетъ, такъ любитъ и благословляетъ въ смерти жизиь, какъ еще никогда: — „Благословляю восходъ солнца ежедневныіі, и сердце мое по прежнему поетъ ему, но уже болЪе люблю закатъ его, длинные, косые лучи его, а съ ними тихія, кроткія, умиленныя воспоминанія, милые образы изо всеіі долгоіі и благословенноіі жизни".—СвѢте тнхій свлтыл славы,— Это самое древнее и самое юное, чтб только есть въ христіанствЪ, — ГнмнЪ Солнцу св. франциска Ассизскаго, „умиленная радость" нашего Нила Сорскаго. „СвЪте тихііі святыя славы—пришедше на западъ солнца, видЬвше свЪтъ

вечерній, поемъ" такъ, по преданію, пЪли еще первые христіане, выходя изъ катакомбъ. Это новая любовь людей къ солнцу, новая радость жизни, невЬдомая древпимъ: у тЬхъ, въ самой глубинЬ оргійнаго веселья, было всегда, какъ бы черная тЪнь, предчувствіе трагической скорби; у насъ, въ самой глубинЪ нашей христіанскоіі скорби, есть всегда предчувствіе радости: эта скорбь къ „веселію сердиа"; чрезмЪрная радость древнихъ кончается грустью, чрезмЪрная грусть наша кончается радостью, ,,смЪшивается съ радостью, въ воздыханіе свЪтлое преобразуется". Мы завидуемъ древнимъ; а между тЪмъ никогда э^^і^ины въ самыя лучезарныя мгновенія жизни своей, нагіе, не стыдившіеся наготы въ лучахъ солнца, такъ не радовались жизни, такъ не благословляли солнца, какъ первые христіане, выходя изъ подземнаго мрака своихъ катакомбъ. По этой-то тихоіі, грустнойрадости,по„торжественному благообразію"наблЪдныхъ лицахъ и узнавали ихъ въ языческой толпЪ. Зто вообще величаіішая радость, которая когда либо была на землЪ: ею только люди живы и понынЪ. Когда въ ночь на СвЪтлое Христово Воскресеніе, надъ нашими унылыми городами и б^Ъдными селеніями, отъ края и до края по всему лицу русскоіі земли гудятъ колокола, сіяютъ огнями церкви, и раздается въ нихъ самая праздничная пЪснь изъ всЪхъ человЪческихъ пЪсенъ: Хриетоеь воскреее ияъ мертвыхъ, смертію смертъ поправъ и сущимъ во гробѣхъ животъ даровавъ—

народомъ, что ддя насъ, какъ для него, не окончательно потеряна возможность „пяти секундъ высшей гармоніи", того безконечнаго мгновенія, ,,продолжающагося, какъ молнія", за которое стоитъ отдать всю жизнь человЪчества. И надо быть такимъ одинокимъ, такимъ несчастнымъ, какъ теперешній Л. Толстой, несмотря на все его величіе и все его счастіе, чтобы совсЪмъ не участвовать въ этой радости. Вся наша любовь и жалость къ нему безсильны дать ему эту радость; на русское всенародное и наше ХрістосЪ воскресе никогда не отвЪтитъ онъ вопстнну воскресе. НЪтъ, тутъ мы не желали-бы съ нимъ помЪняться: тутъ онъ бЪднЪе, чЪмъ самый бЪдный изъ насъ. Какая страшная неисповЪдимость Вожьихъ судебъ, какая мистическая несправедливость въ этомъ безпощадномъ неравенствЪ: отнимается у Л. Толстого, которыіі „думаетъ имЪть" и дается Достоевскому, которыіі дЪііствительно имЪетъ. Почему? За что? ЧЪмъ заслужилъ Л. Толстоіі это таинственное отверженіе? Онъ-ли не исполнилъ ветхаго закона гораздо въ большеп мЪрЪ, чЪмъ Достоевскій? онъ-ли не обличалъ себя, не каялся, не просилъ у Бога чуда „воскресенія"? И вотъ однако все оказалось тщетнымъ. Зто ему не далось, все далось, только не это. А вЪдь какъ онъ былъ къ этому близокъ, по краіінеіі мЪрЪ, на одно мгновеніе, въ одноіі • точкЪ религіознаго пути своего; кажется, одинъ волосокъ отдЪлялъ его отъ совершеннаго христіанскаго сознанія. т»

-п

Ф

Ф

„ В с е Ъ о г ъ сдЬлалъ на радость человЬ^

то мы, какъ-бы мало ни вЪрили, всетаки чувствуемъ, что это еще и донынЪ, послЪ двухъ тысячелЪтііі скорби—наша радость, наша пЪснь, что это у насъ никогда не отнимется, и что въ этомъ, хотя-бы только въ этомъ, мы одно съ

ку, говоритъ дядя Ерошка, нн вЪ гемЪ грѢха нѢтпЬ. Хоть съ звЪря примЪръ возьми.—А уставщики наши говорятъ, что за это будемъ сковороды лизать. Я такъ думаю, что все одна фальшь.— ЗвЪрь умнЪй человЪка—онъ не хуже 39

тебя; такая-же тварь Божья". Всякая тварь есть Божья тварь, все живое, животное—свято, все хорошо.—„.5се хорошо, говоритъ и старенъ Зосима.— Всякая-то травка, всякая-то букашка, вс'Ь-то до изумленія знаютъ иуть свой, не имЪя ума, тайну Божію свидЪтельс т в у ю т ъ . — І ю б и т е животныхъ.—И сЪ нпмп ХрнстосЪ.—Ибо для всЪхъ Слово, все созданіе и вся тварь^ каждый листикъ устремляется къ Слову, Б о г у поетъ, Христу плачетъ, себЪ невЪдомо, тайноіі житія своего безгрЬшнаго совершаетъ сіе". Т у т ъ старецъ Зосима говоритъ логтн то-же, чтб дядя Ерошка.— И съ ними, со звЬрями, со всею тварью—Богъ, говоритъ Ерошка. „И съ тварью Божіеіі Х р и с т о с ъ " , говоритъ Зосима. Вся разница лишь в ъ томъ, что у дяди Ерошки есть Б о г ъ Отецъ, но у него еще нЪтъ Христа, нЪтъ Сына Божьяго, н Ь т ъ Слова-Логоса, нЪтъ сознанія. В о т ъ этого-то „./гос/тги", этого волоска, отдЪляющ,аго безсознательную, нЪмую, слЪпую религіозную стихію отъ религіознаго сознанія, зрЪнія, слова—дядю Ерошку отъ старца Зоспмы, Л. Толстоіі и не могъ преодолЪть никакими усиліями; этотъ волосокъ оказался для него непереступнЪе, чЪмъ бездна. Христіанскііі „уставщикъ", старецъ Акимъ, назвалъ самое святое, чтб было у истиннаго Л. Толстого, у дяди Ерошки — любовь къ животноіі жизни, къ „Божьеіі твари", къ богуЗвЪрю—самымъ грЬшнымъ и „ухающими иугалами смерти и страданііі" („будешь сковороду лизать, превратишься в ъ кусокъ разлагающеііся плоти") окончательно побЪдилъ слЪпого и потому, несмотря на все свое могущество, безсильнаго дядю Ерошку. Только разъ, на одно мгновеніе дядя Ерошка, какъ будто, коснулся христіанскаго сознанія, Слова—въ ПлатонЪ КаратаевЪ, но и тутъ 40

недостаточно (мы видимъ только связь Каратаева с ъ міромъ, какъ связь неотдЬлимоіі, безличноіі, „совершенио-круглоіі молекулы" с ъ единымъ круглымъ цЪлымъ, но не связь его, какъ живоіі отдЬльноіі личности, отдЪльнаго живого тЪла с ъ живымъ тЬломъ Христа—прошлою и будущею Церковью)—и т у т ъ Л . Т о л стоіі обезсиуіЪлъ, изнемогъ, снова впалъ в ъ свое несознательное язычество, в ъ не-христіанское сознаніе старца Акима— въ христіанство безъ Христа. ^,Ііаждын лнстикЪ.^ каждыіі лучъ Б о жій любите", —говоритъ старецъ Зосима.—„Клеіікіе весенніе листогкн.^ толубое небо люблю я, вотъ что! Т у т ъ не умъ, не логика, т у т ъ нутромъ, тутпЬ гревомЪ любншъ'"'-.^—говоритъ Иванъ Карамазовъ АлешЪ. Какъ долженъ, казалось-бы, христіанинъ Алеша прииять эту в ъ высшеіі степени карамазовскую, плотоядную любовь къ жизни, в ъ котороіі такъ много „паучьяго сладострастія", эту любовь насЪкомаго къ солнцу и меду клеіікихъ листочковъ, любовь чревомъ, помимо логики, противъ логики — ибо вЬдь міръ, несмотря на всю любовь Ивана къ животноіі жизни, нредставляется ему всетаки безумнымъ и „проклятымъ бЪсовскимъ хаосомъ".''—Не долженъ-ли Алеша отвергнуть такую любовь, какъ нЬчто самое противоположное своеіі христіанскоіі любви, самое злое, грЪшное, языческое.*' Т а к ъ разсудилъ-бы конечно всякій ученикъ старца Акима. А вотъ какъ разсудилъ ученикъ старца Зосимы. — „Понимаешь ты что ннбудь в ъ моеіі ахинеЪ, Алешка, аль нЪтъ?—засмЪялся вдругъ Иванъ. — „Слишкомъ понимаю, Иванъ: нутромъ и чревомъ хочется любить,— прекрасно т ы это сказалъ, и радъ я ужасно за то, что тебЪ такъ жить х о чется, воскликнулъ Алеша.—Я думаю.

что всЪ должны прежде всего на свЪтЪ жизнь полюбить. — ,,Жизнь полюбить больше, чЪмъ смыслъ ея? — „НепремЬнно такъ, полюбить прежде логики, и тогда только я и смыслъ пойму. Вотъ, чтб мнЪ давно уже мерещится. Иоловппа твоего дѢла сдѢ-

силою вашей добродЬтели! Ваша все отдающая любовь и ваше познаніе да послужатъ смыслу зе.илн.'-'—Такъ говоритъ Заратустра. Намъ казалось донынЬ, что это и есть самое сильное слово Аптихриста противъ Христа, что этотъ „смыслъ земли", эта „вЬрность землЬ" съ одноіі стороны, и смыслъ неземного, лана, ИванЪ, п лріобрѢтена: ты жнть вЬрность небу, съ другой—взаимно отлюбітіь. Те.черь надо лостараться тебѢ рицаются, какъ ложь отрицается истио второіі твоен лоловннѢ, н ты сласенЪ''^. ной. Мы повЬрили Л. Толстому и НитУжъ конечно самъ Достоевскій не че—всему тысячелЬтнему аскетическому считалъ Алешу и старца Зосиму отпав- христіанству, повЬрили, что любить шими отъ церкви, еретиками. А между Б о г а , какъ Христосъ велЬлъ, значитъ тЬмъ такое лравое исповЬданіе вЬры, „не жить этою земною жизнью вовсе", если-бы только люди его могли понять отречься отъземли, возненавидЬтьземлю. до конца,—не казалось-ли бы имъ за ,^3емлю іфлун и неустанно, ненасывсе историческое существованіе хри- тимо люби, говоритъ старецъ Зосима, стіанства, да и теперь все ещ,е не ка- ищи восторга и изступленія сего. Омочи жется • ли преступнЬе, соблазнитель- землю слезами радости твоеіі и люби нЬе всякой ереси: „язычество" (ибо сіи слезы свои. Изступленія-же сего не всетаки слишкомъ ясно, что любовь стыдись, дорожи имъ, ибо оно есть даръ Ивана Карамазова къ жизни не есть Болѵііі, великііі, да и немногимъ дается, „христіанство", есть даже прямо „анти- а избраннымъ". Не только разумную христіанство", с ъ точки зрЬнія не только „вЪрность", но и кажущуюся безумную толстовскаго, но и всего вообще исто- („прежде логики"), „изступленную" люрическаго „христіанства")—итакъ „язы- бовь къ землЬ, а слЪдовательно и лючество"—не какъ противоположная хри- бовь къ „весеннимъ клейкимъ листочстіанству, или отрицаемая имъ, „другая камъ и къ голубому, обнимающему земгюловина" міра, а какъ необходимая по- лю, земному небу считаетъ „велпкимъ ловина самого христіанства; ученіе Хри- даромъ Божіемъ" святоіі старецъ Зоста, не какъ величайшсе разъединеніе, сима. И грЬшникъ Дмитрііі Карамазовъ эту-же христіанскую а соеднненіе этихъ д в у х ъ половинъ, предчувствуетъ двухъ полюсовъ, д в у х ъ лоловЪ міра; ка- святость какъ будто не христіанскоіі завшееся „христіанствомъ" и донынЬ любви къ землЬ въ сошествіи на земкажущееся „анти-христіанствомъ"— не лю богини Цереры, „Великой Матсри", два, а одно; небо вверху и небо внизу, тоіі самоіі, чье тЪло становилось живымъ хлЬбомъ въ подземныхъ Елевзиндневное и ночное—не два, а одно. Только мы, современники Заратус- скихъ таинствахъ: тры-Антихриста, можемъ понять всю неимовЬрную новизну и дерзновенность этого „праваго" исповЬданія. „ВІеіЫ шіг (іег Егсіе ѣгеи, т е і п е В г й сіег, тіі: (іег МасЬі; еигег Ти§еп(і! Оставайтесь вЬрными землѢ^ братья мои, всею

„Съ Олимпійскія вершины Сходитъ мать-Церера къ намъ... Чтобъ изъ нпзости душою Могъ подняться человѣкъ, Съ древией матерью-землею Онъ йступи въ союзъ навѣкь''-.

41

„Но только вотъ въ чемъ дЬло,—недоумЪваетъ онъ,—какъ я вступлю въ союзъ съ землею навЪкъ? Я пе цѢлую землго^К—Не потому-ли нменно онъ еще не христіанинъ, что не умЪетъ „и,Ъловать землю" подобно старцу ЗосимЪ? Дмитрііі уже чуетъ, однако, что нельзя ему иначе „подняться душою изъ низости" своего карамазовскаго паучьяго сладострастья, своеіі любви къ землЪ „чревомъ", только чревомъ,—какъ заключивъ новыіі, освященныіі сознаніемъ, религіозныіі союзъ, „новыіі завЪтъ" съ Землею, Великою Матерью.—Но вЪдь это почти то-же, чтб русская спбилла, „старица, живуш,ая въ моластырЪ на нокаяніи за пророчество", шепчетъ выходя изъ церкви на ухо юродивоіі хромоножкЪ въ „БЪсахъ": — „Богородица чтб есть, какъ мнпшь?"—.^^Велпкая мать-) упованіе рода человЪческаго".—„Такъ, говоритъ, Богородица—велпкая мать сыра земля есть, и великая въ томъ для человЪка заключается радость. И всякая тоска земная, и всякая слеза земная—радость намъ есть; а какъ напоишь слезами своими подъ собою землю на полъ аршина въ глубину, то тотчасъ-же о всемъ и возрадуешься. И ннкакой, никакоіі, говоритъ, горести твоей не будетъ, таково, говоритъ, есть пророчество".—Запало мнЪ тогда это слово. Стала я съ тЪхъ поръ на молитвЪ, творя земной поклоиъ, каждыіі разъ землю цѢловатъ'-'-.—Этотъ новыіі завЪтъ пророчицы, старца Зосимы съ одной стороны, Заратустры-Антихриста съ другоіі: „будьте вЪрными зем^^Ц^-^іуйте землю"—исполняетъ и Алеша: онъ дЪлаетъ то, чего жаждетъ, но е?ііе не умЪетъ сдЪлать Дмитрііі— „заключаетъ съ матерью землею союзъ навЬкъ". Ночью, послЪ видЪнія Каны Галилеііскоіі, таинственноіі вечери, гдЪ старецъ Зосима пьетъ „вино новое, ви-

А2

но радости новой, великой", — Алеша вышелъ изъ кельи въ садъ и „вдругъ, какъ подкошенный, повергся на землю.— Онъ не зналъ, для чего обнималъ её, онъ не давалъ себЪ отчета, почему ему такъ неудержимо хотЪлось цѢловать ее, цѢловать ее всю; но онъ цЪловалъ ее, плача, рыдая и обливая слезами, и изступленно клялся любить ее, любить во вЪки вЪковъ. „Облеіі землю слезами радости твоея и люби сіи слезы,"— прозвенЪло въ душЪ его. О чемъ плакалъ онъ? О, онъ плакалъ въ восторгЪ своемъ даже и объ этихъ звЪздахъ, которыя сіяли ему изъ бездны и „не стыдился изступленія сего". Какъ будто иити ото всЪхъ этихъ безчисленныхъ міровъ Божіихъ сошлись разомъ въ душЪ его, и она вся трепетала, ,,соприкасаясь мірамъ инымъ".—Тишина земная какъ-бы сливалась съ небесною, таііна земная соприкасалась со звЪздною.—Съ каждымъ мгновеніемъ онъ чувствовалъ явно и какъ-бы осязательно, какь что-то твердое и незыблемое, какъ этотъ сводъ небесныи, сходило въ душу его—и уже на всю жизнь и на вЪки вЪковъ. Палъ онъ на землю слабымъ юношеіі, а всталъ твердымъ на всю жизнь боііцомъ". Прикосновеніе къ „Великоіі Матери-сыроіі землЪ" дало ему новую силу, и съ этою силою идетъ онъ, по завЪту старца, изъ своеіі монашескоіі пустыни въ „міръ", уже не только отъ земли къ небу, какъ прежде, когда еще былъ „слабымъ", по и отъ неба къ землЪ. Зто—глубочаіішее откровеніе христіанства въ русскоіі, можетъ быть, и во всемірноіі культурЪ. ДонынЪ казалось намъ, что быть христіаниномъ значитъ любить небо, только небо, отрекаясь отъ земли, ненавидя землю. Но вотъ христіанство, не какъ отреченіе отъ земли,не какъ измЪна землЪ, а какъ но-

вая, еще небывалая „вЪрность землЪ", новая любовь къ землЪ, новое „цЪлованіе земли". Оказывается, что не только можно любить небо и землю вмЪстЪ, но что иначе и нельзя ихъ любить, какъ вмЪстЪ, нельзя ихъ любить раздЪльно, по ученію Христа. Пока мы любимъ небо или землю не до конца, не до послЪдняго предЪла неба и земли, намъ кажется, какъ Л. Толстому и Нитче, что одна любовь отрицаетъ другую. Надо полюбить землю до коищ, до послЪдняго края земли—до неба, надо полюбить небо до конца, до послЪдняго края неба—до земли., и тогда мы поймемъ, что это не двЪ, а одна любовь, что небо сходитъ на землю, обнимаетъ, какъ любящій обнимаетъ любимую (двЪ половины, два лола міра), и земля отдается небу, открывается небу: ,,тайна земная, по выраженію Д о стоевскаго, соприкасается с ъ тайною ЗвЪздною";—въ этомъ-то „соприкосновеніи", соединеніи и заключается сущ,ность, если не историческаго христіанства, то самаго ученія Христова. Древо жизни уходитъ не только в ъ невинное голубое небо весенними клейкими листочками, но и въ темное, вЪчно-рож-. дающее, вЪчно-сладострастное „чрево" матери сырой земли корнями своими. Пока земля 7іе небесная—она все еще старая, языческая земля; пока небо пе земное^—оно все еще старое, не христіанское, только кажущееся „христіанскимъ" небо. Но будетъ „новая земля и новое небо": это зиачитъ, будетъ земля небесная и небо земное. „ Д а пріидетъ царствіе Т в о е . — Д а будетъ воля Твоя и 7іа землѢ., какЪ на небѣ'"''. Но только на небЪ, но и на землЪ. Д а содинитъ воля Твоя землю и небо, да будетъ земля и небо не два, а одно, какъ н ОтецЪ одно"-. Вотъ соль соли в ъ ученіи Христовомъ; вотъ уже не вода,

а „ого?іь" крещенія. Крещенные только водою, мы этого не поняли, и теперь лишь начинаемъ понимать, что, не понявъ этого, мы собственно ничего не поняли въ христіанствЪ. Понялъ это или, вЪрнЪе, почуялъ п высказалъ с ъ токою силою первый изъ людей в ъ совремепной ЕвропЪ—Достоевскій. И не простая случайность то, что именно въ наше время, то-есть, на рубежЪ двухъ вЪковъ, обЪщающихъ быть самыми противоположными, X I X и X X , именно в ъ нашей странЪ, въ Россіи, то-есть, на рубежЪ двухъ самыхъ противоположныхъ культурныхъ стихій, Европы и Азіи,—произошло соприкосновеніе такихъ неимовЪрныхъ религіозн ы х ъ крайностей, какъ это глубочайшее пониманіе христіанства у Достоевскаго, и совершенно обратное пониманіе, или, вЪрнЪе, глубочайшее непониманіе, безсознательное извращеніе христіанства у Л. Толстого и Нитче. Еще незримое столкновеніе этихъ двухъ крайностей, еще не совершившіііся, но неизбЪлсный и х ъ поедипокъ и есть, ежели не окончательиыіі, то улсе предсказывающій „начало конца" и во всякомъ случаЪ самый вЪщій символъ, знаменье нашсго времени. И надо было такъ ожесточиться, такъ „окамеішть сердца", какъ мы и х ъ окаменили во всемъ, чтб касается религіи, для того, чтобы „слыша, не слышать и видя, не видЪть" этого знаменья.—Не только, впрочемъ, по отношенію къ Достоевскому, но и другъ къ другу эти два обращенныя в ъ разныя стороны и однако неотдЪлимо сросшіяся лица нашего времени по преимуществу изъ всЪхъ временъ—двуликаго Лнуса—Л. Толстой и Нитче іюразительно противоположны въ своемъ подобіи и согласіи. Оіш такъ подобны и согласны, потому что общее имъ обоимъ пониманіе ученія Христова, какъ 43,

буддійскаго нигилизма, какъ воли къ уничтоженію, къ небытію, есть только самая крайняя точка, предЬлъ того-же религіознаго пути, того-же пониманія, которое развивалосьи углублялось почти за два тысячелЪтія псторнгесшго односторонняго, умерщ,вляющ,аго христіанства. Когда Нитче въ своемъ Антнссрн спіВ утверждаетъ, что „хрнстіанство есть донынВ самая совершенная форма смертельной ненависти ко всему реальному" (еіпе ТосіГеіпсІзсІіайз-Гогт § е §еп (іег Кеаіііаі:, сііе ЬізЬег пісЬі; ііЬегІгоЯеп ІЗІ;) или, что „крестъ служитъ знаменемъ для самаго подземнаго заговора, который когда либо донынЪ существалъ—противъ здоровья, красоты, счастья, мужества, духа, доброты сердпа, лротнвЪ самон ж « 5 н и " , - когда Нитче все это утверждаетъ, онъ конечно не религіозно, не мистически, но нсторнгески правъ; дЪйствительно, за девятнадцать вЪковъ христіанской культуры, в ъ которыхъ черный монашескій цвЪтъ преобладаетъ не только въ одеждЪ; которые исполнены скорбью и страхомъ не „къ веселію сердца",—такЪ, почти исключительно такЪ отражалось ученіе Христово, если не въ чувствахъ, то въ сознаніи людей; такЪ отражается оно и донынЪ в ъ сознаніи Л. Толстого и самого Нитче. Но есть-ли это истинное, окончательное пониманіе Христа—вотъ вопросъ, котораго не разрЪшилъ и даже вовсе не коснулся Нитче. Оба они, Л. Толстой и Нитче, только довели до послЪдней крайности это всегда существовавшее одностороннее, аскетическое, кажущееся христіанскимъ, на самомъ дЪлЪ вовсе не христіанское, а буддШское.^ пониманіе. И для насъ важна не противоположность послЪднихъ выводовъ, которые они дЪлаютъ с ъ этой точки зрЪнія, для насъ неважно то, что Л. Толстой считаетъ Евангеліе „благою"

АА

а Нитче „злою вЪстью", „всМште Воі8сЬаУі'\ „^г/запдеііит''', — одинъ — величаіішимъ благодЪяніемъ, другоіі—„величаіішимъ преступленіемъ, противъ человЪчества"—„іа5 дгбзвіе ѴегЬгесЬеп ап Лег МепзсШеіі'-'-', для насъ важнЪе всего это глубочаіішее согласіе и даже совершенное совпаденіе самоіі исходноіі точки Толстовскаго и Нитчеанскаго анти-христіанства,—совпаденіе, которое впрочемъ и в ъ послЪднихъ выводахъ приводитъ обоихъ, одного къ сознательному, другого къ безсознательному кощунству надъ однимъ и тЪмъ-л;е, надъ мистическою сущностью ученія Христова: Я н Отеф одно. Д а , вотъ кому изъ всЪхъ людеіі нашего времени всего болЪе слЪдовало, и увы, всего менЪе возможно было услышать другъ друга, лнцомЪ кЪ лнц)'- поговорить о томъ, чтб вЪдь не даромъ и х ъ обоихъ одинаково мучило всю жизнь—о ХристЪ,—Л. Толстому и Нитче. Но они разошлись, эти противоположные близнецы нашего времени, какъ будто нарочно стараясь не замЪчать другъ друга, какъ будто каждый изъ нихъ въ таіінЪ чувствовалъ, что лучше ему не думать о другомъ, не заглядывать в ъ лицо другому слишкомъ пристально. Другимъ и себЪ казались они дерзновенными; но для этоіі бесЪды не хватило у нихъ дерзновенія: каждыіі изъ нихъ боялся другого, какъ двоііника своего. Съ какою странною, несвоііственноіі ему легкостью отзывается о христіанствЪ Л. Толстого Нитче: онъ только понялъ, что это—величаіішііі ,,нигил и с т ъ " и „анархистъ'' современной Е в ропы, опаснЪйшііі разрушитель и отрицатель, предвозвЪстникъ „воли къ небытію". Но за призрачнымъ оборотнемъ, за старцемъ Акимомъ такъ и не увидЪлъ Нитче истиннаго Л . Толстого

еп8 геаііззітит.,—дядю Ерошку, ,,великаго язычиика",—безконечно-вЬриаго земл'В, невольнаго союзника ЗаратустрыАитихриста.

нее подобіе и согласіе в ъ ихъ противопололіности. А между тЪмъ, чтобы это понять, не надо было изслЪдовать глубинъ и х ъ религіознаго созерцанія: достаточно лишь иЪсколько пристальнЪе вглядЪться въ эти двЪ человЪческія жизни: великііі язычникъ, дядя Ерошка, исиолнилъ въ своеіі жизни именно то, о чемъ только мечталъ и чтб проповЪдывалъ Нитче, но чтб для него самого оказалось неисполнимымъ; своимъ мученическимъ житіемъ, потому что настоящей человЪческои жизни у Нитче вовсе не было, своимъ медленнымъ „распятіемъ" совершилъ онъ именно то, чего такъ тщетно требовалъ отъ себя Л. Толстон. Каждыіі изъ пихъ дЪйствіями своимн какъ будто нарочно всю Л І И З Н Ь опровергалъ свое собственное ученіе и проновЪдывалъ ученіс другого: Л. Толстоіі — язычество Нитче, Нитче — христіанство Л. Толстого.

Съ еще большнмъ легкомысліемъ отнесся Л. Толстоіі къ Нитче. В ъ статьЪ Что такое нскусство, говоря о „наглости" и всевозможныхъ „накостяхъ и гадостяхъ" современныхъ декадентовъ, символистовъ, эстетовъ, которыхъ онъ с ъ простодушною бранью свалнваетъ в ъ одну кучу,—Л. Толстоіі называетъ Нитче „пророкомъ" этихъ „пакостниковъ". И тутъ-же, замЪчаетъ, что „идеалъ сверхъ-человЬка есть въ сущности старыіі идеалъНерона, Стенькп Разісна, Чингисъ-Хана, Роберъ Макера, Налолеона и всЪхъ ихъ соумышленниковъ, приспЪшниковъ и льстецовъ" (XV т., 2 0 2 , 203). Черезъ нЪсколько лЪтъ, в ъ заграничномъ изданіи „Воскресенія", по поводу самыхъ отъявленныхъ злодЪевъ, Л. Толстоіі хотЪлъ роздать, но не каторжныхъ и бродягъ, с ъ еще большимъ цинизмомъ и легкомысліемъ за- только не роздалъ, а пріумноиіилъ свое мЪчаетъ онъ, что эти мерзавцы „лред- имЪніе; „я построилъ себЪ домы, иавосхнтнлп усеніе Нпцше и сънтаютЪ садилъ сады, пріобрЪлъ себЪ слугъ п все возможиымЬ и ніѵсто не залреш,еи- служанокъ, также крупнаго и мелканылід н раслространяютЪ это угеніе го скота было у меня больше, нежели снагала между аресіпапта.ин, а лотоліЬ у всЪхъ бывшихъ прежде меня въ Іерусобралъ себіз серебра и золота между всЪліЬ ііародомЪ^'- (ч. III, гл. X I X салимЪ; , стр. 469). З т о ужъ, кажется, именно то, и сдЪлался великимъ и богатымъ больчтб Пушкинъ называлъ „простодушною ше всЪхъ",—разсказываетъ онъ о себіэ въ клеветою". Не только в ъ ЕвропЪ, но и ИсловѢдн словами царя Соломона. Всеіі у насъ, в ъ Россіи, гдЪ не в ъ однихъ своеГі лсизнью Л. Толстоіі показалъ, что уличныхъ листкахъ с ъ Нитче мало це- в ъ условіяхъ современной культуры собремонятся, никто не доходилъ в ъ отзы- ственность—не „слабая паутина", а все еще самая крЪпкая изъ цЪпеіі для чевахъ о немъ до такоіі развязности. ловЪческаго духа.—Нитче доказывалъ неДа, они разошлись с ъ поразитель- лЪпость христіанскаго отреченія отъ нымъ невнимаиіемъ другъ къ кругу, и собственности: на АІолѣ-же онъ былъ чувствуется,что они должны были именно такимъ-жеестественнымърасточителемъ, такъ разойтись, что ничего больше не безсребренникомъ, какъ Алеша Карамаоставалось имъ сдЪлать. И столь-же зовъ и князь Мышкинъ; онъ просто нимало, какъ сами они, поняли и мы, со- когда не зналъ цЪны деньгамъ; если-бы временникн, ихъ глубочаіішее внутрен- не заботы близкихъ, Нитче прожилъ-бы 45

нищ,имъ и умеръ-бы, не имЬя, гдЬ преклонить голову. Л. Толстой, уже чувствуя всю безсмыслицу и безобразіе войиы, готовъ былъ, однако, подобно князю Андрею, „отдать все за минуту славы, торжества надъ людьми", за „георгіевскій крестикъ". Нитче, возобновляя, по увЬренію Л. Толстого, разбойничій идеалъ Чпнгисъ-Хана и Стеньки Разпна, сдЪлался добровольно братомъ милосердія во время франко-прусскоіі войны !87І года и такъ самоотверженно ухаживалъ за больными, что заразился отъ нихъ дифтеритомъ, едва не умеръ и іпікогда уже не могъ оправиться отъ послЬдствій Этоп болЬзни. ПроповЬдникъ жестокости, былъ онъ въ жизни „кротчайшій нзъ людеіі на землЬ", производившій на близко знавшихъ его отчасти такое-же впечатлЬніе рьщарскаго благородства и дЬтской чистоты, какъ Идіотъ Достоевскаго. Л. Толстой видЬлъ во всякой даже самой чистоіі любви половъ нЬчто „свипое, стыдное и мерзкое"; проповЬдывалъ прекращеніе рода человЬческаго посредствомъ пЬломудрія. Но это не помЬшало ему сохранить „нескверньшъ брачіюе ложе" въ теченіи 40 лЬтъ, прижить тринадцать человЬкъ дЬтей и быть самымъ счастливымъ отцомъ самаго счастливаго семейства, чЬмъ-то вродЬ ветхозавЬтныхъ патріарховъ Авраама, Исаака и Іакова.—Нитче проповЬдывалъ оргійное сладострастіе; но, кажется, онъ могъ-бы сказать, подобно князю Мышкину: „я по болЬзни моей совсЬмъ женщинъ не знаю", а можетъ быть, и наоборотъ, онъ былъ боленъ, потому что не захотЬлъ узнать женщинъ. Когда врачи совЬтовали ему жениться, грозя въ противномъ случаЪ самымъ плачевнымъ исходомъ его нервноіі болЬзни— сумасшествіемъ, онъ предпочелъ послЪд46

нее. У Нитче была такая-лсе неодолимая, „изступленная" стыдливость и цЪломудренность, какъ у Алеши. Л. Толстоіі всегда жаждалъ гонепій и всегда съ удивительною легкостью получалъ признанія людей; выражалъ христіанское презрЬніе къ человЪческоіі славЪ, къ почестямъ; а въ дЪііствительности наслаждался ИЙИІ, какъ никто і^зъ людеіі. Нитче, счится любовь къ славЪ высокою добродЬтелью, какъ будто нарочно поступалъ такъ, чтобы заслужить самыіі язвителыіыіі изъ терновыхъ вЪнцовъ; уходилъ отъ людеіі въ свое великое одиночество, можетъ быть, величаіішее, которое испыталъ человЪкъ на землЪ,—какъ христіанскіе отшельники; такъ и не увидЪвъ своеіі славы, выпилъ онъ до дна всю чашу ненависти, съ безконечною гордостью, похожею на безконечное смиреніе, напоминавшею тЪхъ, о которыхъ сказано „блаженны вы, когда будутъ гнать васъ за имя Мое". Л. Толстоіі проіювЪдывалъ умерщвленіе плоти. Но еліели есть человЪкъ, который все еще невинною, языческисвятою любовью любитъ плоть, „прежи „чревомъ", люде логики", „нутромъ", битъ „весенніе клеіікіе листочки и голубое небо"—это конечно онъ. Теперь, въ вечернемъ сіяніи своеіі старости, могъ-бы онъ сказать про всю свою лсизнь то, чтб объ одной лишь части ея говоритъ въ ИсливѢдп словами Библіи: „чего-бы глаза мои ни пожелали, я не отказілвалъ имъ, не возбранялъ сердцу моему никакого веселья". Нитче проіювЪдывалъ святость плотскихъ наслалѵденііі; но кто меньше позна.іъ ихъ, кто болЬе суровымъ отреченіемъ, болЪе тялскими духовными веригами умертвилъ плоть, чЪмъ онъ? Кто болЬе парушилъ тЪ новыя заповЬди, которыя хотЪлъ дать людямъ Заратустра-Антихристъ? Онъ говорилъ, что надо лпіть такъ, какъ

будто ,,все іюзволено"; но в ъ дЪйствптельности онъ себЪ ничего не позволилъ. Толстой говорилъ, что все запрещено, II однако все себЪ позволилъ. Нитче могъ-бы сказать о себЪ: „вкушая вкусихъ мало меду и се азъ умираю". Самое искреннее признаніе Л. Т о л с т о г о , котораго онъ конечно не сдЪлаетъ, было бы, кажется, похожимъ на прнзнаніе Ивана ,Карамазова и Нехлюдова: ,,И я жить хочу!"—„Ужъ какъ припалъ я к ъ этому кубку, то не оторвусь отъ него, пока его весь не осилю.—Я спрашивалъ себя много разъ: есть-ли в ъ мірЪ такое отчаяпіе, чтобы побЪдило во мнЪ эту изступленпую и неприличную, можетъ быть, жажду жизни, и рЪшилъ, что, кажется нЪтъ такого".—Въ послЪднія минуты свои, уже чувствуя приближеніе безумія и вспоминая весь проііденныіі имъ крестный путь, всЪ пеимовЪрныя мукп тЪла и духа, которыя привели его къ этоіі ГолгоѳЪ безумія, — Нитче с ъ жалкою усмЪшкою иазвалъ себя „распятымъ Діонисомъ". Но, конечно, в ъ дЪііствительности былъ опъ болЪе „распятымъ", нежели „Діонисомъ". Теперь, когда онъ умеръ, мы можемъ прямо сказать: да, надъ жизнью этого человЪка сіяетъ вЪнеи,ъ не только человЪческоіі славы; это былъ больше, чЪмъ генііі,— это былъ святой, равныіі велѵічаіішимъ святымъ и подвижникамъ прошлыхъ вЪковъ. Если надъ жизнью Л. Толстого засіяетъ какоіі нибуль вЪнеиъ, то ужъ во всякомъ случаЪ—не этой святости.— Каждыіі изъ иихъ воплотилъ в ъ своеіі жизни то, чего самъ боялся и чего х о тЪлъ другой: Л. Толстоіі—не хрпстіанскую, Нптче—не языческую святость.— Смерть Нитче, безсмертіе Л. Толстого, смерть заживо и заживо безсмертіе,—все это на нашихъ глазахъ совершилось, хотЪло, требовало быть понятымъ, вопіяло к ъ намъ, но мы всетаки ничего

не понялп,—кажется, и до конца не поіімемъ. И чЪмъ они противоположнЪе, тЪмъ согласнЪе, тЪмъ подобнЪе, Не только оба одинаково отступили отъ Христа, но и одинаково, помимо воли своеіі, прикоснулись если ие къ историческому христіанству, то къ истинному ученію Христову, по крайней мЪрЪ, в ъ нЪкотор ы х ъ точкахъ своихъ религіозныхъ путей—Л. Толстоіі в ъ своей безсознательноіі стихіи черезъ дядю Ерошку и Платона Каратаева („ни в ъ чемъ грЪха нЪтъ, все на радость людямъ создано"); Нитче на тЪхъ послЪднихъ ужасающихъ предЪлахъ своего религіознаго сознанія, которыя привели его къ безднЪ. Не буду ЗдЪсь указывать на эти точки прикосновеній, возьму лишь двЪ изъ нихъ. І В ъ одномъ изъ своихъ послЪднихъ \ нроизведеній, в ъ „Сумеркахъ Идоловъ", і возвращается Нитче къ тому вопросу, с ъ котораго началъ свой религіозныіі І путь: „психологическое изслЪдованіе оргіазма, говоритъ о н ъ , какъ черезъ краіі переливающагося чувства жизии и силы, в ъ которомъ сама боль дЪйствуетъ, подобно возбудите.ію, дало мнЪ ключъ къ пониманію трагпгескаго. — Утверліденіе жизни, далге в ъ с а мыхъ ея темныхъ и жестокихъ загадк а х ъ , воля жизни, которая радуется своеіі неисчерпаемости в ъ пожертвованіи своими высочаіішими типапш—вотъ чтб я назвалъ пага.юмЪ Дгоппса, вотъ в ъ чемъ угадалъ я мостъ къ психологіи трагическаго поэта. Не для того, чтобъ освободиться отъ страха и жалости, не для того, чтобъ очиститься отъ опаснаго душевнаго недуга посредствомъ его сильнаго и мгновеннаго разрялѵенія,—какъ понималъ Аристотель,— но для того, чтобы по ту сторону страха н жалости осуществить вЪ себЬ са.номЪ вЪчную радость бытія, т у радость.

47'

которая включаетъ въ себя и радость утѵстоженія... И здЬсь я снова касаюсь точки, изъ которой нЪкогда я вышелъ,— „Рожденіе Трагедіи" было моею первою переоцЪнкою всЬхъ цЬнъ; здЬсь я возвращаюсь на ту почву, изъ котороіі растетъ моя воля, моя сялд,—я, послЬднііі ученикъ философа Діониса,—я, учитель вЬчнаго Повторенія". И въ другомъ отрывкЬ, уже въ личныхъ признаніяхъ, говоря о трагедіи своеіі собственноіі жизни и благословляя неимовЬрныя тЬлесныя и душевныя страданія, которыя дала ему болЬзнь: „необходимое намъ надо не только терпЬть, но и любнть... Атог /аіі — любовь къ року: вотъ мое самое внутреннее существо". Ежели то, чтб сказано и недосказано въ этомъ слишкомъ всетаки робкомъ признаніи, довести до послЪднеіі черты, — то не окажется-ли „самое внутреннее существо" Заратустры-Антихриста и существомъ Достоевскаго, Макара Ивановича, старца Зосимы, князя Мышкина? Не произошла-ли именно тамъ, на ГолгоѳЬ, послЬдняя и величаіішая трагедія, въ котороіі то, чтб Ничте на своемъ преднамЪренно и насильственно анти-христіанскомъ языкЬ называетъ „началомъ Діониса" д,іоуіу8І8ск, выразилось съ такою силою и окончательною ясностью, съ какоіі не выражалось оно ни въ одноіі изъ древнихъ эллинскихъ трагедій, гдЪ лицо Діониса еще явно,—ни въ ПрометеЪ, ни въ ЗдипЪ, ни въ Вакханкахъ? Не обрадовалась-ли именно тамъ, на ГолгоѳЪ, какъ еще иикогда и нигдЬ не радовалась, воля жизни своей неисчерпаемости въ пожертвованіи своимъ высочайшимъ типомъ, — ТЬмъ, Котораго „весь міръ не стоилъ". Трагическое „утвержденіе жизни въ самыхъ ея темныхъ и жестокихъ загадкахъ"? Другими словами сказанное, не есть-ли это то самое, чтб и Макаръ 48

Ивановичъ говоритъ: „а что таііна, то оно даже тЬмъ и лучше: страшно оно сердцу и дивно, и страхъ сеГі къ весе.іію сердца", — конечно къ самому трагическому, вакхическому, „діонисовскому" веселію, самому опьяняющему изъ всЪхъ веселііі, Зто страшное оргігіное „веселіе", это опьяненіе, котораго не стыдятся сладострастно - дЪвственныя вакханки, не есть-ли то самое „изступленіе", ,,изступленное цЪлованіеземли", ,,Великой Матери", котораго не стыдиться учитъ и старецъ Зосима? „Радость бытія, включающая въ себя и радость уничтоженія?" Не есть-ли это опять-таки другими, нарочно до-христіанскими словами сказанное: „печаль вмЪстЪ съ радостью смЪшивается и въ воздыханіе свЪтлое преобразуется", — конечно въ свЪтлое воздыханіе самаго юнаго, самаго земного и человЪчески-страдающаго изъ боговъ, Діонисаі^—„И всякая тоска земная и всякая слеза земная радость намъ есть; а какъ иапоишь слезами своимн подъ собою землю на полъ аршина въ глубину, то тотчасъ-же о всемъ н возрадуешься. Таково есть пророчество". РазвЪ мы не помнимъ, чье это пророчество: „Истинно, истинно говорю вамъ: вы восплачете и возрыдаете, а міръ возрадуется; вы печальны будете, но легаль ваша вЪ радость 6у„Хорошо на свЬтЪ, милыіі",—говоритъ Макаръ Ивановичъ. „Все хорошо",— говоритъ и старецъ Зосиліа. Все хорошо, потому что все необходимо и въ Этой своеГі необходимости божественносвободно. И Макаръ Ивановичъ, и старецъ Зосима исполнили самук^ таинственную изъ всЬхъ заповЪдеіі Заратустры: ие только терпятъ они, но и любятЪ необходимое. „Любовь къ року, атог /аіі — не есть-ли это другими словами сказанное: Отче, да идетъ чаша і

сія мимо Меия; влрогемЪ Жоя, а Твоя. Нитче могли бы сказать то-же, чтб Аледа будеттіЬ воля.—„Любовь къ року" не ша говоритъ своему „противоположноесть-ли „самое внутреннее существо" му близнецу", брату Ивану: „вотъ, чтб Героя послЪднеіі и величаіішей траге- мнЬ давно уже йіерещится; половина діи—любовь Сына къ Отцу. твоего дЪла сдЪлана и пріобрЬтена. З д Б с ь фридриха Нитче отдЬляетъ Теперь надо постараться тебЪ о второй отъ Достоевскаго такоіі-же волосокъ, твоеіі половинЬ, и ты спасенъ". Никто какъ и дядю Ерошку (которыіі понялъ не могъ спасти Нитче отъ него самого, по своему, что „все хорошо", что „ни отъ того ужаснаго двоііника, которыіі в ъ чемъ грЪха н Ь т ъ " , и любитъ все являлся ему в ъ бреду, — никто, кромЪ естественное, все необходимое) отъ дяди Ерошки, с ъ его безсознательною старца Зосимы. ЗмЬиною мудростью и голубиною проКакъ-же не понялъ этого самъ Нитче.'' стотою. Никто не могъ спасти Л . Т о л Какъ не почувствовалъ онъ благоуханія стого отъ него самого, отъ высасываювиноградныхъ лозъ, Діонйсовоіі крови щаго кровь изъ дяди Ерошки, христіаннадъ таинственною вечерью, гдЬ в ъ кровь скаго упыря и оборотня, старца Акіііиа,— претворилось „вино новое, вино радо- никто, кромЪ Заратустры, с ъ его лучести новойі^" Какъ не узналъ онъ, „по- зарнымъ, какъ солнце, аполлоновскимъ, слЬднііі ученикъ Діониса", своего Учи- убивающимъ всЬ призраки, сознаніемъ. теля подъ этою еще темною, но уже Эти два п])отивоположные близнеца не свЬтлЬющею, сквозящею, почти прозрач- внЪшне, а внутренне, мистически-реальною, почти упавшею личиною? Какъ но, сами того не зная, не желая, вЪчно не узналъ онъ лица его въ лицЬ Того, стремились другъ к ъ другу, пскали Кто сказалъ: я есчъ пстппная вппоград- другъ друга, чтобы соединпться, какъ пая Лоза, а Отеф МоіІ Внноградаръ.— двЬ разорванныя половпны какого-то единаго существа, — не нашего-лн собКто жаждепіЬ, ндн ко МнВ н лей. Но дЬііствительно-ли не узналъ онъ ственнаго „самаго внутренняго сущеЕго? Или только не хотБлъ узнать, ства", не нашего-ли будущаго Д у х а , обманывалъ себя и притворялся, что не которыіі уже дышетъ надъ нами и хоузнаетъ? Не отъ ужаса-ли этого послЬд- четъ воплотиться в ъ насъ? Тоскующія няго познанія и признанія, ушелъ онъ половины такъ и не встрЬтплись: оба в ъ свое безуміе, заживо умеръ, навЬки они, Л . Толстой и Нитче погпблн. Ибо онЬмЬлъ, чтобы только не воскликнуть: для Христа, для истиннаго Слова н В о с Т ы побЬдилъ, Галилеянинъ! Ежели кресенія Л . Толстоіі точно такъ-же повпрочемъ и скрылъ онъ эту свою таіі- гибаетъ въ своемъ безсмертін, какъ ну отъ себя самого, то все-же не отъ Нитче в ъ своеіі смерти. насъ: мы уже почти догадались, почти знаемъ, какого именно „Діониса" былъ Заратустра „послЬднимъ ученикомъ", какого „вЬчнаго Повторенія", Возвращенія (ТѴіе^егЫп/і), возвратнаго, второго Прншестмя былъ онъ невольнымъ учителемъ и безмолвнымъ предвозвЬстникомъ. Нитче Л.

Толстому и Л. Толстоіі

Но разоіідясь въ дЬііствпте-^іьности, они все-таки встрЪтмлись въ нашемъ сердцЬ и здЪсь начали свою тихую, страшную бесЪду, своп неразрЬшимый и всерЪшающііі споръ. Понять этотъ споръ до конца, быть посредникомъ и судьею в ъ этой таинственной тяжбЪ могъ-бы только одинъ человЪкъ — Достоевскій. ДвЪ разъединенныя полови49

ны нашего духа, которыя воплотились на нашихъ глазахъ во Л. Толстомъ и въ Нитче,—задолго до этого воплощ,енія Достоевскій уже носилъ в ъ себЬ самомъ: всю жизнь онъ только объ этомъ раздвоеніи и думалъ, этимъ раздвоеніемъ только и мучился. Мы видЪли порознь отношеніе обоихъ русскихъ писателеіі къ христіанству и къ тому, чтб кажется противоположнымъ христіанству; теперь дол-

жны мы изслЪдовать послЪднюю борьбу Христа и Антихриста, послЪднія глубины раздвоенія у Достоевскаго и Л . Толстого: не наіідемъ-ли в ъ этихъ глубинахъ исхода къ недостижимому для нихъ, но уже возможному, если не для насъ, то для тЪхъ, кто идетъ за нами,—послЪднему соединенію?

{иродолженіе Д.

слѢдуетЪ). Мережковскт.

ЩрШъ Деййсъ. Морисъ Денисъ—одинъ изъ самыхъ страиныхъ талантовъ въ современномъ искусствѣ. Первое, что приходитъ на умъ при взглядѣ на его картины — это сомнѣніе. Правда или обманъ? Искреннее-ли творчество или мистификація? Этотъ вопросъ явился и у меня, когда я впервые увидалъ картины названнаго худояшика въ Парижскомъ Салонѣ 1897 г. Вопроса, впрочемъ, тогда и не было, такъ какъ мнѣ казалось, что это очевидно піутка, балаганъ, кривлянье, не лишенное, правда, таланта и остроумія. Происхожденіе составныхъ, такъ сказать, частей его творчества сразу стало мнѣ яснымъ. Наивность рисунка была взята у итальянскихъ прерафаелитовъ, стилизація—уПювисъ де Шаванна, краски— у него-же и отчасти у готическихъ иллюминаторовъ, типы—у Боттичелли и Филиппино. Какъ будто ничего своего, и одно лишь ловкоѳ сопоставленіе чужого. Новое, свое— выразилось, пожалуй, только въ чудачествѣ затѣй, въ утрировкѣ наивности, въ погонѣ за экстравагантнымъ. Особенноменя тогда поразилъ портретъ: „М-Пе X . зоиз Ігоізабресіз". Барышня, длинная, тонкая и гибкая, въ простомъ^ дешевомъ пенюарѣ, съ некрасивымъ, смѣшнымъ лицомъ, отдаленно напоминаюп];имъ излюбленный типъ Сандро, съ неясной улыбкой на губахъ, стояла во весь ростъ среди пейзаяса, подъ сводомъ сплетенныхъ деревьевъ и глядѣла, слегка наклошівъ голову, на зрителя; въ отдаленіи она-же была изображена рвущей цвѣты въ саду, ѳіце подальше та-же длинная, гибкая особа прогуливалась между клумбами. Первое впечатлѣніе получалось прямо смѣшное. Что за не мотивированная ничѣмъ чепуха — изобразить того-яге человѣка

одноврѳменно въ трехъ видахъ! Весь стиль картины, несмотря на благородную гамму сѣрыхъ тоновъ, былъ страненъ до послѣдней степени и смѣшонъ. Смѣшонъ умышленно бѣдный, жалкій рисунокъ, смѣшонъ (но не лишенъ прелести) типъ изобраясенной особы, смѣшна самая затѣя, смѣшно это дикоѳ сопостаБленіѳ совсѣмъ соврѳменныхъ деталей: пенюара, модной прически и т. д. съ архаической наіпзностью обіцаго. Но вотъ странность,—картины Дениса смѣшили меня, но не возмуш,али. Іалантливоеть поддѣлки (въ поддѣлкѣ я былъ увѣренъ) была слишкомъ очевидна. Мы-ли не насмотрѣлись за послѣднія 10 лѣтъ на всевозможноо фокусничанье? Игра въ наивныхъ, въ не- | умѣлыхъ особенно была въ модѣ въ ; концѣ извѣрившагося, во всѣхъ отношеніяхъ І искусившагося X I X вѣка. И игра эта достаточно успѣла надоѣсть и опротивѣть. Я лично въ большинствѣ случаѳъ совершенно не способенъ переносить такоѳ коверканье и жалкое паясничанье. Казалось-бы, почему дѣлать для Дениса исключѳніе? Отчего его не заклеймить позорнымъ этикѳтомъ шарлатана и не отложить навѣки въ сторону? Однако несомнѣнно, что меня его картины нѳ только не отталкивали, но даже притягивали. „Салонъ Марсова поля" въ тотъ годъ я посѣш,алъ часто и скоро выучилъ его наизустьЧудесныя произведенія Латуша, Симона, Л. Фредерика, Бенара, передъ которыми первые дни я просиживалъ часами, мало но малу утратили для меня свою пѳрвоначальнуіо прслесть. Я усталъ ліобоваться ими; я продолягалъ ихъ цѣнить, но въ моѳмъ,отношѳпіи къ нимъ успѣло уже показаться то равнодушіе, за которымъ сейчасъ слѣдуетъ разоча51

рованіе.Напротивъ того, „сумасшедшія",„шарлатанокія" картины Дениса съ непреодолимой силой влекли меня къ себѣ. Помнится, мнѣ было даже какъ-то стыдно этого. Когда друзья, далеко не раздѣлявшіе моего восторга, дразнили меня за эту влюбленность, я отшучивался, не дерзая рѣшительно заступиться за соблазнившія меня картины. Въ концѣ концовъ я сдался—я повѣрилъ своему восторгу. Я убѣдился, что въ Денисѣ было что-то большее, нежели ловкое шарлатанство.Нѣчто подобное произошлоужесомной въ началѣ 90-хъ годовъ, когда я впервые познакомился съ драмами Мэтерлинка. Дѣланная наивность, трафаретная одинаковость пріемовъ въ „Принцессѣ Малейнъ" „Малепькомъ Тепогариллѣ" и въ „Семи царевнахъ"— тогда прямо возмущали меня. Драмы, положимъ, и производили огромное, изумительное впечатлѣніе—но пріемы, фокусы эффектовъ, Іез йсеііез, были до того очевидны, что я вполнѣ былъ убѣжденъ въ недолговѣчности моего впечатлѣнія, въ его дурномъ тчествѣ, въ томъ, что оно того-же порядка, какъ впечатлѣніе, напримѣръ, отъ нѣкоторыхъ мелодрамъ. Мнѣ долгое время казалось, что въ моемъ отношеніи къ Мэтерлинку долженъ произойти переворотъ, что вдругъ пикантность его приправъ исчезнетъ, что его драмы вдругъ покажутся мнѣ выдохпшмися плоскими пародіями. Лпшь по прошествіи многихъ лѣтъ повѣрилъ я Мэтерлинку, п не только примирился съ прозрачностью его пріемовъ, но понялъ, что эта самая прозрачность необходима, что если наивность этихъ драмъ и не коренится въ наивности самого поэта, то все-яіе она искрснна. Готье сказалъ про Боделэра, что его искуственность искренняя. Тоже самое можно сказать про все искусство послѣднихъ десятилѣтій X I X вѣка. Впрочемъ, тутъ есть и другое; здѣсь дѣло не только въ искренности и неискренности. Ну, что подѣлаешь, когда извѣстный эффектъ достигается только извѣстной комбинаціей формъ? Попробуйте пропзвести то-же впечатлѣніе невыносимаго, грандіознаго ужаса въ ІІринцессѣ Малейнъ — безъ всей той „готической" неуклюжести, безъ тѣхъ наивныхъ, 52

безконечно повторяюш,ихся восклицаній, безъ примитивнаго лубочнаго стиля въ декораціяхъ, безъ „карточныхъ королей" вмѣсто дѣйствующихъ лицъ. Насъ такъ занялъ реализмъ и натурализмъ, что намъ какъ-то совѣстно смотрѣть на художественную технику, не заимствованную прямо изъ дѣйствительности, не направленную къ фотографированію дѣйствительности. Пусть будутъ фантастическіе сюжеты—это въ концѣ концовъ, послѣ двадцатилѣтняго запрещенія,, стало дозволеннымъ, но пусть фантастическіе ; сюжеты будутъ облечены въ ту-же форму,: какъ изображенія дѣйствительности. Тогда только вѣрятъ. Беклнну потому въ особенности и повѣрили, что онъ какъ-бы срисовывалъ съ натуры съ изумительной зоологической точностью своихъ чудовищъ. Спорунѣтъ—правдоподобіе,убѣдительность необходимы въ искусствѣ. Придуманность напротивъ того—отвратительна. Что можетъ быть хуже въ извѣстномъ смыслѣ туго-вымышленной фантазіи Блэка? Непріятенъ также компромиссъ между реализмомъ и фантастичностью въ Ропсѣ или Гюставѣ Моро! На художественномъ жаргонѣ недостатки ихъ творчества можно охарактеризовать словомъ „отсебятина". Какъ будто и съ натуры, а въ сущности изъ головы. Безпомощность и незнаніе во всемъ сквозятъ, несмотря на тщательную практику, на щеголянье подмѣченнымп на натурѣ деталями. Но вотъ это-то и странно —такія произведенія, не вполнѣ независимыя отъ дѣйствительности—менѣе правдоподобны неяіели другія, въ которыхъ художникъ совершенно порвалъ съ ней. Это-то и есть саіііое таинственное въ искусствѣ. Почему Сандровской „Примаверѣ" мы вѣримъ, несмотря на ея совершенную ложь, на китайскую перспективу, на папочпыя деревья, вывихнутыя и непропорціональныя, на жеманство и нѣкоторое да^ке уродство позъ и почему мы вовсе не вѣримъ отлично нарисованной аллегорической фигурѣ Карраччи или Альбано, несмотря на изумительное совершенство пріемовъ. Погрѣшности въ рисункѣ у Сандро не только не вредятъ его картинамъ, но онѣ придаютъ имъ особую, послѣднюю прелесть—онѣ^ ^

то и есть натоящій Боттичелли. Существуетъ мнѣніе, что этп погрѣшности обусловлены единственно неумѣніемъ Боттичелли, зависѣвшимъ отъ общаго состоянія живописи того времени. „Эта наивность мила, но для своего времени. Теперь наивничать такъ—обезьянство, кривлянье". А намъ думается, что эти то вывихи, эта-то китайская перспективаи есть главная прелесть Сандро. Донустимъ на минуту, что очепь геніальный современный художникъ, прошедшій полную школу X I X в., попробовалъ-бы все это исправить и прекрасно справился-бы со своей задачей, неужели ,ДІри. мавера" не погибла-бы тогда безвозвратноіДудожественныя формы—вещь очень странная и таинственная. Пора ихъ освободить отъ фатума натурализма и академіи. Художественная правда вовсе не зависитъ отъ правильнаго рисункаили отъ сходства съ дѣйствительностью. Истинное искусство начинаетсязаэтой видимой, фотографической правдой.Ъандро, въ погонѣ за главнымъ, достигъ его, но при этомъ ему пришлось ножертвовать очень многимъ такимъ, что въ наше испошленное академіей и позитивизмомъ время считается главнымъ. Эта мгертва оказалась, разумѣется, только въ пользу его картинамъ. Можно его вообразить за работой, въ то время, напримѣръ, когда онъ писалъ голову Венеры въ „Примаверѣ". Можетъ быть, передъ нимъ позировала идеально подходящая по типу натурщица. Онъ снач а л а и переносилъ, строго всматриваясь въ модель, всю ее на полотно. Получился точный Голбейновскій портретъ этой натурщицы. Въ чисто живописномъ отношеніи онъ достигъ вершины. Дальше нѣтъ путей. Но Сандро нужно было иное—нѣчто такое музыкальное, тонкое, душистое, неонредѣленное, многосмысленное, что не втпскивается въ черты ни единой живой и самой прекрасной женщины. И вотъ Голбейновскій портретъ сталъ „уродоваться". Глаза онъ ставитъ косо, носъ, ротъ, овалъ лица искажаются имъ, въ этомъ преслѣдованіи неземного, неуловимаго, еще и еще болѣѳ (не пѳреходя однако какой-то таинственной заповѣдной границы) и получается наконѳцъ вмѣсто преяшяго точнаго портрета красивой жѳнщины нѣчто совершен-

но неправильное, кривое, слегка уродливое, но неизъяснимо очаровательное. Найдена волшебная линія, заставляющая звенѣть струны нашего воображенія и переносящая насъ куда-то далеко изъ обыденности. Въ искусствѣ такое уродство такъ-же необходимо, какъ въ религіи извѣстное юродство. Даже грѳки, фанатики правнльной формы — это знали и въ силу этого въ цвѣтущія врѳмена такъ цѣнили архаичѳскій стиль. Любонытно отмѣтить, что всѣ эпохи историчѳскаго дѣтства обладали несомнѣннымъ ясновидѣніемъ фантастичнаго. Въ селинунтскихъ метонахъ, въ византійскихъ окамѳнѣлыхъ бѳзжизненныхъ мозаикахъ,'въ неловкихъ, неумѣлыхъ картинахъ примитивовъ, въ средневѣковыхъ фрескахъ и коврахъ сказочпость настроенія безусловно убѣдительна. Вспомнимъ и нашѳ собственное дѣтство. Сколь много было для насъ тогда открыто и ясно, что съ тѣхъ поръ затуманилось въ нашемъ мозгу и стало непонятнымъ. „Будьте, какъ дѣти". Мы постоянно это забываемъ и главное—неправильно толкуемъ эти слова. Слѣдуѳтъ быть не только такими-же невинными какъ дѣти, но и такими-я^е мудрыми. Слѣдовало-бы вѣчно учиться у своего дѣтства, поддерживать въ памяти то, что мы тогда еще знали. Морисъ Денисъ такой „дѣтствующій" въ искусствѣ. И онъ могъ-бы рисовать съ натуры, какъ рисуютъ тысячи его собратьевъ, но онъ презираетъ это. Онъ прѳзрѣлъ приличную правильность рисунка и смѣло отправился на поиски за той волшебной линіей, за тѣмъ фантастичѳскимъ искусствомъ, о которомъ я только что говорилъ. Трудъ въ сущности огромный. Нужно очень внимательно прислушиваться къ внутрѳнней душевной указкѣ, чтобъ отражать въ своихъ вещахъ давно забытыя настроенія, дѣтскія грезы, дѣтское ясновидѣніе. Нужно очѳнь вѣрить въ сѳбя, чтобъ презрѣть „все современное достояніе художественнаго образованія" и слѣдовать только своему внутреннѳму голосу. Получается, правда,нѣчто съ перваго взгляда смѣшное, но вѣдь смѣшонъ и вѣщій ребяческій лепетъ и вообще со „смѣшнымъ" нужно быть поосмотрительнѣе. Я часто видѣлъ, какъ про53,

стые ліоди очень искренне, очень убѣжденно и очень веселохохоталннадъ святѣйшимъ произведеніемъ искусства:напримѣръ, надъ фреской Боттичелли въ Луврѣ, или надъ яшвонисью Пювиса въ Пантеонѣ. Вспомнимъ, чтбтолько не казалось намъсначала смѣшпымъ?Вѣдь Гомеръ можетъ показаться смѣшнымъ. Дачто Гомеръ, даяіе библія. За примѣромъ недалеко итти: мальчишки въ гимназіяхъ и ученые позитивисты превесело издѣваются надъ самыми глубокомысленными свяш;енными текстами. Поведите простого человѣка одного вѣроисповѣданія смотрѣть церковный обрядъ другого вѣроисповѣданія. Въ большинствѣ случаевъ онъ будетъ смѣяться. Смѣхъ вызывается нѣкоторымъ „щекотаньемъ" души. Въ иныхъ случаяхъ это и дѣйствительно просто шуточное щекотаніе,но въ другихъ—это первое легкое касаніе самого божества. Ви биЫіте аи гійісиіе і1 п 'у а ^и' ип раз—это вѣрно, но тотъ-же раз существуетъ и отъ смѣшного до высокаго. Начинаешь со смѣха, кончаешь восторгомъ. Не думаю, впрочемъ, чтобъ Денисъ былъ биЫіте, однако, навѣрное, онъ не только гі(іісиіе. Смѣшны въ наше время телефоновъ, автомобилей, Вальдерзеевскихъ походовъ и проч. всѣ тѣ, кто желаютъ—и вполнѣ искренне, безънатяжки, безъ позы—уклониться отъ общаго трафарета. Такимъ поэтамъ отъ рожденія и въ наше время хотѣлось-бы перенестись въ Тулію и Утопію. Но, разумѣется, гулять по Тулійскимъ садамъ въ сюртукѣ какъ-то неловко и смѣшно. А все-таки одна такал прогулка стоитъ всѣхъ колонизацій, всѣхъ успѣховъ торговли и промышленности, всей современной суеты. Эти поэты, захотѣвшіе воскресить таинственную прелесть дѣтской сказки, туманныя видѣнія дѣтскихъ сновъ—въ наше „взрослое" время смѣшны. Но мало-ли кто нп былъ смѣшнымъ въ исторіи. Не смѣшнѣе-ли всѣхъ были христіане, говорившіе гордымъ, могучимъ римлянамъ, у которыхъ были такіе крѣпкіе замки и такая крѣпкая совѣсть, такія гладкія дороги итакаягладкая софистика.такіепрочные и огромные дворцы, такое блестящее, совершенное искусство,—что все это суетасуетъ, что нужно думать о смиреніи, заботиться о спасеніи въ распятомъ Назарянинѣ? Мнѣ думает54

ся, что лепетъ такихъ людей, какъ Денисъ, какъ Мэтерлинкъ (какъ ягаль, что въ музыкѣ ещене найдется кого-либо однороднаго), юродствующій лепетъ этихъ поэтовъ—очень серьезноезнаменіе времени. Пусть даже правы тѣ, кто говорятъ, что они упадочники, что они слабосильные, разучившіеся. Вѣдь и въ христіанскихъ фрескахъ и мозаикахъ ПІ, IV в. по Р. X . можпо отмѣтить огромный упадокъ сравнительно съ произведеніямиискусстваП-говѣка, однако эти жалкія полузвѣрскія произведенія оказалпсь болѣе живучими, и болѣе содеря«ательными, нежели великолѣпное, нобездушное, пустое и холодное возрожденіе древнпхъ художествъ при Адріанѣ! Мы сказали, что Денисъ—поэтъ дѣтства, дѣтскихъ грезъ. Но это не точная характеристиіса. Денисъ дѣйствительно, какъ ребенокъ, исключительно прислушивается къ своей фантазіи, онъ, какъ ребенокъ, живетъ болѣе въ сновидѣніяхъ, въ таинственныхъ и вѣщихъ сновидѣніяхъ, нежели въ разумной, трезвоП яви, но міръ его шире, нея^ели міръ ребенка. Скорѣе всего можно было-бы назвать Дениса поэтомъ „сновъ". Всѣ его творенія подернуты тѣмъ туманомъ, той дымкой, которыми прикрыты наши сны. Бго чудачества, неожиданности—совершенно того-же свойства, какъ тѣ странности, которыя такъ очаровательпо некстати перебиваютъ логичное теченіе сновидѣній. Картины Дениса почти всѣ не лишены чувственнаго и даже сладострастнаго характера— но и эта чувственность обладаѳтъ той остротой, той фантастичной пряностью, той неосязательностью, неопредѣленностью, съ которой мы знакомы только изъ сновъ. Я однажды видѣлъ цѣлую серію пейзажей Дениса, привезенныхъ имъ изъ Италіи. Если сравнить эти этюды съ фотографіями Алинари, то только мояшо подивиться, какъ съ того же самаго мѣста аппаратъ знаменитаго фотографа и глазъ французскаго художника могли настолько разно скопировать мѣстность. И однако-жъ этюды Дениса были безконечно ближе къ истинѣ, неягѳли фотографіи Алинари. Именно эти впечатлѣнія остаются отъ Италіи, послѣ того какъ любовно ее осмотришь и изучишь. И опять-таки именно во снѣ иногда

снятся такія^ геніальныя парафразы видѣннаго, парафразы, вдругъ открываіощія такія бездны поэзіи, такой смыслъ, такую красоту, 0 которой, стоя передъ дѣйствительностыо, и подозрѣвать нельзя. Техническія средства, которыми пользуется Денисъ—прямо заимствованы изъ сновъ: это та-же простота, то-же безцеремонное сопоставленіе самыхъ разнородныхъ вещей, та-же яркая и въ то-же время спокойная, убаюкивающая красочность.— Мнѣ знакомо еще лучшее и главнѣйшее произведеніе Дениса—это фрески,украшающія небольшой кабинетъ въ домѣ извѣстнаго депутата Дениса-Кошэна. Изображаютъ онѣ легенду 0 св. Губертѣ. Я думаю, если, разгорѣвшись во время веселой охоты въ роскошныхъ паркахъ какого-нибудь современнаго шателена, на ночь затѣмъ прочесть эту дивііуіо сказку, то непремѣнно увидишь во снѣ ту прелестную, вполнѣ убѣдительную, и почемуто не безсмысленнуіо чепуху, которуіо Денисъ рѣшился написать на трехъ стѣнахъ и на плафонѣ кабинета. Картина, изображающая св. Губерта, упавшаго ничкомъ передъ чудеснымъ оленемъ (на головѣ котораго свѣтится бѣлый крестъ), занимаетъ заднюю стѣнку. Двѣ другія стѣны запяты сплошь разнородпыми охотничьими эпизодами, въ которыхъ дѣйствуютъ самъ Денисъ Кошэнъ, его супруга, дѣти, знакомые—всѣ въ современныхъ охотничьихъ костіомахъ, на лошадяхъ, сопровоясдаемые пикерамп, веперами, трубачами, и прочей прислугой. Самое близкое къ главной картинѣ папно (у всѣхъ панно одинъ общій прерываемый только полосами рамокъ пейзажъ) изображаетъ дикое, бѣшеное, кровожадное аллали. Масса собакъ гонится черезъ пни и кусты за оленемъ и настигаетъ его, за ними летятъ курьезнымъ галопомъ господа и дамы въ красныхъ курткахъ и краспыхъ амазонкахъ, тѣмъ временемъ три іоныхъ и красивыхъ трубача уже приложили къ губамъ свои круглые, огромныѳ рога^і готовяться трубить побѣду надъ звѣремъ.ІВы подымаетеголову издѣсь натыкаетѳсь наглавный курьезъ—на совершенную безсмыслицу, но и совѳршѳннуіо прелесть.^Вы видите въ небѳсахъ трѳхъ другихъ, но бѳзконечно болѣе

прекрасныхъ трубачей въ ботфортахъ, охотничьихъ кафтанахъ и съ огромными крыльями за спиной, которые тожѳ трубятъ, но другуіо побѣду—надъ гордымъ, свирѣпымъ звѣроубійцей Губѳртомъ, который только что упалъ въ прахъ перѳдъ знамѳнѳмъ Христовымъ. Сонъ, совершенный сонъ—съ его послѣдоватѳльностью, съ ѳго сложнымъ сопоставленіѳмъ самыхъ нѳподходящихъ другъ къ другу вещей, съ его совершѳнно особеннымъ колоритомъ п логикой, а главноѳ—съ его туманной, ни съ чѣмъ нѳсравнимой прѳлестью... Въ исторіиискусства можно найти ещѳ нѣсколькихъ такихъ очаровательныхъ худояшиковъ, съумѣвшихъ запечатлѣть въ пластической формѣ самое неуловимоѳ, самое прѳлѳстноѳ, иногда самое чудовищно-страшное,а иногда и самоѳ глубокомысленное, что видятъ люди въ этой жизни,—сны (сюда относятся Фіѳзоле, Сандро, Грунѳвѳльдъ, Дюреръ, Рѳмбрандтъ, Делѳкруа, Ватто); но вообще это явленіе очень рѣдкое, а во второй ноловинѣ X I X в., пожалуй, единствеино одинъ Денисъ съ необычайнымъ талантомъ, съ необычайной полнотой и выдержкой прѳдставляетъ эту отрасль искусства.ЛВъ началѣ нашей статьи мы указали на „составныя части его творчества".— Однако послѣ болѣе внимательнаго изученія твореній Дениса мы пришли къ заключенію, что въ этомъ оригинальномъ, самостоятельпомъ, свободномъ художникѣ нѣтъ и тѣни плагіата. Черты сходства его съ вышеназванпыми мастерами гораздо проще объясняются естѳственной близостью его поэтичной, насквозь худояіѳственной природы съ ихъ искусствомъ. Алексапдръ

Царйжскій

Бенуа,

ЁЫЕтабКй*).

Три выставки въ Большомъ и Маломъ Дворцѣ, этомъ громадномъ и громоздкомъ *) Снимки съ упоминаемыхъ въ статьѣ произвѳдѳній Бѳнара, Зулоаги, Аманъ-Жана, Англады, Котэ, Симона, Латуша, Дошэ, Дениса, Эдѳльфельта, Цорна и др. будутъ помѣщѳны въ № 8—9 „Міра Искусства".

55

наслѣдіи, оставленЕомъ Парижу на память о столь недавней суматохѣ, павильонахъ, эспланадахъ, фонтанахъ, растакуэрахъ и медаляхъ. Хочется даже жалѣть, что все это кончилось. Парижъ какъ-то раздѣлся, и наступили будни, которые совсѣмъ ему не къ лицу. Чудовищный по своему уродству новый мостъ, блистающій золочеными верхушками и соѳдиняющій]новую, столь театральную аѵепие, съ развалившимся и неубраннымъ остовомъ когда-то блестящихъ дворцовъ промыщленности—все это лишь бутафорія и мишура. Какъ все это было недурно при гулѣ полумилліонной пестрѣющей толпы — и насколько бѣдно, грубо, когда кругомъ пустыня, два пѣшехода, да три дремлющихъ на солнцѣ фіакра. У входа въ Большой Дворецъ—флаги, плакаты и навязчивые продавцы каталоговъ. Салонъ „Сіаатрз Еіузёез", это старое присутственное мѣсто съ опытнымъ чиновнымъ людомъ, художниками съ красной петличкой,— расположился крайне удобно и широко въ сорока безконечныхъ залахъ, похожихъ на сараи. Онъ занялъ лучшую часть и взялъ себѣ главный входъ Большого Дворца. Есть гдѣ развѣсить всѣхъ „Выгнанныхъ Адамовъ", „Царей Соломоновъ" и „Карловъ Пятыхъ". И публика, вездѣ всегда одна и та-же, искренняя, хорошаго тона и старыхъ традицій, бѣжитъ въ „Большой Салонъ" и движется густой толпой подъ убѣдительный напѣвъ опытныхъ гидовъ: „Ѵоііа 1е §гап(і таТіге Вои^иегеаи ... Ѵоуег сіоис сеі еіѣі д.е Іитіёге..." Всѣ смотрятъ, всѣ довольны, всѣ понимаютъ и чувствуютъ искусство, такъ какъ не понимать и не чувствовать искусства значитъ не имѣть вкуса и чутья! Конечно, и въ этомъ Салонѣ попадаются „вещи уродливыя" (у насъ бы сказали „декадентскія"). Большое панно Мартэна, написанное „точками", черные пейзаяш Пуантелэна, портреты Каро—Дельваля своимъ случайнымъ присутствіемъ портятъ мирную гармонію старыхъ увеселителей публики. Зато все остальное для зрителей понятно, отчетливо нарисовано, ровно написано, и прямо со стѣнъ просится въ маленькія гостиныя рантьеровъ всего міра, не любящихъ без-

56\

покойной новизны и послѣ обѣда за хорошей сигарой привыкшихъ, чтобы на нихъ изъ рамы выглядывала „Черноглазая плутовка", купленная ими за хорошія деньги на самой послѣдней и самой большой выставкѣ Парижа. Выставка, зоіі йізаиі „СЬатр йе Магв", запрятана въ оставшуюся отъ „Большого Салона" свободной заднюю часть „Дворца". Входъ на нее есть, такъ сказать, черный ходъ, но Дворецъ достаточно великъ для всего того, что со столь широкимъ гостепріимствомъ принято и развѣшано въ этомъ Салонѣ уже значительно постарѣвшей и посѣдѣвшей молодежи. Чѣмъ дальше идетъ дѣло, тѣмъ разница между обоими Салонами становится незначительнѣе, раздоръ—тише и общество протестантовъ, подобно нашимъ милымъ „передвижникамъ", начинаетъ пользоваться всѣми благами мірскими: авторитетомъ, успѣхомъ, довольствомъ, самодовольствомъ и всѣмъ тѣмъ соблазнительнымъ ядомъ, который неизбѣжно приводитъ къ „изгнанію изъ Рая". Главная отрицательная черта всѣхъ современныхъ полу-передовыхъ выставокъ заключается въ томъ обильномъ количествѣ полу-передового искусства, которое ихъ заполняетъ. Кажется, что сдѣлано крупное открытіе—найденъ настоящій рецептъ „модернизма". За послѣдніе годы и особенно послѣ всемірной выставки прибѣганіе къ этому рецепту сильно распространилось. Даже въ самой зеленой молодежи исканія какъ-бы пріостановились, всѣ стали осторожны, разумны. осмотрительны, не слишкомъ передовиты, но и не отсталы. Что-то невидно ошибающихся; кажется, что С1аи(іе'ы изъ „Оеиѵге'" а болѣе невозможны, что Коро, Монэ и Бенаръ уже достаточно навоевали, а потому пора и отдохнуть немного. Безчисленны картины Сііатр йе Маг8'а, тянутся онѣ лентами по заламъ и точно ихъ на аршины разрѣзать можно. Все маленькіе Уистлеры, Казены, да Симоны, сѣрые, „полные настроенія" пейзажи, портреты — все „симфоніи въ сѣромъ и зеленомъ", да суро-

вые бретонцы, то ловящіе, то ѣдящіе рыбу. Когда мнѣ приходилось говорить съ художниками въ Парижѣ о Салонѣ и бранить его за безцвѣтность, они удивлялись: „развѣ онъ плохъ! намъ кажется, что онъ какъ всегда!" Вотъ въ этомъ-то „какъ всегда" и дѣло. Всемірная выставка захватила столько силъ, заставила потратить такъ много времени, что немудрено первый салонъ двадцатаго вѣка застать въ столь посредственномъ облаченіи. Впрочемъ, это я говоріо про общее впечатлѣніе, которое, конечно, мѣняется, лишь только перейдешь къ отдѣльнымъ художникамъ, по большей части, старымъ знакомымъ, изъ году въ годъ вѣрнымъ друзьямъ. Они все тѣ-же, почти не измѣнившіеся, очень пріятные и очень талантливые. Уягъ начто у насъ, въ Россіи, мало интересуіотся искусствомъ, да еще новымъ, а и то какіе-то чуткіе критики донесли до насъ, что лучшими и самыми блестящими на нынѣшней выставкѣ въ Парижѣ считаются вещи Бенара. Что-жъ, и я буду повторять за ними, что если ине самымъ блестящимъ, то ужъконечно самымъ интереснымъ и нескончаемо брызжущимъ талантомъ является все тотъ-же веселый, смѣющійся, истый парижанинъ Бенаръ. На двухъ стѣнахъ, другъ противъ друга, Бисятъ его два одинаковыхъ по величннѣ и столь различныхъ по эффекту произведенія. Розовое голое женское тѣло, уютно съежившееся въ огромномъ креслѣ, на мягкомъ мѣховомъ коврѣ и на набросанной грудѣ тяжелыхъ шелковыхъ и легкихъ прозрачныхъ матерій, въ полутемной комнатѣ. На фонѣ—большой серебряный канделябръ съ двумя зажженными свѣчами, на стѣнѣ кусокъ какой - то китайской мозапки и рядъ расписанныхъ цвѣтныхъ стеколъ. Все это окутано серебристо - зеленоватой дымкой, лицо еле намѣчено, оно теряется и уходитъ вглубь, тѣмъ увеличивая торжественную таинственность этой странной и плѣнительной „Фееріи". Бенаръ здѣсь разыгрался вволю, зачаровывая ласковостью своихъ красокъ. Онѣ серебрятся, дроясатъ въ туманѣ массою мягкихъ переливовъ, какъ въ перламутрѣ, отъ зеленаго, серебрянаго къ розово-

сѣрому; это рядъ плотно нанизанныхъ сѣрыхъ и розовыхъ ясемчуясинъ. Какая-то „серебряная месса" въ таинственной капеллѣ съ одиноко зажженнымъ шапдаломъ. Какъ разъ напротивъ виситъ свѣтлый, размашистый портретъ Бенара. Полная, немолодая женщина въ желтомъ платьѣ и накидкѣ, окаймленной красными и фіолетовыми лентами. Ничего общаго съ таинственной фееріей; здѣсь жизненная блестящая живопись, захватывающая своимъ весельемъ и размахомъ. Какъ разнообразенъ и изобрѣтателенъ Бенаръ! Онъ не только плѣняетъ, онъ притягиваетъ къ себѣ, каждый разъ заинтересовываетъ какой нибудь вповь разрѣшенной задачей. А вѣдь это теперь большая рѣдкость. Вся молодая французская школа: Симонъ, Котэ, Дошэ, Латушъ и остальные—все это мастера, профессора своего дѣла, всякій изъ нихъ явился со своимъ маленькимъ открытіемъ, они талантливы, картины ихъ хороши,—но и Богъ съ ними и съ ихъ искусствомъ, такіе они неизмѣнные, будничные въ своемъ творчествѣ, у нихъ всегда одинъ день какъ другой. И только изрѣдка талантъ возьметъ свое, и Котэ сдѣлаетъ вдругъ маленькій этюдъ сѣвернаго моря или рыбачьей хижины съ такимъ непосредственнымъ чутьемъ природы, что, кажется, будто у него это нечаянно вырвалось, или вдругъ у Симона, рядомъ съ его „безукоризненной" процессіей, одной изъ ста бретонскихъ процессій послѣднихъ выставокъ — вдругъ • выдастся кусокъ кипучей яшзни, какъ тутъ-же размѣстившаяся сцена съ толстой гадалкой, выіпедшей, подбоченясь, изъ своего зеленаго фургона и перекрикивающейся съ глазѣющей толпой молодыхъ бретонокъ. Но это лишь исключенія, въ общемъ-же всѣ они безукоризненно корректны и красивы „какъ всегда". Латушъ блещетъ своими прелестными, ослѣпительными фонтанами; золотистая я^елтизна лучей, проникающихъ черезъ готическія окна, все также искрится въ его аквареляхъ. Менаръ продолжаетъ баюкать себя въ тихихъ вечерахъ съ красноватыми облаками, коричневыми деревьями и контурами греческихъ храмовъ. Все это по прежнему — талантливо, но уже 57!

довольно скучновато; іі не потому, чтобы была непремѣнная жажда новизны: чтобы ни говорили, лишь-бы новое. Нѣтъ, Дегазъ сто разъ писалъ своихъ танцовщицъ и жокеевъ, порая^ая въ своііхъ вѣчныхъ поискахъ непонятными странностями колорігга и кажущейся неуклюягестыо рисунка, зато въ каждой его маленькой пастели видна трепещущая рука скромнаго искателя. Бсякая попытка, всякое стремленіе всегда дороже, чѣмъ увѣренная маэстрія, такъ распространившаяся въ послѣднее время особеннопа парижскихъ выставкахъ. Вы видите эффектнѣйшій портретъ, послѣднее произведеніе Цорна, этого большого баловня Парижа. Когда два года назадъ появилась его голубая „Американка" съ большой собакой—весь Парижъ бѣгалъ ее смотрѣть, только и было разговоровъ о Цорнѣ; онъ былъ силенъ, пепосредственъ, въ немъ была нотка своеобразной свѣжести какой-то нахальный и вмѣстѣ съ тѣмъ художественный ^е т'еп Гіс1іе'измъ. Все это осталось и теперь—бѣлое шелковое платье, писанное обольстительной кистью великаго виртуоза, красный диванъ, желтый фонъ пе\ѵ зіуі съ японскими деревьями... Женщина чудно усажена на холстѣ, все красиво въ пропорціяхъ и тонахъ, но подъ всѣмъ этимъ совершенствомъ какимъ-то чудомъ прокрадывается тотъ неуловимый холодокъ, который разсказываетъ намъ, что можно всему научиться, что можно знать не только анатомію и рисунокъ, но даяіе найти секретъ, какъ придавать себѣ сильный темпераментъ, юную наивность и вообще всѣ тѣ приправы, которыя для художника цѣннѣе алмазовъ. Когда маэстрія преобладаетъ поневолѣ, ііросто потому, что ея слишкомъ много, какъ напр., у Эдельфельта въ его хорошемъ портретѣ пѣвицы Актэ—это не раздражаетъ. Чувствуешь, что имѣешь дѣло съ ученымъ, слишкомъ зарывшимся въ книгахъ, но вполпѣ добросовѣстнымъ испособнымъ на вспышки, истинно художественныя, какъ напр., тутъ-же помѣщенный ^прекрасный финскій пейзажъ, одинъ изъ самыхъ свѣжихъ па всей выставкѣ. Въ Цорнѣ-же его пылъ, его художественный паѳосъ подчасъ шокируетъ: теперь 58^

это уже не болѣе какъ ітс, поддѣлка, такая-же неискренняя, хотя и ловкая, какъ напримѣръ, всѣ послѣдніе „туманы" Карьера. Карьеръ, этотъ бояіественный поэтъ, этотъ Родэнъвъ живописи—сколько разъ заставлялъ онъ трепетать передъ своііміі сокровеннѣйшими матерями и дѣтьми, но къ чему-я^е все это онять п опять, и все это уже пожиже, безъ вдохновенія, которое такъ долго не измѣняло ему. Конечно, каждому дано свое, Рембрандтъ всегда оставался Рембрандтомъ и въ Леонардо не превращался, но у великихъ мастеровъ было одно великое препмущество—они умѣли до копца оставаться самими собой и, главное, ухитрялись не подражать себѣ. Нынче-же дѣлается такъ: Рафаэлли или Карьеръ выступаютъ, какъ новыя, свѣжія явленія—они „нашли себя". Съ этой находкой они носятся затѣмъ всю жизнь, и въ концѣ концовъ либо летятъ въ пропасть отчаянной рутины, какъ Даньянъ, Ленбахъ, Ивиль, Менье, Фріанъ, либо начинаютъ поддѣлываться подъ самихъ себя и выходитъ не Карьеръ, а подъ Карьера, не Менаръ, а подъ Менара; они держатся всѣми силами за разъ сдѣланпое открытіе, въ которомъ они были дѣйствительно и своеобразны, и интересны, но увлеченія настоящаго уже нѣтъ, всѣ способы, всѣ нюансы испробованы и вотъ начинается пескончаемая фабрика Латуша и К", на которой дѣлаются отличныя вещи, самой высокой пробы. Развѣ нельзя того-же сказать отчасти и про Аманъ-Жана? Очаровательный портретъ Сюзанны Понсэ, облетѣвшій уже всѣ пзданія до обложекъкнигъ включительпо—является, конечпо.^нотой истиннаго вдохновенія; это настоящій Аманъ-Жанъ, ягенственный, нѣяшый, задумчивый, но къ чему-же такъ портить самому себѣ и гдѣ-то внизу выставки, въ отвратительномъ отдѣлѣ пастелей развѣшивать цѣлый рядъ трафаретовъ—настоящую фабрику женщинъ, обернутыхъ въ леггія матеріи на разноцвѣтныхъ фонахъ—красивые куски обоевъ изъ магазина ЫЪеѵіу. Какъ пріятно, послѣ всего этого, въ нескончаемыхъ залахъ Салона встрѣтить вдругъ мастера, или совсѣмъ невиданнаго, или хотя

грузная, грязная, непоказная Испанія съ намазанными физіопоміями продаяшыхъ женщинъ и разбойничьими рожами обмотавшихся плащами мужчинъ. Въ Зулоагѣ сразу почувствовалась такая мощь, такая увѣренность п пастолько ярко очерченная индивидуальностью, что становилось страшно: „что-же еще далыне? онъ уже все сказалъ!" 0 Зулоагѣ заговорили „всѣ". Люксембургъ егопріобрѣлъ, другіе музеи расхватали, и скромный дебютаптъ не рѣшавшійся показываться на Парижскихъ выставкахъ и попробовавшій сначала счастья въ Берлинѣ—вдругъ дѣлается Зулоага, —какое красивое имя—юя^анинъ, героемъ,завоевываетъПария«ъ. Въ нынѣпшемъ тореадоръ, настоящій, не оперный тереадоръ, годуонъ присылаетъгигантскоеполотно:пспанзакалывавшій быковъ въ своей деревнѣ при ки, лошади, пегры, собаки, бархатъ, круя«ева, десятитысячной гогочущей толпѣ. Вотъ со- горы, деревушки... Интересъ къ художнику всѣмъ новое явленіе. Изъ обниіцавшей, ста- настолько велпкъ, что на этотъ разъ онъ дагке рой, полумертвойИспаніи, гдѣ, кажется, соліще чуть чуть разочаровываетъ: отъ него я^дутъ невыжгло всѣ соки растрескавшейся земли вѣроятнаго. По воспроизведенію мнѣ ТОЯІС вдругъ, с1еп8 ех тасЬіпа, приходптъ, чтобы казалось, что онъ въ этой вещи повторился, завоевать всю Бвропу, этотъ смуглый атлетъ, но когда я увидѣлъ самуіо картину—я перегрубоватый, опьяненный успѣхомъ, не нови- сталъ разсуягдать. Такого парада, такой рочекъ, не начинаюіцій,—но сразу огромный скоши безъ всякой экономіи средствъ я давмастеръ, силачъ, какихъ мы давно не видали. по не видалъ въ яшвописи. Это произведеУ Зулоаги, гдѣ-то тамъ на родинѣ, въ уголкѣ піе именно царило въ Салонѣ, оно казалось Испаніи—коллекція старыхъ картинъ. Онъ гово- перенесеннымъ сюда изъ какого-то огромнаго ритъ,чтоу него уже свыше трехсотъ этіодовъ дворца, гдѣ должно было составлять часть и картинъ „истинныхъ" мастеровъ. Онъ ихъ торжествеппой, тронной залы. Оно было паскупалъ всѣ эти посл ѣдніе го да, гдѣ то лько могъ, радно, какъ XVII вѣкъ и сродни не только у своихъ раззорившихся соотечественниковъ. Веласкецу, но и самому королю-солнцу, и Онъобожаетъ этихъ „истинныхъ" мастеровъ— вмѣстѣ съ тѣмъ въ немъ все было ново—преэто его жизнь, онъ знаетъ наизусть каягдый лестный, тихій пейзаягъ, пспанки въ кровамазокъ Веласкеца; знаетъ досконально, кому вомъ бархатѣ, длинныя, тонкія собаки, сопринадлежитъ всякій даже ничтожный этіодъ блазнительный смѣхъ—какое веселье, какой Гойи. Когда онъ началъ писать и выставлять— настоящій праздникъ! къ нему отнеслись съ недовѣріемъ: все его Зуло—агаявленіе очень странное и очень по творчество было насквозь пропитано геніемъ странности напоминающее другого, уже ушедчудодѣя изъ Прадо, онъ былъ его рабомъ и шаго отъ насъ прелестнаго поэта—Сегантини. казался, пожалуй, даже поддѣлкой. Но вмѣстѣ Они совсѣмъ разные и вмѣстѣ съ тѣмъ очень съ тѣмъ вся изнѣженная, усталая публика, близки другъ другу, какъ по своему избытку „не ждущая уя«ъ болѣе ничего" и ѣдущая, здоровья и какой-то прямо физической силы, раскачиваясь, въ Воіз (іе Воиіодпе, вдругъ такъ и по воздуху, которымъ они оба дышали. натолкнулась на какую-то гору: Испанія, будь Дѣти двухъ великихъ странъ, проѣденныхъ то Веласкецовская, или какая либо другая— культурой и обнищавшихъ творческою силой, но настоящая Испанія пріѣхала вмѣстѣ съ они вдругъ блеснули и быть можетъ въ послѣдкартинами Зулоаги. Это не были „Виды То- ній разъ выросли на этой почвѣ. Сегантини ледо", или портреты „Карменъ" — но сама умеръ рано, но врядъ-ли онъ далъ-бы что и знакомаго, однако продолжающаго серьезно работать и медленно, но солидно подвигаться впередъ. Быть можетъ случайно, но все, что показалось самымъ цѣннымъ и значительнымъ на нынѣшней выставкѣ, было сгруппировано неподалеку другъ "отъ друга, въ одномъ мѣстѣ выставкп. Въ 'хорошей парадной залѣ царствовалъ Зулоагаи висѣли скромпые портреты Гандары, не вдалекѣ расположились панно и портретъ Дениса и маленькія сцены Англады. Въ этихъ вещахъ я вітжу весь интересъ послѣдняго Салона.

59;

потому, что въ немъ есть много общаго и съ Больдинп, и съ Эллё, но къ его великому счастью у него есть и еще кое что, а имепно художественная скромность п серьезность—въ этомъ его спасенье. Это художникъ пария«ской моды, париясскаго свѣта, мондэнной парияганки. И вмѣстѣ съ тѣмъ, въ немъ нѣтъ дешеваго и столь увлекательнаго „парияіскаго шика". Больдини и Эллё сильно поплатились за свое поверхностпое жопглерство рѣзцомъ и кистью, ихъ розовая водпчка перестала быть дажѳ модпой. Гандара удержался, онъ не изслащавился, и если въ его И однако невольно прокрадывается страхъ: вещахъ есть доля париясской пошлости, то Зулоага, или еще другой испанецъ—юноша видно, что она пдетъ не отъ него, а отъ того Англада.впервые, итоже съ шумомъ,выступив- шіііеи, которое онъ такъ тонко и хитро изошій со своими талантливымп, чуть чуть Бена- браягаетъ. Элегаптныя дамы, въ совершѳнно ровскими танцовщицами, или наконецъ еще гладкихъ простыхъ платьяхъ, сдѣланныхъ кое кто изъ русской молодежи, пашумѣвшій изъ пудоваго шелка, безъ всякихъ украшѳна всю Европу—страшно за нихъ. Къ нимъ ній, кромѣ одной жѳмчуяіпны вѳличиноП съ есть какоето чувство, какъ къ "ѴѴіт(1егк:іп(і'амъ. грецкій орѣхъ, илп съ одной лишь оборкой Они изумительны, но ихъ-бы поберечь, а то кружевъ, которыя составили-бы украшеніе любого музѳя. Какъ онъ прекрасно и лукаво вѣдь, пожалуй, тутъ имъ будетъ и конецъ. Отпосительно-яге Зулоаги, къ этому при- понялъ всю эту развратнѣйшую простоту, мѣшивается еще одно опасенье: онъ уже всю эту Иветъ Гильбѳровщину, поющую сатакъ совершененъ по формѣ, такъ безу- мыя острыя пикантности съ невинпой миной коризненъ по композиціи, что боишься, какъ двѣнадцатилѣтней дѣвочки. Можно было-бы сказать, что этимъ исчербы онъ не застылъ, рано не умеръ какъ художникъ. Если и въ этомъ онъ будетъ схо- пывается весь интересъ послѣдняго художеденъ съ Сегантини, то нослѣ его кончины на- ственнаго сезона, если-бы напротивъ, въ Реііі до надѣть большой трауръ, ибо силы у этихъ Раіаіз, не была устроена, съ большой любовью двухъ людей конечно больше, чѣмъ у двад- и большимъ вниманіемъ, выставка „дѣтства", цати двухъ тысячъ художниковъ, проживаю- на которой не послѣднюю роль играетъ художественный отдѣлъ. Здѣсь были и старые мащихъ въ настоящую минуту въ Парижѣ. Если вы повернетесь спиной къ картинѣ стера и опять тѣ-же Бенаръ, Карьеръ, Даньянъ Зулоаги, то увидите рядъ длинныхъ, узкихъ и остальные. Статуэтки стараго Севра стояли портретовъ. Эти элегантныя женщины въ рядомъ съ фигурками Каріэса. Эта была премиленькая выставка и по общесвѣтлыхъ туалетахъ, телшая фигура фатоваму впечатлѣнію, и по разпородному матеріалу, таго господина и двѣ сидящія въ саду дамы гладенько и иросто написаны Ла Ган- собранному'на неіі. Оживленныя дѣтскія лица, дарой, однимъ изъ моднѣйшихъ портрети- бѣготня, игрушки, постоянная во всѣхъ констовъ Парижа. Вотъ образецъ истиннаго ху- цахъ музыка —производили освѣжающее впедожника, идущаго безъ шума и треска, но чатлѣніе, становилось весело и уютно. Такое же впечатлѣніе оставлялъ и художественный вѣрными шагами. Когда Больдини сверкалъ своими ослѣ- отдѣлъ. Нельзя сказать, чтобы онъ былъ пительными портретамн, а Эллё удивлялъ обширенъ, но весьма толково составленъ. эффектной ловкостью своихъ роіпѣез зёсЬез, Дѣти въ передачѣ старинныхъ и современГандара оставался въ тѣни, можетъ быть _ ныхъ мастеровъ—какая благодарная задача. нибудь отличное отъ того, что онъ уже сдѣлалъ. Онъ сразу запѣлъ свою пѣсню, сразу опредѣленно зналъ, какъ ее пѣть, и спѣлъ ее совсѣмъ по своему ипревосходно. Зулоага только что началъ и тоже сразу выступилъ гигантомъ. „Я никогда этюдовъ не дѣлалъ, а сразу пишу картину, которую кончаю въ два-три дня", говоритъ онъ не безъ хвастовства. Нашъ Трубецкой тоясе чуть не въ два часа лѣпптъ свои удивительные по впртуозности бюсты. Между ними, кстати сказать, тоже мпого общаго,недаромъТрубецкойбылъбольшимъ другомъ Сегантини.

60

У всѣхъ что нибудь нашлось, и надо сдѣлать обш;ій выводъ—даже сухіе художники, скучные въ своихъ обыкновенныхъ вещахъ— разъ они прикасались къ дѣтямъ, становились какъ-то занимательнѣе и свѣяіѣе. Мы встрѣчаемъ на выставкѣ такіе этюды Жервекса, Ж. II. Лоранса, Даньяна, какіе трудно было предположить въ творчествѣ этлхъ сонныхъ худоншиковъ. Надо-ли послѣ этого говорить, какъ баснословно прекрасны дѣтскія лица въ работахъ дѣйствительно великихъ мастеровъ. Курносый, пухлый, смѣющійся мальчишка Гальса—такое великолѣпіе, такой импрессіонизмъ, такое недосягаемое умѣніе, что, кажется, мастеръ никогда не былъ такъ тонко воспріимчивъ и такъ вѣчно совремепень; а скромная дѣвочка въ чепчикѣ и съ козой, неояіиданное пропзведеніе Констэбля; маленькій Вис йе Оопіапѣ, нѣжпѣіішая пастель Латура; Семья Бенара—одпо изъ наивысшихъ проявленій его таланта; дѣти Карьера—словомъ, весь этотъ небольшой отдѣлъ былъ исполненъ такого изящества и такого веселья, что въ Большіе Салоиы не хотѣлось возвращаться. Здѣсь вездѣ чувствовалась падежда, загадка, обѣщанія—въ холодныхъ же залахъ Салоновъ все казалось рѣшеннымъ и выполненнымъ. Пусть Бенаръ, Зулоага, Гандара хорошп—этого, поягалуй, и достаточно за одинъ годъ, хотя-бы и для всего міра—нельзя яге поминутпо требовать геніальныхъ произведеиій—по дѣло теперь не въ томъ: горе, что настоящаго увлеченія мало, трепещущій огонь не поддерживается, на многихъ жертвенникахъ онъ совсѣмъ погасъ, а сами жертвенники по прежнему стоятъ остывшіе, прекрасные, неизмѣнные и ненужные. Серіѣй

Дятлевъ.

Парижъ. Іюнь, 1901.

ІйюйХенскай в ы с т а в к а . Оиять одна изъ тѣхъ чудовищныхъ выставокъ, на которыхъ часами отыскиваешь среди всякаго хлама нѣсколько десятковъ хорошихъ вещей, всегда такъ мастерски

куда-то запрятанныхъ. Безконечные ряды залъ, угнетающее колнчество картпнъ, биткомъ набитый ресторанъ, зѣвающія англичанки и скука, скука безъ конца. Такая выставка какъ-то ужъ и озлобленія не вызываетъ. Какъ-то надоѣло озлобляться,—не изъ за чего, какъ-будто даже неловко изъ за такихъ пустяковъ горячиться, нервничать, выходить изъ себя. Нынѣшняя выставка спова соединила 8е-, се88Іоп и Оіазраіазѣ подъ одной общей кровлей 0Іа8ра1а8І'а. Какъ извѣстно, этой цѣпой сецессіонисты пріобрѣли у правительства свое выставочное ; зданіе,—ту самую чечевичную похлебку, за \ которую они продали свое первенство въ і Мюнхенѣ и можетъ быть въ Германіи. Офиціальная парадность выставки увеличивается еще тѣмъ, что она—юбилейная; она пріурочена къ восьмпдесятилѣтію дня рожденія принца-регента. Несмотря на всѣ усилія н заботы, на спеціальпыя делегаціи во Францію и Англію, выставка грозила полнымъ проваломъ, если-бы въ послѣдній моментъ ея не спасли шведы и порвежцы, да двѣ, хотя и слабо составленныя, посмертныя выставки—Беклина и Лейбля. Объ остальномъ не стоило-бы много распространяться. Зесеззіоп, когда-то заносчивый, дерзкій и теперь еще старающійся у себя дома играть роль знающаго себѣ цѣну хозяпна, какъ-то совсѣмъ присмирѣлъ, притихъ въ своихъ четырехъ залахъ, сконфуженно съёжился. Теперь вдругъ стало для всѣхъ ясно, что нѣтъ между нимъ и другими болѣе приличными группами ОІазраІазѴа большой разницы и какая-нибудь „8с1іо11е" или „ЬиіІроМ-бгирре" могутъ съ нимъ тягаться. Нонаибольшій ударъ нанесли ему Шведы, представленные на выставкѣ изумительно. Для Мюнхена они явились настоящимт. откровеніемъ. Всѣ толпятся въ шведскомъ отдѣлѣ и выходятъ изъ него съ весьма недвусмысленными чувствами по отношенію къ 8есе8зіоп'у. „Вотъ гдѣ свѣжесть, гдѣ жизнь, вотъ гдѣ смѣлость и сила, гдѣ ищутъ и находятъ". Это — настроеніе лучшей части мюнхенскихъ художественныхъ кружковъ. 61

чтобы для этой оказіи онъ написалъ вещи, худшія, чѣмъ все, что онъ дѣлалъ въ прея^ніе годы. Это все, что можно сказать о сецессіонѣ. Къ нему приписана и новѣйшая гр^чіпа Оіазраіазі^а „8с1іо11е". Сецессіонисты ихъ не любятъ и называютъ „свѣжеиспеченными самой послѣдней формаціи". Мнѣ уя^е прихоУдэ ноставилъ опять большой пленэръ — дилось объ нихъ говорпть, Они, по крайней „Дѣвочка съ собакоП"; весьма возмояшо, что мѣрѣ нѣкоторые изъ нихъ, интересны въ рионъ нравится мнѣ потому, что свидѣтель- сункахъ и невыносимо скучны и претенціозствуетъ 0 постепенномъ возвращепіи этого' ны, когда эти рисупки увеличиваютъ до размастера къ его былымъ чудеснымъ вещамъ,— мѣровъ больше натуры и раскрашиваготъ. къ залачамъ возлуха, такъ долго въ немъ Въ особепности это ясно на картинахъ Георги, убитымъ фальшивымъ религіозничаньемъ когда-то нашумѣвшаго своими чудесными послѣднихъ лѣтъ въ угоду публикѣ и гал- рисунками, слегка тронутыми краской. Тонко лереямъ. Чудесны пастели Юл. Дгща, впер- нарисованные, красивые въ краскахъ, всѣ вые выставившаго парадно, среди пзбранни- эти баварскіе реМіе ѴегзаіИев имѣлп мпого ковъ, въ почетномъ залѣ Въ особенности стиля и навѣвали то особое, слегка патинихорошъ „Донъ-Кихотъ", сражающійся про- рованное настроеніе, которое пронеслось надъ тивъ облаковъ, и дивная въ своей пугающей Ввропой въ 90-хъ годахъ. Оно, повидимому, фантастичности вещь—„Бег 8риск", — я не висѣло въ воздухѣ, потому что па разныхъ концахъ одповременно появились художники, могу перевести этого удивительнаго слова до боли странная процессія пеуклюжихъ при- его уловившіе. Мнѣ кажется, что вся превидѣній моя№тъ быть въ какомъ-нибудь за- лесть этого настроенія должна неминуемо брошенномъ замкѣ, про который ходитъ не- испариться, если изъ рамокъ небольшихъ рисунковъ, акварелей, пастелей его перенести добрая слава. Слевохтъ несравненно сильнѣе обыкновенна- на саженные холсты. Версальскія настроенія го и если емуидалеко ещедо „одного изъпер- превращаются въ какія-то композиціи со выхъ живописцевъ Европы", то, по крайней скрытымъ „пилотизмомъ", а тридцатые годы мѣрѣ, въ его двухъ неуклюже посаженныхъ становятся пошлостями съ дурнымъ рыночфигурахъ, на этотъ разъ нѣтъ претензій и есть пымъ привкусомъ. Такъ случилось съ „ниммѣстами живопись. Шт?/кг—совсѣмъ уясе невы- фой у фонтана" Георги. То-же случилось съ носимъ и какъ-то ужъ очень не уменъ во всѣхъ гигантски увеличепнымъ рисункомъ Георги своихъ сфинксахъ и центаврахъ, а въ нѣко- изъ „^и^^епй": „8аиеге "^осЬеп, ^гоііе Еезіе". торыхъ головкахъ и въ ребенкѣ съ тигромъ Рисунокъ былъ пе изъ сильныхъ для Георги онъ попросту опустился до самаго обыкно- и весь стиль цѣликомъ взятъ у Эйхлера. Но веннаго КіізсЬ^а. Еще болѣе несносенъ Хабер- когда видишь все это въ этихъ странныхъ размѣрахъ, то рѣшительно не понпмаешь, каманъ и до одурѣнія надоѣлъ Замбергеръ. Рейнигеръ все нродолжаетъ увѣрять, что кой въ этомъ смыслъ, для чего это нужно. Вся онъ что-то ищетъ. И пока ему всѣ еще затѣя каясется до крайности излишней. Удививѣрятъ. Я уже пересталъ. Экстеръ снова тельная вещь,—это чувство размѣра въ худоперекочевалъ въ Зесезвіоп. Можетъ быть жественныхъ произведеніяхъ. Объ этомъ мнотолько для того, чтобы доказать, что и гое могла-бы поразсказать исторія искусства. Я сказалъ только что, что Георги когда-то его возвращеніе уже сецессіонистамъ не поможетъ. Надо-же было случиться такъ. нашумѣлъ. Георги теперь пе больше 28 лѣтъ. Это чрезвычайно характерный признакъ для 0 Ев брпскі—въ домѣ не чисто. многихъ современныхъ талантовъ. Кто знаетъ, Въ Сецессіонѣ лучшая вещь—этюдъ „дамы передъ зеркаломъ" Л. Хертериха, блестяще написанный, энергично, увѣренно, при этомъ безъ бріо, дурного тона, безъ пенужнаго залихватства. Онъ пѣсколько жестокъ п пепріятенъ вблизи, но на пѣкоторомъ разстояніи производитъ удивительно правдивое впечатлѣніе.

62і

не лучніе-ли было даже для несомнѣнно геніальнаго Бердслей умереть именно такимъ юношей, какимъ онъ умеръ? Эйхлеръ, тоже увеличившій одинъ изъ рисунковъ „Лі^епй", и тоже одинъ изъ своихъ наименѣе удачныхъ рисунковъ — великанъ, растянувшійся среди осенпяго пейзажа и покрывшій своимъ огромнымъ туловиш,емъ горы, лѣса и долины — также пе справился съ задачей и не оставляетъ никакого впечатлѣнія. Въ „8с1іо11е" и.ост:а.віілъ и Людв. Гофманъ своего „пастушка", того самаго „сецессіонистскаго" тина раг ехсеііепсе, который уже прямо начинаетъ становиться опасностью. РІскусство этого „нѣмецкаго Пювиса" такъ-же относится къ искусству ІІювиса, какъ Саша Шнейдеръ къ Клингеру. Опасность именно въ томъ что къ сожалѣнію не только публпка, но и не мало художпиковъ путаются насчетъ сравнительнаго значенія худояшиковъ, иногда до такой степени различной величины, что уже ставить ихъ имена рядомъ—позорно. „БиііроМ Огпрре" можно простить всѣ грѣхи, не псключая произведеній Тара, уже за одно то, что она устроила посмертную выставку Лейбля. Несмотря на то, что Зегеръ, въ собственности котораго находятся лучшія вещн Лейбля, не захотѣлъ ничего прислать изъ Берлина, выставка вышла крайне интересной. Здѣсь есть, выраягаясь технически, всѣ „манеры" этого мастера. Есть Рамберговская, есть Парижская, есть Гольбейновская и послѣдняя—Лейблевская.Изъ парижской эпохилюбопытенъ мужской портретъ въ сочныхъ черныхъ краскахъ; еслибы онъ былъ подписанъ Манэ, шікто-бы не удивился. Напротивъ, это былъ бы одиныізъ интереснѣйшихъ Манэ. Изъ его „гольбейповскихъ" вещей тутъ знаменитый „крестьянинъ съ дочерью" (изъ Дахау—городка въ окрестностяхъ Міонхена). Этотъ „Гольбейнъ сквозь Лейбля" или „Лейбль сквозь Гольбейна" — одна изъ характѳрнѣйпіііхъ чертъ художника. Удивитѳльно тонкое письмо и въ то-же время почти непонятная ширина его; всѣ детали, микроскопическій жѳмчугъ, морщинки на лицахъ, на рукахъ и шігдѣ нѣтъ нп назойливости, ни скуки. Такъ-же

точно написаны еще болѣе знаменптые крестьяне, собравшіеся вокругъ корчмаря, читаіощаго имъ газету. Меня лпчно болѣѳ всѳго поражаетъ нѳ егояшвопись, красиваячасто вслѣдствіе ііѣкоторой „смазанностп". намѣренпой стушеванностикоптуровъпкрасокъ (въ „гольбейновскомъ" Лейблѣ этого нѣтъ: здѣсь все опредѣлѳнно, все сурово и энергично) красивая столько-жѳ въ рѳпродукціи, сколько и въ оригипалѣ — первый признакъ, что сѳкретъ не въ лѵивоппси. Мепя пораягаѳтъ то пѳуловнмое въ ѳго искусствѣ, чтб позволяетъ ему брать любую сцену самаго дефрегеровскаго типа бѳзъ малѣйшаго риска сдѣлать изъ нея „жанръ" извѣстнаго оттѣнка. Этого „жанра" нѣтъ и слѣда даже въ репродукціяхъ. Ііри этомъ онъ не ищѳтъ „великаго" крѳстьянина, нѳ ищѳтъ того, что искалн Миллэ, Сегантипн, Мёнье, не беретъ и задачъ, хоть сколько нпбудь соприкасающихся съ областью, въ котороИ, каягдый по разному, работали Котэ, Симонъ, нѳ говоря уя^е о Латушѣ. Нѣтъ здѣсь никакихъ головоломныхъ свѣтовыхъ задачъ. Просто крестьяне, спокойно написапные съ патуры; при этомъ каждый холстъ, даже самыѳ болыпіе, пачатъ сверху въ лѣвомъ углу и медленно и постепеппо доведенъ до праваго нижпяго угла. Ни разу ни одпнъ клочокъ не переппсанъ п совсѣмъ не для того, чтобы ударяло въ носъ ловкачество, а просто потому, что „такъ удобнѣе". Бѳзъ малѣйшей рисовки, безъ всякаго бріо. Есть на выставкѣ и очень слабыя вещи; пхъ нѳ ма.ло ппсалъ Лѳйбль, и, глядя на иныя изъ нихъ, можпо было усомнпться въ истинномъ значѳніп этого мастѳра. Надо видѣть такую коллективную выставку, чтобы понять, что это тотъ роковой минусъ, который всякій первоклассный мастеръ необходпмо оставляетъ послѣ себя наряду съ великимъ, имъ создаппымъ. Группа „Кііивііег ОеповзепзсЬаЙ" любопытна только въ томъ отношспіи, что помѣщенная въ нѳй посмертпая выставка Гизиса обнаружила съ полной очевидностью всю ничтояшость и ненужность искусства этого типичнаго академическаго профессора. Наппсанный имъ нѣсколько лѣтъ томуназадъ пла63

фонъ „Баварія",еслиинеобладалъ слишкомъ большими достоинствами, то все-же былъ единственнымъ ироизвѳденіемъ, наряду съ дюжиной набросковъ нагого тѣла, о которомъ можно еще говорпть. Все остальное — самый заурядный хламъ. Ленбахъ, принадлежащій къ той-я«е группѣ, кстати главной, такъ сказать, правящей и наиболѣе многочисленной группѣ Оіазраіабі^а, на этотъ разъ, послѣ нападокъ всей нѣмецкой печати и всѣхъ худояшиковъ на его самоуправство во время парижской выставки, отказался отъ своего традиціоннаго почетнаго зала ' и помѣстился въ маленькой полутемной комнаткѣ съ десяткомъ портретовъ. Одинъ пзъ нпхъ— маленькой Маріонъ Ленбахъ, какъ водится, опять пнтереснѣе другихъ. Въ общемъ Ленбахъ значительно слабѣе нежели, въ прошломъ году. Иностранцевъ необыкновенпо много, слишкомъ много; большинство изъ нихъ имѣетъ но нѣскольку залъ. Я уже говорилъ, что шведы и норвежцы — герои всей выставки. Что за смѣлость, какой бодрящей свѣжестью вѣетъ отъ всего, что они дѣлаютъі Какъ не останавливаются они передъ самыми опасными, нногда безумно рискованными задачами! Какая любовь и пониманіе природы! Чего стоитъ одинъ „Воскресный депь" Анкаркрона. Яокончательно очарованъ этой вещью. Такъ тонко и обвороягительно передапо знакомое пастроеніе. Какой-то помѣщикъ выѣхалъ въ воскресенье въ саняхъ прокатиться. Лошадки, сытыя, бодрыя, несутся цугомъ ио дорогѣ; самой дороги пе видпо: она вся спрятана за сугробами снѣга, закрывшими и самыхъ лошадокъ по брюхо. Онѣ сейчасъ завернутъ въ аллею, заиндивѣвшую, скрипящую мерзлыми вѣтвями. Спереди побѣжали тѣни отъ деревьевъ, которыхъ невидно, тѣни, сильно посинѣвшія, потому что близится къ вечеру. Снѣгъ уходитъ до забавности внутрь картинки—она совсѣмъ маленькая — а лошадки совсѣмъ круглыя, круглыя до иллюзіи. Я ходилъ нѣсколько разъ на выставку только для того, чтобы полюбоваться на этого диковиннаго Анкаркрона. Еще одна его вещь есть здѣсь: „среди высокихъ береговъ", превосходно написанные сѣверные

64

сумерки съ опаснымъ лимоннымъ небомъ необыкновенно прозрачнымъ и безконечно далекимъ. Однако уже не той марки. Если п не прямо такъ, то въ этомъ родѣ уясе бывали вещи у тѣхъ-ясе шведовъ. Интересенъ Нордстремъ, прпславшій краспво взятый холстъ „Наканунѣ Ивана Купалы"; совсѣмъ по своему трактованъ „РІней" Фьестада,—простыми средствами здѣсь достигпуто изумительное впечатлѣніе. Лияіефорсъ (перелетъ птицъ) слабѣе чѣмъ на всемірпой выставкѣ. Опъ и Цорнъ можетъ быть — едипствепные худояшикп, которые здѣсь незаслуягеппо проигрываютъ. Нослѣдпій выставилъ офиціальный портретъ молодого принца въ голубомъ мундирѣ и крестьянку съ ребенкомъ,—для Цорна далеко пе сшіьпыя вещн. Впрочемъ, рядомъ съ молодыми сплами онъ едва-ли можетъ расчитывать на большой успѣхъ, если-бы поставилъ и свои лучіпія вещи, за исключеніемъ, конечно, ясенщины въ красномъ платьѣ. Зато Ларсонъ, выставившій собственный портретъ въ красномъ халатѣ во весь ростъ—великолѣпенъ. ІІортретъ дамы въ профиль слабѣе. Мнѣ лично еще больше „Собственнаго портрета" нравится его крошечная акварсль, ііли, вѣрпѣе, раскрашенный, тппичный Ларсоновскій рисунокъ больной дѣвушки въ постели. Въ этпхъ рисункахъ онъ не знаетъ себѣ соперника. Здѣсь такъ все умѣстно, съ такой убѣдительностью нарисованы всѣ детали, отъ блѣдиой малепькой фигурки до стульсвъ и чашекъ включительно, что отъ рисунка не можешь оторваться. Удивительно хороши коровы Ерошера, наііисанныя въ его странной манерѣ, тропутыя чернилами сверхъ живописи. Мнѣ не совсѣмъ ясно, какимъ образомъ эти чернильныя точки въ такой сильной степени поднимаютъ всю скалу красокъ и свѣта, но этотъ опытный, наблюдательныП и энергичный мастеръ достигаетъ почти головокружительныхъ результатовъ и, съ тѣхъ поръ какъ мнѣ удалось его въ первый разъ видѣть, двинулся еще дальше. Очень просты и безхнтростны вещи Стенберга; въ нихъ, въ особенности въ дѣвочкѣ въ красномъ (въ крестьянской избѣ), чрезвычайно много жизни. Нельзя не упомя-

нуть еще о коврахъ Біоркмана и Фьеспгада. Само собоіо разумѣется, что есть на выставкѣ и совсѣмъ ничтожныя вещи; это объясняется тѣмъ, что тутъ представленъ, такъ сказать, шведскій Оіазраіабѣ и наряду съ нимъ „молодые". По счастью Сіавраіабі; очень немногочисленъ и, когда говорятъ о свѣя^ести этого народа, то уяіъ никто и не думаетъ объ этихъ господахъ, совершенно такъ-же, какъ никто не говорилъ 0 русскомъ 01а8ра1а8І;'ѣ на Париясской выставкѣ, когда шла рѣчь о только что сдѣланномъ открытіи, объ открытіи русскаго искусства *). Норвежцы производятъ на выставкѣ менѣе сильное впечатлѣніе. Интереснѣе всѣхъ молодой Мункъ, художникъ, еще весьма не уравновѣшенный, бросающійся во всѣ стороны, но съ совершенно незаурядной индивидуальностью. Его гуаши, въ особенности „берегъ", обѣщаютъ дать Норвегіи можетъ быть сильнѣйшаго артиста, какой до сихъ норъ въ этой странѣ былъ. Чудесны его литографіи „Собств. портретъ" и „Портретъ Стринберга". Въ другихъ онъ каррикатуренъ и иногда къ несчастью слишкомъ бьетъ на оригинальность и отдаетъ дань „сецессіонизму" довольно недвусмысленнаго типа. Веренскіольдъ значительно ниже своихъ силъ. Таулоу совсѣмъ скученъ. Зато очень свѣя«ъ Стенерсенъ въ игривомъ солнечномъ зимнемъ пейзажѣ. Стрёмъ поставилъ нѣсколько вещей; изъ нихъ лучшая— осенній пейзажъ, можетъ быть лишь нѣсколько сладковатый. Датчане совсѣмъ слабы и это обидно. Я никогда не рѣшился-бы сравнивать ихъ съ шведами и норвежцами, какъ это нынче принято. Мнѣ кажется, что по свѣжести, по силѣ непосредственнаго чутья природы, которое не говоритъ, а какъ-то кричитъ у шведовъ, по тому новому, что они дали Евронѣ, датчане несравненно слабѣе. Но ихъ интимные художники все-же чрезвычайно интересны, хотя иногда и скучноваты. Какъ разъ въ этой области нпчего сильнаго нѣтъ на выставкѣ. Кройеръ, художникъ, мнѣ лично не-і

симпатичный, несмотря на то, что я совер- \ шенно преклоняюсь передъ этими гигантскими = знаніями, передъ легкостью, съ которой ему ^ дается характеристика его портретныхъ группъ, иной разъ заставляющихъ вспомнить о Галь- ; сѣ, далъ этіодъ портрета для его послѣдняго і „засѣданія Коненгагенской академіи", быв- | шаго въ Парижѣ, вѣроятно очень похожій, | но ужъ до нельзя безцвѣтный, нашісанный і въ какихъ- то двухъ - трехъ нренепріятныхъ | сѣро-черныхъ краскахъ. Изъ иностранныхъ отдѣловъ ннтересенъ еще Швейцарскій. Здѣсь устроена посмертная выставка произведеній Беклина. Какъ всегда, і сюда вытащена бездна слабыхъ эскизовъ, старинныхъ вещей великаго мастера, которыхъ бы не хотѣлось здѣсь видѣть. Нельзя повѣ- I рить, что этотъ геній могъ когда-то такъ, не I говорю уясе „не по Беклиновски", но просто \ плохо писать. Интересна эта коллекція пото- і му, что въ ней есть знаменитое повтореніе ! Базельской „Священной рощи", есть „Святи- | лище Геракла", есть „Флора", есть дивная | „Охотница" и нѣсколько чудныхъ портретовъ прежняго времени, въ особенности портретовъ покойнаго Байерсдорфера. Изъ интересныхъ І художниковъ Швейцаріи необходимо уномя- і нуть 0 Ходлеріь. Я говорилъ уяіе какъ-то о немъ по поводу его знаменитаго „Сна." Его „Избранники" для Ходлера слабы, зато очень ; сильны два эскиза для фресокъ, сдѣланныхъ имъ въ Цюрихѣ. Это художникъ, стоящій вполнѣ на своихъ собственныхъ ногахъ, ни- і кому не подражающій, оригинальный до послѣдней степени. | Относительно остальныхъ швейцарцевъ і надо замѣтить только, что они либо тужатся походить на Сегантини, который работалъ на швейцарской территоріи, либо ноддѣлываются • нодъ Беклина, который былъ родомъ изъ Б а - , зеля, и въ сущности нѣмцемъ. I Объ остальныхъ иностранцахъ два слова. і Это тѣмъ болѣе легко, что французы и аме- \ риканцы еще не прислали. Сюда попадетъ| только то, что выставлено въ салонахъ, послѣ | закрытія послѣднихъ. Делегаты Келлеръ и і *) См. послѣднюю, седьмую серію ОѳіГгоу: , Ь а Ѵіѳ аг- Хаберманъ совершенно убѣждены въ томъ, что искусство, выставляемое въ этихъ салоіізіі^ие". 65

нахъ и есть единственное искусство Франція. И это когда-то рьяные рефорііаторы. Главная особенность современной Италіи состояла всегда въ производствѣ рыночнаго товара для сбыта проѣзжимъ американцамъ. Это уже всѣмъ давнымъ - давно извѣстно. Послѣ смерти Сегантини это опредѣленіе необходимо модифицировать въ томъ смыслѣ, что если итальянскій художникъ не спекулируетъ на &ге8Ііегі, то онъ поддѣлываетъ Сегантини. Мутеръ сказалъ, что Сегантини—„четвертый великій пастухъ исторіи искусства". „Современные" въ ИталіиМутеру вѣрятъ во всемъ на слово. Слѣдовательно все снасеніе въ томъ, чтобы фабриковать подъ Сегантини. И надо сказать, что тутъ они истые артисты и півейцарцы передъ ними наивные школьники. Дальше всѣхъ ушелъ Рогпага; этотъ вызываетъ слезы умиленія. Двѣ коровы, свинцовое синее небо, щетинистая трава, сзади чугунныя горы, а спереди грузные камни. И все написано червяками. Ну какъже не Сегантини? Второй веліічины талантъ Пелицца. Этотъ подкапывается подъ барановъ. Третій — Морбелли; у этого—крестьянки. Всѣ спеціальностн подѣлены.

другого, до чего право не стоптъ докапываться. Съ такъ называемымъ „вкусомъ" и убранство зала. Стиль: вѣнскій сецессіонъ. Меізіег ОіЪпск, неужели ты здѣсь опять нагрѣшилъ? Въ Бельгіи? Енопфъ, — женскій портретъ, не изъ важныхъ. Больше пе вспомню. Изъ сильныхъ не прислалъ никто. Въ Голландіи, какъ водптся, Израэльсъ, Мезйад. Есть плохой Брайтнеръ. ^ Въ англійскомъ отдѣлѣ грустно. Есть развалины Уистлера, бездна шотландцевъ и ни одного сильнаго и бодраго произведенія. Какъ они когда-то нашумѣли, эти шотландцы, Ьоуе оі^ОІаз^олѵ! „Гитівіе",—не знаіо, кто придумалъ это удивительное слово, но оно такъ неизбѣжно для столькихъ случаевъ, когда часами приходится искать иодходящаго выраженія. Конечно это фіомисты и фюмисты чистѣйшей воды! Я, безъ всякой задней мысли, подъ конецъ подошелъ къ Россіи. Такъ пришлось. И долженъ сознаться, что не обмолвился-бы ни словомъ 0 нашемъ 01а8ра1а8і'ѣ, если-бытамъ не было ч}'деснаго „мартовскаго вечера" Пурвита. Наше зало оказалось рядомъ со шведами. Какой ужасъі И послѣ этого извольте отвѣчать на такой вопросъ: „какъ-же это говорятъ, будто русскіе произвели въ Парижѣ сенсацію?" Я этотъ вопросъ уже не разъ слышалъ. У меня былъ одинъ возможный отвѣтъ: „это вѣдь нашъ Оіазраіабі". Онъ магически разъяснялъ всѣ недоумѣнія и хмурящіяся лица становились снова привѣтливыми.

Что касается испанцевъ, венгерцовъ и австрійцевъ, то лучше пройти мимо нихъ. И для нихъ не обидно и для насъ лучше. Я говорю конечно объ австрійскомъ Оіазраіазі^ѣ. Есть однако и австрійскій 8есе88Іоп. Есть и глава его Климтъ. Объ этомъ ужъ такъ много извѣстно, что не хочется и говорить. Что онъ человѣкъ съ талантомъ—это несомнѣнно. Июрь Грабарь. Что этотъ талантъ весь затраченъ на упражненія въ дурномъ сецессіонизмѣ—больше изъ принципа, нежели отъ сердца—это для меня КОНКУРСЪ НА СОСТАВЛЕНІЕ ПРОЕКТА еще болѣе несомнѣнно. „Медицина" еще хуже пресловутой „Философіи", получившей въ ПАМЯТНИКА НИКОЛАЮ ВАСИЛЬЕПарижѣ Сггапй ргіх больше для того, чтобы в и ч у ГОГОЛЮ „не портить политики", какъ говорилъ Лѣсвъ Москвъ. ковъ. Кромѣ Климта не было никого, кому можно было-бы дать хоть что-нибудь вродѣ Комитетъ по сооруженію въ Москвѣ памятСгапсі ргіх. Какое-то безсильное, ходульное, зат-: ника Николаю Васильевичу Гоголіо объявляетъ хлое искусство съ настоящимъ вѣнскимъ, конкурсъ на составленіе проекта этого памяттакъ называемымъ, „вкусомъ", сотканное изъ ника на слѣдующихъ условіяхъ: объѣдковъ съ художественной трапезы Е в - : 1. Памятникъ долженъ представлять бронропы: Бенаръ, Кнопфъ, Аманжанъ и еще много зовое изваяніе Николая Васильевича Гоголя

66;

въ сидяпемъ положеніи, въ костюмѣ времени жизни нисателя, помѣщенное на пьедесталѣ, соотвѣтствуюпі,емъ дѣйствительной обстановкѣ того мѣста, которое предназначено для постановки памятника. 2. Памятникъ, обращенный лицевой стороной на Знаменку, предполагается поставить на Арбатской площади, въ той ея части, которая примыкаетъ къ оконечности Пречпстенскаго бульвара въ небольшомъ скверѣ, представляющемъ нрямое продолженіе бульвара, отъ котораго скверъ будетъ отдѣляться продолженіемъ малаго Афанасьевскаго переулка. 3. Мѣсто это обозначено буквою А на планѣ Арбатской площади. Какъ этотъ планъ, такъ п восемь фототипій, представляющихъ панораму площади, лица, желающія участвовать въ конкурсѣ, могутъ получать у члена Комитета А. Е . Носа (Москва, ПІереметевскій переулокъ, 2). 4. Форма и размѣры памятника предоставляются усмотрѣнію составителя проекта, но проектъ долженъ быть оригинальнымъ, а не нодражаніемъ существующимъ памятникамъ. Никакихъ аллегорическихъ фигуръвъ проектѣ памятнпка не допускается; равнымъ образомъ не допускаются и барельефныя и горельефныя изображенія по сторонамъ памятника. Простота и естественность замысла, ясность выраженія мысли, изящество и художественность очертаній признаются главнымъ условіемъ задачи. 5. Матеріалы, предназначаемые для памятника и окружающей площадку сквера рѣшетки съ мачтами для фонарей электрическаго освѣщенія, суть гранпты, порфпръ п бронза. 6. Проекты должны быть представлены въ моделяхъ изъ гипса или воска въ размѣрѣ Ѵв натуральной величины, съ объяснительною запискою и подробною смѣтою полной стоимости всѣхъ работъ, необходимыхъ для сооруженія всего памятника съ соотвѣтствующимъ оборудованіемъ сквера. 7. Стоимость памятника опредѣляется въ девяносто тысячъ рублей (90.000 р.). 8. Къ участію въ конкурсѣ донускаются всѣ желающіе русскіе подданные.

9. За проекты памятника, которые будутъ признаны Комитетомъ наиболѣе удовлетворительно разрѣшившими задачу настоящаго конкурса, составители иолучаютъ преміи: за проектъ, признанный первымъ—1500 рублей, признанный вторымъ—1000 рублей и признанныіі третьимъ—500 рублей. Всѣ три премированные проекта поступаютъ въ собственность Комитета; не удостоенные - же преміи возвращаются нредставившимъ ихъ по предъявленіи росписки въ принятіи проекта на конкурсъ. 10. Если Комитетъ признаетъ нужнымъ пріобрѣсти въ собственность не удостоенные преміи проекты, то онъ пріобрѣтаетъ таковые за цѣну по соглашенію съ авторомъ проекта. 11. ЕслиКомитетъ признаетъ возможнымъ произвести сооруженіе памятника по одному изъ представленныхъ проектовъ съ измѣненіемъ проекта по указанію Комитета или-же безъ всякаго измѣненія, то онъ поручаетъ автору проекта сооруженіе памятника вполнѣ за девяносто тысячъ рублей. 12. Срокъ представленія проектовъ въ зданіе Московской Городской Думы (Воскресенская илощадь) истекаетъ 30 декабря 1901 года въ 12 часовъ дня. 13. На каяідой модели, пояснительной запискѣ и смѣтѣ долженъ быть выставленъ девизъ или знакъ п подъ таковымъ-же девизомъ или знакомъ должны быть представлены въ наглухо заклеенныхъ или запечатанныхъ пакетахъ званіе, имя, фамилія и адресъ составителя. 14. Обсужденіе представленныхъ проектовъ производится Комитетомъ по сооруженію въ Москвѣ памятника Николаю Васильевичу Гоголю не позже 15-го февраля 1902 года. 15. Всѣ нредставленные проекты съ обозначеніемъ присужденныхъ премій и авторовъ ихъ выставляются для публичнаго обозрѣнія, начиная съ 21 февраля по 21 апрѣля 1902 года. По закрытіи выставки проекты, не удостоенные преміи, возвращаются ихъ авторамъ, какъ сказано выше въ статьѣ 9 этихъ правилъ. Объявляя настоящій конкурсъ, Комитетъ 67

считаетъ долгомъ ирисовокупить, что въ настоящее время сумма поступившихъ пожертвованій составляетъ по нарицательной цѣнѣ процентныхъ бумагъ 90,500 рублей, что по курсу дня составляетъ около 87 тысячъ рублей, что эта сумма недостаточна на покрытіе расходовъ по стоимости сооруженія, опредѣленной въ 90 тысячъ рублей, и расходовъ на преміи (3,000 руб.) и прочихъ, сопряженныхъ съ окончаніемъ всего дѣла. Поэтому пожертвованія принимаются и въ настоящее время и будутъ приниматься впредь до открытія памятника въ Московской Городской Управѣ и у казначея Андрея Ввдокимовича Носа. (Москва, Шереметевскій переулокъ, 2, квартира № 15), которому Комитетъ проситъ также возвратить разосланные имъ и еще не возвращенные подписные листы вмѣстѣ съ пожертвованіямп, если таковыя поступили по подписнымъ листамъ.

С б Ѣ д ѣ Н і й. 1. (Къ стр. 179.) Колокольня Спасо-Ввфиміевскаго монастыря въ Суздали — находится на сѣверъ отъ Благовѣщенскаго собора и

представляетъ собою невысокое четвероугольное зданіе, раздѣленное въ верхнемъ ярусѣ на три отдѣленія для помѣщенія колоколовъ. Съ сѣверной стороны къ колокольнѣ примыкаетъ осмиугольная башня, составлявшая древнюю колокольню. По всей вѣроятности, настоящая колокольня пристроена къ этому осьмиугольнику въ концѣ ХѴП в., но дрѳвняя колокольня едва-ли не современна основанію монастыря, XIV в. (См. Л. Сахаровъ— „Историческое оиисаніе Спасо-Ввфиміевскаго монастыря", Владиміръ. 1878 г.) 2. (Къ стр. 180.) Петропавловская церковь построена и украшена стѣнною живописью въ 1691 г. (См. путеводитель по Ярославск. губ., изд. Журавлевымъ. Ярославль. 1859 г.) 3. (Къ стр. 181.) При входѣ въ Псково-Печерскій монастырь, на горѣ, у самыхъ Святыхъ воротъ находится церковь св. Николая Чудотворца. Построена она въ 1565 году игуменомъ Корниліемъ (См. описаніе монастыря—Митрополита Ввгенія, Впископа Аполлоса и гр. С. Шереметева). 4. (Къ стр. 183). Церковь Вознесенія на Дебряхъ—построена въ 1652 году „усердіемъ Костромского Посадскаго Кирилла Исакова и прочпхъ прохожанъ" (См. „Воскресный досугъ" 1870 г., М 12).

Издшпель-РедактарЪ 68]

С. П. ДягнлевЪ.

}[ДО)|[ЕБЩННІ>І]І бОНРОННЩН РОББІН. Енемісячный иллюстррованный сборникъ, ИЗДАВАЕЫЫЙ

ИМПЕРАТОРОНИМЪ О б щ е с т в о м ъ

Поощренія

Х у д о ж е с т в ъ , подъ редакціей Александра Б Е Н У А .

Сборникъ состоитъ изъ: 1) таблии,ъ иллюстрацій (12 въ ноліерЪ, 1 4 4 въ году^, 2) объяснительнаго къ иимъ тенста и 3) худотественной хронини. ТАБЛИЦЫ посвящены иснлючительно художественнымъ произведеніямъ, находяш,имся въ Россіи. (Архитектурныя сооруженія, картины знаменитыхъ мастеровъ, фрески, рисункп и миніатюры, скульптура, церковная утварь, ювелирныя, фарфоровыя, гончарныя, стекляныл, кожаныя и костяныя издЪлія, книжное дЪло, мебель, декоративная бронза, шитье, ковры, кружева, матеріи, оружіе, желЪзное производство, экипажи и проч.). ПОЯСНИТЕЛЬНЫЙ къ таблицамъ ТЕНСТЪ содержитъ историческія данныя объ изображенныхъ предметахъ^ эстетическую ихъ оцЪнку и біографическія свЪдЪнія объ ихъ творцахъ. Текстъ печатается на руссномъ и франи,узсномъ язынахъ. Содертаніе ХРОНИНИ: Отчеты о дЪятельности И м п е р а т о р с к а г о Общ,ества Поощренія Художествъ по разнымъ его учрежденіямъ, выставки: русскія и иностранныя, новыя книги, некрологи скончавшихся художниковъ и другія извЪстія.

ПОДПИСНАЯЦѢНА: Безъ доставки 6 руб. Съ доставкой въ предЪлахъ Россіи 8 р. Съ пересылкой за границу 10 рублеіі. иЪна отдЪльнаго номера (ограниченное число экземпляровъ) 1 рубль.

Подпиока принимается во воіхъ кни)кныхъ магазинахъ и въ редакціи Сборника: С-Петербургъ, Мойка, д. 83. Подписной годъ начинается съ і Января.

Открыта подписка на 1901 годъ (3-Гі годъ изданія) на художественный иллюстрированный журналъ

9»

Журналъ состонгъ изъ отдЪловъ: 1) художественнаго, 2) литературнаго и 3 ) художественной хроники. | Въ художественнолСЬ отдЪлЪ спеціальные номера въ 1901 году предположено | посвятить произведеніямъ русскихъ художниковъ: А. Иванова (180 6 — 1 8 5 8 ) , Н. Ге\ ( 1 8 3 1 — 1 8 9 4 ) , И. Левнтана., Л. ѣаснецова, Ф. Малявнна^ Александра Ъенуа, М. Врубеля.,] Е. Лансере и др., а также иностранныхъ: Беклина, Тома.^ Бенара, Зулоага, Родэиа.^ \ Каръэра., Лелэра., Затлера., Манэ., Монэ, СкандинавскихЪ художннковЪ, Сарджента н др. і По примЪру прошлыхъ лЪтъ въ журналіэ будутъ помЪщаться произведенія и старыхъ; мастеровъ, какъ русскихъ, такъ и иностранныхъ. і СЪ 1901 года количество иллюстрацій въ журналЪ будетъ увеличено, причемъ вводится особый I отдЬлъ: .^.рбзорЪ нностранныхЪ журналовЪ'-''въ которомъ будутъ даваться наиболЪе | интересныя иллюстраціи лучшихъ иностранныхъ художественныхъ изданій. Въ лнтературномЪ отдЬлЪ будетъ печататься послЪдняя часть обширнаго изслЪдованія Д. Мережковскаго „Л. Толстой и Достоевскій^'. Вновь абонируюш,іеся подписчики ! могутъ получить первую часть безплатно. КромЪ того будутъ помЪщены статьи: В. Розанова, 3. ГилліусЪ, Н. Минскаго, і И. Перцова, К. Балъмонта., Д. Шестакова^ Лароша и др. ' По вопросамъ художественіюй крнтики будутъ печататься статьи Александраі Венуа., СерЗ}я Дягилева., Игоря Трабаря и др. Журналъ выходитъ разъ въ мЪсяцъ тетрадями іп съ рисунками въ текстЪ и съ I приложеніемъ на отдЪльныхъ листахъ офортовъ, оригинальныхъ литографіп, хромо- і литографій, геліогравюръ и фототипій. Геліогравюры и автотипіи изготовляются у Мейзенбаха и Риффарта въ БерлипЪ,! фототипіи у Алъберта Фрнша въ ВерлинЪ и Вильборга въ Спб., хромоцинкографіи і у А. И. Мамонтова въ МосквЪ. ПОДПИСНАЯ

ЦЪНА:

І На годъ. на Ѵ2 года.

Съ доставкой въ С.-ПетербургЪ 10 руб. 5 руб. ; „ пересылкоп иногороднимъ 12 „ 6 „ „ « за границу 14 „ 7 ,, ^ ^олускается разсроъка. Первый взносъ при подпискЪ для городскихъ подписчи- і ковъ 2 р. 5 0 к., для иногороднихъ 3 р, ЗатЪмъ вносится по 1 р. ежемЪсячно. \ Подписка

принимается

во всіхъ

кни)кныхъ

магазинахъ,

\

Главная контора журнала находится при книжномъ магазинЪ Товарищества М. 0. Вольфъ \ {С.П.Б.., Гостннъгй ДворЪ.^ Ж 18; Москва., Кузнецкгй мосгтіЪ, 1 2 ^ . ' Подписной годъ начинается съ 1-го Января. Цша

М

7—1р.

20

коп.,

еъ пѳрее.

1р.

50

к.

Адресъ редакціи „Міръ Искусства"—фонтанка, 1 1 .

| I

\ Издатель-Редакторъ С. П. Дягилевъ. I. ценз. Сиб. 7 іюля 1901 і.

Тип. Спб. акц. общ. Е. Евдокнмовъ. 'Гроццкая, 18.

I

1 Л\ІРЪ ИСКУССТБА. ••

/Ч^? 8 - 9 .

1901 п

шті

тт

'Ж0

I

Европейсхія выстааки 1901 г.: 1. ЛГ(ѴѴЖЪ: Са.юмъ Марсобаю ТІоля(стр.

г;-5І). Ііыставка

дѣѵістви ( с ш ^

2. Вер.шнскій Стессіонъ 1901 і. (ппр 57—64). 3. Дрезденг: Международнпя выстпвка 1901 I. \етр. 64—88). Заставка т стр. 69 Литературнаю Отдѣла ие)іо.іиена Л. Бакстпмъ. Пргі.гоженія: II. Зу.хоага. ТІпртретъ ѵспапской артпстки Копсі/эло. (Фо. схая ІІЫтотипія), '. СТПВКА Г. Уатѵісъ. Портретг Дж. Ст. ] 1001 I. Милля. {Фототипія). -%

Ц

ТЕКСТЪ.

В. Моза 7} аІГ. І.СЧ Р! Ваііяі). Е. Ім рос.чіе тоііете. В. Мёгіікоѵвісі. Ге Скгіиі еі ІЛпіёсІігіа^ іЫпв Госиѵге (Іс ЛпяШсюіікі. '\ 1>. Рііояо^оіс. Внг кзгё^оппев сзкирысгпноіі., самоГі для себя, свободпоп,

чистоіі, ие о6[эащеіиіоіі въ средство для достиженія постороннеіі цЪли—поэзін, не знающен тенденцій. И х ъ стихотворная форма дышетъ такою свЬжестью, котороіі ужъ нЬтъ н быть не можетъ въ стнхотворепіяхъ поздиЬГшіеГі норы; на ней еще лежнтъ недавніГі слЬдъ побЬды, одержапной надъ матеріаломъ слова; слышнтся торжество и радость художественнаго обладанія. Ихъ поэзія н самое пхъ отпошеніе къ неіі запечатлЬны пскренпостъю.,—такою нскреііностыо, которой лишена поэзія пашего временн: это к а к ъ - б ы еще вВра въ нскусствЪ, хотя-бы н несознанная. Такоп періодъ искрепностп, по нашему крайпему разумЪпію, повторнться едва-лн можетъ. Вотъ уже триста плтьдесятъ лЬтъ сряду сотни художннковъ чуть пе е?кедневно изучаютъ „манеру'^' Ра(|іаэля; краскп усовершепствованы, техпическіе пріемы облегчены; но, иесмотря на даровитость и горячее усердіе этихъ художпнковъ, в с Ъ и х ъ у с и л і я перенять его манеру тщетны: невозмолсно имъ усвонть себЬ ту искренность, то лростодушіе творчества, которыми вЪетъ отъ созданіп Ра([)аэля, подобно тому, какъ нево.зможно человЬку X I X вЪка стать человЪкомъ ХУІ-го... З т о не зиачитъ, чтобъ мы отвергали всякую будущность для искусства. Безконечное развнтіе человЬческаго духа можетъ явить новыя, невЪдомыя его стороны; можетъ возннкнуть новое, высшее едннство духа, обрЪтетсл повая цГільность, аналнтпческін процессъ мыслн разрЬшится, быть можетъ, въ синтезъ; наконецъ, новые народы прпнесутъ съ собою новые внды худолсествъ. Всего этого мы, копечно, пе отрнцаемъ; но мы разумЬемъ здЬсь нзвЬстное нсторигеское пролвленіе искусства, н нпкто не станетъ спорпть, что, напримЪръ, греческое нскусство, ос.таваясь, по своему зпачепію, безсмертнымъ міровымъ дви83

гате.іемъ і5Ъ исторіи человЪческаго просвЪщенія, тЪмъ не менЪе отжило свой вЪкъ, какъ отжила его и сама З^лада... „Стихотворная форма, сдЪлавшись впослЪдствіи обіщімъ достояніемъ, явилась и богаче, и разнообразнЪе въ техиическомъ отношеніи. Можно нривести тысячи новЪіішихъ стиховъ, несравнеішо сильнЪе и звучнЪе, наиримЪръ, стиховъ „Евгенія ОнЪгина"; но нреимущество ирелести—прелести, неуловимоіі никакимъ анализомъ, незавнсимоіі отъ содержанія—вЪчно нребудетъ за любыми стихами Пушкина и другихъ нЪкотор ы х ъ поэтовъ этого поэтическаго періо да... На стихотвореніяхъ нашего времени уже не лежитъ, кажется намъ, печати этоіі псторпгескоп иеобходпмостп и искренности, іютому что самая исторпческая миссія стихотворчества, какъ мы

думаемъ, завершилась. Они могутъ быть, они и дЪііствителыю болЪе илн менЪе талантливы, но или звучатъ,какъ отголоски знакомаго прошлаго, уже лишениые прежняго обаянія, или-?ке преисполнены внЪшнихъ, чуждыхъ искусству тендениііі. „Впрочемъ, ири ненормальномъ ходЪ русскаго общественнаго развитія, въ внду того, что наше иросвЪщеиіе далеко не выражаетъ жизнн нашего народпаго духа, что не всЪ струны народнон души прозвучалп, что самая стихотворная наша форма была и есть заемная,—можетъ быть, для русскон поэзіч еще настанетъ періодъ возрожденія в ъ новой, невЪдомоіі доселЪ, своеобразноіі, болЪе народнон формЪ. МожетЪ выть это не несомнЪнная надеж-да, а только гаданіе'

Рцы.

ГЛАВА

V.

ХРИСТОСЪ и АНТИХРИСТЪ у ДОСТОЕВСКАГО. ДвѢ іштп вмѢстѢ свнты, Концы обнажены. То „да'^ н „нѢтЬ^' 7іе с.іпты, Не слнты—сллетены. ИхЪ темное сллетенье И тВсно, н мерт^во; Но ждетЬ ихЪ воспресенье.^ И ждупіЪ онѢ его. Концы солрикоснутся, Просиутся ^^да" п „и^/тгЗ"; И ,.,да''' и „нЪтЬ" солъют^я., И смерть ихЪ будетЪ—СвЬттіЬ—свЬтъ, кажущійся столь унылымъ и будничнымъ, нетаинственнымъ, на самомъ дЪлЪ столь полныіі таііны, столь радостныіі и предзнаменующій, свЪтъ послЪдняго раздвоеніяи соединенія, молніи, соединившеіі небо и землю,—свЪтъ Электричества.—Да, еще тамъ, в ъ явленіяхъ до-животноіі природы, въ механикЪ иеодушевленноіі матеріи—притяженіе и отталкиваніе атомовъ, цептростремительная и центробЪжная сила движущихся солнцъ, положительныіі и отрицательныіі полюсъ э-^ектричества; вьнпе—въразвитіи органическомъ („эво-

*) „Электричество", стнхотвор. 3. Н. Гиппіусъ.

люціи"), раздЪленіе и объединеніе сочлененныхъ частей („дифференціація," „интеграція"), противоположность по.ювъ—этихъ животныхъ полюсовъ; еще выше — в ъ явленіяхъ сверхъ - физическихъ, метафизическихъ, нравственныхъ—добро и зло, любовь къ другимъ, любовь къ себЪ; въ явленіяхъ всемірной исторіи—такъ называемая „языческая'*, и такъ называемая „христіанская", вЪрнЪе—„буддіііская" культура, краіінее утвержденіе и краіінее отрицаніе обособленноіі личности, ея нослЪднее „да" и послЪднее„нЪтъ";—наконецъ в ъ самой высшеіі, мистической области—борьба кажущагося „Христа" и кажущагося „Антихриста", БогочеловЪка и ЧеловЪкобога:—вотъ восходящія ступени этого космическаго раздвоенія, борьбы и согласія двухъ половинъ, двухъ полюсовъ, двухъ половъ міра,— Д в у х ъ , которыя будутъ Одно, которыя суть Одно в ъ таіінЪ Тріединства („/іГ н ОтецЪ одно^'-,—Сынъ, Отецъ, Д у х ъ — Три Одно); — вотъ ступени космической лолярности., которая, болЪе или менЪе, всегда была открыта религіозному соЗнанію человЪчества, но съ окончательною ясностью открывается только на85 і

шему современному, или, точнЬе, будущему религіозному сознанію. Мы теперь болЬе, чЬмъ когда-либо, чЬмъ кто-либо, предчувствуечъ, что— Концы сопрнкоснутся, Проснутся .да" п „нѣтъ", И „да« и „нѣтъ" сольются, И смерть нхъ будетъ Свѣтъ,—

именно свЬтъ нашей религіи, свЬтъ послЬдняго соединенія—искра, которая вспыхиваетъ только между „концами", междунолюсамипослЬднягораздвоенія;— СвЬтъ, о которомъ сказано, что Онъ „во тьліВ свѢтптЪ, п тьма пе обЬямі .Его" {Іоанпа I, 5). „ Раздвоеніе всю жизнь во мнЬ было",— признается Достоевскііі въ одномъ изъ своихъпредсмертныхъ писемъ.Ираньше, устами Подростка: „жажда благообразія была въ высшеіі мЬрЬ, и ужъ конечно такъ; но какимъ образомъ она могла сочетаться съ другими, ужъ Богъ знаетъ какими жаждами (здЬсь разумЬется сладострастіе, ,уа,уша паука", которую чувствуетъ въ себЬ Подростокъ)—это для меня таііна. Да и всегда было таііною, и я тысячу разъ дивился на эту снособность человЬка (и кажется, русскаго геловѢка ло лренмуществу) лелЬять въ душЬ своей высочаіішііі идеалъ рядомъ съ величаіішею подлостью, и все совершеино искренно. Широкость-ли это особенная въ русскомъ человЬкЬ, которая его далеко поведетъ, или просто подлость —вотъ вопросъ." Кажется, изъ всЬхъ вопросовъ, представлявшихся самому Достоевскому, это былъ самыіі темныіі и жгучііі. Ежели онъ изслЬдовалъ его главнымъ образомъ по отношенію къ сознанію современнаго культурнаго русскаго человЬка, то все-же чувс.твовалъ связь этого вопроса и съ безсознательной религіозноіі стихіей русскаго народа, можетъ быть, не только 86

на всемъ протяженіи его всемірно-исто рическихъ судебъ, по и въ послЪдней точкЬ его сверхъ-исторической религіозноіі судьбы—въ отноніеніи русскаго народа, „народа-богоносца", заверниітеглазахъ Достоевскаго, всеміініой .

'

'

К у Л Ь Т у р ы — К Ъ христШНСТВу.

„Вижу,—разсказываетъ въ ДневникТ) Пнсателя за 1 8 7 3 годъ иЬкііі святоіі старецъ, монахъ - исповЬдникъ,—вижу, вползаетъ ко мнЬ разъ мужикъ на колЬняхъ. Я еще изъ окна видЬлъ, какъ 0^,^ ползъ по землЬ. Первымъ словомъ мнЬ: _ ^д^тъ мнЬ спасенія: проклятъ! И что-бы ты ни сказалъ—все одно прокл ятъ! его кое-какъ успокоилъ; вижу, за страданіемъ приползъ человЬкъ издалека. — „Собрались мы въ деревнЬ нЬсколько нарнеіі,—началъ онъ говорить,— и стали иромежду себя спорить: „кто кого дерзостнЬе сдЬлаетъ?" Я ііо гордости вызвался передъ всЬми. Другоіі парень отвелъ меня и говоритъ мнЬ съ глазу на глазъ: „это никакъ невозможно тебЪ, чтобы ты сдЬлалъ такъ, какъ говоришь. Хвастаешь". Я ему сталъ клятву давать.—„НЬтъ, стоіі, поклянись, говоритъ, своимъ спасеніемъ на томъ свЬтЬ, что все сдЬлаешь, какъ я тебЬ укажу.^Поклялся.—„Теперьскоропостъ, говоритъ,—стань говЬть. Когда поіідешь къ причастію,—причастье прими, но не проглоти. Отоіідешь—вынь рукоіі и сохрани. А тамъ я тебЬ укажу".—Такъ я и сдЬлалъ. Прямо изъ церкви повелъ меня въ огородъ. Взялъ жердь, воткнулъ въ землю и говоритъ: „положи"! Я положилъ на жердь.—„Теперь, говоритъ, принесиружье."—Япринесъ.—„Заряди". — Я зарядилъ.—„Подыми и выстрЬли". — Я поднялъ руку и намЬтилъ. И вотъ только-бы выстрЪлить,—вдругъ предо

мноюкакъесть крестъ, а на немъ Раслятый. Т у т ъ я и угіалъ съ ружьемъ въ безчувствіи". „Во-первыхъ,—заключаетъ Достоевскііі,—мнЪ именно удивительно, удивительно всего болЪе—самое начало дЬла, то-есть, возможность такого спора и состязанія въ русскоіі деревнЪ: „Кто кого дерзостнЬе сдЬлаетъ?" Ужасно на многое намекающііі фактъ, а для віеня почти совсЬмъ даже и неожиданныіі". В ъ самомъ дЪлЪ, съ обычноіі точки зрЬнія Достоевскаго: „русскііі народъ весь в ъ Православіи и въ идеЪ его, болЬе в ъ немъ и у него ничего нЪтъ, да и не надо, потому что Православіе все",— съ этоіі точки зрЬнія подобныіі фактъ— „совсЬмъ пеожиданъ" и даже почти необъяснимъ; а между тЪмъ, по мнЪнію самаго Достоевскаго, фактъ этотъ в ъ высшеіі степени значителенъ: в ъ этомъ фактЬ есть нЪчто, говоритъ Достоевскііі, „изображающее намъ весь русскііі народъ въ его и,Ъломъ".—„Зто прежде всего—забвенье всякоіі мЪрки во всемъ, потребность отрицанія в ъ человЪкЪ, иногда самомъ неотрицающемъ и благоговЪющемъ, отрицанія всего, самоіі главноіі святыни сердца своего, самаго полнаго идеала своего, всеіі народноіі святыни во всеіі ея полнотЪ, передъ котороіі сеіічасъ лишь благоговЬлъ, и которая вдругъ какъ-будто стала ему невыносимымъ какимъ-то бременемъ.— Иногда т у т ъ просто нЪтъ удержу.—Тутъ иноіі русскііі человЪкъ готовъ порвать все, отречься отъ всего: отъ семьи, обычая, Бога.—Стоитъ только попасть ему въ зтотъ вихрь—круговоротъ судоролснаго и моментальнаго самоотрицанія и саморазрушенія, такъ своііственныхърусскоіѵіу народному характеру". В ъ частномъ, только что разсказанномъ случаЪ, чтб собственно происходило въ душЪ „искусителя", того, кто придумалъ

и сдЪлалъ вызовъ? „Можетъ быть,—говоритъ Достоевскііі,—давію улсе, съ дЬтства, эта мечта заползла въ душу его, потрясла ее ужасомъ, а вмЪстЪ съ тЪмъ и мучительнымъ наслажденіемъ. Что придумалъ онъ все давно уже, и ружье, и огородъ, и держалъ только въ страшноіі таіінЪ,—въ этомъ почти пЪтъ сомнЪнія. Придумалъ, разумЪется, не для того, чтобы исполнить, да и не носмЪлъ-бы, можетъ быть, одинъ никогда. Просто нравилось ему это видЪніе, проницало его душу изрЪдка, манило его, а онъ робко подавался и отступалъ, холодЪя отъ ужаса. Одинъ моментъ такой неслыханноіі дерзости, а тамъ— хоть все пропадаіі! И ужъ, конечно, онъ вЪровалъ, что за это ему вЬчная гибель; но—былъ-же я натакомъ верху!" И въ самую минуту исполненія, когда онъ уже цЬлился изъ ружьявъ Причастье, на днЪ души у обоихъ,—у жертвы такъже, какъ у искусителя, ,,должно было быть непремЪнно,—заключаетъ Достоевскііі, — нЪкоторое адское наслажденіе собственною гибелью, захватъгвающая

дыханіе

лотребностъ

нагнутъся надЪ

лроластъюп заглянуть вЪ нее, потрясающ,ее восхищеніе передъ собственною дерзостью". Э т о пушкинское: Ешь упоеніе въ бою И бездиы мрачной на краю. Всѳ, все, что гибелью грозптъ, Для сердца смертнаго таитъ Неизъяснимы наслаждѳнья.

Да, конечно, это—родное, русское, слишкомъ русское, можетъ быть, никому въ такоіі мЬрЪ,какъ намъ, русскимъ, непонятное. Впрочемъ, въ большеіі или меньшеіі мЪрЬ, и у другихъ народовъ, въ исторіи всЪхъ культуръ, всЬхъ религііі это было. „ЧеловЪкъ любитъ созидать и 87

дорогп прокладывать, — говоритъ Достоевскій въ „Запискахъ изъ Подполья".—Но отххго-же огіЪ до страстн

любнтЬ тюже разрушенге п хаосЪ^і ВотЪ это скажнте-ка!—Я увѢренЪ, гто человѢкЪ отЬ настоящаго страдангя.^ то есть отЪ разрушенія. н хаоса нпкогда не откажется. Страданіе—да вѢдь это едннственная лрнъгта сознанія'"''. А ра- : дость сознанія, познанія дЪлаетъ человЪка богоподобнымъ. Любовь къ разрушенію и хаосу кажется безумною; но в ъ послЬднеіі глубинЪ этого безумія чувствуется возможность какой-то новоіі, „змЪиноіі" мудрости, какого-то новаго познанія: „вкусите отъ Древа Познанія и станете, какъ боги". Потомуто и есть для человЪка „упоеніе" на краю самыхъ мрачныхъ безднъ, потому-то онъ и тянется къ нимъ, что в ъ послЪдней глубинЪ этого мрака все мерещится ему какой-то новыіі свЪтъ, в ы ходъ в ъ какую-то другую половину міра, в ъ другое, нижнее небо, которое, можетъ быть, лишь кажется другимъ, а на самомъ АЬЛѢ есть все то-же небо, только иначе созерцаемое; въ послЪднеіі глубинЪ разрушенія и хаоса—новое созиданіе и гармонія; в ъ послЪднеіі глубинЪ кощунства—новая религія; в ъ ликЪ подземнаго Титана, помраченнаго Ангела—ликъ СвЪтоноснаго, Люцифера, ликъ другого Б о г а , которыіі опять-таки, можетъ быть, только кажется другимъ, а на самомъ дЪлЪ есть все тотъ-же Б о г ъ , только иначе созерцаемый: въ такомъ случаЪ—зло не для з.да, а для новаго высшаго добра; отрицаніе не для отрицанія, а для новаго высшаго утвержденія. Боги? Я не богъ,— Но чувствую себя я равнымъ богу,—

говоритъ у Гете Прометеіі. 88

Я вѣченъ, какъ они. Мы вѣчны всѣ! Не помню я начала моего И нѳ хочу конца, Конца не вижу. И такъ я вѣчѳнъ, потому что есмь! Здѣсь я сижу, творю людей Но моему подобью—племя, Мнѣ равноѳ, Способноѳ страдать и плакать, Вкушать и наслаждаться, И васъ, боговъ, не чтнть, Какъ я!

Вотъ послЪднее религіозное сознаніе того „потрясающаго восхищенія собственною дерзостью", о которомъ говоритъ Достоевскііі, по поводу парня, стрЪлявшаго въ Причастіе; вотъ одно изъ д в у х ъ вЪчно борющихся религіозн ы х ъ началъ—нротивоположное олимпіііскому, начало титаническое и вмЪстЪ—оргіііное, вакхическое, „діонисовское". Но одно начало не можетъ уничтожить другое: кажущееся кощунство, будучи доведено до конца, становится \ лишь обратною формою отринаемой, 1 иротивоположной религіи; въ кажущемся отрицаніи скрыто утвержденіе; по мЪрЪ усиленія отрицательнаго по- \ люса, усиливается и положительныи; и когда сила в ъ обоихъ полюсахъ достигнетъ краііняго напряженія, противоположные токи силы должны наконецъ встрЪтиться и разразиться. В ъ ту минуту, когда несчастный уже ' поднялъ ружье, чтобы выстрЪлить, въ душЪ его произошло, говоритъ Достоевскііі, „нЪчто совсЪмъ особенное": ею овладЪлъ „мистическііі ужасъ, самая огромная сила надъ душой человЪческоіі.—Но сильная душа парня съ этимъ ужасомъ еще могла вступить в ъ борьбу; онъ доказалъ это. — И уже потому, что жертва выдержала такое давленіе ужаса, нароставшаго прогрессивно, повторяю опять, она была несомнЪнно

одареиа огромною душевною сидою.— Сила-ли это, впрочемъ, или въ послЪдней степени малодушіе.^ ВЪроятно п то.^ 11 другое вмѢстѢ., вЪ солртосновепт лротнвололожностен.—И вотъ, въ самый послЪднііі моментъ—неимовЪрное видЪніе (Распятыіі на крестЪ) предстало ему... все кончилось". ,,И то, и другое вмЪстЪ, в ъ соприкосновеніи противоположностей",—говоритъ Достоевскііі: тутъ уже наша мысль выражена почти нашими словами. „ И то, и другое вмЪстЪ"— Двѣ нити вмѣстѣ свиты.

„Соприкоснулисьп])отивоположности"— Концы соприкоснутся, ІІроснутся „да" и „нѣтъ", И „да" и „нѣтъ" сольются, И смерть пхъ будетъ Свѣтъ.

Этимъ-то страшнымъ СвЪтомъ,этоюто ослЪпительною молніей, искрою, которая зажигается между соединенными полюсами, и было представшее безумцу „неимовЪрное видЪніе" — конецъ всего. Можно-ли однако говорить о такихъ мистическихъ иредметахъ по поводу ничтожнаго случая, разсказаннаго Достоевскимъ? Не произошло-ли здЪсь кощунство не столько отъ религіозноіі идеи, сколько отъ отсутствія всякоіі идеи— отъ простого иевЪжества и дикого суевЪрія? Насъ, впрочемъ, занимаетъ собственно не самыіі случаіі, а Достоевскііі, которыіі задумывается надъ нимъ своею глубочаіішею и мучительнЪіішею думою, которыіі утверждаетъ с ъ одной стороны, что „русскііі народъ весь въ православіи", что „больше у него нЪтъ ничего, да и не надо",—а с ъ другой,— что эти „два народные тиііа", „искуситель и жертва", надругавшіеся надъ величаіішею святынею православія,— „изображаютъ намъ весь народъ в ъ его

цЪломъ". Конечно, у иихъ не было, продолжаетъ Достоевскііі, ясноіі догматической вЪры, нолнаго сознанія того, чтб они дЪлаютъ, но было такъ-же, какъ у всего народа, нЪкоторое „сердечное знаніе Христа", ибо „ог;е?«& многое, прибавляетъ онъ, можно знатъ безсошателъно'-''. И ужъ во всякомъ случаЪ самый бунтъ, самыіі сноръ о томъ, „кто кого дерзостнЪе сдЪлаетъ", выросъ въ нихъ обоихъ „почти до сознательноіі идеи". Но пусть Достоевскііі преувеличиваетъ, пусть даже все это только слЪдъ средневЪкового до-христіанскаго варварства, нЪчто подобное тому, чтб происходило и наЗападЪ въ шабашахъ вЪдьмъ или въ „въ черныхъ мессахъ",—пусть все это только мутная лужа въ колеЪ нроселочноіі дороги—не отразилась-ли и въ ней, въ этоіі лужЪ, опрокинутая глубина того-же самаго звЪзднаго неба, которое отражается во всемъ океанЪ историческоіі народноіі жизни? Еще къ сожалЪнію не созданная психологія русскоіі исторіи, въ особенности послЪднихъ трехъ вЪковъ, не далали-бы права обобщить этотъ случаіі, ничтожныіі ію внЪшнему, огромныіі по внутреннему значенію своему, именно такъ, какъ это сдЪлалъ или иочти сдЪлалъ Достоевскій? Вотъ, что разсказываетъ въ „ДневникЪ" своемъ Корбъ, секретарь посольства Австріііскаго императора Леопольда, о знаменитомъ „ВсешутЪіішемъ СоборЪ" Петра Великаго. ДЪло происходитъ въ МосквЪ, въ 1 6 9 9 году, во время страшнаго розыска и казни стрЪльцовъ, когда Петръ, какъ выражается Пушкинъ, былъ „по колЪна въкрови".—„февраля 21.—Особа, играющая роль Патріарха, со всею трупііою своего шутовского духовенства, праздновала торжественное посвященіе богу Вакху дворца, иостроеннаго Царемъ и обыкновен891

но называемаго лворцомъ Лефорта. Шествіе, назначенное по случаю этого о6ряда, выступпло изъ дома полковника Лимы. Патріарха весьма приличное облаченіе возводило въ санъ Первосвящ,енника: митра его была украпіена Вакхомъ, возбуждавшимъ своею наготою любовныя желанья; Амуръ съ Венерою украшали посохъ, чтобы показать, какоіі паствы былъ сей пастырь. За нимъ слЪдовалатолпа прочихъ лицъ, изображавшихъ вакханалію; одни несли большія кружки, наполненныя виномъ, другіе—сосуды съ медомъ, иные—фляги съ пивомъ, съ водкою, послЪднимъ даромъ въ честь Сына Земли. И какъ, по причинЪ зимняго времени, они не могли обвить свои головы лаврами, то несли жертвенные сосуды, нанолненные табакомъ, высушеннымъ на воздухЪ, и закуривъ его, ходили по всЪмъ закоулкамъ дворца, выпуская изъ дымящагося рта самыя пріятныя для Вакха благоуханія и приличнЪйшііі ѳиміамъ..." Вотъ одна изъ самыхъ загадочныхъ чертъ въ столь загадочномъ и теперь, несмотря на всЪ объясненія, лицЪ Петра. Конечно, и въ этомъ кощунствЪ многое должно поставить на счетъ простодушнаго варварства, грубости, самодурства и даже просто невЪжества: въ значительноіі мЪрЪ, они сами не знаютъ, чтб творятъ. Можетъ быть, впрочемъ, отчасти и знаютъ; можетъ быть, тутъ дЪіістьительно есть и такъ восхищающая нашпхъ западниковъ, такъ легко и поспЪшно извиняемая ими въ ПетрЪ, полусознательная борьба „оружіемъ смЪха" съ неподвижными формами древнерусскаго быта, которыя, во что-бы то ни стало, ему надо разрушить, борьба, сказывающаяся во всЪхъ его великихъ и малыхъ преобразованіяхъ—отъ бритья бородъ до уничтоженія иатріаршества, отъ введенія 90

,,проклятаго зелья табаки" до учрежденія СвятЪіішаго Синода. Но, кажется, тутъ есть и нЪчто еще болЪе глубокое, болЪе русское. По поводу Петра и выразившеііся въ немъ особенности русскаго духа,— ,,способности высоко - синтетическоп", соедпняющей, „способности всепримиримости"—„со всЪми уживаться и во все вживаться",—„никогда никто, говоритъ Достоевскііі, не отрывался такъ отъ родноіі почвы, какъ приходилось иногда ему, и не поворачивалъ такъ круто въ другую сторону.— Страшпо, до какой стеле.нп свободенЬ духо.нЪ русскгн геловѢкЪ, до какой ст^лени снльна его волл!"' Мы знаемъ, что Петръ, хотя и не былъ „весь въ православіи", но, по краіінеіі мЪрЪ, въ нЪкоторыя минуты жизни былъ по своему въ высшеіі степени религіозенъ и даже православенъ. И вотъ однако въ другія, стольже значительныя минуты овладЪваетъ имъ какъ-бы „внезапныіі демонъ ироніи"; по лицу точно изъ бронзы изваяннаго „чудотворца - исполина" пробЪгаетъ какая-то жалкая, смЪшная и страшная судорога;—вдругъ становится онъ безпредЪльно насмЪшливымъ и даже прямо кощунственнымъ отрицателемъ, разрушителемъ всеіі вЪковЪчноіі народноіі святыни, самымъ раннимъ изъ русскихъ ,,нигилистовъ'' („мы всЪ— нигилисты", — говоритъ Достоевскііі). Какъ будто и въ ПетрЪ сказывается иногда эта, отмЪчеиная въ русскихъ людяхъ творцомъ „Братьевъ Карамазовыхъ", потребность отрицанія, „отрицанія всего, самоіі главноіі святыни сердца своего, всеіі народноіі святыни во всеіі ея полнотЪ", „потребность въ замирающемъ ощущеніи, доіідя до пропасти, свЪситься въ нее наполовину и заглянуть въ самую бездну"—„круго-

воротъ судорожнаго и моментальнаго самоотрицанія и саморазрушенія". Не только въ такихъ ребяческихъ, но уже болЬзненныхъ, почти безумныхъ „игрушкахъ", какъ безстыдная Венера на носохіі и голыіі Вакхъ на митрЪ всешутЪіішаго Патріарха, но и въ болЪе важномъ, напримЪръ, въ нечеловЪческоіі жестокости къ женЪ, къ сыну, ко всЪмъ своимъ безчисленнымъ жертвамъ, Петръ какъ будто чувствуетъ то самое головокружительное наслажденіе послЪднею свободою, „потрясаюш,ее восхищеніе передъ собственною дерзостью", о которыхъ говоритъ Достоевскііі по поводу двухъ деревенскихъ парнеіі, заспорившихъ, „кто кого дерзостнЪе сдЪлаетъ",—нЪчто дЪііствительно оргіііное, титаническое. Рядомъ съ величаіішею любовью къ созиданію, къ „прокладыванію дорогъ",— ибо кто больше, чЪмъ онъ, имЪлъ право сказать, подобно гетевскому Прометею:

и „нЪтъ" религіозноіі жизни русскаго народа должна была всныхнуть ослЪпляющая молнія, „неимовЪрное видЪніе": Петръ—Антихристъ. И здЪсь опять, хотя-бы только въ смутномъ предчувствіи, возникаетъ тотъ самыіі вопросъ, которыіі такъ нугалъ и мучилъ Достоевскаго: 0 Русь, въ превидѣньи высокомъ Ты мыслью гордой занята: Какимъ ты хочешь быть Востокомъ, Востокомъ Ксвркса иль Христа?

Востокомъ Нила Сорскаго—чистаго хрнстіанскаго созерцанія, безпредЪльнаго отреченія отъ своего л, отъ своеіі воли—или Востокомъ византіііскаго объязыченнаго христіанства, Востокомъ Ивана Грознаго, который писалъ въ своемъ посланіи Курбскому: „ Я народился на царство Божьимъ изволеніемъ, я взросъ на государствЪ— за себя я и сталъ! Вы начали противъ меня стоять и измЪнять, и потому я еще жесточе противъ васъ сталъ, дабы покорить васъ вЪ свою волю'-'-. Я здѣсь сижу, творю людей, По моему подобію?— Чтб значитъ эта русская „страшная свобода", эта способность „лелЪять въ такая-же „любовь къ разрушенію ѵі къ душЪ своеіі высочаіішііі идеалъ рядомъ хаосу",—ибо кто больше, чЪмъ онъ, посъ величайшею подлостью"? — ну, если нялъ-бы пушкинское: и не съ „подлостью", то, по краіінеіі Есть упоеніѳ въ бою мЪрЪ, съ другимъ, совершенно противоИ бездны мрачной на краю? положнымъ „высочаіішимъ идеаломъ", „И то, и другое вмЪстЪ въ соприкосно- идеалъ Христа, „царства не отъ міра веніи противоположностеіі". Да, если не сего"—рядомъ съ идеаломъ „Ксеркса", душоіі самого Петра, то душами окру- или даже самого Александра и Кесаря, жающ,ихъ, напримЪръ, царевича Алек- „князя міра сего"? Широкость - ли это сЪя и его приверженцевъ, съ такимъ особенная въ русскомъ человЪкЪ, котоспокоіінымъ героизмомъ умиравшихъ за рая его далеко поведетъ или просто иародную святыню, долженъ былъ иног- подлость—вотъ вопросъ. Кажется, во даовладЪвать тотъ „мистическііі ужасъ" всякомъ случаЪ,—не „просто подлость", раздвоенія, о которомъ говоритъ До- а нЪчто болЪе глубокое. стоевскііі;—и среди этого ужаса, между Когда Нитче противополагалъ Россоприкоснувпіиіѵіися протнвоположно- сію, страну самодержавія, Западноіі стями, между двумя „копцами", дву- ЕвропЪ, разлагающеііся будто-бы подъ мя краііпими полюсами, послЪдними „да" вліяпіемъ демократическаго христіан91

ства, какъ новое подобіе древнпго языческаго Рима, І т р е г і и т К о т а п и т , какъ „единственную страну, которая нмЪетъ крЬпость въ тЬлЬ, можетъ ждать, можетъ еще надЬяться (^іе еіпггде МаеЫ

или здЬсь, въ Россіи, на послЬднемъ рубежЬ между ирошлымъ и будущимъ, между Востокомъ и Западомъ, между „Ксерксомъ и Христомъ", въ странЬ Петра и Пушкина, Л. Толстого и Достоевскаго, в ъ странЬ величан-

(Ііе Ьеиіе Ваиег іт ЪеіЬе Ьаі, (Іге іѵагіеп капщ сііе еігѵаз посЬ ѵегзргесЬеп Тсапп. — шей всеміріш-псторигескиті ^„Ѳдігеп-Ваттегтд'-'- 1 8 9 9 стр. 1 5 1 . ) " , — то Россія казалась творцу „Антихриста" конечно „Востокомъ Ксеркса", единаго Ксеркса безъ Христа, противъ Христа. Когда Достоевскііі съ такою-же рЬшительстью, какъ Нитче, но с ъ еще большими надеждами, противополагалъ Россію Западу,—она казалась ему „Востокомъ Христа", единаго Христа, единаго православія. Кто изъ нихъ правъ? Или, можетъ быть, — и это было - бы всего страшнЬе—оба правы? Во всякомъ случаЬ, и для Достоевскаго не былъ рЬшенъ вопросъ, какимъ образомъ Ксерксовъ Востокъ будетъ побЬжденъ Востокомъ Христовымъ. Или, говоря языкомъ двухъ древнерусскихъ сказанііі— „ПовЬсти о БЬломъ КлобукЬ" и о „Вавилонскомъ ЦарствЬ", — впервые ЗдЬсь во всемірно-историческихъ судьбахъ Россіи сонрикоснулись какимъто таинственнымъ и окончательнымъ сонрикосновеніемъ два самые противоположные идеала, два вЬнна, два ,,конц,а": вЬнецъ православнаго Рима, вЬнецъ Христова царства, которое не отъ міра сего, „БЬлыіі Клобукъ", и вЬнецъ ,,нечестивЬіішаго изъ цареіі" Навуходоносора, переданныіі будто-бы Московскимъ нарямъ византійскими кесарями, вЬнецъ проклятаго Богомъ, „ЗмЬинаго'-, Вавилонскаго царства—отъ міра сего, вЬнецъ Антихриста.—Какоіі изъ этихъ двухъ вЬнцовъ возобладаетъ? Какъ-бы онъ будетъ ной Россіи; или нигдЬ 92:

споръ этотъ ни рЬшился, имЬть зпаченіе не для оди во всякомъ случаЬ, онъ не рЬшится окончательно,

лолярност/і.

Или нигдЬ, или здЬсь должна всныхнуть послЬдияя соединяющая искра — „неимовЬрное видЬиіе", которымъ „кончится все". Никто такъ глубоко не изслЬдовалъ религіознаго раздвоенія русскаго духа нодъ дЬііствіемъ этоіі всемірно-историческоіл нолярности, никто такъ ясно не иредсказывалъ ея возможнаго неизмЬримаго значенія въ будущемъ не только Россіи, но и всего міра,—какъ Достоевскііі.

Мы видЬли въ героЬ перваго изъ великихъ произведенііі Достоевскаго, въ РаскольниковЬ, начало этого раздвоенія, именно въ противорЬчіи антихристіанскаго сознанія и безсознательнаго христіанства. Не случайность то, что иепосредственно послЬ „Преступленія и Наказанія" написанъ былъ „Идіотъ". Самъ Достоевскііі вплоть до „Братьевъ Карамазовыхъ" считалъ романъэтотълучшимъ созданіемъсвоимъ— такимъ, въ которомъ выразилось с ъ наибольшеіі полнотою и ясностью самое внутреннее существо его. Ему каЗалось, повидимому, что здЬсь окоичате.льно рЬшена задача, которая иоставлена въ „Преступленіи и Наказаніи", что в ъ князЬ МышкинЬ дано самое дЬііствительное русское противоядіе отъ западно-европеііскаго яда, заключеннаго въ РаскольниковЬ, и что болЬзнь раздвоенія, изображенная въ русскомъ нигилистЬ, подражателТ) Наполеона, окоичательно побЬждеиа въ

МдіотЬ иерушимымъ едииствомъ русскаго народнаго духа, то-есть, .,православія". Зто отчасти и вЪрно, но именно только отчасти. ДЪйствительно, князь Мышкпнъ, если в ъ коннЪ концовъ и не достигъ единства, то все-таки ближе къ нему, чЪмъ Раскольниковъ, не потому, однако, чтобы онъ былъ дальше отъ раздвоеиія, а какъ разъ наоборотъ — потому что раздвоеніе въ немъ, хотя и болЪе скрыто, но еще глубже, чЪмъ в ъ РаскольниковЪ, а вЪдь только проіідя до коица всю глубину раздвоенія, можно достигнуть единства. Впрочемъ, в ъ первыхъ явленіяхъ своѵіхъ, благодаря почти невЪроятному чуду искусства со стороны художника, и обману зрЪнія со стороны читателя, князь Мышкинъ, несмотря на всю свою болЪзненность, производитъ впечатлЪніе высшаго духовнаго здоровья, гармоніи, ясности, уже почти достигнутаго единства, чего - то почти такого-же цЪлаго, „совершенно круглаго", какъ Платонъ Каратаевъ. Кажется, никакія страсти и сомнЪнія не могутъ нарушить в ъ немъ Этого внутренняго равновЪсія. Даже о болЪзни его мы забываемъ, какъ будто она случаііность; мы увЪрены, что онъ исцЪлится окончательно, а пока то чуть-чуть смЪшное, жалкое, донкихотовское, чтб осталось отъ болЪзни в ъ лицЪ „рыцаря бЪднаго", дЪлаетъ ещ,е плЪнительнЪе лицо это, полное такоіі святой тишины и такого „торжественнаго благообразія". И долго еще, даже и тогда, какъ уже разразилась вокругъ него буря, отъ котороіі суждено ему погибнуть,—сохраняется это впечатлЪніе тишипы и ясности: среди хаоса земныхъ страстеіі душа его по-прежнему ясна, какъ тотъ пеподвижныіі просвЪтъ въ голубое небо, которыіі иногда является, разсказываютъ наблюдатели, среди столкнувшихся тучъ надъ самымъ

водоворотомъ, въ самомъ средоточіи урагана и смерча. Почти до конца трагедіи, до послЪднеіі минуты развязки, мы все еще надЪемся, что „чистыіі херувимъ"—князь Мышкинъ, выіідетъ побЪдителемъ изъ борьбы со „сладострастнымъ насЪкомымъ" — Рогожинымъ. Но в ъ томъ-то и дЪло, что это впечатлЪніе ненарушимаго и окончательнаго единства — только обманъ зрЪнія: когда совершится трагедія, мы ноіімемъ, что единства въ сущности вовсе и не было, что мы сами такъ страстно хотЪли его видЪть, что дЪііствительно увидЪли; поіімемъ, что такъ-же, какъ Раскольниковъ, князь Мышкинъ долженъ былъ погибнуть между „двумя правдами"; такъ-же, какъ въ РаскольниковЪ, только еще болЪе невидимо, потому что болЪе безсознательно, „два противопололсныхъ характера поочередно смЪняются и въ князЪ МышкинЪ;—и онъ также обреченъ на „преступленіе и наказаніе", только еще болЪе страшныя, неискупимыя. Впрочемъ, сознаніе Идіота до конца останется противоположнымъ сознанію Раскольникова — совершенно - христіанскимъ, не раздвоеннымъ, единымъ илп почти единымъ. Говорю логтщ потому что и здЪсь, и въ сознаніи князя Мышкина, уже начннается едва уловимая раздвоенность, расколотость, трещина, которая даетъ ложныіі звукъ, напоминающая о томъ, откуда онъ вышелъ и куда идетъ—о безсознательномъ хаосЪ, о безуміи. „Ді?/? мысли вліВстВ сошлись говоритъ Идіотъ, — это очень часто случается. Со мноп безпрерывно. Я , впрочемъ, думаю, что это нехорошо — я въ этомъ всего больше укоряю себя. МнЪ даже случалось иногда думать, что и всЪ люди такъ, — такъ что я началъ было н одобрять себя, нотому что съ

93

этими двоіиіымп мыслями ужасно трудно бороться". Но не „двЬ мысли, соніедшіяся вмЪстЪ", не два сознанія, а два чувства, двЬ безсознательныя стихіи въ своемъ неразрЬшимомъ противорЬчіи уничтожаютъ его, какъ два исполинскіе жернова размалываютъ легкое зерно. Невиниая дЬвушка Аглая и „блудница" Настасья филішовна влюблены въ Идіота; и онъ ихъ любитъ обЬихъ вмЬстЬ. Любовь его къ АглаЬ—еще не плоть и кровь; но уже стремленіе къ плотн и крови; онъ любитъ ее не только для нея, но и для себя, какъ свое исцЬленіе, возвращеніе въ жизнь, какъ тотъ свЪтъ сознанія, которыіі долженъ окончательно побЬдить шевелящіііся въ немъ хаосъ безумія. Его любовь къ НастасьЪ ({)илиповнЬ — чистЬіішимъ огнемъ пламенЬющая христіанская жалость, безконечное самопожертвованіе; онъ любитъ ее только въ духЪ, только для нея, а не для себя, противъ себя, потому что чувствуетъ, что погнбнетъ съ нею, можетъ быть, и ее не спасетъ. Но эта вторая любовь для него такая-же святыня, какъ и его ,,влюбленность" въ Аглаю (это собственно не влюбленность, но другого слова пока еще нЬтъ). Условія дЪііствительноіі жизни, грубыя страсти грубыхъ людей — боль самолюбііі, чувствениость, ревность — требуютъ, чтобы онъ сдЪлалъ окончательиый выборъ. Да онъ и самъ сознаетъ, что, если-бы выбралъ одну и покинулъ другую, то избавилъ-бы себя и окружающихъ отъ неимовЬрныхъ страданій, можетъ быгь, спасъ-бія обЪихъ. Но онъ все-таки не можетъ сдЬлать этого выбора, безъ преступленія или безъ кощунства надъ одноіі изъ двухъ равныхъ святынь: нокипувъ Аглаю, онъ окончательно возсталъ-бы на себя, на Бога въ себЪ, 94

умертзилъ-бы свою илоть для духа,—а вЪдь онъ уже стремится не къ умерщ,вленію, но къ воскресенію илоти, не къ безплотноіі святости, а къ святой плоти; покѵиіувъ Настасью филиповну, онъ умертвилъ-бы душу свою, потому что вся душа его—одинъ огонь состраданія къ страдающимъ. — „Какъ-же? Стало быть, обЬихъ хотите любить?—цініически спрашиваетъ его одинъ изъ этихъ грубыхъ людеіі, Евгеній Павловичъ, женихъ Аглаи. — „О, да, да! — „Помилуйте, князь, что вы говорите, опомнитесь! — „ Я безъ Аглаи... я непремЬнно долженъ ее видЪть! Я... я скоро умру во снЪ.—О, если-бъ Аглая знала, знала-бы все... то-есть, непремЪпио все. Потому что тутъ надо зиать все, это первое дЪло.—О да, я виіюватъ! ВЪроятнЪе всего, что л во всемЬ вііноватЫ Я еще не зиаю, въ чемъ именно, но я впноватъ... Тутъ есть что-то такое, чего я не могу вамъ объяснить".—И какЪ это любнть двухЬ?—иедоумЬваетъ Евгенііі Павловпчъ.—Двумл разны.нн любвямн какнмн ннбудь} Зто интересно... бЬдный идіотъ! И что съ нимъ будетъ теперь"? Князь Мышкинъ такъ и не пойметъ никогда, отъ чего онъ гибнетъ, и въ чемъ собственно онъ виноватъ передъ людьми; не только имъ не скажетъ, но и самъ о себЬ не узнаетъ „ і ^ с е г о " , — „умретъ во снЪ", въ слЪиотЪ созианья. Раскольниковъ сдЪлалъ то, чего ие надо было дЪлать: „убилъ старуху, а не принципъ'', пролилъ кровь, но не „перестунилъ черезъ кровь", „по сю сторону остался"; и послЬ убіііства чувствуетъ онъ ту страшную тоску отвлеченности, оторваиности отъ жизни, послЬдняго одиночества, которая кажется людямъ „угрызеніемъ", и которая на

сайюмъ дТэлЬ есть только молчаніе совЪсти. Князь Мышкинъ не сдЪлаетъ того, чтб надо сдЬлать, испугается крови и плоти—и тоже не переступитъ, по сю сторону останется. — ,,НЬтъ, князь, Аглая Ивановна не поііметъ, говоритъ ему между прочимъ Евгенііі Павловичъ.—Она любила, какъ жепщ,ина, какъ человЪкъ, а не какъ... опгвлесеппып духЪ. Зпаете-ли чтб, бЬдныіі мой князь: вЬрнЬе всего, что вы ни ту, нн другую пикогда не любпли! — „ Я не знаю... можетъ быть, можетъ быть"... Такъ вотъ въ чемъ „вина" его, если только это можно назвать впною: онъ лишь стремится къ плоти и кровп, къ воплощенію, но не достигаетъ ихъ; всетаки остается среди живыхъ людей „отвлечеинымъ духомъ". Въ значптельноіі мЬрЬ это впна и всего вообще односторонняго аскетическаго христіанства. Оно говоритъ: да будутъ святы Плоть и Кровь,—но не дЬлаетъ пхъ святыми. И князь Мышкинъ ничего не дЪлаетъ, не потому, что пе хочетъ, а потому, что не можетъ, не умЬетъ ничего сдЬлать. Другіе, слишкомъ живые, слишкомъ страстные, страдающіе люди дЬлаютъ за него; и само его „не-дЬланіе" въ концЬ концовъ оказывается преступнЪе, убіііствеинЪе, чЪмъ всякое дЪііствіе для этихъ живыхъ людеіі — для Аглаи, Настасьи филиповны, Рогожина, да и для него самого. Онъ разнуздываетъ злЪіішія страсти своимъ безстрастіемъ; онъ хочетъ всЬхъ спасти и губитъ всЪхъ своеіі невыноспмою и непонятною для живыхъ людеіі безплотною, безкровною любовью. Онъ могъ-бы сказать, подобно Раскольнико^У- і;^:) если-бы никто не любилъ меня, и самъ-бы я никого никогда не любилъ,—не было бы всего этого!" Въ своемъ неподвижномъ созерцаніи.

чистомъ „недЬланьн", испытываетъ князь Мышкинъ ту - же тоску отвлеченности, невонлощенностп, невоплотпмости, нослЪдняго одиночества, какъ Раскольниковъ,—тоску, которую у князя Мышкииа можно-бы назвать/грмзепіемЪ добра. Давно, еще тамъ, въ Швеііцаріи, въ самомъ началЬ выздоровленія, когда его сознаніе только что пробуждалось отъ безумія, онъ уже пспытывалъ эту странную тоску. „Иногда въ полдень, заіідешь куда-нибудь въ горы, станешь одинъ носрединЪ горы: кругомъ сосны, старыя, большія, смолистыя; наша деревенька далеко внпзу, чуть видна; солнце яркое, небо іолубое, тишина страшная. Вотъ тутъ-то, бывало, и зоветЪ все куда-тю, п мнЪ все казалось, что если понти все прямо, итти долго, долго, и зайтлі вопіЬ за эту лппію., за ту самую, гдѢ небо сЪ землей встрѢгаетсп., то тамъ вся и разгадка, и тотчасъ-же новую жнзнь увидишь". И передъ самою катастрофою, когда онъ чувствуетъ, что болЪзнь возвращается, что онъ скоро снова станетъ „идіотомъ", и уже навсегда уіідетъ отъ людеіі въ свою ,,страшную тншину",—опять вспоминается ему эта вЪ~ щая тоска: „тогда онъ еще былъ совсЬмъ, какъ идіотъ, даже говорить не умЪлъ хорошо, поннмать иногда не могъ, чего отъ него требуютъ. — Онъ разъ зашелъ въ горы, въ ясный солнечныіі день, и долго ходилъ съ одною мучительною, но ипкакЪ не воллощавшеюся мыслью. Передъ нимъ было блестящее небо, кругомъ горизонтъ свЪтлыіі и безконечныіі, которому конца-края нЪтъ. Онъ долго смотрЪлъ н терзался. Ему вспоминалось, какъ простиралъ онъ руки свои въ эту свЪтлую безконечную синеву и плакалъ. Мучило 95

его то, что всему этому онъ совсЪмъ ти и крови, не таинственная-ли вечеря чужой. Чттю-же ато за лирЪ,^ гто-жЪ этоноваго Діоннса.^ который говоритъ о Сеза всегдашпій велнкій лраздникЪ., кото- бЪ: Я есмь истинпая виноградная лоза, рому нВтъ конца, и къ которому тя- а Отецъ Моіі—виноградарь; — великііі нетъ его давно, всегда, съ самаго дБт- праздникъ, на которомъ вино претвоства, и кЪ которому онЪ никакЪ не мо- ряется в ъ кровь и кровь в ъ вино? Если жеггіЬ лрнстать. Каждое утро восходитъ Идіотъ чувствуетъ, что онъ одинъ „претакое-же свЪтлое солнце; каждое утро ступникъ", „чужоіі всему и выкидышъ", на водонадЪ радуга; каждый вечеръ снЪ- если „невЪдомая вина", ,,великое злоговая, самая высокая гора, тамъ вдали, дЪііство" тяготЪютъ на немъ—то это на краю неба, горитъ пурнуровымъ нла- конечно не собственная вина его; онъ менемъ; каждая маленькая мушка, кото- только несетъ „наказаніе" за чье-то рая жужжитъ около него в ъ горячемъ, „преступленіе", „язвоіі е г о " кто-то исцЪсолнечномъ лучЪ, во всемъ этомъ хорЪ лится. Не есть-ли это—язва и престуучастница; каждая-то травка растетъ и пленіе всего историческаго христіанства, счастлива! И у всего свой иуть, и все д у х ъ котораго все ещ,е и донынЪ по знаетъ свой путь, с ъ пЪснью отходитъ преимуществу монашескііі, безкровныіі и съ пЪснью приходитъ; одинъ онъ ни- и безплотныіі, невонлотимыіі, „отвлечего не знаетъ, ничего не понимаетъ— ченныіі духъ",—которое все еще не отвЪни людей, ни звуковъ, всему чужой и тило на нризывныіі голосъ Пана, не выкидышъ. О, онъ конечно не могъ го- пристало къ великому празднику Діониворить тогда этими словами и высказать са, не „переступило" за ту іюслЪднюю свой вопросъ; онъ мучился глухо и черту, гдЪ небо сходится съ землею, нЪмо; но теперь ему казалось, что онъ д у х ъ — с ъ плотью и кровью? Оправдавсе это говорилъ и тогда". ніе Идіота в ъ томъ, что своимъ сознаВсЪ эти ощущенія Идіота не описываетъ-ли Достоевскііі по собственному опыту.^^ВЪдь нЪчто подобное этоіі страшноіі тоскЪ и отчужденности онъ самъ испытывалъ, обыкновенно послЪ припадковъ эпилепсіи; „характеръ этоіі тоски, говоритъ одинъ изъ ближайшихъ друзеіі его, состоялъ въ томъ, что онъ чувствовалъ себя какимъ-то лрестулннкомЬ, ему казалось, что надъ нимъ тяготЪетъ иевѢдо.иал внна^ велнкое з.юдѢй-

ство'-'-. Чеіі-же это зовъ, которыіі слышитъ Идіотъ в ъ тишинЪ полдня и на которыіі не умЪетъ отвЪтить.'* Что это за ииръ, въ которомъ участвуетъ каждое „сладострастное насЪкомое", каждыіі „клеіікііі листочекъ", и къ которому не можетъ онъ пристать? — Не зовъ-ли „воскресшаго Пана"? Не пиръ-ли пло96

ніемъ онъ выше историческаго христіанства—сознаніемъ онъ уже дЪйствительно во ХристЪ; тоскуетъ о плоти и крови, стремится за черту горизонта. Но новыіі д у х ъ у него въ слишкомъ староіі, только умерщвленноіі и не воскресшеіі плоти, молодое вино в ъ ветхихъ мЪхахъ. Припадки „священноіі болЪзни" это—судорожныя усилія духа его, рвущагося изъ плоти, которая хочетъ и не можетъ „измЪниться", по слову Кирилова: „человЪкъ долженъ измЪниться физически", и по слову апостола: „не всЪ мы умремъ, но всЪ измЪнимся скоро, въ мгновеніе ока". Идіотъ это человЪкъ, пришедшііі не въ брачноіі одеждЪ,невъ новоііплоти иа новыіі пиръ. Онъ погибнетъ—до конца чужоіі всему, выкидышъ, полу-святоіі, полу-бЪсноватыіі, подобно противоположному близ-

нецу своему, „идіоту" Иитче. Оба они такъ и не узнаютъ иричины своей ги5ели—„умрупіЪ во спѢ'-'-\ мы знаемъ за нихъ, что эта причина, эта страшная тоска, которою они „мучатся глухо н нЬмо", — тоска и боль нослЪдняго раздвоенія. Въ заключительиоіі сценЬ „Идіота", можетъ быть, совершенннЪіішемъ созданіи Достоевскаго и ужъ конечно одномъ изъ величаіішихъ созданііі не только русской, но и всемірноіі литературы, князь Мышкинъ приходитъ къ Рогожину, когда онъ уже убилъ Настасью филиповну. Рогожинъ подводитъ князя къ дверямъ спальни и показываетъ ему тЬло убитоіі, лежащее на постели. Оба они какъ въ бреду; рЬчи ихъ безсвязны, почти безумны. — „Постой; что-же ты теперь, Парѳенъ, какъ-же хочешь?—спрашиваетъ князь. — Да вотъ сумлЪваюсь на тебя, что ты все дрожишь. Ночь мы здЪсь заночуемъ, вмЬстЬ. Постели, окромя тоіі, т у т ъ нЬтъ, а я такъ придумалъ, что съ обоихъ дивановъ нодушки снять, и вотъ тутъ, у занавЪски, рядомъ и постелю, и тебЪ, и мнЬ, такъ, чтобы вмЪстЪ. Потому, коли воіідутъ, станутъ осматривать, али искать, ее тотчасъ увидятъ и вынесутъ. Станутъ меня опрашивать, я разскажу, что я, и меня тотчасъ отведутъ. Т а к ъ пусть ужъ она те~ перь т у т ъ лежитъ подлЬ насъ, подлЪ меня и тебя... — Да, да!—съ жаровіъ подтвердилъ князь. — Значитъ, не признаваться и выносить не давать? — Н-ни за что!—рЬшилъ князь.— Ни-нп-ни! — Т а к ъ я и порЪшилъ, что-бъ нп за что, парень, и никому не отдавать! Ночь проночуемъ тихо. Л сегоднл

только на часъ одинъ и изъ дому вышелъ, а то все при ней былъ.—Боюсь вотъ тоже еще, что душно, и духъ нойдетъ. Слышишь ты духъ или нЬтъ? — Можетъ и слышу, не знаю. Къ утру навЬрно поіідетъ. — Я ее клеенкоіі накрылъ, хорошею, американскою клеенкоіі, а сверхъ клеенки уже простынеіі, и четыре стклянки ждановскоіі жидкости откупоренноіі поставилъ, тамъ и тенерьстоятъ.—Потому, братъ, духъ.—Окна я отворять боюсь; а есть у матери горшки съ цвЬтами, много цвЪтовъ и прекрасный отъ нихъ такоіі духъ; думалъ иеренести, да Пафнутьевна догадается, потому она любопытная. — Она любопытная, поддакнулъ князь. — Купить развЬ, пукетами и цвЬтами всю обложить? Д а думаю, жалко будетъ, другъ, в ъ цвЬтахъ-то!" Рогожинъ онисываетъ убіііство со спокоііною и ужасающею точностью— какъ ножъ „на полтора или даже на два вершка прошелъ подъ самую лЬвую грудь, а крови всего этакъ съ полъ-ложки столовоіі на рубашку вытекло; больше не было". Князь что-то ленечетъ въ отвЪтъ. — Стой, слышишь? Быстро перебилъ вдругъ Рогожинъ и нспуганно іірисЪлъ на иодстилкЪ, слышншь? — НЪтъ!—такъ-же быстро и испуганно выговорилъ князь, смотря на Рогожина. Ходитъ! Слышншь? Въ залЪ... Оба стали слушать. — Слышу, — твердо прошепталъ князь. — Ходнтъ? — Ходитъ. — Затворить, али нЪтъ дверь? — Затворить... Дверь затворилн, и обй. оііять улеглись 97

В ъ этомъ сумасшедшемъ разговорЪ нЬтъ уже почти ни одной сознагельной мысли: тутъ не изображается то, чтб пропсходптъ в ъ душЬ князя Мышкина, да это, впрочемъ, и неизобразимо, но мы угадываемъ все; но мукамъ нашего собственнаго разума, чувствуемъ, какъ это великое сознаніе, казавшееся такимъ единымъ, алмазно-твердымъ, разрушается, смолотое, стертое въ пыль между двумя борющимися стихіями, подобно легкому зерну между двумя іюполинскпми жерновами. И одиа лишь мысль, хотя пе высказанная, но полная ослЪпляющпмъ сознаніемъ, пробивается изъ хаоса безумья, до конца господствуя надъ нпмъ: „я виноватъ во всемъ". Да, они—сообщники, они оба убіііцы, Рогожинъ— дЪломъ, князь Мышкинъ—„недЪланьемъ". Вотъ почему, одинокіе, чужіе всему, отверженные среди людеіі,— они безконечно близки другъ другу: шепчутся, совЪщаются, прислушиваются и дрожатъ одною дрожью; у нихъ одна мысль, одна воля, одна душа; они какъ-бы двойники, увидЪвшіе наконецъ въ лпцо и узнавшіе другъ друга; какъ-бы двЪ расколотыя п вдругъ встрЪтившіяся половины какого - то третьяго единаго существа. Недаромъ нЪкогда помЪнялись они крестами, какъ названые братья; недаромъ однажды, по поводу намЪренія Рогожина убить его, князя, изъ ненавнсти болЪе глубокоіі, чЪмъ ревность,—этотъ послЪднііі сказалъ ему: „оди7«О", ЭТО безликое, чтб шевелится тамъ, отношенія къ тлкому Б о г у , возможны гдЪ-то на днЪ первозданнаго хаоса, только два религіозныя чувства: или протягивая къ намъ оттуда свои отвра- титаническііі роіютъ скованнаго Прометительныя и холодныя, шершавыя пау- тея: ІсЬ АІСЬ еЬгеп? "ѴѴоГиг?— чьи латіы. И когда Иванъ Ильичъ „плачетъ о безпомощности своеіі, о роііотъ Іова: своемъ ужасномъ одиночествЪ, о же„Вотъ я кричу: обида! И никто ие стокости людеіі, о жестокости Бога: слушаетъ; вопію—и нЪтъ суда"; илп „ЗачЪмъ Т ы все это сдЪлалъ? З а что, тихая, но, можетъ быть, еще болЪе, за что такъ ужасно мучаеінь меня?" — чЪмъ этотъ роііотъ, ужасная покоркогда онъ „барахтается въ томъ чер- ^ ность: номъ мЪшкЪ, въ который просовілваетъ і „Нагъ я вьтшелъ изъ чрева матери его невидимая, ітепреодолимая сила", и і моей, нагъ и возвращусь. Господь далъ, бьется, какъ бьется въ рукахъ палача Господь и взялъ—да будетъ имя Г о приговоренныіі къ смерти,—опять ме- сподне благословенно". рещится это Оно, этотъ Паукъ, котоПокорность, звучащая и въ той рыіі высасываетъ бьющуюся муху. страшной пЪснІ) Парокъ о гибели ТапНо неужели это нашъ Богъ? Неу- тала, которую вспоминаетъ Ифигенія: жели это вообще Богъ? Ез гагсЫе (Ііе Ооііег Ваз Меп8сЬеп§езсЫесЫ! Христіанство въ насъ во всЪхъ, да0, ылѳмя людское, же в ъ самыхъ невЪрующихъ, до такой Страгаися боговъ! Бразды они дѳржатъ степени глубоко, хотя и безсознательтто, Въ предвѣчныхъ рукахъ, до такоіі степени эта дЪтская молитва: По прихоти могутъ Онгсе нашЪ—неискоренима изъ нашихъ Карать и прощать. сердецъ, даже самыхъ бунтующихъ, Тотъ бойся ихъ дважды, что мы и представить себЪ не можемъ, Кто ими возвышенъ! На скалахъ п тучахъ что подобное отношеніе къ Б о г у , коРазставлѳны стулья торое кажется намъ теперь, послЪ хріВкругъ трапезъ златыхъ. стіанства, не только не религіеіі, а веНо ссора возникла— И падаютъ гости, личаіішимъ отрицаніемъ религіи, безоПокрыты безчестьемъ, бразнЪіішимъ кощунствомъ, — что поВъ подземную ночь.

И тамъ правосудья Въ оковахъ напрасно Невинные ждутъ. А боги, какъ преждв, Бъ веселіяхъ вѣчныхъ, Сидятъ и пируютъ Вкругъ трапезъ златыхъ: И съ высей на выси Ступаютъ чрезъ горы; И вздохи титановъ, Задушенныхъ ими, Из7. бѳздны курятся Къ нимъ облакомъ легкимъ, Какъ жѳртвенный дымъ.

ромъ

и

прейдутъ, если

языческое

концЪ, димъ

стіанское въ

побЪждено-ли

самомъ

есть

любовь

впасть

въ

и

ужасъ.

чтобы

не

ныіі ли

христіан„совершен-

послЪ Христа Бога

Богъ

А

не

во

то,

ужасъ

только

И

любовь,

пролиты

въ молитвЪ

на чаша

мимо

Меня,

Моя,

но

воля". П о с л Ъ этой

мо-

будетъ

послЪ того,

вершилась,—чтб Сына,

крикъ

если-бы

значитъ

какъ

слова:

что

это

Вотъ мы

съ

в с е ещ,е

станно нЪ

этимъ-то

творя

нашемъ,

до

воскресъ, то Имъ

на

вЪра

эти

землЪ

Меня^'-—дЪііствиуничтожили-бы „благую

не в о с к р е с ъ ,

наша

тЪло"

воскреснетъ?

ужасомъ

кроваваго

и

боремся

пота,

непре-

Его-же слову, въ

сердкото-

въ уви-

Воскре-

второму

Прише-

Плоти

отъ

нынЪ

явленія перваго вся

наша

и

Христосъ

воскресъ.

однако—,,помоги

Люблю

вЪра,

Бога

и

невЪрью

однако

древ-

Б о г а , все-таки снова и

пробуждается этотъ

въ

въ

сердцЪ

покаянномъ

сно-

моемъ:

воплЪ

де-

вЪковъ— Біез ігае, Шез іііа Зоіѵеі. заѳсіпш іп {аѵіИа—

въ

видЪніи

отъ

Меня,

Страшнаго

Суда:

„идите

проклятые, в ъ огонь

и муку

вЪчную". Какъ красны

этого

будто ликъ Того, у Кого отъ

крови, все еще

нашъ,

ніи

.Лика;

Б о г а (не

зано

того

на

ЗвЪря,

нашъ,

а

міра,

которому

подъ

явленіе

небесахъ)

кончиною

ризы

выступаетъ

послЪднее

Отецъ

которыіі передъ

Врагъ

предскавъ

явле-

поклонятся

лодобеиЪ звѢрю сему н кто можепіЪ сразнться сЪ иимЪР—онЪ далЪ иамЪ огонь сЪ не6а'\ всЪ,

была-бы

чудо Воскресеиія въ по

и

Сыновняго

Боже

какъ могли мы повЪрить,

„мертвое

Пришествіи,

пороіі и з ъ п о д ъ О т ч а г о и д а ж е и з ъ

Если-бы Христосъ

тщетною.—Но

то

Моіі!

остальныя слова Его, всю

вся

конца,

„Боже

оставнлЪ

воистину

прейдутъ:

вЪримъ—чудо

воистину

ужасъ

сяти

со-

крикъ

не

послЪдняго

перевЪсили-бы,

вЪсть". то

этотъ

сія

оставилъ Меня?" Да, не

этого

будто

сказанныя

„Гм

тельно всЪ

Ты

Христосъ

послЪднія

не

какъ воля О т ц а

ужаса и одиночества: Моіі! З а ч Ъ м ъ

моему". нііі

вер-

камня: „ О т ч е ! да и д е т ъ

до

этому-то

ВЪрую,

были кап-

женіи

литвы,

воскресъ,

ужасъ

впрочемъ,

таина

,,вѢра вЪ сказанное сердцемЬ^'-:

окон-

Бога, и

вЪрить

устремляется

„страшно", чтобы

кроваваго пота

Твоя да

и

ва

ветхозавЪт-

Его

во чтб

Воскресшей

того,

этотъ

слова

второмъ

Къ

для

побЪдить

вся

ствію, второму и окончательному явленію

„страш-

живого".

вЪдь именно

было

чательно

любовь";

руки

послЪ Х р и с т а но

Въ

и з г о н я е т ъ страхъ''; но вЪдь

вотъ, все-таки и ио

до-хри-

окончательно

христіанствЪ?

ствЪ—„Богъ ная

и ветхозавЪтное,

а

будемъ

сенія. Зто

заключается

^флаженны ие вндѢвшіе н увВровавшіе^\ [Іоанна XX, 29.) М ы н е в и д и м ъ , н о в Ъ р и м ъ , мы ие хотнмЬ вндѢть^ гтобы вѢрнтъ, — мы хотимЬ вѢрить, гтобы вндѢтъ. И с к о р Ъ е н е б о и з е м л я чуда:

какъ единому

Но ужасъ детъ

Б о г у : „?г/7г«

к а к ъ - б ы ни б ы л ъ с и л е н ъ в ъ Врага

ужасъ

небеснаго, этотъ

никогда

источникомъ

насъ

не

нашей

религіи; н и к о г д а не

остановимся

на

ветхозавЪтномъ

языческомъ или

потЪ, иоіі

ни

на

языческоіі

покорности

бу-

м ы ни ро-

или ветхозавЪт-

до-христіанскому

Богу,

203

какъ

на

шего

собственнаго

нія.

окончательныхъ

религіознаго

Сколько-бы мы

покорялись,

мы

что

ропотъ

никакойі

ность

уже

не

утоляетъ

выводахъ на-

пи

ни

только любовь —

Отца

все-таки

ни

говорили

жемъ

и

и ни

самое

откровеніе:

уже

навЬки

Этоід

любви.

нею

и

Съ

Христа

все

ни

будетъ

обманъ;

ии къ

мЬстЬ—110

Лучше чЬмъ

для

насъ

чество, притворившееся какъ

у

Л.

Толстого,

Христомъ, Діониса,

не

христіанство,

язычествомъ, нующііі, человЬкъ вкусилъ жить рый вТжъ, рыіі

какъ у

которыіі

лалъ,

что

сердце,

жить,

ііе

Зтого

него:

не отъ

простеръ древа

жало

мы,

язы-

Израилю; и

само-

язы-

со

ликомъ

Богъ

рев-

„какъ - бы своеіі не

и

не

сталъ кото-

дядюЕрошку—„получело-

пугаетъ

героевъ

тотъ,

Достоевскаго

тарантулъ—никогда

нашимъ Богомъ. Иризнаніе

Бога

для н а с ъ

уиіе

не

кото-

религія,

ие

— бу-

такого а

ко-

выдумывалъ

его-же

въ

до

сихъ

исторія

во всемірной

„Мы

убили

Бога",

Бога? ЗвЪря? Да. мы

вЪчно умираетъ СымЬ?

какъ

сыны насъ

всЬмъ

нЬтъ

слЪднемъ

выводЬ

ца:

въ

но

что

тотъ-же

сталъ,

есть

у

начинается въ

одно

мо-

Самъ

Но

Но

и

двухъ:

богоубіііцы;

Отецъ, на

или

со-

этомъ

по-

мы должны

итти

нЬтъ разъ,

нельзя до

кон-

не

сознать

самъ

Богомъ

и

Нитче.

говоритъ почти

Но тутъ

никогда

паше

кажется,

непремЬн-

Зто

Достоевскаго,

мірЬ,

еще

безуміе, вмЬстЪ

предсказанное

ра,

ЗвЬря.

явленіе

и

что

самъ".

особое,

и,

Бога

послЬднее,

Вотъ

изъ

уже

повторяетъ

Нитче,

какъ

намъ

себя

Кириловъ

валое

Нитче.

живого.

нелЪпость, иначе

убьешь

словно

Бога".

гіѢ/т^ Бога.^ то я БогЫ —

„вс.гу/

сознать,

захо-

воскресаетъ

или

есть

Бога.

остановиться;

и

Я

воскресшаго? Во

мы

Божьи, Богъ

Но

убить

умериіаго,

случаЬ,

не

Который

за насъ

Можно

убить

всякомъ

Отца,

дЪ-

вся

поръ.

говоритъ

гли-бы

ме-

чтобы

выдумывать

Какого

убить

и

этомъ

исторіи

разъ

въ

„Для

Бога,

себя;

первым

безболае,

притворившееся

или

человЪче-

Ивану

ЧеловЬкъ только

тЪлъ

или

подъ

и

одинъ

для

язычество

руки

спасти

Чортъ

идеи,

убивая

всемірпая

труднЬе.

детъ

204

стоять

христіанствомъ,

жизни,

получудовище",

насЬкомое,

съ

вернемся

вЬчно", такъ-же какъ Б о г ъ , пугаетъ

ско-

Христа,

Нитче.

человЬчествІ)

главпую мысль.

ческая исторія.

на

чЬмъ

говоритъ:

Таранту-

человЪ-

отрЬзаны; мы

узнаннымъ

чтобы

серд-

меня

еще

или

БогЬ,

ство,—повторяетъ

ее в ъ

этого въ

ропо-

Кириловъ.—За

подлинному

безъ

о

уничтожить

въ

говормтъ

откровенное

христіанство

мадо

истребимъ

ирм-

самое

не

послЬднее

хотя-бы даже только

нашемъ,

идею

или

нЪтъ,—

можемъ итти только впередъ, или на

ей

Бога

рана.

назадъ

подчиниться

мы совсЬмъ уничтожимъ

ла:

темноіі

тарантула".

что

притворство

всЬ путп

видъ

выше

подлинному

только

подчиииться

11 я н Ь т ъ

родились

къ

ее,

унизило;

мо-

не

которыіі

Никогда

зиать

меня

какъ

мы

религіозное

сердце,

силахъ

иемъ,

собствемную

пронзило

иею

и

видЬніе

принимающеіі чЬмъ

о

мы

дЬтское,

нашъ,

само

мы

степени

,,это

въ

СкорЬе,

тЬ,

говоримъ

чтб-бы

вырвемъ изъ

умремъ.

честву,

какоіі

осталась

не

вырвемъ

отъ

наше

не

силЬ,

должны . цЬ

Христа,

Его;

разъ

„рЬки

С к о л ь к о - бі>і

послЬднее

Зто

никогда

я

ии

покор-

эти

дЬлали,

„Отецъ

небесахъ".

рЬе

отъ

ученики

з а б ы т ь это

первое

мы

мы

не подозрЬваемъ, до

мы

и

Небеснаго.

отрекались

сами

и

м о г у т ъ насъ утолить, что

воды живоіі". Волеіі-неволей, мы любить

Ипполитъ:

чувствуемъ,

и никакая

Мы

созна-

ропталн

все-таки

щуиство.

въ

съ

уже

небыбезуміе нимъ,

концЪ

этотъ-то путь, котораго

до-

мі-

нельзя

не пройти до конца, рязъ вступилъ на него — путь отъ непризнанія БогаОтиа къ прнзнанію Б о г а - З в Ь р я , отъ признанія Бога-ЗвЬря къ желанію истребить Его, къ отрицанію вообще всякаго Бога, самоіі „идеи о БогЬ", тоесть, къ послЪднему безбожію, и наконецъ, отъ безбожія къ безумію, къ гамоотрицанію, къ самоистребленію — весь этотъ страшнмй путь, всю ,эту неразрывную цЬііь мистпческихъ посылокъ и выводовъ прослЬдилъ Достоевскііі въ самомъ пророческомъ изъ всЪхъ созданныхъ имъ образовъ — въ КириловЬ.

Идея Кирплова о человЬкобогЪ есть одинъ изъ тЬхъ поразительныхъ случаевъ совпаденія Достоевскаго съ Нитче, о которыхъ я говорилъ, и которымъ почти невозмолсно было-бы вЬрить, какъ чуду, если-бы чудо это не происходило на нашихъ глазахъ. Мало того, что Кириловъ предвосхищаетъ главныя идеи Нитче,—онъ высказываетъ ихъ съ такою сосредоточенною силою, съ какою никогда не высказывалъ ихъ самъ Нитче. Первое, чтб тутъ невольно приходитъ въ голову, это то, что Нитче заимствуетъ у Достоевскаго. Но, повторяю, мы знаемъ навЬрное, что творецъ Антихриста въ краеугольныхъ мысляхъ своихъ совершенно независимъ. И такъ, сколь это ни странно, мы принуждены допустить, что бывали случаи, когда Достоевскііі оказывалсл въ самомъ полномъ смыслЪ лрозорлнвцемЬ, и что именно въ данномъ случаЪ прозорливость его такова, что ничего подобнаго еіі во всемірноіі литературЪ не встрЬчаетсл. Весь путь, по которому Нитче, „какъ беззаконнал комета, стремился до утраты силъ", въ своемъ созерцаніи и въ своемъ дЬйствіи, въ своеіі

мудрости и въ своемъ безумьи—вся эта неимовЪрная парабола, отъ первоіі своей точки до послЪднеіі, съ математическоіі точностью предъугадана, предразчислена Достоевскнмъ въ КириловЬ. „Ничего нЬтъ таіінаго, чтб не сдЬлалось-бы явнымъ. Вотъ ОнЬ сказалъ", говоритъ Кирнловъ передъ смертью, „съ лихорадочнымъ восторгомъ" указывал иа образъ Спасптеля. „Тайное" Кирилова и сдЪлалось „явнымъ" въ Нитче. — „Онъ придетъ и имл ему будетъ человЬкобогъ. — „БогочеловЬкъ? — „ЧеловЬкобогъ, — вЪ этомЪ разннца'-''. Какая-же собственно эта „разница", на котороіі конечно и основано все анти-христіанство Кирилова? — „Видали вы листъ, съ дерева листъ? — „Видалъ. — „ Я видЪлъ недавно желтыіі, немного зеленаго, съ краевъ подгнилъ, ВЬтромъ носило. Когда мнЪ было десять лЬтъ, я зимоіі закрывалъ глаза нарочно и представлллъ листъ зеленыіі, яркііі, съ жилками, и солнце блеститъ. Я открывалъ глаза и не вЬрилъ, потому что очень хорошо, и опять закрывалъ Зто—любовь Ивана Карамазова къ „весеннимъ клеіікимъ листочкамъ и голубому небу", „любовь прежде логики", „любовь чревомъ"; это, по мнЪнію Алеши — „одна половина" христіанства, безсознательная. А вотъ и другая, сознательнал. — „Зто чтб-же, аллегоріл? — спра^ шиваетъ Ставрогинъ Кирилова, по поводу ,,зеленаго листа". — „Н-нЬтъ... зачЪмъ? Я не аллегорію, л просто листъ, одинъ листъ. Листъ хорошъ, все хорошо. — „Все? 205

— ,,Все. ЧеловЪкъ несчастливъ потому, что не знаетъ, что онъ счастливъ, только потому. Зто все, все! Кто узнаетъ, тотчасъ сейчасъ станетъ счастливъ; сію минуту. Зта свекровь (хозяііка, у котороіі живетъ Кириловъ) умретъ, а дЪвочка (дочь хозяііки) останется— все хорошо. Я вдругъ открылъ. — „А кто съ голоду умретъ, а кто обидитъ и обезчеститъ дЪвочку — это хорошо.** — „Хорошо. И кто размозжитъ голову за ребенка, и то хорошо; и кто не размозжитъ, и то хорошо. Если-бъ они знали, что имъ хорошо, то имъ было-бы хорошо, но пока они не знаютъ, что имъ хорошо, то имъ будетъ нехорошо. ВотЬ вся мысль., вся—больше пнкакоп."-'- — „Кто научитъ, что всЪ хороши, тотъ міръ закончитъ". Мы уже это слышали гдЪ-то. „Такъ, какъ меня этому учитъ самая внутренняя сущность моеіі природы, все необходимое, созерцаемое съ высоты и въ смыслЪ велнкаго лорядка (іт Зіппе еіпег дгоззеп Окопотіе), есть, вмЪстЪ съ тЪмъ, полезное (въ кириловскомъ смыслЪ ,,хорошее"). Должно не только терпЪть, но и любнть необходимое (тап зоН ез пісЬі; пиг 1;га§еп, т а п зоП ез ІіеЪеп). Атог /аіі—іюбовь кЪ року—это самая внутренняя сущность моей природы (сіаз ІЗІ; теіпе іппегзіе КаШг)". Такъ говоритъ „послЪдній ученикъ Діониса" или самъ „распятыіі Діонисъ", благословляющ,ііі свои страданія, свое „распятіе". „Все необходимо, вее хорошо,— я всему молюсь";—но вЪдь точно такъже могъ-бы сказать, да и въ самомъ дЪлЪ говоритъ старецъ Зосима: „ в е е хороѵю и великолЪпно, говоритъ онъ, — потому-что все пстина. Все созданіе и вся тварь, каждын лнстнкЪ устремляется къ Слову, Богу славу поетъ". Тутъ совпаденіе старца Зосимы съ Нит206

че-Кириловымъ даже до этого, какъ будто случаГшаго, „зеленаго листика", который внушаетъ ему „открытіе", что ,,все хорошо"—открытіе Аиерики послЪ Колумба, открытіе христіанства послЪ Христа. До Христа было ,,терпЪніе", была покорность, былъ ужасъ или ропотъ, но нигдЪ никогда не было „любвн кЪ року"; это есть нЪчто чуждое, непонятное ни варвару, ни эллину, ни іудею, несоизмЪримое ни съ одной изъ до-христіанскихъ религій. Я долженъ любить рокъ, какъ Исаакъ, надъ которымъ Авраамъ занесъ жертвенный ножъ, любитъ отца своего; вмЪсто те})пЪнія—любовь; виГЪсто рабскаго, робкаго терпЪнія—свободная, безстрашнал, сыновняя любовь. Но вЪдь это - же п есть, хотя не назваиная, не сознанняя, несомнЪнная, однако, „самая внутренпяя сущность" (сііе іппегзіе Какиг) ученія Христова: „Отче! не Моя, а Твоя да будетъ воля". И высшая точка этоіі „любви къ року", этоіі сыновностн року: воля моя и воля рока — одно, я и рокъ—одно, „ Я и Отецъ—одно". Конечно, Тотъ, Кто это сказалъ,—уже тюнялъ, что „все хорошо", потому что все необходимо. Онъ пришелъ.'^ Имл Ему БогочеловЪкъ? НЪтъ, возражаютъ Кириловъ и Нитче, Оиъ придетъ, имя Ему ЧеловЪкобогъ,—въ этомъ разница, Какал-же разница? Два треугольника — одинъ основаніемъ вверхъ, вершиною внизъ, другоіі въ обратномъ положеніи—конечно, не совпадаютъ; но стоитъ перевернуть любоіі изъ нихъ, и они совпадутъ, ибо разница была не во „внутреннеіі сущности" треугольниковъ, а только въ ихъ внЪшнемъ, случайномъ, временномъ — „историческомъ" положеніи. „ Я есмь дверь, и никто не можетъ притти къ Отцу иначе, какъ черезъ Менл". Зтою-то дверью входлтъ, или пытаютсл воііти и Кириловъ, и

Нптче,

потому

Отрицая такъ,

Но иой

другой

Х р и с т а , они

какъ

ждалъ,

что

дверм

нЪтъ.

утверждаютъ

по

к]зайней

не

мЪрЬ,

сознательно.

только в ъ этой первой

точкЪ,

въ

мистической

исход-

посылкіэ—

въ „ л ю б в и к ъ року", въ прпзнаніи благости,

начала

все

потому

благо,

міра: что

необходимо"—ученіе совпадаетъ

съ

стическомъ пдеЪ

„все

все

Отчей

хорошо,

божественно-

Кирилова и

ученіемъ

противоположной

въ

Его

ещ,е н и к о г д а н и к т о н е у т в е р -

Христа

человЪкомъ

міра; м і р ъ

рилъ,

повторить

хорошо". какъ

И

въ

то,

тому-же

пути,

но

разрывно

связанъ

ственнымъ,

съ

съ

такъ-же

„священиой

у

болЪзни'',

,,вЪчноіі

уже

Нитче, почти

всю

иа").

Богъ,

концЪ

къ

не-

дня

выше что

Зто...

потому

любви!"

что

Выше

есть

то „да,

это

радость.

В ы не то что

любовь

и

исти-

говорилъ:

такъ,

ничего,

говоритъ

создавалъ,

хорошо".

нечего.

тутъ

и

что все

міръ

а только

прощаете

потому

хорошо,

каждаго

уже

„это

в д р у г ъ говорите: да,

когда

правда, это

іиать о,

посылки,

ясное

Зосима,—потому

умиленіе, не

этоіі

онъ,

и

правда („все

это

онъ

К а к ъ будтс вдругъ ощущае-

природу

старецъ

въ

посылкЪ;

сверхчувственное,

основаніе

говоритъ

оспоримое.

это

самоіі

ч у в с т в а „вЪчноіі гармоніи":

чувство,

те

въ

сознаетъ

мистическое этого

и

не Вы

про-

любите, любви,

только

путь

соединенію любящаго съ любимымъ,

Сына путь

съ

Отцомъ;—а

проііденъ,

ЗдЪсь

я и

то,

соединеніе чтб

обходимо—одно, Мистическая

Міръ

о

мистическііі

концЪ

проживаю всю

не-

цЪлесообразности. въ

своеіі

по-

нечув-

состояніемъ у

Кирилова, припадкамъ

длится,

не

Чув-

по

болЪе

болЪе,

должна

то

на-

„пяти

душа

нс

и

и

жизнь,

пять за

секундъ

я

нихъ

отдамъ

что

стоитъ.

потому

выдержать десять

перемЪниться но,

исчезнуть.

эти

жизнь

мою

Чтобы

секундъ,

физически".

И

надо

постоян-

упорно в о з в р а щ а е т с я о н ъ к ъ этоіі

одноіі и з ъ своихъ

двухъ главныхъ

религіозныхъ

перешнемъ

своемъ

послЪднихъ

мыслей.

„Въ

физическомъ

сколько

я думалъ,

нельзя

ку

прежняго

Бога никакъ",

безъ

те-

видЪ,

быть человЪгово-

ритъ онъ передъ самымъ самоубіііствомъ. „Богъ

есть

побЪдитъ станетъ

боль

боль

страха

и

Богъ".

смерти.

страхъ,

Кто

тотъ

ЧеловЪкъ, въ

самъ своемъ

теперешнемъ физическомъ видЪ, со страхомъ

боли

ЗвЪрь,

рабъ

бодныіі

щею,

и

смерти

Божііі не

есть

Бога-ЗвЪря.

человЪкъ,

плотью,

(„с^тма

и

умереть.—Въ

началЪ міра,

выводъ о концЪ

своемъ,

или

Сынъ

о

него

Че.іовѢкЬ вЪ земпо.^іЬ впдѢ пе можетгіЬ лерепестп. Надо леремѢннтьсл фнзнгеспн.^ выдержитъ

О т е ц ъ —одно".

необходимости"

божественноіі въ

и

весь

то, чтб не-

Леонардо да-Винчи) даетъ

избЪжный міра, о

„Я

уже

достигнуто:

я люблю,

посылка

„божественноіі

песевзііа'''

здЪсь

по

Нитче,

эпилепсіи.

гармоніи"

„Если

такъ-же

опредЪленнілмъ

Идіота,

секундъ".

чЪмъ

у

ощущеніемъ,

какъ

это

идетъ

чЪмъ

предшествующимъ

когда человЪкъ поііметъ, что все хорошо. дальше,

гово-

опытомъ

очень

Кирилова,

идетъ

выводЪ,

опытъ

блюденікэ

впрочемъ,

Богъ

дальше,

физически",

Кириловъ,

оправдать

Кириловъ

Сверхчувственныіі

ство

чтб

здЪсь, въ

посылкЪ,

физическимъ

съ

долженъ

создавая міръ: „да, это правда,

тЪла,

въ

вмЪстЪ

„перемЪнится

и

и

краіінеіі точкЪ, в ъ ми-

концЪ

Бога

„осаннЪ",

Нитче

в ы в о д Ъ и з ъ этоіі п о с ы л к и —

о

слЪднеіі

будетъ

Новый,

сво-

„ЧеловЪкобогъ", обладать

страдающею,

нетлЪнною,

человЪкъ-

„смертью

не

новою умираю-

смерть

по-

правшею". Въ

своемъ

самомъ

первомъ

ственномъ зародышЪ, идея о перемЪнЪ

чув-

физическоіі

человЪка у Кирилова, такъ-же

207

кякъ у Ніітче, научными витіи,

о

с в я з а н а с ъ совремЧ С 1ІІ ІІ::рІІІрІ:ІІІЯ8-ТЕХТЕ. СІіа'ГІез Вгиііоіѵ (1790-185.?) РогН-а' сотіе Регоѵзкі/ (РІюШуріе). •I. Егаг. Рогіі"''! ,1. X УІ^и^кіі.^лШИ:. іііаріііс огідіі: ^^^^^Ш

і Сии.ука. Тг,.\іп—19 смм.ѵгго'» — Се.меіііі'

• женгя: •іртретъ гр. Л. А. ТІеров. ки. 11, А. Путятиип. Тічставі:'.! старинныхъ картииъ въ Художсстеъ. Спб. 1901. {Фотопипи.і 0. Ііраяъ. Т/ортретъ 11. Мюісііаго (оііг .іііттрі.іфія). ТЕКС

ТЪ.

Мережковскііі. Левъ Толстой ѵ Достоев'•'•'" ч ТТ. '.' '/•. Раздвоеиіе ѵ 7 7 У . І ' оедшіегпе. А.і. 1>с.нуи. Ѵтвіьтъ г. Фи.гософоиі/. II. Грабсірь. Таисъ Тома. Ііал I, .110 и т ъ —ІІоклонен !• -л. Ѵостислаііовъ. Р. Аіуи^.-^і/і. іл животісгі, м. I. Д. ТІІестаковъ. Сіііихотворені•: Фоі'і'ІН().'^': /1,':', •!>•::•' І,'0}іЧ,'ІІ

.

Ш

Л л. іі I СвѢдѣПі.: Замѣтки. хомсі жгурнала „Мі^ уества-' (11)01

ТЕХТЕ. ТоМоі сі Лоі

Аіеж. Вепо !| Лчззіе. 4 I. ѲгаЬаг-. Наугз Ткота еі зоп оегіѵге. і Иаітопі. Ье Фате сіе Саіііегоп „Іа ехаіІ.асіоп Ле Іа Сгиг". іііррггіз. Ье 'раіп ѵИаІ. Аіех. Вепоіз. Іе реіпіге ЕеУоіоіг. В. С1іезІако/І—Ііеѵие ЫЪНодгарЫіріе. Ші^КозіізІаѵо/1 Іе Ііѵге сіе Н. МиІІіе)' шШіаіоіг.е:..йб..іа,:,Ш'»ІШіі-е''.

АЛЬБЕРЪ

БЕНАРЪ.

Аманъ Жанъ (Атап Іеап). Портіктъ А. Бенара.

131

А. Бенаръ. (А. Марина.

132

ВезпапТ).

А. Венахп. Портретъ.

{А.

ВеѳпагсГ).

133

А.Бенаръ. {А. Безпагсі). Панно въ школѣ сра})мацевтовъ въ Париоісѣ.

А. Бенаръ. {А. Везпагсі). Этюдъ оісенщины. І 3 4

А. Венаръ. {А. ВезпагЛ). Ланно въ тколѣ фармацевтовъ въ Париоісѣ.

А. Венаръ. (А. ВезпатЯ). Еонская ярмарка. 135

Л. Бенаръ. (А. БетапѴ). Восточный танецъ.

136

Л. Бенаръ (А. ВезпагЛ). ІІохтгретъ, акварель.

137

Л. Бенаръ (А. Везпагсі). Отщшвленіе въ Еитеру. Декоративное панно.

І38

А. Бенаръ (А. ВезпагЛ). Фреска въ школѣ фармацевтовъ въ Париоюѣ.

А. Бенаръ {А. Марина.

140

Везпапі).

А. Бенаръ {А. Вевпагй). Портретъ, офортъ. 141

Л. Бенаръ (Л. Купалыщицы.

142

Везпагй).

А. Бенаръ {А. ВезпагЛ). Испанскгй танецъ.

143

А. Венаръ {А. ВезпагЛ). Декоративное панно.

144

А. Бенаръ {А. Везпагй). Дещштивное панно въ школіъ фармацсвтовъ въ

4іх

Парижѣ.

Л. Бенаръ (Л. Декораѵтвныя

І46

Везпагсі). панно въ школѣ фармацевтовъ въ ГІарііэісѣ.

Дж. Сарджентъ {,/. Вагдепі). Портретъ. („Тке Мадагіпе о/' Агі", 1900 г.).

177

Дж. Сарджентъ {Т. Загдепі). Портретъ. {„Тке 5ішІіо'\ 1900 г.).

17й

Дж. Сарджентъ (^. &агдепі). По^тгретъ сестеръ Вертгеймеръ. {„Тке Мадагіпе о/" Агі", 1901 г.).

179

Дж. Сарджентъ (^. Вагдепі). ІІортреты. („Тке 8ішНо'\ 1900 г.). 1801

ГЛАВА

VI.

РАЗДВОЕНІЕ у Л. Т О Л С Т О Г О . — П О С Л Ъ Д Н Е Е СОЕДИНЕНІЕ. Анна Каренина, въ жару родильноГі случаЬ совершеннЬе никогда не былъ^ горячки, говоритъ мужу: ни раньше, ни послЪ. „Я все та-же, но во мнЬ есть другая, И не случайно Достоевскій предская ея боюсь—она полюбила того (Врон- залъ всемірное значеніе Л. Толстого, скаго), и я хотЪла возненавидЬть тебя, по поводу именно Анны Карениной: и не могла забыть про ту, которая бы- „если у насъ есть литературныя прола прежде. Та не я. Телерь я настил- изведенія такой силы мысли и исполщая, я вся'-''. ненія, то... почему намъ отказываетъ Е в „Анна Каренина'', какъ закончениое ропа въ нашемъ своеліЬ собствеииомЪ художественное цЪлое, — самое совер- словЬ.»^ — вотъ вопросъ, которыи рожшенное изъ произведеній Л. Толстого. дается самъ собою". Въ эхомъ произВъ „ВойнЬ и МирЬ" хотЬлъ онъ, мо- веденіи, утверждаетъ Достоевскііі, выражетъ быть, б б л ь ш а г о , но не достигъ: и ягена велпчаіішая таііна міра, танпа зла, мы видЬли, что одно изъ главныхъ „съ страшноіі глубиноіі и силою, съ дЬйствующихъ лицъ, Наполеонъ, со- небывалымъ доселЪ у насъ реализмой^ъ всЪмъ не удался. Въ ,,АннЬ Карениной" художественнаго исполненія"; здЬсь вывсе или почігі асе удалось;—тутъ итоль- ражено то, что „законы духа человЪчеко тутъ, худолсествевный геній Л. Тол- скаго столь ещ,е неизвЪстны... столь стого д о ш е л ъ до с в о е й ч В ы с ш е й точки, таинственны, что нЪтъ и не можетъ до полного самообладанііі» до оконча- быть судеіі окоигательныхЪ., а есть Тотъ, тельнаго равновЬсія между замысломъ Которьш говоритъ: ,,МнЪ отмщеніе, и и выполненіемъ. Если когда нибудь онъ Азъ воздамъ". Ему одному извЬстна вся и бывалъ сильнЬе, то ужъ в^ всякомъ тайна міра сего и окончательная судь259

ба человЪка. Челов'Ькъ-же пока не мо- ложное состояніе плоти—оргіііныіі избыжетъ браться рЪшать ничего съ гор- токъ жизни даетъ ея сознанію другое, достью своей непогрЪшимости,—не при- опять-таки полярно - противоположное шли ещ,е времена и сроки". Одну сцену ясновидЪніе, и она рЪшаетъ, что любитъ Достоевскій считаетъ главною, назы- Вронскагой ненавидитъмужа,—это опять ваетъ самою „геніальною"; и ужъ ко- ложь или половина, другая половина нечно для него въ этой сценЬ, жи- правды. А совершенная, полная правда то, вомъ средоточіи всей „Анны Карени- что она любитъ и любовника, и мужа въ ной", можетъ быть, всего худолсествен- одно и то-же время, любптпЬ обонлЪ наго толстовскаго творчества, съ наи- вмѢстІ).^ что оба л, живущ,ія въ неіі— большею силою и ясностью выражена Анна, любящая Вронскаго и Анна, люглавная идея романа—таііна незавершен- бящаямужа—одинаково искреннія, одинаго міра, тайна з^а и несоизмЪримость наково истинныя. З т о невозможно, протайны этой съ человЬческимъ разумомъ тивоестественно, это слишкомъ страшно, („не можетъ быть судей окончатель- страшнЪе смерти—она вЪдь дЪііствительныхъ"); это — та сцена, гдЪ Анна Ка- но и умираетъ, чтобы только не видЪть ренина, чувствуя приближеніе смерти, этоіі постепенно обнажающеііся передъ дЪлаетъ мужу поразительное признаніе: нею полноіі правды, которая кажется етл все та-же, но во мнѢ естъ дѵу- чудовищно-безстыдною, безобразною,— гая, я ел боюсъ... Та не я. Телеръ я на- но это такъ. И недаромъ вЬщій сонъ стоящая^ я вся^'-. Достоевскій могъ-бы соединяетъ для нея жизнь со смертью, сказать АннЪ Карениноіі то, чтб онъ одну половину правды съ другою, пригбворитъ неизвЪстноіі в ъ одномъ изъ подымая уголокъ покрова надъ этоіі своихъ предсмертныхъ писемъ: „вы мнЪ послЪднею единою истиноіі.—ВскорЪ родная, потому что это раздвоеніе в ъ послЪ того, какъ Анна впервые отдавасъ, точь в ъ точь какъ и во мнЪ,—и лась Вронскому и стали „двое одна всю жизнь во мнБ было". Раздвоеніе плоть",—„во снЪ, когда она не имЪла всю жизнь было н въ АннЪ; въ неіі власти надъ своими мыслями, ея полобыли два я, и весь ужасъ ея траге- женіе представлялось еіі во всеіі безодіи въ неразрЪшимости для ея сознанія, бразноіі наготЬ своеіі. Одно сновидЪніе для ея совЪсти, вопроса, какое изъ этихъ почти каждую ночь посЬщало ее. Еіі двухъ я настоящее. Когда особое со- снилось, что оба влСВстВ былн ел мужъя.^ стояніе плоти—горячешныіі жаръ, бредъ, что оба расточали еп свои ласки. Алеощущеніе близкой смерти—даетъ ея со- ксЪіі Александровичъ плакалъ, цЬлуя ея знанію ясновидЪніе, и она рЪшаетъ, руки, и говорилъ: какъ хорошо теперь! что не любитъ и никогда не любила И АлексЪіі Вронскііі былъ тутъ-же, и Вронскаго, а любитъ только своегому- онъ былъ также ея мужъ. И ана жа и даже в ъ то время, какъ хотЪла уднвлялась тюму., ъто лрежде ен казаего ненавидЪть, любила его, то это лось это невозможнъгмЬ. сСЪясняла имЬ.^ ложь или, вЪрнЪе, одна половнна прав- смѢлсь, 'сто это гораздо лроще.^ и что дыбезъ другойі,одна изъ,,двухъ правдъ", они оба теперь довольны и счастлимежду которыми она живетъ и умираетъ, вы. Но это сновидЬніе, какъ кошмаръ, тЪхъ вЪчныхъ „двухъ правдъ", о кото- давило ее, и она просыпалась съ ужарыхъ говоритъ и Чортъ Ивану Карама- сомъ". Т у т ъ всего поразительнЪе то, зову. Когда другое полярно-противопо- что Анна смдется во снЬ. З т о конечно /

260 , _ _ „ „ , . . ^ , _ (

все тотъ-же, слмшкомъ знакомыи намъ по раздворннымъ героямъ Достоевскаго, страшный смЬхъ отъ смѢшенгя., это смЪшное отъ смЪшаннаго („внезапный демонъ ироніи"—„я весь точно заряженъ смЪхомъ"). Анна ,,просыпается съ ужасомъ", и это ужасъ, отъ котораго дЪйствительно можно сойти с ъ ума или „умереть во снЪ", какъ боится умереть князь Мышкинъ, мучимый такимъ-же бредомъ двойноіі любви, — „Какъ-же.^* Стало-быть обЪихъ хотите любить?—спрашиваетъ идіотапростоѵі жизненный человЪкъ. — „О, да, да",—отвЪчаетъ тотъ съ ужаснымъ простодушіемъ, которое дЪлаетъ его похожимъ на настоящаго Идіота... или на святого. — „Помилуйте, князь, чтб вы говорите, опомнитесь!" И простоіі человЪкъ смЪется беззаботнымъ смЪхомъ: „какъ это любить двухъ? Двумя разными любвями какими нибудь? З т о интересно... бЪдныіі идіотъ! И чтб с ъ нимъ будетъ теперь?" Прежде было ясно и просто: любить двухъ нельзя; это грЪшно или смЪшно, гадко, пошло,—смЪшно потому, что двЪ чувственности, смЪшиваясь, обезображиваются этимъ смЪшеніемъ. Прежде также было ясно, за что и кому именно принадлежитъ „отмщеніе". Но вотъ „святоіі" князь Мышкинъ, хотя и „ ч у в ствуетъ себя" виноватымъ во всемъ, но вмЪстЪ с ъ тЪмъ, сознаетъ, что не можетъ и не хочетъ любить иначе, какъ „обЪихъ вмЪстЪ'^ И страстная, можетъ быть, даже сладострастная (хотя и новымъ, почти никому еще невЪдомымъ сладострастіемъ) любовь его къ „мадоннЪ" АглаЪ такъ-же безгрЪшна, какъ его безстрастная любовь — жалость къ вакханкЪ НастасьЪ филиповнЪ. Если-бы онъ измЪнилъ одноіі изъ нихъ, то спасъ6ы обЪихъ, но онъ чувствуетъ, что не

должегіЬ измЪнять ни тоіі, ни другой, и Этою вЪрностью губитъ обЪихъ, отъ нея гибнетъ самъ; ГдЪ-же т у т ъ собственно грЪшное, прелюбодЪйное, и гдЪ смЪшное? Кому отомщеніе и за что? Мы этого пока не знаемъ, — „не пришли еще времена и сроки". Но вЪдь и Анна гибнетъ вовсе не потому, что измЪнила мужу для любовника, какъ всЪмъ и еіі самоіі кажется, а наоборотъ — именно потому, что хочетъ и не можетъ измЪнить ни мужу для любовника, ни любовнику для мужа и остается вЪрною обоимъ даже до смерти, до самоуничтоженія. В ъ томъ-то весь ужасъ ея трагедіи, что любовь къ Вронскому не только не разрушаетъ, а, напротивъ, обостряетъ, углубляетъ до безконечности любовь ея къ мужу. З т о не прелюбодЪяніе, по краіінеіі мЪрЪ, не старое обычное прелюбодЪяніе, не грЪхъ и смЪхъ, не двЪ смЪшанныя и этимъ смЪшеніемъ оскверненныя гувствениостгц а два самыя великія, самыя чистыя и совершенно противоположныя, для ея сознанія несоединимыя ѵувства., или даже двЪ какія-то всю ея жизнь, всю нашу жизнь пронизывающія, хотя и для нея такъ-же, какъ для большинства изъ насъ, все еще безсознательныя мысли. Т у т ъ ,.^двѢ мъгслгі вмЪстЪ сошлись, — говоритъ Идіотъ.—Зто оченьчасто случается, сомноіі безпрерывно... Съ этими двоііными мыслями ужасно трудно бороться'*'. Отъ этихъ-то двоііныхъ, „двоящихся мыслеіі" и погибъ князь Мышкинъ, сошелъ с ъ ума—„умеръ во снЪ''. Зти двоііныя чувства и мысли—по преимуществу наши, новыя, никогда никЪмъ въ прошлыхъ вЪкахъ с ъ такою силою не испытанныя чувства и мысли. В ъ минуты самаго яркаго напряженнаго сознанія, когда Анна съ отчаяніемъ обращается за помощью къ религіи, къ христіанству,—„ей не только тяжело, г о 261

воритъ Л. Толстой, но она начинаетъ мспытывать страхъ передъ новымъ, никогда не испытаннымъ ею душевнымъ состояніемъ; она чувствуетъ, что вЪ душѢ ея все паъпнаетЬ двоптъся., какъ двоятся иногда тіредметы въ усталыхъ глазахъ". И она, подобно Идіоту, погибнетъ отъ этого раздвоенія, убьетъ себя, чтобы только уііти отъ невыносимаго ужаса двоііноіі любви. Трагедія Анны Карениноіі есть трагедія князя Мышкина п не его одного, но и всЬхъ вообщб раздвоенныхъ героевъ Достоевскаго. И въ АннЪ, какъ въ РаскольниковЪ, „точно два противоположные характера поочередно смЪняются". И Анна, подобно Версилову, „обладаетъ способностью чувствовать два самыя противоположныя чувства въ одно и то-же время", и какъ тотъ,сама не знаетъ иногда, страшно-ли это, потому что безумно, или только низко и безчестно, „потому что слишкомъ благоразумно". И ея душа, какъ душа Ставрогина, вЪчно колеблется между „двумя полюсами'', находя въ обоихъ, если не „одинаковость наслажденія", то одинаковость муки. И она, какъ ДмитріііКарамазовъ, начиная „идеаломъ Мадонны"—цЪломудренноіі жены, рождающеіі матери—кончаетъ „идеаломъ Содомскимъ"—нерождающеіі любовницы, сладострастноіі вакханки, которую оргіііная чрезмЪрность любви приводитъ къ необходимости смерти, къ жаждЪ саморазрушенія („я хочусебя разрушать'', какъ Лиза говоритъ АлешЪ). И чтб еще страшнЪе — „уже съ идеаломъ Содомскимъ въ душЪ, не отрицаетъ она и идеала Мадонны, и горитъ отъ него сердце ея, воистину горптъ. какъ и въ юные непорочные годы";и „чтб уму еяпредставляется позоромъ, то сердцу сплошь красотоіі". Красота и для нея, и даже въ неіі самоіі, по слову Дмитрія, — „не только страшная, но и 262

таинственная вещь", ибо „тутъ берега сходятся, тутъ всЪ противорЪчія вмЪстЪ живутъ". Если Наташа, Китти—явная, дневная, то АннаКаренина таііная, ночная муза Л. Толстого, можетъ быть, болЪе близкая сердцу его; во всякомъ случаЪ, это въ русской литературЪ самое совершенное воплощеніе тоіі красоты, о которой всю жизнь думалъ Достоевскііі, о котороіі Л. Толстой никогда не думалъ, но которую онъ чувствовалъ не менЪе глубоко, чЪмъ Достоевскііі, тоіі „страшноіі и таинственноіі" красоты, изъ-за котороіі, опять-таки по слову Дмитрія, „дьяволъ съ Богомъ борется, а поле битвы—сердца людеіі". Итакъ, въ своемъ величайшемъ произведеніи, въ АннЪ Карениноіі, Л. Толстой, ясновидецъ плоти, углубляясь въ ея безсознательную стихію, коснулся тоіі-же таііны міра, таііны раздвоенія,— ДвухЪ вЪ і^дянож?', которую вЪчно испытывалъ и ясновидецъ духа, Достоевскііі, проникая въ высшія, отвлеченнЪйшія отъ безсознательноіі стихіи, области человЬческаго сознанія. Тутъ разными языками оба они говорятъ объ одномъ и томъ-же; тутъ ихъ кровное родство, ихъ срощеніе; ихъ общіе, неразрывно сплетенные, соединяющіе эти двЪ столь противоположныя вершины русскаго духа, подземные корни; тутъ ихъ вЪчное, самое древнее и самое новое, русское, пушкинское единство. И чЬмъ присгальнЪе всматриваешься въ эти „двЬ правды", ,,два я^\ которыя борются въ АннЬ Карениной, тЪмъ яснЪе обнаруліивается совершенное единство главнаго трагическаго дЬііствія въ лучшемъ изъ произведенііі Л. Толстого и во всЪхъ произведеніяхъ Достоевскаго. Одно изъ этихъ „я" легко опредЪлимо: оно освЪщено свЬтомъ нашего обше-народнаго, даже обще-европеііска-

го, и частнаго, толстовскаго, религіознаго сознаніл, которое калѵется ему и почти всЪмъ „христіанскимъ", исчерпывающимъ сущность того, чтб привыкли называть „христіанствомъ". Эхо и.ченно то изъ двухъ ,,я", которое является самоіі АннЬ при вспышкЬ „бЬлаго свЬта • смерти", и которое считаетъ она единственно подлиннымъ, праведнымъ, святымъ. Эхо та, будто-бы, настоящая прежняя Аниа, которая любитъ не Вронскаго, а мужа, любовью, почти чуждою пола—безстрастною любовьюжалостью. „Онъ добръ, онъ самъ не знаетъ, какъ онъ добръ. Никто не зналъ. Одна я, и то мнЬ тяжело стало. Его глаза надо знать, у Сережи точно такіе-же, и я ихъ видЬть не могу отъ этого". Она смотритъ на мужа „съ такою умиленною и восторжетюю нЬжностью, какоіі онъ никогда не видалъ".—„НЬтъ, нЬтъ, уііди, ты слишкомъ хорошъ'^ — Она держала одною горачею рукоіі его руку, другою отталкивала его. И когда онъ сталъ на колЬни и, положивъ голову на ея руку, зарыдалъ, какъ ребенокъ,—она обняла его плЬшивЬющую голову, подвинулась къ нему и съ вызывающею гордостью подняла къ верху глаза: — „Вотъ онъ, я знала!" И, обращаясь къ Вронскому, которыіі зчкрываетъ лицо руками: — „Открой лицо, смотри на него. ОнЪ свягпон, сказала она.—Да откроіі, открой лицо! сердито заговорила она.— АлексЬй Александровичъ, откроіі ему лицо! Я хочу его видЬть. „АлексЬіі Александровичъ взялъ руки Вронскаго и отвелъ ихъ отъ лица, ужаснаго по выраженію страданія и стыда, которыя были на немъ. — „Подай ему руку. Прости его". Она въ эхо мгновеніе наслаж-

дается позоромъ молодого, красиваго гордаго любовника и величіемъ стараго, безобразнаго, смЬшного мужа. ,Вы можете затоптать меня в ъ грязь, сдЬлать посмЬшищемъ свЬта, я не покину ея, и никогда ни слова упрека не скажу вамъ", говоритъ мужъ любовнику. Да, „онъ добръ, онъ слишкомъ х о рошъ, онъ святой". В ъ бреду мечтаетъ она и для себя о тоіі-же святости:—„Я ужасна, но мнЪ няня говорила: святая мученица,—какъ ее звалиі^—она хуже была. И я поЬду в ъ Римъ, тамъ пустыня". Мужъ и любовникъ простили другъ другу; грЬшнаяжена уіідетъ въ пустыню спасаться, подобно святоіі Маріи Египет- | скоіі. „Чтобыне погибнуть отъ уб^Ьжденія ' въ таинственной и роковоіі неизбЬжно- 1 сти зла, говоритъ Достоевскііі, человЬку указанъ исходъ. О н ъ геніально намБченъ поэтомъ въ геніальной сценЬ романа, в ъ сценЬ сиертельноіі болЬзни героини, когда преступники и враги вдругъ преображаются в ъ существа высшія, въ братьевъ, все простившихъ другъ другу, в ъ существа, которыя сами взаимнымъ всепрощеніемъ сняли с ъ себя ложь, вину и преступность и тЬмъ разомъ оправдали себя с ъ лолнымЪ сознаніемЬ,^ что получили право на т о " . Вотъ исходъ, единственный, будто-бы, указанныіі человЬку Богомъ; другого нЬтъ: такъ думаетъ или, по крайнеіі мЬрЬ, хочетъ думать Достоевскііі; такъ думалъ конечно и самъ Л . Толстоіі, создавая ,,Анну Каренину^*. ДЪііствительно, эхо все еще пока единственныіі исходъ стараго религіознагосознанія, которое считаетъ себя исчерпывающимъхристіанство. Достоевскііі говоритъ т у т ъ о „полномъ сознаніи" кающихся „преступниковъ", то есть, Вронскаго и Анны. Но на самомъ дЪ263

лЪ, было-ли т у т ъ „полное сознаніе?" рому, и чтобы можно было забыть про Было-ли т у т ъ даже вообще какое-бы то страшныіі вопросъ, чтб будеіъ съ с ы ни было религіозное сознаніе чЬмъ-то н о м ъ (1 главнымъ, рЬшающимъ? — „ Я прошу тебя, я умоляю тебя, Пробужденіе „настоящаго", исклю- никогда не говори со мноіі объ этомъ! чительно, будто-бы, „христіанскаго" я — „Но, Анна... в ъ АннЬ—любвн ея къ мужу—начи— „Никогда. Предоставь мнЬ. В с ю нается не столько въ сознаніи (на са- низость, весь ужасъ своего положенія момъ дЬлЬ, сознаніе это потухаетъ въ я знаю; но это пе такЪ легко рѢшнть., ней, вмЬстЬ со вспышкой „бЬлаго свЬ- •какЪ ты думаешь'-'-. та Сімерти", такъ что, выздоровЬвъ отъ ДЬііствительно, зто не такъ легко родильноіі горячки, остается она в ъ рЪшить, какъ думаютъ всЬ.—уііти отъ прежнеіі „языческоіі" темнотЬ и слЬпо- мужа? Забыть прошлое и начать новую тЬ), не въ сознаніи, а въ безсознатель- жизнь? Но вЬдь вотъ—глаза у Сережн ноіі стихіи, не въ глубинЬ духа,. а в ъ совсЪмъ такіе-же, какъ у отца. глубинЬ плоти, такъ-же какъ всЪ веОна не можетъ пхъ видЬть, не моликія чувства и мысли у Л. Тол- жетъ подумать о нихъ. И никуда не стого. В ъ глубинЬ плоти, въ таіінЬ по- уйдетъ она отъ этихъ глазъ, — изъ-за ла, у женщины рядомъ съ началомъ не- нихъ п погибнетъ. Не можетъ она не рождающаго оргійнаго сладострастія быть навѢкн женою своего мужа, поесть противоположное, или кажущееся тому что не можетъ не быть навѢкн мапротивоположнымъ, начало материн- терью своего сына. З т о связь крови и ства. Анна не только—вакханка, лю- плоти, „связь души с ъ тЪломъ";—чтобовница, „преступная" жена, но и мать, бы порвать ее, надо порвать нить савсе еще „святая мать", „Мадонна". И моіі жизни, и дЪііствительно, она, порыдаже в ъ то время, когда всЬми силами вая ее, убиваетъ себя. своего лолиаго сознанія оправдываетъ А былъ другоіі исходъ: надо было она себя и любовь свою къ Вронскому, пожертвовать своимъ оргііінымъ сладоненависть къ мужу, эта безсознатель- страстіемъ своему материнству, своею ная, противоположная правда, правда плотью своему духу, потому что д у х ъ материнства, возмущается въ неіі. святъ, а плоть грЬшна, потому что ду„ВронскіГі не могъ понять, какъ она ховная Анна—истинная, а плотская— со своею сильною, честною натурой, ложная, не ,,настоящая". Т а к ъ опятьмогла переносить это положеніе обмана таки думаетъ сама она и Л. Толстоіі, и не желать выііти изъ него; но онъ и Достоевскій, и всЬ читателн романа не догадывался, что главная причина и вся дневная., авная при свЪтЪ двухэтого была то слово сыпЪ, котораго она тысячелЪтняго историческаго дня, хрине могла выговорить. Когда она думала о стіанская культура, отъ пустыни, гдЪ сынЬ и о его будущихъ отношеніяхъ спасалась святая Марія Египетская, до къ бросившеіі его отца матери, еіі такъ тоіі пустыни, в ъ которую зоветъ ясностановилось страшно зи то, чтб она сдЬ- полянскііі отшельникъ. лала, что она не разсуждала, а, какъ Анна отвергла этотъ единственныіі женщина, старалась только успокоить исходъ и погибла, казненная по закону себя лживыми разсужденіями и словами, божескаго правосудія: ,,МнЪ отмщеніе, и с ъ тЬмъ, чтобы все оставалось по ста- Азъ воздамъ". В о т ъ опять-таки дневная, 264

явная мысль произведенія, понятая, принятая всЬми. Но такъ-ли это на самомъ дБлЪ? Единственная-ли это и самая-ли глубокая мысль художника?—Нізтъ, кажется п въ „АннЬ Карениной", такъ-же какъ во всЪхъ созданіяхъ Л. Толстого— „ночь глубока и глубже, чЪмъ думалъ день", по слову Заратустры, (ііе КасЫ ізі ііеі ипсі ІіеГег аіз сіег Т а § §еёасЬі;. КромЪ этоіі дневноіі, явной мысли, тутъ есть и другая, таііная, для самого художника безсознательная, ноѵная мысль. Чтобы измЪрить всю ея глубину, надо пристальнЪе всмотрЪться и въ другое, „не настоящее", будто-бы, не „христіанское'' я въ существЪ Анны. Что-же это за л? Откуда оно и куда идетъ? И главное, въ какомъ религіозномъ отношеніи находится это второе я къ первому, настоящему, будто-бы, христіанскому? Анна возвращается изъ Москвы въ Петербургъ, еще совершенно невинная, цЪломудренная, даже въ самыхъ таііныхъ мысляхъ своихъ. „Ну, все кончено, и слава Богу!"—думаетъ она, сидя ночью въ вагонЪ. — „Завтра увижу Сережу и АлексЪя Александровича, и пойдетъ моя жизнь, хорошая и привычная, по старому". Вдругъ вспомнила она Вронскаго—„и чуть вслухъ не засмЪялась отъ радости, безпричинно овладЪвшеіі ею. Она чувствовала, что нервы ея, какъ струны, натягиваются все туже и туже на какіе-то завинчивающіеся колышки. Она чувствовала, что глаза ея раскрываются все больше и больше, что пальцы на рукахъ и ногахъ нервно движутся, что внутри что-то давитъ дыханье, и что всЪ образы и звуки въ этомъ колеблющемся полумракЪ съ необычайною яркостью поражаютъ ее. На нее безпрестанно находили минуты сомнЪнія, впередъ-ли Ъдетъ вагонъ, или

назадъ, или вовсе стоитъ. „Чтб тамъ на ! ручкЪ, шуба-ли это или звЪрь? И чтб ] сама я тутъ? Я. са.иа нлн другаяИ'-'- Вотъ ; первое сомнЪніе Анны въ единствЪ и : подлинности своего л; вотъ первая, чуть : видимая трещина великаго раздвоенія. Въ этомъ бреду жизни, чрезмЪрнаго здо- і ровья, она могла-бы сказать то-же, тЪми- і же словами, чтб скажетъ впослЪдствіи, ' въ бреду болЪзни и смерти,—только въ | обратномъ смыслЪ: „я все та-же, но во \ мнЪ есть другая... Та не я. Теперь я | настоящая, я вся".—„Еіі страшно было і отдаваться этому забытью. Но что-то і втягивало её въ него, и она по произволу могла отдаваться ему и воздерживаться". Все смЪшалось; она окончательно впадаетъ въ забытье. „Анна по- | чувствовала, что она провалилась, но ' все это было не страшно, а весело''^. \ Потомъ, когда выходитъ она на пло- \ щадку вагона, „метель и вЪтеръ рвану- \ лись еіі навстрЪчу. ВЪтеръ какъ-будто : только ждалъ ее, радостно засвисталъ | и хотЪлъ подхватить и унести ее.— ; Буря рвалась п свистЪла между колесами вагоновъ, по столбамъ изъ-за угла станціи. Вагоны, столбы, люди, все, что было видно,—было занесено съ однои і стороны снЪгомъ, и заносмлось все \ больше и больше. На мгновенье буря затихала, но потомъ опять налетала такими порывами, что,казалось, нельзя бы- ! ло противостоять еіі". Въ этоіі-то ледя- і ноіі бурЪ Вронскій говоритъ АннЪ первыя слова любви. „И в ъ это-лсе время, какъ-бы одолЪвъ препятствія, вЪтеръ і посыпалъ снЪгъ съ крышъ вагоновъ, і затрепалъ какимъ-то желЪзнымъ отор- I ваннымъ листомъ, и впереди, плачевно 1 и мрачно, заревЪлъ густоіі свистокъ па- ; ровоза. Весь ужасъ метели показался еіі \ еще болЪе прекрасенъ теперь. Онъ сказалъ то самое, чего желала ея душа, но| чего она боялась разсудкомъ". И когда^ 265

она вернулась въ вагонъ, „напряженное состояніе не только возобновилось, но усилилось и дошло до того, что она боялась, что всякую минуту порвется в ъ неіі что-то слишкомъ натянутое... Но в ъ этомъ напряженіи не было ничего непріятнаго и мрачнаго, напротивъ, было что-то радостное, жгучее и возбуждающее". Радостный ужасъ метели извнЪ, радостныіі ужасъ страсти внутри — какъ будто одно и то-же, одно изъ другого рождается, одно сливается с ъ другимъ. Анна ничего не отвЪтила Вронскому, она и себЪ самоіі не призналась в ъ любви; она, можетъ быть, все еще безгрЪшна, какъ ангелъ;—„но и в ъ тебЪ, ангелъ, этонасЪкомоеживетъ, и въ твоеіі крови бури родитъ, потому что сладо-

страстіе—буря,

болыие

бури^К И въ

сладострастьи, и в ъ бурЪ есть нЪчто стихіііное, страшное и веселое, ледяное и жгучее; но нЪтъ ничего человЪческизлого или добраго; между сердцемъ любящимъ и природою—никакихъ преградъ, никакихъ законовъ; и здЪсь, и тамъ все дико, просто и невинно, все такъ, какъ вышло изъ рукъ Творца; и здЪсь, и тамъ, и въ сердцЪ, и въ стихіЪ „совершается воля Того, Кто вызвалъ стихію и сердце изъ небытія. И ежели стихійныя силы копятся в ъ воздухЪ и, наконецъ, разражаются бурею — на это Его святая воля; и ежели грозовыя силы пола — „избытокъ чегото, чтб переполняетъ все существо" Анны, — точно также копится и, наконецъ, разражается страстью, то и на это Его святая воля. И здЪсь, и тамъ, и въ страсти, и в ъ бурЪ, какъ всюду, гдЪ воля Его совершается, есть печать святости — красота: недаромъ ужасъ метели кажется АннЪ „прекраснымъ". Да, есть красота, есть „гармонія в ъ стихіііныхъ спорахъ", есть музыка и в ъ 266

хаосЪ самыхъ дикихъ звуковъ, рождаемыхъ бурею.—,,Они играли Креііцерову сонатуБетховена,—разсказываетъ Позднышевъ о женЪ своеіі, такоіі-же какъ Анна, „преступноіі" женЪ, страсть котороіі также родилась изъ бури, изъ хаоса звуковъ, изъ Бетховенской ледяноіі и жгучеіі бури звуковъ. „Знаете-ли вы первое престо? Знаетеі^—вскрикнулъ онъ.—у! Ууу!.. Страшная вещь эта соната. И вообще страшная вещь музыка! Что это такое? Я не понимаю. Что такое музыка? Что она дЪлаетъ? И зачЪмъ она дЪлаетъ то, чтб она дЪлаетъ? Говорятъ, музыка дЪііствуетъ возвышающимъ душу образомъ—вздоръ! Неправда. Она дЪііствуетъ, страшно дЪііствуетъ, но не возвышающимъ, не принижаюшимъ душу образомъ, а раздражающимЪ.—На меня, по краіінеіі мЪрЪ, вещь эта подЪйствовала ужасно; мнЪ какъ будто открылись совсЪмъ новыя, казалось мнЪ, чувства, новыя возможности, о которыхъ я не зналъ до сихъ поръ. „Да, вотъ какъ: совсЪмъ не такъ, какъ я прежде думалъ и жилъ, а вотъ какъ",—какъ будто говорилось мнЪ в ъ душЪ. Чтб такое было то новое, чтб я узналъ, я не могъ себЪ дать отчета, но сознаніе этого новаго состоянія было огень радостно'"'-. З т о конечію та-жесамая радость, смЪшанная съ ужасомъ [^.,страшно н в е с е л о " ) , которую находитъ Анна въ забытьи страсти, в ъ бЬшенствЪ вьюги. Это — наше самое новое и самое древнее, русское, пушкинское, недаромъ столь часто мною здЪсь повторяемое, какъ Ьеіі-Моііѵ всей русской, можетъ быть, даже всей вообще христіанскоіі ,,музыки": Есть упоеніе въ бою И бездны мрачной на краю.

Это тютчевское обращеніе къ ночному вЬтру:

0 , страшяыхъ пѣсенъ сихъ нѳ пой Про дрѳвній хаосъ, про родимый, Какъ жадно міръ души ночной Внимаѳтъ повѣсти любимой, Изъ смертной рвется онъ груди И съ бѳзпредѣльнымъ жаждетъ слиться. 0 , бурь уснувшихъ не буди, Подъ ними хаосъ шѳвѳлится.

Позднышевъ говоритъ, что дЪйствіе музыки „не возвышающее, не принижающее, а раздражающее душу". Кажется, точнЪе было-бы сказать ольяпяющее. ДЪііствіе музыки, такъ-же какъ страсти, не нравственное, не безнравственное, не доброе, не злое,—оно внЪ добра и зла, внЪ всякихъ нравственн ы х ъ законовъ: не оно подъ законами, а законы подъ нимъ; музыка дЪлаетъ человЪка не злымъ и не добрымъ, она дЪлаетъ его друггімЬ.^ мЪняетъ его природу: ,,да, вотъ какъ: совсЪмъ не такъ, какъ я прежде думалъ и жилъ, а вотъ какъ". ЧеловЪкъ „выходитъ изъ себя", пьянЪетъ. И в ъ этомъ опьянЪніи какаято древняя и новая, вЪчная, трезвая мудрость, самое точное познаніе „какихъто новыхъ возможностеіі". Какъ будто імузыка подъ обыкновенное, ограниченное, человЪческое гіастоягцее я подставляетъ другое, чуждое, безграничное, не человЪческое, не настояіцее, но, можетъ быть, прошлое и будущее, вЪчное, истинное. З т о вообще самое глубокое опьянЪніе, какое только есть у людеіі; — дЪііствіе музыки опьяняющее или, какъ сказалъ-быэллинъ—оргіііное, діонисовское, вакхическое. Вакхъ собственно богъ не самоіі музыки, а т о г о , чтб за музыкоіі, того ночного, дикаго, сладострастнаго,изъ чего рождаются самыя цЪломудренныя олимпійскія пляски, самая солнечная аполлоновскаямузыка. И МіръПанъсо всЪми своими стихіями, солнцами, ЗвЪздами, кружится какъ-бы въ вЪчномъ вихрЪ, охваченныіі этою вакхическою пляскою, этою опьяняющею музыкоіі.

Стихія сладострастнаго, музыкальнаго или, вЪрнЪе, .^^мусгікіііскаго"- (словорусскаго эллина Тютчева), покоясь в ъ самоіі себЪ, кажется людямъ невинною, доброю; она чаруетъ ихъ и манитъ с ъ берега, какъ тихое море. Но когда встаетъ она, бунтующая и, ударяя въ міръ человЪческііі, в ъ твердыни нравственныхъ законовъ, разбиваетъ въ дребезги, повидимому, самыя иезыблемыя, историческія грани, потому что хочетъ все новаго и новаго, безграничнаго, сверхъ-естественнаго, сверхъ-историческаго,—тогда люди пугаются, и стихія эта кажется имъ злою, проклятою, бСсовскою. Тогда-то изъ нЪдръ ея, какъ Анадіомена изъ пучины морскоіі, рождается Трагедія, радостное и страшное зрЪлище, сладострастная и кровавая игра Діониса. Китти на балу впервые убЪждается, что женихъ ея, Вронскііі, измЪняетъ еіі, потому что любитъ Анну. „Какая-то сверхъ-естественная сила притягивала глаза Китти къ лицу Анны. Она была прелестна, —но было что-то ужасное н жестокое в ъ ея прелести.—Киііѵі нслуганно смотрЪла на нее, подходя. Анна, прищурившись, смотрЪла на нее, и улыбнулась, пожавъ еіі руку. Но, замЪтивъ, что лицо Китти только выраженіемъ отчаянія и удивленія отвЪтило на ея улыбку, она отвернулась отъ нея и весело заговорила с ъ другою дамою. „Да, что-то чужДое, ЬЪсовское н, лрелестное есть в ъ неіі", сказала себЪ Китти. Уже послЪ „паденія", возвращаясь однажды домоіі и готовясь встрЪтиться съ мужемъ, Анна идетъ, опустивъ голову. „Лицо ея блестЪло яркимъ блескомъ; но блескъ этотъ былъ не веселыіі,—онъ напоминалъ страшнъггі блескЪ ложара среди темноіі ночи". Жестокая, разрушительная сила люб267

ви обращается не только на другихъ людей, но и на самихъ любящихъ. Разрушеніе приводитъ къ саморазрушенію. Лаская Анну, Вронскііі „чувствовалъ то, чтб долженъ чувствовать убійца, когда видитъ тЪло, лишенное имъ жизни.—

чистое и цЬломудренное соединеніе страшною печатью какъ будто звЬрскаго и неизбЪжнаго насилья—кровью разрушенноіі дЬвственности. Т у т ъ бездонная нЬжность рядомъ съ бездонною жестокостью, тутъ послЪдняя нЬжность СЬ озяобжніемЪ, какЪ 6)'дто со стра- сливается съ послЬднею жестокостью. стъю, бросается убійца на это тЪло, и Т у т ъ разными путями Л. Толстоіі и Д о тащитъ, и рЪжетъ его; такъ и онъ по- стоевскііі подошли съ одноіі и тоіі-же крывалъ поцЪлуями ея лицо и плечи". неисповЬдимоіі глубинЬ пола, гдЪ творВпослЪдствіи увидитъ онъ это-же ческое начало жизни, новыхъ рожденііі самое тЬло — мертвое, окровавленное, соприкасаетсясъ„началомъконца",смербезстыдно растянутое на столЬ казармы: ти,—первозданный огонь, изъ котораго то, чтб началось в ъ любви, кончится вышелъ міръ, с ъ огнемъ послЪдняго „повъ смерти. жара", которымъ нЬкогда міръ уничто— „ Я васъ нстреблю!"- — говоритъ жится, по слову Господа. Версиловъ КатеринЪ НиколаевнЪ.—ТаД а , въ сладострастіи (слово это я кая „насильственная, дикая любовь, конечно понимаю здЪсь въ садюмъ глуобъясняетъ Достоевскііі, дЪііствуетъ, бокомъ мистическомъ смыслЪ) есть нЪкакъ припадокъ, какъ мертвая петля, что „чуждое", по замЬчанію Китти, некакъ болЪзнь, и—чуть достигъ удовле- человЪческое, какъ будто „звЬрское". творенія—тотчасъ-же упадаетъ пелена, В ъ „Креііцеровой СонатЪ" Л. Толстоіі, и является противоположное чувство— с ъ аскетической точки зрЪнія старца отвращеніе и ненависть, желаніе нстре- Акима, опредЪляетъ это звЪрское, какъ бнтъ^ раздавнть'-'-. В ъ припадкЪ такоіі „скотское"—опредЬляетъ всякую полоименно страсти Рогожинъ истребилъ На- вую любовь, какъ „унизительное для стасью филиповну. З т о „укусъ фалан- человЪка животное состояніе". З т о даги"; „жестокое насЪкомое уже росло, же не страшно, а тслько смЬшно и поуже разросталось в ъ немъ". З т о пуш- зорно. С ъ грубымъ цинизмомъ обнакинская Клеопатра: „скажите, кто межъ жаетъ Позднышевъ в ъ любви, во всявами купитъ цЪною жизни ночь мою",— коіі любви—„стыдное, мерзкое, свиное"; по выраженію Достоевскаго,—„паучиха, перестать соединяться мужчинЬ с ъ женпожирающая самца своего". щиноіі значитъ, по выраженію ПоздныИ въ самоіі чистоіі, нЪжноіі страсти, шева, „перестать быть свиньями". Краподъ самыми стыдливыми покрыва- сота женщины, всякая красота есть лами, „несквернаго брачнаго ложа", „хитрость дьявола". В ъ неіі, разсказыесли только объемлетъ эта страсть все ваетъ Позднышевъ о своей женЪ, въ существо человЪческое, до послЪднихъ неіі сдЬлалась какая-то вызывающая крапредЪловъ его, до послЪднеіі глубины сота, безпокоющая людеіі. Она была во духа и плоти, спитъ и ждетъ пробуж- всеіі силЬ Зо-лЬтнеіі, не рожающей, расденія эта „буря въ крови'', этотъ „ше- кормленноіі и раздраженноіі женщины. велящіііся х а о с ъ " , это нЬчто жестокое, Видъ ея наводилъ безпокоііство. Когда проходила между мужчинами, она приубіііственное, какъ будто кровожадное;— недаромъ-же сама природа таинственно тягивала ихъ взгляды. Она была, какъ запечатлЬла первое, казалось-бы, самое застоявшаяся, раскормленная, запряжен268

ная лошадь, съ которой сняли узду— И я чувствовалъ это, и млЪ было страш—Вронскому, когда передъ скачками онъ любуется на ф р у - ф р у и чувствуетъ въ ней такъ-же, какъ въ АннЬ, „избытокъ чего-то", какой-то слишкомъ напряженной, чрезмЪрной, жизненной силы,— тоже становится „ страшно н весело^'', „волненіе лошади сообщилось Вронскому; онъ чувствовалъ, что кровь приливала к ъ сердцу, и что ему такъ-же, какъ лошади, хочется двигаться, кусаться. И во время скачекъ, чувствуя, какъ въ сверхъестественномъ и сладострастномъ опьянЪніи полета, тЪло его словно сливается с ъ тЪломъ прекраснаго звЪря, онъ, какъ влюбленныіі, шепчетъ: ,,о, милая!" Мы уже знаемъ, какое символическое значеніе имЬетъ для всей истинной религіи Толстого, религіи не старца Акима, а дяди Ерошки, это тонкое, прозрачное, почти невидимое сравненіе человЪка съ звЪремъ, женщины с ъ лошадью, недаромъ съ такимъ грубымъ цинизмомъ повторенное и оскверненное в ъ „Креііцеровоіі СонатЪ". ЗвЪрь для дяди Ерошки не „скотъ", какъ для старца Акима, не смрадное безсловесное животное, не образъ дьявола,—а святая „Божья тварь", звЪрь „умнЪе человЪка", „звЪрь знаетъ все". Мы такъ-же видЪли, какъ в ъ безсознательноіі „ночноіі душЪ", ночномъ небЪ всЪхъ произведенііі Л. Толстого, это звЪрское въ человЪческомъ выростаетъ до сверхъчеловЪческаго, до божескаго, человЪкъ-звЪрь — до Б о г а ЗвЪря. Конечно, и въ этомъ БогЪ-ЗвЪрЪ для „чернаго" монашескаго христіанства есть нЪчто „бЪсовское", демонское,— недаромъ демонъ отъ 8ас[іа)ѵ, эллинскій богъ—монашескііі бЪсъ. Но вЪдь точно такъ-же и у Достоевскаго именно т у т ъ въ глубинЪ пола ЗвЪрское соприкасается съ человЪческимъ, дьявольское съ божескимъ: т у т ъ

„дьяволъ съ Богомъ борется, а поле битвы сердца людей". И у Достоевскаго „сладострастное и жестокое насЪкомое" выростаетъ, в ъ бреду Ипполита, до „нЪмого и глухого всесильнаго Существа, до исполинскаго тарантула, Бога-ЗвЪря. Да, тутъ, именно т у т ъ , в ъ вопросЪ лола^ в ъ этомъ по преимуществу нашемъ новомъ вопросЪ, отъ котораго зависитъ все будущее христіанства, вся его вторая не открывшаяся лоловнгіа.,—,,кроткій демонизмъ" *) Л. Толстого совершенно противоположенъ и все-таки подобенъ мятежному демонизму Достоевскаго. Т у т ъ , какъ и во всемъ главномъ, они—близнецы, двЪ расходящіяся вЪтви одного ствола, два противоположные члена одного тЪла; т у т ъ Достоевскііі отражается, обратно повторяется Т о л стымъ, какъ бездна неба бездною водъ. „И приступили къ Нему фарисеи и, искушая Е г о , говорили Ему: по всякоіі-ли причинЪ позволительио человЪку разводиться с ъ женою своею?Онъ сказалъ имъ въ отвЪтъ: не читали ли вы, что Сотворившій в ъ началЪ мужчину и женщину сотворилъ и х ъ п сказалъ: посему оставитъ человЪкъ отца и мать и прилЪпится къ женЪ своеіі и будутъ два одною плотью, такъ что оннуже не двое, но одна ллотъ. И такъ, чтб Б о г ъ сочеталъ, того человЪкъ да не разлучаетъ. — Они говорятъ Ему: какъ-же Моисеіі заповЪдалъ давать разводное письмо и разводиться с ъ нею?— О н ъ говоритъ имъ: Моисеіі, по жестокосердію вашему, позволилъ вамъ разводиться с ъ женами вашими; а сна•сала пе было такЪ; но Я говорю вамъ: кто разведется с ъ женою своею не за лреяюбодѢянге (е! р,т) Ы т.ор^іка.) и женится на другоіі, тотъ прелюбодЪііствуетъ; и женившііісл на разведенной *) выражѳнів в. в. Роаанова. 269

прелюбодЬйствуетъ. —Говорятъ Ему ученики Его: если такова обязанность (аітіа) человЬкъ къ женЬ, то лучше не жениться (оо ао[хсрёргі уаіх^^ааі).—Онъ-же сказалъ имъ: не всЪ вмЬщаютъ слово сіе, но кому дано.—Кто можетъ вмЬстнть, да вмЬститъ.—'0 оиѵа[хгѵо? -цлрш ^({орёітш. (Матѳея XIX, 3—12). И въ этомъ словЬ о тайнЬ половъ, какъ во всЬхъ словахъ Его—бездонная и вмЬстЬ съ тЬмъ совершенно ясная, прозрачная глубина; и въ этомъ словЬ, какъ во всЬхъ словахъЕго—съточностью указаны два склона, два противоположные берега единой глубины: берегъ святости духовной—цЬломудріе и берегъ святости плотскоіі—святое соединеніе половъ, а слЪдовательно и святие сладистрастіе, ибо, зачЪмъ лицемЬрить?— безъ послЬдняго сладострастія, въ условіяхъ человЪческоіі природы, невозможно то окончательное, безвозвратное, до разрыва самыхъ кровныхъ узъ отческихъ, материнскихъ („покинетъ человЬкъ отца и мать") прилЪпленіе половъ, с которомъ говоритъ Господь: „они уже не два, но одна лло/тгь", не одна дугпа, а одна ллотъ] сначала одна плоть, а потомъ уже и одна душа. Таинство брака есть, по преимуществу и прежде всего, таинство плоти, тутъ не отъ духа къ плоти, а наоборотъ—отъплоти къ духу устремляется святость. Соединеиіе душъ возможно и внЪ брака; но совершенно святое соединеніе плоти съ плотью не можетъ быть внЪ таинства брака. Господь не только не отвергъ, не проклялъ, но принялъ,какъ незыблемое основаніе бытія, благословилъ и озарилъ до конца своимъ боЛѵескимъ сознаніемъ таііну пола,—то первозданное, огненное, стихійное, чтб, безъ этого свЪта божескаго сознанія, всегда казалось и будетъ казаться злымъ, страшнымъ, оргіііно-разрушительнымъ, 270

ЗвЪрскимъ. ПЬтъ, не бездонно-прозрачная ясность словъ Господнихъ, а нашъ собственніяй взглядъ на нихъ до такой степени зам)тился, сдЪлался лукавымъ, подозрительнымъ и оскверняющимъ, чтб желая быть болЬе христіанами, чЪчъ самъ Христосъ, мы даже въ томъ, что для Него есть божеское, святое, видимъ скотское, „свиное", по выраженію Позднышева. Не „вмЬстили" мы словъ Его ни о святомъ цЪломудріи, ни о святомъ сладострастіи: вмЪсто цЪломудрія—скопчество, вмЪсто святого сладострастія, святого брака—законныіі бракъ. Анна и АлексЪй Каренины въ законномъ бракЪ. Какъ вышла Анна замужъ за Каренина, этого мы почти не знаемъ; можемъ однако догадываться, что т у т ъ вовсе не было грубоіі ловли жениха „маменьками и тетеньками", посредствомъ оголеннаго дЪвичьяго тЪла, модн ы х ъ джерси, катанііі на лодкЪ и „жирноіі, пряной пищи"—не было всеіі тоіі брачноіі проституціи, о котороіі разсказываетъ Позднышевъ. По всеіі вЬроятности, Анна дЪііствительно полюбила или убЬдила себя, убЬждена была другими, что любитъ Каренина за его доброту и благородство, за его ,,прекрасную душу". И, по всеіі вЬроятности, по крайпеіі мЬрЬ, на нЬкоторое время, они зажили „душа въ душу", иначе глаза у Сережи не были-бы „совсЪмъ какъ у отца". Хотя-бы на одно мгновеніе, они уже—не два, а одна душа, да, одна душа, но не „одна плоть". О плоти-то и забыли, просто никому въ голову не пришла мысль о плоти, то есть, именно главная Христова мысль о бракЬ, о таинствЬ святой плоти. Прошли мимо плоти, какъ мимо чего-то голаго, „стыднаго"; застыдились того, чего Христосъ не стыдился; и это естественно, это не могло быть иначе,

это въЪлось до мозга костей въ культуру европейскаго человЪчества; несмотря на все наше поверхностное язычество, эта безплотность, безполость— все еще тотъ воздухъ, которымъ всЪ мы дышимъ. Плоть АлексЪя Александровича Каренина. Ну, какая у него въ самомъ дЬлЪ плоть! Пусть онъ ,,добрый, святой", пусть онъ „слишкомъ хорошъ", такъ хорошъ, что на него и смотрЪть нельзя; но все-таки торчатъже у него „хрящп ушей" такъ безобразно; потрескиваетъ-же онъ суставами костлявыхъ пальцевъ такъ отвратительно; безкровно-же и безсильно все его высохшее тЪло. Когда любовникъ покрываетъ поцЪлуями лицо и плечи Анны, онъ похожъ на убійцу. На кого однако похожъ законныіі мужъ, когда ласкаетъ ее? О, конечно, добрЪіішій АлексЪіі Александровичъ вовсе не похожъ на ,,убійцу". Куда ему! Но все-таки тЪло Анны, тЪло вакханки, полное прелестью, которая намъ, нечистымъ, кажется нечистою, „бЪсовскоіі", но которую Отецъ Сотворившііі сотворилъ вЪ ішгалЪ'-'; и Сынъ Искупившііі благословилъ лотомЪ.^—^іо сладострастное и въ самомъсладострастіи невинное тЪло—рядомъ съ больнымъ, безобразнымъ, дЪйствительно нечистымъ, скопчески-мертвымъ тЪломъ сорокалЪтняго петербургскаго чиновника, „не человЪка, а министерскоіі машины'', по выраженію Анны—можно-ли себЪ представить ихъ безъ содроганія въ тотъ мигъ, когда „они уже не два, а одна плоть". НЪтъ, это не соединеніе, по краіінеіі мЪрЪ, не то святое соединеніе, о которомъ говоритъ Господь, которое было въ пагалѢ,—а лишь кощунственное оскверненіе плоти плотью; „въ началЪ не было такъ"; тутъ уже не стихійное, не „звЪрское"—звЪри чище, благороднЪе,—тутъ уже позднЪіішее, культуриое, „человЪ-

ческое, слишкомъ человЪческое''. З т о не соединеніе, а смѢіиеиіе—въ лучшемъ случаЪ, если мужъ и жена духовные близнецы, братъ и сестра, то кровосмѢшеиіе.^ въ худшемъ—если Лѵена съ любовью, хотя-бы еще самою безгрЪшною, даже безсознательною къ другому, отдается супружескимъ ласкамъ,—это мерзость, котороіі нЪтъ имени, и которая совершается каждыіі день подъименемъ „христіанскаго брака", — это насиліе мертваго надъ живою. ПослЪ этихъ страшныхъ ласкъ, Анна должна чувствовать приблизительно то-же, чтб Соня Мармеладова: она „предала себя"; не другого, а себя убила,—но „это все равно", это, можетъ быть, еще хуже. З т о одно изъ самыхъ страшныхъ убіііствъ и самоубіііствъ, столь обыкновенное, что никЪмъ уже не замЪчаемое, узаконенное подъ видомъ брака убійст^о и самоубійство лола. Ежели тутъ и есть „прелюбодЪяніе", то не съ любовникомъ, а съ мужемъ, потому что именно къ Вронскому, а не къ мужу V Анны единственно та любовь, которая дЪлаетъ возможнымъ совершенное, безвозвратное, принятое Господомъ. какъ начало святого брака, соединеніе плоти съ плотью. Кажется, впрочемъ, вЪрнЪе, что т у т ъ и „прелюбодЪянія", в ъ тЪсномъ смыслЪ, вовсе нЪтъ (хотя есть нЪчто, можетъ быть, худшее), потому что и брака истиннаго вовсе нЪтъ, а есть только общеупотребительныіі подъ названіемъ брака, закоииыйблудЪ.— Какъ-же однако? Не въ церкви-ли они все-таки вЪнчаны, не истинное-ли таинство совершилось надъ ними?—Конечно, на самоіі церкви, поскольку она живое тЪло Христово, не можетъ быть никакого пятна или порока; не церковь, но церковнослужители, люди людьми слишкомъ часто обманываются; развЪ иногда самыя истинныя таинства не соверша271

ются, развЪ и кровь Господня не пріемлется „(?о осуж4еніе^\ по винЪ не столько тЪхъ, кто совершаетъ, сколько тЪхъ, надъ кЪмъ совершается таинство? Не въ осужденіе-ли совершено и таинство брака Анны съ Каренпнымъ. Т у т ъ , пожалуіі, всего легче вина самоіі Анны: какъ большинство дЪвушекъ, она вЪроятно почти не знала, на что идетъ; гораздо тяжелЪе вина Каренина, которыіі кое-что зналъ; главная-же, сокрушающая тяжесть отвЪтственности падаетъ на самыіі строіі жизни, общества, государства, который предалъ ее, невинную, не знающую, на этотъ страшныіі, безбожныіі и по существу своему прелюбодЪііный бракъ. Вся плоть и весь духъ современноіі культуры, донынЪ все еще пропитанной, повторяю, до мозга костеіі исключительно-монашескимъ, „чернымъ'' христіанствомъ, подавляетъ въ АннЪ страшной тяготоіі своеіі жалкіе проблески истиннаго религіознаго сознанія, которое указываетъ еіі дЪііствительное начало прелюбодЪянія въ ея отношеніи не къ Вронскому, а къ мужу. — ,,Она чувствовала, что то положеніе въ свЪтЪ, которымъ она пользовалась, дорого еіі, что она не будетъ в ъ силахъ промЪнять его на позорное положеніе женщины, бросившей мужа и сына и соединившеііся съ любовникомъ; что сколько-бы она ни старалась, она не будетъ сильнЪе самоіі себя; она никогда не испытаетъ свободы любви, а навсегда останется преступною женоіі, подъ угрозои ежеминутнаго обличенія, обманывающеіі мужа для позорноіі связи с ъ человЪкомъ чужимъ, независимымъ, съ которымъ она не можетъ жить одною жнзнью. Она знала, что это такъ и будетъ, и, вмЪстЪ съ тЪмъ, это было такъ ужасно, что она не могла представить себЪ даже, чЪмъ это кончится. И она 272

плакала, не удерживаясь, какъ плачутъ наказанныя дЪти". Но подавленное сознаніе иногда всетакп возмущается въ неіі и при страшномъ блескЪ того „пожара среди темноіі ночп", которымъ жизнь ея опустошается,—она почти видитъ истину, по краіінеіі мЪрЪ, одну сторону, одну половину совершенной релпгіозноіі истины. „Правъ! Правъ!" — думаетъ она о мужЪ, о ,,святомъ", „слишкомъ хорошемъ". ~ „РазумЪется, онъ всегда правъ, онъ христіанинъ, онъ великодушенъ! Да, низкій, гадкііі человЪкъ! И этого никто, кромЪ меня, не понимаетъ и не пойметъ; п я не могу растолковать. Они говорятъ: религіозныіі, нравственныіі, честныіі, умныіі человЪкъ; но они не видятъ, чтб я видЪла. Онн пе знаюіпЪ, какЪ онЪ восемь лѢгпЪ дуѵінлЪ мою жпзнъ., душнлЬ все, гтд бъгло во мнЪ лодужнвого, — -сто онЪ нн разу н не малЪ о т^амЪ, гто л жнвая женщнна, которон нужна любовь. Не знаютъ, какъ на каждомъ шагу онъ оскорблялъ меня и оставался доволенъ собоіі. Я-ли не стара.іась, всЪми силами старалась наііти оправданіе своеіі жизни? Я-ли не пыталась любить его, любить сына, когда уже нельзя было любить мужа? Но пришло время, я поняла, что не могу больше себя обманывать, что я живая, что я не енновата.^ гто ѢогЬ менл сдѢлалЪ такою, гтю мнѢ нужно любнть н жнть. — Я не могу раскаиваться въ томъ, что я дышу, что я люблю". Вотъ вопіющія къ небу слова; вотъ правда жены - „грЪшницы"; какою-же собственно высшею правдою праведника-мужа уничтожены, изглажены эти слова, это рукописаніе уже не ея, а его грЪховъ: скопческая сухость души, самодовольная добродЬтель, презрЪніе къ жизни, ненависть къ любви—„это не человЪкъ, а министерская машина"—кто

раздеретъ это рукописаніе его грЪховъ не передъ лицомъ человЬческаго жестокосерді", которое такъ легко даетъ „разводныя письма", а предъ лицомъ страшнаго Милосердія Божьяго? Когда она, умнрая, все-таки раскаивается, что „дышала и любила", и молитъ у него прощенія, то ему, „святому", въ голову не приходитъ мысль о томъ, что не только онъ ее, но и ииа его могла-бы простить, что онъ нередъ нею гораздо больше, чЬмъ она передъ нимъ, виноватъ страшною виною дЬйствительнаго прелюбодЬянія — оскверненнаго брачнаго таинства. Вина эта остается неискупленноіі, даже не вспомянутоіі, и все-таки онъ „святоіі", онъ „христіанинъ", онъ „такъ хорошъ", что на него смотрЪть нельзя. Т а к ъ вотъ, чтб значитъ ,,христіанская" святость, христіанское прощеніе. Еще живая, еще „дышащая и любящая" Аннадумаетъ о мужЪ: „убилъ-бы онъ меня, убилъ-бы его (Вронскаго),—я все-бы перенесла, я все-бы простила, но нЬтъ онъ..."—онъ ее простилъ. А вЪдь и въ самомъ дЪлЬ такое прощеніе не хуже-ли, ѵіЪмъ убійство, чЪмъ „доброе, старое", предписанное по закону Моисея, побіеніе грЪшницы камнями? „ Б о г ъ меня сдЬлалъ такою, что мнЬ нужно любить и жить"—другимп словами это вЪдь и значитъ: „Сотворившій въ началЬ сотворилъ мужчину и женщину". Истинная мысль о БогЪ, первая мысль самого Б о г а пробуждается въ АннЬ, въ женщинЪ, въ „Божьеіі твари", и „горитъ, воистину горитъ вся душа ея, какъ и въ юные непорочные годы", жаждою религіознаго оправданія. Теперь-бы^ кажется, и обратиться ей къ исхочнику воды живой, утоляющему всякую жажду. Но она къ нему не смЪетъ обратиться. Почему? „Она безпрестанно повторяла:

„Бо-

же моіі! Боже моіі!" Но ни ,,Боже", ни „моіі" не имЪли для нея никакогосмысла. Мысль искать своему положенію помощи въ религіи была для нея, несмотря на то, что она никогда не сомнЬвалась в ъ религіи, въ которой была воспитана,—такъ-же чужда, какъ искать помощи у садюго АлексЪя Александровича. Опа зпала влередЪ., гто ломощь

релнгш возможна тюльпо лодЪ условіемЪ отрегенгя отЪ того, гтд составляло для гіея смъгслЪ жнзнн^^. Если-бы Анна была не христіанкою X I X вЪка в ъ ЕвропЪ, а язычницеіі гдЪнибудь въ захолустномъ уголкЪ Египта, Малоіі Азіи, Сиріи, за нЪсколько в Ь ковъ до рождества Христова, и прибЪгла-бы за помощью къ своеіі религіи, къ одному изъ безчисленныхъ маленькихъ воплощенііі Афродиты, Астарты или Диндимены Праматери, обвилабы еіі ноги цвЬтами, зажгла-бы передъ нею лампаду, то земная, добрая богиня, почти такая-же смиренная, какъ сама грЪшница, не отвергла-бы ея, помогла-бы еіі, утЬшила-бы. А вотъ величайшая изъ в с Ь х ъ міровыхъ религііі— христіанство—оказывается или совсЬмъ безпомошной, или помогающеіі только „подъ условіемъ отреченія" отъ смысла человЪческоіі жизни, подъ условіемъ невозможнаго раскаянія въ томъ, что человЬкъ дышетъ и любитъ. ВмЬсто хлЬба — камень, вмЪсто открытоіі двери — глухая стЪна, изъ-за котороіі раздается: „МнЪ отмщеніе и А^ъ воздамъ", и о которую молаю только разбить себЬ голову. Церковь оказывается не матерью, даже не мачихоіі, а просто чужою; церковь гдЬ-то в ъ самомъхолодномъи темномъ углу жизни;— для Анны это—то страшное мЪсто, гдЬ была спаяна цЪпь, которою онъ, ея „убіііца", самъ по іумертвыіі, сковалъ и * задушилъ ее, живую. Но вЬдь еисели 273

это дЪйствительно такъ, ежели ство ни

и

такую

единою

читъ

„не

ж а ж д у не можетъ

каплею

воды

самыіі источникъ

Христосъ

христіан-

умеръ

зна-

по

краіінеіі

скопцамъ

и

не

мЪрЪ,

намъ,

еще

мертве-

цамъ,

съ /тгдлѵм/ЗхристіанствомъдЪлать

нечего?

по

Анна

своеіі

любовника,

дЪііствительно

винЪ, даже

не

не

по

по

гибнетъ

винЪ

винЪ

мужа,

сословія,

общества, государства, народа,—она нетъ за

одноіі

нзъ

безчисленныхъ

религіозную

вопросЪ

ошибку

гиб-

жертвъ

ц Ъ л а г о міра

въ

пола, за

девятнадцати-вЪковое

„прелюбодЪяніе"

всего европеііскаго че-

ловЪчества. и

Онъ

В о т ъ , з а что „ Е м у

язіяческимъ;

Изъ

и

стіанина" —старца

ка.—„РазвЪ рившііі

сотворилъ черезъ чтб да

слЪпая,

это

любви

ея

къ

идетъ

за этимъ:

,,кто

еще

безсознательная

правдЪ,

о

Вронскому,

святости

этотъ

него-

Несмотря

на

этотъ

голосъ

дЪвку

тебя

сдЪлалъ, Б о г ъ

сдЪлалъ,—говоритъ

дядя

и

Ерошка

а

тому,

вмЪстить,

умерщвленія, желанія

Маріи

религіи

быть

его

даже

въ

среди

полнаго,

И

восклицаетъ

на-

голосъ

сквозь

даже

самомъ

теперь

„Воскресеніи",

казалось-бы,

торжества безполости,

какъ властно!—этотъ

голосъ.

„Я

жить

Нехлюдовъ

хочу!"^—

в ъ самомъ кон-

Оленину.—Все Онъ, батюшка сдЪлалъ... ГрЪхъ?

семьи,и это—послЪднііі отчаянныіі крикъ

поглядЪть Это не

у

лана,

вЪкъ... будемъ

А

спасенье... ее

любить,

Такъ-то наши

все

„Что

отецъмой,

На да

то на

говорятъ,

одна

лизать.

что Я

это

она

сдЪ-

нее

я сужу, добрый

сковороды

что

—

а

чтобъ

доваться.

маю,

г р Ъ х ъ ? А л и л ю б и т ь ее г р Ъ х ъ ?

васъ такъ? НЪтъ,

грЪхъ,

дЪвку

рачело-

за такъ

274

вечиноіі „И

дяди не

чтб у с т а в щ и к и г о в о р я т ъ . -

По

Л.

самое

борьбЪ

съ

мерт-

,,уставщиковъ".—

могу

я дышу,

святости,

послЪдній Толстого

для

Ерошки

Когда „А

Такъ

скііі" героіі

,,я

въ

буддіііскихъ

Маслова.

ду-

Оле-

сердца

видЪ счастлпвой

вамъ житьнадо!"—оправдываетъ

ряетъ

нинъ. —

живого

это

фальшь.

фальшь? — спросилъ

его

при

за-

цЪ

ГдЪ грЪхъ? На хорошую

„Воскресенія",

до

свиньями",—

безплотности,

глушенныіі

люди,

слышали,

произведенія.

еще,

уііти

Толстого, звучитъ,

умолкая, какъ мы

всЪ

Аниы

Ерошки,

Л.

вы-

Египетскоіі

чтобы

дяди

раздается, — и

такою".—„Богъ

всЪ

къ

.,я

В о г ъ меня с д Ъ л а л ъ

къ

молсетъ

пола, отъ

пустыню

буддіііскоіі

в и н о в а т а , что

этого,

вмЪститъ".

дующііі крикъ пола къ Создавшему полъ: не

Сотво-

в ъ началЪ

Христосъ

„перестали

тоже

что

противъ

конецъ,

почти

болхсскоіі

ихъ?" Не

„хри-

Анны,

Богъ

и женщину

близорукаго

мысль

Анна

сдЪлалъ,

читали,

Позднышева,

и

говоритъ

тебя

в ы не

мужчину

не

о

такою",

желанія

слЪпого

сверхъ-

зданіе христіанства. „ Б о г ъ

Тол-

Акима, а

это—под-

воздвигнуто

Л.

самого

дЪлЪ

естественная дикая

подлинно

но

на

дЪвку с д Ъ л а л ъ " , г о в о р и т ъ дядя Е р о ш -

исходитъ почти

котороіі

сдЪлалъ

истинноіі

мысль

та

Карепина;—„Богъ

ясновидящагоязычника—дяди Е р о ш к и — эта

самомъ

въ

глубинъ

стого—не зрячаго

на

травленія

безсознательныхъ,

религіозныхъ

на

естественное

п

сдЪлалъ

звЪринымъ, оргііінымъ,

основаніе,

скала,

Богъ

Нн вЪ •семЪ грѢха сЬ звѢря лрнмѢрЪ возьмн'-'-.

кажется

земное

Все

человЪку.

Это

отмщеніе,

воздастъ".

одно.

нѢтЪ. Хошь

меня

НЪтъ, не

все

радость

изсякъ, значитъ

напрасно: христіанство

удалось";—или, не

утолить

живоіі, то

моему,

него

самое

я

повтоа

для

святое слово Анны: въ

томъ,

что

люблю".

полъ

лишенъ

то

немъ,

въ

,,христіан-

почти

грЪшное,

раскаиваться

что

его

христіанскоіі

какъ

въ

осквер-

ненномъ

храмЬ, поселяется

ческая ,,нечмсть'-, с т а р ы е домъ

новыхъ

козелъ

козла",

вЪдьмъ. пола,

И

боги

демоновъ:

Вакхова

превращается го

всякаяязыподъ

священный

праздника —

въ

трагедіи

смраднаго

Ьугсиз отсюда

ви-

посШгпиз именно,

ныя

зачатія

Отецъ, возникаетъ Палачъ,

и

довищное ныіі

видЪніе,

части

(въ концЪ

предлагаемаго

отсутствіи Л.

въ

волшебнаго

и

главы

чу-

всего

второіі объ

и

исполин-

что

стого,

образЪ,

Богъ-Дьято-же

видЪніе

какъ

воплощеніе

Анна

толстовскомъ

жестокости,

„нЪмыхъ

и

глухихъ, законовъ

совершающихся

о

Вронскііі, ему

неи.

дрожа

зажегъ такое да.

въ

въ

нЪ-

пола.

Однажды какъ

Тол-

хотя и

законовъ природы,

необходимости, драхъ

время

Л.

является ему,

какъ демонъ сладострастноіі

нотЪ,

Достоевскому,—

въ

мисти-

но с ъ т о ю - ж е с а м о ю с у щ н о с т ь ю ,

котороіі

самымъ реальнымъ, обла-

жизнь,

соотвЪтственно

мыслью

фанта-

всю

таинственное

иномъ,

„бЪсовъ" которыіі

Тарантулъ,

которое

самыіі

тотъ,

Б о г ъ - З в Ъ р ь есть

самое

сумереч-

явью, самое

столь родственноіі

Паукъ,

волъ,

творче-

призрачнаго,

въ

ческііі

желдзныхЪ'^

изслЪдованія)

области,

сливается съ

стическое—съ сти,

Богъ-

какъ

чудеснаго—тоіі

ноіі двойственноіі сонъ

Богъ

мщенія:

художественномъ

Толстого

двЪ

его

противополож-

II

эти

Оказывается,

преслЪдовалъ

Богъ-Дьяволъ, Богъ-ЗвЪрь.

Говоря

ствЪ

какъ

стороны

вЪтви.

нЪдръ

рожденія,

призракъ,

скія

изъ

противопо-

именно

Азъ воздамъ",—явля-

какъ ужасныіі

ложныя

въ

Достоевскаго,

изъ

кровью

расходятся

стволъ,

шабаша

вновь древнііі

омоченный

„МнЪ отмщеніе, ясь,

и

котораго

единыіі

таинственныіі изъ призраковъ,

грозовыя силы міра,—когда изгнанъ святого

листвой,

„ночно-

гдЪ разражаются самыя таинствен-

Богъ

танный

уже

послЪ

отдалась,

того,

заснулъ

„ О н ъ проснулся въ отъ

страха,

свЪчу. —

и

съ тем-

поспЪшно

„Ч^^о т а к о е ? Ч т б ?

страшное

я видЪлъ во

М у ж и к ъ - обкладчикъ,

Чтб

снЪ?—Да,

кажется,

ма-

я тогда-жезамЪтилъ: „одинъ только разъ

ленькііі, грязныіі, со взъерошенноіі

во

творчествЪ

доіі, ч т о - т о д Ъ л а л ъ , н а г н у в ш и с ь , и в д р у г ъ

к о с н у л с я Л. Т о л с т о і і э т и х ъ , к а з а л о с ь - б ы ,

заговорилъ по-французскикакія-то стран-

навЪки

ныя

всемъ

гдЪ

своемъ

недоступныхъ

ему

сверхъ-естественное

естественнымъ, а

огромномъ

предЪловъ,

граничитъ

являясь уже не в ъ немъ,

за нилсЪ, сквозъ него''^. З т о

прикосновеніе инымъ"

Л.

Толстого

находится

ЗдЪсь, именно

съ

мгновенное къ

въ АннЪ

Карениноіі;

здЪсь, в ъ этоіі

скоіі

точкЪ происходитъ

стое

сближеніе,

а

уже

совершенное

не

про-

сліяніе,

Л.

скимъ:

это

какъ-бы неожиданныіі

свЪтъ,

черезъ которыіі мы заглядываемъ

Л.

послЪднихъ Толстого

стоевскаго, два а

въ и

съ

мистиче-

совпаденіе

изъ

Толстого

„мірамъ

религіозныхъ такія-же

Достоевпро-

глубинъ

глубины

До-

в д р у г ъ понимаемъ, что эти

величаіішіе

русскіе

одно;—какъ-бы

писателя не два,

прощупываемъ

спря-

слова. Д а ,

больше

во

снЪ", сказалъ онъ

же

это

было

вспомнилъ ныя

такъ

опять

этотъ

бЪжалъ —

не

себЪ. „ Н о

ужасно?"

холодомъ

по

его

живо

непонят-

слова, которыя

мужикъ, — и

было

отчего-

Онъ

мужика и тЪ

французскія

носилъ

ничего

боро-

произ-

ужасъ

про-

спинЪ.

„Чтб

за вздоръ!" подумалъ

„Чтб

за

Врон-

скій. — АннЪ,

во

свиданія, своемъ

вздоръ!"

говоритъ

время с л Ъ д у ю щ а г о когда

она

предчувствіи

безсмысленныіі

ему

—

„ Н Ъ т ъ , это

—

„ Ч т о , что

—

„Что

любовнаго

разсказала

смерти, —

вздоръ

ты

онъ

„чтб

о за

говоришь!

правда. правда?

я умру.

Я

видЪла

сонъ.

275

— „Сонъ? повторилъ Вронскій и мгновенно вспомнилъ своего мужика во снЪ. — „Да, сонъ, сказала она. — Давно ужъ я видЪла этотъ сонъ. Я видЪла, что я вбЬжала въ свою спальню, что мнЪ нужно тамъ взять что-то; ты знаешь, какъ это бываетъ во снЪ, — говорила она, съ ужасомъ широко открывая глаза, — и въ спальнЪ, въ углу, стоитъ что-то. — „Ахъ, какой вздоръ! Какъ можно вЪрить... „Но она не позволила себя перебить. То, чтб она говорила, было слишкомъ важно для нея. — „ И это что-то повернулось, и я вижу, что это мужикъ со взъерошенною бородоіі, маленькііі и страшныіі. Я хотЪла бЪжать, но онъ нагнулся надъ мЪшкомъ и руками что-то копошится тамъ „Она представила, какъ онъ копошился в ъ мЪшкЪ. Ужасъ былъ на ея лицЪ. И Вронскііі, вспоминая своіі сонъ, чувствовалъ такоіі-же ужасъ, наполнявшііі его душу. — „ О н ъ копошится и приговариваетъ по-французски скоро - скоро, и знаешь, грассируетъ: II Іаиѣ 1е Ьа1:1:ге 1е Гег, 1е Ьгоуег, 1е рёігіг... И я отъ страха захотЪла проснуться, проснулась... но я проснулась во снЪ. И стала спрашивать себя, чтб это значитъ? И Корнеіі мнЪ говоритъ: „родами, родэми умрете, родами, матушка"... И я проснулась... — „Какоіі вздоръ, какоіі вздоръ!— говорилъ Вронскііі, но онъ самъ чувствовалъ, что не было никакой убЪдительности въ его голосЪ". Два человЪка видятъ сонъ, тождественныіі до такихъ мелкихъ и, казалось-бы, нелЪпыхъ, подробностеіі, какъ непонятныя французскія слова. Повидимому, это нЪчто фантастическое. И 276

вотъ вЪдь, однако, вЪримъ-же мы этому, чувствуемъ, что нельзя не вЪрить,— даже не чувствуемъ, а несомнЪнно знаемъ по холоду ужаса, который пробЪгаетъ въ нашемъ собственномъ тЪлЪ, что это было такъ, не могло быть иначе, что это самое фантастическое есть в ъ то-же время самое реальное, что т у т ъ въ сверхъестественномъ—естественное, пеобходіімое.ШчЬ^ѵь пристальнЪе мывглядываемся во всю совершающ,уюся передъ нами трагедію—въ явь жизни, столь-же таинственную, какъ сонъ, — тЪмъ болЪе убЪждаемся, что этотъ сонъ вышелъ изъ яви и снова воіідетъ в ъ нее; тЪмъ болЪе страшныіі, вЪщііі смыслъ пріобрЪтаетъ Это тождественное видЪніе Анны и Вронскаго, которое выражаетъ сущность того безконечно-нЪжнаго и все-таки жестокаго, „желЪзнаго", „крЪпкаго какъ смерть", чтб соединяетъ любимую с ъ любящимъ. При первоіі встрЪчЪ Анны съ Вронскимъ, онъ видитъ обезображенныіі трупъ человЪка, раздавленнаго поЪздомъ. „Дурное предзнаменованіе", говоритъ Анна. И предзнаменованіе дЪііствительно исполнится: в ъ концЪ трагедіи Вронскііі увидитъ другоіі „обезображенныіі трупъ"—человЪка, раздавленнаго поЪздомъ, окровавленное тЪло самоіі Анны. Между этими двумя трупами однимъ—символическимъ, дрѵгимъ— реальнымъ, и совершается вся трагедія, весь безпощадныіі путь любви, которая проносится надъ человЪческою жизнью, чтобы раздавить, разможжить ее, какъ живое тЪло, „глухими и нЪмыми" законами природы, „желЪзными" законами необходимости: „І1 іаиі; 1е Ьайге, 1е Ьгоуег, 1е рёігіг"—„надо его бить, раздавить, разможжить". И недаромъ в ъ несущемся поЪздЪ, подъ грохотъ и лязгъ желЪза, подъ музыку, которая рвалась и свистЪла между чугунньши цЪпями и колесами, зарождается страсть

Анны. Когда она вышла изъ вагона на станціи передът'Ьмъ,чтобы увидЬтьВронскаго: — „согнутая тЬнь человЬка проскользнула подъ ея ногами, и послышались звупн молотка ло желѢзу". Молотъ ударяетъ, бьетъ желЬзо, испытываетъ крЬпость желЬза. И согнутая между колесами тЬнь человЬка, должно быть, похожа на маленькаго грязнаго мужичка со взъерошеннои бородоіі, которыіі нагнулся, копошится руками в ъ мЬшкЬ съ желЬзомъ и картавя, быстро, быстро бормочетъ какія-то непонятныя слова. Недаромъ также, в ъ то самое мгновеніе, когда Вронскііі шепчетъ АннЬ первыя безумныя слова любви, опять раздается этотъ возвратныіі напЬвъ, этотъ Ьеіі;Моііѵ всеіі исполинскоіі симфоніи — пронзительныіі звукъ желЬза въ смутномъ хаосЬ стихіііныхъ звуковъ. „Вы знаете, я Ьду для того, чтобы быть тамъ, гдЬ вы,—сказалъ Вронскііі,—я не могу иначе. „И въ это-же время, какъ-бы одолЬвъ препятствія, вЬтеръ посыпалъ снЬгъ съ крышъ вагоновъ и затрелалЪ какнмЬ-то желѢзнъгмЪ оторваннъгліЬ лпстомЬ'"''. АннЬ уже не страшно, а весело то, что звукъ самыхъ нЬжныхъ человЬческихъ словъ сливается съ этимъ грубымъ стихііінымъ звукомъ желЬза и бури в ъ одну нестроііно-дикую, опьяняющую музыку. Передъ самою развязкою—тою послЬднею ссорою съ Вронскимъ, послЬ котороіі Анна рЬшается на самоубіііство—пророческое сновидЬніе пріобрЬтаетъ свою окончательную опредЬленность. „Страшныіі кошмаръ, нѢсколько разъ повторявшійся еіі въ сновидЬніяхъ, еще до связи съ Вронскимъ, представился еіі опять и разбудилъ ее. Старичекъ съ взлохмаченною бородоіі что-то дЬлалъ надъ желЬзомъ, приговаривая безсмысленныя французскія слова, а она.

какъ и всегда при этомъ кошмарЬ (чтб и составляло его ужасъ), чувствовала, что мужгігекЪ этотЪ гіе обращаетЪ на нее вгігіманг/і^ но дѢлаетЬ это страшное дѢло вЪ желѢзѢ—надЪ нею'"'-. И въ послЬднііі разъ сверхъестественное соприкасается с ъ естественнымъ, сонъ — с ъ явью; одно входитъ въ другое, одно соединяется с ъ другимъ—и оба міра становятся взаимно-прозрачными, символическими. Когда, послЬ отчаянноіі и безпощадноіі попытки примиренія, Анна уЬзжаетъ и садится в ъ вагонъ, за нЬсколько минутъ до смерти, уже со смертью въ душЬ: „все неправда, все ложь, все обманъ, все зло!.." — „испачканныіі, уродливый мужикъ в ъ фуражкЬ, изъ подъ котороіі торчали спутанные волосы, прошелъ мимо окна вагона, нагибаясь къ колесамъ. „Что-то знакомое в ъ этомъ безобразномъ мужикЬ", подумала Анна. И, вспомнивъ своіі сонъ, она, дрожа отъ страха, отошла кь нротивоположноіі двери". З т о уже сонъ в ъ явЬ, страшныіі сонъ, сдЬлавшіііся еще болЬе страшною явью. В ъ полусознаніи, сама не понимая, куда идетъ, чтб дЬлаетъ, Анна выходитъ на станціи. ,,Боже моіі, куда мнЬ.*'"—все дальше и дальше уходя по платформЬ, думала она. — Подходилъ товарныіі поЬздъ. Платформа затряслась,.м еіі показалось, что она Ьдетъ опять.—И вдругЪ.^ всломннвЪ раздавленнаго геловѢка вЪ дегѵь ея лервоіі встрѢгн сЪ ВронскгімЪ, она лоняла, гто егі надо дѢлать.—Она не спускала глазъ съ колесъ подходящаго второго вагона. И ровно въ ту минуту, какъ середина между колесами поровнялась съ нею, она, вжавъ въ плечи голову, упала подъ вагонъ на руки, и легкимъ движеніемъ, какъ-бы готовясь тотчасъ-же встать, опустилась на колЬни. И в ъ то-же мгновеніе она ужаснулась тому, чтб дЬлала. „Гд'Ь я? Что я дЬлаю? 277

спину" подъ колеса желЪзной „машины". У такого Вога нЪтъ милосердія, а есть только желЪзный законъ правосудія, законъ необходимости: ,,МнЪ отмщеніе, Азъ воздамъ". Призракъ „Ветхаго бы. Жужп-со-кЬ.^ лрнговарнваягто-то, -рабо-деньми'', христіанскііі призракъ до-христіанскаго Б о г а и есть этотъ маленькііі талЪ падЪ желѢзомЪ'-'-. Мужичокъ выросъ до исполин- Старичокъ со взлохмаченноіі бородоіі, скихъ размЪровъ и предсталъ ей которыіі вЪчно работаетъ надъ желЪвъ послЪдній разъ, какъ „неимовЪрное зомъ какоіі-то „громадной машины", видЪніе", которымъ кончается все, ко- ,,дЪлаетъ свое страшное дЪло в ъ жеторое воплотило для нея смыслъ всей лЪзЪ" надъ всякою „дышащею, любяея жизни, всей жизни міра, соединило щ е ю " плотью: „надо ее бить, разявь этоіі жизни съ послЪднимъ сномъ. давить, разможжить".—„Отчего одЪяВ ъ смерти окончилъ таинственныіі му- ніе Твое красно и ризы Твои, какъ у ЗачЬмъ?" Она хотЪла подняться, откинуться; но что-то огромное, неумолимое толкнуло ее в ъ голову и потащило за спину. „Господи,прости мнЬвсе!" проговорилаона,чувствуя невозможность борь-

жичокъ то, чтб началъ въ жизни, любви, сладострастіи: сдЪлалъ - таки свое страшное дЪло падЪ пею въ желЪзЪ, въ же.іЪзЪ безпощадныхъ законовъ природы, законовъ необходимости. Онъ кажется жестокимъ, какъ желЪзо, которое давитъ и рЪжетъ живое тЪло; но вЪдь и В])онскііі, когда ласкаетъ ее, покрываетъ поц,Ълуями ея лицо и плечи, тоже кажется жестокимъ, страшнымъ; онъ похожъ на звЪря или убіііцу, которыіі тащитъ и рЪжетъ окровавленное тЪло. „ Я васъ нстреблюі'"'—говоритъ у Достоевскаго любящій возлюбленноіі.—„Чуть достигъ удовлетворенія,—является желаніе нстребнть^раздавнть'-'-.—„Надо его бить, раздавить, разможжить" — І1 іамі 1е ЪгАХхе, 1е Ьгоуег, 1е р ё і г і г " ; — з в у к ъ жестокаго желЪза въ оргіііноіі бурЪ сладострастія, въ этоіі симфоніи міра, сливается со звукомъ самыхъ нЪжныхъ человЪческихъ словъ. Теперь только, в ъ смерти, Анна поняла, чтб значилъ пророческііі сонъ ея жизни: „все неправда, все обманъ, все ложь, все зло". И добро есть зло, и любовь есть ненависть, и сладострастіе есть жестокость. НЪтъ Бога, нЪтъ Отца: Б о г ъ не „ О н ъ " , а Оно—то „огромное, неумолимое", чтб „толкнуло ее въ голову и потащило за 278

топталъ 73 Я топтавшаго в ъ точилЪ?" точило одинъ. Я топталъ народы во гнЬвЪ Моемъ, и попиралъ ихъ в ъ ярости Моеіі; кровь ихъ брызгала на ризы Мои, и Я запятналъ все одЬяніе Свое" (Исаіи гл. Ь Х І І І , 2—3). „ Б о г ъ — получеловЬкъ, получудовище", говоритъ Л. Толстоіі объ этомъ именно видЬніи, привидЪніи Бога, до-христіанскаго в ъ самомъ христіанствЪ. — „Природа, говоритъ одинъ изъ героевъ Достоевскаго,—мерещится въ видЪ какой-нибудь громаднон машннъг новЬіішаго устройства, которая безсмысленно захватила, раздробила и поглотила въ себя, глухо и безчувственно, великое и безцЬнное Существо—такое, которое одно стоило всеіі природы и всЪхъ законовъ ея",— то-есть, Сына Божьяго. Б о г ъ есть „первый двигатель" этоіі машины. ,,Я помню, что кто-то, будто-бы,повелъменя за руку, со свЬчкоіі в ъ рукахъ, показалъ мнЪ какого-то огромнаго и отвратительнаго тарантула и сталъ увЪрять, что это то самое темное, глухое и всесильное Существо, и смЬялся надъ моимъ негодованіемъ". Когда при послЪднеіі вспышкЬ свЬчи, которая должна потухнуть, Анна заглянула наконецъ в ъ лицо своего безобразнаго Мужичка и,

молсетъ быть, увидЬла то, чтб страшнЪе всякаго лица человЬческаго или божескаго—нЬчто безликое, сЬрое, какъ желЬзо, шершавое, „научье",—то не ноняла-ли она, что это и есть Оио—Чудовище, темное, глухое и нЬмое, похожее на огромнаго „тарантула", Б о г ъ ЗвЬрь, Богъ-Діаволъ?—Мы видЬли, что въ другомъ, равно великомъ произведеніи Л. Толстого, въ „ВоіінЬ и МирЬ", является тотъ-же самыіі призракъ дохристіанскаго Б о г а , попирающаго народы въ ярости Своеіі, обрызганнаго кровью мшенія; —иы видЬли Его въ кониЬ Бородинскаго сраженія, надъ кровавою бойнею народовъ, которые устали истреблять другъ друга, но не могутъ остановиться, потому что ^,какая-то нелонятная таннственная снла еще лродолжаетЬ руководитъ имн... И ядра такъже быстро и жестоко перелетали съ обЬихъ сторонъ и расплюскивали человЬческое тЬло, и продолжало совершаться то страшиое дѢло, которое совершается не по волЬ людеіі, а по волЬ Того, Кто руководитъ людьми и мірами". Чугунныя ядра точно такъ-же расплющиваютъ тЬло солдатъ, какъ чугунныя колеса— тЬло Анны. Когда умирающііі Иванъ Ильичъ „просовывается въ черныіі, узкій мЬшокъ" и никакъ не можетъ просунуться,—„вдругъ какая-то сила толкнула его въ грудь, въ бокъ, еще сильнЬе сдавило ему дыханье, онъ провалился въ дыру м тамъ, въ концЬ дыры засвЪтилосъ что-то". Точно такъ-же и Анну, когда она хотЬла „подняться, откинуться отъ колесъ вагона", вдругъ „что-то неумолимое толкнуло въ голову и потащило за спину''.—„Боже, прости мнЬ все", сказала Анна. ,.Дролусти^'вмЬсто .^^лрости'-'-, говоритъ Иванъ Ильичъ. ,Мролустн безъ суда Твоего!"—молится и Дмитрііі Карамазовъ: „безъ суда",

помимо суда, помимо желЬзнаго закона отмщенія и воздаянія. Когда Анна „провалилась в ъ дыру", когда свЬча навсегда ,,потухла", то, можетъ быть, и для нея такъ-же, какъ для Ивана Ильича, „тамъ, въ концЪ дыры засвЪтилось что-то" — уже не тусклыіі свЪтъ свЬчи, а новыіі, иевечернііі, не мерцающііі свЬтъ. Можетъ быть, и для нея „вмЬсто смерти былъ свЪтъ". Можетъ быть, и она сказала себЬ: „гдЬ она? Какая смерть?" Страха никакого не было, потому что и смерти не было.—^„Такъ вотъ что!.. Ка- 1 кая радость!" И при этомъ-то свЪтЬ, лицо і страшнаго Старичка преобразилось, просвЪтлЪло, сдЪлалось роднымъ, знакомымъ, любящимъ, лицомъ добраго, простого Старичка „ с ъ бЬлоіі бородоіі",которому молилась она в ъ дЪтствЪ: „Отче нашъ".—„Боже, прости мнЬ в с е ! " И О н ъ ее простилъ. Сказалъ еіі, не какъ жестокііі „Хозяинъ"—христіанскій старецъ Акимъ, для котораго во всякоіі плоти есть нЪчто проклятое: ,,МнЪ отмщеніе, Азъ воздамъ", а какъ Отецъ—Своеіі дочери, Имъ-же созданноіі плоти, какъ великііі „язычникъ", дядя Ерошка, благословляющііі всякую живую плоть, всякую „Божью тварь": „ни в ъ чемъ грЬха нЬтъ. Все Б о г ъ сдЬлалъ на радость человЪку" — и тогда, можетъ быть, заглянувъ уже безстрашно въ ликъ Отчііі, узнала она въ немъ Сыновнііі ликъ, ликъ ВторогоПришествія,славныіі, сіяющііі, какъ солнце, ликъ Господа. И сказалъ еіі Господь, какъ нЬкогда женЪ, „взятоіі в ъ прелюбодЬяніи": — „Женщина! гдЪ твои обвинители? Никто не осудилъ тебя? — „Никто, Господи. — „И Я не осуждаю тебя". „Когда книжники м фарисеи привели къ Іисусу женщину, взятую в ъ прелюбодЪяніи, и сказали Ему, искушая Его: Учитель! Моисеід ьъ законЬ заповЬдалъ 279

иамъ побивать такихъ камнями: Т ы чтб скажешь?—тогда Іисусъ, наклонившись низко, нисалъ перстомъ на землЪ, не обращая на нихъ вниманія. „Когда-же продолжали спрашивать Его, Онъ, восклонившись, сказалъ имъ: кто изъ васъ безъ грЪха, первый брось на нее камень.—И опять, наклонившись низко, писалъ на землЪ.—Они-же, услышавъ то и будучи обличаемы совЪстію, стали уходить одинъ за другимъ, начиная отъ старшихъ до послЪднихъ; н остался одинъ Іисусъ и женщина, стоящая посреди". Женщіша, стоящая посреди, это— Анна Каренина. Но, повидимому, у насъ, „христіанъ", совЪсть безстрашнЪе, чЪмъ у фарисеевъ. Мы твердо держимъ камень и все еще готовы бросить его. Именно такъ, то есть, какъ совершеніе ветхаго закона, понята была эта трагедія всЪми нами, „отъ старшихъ до послЪднихъ", кажется, такъ понята была она и самимъ Толстымъ, даже самимъ Достоевскимъ. Но почему-же тотъ, Кому принадлежитъ отмщеніе и воздаяніе, Кто одинъ „безъ грЪха", почему, не глядя намъ в ъ очи, какъ-бы стыдясь увидЪть тайну совЪсти нашей, „наклонившись низко, что-то пишетъ перстомъ на землЪ". Что пишетъ Онъ? Какое слово? Не слово-ли послЪднеіі любви и послЪдней свободы о таіінЪ пола преображеннаго, о таіінЪ святого цЪломудрія и святого сладострастія? В ъ Евангеліи нЪтъ этого слова, единственнаго, не сказаннаго имъ, а написаннагб; никЪмъ не прочтено оно, навсегда забыто, стерто с ъ земли, развЪяно пустыннымъ вЪтромъ почти д в у х ъ тысячелЪтііі скопческаго и прелюбодЪіінаго христіанства. „Кто можетъ вмЪстить, да вмЪститъ". Но „слово Мое въ васъ не вмЪщается". Кажется, именно вто слово о старомъ грЪхЪ, о новоіі свято280

сти пола всего менЪе вмЪщается в ъ насъ.—,,Вы теперь не можете вмЪстить; когда-же пріидетъ Онъ, Д у х ъ истины, то наставитъ васъ на всякую истину,— потому что отъ Моего возьметъ и возвЪститъ вамъ". Не потому - ли эта скорбь осталась неутЪшенноіі, эта истина — незавершенною первымъ Пришествіемъ, что Духу-утЪшителю, ведущему насъ отъ перваго ко второму Пришествію, предстоитъ утЪшить насъ отъ этоіі скорби, возвЪстить намъ эту истину? Во всякомъ случаЪ, недаромъже самая глубокая мысль д в у х ъ величаіішихъ русскихъ писате.іеіі, искавшихъ дерзновеннЪе, чЪиъ кто-либо, новоіі религіи, два самыя пророческія видЪнія обоихъ—Старичекъ Л. Толстого, Тарантулъ Достоевскаго — устремлены именно въ эту сторону—къ тайнЪ пола: какъ-будто они предчувствовали, что отъ вмЪщенія этого слова Господня главнымъ образомъ и зависитъ вся будущность христіанства.

Смерть Анны не случаііно противопоставлена художникомъ родамъ Китти: и здЪсь, и тамъ, и в ъ смерти, и въ рожденіи, одинаково приподымаются всЪ „покровы", завЪса плоти и крови надъ тЪмъ, что за плотью и кровью. Когда, въ самомъ началЪ родовъ, при первомъ приступЪ болеіі, мужъ Китти, Левинъ, смотритъ на „зарумянившееся лицо ея", которое „сіяетъ радостью и рЪшимостью",—онъ „пораженъ тЪмъ, чтб обнажается теперь, когда вдругЪ всѢ локровьг снятьг, и самое ядро ея души свЪтится передъ нимъ" „Китти страдала и какъ-будто жаловалась ему на свои страданья. И ему въ первую минуту по привычкЪ показалось, что онЪ внноватЬ. — .^.^Еслн ие я, то кто-же внноватЪ вЪ этомЬ? неволь-

но подумалъ онъ, отыскнвая виновника этихъ страданій, чтобы наказать его; но виновника не было". Кому-же „отмщеніе", кто „воздастъ"? Левинъ этого „не могъ понять", „это было выше его пониманія". Глубже, чЪиъ Левинъ, задумался надъ этою странною „виною" Позднышевъ. Описывая „мерзость медоваго мВсяца", говоритъ онъ между прочимъ: „неловко, стыдно, гадко, жалко и, главное, скучно, до невозможности скучно... Надо, чтобы супругъ воспиталъ въ женЪ этотъ лорокЪ для того, чтобы получить отъ него наслажденіе. — „Какъ порокъ? ВЪдь вы говорите о самомъ естественномъ человБческомъ своііствЪ. — „Естественномъ?—сказалъ онъ.— Естественномъ? НЪтъ, я скажу вамъ напротивъ, что я пришелъ къ убЪжденію, что это не... естественно. Да, совершенно не... естественно. Спросите у дЪтеіі, спросите у не развращенноіі дЪвушки. „Вы говорите: естественно! „Естественно Ъсть, и Ъсть радостно, легко, пріятно и не стыдно съ самаго начала; здЪсь-же и мерзко, и стыдно, и больно. НЪтъ, это неестественно! И дЪвушка неиспорченная, я убЪдился, всегда ненавидитъ это. — „Какъ-же продолжался-бы родъ человЪческііі? — „ЗачЪмъ ему продолжаться, родуто человЪческому? — „Какъ зачЪмъ? Иначе-бы насъ не было. — „Да зачЪмъ намъ быть? — ,,Какъ зачЪмъ? Д а чтобы жить. — „А жить зачЪмъ?.. Если есть цЪль жизни, то ясно, что жизнь должна прекратиться, когда достигается цЪль... Если цЪль человЪчества благо, добро, любовь,—то вЪдь достиженію этой цЪли мЪшаетъ что? МЪшаютъ стра-

сти. Изъ страстеіі самая сильная и злая, и упорная—половая, плотская любовь, и потому, если уничтожатся страсти, и послЪдняя, самая сильная изъ нихъ, плотская любовь, то пророчество исполнится, люди соединятся въ едино, цѢлъ геловѢгества будетЬ достнгнута, и ему незачЪмъ будетъ жить". — „ Я думаю, говоритъ у Достоевскаго Кириловъ по поводу минутъ „вЪчноіі гармоніи", я думаю, геловѢкЪ долженЪ лерестатъ роднть. КЪ тсему дѢтн, кЪ гему развнтіе.^ колн цѢль достнгнута? В ъ Евангеліи сказано, что в ъ воскресеніи не будутъ родить, а будутъ, какъ ангелы Божіи". Т а к ъ вотъ откуда, изъ какихъ религіозныхъ глубинъ идетъ это чувство вины, преступности, которое испытываетъ Уіевинъ. Бракъ его съ Китти— истинное таинство, освященное церковью, благословенное самимъ Господомъ. Когда Китти стоитъ передъ алтаремъ в ъ подвЪнечномъ уборЪ, она ,,чистЪйшеіі прелести чистЪіішій образецъ". Но вЪдь вотъ совершитсяже и надъ нею уже внЪ церкви, какъ-будто помимо церкви, нЪчто, по мнЪнію Позднышева, „стыдное, мерзкое, свиное", и даже „не естественное", нЪчто, какъ будто дЪііствительно похожее на самое жестокое насилье, на убіііство,—то, чтб, можетъ быть, недаромъ самою природою отмЪчено кровью. БЪлыя одежды ДЪвственницы запятнаются кровью. Наступитъ такое мгновеніе и для добрЪіішаго, добродЪтельнЪіішаго Левина, когда онъ вдругъ сдЪлается, по крайнеіі мЪрЪ, въ глазахъ циника Позднышева, похожимъ на „убіііцу", которыіі „рЪжетъ и тащитъ" убитое тЪло, или на того человЪка-звЪря, который у Достоевскаго говоритъ любимоіі женщинЪ: „я васъ пстреблюі'-^ Вотъ уже почти два тысячелЪтія, какъ мы закрываемъ на это глаза, стараемся 281

объ этомъ не думать, не говорить, пройти мимо этого. Но не видЪть этого нельзя; уже всЪ „покровы" сняты, рано или поздно мы должны будемъ либо отречься отъ всякон крови, либо О С В Я Т И Т Ь 40 конца и эту все еще не святую кровь. Вотъ въ этой-то недостаточной, „не вмЪщенноіі" нами святости плотскаго, кровнаго соединенія („вы теперь еще не можете ьмЪстить") и зародилось то чувство вины, преступности, отнюдь не реальнаго, не нравственнаго порядка, которое впослЪдствіи передъ болями рожающеіі Китти испытаетъ Левинъ, и которое заставитъ Позднышева кощунствовать — видЪть только мерзость запустЪнія на святомъ мЪстЪ пола. ВсЪ считаютъ Анну Каренину, она сама се6я считаетъ виноватою какоіі-то страшною виною; но, можетъ быть, и ея вина, какъ вина Левина передъ Китти, тоже вовсе не реальнаго, нравственнаго а какого-то высшаго, сверхъ-нравственнаго порядка, „какоіі-то первородныіі грЪхъ" всеіі рождаемоіі и рождающеіі твари, грЪхъ, не искупимыіі никакимъ человЪческимъ, и уже искупленныіі божескимъ искупленіемъ—„кровью Агнца".'' Религіозное сознаніе современнаго человЪчества противъ Анны за Левина. Но если-бы оно было и за нее, то можетъ быть это, связанное съ поломъ чувство мистическоіі вины, преступнаго преступающаго за всЪ предЪлы жизни не отдалило-бы и ее, Анну, отъ Б о г а а устремило-бы къ Нему точно такъ-же какъ Левина. ,,Боже, лростн мнЪ все!"—молится она передъ смертью,—„Господи, помилуіі! лростн., помоги! — молится и Л е винъ передъ родами Китти. И онъ, не вЪрующііл человЪкъ, говоритъ Л. Толстоіі, повторялъ эти слова не одними устами. Теперь, въ эту минуту, онъ зналъ, что всЪ не только сомнЪнія его 282

но та невозможность по разуму вЪрить, которую онъ зналъ въ себЪ, нисколько не мЪшаютъ ему обращаться къ Б о г у . Все это теперь, какъ прахъ, слетЪло с ъ его души. Къ кому-же ему было обращаться, какъ не къ Тому, въ Чьихъ рукахъ онъ чувствовалъ себя, свою душу и свою любовь.*^" Невинно виноватыіі Левинъ могъ-бы теперь точно такъже молиться, какъ „преступныіі" Дмитрій Карамазовъ: „Господи, не суди меня. Пропусти мимо, безъ суда Т в о его!" Б е з ъ суда — ибо, чтб здЪсь, въ таіінЪ зачатія и рожденія, совершается,— выше всякаго, даже Твоего суда, всякаго „отмщенія" и „воздаянія". Можетъ быть, впрочемъ и здЪсь совершается какое-то таинственное „отмщеніе" за какую-то таинственную вину; но и эта вина, и это отмщеніе с ъ человЪческою нравственностю, съ человЪческимъ зломъ и добромъ несоизмЪримы. „Бдругъ раздался крикъ, ни на чтб не похожііі. Крикъ былъ такъ страшенъ что Левинъ даженевскочилъ,но, непереводя дыханія, испуганно-вопросительно посмотрЪлъ на доктора. — Прислонившись головой къ притолкЪ, онъ стоялъ в ъ сосЪднеіі комнатЪ и слышалъ чейто, никогда неслыханныіі имъ визгъ, ревъ, и онъ зналъ, что это кричало то, чтб прежде было Китти". З т о живая плоть визжитъ, реветъ подъ жестокимъ желЪзомъ вЪчнаго „Старичка": это онъ „работаетъ надъ желЪзомъ", „не обращая на нее вниманія, дЪлаетъ свое страшное дЪло въ желЪзЪ надъ нею", надъ рожающею Китти, такъ-же какъ надъ умирающею Анною: І1 Гаиі; 1е ЪдХіѵе, 1е Ьгоуег, 1е рёі;гіг. Какъ будто и здЬсь—сладострастная жестокость, желаніе „истребить, раздавить". И не мерещится-ли природа, при взглядЪ на эти безобразныя муки, какъ

мерещилась она Достоевскому, „въ видЪ какого-то огромнаго, неумолимаго и нЬмого звѢря, или въ видЪ какой-нибудь громадной машины новЬйшаго устройства, которая безсмысленно захватила, раздробила и поглотила въ себя существо человЬческое и вмЬсто живой плоти, вмЪсто лица выбросила только „раздавленное тЪло", „мясо", чтото страшное, безликое: „лица Китти не было. На томъ мЬстЪ, гдЬ оно было прежде, было что-то страшное и по виду напряженія, и по звуку, выходившему оттуда. Левинъ припалъ головоіі къ дереву кровати, чувствуя, что сердце его разрывается". И здЪсь, какъ в ъ бреду князя Андрея, „за дверью стоитъ оно\ это что-то ужасное, уже надавливая съ другоіі стороны, ломится въ дверь. Что-то нечеловЪческое, смерть ломится въ дверь, и надо удержать ее. Но сйлы слабы... Еще разъ оно надавило оттуда. ПослЪднія сверхъестественныя усилія тщетны, обѢ лоловннкн отворнлнсь беззвугно. Оно вошло". — И оно есть смерть? НЬтъ, не смерть. — „Ужасныіі крикъ" рождающеіі Китти, „какъ-бы доіідя до послЪдняго предЪла ужаса, вдругъ затихъ. Левинъ не вЪрилъ своему слуху, но нельзя было сомнЬваться: крикъ затихъ, и слышалась тихая, суетная шелесть, и торопливыя дыханія, и ея прерывающійся, живоіі и нЪжныіі, счастливыіі голосъ тихо произнесъ: „кончено".—И вдругъ изъ того таинственнаго и ужаснаго, нездЪшняго міра, въ которомъ онъ жилъ эти двадцать два часа, Левинъ мгновенно почувствовалъ себя перенесеннымъ въ прежнііі, обычный міръ, но сіяющііі теперь такимъ новымъ свЬтомъ счастья, что онъ не перенесъ его. Рыданія и слезы радостн поднялись въ немъ". — „Такъ вотъ что! Какая радость?"—могъбы воскликнуть и онъ, подобно Ивану

Ильичу, когда тотъ провалился въ „дыру", и „тамъ, въ самомъ концЬ дыры засвЪтилось что-то". Когда „ложесна" Китти разверзлись, и крикъ затихъ, когда „обЪ половинки двери распахнулись беззвучно", то оно вышло оттуда, — и оно не смерть, а новая жизнь, новыіі свЬтъ. СвЪча жизни для Китти и Левина, такъ-же какъ длп Анны, „вспыхнула болЪе яркимъ свЪтомъ, чЪмъ когда либо, озаряя все, чтб было во мракЪ", и зажгла новую свЪчу.—,,Тамъ, в ъ ног а х ъ постели, въ ловкихъ рукахъ Лизаветы Петровны (повивальноіі бабки), какЪ огонекЪ надЬ свѢтнльннкомЪ^ колебалась жизнь человЪческаго существа, котораго никогда прежде не было, и которое такъ-же, с ъ тЪмъ-же правомъ, съ тою-же значительностью для себя, будетъ жнть и плодить себЪ подобныхъ".—„ВмЬсто смерти былъ свЪтъ".— ,,Кончено", тихо произнесъ счастливыіі голосъ матери. Кончено страшное дЪло Старичка въ желЪзЪ надъ живою плотью,—и дЪло это здЪсь, въ рожденіи, такъ-же, какъ тамъ, въ смерти, оказалось благимъ, святымъ, радостнымъ. РІ здЪсь, какъ тамъ, жестокое желЪзо необходимости, достигнувъ послЪдней жестокости, вдругъ умягчилось, развЪялось, какъ вЬяніе послЪдней тишины и свободы, какъ „тихая, суетная шелесть" и „торопливыя дыханія" любящихъ, какъ живоіі и нЪжныіі голосъ матери: „кончено". Недаромъ Левинъ, подобно АннЬ и Дмитрію Карамазову, молился: „Господи, помоги, прости, пропусти мимо, безъ суда Твоего". И здЪсь, в ъ рожденіи, такъ-же, какъ тамъ, въ смерти, страшныіі Старичокъ оказался БогомъОтцомъ, тЬмъ самымъ, къ Которому Левинъ во времена дЪтства обращался довЬрчиво и просто. НЪтъ вины, н Ь т ъ преступленія. „Ни въ чемъ грЬха н Ь т ъ " . Б о г ъ не проклинаетъ соединенія плоти 283

съ плотью, подобно христіанскому стар- ся что-то высшее", чЪмъ рожденіе и цу Акиму или Позднышеву: „люди, пе- смерть. Именно здЬсь, въ сіяющеіі точрестаньте быть свиньями, или я васъ кЬ пола, какъ въ своемъ оптическомъ истреблю, и вы превратитесь въ кусокъ фокусЬ,пересЬкаются,скрещиваютсявсЬ разлагающеііся плоти подъ желЬзнымъ противоположные лучи верхняго и нижзакономъ моего правосудія";—а подоб- няго неба, д в у х ъ половинъ міра, д в у х ъ но дядЬ ЕрошкЬ, благословляетъ вся- полу-міровъ.—Когда Левинъ,уже послЬ кую живую, дышащую, любящую плоть, родовъ, подходитъ къ Китти, она ,,встрЬвсякую „Божью тварь". „Все Б о г ъ со- чаетъ его взглядомъ, взглядомъ приздалъ на радость человЬку". тягиваетъ къ себЬ. Взглядъ ея, и такъ Да, „всЬ покровы сняты", и въ свЬтлый, еще болЬе свЬтлЬлъ по обнажившеііся послЬднеіі глубинЬ пло- мЬрЬ того, какъ онъ приближался къ ти и крови, ,.тамъ, въ самомъ концЪ неіі. На ея лпгф 6ы.^ш та самая лезасвЪтилось что-то": засвЬтилось за ремВна опіЬ земного кЪ неземному, котокажущеюся противоположностью дЬіі- рая бываетЪгшлнцѢлокогтнковЪ;но тамЪ ствительное единство таііны рожденія и лрогцаніе, здЪсь всшрѢъа^''. Взглядъ рожтаііны смерти. дающеіі Китти совершенно подобенъ и ВовремяродовъКитти, Левинъ„зналъ совершенно противоположенъ, какъ пои чувствовалъ, что то, чтб совершалось, люсъ полюсу, взгляду умирающаго было подобно тому, чтб совершалось князя Андрея. ,,ОнЪ обЪ (сестра и негодъ тому назадъ на одрЪ смерти брата вЪста князя) видЪли, какъ онъ глубже Николая*'. Мы могли-бы прибавить: и и глубже, медленно и спокоііно, опувъ смерти князя Андрея, и въ смерти скался отъ нихъ куда-то туда, и обѢ Ивана Ильича, и въ смерти Анны Ка- зналн.^ тто зто такЪ должно быть, гі ъто рениноіі, и вообще во всякоіі смерти.— это хорошо'"'-. „Но то (смерть) было горе,-—это (рож— „ Б о г ъ , когда міръ создавалъ, то въ деніе) была радость. Но гі то горе, и концЬкаждагоднясозданіяговорилъ:,,да, этарадость одннаково былгі внЪ всЪхъ это правда, этю хорошо'-''описываетъ обычныхъ условііі жизни, были в ъ этоіі Кириловъ минуты вЪчноіі гармоніи". обычноіі жизни какЪ будто от^ерстяя, Князь Андрей опускается куда-то туда, сквозь которыя локазывалось •сттю-то выс- въ какую-то „дыру", въ какое-то отшее. И одинаково тяжело, мучительно верзшееся ,,ѵрево міра". И когда сквозь наступало совершающееся, и одинаково отверзшіяся ложесна Китти выходитъ непостижимо, при созерцаніи этого в ы с - новая жизнь, новыіі свЬтъ жизни, чтошаго, подымалась душа на такую в ы - то опять-таки „опускается", но уже въ соту, котороіі она никогда и не пони- обратномъ движеніи—оттуда сюда, изъ мала прежде, и куда разсудокъ уже не того-же самаго .^^грева міра"-—въ здЬшпоспЪвалъ за нею". Смерть и рожде- нііі міръ. И опять: ,,это правда, это х о ніе—два „отверстія" или, говоря позд- рошо". ,,Тутъг;^эе(?ол

всею тлЬнностью состава своего человЬкъ вдругъ чувствуетъ невозможность нетлЬнія; всею смертною тяжестью тЪла своего—невозможность полета надъ бездною смерти. Алеша, можетъ быть, первыіі изъ людеіі пережилъ снова ту единственную, никогда никЪмъ на землЪ не испытанную тоску, которую, девятнадцать вЪковъ назадъ, переживали ученики Господни, тамъ, на ГолгоѳЬ, у подножія креста, при взглядЪ на „трупъ измученнаго ЧеловЪка". Изъ за трупнаго запаха надъ гробомъ старца Зосимы, слышится АлешЬ мноіі, еще болЪе ужасныіі, „тлетворныіі д у х ъ " , вЬющій сквозь всЪ благоуханія Женъ-муроносицъ. Сняты покровы, коими вЪка обвили, какъ плащаиицею, это мертвое тЬло,—и вотъ опять лежитъ оно передъ нами въ страшноіі наготЬ своеіі. И безстыдныіі обманъ кажется безстыдною правдою: „собрались первосвященники и фарисеи къ Пилату и говорили: господинъ! мы вспомнили, что обманщикъ тотъ, еще будучи въ живыхъ, сказалъ: послЪ трехъ днеіі воскресну; — итакъ, прикажи охранять гробъ до третьяго дня, чтобъ ученики Его, пришедши ночью, не украли Его и не сказали народу: воскресъ изъ мертвыхъ. И будетъ видѢніе н лерстЪ ЕгоР КЪ ѵему сокрыло послЪднііі обманъ хуже перваго". (МатОио Свой лерстЪ .„вЪ самую нужную ѳея Х Х Ѵ І І , 6 2 — 6 4 ) . Изъ за чувствъ и минуту'-'- (думалъ Алеша) и какЪ-бы мыслеіі Алеши, по поводу „тлетворнаго Само захот^Ѣло лодчиннть себя слѢ- духа", подымается сътакою силою, какъ лымЪ.^ нѢмьгмЪ., безжалостьгмЬ законамЪмолсетъ быть, нигдЬ, никогда, за всЪ деестествегггіымЪР'-'-—законамъ необходи- вятнадцать вЬковъ христіанства — вомости, жестокимъ, какъ то „желЬзо", просъ о самомъ его существЪ, о самомъ въ которомъ толстовскііі мужичокъ его существованіи, вопросъ Нитче и дЬлаетъ свое страшное дЬло надъ вся- Достоевскаго: „тс/тго втх^ бьглЪ? гто это кою живою м мертвою плотью: „І1 бъглоР'''' Во время великаго отступленія, которое только что пережи.іо европеіііші 1е Ьайге, 1е Ьгоуег, 1е рё^гіг". Это сомнЬніе Алеши не есть от- ское человЬчество, Христосъ какъ-бы влеченная мысль, а унмчтожающая боль, снова умеръ на крестЪ, и чудо воскрекоторая вдругъ пронизываетъ все су- сенія должно совершиться снова;—тещество его, оружіе, проходящее душу: перь, какъ и тогда, чудо это, прежде. откуда выходитъ и куда возвращается все. Противоположность этихъ двухъ безднъ, противоріэчіе божеской любви и человЪческоіі свободы, мистическоіі необходимости и реальноіі невозможности чуда—это неразрЪшимое для религіознаго сознанія Достоевскаго противорЬчіе мучило его всю жизнь, отразилось на всЪхъ его произведеніяхъ— но съ величаіішею силою на величайшемъ, послЬднемъ мзъ нихъ, на „Братьяхъ Карамазовыхъ", на мысляхъ и чувствахъ, переживаеімыхъ главнымъ героемъ Алешею, по поводу „тлетворнаго духа", когда усопшііі старецъ Зосима „предупредилъ естество въ тлЬніи", илм, по цииическому слову нигилиста Ракитина, „провонялъ". „Не чудесъ ему нужно было, а лишь „высшеіі справедливости", которая была, по вЬрованію его, нарушена... За •стоР Кто судплЪ? Кто могъ такъ разсудить—вотъ вопросы, которые тотчасъже измучили сердце его... Ну, и пустьбы не было чудесъ вовсе,—но зачЬмъже объявилось безс./іавіе, зачЬмъ попустился позоръ, зачЬмъ это поспЬшное тлЬніе, ,,предупредившее естество", какъ говорили злобные монахи.*' ТдѢ-же ІІро-

291

чЪмъ въ гробу,—совершится въ серлцЬ человЪческомъ. Въ сердцЪ Алешн Достоевскііі и подслушалъ первое самое таинственное рожденіе самаго таинственнаго изъ чудесъ—первое во гробЪ движеніе воскресающей плоти. „Кана Галилеііская" есть отвЪтъ на вопросъ послЪднихъ пяти вЪковъ отступленія отъ Христа—о „тлетворномъ духЪ". „Значитъ, духъ еще сильнЪе, к о л и рЪшились отворить окно", думаетъ Алеша ночью въ кельЪ старца Зосимы, надъ гробомъ котораго отецъ Паисііі читаетъ Евангеліе. ,,...Глагола пмЬ ІпсусЪ: налолннте водоносъг водьг, н налолннша нхЪ до верха,,.0 глагола нмЪ: логерлннте ныиЪ н лрннеснте архітрікліновн; н лрниесоша. .^^Япоже вкусн архітріклінЪ внна бывѵіаго отЪ воды., н ѵе вѢдяше откуду есть: Слугн-жевЪдяху,логерлшнводу:лрнгласн женнха архітріклінЪ: ^^ІІг.тгола ему: всякЬге.'іовЪкЬ лрежде доброе внно лолагаетЪ.^и егдауліются^ тюгда худтее: тьг-же соблюлЪ есн доброе внно доселЪ''''. — „Но чтб это, чтб это?—неслось, какъ вихрь, въ умЪ Алеши. — Почему раздвигается комната?.. Ахъ, да, вЪдь это бракъ, свадьба... да, конечно. Вотъ и гости, вотъ и молодые сидятъ, и веселая толпа, и... гдЪ-же премудрый Архитриклинъ? Но кто это? Кто? Опять раздвинулась комната... Кто встаетъ тамъ изъ-за большого стола? Какъ?.. И онъ здЪсь? Да вЪдь онЪ во гроШ.. Но онЪ н здѢсь... всталъ, увидалъ меня, идетъ сюда... Господи!.. „Да, къ нему, къ нему подошелъ онъ, сухенькііі старичокъ, съ мелкими морщинками на лицЪ, радостный и тихо смЬющіііся. Гроба ужъ нЬтъ, и онъ в ъ тоіі-же одеждЪ, какъ и вчера сидЪлъ съ нимп. Лицо все открытое, гла292

за сіяютъ. — Какъ-же это, онъ, стало быть, т о ж е на пнрЪ, тоже званый на бракъ въ КанЪ Галилейскоіі?.. — „Тоже, милыіі, тоже званъ, званъ и г і р и з в а н ъ , раздается надъ нимъ тихііі голосъ.—ЗачЪмъ сюда схоронился, что не видать тебя?.. поіідемъ и ты къ намъ. „ Г о л о с ъ его, голосъ старца Зосимы... Да и какъ-же не онъ, коль зоветъ? Старецъ приподнялъ Алешу рукой, тотъ поднялся съ колЪнъ. — „Веселимся, продолжаетъ сухенькій старичокъ,—пьемъ вино новое, випо радости новоіі, великой; видишь, сколько гостеіі? Вотъ и женихъ, и невЪста, вотъ и премудрый Архитриклинъ, вино новое пробуетъ.—А видишь-ли Солнце наше, видишь-ли ты Его? ,,Боюсь... не смЪю глядЪть... прошепталъ Алеша. — „Не бойся. Страшенъ величіемъ предъ нами, ужасенъ высотою Своею, но милостивъ безконечно, намъ изъ любви уподобился и веселится с ъ нами, воду вЪ внно лревращаетЪ., гтобы не лресЪкаласъ радостъ гостен., новыхъ гостеіі ждетъ, новыхъ безпрерывно зові-тъ и уже на вЪки вЪковъ. Вонъ и вино несутъ новое, видишь, сосуды несутъ"... Что этб—сонъ, бредъ, „обыкновенное привидЪніе", „галлюцинація", тоесть, грубыіі обманъ чувствъ, въ которомъ нЪтъ ничего реальнаго, — или-же нЪкоторое подлинное видЪніе, можетъ быть даже віідѢиіе.^ провйдЪніе? ,,Чт6 есть истина?" и гдЪ она—тамъ, во гроб^Ь, в ъ „тлетворномъ духЪ", в ъ подчиненіи мертвоіі плоти „безжалостнымъ законамъ естественнымъ", или-же здЪсь, в ъ этомъ „солнцЪ" — видЪніи вЪчноіі радости, вЪчнаго торжества воскресшеіі и смертью смерть поправшеіі плоти? Пусть каждыіі вЪритъ в ъ то, чего требуетъ сердце его,—вЬритъ в ъ

„сказанное сердцемъ", и онъ будетъ имЬть то, во что вЬритъ. „Міръ полонъ безчисленными, никогда не осуществлявшилпіся возможностями", утверждалъ Леонардо да Винчи, предтеча современноіі науки. Мы слышали также вЬщііі, хотя, можетъ быть, все еш,е слишкомъ смутныіі, младенческііі лепетъ эхоіі науки о міровомъ развитіи, объ „эволюціи". Міръ не стоитъ, а откуда-то и куда-то идетъ, „лреходнтпЬ образъ міра сего". Міръ не былъ и не будетъ такимъ, каковъ онъ есть. То состояніе, въ которомъ является онъ теперь нашему конечному разуму и нашему чувственному опыту во времени и въ иространствЬ, есть одно нзЪ безѵнсленныхЪ возможныхЪ состояній міра\ и самъ конечныіі разумъ нашъ, сама чувственность наша есть только одно изъ безчисленныхъ возможныхъ состояній нашего безконечнаго разума и нашеіі безконечнои чувственности. Другими словами опять-таки: „преходитъ образъ міра сего" не только внЬшняго, но и внутренняго. Міръ доступенъ нашему разуму и опыту лишь въ одноіі точкЬ пространства и времени; мы не знаемъ ни начала, ни конца его, ни нашего собственнаго конца и начала. Одно лишь знаемъ мы безъ всякаго сомнЬнія: въ теперешнемъ состояніи міра дЬііствіе законовъ природы необходимо и неизмЬнно: по эхимъ законамъ, частицы матеріи, составлявшія тЬло старца Зосимы, точно такъ-же, какъ частицы, составляющія всякое другое тЬло, должны распасться и уже никогда, нигдЬ, во времени и въ пространствЬ, то-есть, опять-таки въ условіяхъ міра, познаваемаго нашимъ конечнымъ разумомъ и нашимъ чувственньшъ опытомъ, не повторятъ того сочетанія, которое было нЬкогда тЬломъ старца Зосимы. Но вотъ вопросъ: не окажется-ли возмож-

нымъ подобное сочетаніе въ и н ы х Ъ условіяхъ міра, пока еще совершенно недоступныхъ нашимъ временнымъ и пространственнымъ измЬреніямъ — въ одномъ изъ дальнЬіішихъ, безчисленныхъ, возможныхъ состоянііі эхого безконечнаго міра, именно въ томъ, къ которому и стремится весь ,,преходящііі образъ" его, все движеніе, развитіе, „эволюція", и которое откроется одному изъ дальнЬіішихъ, безчисленныхъ возможныхъ состоянііі нашего разума и нашеіі чувственности.-' Въ теперешнемъ состояніи своемъ нашъ разумъ и опытъ не могутъ отвЬтить на эхотъ вопросъ ни „да", ни „нЬтъ"; но, если въ ихъ теперешнемъ состояніи заложено реальное зерно ихъ состоянііі будущихъ, въ нашемъ конечномъ разумЬ и опытЬ — зерно нашего безконечнаго мистическаго разума и опыта (точно такъ-же, какъ въ неорганическомъ состояніи матеріи зерно органическаго), то не долженъ-ли быть столь-же реаленъ и отвЪтъ эхого мисхическаго разума и опыта на только что поставленныіі вопросъ: да, подобное возсоединеніе разсЪянныхъ частицъ, составлявшихъ нЪкогда во времени и въ пространствЪ живое тЪло, плотскую личность умершаго, частицъ, по существу своему неразрушимыхъ и вЬчныхъ (ибо вЪчность матеріи есть уже познаваемыіі нами законъ природы), подобное возсоединеніе частицъ, внЬ пространства и времени, въ новое безсмертное тЪло, новую плотскую личность, въ томъ будущемъ состояніи міра, котораго безусловно требуетъ нашъ мистическііі разумъ и опытъ, не только возможно, но и совершенно необходимо; ибо откровеніе того-же мистическаго разума и опыта свидЬтельствуетъ намъ, какъ объ одноіі изъ реальностеіі эхого будущаго состоянія міра, о томъ, что 393

,.,Сливо стало ллотъю''\ и что въ этомъ воплощенномъ СловЬ Отецъ и Сынъ, духъ и нлоть — одно, а слЪдовательно личность плотская въ своемъ окоичательномъ, премірномъ значеніи равноиЬнна личности духовной; безсмертіе духовноіі личности, требуемое нашимъ мистическимъ разумомъ и опытомъ, требуетъ въ свою очередь и безсмертія личности плотской. Но вЬдь это и значитъ: „истинно, истинно говорю вамъ: наступаетъ время, когда всЬ находящіеся въ гробахъ услышатъ гласъ Сына Божьяго"—и выіідутъ изъ гробовъ. Чудо воскресенія кажется невЬроятнымъ, какъ самая невЬроятная изъ сказокъ. А развЬ болЬе вЬроятно то, что, вслЬдствіе прикосновенія ліужского сЬмени къ женскому, разсЬянныя частицы неодушевленноіі матеріи завились впхрями движенія, соединяясь и соподчиняясь вокругъ единоіі неподвижноіі точки, вокругъ новоіі, никогда до сеіі поры не существовавшеіі въ мірЬ „монады", какого-то неистребимаго ядра, которое есть новая духовно-плотская личность рождаемаго. Таііна рожденія, воплощенія не больше и не меньше, чЬмъ таііна воскресенія; /тго, -сто мы родилнсь.^ столъ-же невдронтно.^ какЪ н то, •сто мы воскреснемЪ: вторая невЬроятность отличается отъ первоіі лишь тЬмъ, что, вслЬдствіе новизны своеіі, она менЬе для насъ привычна. ВидЬніе Алеши и есть подлинное вйдѢнге, провйдЬніе этой внЬвременноіі и внЬпространственноіі, безконечной реальности; оно для Алеши, какъ смерть для князя Андрея, какъ роды Китти для Левина, есть просвЬтъ, ^ртверстге'-'' въ обычноіі жизни, черезъ которое показывается что-то высшее, совершается „прикосновеніе души къ мірамъ инымъ"; душа его какъ-бы вдругъ заглянула въ неизмЬримо далекое будущее, когдакругъ 294

мірового развитія завершится, когда времени больше не будетъ, и частицы матеріи, составлявшія нЬкогда органическое соединеніе, живое тЬло, и гютомъ распавшіяся, возсоединятся въ новое,сверхъорганическое соединеніе, въ новое нетлЬнное тЬло. „Сухенькііі старичокъ съ мелкийіи морщинками, въ тоіі-же самоіі одеждЬ, какъ и вчера" („все, ыпо у васЪ.^ есть н у насЪ'-'-) является АлешЬ отраженіемъ подлиннаго образа изъ этого неизмЬримо далекаго будущаго, по закону, сходному съ тЬмъ закономъ оптики, которыіі приближаетъ къ зрителю безконечно отдаленные, но совершенно реальные предметы въ маревЬ. Зто не сонъ, не бредъ, не обманъ чувствъ, не призракъ, не безплотный духъ, а ,,духовная ллоть'-^.^ такое-же реальное, дЬііствительно существующее тЬло, какъ и то, которое лежитъ во гробЬ. „Да вЬдь онъ во гробЬ, гго онЪ н здѢсъ'-'', думаетъ Алеша. Онъ и здЬсь, и тамъ, въ обоимъ мірахъ вмЬстЬ для Алеши, находящагося между обоггмн мірамп. НетлЬнное тЬло старца Зосимы не только видЬніе, но и подлинное явлегііе, другое явленіе того-же самаго тЬла, которое лежитъ во гробЬ, тЬхъ-же самыхъ частицъ матеріи, подверженныхъ закону тлЬнія во времени и въ пространствЬ, въ вгідѢгіігі-же.^ ясновйдЬніи Алеши созерцаемыхъ уже съ внЬвременной и внЬпространственноіі, не чувственно и конечно, а безконечно и мистически реальноіі точки зрЬнія. ВидЬніе это какъбы вЬчныіі мостъ, не потухающая радуга между двумя небесами, послЬднііі Символъ, послЬднее Соедииеніе. Алеша испытываетъ тЬ-же самыя чувства, которыя испытали ученики Господни и жены - мгроносицы, ,,на разсвЬтЬ перваго дня недЬли", — тотъ-же самый переходъ отъ „страшной тоски 11 смятенія" къ ужасающеіі радости: „ И

вышедши поспЪпшо пзъ гроба, онЪ со страхомъ и радостыо великою побЬжали возвЬстить ученикамъ Его. — И се, Іисусъ встрІ')тилъ ихъ и сказалъ: радуйтесь! И онЬ, приступивши, ухватились за ноги Его и поклонились Ему". [Матѳея ХѴІЩ 8—9). И это также—не сонъ не бредъ, не обманъ чувствъ, не видЪніе, а вйдѢпіе, провидЬніе какоіі-то безконечноіі реальности, вмезапное „отверстіе*' во времени и пространствЪ, черезъ которое душа человЪческая вдругъ заглядываетъ въ иеизмЪримую даль по тому направленію, въ которомъ движется весь міръ въ своемъ органическомъ развитіи, въ своеіі эволюціи, и черезъ которое впервые прозрЬваетъ душа въ этоіі дали то, чтб должію быть, чтб уже есть въ вЬчности. Плоть воскресшаго Христа—не привидЪніе, не призракъ, не безплотныіі духъ, а совершенно реальная, ^.^духовнал ллоть^'-: „онЬ, смутившись и испугавшись, подумали, что видятъ духа;—но Онъ сказалъ имъ: чтб смущаетесь, и длл ъего такія мыслн входлтЬ вЪ сердца вашн?—лосмотрнте на рукн н на 7югн Мон: это—Я СамЪ; осяжнте Меня п разсмотрите нбо духЪллотн икостей 7іе имВетгіІ), какЬ виднте у Меня'^'- (Іоанна XXIV* 3 7 — ) 9 ) . Зто то-же самое мертвое тЬло, которое они только что видЬли во гробЪ, на которое смотрЬли въ страшноіі тоскЪ и смятеніи; это—тотъ-же самыіі „трупъ измученнаго человЬка", при взглядЪ на которыіі рождался вопросъ: какъ могли они повЬрить, что Онъ воскреснетъ?—но уже другое лвленге того-же самаго т^Ѣла, созерцаемаго съ другой, опять-таки не чувственно и конечно, а безконечно и мистически реальноіі точки зрЬнія; это окончательное явленіе, послЪдняя реальность, явленіе и реальность особаго, высшаго, сверхъестественнаго порядка, которыя покрываютъ собою, поглощаютъ въ себя всЬ

предыдушія явленія и реальиости низшаго, естественнаго порядка, подобно тому, какъ въ музыкЬ высшее созвучіе покрываетъ собою, поглощаетъ въ себя всЪ предыдущ,ія, лодготовительныя „разнозвучія" (диссонансы), такъ-что ихъ какъ-бы вовсе не было. „Да вЪдь Оиъ во гробЪ"—это временный диссонансъ, „ложныіі звукъ";—„но Онъ и здЪсь", въ силЬ и славЬ Воскресшей Плотп— Это окончательно достигнутая гармонія, послЬднее, едпнственно-реальное созвучіе. Да, Онъ все еще во гробЬ, Онъ только мертвое тЪло, такъ-же какъ всЪ остальныя тЪла подверженное нЬмымъ и глухимъ,безжалостньшъзаконамъ природы, законамъ „тлетворнаго духа",— для такихъ скептиковъ, какъ Ренанъ и Пилатъ, которые спрашиваютъ у самой Истины: ,,что есть истина?", для первосвященниковъ и фарисеевъ, для Л . Толстого, съ его безплотнымъ и безкровнымъ, „обрЪзаинымъ", „жидовствующимъ'^' христіанствомъ, для Смердякова, съ его здравымъ смысломъ, которыіі утверждаетъ, что „про неправду все паписано". Для нихъ явленіе Христа есть явленіе общаго порядка, подчиненное общимъ законамъ, естественнымъ, физпческимъ, историческимъ; для нихъ „трупъ измученнаго человЬка" есть един ственная и окончательная реальность. Но для насъ явлеиіе Бога на землЪ не вмЪщается въ общіе законы естественные, физическіе, историческіе; для учениковъ Господнихъ, ,,увидЪвшихъ", и для насъ, „не видЪвшнхъ и увЪровавшихъ", Христосъ воистину воскресъ. И если-бы мы даже увидЬли то, чего недаромъ никому изъ людеіі не дано было видЪть (тутъ сама исторія, сама природа какъ-бы нарочно сломала всЪ мосты, отрЪзала всЬ пути нашему конечному разуму и чувственному опыту), если-бы мы могли увидЪть, разсмотрЪть, 295

осязать мертвое, истлЪвшее во гробЪ умертвило, сколько просто забыло плоть. тЪло Іисуса, то мы отвергли-бы тутъ, И плоть умерла. И вмЬстЪ съ плотью именно только тутъ во всей исторіи, во умеръ духъ. Отъ живоіі плоти, отъ живсей природЪ, свидЬтельство нашего ко- вого духа остался лишь „тлетворный нечнаго разума и нашего чувственнаго духъ". Христосъ претворилъ воду въ опыта; мы имЬли-бы право сказать, что вино и вино въ кровь, камень въ хлЪбъ это кощунственныіі бредъ. обманъ и хлЪбъ въ плоть. Старое христіанство чувствъ, „дьявольское навожденіе", при- не только обратно претворяетъ вино въ видЬніе, „галлюцинація". И явленіе Вос- воду и хлЪбъ въ камень, въ воду слезъ, кресшеіі Плоти осталось-бы для насъ въ камень догматовъ. Нужно, чтобы все-таки единственно-реальнымъ явле- снова совершилось первое изъ чудесъ піемЬ.^ единственною и окончательною, Христовыхъ, чудо Каны Галилейской, всепоглощающею, высшею, мистиче- претвореніе горькоіі слезпой воды стаскою, то-есть, реальнЬіішеюреальностью, раго христіанства въ „вино новое, въ ибо здЬсь, какъ вездЬ (и въ этомъ глав- вино радости новоіі" для того, чтобы ное отличіе пашеги приближенія ко Хри- совершилось и послЬднее чудо Христово, сту отъ всего христіанства до пасЬ\ ие чудо второго воскресенія, Второго ПривЬра отъ чуда, а чудо отъ вЬры: „ягйг шествія. ДостоевскіГі предсказалъ это ливЬрнлЬ.^ лотому •стоувндѢлЪ Менм; бла- неизбЪжное претвореніе стараго, вечерженны не вндѢвшіе н увѢровавшіе'-''. (Іоанна няго, западнаго, темнаго, монашескаго, X X , 29.) Этого блаженства нашеіі вЬры погребальнаго христіанства въ христіне отиимутъ у насъ ни Ренанъ, ни Пи- анство новое, утреннее, восточное, соллатъ, ни жиды - первосвященники, ни нечное, брачное, пиршественное: „