Альманах. THESIS. Вып. 1. Предмет исследования

Citation preview

Институт гуманитарных историко-теоретических исследований имени А. В. Полетаева (ИГИТИ) Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

THESIS ПРЕДМЕТ ИССЛЕДОВАНИЯ Альманах “THESIS” 1993, выпуск 1

МОСКВА ВШЭ 1993

АЛЬМАНАХ "THESIS" Об альманахе Целью проекта являлось знакомство российской аудитории с главными направлениями современного западного обществоведения. Основную часть альманаха занимают переводы статей крупнейших западных экономистов, социологов и историков. Каждый выпуск имеет общую тему, связывающую между собой представленные в издании научные направления. В 1993—1994 гг. было издано шесть выпусков. Альманах получил выдающуюся интеллектуальную поддержку со стороны международного научного сообщества — в Редакционный совет альманаха входили ведущие западные и российские специалисты в области экономической и социальной теории и истории. Финансовую поддержку альманаху оказывали: фонд "Культурная инициатива" (Фонд Сороса), Министерство иностранных дел Франции и Посольство Франции в Москве, Немецкий культурный центр им. Гёте, Фонд помощи немецкой науке, Агентство США по международному развитию (через Фонд Евразия), Междисциплинарный академический центр социальных наук (Интерцентр), фирма "Бизнес Аналитика", "Мост-банк" и г-жа Г. Хаутцель. Редакция Главный редактор д.э.н. А. В. Полетаев Зам. главного редактора д.и.н. И. М. Савельева Ответственный секретарь Ph.D. А. В. Белянин (вып. 1—5) Ответственный секретарь к.э.н. С. А. Афонцев (вып. 6) Отдел экономики Зав. отделом член-корр. РАН В. С. Автономов Редакторы Ph.D. А. В. Белянин, к.э.н. С. А. Афонцев Отдел социологии Зав отделом д.филос.н. Ю. А. Кимелев (вып. 1—2) Зав отделом к.филос.н. А. Ф. Филиппов (вып. 3—6) Редактор к.полит.н. Э. Г. Соловьев Отдел истории Зав. отделом д.и.н. И. М. Савельева Редактор к.и.н. Т. Б. Гвоздева Художник П. П. Ефремов В работе над отдельными выпусками альманаха принимали участие: Ю. О. Гончаренко, Е. Е. Горюнова, М. А. Давыдов, к.филол.н. А. В. Михеев, М. В. Михина, Н. В. Молчанова, И. П. Цапенко.

РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ

Экономика Марк Блауг Кеннет Э. Боулдинг Герберт Гирш Джон Кеннет Гэлбрейт Янош Корнаи Герберт А. Саймон Пол А. Самуэльсон Амартия Сен Стенли Фишер Роберт Л. Хайлбронер Альфред Шюллер Револьд М. Энтов Кеннет Дж. Эрроу Социология Шмуэль Н. Айзенштадт Раймон Будон Энтони Гидденс Ральф Дарендорф Мишель Крозье Юрий А. Левада Никлас Луман Роберт К. Мёртон Нейл С. Смелзер Джонатан Г. Тёрнер Чарльз Тилли Иммануэль Уоллерстайн Теодор Шанин

Университет Эксетера, Великобритания Университет Колорадо, Боулдер, США Кильский институт мировой экономики, Германия Гарвардский университет, США Гарвардский университет, США; Венгерская Академия наук Университет Карнеги-Меллона, Питтсбург, США Массачусетский технологический институт, США Гарвардский университет, США Массачусетский технологический институт, США Новая школа социальных исследований, Нью-Йорк, США Марбургский университет, Германия Институт мировой экономики и международных отношений РАН, Россия Стэнфордский университет, США Иудейский университет Иерусалима, Израиль Университет Париж I, Франция Кембриджский университет, Великобритания Колледж Св. Антония, Оксфорд, Великобритания Центр социологии организаций, Париж, Франция Всероссийский центр изучения общественного мнения, Россия Университет Билефельда, Германия Колумбийский университет, Нью-Йорк, США Калифорнийский университет, Беркли, США Калифорнийский университет, Риверсайд, США Новая школа социальных исследований, Нью-Йорк, США Центр Фернана Броделя, Бингэмтон, США Манчестерский университет, Великобритания

Экономическая и социальная история Юрий Л. Бессмертный Институт всеобщей истории РАН, Россия Валерий И. Бовыкин Институт российской истории РАН, Россия Карло Гинзбург Университет Болоньи, Италия Роберт Э. Голлман Университет Северной Каролины, США Джон Дэвис Университет Уорвика, Великобритания Натали Земон Дэвис Принстонский университет, США Чарльз П. Киндлбергер Массачусетский технологический институт, США Юрген Кокка Свободный университет Берлина, Германия Жак Ле Гофф Высшая школа социальных исследований, Париж, Франция Дэвид Дж. Олсон Университет Вашингтона, Сиэттл, США Эдвард Э. Ригли Оксфордский университет, Великобритания Джеффри Дж. Уильямсон Гарвардский университет, США Родрик Флауд Лондонский политехнический институт, Великобритания Эрик Дж. Хобсбоум Лондонский университет, Великобритания Морис Эмар Высшая школа социальных исследований и Дом наук о человеке, Париж, Франция Стэнли Л. Энгерман Рочестерский университет, США

СОДЕРЖАНИЕ Предисловие

7

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ 9 Лайонел Роббинс (Великобритания) ПРЕДМЕТ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ 10 Гэри С. Беккер (США) ЭКОНОМИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ И ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ПОВЕДЕНИЕ Роберт Л. Хайлбронер (США) ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ КАК УНИВЕРСАЛЬНАЯ НАУКА

24 41

СОЦИАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ 56 Энтони Гидденс (Великобритания) ДЕВЯТЬ ТЕЗИСОВ О БУДУЩЕМ СОЦИОЛОГИИ 57 Терри Джонсон, Кристофер Дандекер, Клайв Эшуорт (Великобритания) ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ: УСЛОВИЯ ФРАГМЕНТАЦИИ И ЕДИНСТВА 83 ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ 106 Дональд Н. Макклоски (США) ПОЛЕЗНО ЛИ ПРОШЛОЕ ДЛЯ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ? Пьер Шоню (Франция) ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ: ЭВОЛЮЦИЯ И ПЕРСПЕКТИВЫ

107 137

СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ 152 Теодор Зелдин (Великобритания) СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ КАК ИСТОРИЯ ВСЕОБЪЕМЛЮЩАЯ 154 Райнхард Зидер (Австрия) ЧТО ТАКОЕ СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ? РАЗРЫВЫ И ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ В ОСВОЕНИИ «СОЦИАЛЬНОГО» 163 НАУЧНОЕ СООБЩЕСТВО 182 НОБЕЛЕВСКАЯ ЛЕКЦИЯ ПРИНЦИП МАКСИМИЗАЦИИ В ЭКОНОМИЧЕСКОМ АНАЛИЗЕ Пол А. Самуэльсон (США) 184 ЖУРНАЛ АННАЛЫ: ЭКОНОМИКИ. ОБЩЕСТВА. ЦИВИЛИЗАЦИИ Людмила А. Пименова (Россия) 203 БИОГРАФИЯ ВЕРНЕР КОНЦЕ: ТРАДИЦИЯ И ИННОВАЦИЯ Райнхарт Козеллек (Германия) 214 БИБЛИОГРАФИЯ КНИГИ ЗАПАДНЫХ ЭКОНОМИСТОВ XVIII – НАЧАЛА XX В., ИЗДАННЫЕ В РОССИИ Юрий В. Латов (Россия) 227

THESIS, 1993, вып. 1

Если в этом Лесу кто-то должен думать, а когда я говорю «думать», я имею в виду думать по-настоящему, то это наше с тобой дело. А.А.Милн. «Винни-Пух и все-все-все» Причина, побудившая нас к изданию альманаха THESIS, достаточно очевидна: глубокий кризис российского обществоведения. В основе этого кризиса – отрыв отечественной науки от мировой, ее автаркичность, обусловленная известными политическими причинами. Идеологические установки ограничивали доступ российских ученых к западной науке, «фильтруя» приток мировых знаний в страну и очерчивая жесткие границы «дозволенных» тем и направлений исследований отечественных обществоведов. При этом для регламентации научных исследований использовались объективно существующие языковые, институциональные и финансовые преграды. Автаркия, естественно, имеет двусторонний характер – не только отечественные ученые были оторваны от мирового сообщества, но и западные специалисты практически ничего не знали о российской науке – статьи наших обществоведов, опубликованные в западных научных журналах за последние 60 лет, можно пересчитать по пальцам. Устранение (хочется надеяться, окончательное) идеологических барьеров, к сожалению, не привело к исчезновению всех остальных препятствий, и прежде всего финансовых. Даже центральные библиотеки сегодня не имеют средств для приобретения западных научных изданий. Международные контакты, опять-таки из-за финансовых ограничений, едва ли не сократились. Добавим к этому начавшуюся «утечку мозгов» лучших студентов, развал Академии наук, распад немногих существовавших ранее научных школ, бедственное положение журналов и, наконец, катастрофическое падение социального престижа науки, особенно гуманитарной – и окажется, что ситуация в некоторых отношениях стала хуже, чем во «времена застоя». Количество переводных научных изданий хотя и несколько возросло, но по-прежнему явно недостаточно. Чуть лучше обстоят дела с историческими исследованиями (в последние годы, в частности, вышли переводы Ф.Броделя, М.Блока, Л.Февра, Ж.Ле Гоффа, Й.Хейзинги, А.Тойнби, Т.Карлейля) и с социологией (Э.Дюркгейм, М.Вебер, К.Ясперс, Х.Ортега-и-Гассет, П.Сорокин). Что же касается экономической теории, то нам известны переводы лишь двух–трех работ Ф.Хайека и небольшого сборника статей В.Леонтьева. В любом случае все переведенные книги – это достаточно давняя «классика»: современное состояние западного обществоведения остается для значительной части читающей аудитории тайной за семью печатями. Не спасают положение и публикации статей западных авторов, появляющиеся в последнее время в таких журналах и ежегодниках, как «Социс», «Полис», «Вопросы философии», «Путь», «Одиссей», «Социо-Логос» и др. Основная задача этих изданий – знакомство читателей с отечественными исследованиями, переводные же работы выступают лишь как дополнение к основной линии публикаций. 7

THESIS, 1993, вып. 1

Сохраняющаяся изоляция нашей гуманитарной науки во многом обусловлена традиционным характером высшего образования. А изменение гуманитарного образования, приведение его в соответствие с мировыми стандартами, в свою очередь, сдерживается отсутствием подготовленных преподавателей. Ясно, что пока не будет разорван этот порочный круг, вряд ли можно рассчитывать на выход гуманитарных дисциплин из кризисного состояния. Конечно, издание одного нового журнала не может решить всех проблем. Однако хочется надеяться, что THESIS будет хотя бы отчасти способствовать развитию общественных наук в нашей стране. Это, пожалуй, и есть главная цель нашего издания. Мне не хотелось бы вдаваться в обсуждение того, следует ли российскую науку «развивать», «создавать» или «возрождать», поскольку в любом случае необходимым условием является вхождение в мировое научное сообщество. С помощью альманаха мы попытаемся облегчить эту задачу для тех, кто хочет ее решать, знакомя читателей с ключевыми направлениями западных исследований и давая целостное представление о состоянии научных разработок по той или иной тематике. Как следует из названия (THESIS: теория и история экономических и социальных институтов и систем), публикуемые в альманахе материалы будут охватывать три области знания: экономическую теорию, социальную теорию (или теоретическую социологию) и историю. Ясно, что каждая из этих дисциплин является достаточно независимой сферой науки. Тем не менее мы решили объединить их в рамках одного издания, стремясь подчеркнуть их генетическое родство, которое сохраняется даже в нынешние времена узкой специализации. Альманах будет выходить четыре раза в год в форме тематических выпусков. Тема этого номера – «Предмет исследования». Помещенные в нем материалы характеризуют предметное поле западной экономической и социальной теории. Мы также знакомим читателей с двумя наиболее динамичными историческими дисциплинами – экономической и социальной историей. Следующий выпуск – «Структуры и институты» – будет посвящен применению структурного и институционального анализа в гуманитарных науках. Планируемая тематика третьего выпуска – «Человек и общество», четвертого – «Проблемы методологии». THESIS рассчитан на элитарного читателя, ибо, на наш взгляд, каждый, кто занимается изучением и созданием теории – от студента до специалиста с мировым именем – является частью интеллектуальной элиты общества. Именно осознание своей элитарности и даже, если хотите, избранности позволяет ученым сохранять верность науке в самые тяжелые времена. А. Полетаев

8

THESIS, 1993, вып. 1

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ Предлагаемые вниманию читателя в этом разделе статьи имеют прямое отношение к «самоопределению» современной западной экономической науки, поискам и дефинициям наиболее адекватного для нее проблемного поля. Как известно, истоки современной экономической теории восходят к «маржиналистской революции» 1870-х годов, которая привела к тому, что центральная для экономистов всех времен проблема ценности (стоимости) переместилась из сферы материального производства в сферу рационального потребительского выбора. Эта смена акцентов привела к сдвигу проблемного поля экономической науки. Наиболее адекватное осмысление и описание данного процесса принадлежит английскому экономисту лорду Лайонелу Роббинсу (1898–1984 гг.). Глава из его работы «Эссе о природе и значении экономической науки», которую мы помещаем в этом номере альманаха, до сих пор считается классическим описанием предмета современной экономической науки. Понимание экономической теории как абстрактной науки о рациональном выборе, не связанной с определенной сферой человеческой деятельности, привело к явлению, называемому «экономическим империализмом». Элементы метода экономического анализа – определение возможных альтернатив, соизмерение результатов и затрат, решение задачи о максимизации целевой функции – стали активно применяться и в других общественных науках: социологии, политологии, истории. В принципе оказалось возможным дать различным явлениям общественной жизни – нормам, обычаям, институтам – рациональное «экономическое» истолкование (не путать с материалистическим экономическим детерминизмом). Основоположником данного направления по праву считается профессор Чикагского университета Гэри Беккер, лауреат Нобелевской премии по экономике 1992 г., программная статья которого также публикуется в этом номере. Применение экономического подхода ко всем социальным явлениям имеет, естественно, не только сторонников, но и противников. Против такого расширения предмета экономической науки выступают, в частности, представители институционалистского направления. Ярким примером их аргументации является статья известного американского экономиста и историка экономической мысли Роберта Хайлбронера, завершающая данный раздел. Работы Хайлбронера и Беккера можно рассматривать как своего рода научный диспут двух, пожалуй, наиболее авторитетных и красноречивых представителей альтернативных воззрений на предмет современной экономической науки. 9

THESIS, 1993, вып. 1

Лайонел Роббинс

ПРЕДМЕТ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ Lionel Robbins. The Subject-Matter of Economics. In: L.Robbins. An Essay on the Nature and Significance of Economic Science. 2nd ed. London: Macmillan, 1935, ch.1, p.1–23. © Macmillan and Co., Ltd., 1935 Перевод к.э.н. В.С.Автономова

1. ВВЕДЕНИЕ Цель этого эссе – изложить наши представления о природе и значении экономической науки. Следовательно, наша первая задача состоит в том, чтобы определить границы ее предмета, то есть сформулировать рабочее определение этой отрасли знания. К сожалению, задача эта не так проста, как кажется на первый взгляд. Усилия экономистов за последние полтораста лет породили систему общих положений, правильность и важность которых может поставить под сомнение только невежда или упрямец. Однако единой точки зрения относительно сущности предмета всех этих обобщений не существует. В центральных главах всех трактатов по экономической теории с незначительными разночтениями излагаются одни и те же основные принципы этой науки. Но во вступительных главах, поясняющих предмет исследования, мы можем заметить значительные расхождения. Все мы говорим об одном и том же, но до сих пор не решили, о чем именно1. Однако удивляться этому или укорять экономистов не стоит. Как отметил сто лет назад Милль, определение науки почти всегда не предшествует ее созданию, а следует за ним. «Подобно городской стене, 1 Чтобы читатель не подумал, что я преувеличиваю, приведу несколько типичных определений. Ограничусь при этом англосаксонской литературой, поскольку, как будет показано ниже в других странах дела обстоят лучше. «Экономическая наука занимается исследованием нормальной жизнедеятельности человеческого общества; она изучает ту сферу индивидуальных и общественных действий, которая теснейшим образом связана с созданием и использованием материальных основ благосостояния» (Маршалл, с.56). «Экономическая наука – это наука, рассматривающая явления с точки зрения цены» (Davenport, p.25). «Цель политической экономии – выяснить, каковы общие причины, от которых зависит материальное благосостояние людей» (Cannan-2, p.1). «Определение экономической науки как науки о материальной стороне человеческого благосостояния слишком широко. [Экономическая наука – это] исследование общих способов сотрудничества людей с целью удовлетворения своих материальных потребностей» (Beveridge, p.3). Согласно профессору Пигу, экономическая наука исследует экономическое благосостояние, которое, в свою очередь, определяется как «сфера благосостояния, где можно прямо или косвенно применить денежную шкалу измерения» (Пигу, с.73–74). В дальнейшем мы увидим, какое значение имеют эти различия в определениях.

10

THESIS, 1993, вып. 1

оно, как правило, возводится не для того, чтобы окружить здания, которые будут построены впоследствии, а для того, чтобы огородить нечто, уже существующее» (Mill, p.120). Действительно, из самой природы науки вытекает, что определить ее предмет невозможно до тех пор, пока она не достигла определенной стадии развития. Единый предмет науки можно определить лишь тогда, когда обнаружилось единство тех проблем, которые она в состоянии решить, а для этого, в свою очередь, необходимо установить взаимосвязь ее основных объясняющих принципов2. Современная экономическая наука возникла на базе практических и философских исследований в различных областях: от изучения торгового баланса до дискуссий о законности взимания процента (Cannan-3, p.1–35; Schumpeter-1, S.21–38). Лишь сравнительно недавно экономическая наука стала достаточно единой, чтобы обнаружить идентичность проблем, изучаемых этими различными направлениями исследований. На более ранних стадиях любая попытка определить ее сущность была обречена на неудачу и являлась лишь напрасной тратой времени. Однако как только наука становится единым целым, к напрасной трате времени ведет уже отказ от определения ее предмета. Дальнейшее развитие возможно лишь в случае, если ясно определена его цель. Выбор проблем не может более определяться наивной рефлексией. Он диктуется имеющимися в единой теории пробелами, несовершенством объясняющих принципов. Не осознав, в чем заключается это единство, легко пойти по ложному следу. Несомненно, одна из главных опасностей, подстерегающих современных экономистов, заключается в том, что они очень часто занимаются вещами, не имеющими отношения к решению основных проблем своей науки. Столь же несомненно, что исследование центральных теоретических проблем гораздо быстрее продвигается там, где ставятся и решаются вопросы о предмете науки. Кроме того, если мы хотим плодотворно применять нашу теорию и правильно понимать, в каких отношениях она находится с экономической практикой, нам совершенно необходимо знать, в какой области и при каких ограничениях действуют теоретические положения. Следовательно, мы можем с легким сердцем приступить к решению проблемы, которая на первый взгляд кажется чисто академической, – к определению общего предмета экономической науки. 2. «МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОЕ» ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ Наиболее популярные (по крайней мере, в англоязычных странах) определения экономической науки связывают ее с изучением причин материального благосостояния. Это можно сказать об определениях Э.Кэннана (Cannan-5, p.17), А.Маршалла (Маршалл, c.56) и даже В.Парето (Pareto, p.6), подход которого во многих отношениях отличается от 2 «В основе деления наук лежат не “фактические” связи “вещей”, а “мысленные” связи проблем» (Вебер, c.364).

11

THESIS, 1993, вып. 1

подхода обоих английских экономистов. Такой же смысл имеет и определение Дж.Б.Кларка (Clark-1, p.5)3. Надо признать, что это определение, на первый взгляд, представляется вполне практичным. В обыденном словоупотреблении слова «экономический» и «материальный» действительно используются как синонимы. Чтобы убедиться в этом, достаточно вспомнить, что значат для обывателя такие выражения, как «экономическая история» или «конфликт между экономическими и политическими интересами». Разумеется, некоторые проблемы, которые, очевидно, относятся к предмету экономических исследований, не подходят под это определение, но, на первый взгляд, кажется, что речь идет об исключениях, предельных случаях, учесть которые не удается при любом определении. Однако главным критерием правильности такого определения является не его соответствие некоторым аспектам обыденного словоупотребления, а способность точно описать предмет основных обобщений данной науки4. Проверяя данное определение по этому критерию, мы обнаруживаем в нем недостатки, которые никак не назовешь незначительными и второстепенными. Напротив, этих недостатков вполне достаточно, чтобы сделать вывод о том, что оно не отражает ни предмет, ни истинное значение основных положений экономической науки. Давайте выберем любой раздел экономической теории и проверим, насколько его содержание покрывается приведенным выше определением. Например, теория заработной платы бесспорно является неотъемлемой частью любой системы экономического анализа. Можем ли мы согласиться с тем, что явления, которые она изучает, относятся к «более материальной» части человеческого благосостояния? Заработная плата, строго говоря, – это денежная сумма, полученная за труд под руководством нанимателя по заранее обусловленной ставке. В более широком смысле, в котором этот термин часто употребляется в экономическом анализе, он обозначает трудовой доход, отличающийся от прибыли. Конечно, некоторые виды заработной платы представляют собой цену труда, увеличивающего материальное благосостояние. Но столь же бесспорно, что другие виды зарплаты, напри3 См. также (Clark-2, ch.I). В этой главе Кларк признает наличие трудностей, которые мы обсудим ниже, но неожиданно вместо того, чтобы отвергнуть данное определение, пытается выйти из положения, изменив значение слова «материальный». 4 В этой связи, видимо, стоит разъяснить одно недоразумение, часто встречающееся в дискуссиях о терминологии. Нередко утверждают, что научные определения понятий, употребляемых как в обыденной речи, так и в научном анализе, не должны отклоняться от их обыденных значений. Это, конечно, недостижимый идеал, но, в принципе, данное требование можно принять. Разумеется, если одно и то же слово употребляется в деловой практике в одном значении, а в научном анализе этой практики – в другом, то это порождает большую путаницу. Достаточно вспомнить трудности, связанные с разными значениями термина «капитал». Но одно дело – учитывать обыденное словоупотребление, вводя тот или иной термин, и совсем другое – считать обыденную речь высшей инстанцией в вопросе об определении науки. В последнем случае нас интересует именно предмет обобщений данной науки, и, только изучая эти обобщения, мы можем определить саму науку. Иной подход невозможен.

12

THESIS, 1993, вып. 1

мер зарплата музыкантов оркестра, платятся за работу, не имеющую к материальному благосостоянию ни малейшего отношения. Однако оба вида труда получают цену и вступают в кругооборот обмена. Теория заработной платы применима и к тому, и к другому случаю. Ее выводы не ограничены видами заработной платы, вознаграждающими труд, который совершается ради «более материальных» аспектов благосостояния. Аналогичная ситуация возникает, если мы от труда, за который заработная плата выплачивается, перейдем к предметам, на покупку которых она расходуется. Предположим, некто настаивает на том, что теория заработной платы удовлетворяет приведенному выше определению предмета экономической науки не потому, что предметы, производимые наемным работником, способствуют чужому материальному благосостоянию, а потому, что получаемая им плата увеличивает его собственное. Такая точка зрения также не выдерживает критики. Наемный работник может купить на свою заработную плату хлеб, а может – театральный билет. Теория заработной платы, игнорирующая суммы, которые выплачиваются за «нематериальные» услуги или ради достижения «нематериальных целей», никуда не годится. Такая концепция разрывала бы замкнутый круговорот обмена и не позволяла бы создать общую теорию этого процесса. При таком искусственно ограниченном предмете исследования было бы невозможно сформулировать сколько-нибудь существенные обобщающие выводы. Невозможно себе представить, что какой-либо серьезный экономист попытался бы таким образом ограничить сферу действия теории заработной платы, даже если он и пробовал ограничить в этом духе предмет всей экономической науки. Однако мы были свидетелями попыток отрицать возможность приложения экономического анализа к поведению, направленному на достижение не материального благосостояния, а иных целей. Не кто иной, как профессор Кэннан, настаивал, что говорить о политической экономии войны бессмысленно по определению, поскольку экономическая наука исследует причины материального благосостояния, а война таковой не является (Cannan-1, p.49). Это заявление профессора Кэннана может быть оправдано как моральное суждение относительно возможного использования абстрактного знания на практике. Однако совершенно ясно, – и это показывает деятельность самого профессора Кэннана, – что, хотя экономическая наука не может быть использована для успешного ведения боевых действий, организаторы войны вряд ли могут вовсе без нее обойтись. Парадоксально, что упомянутое высказывание профессора Кэннана содержится в его работе, которая в наибольшей степени во всей англоязычной литературе использует аппарат экономического анализа для исследования многих неотложных и запутанных проблем, возникших в обществе, перестроенном на военный лад. Привычка некоторых современных английских экономистов связывать экономическую науку с исследованием причин материального благосостояния представляется еще более загадочной, если мы вспомним, с каким единодушием все они приняли «нематериальное» определение производительного труда. Как известно, Адам Смит различал производительный и непроизводительный труд, исходя из того, создавал ли данный вид труда осязаемый материальный объект. 13

THESIS, 1993, вып. 1

«Труд некоторых самых уважаемых сословий общества, подобно труду домашних слуг, не производит никакой стоимости, и не закрепляется и не реализуется ни в каком длительно существующем предмете или товаре, могущем быть проданным, который продолжал бы существовать и по прекращении труда... Например, государь со всеми своими судебными чиновниками и офицерами, вся армия и флот представляют собой непроизводительных работников... К одному и тому же классу должны быть отнесены как некоторые из самых серьезных и важных, так и некоторые из самых легкомысленных профессий – священники, юристы, врачи, писатели всякого рода, актеры, паяцы, музыканты, оперные певцы, танцовщики и пр.» (Смит, с.244–245). Современные экономисты, и в первую очередь профессор Кэннан (Cannan-3, p.49–51; Cannan-4, p.18–31), отвергли это толкование производительности5. Постольку поскольку труд оперного певца или балетного танцовщика является объектом спроса, будь то частного или коллективного, он должен рассматриваться как «производительный». Но что же он производит? Может быть, материальное богатство, поскольку он доставляет удовольствие бизнесменам, которые вследствие этого с удвоенной энергией берутся за организацию производства материальных благ? Такой ответ отдает дилетантизмом и является не более чем бесплодной игрой словами. Он «производительный» потому, что он ценится, потому, что он обладает специфической ценностью для различных «экономических субъектов». Современная теория настолько отдалилась от точки зрения Адама Смита и физиократов, что не признает производительным даже труд, создающий материальные объекты, если последние не имеют ценности. Более того, профессор Фишер, как и некоторые другие, убедительно показал, что доход, полученный от использования материального объекта, в конечном счете является «нематериальным». От пользования своим домом, точно так же как от пользования услугами лакея или оперного певца, я получаю доход, который «исчезает в момент производства» (Fisher-1, ch.VII). Но если дело обстоит именно так, значит, описывать экономическую науку как исследование причин материального благосостояния просто неверно. Услуги балетного танцовщика составляют часть богатства, и экономическая наука исследует образование цен на них точно так же, как, например, на услуги повара. Каков бы ни был предмет экономической науки, она очевидно не занимается причинами материального благосостояния как таковыми. То, что данное определение просуществовало до наших дней, объясняется, главным образом, историческими причинами. Это последний рудимент влияния физиократов. Английские экономисты обычно не интересуются вопросами предмета и метода. В девяти случаях из десяти они просто некритически переписывают определение предмета из более ранних работ. Но в случае с профессором Кэннаном дело обстоит иначе. Нам будет поучительно проследить за ходом рассуждений, заставивших человека столь острого и проницательного ума избрать именно это определение. 5 Возможно, они зашли при этом слишком далеко. Каковы бы ни были пороки Смитовой классификации, она играла в теории капитала важную роль, которую современные экономисты не всегда понимают (см.: Taussig, p.132–151).

14

THESIS, 1993, вып. 1

Смысл любого определения заключается в его использовании. Профессор Кэннан выводит свое определение из того, что является экономическим, а что – нет, и использует его в тесной связи с обсуждением «основных условий, определяющих богатство изолированного человека и общества»6. Это далеко не случайно. Можно утверждать, что, если мы подходим к определению экономического анализа именно в этом контексте, «материалистическое» определение кажется более правдоподобным, чем в других случаях. Это утверждение нуждается в более подробном обосновании. Профессор Кэннан начинает с того, что рассматривает действия человека, полностью изолированного от общества, и задает вопрос, чем определяется его богатство, то есть материальное благосостояние. В таком контексте разделение всех действий на «экономические» и «неэкономические», то есть направленные на увеличение материального и нематериального благосостояния, имеет какой-то смысл. Копая картошку, Робинзон Крузо увеличивает свое материальное, или «экономическое», благосостояние; разговаривая с попугаем, он занимается «неэкономической» деятельностью. Здесь, правда, есть некоторая трудность, к которой мы должны будем вернуться впоследствии, но, во всяком случае, здесь это разделение хотя бы понятно. Но предположим, что Крузо спасен, он вернулся домой и зарабатывает на жизнь, разговаривая с попугаем на потеху публике. Очевидно, что уже здесь эти разговоры имеют экономический аспект. Независимо от того, расходует ли Крузо заработанные деньги на покупку картошки или на занятия философией, его доходы и расходы могут быть выражены с помощью основных экономических категорий. Профессор Кэннан не задается вопросом, насколько полезно его разграничение для анализа экономики, основанной на обмене, хотя именно в этой области экономические обобщения имеют наибольшую практическую ценность. Вместо этого он переходит к рассмотрению «фундаментальных условий богатства» общества в целом, независимо от того, построено ли оно на базе частной собственности и свободного обмена или нет. Здесь его определение также имеет смысл: совокупность действий членов общества можно разделить согласно его классификации. Одни действия направлены на достижение материального благосостояния, другие – нет. Представим себе, например, управляющего в коммунистическом обществе, который решает, сколько рабочего времени надо затратить на производство хлеба, а сколько – на устройство цирковых представлений. Но даже в этом случае, как и в упомянутой ранее экономике Робинзона Крузо, рассуждения профессора Кэннана допускают возражение, которое на поверку оказывается решающим. Будем использовать термины «экономический» и «неэкономический» в том смысле, какой им придает профессор Кэннан, то есть «ведущий к материальному благосостоянию» и «ведущий к нематериальному благосостоянию». Далее предположим, что общество бывает тем богаче, чем больше времени оно посвящает достижению материальных целей (и соответственно чем меньше оно тратит на цели нематериальные). Но даже в этом случае 6

Так называется глава II «Богатства» Кэннана в 1-м издании (Cannan-5).

15

THESIS, 1993, вып. 1

мы должны признать (употребляя слово «экономический» в его самом обычном смысле), что существует экономическая проблема выбора между этими двумя видами деятельности – проблема распределения ограниченного ресурса (в сутках только двадцать четыре часа). Иными словами, существует экономическая проблема выбора между «экономическим» и «неэкономическим». Таким образом, оказывается, что одна из основных проблем теории производства наполовину находится за пределами определения профессора Кэннана! Не является ли это само по себе достаточным аргументом, чтобы от него отказаться?7 3. ОПРЕДЕЛЕНИЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ ЧЕРЕЗ «РЕДКОСТЬ» Но где искать более подходящее определение? Надо сказать, что положение вовсе не безнадежно. Критический анализ «материалистического» определения сам подвел нас к определению, которое будет свободно от всех этих недостатков. Давайте вернемся к простейшему случаю, в котором мы обнаружили неадекватность данного определения, – к изолированному человеку, делящему свое время между производством реального дохода и отдыхом. Мы только что установили, что такое разделение имеет экономический аспект. Но в чем именно он заключается? Для того, чтобы ответить на этот вопрос, надо определить условия, при которых данное разделение является необходимым. Их четыре. Вопервых, изолированному человеку нужен и реальный доход, и отдых. Во-вторых, и того, и другого у него недостаточно, чтобы удовлетворить соответствующие потребности полностью. В-третьих, у него есть возможность потратить свое время и на увеличение реального дохода, и на дополнительный отдых. В-четвертых, можно предположить, что в подавляющем большинстве случаев его потребность в различных компонентах реального дохода и отдыха будет различной. Поэтому ему приходится выбирать, «экономить». Распределение его времени и ресурсов зависит от его системы потребностей. Оно имеет экономический аспект. Это типичный пример экономической проблемы. С точки зрения экономиста, условия человеческого существования характеризуются следующими четырьмя фундаментальными положениями: человек стремится к различным целям; время и средства, находящиеся в его распоряжении, ограничены; они могут быть направлены на достижение альтернативных целей; в каждый момент времени разные цели обладают различной важностью. Да, мы таковы – существа, наделенные ощущениями, желаниями и притязаниями, массой инстинктивных стремле7 Есть и другие противоречия, связанные с этим определением. С философской точки зрения термин «материальное благосостояние» звучит очень странно. «Материальные причины благосостояния» – это понятно. Но говоря о «материальном благосостоянии», мы пытаемся разделить на отдельные элементы, в сущности, неделимые состояния души. Однако для целей данной главы нам лучше сосредоточиться на главном вопросе: может ли данное определение действительно описать то, что мы хотим определить?

16

THESIS, 1993, вып. 1

ний, побуждающих нас к действию. Но время для действий ограничено. Внешний мир не предоставляет нам возможностей для достижения всех наших целей. Жизнь коротка, а природа скупа. Цели других людей не совпадают с нашими. Но мы можем употребить свою жизнь на то, чтобы заниматься разными делами, используя имеющиеся ресурсы и услуги других людей для того, чтобы добиваться различных целей. Сама по себе множественность целей не представляет интереса для экономиста. Если я хочу достичь двух целей, обладаю для этого достаточным временем и достаточными средствами и не нуждаюсь во времени и средствах для каких-то других надобностей, то мое поведение не принимает тех форм, которые относятся к предмету экономической науки. Нирвана – вовсе не обязательно сплошное блаженство. Это просто полное удовлетворение всех потребностей. Сама по себе ограниченность ресурсов также не составляет достаточного признака экономических явлений. Если средства ограничены, но не имеют альтернативного использования, их нельзя «экономить». Падающая с небес манна была редким благом, но, поскольку обменять ее на что-либо или отложить ее потребление8 было невозможно, она не являлась объектом какой-либо деятельности, имеющей экономический аспект. Но и наличие альтернативных возможностей использования редких ресурсов также не представляет собой достаточного условия существования явлений, которые мы здесь изучаем. Если у субъекта есть две цели и одно средство для их достижения, причем обе цели одинаково важны, он уподобится ослу из басни, бесконечно выбирающему между двумя равно привлекательными охапками сена9. Но если время и средства для достижения целей ограничены и допускают альтернативное использование, а цели можно расположить по степени важности, то поведение неизбежно принимает форму выбора. Каждое действие, предполагающее затрату времени и редких ресурсов для достижения какой-либо цели, подразумевает, тем самым, что они не будут использованы для достижения другой цели. Такое действие имеет экономический аспект (Schonfeld, p.1; Mayer, p.123)10. Если я хочу есть и спать, но в данный момент не могу полностью удовлетворить обе свои потребности, значит, часть их так и должна остаться неудовлетворенной. Если на протяжении своей жизни я хочу стать и философом, и математиком, но моя скорость усвоения знаний для этого недостаточна, значит, мое желание останется частично неисполненным. Не все средства достижения человеческих целей ограничены. Некоторые предметы внешнего мира встречаются в таком изобилии, что 8 Это, пожалуй, стоит подчеркнуть особо. Достижение одной и той же цели с помощью одних и тех же средств, но в разные моменты времени представляет собой различные способы использования этих средств. Если не отдавать себе в этом отчет, можно проглядеть один из важнейших типов экономических действий. 9 Эта оговорка кажется здесь излишней, и в первом издании этого эссе я опустил ее. Однако существование иерархии целей имеет настолько большое значение в теории ценности, что лучше ввести это условие уже на данной стадии исследования. 10 Следует помнить, что редким является не «время» само по себе, а наша собственная возможность действовать. Редкость времени – это всего лишь метафора.

17

THESIS, 1993, вып. 1

использование их не требует отказа от других благ. Одно из таких «свободных» благ – это воздух, которым мы дышим. Кроме некоторых исключительных случаев, то, что мы нуждаемся в воздухе, не требует от нас затрат времени или других ресурсов. Наша потребность в одном кубическом футе воздуха не предполагает, что мы должны отказаться от какой-то другой альтернативы. Владение или невладение единицами блага под названием «воздух» не влияют на наше поведение. В принципе можно себе представить таких живых существ, «цели» которых настолько ограничены, что все блага являются для них «свободными» и не влияют на их поведение. Но, как правило, человеческая деятельность, направленная на достижение многих целей, не обладает такой независимостью от времени или специфических ресурсов. Время в нашем распоряжении всегда ограничено: в сутках только двадцать четыре часа. Мы должны выбирать, на что их следует потратить. Точно так же ограничены услуги, которые нам предоставляют другие люди, и материальные средства для достижения наших целей. Нас изгнали из рая, мы лишены вечной жизни и неограниченных благ. Если мы что-то выбираем, мы вынуждены отказываться от других вещей, от которых в иных обстоятельствах мы бы не отказались. Редкость средств, предназначенных для удовлетворения целей разной значимости, – это почти универсальное свойство среды, в которой совершается человеческая деятельность11. Именно формы, которые принимает человеческое поведение, когда необходимо распорядиться редкими ресурсами, составляют единый предмет экономической науки. Примеры, которые мы приводили выше, точно соответствуют этому определению. И услуги повара, и услуги балетного танцовщика ограничены относительно спроса на них, и могут употребляться различным образом. Наше определение охватывает и всю теорию заработной платы, и политическую экономию войн. Ведение успешной войны требует изъятия редких благ и услуг из других, невоенных областей применения, следовательно, оно имеет экономический аспект. Экономист изучает способы распоряжения редкими ресурсами. Ему интересно то, как из различной степени редкости благ вытекает ценностное соотношение между ними. Ему интересно, как на это соотношение влияет изменение степени редкости, вызванное изменением либо целей, либо средств, то есть либо спроса, либо предложения. Экономическая наука – это наука, изучающая человеческое поведение с точки зрения соотношения между целями и ограниченными средствами, которые могут иметь различное употребление. (ср.: Menger, S.51–70; Mises, p.98ff; Fetter, ch.I; Strigl; Mayer).

11 Следует отметить, что наше понятие цели как конечного пункта определенной линии поведения, акта конечного потребления, не противоречит тому тезису, что всякая деятельность имеет единственную цель – максимизацию удовлетворения, «полезности» и т.д. Наши «цели» надо рассматривать как шаги к достижению этой конечной цели. Если средства ограничены, все цели не могут быть достигнуты: от некоторых из них, учитывая степень редкости средств и сравнительную важность самих целей, придется отказаться.

18

THESIS, 1993, вып. 1

4. ЭКОНОМИЧЕСКАЯ НАУКА И ЭКОНОМИКА, ОСНОВАННАЯ НА ОБМЕНЕ Сразу же отметим некоторые важные следствия, которые вытекают из нашего определения. Отвергнутое нами определение экономической науки как исследования причин материального благосостояния можно назвать «классификационным». Оно выделяет некоторые виды человеческого поведения и определяет их как предмет экономической науки. Соответственно другие виды поведения лежат за его пределами. Наше определение можно назвать «аналитическим». Мы не пытаемся выбрать отдельные виды поведения, но сосредотачиваем внимание на определенном аспекте поведения, возникающем под влиянием редкости12. Отсюда следует, что любой вид человеческого поведения в той мере, в какой в нем присутствует этот аспект, является предметом обобщений экономической науки. Мы не утверждаем, что производство картофеля – это экономическая деятельность, а производство философских идей – неэкономическая. Мы говорим о том, что и тот и другой вид деятельности, поскольку он связан с необходимостью отвергнуть другие заманчивые альтернативы, имеет экономический аспект. Никаких иных ограничений предмета экономической науки не существует. Но некоторые авторы, отвергающие определение экономической науки как науки о материальном благосостоянии, пытались наложить на ее предмет ограничения иного рода. Они настаивали на том, что экономическая наука изучает определенный тип социального поведения, обусловленный институтами индивидуалистической рыночной экономики. С этой точки зрения, любой вид поведения, не являющийся социальным в этом специфическом смысле, не относится к предмету экономической науки. Особенно энергично развивал эту концепцию профессор Амонн13. Теперь мы можем признать, что в рамках нашего весьма широкого определения экономисты уделяют главное внимание именно проблемам рыночной экономики. Почему? Ответ на этот вопрос представляет немалый интерес. Изолированный человек подвержен в своей деятельности тем же описанным нами ограничениям, что и рыночная экономика. Но изолированный человек не испытывает нужды в экономическом анализе. Судите сами. Изучение поведения Крузо может нам помочь при исследовании более сложных вопросов. Но для самого Крузо проблема эта, очевидно, является «запредельной». То же самое относится и к «закрытому» коммунистическому обществу. С точки зрения исследователя, 12 О различии между аналитическими и классификационными определениями см.: Fisher-2, p.213. Интересно отметить, что предлагаемый профессором Фишером пересмотр определения капитала аналогичен нашему пересмотру определения экономической науки. Адам Смит определял капитал как один из видов богатства. Профессор Фишер рассматривает его как один из аспектов богатства. 13 Особенно важна в этой связи его критика взглядов Шумпетера и Штригля (Amonn, S.110–125, 155–156). Отдавая должное глубокому анализу профессора Амонна, не могу, однако, избавиться от впечатления, что он склонен преувеличивать свои расхождения с этими двумя авторами.

19

THESIS, 1993, вып. 1

сравнение экономики такого рода общества с рыночной экономикой чрезвычайно полезно. Но для людей, управляющих коммунистическим обществом, обобщения экономической науки просто неинтересны. Они находятся в том же положении, что и Крузо. Для них экономическая проблема состоит только в том, в какой области применить имеющиеся производительные возможности. Но, как подчеркивал профессор Мизес, при централизации собственности и контроля над средствами производства, механизм цен и издержек по определению не реагирует на индивидуальные предпочтения. Следовательно, решения управляющего здесь непременно будут «произвольными» (Mises, p.94–138)14. Это означает, что они будут основаны на предпочтениях самого управляющего, а не производителей и потребителей. Это сразу же упрощает процедуру выбора. Если система цен не играет главенствующей роли, организация производства всецело зависит от предпочтений верховного организатора, так же как организация патриархального хозяйства, не включенного в денежную экономику, зависит от предпочтений главы патриархальной семьи. В рыночной же экономике ситуация намного сложнее. Последствия индивидуальных решений здесь сказываются не только на самом индивиде. Каждый человек может до конца рассчитать, какие последствия будет иметь его решение потратить деньги так, а не иначе. Но вовсе не так просто проследить, какое влияние окажет это решение на весь комплекс «отношений редкости»: на размеры заработной платы, прибыли, цены, нормы капитализации и на организацию производства. Для того чтобы охватить все эти последствия и сформулировать соответствующие обобщения, требуется величайшее напряжение абстрактного мышления. Поэтому экономический анализ наиболее полезен в рыночной экономике. В изолированном хозяйстве в нем нет никакой нужды. В строго коммунистическом обществе сфера его действия ограничена лишь простейшими обобщениями. Там же, где индивиду позволено проявлять в своих общественных отношениях независимость и инициативу, экономический анализ обретает твердую почву. Но одно дело – признать, что экономический анализ наиболее интересен и полезен в рыночной экономике, и совсем другое – ограничить его предмет этим кругом явлений. Неправомерность этого последнего подхода можно убедительно доказать следующими двумя аргументами. Во-первых, очевидно, что поведение людей как в пределах, так и за пределами рыночной экономики обусловлено одним и тем же ограничением средств относительно целей и может быть описано в одних и тех же основных категориях (Strigl, S.23–28). Обобщения, содержащиеся в теории ценности, применимы к поведению изолированного человека или управляющего органа коммунистического общества, точно так же как и к поведению участника рыночной экономики, хотя объясняющая сила их в первых двух случаях не настолько велика, как в третьем. Рыночные отношения – это наиболее интересный, но все же частный случай основополагающего феномена редкости. 14 В работе «Планирование хозяйства в Советской России» профессор Борис Бруцкус хорошо показал, к каким трудностям это приводило на различных стадиях русского эксперимента.

20

THESIS, 1993, вып. 1

Во-вторых, ясно, что явления рыночной экономики могут быть объяснены, только если мы заглянем за эти отношения и обратимся к тем законам выбора, которые лучше всего наблюдать в поведении изолированного индивида15. Профессор Амонн, кажется, признает, что такая «чистая» экономическая теория может быть полезным дополнением к экономической науке, однако он отказывается считать ее основой последней, заявляя, что предметом экономической науки должны быть проблемы, исследованные Рикардо. Точка зрения, согласно которой определение науки должно отражать ее действительное состояние, а не ставить ей произвольные границы, заслуживает уважения. Но мы вправе задать вопрос: почему последним словом следует считать именно работы Рикардо? Неужели не ясно, что несовершенства рикардианской системы объясняются именно тем, что она остановилась на рыночных оценках и не проникла вглубь – к индивидуальным оценкам? Этот барьер смогли преодолеть только новейшие теории ценности16.

5. СОПОСТАВЛЕНИЕ «МАТЕРИАЛИСТИЧЕСКОГО» ОПРЕДЕЛЕНИЯ И «ОПРЕДЕЛЕНИЯ ЧЕРЕЗ РЕДКОСТЬ» Теперь мы вернемся к отвергнутому нами определению и сопоставим его с тем, которое мы избрали. На первый взгляд, расхождения между ними не так уж велики. Одно из них относит к предмету экономической науки человеческое поведение, движимое сопоставлением целей и средств, другое – причины материального благосостояния. Редкость ресурсов и причины материального благосостояния – разве речь не идет приблизительно об одном и том же? Однако такое суждение основано на недопонимании. Конечно, редкость материальных благ – это одно из ограничений поведения. Но в 15 Возражения профессора Касселя против «экономики Робинзона Крузо» (Cassel, p.27) представляются мне неудачными. Тот отмеченный нами факт, что любая экономическая деятельность существует лишь там, где редкие ресурсы можно употребить различными альтернативными способами, наиболее очевиден именно применительно к изолированному человеку. В любом обществе сама множественность экономических субъектов мешает заметить, что могут существовать редкие блага, не имеющие альтернативных способов использования. 16 Наши возражения по поводу определения профессора Амонна делают излишним отдельный критический разбор тех определений, которые включают в предмет экономической науки явления, рассматриваемые с точки зрения цены (Дэвенпорт), сводимые к «денежному измерителю» (Пигу), или характеризуют ее как «науку об обмене» (Лэндри и др.). Профессор Шумпетер с непревзойденной тонкостью попытался отстоять последнее из этих определений, доказывая, что все фундаментальные аспекты поведения, которые рассматривает экономическая наука, имеют форму обмена (Schumpeter-2). Это, конечно, правильно, и понимание этой истины необходимо, чтобы правильно истолковать теорию равновесия. Но одно дело – пользоваться понятием обмена как теоретической конструкцией, и совсем другое дело – использовать эту конструкцию в качестве критерия. Конечно, последнее тоже возможно, но я сомневаюсь, что этот подход наилучшим образом раскрывает суть предмета нашей науки.

21

THESIS, 1993, вып. 1

наше время и услуги других лиц тоже ограничены. Свой экономический аспект имеют и услуги школьного учителя, и услуги ассенизатора. Конечно, можно «растянуть» материалистическое определение так, чтобы оно покрыло все эти явления, например, определив услуги как материальные вибрации или как-нибудь еще в этом духе. Но этот прием не только будет искусственным, но и направит нас по ложному пути. В такой модификации определение может покрыть всю область исследования экономической науки, но не сможет дать ей адекватного описания. Дело в том, что даже материальные средства удовлетворения наших потребностей делает экономическими благами не их «материальность», а их оценка людьми. Их отношение к имеющейся системе потребностей важнее, чем субстанция, из которой они состоят. Поэтому «материалистическое» определение дает не сказать чтобы ложное, но безусловно искаженное представление об экономической науке, какой мы ее знаем. Представляется, что не существует никаких здравых аргументов за то, чтобы его сохранить. В то же время необходимо напомнить, что мы отвергаем всего лишь определение. Мы не отбрасываем той системы знаний, которую это определение пыталось описать. На практике все исследования тех, кто признавал «материалистическое» определение, прекрасно укладывается в альтернативное определение, предложенное нами. К примеру, во всей теоретической системе профессора Кэннана нет ни одного важного вывода, который был бы несовместим с определением предмета экономической науки как распоряжения редкими ресурсами. Более того, сам пример, который приводит профессор Кэннан, отстаивая свое определение, гораздо больше подходит к нашему. Он пишет: «Экономисты согласятся с тем, что вопрос «написал ли Бэкон пьесы Шекспира?» – не экономический вопрос, и что удовольствие, которое получат сторонники авторства Бэкона, если их мнение получит всеобщую поддержку, – не экономическое удовольствие... С другой стороны, они признают, что этот спор приобрел бы экономический аспект, если бы авторские права были бессрочными, и потомки Бэкона и Шекспира спорили бы о праве собственности на пьесы» (Cannan-5, ch.I). Это верно. Но почему? Неужели потому, что собственность на авторские права затрагивает материальное благосостояние? Но ведь доходы могут быть розданы миссионерам! Безусловно, и этот вопрос имеет экономический аспект только потому, что закон об авторском праве сделал бы право на постановку этих пьес относительно редким благом и предоставил бы собственникам авторских прав контроль за использованием редких средств, которые иначе были бы распределены по-другому. ЛИТЕРАТУРА Вебер М. Объективность социально-научного и социально-политического познания. В: Вебер М. Избранные произведения. Пер. с нем. М.: Прогресс, 1990, с.345–415. Маршалл А. Принципы политической экономии. Пер. с англ. М.: Прогресс, 1983, т.1. Пигу А.С. Экономическая теория благосостояния. Пер. с англ. М.: Прогресс, 1985, т.1. Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. Пер. с англ. М.: Соцэгиз, 1962.

22

THESIS, 1993, вып. 1 Amonn A. Objekt und Grundbegriffe der theoretischen Nationalökonomie. 2. Aufl. Beveridge W. Economics as a Liberal Education // Economica, vol.1. Cannan E.-1. An Economist's Protest. Cannan E.-2. Elementary Political Economy. Cannan E.-3. Review of Economic Theory. Cannan E.-4. Theories of Production and Distribution. Cannan E.-5. Wealth. Cassel G. Fundamental Thoughts. Clark J.B.-1. Essentials of Economic Theory. Clark J.B.-2. Philosophy of Wealth. Davenport H. Economics of Enterprise. Fetter F. Economic Principles. Fisher I.-1. The Nature of Capital and Income. Fisher I.-2. Senses of Capital // Economic Journal, vol.7. Mayer H. Untersuchungen zu dem Grundgesetze der wirtschaftlichen Wertrechnung // Zeitschrift für Volkswirtschaft und Sozialpolitik, Bd.2. Menger C. Grundsätze der Volkswirtschaftslehre. Mill J.S. Unsettled Questions of Political Economy. Mises L., von. Die Gemeinwirtschaft. Pareto V. Cours d'Economie Politique. Schonfeld L. Grenznutzen und Wirtschaftsrechnung. Schumpeter J.A.-1. Epochen der Methoden- und Dogmengeschichte. Schumpeter J.A.-2. Wesen und Hauptinhalt der theoretischen Nationalökonomie. Strigl R. Die ökonomischen Kategorien und die Organisation der Wirtschaft. Taussig F. Wages and capital.

23

THESIS, 1993, вып. 1

Гэри С. Беккер

ЭКОНОМИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ И ЧЕЛОВЕЧЕСКОЕ ПОВЕДЕНИЕ* Gary S. Becker. Economic Analysis and Human Behavior. In: L.Green and J.Kagel (eds.) Advances in Behavioral Sciences. Norwood (N.J.): Ablex Publ. Corp., 1987, v.1, p.3–17. © The University of Chicago Press, 1976 Перевод к.э.н. Р.И.Капелюшникова

Экономика – это умение пользоваться жизнью наилучшим образом. Джордж Бернард Шоу. Максимы для революционеров Я приношу благодарность за ценные комментарии Джозефу БенДавиду, Милтону Фридмену, Виктору Фьюксу, Роберту Т.Майклу, Джейкобу Минсеру, Ричарду Познеру и Т.У.Шульцу. Особую признательность мне хотелось бы выразить Джорджу Дж.Стиглеру за многочисленные обсуждения, комментарии и столь необходимую поддержку, а также Роберту К.Мертону за обстоятельный и чрезвычайно полезный отзыв на предыдущий вариант настоящей работы, где он изложил точку зрения социолога на затрагиваемые мною проблемы. Обычная оговорка, что никто из упомянутых мною лиц не несет ответственности за приводимые в этом очерке доводы и заключения, тем более уместна, что некоторые из них выразили свое несогласие с его центральной идеей. *** Хотя своеобразие «экономического» подхода к человеческому поведению едва ли подлежит сомнению, не так-то легко определить, что же именно отличает его от социологического, психологического, антропологического, политического и даже генетического подходов. В настоящем очерке предпринята попытка выделить его главные отличительные признаки. Обратимся для начала за помощью к дефинициям различных отраслей научного знания. До сих пор в ходу по меньшей мере три противостоящих определения экономической науки (economics). Она, как утверждают, занимается изучением: а) распределения материальных * Данная статья представляет собой переработанную версию «Введения» к книге Г.Беккера «Экономический подход к человеческому поведению» (Becker, 1976b). (Прим. ред.)

24

THESIS, 1993, вып. 1

благ ради удовлетворения материальных потребностей1; б) рыночного сектора2; в) распределения ограниченных средств для удовлетворения конкурирующих целей3. Определение экономической науки с точки зрения материальных благ наиболее узко и наименее удовлетворительно. Оно не дает правильного представления ни о рыночном секторе, ни о том, чем «занимаются» экономисты. Ведь в США, например, производством вещественных благ занято сейчас менее половины всех работающих на рынок, а невещественный выпуск сферы услуг превосходит в стоимостном выражении выпуск товаров (см.: Fuchs, 1968). Кроме того, экономисты с неменьшим успехом анализируют спрос и предложение магазинов, фильмов или образования, чем мяса или автомобилей. Живучесть определений, связывающих экономическую науку с материальными благами, объясняется нежеланием подчинять определенные виды человеческого поведения «бездушному» экономическому расчету. Наиболее общим является определение экономической науки с точки зрения ограниченных средств и конкурирующих целей. Оно исходит из специфического характера проблем, подлежащих решению, и охватывает куда более широкую область, нежели рыночный сектор или «то, чем занимаются экономисты»4. Редкость и выбор характеризуют любые ресурсы, в какой бы форме ни протекало их распределение – в рамках политического процесса (включая решения о том, какие отрасли облагать налогом, как быстро расширять предложение денег и нужно ли вступать в войну), через семью (включая выбор супруга и планирование размеров семьи, определение частоты посещения церкви и распределение времени между сном и бодрствованием), или при организации научных исследований (включая распределение учеными своего времени и умственных усилий между различными научными проблемами) и так далее до бесконечности. Это определение экономической науки настолько широко, что вместо того, чтобы служить источником гордости, оно нередко приводит многих экономистов в замеша1 «[Экономическая наука] – это социальная дисциплина, изучающая то, как отдельные люди и целые общества пытаются удовлетворять свои материальные потребности и желания» (Rees, 1968); «[Экономическая наука] изучает процесс удовлетворения физических нужд и желаний человека» (статья «Economics» в «The Columbia Encyclopedia», 3d ed., p.624); см. также многочисленные ссылки на высказывания Маршалла, Кэннана и других у Л.Роббинса (Роббинс, 1993). 2 Пигу (Pigou, 1962, р.73–74) заявлял: «[Экономическое благосостояние] есть часть общественного благосостояния, которое может быть прямо или косвенно оценено при помощи денежного измерителя». 3 «Экономическая теория – это наука, изучающая человеческое поведение с точки зрения соотношения между целями и ограниченными средствами, которые могут иметь различное употребление» (Роббинс, 1992, с.... в этом номере «THESIS»); «Экономическая наука... занимается изучением распределения редких ресурсов между неограниченными и конкурирующими между собой целями» (Rees, 1968); можно привести множество аналогичных высказываний других авторов. 4 Боулдинг (Boulding, 1966) приписывает такое определение экономической науки экономисту Джейкобу Вайнеру.

25

THESIS, 1993, вып. 1

тельство и обычно немедленно обставляется оговорками, с тем чтобы исключить из него подавляющую часть внерыночного поведения5. Все приведенные дефиниции экономической науки определяют лишь границы ее предмета, но ни одно ровным счетом ничего не говорит нам о том, что же представляет собой «экономический подход» как таковой. Ведь при изучении рыночного сектора или процесса распределения ограниченных средств среди конкурирующих целей можно придавать первостепенное значение поведению, подчиняющемуся обязанностям и традициям, импульсивному, максимизирующему и какому угодно еще. Подобным же образом дефиниции социологии (как и других общественных наук) мало что дают для разграничения ее подхода и всех остальных. К примеру, заявление, что социология занимается изучением социальных совокупностей и групп, а также причин и последствий изменения институциональной и социальной организации (Reiss, 1968), никак не отделяет ее предмета (не говоря уже о методе) от предмета, скажем, экономической науки. Утверждение, что «сравнительная психология изучает поведение различных видов живых организмов» (Waters and Bunnell, 1968), столь же общо, как определения экономической теории или социологии, и столь же бессодержательно. Оставим поэтому в покое дефиниции, ибо я убежден, что экономическая теория как научная дисциплина более всего отличается от прочих отраслей обществознания не предметом, а своим подходом. В самом деле, многие формы поведения составляют предмет исследования сразу нескольких дисциплин: например, проблема деторождаемости образует особый раздел социологии, антропологии, экономической теории, истории, биологии человека и, пожалуй, даже политологии. Я утверждаю, что экономический подход уникален по своей мощи, потому что он способен интегрировать множество разнообразных форм человеческого поведения. Общепризнано, что экономический подход предполагает максимизирующее поведение в более явной форме и в более широком диапазоне, чем другие подходы, так что речь может идти о максимизации функции полезности или богатства все равно кем – семьей, фирмой, профсоюзом или правительственными учреждениями. Кроме того, экономический подход предполагает существование рынков, с неодинаковой степенью эффективности координирующих действия разных участников – индивидуумов, фирм и даже целых наций – таким образом, что их поведение становится взаимосогласованным. Предполагается также, что предпочтения не изменяются сколько-нибудь существенно с ходом времени и не слишком разнятся у богатых и бедных или даже среди людей, принадлежащих к разным обществам и культурам. Цены и другие инструменты рынка регулируют распределение редких ресурсов в обществе, ограничивая тем самым желания участников и координируя их действия. В рамках экономического подхода эти 5 Дав широкое определение экономической науки, Рис (Rees, 1968) почти сразу же переходит к определению с точки зрения материальных потребностей, так и не объяснив, почему он столь резко сужает границы ее предмета. Даже Роббинс, после блестящих рассуждений о сущности экономической проблемы, в последующих главах сводит свой анализ, по сути дела, к рыночному сектору.

26

THESIS, 1993, вып. 1

рыночные инструменты выполняют большую часть функций (если не все!), которыми в социологических теориях наделяется «структура»6. Стабильность предпочтений предполагается по отношению не к рыночным товарам и услугам вроде апельсинов, автомобилей или медицинского обслуживания, а к основополагающим объектам выбора, которые производит каждое домохозяйство, используя для этого рыночные товары и услуги, собственное время и прочие ресурсы. Эти глубинные предпочтения определяются через отношение людей к фундаментальным аспектам их жизни, таким, как здоровье, престиж, чувственные наслаждения, доброжелательность или зависть, и отнюдь не всегда остаются стабильными, если иметь в виду рыночные товары и услуги (см.: Michael and Becker, 1973). Предпосылка стабильности предпочтений обеспечивает надежную основу для предсказания реакций на те или иные изменения и не дает исследователю возможности поддаться искушению и просто постулировать необходимый сдвиг в предпочтениях, «объясняя» таким образом любые очевидные расхождения с его предсказаниями. Максимизирующее поведение и стабильность предпочтений являются просто исходными предпосылками, но могут быть выведены из концепции естественного отбора пригодных способов поведения в ходе эволюции человека (см.: Wilson, 1975; Dawkins, 1976; Becker, 1976a). В самом деле, экономический подход и теория естественного отбора, выработанная современной биологией, тесно взаимосвязаны (вспомним, что, по признанию как Дарвина, так и Уоллеса, они испытали сильнейшее влияние мальтузианской теории народонаселения) и представляют, возможно, разные аспекты единой, более фундаментальной теории (обсуждение этой проблемы см.: Hirshleifer, 1977; см. также: Tullock, 1971). Связанные воедино предположения о максимизирующем поведении, рыночном равновесии и стабильности предпочтений, проводимые твердо и непреклонно, образуют сердцевину экономического подхода в моем понимании. Они лежат в основе многих теорем, вырастающих из этого подхода. О том, например, что (а) повышение цены ведет к сокращению объема спроса7, будь то удорожание яиц, уменьшающее спрос на них, рост «теневой» цены детей, вызывающий падение «спроса» на них, или увеличение времени ожидания перед кабинетами врачей, что составляет один из компонентов полной цены медицинских услуг; или о том, что (б) повышение цены ведет к расширению объема предложения, будь то рост рыночной цены на мясо, вызывающий увеличение количества голов выращиваемого и забиваемого скота, или повышение ставок заработной платы замужних женщин, подталкивающее их к расширению участия в рабочей силе; или о том, что (в) конкурентные рынки способны более эффективно, чем монополизированные, удовлетворять предпочтения потребителей; или же о том, что (г) установление налога на какойлибо товар ведет к сокращению его производства, будь то акцизный сбор на бензин, заставляющий уменьшать его потребление, наказание 6 Блестящее изложение структурного анализа можно найти у Р.Мертона (Merton, 1975). 7 Прийти к этому выводу можно и без предпосылки максимизирующего поведения, как это показано в моей работе (Becker, 1962).

27

THESIS, 1993, вып. 1

преступников (что есть, по сути дела, «налог» на преступления), обеспечивающее снижение уровня преступности, или налог на заработную плату, сокращающий предложение труда в рыночном секторе. Совершенно ясно, что сфера применимости экономического подхода не ограничивается одними только материальными благами и потребностями, или даже рыночным сектором. Цены – независимо от того, денежные ли это цены рыночного сектора или теневые, вмененные цены внерыночного сектора, – отражают альтернативные издержки использования редких ресурсов, и экономический подход предсказывает однотипные реакции на изменения как теневых цен, так и рыночных. Возьмем, к примеру, человека, чьим единственным редким ресурсом является ограниченное количество его или ее времени. Время используется для производства разнообразных продуктов (входящих в его или ее функцию предпочтения) с целью максимизации полезности. Даже вне рыночного сектора каждый продукт – прямо или косвенно – обладает предельной теневой ценой: я имею в виду время, требуемое для производство одной дополнительной единицы такого продукта. В условиях равновесия соотношение этих цен должно быть равно соотношению предельных полезностей соответствующих продуктов8. Самое важное, что повышение относительной цены любого продукта, то есть времени, необходимого для производства единицы этого продукта, будет вести к сокращению его потребления. Экономический подход не предполагает, что все участники на каждом рынке непременно обладают полной информацией или совершают сделки, не требующие никаких издержек для их заключения. Неполноту информации или наличие трансакционных издержек не следует, однако, смешивать с иррациональностью или непоследовательностью поведения9. Экономический подход привел к разработке теории оптимального или рационального накопления дорогостоящей информации10, которая подразумевает, например, более значительные инвестиции в добывание информации при принятии важных решений по сравнению с малозначащими – скажем, при приобретении дома или вступлении в брак по сравнению с покупкой хлеба или дивана. Собранная таким образом информация остается зачастую далеко не полной, потому что ее получение сопряжено с издержками – факт, использующийся в экономическом подходе для объяснения тех форм поведения, которые в других подходах понимаются либо как иррациональное или непоследовательное поведение, либо как традиционное, либо как «нерациональное». 8

Он максимизирует функцию U=U(Z1,...,Zm) при ограничениях Zi = fi(ti) и

∑t

= t , где Z – i-ый продукт, fi – производственная функция для Zi и ti – затра-

m

i =1

i

ты времени при производстве Z . Из хорошо известных условий равновесия первого порядка для распределения его редкого ресурса – времени – следует:

 ∂t  ∂U = λ  i  = (λ ) ∂Z i  ∂Z i 

 ∂Z i  λ , где λ есть предельная полезность времени.   =  ∂ti  MPti

9 Шумпетер, похоже, смешивал их, хотя и не всегда (Шумпетер, в печати, гл.21, раздел «Человеческая природа в политике»). 10

См. пионерскую работу Дж.Стиглера «Экономика информации» (Stigler, 1961).

28

THESIS, 1993, вып. 1

Когда явно выгодные возможности упускаются фирмой, рабочим или домашним хозяйством, экономический подход не ищет убежища в предположениях об их иррациональности, довольстве уже имеющимся богатством или удобных сдвигах ad hoc в системе ценностей (то есть в предпочтениях). Напротив, он постулирует существование издержек, денежных или психологических, возникающих при попытках воспользоваться этими благоприятными возможностями, – издержек, которые сводят на нет предполагаемые выгоды, и которые не так-то легко «увидеть» сторонним наблюдателям. Конечно, постулирование таких издержек «замыкает» или «завершает» экономический подход тем же самым, почти автоматическим способом, каким постулирование затрат энергии (подчас не поддающихся наблюдению) замыкает энергетическую систему и спасает закон сохранения энергии. Системы анализа в химии, генетике и других областях замыкаются сходным образом. Главный вопрос заключается в том, насколько плодотворен тот или иной способ «завершения» системы; важнейшие теоремы, следующие из экономического подхода, показывают, что он замыкается таким образом, который оказывается много продуктивнее простого набора пустопорожних тавтологий, в значительной мере потому, что, как я уже отмечал, предпосылка стабильности предпочтений обеспечивает основу для предсказания реакций на самые разнообразные изменения. Более того, экономический подход не требует, чтобы отдельные агенты непременно осознавали свое стремление к максимизации или чтобы они были в состоянии вербализовать либо как-то иначе внятно объяснить причины устойчивых стереотипов в своем поведении11. Таким образом, он совпадает в этом с современной психологией, придающей особое значение подсознанию, и социологией, выделяющей функции явные и латентные (Merton, 1968). К тому же экономический подход не проводит концептуального разграничения между решениями важными и малозначащими, скажем, такими, которые касаются вопросов жизни и смерти, с одной стороны12, и выбором сорта кофе – с другой; или между решениями, пробуждающими, как полагают, сильные эмоции и эмоционально нейтральными13 (например, выбор супруга или планирование количества детей в противоположность покупке красок); или между решениями людей с неодинаковым достатком, образованием или социальным происхождением. В самом деле, я пришел к убеждению, что экономический подход является всеобъемлющим, он применим ко всякому человеческому поведению в условиях денежных или теневых вмененных цен, повто11 Этот момент подчеркивается в замечательной статье Милтона Фридмена «Методология позитивной экономической науки» (Friedman, 1953). 12 Продолжительность жизни сама является избираемой переменной, как это показано в важном исследовании Гроссмана (Grossman, 1972). 13 Иеремия Бентам утверждал: «Что касается мнения, будто страсть не поддается исчислению, оно, как и большинство всех этих крайне расплывчатых и претендующих на непогрешимость суждений, не соответствует истине. Я не решился бы даже говорить, что умалишенный не предается таким подсчетам. Исчисление страстей в большей или меньшей степени происходит в каждом человеке». Он добавляет, однако, что «из всех страстей более всего поддается исчислению... мотив денежного интереса» (Бентам, 1867).

29

THESIS, 1993, вып. 1

ряющихся или однократных, важных или малозначащих решений, эмоционально нагруженных или нейтральных целей; он применим к поведению богачей и бедняков, пациентов и врачей, бизнесменов и политиков, учителей и учащихся. Сфера приложения понимаемого таким образом экономического подхода настолько широка, что она покрывает собой предмет экономической науки, если следовать приведенному выше его определению, в котором говорится об ограниченных средствах и конкурирующих целях. Именно такое понимание согласуется с этим широким, не признающим никаких оговорок определением, а также с высказыванием Шоу, вынесенным в эпиграф настоящего очерка. Экономический подход к человеческому поведению не нов, даже если иметь в виду внерыночный сектор. Адам Смит нередко (хотя и не всегда!) придерживался этого подхода при объяснении политического поведения. Иеремия Бентам не скрывал своего убеждения, что исчисление наслаждений и страданий приложимо ко всякому человеческому поведению: «Природа поставила человечество под управление двух верховных властителей, страдания и удовольствия. Им одним предоставлено определять, что мы можем делать, и указывать, что мы должны делать... Они управляют нами во всем, что мы делаем, что мы говорим, что мы думаем» (Бентам, 1867, с.1). Исчисление наслаждений и страданий, по его словам, применимо ко всему, что мы делаем, что говорим, и не ограничивается одними только денежными соображениями, повторяющимся выбором, малозначащими решениями и т.п. Бентам прилагал свое исчисление к чрезвычайно широкому кругу форм человеческого поведения, так что в одном ряду с рынками товаров и услуг оказывались такие вопросы, как наказание преступников, реформа тюрем, совершенствование законодательства, законы против ростовщичества и деятельность судов. Хотя Бентам открыто заявлял, что исчисление наслаждений и страданий относится ко всему, что мы «будем» делать, точно так же как и ко всему, что мы «должны» делать, все-таки его главным образом интересовало «должное» – он был в первую очередь и по преимуществу реформатором, и так и не разработал теории, которая объясняла бы действительное поведение людей и обладала бы многочисленными следствиями, поддающимися проверке. Он зачастую увязал в тавтологиях, поскольку не разделял предположения о стабильности предпочтений, и был больше озабочен тем, как согласовать свое исчисление с любыми формами человеческого поведения, а не выяснением того, какие ограничения на поведение оно накладывает. Маркс и его последователи применяли «экономический», как это было принято у них называть, подход не только к поведению на рынке, но и к политике, браку и другим формам нерыночного поведения. Но для марксиста экономический подход означает, что организация производства играет решающую роль, предопределяя социальную и политическую структуру, и основной упор он делает на материальных благах, целях и процессах, конфликте между рабочими и капиталистами и всеобщем подчинении одного класса другому. То, что называю «экономическим подходом» я, имеет с этой точкой зрения мало общего. Кроме того, марксист, подобно бентамисту, склонен уделять больше внимания тому, что должно быть, и зачастую лишает свой подход всякой предсказательной силы, пытаясь подвести под него все события без исключения. 30

THESIS, 1993, вып. 1

Не приходится говорить, что экономическому подходу не всегда одинаково успешно удается проникать в сущность различных форм человеческого поведения и объяснять их. Например, пока он не слишком преуспел (как, впрочем, и все остальные подходы) в раскрытии факторов, от которых зависят войны и многие другие политические решения. Я убежден, однако, что этот мало впечатляющий результат свидетельствует не о неправомерности экономического подхода в данном случае, а главным образом о недостаточности предпринимавшихся до сих пор усилий. Ибо, с одной стороны, к изучению войн экономический подход систематически не применялся, а попытки его применения к другим видам политической деятельности начались совсем недавно; с другой стороны, наше понимание таких на первый взгляд столь же не поддающихся истолкованию форм поведения, как деторождение, воспитание детей, участие в рабочей силе и другие решения, принимаемые в семье, существенно обогатилось в последние годы благодаря систематическому применению экономического подхода. Представление о широкой приложимости экономического подхода находит поддержку в обильной научной литературе, появившейся за последние двадцать лет, в которой экономический подход используется для анализа, можно сказать, безгранично разнообразного множества проблем, в том числе развития языка (Marschak, 1965), посещаемости церквей (Azzi and Ehrenberg, 1975), политической деятельности (Buchanan and Tullock, 1962; Stigler, 1975), правовой системы (Posner, 1973; Becker and Landes, 1974), вымирания животных (Smith, 1975), самоубийств (Hamermesh and Soss, 1974), альтруизма и социальных взаимодействий (Becker, 1974, 1976; Hirshleifer, 1977), а также брака, рождаемости и разводов (Schultz, 1974; Landes and Michael, 1977). Чтобы рельефнее передать своеобразие экономического подхода, я остановлюсь вкратце на нескольких наиболее непривычных и спорных его приложениях. Хорошее здоровье и долгая жизнь представляют собой важные цели для большинства людей, но каждому из нас достаточно минутного размышления, чтобы убедиться, что это цели далеко не единственные: иногда лучшим здоровьем или большей продолжительностью жизни можно пожертвовать, потому что они вступают в конфликт с другими целями. Экономический подход подразумевает, что существует «оптимальная» продолжительность жизни, при которой полезность дополнительного года жизни оказывается меньше, чем полезность, утрачиваемая в результате использования времени и других ресурсов для его достижения. Поэтому человек может быть заядлым курильщиком или же пренебрегать физическими упражнениями из-за полной поглощенности своей работой, причем не обязательно потому, что он пребывает в неведении относительно возможных последствий или «не способен» к переработке имеющейся у него информации, а потому, что отрезок жизни, которым он жертвует, представляет для него недостаточную ценность, чтобы оправдать издержки, связанные с воздержанием от курения или с менее напряженной работой. Подобные решения были бы «неблагоразумными», если бы продолжительность жизни была единственной целью, но, постольку поскольку существуют и иные цели, эти решения могут оказаться продуманными и в этом смысле – «благоразумными». 31

THESIS, 1993, вып. 1

Согласно экономическому подходу, таким образом, большинство смертей (если не все!) являются до некоторой степени самоубийствами – в том смысле, что они могли бы быть отсрочены, если бы больше ресурсов инвестировалось в продление жизни. Отсюда не только следуют интересные выводы для анализа того, что в просторечии зовется самоубийствами14, но под вопросом оказывается общепринятое разграничение между самоубийствами и «естественными» смертями. Опятьтаки экономический подход и современная психология приходят к сходным выводам, поскольку в последней подчеркивается, что «желание смерти» лежит в основе многих «случайных» смертей, а также смертей, вызываемых «естественными» на вид причинами. Экономический подход не просто переинтерпретирует на знакомом экономистам языке различные формы поведения, влияющие на здоровье, устраняя с помощью ряда тавтологических суждений возможность ошибочного истолкования. Из него следует, что как состояние здоровья человека, так и качество получаемого им медицинского обслуживания будут улучшаться с повышением ставки его заработной платы, что старение будет вызывать ухудшение здоровья при одновременном увеличении расходов на медицинские услуги и что повышение уровня образования будет способствовать улучшению состояния здоровья, несмотря даже на уменьшение расходов на медицинское обслуживание. Ни эти, ни какие-либо иные выводы из экономического подхода не обязательно должны считаться истиной, однако все они, как представляется, согласуются с имеющимися у нас данными15. Согласно экономическому подходу, человек решает вступить в брак, когда ожидаемая полезность брака превосходит ожидаемую полезность холостой жизни или же дополнительные издержки, возникающие при продолжении поиска более подходящей пары. Точно так же человек, состоящий в браке, решает прервать его, когда ожидаемая полезность возвращения к холостому состоянию или вступления в другой брак превосходит потери в полезности, сопряженные с разводом (в том числе из-за разлуки с детьми, раздела совместно нажитого имущества, судебных расходов и т.д.). Так как многие люди заняты поиском подходящей для себя пары, можно говорить о существовании брачного рынка. Каждый старается делать все, на что только он или она способны, при том что точно так же ведут себя на этом рынке и все остальные. Можно сказать, что «разбивка» людей по отдельным супружеским парам является равновесной, если все, кто в результате этого сортировочного процесса так и не вступили между собой в брак, не могли бы, сделав это, улучшить положение друг друга. И в этом случае из экономического подхода вытекают многочисленные поведенческие следствия. Например, он подразумевает, что существует тенденция к заключению браков среди людей, близких по коэффициенту интеллектуальности, уровню образования, цвету кожи, социальному происхождению, росту и многим другим переменным, но 14 Некоторые из этих выводов развиты в работе Хэймермеша и Сосса (Hamermesh and Soss, 1974). 15 Эти выводы получены и эмпирически подтверждены Гроссманом (Grossman, 1972).

32

THESIS, 1993, вып. 1

различающимся по ставкам заработной платы и некоторым иным показателям. Вывод, что мужчины с относительно высокими ставками заработной платы женятся на женщинах с относительно низкими ставками заработной платы (при неизменности всех остальных переменных), у многих вызывает удивление, но, как кажется, согласуется с имеющимися данными, если внести в них поправку на большую долю замужних, но не работающих женщин (Becker, 1973). Из экономического подхода следует также, что лица с более высокими доходами вступают в брак более молодыми и разводятся реже, чем остальные, что согласуется с доступными нам данными (см.: Keeley, 1977), но противоречит расхожему мнению. Отсюда же, кроме того, вытекает, что рост относительных заработков жен повышает вероятность расторжения браков, чем частично объясняется большая частота разводов среди черных семей по сравнению с белыми. В соответствии с гейзенберговским принципом неопределенности изучаемые физиками феномены невозможно наблюдать в «естественном» состоянии, потому что наблюдение изменяет сами эти феномены. Еще более сильный принцип выдвигался по отношению к ученым в области общественных наук, поскольку они являются не только исследователями, но и участниками социальных процессов и, значит, как предполагалось, не способны к объективности в своих наблюдениях. Экономический подход занимает иную, но отдаленно чем-то сходную позицию, а именно: люди решают посвятить себя научной или какой-либо другой интеллектуальной или творческой деятельности только тогда, когда они могут ожидать от этого выгод, – как денежных, так и психологических – превосходящих то, на что они могли бы рассчитывать в иных профессиях. Поскольку этот критерий остается в силе и при выборе более заурядных профессий, нет никаких причин, почему интеллектуалы должны проявлять меньшую озабоченность своим вознаграждением, больше радеть о благе общества и быть «от природы» честнее, чем все остальные16. Из экономического подхода, следовательно, вытекает, что возросший спрос избирателей или различных групп со специальными интересами на те или иные интеллектуальные доводы и заключения будет стимулировать рост их предложения, если основываться на упомянутой выше теореме о действии повышения цен на объем предложения. Точно так же, если приток средств из благотворительных или правительственных фондов направляется на изучение каких-то, пусть даже самых нелепых проблем, от заявок на их исследование не будет отбоя. То, что экономический подход считает нормальной реакцией предложения на изменения в спросе, другие, когда дело касается науки и искусства, могут именовать интеллектуальной или творческой «проституцией». Быть может, это и так, однако попытки провести четкую грань между рынком интеллектуальных и художественных услуг и рынком «обычных» товаров оборачивались непоследовательностью и путаницей (см.: Director, 1964; Coase, 1974). Экономический подход исходит из посылки, что преступная деятельность – такая же профессия, которой люди посвящают полное или 16 Этот пример заимствован у Стиглера (Stigler, 1976). См. также обсуждение системы вознаграждения в науке и связанные с этим проблемы у Мертона (Merton, 1973, особенно часть 4).

33

THESIS, 1993, вып. 1

неполное рабочее время, как и столярное дело, инженерия или преподавание. Люди решают стать преступниками по тем же соображениям, по каким другие становятся столярами или учителями, а именно потому, что они ожидают, что «прибыль» от решения стать преступником – приведенная ценность всей суммы разностей между выгодами и издержками, как неденежными, так и денежными, – превосходит «прибыль» от занятия иными профессиями. Рост выгод или сокращение издержек преступной деятельности увеличивают число людей, становящимися преступниками, повышая – сравнительно с другими профессиями – «прибыль» от правонарушений. Таким образом, этот подход предполагает, что уголовные преступления, вроде краж или грабежей, совершаются в основном менее состоятельными людьми не вследствие аномалии или отчуждения, а из-за недостатка общего образования и профессиональной подготовки, что сокращает для них «прибыль» от занятия легальными видами деятельности. Подобным же образом безработица в легальном секторе увеличивает число преступлений против собственности (см.: Ehrlich, 1973) не потому, что она пробуждает в людях беспокойство и жестокость, а потому что она сокращает «прибыль» от легальных профессий. Число и тяжесть преступлений среди женщин возросло по сравнению с мужчинами (см.: Bartel, 1976) потому, что им стало «прибыльнее» участвовать в рыночных видах деятельности, включая и преступную (см.: Mincer, 1963). Наиболее спорный вывод из экономического подхода к анализу преступности состоит в том, что наказания «делают свое дело», то есть что повышение вероятности поимки преступников и последующего их наказания сокращает уровень преступности, потому что доходы от нее становятся меньше. Если преступники правильно предвидят вероятность и тяжесть наказаний, то высокий уровень рецидивизма нисколько не удивителен и по нему нельзя судить о провале карательной системы, точно так же как по доходу от столярного дела для основной массы безработных или получивших производственные травмы столяров нельзя заключить, что масштабы безработицы или производственного травматизма среди столяров никак не влияют на их численность. Продолжая аналогию можно сказать, что программы реабилитации преступников в целом потерпели неудачу (см.: Martinson, 1974) по той же причине, что и программы переподготовки в легальном секторе: если люди избирали свои профессии, в том числе и криминальные, обдуманно, на их решения не могут сильно повлиять ни проповеди, ни незначительные изменения в перспективах занятости для других профессий. Наказания сдерживают как преступления «страсти»17 вроде изнасилования или терроризма (см.: Landes, 1975), так и экономические преступления вроде растрат и ограблений банков (Ozenne, 1974). Помимо всего прочего, этот вывод ставит под сомнение ссылки на вменяемость или невменяемость, наличие или отсутствие умысла и другие разграничения, используемые при ведении следствия и вынесении судебных приговоров преступникам. Экономический подход означает, например, что смертные приговоры должны способствовать большему сокращению 17 Даже страсти поддаются исчислению (см. выше в сноске 13 высказывание Бентама).

34

THESIS, 1993, вып. 1

числа убийств, чем те наказания за это преступление, которые применяются сейчас в Соединенных Штатах и многих других странах Запада (см.: Ehrlich, 1975, 1977; National Academy of Science, 1977). Я не утверждаю, что экономический подход используется всеми экономистами при изучении всех аспектов человеческого поведения или хотя бы большинством экономистов при изучении основной его части. В самом деле, многие экономисты не могут устоять перед искушением и прячут свой собственный недостаток понимания за разглагольствованиями об иррациональности поведения, неискоренимом невежестве, глупости, сдвигах ad hoc в системе ценностей и тому подобном, что под видом взвешенной позиции означает просто-напросто признание своего поражения. Например, когда владельцы бродвейских театров назначают такие цены, при которых зрителям приходится подолгу ждать возможности купить билеты, начинаются разговоры о том, будто владельцы театров не имеют представления о максимизирующей прибыль структуре цен, а не о том, что исследователь не имеет представления, каким образом существующие цены способствуют максимизации прибыли. Когда лишь какая-то незначительная часть вариации в заработках поддается объяснению, то необъясненный остаток начинают приписывать действию удачи или случая18, а не неведению исследователя или его неспособности оценить дополнительные систематические факторы. Угольная промышленность объявляется неэффективной, потому что это следует из каких-то расчетов издержек и объемов выпуска в ней (см.: Henderson, 1958), хотя не менее правдоподобной альтернативной гипотезой было бы допущение, что сами расчеты содержат серьезные ошибки. Войны, как полагают, развязывают безумцы, и вообще поведением в сфере политики руководят глупость и невежество. Напомним хотя бы высказывание Кейнса о «безумцах, стоящих у власти, которые слушают голоса с неба» (Кейнс, 1978, с.458). И хотя Адам Смит, основоположник экономического подхода, истолковывал некоторые законы и уложения тем же самым образом, что и рыночное поведение, даже он без долгих размышлений неуклюже расправлялся с другими законами и уложениями как с порождениями глупости и невежества19. В экономической литературе нет недостатка в ссылках на сдвиги в шкале предпочтений, вводимых для удобства ad hoc, чтобы объяснить поведение, которое ставит исследователя в тупик. Образование, как считают, изменяет структуру предпочтений (чего бы они ни касались – всякого рода товаров и услуг, кандидатов на выборах или желательного размера семьи), а не уровень реальных доходов или относительных издержек различных вариантов выбора20. Бизнесмены, как принято 18 Крайний случай являет собой Дженкс (Jenks, 1972). Он чудовищно недооценивает даже ту долю вариации в заработках, которая поддается объяснению, поскольку игнорирует имеющие важное значение исследования Минсера и других (см. особенно: Mincer, 1974). 19 См.: Stigler, 1971. Смит не объясняет, почему невежество властвует при принятии одних законов и бездействует при принятии других. 20 Интерпретация действия образования на потребление исключительно в терминах эффекта цен и эффекта дохода предложена Т.Майклом (Michael, 1972).

35

THESIS, 1993, вып. 1

думать, начинают вещать о социальной ответственности бизнеса, потому что на их установки влияет публичное обсуждение этих вопросов, а не потому, что вся эта словесная шелуха необходима им для максимизации прибылей, если принять во внимание господствующий в обществе климат государственного интервенционизма. Или еще пример: утверждают, будто бы рекламодатели наживаются на податливости потребительских предпочтений, однако при этом не делается никаких попыток объяснить, почему, скажем, реклама распространена в одних отраслях много шире, чем в других, почему ее значение в той или иной отрасли со временем меняется и почему к ней прибегают как в высококонкурентных, так и в монополизированных отраслях21. Естественно, то, что для экономистов, номинально приверженных экономическому подходу, является искусом, превращается в непреодолимый соблазн для тех, кто не знаком ни с этим подходом, ни с научными разработками в области социологии, психологии или антропологии. С изобретательностью, достойной лучшего применения, любое мыслимое поведение приписывается власти невежества и иррациональности, частым необъяснимым сдвигам в системе ценностей, обычаям и традициям, неизвестно как действующим социальным нормам или категориям «ego» и «id»*. Я не собираюсь утверждать, что такие понятия, как ego и id, или социальные нормы лишены научного содержания. Мне хотелось бы только заметить, что они наравне со многими понятиями из экономической литературы выступают орудиями искушения и ведут к бесплодным объяснениям человеческого поведения ad hoc. Можно, к примеру, ничтоже сумняшеся, доказывать одновременно и что резкое повышение рождаемости в конце 40 – начале 50-х годов было обусловлено возобновившимся желанием иметь большие семьи, и что длительное падение рождаемости, начавшееся буквально несколько лет спустя, было связано с нежеланием стеснять себя большим числом детей. Или утверждать, будто жители развивающихся стран слепо копируют «ответственное» отношение ко времени, присущее американцам, тогда как намного плодотворнее объяснять распространившееся среди них стремление экономить время его возросшей экономической ценностью (см.: Becker, 1965). Высказываются и соображения более общего порядка, согласно которым традиции и обычаи станут искореняться в развивающихся странах, потому что молодежь там совращена американским образом жизни; при этом не обращают внимания, что обычаи и традиции крайне полезны в относительно стабильной среде, но часто превращаются в помеху в динамическом мире, особенно для молодежи (см.: Stigler and Becker, 1977). Даже те, кто убеждены, что экономический подход приложим к любым формам человеческого поведения, признают, что многие неэкономические факторы также имеют важное значение. Очевидно, что математические, химические, физические и биологические законы 21 Анализ рекламы, согласующийся с предпосылкой стабильности предпочтений и предполагающий, что реклама может быть даже важнее для конкурентных отраслей, чем для монополизированных, см. в работе Стиглера и Беккера (Stigler and Becker, 1977). Полезное обсуждение проблемы рекламы, которое также обходится без сдвигов ad hoc в структуре предпочтений, содержится в работе Нельсона (Nelson, 1975). *

Категории психоанализа, введенные З.Фрейдом. (Прим. ред.)

36

THESIS, 1993, вып. 1

оказывают огромное влияние на человеческое поведение, воздействуя на структуру предпочтений и производственные возможности. То, что человеческое тело подвержено старению; что коэффициент прироста населения равен коэффициенту рождаемости плюс коэффициент миграции минус коэффициент смертности; что дети интеллектуально более одаренных родителей обладают лучшими умственными способностями, чем дети интеллектуально менее одаренных родителей; что люди должны дышать, чтобы жить; что гибридные сорта растений приносят один урожай при одних внешних условиях и совсем другой при других; что месторождения золота и нефти расположены лишь в определенных частях земного шара и эти полезные ископаемые не могут делаться из древесины; или что конвейерная линия действует по определенным физическим законам, – все это и многое другое влияет и на процесс выбора, и на производство людей и вещей, и на эволюцию общества. Однако признавать это – не то же самое, что заявлять о «неэкономическом» характере, скажем, коэффициентов рождаемости, миграции и смертности или скорости распространения гибридных сортов сельскохозяйственных культур на том основании, что экономический подход не в состоянии дать им объяснение. На самом же деле ценные выводы о численности детей в различных семьях были получены исходя из допущения, что семьи стремятся к максимизации полезности при стабильной структуре предпочтений и при ограничениях, которые задаются ценами и наличными ресурсами, хотя при этом и признавалось, что цены и объем ресурсов в определенной мере зависят от сроков достижения детородного возраста и прочих неэкономических переменных (см.: Becker, 1960, Becker and Lewis, 1973; Schultz, 1974). Подобным же образом оказалось, что темп распространения гибридных сортов кукурузы в различных районах Соединенных Штатов получает вполне удовлетворительное объяснение исходя из предпосылки максимизации прибыли фермерами: новые гибридные сорта были выгоднее и поэтому осваивались раньше в районах с более благоприятными погодными, почвенными и прочими естественными условиями (Griliches, 1957). Учет многообразных неэкономических переменных столь же необходим для объяснения человеческого поведения, как и использование достижений социологии, психологии, социобиологии, истории, антропологии, политологии, правоведения и других дисциплин. Хотя я утверждаю, что экономический подход дает продуктивную схему для понимания всего человеческого поведения в целом, я не хочу умалять вклад других наук и, тем более, полагать, что вклад, вносимый экономистами, важнее всех остальных. К примеру, предпочтения, которые принимаются как данные и предполагаются стабильными в экономическом подходе, анализируются социологией, психологией и наиболее, на мой взгляд, успешно социобиологией (см.: Wilson, 1975). Как предпочтения стали такими, как сейчас? Как протекала их, по-видимому, медленная эволюция во времени? Эти вопросы имеют прямое отношение к предсказанию и объяснению человеческого поведения. Ценность иных научных дисциплин не умаляется даже полным и восторженным принятием экономического подхода. В то же время мне не хотелось бы смягчать выводов, вытекающих из моих рассуждений, ради того, чтобы обеспечить им быстрейший и более благосклонный прием. Я заявляю, что экономический подход 37

THESIS, 1993, вып. 1

предлагает плодотворную унифицированную схему для понимания всего человеческого поведения, хотя, конечно, и признаю, что многие его формы не получили пока объяснения и что учет неэкономических переменных, а также использование приемов анализа и достижений иных дисциплин способствуют лучшему пониманию человеческого поведения. Всеобъемлющим является именно экономический подход, хотя некоторые важные понятия и приемы анализа разрабатываются и будут разрабатываться другими научными дисциплинами. Главный смысл моих рассуждений заключается в том, что человеческое поведение не следует разбивать на какие-то отдельные отсеки, в одном из которых оно носит максимизирующий характер, в другом – нет, в одном мотивируется стабильными предпочтениями, в другом – неустойчивыми, в одном приводит к накоплению оптимального объема информации, в другом не приводит. Можно скорее полагать, что все человеческое поведение характеризуется тем, что участники максимизируют полезность при стабильном наборе предпочтений и накапливают оптимальные объемы информации и других ресурсов на множестве разнообразных рынков. Если мои рассуждения верны, то экономический подход дает целостную схему для понимания человеческого поведения, к выработке которой издавна, но безуспешно стремились и Бентам, и Маркс, и многие другие. ЛИТЕРАТУРА Бентам И. Введения в основания нравственности и законодательства. В: Бентам И. Избранные сочинения. СПб, 1867, т.1. Кейнс Дж.М. Общая теория занятости, процента и денег. Пер. с англ. М.: Прогресс, 1978. Пигу А.С. Экономическая теория благосостояния. Пер. с англ. М.: Прогресс, 1985, т.1. Роббинс Л. Предмет экономической науки // THESIS, 1993, вып.1, с.10–23. Шумпетер Й.А. Капитализм, социализм и демократия. Пер. с англ. М: Экономика, в печати. Azzi C. and Ehrenberg R. Household Allocation of Time and Church Attendance // Journal of Political Economy, 1975, v.83, p.27–56. Bartel A.P. Women and Crime: An Economic Analysis. Graduate School of Business, Columbia University Research Paper No.143, 1976. Becker G.S. An Economic Analysis of Fertility. In: Demographic and Economic Change in Developed Countries. Conference of the Universities-National Bureau Committee for Economic Research. Princeton University Press for the NBER, 1960. Becker G.S. Irrational Behavior and Economic Theory // Journal of Political Economy, 1962, v.70, p.1–14. Becker G.S. Human Capital: A Theoretical and Empirical Analysis. 2d ed. New York: Columbia University Press for the NBER, 1975 [1964]. Becker G.S. A Theory of the Allocation of Time // Economic Journal, 1965, v.75, p.493–517. Becker G.S. A Theory of Marriage. Part 1 // Journal of Political Economy, 1973, v.81, p.813–846. Becker G.S. A Theory of Social Interactions // Journal of Political Economy, 1974, v.82, p.1063–1093.

38

THESIS, 1993, вып. 1 Becker G.S. Altruism, Egoism, and Genetic Fitness: Economics and Sociobiology // Journal of Economic Literature, 1976, v.14, p.817–826. Becker G.S. The Economic Approach to Human Behavior. Chicago: The University of Chicago Press, 1976b. Becker G.S. and Landes W.M.(eds.). Essays in the Economics of Crime and Punishment. New York: Columbia University Press for the NBER, 1974. Becker G.S. and Lewis H.G. On the Interaction Between the Quantity and Quality of Children // Journal of Political Economy, 1973, v.81, No.2, p.S279–S288. Becker G.S., Landes E.M., and Michael R.T. An Economic Analysis of Marital Instability // Journal of Political Economy, 1977, v.85, p.1141–1187. Boulding K. Economic Analysis. New York: Harper and Row, 1966. Buchanan J.M. and Tullock G. The Calculus of Consent. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1962. Coase R.H. The Market for Goods and the Market for Ideas // American Economic Review, 1974, v.64, p.384–391. Dawkins R. The Selfish Gene. New York: Oxford University Press, 1976. Director A. The Parity of the Economic Market Place // Journal of Law and Economics, 1964, v.7, p.1–10. Ehrlich I. Participation in Illegitimate Activities: A Theoretical and Empirical Investigation // Journal of Political Economy, 1973, v.81, p.521–565. Ehrlich I. The Deterrent Effect of Capital Punishment: A Question of Life and Death // American Economic Review, 1975, v.65, p.397–417. Ehrlich I. Capital Punishment and Deterrence: Some Further Thoughts and Additional Evidence // Journal of Political Economy, 1977, v.85, p.741–788. Friedman M. The Methodology of Positive Economics. In: Essays in Positive Economics. Chicago: University of Chicago Press, 1953. Fuchs V. The Service Economy. New York: Columbia University Press for the NBER, 1968. Griliches Z. Hybrid Corn: An Exploration in the Economics of Technological Change // Econometrica, 1957, v.25, p.501–522. Grossman M. The Demand for Health: A Theoretical and Empirical Investigation New York: Columbia University Press for the NBER, 1972. Hamermesh D. and Soss N.M. An Economic Theory of Suicide // Journal of Political Economy, 1974, v.82, p.83–98. Henderson J.M. The Efficiency of the Coal Industry: An Application of Linear Programming. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1958. Hirshleifer J. Economics from a Biological Viewpoint // Journal of Law and Economics, 1977, v.20, p.1–52. Jencks C. Inequality. New York: Basic Books, 1972. Keeley M.C. The Economics of Family Information // Economic Inquiry, 1977, v.15, p.238–250. Landes W. Fear of Flying: An Economic Study of U.S. Aircraft Hijacking. Mimeographed. University of Chicago, 1977. Marschak J. Economics of Language // Behavioral Science, 1965, v.10, p.135-140. Martinson R. What Works? – Questions and Answers about Prison Reform // Public Interest, 1974, v.35, p.22–54. Merton R.K. Social Theory and Social Structure. New York: Free Press, 1968. Merton R.K. The Sociology of Science. Chicago: University of Chicago Press, 1973. Merton R.K. Structural Analysis in Sociology In: P.M.Blau (ed.). Approaches to the Study of Social Structure. New York: Free Press, 1975.

39

THESIS, 1993, вып. 1 Michael R.T. The Effects of Education on Efficiency in Consumption. New York: NBER, 1972. Michael R.T. and Becker G.S. On the New Theory of Consumer Behavior // The Swedish Journal of Economics, 1973, v.75, p.378–396. Mincer J. Labor Force Participation of Married Women. In: Aspects of Labor Economics. New York: NBER, 1963. Mincer J. Schooling, Experience, and Earnings. New York: Columbia University Press for the NBER, 1974. National Academy of Science (National Research Council). Report of the Panel on Research on Deterrent and Incapacitative Effects. Mimeo. 1977. Nelson P.J. The Economic Consequence of Advertising // Journal of Business, 1975, v.48, p.213–241. Ozenne T. The Economics of Bank Robbery // Journal of Legal Studies, 1974, v.3, p.19–51. Posner R. Economic Analysis of Law. Boston: Little, Brown, 1973. Rees A. Economics. In: D.L.Sills (ed.). International Encyclopedia of the Social Sciences. New York: Macmillan and Free Press, 1968. Reiss A.J. Sociology. In: D.L.Sills (ed.). International Encyclopedia of the Social Sciences. New York: Macmillan and Free Press, 1968. Schultz T.W.(ed.). Economics of the Family: Marriage, Children, and Human Capital. Chicago: University of Chicago Press for the NBER, 1974. Smith V.L. The Primitive Hunter Culture, Pleistocene Extinction, and the Rise of Agriculture // Journal of Political Economy, 1975, v.83, p.727–755. Stigler G.J. The Economics of Information // Journal of Political Economy, 1961, v.69, p.213–225. Stigler G.J. Smith's Travels on the Ship of State // History of Political Economy, 1971, v.3, p.265–277. Stigler G.J. The Citizen and the State. Chicago: University of Chicago Press, 1975. Stigler G.J. Do Economists Matter? // Southern Economic Journal, 1976, v.42, p.347–354. Stigler G.J. and Becker G.S. De Gustibus Non Est Disputandum // American Economic Review, 1977, v.67, p.76–90. Tullock G. The Coal Tit as a Careful Shopper // American Naturalist, 1971, v.105, p.77–80. Waters R.H. and Bunnell B.N. Comparative Psychology. In: D.L.Sills (ed.). International Encyclopedia of the Social Sciences. New York: Macmillan and Free Press, 1968. Wilson E.O. Sociobiology. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1975.

40

THESIS, 1993, вып. 1

Роберт Л. Хайлбронер

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ КАК УНИВЕРСАЛЬНАЯ НАУКА Robert L. Heilbroner. Economics as Universal Science // Social Research, Summer 1991, v.58, No.2, p.457–474. © The New School for Social Research, 1991 Перевод Е.И.Николаенко

Экономическая теория превратилась в царицу социальных наук. Это единственная отрасль социальных исследований, по которой присуждается Нобелевская премия. Она удостоилась издания фундаментального четырехтомного энциклопедического словаря, насчитывающего 4 миллиона слов, через которые как нить Ариадны проходит мысль о том, что экономическая наука наконец вышла за узкие пределы ее прежнего царства – царства производства и распределения – и может теперь заявить свои права на обширную территорию, простирающуюся от семейных отношений до спорта, от антропологии до государственного права (см.: The New Palgrave, 1988; см. также: Heilbroner, 1988). Еще более показательно то, что экономическая наука заслужила честь стать примером для других социальных дисциплин. Строгая манера доказательств, применение математического аппарата, сжатость формулировок и точная логика сделали ее образцом, на который равняются более «вольные» социальные науки. Неудивительно поэтому, что читая оду «расширению пределов» экономической теории, принадлежащую перу Джека Хиршлайфера, испытываешь скорее шок узнавания, чем шок недоумения: «По существу, четко очертить сферу экономической науки, сопредельной с другими общественными дисциплинами, но имеющей свою собственную обособленную территорию, невозможно. Экономическая теория пронизывает все социальные науки точно так же, как эти последние пронизывают ее саму. Социальная наука едина. Экономическая теория обязана своими возможностями захвата чужих территорий тому, что используемые ею аналитические категории – ограниченность ресурсов, издержки, предпочтения, выбор – являются по сфере своего применения подлинно универсальными. Не менее важна и присущая нашей науке структуризация этих понятий в рамках отдельных, хотя и взаимосвязанных процессов оптимизации на уровне индивидуальных решений и равновесия на уровне всего общества. Таким образом, экономическая теория – это поистине универсальная грамматика общественной науки» (Hirshleifer, 1985, p.53, курсив автора). По мнению Хиршлайфера, экономическая наука имеет высокий статус благодаря тому, что она составляет часть «образцовой» социальной теории. Другую ее часть составляет социобиология. Объединение 41

THESIS, 1993, вып. 1

этих двух наук и дает ту единую общественную науку, в которой «некоторые исходные принципы, например ограниченность ресурсов и учет издержек упущенной выгоды, а также универсальные биоэкономические процессы конкуренции и отбора имеют непреходящее значение для анализа и предсказания человеческого поведения и хода развития социальной организации» (Hirshleifer, 1985, p.66, курсив мой – Р.Х.). Не знаю, многие ли экономисты согласятся с этой смелой формулировкой Хиршлайфера, но совершенно несомненно, что имперские амбиции или несколько менее агрессивная, но не менее самонадеянная установка на универсальность собственных принципов – отчетливо прослеживаются в современной неоклассической теории1. Вопрос, который я собираюсь здесь рассмотреть, заключается в том, являются ли эти амбиции или установки обоснованными, иначе говоря, действительно ли экономическая теория располагает столь широкими возможностями анализа и прогноза и обнаруживает некие фундаментальные атрибуты, которые ставили бы ее выше других социальных наук? Я считаю, что это не так. Как я писал в одной из своих работ, многие считают экономическую теорию первой дамой среди общественных наук, однако, возможно, ее следует разжаловать в валеты (Heilbroner, 1980). ПЕРВОБЫТНОЕ И КОМАНДНОЕ ОБЩЕСТВА Я намерен начать рассмотрение имперских притязаний экономической науки с изучения ее места и роли в изучении тех социальных формаций, на которые приходится большая часть человеческой истории, а именно: с первобытного и командного общества. Главная моя мысль может быть сформулирована кратко: в этих обществах предмет нашей науки, то есть экономика как таковая, отсутствовал. На протяжении большей части своей истории человечество прекрасно обходилось без всякой экономики. Попробуем, например, обнаружить экономику в укладе жизни племени кунг, населяющего пустыню Калахари в Южной Африке. Разумеется, мы без труда обнаружим у них производство и принципы распределения. Внутри племени и между соседними племенами возникают и отношения обмена – пусть в незначительных масштабах. Решения по текущим делам, а также по более важным вопросам, например о том, не пора ли сменить место охоты, принимаются на общем сходе (см.: Thomas, 1959; Shostak, 1981). Но даже если мы досконально изучим обычаи охотников и собирателей, их взаимодействие в обыденной жизни и разговоры вокруг костра на общих сходах, будет ли это означать, что мы исследовали «экономику» народности кунг? Это очень «неудобный» вопрос. Если ответить на него отрицательно, то где же тогда ее искать? Если ответить положительно, то в чем же состоит эта экономика? Какой аспект изученных нами обычаев 1 См. работу Гэри Беккера «Экономический подход к человеческому поведению» в данном номере журнала «THESIS», в которой он пишет: «Я пришел к убеждению, что экономический подход является всеобъемлющим, он применим ко всякому человеческому поведению» (Беккер, 1993, с.29).

42

THESIS, 1993, вып. 1

и занятий позволяет отнести их к сфере «экономики», а не просто к общей ткани общественной и политической жизни племени? Чтобы разобраться в жизни племени, желательно иметь подготовку в области этнологии, антропологии и политологии, но сомнительно, чтобы нам пригодились знания по экономической теории. Труды таких авторов, как Элизабет Маршал Томас, Маршалл Салинс и Мортон Фрид*, были бы, наверное, необходимы, что вряд ли можно сказать про учебник Пола Самуэльсона. Давайте теперь несколько расширим постановку проблемы, обратившись к обществам с командной экономикой, примерами которых являются Древний Китай и Римская империя. Была ли у этих империй экономика? Была ли она у их более современных, высокоцентрализованных аналогов, в частности у доперестроечной России? Нужна ли экономическая теория, чтобы понять механизм функционирования командных систем? На первый взгляд этот вопрос кажется более простым, чем в случае с первобытным обществом. Обнаружить экономику в Римской империи не намного сложнее, чем в Америке; расчетливость, без сомнения, присуща и жителям Древнего Китая с его развитой внутренней и внешней торговлей. Панорама промышленных предприятий, железных дорог и фабрик в Советском Союзе ассоциируется с тем, что принято считать экономикой. Но если приглядеться повнимательней, то и тут начинают закрадываться сомнения. Принципиальное различие между этими более высоко структурированными обществами, основаны ли они на оброке или на плане, и первобытными племенами заключается в том, что в первом случае значительная роль отводится централизованному распределению труда, тогда как во втором случае оно просто отсутствует. Таким образом, если допустить, что в централизованных обществах имеется экономика, то она должна быть неизбежно связана с ролью государства. Однако здесь возникает больше вопросов, чем ответов. Каким образом расширение роли государства связано с возникновением сферы экономики? Точнее говоря, разве не является политическая власть главным элементом централизованного распределения труда и разве не социальные изменения, выражающиеся, в частности, в возвышении бюрократии, являются характерными признаками этой новой «экономической» сферы? Эти вопросы показывают, что однозначно очертить границы собственно экономической сферы в командных системах не так-то просто, во всяком случае, ничуть не легче, чем в первобытном обществе. Кроме того, они ясно показывают, с чего следует начать при выяснении обоснованности имперских притязаний экономической науки – нужно выделить то, что мы называем «экономикой», из всех прочих сторон общественной жизни. При решении этой задачи я буду исходить из той предпосылки, что сохранение общества как стабильного целого предполагает наличие структурно оформленных институтов обеспечения социального порядка. Эти институты включают в себя широкий круг формальных и неформальных явлений, начиная от устоявшихся традиций и повседневных привычек до официальных институтов охраны правопорядка. Говоря об этом спектре явлений, я буду различать явления социальные и * Э.М.Томас, М.Салинс и М.Фрид – известные этнографы и антропологи. (Прим. ред.)

43

THESIS, 1993, вып. 1

политические. Термин «социальный» я буду использовать в несколько нетрадиционном смысле – применительно ко всем способствующим утверждению порядка влияниям, которые имеют место в частной жизни. Главным из этих влияний несомненно является прессинг социализации, оказываемый родителями на своих детей – давление, направленное на то, чтобы обучить их правильно вести себя, когда они станут взрослыми. Второй термин – «политический» – я буду употреблять в обычном смысле, то есть применительно к тем институтам, посредством которых некоторая группа людей или класс могут навязывать свою волю другим группам или классам, входящим в общество. Точное определение этих терминов не так важно; главная моя задача – описать защитную броню соглашений, формирующих поведение – отчасти неофициальных и частных, отчасти официальных и государственных, ограждающих общество от действий, представляющих угрозу его стабильности. Как социальные, так и политические элементы этой защитной брони связаны главным образом с тем аспектом общественного порядка и внутренней согласованности общественной системы, о котором обычно упоминают лишь вскользь. Этот аспект – общая степень законопослушности и умения подчиняться, без которой весь арсенал прав и привилегий, определяющий любой общественный порядок, можно было бы сохранить только силой и открытыми репрессиями. Адам Смит со свойственной ему прямотой назвал этот необходимый аспект всякого общества «субординацией». «Гражданское правительство, – писал он, – предполагает некоторое подчинение» (Смит, 1962, с.513). Мы неоднократно будем еще возвращаться к этой теме, но проблема, повидимому, уже ясна. Это – «неудобная» мысль о том, что экономика – всего лишь скрытая социализация или субординация2. Я вижу два разных контраргумента, которые мог бы выдвинуть защитник истинной веры в ответ на этот вызов. Прежде всего, меня можно было бы обвинить в том, что я проглядел ключевой аспект проблемы общественного порядка, который присутствует как в первобытных, так и в командных обществах, а именно, что поведение в этих обществах – будь то организация охоты, получение и использование государственного дохода или какой-нибудь другой, более отвлеченный вид деятельности – само «заключает» в себе элемент понуждения к порядку. Этот аспект можно определить как стратегию действий, диктуемую ситуацией, как логику выбора, если говорить на языке экономики. Эта логика заставляет всех нормальных людей действовать определенным образом, если они хотят (а так оно, вероятно, и есть) получить благодаря этим действиям максимально возможную пользу. Одно из достижений экономической теории заключается как раз в том, что ей удалось показать, что для достижения такого «оптимального» состояния необходимо взвесить предельные издержки и выгоды всех возможных действий и выбрать такое их подмножество, для которого предельные издержки будут равны предельной полезности. Элемент, понуждающий к дисциплине, о котором здесь идет речь, заключается в негласном присутствии 2 О проблеме социализации см.: Heilbroner, 1985, chs. 2, 3. Я не касаюсь здесь социобиологии, которая лишь вскользь упоминается в статье Хиршлайфера и не имеет прямого отношения к нашей теме.

44

THESIS, 1993, вып. 1

этой логики, управляющей поведением отдельных людей независимо от того, сознают они это или нет. Элемент субординации при этом не отменяется – он просто переносится в иную плоскость и предстает теперь не как результат действия социальных сил, а как свойство человеческой природы и как таковой не заслуживает специального рассмотрения. Таким образом (я продолжаю говорить от имени своего воображаемого оппонента), если выделить или идентифицировать «экономическое» поведение в чистом виде не удается, это еще ничего не значит. Оно все равно существует и воплощается в каждом принятом решении независимо от того, как эти решения называть – социологическими, политическими или экономическими. Иными словами, большинство, если не все человеческие действия можно объяснить в терминах единой логики, которая накладывает на них свой универсальный отпечаток – отпечаток расчета и оптимального выбора, который и есть «экономика». С этой точки зрения экономика не есть какое-то особое множество поведений, но внутренний поведенческий принцип. Это образ мышления, который нетрудно обнаружить даже там, где все на первый взгляд подчинено лишь социальным и политическим факторам; он пронизывает все стороны общественной жизни. Если вновь повторить слова Хиршлайфера, «экономическая теория обязана своими возможностями захвата чужих территорий тому, что используемые ею аналитические категории – ограниченность ресурсов, издержки, предпочтения, выбор – являются по сфере своего применения подлинно универсальными понятиями». Но верно ли, что за решениями любого рода стоит логика выбора? Идея о том, что организующая сила, управляющая человеческим поведением, заключается в расчете на собственную выгоду, имеет веские права на нашу симпатию. Адам Смит называл это стремлением «улучшить свое положение» и утверждал, что подобный расчет, как правило, сопровождает нас на протяжении всей жизни, а благодаря смягчению некоторых требований теории максимизации полезности современным экономистам удалось подвести под нее широкий спектр альтруистических и социально-ориентированных типов поведения3. Трудность с неоклассической концепцией теории выбора заключается не в подобных интерпретациях общего социального императива собственной выгоды, не выходящих за рамки здравого смысла. Она связана скорее с теми формальными постулатами, которые неоклассические теоретики выдвигают в качестве аксиоматических основ экономической теории. В своем современном виде теория максимизации полезности утверждает, что получить оптимальный результат можно только при условии, что рациональный выбор может быть полностью реализован – то есть в ситуациях, правдоподобие которых по меньшей мере сомнительно; вспомним, например, знаменитое, лежащее в основе неоклассической теории условие бесконечного множества рынков, которые должны обеспечить экономического агента всеми необходимыми альтернативами4. 3 См.: Смит, 1962, с.253. По поводу «гуманизации» теории выбора см.: Frank, 1988; детальный разбор этого подхода дается в работе (Evensky, 1990). 4 См. обсуждение этой проблемы Фрэнком Ханом (Frank Hahn) в журнале The Public Interest, Special Issue, n.d., 1980, p.132.

45

THESIS, 1993, вып. 1

На самом деле в связи с идеей о преобладающем образе мышления как источнике общественной самодисциплины возникают две основные проблемы. В своей «универсальной» неоклассической форме эта теория применима только тогда, когда выполняются условия совершенной рациональности выбора. Уже одно это говорит о непригодности этой идеи в ситуациях реальной жизни. Но даже если допустить, что совершенную рациональность удалось обеспечить, возникает другая проблема: теория превращается в тавтологию и мы сталкиваемся с проблемой всех тавтологий, а именно с отсутствием в ней конструктивного начала. Какое бы поведение ни возникло в условиях, где правит совершенная рациональность, это поведение по определению обязано быть оптимальным. Тем самым «логика выбора» согласуется с любым таким поведением и никакому поведению не противоречит. Таким образом, теория выбора не позволяет заранее, то есть еще до того, как будет сделан конкретный выбор, определить, какое поведение будет оптимальным, а после того, как решение принято, с ее помощью невозможно доказать, что никакая другая линия поведения не послужила бы делу оптимизации лучше. Справедливость теории выбора невозможно, следовательно, ни доказать, ни опровергнуть, сравнивая сделанные на ее основе предсказания с наблюдаемыми результатами. Как бы мы того ни желали, способа установить, обусловливается ли целостность внутренней структуры общества неким имманентно присущим ему образом мышления, попросту не существует. Ценность неоклассической теории определяется совершенно иным ее свойством, которым обладают все тавтологии, – ее полезностью в качестве исходной установки (Gestalt) или эвристического принципа, с позиций которого можно подходить к решению проблем или толковать их. Иначе говоря, она неконструктивна, а представляет интерес лишь как инструмент интерпретации. Как мы уже говорили, идея о существовании механизма социального контроля, заключенного в человеческом мышлении, весьма привлекательна, поэтому эвристическая ценность теории выбора, несомненно, выполняет важную функцию. Со временем мы к этому еще вернемся и поговорим о том, в чем эта функция заключается. А пока что вспомним, что у сторонников экономической теории как «универсальной науки» есть в запасе еще один довод в свою защиту, и сводится он к тому, что этот универсальный аспект заключается не в той или иной логике выбора, но в фундаментальном принципе всякой социальной организации. Этот принцип гласит, что, поскольку всякое общество должно заботиться о своем материальном обеспечении, это требует более или менее развитого разделения труда и координации усилий его членов. Таким образом, если мы задаем вопрос, где следует искать экономику в обществе, ответ будет такой: это любые социальные соглашения, которые обеспечивают связность системы и должное руководство трудовыми усилиями его членов. Аналогично если мы зададим вопрос о том, «что» такое экономическая наука, то нам ответят, что это – исследование или объяснение способов, посредством которых труд ставится на службу обществу. Совершено ясно, что данный подход к проблеме определения, что такое экономика, очень напоминает мой собственный акцент на институтах, понуждающих к порядку в общественной жизни. Однако и с этим вторым подходом возникает определенная трудность. Она выте46

THESIS, 1993, вып. 1

кает из самой постановки задачи, которой посвящен настоящий раздел, а именно: как отличить «экономические» способы привнесения порядка от «социальных» и «политических». Действительно, труд в любом обществе предполагает порядок, и некая форма дисциплины (и ее молчаливая тень – покорность) обязательно присутствуют во всех общественных формациях. Поэтому, утверждение, что корни экономики следует искать не в психологическом базисе общества, а в его институциональных основах, в качестве ориентира для дальнейших поисков представляется весьма разумным. Неясно, правда, как найти экономическое решение этой проблемы, если практически все стороны жизни общества можно объяснить через социальные и политические институты, а для экономического объяснения просто не остается места. ОБЩЕСТВО С РЫНОЧНОЙ ЭКОНОМИКОЙ Мои читатели, несомненно, заметили, что в своих попытках определить законную область исследования экономической науки я до сих пор тщательно избегал всякого упоминания о рыночной экономике. Причина этого заключается в том, что если мы расширим рамки нашего исследования и включим в него последние двести лет человеческой истории, картина станет совершенно иной: в настоящее время экономический аспект можно без труда обнаружить во всех сферах общественной жизни. Это связано с двумя крупными изменениями, представление о которых ассоциируется у нас с именами Вебера и Маркса. «Веберовский» аспект заключается в резком изменении социального этоса, что проявилось в самых различных формах – становлении этики приобретательства, распространении «товаризованного» взгляда на социальные отношения, в привычке сводить потребительную стоимость к меновой. «Марксистский» аспект связан с возникновением новых институциональных условий общественной жизни, в которых на передний план вышли подрядные отношения, особенно в области трудового найма, и значительно возросла роль основного капитала. Перемены первого рода привели к торжеству принципа максимизации, который из подспудной мыслительной установки превратился в осознанный принцип нового образа мышления. Перемены второго рода обусловили возникновение такого способа координации трудовых усилий, которому нет аналога ни в первобытных, ни в командных обществах. Помимо других исторических изменений, эти перемены создали условия, которые, казалось бы, оправдывают сформулированные Хиршлайфером имперские притязания экономической науки. Новый этос открыто ставит на первое место соображения выгоды и издержек, и, хотя заранее точно предсказать поведение, диктуемое оптимизацией полезности, по-прежнему невозможно, на первый взгляд имеются основания полагать, что нормальное рыночное поведение само по себе является обобщающим выражением подобных мыслительных установок. Вслед за Смитом, который сказал, что «увеличение богатства» есть простейший путь, которым большинство людей может улучшить свое положение, представляется вполне разумным предположить, что поведение в соответствии с принципами спроса и предложения есть первое приближение к максимизации полезности. 47

THESIS, 1993, вып. 1

Аналогичным образом, положительные и отрицательные стимулы, спонтанно возникающие из взаимодействия «приобретателей», мобилизуют и распределяют труд совершенно иным образом, чем это происходило в первобытных или командных обществах, за исключением разве пограничных областей последних. Рыночный способ социальной координации не отменяет необходимость социализации: где бы ни жил человек – в Нью-Йорке, пустыне Калахари или Древнем Египте, – он должен научиться жить в этом мире; не отменяет он и необходимость субординации – современный человек учится подчиняться диктату рынка точно так же, как древние учились подчиняться старейшинам и сенешалям. Тем не менее такое решение проблемы поддержания социального порядка, которое дает рынок, не имело реально работающих аналогов ни в одном из дорыночных обществ. В обществе с рыночной экономикой роль механизмов социализации и подчинения приказам в управлении поведением не только намеренно принижена, причем принижена до такой степени, что, случись это в первобытном или командном обществе, само их сохранение было бы поставлено под угрозу; та структура социальной деятельности, которая возникает под воздействием рыночных стимулов и санкций, порождает такую динамику, которая не имеет никаких аналогов в предшествующих укладах. Древние империи возникали и исчезали, но экономического цикла они не знали. Таким образом, точно так же как новый этос обеспечивает базис, придающий логике выбора конструктивную значимость, так и новая институциональная динамика делает возможным уникальный, чисто «экономический» способ мобилизации труда. Так почему же я так настороженно отношусь к утверждению о том, что экономика дает нам «универсальную грамматику», во всяком случае, применительно к рыночному обществу, где роль ее неоспорима? Чтобы ответить на этот вопрос, нам потребуется четко разграничить понятия «социальный порядок» и «социальная система». Забегая несколько вперед, я должен сказать, что, по моему мнению, экономическая наука действительно имеет огромное значение для изучения рыночной системы, но когда ее пытаются применять для анализа социального порядка, которому эта система служит, она превращается в ловушку для простаков и источник иллюзий. НАУКООБРАЗИЕ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ Чтобы возникла система, необходимо, чтобы ее элементы связались в единое целое. Чтобы возникла экономическая система, необходимо, чтобы взаимодействия между людьми – ее «элементами» – сложились в связные социальные структуры – главным образом, речь идет здесь о взаимодействии людей в тех областях деятельности, которые мы относим к производству и распределению. Особые возможности проникновения экономической науки в эти системы связаны с тем, что поведение отдельных частей рыночной системы обнаруживает закономерности, подобные тем, которым подчиняются элементы естественных систем (даже если это сходство никогда не бывает полным). Например, если предположить неизменными уровень дохода и систему предпочтений, то, при прочих равных условиях, акт приобретения некоторого 48

THESIS, 1993, вып. 1

количества товара можно описать с помощью математической функции цены на этот товар. Аналогичные «законы» описывают взаимосвязь между затраченным трудом и вознаграждением, между доходом и потребительскими расходами. Таким образом, действия, совокупность которых образует рыночный «механизм», приобретают свойства процессов, управляемых законами. На ум невольно приходят слова аббата Мабли, малоизвестного философа времен Французской революции: «Не значит ли это, что наука об обществе есть всего лишь отрасль естествознания?» Благодаря своему сходству с процессами, протекающими в естественных системах, эти закономерности легко поддаются упрощению, свойственному всякой науке; а упрощение (самым важным примером которого в экономической теории является, пожалуй, предписание ceteris paribus – «при прочих равных»), в свою очередь, способствует представлению исходных системных процессов в высокоформализованном, даже аксиоматическом виде. Теперь, когда экономическая система описана набором строгих формул, остается только решить, какие элементы в совокупности общественной жизни являются для выбора главными, какие – второстепенными, и заключить второстепенные в скобки. Неоклассический анализ отсеивает любые аспекты социального взаимодействия, которые не могут быть представлены в терминах гедонического расчета, получая в остатке высокочистую фракцию «максимизации полезности», которая объявляется фундаментальной и неразложимой субстанцией человеческой мотивации. Благодаря подобной очистке представителям неоклассической школы удается применять теорию выбора к таким, казалось бы, преимущественно социологическим разделам традиционного экономического анализа, как управление фирмой, функционирование рынков рабочей силы или существование «жестких» цен, и распространять экономическую теорию на такие, казалось бы, далекие от экономики сферы общественной жизни, как брак и развод, отношения между родителями и детьми, правительственные решения, политические выборы, способы поиска пропитания в первобытном обществе, смена мест обитания и занятий и, как говорится, многое, многое другое5. Я уже предупреждал, что правомерность такой экспансии вызывает у меня большие сомнения, но этот вопрос мы пока оставим. Следует прежде всего признать, что системный характер экономики действительно создает обособленную область анализа, не похожую ни на какую другую. Ни одной другой социальной дисциплине не удалось в своей сфере найти квазирегулярную внутреннюю структуру, которая хотя бы сколько-нибудь напоминала экономическую. Не существует ни социологических, ни политических аналогов «законов» спроса и предложения, закономерностей социальных причин и следствий, обобщенно описываемых с помощью производственных функций; не обладают эти науки и инструментами анализа, которые по своей разрешающей силе приближались бы к статистике национальных счетов. Подобные методы анализа поведения, моделирования результатов деятельности или выявления отношений, часто незаметных невооруженному глазу, ставят эко5 Библиография по этим вопросам приводится в: Hirshleifer, 1985, p.53, n.1; Heilbroner, 1988.

49

THESIS, 1993, вып. 1

номику в главенствующее положение, вызывающее, по понятным причинам, зависть у других общественных дисциплин. Если экономика и имеет право называться королевой общественных наук, то право это, безусловно, принадлежит ей благодаря тому, что экономическая система – предмет изучения науки экономики – имеет так много общего с физическими системами, изучаемыми в рамках естествознания. Спешу добавить, что это вовсе не означает, что благодаря такому сходству экономическая наука автоматически приобретает способность точно предсказывать. Экономисты первыми согласятся, что от их дисциплины не приходится ждать прогнозов, которые бы хоть скольконибудь приближались по своей точности к тем, которые дают технические науки, медицина или астрономия. Ceteris paribus – это неразрешимая проблема многих, если не сказать всех, попыток составить социальный прогноз. Более того, функции, описывающие экономическое поведение, в отличие от тех, что описывают «поведение» звезд или частиц, несут на себе неизгладимый отпечаток волеизъявления или интерпретации. Именно с этим связана некоторая неопределенность всех социальных теорий; ведь смена ожиданий под воздействием сигналов, которые нигде, кроме как в голове экономического агента, не регистрируются, может даже знак поведенческих функций изменить на противоположный6. Таким образом, ответ аббату Мабли заключается в том, что между естественными науками и наукой о рынке имеется большая разница. Даже если согласиться, что при анализе рынка мы находим гораздо больше функциональных зависимостей, чем при изучении других сторон общественной жизни, функциональность эта принципиально иного толка, чем у тех законов, на которых зиждется могущество естественных наук. Было бы, однако, ошибкой усматривать в этой практической слабости причину для дискредитации кровного детища экономической науки – системного подхода. Действительно, в критические моменты, возникновение которых мы не можем заранее предсказать, экономическое поведение становится непредсказуемым, что часто приводит к самым серьезным последствиям. Однако при нормальном течении событий закономерности, которые вытекают из наших грубых и малоподвижных экономических «законов», позволяют тем не менее предсказывать будущее с известной степенью достоверности. Если торговый дом «Мэйсиз» хочет обставить своего конкурента «Гимбелс», он не станет повышать цены. Прогноз ВНП на будущий год, составленный Советом экономических консультантов, может несколько отличаться от реальных цифр, но не на 25 и не на 50 процентов. Экономические 6 Предложенная Адольфом Лоу «политическая экономическая теория» представляет собой попытку отстоять способность экономической науки к практическому прогнозированию путем преодоления этой неопределенности. В предлагаемом им «инструментальном» варианте экономической теории поведенческие функции рассматриваются не как инвариантно данные, а как целевые переменные, а задачей экономического анализа становится определение того, какой должна быть поведенческая реакция, чтобы рыночная система достигла желаемой цели. Экономика, таким образом, превращается в чисто «политическую» общественную науку, если употребить формулировку Лоу (я бы сказал, что она становится инструментом социального порядка, а не технологической базой системы – Р.Х.). См.: Lowe, 1965; а также: Heilbroner, 1966.

50

THESIS, 1993, вып. 1

процессы как бы самокорректируются, и в результате степень зависимости между ними приближается к функциональной. Если бы это было не так, поведение рыночной системы было бы непредсказуемым – во всяком случае, недостаточно предсказуемым для того, чтобы различные общества отважились поставить на эту карту свою историческую судьбу. Прогнозные качества экономической теории ни в коей мере не сравнимы с возможностями естественных наук, однако она сумела подойти к ним ближе, чем любая другая общественная дисциплина. НЕДОСТАТКИ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ КАК ПРЕТЕНДЕНТА НА РОЛЬ УНИВЕРСАЛЬНОЙ НАУКИ Итак, я не собираюсь строить свою критику экономической теории на ее недостатках с точки зрения системного анализа. Пусть эти недостатки лишают экономику способности предсказывать, которую ей бы очень хотелось иметь, но они отнюдь не отменяют ее достижений в анализе свойств экономической системы – достижений, которые, еще раз повторяю, не могли бы быть получены из социологии или политологии. Мое сдержанное отношение связано, скорее, с другим ее слабым местом, которое, как я уже говорил, заключается в том трактовке социального порядка рыночного общества. Под социальным порядком я понимаю любое социальное целое – племя, общину, нацию, социальноэкономическую формацию, – определяющим признаком которого является обслуживание и поддержка интересов некоторой входящей в него группы людей или класса. Эти интересы могут быть самыми разными – от соблюдения давних традиций и сохранения династии до накопления капитала или реализации каких-то иных целей; доминирующая группа или класс также могут быть самыми разными – это могут быть все взрослые мужчины, входящие в племя, члены королевской семьи, представители класса собственников или политической элиты. Каждая цель такой группы или класса, в свою очередь, подразумевает существование различных обеспечивающих институтов – будь то градация социальных прерогатив, характерная для наследственных монархий, или фирмы и другие специфические институты, характерные для социальных порядков, ориентированных на капитал. Капитализм, разумеется, является представителем порядка последнего типа, чьи сложные характеристики мы не имеем возможности подробно здесь обсуждать7. Для целей настоящего исследования важно то, что капитализм, как бы сильно он ни отличался от докапиталистических формаций в одних аспектах, в других очень на них похож. Та точка зрения, которая отделяет капитализм от предшествующих ему социальных формаций, сосредотачивается на доминирующей роли рыночных отношений. Другая, которая связывает капитализм с предшествующими обществами, позволяет заглянуть «дальше» и «глубже» рынка и обнаружить социальные и политические командные структуры, роль которых рынок игнорирует или маскирует. 7

Я попытался сформулировать их в своей работе (Heilbroner, 1985).

51

THESIS, 1993, вып. 1

Именно эта двойственность точек зрения и объясняет мою нерешительность в вопросе о том, имеем ли мы право утверждать, что в условиях капитализма экономической теории наконец удается занять подобающее ей главенствующее положение. Я уже говорил о том, что капитализм невозможно понять, не используя специальные аналитические возможности этой науки. С другой стороны, эти же самые аналитические возможности скрывают самое примечательное в капитализме, а именно то, что это единственная социальная формация, способная замаскировать (даже от тех, кто пользуется ее плодами) тот способ, которым присущая ему «система» обеспечения служит интересам социального порядка, подсистемой которого он является. Действительно, несомненная важность рыночного механизма заслоняет собой тот факт, что социальным укладом является именно капитализм, а не сам по себе рыночный механизм. Элементы рынка – люди, оптимизирующие свои доходы, конкурентная среда, юридическая база контрактных отношений и прочее – жизненно важны для исторической миссии капитализма – миссии накопления, но сама по себе эта миссия не вытекает из этих рыночных элементов. Она вытекает из древних как мир человеческих интересов – стремления занять подобающее место в иерархии, жажды власти, господства, славы, борьбы за престиж, – о которых рыночная система ничего не может нам поведать. Неудивительно, что научная школа, рассматривающая экономическую систему в отрыве от этих мотивов, возводит теорию выбора на командную высоту и провозглашает стремление к общему равновесию имманентной ее тенденцией (подробнее об этом см.: Heilbroner, 1985, ch. 2). Экономическая наука, таким образом, принимает экономическую систему за живую модель капитализма, среди категорий и концепций которой есть все необходимое для его понимания. Именно здесь экономика обнаруживает свою фатальную немощь в качестве претендента на универсальную науку и свое мошенничество в качестве имперской доктрины. Прежде всего, этот обман заключается в том, что экономика представляется нейтральной наукой, а не системой объяснения капитализма, несущей в себе идеологический заряд. Это проявляется во многих отношениях. Например, такой важнейший термин, как «эффективность», выдается за квазиинженерный критерий, хотя на самом деле негласное его назначение заключается в максимизации выпуска продукции с целью получения прибыли, а это уже не чисто инженерная задача. Подобная «невидимая» социополитическая нагрузка лежит и на других экономических терминах, включая и само слово «производство», которое учитывается в национальных счетах лишь постольку, поскольку находит свое конечное воплощение в товарах, а не в потребительных стоимостях. Подобным же образом в качестве фундаментальной ячейки экономической системы рассматривается рациональный индивид, максимизирующий свою выгоду. Экономическая система, таким образом, мыслится как общество отшельников, а не как упорядоченная структура групп и классов. Такое сокрытие социального порядка становится особенно очевидным, если мы рассмотрим способ, которым экономика объясняет функциональное распределение доходов. Маркс саркастически писал о г-не Капитале и г-же Земле, каждый из которых имеет право на возна52

THESIS, 1993, вып. 1

граждение за свой вклад в общественный продукт, однако современная экономическая наука позабыла, что этот фетишизм был разоблачен Марксом. Еще более характерно то, что экономика не только не объясняет, но и не проявляет интереса к тому любопытному обстоятельству, что выплачиваемое в виде чистой прибыли вознаграждение, которое получают только собственники капитала, дает им лишь «остаточное» право на произведенный продукт, после того как все факторы, в том числе и капитал, свою долю уже получили. Поскольку экономическая наука вновь и вновь доказывает, что рыночная система имеет тенденцию к устранению подобных «остатков», которые являются всего лишь преходящими издержками развития системы, только социолог или политолог сможет объяснить, почему собственники капитала с таким пылом защищают эти свои сомнительные права. Каким образом рынок поддерживает классовую структуру капитализма – это вопрос, на который экономика не знает ответа, вопрос, о существовании которого она в определенном смысле даже не подозревает. Наконец, современная экономика, с ее «зацикленностью» на системных свойствах капитализма, может предложить лишь узкую, статичную оценку его исторического места и перспектив развития. В одной из своих работ я писал по этому поводу следующее: «С позиций формалиста... капитализм представляется лишь «системой» строго определенных опосредованных рынком отношений, а не непрерывно эволюционирующим общественным порядком, который не только включает в себя эти отношения, но наравне и одновременно с этим воплощает и мир государства, и мир индивидуума, культуру, пронизанную рациональнобуржуазным образом мышления, индустриальную цивилизацию, подчиняющуюся технократическим принципам, а также основные системы взглядов и связанные с ними типы поведения» (Heilbroner, 1990, p.1107). Я не вижу нужды останавливаться на этом подробнее. Вклад современной экономической науки в расширение наших знаний о социальных процессах не просто разочаровывает, он откровенно скуден по сравнению с тем, что было сделано Адамом Смитом, Джоном Стюартом Миллем, Карлом Марксом, Торстейном Вебленом, Альфредом Маршаллом, Джоном Мейнардом Кейнсом или Йозефом Шумпетером. Если судить о современной экономической теории по ее философскому и историческому содержанию, мы будем вынуждены определить ей место в надире, а не в зените ее истории. Но если экономическая наука настолько уязвима, почему же она пользуется таким престижем? К сожалению, не исключено, что причина этого заключается именно в том, что в своей современной форме она неисторична, асоциальна и аполитична. Демонстрирующие олимпийское спокойствие теории выгодны в условиях любого социального порядка, но теория, которая сторонится политики и социологии, может рассчитывать на особую благосклонность в рамках того общественного порядка, который гордится своим тесным родством с естественными науками. Природа самой этой привлекательности есть функция экономической науки, которой мы до сих пор не касались. Речь идет о ее идеологической функции – не узкой апологетике, сознательно служащей лишь собственным интересам, но мировоззренческой системе из числа тех, что сопровождают и поддерживают все социальные порядки. Назначение 53

THESIS, 1993, вып. 1

подобных идеологических систем заключается в том, чтобы обеспечить моральную уверенность, которая есть необходимая предпосылка политического и социального душевного покоя как для господствующих, так и для подчиненных элементов любого социального порядка. Несомненно, что этот душевный покой всегда имеет легкий оттенок сомнения или привкус лицемерия, но, в конце концов, социальные порядки всех уровней нуждаются в некотором своде знаний и убеждений, которые можно было бы при случае пустить в ход. В первобытных обществах были свои мифы или толкования природы, в командных системах – свое священное писание. Для капитализма эту функцию выполняет экономическая наука, и хотя это не единственная ее задача, но и выполняет она ее отнюдь не тривиальным образом (см.: Heilbroner, 1989, ch.8) Я затронул этот последний вопрос вовсе не для того, чтобы в заключение потребовать, чтобы экономика отказалась от своей идеологической роли. Экономика не может избежать этой роли в социальном порядке, система координации которого выходит за рамки социального и политического воображения. Достойная реакция экономической науки должна заключаться не в том, чтобы отрицать свою вину, но чтобы признать взаимопереплетенность социальной системы и социального порядка, которая является уникальным историческим свойством капитализма, а также признать неизбежность искажений, возникающих при любых попытках описать одно в отрыве от другого. Одним словом, экономическая наука должна осознать себя самое не только как аналитическую дисциплину, но и как идеологию. При этом ей придется отречься от своих (в паре с социобиологией) притязаний на главенствующую роль, выдвигаемых под лозунгом создания «единой социальной науки», и занять более скромное место наравне с политологией и социологией в качестве советника законного претендента на этот престол. Так кто же должен его занять? А никто. Нет никакой универсальной науки об обществе. На троне понимания социальных процессов восседают люди, наделенные неполными и несовершенными знаниями, теориями, представлениями и опытом, с помощью которых они стремятся свести неразбериху, возникающую при нашей встрече с историей, к удобопонимаемым терминам. Даже если в трудах, рассказывающих об имевших место событиях, и концептуальных работах, с помощью которых мы пытаемся привнести в этот хаос некий порядок, экономической науке принадлежит важная роль, ее слово не является ни решающим, ни окончательным. ЛИТЕРАТУРА Беккер Г. Экономический анализ и человеческое поведение // THESIS, 1993, вып. 1, с.24–40. Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. Пер. с англ. М.: Соцэгиз, 1962. Evensky J. The Role of Community in Modern Classical Liberal Economic Thought. Manuscript, 1990. Frank R. Passions Without Reason: The Strategic Role of Emotions. New York: Norton, 1988. Hahn F. The Rational Choice // The Public Interest, Special Issue, n.d., 1980.

54

THESIS, 1993, вып. 1 Heilbroner R. Is Economic Theory Possible? // Social Research, Summer 1966, v.33, pp. 272–294. Heilbroner R. The New Economics // New York Review of Books, Feb. 20, 1980. Heilbroner R. The Nature and Logic of Capitalism. New York: Norton, 1985. Heilbroner R. Economics Without Power // New York Review of Books, Mar. 3, 1988, p. 23. Heilbroner R. Behind the Veil of Economics. New York: Norton, 1989. Hielbroner R. Analysis and Vision in the History of Modern Economic Thought // Journal of Economic Literature, September 1990, v.28. Hirshleifer J. The Expanded Domain of Economics // American Economic Review, December 1985, v.75. Lowe A. On Economic Knowledge. New York: Harper & Row, 1965. The New Palgrave. New York: Stockton Press, 1988. Thomas E.M. The Harmless People. New York: Knopf, 1959. Shostak M. Nisa: Life and Words of a !Kung Woman. Cambridge: Harvard University Press, 1981.

55

THESIS, 1993, вып. 1

СОЦИАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ Две статьи, помещенные в данном разделе, позволяют получить достаточно полное представление о состоянии современной западной социологии. Эти материалы в известной мере дополняют друг друга: если в первом основное внимание уделяется проблемным разработкам и содержательному определению стоящих перед социологией задач, то во втором упор делается преимущественно на освещении теоретикометодологических вопросов. В статье одного из наиболее известных современных социологов, Энтони Гидденса, дается характеристика предмета современной социальной теории, а также некоторых основных тенденций ее развития. Кроме того, в данной статье предпринимается попытка дать общую картину современной социальной реальности, предложить своеобразный «диагноз эпохи», причем в глобальном плане. Особого внимания заслуживает стремление Гидденса очертить круг задач теоретической социологии в ближайшем будущем. Поскольку эта задача реализуется в контексте социальной прогностики, то разработки Гидденса можно воспринимать и как своего рода двойной футурологический проект – и проект движения социальной действительности, и проект ближайшего будущего социологии. Работа Терри Джонсона, Кристофера Дандекера и Клайва Эшуорта, сотрудников Университета Лесестера (Великобритания), представляет собой первую, программную главу их книги «Структура социальной теории». В публикуемой главе предпринимается редкая в нынешних условиях попытка осмыслить западную теоретическую социологию как целостное образование. Речь, однако, идет не о целостном проекте социологической теории, призванном стать парадигматической основой дальнейшего развития социологии, а о попытке осмыслить социологию на теоретическом уровне средствами философского анализа. Такое единство концептуализируется прежде всего как структурированная совокупность возможных базисных представлений о природе социальной реальности и возможных видах отношения к ней социологической теории. В некотором смысле эта публикация является типичной. В современной теоретической социологии постоянно растет число исследований, находящихся на грани абстрактной социологической теории и философии науки. Данная работа представляет значительный интерес еще и потому, что дает возможность ознакомиться с «философией социальных наук» как разновидностью современной философии науки. Философия социальных наук стремится главным образом к эпистемологическому прояснению и обоснованию результатов и возможностей социально-научного знания. 56

THESIS, 1993, вып. 1

Энтони Гидденс

ДЕВЯТЬ ТЕЗИСОВ О БУДУЩЕМ СОЦИОЛОГИИ* Anthony Giddens. Nine Theses on the Future of Sociology. In: A.Giddens. Social Theory and Modern Sociology. Cambridge: Polity Press, 1987, ch.2, p.22–51. © Anthony Giddens, 1987 Перевод к.ф.н. Е.В.Якимовой

В последнее время в некоторых кругах нелестно отзываются о социологии. И это неудивительно, поскольку речь идет о дисциплине, на долю которой, в конечном счете, выпало, наверное, больше упреков, чем она того заслуживала. Социология – при условии, что ею занимаются надлежащим образом, – обречена в некотором отношении всегда оставаться наукой, вносящей сумятицу в умы. Она не годится для потворства предрассудкам, которые интуитивно защищают люди, не склонные к размышлению. Однако определенную долю скептицизма в отношении социологии высказывают те, кто имеет к ней непосредственное отношение и потому сознает, что социология не оправдала обещаний, провозглашенных ее лидерами прошлого поколения. Сейчас многим кажется, что еще 10–15 лет назад в социологии все обстояло благополучно, но с тех пор дисциплина явно сбилась с пути. Если выдающиеся социологи прошлого шли в авангарде развития интеллектуальной культуры вообще, то сегодня складывается впечатление, что социология переместилась на задворки социальной науки. Положение поистине незавидное, если сопоставить его с заявлениями некоторых пионеров дисциплины, предполагавших, что социология станет центральной социальной наукой и объединит вокруг себя всех тех, кто занимается изучением человека и его творений. Разумеется, это чувство разочарования, более или менее глубокое, в определенной мере есть отражение тех не вполне благоприятных материальных обстоятельств, в которых оказалось сегодня большинство работающих в социологии. Именно в тот момент, когда, казалось бы, крайне необходимы новаторские социальные исследования – в обстановке глобального спада и далеко идущих социальных и культурных изменений, в условиях кризиса институтов социального благосостояния в западных странах, – в этот момент во многих университетах мира уменьшается приток свежих сил в социологию, сокращается финансирование эмпирических разработок. И хотя в других социальных науках дело обстоит не лучше, социология в буквальном смысле слова превращается в дисциплину, которую преподают седовласые мужи преклонного возраста. Выстроившись в боевом порядке, они олице* В основу данной статьи положена лекция, прочитанная автором на пленарном заседании собрания Социологической ассоциации восточных штатов в Нью-Йорке в апреле 1986 г. (Прим. ред.)

57

THESIS, 1993, вып. 1

творяют собой наследников канувшего в Лету широкого наступления социологии по всему университетскому фронту. Если к этим обстоятельствам присовокупить еще и интеллектуальный упадок социологии, то ее перспективы окажутся поистине удручающими. Следует ли в таком случае тем из нас, кто называет себя социологами, предаваться тоске и унынию? Я думаю, нет. Я полагаю, что, несмотря на реальность нынешних материальных тягот, выпавших на долю социологии во многих странах, ее интеллектуальный закат реальностью не является. Рассуждения о том, что социология впала в ересь, с моей точки зрения, суть результат неверной интерпретации развития социальных наук в последние годы – интерпретации, которая почти противоположна тому, что происходило на самом деле. Во-первых, произошло и продолжает происходить проникновение социологического мышления и социологического видения в контекст тех социальных дисциплин, которые до сих пор держались в стороне. Влияние социологии, последствия которого до конца еще не ясны, можно сегодня проследить в таких областях, как история, философия, политология, социальная география, международные отношения, а также в других сферах научного знания. Особо следует отметить социальную антропологию. Хотя в рамках университетской структуры факультетов эта дисциплина нередко существует отдельно от социологии, их интеллектуальное сближение, провозглашенное много лет назад, в последнее время продвигается особенно быстро. Разумеется, процесс интеллектуального движения, который сближает социологию с прочими науками, нельзя назвать односторонним. Социология в равной мере выигрывает от этих контактов и обогащает их. В качестве примера, выбранного более или менее произвольно, можно было бы указать на развитие исследований, посвященных семье. В данном случае использование социологических идей, а также методов, заимствованных как из социологии, так и из социальной антропологии, способствовало возникновению, по существу, новой субдисциплины в рамках социальной истории; кроме того, второе дыхание обрели уже существовавшие ранее интерпретации. Сегодня мы знаем о семье несравнимо больше, чем раньше. Мы были вынуждены подвергнуть радикальной переоценке свое понимание природы нынешних семейных институтов под воздействием более систематического и более адекватного проникновения в их прошлое. Изучение семьи, которое было принято считать скучнейшим занятием, оказалось одним из самых увлекательных и захватывающих предприятий. Во-вторых, заметно оживило и обогатило социологию ее обращение к ряду социальных движений, которые как бы бросали вызов ее интерпретаторским возможностям. Хотя некоторые из этих движений уже имеют долгую историю, в настоящий момент они вновь приобрели особую важность. Я имею в виду, прежде всего, женское движение, экологическое движение и движение за мир. Конечно, эти процессы имеют разную форму в разных странах и регионах, поэтому одна из задач, которую они ставят перед социологией, состоит в том, чтобы объяснить, как и почему эти движения развивались именно так, а не иначе. Вместе с тем современные социальные движения помогают выявить существенные недостатки в сложившейся структуре социологи58

THESIS, 1993, вып. 1

ческого мышления. Несомненно, например, что за последние два десятилетия влияние женского движения весьма плодотворно сказалось как на содержании социологии, так и на ее понятийном аппарате. Если это нуждается в иллюстрации, можно еще раз обратиться к исследованию семьи. Женское движение убедительно подтвердило правомерность анализа семейных институтов и в то же время показало, что изучение семьи и осмысление феномена пола – это далеко не одно и то же. В-третьих, с перечисленными выше процессами связана и эволюция нашего понимания самой социологической работы. Именно в тот период, когда могло показаться, что звезда социологии закатилась, произошла трансформация ее методологии. На протяжении ряда лет обрушиваться с яростными нападками на прежние способы социологического мышления было более легким делом, чем выявлять плодотворность их результатов. В период господства в социологии симбиоза натурализма и функционализма (который в одной из своих работ я назвал «ортодоксальным консенсусом») создавалось впечатление, что в рамках дисциплины существует, как минимум, всеобщая согласованность позиций. Нарушение «консенсуса» сопровождалось появлением большого числа теоретических школ, каждая из которых была занята тем, что действовала вразрез с другими. Я думаю, что этот период в любом случае уже позади. Хотя профессиональное единство мнений относительно теории и методов в целом не свойственно социологам (по причинам, о которых я скажу позже), сегодня намечаются некоторые точки соприкосновения, связанные с поиском наилучших способов понимания социальной жизни и социальных институтов. По окончании нынешних дебатов социология, бесспорно, станет гораздо более искушенной наукой, чем в их начале. Упомянутые процессы не могли не повлиять на жесткую однозначность той демаркационной линии, которая многим представлялась необходимой границей, отделяющей социологию от родственных ей дисциплин. Некоторым нравилось связывать «особенность» социологии с ее специфическим аппаратом объяснения, которым, как считалось, не располагает никакая другая социальная наука. При этом предполагалось, что отличительная черта социологической позиции состоит в наглядном доказательстве того факта, что наша деятельность в основном детерминируется социальными воздействиями, а не нашей волей (хотя мы можем этого и не осознавать). Изменения в социальной теории, о которых я только что говорил, свели на нет эту точку зрения. Другие видели специфику социологии в ее преимущественном интересе к такому особому объекту, как «общество». Справедливость данного наблюдения также вызывает сомнения. Несмотря на то что термин «общество» постоянно фигурирует в рассуждениях социологов, он по большей мере остается неисследованным. В современном мире «общество» – это национальное государство, которое связано с другими национальными государствами в единую мировую систему (см.: Giddens, 1985). Какие бы наилучшие способы концептуализации национального государства мы ни придумывали, в любом случае ясно, что оно представляет собой территориальное и политическое образование, которое не может составлять компетенцию какой-либо одной дисциплины, будь то социология, политическая наука или экономика. Мы должны признать, что сохранение в социологии абсолютной четкости ее границ и «неприкосновенности владений» не только невоз59

THESIS, 1993, вып. 1

можно, но и нежелательно. Эта «четкость» была достойна доверия только во времена альянса натурализма и функционализма. Тогда можно было утверждать, что, с одной стороны, «научность» социологии отличает ее от всех гуманитарных наук, а с другой – что объект ее изучения, – «общество», – будучи четко очерченным единым образованием, ясно определяет предмет этой дисциплины. С моей же точки зрения, занятия социологией предполагают концентрацию профессионального внимания на тех институтах и жизненных стилях, которые обязаны своим существованием «современности», то есть широкому спектру разнообразных социальных изменений по преимуществу европейского происхождения, принявших сегодня глобальный характер и ответственных за создание нынешних институтов. Социология, конечно, обладает некоторым набором понятий и теорий, которые, по всей вероятности, составляют ее исключительную прерогативу, но в методологическом отношении она далеко не так прочно изолирована от остальных социальных и гуманитарных наук, как многие были склонны считать. До сих пор мои наблюдения касались прошлого социологии и ее настоящего. Между тем в данной дискуссии от меня ждут оценки ее вероятного будущего. Из моих предшествующих замечаний можно сделать вывод, что социология переживает сегодня период весьма радикальных изменений, многие из которых, на мой взгляд, будут иметь продолжение. Однако маловероятно, что будущее социологии окажется чистой экстраполяцией тенденций, заложенных в настоящем; социологи должны это знать лучше, чем кто бы то ни было. Строить догадки относительно будущего – дело рискованное, и поэтому я не буду заниматься долгосрочными прогнозами. Я собираюсь поговорить о том, что, по всей вероятности, ждет нас в ближайшие 10 лет или около того. Со временем эти прогнозы потребуют дополнений. При обсуждении темы, вынесенной в название статьи, невозможно удержаться от соблазна выдать желаемые перемены в социологии за самые достоверные ее перспективы. Поэтому в последующих рассуждениях я довольно бесцеремонно собираюсь обрисовать именно те направления в развитии дисциплины, которые я считаю для нее наиболее полезными. Мои замечания – это скромная попытка повлиять на будущее социологии и набросать «демографический проект» ее общего облика в ближайшие годы. Я хочу предложить девять тезисов о будущем социологии, которые частично станут развитием соображений, изложенных выше. 1. СОЦИОЛОГИЯ ПОСТЕПЕННО УТРАТИТ СОЦИАЛЬНО-ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ ПРИВКУС МИНУВШЕГО СТОЛЕТИЯ Социология теснейшим образом связана с «проектом современности». Это составляло и будет составлять суть ее самостоятельных раздумий. Однако общепринятые способы, к которым мы прибегаем, надеясь понять траектории развития современного общества, в значительной степени обусловлены – и ограничены – социальнотеоретическим контекстом их формирования в Европе XIX – начала XX столетия. «Классическая социальная теория» продолжает удерживать позиции и вне первоначальных условий своего возникновения. Девятнадцатый век был ключевым в интеллектуальном развитии социоло60

THESIS, 1993, вып. 1

гии. Появление первых узнаваемых признаков дисциплины можно отнести и к более раннему периоду, но только в XX в. социология получила наивысшее признание. Тем не менее на протяжении всего нынешнего столетия она сохраняла отпечаток той интеллектуальной ситуации, в которой впервые обозначались ее общие контуры. «Пережитки прошлого» в социологии крайне разнообразны, и я прослежу только некоторые из них. Так, широкое распространение и значительное влияние, сказавшееся на последующем развитии дисциплины, получил такой аспект ее социально-политического наследия, как признание экономических факторов в качестве движущей силы современного мирового развития. Экономические силы вызывают инфраструктурные сдвиги, которые влекут за собой изменения в других социальных институтах. Самый давний спор в социологической науке касается вопроса о том, является ли современный мир следствием капиталистической экспансии или же результатом распространения индустриализма. Одна группа теорий, к которой, в частности, относятся марксизм и неомарксизм, по существу, отождествляет современность с капитализмом. Утверждается, что капиталистические институты обеспечивают поступательный ход современной истории, в основе которого лежит тенденция капиталистического предпринимательства к экспансии в мировом масштабе. Для сторонников данной позиции индустриализм есть просто продолжение капитализма. Капитализм предшествует зарождению индустриализма, последний же расценивается как результат давления капиталистических экономических механизмов, требующих максимального увеличения производства. Те же, кто считает ведущим фактором формирования современных институтов индустриализм, занимают обратную позицию. С их точки зрения, мы живем в индустриальном (а сегодня, видимо, уже в пост-индустриальном) обществе; капитализм же – это всего лишь организация индустриализма, к тому же он образует специфический и относительной краткий исторический период. Участники данного спора являются заложниками общего для них типа аргументации, отмеченного печатью социологического стиля мышления минувшего столетия. По всей вероятности, содержание этой полемики неадекватно даже в ее собственных терминах. Вместо того чтобы сводить индустриализм к капитализму или наоборот, следовало бы признать, что и тот и другой влияют на современное развитие более или менее самостоятельно и независимо друг от друга. Но еще важнее для нас вовсе отказаться от экономического редукционизма, который, невзирая на его утонченную форму, явно присутствует в каждом из названных подходов. Современность – гораздо более сложное понятие, чем допускает любая из сторон, и социология будущего непременно увидит эту сложность. К воздействию капитализма и индустриализма мы должны прибавить по крайней мере еще три главных параметра современности (Giddens, 1985, ch.3). Один из них – это развитие административной власти, блестяще исследованное Фуко (Foucault, 1977). Как я уже говорил, то, что социология подразумевает под «обществом», является одновременно и государством. Усиление административной власти государства, включая, в особенности, использование информационных ресурсов, составляет одну из самых характерных черт современной эпохи. Современные государства и мировая система в целом 61

THESIS, 1993, вып. 1

предполагают громадное ускорение процессов производства и организации информации. Хотя считается, что только сейчас, на исходе XX столетия, мы выступаем в информационную эру, современное общество с самого начала было «обществом информационным». Следующее изменение современности, которое по большей части осталось незамеченным в социологической традиции, причем по причинам, которые опять-таки уходят своими корнями в минувший век, связано с войной и военной властью. Не вызывает сомнений тот очевидный факт, что формирование современных государств самым непосредственным образом было связано с военной властью и войнами, в которых эти государства участвовали. Однако это обстоятельство, как правило, оставалось за пределами основного содержания социологического мышления и исследований (так же обстояло дело и в других социальных науках, кроме теории международных отношений). И вновь социология XX в. подхватила идею, имевшую широкое хождение среди социальных мыслителей предшествующего столетия. С их точки зрения, капитализм (или индустриализм) должен был прийти на смену военным обществам прошлого. Военная власть, таким образом, ассоциировалась не с современными, а с традиционными обществами; экономические же преобразования, которые формируют современность, мыслились как мирные. Иначе говоря, предполагалось, что экономические обменные операции, которые приведут к взаимной зависимости партнеров, заменят милитаристские общества прежних эпох. Тем не менее в некоторых важнейших отношениях это оказалось вовсе не само собой разумеющимся; значение военной власти и вооруженного насилия в современном мире по-прежнему очевидно для всех, за исключением разве что социальных теоретиков. Сказанное может быть резюмировано в одной короткой, но впечатляющей фразе. Распад традиционного мира под натиском современности не является следствием капитализма или индустриализма или даже концентрации административных ресурсов в руках государства; он представляет собой совокупный итог всех этих процессов в сочетании с современными способами использования военной силы и ведения войны. Наконец, существует и такая непростая вещь, как культурное измерение современности. Анализ этого измерения в том или ином виде давно занимал социологов. Появление своей собственной дисциплины они рассматривали как отражение усиливающегося «рационализма» и «расколдовывания мира» на фоне секуляризации общества. Но видимо, нелишне еще раз напомнить, что культура современности понималась все же преимущественно как отражение капитализма или индустриализма. Даже Макс Вебер, пытавшийся заявить о независимости «идей», сконцентрировал внимание на тех условиях, которые дали толчок развитию капитализма, вместо того, чтобы наделить постоянной ролью частично автономную современную культуру (Вебер, 1990). Нынешние споры по поводу явления, которое некоторые именуют «постсовременностью», следует, вероятно, расценивать как первый шаг в реализации честолюбивого замысла набросать теоретическую схему культурного универсума, возникающего в результате окончательного распада традиционного мира. Как минимум, в этой полемике по меньшей мере нашло свое выражение стойкое ощущение несостоятельности сложившихся способов культурологического анализа. 62

THESIS, 1993, вып. 1

Борьба за освобождение от теоретических оков минувшего столетия подразумевает отказ от убеждения, что фокус социологических интересов составляют непрекращающиеся споры с марксизмом. В той мере, в какой это убеждение отражает нынешнее положение дел в социологии, оно лишний раз доказывает ограниченность принятых интерпретаций современности, о чем уже говорилось. Марксизм обладает такой жизнестойкостью, которая позволила его разнообразным ипостасям благополучно сохраняться, несмотря на многократное провозглашение их кончины. Но социология будущего не будет более поглощена изучением организующих принципов марксизма. Если же это все-таки случится, диапазон оценок современности, доступный социологическому воображению, окажется гораздо беднее, чем ему следовало бы быть. 2. ВОЗНИКНЕТ ТЕОРЕТИЧЕСКИЙ СИНТЕЗ, КОТОРЫЙ ВНОВЬ ПРИДАСТ СВЯЗНОСТЬ СОЦИОЛОГИЧЕСКИМ ДИСКУССИЯМ Идея унификации теоретического языка социологии отнюдь не нова; она с самого начала в той или иной степени совпадала с исходными мотивами развития социологии. Эта идея непосредственным образом вытекает из предпосылок натурализма, поскольку принято считать, что различные естественные науки обладают концептуальным единством. Если контовская классификация наук с социологией как ее вершиной служила наиболее ярким выражением данной идеи в XIX в., то в XX в. самым влиятельным ее защитником в англоязычном мире стал Толкотт Парсонс. Несмотря на внимание Парсонса к «волюнтаризму» человеческих действий, нетрудно заметить, что упомянутый выше альянс натурализма и функционализма получил в его системе наилучшую разработку. Парсонс явно стремился создать единый концептуальный язык не только для социологии, но и для всех прочих социальных наук. Модель классической механики, вдохновлявшую и Конта, он избрал в качестве директивы, которой социология должна следовать в своем развитии. Распад «ортодоксального консенсуса» – в парсоновском или других, менее изысканных его вариантах – открыл дорогу разноголосице теоретических школ, о которой я говорил. В целом можно, видимо, сказать, что теоретические школы в большинстве своем стремились подчеркнуть субъективные аспекты человеческого поведения. Их сторонники выступали против преувеличенного, на их взгляд, представления о власти социальных институтов над поведением индивидуального агента. Однако подобная реакция ни в коей мере не была всеобщей. Так, структуралистская «децентрация субъекта» даже в крайней форме, предложенной Альтюссером, находила своих приверженцев. И все же общим для соперничающих версий социальной теории было неприятие той позиции, которую они расценивали как неоправданный социологический детерминизм. Среди социальных мыслителей всегда находились такие, кто видел в создании для социологии единых теоретических рамок sine qua non ее научной репутации. Однако были и другие, иногда только что расставшиеся с первой точкой зрения, новообращенные энтузиасты, которые громко приветствовали множество новых теоретических подхо63

THESIS, 1993, вып. 1

дов. Под влиянием философии естествознания Фейерабенда или независимо от нее они стремились доказать желательность теоретического плюрализма. Поскольку сама социальная реальность многогранна, подчеркивали они, утверждение в социологии какой-либо одной теоретической позиции свидетельствовало бы об авторитарном подавлении всех конкурирующих с ней идей (Фейерабенд, 1986 [1975]). Единое видение социальной реальности возможно только в условиях тоталитаризма. В обществе же, где процветает неоднородность взглядов и жизненных стилей, социология (и прочие социальные науки) будет отличаться разнообразием. К этой позиции следует отнестись серьезно. Представление, будто в социологии существует прямой путь к «построению теории», который приведет к теоретическому консенсусу, без сомнения, неадекватно. Это еще одна жертва исчезающих натуралистических концепций социологии. Социология не является (и не может являться) совокупностью исследований и теорий, которые создаются и существуют изолированно от своего «предмета» – социального поведения людей. В естествознании присутствует только одна «герменевтика». Ученые разрабатывают теории относительно «данного» мира вне зависимости от того, в какой мере техническое воплощение их теорий позволяет изменять этот мир и контролировать его. Социальные науки оперируют в пределах двойной герменевтики, которая подразумевает двусторонние связи с исследуемыми действиями и институтами. Точность описания социальных процессов социологом-наблюдателем зависит от непрофессиональных концепций и понятий. В то же время агенты постоянно ассимилируют в своем поведении теории и понятия социальной науки, тем самым потенциально изменяя его характер. Это привносит нестабильность в процесс социологического теоретизирования, что, в свою очередь, неизбежно отдаляет этот процесс от той «совокупной и неоспоримой» модели, которую имели в виду натуралистически ориентированные социологи. На это еще не все. Социальный мир – это мир, полный внутренней борьбы, мир, который пронизан разногласиями действующих в нем индивидов и групп, чьи мировоззрения различны, а интересы противоположны. Конституирующий характер связей между социальным миром и социальными науками с неизбежностью означает, что эти разногласия жестко задают ту теоретическую перспективу, которую избирает для себя социолог-наблюдатель (и это не только вопрос недостатка «объективности»). Если к сказанному добавить традиционные трудности эмпирической проверки социологических теорий (репродукция и контроль за переменными и т.п.), мы, без сомнения, должны скептически отнестись к попыткам добиться профессиональной согласованности социологических теорий и понятий. Однако это вовсе не означает, что единственной альтернативой такой согласованности является намеренное культивирование разнородных теоретических позиций. Различающиеся теоретические подходы можно сравнить с точки зрения их плодотворности и точности, а ценность разных теорий всегда можно определить с помощью эмпирических наблюдений. Умножение числа теоретических традиций, имевшее место прежде, было реакцией на упадок «ортодоксального консенсуса», поэтому маловероятно, что этот процесс в таком экстремальном его 64

THESIS, 1993, вып. 1

выражении станет постоянным спутником социологии в ближайшие годы. Как я уже говорил, мы выходим из этой фазы. Миновало то время, когда казалось, что приверженцы противоборствующих теоретических школ обитают в герметически закрытых, изолированных друг от друга мирах. Новый синтез, весьма вероятно, будет отличаться от прежнего не только в содержательном отношении; его особенностью станет признание того факта, что ключевые аспекты интерпретации социальной жизни, видимо, в любой момент могут стать предметом полемики. Тем не менее частичное «прекращение прений» будет, без сомнения, воспринято сегодня большинством социологов как желательное и своевременное. К настоящему моменту уже достаточно ясно, как именно будет выглядеть современный синтез. Отказавшись от натурализма, социологи убедятся, что их дисциплина не тождественна чисто «интерпретаторской» деятельности, но подразумевает объяснение социальной жизни, отличное от ее толкования самими социальными субъектами. Обоснованием социологических обобщений будет тщательное эмпирическое наблюдение; однако эти обобщения в принципе могут видоизменяться, когда окажутся вплетенными в ткань социальной жизни. Новый синтез откажется от всех форм объяснений, которые допускают, что человеческое поведение есть в прямом смысле следствие социальных причин (такой смысл принимал детерминизм в социальных науках). В то же время этот синтез признает важное значение факторов институционального принуждения и тех параметров, которые влияют как на условия, так и на результат индивидуального действия. Все это изменит «самовосприятие» социологии, поскольку формирующаяся сегодня новая позиция основывается на связях между социальной наукой и предметом ее изучения. Социологические понятия, теории и открытия вплетаются в социальную жизнь и вычленяются из нее. При этом они не образуют постоянно прирастающего корпуса знания. 3. ГЛАВНЫЙ ОБЪЕКТ СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО АНАЛИЗА БУДЕТ СУЩЕСТВЕННО ПЕРЕОСМЫСЛЕН Социологи традиционно считали предметом своей дисциплины изучение «общества». Термин «общество» не является однозначным. Под «обществом» может подразумеваться «социальное объединение», или «социальное взаимодействие» вообще, либо какая-то четко отграниченная социальная система во всей ее полноте. Хотя социологи иной раз намеренно используют эту двусмысленность, все же, говоря об «обществе», они преимущественно имеют в виду последнее. Это касается всех жанров социологического теоретизирования, несмотря на то что в одном случае речь идет, например, о функционально интегрированной системе, а в другом – о внутренне расчлененной «общественной формации». Рассмотрение «общества» в качестве главного предмета социологии имеет несколько следствий. Во-первых, это представление стимулирует преимущественный интерес к эндогенным моделям социального изменения. Здесь я имею в виду такие социологические концепции, которые предполагают, что исходные побудительные импульсы социальной трансформации проистекают «изнутри» общества. Общества обладают своей «логикой», которая движет их в определенных направлениях, де65

THESIS, 1993, вып. 1

терминируемых собственными структурными возможностями этих обществ. Ограниченность такой позиции очевидна. Все типы социальных систем, начиная от малых дописьменных культур и аграрных государств и кончая современными социальными образованиями, всегда существуют в контексте интерсоциальных систем, который самым серьезным образом влияет на их природу и траектории развития. Во-вторых, утверждение о том, что главный объект социологии – это определенные четко выделяемые «общества», плохо согласуется с характером дописьменных культур и аграрных государств прежних эпох, то есть тех «обществ», с которыми была связана большая часть исторической жизни человечества. Аграрные государства, как правило, отличались крайней сегментарностью и внутренней гетерогенностью; они не обладали пределами в современном смысле слова, а скорее имели размытые, подвижные «рубежи». Что же касается дописьменных культур, то для большинства из них – вопреки антропологической традиции, отождествляющей «общество» с ограниченной локальной общиной, – крайне трудно определить, где кончается одна культурная единица и начинается другая. Как я уже говорил, когда социологи рассуждают об «обществе», они обычно ссылаются на современные национальные государства. Национальные государства действительно имеют четкие пределы, которым соответствует административная сфера государственного аппарата. Они действительно представляют собой более или менее целостные, интегрированные системы и нередко обладают достаточно гомогенной культурной идентичностью, отличающей их от окружающих государств. Однако, несмотря на то что обычно именно в таком толковании «общество» рассматривается как фокус социологического анализа, национальные государства до сих пор не получили удовлетворительного теоретического осмысления в социологическом дискурсе. Как следует из самого термина, национальные государства конституируются политически, кроме того, они являются территориальными образованиями, идентичность которых обусловлена не только собственными внутренними процессами, но и их причастностью к системе национальных государств. Специфическое разделение труда внутри социальных наук, где политология монополизировала анализ механизмов государственного управления, а теория международных отношений – изучение внешних условий существования государств, частично объясняет неумение социологии концептуализировать те факты, которые и делают изучаемое ею общество «обществом». Наконец, современные национальные государства, отличаясь в некоторых отношениях гораздо большим внутренним единством по сравнению с предшествующими формами социального порядка, все же значительно более регионализированы, чем это принято считать. Этнические различия с давних пор интересовали социологию, но до последнего времени она обходила своим вниманием внутреннюю региональную дифференциацию национальных государств, связанную, например, с размещением производства, классовой структурой и прочими принципами социальной организации. «Системность» современных обществ нередко в большей степени детерминируется государственноадминистративными мерами их унификации, нежели инфраструктурой социального порядка. Более того, формы региональной дифференциации и социально-культурные отношения и связи, которые разнообразят отдельные общества изнутри, не замыкаются в пределах их госу66

THESIS, 1993, вып. 1

дарственных границ. Этот факт признают специалистымеждународники, когда рассуждают о роли «народной дипломатии» и «межправительственных организаций» в современных условиях. Однако до сих пор он почти не фигурировал в социологическом анализе. Все это меняет наше представление о том, как социология должна изучать «общество». Социологи, без сомнения, должны серьезно отнестись к геополитическим факторам, которые влияют на интересующие их типы социальной организации и социальных изменений. Мы должны будем в большей степени, чем прежде, сосредоточить свои усилия на теоретическом осмыслении национальных государств и системы национальных государств. Нам, кроме того, надо будет обратить более пристальное внимание на процесс внутренней регионализации даже самых непротиворечивых из современных государств, а также взаимосвязи этого процесса с теми формами социальной организации и социальных связей, которые выходят за национально-государственные рамки. 4. СОЦИОЛОГИЯ БУДЕТ УДЕЛЯТЬ БОЛЬШЕЕ ВНИМАНИЕ ИЗУЧЕНИЮ МИРОВОЙ СИСТЕМЫ, ЧЕМ ДО СИХ ПОР Включенность отдельных обществ и культур в различные межсоциальные системы – это факт, который всегда имел гораздо большее значение, чем склонны признавать социологи. Право преимущественного изучения крупномасштабных географических связей было предоставлено историкам типа Тойнби и Броделя (хотя в их работах крупные «общества»-цивилизации нередко просто-напросто подменяли более мелкими социальными единицами, изучением которых занимались другие) (Toynbee, 1962; Braudel, 1949, 1969). Усиливающаяся взаимозависимость компонентов современного мира не тождественна связям, существовавших внутри традиционных цивилизаций, так как сфера влияния последних ограничивалась определенными ареалами земного шара. Сегодня же многие отношения, связывающие отдельные государства, носят поистине глобальный характер. Все это, конечно, само собой разумеющиеся вещи, о которых не стоило бы говорить, если бы социология, отгородившаяся дисциплинарными барьерами от теории международных отношений и поглощенная «эндогенными» социальными моделями, по-прежнему не игнорировала бы это очевидное обстоятельство. Некоторые социологические традиции, в особенности марксизм, уже давно подчеркивают экспансионистский характер западного способа производства и западной культуры. Они делают упор на то, что особенности «менее развитых» регионов земного шара частично обусловлены распространением господства западного капитализма. В этой связи марксизм менее рьяно, чем другие социологические школы, доказывал первостепенную роль общества (общественной формации) как средоточия социологического исследования. Совсем недавно на арене социальной мысли появилось новое направление (прямо отождествляемое с марксистской позицией, но не избежавшее сильного влияния Броделя), где изучение мировой системы однозначно выдвигается на первый план. Это работы Уоллерстайна и его последователей (Wallerstein, 1979). 67

THESIS, 1993, вып. 1

Ценность исследования Уоллерстайна состоит как раз в том, что его автор решительно порывает с той эндогенно ориентированной сконцентрированностью на внутреннем развитии «обществ», которой охвачена большая часть социологии. Но к сожалению, изучение «мировой системы» в настоящий момент отождествляется исключительно с работами Уоллерстайна. Плачевный результат такого отождествления – возрождение былого противопоставления теории международных отношений, вместе с ее объектом, остальным социальным наукам. Кроме того, способы, какими Уоллерстайн формулирует понятие мировой системы и изучает ее эмпирически, совершенно неудовлетворительны. Выступая против концепций эндогенного изменения, он ударяется в противоположную крайность. Мировая система даже в исходных своих формах предстает столь же целостной и всеохватной, каковыми сплошь и рядом оказываются отдельные общества в зарисовках социологов. Уоллерстайн склонен неизменно приписывать воздействию мировой системы все процессы, которые происходят в пределах отдельных государств и даже в метрополии западного капитализма. Более того, в его работах находит продолжение то «редукционистское» толкование современности, с которым давно следует расстаться. Все и вся рассматривается здесь как результат глобального распространения капиталистических отношений; на экономических же факторах зиждется и то структурирование мировой системы, включающей центр, полупериферию и периферию, которое предлагает Уоллерстайн. Его позиция, так же как и позиция традиционных социологических школ, не дает адекватного ответа на вопрос, почему вообще существуют отдельные «общества» как дискретные национальные государства. Одна из важных проблем, которая в будущем должна привлечь к себе внимание социологов, заключается как раз в установлении того, в чем же состоит «системность» мировой системы. Не только в работах Уоллерстайна, но и вообще в социологии под социальной системой обычно понимается набор взаимосвязанных частей, где каждая часть имеет отношения с другой частью в пределах целого. Но очень часто точнее было бы изображать социальные системы в виде сетей, «системность» которых не предполагает их полную внутреннюю взаимосвязанность. Такой подход позволит установить несколько перекрещивающихся, но при этом частично независимых друг от друга наборов связей внутри некоторого целого, которое тем не менее остается «системой». Я лично не сомневаюсь, что сегодня имеет смысл говорить о существовании мировой системы, причем такой, которая имеет достаточно глубокие исторические корни. Но при этом компоненты ее «системности» включают все те измерения, которые я обозначил как главные признаки современности. Измерения мировой системы, которые ждут своего тщательного анализа и концептуального осмысления, сводятся, как минимум, к следующему. Прежде всего, это возрастающая сложность международного разделения труда, лишающего автономии многие национальные экономики и влияющего, в частности, на глобальные региональные сдвиги в производстве. Расширение капиталистических рынков и деятельность транснациональных корпораций поддерживают этот процесс. На него также влияет гегемонистская позиция Соединенных Штатов, которую эта страна удерживает в мировой экономике на протяжении 68

THESIS, 1993, вып. 1

всего послевоенного периода. Данная позиция базируется на определенных политических убеждениях, согласно которым свобода международной торговли в общем и целом выгодна тем, кто в ней участвует (Keohane, 1984). Это один, но, разумеется, не единственный аспект взаимодействия между международным разделением труда и распределением власти в глобальной системе национальных государств, являющимся второй главной ее осью. Ее третья ось – это мировой военный порядок, то есть сеть военных союзов и объединений оборонного характера. Хотя военная власть в любом случае тесно связана с уровнем экономического развития, между ними никогда не наблюдается полного соответствия. Утверждая, что социологи должны будут все больше и больше заниматься мировой системой, я не хочу сказать, что социология охватит всю сферу изучения международных отношений. Должны быть оговорены определенные академические области, которыми занимаются связанные друг с другом социальные науки, образующие в своей совокупности единый корпус социального знания. Для социологов было бы вполне естественно сосредоточить самое пристальное внимание на ключевых аспектах того процесса, посредством которого включение отдельных обществ или типов обществ в мировую систему влияет на траектории их развития. В будущем социологам станет все сложнее игнорировать это влияние как в теоретической, так и в эмпирической работе. Те же, кто все же поступит так, рискуют существенно ослабить или вообще подорвать силу своих идей. 5. ПРЕЖНИЕ МЕЖДИСЦИПЛИНАРНЫЕ ГРАНИЦЫ В СОЦИАЛЬНЫХ НАУКАХ ПОСТЕПЕННО УТРАТЯТ БЫЛУЮ ЧЕТКОСТЬ Я повторю, что внутри социальных наук, очевидно, должны существовать особые зоны профессиональных интересов и профессиональной специализации, которые охватывают весь обширный предметный диапазон социального знания. Однако происходящие в последнее время сдвиги в границах между социологией и прочими социальными науками свидетельствуют о некоторых весьма существенных изменениях в интеллектуальной и предметной структуре социального знания. Нынешние дисциплинарные деления внутри социальных наук – в том виде, в каком они получили институциональное закрепление в университетских учебных курсах, – по преимуществу обязаны своим происхождением опять-таки XIX в. Становление социологии в значительной мере протекало в процессе критики политической экономии в обоих ее измерениях – политическом и экономическом. В отношении первого из них социология утвердила свою дисциплинарную идентичность, доказав, что формы правления, или государство, опираются на институциональную инфраструктуру гражданского общества (а по некоторым воззрениям, являются его эпифеноменом). Что же касается экономического измерения, то здесь формирование социологии в качестве самостоятельной науки было связано с демонстрацией тех широких институциональных и нормативных рамок, в которых существуют экономические действия и рыночные отношения. В итоге возник новый объект социального знания (правомерность которого всегда оспаривал мар69

THESIS, 1993, вып. 1

ксизм со своих более «энциклопедических» позиций) – совокупность институтов, образующих систему гражданского общества. «Общество», признанное дисциплинарным фокусом социологии, с тех пор широко понимается как «гражданское общество». Отношения социологии с историей и с антропологией всегда имели сложный и изменчивый характер. В первом случае специалисты обеих дисциплин в массе своей придерживались единого мнения, что социология занимается общим, а история – особенным, причем первая поглощена днем сегодняшним, а вторая – делами давно минувшими. Это противопоставление двух дисциплин иногда принимало очень острые формы, в особенности в тот период, когда натуралистические версии социологии расценивались как антипод подробного исторического изложения. С некоторыми оговорками можно утверждать, что времена «ортодоксального консенсуса» совпали с самыми жесткими дисциплинарными барьерами между социологией и историей. В некоторых случаях, как, например, во Франции, где историки, занимающиеся самыми длительными периодами, бережно сохраняли и развивали национальные традиции социологической истории, контакты двух дисциплин были очень тесными. Но очень часто социологи, обращаясь к более или менее далекому прошлому, оказывались в плену эволюционизма. Выделение эволюционных этапов развития совсем не обязательно приводит к детальному историческому анализу или пониманию исторической случайности. Если же социологи и отказывались от эволюционизма, они делали это под предлогом развития социологии как обобщающей дисциплины. Ни та ни другая позиция не способствовали скольконибудь внимательному отношению к работе историков. Что касается контактов между социологией и антропологией, то они в одних странах также оказались более тесными и продолжительными, чем в других. В качестве примера снова можно привести Францию, где со времен Дюркгейма связи между двумя дисциплинами были весьма плодотворными, хотя антропология – несмотря на широкую известность Леви-Строса и некоторых других, была здесь менее развита, чем в англоязычном мире. Не требуется особой проницательности, чтобы заметить, что истоки современной антропологии и ее отделение от социологии связаны с колониализмом. Для Великобритании это была деятельность в ее имперских владениях, для Соединенных Штатов – покорение и переселение коренных народов внутри страны. Разумеется, ни социология, ни антропология не были грубо этноцентричны, хотя образование двух самостоятельных предметов, первый из которых ассоциируется с изучением «нас» (то есть белых), а второй – с исследованием «их» (то есть не-белых), создает стимул для развития обеих дисциплин именно в этом направлении. Антропологи очертили контуры исчезающего культурного мира, одновременно показав, как важно сохранить понимание аутентичных стилей человеческого существования во всем их разнообразии. Дисциплинарные барьеры, установленные однажды, способствовали возникновению жестких структур обучения, влияние которых на интеллектуальную социализацию, видимо, настолько велико, что специалисты, воспитанные каждый в своей мыслительной традиции, с трудом общаются друг с другом. Поэтому не следует недооценивать трудности, связанные с преодолением дисциплинарных различий или изменением су70

THESIS, 1993, вып. 1

ществующей профессиональной организации социальных наук. Вместе с тем упомянутые выше социальные и интеллектуальные сдвиги повлекут за собой серьезные изменения в отношениях между социальными науками, что, по большей мере, явится развитием уже наметившихся тенденций. Если когда-то имелись интеллектуальные причины для отделения социологии от антропологии, то сегодня они, без сомнения, исчезли. Существование обособленных факультетов в учебной структуре университетов может сохраняться довольно долго, тогда как попытки их объединения, – там, где они будут иметь место – не всегда приведут к успеху. Но если антропология не собирается быть чем-то вроде особой истории культуры, ее научные интересы должны неизбежно совпасть с интересами социологии. Кто может сейчас сказать, какое название лучше всего подойдет для нового синтеза этих дисциплин, возникновение которого неизбежно? Поскольку слово «социология» с давних пор преимущественно связывается с изучением «развитых» частей мира, ему можно было бы отдать предпочтение. С другой стороны, этот термин в некотором смысле всегда оставался «незаконнорожденным», тогда как «антропология», или изучение человеческих социальных институтов, имеет более благородное происхождение. Что в данном случае не подлежит сомнению, так это обоюдный выигрыш, в котором окажутся обе дисциплины, ассимилируя теоретические традиции и исследовательские методы друг друга. Даже если признать, вслед за ЛевиСтросом, что понятия и методы, предназначенные для исследования небольших дописьменных культур, должны отличаться от тех, которые используются для изучения более крупных цивилизаций, разделенных на классы, и в особенности современных обществ (Леви-Строс, 1983), несхожесть этих предметов будет тем более продуктивна в плане непосредственного анализа и детализации. Конечно, нельзя ожидать столь же полного слияния социологии с историей. Если принять во внимание, что настоящее то и дело незаметно переходит в прошлое, то нельзя однозначно утверждать, что социолог имеет дело с первым, а историк – со вторым. Социолог не может позволить себе действовать «не в такт» с историческим моментом, тогда как специальность историка – занятия преходящим. Но «воссоздание прошлого» как основная работа историка подразумевает возврат к исходному состоянию, то есть искусство, которым, как правило, не должен владеть социолог. Социолог главным образом занят тем прошлым, которое задержалось в настоящем, войдя в его плоть и кровь. Таким образом, здесь налицо интеллектуальное разделение труда, которое, однако, ни в коем случае не может считаться абсолютным и не предполагает каких-либо логических и даже существенных методологических различий между историей и социологией. Возражения историков против «социологизации» их науки справедливы в тех случаях, когда под этим понимается наивное привнесение в исторический анализ старого «ортодоксального консенсуса» (Elton, 1967). Но подобные возражения не могут служить оправданием настойчивых попыток отстоять обособленность и четкость дисциплинарной идентичности истории, для чего к ним порой прибегают. Включение в историческую науку социологических представлений нельзя оценивать с точки зрения полемики между «институциональным» и «повествовательным» вариантом истори71

THESIS, 1993, вып. 1

ческого метода. Вопросы, затронутые в этой полемике, столь же уместны в социологии, как и в истории, причем их изучение протекало именно в рамках первой из названных дисциплин – в ходе дискуссий, которые последовали за ниспровержением натурализма и функционализма. Социология не станет разновидностью «всеядного» социального знания, которое поглотит политическую науку и экономику. Но нынешнее обособление социологии как исследования (неэкономической) инфраструктуры от аналитического осмысления механизмов государственного управления выглядит совершенно неприемлемым. Во-первых, если «общества» действительно являются первостепенным объектом социологического анализа (в чем я пытался усомниться), то как национальные государства они по преимуществу организованы политически. Их границы определились в ходе геополитического распределения территории, а их внутренняя целостность в большей или меньшей степени обусловлена политической властью или зависит от нее. Во-вторых, давно уже ясно всем, кроме значительной части профессиональных социологов, над которыми все еще довлеют традиции XIX в., что влияние государства и механизмов управления на прочие социальные институты по крайней мере равносильно обратному влиянию этих институтов. Тот долгий окольный путь, который пришлось преодолеть марксизму, чтобы обнаружить «относительную независимость» государства от его предполагаемого «экономического базиса», показывает, какие огромные усилия требуются для того, чтобы освободиться от мертвого груза идей, унаследованных от прошлых поколений. Политическая наука имеет свои собственные внутренние сложности и проблемы. Она продолжает оставаться ареной борьбы между теми, кто связывает ее предмет со сравнительным эмпирическим изучением и теоретической интерпретацией различных систем управления, и их оппонентами, которые хотели бы видеть в качестве концептуального ядра своей дисциплины нормативную политическую философию. Поскольку обсуждавшиеся выше прогрессивные изменения в социальной теории подразумевают крушение честолюбивых устремлений «поведенческой политологии», которая служит моделью для первой из названных точек зрения, эти изменения способствуют сближению двух оппозиционных концепций. Сегодня все труднее становится различать между собой «политическую науку» и «политическую социологию». И если все-таки не происходит их полного отождествления, то только потому, что огромное влияние и первостепенное значение, которыми обладают политика и государственное управление во всех сферах социальной жизни, обеспечивают им ни с чем не сравнимый уровень внимания специалистов. В период изменения междисциплинарных границ социология не должна придерживаться империалистической установки в отношении политической науки. При условии, что ключевая роль политической власти в формировании современных социальных институтов носит столь явный характер, такое империалистическое соподчинение двух дисциплин легко может быть перевернуто. Из всех проблем, связанных с дифференциацией социального знания, наиболее сложными, видимо, являются те, которые касаются отношений между социологией и экономикой. Современная экономика, по крайней мере в ее доминирующей неоклассической форме, выглядит сегодня едва ли ни самой обособленной социальной дисциплиной. 72

THESIS, 1993, вып. 1

Повсеместное использование математического моделирования резко выделяет экономику из ряда остальных социальных наук, где математика еще не применяется или где более, чем в экономике, очевидна беспочвенность заверений в ее целесообразности. Претензии неоклассических экономистов на исключительность своей науки не следует рассматривать как обусловленные только институциональным отделением рынков – в капиталистической экономике – от прочих сфер социальной деятельности. Эти претензии скорее являются следствием более широкой теоретической позиции, согласно которой анализ размещения товаров и ресурсов особенно эффективен, когда его объектом становятся границы предпочтений производителей и потребителей. Такой анализ позволяет «заключить в скобки» как предпосылки, так и внеэкономические последствия этих процессов. Хотя предпринимались попытки более широкого распространения данной точки зрения в социальном знании, ее преимущественное использование в экономике придало этой дисциплине ярко выраженную концептуальную обособленность, не свойственную в такой степени никакой другой социальной науке. Как долго продолжится это состояние «гордой изоляции» экономики, будет зависеть от того, насколько сохранит в ней свое влияние нынешняя неоклассическая точка зрения. В данный момент экономическая теория находится в состоянии растерянности, которое очень напоминает недавнее положение в социальной теории. Сейчас трудно сказать, разрешится ли эта ситуация в экономической науке крушением ее собственного «ортодоксального консенсуса». Но если это все же произойдет, вполне вероятно, что экономика повернет назад, к более «институциональным» ориентирам. Без такой внутренне обусловленной смены направления ориентации всякое rapprochement (сближение) между социологией и экономикой (за исключением экономики марксистской, которая в этом отношении всегда стояла особняком) неизбежно будет носить более осторожный характер, чем контакты других социальных наук. Но можно не сомневаться, что разнообразие обновленных связей между двумя дисциплинами в ближайшем будущем вызовет самый живой интерес специалистов. 6. СОЦИОЛОГИ ВНОВЬ ЗАИНТЕРЕСУЮТСЯ КРУПНОМАСШТАБНЫМИ ДОЛГОВРЕМЕННЫМИ ПРОЦЕССАМИ СОЦИАЛЬНОЙ ТРАНСФОРМАЦИИ Одной из реакций социологии, оказавшейся в последние годы в стесненных обстоятельствах, стал поворот к скрупулезным эмпирическим исследованиям. Этот поворот можно также рассматривать как реакцию на бесперспективную, как казалось многим, разноголосицу теоретических позиций, соперничающих друг с другом. Если сторонники различных теоретических подходов не могут договориться даже о самых основных понятиях социального анализа, почему бы им вообще не оставить в стороне все концептуальные споры и не попытаться преуспеть в конкретном изучении социального мира? В социологии всегда наблюдалась сильно выраженная тенденция к «безмозглому эмпиризму», как презрительно охарактеризовал эту тенденцию Ч.Р.Миллс. Его критика, однако, не возымела должного действия, так что в данный 73

THESIS, 1993, вып. 1

момент эта тенденция, во всяком случае в Соединенных Штатах, усилилась (Mills, 1970). Позицию Р.Мертона, который в своей знаменитой декларации в защиту социологических обобщений «среднего уровня» призвал своих коллег к «построению теории», по всей вероятности, надо признать более серьезной (Merton, 1963). Манифест Мертона первоначально был частью более широкого протеста социологов против претенциозных стремлений классиков к построению общих теорий социальной трансформации. Как и Миллс, Мертон скептически относился к попыткам консолидации разноплановых социальных исследований без использования теоретического мышления. Но трезвый подход требует, чтобы эмпирическая работа действительно была увязана с работой теоретической и руководствовалась надлежащей теоретической информацией. Спекулятивные идеи защитников всеохватывающих социальных теорий слишком тесно связаны с той или иной философией истории, то есть с совокупностью идей, которые, по определению, сопротивляются эмпирической проверке. В лучшем случае отсюда можно позаимствовать отдельные соображения, которые удастся свести к чему-то менее величественному. Сейчас не подлежит сомнению, что во всем этом есть немало здравых и плодотворных идей. Работы Мертона вполне правомерно были источником вдохновения для целого поколения социологов. И тем не менее я собираюсь без зазрения совести вернуть социологии ее грандиозные проблемы. В данном случае я, вероятно, особенно бесцеремонно навязываю в своих прогнозах то, что желал бы видеть реализованным в социологии будущего. Как бы ни были достойны восхищения критические положения Мертона в целом, с его стороны было ошибкой предполагать, что изучение всего крупномасштабного и долгосрочного в социальной жизни неразрывно связано с философией истории (если под последней понимать склонность к кабинетным доктринам, которые так удобно избавлены от эмпирических деталей). Он также заблуждался, утверждая, что теории «среднего уровня» легче поддаются эмпирической проверке и потому более пригодны для возведения сложного теоретического здания профессиональной социологии, чем разработки более высокой степени общности. Недавние дискуссии в философии науки показали, что «проверяемость» теории – это нечто гораздо более сложное, чем было принято считать. Представление о том, что проверяемо лишь нечто, ограниченное в своих масштабах, несет на себе явный отпечаток эмпиризма (не в миллсовском, а, скорее, в философско-техническом значении этого термина). Я призываю всех раз и навсегда покинуть свои кабинеты (или, по крайней мере, делать это время от времени), чтобы окунуться в действительность внешнего мира. Однако, всецело поддерживая стремление к свободе от социально-теоретических традиций прошлого века, я в данный момент хочу встать на защиту этих традиций, точнее, некоторых целей, которые они преследовали. Мы живем в мире, где с начала нынешнего столетия возросли темпы социальных изменений. Это мир, отличительной особенностью которого все явственнее становится всеохватывающая «системность». Как же мы может питать надежду, что сумеем постичь природу и последствия всех этих феноменов, если мы сегодня пытаемся воздерживаться от всяких изображений социальных институтов, за исключением миниатюр, нарисованных тонкой кистью? 74

THESIS, 1993, вып. 1

Я полагаю, что с логической точки зрения уязвимы обе позиции – как идея «построения теории», так и представление о том, что обобщение явлений социального мира (на «среднем уровне» или в любом другом виде) составляет главную задачу социологии. «Построение теории» несет с собой образ кропотливого конструирования разных пластов социологического обобщения, которые сцементированы совокупностью эмпирических наблюдений. Адекватность такого представления сомнительна даже для естественных наук. Наивно думать, что оно будет уместно в социальных науках. Отчасти это связано с традиционными трудностями социального познания (контроль за влиянием переменных, воспроизведение явлений внешнего мира и т.п.), но главная причина состоит в рефлексивном характере отношений, которые связывают социальные науки и человеческую деятельность. Обобщения, которые делает социолог-наблюдатель (кроме тех, которые касаются исключительно прошлого), если они вообще новы и интересны, могут стать достоянием непрофессиональных субъектов социального действия, что, по-видимому, изменяет исходные условия, в которых эти обобщения формулировались. Предсказуемость социальной жизни во многом не требует от наблюдателя какого-либо нового знания для своего объяснения. Эта предсказуемость есть следствие обобщений (обычно в форме само собой разумеющихся соглашений), которые применяют в своем социальном поведении его агенты. Концептуальное обновление (вкупе с эмпирическими исследованиями), по крайней мере столь же важно в социальных науках, как и формулировка новых обобщений. Ибо это обновление может содержать в себе такие «способы видения» социального мира, которые недоступны непрофессионалу. Оно позволяет увидеть скрытые возможности данного набора социальных институтов и обнаружить такие их аспекты, о существовании которых никто не подозревал. Если сегодня мы не будем искать посильных ответов на вопрос о том, как нам лучше всего определить современность, каковы ее истоки, в чем состоят главные перемены, воздействующие на современные траектории развития мировой истории, и т.п., то социология быстро лишится значительной части своей интеллектуальной заостренности. Сказанное ни в коем случае не означает сомнений в целесообразности дальнейшего изучения массы менее внушительных проблем. Но исследования такого рода не могут автоматически превратиться в конгломерат данных, значимых для осмысления более крупных вопросов. Если идея «построения теории» является несостоятельной, вряд ли можно ожидать, что мы сумеем взобраться на растущую пирамиду обобщений «среднего уровня» в надежде в конце концов реализовать свои более честолюбивые устремления. С учетом всего этого я убежден, что нас ждет переоценка отношений между изучением «крупных» и «малых» форм. Мертоновские обобщения «среднего уровня» имели мало общего с принятым разграничением микро- и макросоциологических исследований. Противоположность, которая, как считается, существует между ними, не означает, что они полностью разнородны. Те, кто посвятил себя изучению непосредственных контекстов социального взаимодействия, часто скептически воспринимают «реальность» более масштабных типов социальной организации и социальных изменений. Per contra, те, кто имеет дело с 75

THESIS, 1993, вып. 1

более крупными формами институционального порядка, стремятся избежать «микросоциологии» как чего-то крайне тривиального. Феноменология и этнометодология сделали более рельефными недостатки обеих соперничающих позиций. Оказалось, что мелочи жизни вовсе не лишены интереса и не чужды социальных последствий. Многие характерные особенности обыденных социальных действий теснейшим образом связаны с длительными и масштабными процессами воспроизводства социальных институтов. В то же время «макроструктурные» свойства социальных систем воплощены в самых случайных и мимолетных локальных интеракциях. Здесь существует немало сложных теоретических и эмпирических проблем, которые ждут своего обсуждения. Но можно с достаточной долей уверенности утверждать, что их решение будет связано с анализом рекурсивной природы социальной жизни (Giddens, 1984, ch.5 and passim.). 7. УЧАСТИЕ СОЦИОЛОГИИ В ФОРМИРОВАНИИ ПРАКТИЧЕСКОЙ СОЦИАЛЬНОЙ ПОЛИТИКИ И ПРОВЕДЕНИИ РЕФОРМ СТАНЕТ БОЛЕЕ АКТИВНЫМ Правомерно ли подобное утверждение в тот момент, когда социология, по всей видимости, терпит полное фиаско в качестве директивного источника практической политики? Как я себе представляю, обсуждение этой темы включает несколько разнообразных вопросов, одни из которых довольно быстро себя изживут, решение же других окажется делом более хлопотным. Недолгим будет, вероятно, нынешнее увлечение некоторых правительственных кругов Запада вполне определенным видом экономических доктрин, постулирующих всемогущество рынка. До тех пор, пока рынок считается самым рациональным экономическим регулятором распределения ресурсов, который, к тому же, оптимален с моральной точки зрения, роль социальных исследований и социологической мысли в социальной политике будет второстепенной. Если под социальной политикой понимается преднамеренное практическое вмешательство в сложившееся положение вещей, с тем чтобы добиться желаемых перемен, то она совершенно недейственна на тех обширных пространствах социальной жизни, которые доступны игре рыночных сил. Что касается меня, то я не верю во всемогущество рынка. Я также считаю маловероятным, что политические стратегии, исходящие из подобных доктрин, окажутся сколько-нибудь долговременными. С исчезновением таких ориентаций забудутся и те грубые, порой разрушительные предрассудки, которые они питали. Это не значит, что простонапросто вернутся прежние трактовки соотношения социологии и социальной политики. Учитывая описанные выше изменения в понимании природы самой социологии, ее отношения с политической практикой также нуждаются в серьезном переосмыслении. Представление о систематических социальных исследованиях как о непосредственной преобразующей силе, которая сможет помочь в установлении надлежащего социального порядка, как бы этот порядок ни определялся (начиная с революционных сценариев марксизма и кончая более шаблонными схемами социальных улучшений), послужило одним из главных стимулов для бурного расцвета социологии и дру76

THESIS, 1993, вып. 1

гих социальных наук после второй мировой войны. Их стремительное развитие шло рука об руку с изменением социальной роли правительственных структур, о чем свидетельствовало расширение государственного участия в сферах промышленности и социального благосостояния. Социальные исследователи, по крайней мере те, кто придерживался немарксистских позиций, надеялись, что результативные изыскания в области социологии, политологии и экономики будут содействовать более обоснованной разработке политических курсов правительства и администрации, а это, в свою очередь, будет способствовать социальному прогрессу и экономическому процветанию. Отношения между исследовательской работой и политикой трактовались чисто инструментально – первая понималась как средство действенного практического контроля в области социальной организации и социальных изменений. На практике данный тип ориентации не слишком отличался от миллсовского «безмозглого эмпиризма», поскольку упор по большей части делался на такие исследования, которые были бы привязаны к известным и строго ограниченным политическим целям. В практическом смысле суть социально-исследовательской работы сводилась к тому, чтобы дать возможность творцам практической политики лучше понять социальный мир и воздействовать на него более надежными средствами, чем те, которыми они могли бы воспользоваться в противном случае. Данная позиции не оставляла социальному исследователю сколько-нибудь значительных функций в разработке политики; эти функции сводились к обеспечению действенных средств для реализации уже сформулированных целей. Социологические исследования, без сомнения, сыграли заметную роль в осуществлении самых разноплановых политических целей. В то же время итоги многих социально-исследовательских программ вызвали повсеместное разочарование, которое нельзя приписать исключительно росту популярности упомянутых выше «рыночных моделей». Разговоры о том, что желающие извлечь практическую пользу из научного социального исследования крайне редко находят там нужные рекомендации, давно уже стали общим местом. Социологи то и дело сталкиваются с тем, что политики в своей организационной и практической деятельности попросту игнорируют их работу или сводят ее к набору банальностей. Проведенные недавно исследования, посвященные стыковке социальных наук с целями практической политики, привели к весьма плачевным выводам. Так, анализируя научные исследования в Соединенных Штатах, Вайсс констатирует, что лишь в считанных случаях выводы, сформулированные специалистами, оказывали информационное и практическое содействие той или иной политической стратегии. «Сообщество ученых иногда было просто не в состоянии ответить на настойчивый призыв предоставить какое-либо политически значимое знание; когда же это удавалось, ответ либо запаздывал, либо был неадекватен, либо вовсе не относился к делу. Если и было что-то, что могли взять на вооружение политические деятели, они порой этого вовсе не замечали» (Weiss, 1980, p.47). Сегодня неувязки такого рода носят, разумеется, более частный характер. Существует целое исследовательское направление – «реализационный анализ» (implementation analysis), которое занимается проблемой согласования научных изысканий с требованиями практики. Однако исследования подобного рода исходят из предположения, что 77

THESIS, 1993, вып. 1

«результаты исследования» нейтральны по отношению к своей интерпретации, так что все трудности касаются исключительно практического их применения. Считается также, что окружающая среда социального действия статична, поэтому условия реализации этих результатов могут быть указаны в самой обобщенной форме. Такая расстановка акцентов будет неизбежной, пока мы не откажемся от инструменталистской трактовки соотношения исследовательской работы с целями (которую можно было бы назвать моделью контроля) и не попытаемся создать новую интерпретацию практического воплощения социологии, или модель диалога. Я бы сказал, что подобная смена моделей вполне в духе тех изменений в социальной теории, на которые я ссылался ранее. Она восстанавливает в правах фундаментальную практическую роль социального анализа, которая соответствовала прежней точке зрения. Диалогическая модель вводит представление о том, что наиболее эффективная форма связи между социальным исследованием и практической политикой вырабатывается в процессе расширяющейся коммуникации между учеными, политиками и теми, кого затрагивают обсуждаемые вопросы. Эта модель переворачивает традиционное представление, согласно которому избранные политические цели должны определять характер проводимых исследований. Теперь же приоритет, видимо, будет принадлежать социальным исследованиям, которые опережают выработку политических целей, причем признается взаимное влияние обоих процессов. В быстро меняющемся мире непрерывная исследовательская работа помогает обнаружить те пласты социальной жизни, где концентрируются наиболее сложные практические проблемы, и одновременно предлагает научные структурные рамки для поиска их решений. Основой диалогической модели могли бы послужить три гипотезы, каждая из которых тесно связана с переменами внутри социальной теории. Во-первых, социальные исследования нельзя просто «приложить» к некоторому объекту, который существует как независимая данность. Они должны содержать в себе потенциальную возможность убедить актеров в необходимости расширить или видоизменить те формы знаний и верований, из которых они исходят при организации контекста своих действий. То обстоятельство, что в противном случае политические мероприятия могут оказаться неэффективными, в данном случае второстепенно. Важно же здесь признание того факта, что все социальные агенты в принципе способны как постичь новое знание, полученное путем социального исследования, так и использовать его в своей деятельности. Установление контактов между социальным исследованием и практической политикой не обязательно предусматривает «идеальную речевую ситуацию», как ее понимает Хабермас. Но оно, как минимум, включает в себя не совпадающую с фактическим положением вещей оценку наиболее вероятных стратегий поведения соответствующих индивидов, которые эти индивиды избрали бы в том случае, если бы им были доступны результаты данного социального исследования. Кроме того, здесь особо подчеркивается желательность долгосрочных консультаций со стороны социальных исследователей в тех случаях, когда это возможно. Во-вторых, необходимо еще раз подтвердить, что «опосредующая роль культурных условий» в совокупности с концептуальными нововведениями по крайней мере столь же важна для практических результа78

THESIS, 1993, вып. 1

тов социально-исследовательской работы, как и социальные обобщения. Говоря о роли культурных условий, я имею в виду процесс передачи (посредством социального исследования) информации об одной культуре и присущих ей жизненных стилях субъектам другой культуры. Практические следствия этого «антропологического аспекта» социально-исследовательской работы нельзя недооценивать. Так как он составляет предпосылку диалогических отношений между учеными, политиками и субъектами, чье социальное поведение подлежит изучению, то с антропологическим моментом связан едва ли не самый ценный вклад, который социальное исследование может внести в разработку практической политики. Поскольку воля к изменению к лучшему предполагает «возможные миры», которые могли бы быть реализованы через программы социальных реформ, то концептуальная инновация имеет существенное значение. Новые концептуальные подходы открывают возможные сферы действия, которые ранее не были видны политикам и агентам действия. В-третьих, надо подчеркнуть практические последствия «двойной» герменевтики. Социальная наука даже в самых отдаленных своих практических аспектах не предполагает построения таких обобщений, которые могли бы быть использованы в качестве инструмента контроля над социальным миром. Ее практические последствия связаны с постоянным обогащением ее предмета новыми теориями и понятиями, конституирующими и реконституирующими этот «предмет». Эта особенность, как никакая другая, доказывает важность диалогической модели, поскольку именно она принимает во внимание такую рефлексивность. 8. СОЦИАЛЬНЫЕ ДВИЖЕНИЯ БУДУТ ПО-ПРЕЖНЕМУ ИГРАТЬ ПЕРВОСТЕПЕННУЮ РОЛЬ В КАЧЕСТВЕ СТИМУЛА СОЦИОЛОГИЧЕСКОГО ВООБРАЖЕНИЯ Можно утверждать, что социальные организации и социальные движения – это два канала, с помощью которых в современном мире приводится в движение рефлексивное усвоение знания о социальной жизни. Социальные организации систематически аккумулируют и хранят социальную информацию, создавая, таким образом, стабильность условий для социального воспроизводства. Социальные движения обладают более подвижным характером и более мощным преобразующим потенциалом, так как они противостоят сложившемуся положению вещей и специфическим образом сопряжены с реализацией новых социальных проектов. Если социальные движения и не всегда оказываются предвестниками провозглашаемого ими будущего, то они, в любом случае, привносят элемент беспокойства в настоящее. Следовательно, как я уже говорил, социальные движения – это не только источник напряжения и социальных перемен, которые должны анализировать социологи; они способны указать на те особенности и скрытые возможности данного институционального порядка, которые не были известны прежде. Различные социальные движения, в особенности рабочее, политическое и религиозное, традиционно играли заметную роль в социологическом дискурсе. Но один из мощнейших стимулов нынешней социологической рефлексии составляют социальные движения, которые не обязательно имеют новейшее происхождение и тем не 79

THESIS, 1993, вып. 1

менее крайне важны в текущий период истории. Как я уже подчеркивал выше, это – экологическое движение, женское движение и движение за мир. Экологическое движение и движение за мир привлекают наше внимание к таким измерениям современности, которые, по всей видимости, так и не получили должного освещения в социологии. Дебаты по поводу капитализма и индустриализма как главных факторов формирования современности до недавнего времени не касались проблемы разрушительных последствий для среды, которые могут повлечь за собой современные системы производства. Поставленные перед необходимостью изучить степень распространения этих губительных результатов, социологи открывают для себя сегодня целый спектр профессионально интересных вопросов. В тот момент, когда мы должны решить, могут ли вообще далее существовать те способы социального и экономического развития, которые функционируют уже более двух столетий, – в этот самый момент мы оказываемся вынуждены подвергнуть повторному рассмотрению ныне действующие социальные институты. Так, социологические объяснения труда и безработицы испытали на себе чрезмерное влияние принятых экономических дефиниций. Последние же не признают никаких форм неоплачиваемого труда или способов организации труда оплачиваемого, помимо тех, что подразумевают полную занятость. Экологические движения помогли нам почувствовать все разнообразие нюансов в отношениях человека и природы, которое в противном случае так и осталось бы незамеченным. С учетом этих известных теперь нюансов, мы должны еще раз проанализировать характерные признаки той окружающей среды, которую мы сами создали. Движение за мир – это оборотная сторона процесса индустриализации войны. Делая достоянием общественного сознания потенциальные опустошительные последствия гонки вооружений, оно способствует ясному пониманию того факта, что социологи не могут далее игнорировать проблему военной власти как одного из параметров современности. Движение за мир сегодня существенно влияет как на природу военной власти, так и на характер ее распределения, поэтому оно само по себе составляет достойный объект социологического анализа. Насколько это движение способно достичь своих ограниченных или более грандиозных целей; в какой мере сохранение «мира» в обозримом будущем будет зависеть от стабильного баланса развертывания вооруженных сил сверхдержавами – эти вопросы не могут не быть интересны для социолога. Еще менее вероятно, что их не заинтересует тема, которая является первостепенной с точки зрения нашего будущего: сможет ли человечество пережить такой период своей истории, когда оно, по-видимому, станет свидетелем дальнейшей эскалации гонки вооружений? Несмотря на то что вопросы, которые акцентирует женское движение, имеют не столь драматические последствия, переосмысление, которого оно требует от социальных наук, не менее глубоко. Истоки господства мужчины над женщиной, разумеется, не следует искать в современности, хотя существуют специфически современные формы выражения этого господства. Поскольку половая асимметрия власти так глубоко укоренилась исторически и во всех культурах, то попытки ее уничтожения неизбежно должны вызвать яростное сопротивление. 80

THESIS, 1993, вып. 1

Практические успехи женского движения в ослаблении неравенства также можно отделить от той тематики, которая обязана этому движению своим появлением на переднем плане социологических дискуссий. Мы еще раз вынуждены признать одновременное возникновение двух феноменов – новой области социальных исследований и новых интеллектуальных вызовов. Сегодня большинство социологических программ включает в качестве обязательной своей части так называемые «женские исследования», хотя, конечно, исследования подобного рода не ограничиваются рамками этих программ. Не меньший интерес представляет и интеллектуальный вызов женского движения ортодоксальным позициям в социологии. Каким образом следует интерпретировать феномен пола с социологической точки зрения? Как именно можно и нужно связывать между собой такие понятия, как пол и социальный класс? В какой мере социальное исследование было бездумно обращено к мужскому опыту? Эти и близкие им вопросы до сих пор не нашли сколько-нибудь удовлетворительного ответа, и мы вправе ожидать, что они приобретут особую важность в ходе будущего развития социологии. Своими наблюдениями я вовсе не хочу доказать, что другие типы социальных движений уже не представляют интерес. Социальные движения – это способ выражения концентрированного конфликта, и, как совершенно очевидно для всех, традиционные «места дислокации» конфликтов не исчезли. Даже самым ярым сторонникам марксизма стало ясно, что рабочее движение не будет играть той всемирноисторической роли, которую приписывал ему Маркс. Но при этом нельзя отрицать, что рабочее движение значительно изменило прежние типы капиталистического развития, и что производственный конфликт, по всей вероятности, носит в индустриально развитых странах более или менее хронический характер. Вопреки мнению некоторых исследователей, я не убежден, что на смену рабочему движению как определенному типу структурированных методов борьбы постепенно приходят «новые» формы социальных движений. Более того, те их типы, которые как будто считаются «традиционными», могут дать пищу социологическому уму. Примером может послужить факт «исламской революции», который оказался совершенно неожиданным для нашей дисциплины, где доминирует идея секуляризации. 9. СОЦИОЛОГИЯ ПО-ПРЕЖНЕМУ ОСТАНЕТСЯ ПРЕДМЕТОМ ДИСКУССИЙ Дискуссионность социологии я понимаю двояко. Прежде всего это значит, что в пределах дисциплины социологии мы не достигнем желанной цели – консенсуса относительно теории и интерпретации результатов исследования. Но дисциплина, кроме того, сохранит и внешних своих оппонентов, и недоброжелателей. Первое я уже постарался объяснить. Но будут ли ее по-прежнему оспаривать извне? В каком-то смысле я надеюсь (и думаю), что нет; в другом смысле я думаю (и надеюсь), что да. В последнее время социологи не пользовались особой популярностью, что до некоторой степени было вызвано недовольством социальными исследованиями. Как я уже говорил, я не верю, что это продлится долго. Но существует и другой вид постоянной непопуляр81

THESIS, 1993, вып. 1

ности социологии, который, как это ни парадоксально, мы должны постараться сохранить. Это недовольство теми, кто не боится обнародовать малоприятные истины или отстаивать такое понимание существующего положения вещей, которое противоречит мнению власть предержащих. Ведь недаром социологическая дисциплина так слабо развита в Советском Союзе. ЛИТЕРАТУРА Вебер М. Протестантская этика и дух капитализма. В: М.Вебер. Избранные произведения. Пер. с нем. М.: Прогресс, 1990, с.61–272. Леви-Строс К. Структурная антропология. Пер. с фр. М.: Наука, 1983. Фейерабенд П. Против методологического принуждения. Очерк анархистской теории познания [1975]. В: П. Фейерабенд. Избранные труды по методологии науки. Пер. с англ. и нем. М.: Прогресс, 1986, с.125–466. Braudel F. La Mediterranee et le monde mediterraneen a l'epoque de Philippe II. 2 vols. Paris: A.Colin, 1949, 1969. Elton G.R. The Practice of History. London, 1967. Foucault M. Discipline and Punish. London, 1977. Giddens A. The Constitution of Society. Cambridge, 1984. Giddens A. The Nation-State and Violence. Cambridge: Polity Press, 1985. Keohane R. After Hegemony. Princeton, 1984. Merton R.K. Social Theory and Social Structure. Glencoe, Ill., 1963. Mills C.W. The Sociological Imagination. Harmonsworth, 1970. Toynbee A. The Present-Day Experiment in Western Civilization. Oxford, 1962. Wallerstein I. The Capitalist World Economy. Cambridge, 1979. Weiss C.H. Social Science Research and Decision-Making. New York, 1980.

82

THESIS, 1993, вып. 1

Терри Джонсон, Кристофер Дандекер, Клайв Эшуорт

ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ: УСЛОВИЯ ФРАГМЕНТАЦИИ И ЕДИНСТВА Terry Johnson, Christopher Dandeker, Clive Ashworth. Theoretical Sociology: The Conditions of Fragmentation and Unity. In: T.Johnson, C.Dandeker, C.Ashworth. The Structure of Social Theory. Dilemmas and Strategies. London: Macmillan, 1984, сh.1, p.1–28. © T.Johnson, C.Dandeker, C.Ashworth, 1984 Перевод к.ф.н. Н.Л.Поляковой

Десятилетие назад преподаватели социологии считали вполне правомерным обсуждать со студентами вопрос о том, является ли социология наукой. Такой подход неявно требовал от посвящаемых положительной оценки данной дисциплины еще до того, как они с ней ознакомятся. Кроме того, он подразумевал, что социология воплощает в себе единство целей и методов их практического осуществления и, наконец, что существует совокупность более или менее устоявшихся критериев определения науки, как естественной, так и социальной. Сейчас и опытные преподаватели социологии не рискуют столь однозначно трактовать проблему, поскольку предмет анализа в течение последних десяти лет претерпел существенные изменения. Мы испытали то, что можно назвать кризисом фрагментации, который предстает в двух основных измерениях: как фрагментация через специализацию и как фрагментация через теоретическую конфронтацию. Давайте рассмотрим последовательно каждое из этих направлений. В 60–70-е годы наблюдалась экспансия социологии как академической дисциплины: во многих университетах и политехнических институтах создавались социологические факультеты, росло число преподавателей социологии и изучающих эту дисциплину студентов. Этот процесс шел не только в Великобритании, но в той или иной степени был характерен для всех стран Западной Европы и для Соединенных Штатов, а отчасти и для развивающихся стран. Расширение масштабов социологического образования в значительной степени было обусловлено ростом интереса к некоторым специфическим областям социальной жизни. Нет сомнения, что с возрастанием численности людей, желающих научиться «социологическому взгляду на мир», социология все больше становилась дисциплиной с отчетливо выраженными имперскими амбициями, а исследования самих социологов все больше специализировались: от социологии образования к социологии образовательных программ; от социологии литературы к социологии языка; от социологии медицины к социологии смерти и т.д. Подобно тому как это происходило со всеми империями, возникавшими на основе быстрого развертывания сил на обширных территориях, социология пугала и озадачивала колонизуемые области. Кроме того, возникало большое 83

THESIS, 1993, вып. 1

напряжение в сфере ресурсов и резервных возможностей социологии: быстрое увеличение специализированных областей исследования привело к появлению специалистов, создающих собственную «локальную» сферу, разрабатывающих собственные методы и стили исследования и постепенно теряющих систематический контакт с какой-либо унифицированной и общепринятой концепцией предмета исследования. Специфической чертой этого процесса фрагментации было сохранение и укрепление в качестве специализированной такой сферы, которая обозначается как «теория», «социальная теория» или «теоретическая социология». Тем самым подразумевалось, что социологический анализ конкретных областей социальной жизни имеет в лучшем случае непрямую, а в худшем – призрачную связь с таким «специальным» делом, как теория. Дело выглядело таким образом, как если бы наша имперская социологическая армия отправилась в колониальный поход, оставив на базе все службы обеспечения для переоснащения и обучения. Именно такое «специфическое» разделение труда в социологии создало еще более благоприятные условия для фрагментации. Специализированные исследования привели к закономерному результату – конкретному специализированному знанию. Как следствие возникла точка зрения, делающая из нужды добродетель и отстаивающая необходимость довольствоваться фрагментарной специализацией, что означает, в конечном итоге, отказ от всяких остатков имперских амбиций, основанных на стремлении создать «большие» теоретические схемы, охватывающие все социальные науки. Такой подход, возможно, практичен, но лежащая в его основе посылка о том, что развитие и история общества не обладают закономерностями, которые могут быть познаны, по-прежнему интенсивно оспаривается. Второй источник фрагментации лежит внутри самой теоретической социологии. Процесс дробления специализированной «теории» на все увеличивающееся число школ и направлений зашел настолько далеко, что социологи были вынуждены тратить больше времени на внутренние дебаты и попытки консолидации, чем на конструктивное обсуждение конкурирующих теоретических концепций. Структуралисты, феноменологи, этнометодологи, представители теории действия, символические интеракционисты, функционалисты и марксисты делились на все большее число новых направлений и школ. Например, появились этнометодологи, которые не могут понять друг друга, не говоря уже о том, чтобы вступить в коммуникацию с представителями теории действия или структуралистами. Взятые вместе, два источника фрагментации – специализация и дробление теоретических подходов – обусловили постепенное превращение различных специализированных областей исследования в прибежище разных теоретических школ, создавая тем самым все больше проблем с точки зрения коммуникации и реагирования. Говоря о «кризисе фрагментации», разворачивающемся в социологии в течение уже более десяти лет, мы вовсе не склонны предаваться ностальгическим воспоминаниям о «золотой эпохе», когда единая теоретическая схема обеспечивала согласованную интеллектуальную базу для прогрессирующего и контролируемого распространения социологии в различные интересующие ее области. Подобная ситуация была 84

THESIS, 1993, вып. 1

характерна для нашей дисциплины в послевоенные годы, то есть до середины 60-х годов. Однако не все то золото, что блестит. Именно в этот период, когда Соединенные Штаты доминировали на политической арене, в западной академической социологии преобладал подход, известный как структурный функционализм. Разрабатывая его основы, американские социологи опирались на самые разные социологические традиции, а не только на достижения социальной антропологии, почерпнутые из британского колониального опыта. Несмотря на существование серьезной подспудной оппозиции со стороны традиционных концепций, восходящих главным образом к Марксу и Веберу, а также американского прагматистского символического интеракционизма (и которые, заметим, во многом были успешно абсорбированы структурным функционализмом, хотя и в модифицированной форме), структурный функционализм служил «парадигмой», в терминах которой осуществлялась поначалу разработка предмета. Структурный функционализм определил главные направления дебатов в социологии: в какой мере западные промышленные общества, воспринимаемые как институциональные системы, являются консенсусными и способны двигаться к мирному, богатому будущему, основанному на применении прогрессивной технологии; является ли подобный прогресс проблематичным из-за расхождений интересов внутри общества, проистекающих из различных возможностей доступа к привилегированным социальным статусам. В соответствии со второй точкой зрения конфликт – и как свойство общества, и как механизм социального изменения, – оказался более значимым социальным явлением, чем то желал признать господствующий функционализм. Тем не менее предполагалось, что такие конфликты будут постепенно разрешаться по мере развития и утверждения общества всеобщего благосостояния. Что касается обществ «третьего мира», то они рассматривались в основном как «развивающиеся», то есть считалось, что в будущем они также смогут воспользоваться плодами индустриальной технологии и политической демократии. Серьезная проблема возникла в связи с центральным положением «ролевой теории» в структурном функционализме. В рамках этого подхода социальное действие рассматривается как формируемое в зависимости от общепринятых ожиданий, усвоенных индивидами в процессе их воспитания и социализации. Предмет спора состоял в утверждении, что подобный подход предлагает «сверхсоциализированную» концепцию действующего субъекта (actor), переоценивая значение социальных предписаний, заставляющих «актеров» менять роли, подобно тому как хамелеон меняет свои цвета. Альтернативная точка зрения – «теория действия» – отрицала взгляд на индивида как на пассивного реципиента социального порядка и утверждала, что структура сама является продуктом индивидуального действия. Предметы спора – конфликт–консенсус и «актер»–система – никогда до конца не разводили спорящих, поскольку у них были общими многие посылки, касающиеся природы социальной реальности и пригодных для ее познания средств. При этом главная посылка состояла в том, что любой спор может быть разрешен посредством проверки теории фактами, природа которых может быть установлена вне зависимости от надежности той или иной теоретической точки зрения. При 85

THESIS, 1993, вып. 1

помощи «свободных от теории» фактов можно показать, являются ли современные общества консенсусными, конвергирующими и т.д. Далее, несмотря на расхождение социологов по некоторым проблемам, безоговорочно принималась идея о том, что общество является системой и, таким образом, «внешним объектом», который должен быть изучен. Большинство социологов признавали, что хотя социологические обобщения не могут пока (а некоторые считали, что никогда) достигнуть точности и универсальности, присущей естественным наукам, тем не менее накопление социологического знания (выраженного в обобщениях, логическая форма которых приближена к соответствующей теории естественных наук) должно быть общей целью. Различия между методами естественных и социальных наук считались либо незначительными, либо поддающимися исправлению, а вопросы, являвшиеся в прошлом предметом крупных дебатов, – решенными раз и навсегда. Однако эти казавшиеся незыблемыми посылки, на которых основывалось единство теоретических дебатов 50 – начала 60-х годов, были поколеблены в конце 60-х, когда вновь возникли споры вокруг казавшихся решенными методологических проблем. Пионерские тексты, принадлежавшие Уинчу, Гарфинкелю и Сикурелю (Winch, 1958; Garfinkel, 1967; Cicourel, 1972), заставили вновь обратиться к вопросу о том, должны ли социологи заниматься интерпретацией социальной деятельности или подчинять ее поведенческим законам на манер естественных наук. «Новая» философия науки – особенно проблемы, поднятые в «Структуре научных революций» Т.Куна (Кун, 1977), – проникла в социологию и поставила под сомнение считавшееся очень многими социологами бесспорным представление о том, что теории могут быть построены и проверены посредством «нейтральных в теоретическом отношении» фактов. Между тем мирный и опирающийся на технологию прогресс, который структурный функционализм рассматривал как характерную для западных, а потенциально и для всех обществ черту, превратился в миф в контексте таких событий, как война во Вьетнаме, городские волнения в США, глубокий экономический спад 70-х годов. Вследствие происходивших в мире событий марксизм обрел новое дыхание (претерпевая в то же время внутреннюю фрагментацию). Марксизм подпитывался теми «новыми направлениями» в социологической теории, которые имеют распространение по сей день, одновременно внося в них свой вклад. В результате всего этого ныне социологи согласны между собой лишь в том, что главной характеристикой их дисциплины является фрагментация. Нашим ответом на эту ситуацию является данный текст, в котором мы стремимся достичь четырех главных целей. Во-первых, показать, как «теория» или «теоретизирование» присутствует во всяком социологическом анализе конкретных социальных отношений, и тем самым продемонстрировать, что знание теоретических споров в социологии необходимо даже тем, кто занимается анализом специфики социального мира. Как будет показано ниже, большинство конкретных социальных наблюдений не может не опираться на теорию. Каждый социолог является теоретиком. Во-вторых, обеспечить систематическую классификацию или «концептуальную карту» дебатов в теоретической социологии. Мы считаем, что распространение теоретических школ или «парадигм» в социологии 86

THESIS, 1993, вып. 1

носило и носит упорядоченный характер. Существуют фундаментальные вопросы и проблемы, которые рассматриваются всеми конкурирующими теориями. Это лежащее в основе социологии единство можно реконструировать, что позволит систематически сопоставить конкурирующие теоретические традиции. В-третьих, мы считаем, что осмысление ведущихся в социологии дебатов предполагает выработку способов оценки притязаний различных теоретических традиций. В частности, мы утверждаем, что существуют надежные критерии для принятия или отрицания различных теоретических конструкций или каких-то их аспектов. Теоретические предпочтения не являются произвольными и/или укорененными в эмоциях, как многие полагают сейчас. В-четвертых, на основе предыдущих аргументов мы укажем те направления, следуя которым теоретическая социология сможет устранить источники фрагментации, о которых говорилось выше. ТЕОРЕТИЗИРОВАНИЕ И СОЦИОЛОГИЧЕСКИЙ АНАЛИЗ Отрицая возможность возникновения систематической теории на основе долговременного накопления эмпирически обоснованных специализированных исследований, мы утверждаем, что любой анализ социальных отношений заведомо предполагает имплицитную приверженность какой-либо общей связующей теории. Всякий социологический анализ связан с определенной стратифицированной формой теоретизирования. В качестве примера рассмотрим влияние религиозных верований на социальную деятельность. Любой анализ религии предполагает определение религии как системы верований и социального действия особого типа, а тем самым и определенные воззрения на природу общества, одним из компонентов которого является религия. Такой анализ должен также включать решение проблемы приобретения знаний о религии и влиянии религиозных верований. Разумеется, можно было бы утверждать, что сам характер решения подобных проблем будет диктовать результаты эмпирического исследования, а потому предпочтительно отложить их рассмотрение до завершающей стадии анализа, когда суждение о том, что такое религия и каков характер ее воздействия, можно будет вывести на основе накопленных данных. Но такой аргумент мы отвергаем, поскольку он основывается на предположении, что уже «известно», что есть религия, хотя бы на уровне «общепринятых» представлений. В самом деле, имплицитное веберовское определение религии как веры в сверхъестественное основывалось на представлении, существующем в западных обществах на уровне здравого смысла. Само это представление проистекает из дуализма явлений «этого мира» и явлений «иного мира», утверждаемого в иудейско-христианской традиции. Определить религию социологически как набор верований и связанных с ними форм поведения означает сделать предположение как о природе социального действия, так и о соответствующих процессах приобретения знания о ней. К примеру, веберовский взгляд на религию связан с его утверждением, что человеческое поведение, даже бу87

THESIS, 1993, вып. 1

дучи подчиненным внешним, материальным условиям и укорененным в материальных потребностях (еде, крове и т.д.), является, по существу, осмысленным. Человеческая деятельность предполагает осознанное поведение. Человек не только приспосабливается к природе, но и планирует деятельность таким образом, чтобы реализовать свои цели в условиях материальных ограничений. Тем не менее сознание, опосредованное языком, позволяет людям дистанцировать себя от непосредственного окружения и предполагает, что они каким-то образом истолковывают свое положение в этом мире. Они вынуждены задумываться о смысле своего существования. Эти вопросы высшего смысла, встающие перед людьми как использующими язык существами, и отличают их от других животных видов. В то время как Вебер признает секуляризацию, то есть ослабление веры в «сверхъестественный мир», его концептуализация социального действия опирается на утверждение, что религиозная потребность в высшем смысле сохраняется и в секуляризованном мире. Торжество науки и технологии в современном индустриальном обществе не побудило людей к принятию «посюстороннего» материализма. «Религиозная потребность» и соответственно проблема высшего смысла постоянно присутствуют в самых процветающих обществах. Веберовская основательная интерпретация религии дополняется пониманием того, как должен работать социологический анализ, например, религии или какого-либо другого явления социального мира. Для Вебера единицей социологического анализа был индивидуальный актер – «единичный носитель осмысленного поведения». Под этим он подразумевал, что социальные группы и общество в целом должны пониматься как сложные агрегации индивидуальных действий, типологизированных наблюдателем для целей сравнительного и исторического анализа. Вот почему отправным пунктом веберовской социологии религии был факт столкновения индивида с проблемами высшего смысла. Тем не менее этот отправной пункт не был обусловлен фактами. Наоборот, он являлся продуктом специфической модели конституирования знания в социальных науках. Вебер придерживался точки зрения, согласно которой социальные науки навязывают порядок бесконечно сложному опыту наблюдателя, то есть тому, что может быть наблюдаемо. Этот порядок отражает интерес наблюдателя (что является для него значимой проблемой) и, кроме того, степень приспособления социологической абстракции к постижению индивидуальных или общих событий. К примеру, и детальный анализ кальвинистской теологии, и обобщающие сравнения западного аскетизма и различных типов восточного мистицизма для Вебера остаются абстракциями, поскольку даже наиболее конкретные исследования не в состоянии исчерпать все детали явления. Абстракции не могут рассматриваться как проникновение в «реальность» социального; они являются всего лишь эвристическими средствами, необходимыми для определения степени отклонения конкретной реальности от идеализированных концептуализаций наблюдателя. Так, веберовский анализ кальвинизма не вскрывает «сущность» кальвинизма, он только фокусируется на некоторых аспектах, позволяющих выявить, насколько одни религиозные верования (например, лютеранство) более схожи с кальвинизмом, чем другие сис88

THESIS, 1993, вып. 1

темы верований, которые также могут быть «идеализированы» для целей сравнительного анализа. Из веберовских рассуждений следует ряд выводов. Единицей анализа в веберовской социологии является индивидуальный актер, а общество предстает как совокупность различных типов индивидуального поведения. Это следует из его понимания того, как должен осуществляться социологический анализ, а именно путем абстрагирования от частного опыта наблюдателя. Понятия – это гипотетические, эвристические средства для упорядочения опыта и подготовки данных для каузального анализа, а не для описания реальности как таковой. Более того, следуя методу, требующему, чтобы объект был наблюдаемым, Вебер сталкивается с трудностями при исследовании тех смыслов, которыми актеры наделяют свое поведение. Вебер предполагает, что интерпретации смысла поведения могут быть обоснованы только с помощью утверждений относительно поведения. К примеру, если утверждается, что «внутреннее душевное одиночество» является результатом веры в догматы кальвинизма и что такая вера ведет к рационализации практического (в частности, экономического) мирского поведения, то мы можем убедиться в том, что это реальность (а не плод нашего воображения), через эмпирическую оценку частоты связей и, возможно, установление каузальных отношений между двумя наблюдаемыми группами явлений – кальвинистской верой и рациональным экономическим поведением. Такое заключение может быть подкреплено указанием на то, что противоположные или различные верования ведут к неодинаковым экономическим последствия, – достаточно сопоставить восточный мистицизм и уход от мира с аскетическим и мирским поведением европейцев. Вебер в целом одобрительно (несмотря на определенные неясности в его позиции) относился к идее о том, что конфликтующие интерпретации событий (и смыслов) могут найти решение в рамках нейтральных по отношении к теории данных, с оговоркой, что анализ любого исторического события никогда не может быть полностью исчерпывающим. Эти проблемы теоретического мышления имплицированы в веберовском подходе к религии, хотя сведения о религии, являющиеся вроде бы нейтральными в теоретическом отношении, не требуют их постановки. И неудивительно, что совершенно различные стили теоретизирования могут приводить к противоположным результатам при анализе одного и того же социального явления. Примером тому является Дюркгейм. В противоположность веберовскому анализу религии, подход Дюркгейма основан на идее о том, что религия есть социальный факт – коллективная реальность, совершенно отличная и не идентифицируемая с совокупностью индивидуальных решений социально-психологических проблем высшего смысла. Как и Вебер, Дюркгейм, осуществляя анализ, приводит в действие весь арсенал социологического теоретизирования. Вновь в центр выдвигаются две проблемы: природа социального действия и процесс приобретения знаний о его структуре. Подобно Веберу, Дюркгейм утверждает, что человеческая деятельность предполагает использование культурных символов и что действие несводимо к материальным условиям. Социальные правила и конвенции, воспроизводимые посредством языка, отделяют социальный мир от природного. Однако Дюрк89

THESIS, 1993, вып. 1

гейм расходится с Вебером, утверждавшим, что различие природного и социального миров обусловливает радикальное размежевание между методами естественных и социальных наук. Дюркгейм считает, что социология обладает значительно большей познавательной силой, чем это готов был признать Вебер. Это явствует из определения религии у Дюркгейма. Проводимое им разграничение священного и профанного мира противостоит веберовскому (обычному для бытового сознания) разделению на «этот мир» и «иной мир». Дюркгейм рассматривает религию (верования и практику, относящуюся к священным вещам) как универсальное достояние социальной жизни. Она изменчива по своему содержанию, но никогда не исчезает. Например, общество не может характеризоваться через Бога как сверхприродное существо, но вера в священные ценности не может быть элиминирована. Такова роль, приписываемая Дюркгеймом национализму и моральному индивидуализму в качестве средств сдерживания «религиозности» в современных индустриальных обществах. Дюркгеймовский взгляд на универсальность религии в большей степени соответствует его собственной (высокой) оценке познавательной силы социологии, чем более осторожный веберовский подход. Вебер не разделял надежды на возможность формулирования универсальных законов социальной жизни. Впрочем, эта точка зрения (даже если она и верна) плохо согласуется с его анализом проблем высшего смысла, с которыми, как представляется, сталкиваются все действующие субъекты. Дюркгеймовское воззрение, провозглашающее универсальность религии, опирается на тезис о том, что религиозные верования позволяют индивидам составить представление о социальных структурах и природном окружении. Индивиды зависят от общества, а религия является всего лишь формой коллективного знания об обществе и природе, а также моральной санкцией, призванной способствовать социальной интеграции. Вера в существование души – вовсе не «невежественный миф», а признание и освящение того факта, что общество или коллективная жизнь является по отношению к жизни индивида трансцендентными и определяют ее смысл. Дюркгейм не разделяет тезис о том, что актер является конститутивным элементом социологического анализа, а общество представляет собой лишь сложную матрицу взаимодействий между субъектами. Скорее он придерживается мнения, что условиями взаимодействия являются социальные факты, коллективные представления или социальные течения. В результате религия рассматривается как выражение самосознания общества и его контекста. Именно это представление Вебер хотел элиминировать из социологического анализа. Так, самоубийство является для Дюркгейма не результатом реализации намерения актера, возникающего под влиянием различных ограничительных нормативных и материальных условий (как считал Вебер), но примером таких социальных явлений, как эгоизм или аномия. Понятие аномии не является эвристическим средством наблюдателя, суммирующим отдельные индивидуальные случаи. По Дюркгейму, общество и групповая жизнь не могут быть сведены к совокупности индивидуальных действий без того, чтобы потерять raison d'etre социологии как дисциплины. Дюркгейм отстаивает приоритет общества как предмета социологии. Делается это при помощи (не лишенной двусмысленности) аргу90

THESIS, 1993, вып. 1

ментации, наделяющей социологию такими возможностями постижения социальной реальности, которые никогда бы не признал Вебер. Дюркгейм (в противоречии со своими собственным представлением о том, что социологический анализ должен быть свободен от любых предвзятых мнений и исходить из «фактов») подходил к религии и другим социальным явлениям с теоретической моделью природы общества, условий его существования и исторического развития, которая, как мы увидим, не выводится непосредственно из наблюдений. К примеру, его определение религии имеет, в противоположность веберовскому, эксплицитный универсальный референт. Интересуясь условиями и последствиями функционирования конкретных религий, Дюркгейм, в противоположность Веберу, интересовался в первую очередь универсальным социальным значением религии. Дюркгеймовский рационально-дедуктивный подход к теоретическому исследованию религии проявляется не только в ее определении. Выбранный им подход, основанный на конкретном исследовании, то есть анализе тотемизма у племени арунта, свидетельствует, что эта религия рассматривается им как имеющая универсальное значение. На примере изучения тотемизма как наиболее элементарной религиозной формы можно выявить основополагающие структуры и функциональные элементы, характерные для всех религий, а именно, когнитивное опосредование дуализма священного и профанного, а также организацию освященной ритуальной практики. Дюркгейм, в противоположность Веберу (и в разрез с собственным представлением об особом значении сравнительной исторической социологии), использовал конкретные исследования для иллюстрации универсальной дедуктивной теории. Будучи приверженцем сравнительного исторического подхода, Вебер никогда не претендовал ни на что иное, кроме как на создание опытных, вероятностных обобщений связей, существующих между религиозной верой и экономическим поведением, между принадлежностью к определенному социальному классу и религиозными верованиями и т.д. Столь скромные цели обусловливались его моделью генерирования социального научного знания. На основании нашей короткой экспозиции некоторых аспектов веберовского и дюркгеймовского подходов к религии можно сделать ряд выводов. Прежде всего, социологический анализ религии не может не опираться на весь комплекс теоретических воззрений о природе общества и социального действия, а также способов получения социологического знания. Даже те наблюдатели, которые являются наиболее откровенными противниками теории, оказываются, вопреки собственному желанию, втянутыми в сложные формы теоретизирования. Так, уже простой сбор данных о религии (или другом объекте) подразумевает теоретическое определение социального мира как совокупности определенных образцов поведения, которые могут исследоваться указанным образом. Утверждение, что социальный мир – это набор социальных фактов, взаимоотношения и свойства которых могут быть исследованы посредством наблюдения, само является теоретическим постулатом, и отнюдь не самоочевидным. Более того, формы теоретизирования, используемые при конкретном анализе социального действия (включая используемые Вебером и Дюркгеймом), несмотря на их различия, поддаются сравнительной 91

THESIS, 1993, вып. 1

оценке. Это обстоятельство подкрепляет наш центральный тезис и в то же время требует некоторых уточнений. Хотя и верно, что социологическое теоретизирование в настоящее время характеризуется разнородностью, мы убеждены, что лежащий в основе порядок может быть тем не менее найден. Социологическое теоретизирование имеет структуру. Она не является результатом консенсуса среди социологов по вопросу о природе социальной реальности или путей, посредством которых конституируется знание социального. Скорее, этот лежащий в основе порядок проистекает из того факта, что все социологи должны ставить определенные фундаментальные вопросы, ответы на которые являются предварительным условием всякого социологического исследования. Существует, на наш взгляд, два таких вопроса, которые невозможно обойти, и все социологическое знание является, по существу, ответом на них: 1) Какова природа социальной реальности? 2) Каков наилучший способ получения знаний о ней? Эти вопросы неизбежно встают перед каждым социологом, и даже отказ от их обсуждения сам по себе означает определенный способ решения связанных с ними проблем. Например, суждения о том, что такие вопросы «не имеют отношения к делу», поскольку «социальная реальность» «самоочевидна», уже содержат в себе определенный ответ, предполагающий определенную теоретическую позицию. Мы не считаем, что все социологи осознанно и направленно обдумывают эти вопросы до того, как приступить к своим конкретным исследованиям, хотя некоторые поступают именно таким образом. Мы не исходим также из того, что социологи должны всегда делать это. Нет необходимости в том, чтобы полностью удовлетворительные ответы на эти вопросы были найдены до начала социологического анализа. Но мы убеждены, что социологический анализ обязательно предполагает ответы на указанные вопросы независимо от того, признает это исследователь или нет. Используя аргументы, верования и посылки относительно объекта изучения и способов приобретения надежного знания о нем, социология предоставляет нам основу для понимания или осмысления того или иного конкретного социологического начинания. Далее мы рассмотрим ответы, которые социологи дают на каждый из этих вопросов. Обратимся сначала к проблеме социальной реальности. ПРИРОДА СОЦИАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ: МАТЕРИАЛЬНАЯ ИЛИ ИДЕАЛЬНАЯ? Ответы на вопрос относительно природы социальной реальности всегда вращались вокруг двух аспектов социальной жизни: ее существования как набора материальных явлений или как совокупности идей относительно материального мира. Этот дуализм является не столько наблюдаемым состоянием дел, сколько характеристикой всех попыток теоретизирования на тему о том, к какому типу «объектов» относится социальная реальность. Эти две возможности – материализм и идеализм – дают альтернативное решение вопроса о природе социальной реальности. Те, кто подчеркивает материальный характер социальной реальности, считают, что человеческую деятельность точнее можно охаракте92

THESIS, 1993, вып. 1

ризовать как поведение, обусловленное влиянием материальных условий. Феномены природы определяют границы наших возможностей как человеческих существ, идет ли речь о климате, силе тяжести или наших физических данных. Социальные явления сами по себе также рассматриваются как материальные и по преимуществу ограничивающие, говорим ли мы о формах социальной организации, производственных системах, средствах насилия, культурных артефактах и т.д. В этом случае при объяснении крупных процессов социальной жизни подчеркивается факт их материальности. Подобный подход часто связан с доктриной натурализма, предполагающей существование минимального различия между человеческим поведением и поведением животных или даже неодушевленных предметов. Тот факт, что люди являются «целеполагающими» и «мыслящими» существами, не создает серьезных препятствий для применения методов и техники естественных наук к предмету социальных дисциплин. И природный, и социальный миры представляются как в одинаковой мере материальные сущности, внешние по отношению к наблюдателю, «связи» которого с этими мирами устанавливаются через его нервную систему, ее материальные свойства. Науки, естественные и социальные, характеризуются, таким образом, единством. С альтернативной – идеалистической – точки зрения указанная выше позиция полностью игнорирует значение и специфику человеческой деятельности. Речь идет об уникальном факте использования сложных систем лингвистических знаков и культурных символов с целью показать себе и другим, что они намерены делать. Подобная точка зрения предполагает, что человеческая деятельность является не поведением (адаптацией к материальным условиям), а выражением смысла, который люди придают (посредством языка) своим поступкам. Социальное действие поэтому всегда является процессом наделения ситуации смыслом, и именно смыслы, идеи, символы и т.д. составляют «материю» социального мира. Утверждается, что такая деятельность, как богослужение или самоубийство, не является просто набором отдельных поведенческих актов, имеющих место при определенных материальных условиях (аналогичных сезонной миграции птиц). Посещение церкви, преклонение колен, прыжок с высокого дома или под поезд не могут быть поняты вне контекста социальных правил и культурных смыслов и могут быть расшифрованы наблюдателем только благодаря использованию им собственных интерпретационных способностей. В социальных науках, таким образом, мы вынуждены «интерпретировать смысл» социальных событий, используя такие термины, как «желание», «любовь», «благо» и т.д., которые либо вовсе не применяются в естественных науках, либо используются совершенно иным образом. В природном мире, как предполагается, неодушевленные объекты лишены способности осознавать смысл своей деятельности. Объекты естественной науки подчиняются законам, в то время как люди подчиняются правилам культуры, которые неприменимы к природному миру. Когда вы подчиняетесь законам государства, это не тождественно ситуации, в которой камень подчиняется законам гравитации, будучи брошенным в воздух. Это не означает, что вы вольны в том, чтобы не подчиниться государственному закону, в то время как ка93

THESIS, 1993, вып. 1

мень не может не подчиниться гравитации. Это означает, что вы можете размышлять о том, подчиниться или не подчиниться государству, и, принимая то или иное решение, вы не можете не задумываться над тем, что представляют собой законы государства и каковы вероятные последствия вашего действия. Это интерпретируемое воображение будущего состояния дел является главным элементом настоящего действия. Любая попытка объяснить социальное действие в терминах существующих материальных условий упускает из виду способность человека действовать в рамках смысла, который не может быть привязан к материальному настоящему или прошлому. Таковы два альтернативных решения вопроса о том, чем является социальная реальность. Как материалистическое, так и идеалистическое решения являются исчерпывающими и взаимоисключающими; они могут быть выражены в присущей им терминологии. В дальнейшем мы разовьем этот несколько упрощенный подход. Здесь же мы выделили лишь одно измерение теории: дуальность материализма и идеализма. ПОЗНАНИЕ СОЦИАЛЬНОЙ РЕАЛЬНОСТИ: НОМИНАЛЬНА ИЛИ РЕАЛЬНА ОНА? В социологии представлены два отчетливо сформулированных альтернативных решения вопроса о возможности познания социальной реальности. Первое – исходит из того, что понятия, которые мы используем для описания и объяснения мира, такие, как «религия», «бюрократия» или «социальный класс», это всего лишь удобные имена, которые созданы для того, чтобы обобщить отдельные явления, образующие социальный мир. Реальность социального мира (материален он или идеален) заключается в том, что он состоит из уникальных отдельных событий и явлений. С подобной точки зрения реальность университета, например, составляют все отдельные действующие субъекты и виды их деятельности, образующие его в какой-то конкретный момент. Используя обобщающий термин «университет», мы тем самым признаем удобство обобщения или сведения воедино всех этих уникальных элементов. Это означает, что существует возможность обобщенно рассуждать о всех тех уникальных интеракциях, которые образуют университет или какуюлибо социальную группу. При познании социальной реальности нет, таким образом, ничего предосудительного в использовании подобных общих выводов до тех пор, пока мы не принимаем ошибочно эти общие термины (имена) за саму реальность. А она остается совокупностью отдельных событий. Такой базисный подход к проблеме познания обычно обозначается как номинализм. Ошибочное наделение общих понятий реальностью обычно называется овеществлением. Подобное заблуждение проявляется в том случае, когда мы, например, говорим, что социальные классы «действуют, исходя из собственных интересов». Социальные классы не могут иметь интересов, поскольку социальный класс – это имя, которое мы присваиваем какой-то совокупности конкретных социальных взаимодействий. Они не могут действовать и потому, что только индивиды способны к действию. Наделять подобными способностями социальные классы, государства или даже общество в целом означает впадать в грех овеществления. 94

THESIS, 1993, вып. 1

Разумеется, язык социологии наполнен общими, коллективными и структурными терминами. Но следует признать, что они – всего лишь концептуальные «договоренности в целях удобства». Таким образом, номинализм – это не просто отрицание всяких попыток утверждать, что коллективное образование способно действовать. Номинализм отрицает также всякие «неуместные» попытки соотносить действия с реальностями, которые будто бы являются «чем-то иным, нежели» или «выходят за пределы» конкретных компонентов нашего социального опыта. Когда Вебер говорит о «религии Китая», он всего лишь обобщает те «типичные» способы, посредством которых совокупность индивидов, проживающих на определенной конкретной территории, решает проблемы высшего смысла. «Единство» и «общность», предполагаемые выражением «религия Китая», являются результатом концептуальной деятельности Вебера. В целях получения знания он пишет таким образом, «как если бы» подобное единство существовало. Номинализм – это определенный способ преодолеть невозможность познания социальной реальности во всех ее частностях. Альтернативная номинализму точка зрения исходит из того, что значение научных понятий заключено в их способности «обнаруживать» социальную реальность, непосредственно не доступную наблюдению. Понятия вовсе не обобщают наблюдаемые частности, они действительно пробиваются к реальности, которая лежит в основе и объясняет отдельные события. Вспомним высказывание Маркса о том, что, если бы социальные структуры были даны в опыте, нужды в науке вообще не было бы. Данная позиция обозначается как реализм. Как отмечалось выше, интерес Дюркгейма к племенам арунта объяснялся не стремлением описать их специфические религиозные верования и деятельность, с тем чтобы данное описание можно было присовокупить или сопоставить с аналогичными описаниями других обществ. Цель была в другом – найти материал для иллюстрации «элементарных форм» всякой религии как универсальных или общих структур, которые характеризуют общества вообще. Ответы на два наших вопроса создают основу для классификации социологического теоретизирования по четырем пунктам. Их можно показать с помощью диаграммы (см. рис. 1). Номинальный Реальный 1

3

2

4

Способ познания социальной реальности

Материальная

Идеальная Природа социальной реальности

Рис. 1

95

THESIS, 1993, вып. 1

Эта классификация, как мы постараемся обосновать, дает основу для анализа структуры теоретической социологии. Элементы классификации ни в коей мере не являются новыми, они часто использовались в альтернативных классификациях (см., например: Keat and Urry, 1975; Bencon, 1977; Burrell and Morgan, 1979; Dawe, 1970; Robertson, 1974). Дуальность материализм–идеализм была использована Талкоттом Парсонсом в качестве организующей темы при попытке реконструировать социальную теорию в книге «Структура социального действия» (Parsons, 1949). Многие марксистские критики академической социологии также выдвигают эту дуальность на передний план в своем стремлении отвергнуть все формы идеализма. Дискуссия относительно того, можно или нет использовать методы естественных наук в социальных науках, также вращалась вокруг вопроса о том, должны ли интерпретации (идеи), которые субъекты дают материальным условиям своих действий, наделяться приоритетным значением в социальной реальности. Наш текст выходит за пределы подобного представления о том, какие вопросы являются важнейшими в социологии, и увязывает альтернативные решения этих вопросов с проблемой познания социальной реальности. Этот последний вопрос и предлагаемые номинализмом и реализмом альтернативные варианты его решения гораздо реже дебатируются социологами. Если он и становится предметом споров и дискуссий, то лишь как аспект других вопросов. Например, длительная дискуссия о первичности системы/общества/структуры или действующего субъекта/индивида включала некоторые компоненты тех вопросов, которых мы касались, проводя различие между номинализмом и реализмом. Реализм в качестве объекта социологии рассматривает «социальные факты» или «структуры» отношений. Они, по Дюркгейму, sui generis (совершенно своеобразны) и несводимы к особенным индивидуальным элементам. В силу этого реализм являет сходство с позицией, подчеркивающей первичность структуры, но это сходство не является полным. Подобным образом и номинализм, который исходным пунктом признает действующего субъекта, тем не менее принимает во внимание системные или структурные ограничения, воздействующие на действующего субъекта, или ограничения, возникающие в процессе взаимодействия субъекта с другими действующими субъектами в обществе, которое само конструируется как эмерджентная «система» взаимодействий. Таким образом, начинать с актера не означает отрицать систему, скорее речь идет о специфической концептуализации отношений между ними. Если же действующие субъекты или индивиды рассматриваются сами по себе, то это означает отказ от социологического анализа. Номинализм в полной мере согласуется со структурно-функциональным объяснением отношений между семьей и индустриализацией, которое делает упор на появлении «нуклеарной» семьи, лишенной производительных и хозяйственных функций и ограничивающейся обеспечением эмоционального комфорта своих членов за пределами рынка труда. До тех пор, пока при подобном анализе подчеркивается первичность структуры, институционального напряжения и приспособления, имеющих место «за спинами» исторических актеров, номинализм может сохранять свои позиции. Но при этом обязательно должно соблюдаться следующее «правило»: подобные структурные ограничения не следует понимать как 96

THESIS, 1993, вып. 1

нечто овеществленное. Эти ограничения могут рассматриваться как события и действия, оказывающие конкретное воздействие на отдельные семьи. Функционалистский подход просто гипостазирует обобщения относительно воздействия индустриального производства на семьи в рамках рыночной экономики. Такое обобщение, даже если оно обоснованно, остается сводкой отдельных событий. СТРУКТУРА ТЕОРЕТИЗИРОВАНИЯ: ЧЕТЫРЕ СТРАТЕГИИ Диаграмма, предложенная выше, указывает две совокупности противоположных ответов на два вопроса, которые, как мы считаем, следует противопоставить друг другу в качестве логического предварительного условия социологического анализа. Различные комбинации решений указанных вопросов порождают четыре стратегии социологического теоретизирования. Эти стратегии и их взаимосвязи дают основу для понимания различных конкурирующих теоретических проектов в социальных науках. Наш анализ основывается на приверженности реалистической позиции, признающей объектами социологического исследования структуры, лежащие в основе социальной жизни. Данная позиция, естественно, нуждается в обосновании. Для начала мы можем обозначить четыре стратегии, о которых идет речь, заполнив соответствующие клетки на рис. 2. Номинальный Реальный Материальная

Идеальная

1

3

Эмпиризм

Субстанциализм

2

4

Субъективизм

Рационализм

Природа социальной реальности

Способ познания социальной реальности

Рис. 2

Рассмотрим кратко основные характеристики каждой из этих стратегий. I. Эмпиризм. Эта стратегия сочетает материалистическое и номиналистическое решения и предполагает, что человеческую деятельность следует понимать как наблюдаемое поведение, имеющее место в наблюдаемых материальных условиях среды и организма. Знание приобретается посредством систематического наблюдения (чувственного опыта), а также экспериментального или сопоставительного анализа. Согласно эмпиристской позиции «наблюдать» значит обращаться к содержанию нашего чувственного опыта, трактуемого как факты, чувственные данные или чувственные впечатления. Вообще говоря, наблю97

THESIS, 1993, вып. 1

дать согласно эмпиризму означает видеть мир таким, каким он непосредственно отражается в чувствах наблюдателя. Такое знание обычно принимает форму вероятностных обобщений по поводу отношений между наблюдаемыми явлениями. Это предполагает тщательное накопление фактов, связанных с постоянными наблюдениями. Например, возникновение забастовок можно последовательно увязывать с размерами промышленности, типом технологии, уровнем инноваций, характеристиками рабочей силы, местной политической культурой, управленческой практикой, уровнем членства в профсоюзах, общим уровнем экономической активности и т.д. Это перечисление возможных и значимых факторов не является, по определению, окончательным, и результаты исследования всегда носят опытный характер. «Лоскутное» воззрение на социальный мир, являющееся следствием описанного подхода к познанию, обусловлено взглядом на общество как на поток отдельных событий, лишенный глубинного порядок. В итоге эмпиризм не способен на большее, чем суммирование плодов наблюдения. Эмпиристские обобщения могут выходить за пределы наблюдения только в качестве гипотетических утверждений, а это значит, что «законы» суть всего лишь эмпирические обобщения. Еще одной отличительной чертой эмпиризма является стремление к тому, чтобы все понятия, используемые в описаниях и объяснениях, определить в терминах наблюдения. Язык теоретической социологии понимается как удобная «стенографическая» запись в целях организации и суммирования наблюдений. Понятия, которые не могут быть редуцированы в этом смысле, воспринимаются с подозрением как «философские» и подлежат изгнанию из социальных наук. Наглядные примеры можно найти в эмпиристской интерпретации и трансформации таких реалистских понятий, как аномия и отчуждение, взятых соответственно из произведений Дюркгейма и Маркса. Оба понятия подвергаются переинтерпретации в том смысле, что должны соотноситься с наблюдаемыми поведенческими состояниями, отражающими недовольство теми или иными условиями труда. Понятия изымаются из первоначального местоположения – сферы институциональной организации индустриального капитализма. II. Субъективизм. Эта стратегия сочетает идеалистическое и номиналистское решения, а также включает воззрения, конструирующие социальный мир как продукт интерпретационной деятельности индивидуальных действующих субъектов. Поскольку социальная реальность есть не что иное, как опосредованный итог индивидуальных интерпретаций «происходящего», то исследователь вряд ли может надеяться на что-то большее, чем просто «место» в этом осмысленном диалоге, который постоянно конституирует и реконституирует социальный мир. Исследователь также занят интерпретацией «происходящего». Социальная наука не является поэтому каким-то особым или предпочтительным объяснением социальных процессов. Она должна стремиться лишь к воспроизведению интерпретаций социальной реальности актерами. В рамках такой стратегии установление того, что представляют собой забастовки вообще или конкретная забастовка, является осмысленным предприятием только в том случае, если все рассматривается в терминах, посредством которых действующие субъекты интерпрета98

THESIS, 1993, вып. 1

тивно конституируют подобные явления. В противоположность эмпиризму субъективизм считает, что подобные события нельзя описать с помощью фактов вне зависимости от субъективной интерпретации. Поэтому забастовка, например, это не какой-то вид поведения, который можно напрямую соотнести статистически с другим фактом или фактами. Ее содержание можно выяснить, опираясь на объяснения и интерпретации действующих субъектов социального мира: рассказы самих забастовщиков, мнения менеджеров, представителей общественности и т.д. Забастовка – это не «вещь», независимая от тех или иных интерпретаций. Она – сами эти интерпретации. III. Субстанциализм. Это стратегия, которая сочетает материалистическое и реалистское решения и соответственно представляет социальный мир как материальную структуру отношений, недоступную непосредственному наблюдению. В действительности то, что можно наблюдать, должно, в свою очередь, быть объяснено через основополагающую структуру материальных отношений. Например, забастовки как определенный аспект всего спектра индустриальных конфликтов могут быть объяснены в терминах теории капиталистического способа производства, которая считает господствующую форму отношений антагонистической и эксплуататорской, то есть результатом присвоения прибавочной стоимости. Структура производственных отношений служит контекстом, в котором потенциально укоренены забастовки в обществе и в терминах которого можно объяснить различия в их размахе, связанные с такими факторами, как технология, размер промышленности и т.д. IV. Рационализм. Эта стратегия возникает из сочетания идеалистического и реалистского решений. В соответствии с данной стратегией общество понимается как объективная и ограничительная структура идей. В отличие от субъективистов, рационалисты считают, что идеи и смыслы не являются достоянием индивидов, они находятся за пределами всякого индивидуального сознания. Идеи устанавливают пределы и возможности осмысленного действия индивидуальных действующих субъектов. С позиций этой стратегии забастовки могут анализироваться как следствие противоречивости или отказа объективных моральных кодов, которые определяют права и ответственность профессиональных групп, горизонтально и вертикально связанных в рамках социального разделения труда. В результате становятся неизбежными схватки за распределение доходов на основе принципа «справедливости». Культурные смыслы или коды подобного рода также недоступны наблюдению. Рационализм, как и стратегия субстанциализма, ориентирован на их выявление с помощью теоретических понятий. Эти понятия связывают указанные смыслы с теми аспектами нашего непосредственного опыта, которые требуют объяснения. СТРАТЕГИЯ И ПРОЕКТЫ: НЕКОТОРЫЕ ПРОБЛЕМЫ И ЦЕЛИ В качестве возражения на наше утверждение о том, что обрисованные четыре стратегии дают исчерпывающую характеристику способов теоретизирования в социологии, можно было бы указать, что такой подход чрезвычайно упрощает сложность и многообразие этой дисцип99

THESIS, 1993, вып. 1

лины. Второе возражение, связанное с первым, может состоять в том, что только при очень наивном подходе столь «крайние» решения проблем природы социальной реальности и генезиса социологического познания могут характеризовать воззрения отдельных социологов и социологических школ. Третьим возражением, несомненно, могли бы стать заявления отдельных критиков о том, что некоторые из представленных нами стратегий даже не являются правомерными подходами к конструированию социальной науки и в силу этого их вообще следует отвергнуть. Обратимся прежде всего к проблеме сложности и чрезмерного упрощения. Изображение стратегий на диаграмме в виде четырех прямоугольников не следует понимать так, что мы считаем их четырьмя четко разделенными, исключающими друг друга позициями, к которым можно «отнести», возможно с некоторой натяжкой, всех практикующих социологов. Мы специально выбрали термин «стратегии», с тем чтобы указать на активный, конструктивный процесс теоретизирования, в котором альтернативные решения образуют скорее поля напряжения, а не установившиеся, застывшие позиции. Поэтому теоретизирование в социологии является не столько продуктом того, что представлено в том или ином прямоугольнике, – эмпиризма, субъективизма, субстанциализма или рационализма, – сколько продуктом полей напряжения, действующих в плоскости осей диаграммы. Указанные стратегии не следует, да в действительности и невозможно рассматривать изолированно друг от друга. Отдельные теоретики или социологические школы могут отдавать предпочтение какому-либо из стратегических решений. Но при этом они так или иначе непременно обращаются к проблемам, поставленным альтернативными стратегиями. Поэтому каждая из стратегий является диалогом, опосредующим процессом, который пытается справиться с устойчивыми социологическими парадоксами, порождаемыми альтернативными решениями: между фактом и теорией, свободой и детерминизмом, структурой и действием, смыслом и условием и т.д. Каждая теория представляет собою более или менее сложную попытку опосредования конкурирующих притязаний, но попытку, осуществляемую с позиций какого-либо определенного стратегического предпочтения. Наша диаграмма показывает, что именно опосредуется, о чем спорят представители разных направлений, а также помогает оценить успешность подобных попыток разрешения дилемм социологии. Одним словом, у нас нет намерения втиснуть сложность социологии в границы четырех указанных стратегий. Мы хотим показать, что процесс диверсификации обладает собственной структурой, включая структуру напряжений. Теперь мы можем воспроизвести диаграмму таким образом, чтобы она проиллюстрировала сказанное (см. рис. 3). Стрелки показывают поля напряжений и связанные с ними дилеммы. Поля возникают в результате осознания необходимости учитывать правомерность притязаний, выдвигаемых альтернативными стратегиями. Другая причина их возникновения в том, что каждая стратегия сталкивается с внутренними проблемами, подрывающими ее способность обосновать свои позиции в собственных терминах. Таким образом, существуют притяжения и отталкивания во взаимоотношениях между стратегиями, что приводит к «дрейфу» конкретных теоретиков от одной 100

THESIS, 1993, вып. 1

стратегии к другой. Для стратегии характерны отношения как противостояния, так и сходства. Каждая из них разделяет определенную совокупность решений с альтернативной стратегией, но при этом они различаются в других отношениях. Коснемся кратко вопроса о сходстве и различии. Номинальный Реальный Материальная

Идеальная

3 1 Эмпиризм Субстанциализм

Субъективизм 2

Способ познания социальной реальности

Рационализм 4

Природа социальной реальности

Рис. 2

Эмпиризм, например, сходится с субстанциализмом в признании материальности мира, внешнего по отношению к сознанию и ограничивающего его, но расходится с ним, утверждая, что знание о внешнем мире приобретается посредством наблюдения или чувственного опыта. Здесь заключен источник внутренних проблем, которые вытекают из противоречия, присущего утверждению, что знание есть продукт опыта. Ведь его нельзя подтвердить посредством опыта, источника всякого познания. Более того, притязания эмпиристов на продуцирование знаний о материальном мире выглядят довольно слабыми, когда при этом заявляют, что обобщения – это вовсе не обобщения относительно реальности, а в лучшем случае мимолетные впечатления, концептуально упорядоченные в утверждениях, отражающих регулярность явлений, но обладающих незначительной предсказательной способностью. На практике многие приверженцы эмпиризма «дрейфуют» к субстанциализму, когда утверждают, что их понятия действительно «схватывают» реальность, что социальный класс, например, это не понятие, а нечто реальное, существующее «где-то там». Еще одним источником непоследовательности эмпиризма является посылка о том, что наблюдения могут регистрировать «нейтральные» факты. Такой подход требует нейтрального в теоретическом отношении языка для описания таких фактов, а это требование зачастую ведет к дрейфу по направлению к субъективистской стратегии и интересу к языку как к средству интерпретации. Стратегия эмпиризма нередко приводила к конфронтации с субстанциализмом и субъективизмом. Сходство субстанциализма с эмпиризмом как бы компенсируется тем, что первый разделяет с рационализмом стремление выйти за пределы чувственных данных или фактов с целью выявления ненаблюдаемых структур, имеющих ключевое значение для объяснения мира. 101

THESIS, 1993, вып. 1

Для решения подобной задачи субстанциализм должен признать взгляды рационализма относительно того, что знание конструируется с помощью теории. Но при этом сохранить мнение о том, что познание улавливает реальность внешней материальной действительности. Для обеспечения полноты картины симметрии и взаимосвязанности стратегий можно указать на то, что рационализм разделяет с субъективизмом воззрение, согласно которому человеческая деятельность есть символический феномен. Пытаясь избежать импликаций воззрения, в соответствии с которым социальная реальность полностью создается личными интерпретациями или «множественностью приватных миров» (а это означает отрицание возможностей социологии), субъективисты выдвигают идею, согласно которой индивиды, символически конструирующие реальность, делают это интерсубъективно (через отношение друг с другом). Но признание существования «совместных правил», объединяющих индивидуальные субъективности, означает, что субъективисты переходят на позиции приверженцев рационализма, рассматривающих культурные правила как объективные реальности, ограничивающие, но в то же время объясняющие интерпретационную деятельность индивида. Основные моменты сходства стратегий социологического теоретизирования позволяют сгруппировать альтернативные подходы следующим образом: с одной стороны, субъективизм – эмпиризм – субстанциализм, с другой – субъективизм – рационализм – субстанциализм. Сохраняющиеся между ними противоположности являются предметом постоянных дискуссий, а именно: между эмпиризмом и рационализмом, субъективизмом и субстанциализмом. Таким образом, спорные вопросы в социологическом теоретизировании обычно связаны с исследованием присущих всем напряжений и главных противоречий. Так, хотя эмпиризм противостоит всем другим стратегиям, в наибольшей степени он оппозиционен по отношению к рационализму; и доминирование в недавнем прошлом эмпиризма в социологии привело практически к изгнанию рационалистских подходов как неприемлемых в науке. Главное, что мы хотели бы подчеркнуть, это мысль о том, что указанные стратегии не являются изолированными решениями фундаментальных проблем социологической теории. Они постоянно взаимодействуют друг с другом, что существенно усложняет определение стратегий. Существует еще один источник сложности, имеющий большое значение для наших рассуждений. Это различие между теоретической стратегией и теоретическим проектом. Конкретные социологи и социологические школы, обращаясь к проблемам, вытекающим из конфликтующих и сходных стратегий, конструируют различные проекты, которые включают не только стратегические решения, но также методологические правила, исследовательские программы, предметные исследования, социальные интересы. Проект нельзя просто свести к стратегии, с которой он связан. Степень интереса и значимости проекта характеризуются новизной и плодотворностью предлагаемых им конкретных решений. Понятие «проект» содержит в себе указание на то, что социологическое теоретизирование не является лишь постоянным, неизменно повторяющимся процессом применения четырех указанных стратегий, и неизменность стратегии 102

THESIS, 1993, вып. 1

конструирования проектов вовсе не означает, что нет ничего нового под Солнцем или что нельзя достичь прогресса в развитии социальной науки. Маркс, к примеру, отвергал гегельянскую социологическую теорию в силу ее идеализма, исходя из субстанциалистской точки зрения. Вместе с тем он не воспроизводил механически материализм предшествующих субстанциалистов, таких, как Фейербах. Маркс отвергал «пассивный» материализм Фейербаха (представление о том, что люди приспосабливаются к материальной среде), и в то же время стремился интегрировать в «собственный» материализм «активную» сторону идеализма, соглашаясь с положением, что люди сами активно созидают свою собственную историю. Принимая «активную» сторону идеализма, Маркс отвергал гегельянский взгляд на общество как на субъект, способный действовать. При этом он опирался на эмпиризм, заявляя, что историю творят «реальные конкретные люди», а не Идея. Субстанциалистская стратегия Маркса заключалась в воззрении, что эти «реальные люди» включены в структуры материальных отношений (производительных сил и производственных отношений), динамика развития которых определяла условия, в которых люди могли или не могли созидать историю. В результате материализм Маркса был совершенно непохож на предыдущие версии материалистических воззрений. Его проект разрешения стратегических проблем был и уникальным, и новаторским. Два источника сложностей – «стратегии» и «проекты» – образуют основу разнообразия и инновационного потенциала социологической теории, сохраняя при этом представление о ней как о структурированном процессе, в рамках которого подобное разнообразие и инновация имеют смысл. Третье потенциальное возражение против нашей схемы, как отмечалось выше, заключается в том, что данные стратегии нельзя рассматривать как надежные подходы к разработке социальной науки. Это возражение порождается теми самыми стратегическими оппозициями, которые мы очертили. Примером этого является отрицание рационалистских устремлений со стороны ученых, опирающихся на эмпирические посылки. Так, взгляды рационалистов обычно квалифицируются как «ненаучные» или «метафизические» на том основании, что они не приводят к созданию проверяемых гипотез, – то есть гипотез, которые можно было бы проверить с помощью эмпирических фактов. Данный аргумент опирается на здравый смысл, согласно которому наука укоренена в эмпирических фактах. Рационалистическая стратегия, находящаяся в поиске параллелей между логикой теории и логикой социального мира, противоречит подобным распространенным представлениями о природе науки и надежном знании. Роль, которую рационализм играл и продолжает играть в развитии социальной теории и «науки», нельзя отрицать только исходя из чьих-то желаний. Не можем мы и просто игнорировать ту критику эмпиризма, которая разработана в рамках рационалистической стратегии. Наша точка зрения заключается в том, что для понимания структуры теоретической социологии необходимо воздать должное каждой из указанных стратегий-проектов. Наш проект состоит в том, чтобы помочь изучающим социологию овладеть разными, зачастую конфликтующими стратегиями в социоло103

THESIS, 1993, вып. 1

гии и сделать это таким образом, чтобы акцентировать внимание на моментах как единства, так и разнообразия. Мы не стремимся «подогреть» философские теоретические дискуссии, наша цель состоит в том, чтобы установить основания, на базе которых делается выбор в социальной теории, обозначить стратегии исследования и выявить дилеммы, которые ими порождаются. Только освоив социологическое наследие, поняв условия его единства и разнообразия, можно положить начало новым плодотворным подходам. Как мы показали на примере изучения религии, конкретное исследование социальных отношений непосредственно зависит от совокупности явных или неявных посылок относительно природы социальной реальности и возможностей ее познания. Поэтому, фокусируя внимание на систематическом рассмотрении структуры возможностей, доступных социологу, мы не просто ставим абстрактные вопросы ради них самих, но надеемся прояснить условия, исходя из которых осуществлялись и могут осуществляться исследования религии. Подчеркивая условия единства социологии, кажущейся некоторым фатально фрагментированной, а то и хаотической дисциплиной, мы не пытались объединить «социологию», трактуя ее с позиций какой-то одной, приоритетной для нас стратегии. Мы предпочитаем, чтобы каждая стратегия «говорила сама за себя», не исключая при этом другие точки зрения. Наша позиция заключается в том, что, решая тождественные проблемы, каждый социолог вынужден сталкиваться или вступать в диалог с альтернативными подходами, хотя бы только для того, чтобы затем отвергнуть их. Это не означает, что все социологи, занятые разработкой, скажем, «субъективистского проекта», будут развертывать открытую критику эмпиризма или субстанциализма. Скорее, дело обстоит таким образом, что, приступая к подобному проекту, социолог уже делает выбор, который молчаливо исключает альтернативные решения рассматриваемых проблем. Так же как и в сфере личностного взаимодействия, умолчание в социальном анализе столь же важно для понимания коммуникации, как и написанное или произнесенное слово. Сказанное подводит нас к рассмотрению нашего собственного проекта или «предпочтения». Предоставляя возможность различным стратегиям говорить самим за себя, мы не можем избежать вовлечения в процесс, который описываем. А это означает, что мы конституируем проект с позиций какой-то определенной стратегии. Характер этой стратегии достаточно очевиден. Выше мы ссылались на «основополагающее единство» социологии, которое «можно реконституировать». В предыдущем абзаце мы отметили, что «умолчание» столь же важно, как и то, что говорится (то есть наблюдаемое – это еще не все). Эти и подобные им замечания наглядно свидетельствуют, что наш собственный выбор носит реалистский, а не номиналистский характер. Говорить об основополагающей «структуре единства» или об «умолчании» означает отдавать предпочтение такому решению проблем, которое исключает некоторые основные посылки эмпиристской стратегии, а также ряд субъективистских подходов. Сказанное подтверждает, что мы так же ограничены структурой своего выбора, как и рассматриваемые нами теории. 104

THESIS, 1993, вып. 1 ЛИТЕРАТУРА Кун Т. Структура научных революций. Пер. с англ. М.: Прогресс, 1975. Benton T. Philosophical Foundation of the Three Sociologies. London: Routledge & Kegan Paul, 1977. Burrell G. and Margan G. Sociological Paradigms and Organizational Analysis. London: Heinemann, 1979. Cicourel A. Cognitive Sociology. Harmondsworht: Penguin, 1972. Dawe A. The Two Sociologies // British Journal of Sociology, 1970, v.21, p.207– 218. Garfinkel H. Studies in Ethnometholdology. Englewood Cliffs (NJ): Prentice-Hall, 1967. Keat R. and Urry J. Social Theory as Science. London: Routledge & Kegan Paul, 1975. Parsons T. The Structure of Social Action. Glencoe (Ill.): Free Press, 1949. Robertson R. Towards the Indentification of the Major Axes of Sociological Analysis. In: J.Rex (ed.). Approaches to Sociology. London: Routledge & Kegan Paul, 1974. Winch P. The Idea of a Social Science. London: Routlledge & Kegan Paul, 1958.

105

THESIS, 1993, вып. 1

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ В данном разделе мы публикуем две, пожалуй, наиболее известные статьи, излагающие современные представления о предмете экономической истории. Как легко сможет увидеть читатель, авторы выбранных нами работ полемизируют не только со старыми взглядами на историю, но и друг с другом. На наш взгляд, это позволяет составить более объективное представление о рассматриваемом предмете. Статья Д.МакКлоски, известного своими работами по методологии и философии экономической науки, является одним из ярчайших манифестов сторонников «клиометрики», или «новой экономической истории», победное шествие которой началось в 60-е годы XX в. в США, а в 70-е продолжилось во многих европейских странах, прежде всего в Великобритании. В англосаксонском варианте «новая экономическая история» перевела экономическую историю из разряда исторических в число экономических дисциплин, тесно связав ее с экономической теорией и применением экономико-математических моделей. Публикуемая статья была написана в 1976 г., когда «новая экономическая история» приближалась к моменту своего полного триумфа. Объективности ради отметим, что в последние годы этот подход начал отчасти сдавать позиции если не в рамках историко-экономической науки, то, по крайней мере, в общем спектре гуманитарных исследований. Статья П.Шоню в большей мере ориентирована на демонстрацию преемственности современной экономической истории. Этот подход отражает традиции французской исторической школы, сыгравшей огромную роль в развитии исторической науки в XX в. В рамках этого подхода экономическая история остается неразрывно связанной прежде всего с комплексом исторических дисциплин. Работа П.Шоню также была написана более пятнадцати лет назад, и далеко не все из прогнозировавшихся в ней тенденций развития историко-экономической науки реализовались в последующие годы. На наш взгляд, совершив качественный прорыв в 70-е годы, экономическая история сейчас находится в очередной стадии накопления энергии для перехода к следующему этапу своего развития. Не исключено, что на смену нынешнему периоду относительного размежевания придет новый синтез экономики и истории. Симптомы такого синтеза мы наблюдаем, в частности, в институциональном анализе, с которым мы познакомим читателей в следующем номере нашего альманаха.

106

THESIS, 1993, вып. 1

Дональд Н. МакКлоски

ПОЛЕЗНО ЛИ ПРОШЛОЕ ДЛЯ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ НАУКИ? Donald N. McCloskey. Does the Past Have Useful Economics? // The Journal of Economic Literature, June 1976, v.14, No.2, p.434–461. © The American Economic Association, 1976 Перевод Е.М.Дахиной

Не только приличия заставляют меня благодарить многих коллег, высказавших свои замечания по первоначальным вариантам этого очерка. Объем представленных ими письменных отзывов и комментариев превышает 100 машинописных страниц, не считая многочасовых бесед. Это позволяет оценить энергию, заключенную в рассматриваемой здесь теме – исторической экономике, – но сам вклад коллег в данную работу поистине неоценим. Поэтому я хотел бы выразить благодарность участникам семинаров по экономической истории в Чикагском и Северо-Западном университетах, а также Г.Гандерсону, К.Д.Голдин, Р.Голлману, Х.Джемери, Х.Г.Джонсону, Э.Л.Джоунзу, М.Иделстайну, А.Кану, Ч.П.Киндлбергеру, Р.Кэмерону, А.Лейонхуфвуду, П.Линдерту, М.МакИннису, П.МакКлелланду, Дж.Мокиру, Л.Д.Нилу, А.Омстеду, Д.Перкинзу, Дж.Д.Риду, Н.Розенбергу, У.У.Ростоу, Б.Солоу, Д.Уайтхеду, Дж.Г.Уильямсону, Г.Уолтону, Р.У.Фогелю, Р.Хиггзу, Г.Хоку, Дж.Р.Т.Хьюзу, Г.Хьюкеллу, А.Дж.Шварц, С.Л.Энгерману. И я хотел бы извиниться перед Джорджем Стиглером за то, что в своих целях видоизменил заголовок его превосходного эссе «Полезно ли прошлое экономической науки?» (Stigler, 1969) и пренебрег приведенной в нем (p.226) полезной леммой, гласящей: «Нет такого предмета, в пользу которого нельзя было бы привести десять основательных доводов». *** На вынесенный в заголовок вопрос, конечно, следует ответить «да», и было время, когда сама постановка подобного вопроса могла показаться неуместной. Смит, Маркс, Милль, Маршалл, Кейнс, Хекшер, Шумпетер и Вайнер – вот лишь некоторые из тех, кого питали исторические исследования и кто в свою очередь питал их. [...]*

* Здесь в переводе опущен небольшой раздел, в котором даются количественные характеристики публикаций по истории в американских экономических журналах, относящиеся к первой половине 70-х годов. (Прим. ред.)

107

THESIS, 1993, вып. 1

В послевоенной американской экономической литературе также есть немало примеров продолжения этой традиции. Достаточно упомянуть среди прочих имена А.Алчиана, Э.К.Брауна, Р.Кейвза, Д.Гордона, Р.Кессела, С.Нерлоува, М.Олсона, А.Риса, С.Райтера и А.Цельнера (Kessel and Alchian, 1959; Brown, 1956; Caves, 1971; Chambers and Gordon, 1966; Nerlove, 1965; Olson, 1963; Rees, 1961; Hughes and Reiter, 1958; Zellner and Murphy, 1959). Ни для одного из них история не является главным объектом исследований, но, по существу, они все внесли в нее свой вклад1. Если на минуту отвлечься от американской экономики и ее отношений с американской историей, то можно отметить, что и в Англии сильны традиции серьезного интереса «дилетантов-теоретиков» к экономической истории. К примеру, М.Блауг, А.К.Кэрнкросс, Дж.Р.Хикс, Р.С.О.Мэтьюз, Э.Х.Фелпс-Браун, Р.С.Сэйерс, Б.Томас и Дж.Вейзи широко известны как специалисты, занимающиеся современными проблемами экономической политики и теории, но все они много сделали для английской экономической истории. Послевоенные руководители Американской экономической ассоциации из старшего поколения, приученного закладывать историю, как Шумпетер теорию и статистику, в основание экономической науки, могли бы составить такой же список – Мозес Абрамовиц, Евсей Домар, Чарлз Киндлбергер, У.Артур Льюис и Роберт Триффин явно не относятся к числу тех, кто отрекается от истории. В выступлениях и трудах послевоенных президентов Ассоциации отнюдь не отражается господствующее среди рядовых членов Ассоциации мнение, что экономическая история – лишь безделушка, бесполезная для серьезного и важного дела – формализации новой экономической идеи, или совершенствования техники использования наличного комплекта статистических данных, или превращения текущей политики из третьеразрядной во второразрядную. В своей президентской речи перед Ассоциацией в 1970 г. Василий Леонтьев обрушился на тех, кто его избрал на этот пост, за пренебрежение эмпирической работой и увлечение все более механистической теорией и схоластической эконометрикой: «Разработка новой статистической методики, даже незначительной, которая позволяет выжать еще один неизвестный параметр из имеющегося набора данных, считается большим научным достижением, чем успешные поиски дополнительной информации, которая позволит нам оценить величину этого же параметра менее изобретательным, зато более надежным путем» (Леонтьев, 1990 [1971], с.269). Другой бывший президент Ассоциации, экономист-аграрник Теодор У.Шульц, высказал в 1974 г. сожаление, что в юности недостаточно усердно изучал экономическую историю, и заявил, что «практически все экономисты очень склонны недооценивать историю экономики стран как с высоким, так и с низким доходом. По-моему, тенденция заниматься только сегодняшним днем весьма сомнительна» (Schultz, 1974, p.12). Другой послевоенный президент Ассоциации, Милтон Фридман, в сотрудничестве с Анной Дж.Шварц дошел в своем преклонении перед экономической историей до того, что обогатил ее зародышами некоторых идей. В 1 Именно Райтер придумал слово «клиометрика», и это шутливое название прижилось.

108

THESIS, 1993, вып. 1

более скромном варианте то же самое сделали Пол Даглас, Джон Кеннет Гэлбрейт, Роберт Аарон и Дж.Х.Уильямс. А некоторые президенты, такие как Йозеф Шумпетер, Хэролд Иннис и Саймон Кузнец, настолько уважали экономическую историю, что в течение многих лет не жалели сил на ее развитие. Однако старшее поколение американских экономистов явно не сумело убедить большинство молодых, что история важна для экономики. А те, кого убедить удалось, – «новые» экономисты-историки или «клиометристы» – и не подумали заняться обращением своих неверующих коллег. Вместо этого они направили весь пыл своей риторики на неэкономистов, в основном на историков. Выбор этой аудитории помог клиометристам сплотиться в едином порыве, проникнуться энтузиазмом и энергией убежденных империалистов. В результате в конце 50-х годов началась серия завоеваний, ширившаяся с каждым годом. Американская экономическая история была полностью пересмотрена, а в последние годы начался пересмотр экономической истории и других стран. Однако клиометристы с их имперским мышлением забыли, как это нередко случается с завоевателями, что авантюры за границей требуют поддержки у себя дома. Пренебрегая ею, они ее потеряли. Разве могли другие экономисты быть столь же безразличными к собственным интересам и навлечь на себя такую же судьбу? Начиная с 30-х годов экономисты-математики и экономисты-статистики твердили каждому, кто соглашался слушать, что тот или иной раздел экономики совершенно математичен или совершенно статистичен, пока они не убедили в этом абсолютно всех. Экономисты-историки могли бы столь же убедительно доказывать, что та или иная часть экономики, а в некоторых случаях та же часть, на которую претендовали их более агрессивные собратья, совершенно исторична. Но они этим почти не занимались. Социализировавшись в рамках той экономики, которая сложилась после второй мировой войны, они были робки и почтительны по отношению к своим коллегам, вплоть до подражания их пренебрежительному отношению к фактам и широким социологическим обобщениям, равно как и стремлению к безупречной логической доказательности и статистическому изяществу. Не обладая самоуверенностью экономистов-математиков или статистиков, новые экономистыисторики не стали убеждать других в важности истории для экономики. 1. ОБЩАЯ ЦЕННОСТЬ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ИСТОРИИ Они не стали этого делать не потому, что это трудно. Найти аргументы не составляет труда. Для профессионального экономистаисторика экономическая история так же важна, как и общая история, и именно потому, что он так ценит историю, и не только экономическую, он начинает ее изучать. Это достаточно убедительно для него и для любого экономиста, который верит в то, что история, независимо от того, можно ли ее использовать для непосредственной проверки экономических законов или выработки экономической политики, представляет собой коллективную память и является источником мудрости. На менее прагматичном уровне ценность экономической истории определяется общей ценностью всякой интеллектуальной деятельности, и нет ничего легче, чем убедить любого профессионального ин109

THESIS, 1993, вып. 1

теллектуала, что этой деятельностью следует заниматься. Это изящно выразил Дж.М.Тревельян: «Бескорыстное интеллектуальное любопытство образует жизненную силу подлинной цивилизации... Ничто так не отделяет цивилизованного человека от полудикого, как стремление узнать о своих предках и терпеливое восстановление мозаики давно забытого прошлого. Для нынешнего человечества измерять вес звезд, заставлять корабли плыть по воздуху или под водой – не более поразительное и благородное занятие, чем узнавать о давно забытых событиях и об истинной природе тех людей, которые жили здесь до нас» (Trevelyan, 1942, pp.VII, X). Можно восхищаться исторически важными и экономически понятными работами по истории плантационных рабов, бизнесменов XIX в. или средневековых крестьян, точно так же как математики восхищаются красивой и элегантно доказанной теоремой в теории оптимального контроля, и неважно, имеют ли эти исторические исследования или эта теорема практическое значение. И действительно, своей любовью к башням из слоновой кости экономисты-историки близки экономистам-математикам. Кроме того, хотя оба эти предмета, толкующие о рынках, явно относятся к экономике, те, кто их практикует, скорее всего столкнутся с остекленевшим взглядом собеседников и стремлением переменить тему разговора, если они за чашкой кофе вздумают заговорить с коллегами об архивах завещаний или о теоремах с неподвижной точкой соответственно. Но здесь, конечно, имеется заметная асимметрия: сорок лет инвестиций в математизацию экономики и дезинвестиций в ее историзацию привели к тому, что в среде экономистов стало легче сознаваться в незнании истории, чем в незнании математики. Уходят времена, когда общественные науки служили мостом между двумя культурами, литературной и научной, а экономика этот мост сожгла уже очень давно. Комфортабельное невежество, конечно, не является монополией экономистов. Культура состоит в определении варваров, определении тех людей, которых можно спокойно игнорировать, а интеллектуальная культура состоит в определении тех областей знаний, которые можно спокойно игнорировать. Специалист по социальной истории, который, по существу, постоянно имеет дело с количественными проблемами, сгорел бы со стыда, если бы ему пришлось признаться, что он не знает языков, литературы или политической истории изучаемых им обществ, но он же радостно сообщает, даже не пытаясь скрыть свое невежество, что разбирается в математике и статистике на уровне десятилетнего ребенка. В этих кругах незнание арифметики – признак умственной полноценности. Экономисты мыслят примерно так же, но обычно все же не заходят столь далеко. Впрочем, экономист-прикладник, который, по существу, постоянно имеет дело с историческими проблемами, сгорел бы со стыда, если бы ему пришлось признаться, что он не знаком с дифференциальными уравнениями или распознаваемостью образов, но он же без малейшего смущения сообщает, что понятия не имеет о том, что происходило в изучаемой им экономике до 1929-го, или до 1948-го, или до 1970 г. Что же тогда теряют экономисты, все охотнее исключая из своей интеллектуальной культуры знакомство с прошлым? Почему, даже если они предпочитают не внимать благородному зову бескорыстного науч110

THESIS, 1993, вып. 1

ного любопытства, экономистам нужно читать и писать работы по экономической истории? Иначе говоря, в чем состоит практическая ценность экономической истории? 2. БОЛЬШЕЕ КОЛИЧЕСТВО ЭКОНОМИЧЕСКИХ ФАКТОВ Практические ответы прямолинейны – первый и самый очевидный заключается в том, что история дает экономисту больше информации, с помощью которой он может проверять свои утверждения. Объем доступной исторической информации поразит большинство экономистов, хотя они являются ее постоянными потребителями. Исключение составят, пожалуй, лишь сотрудники Национального бюро экономических исследований (НБЭИ) США. Их полувековые усилия по перекапыванию прошлого принесли урожай в виде данных, используемых в тысячах регрессий экономистами, которых больше ничто в истории не интересует, но он же обильно питает новых экономистов-историков последние пятнадцать лет. В 50-е и 60-е годы многие из них прошли ученичество в области экономических наблюдений, работая, фигурально выражаясь, в нью-йоркской «социальной обсерватории» НБЭИ, и внесли большой вклад в составление в конце 50-х и начале 60-х годов «каталогов исторических объектов» под редакцией У.Н.Паркера (Parker, 1960) и Д.С.Брейди (Brady, 1966)2. Публикация в 1960 г. еще одной работы, в которой участвовали историки Бюро экономических исследований вместе с Бюро переписей и Исследовательским советом по общественным наукам (U.S. Bureau of the Census, 1960), стала началом новой эры, которая для экономической истории значила не меньше, чем для астрономии эра Кеплера. Сотрудников Национального бюро интересовали скорее общие законы, чем история, они хотели пролить свет на закономерности развития и (по возможности) будущее экономической системы, а не на саму историю, но было бы черной неблагодарностью и несправедливостью по этой причине недооценивать ту роль, которую сыграли Мозес Абрамовиц, Артур Бернс, Раймонд Голдсмит, Джон Кендрик, Соломон Фабрикант и многие другие в развитии исторической экономики. В рамках той науки, которая все больше уставала от истории, то есть экономики, сотрудники Бюро с самого начала представляли, по словам его основателя Уэсли К.Митчелла, тех, кто был убежден в том, что «экономические циклы представляют собой в высшей степени сложный комплекс значительного числа экономических процессов, что для уяснения существа этих взаимодействий следует комбинировать историческое исследование с количественным и качественным анализом, что изучаемое явление циклов связано с определенной формой организации народного хозяйства, и что предварительное понимание хозяйственных институтов этой системы народного хозяйства необходимо для понимания циклических колебаний» (Митчелль, 1930 [1927], 2 В первой книге публикуется большая часть докладов, прочитанных на совместном заседании Конференции по проблемам доходов и богатства и Американской ассоциации экономической истории в Уильямстауне в 1957 г. На этом заседании было отпраздновано бракосочетание Национального бюро экономических исследований и новой экономической истории. К сожалению, в последнее время этот брак становится все менее прочным.

111

THESIS, 1993, вып. 1

с.LXXX). Тридцать шесть лет спустя верность экономистов истории проявилась в стремлении Милтона Фридмана и Анны Дж.Шварц написать «аналитическое повествование» в виде «пролога и фона для статистического анализа долговременной и циклической динамики денежной массы в Соединенных Штатах» (Friedman and Schwartz, 1963, p.XXI–XXII). Эту главную идею Бюро – что в эмпирической работе нужно не только потреблять исторические факты, но и производить их, внедряя продукцию в соответствующее историческое окружение, – подхватили и развили молодые экономисты-историки 50-х и 60-х годов. Им пришло в голову, что ту статистику, которую экономисты привыкли получать из аккуратных колонок справочников, можно, на самом деле, конструировать (причем за гораздо более ранние периоды, чем это считалось возможным), а потом соотносить эти конструкции с важными историческими проблемами. Обученные в аспирантуре новым математическим, статистическим и вычислительным методам, которые наводнили учебные планы в 50-е годы, они получили орудия труда, с помощью которых стало возможно восстанавливать исторические объекты. Символически используя имена трех человек, роль которых в науке была отнюдь не символической, можно сказать, что студенты Александра Гершенкрона, Саймона Кузнеца и Дагласа Норта оказались хорошими учениками и быстро поняли, что если их учителя могли оценить национальный доход, или платежный баланс Америки, или объем промышленного производства Италии вплоть до 1869, 1881 или 1790 г., то они тоже смогут сделать как это, так и многое другое. Роберт Голлман, студент Кузнеца, скрупулезно восстановил сначала показатели объема товарного производства, а затем и валового национального продукта вплоть до 1830-х годов (Gallman, 1960; 1966). Позже он вместе с Уильямом Паркером, учившимся в Гарварде у А.П.Ашера, а затем у его преемника Гершенкрона, провел масштабное исследование выборки первичных рукописных материалов сельскохозяйственной переписи 1860 г. Ричард Истерлин, другой студент Кузнеца, реконструировал доход по штатам вплоть до 1840 г., а затем использовал длинные колебания («циклы Кузнеца») для анализа динамики американского народонаселения вплоть до середины девятнадцатого века (Easterlin, 1960; 1961; 1968). Альфред Конрад, Пол Дэвид, Альберт Фишлоу, Джон Майер, Горан Олин, Генри Розовски и Питер Темин, все студенты Гершенкрона, в конце 50 – начале 60-х годов сделали Гарвард на некоторое время центром исследований по новой экономической истории. Они посмотрели глазами экономистов на всеми забытые необъятные реестры рабов, сельскохозяйственной техники, железных дорог, школ, сталелитейных компаний в Америке XIX в., сельского хозяйства и государственных финансов в Японии XIX в. и народонаселения в средневековой Европе3. Почти одновременно – время этой идеи явно пришло – возникли такие же центры в университете Рочестера (где два студента Кузнеца, Роберт Фогель и Стэнли Энгерман, исследовали реестры американских железных дорог, рабов и сельского хозяй3 Памятником этой работе является первая часть книги под редакцией Розовски (Rosovsky, 1966). Работы Конрада и Майера собраны в книге (Conrad and Meyer, 1964).

112

THESIS, 1993, вып. 1

ства в XIX в.) и в университете Пэрдью (где Джонатан Хьюз и Ланс Дэвис, студенты Норта, вместе с Эдвардом Эймзом, Натаном Розенбергом и множеством других экономистов переосмысливали показатели финансовых экономических циклов и технологических изменений с XX и вплоть до XIV в.)4. Начиная с 1960 г. эти группы ежегодно собирались на конференции в университете Пэрдью, а после 1969 г. они стали проводиться в Висконсинском университете5. В других центрах Гэри Уолтон и другие студенты Норта вместе с самим Нортом реконструировали тарифы океанского судоходства вплоть до XVII в. (Walton, 1967; North, 1968). Мэтью Саймон, работавший вместе с творцами фактов в Колумбийском университете и в Национальном бюро экономических исследований в 50-е годы, построил платежные балансы за 1861–1900 гг. (Simon, 1960). Стэнли Леберготт заново проанализировал американскую статистику труда вплоть до 1800 г. (Lebergott, 1964). Гэрри Уолтон вместе с Джеймсом Шефердом, другим студентом Норта, построил торговую статистику американских колоний (Shepherd and Walton, 1972), а еще один студент Норта и Р.П.Томаса, Терри Андерсон, сконструировал статистику доходов и народонаселения Новой Англии в XVII в. (Anderson, 1972). Роджер Вайс оценил предложение денежной массы в американских колониях (Weiss, 1970, 1974). Так это началось и с тех пор продолжается. До некоторой степени эти волны фактов возникли внутри экономики. Но, попав в специализированную историческую экономику, эти работы стали жить собственной жизнью. Недавний пример – успех книги Фридмана и Шварц, анализирующей американскую денежнофинансовую статистику с 1867 по 1960 г., который стимулировал исторические работы по более ранней американской статистике, потом по английской, а теперь и по другим странам (Temin, 1969; Sheppard, 1971). Так же появились и исторические исследования по динамике производительности6. Ранняя работа Абрамовица и Солоу была, как и труд Фридмана и Шварц, посвящена скорее познанию общих законов, чем истории. В руках экономистов-историков она тем не менее послужила толчком к построению исторических статистических рядов количеств и цен, полезность которых далеко превзошла первоначальные цели. Независимо от того, смогут ли проверявшиеся этими экономическими иссле4 Продукция школы в Пэрдью (расцвет которой пришелся на 1958–1966 гг.) собрана в: (Purdue Faculty..., 1967). 5 Фонды сыграли решающую роль в финансировании этого и других проектов по клиометрике. Некоторое время встречи в Пэрдью финансировал Фонд Форда, а Фонд Рокфеллера поддерживал целое поколение студентов Гершенкрона в Гарварде. После небольшой заминки в середине 60-х годов, начиная с 1968 г. финансирование взял на себя Национальный научный фонд США, который с тех пор помогает клиометристам. Если какой-нибудь будущий историк экономической мысли проделает изящные измерения этой истории, он, я думаю, обнаружит, что предельный интеллектуальный продукт этих грантов был необычайно велик. 6 Пожалуй, лишь те, кто знаком с английской экономической историей, знают, что «остаток» (совокупная факторная производительность) был изобретен в 20-е годы Дж.Т.Джоунзом для исторического исследования английской и американской промышленности (Jones, 1933, p.33). Ниже мы еще раз покажем, что знакомство с историей вознаграждает и теоретиков.

113

THESIS, 1993, вып. 1

дованиями теории – экономического цикла, потребления, капиталовложений, экономического роста, денег или динамики производительности – пережить новый поворот интеллектуальной моды, желание применять их в историческом аспекте будет порождать новые незыблемые факты. Экономистам, которые привыкли к старомодным историческим писаниям или вообще не желают иметь с историей дела, может показаться странным, что история – это кладезь статистической информации. Не слишком образованные экономисты убеждены, что «данные отсутствуют» до того года, с которого начинаются в находящемся у них под рукой справочнике таблицы доходов, заработной платы или экспорта, и двадцать лет назад с ними согласилось бы большинство историков, даже историков-экономистов. Некоторые и сейчас продолжают так думать, с облегчением отказываясь от подсчетов до 1900 г., как только находят для этого тот или иной благовидный предлог: потому что нельзя добиться безупречной точности (оценки содержат ошибки); потому что ни один реальный человек не обладает характеристиками «среднего индивидуума» (есть различия в распределении); или потому, что статистика дегуманизирует историю (устанавливаются наборы ограниченных характеристик рассматриваемых объектов). Экономисту следует знать, что возражения против применения статистики в истории покоятся именно на подобных жалких основаниях, как бы ему ни было приятно предполагать, что у историка есть особый инструментарий, позволяющий проникать в суть вещей, который превосходит его собственные бездушные средства труда. Компьютеризация и связанный с ней прогресс исторической статистики, которого добились новые экономисты-историки, заставили статистический агностицизм в истории выглядеть по меньшей мере странно. Исторические факты, доступные экономисту в работе, на самом деле столь объемны, что превосходят все мыслимые пределы интеллектуальной алчности и простираются вглубь, хотя и в уменьшающихся объемах, до средних веков. Нужно лишь приложить труд и воображение. В XIII в. никакое министерство сельского хозяйства не собирало статистических данных по английской сельскохозяйственной продукции ради удобства тех, кто в XX в. занимается аграрной экономикой. Но медиевисты давно поняли, что такая статистика содержится в ежегодных отчетах бейлифа своему лорду касательно принадлежащих ему земель. А недавно они поняли, что все земли, принадлежавшие и лордам, и крестьянами, облагались десятиной в пользу церкви, а ее грамотная и добросовестная бюрократия весьма заинтересованно изучала и хранила списки десятин из года в год, что позволяет подсчитать объем продукции7. Конечно, требуются крупные капиталовложения, чтобы придать таким коллекциям фактов приемлемую форму, и в сопоставлении с размерами необходимых инвестиций экономисты-историки, при всей своей энергии, находятся еще только в начале пути. Можно привести в пример поразительную по размеру коллекцию генеалогических хроник, 7 Один взгляд на книгу Тайтоу убедит скептиков, как много данных можно извлечь из отчетов бейлифов (Titow, 1972). Данные о десятине практически не используют в английской литературе, а во французской это обычное дело, как у Дж.Гуа и Э.Ле Руа Ладюри (Goy and Le Roy Ladurie, 1972).

114

THESIS, 1993, вып. 1

используемых для поминовения покойников в мормонской церкви в Солт-Лейк Сити; в этих хрониках – подробные истории семей за несколько поколений. Но тот, кто изучает наследственный и благоприобретенный человеческий капитал, может и более легким путем найти себе материал для работы в исторических документах, если заглянет в них. Например, опросы изобрели отнюдь не вчера. Ими усыпана история Европы и ее ответвлений с 1086 г. до наших дней. Например, сравнительно недавно, в 1909 г., Иммиграционная комиссия США собрала опросные листы полумиллиона наемных работников, из которых более 300 000 родились за границей, а также опросила 14 000 семей, в которых было 60 000 человек. Их спрашивали о профессии, заработной плате, занятости, доходах от собственности, доходах от домашнего хозяйства, жилищных условиях, квартплате, детях, школах, образовании, знании языков, денежных переводах за границу, количестве денег, с которым они впервые прибыли в США, и о многом другом. Комиссия опросила и нанимателей по довольно широкому кругу вопросов. Итоги были опубликованы в 42 томах «Отчета», в котором много любопытного ожидает экономиста, интересующегося накоплением человеческого капитала, циклом жизни личных доходов, вовлечением женщин в рабочую силу, миграцией и дискриминацией8. Любые отчеты, которые люди пишут о своей или чужой экономической деятельности, дают дополнительные наблюдения для экономиста в его исследованиях. Экономисты-историки знают, что подобные записи люди начали делать уже очень давно. 3. ЛУЧШЕЕ КАЧЕСТВО ЭКОНОМИЧЕСКИХ ФАКТОВ Не только экономика вдохновляла экономистов-историков на реконструкцию статистики прошлого, дающей экономистам новые категории фактов, во многих отношениях более богатых, чем факты современные. Само то обстоятельство, что люди и компании девятнадцатого и предшествующих веков уже мертвы, позволяет выставить на всеобщее обозрение касающиеся их документы, закрытые для экономиста, который желает изучать живых или недавно скончавшихся субъектов. Только успешный антитрестовский процесс позволяет обнародовать документы о заговорах «Дженерал Электрик», имевших целью ограничение свободной торговли, но исследователь промышленной организации мог бы при желании получить у историка бизнеса информацию об издержках и доходности сговоров, которая подкрепила бы статистикой его размышления об их масштабах. Министерство торговли, Комиссия по ценным бумагам и биржам и собственные интересы компаний обеспечивают снабжение общественности обрывками информации об издержках, доходах и капиталовложениях промышлен8 См. краткое описание материалов «Отчета» в: (Higgs, 1971). Р.Хиггз использовал опубликованные тома, но рукописные анкеты, если они сохранились, откроют еще много неизвестного. Кстати, «Отчет» – прекрасный пример того, насколько необходимы широкие исторические познания для истолкования исторической статистики. Сам по себе этот документ был проникнут чувствами американского превосходства и расизма в откровенном стиле эпохи Большой Дубинки и Бремени Белого Человека.

115

THESIS, 1993, вып. 1

ных фирм, но исследователи инвестиций и финансов могли бы получить гораздо больше информации в таких работах, как книга Ф.МакГулдрика «Текстильная промышленность Новой Англии в XIX в.: доходы и инвестиции» (McGouldrick, 1968)9. Даже в отношении фирм, деятельность которых теперь подлежит жесткому регулированию со стороны любознательного правительства, например банков, старые документы, некогда конфиденциальные и потому откровенные и полные, лучше новых (Olmstead, 1974). Демографическая история, долго практиковавшая вне экономической истории, но теперь активно на нее влияющая, дает еще более яркие примеры того, насколько предпочтительнее покойники как объект экономического исследования. Сами регистрационные списки умерших, оценки наследуемого имущества, завещания – богатые источники фактов (см. Jones, 1972), равно как и подсчеты некогда живших. Правило открытия информации через сто лет, скажем, в Англии, позволяет сделать с материалами переписи населения 1871 г. то, что невозможно для переписи 1971 г., – проанализировать выборку или, при желании, данные о всем населении всех шахтерских городов (с их поразительно высокой рождаемостью) или всех заводских поселков (с их поразительным разнообразием в структуре семей)10. Главное, что отсутствует в любой современной выборке из переписи, – это имя человека, а без этого имени невозможно связать данные переписей с другими источниками информации. Чтобы оценить значение этого факта, достаточно вспомнить, что люди и правительства сегодня более методично ведут свои документы и более смелы – можно даже сказать, бесцеремонны – в своем любопытстве, чем когда-либо ранее, и если какой-нибудь будущий экономист-историк сможет прослеживать людей по имени (или по номеру карточки социального страхования) через все документы семей, фирм, Службы внутренних доходов*, кредитных учреждений, школ, больниц и судов, то наши знания о поведении экономических субъектов, мягко говоря, расширятся. Демографы-историки сообразили, что не нужно ждать до XXI в. (а если подождать, то мы будем разочарованы, потому что удешевление путешествий и распространение телефона – непрослушиваемого – обеднило письменные документы). Если, к примеру, для решения некоторых вопросов экономики труда потребуются экономические биографии отдельных людей, историк готов предоставить их во всех подробностях. В трудах Кембриджской группы по истории народонаселения и социальных структур, 9 Гэвин Райт назвал эту впечатляющую работу «самым вертикально интегрированным» исследованием на сегодняшний день. МакГулдрик сам осуществил все «стадии производства», начиная с работы с первоисточниками – данными по выборке текстильных фирм, действовавших в Уолтэме и Лоуэлле в 1836–1886 гг., до анализа различных концептуальных проблем, связанных с подсчетом основных фондов, продукции, мощностей и т.д.; кончая, наконец, регрессионным анализом движения дивидендов и инвестиций» (Wright, 1971, p.440). 10 См. книгу под ред. Э.А.Ригли (Wrigley, 1972), особенно очерк Майкла Андерсона (Anderson) об использовании рукописных материалов британской переписи для изучения структуры семьи. * Служба внутренних доходов – налоговое управление США. (Прим. ред.)

116

THESIS, 1993, вып. 1

опирающихся на послевоенные работы французских демографовисториков, прослежены истории английских семей за два столетия на основе, пользуясь канцелярским жаргоном, «актов гражданского состояния» – записей о рождениях, смертях и браках – начиная с XVI в.11. В проекте, который на сегодня можно назвать самым амбициозным предприятием такого рода, ученые Монреальского университета восстанавливают данные о всем населении Квебека от начала колонизации до франко-индейской войны, фиксируя каждое упоминание каждого человека в поразительно полных архивах Французской Канады и связывая их в единое целое. По мере расцвета эры экономистов и калькуляторов такую статистику можно будет увязывать со все более широким спектром регистрационных записей о доходах, недвижимости, состоянии дел, образовании и тому подобных, что позволит воссоздавать жизненные истории гораздо успешнее, чем это делается в использующих текущие данные работах, подготавливаемых с большой любовью и публикуемых в каждом номере «Journal of Political Economy» или «American Economic Review». Наиболее масштабными обследованиями являются, конечно, переписи, и, когда рукописи открываются, то есть когда перепись устаревает, ничто не может сдержать любопытства экономиста. К примеру, в упомянутой выше работе Паркера и Голлмана проведено сравнение рукописных материалов американской сельскохозяйственной переписи 1860 г. с рукописными же материалами переписи населения – такое сравнение нельзя провести по нынешним анонимным переписям, в которых не указывается имя респондента, – что дало полную характеристику тех, кто был занят сельскохозяйственной деятельностью. Поскольку в переписи 1860 г. ставился вопрос о богатстве обследуемых, можно определить детерминанты распределения богатства в 1860 г. в таких деталях, какие недостижимы для современных переписей, и эти возможности сейчас использует Ли Солтоу (Soltow, 1975). Роджер Рэнсом и Ричард Сатч смогли из рукописей переписи 1880 г. извлечь детальные характеристики случайной выборки, состоящей из 5283 ферм в Южных штатах, и исследовали вопрос о расовой дискриминации более точно, чем это обычно возможно по современным данным (Ransom and Sutch, 1977). В сравнении с такой богатой и разнообразной фактологией обычный набор экономиста выглядит жалким и мизерным. И погрешностей в этих фактах ничуть не больше, чем в современных. Считать, что в исторической статистике больше погрешностей, наивно по двум причинам: это значит, во-первых, переоценивать современную статистику, во-вторых, недооценивать статистику историческую. Экономист, если его прижать, обычно сознается, что в его данных, скажем, о ценах в американской экономике за последние двадцать лет есть крупные погрешности, степень которых неизвестна, потому что качество рассматриваемых товаров улучшилось, потому что прейскурантные цены мало соответствуют ценам сделок, потому что принцип определения выборки для переписи сомнителен или потому что используемый индекс цен мало соответствует концептуально правильному определе11 Избранные труды Кембриджской группы стоило бы включить в любой список рекомендуемой литературы по «новой» экономике труда. Аналитический обзор см. в: Wrigley, 1969; а в качестве примера работ такого рода – Leslett, 1972.

117

THESIS, 1993, вып. 1

нию. Он сознается и в том, что эти погрешности вводят смещения неопределенной направленности в его множественные регрессии, в которых цены выступают в качестве независимой переменной. Он все равно будет оценивать эти регрессии, утешая себя заблуждением, что лучших данных все равно нет и что его оценки, по крайней мере, состоятельны*. Сталкиваясь с неверием обеих сторон – коллег-историков в убедительность статистической аргументации, а коллег-экономистов в надежность исторической статистики, – экономист-историк не может идти проторенным путем. Он уже развил в себе искусство творческого сомнения, которое практикуется в некоторых других разделах экономики, а могло бы не без пользы практиковаться и более широко. Привычка проверять свои аргументы на чувствительность к возможным погрешностям в данных или возможным ошибкам в аналитических рассуждениях распространена среди ученых и историков, но не среди экономистов. Многие, конечно, понимают ненадежность «данных» и действуют соответственно. Традиция Национального бюро и более добросовестных эмпириков вне его публиковать полное описание того, как были получены данные и где могут быть ошибки, в надежде, нередко тщетной, что пользователи это прочитают, соответствует традициям в историографии. В предисловии к книге Альберта Фишлоу «Американские железные дороги и трансформация предвоенной экономики» Александр Гершенкрон обратил особое внимание на «статистические приложения, в которых автор полностью раскрывает свою творческую лабораторию и без которых невозможно оценить всю важность этого исследования и надежность интерпретации результатов» (Fishlow, 1965, p.VIII). И все же крупные журналы по общей экономике редко публикуют такие ревизии фактов, как статья Роберта Дж.Гордона «45 миллиардов долларов американских частных инвестиций были потеряны», возможно потому, что экономисты редко их пишут (Gordon, 1969)12. Цви Грилихес точно определил причину, по которой экономисты не интересуются источниками данных и их погрешностями: «Проблема, я думаю, возникает во многом потому, что в экономике те, кто производит данные, отделены от тех, кто их анализирует. В общем, мы не производим собственные данные, а потому и не чувствуем за них ответственности» (Griliches, 1974, p.973). Экономистов-историков, которые должны сами собирать свои материалы и привыкли обращаться с ними скорее как историки, чем как экономисты, сохраняют чувство ответственности за данные. Лучшим примером такого отношения на сегодня является, видимо, книга Ро* Оценка параметра множественной регрессии является состоятельной, если при увеличении размера выборки ее так называемый предел по вероятности равен ее математическому ожиданию (см.: Джонстон, 1980, с.269–271). (Прим. ред.) 12 Тот факт, что Джордж Джэзи из Министерства торговли США мог утверждать в своем комментарии, будто Гордон не открыл ничего нового (Jaszi, 1970), заставляет задуматься о другом: подробности о данных, даже и важные, не интересны экономистам. В своем ответе Джэзи сам Гордон заявляет, что «профессиональные экономисты, и особенно исследователи производственных функций, ничего не знали о капитале, которым владеет государство, а распоряжаются частные лица» (Gordon, 1970, p.945), и узнали только из его статьи. Это, очевидно, верно.

118

THESIS, 1993, вып. 1

берта Фогеля «Железные дороги и экономический рост в Америке» (Fogel, 1964)13. В этой работе, сочетающей традиции творческого сомнения в экономической истории и в оценке проекта, 260 страниц фактически посвящены получению одной цифры – размера прибылей от инвестиций в американские железные дороги в XIX в. Фогель начал это исследование, считая, что сумеет подтвердить предположение о незаменимости железных дорог, из которого исходили авторы более ранних работ (например, Шумпетер и Ростоу), но обнаружил, к своему удивлению, что факты заставляют в этом усомниться. Поэтому, чтобы разрешить свои сомнения, он направил свою энергию на вычисление верхнего предела возможного вклада железных дорог в национальный доход и обнаружил, что он невысок. Отсюда он пришел к выводу, что железные дороги нельзя считать незаменимыми для экономического роста в Америке. Для экономистов качество исторических фактов нередко превосходит качество фактов сегодняшних: первые более подробны, объемны и точны, а к содержащимся в них ошибкам относятся с должным почтением. Но конечно, их качество лучше и в другом смысле, – ведь история ставит эксперименты и снабжает экономиста не только более ценными и точными, но и более разнообразными фактами. Жутковатый пример такого рода – использование Т.У.Шульцем индийской статистики сельскохозяйственной продукции и народонаселения во время эпидемии инфлюэнцы 1918–1919 гг. для доказательства того, что предельный продукт труда был положительным и примерно равным выплачиваемой зарплате: продукция сокращалась по мере сокращения работающего населения, и поэтому рабочая сила не была «избыточной», вопреки утверждениям авторов многих работ об экономическом развитии, в том числе Индии (Schultz, 1964, p.63–70). Столь же мрачный эксперимент, Великая депрессия, надолго останется великим полигоном для макроэкономических теорий, в чем имели случай убедиться монетаристы, фискалисты и прочие. Фридман и Шварц очень способствовали пониманию коварства денежно-финансовой политики, когда доказали, что она не столько не оказывала воздействия, сколько совершенно неправильно проводилась в 30-е годы. В свою очередь Э.Кэри Браун очень способствовал пониманию потенциала фискальной политики, когда доказал, что она не столько провалилась, сколько не проводилась (Brown, 1956; см.также Peppers, 1973). Время от времени каждый экономист должен осознавать, что история уже провела тот эксперимент, который ему нужен. Он должен понимать и то, что экономика, как и астрономия, – наука, построенная на наблюдениях, и имеющиеся данные и средства контроля не следует воспринимать как заданные извне. Однако во время своих нечастых посещений «обсерватории» экономист направляет свой телескоп только на солнце, луну и ближние планеты. Делает он это по двум причинам: во-первых, он считает, что только эти близкие к дому объекты помогают понять поведение родной планеты; во-вторых, он считает, что за13 Фогель сделал расчеты за 1890 г., «Американские железные дороги» Фишлоу – аналогичное исследование на материалах середины девятнадцатого века (Fishlow, 1965). Вместе они обеспечили блестящее переосмысление роли транспорта в экономическом росте Америки, за что и получили в 1971 г. премию Шумпетера.

119

THESIS, 1993, вып. 1

глядывать за пределы близлежащей солнечной системы, не говоря уже о галактике, – значит заглядывать в иную структуру, где могут не действовать привычные ему законы, согласно которым существует только шесть планет, звезды прикреплены к небесной сфере, а свет движется по прямой. Ниже будет рассмотрена точка зрения, заключающаяся в том, что история не важна для государственной политики, и доказана ее несостоятельность. Достаточно очевидна несостоятельность и другой точки зрения – будто история происходит из иной структуры, нежели ежеквартальные цифры национального дохода за послевоенный период, и потому ее не нужно знать. Тех, кто смотрит на мир таким образом, пытаясь облегчить свою эмпирическую работу, остается только пожалеть. В своей невинности они всегда будут считать, что «эмпирическая работа» – это компиляция приложения к «Экономическому докладу Президента» и «Эконометрических методов» Джонстона. Даже серьезные и умудренные опытом ученые-экономисты склонны принимать на веру утверждение, что прошлое устроено иначе. Клиометристам же приходится подвергать проверке это утверждение на каждом шагу, когда они сталкиваются как с экономистами, так и с историками, которые принимают его как само собой разумеющееся. В самом деле, если бы выводы новой экономической истории за последние лет пятнадцать нужно было суммировать одной фразой, она звучала бы так: в XVIII и XIX вв. погоня людей за прибылью имела такую незамутненную и конкурентную форму, какая только может привидеться экономисту в мечтах об аукционерах* и совершенных рынках. Вслед за Лениным и Вебленом можно, конечно, считать, что атомистическая конкуренция времен Смита и Милля умерла, а простейшие модели конкурентного поведения могут подходить для XIX в., но не для XX. Однако, хотя этот тезис играл большую роль в политэкономии последних пятидесяти лет, он никогда не подвергался проверке, по крайней мере достаточно убедительной для тех, кто не был в нем убежден изначально, что лишь подкрепляет нашу точку зрения. Даже если бы можно было показать, что для какого-то явления (скажем, воздействия государственных расходов на занятость) среда XIX в. настолько отличалась от, например, 1970-х годов, что из этого сравнения вряд ли можно было бы что-то узнать о сегодняшних структурах, остается непреложным тот факт, что структуры продолжают изменяться, как показывают нередко обескураживающие, а иногда и комические результаты прогнозов, полученных с помощью больших эконометрических моделей. История, как и изучение других стран и культур, есть познание структурных изменений. Знакомый пример – распространенная практика изъятия из регрессий военных лет как вторжений из иных структур. Однако войны повторяются, и ученому-экономисту, даже если его интерес к науке ограничивается возможностями ее приложения к сегодняшней государственной политике, приличествует знать, как война меняет функционирование экономики (см., например: Gordon and Walton, 1974; Olson, 1963). Пол Дэвид выразил то же самое следующими словами: «Уравнение, которое вполне подходит для половины дан* Аукционер – абстрактный агент рынка в теории общего равновесия Л.Вальраса. (Прим. ред.)

120

THESIS, 1993, вып. 1

ных, входящих в имеющиеся долгосрочные статистические ряды, но не подходит для остальной их части, в глазах обычного экономистаприкладника никуда не годится, ему приходится преодолевать искушение отбросить непокорные данные при изложении полученных результатов. Напротив... экономист-историк может радоваться наполовину не удавшемуся уравнению регрессии как триумфу в том смысле, что обнаруженное изменение в экономической структуре сигнализирует ему: надо выяснить, что произошло в истории» (David, 1975, p.14). Во всяком случае, сужение кругозора до ближних объектов не менее странно в экономике, чем оно было бы в астрономии. При желании всегда можно привести примеры более крупных, четких и решающих исторических экспериментов, нежели те, которые предоставляет нам недавний опыт. Тревожившие современные правительства миграции из одной страны в другую в течение последних двадцати лет есть лишь бледная тень миграций XIX в.14. То же самое можно сказать и о миграциях капитала: если кто-то пожелает оценить воздействие иностранных инвестиций на экспортирующую или импортирующую страну, то самый доступный материал – опыт Великобритании, Франции, Аргентины и Канады в конце XIX в.15 (так, за период 1870–1913 гг. Великобритания отправила за границу треть своих сбережений). Если кто-то пожелает оценить бремя или выгоды государственного долга, то самые очевидные эксперименты – опыт Великобритании с долгом во время наполеоновских войн или Америки во время Гражданской войны, и произошло это до того, как правила внутреннего налогообложения, вкупе с другими нарушающими порядок факторами, пришли в сегодняшнее хаотическое состояние (об американском долге см.: Williamson, 1974). В 1820-е годы долг английского правительства примерно в два с половиной раза превышал национальный доход, почти такое же соотношение наблюдается сейчас в Соединенных Штатах16. Если кто-то пожелает оценить воздействие изменений в законодательстве, то к его услугам масштабные и разнообразные эксперименты – опыты XIX и более ранних веков с законами о корпорациях, об обязательном школьном образовании, о детском труде и т.п. (Sylla, 1969; Landes and Solmon, 1972; West, 1975; Sanderson, 1974). А если кто-то пожелает оценить воздействие плавающего обменного курса, то не менее масштабны и разнообразны опыты США в 1860-е и 1870-е годы, Великобритании с 1914 по 1925 г. или Китая в 1930-е годы. Времена свободной банковской деятельности, как это было в США перед Гражданской войной, дают материал для 14 Об этом экономисты-историки написали очень много: Thomas, 1954; Easterlin, 1961; Hill, 1970; Neal and Uselding, 1972; Kelley, 1965. 15 См. статью Майкла Иделстайна (Edelstein, 1974) и процитированные в ней работы. Основополагающей работой о стране-импортере капитала была книга Джейкоба Вайнера (Viner, 1924). Исторически насыщенными были и другие труды Школы международных финансов Тауссига, опубликованные в Гарварде в 20-е и 30-е годы: Williams, 1920; White, 1933; Beach, 1935. Сам Тауссиг в молодом возрасте писал исторические работы (Taussig, 1888). 16 Ср.: Feldstein, 1974, p.915, col.3 и Dean and Cole, 1962; Mitchell, 1962, p.8, 366, 402. То же самое относится к процентам по государственному долгу, которые в обоих случаях составляли 8–9% ВНП (ср.: Mitchell, 1962, p.396 и Economic Report of the President, 1975, p.325).

121

THESIS, 1993, вып. 1

изучения последствий свободного вхождения на рынок (Rockoff, 1974); времена свободных рынков капиталов, как это было во время Гражданской войны, дают материал для анализа реакции ожиданий на текущие события (Roll, 1972); времена массированных новых инвестиций в общественную гигиену, как это было в американских городах после Гражданской войны, дают материал для оценки стоимости здоровья (Meeker, 1972; Meeler, 1974). История – это лаборатория общества. 4. ЛУЧШЕЕ КАЧЕСТВО ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ Характер воздействия продуктов этой лаборатории на экономические идеи понятен лишь немногим экономистам. Конечно, воздействие оказывает и заголовок сегодняшней газеты, тем более что после его появления деньги на научные исследования выделяются весьма быстро. Но результаты исторических наблюдений, истинные или ложные, предопределяют реакцию на этот заголовок. Можно привести целый ряд таких общепризнанных исторических наблюдений (хотя некоторые из них в последнее время ставятся клиометристами под сомнение). Так, наблюдение, что прирост основных фондов на душу населения не объясняет всей величины прироста доходов на душу населения, вызвало в конце 50-х годов интеллектуальный взрыв в виде моделей экономического роста, учитывающих изменения технологии. Историческое наблюдение, что норма сбережений была долгое время постоянной, вызвало в начале 50-х годов взрыв несколько меньшего масштаба в виде теории функции потребления. Историческое наблюдение, что доля труда в доходе – величина постоянная, вызвало в 30-е годы еще один взрыв в виде теории производственной функции. Влияние экономической теории на исторические труды заметно в большинстве работ по новой экономической истории, но влияние экономической истории на теоретические труды заметно только в пионерских работах, и впоследствии забывается. Высокая норма исторических резервов в теоретических депозитах работ Роберта Солоу, Милтона Фридмана или Пола Дагласа не сохраняется в работах их интеллектуальных клиентов, в результате чего интеллектуальная масса многократно мультиплицирует фактологическую базу и оказывается подвержена резким колебаниям*. Об этом хорошо написал Рондо Кэмерон: «В дискуссиях о роли теории в исторических исследованиях часто утверждается (возможно, потому, что это утверждение верно), что историк a priori исходит из каких-то идей. Поэтому желательно, чтобы эти идеи формулировались, а если возможно, и систематизировались в явном виде. Иными словами, выбор лежит не между теорией и отсутствием теории, а между явной, осознанно сформулированной теорией и неявным, неосознанным теоретизированием. Почти то же самое можно сказать об использовании истории теоретиками. Даже самый презирающий историю экономист кое-что из истории использует: свой собственный опыт, опыт своего * В этой фразе обыгрывается стандартная терминология, используемая в работах по кредитно-денежным проблемам: норма обязательных резервов банков и соотношение резервов с суммой депозитов вкладчиков, банковские клиенты, денежная масса, денежная база и т.д. (Прим. ред.)

122

THESIS, 1993, вып. 1

поколения или некие исторические обобщения, которыми полон фольклор даже самых изысканных обществ» (Cameron, 1965, p.112). Самый очевидный пример – теория экономического роста, где определенный ряд исторических условностей подавляет аргументы. Эти условности – Николас Калдор в 1958 г. назвал их «стилизованными фактами», и этот эвфемизм получил широкое распространение – представляли в свое время интеллектуальный изыск, а теперь превратились в банальность. Они были сформулированы в 50-е годы, до того как экономисты-историки начали всерьез устанавливать нестилизованные факты. По крайней мере, не ясно, подтвердит ли их работа постоянство коэффициента капиталоемкости, нормы прибыли или темпов прироста производительности труда и основных фондов. Как заметил Роберт Солоу в заключение короткого исследования о реальном значении этих параметров для устойчивости экономического роста, «устойчивое состояние – неплохой исходный пункт для теории экономического роста, но оно может представлять серьезную опасность в качестве конечного пункта» (Solow, 1970, p.7). Судя по историческим работам экономистов, написанным за последние лет двадцать и, видимо, неизвестным теоретикам роста, так оно и есть. За вторую половину XIX в., например, коэффициент капиталоемкости в Америке удвоился, а в Великобритании снизился на треть; за первую половину XX в. этот коэффициент в Америке снизился на 22%, оставаясь примерно постоянным в Великобритании17. Впрочем, вполне возможно, что результаты будут другими, если использовать более полное определение «капитала», включающее приобретенное человечеством умение, и более полное определение «выпуска», включающее продукцию домашних хозяйств. Экономисты-историки, сталкиваясь с продолжительными периодами в истории, когда соотношение между узкими и широкими определениями резко менялось, вынуждены регулярно заниматься такими уточнениями. Но независимо от того, уточнены они или нет, факты, собранные экономистами-историками при изучении экономического роста, стоят того, чтобы к ним вернуться. Это, вероятно, яснее всего проявляется в вопросе о техническом прогрессе, главном конфузе современной теории экономического роста. Как недавно отметили Р.Р.Нельсон и С.Г.Уинтер (Nelson and Winter, 1974), историкам техники, таким, как Пол Дэвид, Питер Темин и Натан Розенберг, есть что сказать теоретикам (см., например: Rosenberg, 1972; David, 1975), но головы теоретиков заняты другими проблемами. 17 Для Соединенного Королевства см.: Feinstein, 1972, tab.1, 20, 43; для США – Davis et al., 1972, tab.2.9. В связи с этим можно заметить, что обе книги, из которых взяты цифры, демонстрируют роль «социальных обсерваторий» в поощрении новой экономической истории: книга Файнстайна – одна из серии работ, выходящих при участии Национального института экономических и социальных исследований (Британского эквивалента Национального бюро экономических исследований) и кафедры прикладной экономики Кембриджского университета; восемь из двенадцати авторов книги (Davis et al., 1972) работали в Национальном бюро экономических исследований, а сама книга – фактически разъяснение и итоги долгого исследования тенденций экономического роста в Америке, проводившегося ими и другими специалистами, в частности Саймоном Кузнецом, под эгидой Бюро.

123

THESIS, 1993, вып. 1

Псевдоисторическим мышлением грешат, конечно, не только авторы теоретических математических моделей экономического роста. Как бы ни были часты обращения на словах якобы к опыту истории, в словах, так же как и в уравнениях, нет ничего такого, что защищало бы наиболее бесцеремонных теоретиков от попадания впросак. Вот лишь некоторые примеры теорий, не выдержавших столкновения с историческими фактами: Давида Рикардо о росте земельной ренты, Карла Маркса об обнищании промышленного пролетариата, Владимира Ленина о прибыли при империализме, Денниса Робертсона о внешней торговле как двигателе экономического роста, Хэролда Инниса о предметах первой необходимости как ядрах роста, У.Артура Льюиса о развитии в условиях неограниченного предложения рабочей силы, Уолта У.Ростоу о «взлете» как следствии великих изобретений и резкого повышения нормы сбережений (см. соответственно: Lindert, 1974; Hartwell, 1970; Thomas, 1968; Kravis, 1970; Chambers and Gordon, 1966; Kelley, Williamson and Cheetham, 1972; Rostow, 1963). Это не значит, что теоретики должны оставить свои грифельные доски или пишущие машинки ради ближайшего архива. Достаточно изредка заходить в библиотеку. А также им стоит усомниться, могут ли они без посторонней помощи обобщать исторический опыт в нескольких стилизованных фактах. Вклад истории в теорию состоит не только в том, что она льет воду фактов на мельницу теоретиков. Использование теории в экономической истории украшает теорию и испытывает ее, и в этом отношении экономическая история не отличается от других разновидностей прикладной экономики. Приложение метода межотраслевого баланса к измерению реальной степени протекционизма в Америке XIX в. подвергает испытанию этот метод, точно так же как и применение его к измерению реальной степени протекционизма в современном Пакистане (Whitney, 1968; Guisinger, 1970). У экономиста-аграрника, например, не вызовет неприязни использование простых моделей спроса и предложения при изучении истории развития судостроения, текстильной или сталелитейной промышленности в Америке, и его не удивит то, что эти модели становятся глубже в процессе такого использования18. Так же и тот, кто изучает международную торговлю, макроэкономику или рынки труда, не увидит ничего странного в применении двухсекторной модели общего равновесия к американской экономике до и после Гражданской войны или к английской экономике во время наполеоновских войн19, моделей денежного обращения и цен – к английскому и американскому экономическому циклу в начале XIX в. (Temin, 1974), или модели предельной производительности – к рабству 18 Среди многих других см. работы: Harley, 1973; Zevin, 1971; Fogel and Engerman, 1969, перепечатано в: Fogel and Engerman, 1971. Последняя книга, в частности, представляет собой хорошую подборку работ новых экономистовисториков об Америке, как и книга под ред. П.Темина (Temin, 1973). 19 См.: Pope, 1972; Passell and Wright, 1972; Passell and Schmundt, 1971; Hueckel, 1973; самая амбициозная пока работа на эту тему: Williamson, 1974. Клиометристы – одни из немногих экономистов, которые используют нелинейные модели общего равновесия на эмпирическом уровне.

124

THESIS, 1993, вып. 1

или послевоенной испольщине20. Он может слегка удивиться, что такие давние события можно анализировать при помощи инструментария, усовершенствованного в середине XX в., а может и восхититься тем, как мастерски возвращаются в экономическую мысль давно вычеркнутые из нее проблемы. Но в целом поймет, что хорошая экономическая история – это просто хорошая прикладная экономика. В скобках стоило бы заметить, что его понимание будет неверным в одном важном аспекте, потому что хорошая экономическая история должна быть также хорошей историей. Именно это требование ставит экономическую историю высшего класса на один уровень трудности, скажем, с эконометрикой высшего класса, которая требует прекрасного знания статистики, или математической экономикой высшего класса, которая требует прекрасного знания математики21. Правда, некоторые новые экономисты-историки считают, что экономическая история суть приложение теории производственной функции или эконометрики к более или менее туманному представлению о том, что происходило в истории, так же как другие экономисты считают, что экономическое мышление суть приложения множителей Лагранжа или теории оптимального контроля к более или менее туманному представлению о том, что именно должно максимизироваться. Но лучшие новые экономисты-историки – одновременно и историки и экономисты, так же как лучшие экономисты – одновременно и социологи и математики-прикладники. Однако даже на низших уровнях исторических, а не только экономических обобщений преобразование экономической истории в качественную прикладную экономику, в ходе которого проявилась мощь современной экономической теории, было замечательным достижением, сравнимым с преобразованиями последнего десятилетия в экономике политического процесса, прав собственности, рынков труда и домашних хозяйств. На некоторое время новые экономисты-историки, как и новые экономисты-трудовики и все остальные, почувствовали себя арбитрами в соответствующих областях науки. Но экономическая история обеспечила и другое вознаграждение в области теории. Всякое распространение экономики на новые объекты ставит новые вопросы, на которые не может ответить существующая теория и для которых должна создаваться новая теория. Экономисты-историки смело взялись за это. Их смелость в теории вызвана отчасти и непокорностью мира: когда главная цель ученого – понять причины исторических и сегодняшних поступков, а не проверить известную экономическую мысль и тем более ее логику, он берет любые идеи , а не только те, на 20 Работы Goldin, 1973; 1976; Fogel and Engerman, 1974 – самые свежие примеры из обильной литературы о рабстве, ведущей свое происхождение от ранней работы Conrad and Meyer, 1958. Reid, 1973 – пример из столь же обильной литературы об испольщине, написанной клиометристами (см., например: Higgs, 1974; DeCanio, 1974; Ransom and Sutch, 1977). 21 Любому экономисту-историку встречались коллеги, заявлявшие, что они тоже экономисты-историки. Это обычно означает, что они оценили регрессию аж с 1929 г. С таким же эффектом экономист, который использует арифметические действия, мог бы заявить своим коллегам экономистам-математикам, что он тоже экономист-математик.

125

THESIS, 1993, вып. 1

которых поставлен imprimatur* экономического епископа22. Она вызвана и необычно тесным контактом экономистов-историков с другой дисциплиной – историей. Они в большей степени восприняли интеллектуальные ценности историков, чем экономисты-социологи – ценности социологов или экономисты-правоведы – ценности юристов, а потому особенно любят ставить вопросы, на которые в экономике нет готовых ответов. В качестве примера можно упомянуть вопрос о причинах возникновения политических и социальных революций, вопрос, которого, вопреки ожиданиям, старательно избегает большинство политологов и социологов. Историк, который хочет написать целостную историческую работу, не может избежать этого вопроса, даже если бы и хотел, потому что революции такие как Американская революция и Гражданская война, это суть изменений и изменение сути истории23. В связи с этим новая экономическая история в Америке уделяет много внимания причинам революции и Гражданской войны и анализирует их в соответствии с принципом сравнительного преимущества, руководствуясь типично экономической концепцией разумного и осознанного эгоизма. Новая экономическая история внесла свой, пусть скромный, вклад в понимание Американской революции, измерив экономические тяготы Навигационных актов и обнаружив, что они были невелики (см. статью (McClelland, 1969) и процитированные в ней работы). Она внесла вклад в понимание Гражданской войны, измерив экономические тяготы Юга, вызванные введением таможенных тарифов и ограничений на распространение рабства, и обнаружив, что они тоже были невелики (Pope, 1972; Passell and Wright, 1972). Если кто-то считает, что экономические интересы определяют политическое поведение, он опять-таки может обратиться к новым экономистамисторикам, которые дадут количественную оценку этих интересов. Если кто-то так не считает, он может обратиться к новым экономистамисторикам, которые дадут количественную оценку любых экономических параметров. К примеру, показав, что рабство еще не отмерло экономически накануне Гражданской войны, новые экономистыисторики смогли опровергнуть утверждения многих сочувствующих * Imprimatur (лат.) – печатать. Формула цензурного разрешения, допущения к печати в средние века. (Прим. ред.) 22 В качестве примера можно привести книгу Дж.Г.Уильямсона, особенно главу V (Williamson, 1964). Сначала он безуспешно использует традиционные теории, чтобы объяснить изменения американского платежного баланса в XIX в., и, наконец, разрабатывает то, что теперь известно как монетаристская концепция, на несколько лет раньше, чем она была впервые сформулирована в теории. П.Б.Уэйл, начав с аналогичной исторической проблемы, сделал то же самое в 1937 г. (Whale, 1937). 23 Целостность принесена в жертву специализации в коллективном труде Л.Дэвиса и др. (Davis et al., 1972), который во многих других отношениях представляет собой превосходное изложение работ клиометристов. Ориентация на экономическую революцию (подзаголовок книги – «История США глазами экономиста») заставила обойти вклад новой экономической истории в политическую историю. Революция, президент Джексон и его борьба со Вторым банком, тарифы, рабство, Гражданская война и свободная чеканка серебряной монеты занимают, согласно указателю, в общей сложности 20 страниц, – меньше, чем одна рубрика «Каналы».

126

THESIS, 1993, вып. 1

Югу историков, будто военное вмешательство не было необходимым для отмены рабства (Conrad and Meyer, 1958; Yasuba, 1961; Gunderson, 1974). Во всяком случае, приложение экономики к политике поднимает теоретический вопрос, которым пренебрегает большинство экономистов (в частности, большинство экономистов левее Милтона Фридмана и правее Пола Суизи), – о введении политики в экономические модели24. В последние несколько лет экономическая история все чаще обращалась к подобным вопросам, имеющим первостепенную важность для развития экономики как общественной науки. Например, углубленное исследование рабства в Америке, особенно в книге Фогеля и Энгермана (Fogel and Engerman, 1974), поставило вопрос о роли принуждения в экономическом обществе. Не считая растущего числа экономистов-марксистов, которые, как и их коллеги из правых, на редкость историчны, экономическая мысль в этом процессе не выходила за пределы случайных замечаний о командной экономике в сравнении с рыночной, подразумевая при этом, что в рыночных экономиках редко используется принуждение, за исключением налогов, обязательности контрактов и уголовного законодательства. Это предположение никогда не соответствовало действительности в отношении той части населения, которая не достигла совершеннолетия, не говоря уже, конечно, о рабовладельческом обществе. Фогель и Энгерман сумели показать, что рабовладельцы Юга были капиталистами и использовали рыночный механизм, а не один только кнут для управления своими рабами. В статье «Рабство – прогрессивный инструмент?», где дается большая рецензия на эту книгу, два других экономиста-историка, Пол Дэвид и Питер Темин, утверждают, что нет такой экономической теории, которая могла бы объяснить подобные смешанные системы, построенные на поощрении и принуждении (David and Temin, 1974, особенно р.778–783). Может, это и так, но тогда тем хуже для теории. Сам предмет бросает вызов экономисту-историку, заставляя его расширять кругозор. Очевидно, что при всем желании невозможно изучать долговременные экономические колебания без анализа долговременных данных о движении доходов (Klotz and Neal, 1973); невозможно изучать долгосрочные факторы, определяющие размеры городов, без длительных рядов статистики численности их населения (Swanson and Williamson, 1974). Но дело не только в этом. Не приходится ожидать, что экономист, внимание которого сосредоточено на современности, задастся вопросом, почему меняются институты рынков труда и капитала, как это сделали Ланс Дэвис и Даглас Норт в книге «Институциональные изменения и экономический рост в Америке» (Davis and North, 1971). Еще менее вероятно, что он задастся вопросом, чем вызывается расцвет и упадок фундаментальных общественных связей, как это сделали Норт и Роберт Томас в книге «Расцвет 24 Революция и Гражданская война – не единственные политические события, привлекшие внимание новых историков-экономистов; см.: Pincus, 1972 – о причинах введения тарифов в начале XIX в.; LeVeen, 1971 – о пресечении англичанами работорговли; Freeman, 1972 (пример прекрасной исторической работы неисторика) – о росте дискриминации в образовании на Юге; Higgs, 1971, ch. IV; Bowman and Keehn, 1974 – о протесте сельского населения в конце XIX в.; Wright, 1974 – о политической экономии расходов в рамках Нового курса.

127

THESIS, 1993, вып. 1

Западного мира» (North and Thomas, 1973). Весьма немногие экономисты всерьез пытались не теоретизировать, а измерять способности к управлению, или, если выразиться более напыщенно, к предпринимательству, этому фантому теории фирмы. К этим измерениям пришлось обратиться экономистам, изучающим викторианскую экономику, поскольку историки, не являющиеся экономистами, утверждали, что английские бизнесмены в конце ХIХ в. тоже были иррациональны (Sandberg, 1974). К ним также пришлось обратиться экономистам, изучающим сельское хозяйство, поскольку правительственные плановики утверждали, что фермеры иррациональны. Но даже экономистыаграрники, отличающиеся от прочих экономистов тем, что давно обращаются к истории, вряд ли задаются вопросом, почему крестьянская земельная аренда в ее причудливой форме во многих странах существовала веками, но исчезла в процессе земельной реформы. Исландский поэт Эйнор Бенедиктссон сказал об этом так: «Обрати взор к прошлому, Если хочешь создать что-то необычное. Не зная уроков прошлого, Не увидишь, что есть новое»25.

5. ЛУЧШЕЕ КАЧЕСТВО ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ПОЛИТИКИ Не много есть сфер интеллектуальной деятельности, где некачественная работа может принести столько вреда, как в экономике или истории. Способность ложных экономических аргументов или ложных исторических аналогий нанести вред обществу очевидна: псевдоэкономика меркантилизма в течение многих веков сокращала торговлю и защищала предпринимателей; псевдоистория арийской «расы» облагородила лицо германского фашизма. Вдвойне пагубно, если скверная экономика соединяется со скверной историей в скверной экономической истории. Конечно, у творцов экономической политики есть все возможности совершать ошибки, не ища оправданий в том, что они плохо усвоили экономическую историю. И все же, перефразируя часто цитируемые слова Кейнса на эту тему* – цитируемые часто, вероятно, потому, что они верны, – идеи экономистов-историков и когда они правы, и когда ошибаются имеют гораздо большее влияние, чем принято думать. Безумцы, стоящие у власти, которые слышат голоса с неба, основывают свой бред на экономических событиях, происходивших несколько лет назад. Люди практические, которые считают себя свободными от всякого исторического влияния, обычно бывают рабами исторических аналогий. Утверждают, что промышленная революция пришла в Англию неожиданно и скромно около 1760 г. на волне технических новинок, оправдывая этим такую политику стимулирования роста, при которой 25 Этой цитатой я обязан Йону Сигурдссону из Исландского института экономического развития. * Ср.: Кейнс, 1978, с.458. (Прим. ред.)

128

THESIS, 1993, вып. 1

неграмотных крестьян снабжают компьютерами. Утверждают, что внешняя торговля была для Англии (а в последнее время – для Японии) двигателем экономического роста, оправдывая этим такую политику стимулирования экспорта, которая ведет к обнищанию собственных граждан. Утверждают, что плавающий обменный курс усилил хаос в международной экономике в 30-е годы, оправдывая этим принесение занятости в жертву ради поддержания курса 4,86; 2,81; 2,40 или 2,00 доллара за фунт стерлингов. Утверждают, что железные дороги имели решающее значение для индустриализации в XIX в., оправдывая этим политику субсидирования железных дорог и устранения конкуренции со стороны автомобильного транспорта в неиндустриальных странах в XX в. Утверждают, что индустриализация привела к угнетению рабочего класса, оправдывая этим глубокую подозрительность по отношению к капитализму со стороны самых образованных людей. Утверждают, что профсоюзы обеспечили большую часть повышения зарплаты начиная с 1900 г., оправдывая этим правительственную политику поощрения вымогательств со стороны водопроводчиков, электриков и мясников. Утверждают, что конкурентное предложение профессиональных услуг в XIX в. нанесло ужасный ущерб потребителям, оправдывая этим существование официальных картелей врачей и гробовщиков. Утверждают, что монополия в бизнесе получила широчайшее распространение лишь в последние сто лет, оправдывая этим враждебность общества по отношению к крупному бизнесу. Утверждают, что выплаты процентов по вкладам до востребования или на срок, определяемые конкуренцией, привели к нестабильности банковских систем, оправдывая этим законы, которые запрещают подобную практику. Утверждают, что воздух теперь загрязнен гораздо сильнее, чем когда-либо раньше, оправдывая этим драконовскую политику борьбы с загрязнением окружающей среды. Утверждают, что ископаемые виды топлива используются сейчас быстрее по отношению к разведанным запасам, чем пятьдесят лет назад, оправдывая этим национальную политику субсидирования новых видов топлива и отказа от международной торговли нефтью. Как бы ни была хороша или плоха та или иная политика, в той мере, в какой ее пропаганда в обществе или ее частная мотивация исходит из ложных исторических аналогий – а в большинстве случаев это так и есть, – логическое ее обоснование весьма сомнительно. Можно без конца приводить примеры, но достаточно и двух наиболее важных. Неразбериха с обменными курсами в 20–30-е годы вызвала к жизни подход к платежному балансу на основе концепции эластичностей, который и сегодня господствует в теории и политике. Этот подход уже несколько лет критикуют с логической точки зрения, но разработка альтернативного подхода будет зависеть от переосмысления прошлого опыта с обменными курсами26. Неразбериха с занятостью в 30-е годы и осмысление этой неразберихи Кейнсом и другими вызвали к жизни послевоенную политику полной занятости, достигаемую преимущественно фискальными методами. Здесь также требуется 26 В настоящее время усилия Семинара по международной торговле Чикагского университета направлены в основном на приложение «монетарного» подхода к опыту Англии, Франции и Японии перед второй мировой войной.

129

THESIS, 1993, вып. 1

переосмысление событий 30-х годов. Как недавно заметил Хью Рокоф в очерке об американской практике свободного доступа к банковской деятельности, «одна из целей истории – расширение наших представлений о возможном» (Rockoff, 1975, p.176). Понимание подлинной истории, как и исправление истории ложной, важно для государственной политики, потому что у экономиста, чья память ограничена недавним прошлым, суженное представление о возможном. Восхваляя или критикуя сегодняшние правительства, мы можем быть вольными или невольными рабами исторических аналогий, но все равно мы рабы. 6. ЛУЧШЕЕ КАЧЕСТВО ЭКОНОМИСТОВ В свете всего сказанного неудивительно, что мышление Смита и Маршалла, Шумпетера и Кейнса было глубоко исторично. Но конечно, экономист, а клиометрист и подавно, не будет утверждать, что ничто не заменит историю в создании значительных экономических трудов, так же как он не будет утверждать, что железные дороги были незаменимыми для экономического роста Америки. Некоторые значительные экономические труды были написаны людьми исторически неграмотными, хотя надо признать, что такие примеры найти нелегко. Скажем, работа Эджуорта в изложении современных учебников кажется вероятным кандидатом, пока не начнешь читать саму работу и натыкаться на избитые цитаты из Геродота. Изучая многие работы Дж.Р.Хикса, трудно понять, что там присутствует история, однако он читал лекции по истории средних веков и, по его собственным словам, всю жизнь был читателем «Обозрения экономической истории» («Economic History Review») (Hicks, 1953), а в 1969 г. опубликовал «Теорию экономической истории» (Hicks, 1969). История – стимул для воображения экономиста, она очерчивает и расширяет границы его ремесла. Экономист благодаря своим обычным занятиям узнает, как рассматривать, обозначать и ремонтировать части здания экономики. Из истории же он узнает, откуда здание взялось, как были построены соседние сооружения и почему здание в одном месте построено иначе, чем в другом. Все наиболее общие проблемы, которые стоят перед экономикой, носят исторический характер. Если история полезна экономисту в работе, то еще полезнее она для его образования. Было бы нелепо проповедовать в духе немецкой исторической школы, что история должна господствовать в образовании экономистов и что следует отказаться от абстракций экстремумов ради конкретности (а на практике – словесных абстракций) истории. На самом деле, некоторый крен в сторону сегодняшнего дня в современной экономической науке отчасти объясняется реакцией на подобные нелепые предложения. И все же, как сказал английский экономист-историк Т.С.Эштон, «вся дискуссия о том, какой метод следует применять в общественных науках – дедукцию или индукцию – это, конечно, младенчество. С таким же успехом мы могли бы спорить, на какой ноге лучше прыгать – на правой или на левой. Разумные люди знают, что они продвинутся дальше, если будут передвигаться на двух ногах» (Ashton, 1971[1946], р.177). Экономист, который прыгает на экономической ноге, поджав историческую, если он не спортсмен-десятиборец, отличается узким взглядом на сегодняшние события, приверженностью к текущим, мелким 130

THESIS, 1993, вып. 1

экономическим идеям, неспособностью оценивать сильные и слабые стороны экономических данных и отсутствием умения прилагать экономический анализ к крупным проблемам. Если мы спросим своих студентов, то обнаружим, что, по их разумению, экономическое исследование состоит главным образом из поверхностного ознакомления с последним заявлением Совета экономических консультантов при президенте США, с последним ослаблением предпосылки в экономической модели и с последними исправлениями в изготовленной местными умельцами программе оценки регрессий. Достаточно посмотреть на их учителей, чтобы понять, откуда у них такие странные взгляды. *** Уже лет пятнадцать или около того клиометристы объясняют своим коллегам-историкам, как полезна экономика. Им уже пора начать объяснять своим коллегам-экономистам, как полезна история. Она удивительно полезна, эта кладовая экономических фактов, проверенных скептицизмом, это собрание экспериментов, испытывающих экономическую науку на прочность во всех направлениях, этот источник экономических идей, этот наставник в политике, эта школа для ученыхобществоведов. Не случайно ее так высоко ценят лучшие умы в экономике. И очень жаль, что многие от нее отошли. Полезно ли прошлое для экономической науки? Конечно да. ЛИТЕРАТУРА От автора. Полная библиография работ по американской экономической истории, полезных для экономических исследований, будет насчитывать несколько сот наименований, даже если ее ограничить «клиометрикой» в ее сегодняшнем воплощении. В силу этого в данной выборке отсутствуют многие важные ссылки. Альтернативные подборки можно найти в: Davis et al., 1972; Fogel and Engerman, 1971; Higgs, 1971; Purdue Faculty..., 1967; Temin, 1973; Williamson, 1974; Wright, 1971. JEH – Journal of Economic History; Джонстон Дж. Эконометрические методы. Пер. с англ. М.: Статистика, 1980 [1968]. Кейнс Дж.М. Общая теория занятости, процента и денег. Пер. с англ. М.: Прогресс, 1978. Леонтьев В.В. Теоретические предпосылки и ненаблюдаемые явления [1971]. В: Леонтьев В.В. Экономические эссе. Теории, исследования, факты и политика. Пер. с англ. М.: Политиздат, 1990, с.265–277. Митчелль У.К. Экономические циклы. Проблема и ее постановка. Пер. с англ. М.–Л.: Гос. изд-во, 1930 [1927]. Anderson T. The Economic Growth of Seventeen-Century New England: A Measurement of Regional Income. Unpublished doctoral dissertation. University of Washington, 1972. Ashton T.S. The Relation of Economic History to Economic Theory // Economica, May 1946, v.13, p.81–96. Beach W.F. British International Gold Movements and Banking Policy, 1881–1913. Cambridge: Harvard University Press, 1935. Boyman J. and Keehn R.H. Agricultural Terms of Trade in Four Midwestern States, 1870–1900 // JEH, September 1974, v.34, p.592–609.

131

THESIS, 1993, вып. 1 Brady D.S.(ed.). Output, Employment, and Productivity in the United States After 1800. Conference on Research in Income and Wealth. Studies in Income and Wealth, v.30. New York: NBER, 1966. Bronfenbrenner M. Trends, Cycles, and Fads in Economic Writing // American Economic Review, Supplement, May 1966, v.56, No.2, p.538–552. Brown E.C. Fiscal Policy in the Thirties: A Reappraisal // American Economic Review, December 1956, v.46, No.5, p.857–879. Cameron R. Has Economic History a Role in an Economist's Education? // American Economic Review, Supplement, May 1965, v.55, No.2, p.112–115. Caves R. Export-Led Growth and the New Economic History. In: J.N.Bhagwati et al.(eds.) Trade, Balance of Payments and Growth. Amsterdam: North-Holland, 1971. Chambers E.J. and Gordon D.F. Primary Products and Economic Growth: An Empirical Measurement // Journal of Political Economy, Aug. 1966, v.74, No.4, p.315–332. Coats A.W. The Role of Scholarly Journals in the History of Economics: An Essay // Journal of Economic Literature, March 1971, v.9, No.1, p.29–44. Conrad A.H. and Meyer J.R. The Economics of Slavery in the Ante-Bellum South // Journal of Political Economy, April 1958, v.66, p.95–130. Conrad A.H. and Meyer J.R. The Economics of Slavery and Other Studies in Econometric History. Chicago: Aldine, 1964. David P.A. Technical Choice, Innovation and Economic Growth: Essays on American and British Experience in the Nineteenth Century. New York and London: Cambridge University Press, 1975. David P.A. and Temin P. Slavery: The Progressive Institution? // JEH, September 1974, v.34, p.739–783. Davis L.E. and North D.C. Institutional Change and American Economic Growth. Cambridge: Cambridge University Press, 1971. Davis L.E., Easterlin R.A., Parker W.N. et al. American Economic Growth: An Economist's History of the United States. New York: Harper and Row, 1972. Deane P. and Cole W.A. British Economic Growth, 1688–1959. Cambridge: Cambridge University Press, 1962. DeCanio S. Agricultural Production, Supply and Institutions in the Post-Civil War South. Cambridge: MIT Press, 1974. Easterlin R.A. Interregional Differences in Per Capita Income, Population, and Total Income, 1840–1950. In: Parker, 1960. Easterlin R.A. Influences in European Overseas Emigration Before World War I // Economic Development and Cultural Change, April 1961, v.9, p.331–351. Easterlin R.A. Population, Labor Force, and Long Swings in Economic Growth: The American Experience. New York: NBER, 1968. Edelstein M. The Determinants of U.K. Investment Abroad, 1870–1913: The U.S. Case // JEH, December 1974, v.34, No.4, p.980–1007. Feinstein C.H. National Income, Expenditure and Output of the United Kingdom, 1855–1956. Cambridge: Cambridge University Press, 1972. Feldstein M. Social Security, Induced Retirement, and Aggregate Capital Accumulation // Journal of Political Economy, September–October 1974, v.82, No.5, p.905–926. Fishlow A. American Railroads and the Transformation of the Ante-Bellum Economy. Cambridge: Harvard University Press, 1965. Fogel R.W. Railroads and American Economic Growth: Essays in Economic History. Baltimore: John Hopkins Press, 1964. Fogel R.W. and Engerman S.L. A Model for the Explanation of Industrial Expansion during the Nineteenth Century: With the Application to the American Iron Industry // J. of Political Economy, May–June 1969, v.77, No.3, p.306–328. Fogel R.W. and Engerman S.L.(eds.) The Reinterpretation of American Economic History. New York: Harper and Row, 1971.

132

THESIS, 1993, вып. 1 Fogel R.W. and Engerman S.L. Time on the Cross: The Economics of American Negro Slavery. 2 vols. Boston: Little, Brown, 1974. Freeman R.B. Black-White Income Differences: Why Did They Last So Long? Unpublished manuscript. Harvard University, 1972. Friedman M. and Schwartz A.J. A Monetary History of the United States, 1867– 1960. Princeton: Princeton University Press, 1963. Gallman R.E. Commodity Output, 1839–1899. In: Parker, 1960. Gallman R.E. Gross National Product in the United States, 1834–1909. In: Brady, 1966. Goldin C.D. Urban Slavery in the American South, 1820–1860. Chicago: University of Chicago Press, 1976. Gordon D.F. and Walton G.M. A New Theory of Regenerative Growth and the Experience of Post World War II West Germany. Unpublished manuscript. University of Indiana, October 1974. Gordon R.J. $45 Billion of U.S. Private Investment Has Been Mislaid // American Economic Review, June 1969, v.59, No.3, p.221–238. Gordon R.J. Reply to Comment by G.Jaszi // American Economic Review, December 1970, v.60, No.5, p.940–945 (see Jaszi, 1970). Goy J. et Le Roy Ladurie E. Les fluctuations du produit de la Dime. Paris: Mouton, 1972. Griliches Z. Errors in Variables and Other Unobservables // Econometrica, November 1974, v.42, No.6, p.971–998. Guisinger S.E. The Theory and Measurement of Effective Protection – The Case of Pakistan. Unpublished doctoral dissertation. Harvard University, 1970. Gunderson G. The Origin of the American Civil War // JEH, December 1974, v.34, No.4, p.915–950. Harley C.K. On the Persistence of Old Techniques: The Case of North American Wooden Shipbuilding // JEH, June 1973, v.33, No.2, p.372–398. Hartwell R.M. The Standard of Living Controversy: A Summary. In: R.M.Hartwell (ed.) The Industrial Revolution. Oxford: Basil Blackwell, 1970. Hicks J.R. An Inaugural Lecture // Oxford Economic Papers, June 1953, v.5, p.117–135. Hicks J.R. A Theory of Economic History. Oxford: Clarendon Press, 1969. Higgs R. The Transformation of the American Economy, 1865–1914: An Essay in Interpretation. New York: Wiley, 1971. Higgs R. Race, Scills, and Earnings: American Immigrants in 1909 // JEH, June 1971, v.31, No.2, p.420–428. Higgs R. Patterns of Farm Rental in the Georgia Cotton Belt // JEH, June 1974, v.34, No.2, p.468–482. Hill P. The Economic Impact of Immigration into the United States. Unpublished doctoral dissertation. University of Chicago, 1970. Hueckel G. War and the British Economy, 1793–1815: A General Equilibrium Analysis // Explorations In Economic History, Summer 1973, v.10, No.4, p.365–396. Hughes J.R.T. and Reiter S. The First 1,945 British Steamships // Journal of American Statistical Association, June 1958, v.53, p.360–381. Jaszi G. $45 Billion of U.S. Private Investment Has Been Mislaid: Comment // American Economic Review, December 1970, v.60, No.5, p.934–939 (see Gordon, 1970). Jones A.H. Wealth Estimates for the New England Colonies about 1770 // JEH, March 1972, v.32, No.1, p.98–127. Jones G.T. Increasing Returns: A Study of the Relation Between the Size and Efficiency of Industries, with Special Reference to the History of Selected British and American Industries, 1850–1910. Cambridge: Cambridge University Press, 1933. Kelley A.C. International Migration and Economic Growth: Australia, 1865–1935 // JEH, September 1965, v.25, No.3, p.333–354.

133

THESIS, 1993, вып. 1 Kelley A.C., Williamson J.G. and Cheetham R.J. Dualistic Economic Development: Theory and History. Chicago: University of Chicago Press, 1972. Kessel R.A. and Alchian A.A. Real Wages in the North during the Civil War: Mitchell's Data Reinterpreted // Journal of Law and Economics, October 1959, v.2, p.95–113. Klotz B.P. and Neal L.D. Spectral and Cross-Spectral Analysis of the Long Swing Hypothesis // Review of Economics and Statistics, August 1973, v.55, No.3, p.291–298. Kravis I.B. Trade as a Handmaiden of Growth: Similarities Between the Nineteenth and Twentieth Centuries // Economic Journal, December 1970, v.80, No.320, p.850–872. Landes W.M. and Solmon L.C. Compulsory Schooling Legislation: An Economic Analysis of Law and Social Change in the Nineteenth Century // JEH, March 1972, v.32, No.1, p.54–91. Laslett T.P.R. Household and Family in Past Time. Cambridge: Cambridge University Press, 1972. Lebergott S. Manpower in Economic Growth: The American Record Since 1800. New York: McGraw-Hill, 1964. LeVeen E.P. British Slave Trade Suppression Policies, 1821–1865: Impact and Implications. Unpublished doctoral dissertation. University of Chicago, 1971. Lindert P.H. Land Scarcity and American Growth // JEH, December 1974, v.34, No.4, p.851–884. McClelland P.D. The Cost to America of British Imperial Policy // American Economic Review, Supplement, May 1969, v.59, No.2, p.370–381 McGouldrick P.F. New England Textiles in the Nineteenth Century: Profits and Investment. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1968. Meeker E. The Improving Health of the United States, 1850–1915 // Explorations In Economic History, Summer 1972, v.9, No.4, p.353–374. Meeker E. The Social Rate of Return on Investment in Public Health, 1880–1910 // JEH, June 1974, v.34, No.2, p.392–421. Mitchell B.R. with Deane P. Abstract of British Historical Statistics. Cambridge: Cambridge University Press, 1962. Neal L. and Uselding P. Immigration, A Neglected Source of American Economic Growth: 1790–1912 // Oxford Economic Papers, N.S., March 1972, v.24, No.1, p.68–88. Nelson R.R. and Winter S.G. Neoclassical vs. Evolutionary Theories of Economic Growth: Critique and Prospectus // Economic Journal, December 1974, v.84, No.336, p.886–905. Nerlove M. Two Models of the British Economy: A Fragment of a Critical Survey // International Economic Review, May 1965, v.6, No.2, p.127–181. North D.C. Sources of Productivity Change in Ocean Shipping, 1600–1850 // Journal of Political Economy, September–October 1968, v.76, No.5, p.953–970. North D.C. and Thomas R.P. The Rise of the Western World. Cambridge: Cambridge University Press, 1973. Olmstead A.L. New York City Mutual Savings Bank Portfolio Management and Trustee Objectives // JEH, December 1974, v.34, No.4, p.815–834. Olson M. The Economics of Wartime Shortage: A History of British Food Supplies in the Napoleonic Wars and in World Wars I and II. Durham: Duke University Press, 1963. Parker W.N.(ed.). Trends in the American Economy in the Nineteenth Century. Conference on Research in Income and Wealth. Studies in Income and Wealth, v.24. Princeton: Princeton University Press, 1960. Passell P. and Schmundt M. Pre-Civil War Land Policy and the Growth of Manufacturing // Explorations In Economic History, Fall 1971, v.9, No.1, p.35–48.

134

THESIS, 1993, вып. 1 Passell P. and Wright G. The Effects of Pre-Civil War Expansion on the Price of Slaves // Journal of Political Economy, November–December 1972, v.80, No.6, p.1188–1202. Peppers L.C. Full-Employment Surplus and Structural Change: The 1930s // Explorations In Economic History, Winter 1973, v.10, No.2, p.197–210. Pincus J. A Positive Theory of Tariff Formation Applied to the 19th-Century United States. Unpublished doctoral dissertation. Stanford University, 1972. Pope C. The Impact of the Ante-Bellum Tariff on Income Distribution // Explorations In Economic History, Summer 1972, v.9, No.4, p.375–421. Purdue Faculty Papers in Economic History, 1956–1966. Homewood, Ill.: Irwin, 1967. Ransom R. and Sutch R. One Kind of Freedom: The Economic Consequences of Emancipation. Cambridge, Mass.: Cambridge University Press, 1977. Rees A.E. Real Wages in Manufacturing, 1890–1914. Princeton: Princeton University Press, 1961. Reid J.D., Jr. Sharecropping as an Understandable Market Response: The PostBellum South // JEH, March 1973, v.33, No.1, p.106–130. Rockoff H.T. The Free Banking Era: A Reexamination // Journal of Money, Credit and Banking, May 1974, v.6, No.2, p.141–167. Rockoff H.T. Varieties of Banking and Regional Economic Development in the United States, 1840–1860 // JEH, March 1975, v.35, No.1, p.160–181. Roll R. Interest Rates and Price Expectations During the Civil War // JEH, June 1972, v.32, No.2, p.476–498. Rosenberg N. Technology and American Economic Growth. New York: Harper and Row, 1972. Rosovsky H.(ed.). Industrialization in Two Systems: Essays in Honor of Alexander Gerschenkron, by a Group of His Students. New York: Wiley, 1966. Rostow W.W.(ed.). The Economics of Take-Off into Sustained Growth. New York: St. Martin's, 1963. Sandberg L.C. Lancashire in Decline: A Study in Entrepreneurship, Technology and International Trade. Columbus: Ohio State University Press, 1974. Sanderson A.R. Child-Labor Legislation and the Labor Force Participation of Children // JEH, March 1974, v.34, No.1, p.297–299. Schultz T.W. Transforming Traditional Agriculture. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1964. Schultz T.W. Lingering Doubts About Economics. Unpublished manuscript. University of Chicago, 1974. Shepherd J.F. and Walton G.M. Shipping, Maritime Trade, and the Economic Development of Colonial North America. Cambridge: Cambridge University Press, 1972. Shepperd D.K. The Growth and Role of U.K. Financial Institutions, 1880–1962. London: Methuen, 1971. Simon M. The United States Balance of Payments, 1861–1900. In: Parker, 1960. Solow R.M. Growth Theory: An Exposition. Oxford: Clarendon Press, 1970. Soltow L. Men and Wealth in the United States, 1850–1870. New Haven, Conn.: Yale University Press, 1975. Stigler G.J. Does Economics Have a Useful Past? // History of Political Economy, Fall 1969, v.1, No.2, p.217–230. Swanson J.A. and Williamson J.G. Firm Location and Optimal City Size in American History. In: L.F.Schnore (ed.). The New Urban History: Quantitative Explorations by American Historians. Princeton: Princeton University Press, 1974. Sylla R. Federal Policy, Banking Market Structure and Capital Mobilization in the United States, 1863–1913 // JEH, December 1969, v.29, No.4, p.657–686. Taussig F.W. The Tariff History of the United States. New York: Putnam, 1888. Temin P. The Jacksonian Economy. New York: Norton, 1969.

135

THESIS, 1993, вып. 1 Temin P.(ed.). New Economic History: Selected Readings. Harmondsworth, England: Penguin, 1973. Temin P. The Anglo-American Business Cycle, 1820–1860 // Economic History Review, 2nd ser., May 1974, v.27, No.2, p.207–221. Thomas B. Migration and Economic Growth. Cambridge: Cambridge University Press, 1954. Thomas R.P. The Sugar Colonies of the Old Empire: Profit or Loss for Great Britain? // Economic History Review, 2nd ser., April 1968, v.21, No.1, p.30–45. Titow J.Z. Winchester Yields. Cambridge: Cambridge University Press, 1972. Trevelyan G.M. English Social History. London and New York: Longmans, Green, 1942. U.S. Bureau of the Census. Historical Statistics of the United States, Colonial Times to 1957. Washington, D.C.: US GPO, 1960. U.S. President. Economic Report of the President. Washington, D.C.: US GPO, 1975. Viner J. Canada's Balance of International Indebtedness, 1900–1913. Cambridge, Mass.: Cambridge University Press, 1924. Walton G.M. Sources of Productivity Change in American Colonial Shipping, 1675– 1775 // Economic History Review, 2nd ser., April 1967, v.20, No.1, p.67–78. Weiss R.W. The Issue of Paper Money in the American Colonies, 1720–1774 // JEH, December 1970, v.30, No.4, p.770–784. Weiss R.W. The Colonial Monetary Standard of Massachusetts // Economic History Review, 2nd. ser., November 1974, v.27, No.4, p.577–592. West E.G. Educational Slowdown and Public Intervention in 19th-Century England: A Study in the Economics of Bureaucracy // Explorations In Economic History, January 1975, v.12, No.1, p.61–87. Whale P.B. The Working of the Pre-War Gold Standard // Economica, N.S., February 1937, v.4, p.18–32. White H.D. The French International Accounts, 1880–1913. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1933. Whitney W.G. The Structure of the American Economy in the Late 19th Century. Unpublished doctoral dissertation. Harvard University, 1968. Williams J.H. Argentine International Trade under Inconvertible Paper Money: 1880–1900. Cambridge, Mass.: Harvard University Press, 1920. Williamson J.G. American Growth and the Balance of Payments, 1820–1913. Chapel Hill: University of North Carolina Press, 1964. Williamson J.G. Late Nineteenth-Century American Development: A General Equilibrium History. London and New York: Cambridge University Press, 1974. Williamson J.G. Watersheds and Turning Points: Conjectures on the Long-Term Impact of the Civil War Financing // JEH, September 1974, v.34, No.3, p.636–661. Wright G. Econometric Studies of History. In: M.D.Intrilligator (ed.). Frontiers of the Quantitative Economics. Amsterdam: North-Holland, 1971. Wright G. The Political Economy of New Deal Spending: An Econometric Analysis // Review of Economics and Statistics, February 1974, v.56, No.1, p.30–38. Wrigley E.A. Population and History. London: Weidenfeld and Nicolson; New York: MacGrow-Hill, 1969. Wrigley E.A.(ed.). Nineteenth-Century Society: Essays in the Use of Quantitative Methods for the Study of Social Data. Cambridge: Cambridge University Press, 1972. Yasuba Y. The Profitability and Viability of Plantation Slavery in the United States // Economic Studies Quarterly, September 1961, v.12, p.60–67; reprinted in: Fogel and Engerman, 1971. Zellner A. and Murphy G. Sequential Growth, the Labor-Safety-Valve Doctrine and the Development of American Unionism // JEH, September 1959, v.19, No.3, p.402–421. Zevin R.B. The Growth of Cotton Textile Production after 1815. In: Fogel and Engerman, 1971.

136

THESIS, 1993, вып. 1

Пьер Шоню

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ: ЭВОЛЮЦИЯ И ПЕРСПЕКТИВЫ Pierre Chaunu. L'économie: Dépassement et prospective. In: J. Le Goff et P.Nora (eds.). Faire de l'histoire. 3 vols. Paris: Éditions Gallimard, 1974. V.2: Nouvelles approches, p.51–73. © Éditions Gallimard, 1974 Перевод А.В.Белянина

В рамках нашей очень старой науки истории – понятия двусмысленного и опасного, появившегося вместе с современным человеком и искусственно объединяющего множество разнородных областей в подобие системы, – экономическая история еще молода. Тем не менее профессиональный историк слабо осознает эту ее относительную молодость; его впечатляет внушительный объем уже проведенных исследований, начало которых относится к 1890-м годам. В то время экономическая тематика начинает робко завоевывать права гражданства в обширных трудах по истории наций – а европейские нации никогда не были столь величественно агрессивны, как в конце прошлого века. Правда, экономической истории пока еще отводится последнее место – 4/5 площади текста посвящены государству, а экономика делит остальное с гражданским обществом, наукой и искусством1. Вслед за обширными собраниями документов, в конце XIX в. начинают появляться и первые истории цен – на деле пока еще лишь сборники необработанных данных2. Англия открыла этот путь книгами Роджерса (Rogers, 1866–1902; 1884), полезными и сегодня. За ней последовали Германия с трудами Вибе (Wiebе, 1895) и Франция с работами виконта д'Авенеля (d'Avenel, 1894–1926), а также Золля (Zolla, 1893– 1894). Не забудем также о Наталисе де Вайи (de Wailly, 1857) и о 1 Вспомните нашего ни разу не переизданного Лависса: пусть еще робкое включение сырых или почти необработанных экономических данных, наложение экономических событий на политические – все это уже, естественно, предполагает зачатки специального исследования. Эрнест Лабрусс (Labrousse, 1970) справедливо напоминал и о высоком качестве трудов Эмиля Левассера (Levasseur, 1900–1907). 2 Никогда в Западной Европе составление больших сборников документов не было столь интенсивным, как между 1880 и 1910 гг. Что же касается динамики цен, то мы в свое время уже отмечали, что «из всех разделов экономической истории именно история цен, как история измерений, добилась наиболее впечатляющих результатов; по крайней мере, для нового времени и даже для средних веков она сыграла пионерскую роль» (Chaunu et Chaunu, 1955–1957, t.1).

137

THESIS, 1993, вып. 1

Ж.Ж.Кламажеране (Clamageran, 1867–1876), тематика исследований которых ближе к экономической истории государства. Все эти труды – архаика одновременно и экономической и количественной истории; но осторожное появление экономической добавки в рамках уже и без того весьма обильного исторического творчества отнюдь не случайно. Оно было связано с преобразованием индустриальных обществ после железнодорожной революции, историческим соревнованием наций, развитием экономической мысли в эпоху Парето и маржиналистов, признанием экономического и социального значения кризисов как либеральной политической экономией (Жюгляр), так и ее марксистскими критиками. В скрытой форме все это существовало с середины XIX в., но только в последние два его десятилетия сформировался первый эскиз независимого раздела экономической историографии. Возникновение этой первой, такой скромной критической массы преобразования также не случайно. На уровне мотиваций, несомненно, сыграла свою роль великая депрессия 1873/1874– 1900/1905 гг. (в периодизации Ф.Симиана). Известно значение тогдашнего долгосрочного снижения цен на сельскохозяйственную продукцию в тех странах, где аграрный сектор оставался если не экономически, то социально самым весомым. Часть интеллектуальной элиты по-прежнему жила в сельских районах (как в случае виконта д'Авенеля) или получала от них дополнительные доходы в виде земельной ренты, постепенно оказывавшейся под угрозой вследствие тенденции к снижению доходности сельского хозяйства. Известна и серьезность противоречий, которые характеризовали этот период перехода от второго к третьему этапу промышленного развития. Конечно, происходившие изменения не влияли непосредственно, механически на интеллектуальное творчество. Опосредующие звенья были многочисленны, разнообразны и медленно создавали перелом к лучшему в ту эпоху, когда плотность и скорость средств связи не достигла еще уровня эффективности, характерного для наших постиндустриальных обществ. Отсюда – множество скрытых процессов. Мрачная атмосфера конца XIX в. продолжала давить на умы и в начале XX в., хотя на уровне материальной жизни проходило уже 5, 10 или 15 лет с тех пор, как депрессия уступила место агрессивному росту. Таким образом, приходится констатировать, что начатое в 1890-х годах движение, не получив поддержки, не сумело вывести экономическую историю из состояния неопределенности. Современная экономическая история как многогранная гуманитарная наука возникла лишь в конце 20 – начале 30-х годов, из тревог и несчастий этой эпохи, в болезненной атмосфере кризиса огромного размаха, имевшего бесчисленные последствия. 1 Итак, современная экономическая история как наука начинается на рубеже 30-х годов. То, что предшествует этому периоду, имеет лишь документальную ценность, впитанную и усвоенную историей современной. Все, что мы имеем до 1929 г., – это архаика экономической истории. 138

THESIS, 1993, вып. 1

Чем объясняется рубеж 1929–1933 гг.? Может быть, его создала естественная игра смены поколений (Renouard, 1953; 1968, t.1, p.1–23), заставляющая нас останавливать внимание именно на этом времени? Или он объясняется объективной реальностью интеллектуального творчества той эпохи? Или же реальностью конъюнктурного и одновременно структурного экономического кризиса? Целое поколение историков, занявших после второй мировой войны командные высоты в исследованиях, публикациях и преподавании, начало творить в обстановке великого экономического кризиса. Во Франции лидирующую роль сыграли Эрнест Лабрусс (1895–1988) и Фернан Бродель (1902–1985), которые оказали влияние на сознание всего общества. Их великие труды, вскормившие всю экономическую историю после второй мировой войны (Labrousse, 1933; 1944; Braudel, 1949), были задуманы, выношены и созданы в атмосфере кризиса 1929–1933 гг. С точки зрения смены поколений полвека – весьма удобный промежуток времени для периодизации интеллектуальной истории3. Но структурная ломка конца 20 – начала 30-х годов и объективно представляется историческому анализу как «ключевое» время. Все сходится к рубежу 30-х. В области гуманитарных наук в 1928– 1937 гг. произошел переворот почти такого же порядка, как и естественнонаучный переворот начала XX в. (от квантов до первой формулировки специальной теории относительности). Особые черты эпохи начала 30-х годов сформировались благодаря наложению времени всеобщего обновления на время проявления последствий фундаментальных открытий начала века в естественных науках. Общая теория относительности была сформулирована в годы первой мировой войны – в период, явно неблагоприятный для ее обнародования и распространения. Потребовалось 15 лет, чтобы сделать из нее выводы и начать верификацию. Однако к радикальному изменению научного горизонта она привела лишь в результате параллельных с ней, если не сказать дополнительных и вытекающих из нее усилий. Волновая механика, созданная Луи де Бройлем в 1923 г., окончательно утвердилась в 1929 г. На пороге 30-х годов релятивистская и квантовая физика вышла за пределы научного мира. Благодаря Ланжевену, Русселю и другим она проникла в сферу культуры и возвела свои революционные вопросы на уровень философии. Трудно припомнить переворот в умах, аналогичный этому. Отправным пунктом переворота в практике стала и радиоактивность. В 1919 г. в Кембридже лорд Резерфорд осуществил первое искусственное превращение элементов (азота в кислород). К концу 1933 г. известно уже около 40 природных радиоактивных изотопов. Фредерик и Ирен Жолио-Кюри открывают очень ценные искусственные изотопы – к 1937 г. их создано уже 190. В 1924–1928 гг., благода3 Несмотря на отмеченный статистикой рост продолжительности человеческой жизни (впрочем, уже остановившийся в наиболее развитых регионах, где сказывается влияние наших вредных привычек), сама эта продолжительность определена уже 3000 лет назад. Не находим ли мы ее в молитве Моисея из Псалтыря: «Дней лет наших семьдесят лет, а при большей крепости восемьдесят лет...» (Псалтырь, 89, 10)? Это пятьдесят активных лет трудовой жизни.

139

THESIS, 1993, вып. 1

ря новому телескопу на горе Вильсон, Хаббл открывает красное смещение; появляется теория расширяющейся вселенной и новая космогония. Этот скромный наблюдатель сделал для астрономии 30-х годов не меньше, чем Гершель в конце XVIII в. Меньше оценили тогда другое эпохальное открытие – пенициллина Флеммингом в 1929 г. А кто мог предвидеть значение первого лепета кибернетики в 30-е годы? Относительность и радиоактивность, с одной стороны, красное смещение, антибиотики, кибернетика – с другой. И где-то очень далеко в системе знаний – Фрейд... а почему бы и не труды Иерусалимской библейской школы? История как интеллектуальная дисциплина не может быть оторвана от совокупности всей интеллектуальной продукции человечества. Но, помимо всего прочего, связь развития исторической науки с рубежом 30-х годов обусловлена очевидными экономическими и социальными особенностям этого периода. В этом – корень проблемы4. Конечно, исторические повествования, хроники великих историков – от Геродота через Лас Касаса до Мишле – всегда поднимались над событиями. История всегда выходила на скрытые свойства общественной структуры. Но между той историей, которую писали, и той, в которой жили, между системой цивилизаций в историографии и упорядочением прошлого в историческом повествовании всегда существовали соответствия. В конце XIX в., в эпоху «позитивистской», гиперкритической и сциентистской историографии, эти соответствия были неявными, а связи – скрытыми столь глубоко, что оказывались еле ощутимы. В результате же историографического преобразования, которое про4 Напомню, что в США уровень производства 1929 г. был превзойден лишь на рубеже 1941–1942 гг., с началом войны; что в 1932 г. производство стали составило 17% от уровня 1929 г., сельскохозяйственных машин – 20, текстиля – 70, сельскохозяйственной продукции – 94... (Freidel, 1965); что кризис почти такой же силы бушевал по всей северо-западной промышленно развитой Европе, особенно в Германии. В промышленно слаборазвитых странах, защищенных исключительно огосударствленной (подчас искусственно) экономикой при замкнутости экономического пространства (как в Латинской Америке, например, в Бразилии), рост происходил в условиях, когда промышленность практически отсутствовала, а экспортное сельское хозяйство было повергнуто в такой же кризис, как производство стали в США. То же самое было в СССР, который превзошел показатели промышленного производства царской России лишь в начале второй пятилетки (1934 г.) и был далек от того, чтобы достичь уровня сельскохозяйственного производства 1913 г. Во Франции, несмотря на видимость относительной защищенности очень разнородного экономического комплекса, потери из-за необновления оборудования с 1930 по 1939 г., как подсчитала комиссия по плану Монне, превысили уровень военных потерь с 1940 по 1945 г. Наконец – и прежде всего, – в эти годы разразился чрезвычайно тяжелый демографический кризис. С 1930 по 1939 гг. почти во всех промышленно развитых странах нетто-коэффициент воспроизводства населения был меньше единицы, а в больших столицах (Вена и Стокгольм) в разгар кризиса он составлял 0,4 или 0,5. Подобное ненормальное поведение, сохраняющееся на протяжении более или менее длительных периодов, свидетельствует об очень глубоком смятении людей. Лишь между 1937 и 1942 г. саморегулирующие механизмы начали действовать в противоположную сторону, и с 1942/45 по 1962/64 годы демографическая ситуация улучшается.

140

THESIS, 1993, вып. 1

изошло на рубеже 30-х годов, выявление таких соответствий вышло на первый план. Экономическая история в ее первой форме – это попытка ответить без прикрас на тревожные вопросы эпохи. Анализ взаимосвязей, сопоставления, изучение человеческой природы, исторические аналогии – все это явно делалось как ответ на проблему номер один: кризис. Перечитайте и вглядитесь в классический пример активного полидисциплинарного подхода, утилитарной и животрепещущей истории, которую Франсуа Симиан публиковал в беспокойное время под кристально понятным названием, явственно определяющим программу создающейся экономической истории: «Долгосрочные экономические колебания и мировой кризис» (Simiand, 1932). «Мировой кризис» – эти слова повсюду, эта проблема – во всех умах. В попытке дать, конечно, частичное, но связное объяснение кризиса тех лет Франсуа Симиан развил свою теорию долгосрочных колебаний, пойдя дальше Кондратьева, предложившего малоубедительную гипотезу о зависимости экономических колебаний от циклов солнечной активности*, и выдвинув свою теорию фаз, имевшую огромный успех во франкоязычной историографии (Imbert, 1959). Франсуа Симиан объяснял кризис 1929–1932 гг. наложением циклического кризиса на фазовое изменение, сравнивая ситуацию этих лет с 1873 и 1817 гг. и прокладывая даже некоторые вехи к началу XVII и середине XIV в. (Simiand, 1932). Кризис такого размаха, который затронул одновременно все сферы5, не мог быть объяснен только одной причиной. Франсуа Симиан почувствовал это, хотя с позиций сегодняшнего дня его концепция кажется несколько упрощенной. В действительности кризис 30-х годов явился типичной структурной коррекцией, он возник из наложения друг на друга разноплановых причин, породивших феномен резонанса. В 1929–1933 гг. закончился период «скрытого» развития экономики; то было время конца целого ряда старых и открытия новых технологических горизонтов, проблеска новой цивилизационной системы. Иными словами, 1930 год положил предел тому типу роста, который был характерен для XIX в., и тщетно пытался сочетать старые, традиционные приемы использования пространства и материи с инновационными механизмами.

2 Становление современной экономической истории было тесно связано с количественной историей, зародившейся тогда же, на рубеже 30-х годов, вместе с «великим предприятием создания научной истории цен» (Hauser, 1930). В течение нескольких лет были созданы длин* П.Шоню ошибается: Н.Д.Кондратьев такой гипотезы никогда не выдвигал (см., например: Кондратьев, 1989). Ее автором является английский экономист У.С.Джевонс. (Прим. ред.) 5 Вплоть до религиозной сферы: 30-е годы были годами возвращения и возрождения теологической и мистической мысли (Карл Барт).

141

THESIS, 1993, вып. 1

ные, утонченные, сложные и четкие статистические ряды, смело устремленные в прошлое, связавшие протостатистику XVIII – начала XIX в. с тщательно выверенной статистикой XIX в. и замкнувшие протостатистику XVIII в. на предстатистику, которая запросто восходит в средиземноморских странах к XIV, а в Италии – иногда и к XIII в.6 Тогда и родилась систематическая количественная экономическая история. Для нее были характерны две главнейшие черты. Во-первых, она соединила целый раздел истории с другой важнейшей гуманитарной наукой сегодняшнего дня – экономикой. Экономическая история стала не просто отраслью истории, но и наукой, помогающей политической экономии; она применяет для изучения прошлого модели, созданные для количественного анализа текущей экономической деятельности. Во-вторых, она сохранила склонность к изучению динамики. В известной мере вся количественная экономическая история – это история ДВИЖЕНИЯ, изменчивости, история сдвигов в структуре экономики. Такая нацеленность в конечном итоге способствовала переходу от традиционной историографии к новой. После Симиана даже структурная история стала в работах Эрнеста Лабрусса историей изменений и вариаций. В то же время, в результате инстинктивного выбора в пользу непрерывности в историческом исследовании, возникло второе фундаментальное новшество 30-х годов – постепенный генезис географической истории (см.: Chaunu, 1969c), которая обязана своим существованием изобретательному гению Фернана Броделя. В предисловии к «Средиземноморью» Бродель показал (Braudel, 1949), к чему свелась к концу 30-х годов исчерпавшая себя позитивистская история: прекрасная техника, замечательный инструментарий исследований7, поставленные на службу улучшенной государственной хронике. Чего больше всего не хватало истории до 30-х годов, так это проблемности. Но рядом с этой беспроблемной историей существовала наука географии, которая уже в эпоху Альберта Деманжона и Гора Видаль де ла Бланша могла предложить историкам целую гамму универсальных проблем. Зарождение геоистории между 1930 и 1945 гг. было связано, в конечном итоге, с созданием одного научного произведения, в котором автор – Ф.Бродель – совершил переход от средиземноморской политики Филиппа II к Средиземноморью и Средиземноморскому Миру эпохи Филиппа II. Средиземноморье – это пространство в 3 миллиона квадратных километров воды, 2 миллиона квадратных километров суши, 6 Во Франции – H.Hauser, E.Labrousse; в Англии – W.Beveridge; в Голландии – N.W.Posthumus; в Бельгии – C.Verlinden, Y.Craey-Beckx; в Германии – M.J.Elsas; в Австрии – A.F.Pribram; в Дании – A.Friis; в Польше – S.Hoszowski; в России – А.Г.Маньков; в Испании – E.J.Hamilton; в Португалии – V.M.Godinho; в Италии – A.Fanfani, G.Parenti. Обобщающее резюме всех исследований, посвященных истории цен, см. в: Braudel and Spooner, 1967. 7 От Лоренцо Валлы и итальянского гуманизма XV в., через труды бенедиктинцев Святого Маврикия, появившихся на фоне кризиса европейского сознания накануне эпохи Просвещения, до исторического толкования Библии в немецких университетах XIX в. – техника критики текстов и анализа фактов имела достаточно возможностей для того, чтобы достичь такого уровня формального совершенства, который, видимо, никогда не будет превзойден.

142

THESIS, 1993, вып. 1

4 тысячи лет истории (поскольку письменные источники зародились тоже здесь). Средиземноморье оказалось – и это явилось потрясающим открытием – пространством без государства, пространством реальным, то есть пейзажем, диалогом человека с землей и климатом, извечным сражением человека с материальным миром вещей, без государственного посредничества, без ограничивающих права человека национальных пределов с их административной географией и границами. Геоистория – это, в рамках все той же истории, очень протяженное, почти геологическое время, время неподвижное и поэтому находящееся в диалектическом противоречии с тем скоротечным и нервным временем, которое конъюнктурная динамика школы Симиана и еще больше Лабрусса, с ее не созревшими структуралистскими наклонностями, извлекла из обычного тока истории (см.: Chaunu, 1960a). В то же самое время пространство уже перестает определять экономический рост и знамена последних колониальных империй – наследниц теряющей темп индустриальной Европы XIX в. – уже готовы склониться, а сами империи – превратиться в образования с более сложными зависимостями, чем те, которые географическое измерение навязывает истории. Таким образом, экономической истории 30-х и 40-х годов приходится заниматься и конъюнктурной динамикой, и анализом дуализма пространства – времени. С 1945 по 1960 г. французская экономическая история, под влиянием Эрнеста Лабрусса и Фернана Броделя, старается в процессе своего развития воспринять это двойное новшество. Ей хочется совместить урок Симиана и урок геоистории. Она ищет целостности – экономического единства – в рамках различных пространств: от небольших областей (Goubert, 1960; Chaunu, 1960b; Vilar, 1962), от провинции как повода для гениального исследования самого протяженного периода (Le Roy Ladurie, 1966), – исследования, намечающего формы другой экономической истории, – вплоть до больших океанских просторов (Mauro, 1960; Chaunu, 1960–1966; 1961; Chaunu et Chaunu, 1955–1957; Godinho, 1969. Возможно, именно в таком исследовании океанских пространств наиболее явным образом пыталась реализовать себя комбинация конъюнктурной динамики Симиана–Лабрусса и геоистории Фернана Броделя (см. Chaunu, 1969a, 1969c). Такие макропространственные исследования, естественно, воплощаются в структурном и конъюнктурном анализе. В результате начиная с 50-х годов экономическая история стала преодолевать опасную, но изначально неизбежную тенденцию сведения конъюнктурных исследований к изучению динамики цен. Начав с модели цен, стремясь обнаружить волновую структуру и конъюнктурную динамику старых хозяйств достатистической эры, количественная история первого периода была еще слишком отмечена тяготами кризиса и верой в возможность создания утонченных количественных методов, чтобы с ходу решиться на переход к неброским, но полезным глобальным историческим оценкам, в которых столь преуспел Фернан Бродель (см.: Chaunu, 1968). Велик соблазн согласиться с критикой, сформулированной последующими сторонниками количественных методов, принадлежащими к школе Кузнеца и Марчевского, которые говорили, что количественная школа первого поколения отдала, быть может, слишком много сил составлению предельно точных рядов данных о маловажных сферах экономики в ущерб более значи143

THESIS, 1993, вып. 1

тельным8. Но тем не менее именно благодаря этой строгости мысли и достоверности результатов, характерных для первого этапа и базировавшихся на анализе конъюнктурной динамики, экономическая история может сегодня поддерживать свои огромные амбиции. 3 На протяжении 50-х годов, сперва в США, затем, под сенью кафедр политической экономии, – и в Европе, складывается новое направление экономической истории, более честолюбивое по своим целям, но прежде всего отличное по мотивациям, которое не сразу распространилось на конъюнктурную динамику. У истоков его стоит крупная фигура Саймона Кузнеца. Ограничусь здесь ссылкой на одну вежливую дискуссию (Marczewski, 1961–1969; Chaunu, 1964; 1970) и приведу лишь один вывод, который, видимо, из нее следует. Термин «количественная экономическая история» должен обозначать только деятельность типа той, которой занимались Саймон Кузнец и Жан Марчевский; «мы будем говорить впредь о количественной экономической истории, только если ее результаты могут быть представлены в виде национальных счетов» (Chaunu, 1970), региональных или макропространственных, когда квантификация представляется глобальной, систематической и всеобщей. Действительно, этот вид истории в техническом плане связан с распространением крупных систем национальных счетов в наиболее промышленно развитых, а значит, и лучше других оснащенных экономической статистикой странах. Усилия в этом направлении продолжаются. Ценой нескольких относительно незначительных неудач, которые касаются почти исключительно протостатистики, это направление обобщающей экономической истории добилось в накоплении полезных знаний о прошлом весьма ощутимого прогресса. Исторический опыт имеет свои пределы, как и свои опасности; цель его, видимо, подготавливать новые прорывы в методике исследований. В действительности же опыт утверждается в тесной связи с теми проблемами, которые, может быть, менее актуально звучат на пороге 70-х, чем в 50-е годы XX в. Эта новая форма количественной истории есть прежде всего история экономического роста. Если экономическая история первого периода была главным образом историей конъюнктурной динамики, историей КРИЗИСА, то количественная история новых экономистов – это прежде всего история «взлета» (take off), РОСТА и разных типов этого роста. Она неотделима от успеха Ростоу (Rostow, 1960). Неотделима от деколонизации, от открытия «третьего мира» за пределами Европы и Северной Америки, то есть от региональных особенностей всех «ПОЛУДЕННЫХ» стран, и прежде всего – от пресловутого феномена ножниц цен. Ускорение экономического роста, улучшение – к сожалению, слишком недолгое, – демографической ситуации в развитых странах, а также то, что было так бес8 Эта критика американских ультралиберальных сторонников количественного анализа любопытным образом совпала с критикой со стороны ортодоксальных марксистов, появившейся 10 лет спустя.

144

THESIS, 1993, вып. 1

толково названо демографическим взрывом в третьем мире, – вся эта реальная действительность заставила изучать прошлые структуры экономического развития. До достижения порога гипотетической зрелости развитие совершается кумулятивно, поэтому именно те отрасли, которые уже достигли высокого уровня, способны развиваться быстрее других. Вот почему то расстояние, которое отделяет промышленно развитые страны от стран с традиционной экономикой, даже если те уже ассимилированы и втянуты в мировое хозяйство, имеет тенденцию к увеличению. Актуальной становится задача изучения механизмов развития (которое не следует путать с ростом), различения общих характеристик и черт исторического развития, характерных для английского и европейского «взлета» (Bairoch, 1969; Crouzet, 1971; Fohlen, 1971; Hartwell, 1970; Landes, 1969). Эта вторая форма экономической истории имеет свои пределы: совершенно очевидно, что тотальная квантификация в форме замкнутой системы национального счетоводства не может быть осуществлена для периодов ранее XIX в.9 Дает ли нам что-то дополнительное НОВАЯ ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ИСТОРИЯ (Levy Leboyer, 1969) ? Эта так называемая история вообще едва ли является таковой. Она охватывает очень короткий временной интервал, практически относящийся к нашим дням; она ограничивается рамками сверхразвитого американского хозяйства, применяя – без особого успеха – различные тонкие методы к обильному и в основном уже и так предварительно обработанному материалу. С учетом этих обстоятельств Новая Экономическая История есть не что иное, как североамериканское подразделение второй формы количественной экономической истории, истории эпохи национального счетоводства и моделирования. Даже внутри американской экономики Новая Экономическая История сталкивается с трудностями, как только она доходит до 1830-х годов, – ее сторонники практически отказываются включать в свои схемы далекую для них архаику 1800–1830 гг. Хотя и с разной степенью ясности, но все они отдают себе отчет в том, что в тот период произошли структурные изменения, которые делают объединение данных делом трудным и рискованным. Отсюда их показательное обращение к теоретическим моделям, в которых использованы гипотезы без исторической верификации. Самый известный пример – гипотеза о развитии американской экономики без железных дорог, тут абсурд достигает апогея. Наконец, в этих работах используется множество неявных методологических предпосылок. HOMO OECONOMICUS Новой Экономической Истории представляется мне, может быть за редкими исключениями, совершенно искусственным. Мало того, что он реагирует только на прибыль, он реагирует на нее 9 То, что создали Филис Дин и У.А.Коул (Deane and Cole, 1964), представляется мне на сегодняшний день единственной хоть сколько-нибудь удачной количественной историей, берущей начало в конце XVII в., – и это, в частности, благодаря гениальной пионерской работе Грегори Кинга. Но очевидно, что эта квантификация Дин и Коула вряд ли может рассматриваться как тотальная – она лишь весьма приблизительно отвечает требованиям Кузнеца и Марчевского.

145

THESIS, 1993, вып. 1

мгновенно и идеальным образом, без колебаний и внутренних конфликтов, без задних мыслей, – короче, это просто совершенный человек, каким его воображали в курсах политической экономии эпохи Жана Батиста Сэя: без тела, без пола, без страстей, без происхождения, без сознания, без души, всегда рациональный, хорошо информированный, готовый реагировать только на прибыль, как механическая кукла Вокансона. Конечно, этот пассаж явно утрирован, но он показывает, что прогресс – это не просто движение вперед, но также и умение сохранить достигнутое, что всегда несколько сложнее. Иначе можно, не останавливаясь, перескочить из времени компьютеров во время пещер. Глобальность квантификации не должна достигаться ценой ухудшения качества статистического материала по сравнению с предшествующими этапами исследования. Главное ограничение, однако, в ином. Оно видится мне в том факте, что новая количественная экономическая история c гораздо большим трудом, чем это делала конъюнктурная динамика и географическая история 30–50-х годов, выходит за рамки собственно экономической сферы. 4 Вот почему новая количественная экономическая история требует как можно более быстрого перехода к новым методам анализа. В течение последних лет вырисовывается то, что я попытался определить как ВОЗВРАТ К ИССЛЕДОВАНИЮ РЯДОВ И ВЫХОД КОЛИЧЕСТВЕННОСТИ НА ТРЕТИЙ УРОВЕНЬ. Первые исследования структурной динамики от-

носятся к 1890-м годам, их взлет пришелся на 1930–1935 гг., а расцвет – на 1950–1960 гг. Глобальная количественная история начинается около 1930 г., ее взлет пришелся на начало 60-х годов, а кульминация – на 1965–1968 гг. Она еще далеко не исчерпала своего порыва, неизмеримо велики возможности ее сочетания с конъюнктурной динамикой и с геоисторией. С началом применения компьютеров третьего поколения ее возможности стали поистине огромны (Couturier, 1966). Во Франции одними из первых этим воспользовались Марсель Кутюрье, Эмманюэль Ле Руа Ладюри, Франсуа Фюре. С 1968 г. в экономической истории практически не встречается серьезных работ, авторы которых не прибегали бы к массированной обработке информации. Новая количественная экономическая история не родилась вместе с компьютером, но ее рост был существенно облегчен этим замечательным инструментом расширения наших возможностей. Компьютер призван способствовать не только прогрессу экономической истории, но и обновлению ее методов. В этом и заключается великое преобразование исторической науки. Экономическая история сегодня не столько объект, сколько состояние сознания, совокупность методов, подход. Поэтому для анализа всего, что развивается, я предлагаю отставить методы количественной истории и использовать методы «серийной истории» или «истории рядов» (histoire serielle). Эта последняя включает в себя все разновидности количественной истории, но в то же время идет дальше, к завоеванию третьего уровня, подступая к порогу постижения систем цивилизации. 146

THESIS, 1993, вып. 1

Серийная история также имеет свои истоки. Оттолкнувшись 20 лет назад от размышлений о крестовых походах, Альфонс Дюпрон начал исследовать самые потаенные аспекты коллективного сознания, продвигаясь от слов к вещам, от панических проявлений Веры к словарю эпохи Просвещения. Серийная история, отзываясь на современные проблемы, предусматривает образование целой системы союзов с другими гуманитарными науками, которые до сих пор не пользовались методом серийного анализа, – от антропологии до различных этнологических исследований и коллективной психологии, не забывая при этом и свою старую, традиционную, но вечно обновляющуюся союзницу – демографию. Экономическая история не перестает совершенствовать свои инструменты анализа. Случается, что на крутых поворотах своих интеллектуальных дорог она находит даже нечто большее, чем то, что искала. Вот только три примера из многих. Эмманюэль Ле Руа Ладюри показал в своих трудах, начиная с КРЕСТЬЯН ЛАНГЕДОКА (Le Roy Ladurie, 1966) и вплоть до большого исследования французской армии в 1826 г. (Aron et al., 1972), что использование регрессионного анализа антропологических данных желательно, возможно и бесконечно плодотворно для познания человеческой натуры. Тот же Эмманюэль Ле Руа Ладюри показал, каким образом можно создать историю климатических изменений в коротком, среднем и очень долгом периоде (Леруа Ладюри, 1971 [1967]). Наконец, Центр исследований количественной истории Канского Университета разработал метод, который я предлагаю называть методом серийной административной истории и регрессионной картографии (см.: Chaunu, 1972a). Он позволяет исчерпывающим образом использовать разрозненные цифровые данные для всей эпохи традиционных обществ в региональном масштабе с конца XIII до начала XIX в. Выигрыш в производительности огромен, а использование материала, непригодного с точки зрения традиционных методов, существенно возрастает. Этот метод плодотворен еще и потому, что среда обитания сельского жителя с XIII до XIX в. была удивительно стабильна на всей заселенной территории земного шара. Все свои возможности метод проявляет именно сейчас благодаря компьютерам. Он и был создан для изучения населения в сверхдолгом периоде (см. Gouhier, 1974). Административная серийная история, как и регрессионная картография, служит несомненным свидетельством значения исторической демографии. Демография, эта поистине старшая дочь экономической истории – ибо о какой экономической истории может идти речь без того, что Эрнест Лабрусс всегда называл знаменателем (уточним, структурно взвешенным знаменателем), – оказывается сегодня и первой виновницей нового взлета серийной истории (см.: Chaunu, 1971). Демография – наука по преимуществу французская, наука долгих периодов, так как Франция была лабораторией катастрофического старения занятого населения10; наука, которая почти с необходимостью требует длинных рядов данных. Историческая демография уже много лет остается дисциплиной номер один, самой плодотворной из всех отраслей исторических исследований. Гениальный метод Флери-Анри – это метод истори10

Впервые в 1847–1851 гг. и далее почти непрерывно после 1896 г.

147

THESIS, 1993, вып. 1

ка и даже, что звучит почти комично, генеалога: что может быть более историчным в традиционном смысле слова, чем история семей; где может быть больше рядов, чем в методе, позволяющем вычислять нетто-коэффициент воспроизводства и вероятность выживания в Колитоне с XIV в. до наших дней? Демографическая история сегодня ценна преимущественно своими результатами и – стоит ли уточнять – своим побочным воздействием. Кропотливый труд над картотеками извлечений из архивов бедных семей естественно приводит к религиозной серийной истории (Chaunu, 1965), к истории отношения к жизни, к истории семейных пар, то есть от фундаментальных базовых структур социальности – к истории любви, жизни и смерти. *** В одной из наших работ (Chaunu, 1972b) мы постарались вскрыть причины, которые толкают серийную историю, вчера еще бывшую лишь экономической и социальной, на штурм третьего уровня, к познанию сущности, страстей, разума, коллективной психики... точнее сказать, к познанию систем цивилизации. Эта отрасль истории существует несколько десятилетий, но долгое время почти единственным, кто прокладывал ей путь, был Альфонс Дюпрон. Качественные сдвиги последних лет произошли в результате расширения сфер интересов и применения в этой новой отрасли серийных методов, разработанных экономическими историками, то есть в результате составления статистических рядов, их математического анализа и двойного подхода к документу: сначала к документу как таковому, а затем к его месту в однородном ряду, в который включена и встроена исходная информация. Здесь возможны несколько подходов. Внутреннее содержание цивилизации, обладающей письменными источниками, определить относительно проще. Франсуа Фюре (Furet, 1965), Анри Мартен (Martin, 1969; Martin et Febvre, 1958), Робер Эстиваль (Estivals, 1961; 1965) и некоторые другие (La statistique..., 1965) заложили основы полномасштабного количественного исследования печатных письменных источников. Благодаря количественной семантике и с помощью компьютера мы можем приступить к исследованию глобального содержания различных форм выражения мысли. Понять содержание традиционных культур, получить доступ к мыслям, к эмоциям и кругу интересов тех, кто не знал письменности – гораздо сложнее. Но и здесь могут быть позаимствованы и приспособлены методы экономической истории. Виктор-Люсьен Тапи (Tapie, 1972) со своими учениками недавно красноречиво показал, как много может дать исследование алтарей сельских церквей XVII и XVIII вв., этих прекрасных свидетелей религиозных чувств и содержания Веры. Обработка содержания образов производилась частично с помощью графических средств, описанных Жаком Бертеном в ГРАФИЧЕСКОЙ СЕМИОЛОГИИ (Bertin, 1967). Это пионерское исследование служит сегодня отправным пунктом будущего – хочется надеяться, последовательного – исследования образов. Зависимости еще лучше обнаруживаются при использовании метода рядов для серийного анализа мебели, церквей и крестьянских жилищ. Достаточно классическое историко-экономическое исследование Барде и др. (Bardet et al., 1971) перерастает сегодня в фундаменталь148

THESIS, 1993, вып. 1

ное исследование совершенно нового типа. Через объект, рассматриваемый в глобальном контексте, историки стараются понять содержание цивилизаций, не обладавших письменностью. Но очевидно, дальше всего в этом направлении идут исследования человеческих отношений (между мужчиной и женщиной), жизни и смерти. Замечательная пионерская книга Мишеля Вовеля (Vovelle, 1973), прекрасная и более классическая книга Франсуа Лебрена (Lebrun, 1971) с редкостно тонким анализом, целый ряд появляющихся в последние годы диссертаций – все эти работы показывают, что количественный анализ, освоенный благодаря экономике – вчера, и информатике – завтра, может приоткрыть важную страницу истории сущего. Деталь за деталью выстраивается глобальная история мирового цивилизационного порядка. Очевидна ее связь с кризисом цивилизации, который с 1962 г., сфера за сферой, охватывает те страны, что последовательно и постепенно достигают постиндустриальной эры. Кризис ставит под сомнение светскую интерпретацию ценностей христианской цивилизации, доставшуюся от эпохи Просвещения, эсхатологическое наложение христианского идеала на экономический рост, долгое время остававшийся самодостаточным. История разновидностей образа действия почти с необходимостью уступает место истории образов мышления, восприятия: история подошла к порогу постижения мотиваций (см.: Chaunu, 1974). Вот почему количественные исследования способов образования семей, отношения людских сообществ к смерти составляют полезный, но временный этап. Необходимо охватить всю совокупность информации, чтобы правильно интерпретировать те тревожные знаки, за которыми как раз и скрыто самое главное. В свете серийной истории надлежит вернуться к самым утонченным и глубоким мыслям элиты. Метод изучения рядов дает выход на более высокий уровень качественного анализа. Этого заслуживает история систем цивилизаций, которая стала сегодня жизненно необходимой. ЛИТЕРАТУРА Кондратьев Н.Д. Большие циклы конъюнктуры. В: Кондратьев Н.Д. Проблемы экономической динамики. Москва: Экономика, 1989, с.170–411. Леруа Ладюри Э. История климата за 1000 лет. Пер. с фр. М.: Прогресс, 1971 [1967]. Aron J.P., Dumont P., Le Roy Ladurie E. Antropologie du conscrit français d'après les comptes numériques et sommaires du recrutement de l'armée 1819– 1826. Paris-La Haye: Mouton, 1972. d'Avenel G. Histoire économique de la propriété, des salaires, des denrées et de tous les prix en général, depuis 1200 jusqu'à l'an 1800. 7 vols. Paris, 1894–1926. Bardet J.-P., Chaunu P., Desert G., Gouhier P., Neveu H. Le bâtiment, enquête d'histoire économique, XIV–XIX siècles. V.I. Maisons rurales et urbaines dans la France traditionnelle. Paris: Mouton, 1971. Barioch P. Révolution industrielle et ses dévelopements. 3-e ed. Paris: S.E.D.E.S., 1969. Bertin J. Sémiologie graphique. Paris, Gauthier-Villars: Mouton, 1967. Braudel F. La Méditerranée et le monde méditerranéen à l'époque de Philippe II. 2 vols. Paris: A.Colin, 1949.

149

THESIS, 1993, вып. 1 Braudel F. and Spooner F.C. Prices in Europe from 1450 to 1750. In: Cambridge Economic History, Cambridge: Cambridge University Press, 1967, v.4. Chaunu H. et Chaunu P. Séville et Atlantique (1504–1650). Paris: S.E.V.P.E.N., 1955–1957. Chaunu P. Dynamique conjoncturelle et histoire sérielle // Industrie, juin 1960a, N.6. Chaunu P. En marge de Beauvaisis exemplaire. Problèmes de fait et de méthode // Annales de Normandie, décembre 1960b, N.4, p.337–365. Chaunu P. Les Philippines et le Pacifique des Iberiques. 2 vol. Paris: S.E.V.P.E.N., 1960–1966. Chaunu P. Brésil et Atlantique au XVII-e siècle // Annales: E.S.C., 1961, N.6, p.1176–1207. Chaunu P. Histoire quantitative ou histoire sérielle // Cahier Vilfredo Pareto, Genève: Droz, t.3, 1964, p.165–176. Chaunu P. Une histoire religieuse sérielle // Revue d'histoire moderne et contemporaine, 1965, N.1, pp.5–34. Chaunu P. Le climat et l'histoire à propos d'un livre récent // Revue historique, 1967, t.238, fasc. 484, p.365–376. Chaunu P. La pesée globale en histoire // Cahiers Vilfredo Pareto, Genève: Droz, 1968, t.15, p.135–164. Chaunu P. Conquête et exploitation des nouveaux mondes. Paris, 1969a. Chaunu P. L'Expansion européene du XIII au XV siècle. Paris: P.U.F., 1969b. Chaunu P. L'histiore géographique // Revue de l'enseignement supérieur, 1969c, N.44–45, p.66–77. Chaunu P. Histoire sérielle, bilan et perspective. Revue historique, fasc. 494, avril–juin 1970. Chaunu P. La civilisation de l'Europe des Lumières. Paris: Arthaud, 1971. Chaunu P. Les enquêtes du centre de recherches d'histoire quantitative à Caen, bilans et perspectives. Colloque du C.N.R.S. de Lyon, octobre 1970. Paris: C.N.R.S., 1972a, p.285–304. Chaunu P. Un nouveau champ pour l'histoire sérielle, le quantitatif au troisième niveau. In: Mélanges Fernan Braudel, Privat, 1972b, t.2, p.105–126. Chaunu P. Histoire Science Sociale – La durée, l'espace et l'homme a l'époque moderne. Paris: S.E.D.E.S., 1974. Clamageran J.-J. Histoire de l'impôt en France. 3 vols. Paris, 1867–1876. Couturier M. Vers une nouvelle méthodologie mécanographique. La préparation des données // Annales: E.S.C., juillet–août 1966, N.4, pp.769–778. Crouzet F. The Economic History of Modern Europe // The Journal of Economic History, March 1971, vol.31, N.1, p.135–152. Deane Ph. and Cole W.S. British Economic Growth, 1688–1959. Cambridge: Cambridge University Press, 1964. Estivals R. Le Dépôt légal sous l'Ancien Régime de 1537 à 1791. Paris: Marcel Riviere, 1961. Estivals R. La Statistique bibliographique de la France sous la monarchie au XVIIIe siècle. Paris-La Haye: Mouton, 1965. Freidel F. America in the Twentieth Century. New York: A.A.Knopf, 1965. Fohlen C. Qu'est-ce que la révolution industrielle? Paris: Robert Laffont, 1971. Furet F. et al. Livre et société dans la France du XVIII-e siècle. Paris-La Haye: Mouton, 1965. Godinho V.M. L'Economie de l'empire portugais aux XV et XVI siècles. Paris: S.E.V.P.E.N., 1969. Goubert P. Beauvais et le Beauvaisis de 1600 à 1730. Contribution à l'histoire sociale de la France au XVII-e siècle. 2 vols. Paris: S.E.V.P.E.N., 1960.

150

THESIS, 1993, вып. 1 Gouhier P. La population en Normandie du XIII au XIX siècle. Thèse, 1974. Hartwell R.M. The Causes of the Industrial Revolution in England. In: Debates in Economic History. London: Methuen, 1970. Hauser H. Un comité international d'enquête sur l'histoire des prix // Annales d'histoire économique sociale, 1930, t.2, p.384–385. Imbert G. Des mouvements de longue durée Kondratieff. Aix-en-Provence: La Pensée universitaire, 1959. Labrousse E. L'Esquisse du mouvement des prix et des revenus en France au XVIII siècle. 2 vols. Paris: Dalloz, 1933. Labrousse E. La Crise de l'économie française à la fin de l'Ancien Régime et au début de la Révolution. Paris: P.U.F., 1944. Labrousse E. Histoire économique et sociale de la France. Paris: P.U.F., 1970. Landes D.S. The Unbound Prometheus, Technological Change and Industrial Developement in Western Europe from 1750 to the Present. Cambridge, 1969. Le Roy Ladurie E. Les Paysans de Languedoc. 2 vols. Paris: S.E.V.P.E.N., 1966. Lebrun F. Les Hommes et la mort en Anjou aux XVII et XVIII siècles. Essai de démographie et de psychologie historique. Paris-La Haye: Mouton, 1971. Levasseur E. Histoire des classes ouvrières et de l'industrie en France avant 1789. 5 vols. 2-e ed. Paris, 1900–1907. Levy Leboyer M. La New Economic History // Annales: E.S.C., 1969, No.5, p.1035– 1069. Marczewski J. Introduction à l'histoire quantitative de l'économie française. vol. 1– 11, 1961–1969. Martin H.J. Livre, pouvoir et société à Paris au XVIII siècle (1598–1701). 2 vol. Genève: Droz, 1969. Martin H.J. et Febvre L. Apparition du livre. 1958. Mauro F. Le Portugal et l'Atlantique au XVII-e siècle (1570–1670). Etude économique. Paris: S.E.V.P.E.N., 1960. Renouard Y. La notion de génération en histoire // Revue historique, janvier–mars 1953, t.209, n.425, p.1–23. Renouard Y. Etudes d'histoire médiévale. Paris: S.E.V.P.E.N., 1968. Rogers T.J.E. A History of Agriculture and Prices in England from the year after the Oxford Parliament to the commencement of the Continental War (1793). 7 vol. Oxford, 1866–1902. Rogers T.J.E. Six Centuries of Work and Wages. 2 vols. London, 1884. Rostow W.W. The Stages of Economic Growth. Cambridge, Mass.: Cambridge University Press, 1960. Simiand F. Les fluctuations économiques de longue période et la crise mondiale. Paris: Alkan, 1932. La statistique bibliographique de la France sous la monarchie au XVIII-e siècle. Paris-La Haye: Mouton, 1965. Tapie V.-L. et al. Enquête sur les retables. 2 vol. Paris, 1972. Vilar P. La Catalogne dans l'Espagne moderne. Recherches sur les fondements économiques des structures nationales. 3 vols. Paris: S.E.V.P.E.N., 1962. Vovelle M. Piété baroque et déchristianisation. Attitudes provençales devant la mort au siècle des Lumières. Paris: Plon, 1973. Wailly N., de. Mémoire sur les variations de la livre tournois depuis le temps de Saint Louis jusqu'à l'établissement de la monnaie décimale. Paris, 1857. Wiebe G. Zur Geschichte der Preisrevolution des XVI und XVII Jahrhunderts. Leipzig, 1895. Zolla D. Les variations du revenu et du prix des terres en France aux XVII et XVIII siècles. Annales de l'école libre des sciences politiques. Paris, 1893–1894.

151

THESIS, 1993, вып. 1

CОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ Предполагается, что из публикуемых статей читатель узнает, что такое социальная история. Или, точнее, поймет, что предмет социальной истории не поддается определению, ибо в рамках самой общей дефиниции («социальная история – это история общества или история социальных структур, процессов и явлений») диапазон тематики то безгранично расширяется, то оказывается предельно узким. В какойто мере это объясняется характером самого понятия «социальный». В нем уже заложена способность к почти неограниченной экспансии. Отчасти причина кроется в рано проявившемся стремлении представителей социальной истории к использованию методологического инструментария других общественных наук: демографии, экономики, антропологии, культурологии и, главное, социологии. Введение в социальную историю методологии этих дисциплин происходило на разных этапах ее развития и, естественно, меняло не только акценты, но и объекты исследования. Социальная история то становилась почти экономической, то преимущественно культурной, то, как в последние годы, тяготела к изучению повседневности. Чем она всегда подчеркнуто пыталась не быть, так это историей политической, событийной. И это отталкивание от «мира политического», пожалуй, единственная непрерываемая традиция в эволюции социальной истории, представители которой, накопив огромный исследовательский багаж, все еще пребывают в раздумьях по поводу своего объекта исследования. С одной стороны, социальная история – это история конкретных социальных явлений: детства, досуга, семьи, болезней и врачевания; с другой – реконструкция прошлого маленьких городков, рабочих поселков и сельских общин; с третьей – исследование психологической мотивации и менталитета. Но одновременно это и история громадных территориальных и временных пространств (см. работы П.Н.Стирнса, Ч.Тилли, Э.Хобсбоума, Ф.Броделя, Э.Ле Руа Ладюри, В.Конце, Ю.Кокки и др.), массовых социальных движений и насилия в истории, социальных процессов исторической трансформации (миграции, урбанизации, индустриализации). Выбор статей о предмете социальной истории представлял определенные сложности. Прежде всего, пришлось считаться с существованием отчетливых и не похожих друг на друга в своем развитии национальных школ социальной истории: французской, английской, американской, австро-немецкой и др. Достижения национальных историографий в области социальной истории в разной степени доступны нашему читателю. Благодаря усилиям отечественных франковедов (Ю.Н.Афанасьева, Ю.Л.Бессмертного, А.Я.Гуревича) ряд работ великих французских социальных историков прошлых поколений (М.Блока, 152

THESIS, 1993, вып. 1

Л.Февра, Ф.Броделя) опубликован на русском языке, так же как и отдельные статьи их последователей. Тем не менее мы не избежали соблазна обзор журнала, публикуемый в первом выпуске THESISa, посвятить «Анналам», ведущему французскому периодическому изданию по социальной истории (см. раздел «Научное сообщество»). Что касается англо-американской школы, то она в России известна гораздо меньше, но свой пик методологического поиска, в том числе и споры о предмете социальной истории, она пережила в 70-е годы. Статья английского историка Т.Зелдина и планируемая в следующем номере публикация обзора журнала «Journal of Social History», издаваемого в США, дадут представление об этих дискуссиях, но не введут читателя в современное состояние социальной истории. Интенсивнее всего методологические проблемы социальной истории, в том числе и вопрос о предмете, разрабатывает в настоящее время австро-немецкая школа. Со свойственным им вкусом к теоретизированию, классификации, ясности, наконец, немецкие социальные историки, начиная с В.Конце, научную биографию которого мы также публикуем в разделе «Научное сообщество», прослеживают содержание социальной истории, эволюцию ее методологической базы, научные и, если можно так сказать, внутрицеховые задачи. Располагая достаточно широкими возможностями для выбора, мы отдали предпочтение статье австрийского историка Р.Зидера и поступили так только по одной причине. Его статья опубликована позднее других работ аналогичного плана, в 1990 г., и по ней видно, как быстро, буквально на протяжении последних 3–5 лет, в очередной раз изменились ориентиры и приоритеты социальной истории.

153

THESIS, 1993, вып. 1

Теодор Зелдин

СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ КАК ИСТОРИЯ ВСЕОБЪЕМЛЮЩАЯ Theodore Zeldin. Social History and Total History // Journal of Social History, Winter 1976, v.10, No.2, p.237–245. © Journal of Social History, 1976 Перевод Е.М.Дахиной

Опасно писать о «Природе социальной истории». Фактически все прежние споры об этом предмете сводились к поучению или осуждению. Предположение, что возможно согласие, постоянно опровергалось, а об идеях или моделях, которые историки разворачивали перед своими учениками, быстро забывали. Лично я не намерен убеждать кого-то писать историю так или иначе. Я убежден, что история, которую вы пишете, есть выражение вашей индивидуальности. Я согласен с Моммзеном, что нельзя научить писать историю. На мой взгляд, гораздо разумнее поощрять молодых историков к развитию собственной личности, своего видения, своих странностей, чем предлагать им примеры для подражания. Оригинальная историческая работа – это порождение оригинального ума, и ее нельзя написать по рецепту. Однако полезно проанализировать, какие возможности дает личности социальная история и как они использовались до настоящего времени. Историкам стоит подумать о том, что они делают, даже если эти размышления и не доставляют удовольствия. Мне было предложено не только высказать свои взгляды на социальную историю, но и объяснить, чего я добиваюсь в собственных работах. Это поручение таит в себе опасность. Я думаю, что проще всего понять, о чем книга, прочитав ее. Кроме того, словам историков о своей работе можно верить, видимо, не больше, чем словам политиков о своей политике. В то же время специализация исторических исследований возрастает настолько, что становится все труднее оценить значение сделанного в других областях. Наверно, моральный долг перед коллегами велит историку хотя бы кратко информировать их о своих занятиях, а также писать книги, содержание которых выходит за рамки его собственных узких интересов. *** Социальная история – самый амбициозный вид истории. Амбиции, порожденные как безысходностью, так и идеализмом, обычно мешают отчетливо видеть цели, и поэтому социальная история – это область истории, которая сталкивается с наибольшими трудностями в определении своего предмета. Когда те, кто ею занимается, говорят о своем предмете, то обычно пытаются определить его, используя комментарии к слову «социальная». Я считаю, что это ошибка, которая лишь усугуб154

THESIS, 1993, вып. 1

ляет путаницу. Слово «социальная» в этом контексте скорее лозунг, чем определение. Тем, кто занимается социальной историей, нравится считать себя пионерами, которые не просто раздвигают границы знаний, а преображают сами исторические методы. Социальная история стала синонимом новой истории. Это и верно, и неверно. Верно, что социальная история постоянно вводит в сферу изучения новые объекты исследования. Но такая любознательность, отражающая позицию и темперамент историка, сама по себе традиционна и отнюдь не присуща только нынешнему поколению или нашему столетию. Социальная история – далеко не новое изобретение. Она – проявление мятежного духа, вечного или, по крайней мере, существующего достаточно давно, который выражает недовольство имеющимися объяснениями, и в этом так же традиционен, как и бесконечно повторяющийся конфликт поколений. Главное в ее мятежном порыве – потребность переосмыслить прошлое, привлечь дополнительные резервы, помогающие раскрыть значение событий. Социальная история всегда с некоторым разочарованием, а иногда и с презрением воспринимает историков-предшественников. – на их место возводятся новые идолы, которых периодически низвергают. Социальная история выражает свойственное каждому поколению стремление к новизне, она всегда злободневна, современна, актуальна. В своих ранних формах социальная история означала прежде всего демократизацию истории. Она отвлекала внимание от королей, политиков и парламентариев, утверждая, что и у других людей тоже есть история. Вольтер проповедовал это два века назад. В прошлом веке Маколей, Мишле, Буркхардт и другие историки показали, как поразному это можно делать. Еще в 1891 г. Фредерик Джексон Тернер заявил, что история должна охватывать все сферы человеческой деятельности. Но для Вольтера отказаться от истории королей значило показать значение лишь таких «гениев», как он сам, а распространение этой тенденции на другие социальные группы происходило очень медленно. Второй основой для мятежа было стремление подорвать господство политической истории. Но и этот бунт не вполне достиг своей цели. Самое известное определение социальной истории дал Дж.М.Тревельян, когда назвал ее историей без политики. Это можно воспринять и в негативном смысле – что социальная история есть второстепенная или вспомогательная история, забавный вид развлечения, в основном легкого. Вероятно, именно такая интерпретация получила распространение среди широкой публики. Но те, кто придавал большее значение социальной истории, все же не возвели ее в статус действительно самостоятельного предмета, потому что господство политики заменили господством экономики. Сочетание «экономическая и социальная история» стало общепринятым выражением, подразумевающим крепкий союз. Подобное двуединство при примате экономики можно объяснить влиянием марксизма. Но его не следует преувеличивать: первые специалисты по экономической истории были не марксистами, а людьми, на которых глубокое впечатление произвели масштабы воздействия индустриализации на трансформацию общества. Тем не менее социальные историки со временем стали видеть свою задачу в анализе социальных групп, критерием для определения которых служило их положение в процессе производст155

THESIS, 1993, вып. 1

ва и место в процессе разделения труда – очевидно, что принципы классификации были экономическими. Однако, как это ни парадоксально, марксизм в то же время спас политику от забвения. Поскольку марксистов больше всего интересует связь между организацией экономики и политической властью, они лишили политику права первородства, но не потеряли к ней интереса. В их теории политические революции все еще играют важную роль. Они сохранили хронологическую периодизацию истории, лишь несколько изменив ее. Тем самым функция социальной истории была сведена к решению ряда довольно ограниченных задач. Третьим импульсом, вызвавшим к жизни социальную историю, стал бунт против выделения истории в особую дисциплину. Произошедшее в XIX в. оформление истории как самостоятельной дисциплины означало, что студенты, желавшие изучать так называемые гуманитарные науки, должны были начать выбирать между различными предметами, преподававшимися в школах и университетах. – специализироваться можно было лишь в одном из них. Это придало истории esprit de corps*, но одновременно способствовало закреплению консервативных стереотипов. Независимые умы, естественно, протестовали. Смысл их протеста ясен из слов молодого Люсьена Февра, впоследствии возглавившего школу «Анналов» во Франции, который однажды заметил, что у него больше общего со своими сверстниками, занятыми другими науками, чем с коллегами-историками. Социальные науки привлекали большинство наиболее талантливых студентов, и блестящие молодые историки предпочитали окунаться в волну нового энтузиазма, а не тащиться по разбитой колее традиционной истории. К концу первой мировой войны история как предмет университетских занятий стала подвергаться критике и явно начала терять популярность. Это было тем более поразительно, что незадолго до этого, на рубеже веков, престиж ее был беспрецедентно высок: в Оксфорде не меньше трети студентов изучали тогда историю. Генри Берр утверждал, что история теряет привлекательность, так как боится переходить к обобщениям: новые академические журналы поощряли узкую специализацию, печатая исследования, интересные лишь нескольким профессионалам. Он призывал историков бросить вызов общественным наукам, используя их для того, чтобы превратить историю в дисциплину, синтезирующую открытия других наук. Он считал, что история должна соединиться с психологией и социологией и попытаться объяснить эволюцию человечества содержательнее и глубже, чем любая отдельно взятая общественная наука. Мысль о том, что история способна на эту главенствующую роль, была не признаком самонадеянности, а попыткой вернуться к той исключительности, которой она явно отличалась в век национализма. Кондорсе утверждал, что история – «высшая математика общества» и «физиология правительств». Минье дал определение философской истории (той истории, которая делает широкие обобщения) как продолжения естественных наук и главного ключа к наукам о человеке. В начале XIX в. эти притязания воспринимались всерьез. Национальные движения в Европе использовали историческое мифотворчество как свое главное орудие, и историки занимали ведущие посты в прави*

Esprit de corps (франц.) – корпоративный дух. (Прим. ред.)

156

THESIS, 1993, вып. 1

тельствах. Это особенно верно для Франции середины XIX в., когда два популярнейших историка, Тьер и Гизо, возглавляли соперничающие политические партии, пока их не сбросили другие историки – Ламартин, Луи Блан, Токвиль и Наполеон III были, помимо всего прочего, авторами солидных исторических трудов. В XX в. претензии историков не имели такого успеха – история удалилась в Академию. Большинство историков стало стремиться обрести статус профессионалов. Они добивались признания своего господства лишь в узкой области. Они перестали претендовать на роль философов и наставников в повседневной жизни. Как это ни парадоксально, именно тогда, когда у истории появилось столько читателей, сколько никогда раньше не было, историки стали скромнее, чем когда бы то ни было. Популяризаторов оттеснили профессионалы. Чем больше становилось профессионалов, тем легче им было жить в своей замкнутой общине. Скромность большинства историков была, вероятно, оправданной, потому что, несмотря на блеск и богатство воображения новых исторических работ, история, по существу, не предлагала собственного взгляда на мир. История в XX в. жила в долг, заимствуя поочередно у экономики, статистики, социологии, антропологии, географии и психологии. При всех своих притязаниях она оказалась не способной к синтезу и оставалась третьестепенным приложением. Она была еще больше унижена, когда новые общественные науки отвергли ее былой диктат и отказались от некогда модного исторического подхода. Попытка социальной истории стать главным стержнем гуманитарных исследований также не удалась. Февру представлялось, что на ее основе могут сложиться новые союзы наук, участвующих в междисциплинарных исследованиях. Когда они с Марком Блоком изменили название «Анналов» на «Анналы социальной истории», то имели при этом в виду, что «социальная» – «одно из тех прилагательных, в которые в разное время вкладывался столь разный смысл, что они в конце концов вообще перестали что-либо значить». Поэтому им так понравилось это слово. Они хотели показать, что объект их исследований – вся жизнь. В соответствии с этой идеей Февр редактировал многотомную Энциклопедию, охватывающую всю сумму знаний. Но с тех пор сфера социальной истории как будто сжалась. Последователи Февра, работы которых теперь считаются классикой социальной истории, умерили свои претензии или, по крайней мере, стали упорно считать социальную историю лишь одной областью истории. Так, Бродель разделил свой великий труд о Средиземноморье на три части: первая была географической «квазинеподвижной историей» отношений человека и окружающей среды; вторая была социальной историей и имела дело с социальными феноменами – экономикой, институтами и войнами; третья была историей событий и отдельных людей. Главное отличие между этими частями заключалось в том, что в каждой использовалась своя единица времени. Ле Руа Ладюри, который сменил Броделя в Коллеж де Франс в 1973 г., в своей вступительной лекции, озаглавленной «Неподвижная история»*, сказал, что именно «в экономике, в общественных от* Эта лекция будет опубликована в следующем номере альманаха «THESIS». (Прим. ред.)

157

THESIS, 1993, вып. 1

ношениях, а еще глубже – в биологических фактах, нежели в классовой борьбе» он видит стимулирующую силу долговременных исторических движений. Поэтому он считал историю лишь «арьергардом авангарда», говоря: «Мы оставляем исследователям, представляющим более точные дисциплины, задачу проведения этой опасной рекогносцировки». История «грабит» другие дисциплины. «Нарциссизм» прежней истории осужден. Утешает только то, что презрение, которое проявляют к истории общественные науки, «иссякает»: они начинают понимать, что науке о человеке нужен исторический элемент. Эти притязания не чрезмерны. Сейчас возникает такая проблема: можно ли вообще говорить об истории как о независимой дисциплине и способна ли история существовать как особый и неповторимый способ познания? Вероятно, можно было бы добавить, что историю отличает ее предмет – человеческая натура, вся человеческая натура со всех точек зрения, и что ее всеобъемлющий характер важнее, чем озабоченность прошлым. Для этого достаточно согласиться с тем, что историки заняты восстановлением и истолкованием прошлого для настоящего и что их цель – познакомить настоящее со всеми обстоятельствами, которые сделали его таким, какое оно есть. Конечно, история гораздо шире, чем экономика или психология, которые имеют дело лишь с определенными аспектами человеческой деятельности. Но антропология, по определению, – тоже наука о человеке, да и философия тоже занимается изучением знаний в целом. Однако на практике очень немногие историки, так же как и очень немногие антропологи или философы, выходят за рамки изучения частностей. В том, что касается истории, выйти за рамки частного невероятно трудно из-за накопления огромной информации – ни один историк не может обозреть всего, что делается человеком. Поэтому было бы разумнее не проводить разграничение между историей и другими предметами, ориентируясь на их идеальные цели, а посмотреть, чего им действительно удалось достичь. На этой основе, очевидно, можно найти, по крайней мере, несколько человек в каждой из этих дисциплин, чьи работы очень схожи. Можно было бы сказать, что историки отличаются любовью к частностям ради них самих, уважением к личности, событию, случаю, и что, в отличие от социологов, они показывают, как сложна жизнь, насколько невозможно охватить все ее варианты, тогда как социологи всегда пытаются объяснять свои данные системно. Но и здесь в действительности историки слишком непохожи друг на друга, чтобы позволять себе такие обобщения: некоторые историки считают, что могут подогнать факты к системе, а некоторые антропологи-эмпирики упиваются фиксацией мельчайших подробностей быта своих племен и не слишком интересуются их истолкованием. Иногда тех, кто практикует различные дисциплины, удается различать только по используемому жаргону. Владение жаргоном гарантирует уважение коллег. Это отличие будет, вероятно, сохраняться еще долго, и оно затемняет тот факт, что изучающих науки о человеке было бы точнее различать по темпераменту и кругозору, чем по той специальности, которую они получили в молодости. Язык, на котором они говорят, может обладать некоторой спецификой, но это в них не самое важное. Раньше среди самих историков именно социальные историки отличались большей восприимчивостью к идеям других общественных наук, но сейчас положение скорее всего уже изменилось. Есть «новая» по158

THESIS, 1993, вып. 1

литическая история, которая так же поддается количественному измерению и так же социально ориентирована, как и любая другая история. Дипломатическая история стала охватывать вопросы общественного мнения и умонастроений и новейшие теории международных отношений. История науки все активнее изучает мысль и действие. Демографическая история в высшей степени математизирована. Конечно, во всех отраслях истории, включая и социальную историю, есть историки, которые трудятся не покладая рук и не слишком задумываются обо всех этих экстравагантных новых веяниях. Ни об одном из направлений истории нельзя сказать, что оно обладает монополией на новации. Поэтому мне кажется, что не имеет смысла создавать барьеры между историками или слишком строго разграничивать модернистов и традиционалистов. Неизбежно с одними мы ладим легче, чем с другими, нам проще их понять, меньший разрыв в специальных знаниях отделяет нас от людей, работающих в схожих областях. По крайней мере, меня это заставляет еще глубже осознать ограниченность собственной подготовки и кругозора. Преодолеть это каждый может только сам. Но его непременно будет сдерживать уже приобретенная им масса знаний. Способ решения этой проблемы является, наверно, главным различием между историками. Мотивация их занятий историей дает больше оснований помещать их в разные категории, чем те частные аспекты прошлого, которые они изучают. Можно предположить, что существуют три основных типа: историки-систематизаторы, «персоналисты» и социальные историки (в последнем случае слово «социальные» опять приобретает несколько иной оттенок). Историк-систематизатор – это тот, кто видит свою цель в объяснении настоящего историческим опытом прошлого. В эту категорию попадают некоторые историкисоциалисты. Практическим результатом их работы стала попытка начать издание «Журнала социалистической истории». Историк«персоналист» – это тот, кто пишет о прошлом, потому что ему это нравится, потому что, живя в прошлом, он испытывает персональное удовольствие. Что это значит, легче всего понять, прочитав «Второе я» Ричарда Кобба. Очень часто для такого человека история прежде всего творческая литературная деятельность. Социальный историк, в противоположность первым двум (хотя и ясно, что эти категории часто и легко совпадают), рассматривает историю как социальную деятельность, включающую преподавание, членство в профессиональной корпорации, коллективный труд, установление связей с другими историками и другими дисциплинами. У большинства историков есть что-то от всех трех типов, но преобладает какой-то один. Осознав это, историки, может быть, поймут хотя бы одно: если исторические исследования – преимущественно коллективный труд, то странно, что они почти не планируются и не координируются, а если исторические исследования – философская деятельность, как ее понимали в XVIII в., то удивительно, что столь немногие пожелали открыто сказать об этом. *** Мне кажется, что социальная история, именно потому что она добилась таких успехов, в определенном смысле заблудилась среди множества своих достижений. В некоторых отношениях она все еще в плену унаследованных традиций. Моя собственная работа в какой-то степени реакция на 159

THESIS, 1993, вып. 1

эту ситуацию. Недостаток места не позволяет мне рассказать здесь обо всем, что я попытался сделать в своей последней книге1. Это нелегко изложить в нескольких строчках, поэтому я вкратце скажу лишь о тех моих задачах, которые непосредственно связаны с социальной историей. Прежде всего, я попытался покончить с тиранией идеи эволюции и хронологического подхода к истории. Было сказано, что время – это единственный фактор, который дан историкам, чтобы отличать их от других ученых. Но я слишком хорошо понимаю субъективность истории, влияние сегодняшних проблем на историка, который вглядывается в прошлое, а потому не намерен слишком жестко разграничивать прошлое и настоящее. Я слишком остро чувствую необходимость сохранения влияние истории, чтобы проводить разграничительные линии периодизации, и считаю возможным лишь легким пунктиром наносить хронологическую сеть. «Периодизация» постоянно пересматривается, по мере того как меняется угол зрения историков и отодвигается видимая им линия горизонта. Бродель писал, что у исторического времени есть три скорости. При ближайшем рассмотрении их неизбежно оказывается больше, и каждый вид деятельности обнаруживает свой ритм перемен. Время и впредь будет властвовать над историками, пока происходящие изменения остаются их главной темой, но сегодня влияние идеи эволюции, позаимствованной из биологии XIX в., несколько ослабло. Я лично считаю изменчивость лишь одной из характеристик жизни, которую надо изучать наравне со всеми остальными. Можно воскрешать прошлое, но можно и показывать, что в действительности прошлое живо. Сейчас в моде поиски «концептуальных конструкций», в которые укладываются исторические проблемы. Это хорошо для тех, кто считает историю служанкой других наук, но я думаю, что можно разработать свои собственные теоретические конструкции. Проблема в том, чтобы твой подход отличался узнаваемой индивидуальностью. Моя личная цель заключалась в раскрытии истории не просто как массы событий и воздействующих факторов, но и как творения памяти. Я пытался, как мог, рассматривая каждый факт, показать и то, что он собой представляет, и то, почему ему стали придавать именно такое значение. В моих глазах история – это события, скрепленные цементом, а цемент представляет собой интерпретацию этих событий. Интеллектуалы, и историки в том числе, сыграли главную роль в обеспечении людям возможности разбираться в прошлом; по существу, они определяют, что именно замечается как в прошлом, так и в настоящем. Освободив события от того, что их цементирует, можно снова предаться мыслям о том, каким образом компоновать и классифицировать события. Одна из главных проблем для историка – как освободиться от построений, унаследованных от своих предшественников. Существует и тирания идеи социальных классов. Человечество, как это становится все яснее в процессе исследований, можно разделить на группы по многим другим критериям, например эмоциональным, нравственным, физическим. Теперь, когда история не ограничивается политикой и экономикой, эти группы стоит изучать самостоятельно, не пола1 Zeldin T. France, 1848–1945. Vol. 1: Ambition, Love and Politics. Vol. 2: Intellect, Taste and Anxiety. Oxford, 1973.

160

THESIS, 1993, вып. 1

гая a priori, что социальный класс первичен по отношению к ним. Чтобы избавиться от априорных представлений о том, как именно следует в процессе изучения группировать людей и события, я постарался разбить свой материал на мельчайшие элементы. Я использовал своего рода пуантилизм, который сводит сложные явления к самым элементарным формам. Я разбил классы на группы, группы на меньшие группы, а затем показал, какое разнообразие характеризует даже мельчайшие группы. Когда доходишь до индивида, то убеждаешься, что он очень сложен, что в зависимости от обстоятельств он по-разному реагирует на всякое воздействие, причем так, что это выглядит противоречивым и практически непредсказуемым. Поэтому я не стремился найти единый ключ к объяснению человека. Вместо этого я перешел от пуантилизма к изучению индивида одновременно с разных сторон, как будто рисовал не только видимую часть лица, но и затылок, располагая их так, чтобы видеть все сразу. Я старался представить жизнь во всем ее богатстве и противоречивости. Поэтому я не спешу заявлять, что вижу причинные связи, которые с такой легкостью воображают себе историки. Говорить о причинах – значит приводить доказательства, а доказывать мотивации, характер или интерпретации очень нелегко. Я предпочитаю сопоставления, чтобы читатель сам установил те связи, которые ему подходят. Такой подход имеет свои преимущества: я могу показать каждый фактор во всей его сложности и не убирать то, что не укладывается в причинную схему. Для историков причинность – такой же тиран, как и хронология. Пытаться вместить всю жизнь в историю – значит стремиться к невозможному, но именно такой идеал ставят перед собой специалисты по социальной истории. Это и мой идеал. Трудность в том, что, чем больше сторон вы охватываете, тем в большей степени требуется специализация и тем в большей степени изучаемая реальность становится суммой «факторов» и «влияний», которые ничто не связывает. Для себя я решил эту проблему, поставив индивида в центр своей книги. Я посмотрел на мир его глазами, вместо того чтобы смотреть в обратном направлении и изучать множество не связанных между собой факторов. Я старался больше, чем это обычно делают историки, использовать психологию, но не как разъясняющую теорию, а как доступ к потаенным сторонам человеческой личности. Разрыв между психологией и социологией понятен, но история может остаться другом их обеих. С определенной точки зрения моя история – это эмоциональная история человека. Поэтому в моей книге шесть разделов: честолюбие, любовь, политика, интеллект, вкус и беспокойство. Это шесть аспектов изучения всей сложности человеческой натуры, которая испытывает социальное, экономическое и физическое воздействие. В своих наиболее пуристских формах социальная история почти утратила ощущение индивида, заменив его абстрактными силами и среднестатистическими выкладками, в которые он входит составной частью. Для меня высшей точкой социальной истории должна стать история всеобъемлющая, охватывающая личность, умонастроения и общество одновременно. В результате нельзя будет свести факты к простой формуле, а людей разделить на несколько крупных категорий. Я понял, что, изучая поведение и отношения людей в религии, в играх, в политике, в семье, в заботах, их нельзя группировать одинаково. Поэтому я считаю, что ис161

THESIS, 1993, вып. 1

тория не испытывает преобладающего влияния какой-то одной силы. Я скорее смотрю на нее как на огромное множество перевоплощений и перекрестных различий между людьми. Это создает новые сложности. Я считаю, что задача историка – показать, что жизнь тем сложнее, чем пристальнее в нее вглядываешься, а то объяснение явления, которое уже найдено, почти всегда лишь порождает новые проблемы и неясности. В этом смысле историк сродни философу, который показывает, что простой взгляд на вещи редко бывает разумным. *** Мое понимание истории совпадает с моим пониманием труда историка. Я считаю, что ярлыки очень редко бывают точными. Специалист по социальной истории в поисках идентичности никогда не достигнет полного удовлетворения. Стремиться одновременно к отличию от других историков и к единению с ними – естественно, но нужно трезво понимать, что это значит. Необходимо поднимать свой дух заявлениями о принадлежности к самому лучшему или самому передовому цеху исследователей, но, будучи историком, нельзя в это верить. Поэтому я думаю, что невозможно ответить на вопрос, какова природа социальной истории. Она будет такой, какой ее сделают это и следующее поколения, отвечая зову времени и особенностям своего характера. Я не считаю долгом стариков говорить молодым, что надо делать. Если старики это знают, они должны делать это сами, а молодые все равно не будут слушать. Нужно дать всем им возможность печататься, спорить, подвергать сомнению и постигать то, что говорят другие. Если вы всерьез считаете, что у истории должно быть совершенно определенное направление, что она должна быть специализирована и профессионализирована, то вы, скорее всего, придете к выводу, что история служит своим собственным целям и должна быть довольна, достигнув строго определенных рубежей. Тогда история останется бедной родственницей общественных наук. Я, со своей стороны, считаю, что история – предмет полезный и занимательный. Она не объясняет мир с помощью готовой теории, а дает исследователю материал, из которого он может построить мир сам. Она не дает возможности предсказывать будущее, но помогает понять, что именно вряд ли произойдет. Она позволяет надеяться не столько на знания, сколько на здравый смысл. Историки никогда не смогут занять место экономистов, которых всегда будут ценить как прорицателей. Экономисты имеют дело с закономерностями и формулируют политику на будущее «при прочих равных условиях». Историки понимают, что прочие условия никогда не бывают равными; они знают, как редко законы достигают желаемой цели. Поэтому они – антагонисты обществоведов, они говорят, чего делать нельзя, и не говорят, что делать. Их функции не столь блистательны, как у прорицателей. Они всего лишь придворные шуты. Придворный шут культивирует независимость и юмор. Эти качества не совсем бесполезны. И к тому же они позволяют не воспринимать себя слишком всерьез. Поэтому мне кажется опасным упорное стремление специалистов по социальной истории показать, что они не похожи ни на других историков, ни на других ученых. 162

THESIS, 1993, вып. 1

Райнхард Зидер

ЧТО ТАКОЕ СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ? РАЗРЫВЫ И ПРЕЕМСТВЕННОСТЬ В ОСВОЕНИИ «СОЦИАЛЬНОГО» Reinhard Sieder. Was heisst Sozialgeschichte? Brüche und Kontinuitaten in der Aneignung des «Sozialen». // Österreichische Zeitschrift für Geschichtswissenschaften, 1990, Jg.1, H.1, S.25–48. © Österreichische Zeitschrift für Geschichtswissenschaften, 1990 Перевод д.и.н. М.М.Духанова

В сущности, все еще сохраняется положение, которое в 1969 г. констатировал Ханс Розенберг: «Так называемая социальная история стала для многих расплывчатым собирательным понятием всего, что в исторической науке считается... нужным и прогрессивным» (Rosenberg, 1969, S.147). Социальная история вызвала в 1960–1980 гг. значительный интерес общественности. Конкурируя с другими направлениями исторической науки, она поставила важнейшие вопросы и предложила наиболее убедительное объяснение общественных изменений, без глубокого анализа которых не могут быть поняты ни Освенцим, ни «хозяйственное чудо». Сегодня социальная история вышла далеко за пределы тех анклавов – маленьких отделов, семинаров, институтов и кафедр, – которые некогда были отведены ей господствовавшей политико-этатистской историей. Все большее число историков, занятых в институтах и отделах по «всеобщей истории», «истории средних веков», «современной истории», «восточноевропейской» и «внеевропейской истории» и т.д., формулируют вопросы и выдвигают аргументы в духе «социальной истории». Однако попытки определить предмет социальной истории и ее место в общих рамках исторических наук предпринимаются редко. Правда, сохраняющаяся нечеткость определения социальной истории имеет, по меньшей мере, то преимущество, что способствует распространению «социально-исторических взглядов» на такие дисциплины, которые относились, а частично и сегодня относятся к социальной истории, скорее всего, враждебно. Тем не менее в принципе долг социальной истории, как и любой другой науки, состоит в том, чтобы добиться максимально ясного представления о себе и в таком «проясненном виде» выходить во «внешний мир». Поэтому я свою задачу вижу в том, чтобы очертить предмет социальной истории и определить, чем она отличается от других исторических направлений. Исходя из тезиса, что отдельные социальные и гуманитарные науки отличаются друг от друга в первую очередь не «предметами» изучения, 163

THESIS, 1993, вып. 1

которые у них часто общие, а постановкой проблем и используемыми методами1, я в последующем изложении попытаюсь ответить на вопрос, с помощью постановки каких проблем и какими методами конституируется социальная история. Социальная история, история социального, то есть всего комплекса отношений между людьми, на протяжении своего сравнительно недолгого развития зависела и продолжает испытывать зависимость от социальной теории, выраженной явно либо лишь подразумеваемой, и связанных с ней методов исследования социальных отношений. Правда, в силу недостатка публикаций, предваряющих освещение данной проблемы, мне придется ограничиться наброском, который лишь немногими штрихами обрисует процесс развития предмета «социальная история» в немецкоязычном пространстве, в силовом поле идеологополитических интересов историков, их познавательных инноваций и зачастую устойчивых научных традиций. ПРИМАТ «ПОЛИТИЧЕСКОГО» Социальная история стала мыслимой лишь со времени отказа от аристотелевской традиции рассмотрения «государства», «хозяйства» и «общества» как единого целого. Это разъединение стало последовательно осуществляться в политическом мышлении и в реальном историческом процессе с конца XVIII в. Социальная история возникла, таким образом, в условиях бюргерски-индустриального общества, его образа мышления и действий. На протяжении «долгого XIX века» сложилась и социология. Ее интересы первоначально не ограничивались современностью, а включали также исследования истории и развития общества. При этом социология, в отличие от исторических наук XIX в. (в том числе ранней социальной истории), притязала на разработку четких теорий общественного развития. Первые социологи (Спенсер, Конт, Морган и др.) начертали схемы эволюции и разработали социальные теории стадий (например, трех стадий развития общества – «дикости», «варварства», «цивилизации»), оказав влияние и на «социально-научно» ориентированное меньшинство социальных историков (например, на Карла Лампрехта). С другой стороны, дедукции ранней социологии, как эволюционистские, так и зачастую недостаточно обоснованные эмпирические, вызывали критику со стороны ученых-историков, которые считали недостижимой цель разработки обобщающей теории развития общества и государства. Базируясь на своем филологическом методе, они присягали на верность только идее «неповторимости» исторических явлений. 1 В этом вопросе я следую Максу Веберу: «В основе деления наук лежат не “фактические” связи “вещей”, а “мысленные” связи проблем: там, где с помощью нового метода исследуется новая проблема и тем самым обнаруживаются истины, открывающие новые точки зрения, возникает новая “наука”» (Вебер, 1990, с.364).

164

THESIS, 1993, вып. 1

Ведущие немецкоязычные историки XVIII в., и прежде всего принадлежащие к так называемой «Геттингенской школе»2, предприняли попытку связать описание «социальных условий» с рассказом о «событиях», базируясь при этом на данных демографии и экономики о положении торговли и ремесла, росте населения, истории правового устройства и политической системы. Позднее, в течение XIX в., кругозор историков все более сужался и концентрировался на так называемых «событиях». При выборе источников предпочтение отдавалось письменным материалам государственного и коммунального управления, а также воспоминаниям должностных лиц об их административногосударственной и дипломатической деятельности. Проблема разграничения государства и общества в XIX в. вновь оказалась вне поля зрения большинства историков. Утвердился вариант исторического исследования и историографии, в котором обосновывалась положительная роль государства и власти. Свое «классическое» выражение он обрел в немецкой исторической школе. Отношение исторической науки к государству, государственной политике и государственным деятелям способствовало возрождению старых политических взглядов на исторический мир. В последней трети XIX в. последователи Леопольда фон Ранке («неоранкеанцы») в большей степени, чем он сам, свели свою историографию к апологетике национального государства3. К тому же многие историки, скрупулезно применяя филологический метод, ограничивались публикацией архивных источников. Правда, развитие так называемой «критики источников» в противовес зачастую дерзким сравнениям и умозрительному обоснованию идеи непрерывности истории, исходившим от эволюционнотеоретической социологии, усиливало эмпирическое начало в исследованиях, но чаще всего все сводилось к бесплодной обработке источников в духе позитивизма. Политический редукционизм и сужение сферы исследования истории до издания «источников», конечно, препятствовали диалогу с социологами, ориентированными на теорию. Поэтому за исключением немногих выдающихся основателей собственных научных направлений, таких как Макс Вебер и Отто Хинтце4, историки и социологи проявляли в отношении друг друга глубокое непонимание, а нередко и враждебность. Однако с наступлением «кризиса историзма» (Heussi, 1932) часть историков осознала, что их наука не в состоянии адекватно отобразить 2 К Геттингенской исторической школе XVIII в. принадлежат Готтфрид Ахенвалл, Иоханн Христоф Гаттерер и Август Людвиг Шлойеер (см.Asendorf, 1974). Обзорная работа по этой проблеме принадлежит Георгу Иггерсу (Iggers, 1976). 3 Среди «неоранкеанцев» Вольфганг Моммзен выделяет прежде всего Макса Ленца и Эриха Маркса, которые на рубеже XIX–XX вв. свели исторические взгляды Ранке к апологии прусского государства, а национальное государство объявили доминирующей исторической силой. Абсолютизация позиций, основы которых заложены Ранке, породила принцип «примата внешней политики», который до сих пор еще отстаивается «неонеоранкеанцами» (Андреас Хиллгрубер, Клаус Хилдебранд и др.), «примат внешней политики». См. отчет о конференции, посвященной развитию идей Ранке (Leopold von Ranke: One Hundred Years On... 1987, особенно S.144). 4 См. прежде всего статью Хинтце, изданную в момент кульминации «спора о методах» (Hintze, 1897, S.60).

165

THESIS, 1993, вып. 1

и оценить происшедшие с середины XIX в. процессы, связанные с индустриализацией и урбанизацией (Huizinga, 1941, S.107). Вопрос о хозяйственных изменениях приобрел в процессе интенсивной индустриализации западно- и центральноевропейских стран огромное значение. Между тем, так называемая «хозяйственная история» сосредоточилась вначале на исследовании средневекового города, ремесла и торговли. При этом она ощущала вызов со стороны обеих исторических школ национальной экономики, которые возникли с 60-х годов прошлого века при государствоведческих факультетах. Исторические школы национальной экономики старались выделить типичные для эпохи капитализма стадии развития производства, распределения и потребления5. Напротив, историки хозяйства и медиевисты «гуманитарного направления» Георг фон Белов6 и Альфонс Допш7 видели свою задачу в том, чтобы, опираясь на факты, опровергать подобные теории стадиального развития и положения о закономерности исторического процесса. Они отстаивали кредо историзма, утверждающего индивидуальность исторических явлений. Индустриализация произвела переворот, охвативший не только хозяйство, но и всю совместную жизнь людей, включая определяющие ее нормы, и даже взгляды людей на самих себя и на мир. В этих условиях отдельные историки снова возвратились к представлению об «универсальной истории», то есть к тому, что в XVIII в. уже отстаивала «Геттингенская школа». Они обратили внимание на культурные, социальные и хозяйственные условия жизни, на происшедшие в них перемены и начертали комплексный «культурно-исторический» дизайн развития «культур» (Gothein, 1924[1886]), «духа» и «менталитета» (Breysig, 1926; 1931), «религии» и «искусства» (Burckhardt, 1922; 1929). Якоб Буркхардт, Эберхард Готхайн, Курт Брайзиг, Карл Лампрехт и другие считали себя «историками культуры» и стремились «аналитически» описать «общественную жизнь» и «развитие социальных сил» в «культурной жизни в целом» (в религии, литературе, искусстве, хозяйстве, праве и государстве)8. Выработанное ими понятие «истории культуры» можно, следовательно, считать примерно равнозначным возникшему или возникавшему в тот же период в Англии понятию «история цивилизаций» (Бокль). Критикуя взгляды приверженцев доминировавшей тогда истории политики, историки культуры подчеркивали ограниченность тематики политических событий, которая охватывает лишь узкий срез поверхности общественных процессов. Поскольку же новая история культуры большей частью имела дело с «массовыми явлениями» (Готхайн), она вскоре неотвратимо натолкнулась на проблемы типообразо5 Густав Шмоллер сконструировал стадии домашнего, городского, территориального и народного хозяйства как «форм хозяйственного устройства» (Schmoller, 1923). 6 Опираясь на Дильтея, Белов выступал против предпринятых Шмоллером в опоре на Конта, Стюарта Милля и Бокля «современных попыток отгадать загадку исторического мира путем использования естественнонаучных принципов и методов» (von Below, 1904). 7 См. прежде всего: Dopsch, 1968[1928]. 8 Их программные высказывания см. в: Gothein, 1889, 1923; Lamprecht, 1896, 1900, 1905, 1916.

166

THESIS, 1993, вып. 1

вания9, в результате чего вступила в конфликт с догмой историзма о неповторимости всех исторических явлений. Полемика о том, являются ли выводы исторической науки по своему характеру «идиографически-герменевтическими» или «номотетическисоциально-научными», и должна ли соответственно историческая наука применять сингулярно-описательные или обобщающе-объясняющие методы, нашла выражение в так называемом «споре о методах» между Карлом Лампрехтом и Георгом фон Беловом (см.: Schorn-Schutte, 1984). Речь шла о том, удастся ли немецкой исторической школе сохранить традиционный идиографический подход в борьбе против историков культуры и исторической школы национальной экономики, притязающих на создание по образцу естественных наук «точной», «номотетической» исторической науки, способной формулировать «законы». Исходом этого спора стал остающийся в силе и в настоящее время отказ от притязаний на номотетическую историческую науку. Более того, «заблуждением» было объявлено также распространение научно-исторической парадигмы на социальное и культурное измерения общества. Социальная история, сумевшая в 1880–1890 гг., как минимум, сформулировать многие проблемы, оказавшиеся впоследствии в центре ее внимания, была в итоге в последующие десятилетия оттеснена на обочину, с которой ей удалось выбраться лишь в 1960-е годы. ДОЛГИЙ ПУТЬ К «СОЦИАЛЬНОМУ» В условиях двойной конфронтации, когда друг другу противостояли социология и историческая наука, а также политико-этатистская и социальная истории, развитие последней в первой половине XX в. могло протекать только в «стесненных» условиях (Conze, 1952, S.652). Хотя в 20-е – 30-е годы социальная история и утвердилась в большинстве немецкоязычных университетов как университетская дисциплина, по статусу она была лишь придатком к истории хозяйства. Темы социальная история черпала частично в ранней истории культуры, частично в постепенно трансформированных проблемах истории государственного строя, города и ремесла. В целом, однако, до 50-х – 60-х годов сохранялось преобладание политико-дипломатической истории. «История героев, государства и войн»10 пользовалась преимущественным спросом и со стороны национал-социалистской власти. Разумеется, нельзя не сказать и о том, что «дойчнационале» и националсоциалисты поставили себе на службу также хозяйственную и социальную историю (Groh, 1971, S.300). Так, например, для оправдания немецких притязаний на господство ими были использованы некоторые работы венских историков хозяйства и культуры – Альфонса Допша и Отто Бруннера, – написанные под углом зрения «политической 9 «История культуры, – писал Готхайн, – имеет дело большей частью с массовыми явлениями. Эта однородность ведет к тому, что если исследован один тип, результат относится ко всем подобным случаям» (Gothein, 1889, S.5). 10 Так писал Отто Хинтце в письме Адольфу Гассеру 23 февраля 1939 г. Цит. по: Östreich, 1969, S.383.

167

THESIS, 1993, вып. 1

народной истории» (выражение Бруннера)11. Все это сильно затрудняло формирование научной концепции социальной истории, которой приходилось пробивать себе путь в жестокой борьбе против конкурирующих точек зрения и даже ненаучных идейно-политических интерпретаций. Становление «социально-исторического взгляда» и выработка ясного понимания сути социальной истории происходили в ходе ее постепенного освобождения от традиций и концепций истории культуры, государственного строя и хозяйства страны (Ehmer und Muller, 1989, S.113). На различных этапах этот процесс протекал с разной степенью последовательности. Когда в 1893 г. молодые ученые Лудо Мориц Хартманн, Эмиль Шанто, Штефан Бауэр и Карл Грюнберг12, будучи в оппозиции к господствовавшему в науке цеху, начали издавать в Вене первый в немецкоязычном пространстве журнал «Zeitschrift fur Social- und Wirtschaftsgeschichte» (ZSWG), они в предисловии к первому номеру лишь невнятно обозначили, что журнал «создается для удовлетворения общей потребности представителей истории и социальной науки... в выяснении экономических причин тех изменений, которые происходят в истории» (ZSWG, Bd.1, 1893, H.I). Очевидно, что «социальное» воспринималось ими исключительно как следствие «экономических факторов», что объясняется, пожалуй, тем, что Грюнберг и Хартманн усвоили марксистскую теорию общества в ее «австро-марксистском» варианте. Ни в одном из опубликованных номеров журнала термин «социальная история», значившийся в названии издания, так и не был разъяснен. Этот журнал по социальной и хозяйственной истории (кстати, первый и в международном масштабе) после десяти лет выхода в свет, в 1903 г., потерпел крах из-за «боязливости издателя» (Mooser, 1990, S.87). Когда в том же 1903 г. он продолжил свое существование уже в другом издательстве и с новым ответственным редактором13 под названием «Vierteljahrschrift fur Sozial- und Wirtschaftsgeschichte» (VSWG) (Zorn, 1985), в его программной декларации указывалось, что журнал посвящается «скрупулезному исследованию экономического положения и развития всех времен и народов» (VSWG, Bd.1, 1903, H.1), что означало отказ от доминирующей концепции национальной истории. И в этом случае «социальное» понималось как функция хозяйственного («эконо11 См.: Dopsch, 1899, 1926, S.27ff; Brunner, 1932, S.40–46. Определение «истории народа», данное Бруннером, см. (Brunner, 1942, S.185). Критическую оценку работ Бруннера см. в: Jutte, 1984; Ehmer und Muller, 1989. 12 Грюнберг с 1899 г. был внештатным профессором по политической экономии, а с 1912 г. – штатным профессором по истории хозяйства на юридическо-государствоведческом факультете Венского университета, считал себя марксистом и занимался прежде всего аграрной историей. В 1924 г. перешел работать во Франкфурт, где руководил Институтом социальных исследований. 13 Из числа основателей ZSWG в возрожденном журнале остались венский медиевист Лудо Моритц Хартманн и Штефан Бауэр. К ним присоединился протестантски-консервативный медиевист и историк хозяйства Георг фон Белов, убежденный враг социологии и противник Карла Лампрехта; см. высказывание Белова о социологе как о «ветреном парне» и о социологии как об учреждении, в котором «даются напрокат маски слов» (von Below, 1893, 1916).

168

THESIS, 1993, вып. 1

мического положения») и/или как функция политического строя общества. Так называемая хозяйственная история до начала 1960-х годов оставалась преимущественно «хозяйственной историей права», исследуя прежде всего правовые условия производства, торговли и государственных мер в области хозяйства, но не саму хозяйственную жизнь (Dopsch, 1968[1928]; von Below, 1926). Социальная история в той мере, в какой не была связана с историей культуры, оставалась и в 50-х годах фактически историей государственного строя14. Ее внимание привлекали прежде всего проблемы внешней и внутренней структуры таких социополитических и хозяйственных явлений, как сеньория, средневековый город или цеховое ремесло. То обстоятельство, что большинство историков хозяйства и общества первой половины XX в. обратилось в своих исследованиях к средним векам и раннему новому времени, используя специфические правовые источники, которые им достались от прежних времен, а также выявленные ими новые массовые источники (описи феодальных земельных владений, хозяйственные счета и т.п.) (Dopsch, 1968 [1928]), способствовало перенесению понятия «структура» в сферу социального; в обиход вошли «социальная структура», «внутренняя структура» и другие подобные понятия15. Тем самым на первый план выдвинулись правовые и хозяйственные условия деятельности. Сами же действующие лица и их взаимоотношения, то есть социальные явления в узком смысле слова, оставались недостаточно освещенными. Только в 50-х годах был сделан следующий шаг в продвижении к социальному. Примечательно, что это произошло в результате политизации социального. Ретроспективный взгляд на первую мировую войну, хозяйственные и социальные проблемы межвоенного периода, экономический кризис начала 1930-х годов и не в последнюю очередь на основанное на массовой базе господство национал-социализма вынудил включить социальное в комплекс объяснения политического и vice versa. Историческая наука нуждалась в этом для сохранения в обществе своего права на объяснение и просвещение. Социальный историк Вернер Конце поставил в 1952 г. следующий диагноз: «Сегодня речь идет о том, чтобы поднять значение социальной истории до уровня политической и вывести ее из изоляции. Социальная история не менее политична, чем была с давних пор история событий в области государственной политики. При рассмотрении социальных явлений история столь же политична, как и при исследовании государственного устройства или процессов хода и исхода событий» (Conze, 1952, S.653). Очевидным стало теперь и то, что понятия, концепции и методы историзма непригодны для изучения постоянно меняющихся социальных объектов. В начале 50-х годов казалось, что с введением нового понятия «структура» найден подход к определению социального содержа14 См. программный доклад Отто Бруннера, сделанный в 1948 г. (Brunner, 1948). 15 См. типичные заголовки работ Допша и Бруннера (например, Dopsch, 1892, 1904–1920; Brunner, 1958). В 1978 г. указанная работа Бруннера вышла с подзаголовком «Социальная история Европы в средние века» (Brunner, 1978).

169

THESIS, 1993, вып. 1

ния истории16. Влиятельные социальные историки, как, например, приглашенный из Вены в Гамбург Отто Бруннер и гейдельбергский историк Вернер Конце, считали даже возможным заменить наименование дисциплины «социальная история» новым – «история структур». Термины «структура» и «история структур» были заимствованы немецкоязычной исторической наукой из трудов французского историка Фернана Броделя, который в конце 40-х годов сформулировал понятие «histoire des structures» (история структур – Прим. ред.) (Braudel, 1949). Отто Бруннер считал нужным использовать понятие «структура» вместо употреблявшегося им ранее понятия «внутренний порядок», оказавшегося в конце 40-х годов идеологически скомпрометированным в силу его конъюнктурного употребления в «третьем рейхе». В дальнейшем Бруннер стал понимать под структурой «внутреннее строение» общества и «человеческих союзов» (Brunner, 1948). Вернер Конце перенял это понятие у Бруннера и способствовал его быстрому распространению в немецкоязычной социальной истории. В 1952 г. Конце поставил задачу «социологически обосновать нашу картину истории» и одновременно покончить с присущим части социальных историков «эмоциональным предубеждением против политической истории», так как в противном случае «социальная история окажется перед опасностью утраты специфически исторического (sic!)» (Conze, 1952, S.648). По существу, понятие «структура» заменило предшествовавшие ему термины «состояние», «социальное устройство», «внутренний порядок» и другие родственные термины. Как полагал Вернер Конце, социальная история имела общий взгляд на структуры и с историей государственного строя, и с историей хозяйства. «Общество, – писал он, – следует всегда рассматривать как определенную структуру. Поскольку же ни одно общество не мыслимо без власти, а власть определяется существующим строем, социальная история и история государственного строя должны тесно сблизиться и «даже стать неразрывным целым». Рассмотрение их в отрыве друг от друга ведет к неадекватному отображению исторической действительности. Наоборот, подход к ним как к единому целому не только предотвращает возможность такой неадекватности, но и приводит к стиранию противоречий между социальной историей и так называемой «политической историей». Конце позаимствовал у Отто Бруннера и определение социальной истории как «изображения внутренней структуры исторической картины» (Conze, 1952, S.655), осовременив, однако, его смысл. Развивая эти соображения, Конце предложил отказаться от системы периодизации истории, основанной на событиях. Он ссылался при этом на точку зрения Броделя, полагавшего, что «histoire des evenements (история событий – Прим. ред.) не может привести исследователя к удовлетворительным результатам без изучения geohistoire и histoire des structures (геоистории и истории структур – Прим. ред.)» (Conze, 1957, S.16ff). По мысли Конце, «опорную структурноисторическую» основу событий образуют хозяйственные, социальные и культурные факторы. Однако ни Конце, ни Бродель не предприняли попыток более подробно истолковать или разъяснить, как соотносятся эти факторы друг с другом и каково их отношение к событиям (evenments). 16

См. программную статью Вернера Конце (Conze, 1957).

170

THESIS, 1993, вып. 1

Термины «структура» и «структурный» употребляются с тех пор чаще всего для обозначения тесно взаимосвязанных факторов, которые образуют условия для действий как политически могущественных, так и лишенных влияния людей. Столь неопределенно выраженное понимание «структуры» как «опорной основы» событий, происшедших в результате действий людей, привело к отождествлению «структур» с «объективными обстоятельствами». А это, в свою очередь, означало признание большей или меньшей зависимости действующих субъектов от «структур» и противопоставление «субъективности» «объективным» структурам. Конце считал, что структуры обусловлены политически и подвержены изменениям. Отсюда следовал вывод о необходимости «преодолеть» размежевание «политической» и «духовной» истории с историей хозяйственной и социальной. Социальная история, понимаемая как история политически обусловленных «социальных структур», не может, по мысли Конце, быть понятийно оторвана от «политической истории», «просто в ней на первый план выступают не res gestae, а структуры в своей непрерывности и изменении» (Conze, 1956, S.18; 1952, S.648). Одновременно Конце настаивал на том, чтобы историография охватывала все «в целом» и не делила исторический мир на секторы, изучаемые специальными науками (Conze, 1957, S.21). Социальная история, утверждал он, является «историей общества, точнее социальных структур, процессов и движений», она «связана и с исторической наукой, и с социологией» (Conze, 1962; 1966). Как и Отто Бруннер, Конце настаивал на постулате историзма, гласящем, что история должна формировать свои понятия, опираясь на источники. По-видимому, он не сознавал, что этот постулат противоречит другому, выдвинутому им же положению (кстати, оспаривающем Бруннера) о настоятельной необходимости тесных контактов исторической науки с «систематизирующими смежными науками», особенно с политическими, социальными и хозяйственными. «Структурная история, – писал Конце, – должна усвоить и переосмыслить» их методы, понятия (sic!) и содержание достигнутых ими результатов, сочетая их с собственными методами и понятиями. Границы между дисциплинами непостоянны. Время одинокого историка прошло. Наступило время коллективных действий, потому что компоненты «структурного» (хозяйство, политика, культура, социальное и т.д.) могут быть изучены только при разделении труда. Кроме того, «структурная история» заставляет проводить региональные исследования, и, чтобы составить «общую картину типичного и выходящего за его рамки» (Conze, 1957, S.22ff), приходится синтезировать результаты региональных исследований. Таким образом, в начале 60-х годов в целом были сформулированы основные научно-теоретические позиции, с которых в 60-е и 70-е годы выступало большинство социальных историков немецкоязычного пространства: деление исторического «пополам» – на структуры, определяющие общие тенденции действий, с одной стороны, и политическую, культурную и социальную деятельность субъектов – с другой; амбивалентное отношение социальной истории к систематизирующим социальным наукам и признание необходимости осмысления итогов региональных и проблемно-специфических исследований на уровне социально-исторического синтеза. 171

THESIS, 1993, вып. 1

Правда, большинство социальных историков отклонило предложение Конце переименовать «социальную историю» в «историю структур». Ханс-Ульрих Велер и Юрген Кокка решительно утверждали, что «история структур», в силу повсеместной распространенности структур и «неопределенности понятия», не должна отождествляться с социальной историей (Kocka, 1977, S.77ff; Groh, 1971). Что же касается выдвигавшегося Конце требования целостности исторической науки, то оно не было реализовано и развитие дисциплины вообще пошло совсем другим путем. Как в Западной и Центральной Европе, так и в Соединенных Штатах произошло жесткое разграничение хозяйственной, социальной и политической истории. Да и сама социальная история все дальше уходила от социально-исторического синтеза, который обычно обозначают как «историю общества». Это объяснялось ускоренной специализацией проблематики и применяемых методов, что обусловило ориентацию на специальные исследования отдельных регионов и аспектов общественного развития. В итоге социальная история в немецкоязычном пространстве в 60-е – 70-е годы концептуально получила двоякое толкование: под «социальной историей» стали понимать (и понимают) как «одну из дисциплин исторической науки», так и «историю общества или всеобщую историю под социально-историческим углом зрения» (Ritter, 1989, S.19)17. СОЦИАЛЬНАЯ ИСТОРИЯ КАК ИСТОРИЧЕСКАЯ СОЦИАЛЬНАЯ НАУКА В поисках определения социальной истории как специальной исторической дисциплины сегодня чаще всего ссылаются на Юргена Кокку. Социальная история «в более узком смысле» занимается, по его словам, «историей социальных общностей (сословий, классов, групп и т.д.); их положением и составом, опытом, позициями, поведением; такими институтами, как семья, производство, партии, союзы; социальными отношениями – родством, условиями труда, коммуникативными отношениями, социальными альянсами и конфликтами; процессами урбанизации, индустриализации и рационализации, социальными движениями, различными аспектами социального неравенства и мобильности, а также социальными предпосылками и последствиями политических, культурных и экономических явлений и их многообразными связями с хозяйственной, политической и культурной историей» (Kocka, 1989, S.2-3). Недостаток этой и других подобных дефиниций в том, что они, исходя из многообразия проблем, которые в настоящее время исследуются и описываются под этикеткой «социальная история», хотят ответить на вопрос, чем является социальная история в научно-теоретическом плане и как ее можно отделить от других «дисциплин». Но, как уже отмечалось, не связи «вещей», а «мысленные» связи проблем составляют основу деления наук (Вебер, 1990, с.364). «Социально-историческими» являются не сами объекты (семья, производство, объединение, партия и т.д.). Многие из них изучаются и другими науками. Науку консти17 Почти так же звучит эта мысль в «Социальной истории» Кокки (Kocka, 1977, S.82ff).

172

THESIS, 1993, вып. 1

туируют специфический взгляд на предмет, формулировка проблемы, методы ее исследования и достигнутые результаты. С другой стороны, содержащееся в указанном определении развернутое перечисление важнейших направлений исследования социальной истории позволяет сразу констатировать, что эта дисциплина со времени расширения ее тематики в 60-х годах занимается столь многими и разными сферами и аспектами социального, что возникла потребность в дифференциации концепций и теорий исследования, понятий и методов, которые избираются в каждом конкретном случае с учетом их пригодности для разработки изучаемой проблемы. С 70-х годов понятия «критическая наука» и «историческая социальная наука» ассоциируются с теми научными представлениями, которыми руководствуется группа историков, объединившихся вокруг журнала «Geschichte und Gesellschaft», основанного в 1975 г. Определить четкие грани этого направления нелегко. Тем не менее наиболее типичной для него является программа, сформулированная ХансомУльрихом Велером. Он предложил преобразовать историческую науку в историческую социальную науку, используя точные теории социологии, политологии и экономики (Wehler, 1973). Ориентируясь на веберианскую социологию, такая историческая социальная наука призвана реконструировать структуры в хозяйстве, обществе, политике, а также социальное положение групп, слоев и классов и происходящие в них процессуальные изменения и дать теоретически аргументированное обоснование результатов проделанной работы (вместо того, чтобы только рассказывать) (Kocka, 1984). Юрген Кокка первым попытался применить концепцию «социальной структуры» в историографии в книге «Классовое общество в войне 1914–1918» (Kocka, 1978). Ханс-Ульрих Велер выступил за применение научной теории модернизации (Wehler, 1975). Согласно позиции самих представителей исторической социальной науки, ее центральной и всеохватывающей задачей может считаться «реконструкция и объединение государственной политики (sic!) в связи с социальноэкономическими структурами и конъюнктурами, а также специфическими интересами различных групп» (Mooser, 1990). Если спросить, в чем же отличие этих взглядов от предшествующих концепций социальной истории, придется прежде всего констатировать решительный отказ от провозглашенного историзмом постулата «близости источника» и ставшее более твердым признание в приверженности формированию социально-научных понятий. Велер, Кокка и другие авторы этого направления допускают, что действия людей определяются «надындивидуальными» структурами, коллективным положением групп, слоев и классов. Отсюда и приоритет структур в социально-научном анализе над единичными явлениями. Значение такой исторической науки для культуры состоит в ее вкладе в «самопросвещение современного общества» (М.Вебер) и в создании нового политико-морального самопонимания немцев после Освенцима (историческая наука в качестве «политической педагогики»). «Историческая социальная наука», но и не только она, сделала центральной темой немецкоязычной социальной истории индустриализацию, трактуемую как развернутый хозяйственный и социальный «про173

THESIS, 1993, вып. 1

цесс структурных изменений» (Kocka, 1977). Этим она отличается как от ранней истории культуры и истории хозяйства, так и от французской социальной истории, особенно «Анналов», для которых тематическим центром тяжести все еще остается доиндустриальное общество18. История XIX и XX вв. рассматривается немецкими авторами как «предыстория современности», то есть свое «общественное значение» «историческая социальная наука» видит в способности объяснять настоящее как продолжение прошлого (Kocka, 1966, S.90). Тематический спектр работ, которые более или менее определенно можно отнести к «исторической социальной науке», заметно обогатился в 70-е – 80-е годы. Одновременно выросло число профессорских ставок и исследовательских проектов по социальной истории, укрупнялись соответствующие кафедры в немецкоязычных университетах. Развертывание исследований по исторической демографии (в качестве обзора см. Imhof, 1977), истории семьи (Mitterauer und Sieder, 1982; Sieder, 1987), женщин и пола (Hausen, 1983; Bock, 1988), города и урбанизации (Reulecke, 1983), социальной мобильности (Kocka, 1975, H.I), социальной истории рабочих (Mooser, 1984), а с недавнего времени и социальной истории бюргерства (Kocka, 1984), привело к возникновению новых «ведущих направлений» социальной истории. Одновременно расширялись традиционные области тематики исторических наук в их «социальном» и «хозяйственном» измерении. В 80-х годах историки немецкоязычного пространства уже достигли принципиального согласия в том, что «политические процессы» нельзя постичь, если ограничить их изучение «только сферой государственных органов и государственных деятелей, и что необходимо одновременно выявить социальные и экономические движущие силы и условия, которые ограничивают или стимулируют политические действия и даже вызывают их» (Mommsen, 1981, S.166). По мере отмеченного расширения тематики и проникновения социально-исторической проблематики в политическую историю острее становилась и «потребность в теории». Одновременно усиливался и плюрализм методов. Тематика индустриализации была для последователей Макса Вебера предпосылкой применения теорий конъюнктурных циклов, «модернизации» и «рационализации» и тем самым возрождала традиции почтительного отношения к теории, основы которого были заложены экономико-исторической школой (см. выше). Включение в тематику изучения «условий жизни» и «условий труда» предполагало обращение к теориям производства и воспроизводства, основы которых сформулированы в ранних статьях Маркса (Маркс, 1956 [1845/1846]). Естественно, постановка таких вопросов потребовала развития новых методов социально-исторических исследований, а 18 Дитер Гро предполагает, что это в основном связано со статическим понятием структур, принятым в школе «Анналов», которое более пригодно для доиндустриальных обществ, но едва ли применимо к таких процессам, как индустриализация. Специфический способ применения понятий «структура», «конъюнктура», «количественная история» и т.д. в «Анналах», по мысли Гро, обусловил развитие метафизики истории, которая представляет собой «новый объективизм» (Groh, 1971, S.303).

174

THESIS, 1993, вып. 1

именно: просопографической исследовательской техники19, разных форм интервью-воспоминаний20, статистического корреляционного анализа и др. В свете вышесказанного становится очевидной потребность в постановке проблемы ставшей характерной для социальной истории с 1950-х годов, о делении социального «пополам» – на «социальные структуры» и историко-политические сюжеты (деятельность людей). Именно в этой связи возникла проблема взаимовлияния «структур» и «субъектов», обоснованная еще в работах тех представителей социальной истории, которые использовали в своих исследованиях элементы историзма: Отто Бруннера (Brunner, 1956), Вернера Конце (Conze, 1957), в какой-то степени Теодора Шидера (см. особенно: Schieder, 1968 [1965]), а затем и представителей «критической исторической науки» – Юргена Кокки, Ханса-Ульриха Велера (Wehler, 1973), Герхарда А. Риттера (Ritter, 1989)21, Вольфганга Моммзена (Mommsen, 1987) и других. «КРИТИКА ИСТОРИЧЕСКОЙ СОЦИАЛЬНОЙ НАУКИ» При ближайшем рассмотрении многочисленных формулировок об отношении структур к единичным явлениям и действиям выясняется, что это отношение все еще мыслится в виде противопоставления объективного и субъективного. Представители «исторической социальной науки» рассчитывают преодолеть это противоречие посредством сочетания аналитических и систематизирующих методов, пригодных для анализа объективных условий и обстоятельств, с герменевтическими методами, используемыми для изучения деятельности и опыта субъектов. Критики «исторической социальной науки» (преимущественно более молодые) достаточно обоснованно указывают на недостатки такого способа преодоления противопоставления структур и действий как чисто методического. В целом за это время выявились два направления критики, приведшие, на мой взгляд, к наиболее существенным инновационным сдвигам: феминистское и культурантропологическое. Феминистская критика отмечает запущенное состояние с изучением проблем пола (Bock, 1988; Davis, 1986), требует дополнить традиционно разрабатываемую мужчинами историю о мужчинах историей женщин о женщинах («история женщин»), показать предубежденность «мужского взгляда» в историографии («женская история») и, наконец, 19 Анализ признаков отдельных лиц или групп на основе письменных источников – автобиографий, писем, протоколов допросов и т.п. (Прим. ред.) 20 Интервью-воспоминания нередко, из-за ошибочного приложения к ним понятия «oral history» (устная история), рассматриваются в качестве новой субдисциплины социальной и современной истории. В действительности такие интервью являются лишь техникой (методом) исследования (см.: Sieder, 1984). 21 Риттер сформулировал эту проблему, как «проблему посредничества между социальными структурами и процессами, с одной стороны, и опытом, менталитетом, действиями коллективных групп и отдельных индивидов – с другой...»

175

THESIS, 1993, вып. 1

осознать важность исследования отношений между мужчинами и женщинами во всех сферах исторической жизни («история полов»). Их программа предполагает создание такой истории, «где женщины и мужчины занимают равное место» (Bock, 1988, S.367). Не в последнюю очередь феминистская критика касается и социально-теоретической слабости исторической социальной науки, а именно ее структурнофункционалистского понимания «структуры» и «субъекта». Если исходить из того, что действия субъекта обусловлены структурами, то ставка делается преимущественно на методы, пригодные для системного анализа макроструктур (см. выше). В результате – конфликты, проходящие не по классовой линии (например, между капиталом и трудом), а внутри социальных классов, а именно они в значительной мере проявляются в отношениях между женщинами и мужчинами, остаются незаметными в тени «больших структур» и «больших перемен» (индустриализация, урбанизация и т.д.). Это особенно относится к сферам повседневной защиты или нарушения интересов мужчин и женщин, а также к их опыту в тех областях деятельности, где они и их дети проявляют себя изо дня в день. Отсутствие всеохватывающей исторической реконструкции «практической жизни» (К.Маркс) или, выражаясь абстрактнее, «исторической практики» является наиболее ощутимым пробелом как истории женщин, так и истории обоих полов. Ханс Медик, Альф Людтке, Вольфганг Кашуба, Карола Липп и многие другие, преимущественно молодые представители социальной истории и культурологии полемизируют с концепциями культурного (kulturell), которые разрабатываются в англо-американской и французской этнологии и культурантропологии (Medick, 1984; Ludtke, 1989). Они требуют преодолеть тенденцию мышления, расщепляющую историю на «структуры», с одной стороны, и субъекты – с другой. Основной проблемой социальной истории они считают изучение двойной конституции исторических процессов, которое осуществляется путем последовательного перехода «от одновременно существующих и возникающих предпосылок комплексных взаимоотношений между несущими конструкциями структур и практикой субъектов к условиям жизни, производства и власти, и завершается анализом опыта и образа действий людей». Лишь разработав эти вопросы, считает геттингенский историк Ханс Медик, можно было бы писать историю общества как социальную историю, показывая и расшифровывая динамику исторической практики не в урезанной форме истории общества, сведенной к сложению разнородных явлений или комбинации статистических показателей, факторов и отдельных элементов исторического процесса (Medick, 1984). Согласие с изложенной концепцией социального как исторической практики влечет за собой, естественно, изменение взглядов на тематику и методы. С точки зрения тематики речь идет о включении в исторический сценарий различных аспектов «повседневной деятельности». При этом термином «повседневность» обозначается та сфера, где действия и опыт, структура и практика находятся в состоянии постоянного взаимовлияния. Поэтому изучение истории «повседневности» отнюдь не означает, вопреки распространенному заблуждению, ни простого коллекционирования «повседневных» сюжетов и процессов, ни непо176

THESIS, 1993, вып. 1

средственной и конкретной реконструкции того, что «действительно делали» крестьянин XVIII в. или служанка в 20-х годах ХХ в. Такой подход явился бы не более чем «демократизированным» вариантом немецкого историзма, историзма снизу. Понятие «повседневность» выражает скорее сумму процессов, протекающих во всех общественных сферах и во всех социальных классах (!), – господства и подчинения, аккумуляции и сохранения материальных, социальных и иных благ, борьбы за влияние в идеологии, в сферах производства товаров и услуг, восстановления рабочей силы и т.д. При этом важным моментом изучения указанных процессов является анализ их взаимной обусловленности. Именно в результате анализа сферы «повседневности» конструируется двойное видение социальной действительности: с одной стороны, как детерминации жизнедеятельности мужчин и женщин теми условиями и обстоятельствами, которые они застают, а с другой – как влияние исторической практики людей на формирование структур. Реализация программы, претендующей на столь многое, на практике не всегда удается. Однако можно сказать, что импульсы культурантропологии способствовали более отчетливому видению познавательнотеоретических последствий деления социального «пополам» – на «структуры» и «субъекты». Дискуссия культурантропологии со сторонниками специфической герменевтики прояснила тот факт, что герменевтика историзма, которая строится на основательном знании историком своего предмета, непригодна для решения проблем, встающих перед современной историей. Место метода «чувствующего понимания», исходящего из того, что историк действует в сфере близкой ему культуры, занял метод реконструкции чуждого или, говоря иначе, принцип недоверия к тому, что кажется «близким» и «знакомым». Вместо идеалистической герменевтики вступает в действие социально-научная герменевтика, систематически осуществляющая реконструкцию значений (Gerbel und Sieder, 1988). Появление «истории женщин», «истории отношений между полами» и «истории повседневности» в качестве отраслей исторического знания привнесло в анализ социальных аспектов истории большую долю эмпиризма, результатом чего неизбежно явилось дробление исследования исторического целого на отдельные части. Эмпирические исследования, осуществляемые в рамках такой программы, нацелены не на охват «целых обществ», а на меньшие единицы, изучение которых позволяет достичь требуемой эмпирической точности и дать комплексное объяснение. Эти исследования производят «микроанализ» отдельно взятой деревни (Sabean, 1985), города, производства или рассматривают историю жизни отдельных людей, чтобы на их примере, словно под лупой, отобразить взаимосвязь общественных условий и субъективной социальной практики (Ginzburg, 1979; Ginzburg und Poni, 1985). При этом возникает не последний по важности вопрос: каков теоретический язык такой социальной истории? Альфред Людтке указал недавно, что тот язык теории, который сформировался на высоком уровне абстракций для анализа структур и систем, непригоден для новой социально-исторической постановки проблем и поэтому сначала необходимо найти «новый синтаксис, более подходящий для соответствующих теоретических обобщений» (Ludtke, 1989, S.22). 177

THESIS, 1993, вып. 1

ПЕРСПЕКТИВЫ В целом очевидно, что в немецкоязычной социальной истории за последние годы чрезвычайно усилилось разнообразие направлений и позиций. Каждому ученому в отдельности стало совершенно не под силу обозреть полностью «социальную историю» даже в собственном языковом пространстве, не говоря уже о международных масштабах. Поэтому все чаще речь заходит о центробежных тенденциях развития этой дисциплины (Kocka, 1977, S.95; Mommsen, 1981, S.178). Ведет ли постепенно возрастающий эмпиризм социальной истории и набирающая силу специализация методов к такой разнородности, что под угрозой окажется возможность внутрицеховых обсуждений? По моему убеждению, этого не произойдет, если при прогрессирующем разделении труда ученых по тематическим направлениям одновременно будут нарастать усилия по выработке социальной теории как общей основы эмпирических исследований. Сопоставимость отдельных эмпирических исследований в наибольшей степени зависит от господствующих в настоящее время подходов к объектам исследования, а следовательно, от социальной теории, которой они явно или неявно руководствуются. Именно в социальной теории, формирующей концепции «общества», «класса» и «слоя», «субъекта» и «актера», «структуры» и «практики», «экономического», «социального», «культурного» и т.д. – ключ к решению проблемы целостности современной и будущей социальной истории. От того, с какой степенью точности социальная история определяет свои основные понятия и систематически соотносит их друг с другом, как она формулирует проблемы и насколько критически оценивает соотношение между приводимыми ею данными и интерпретациями, зависит успешность процесса становления ее как исторической социальной науки. Если, со своей стороны, социология, культурантропология, этнология, политология и другие гуманитарные науки при разработке своих теорий будут учитывать исторический характер своих объектов исследования, различия между ними и социальной историей станут и далее уменьшаться. Результатом стирания этих различий явилось бы возникновение высокоспециализированной и в то же время в целом высокоинтегрированной «исторической социальной науки», способной интерпретировать, систематизировать, квантифицировать, рассказывать и объяснять (Rüsen, 1987). Иначе говоря, эта наука не догматизировала бы какой-либо один из указанных подходов, а выбирала бы методы и характер изложения, соответствующие поставленной проблеме. Сказанное не означает, что под защиту берется старое представление историзма об одной истории. Напротив, именно плюрализм возможных перспектив, которые должны отстоять себя в плодотворных спорах внутри интегрированной исторической социальной науки, делает ее по-настоящему научной. Это, разумеется, не отрицает необходимости специализации и разделения труда. Но грани между объектами исследования не должны далее оставаться границами для мышления.

178

THESIS, 1993, вып. 1 ЛИТЕРАТУРА Вебер М. Объективность социально-научного и социально-политического познания. В: Вебер М. Избранные произведения. Пер. с нем. М.: Прогресс, 1990, с.345–415. Маркс К. Немецкая идеология. [1845/1846]. В: К.Маркс и Ф.Энгельс. Сочинения. 2-е изд. М., 1956, т.3, с.7–544. Asendorf M. (Hg.). Aus der Aufklärung in die permanente Restauration. Geschichtswissenschaft in Deutschland. Hamburg, 1974. Below G., von. Rezension von Karl Lamprecht «Deutsche Geschichte» // Historische Zeitschrift, 1893, Bd.71, S.465–498. Below G., von. Zur Würdigung der historischen Schule der Nationalökonomie // Zeitschrift fur Sozialwissenschaft, 1904, Bd.7, H.3, S.145–185. Below G., von. Die Deutsche Geschichtsschreibung von den Befreiungskriegen bis zu unseren Tagen. Geschichte und Kulturgeschichte. Leipzig, 1916. Below G., von. Probleme der Wirtschaftsgeschichte. Eine Einführung in das Studium der Wirtschaftsgeschichte. Tübingen, 1926. Bock G. Historische Frauenforschung: Fragestellungen und Perspektiven. In: Hausen K. (Hg.). Frauen suchen ihre Geschichte. München, 1983, S.22–60. Bock G. Geschichte, Frauengeschichte, Geschlechtergeschichte // Geschichte und Gesellschaft, 1988, Bd.14, S.364–391. Braudel F. La Méditerranée et le monde méditerranéen à l'époque de Philippe II. 2 vols. Paris: A.Colin, 1949. Breysig K. Die Geschichte der Seele. Breslau 1931. Breysig K. Die Macht des Gedankens in der Geschichte. In: Auseinandersetzung mit Marx und mit Hegel. Stuttgart und Berlin, 1926. Brunner O. Das Burgenland. In: Volk und Reich. Politische Monatsschrift für das junge Deutschland. Beiheft 3, 1932, S.40–46. Brunner O. Land und Herrschaft. 2. Aufl. Brünn u.a., 1942. Brunner O. Sozialgeschichtliche Forschungsaufgaben, erörtert am Beispiel Niederösterreichs. In: Anzeiger der österreichischen Academie der Wissenschaften, phil.-hist. Klasse, Wien, 1948, Bd.23, S.355–362. Brunner O. Neue Wege der Sozialgeschichte. Vorträge und Aufsätze. Göttingen, 1956. Brunner O. Inneres Gefüge des Abendlandes. In: Historia Mundi, 1958, Bd.VI. Brunner O. Inneres Gefüge des Abendlandes. Sozialgeschichte Europas im Mittelalter. Göttingen, 1978. Burckhardt J. Die Kultur der Renaissance in Italien. Ein Versuch. 13. Aufl. 1922. Burckhardt J. Kulturgeschichtliche Vorträge. Leipzig, 1929. Conze W. Die Stellung der Sozialgeschichte in Forschung und Unterricht. // Geschichte in Forschung und Unterricht, 1952, Bd.3, S.648–657. Conze W. Structurgeschichte des technisch-industriellen Zeitalters als Aufgabe für Forschung und Unterricht (Arbeitsgemeinschaft fur Forschung des Landes Nordrhein-Westfalen 66). Köln u.a., 1957. Conze W. Sozialgeschichte. In: Die Religion in Geschichte und Gegenwart. Handwörterbuch für Theologie und Religionswissenschaft. Tübingen, 1962, Bd.6., 3. Aufl. Conze W. Sozialgeschichte. In: H.-U. Wehler (Hg.). Moderne deutsche Sozialgeschichte. Köln und Berlin, 1966, S.19–26. Davis N.Z. Gesellschaft und Geschlechter. In: Davis N.Z. Frauen und Gesellschaft am Beginn der Neuzeit. Berlin, 1986, S.117–132. Dopsch A. Entstehung und Charakter des österreichischen Landrechtes. Wien, 1892. Dopsch A. Die Kärnten-Krainer Frage und die Territorialpolitik der ersten Habsburger in Österreich. Wien, 1899. Dopsch A. (Hg.). Forschungen zur inneren Geschichte Österreichs. 14 Hefte in 4 Bdn. Innsbruck, 1904–1920.

179

THESIS, 1993, вып. 1 Dopsch A. Die historische Stellung der Deutschen in Böhmen. In: W.Volz (Hg.). Der ostdeutsche Volksboden, 1926, S.27 ff. Dopsch A. Zur Methodologie der Wirtschaftsgeschichte. In: Dopsch A. Gesammelte Aufsätze. Bd.1: Verfassungs- und Wirtschaftsgeschichte des Mittelalters. Aalen, 1968 [1928], S.543–564. Ehmer J. und Müller A. Sozialgeschichte in Österreich. Traditionen, Entwicklungsstrange und Innovationspotential. In: J.Kocka (Hg.) Sozialgeschichte im internationalen Überblick. Ergebnisse und Tendenzen der Forschung. Darmstadt, 1989, S.109–140. Fellner G. Ludo Moritz Hartmann und die österreichische Geschichtswissenschaft. Wien und Salzburg, 1985. Gerbel Ch. und Sieder R. Erzählungen sind nicht nur «wahr». Abstraktionen, Typisierungen und Geltungsansprüche in Interviewtexten. In: G.Botz u.a. (Hg.). «Qualität und Quantität». Zur Praxis der Methoden der Historischen Sozialwissenschaft. Frankfurt am Main und New York, 1988, S.189–210. Ginzburg C. Der Käse und die Würmer. Die Welt eines Mühlers um 1600. Frankfurt am Main, 1979. Ginzburg C. und Ponti C. Was ist Mikrogeschichte? // Geschichtswerkstatt (Göttingen), 1985, Bd.6, S.48–52. Gothein E. Die Renaissance in Suditalien. München und Leipzig, 1924 [1886], Bd.1. Gothein E. Die Aufgaben der Kulturgeschichte. Leipzig, 1889. Gothein E. Über einige soziologicsche Grundfragen (Erinnerungsgabe für Max Weber). München und Leipzig, 1923. Groh D. Structurgeschichte als «totale» Geschichte // Vierteljahrschrift für Sozialund Wirtschaftsgeschichte, 1971, Bd. 58, S.289–322. Hausen K. (Hg.). Frauen suchen ihre Geschichte. München, 1983. Heussi K. Die Krisis des Historismus. Tübingen, 1932. Hintze O. Über individualistische oder Geschichtsauffassung // Historische Zeitschrift, 1897, No.78, S.60ff. Huizinga J. Über eine Formveränderung der Geschichte seit der Mitte des 19. Jahrhunderts. In: Huizinga J. Im Banne der Geschichte. 2. Aufl. Zürich und Brussel, 1941, S.107ff. Iggers G. Deutsche Geschichtswissenschaft. Eine Kritik der traditionellen Geschichtsauffassung von Herder bis zur Gegenwart. 3. Aufl. München, 1976. Imhof A.E. Bevölkerungsgeschichte und Historische Demographie. In: R.Rurup (Hg.). Historische Sozialwissenschaft. Beiträge zur Einführung in die Forschungspraxis. Göttingen, 1977, S.16–58. Jutte R. Zwischen Standestaat und Austrofaschismus. Der Beitrag von Otto Brunner zur Geschichtsschreibung // Jahrbuch des Instituts für deutsche Geschichte, 1984, Bd.13, S.237–262. Kocka J. Socialgeschichte. In: Hans-Ulrich Wehler (Hg.). Moderne deutsche Socialgeschichte. Köln und Berlin, 1966. Kocka J. (Hg.). Soziale Schichtung und Mobilität in Deutschland im 19. und 20. Jahrhundert // Geschichte und Gesselschaft, 1975, Bd.1, H.1. Kocka J. Sozialgeschichte. Göttingen, 1977. Kocka J. Klassengesellschaft im Krieg. Deutsche Sozialgeschichte, 1914–1918. 2. Aufl. Göttingen, 1978. Kocka J. Züruck zur Erzählung? Plädoyer für historische Argumentation // Geschichte und Gesselschaft, 1984, Bd.10, S.395–408. Kocka J. (Hg.). Bürgertum im 19. Jahrhundert. Deutschland im europäischen Vergleich. München, 1989. Kocka J. Einleitung. In: J.Kocka (Hg.). Sozialgeschichte im internationalen Überblick. Ergebnisse und Tendenzen der Forschung. Darmstadt, 1989. Lamprecht K. Alte und neue Richtungen in der Geschichtswissenschaft. Berlin, 1896.

180

THESIS, 1993, вып. 1 Lamprecht K. Die kulturhistorische Methode. Berlin, 1900. Lamprecht K. Moderne Geschichtswissenschaft. Fünf Vortrage. Freiburg i. Br., 1905. Lamprecht K. Beiträge zur Kultur- und Universalgeschichte. 7 Bde. Leipzig, 1916ff. Leopold von Ranke: One Hundred Years On. The Centenary Conference at Syracuse, USA // Storia della Storiografia. Rivista Internazionale, 1987, v.12, p.137–147. Ludtke A. Einleitung. Was ist und wer treibt Alltagsgeschichte? In: Ludtke A. (Hg.). Alltagsgeschichte. Zur Rekonstruktion historischer Erfahrungen und Lebensweisen. Frankfurt am Main und New York, 1989, S.9–47. Ludtke A. (Hg.). Alltagsgeschichte. Zur Rekonstruktion historischer Erfahrungen und Lebensweisen. Frankfurt am Main und New York, 1989, S.48–84. Medick H. «Missionäre im Ruderboot»? Ethnologische Erkenntnisweisen als Herausforderung an die Sozialgeschichte // Geschichte und Gesellschaft, 1984, Bd.10, S.295–319. Mitterauer M. und Sieder R. (Hg.). Historische Familienforschung. Frankfurt am Main, 1982. Mommsen W.J. Die Geschichtwissenschaft jenseits des Historismus. Düsseldorf, 1971. Mommsen W.J. Gegenwärtige Tendenzen in der Geschichtsschreibung der Bundesrepublik // Geschichte und Gesellschaft, 1981, Bd.7, S.149–188. Mommsen W.J. Geschichte als Historische Sozialwissenschaft. In: P.Rossi (Hg.). Theorie der modernen Geschichtsschreibung. Frankfurt am Main, 1987, S.107–146. Mooser J. Arbeiterleben in Deutschland 1900–1970. Klassenlagen, Kultur und Politik. Frankfurt am Main, 1984. Mooser J. Wirtschafts- und Sozialgeschichte, Historische Sozialwissenschaft, Gesellschaftsgeschichte. In: R. van Dulmen (Hg.). Das Fischer Lexicon Geschichte. Frankfurt am Main, 1990, S.86–101. Östreich G. Die Fachhistorie und die Anfänge der sozialgeschichtlichen Forschung in Deutschland // Historische Zeitschrift, 1969, Bd.208, S.320 ff. Reulecke J. Geschichte der Urbanisierung in Deutschland. Frankfurt am Main, 1983. Ritter G.A. Die neuere Sozialgeschichte in der Bundesrepublik Deutschland. In: J.Kocka (Hg.). Sozialgeschichte im internationalen Überblick. Ergebnisse und Tendenzen der Forschung. Darmstadt, 1989, S.19–88. Rosenberg H. Deutsche Agrargeschichte in alter und neuer Sicht. In: Rosenber H. Probleme der deutschen Sozialgeschichte. Frankfurt am Main, 1969. Rüsen J. Narrativität und Modernität in der Geschichtswissenschaft. In: P.Rossi (Hg.). Theorie der modernen Geschichtsschreibung. Frankfurt am Main, 1987, S.230–237. Sabean D. Power in the Blood. Village Discourse in Early Modern Germany. Cambridge, 1985. Schieder Th. Structuren und Personlichkeiten in der Geschichte. In: Schieder Th. Geschichte als Wissenschaft. Eine Einführung. [1965]. 2. Aufl. München und Wien, 1968, S.157–194. Schorn-Schutte L. Karl Lamprecht, Kulturgeschichtsschreibung zwischen Wissenschaft und Politik. Göttingen, 1984. Schmoller G. Allgemeine Volkswirtschaftslehre. 2 Bde., 2. Aufl. Leipzig 1923. Sieder R. Geschichten erzählen und Wissenschaft treiben. In: G.Botz und J.Weidenholzer (Hg.). Mündliche Geschichte und Arbeiterbewegung. Eine Einführung in Arbeitsweisen und Themenbereiche der Geschichte «geschichtsloser» Sozialgruppen. Wien und Köln, 1984, S.203–231. Sieder R. Sozialgeschichte der Familie. Frankfurt am Main, 1987. Wehler H.-U. Geschichte als Historische Sozialwissenschaft. Frankfurt am Main, 1973. Wehler H.-U. Modernisierungstheorie und Geschichte. Göttingen, 1975. Zorn W. «Volkswirtschaft und Kulturgeschichte» und «Sozial- und Wirtschaftsgeschichte». Zwei Zeitschriften in der Vorgeschichte der VSWG, 1863–1900 // Vierteljahrschrift für Sozial- und Wirtschaftsgeschichte, 1985, Bd.72, S.457–475.

181

THESIS, 1993, вып. 1

НАУЧНОЕ СООБЩЕСТВО Этот раздел нашего альманаха имеет не вполне традиционный характер. Ясно, что главными элементами науки являются научные труды и конечно же сами ученые. Но сообществом они становятся лишь при наличии целого ряда институциональных структур: вопервых, научных школ (объединяемых не только общей парадигмой, но и личными связями); во-вторых, хорошо работающей системы обмена информацией, включая научные журналы, семинары, конференции и т.д.; в-третьих, отлаженной системы образования, которая должна быть достаточно тесно связана с научно-исследовательским процессом, и многого, многого другого (тех, кто интересуется этой проблемой более подробно, мы отсылаем к работам по социологии науки – первичное знакомство с этим направлением можно составить, например, по монографии «Современная западная социология науки: Критический анализ». М.: Наука, 1988). С этими институциональными элементами западной науки мы и собираемся знакомить читателя в разделе «Научное сообщество». В данном номере мы публикуем подборку из четырех материалов, распределенных по четырем рубрикам, которые, возможно, станут традиционными. Как известно, ритуал присуждения наград и почетных званий в науке обычно включает чтение лекции, в которой награждаемый рассказывает о своих работах, формулирует новые гипотезы, излагает программу будущих исследований и т.д. Лекции такого рода позволяют не только познакомиться с научной биографией автора, но и лучше понять его как личность. В качестве первого опыта мы публикуем Нобелевскую лекцию П.Самуэльсона, хорошо известного в нашей стране как автора учебника «Экономикс», переведенного и изданного в России в 1964 г. Институтом, цементирующим научное сообщество, бесспорно, являются журналы. Знакомство с ведущими западными периодическими изданиями мы решили начать с наиболее, пожалуй, известного в мире исторического журнала – «Анналы: Экономики. Общества. Цивилизации», ставшего своего рода символом французской исторической науки XX в. В рубрике научных биографий публикуется статья о выдающемся немецком историке Вернере Конце, разработавшем концептуальные основы так называемого структурно-исторического анализа. В следующем номере нашего альманаха мы планируем опубликовать статью, посвященную этому подходу, а пока хотим познакомить читателей с одним из основателей данного направления. 182

THESIS, 1993, вып. 1

Библиографическая рубрика содержит информацию о том, какие работы западных экономистов и специалистов по экономической истории, живших и работавших в XVIII – начале XX в., были переведены на русский язык и изданы в России в течение последних двухсот лет. Эта подборка не является библиографией в полном смысле этого слова, а скорее списком литературы. Во-первых, она основана на не вполне традиционных библиографических принципах – в ней совмещаются хронологическое и тематическое деления, что неизбежно ведет к появлению спорных моментов. Речь идет, в частности, о списке «классиков» экономической мысли, который отражает субъективные взгляды редакции THESISа и составителей экономической энциклопедии «The New Palgrave. A Dictionary of Economics». Аналогичным образом в списке работ каждого автора мы вначале указываем те монографии, которые, на наш взгляд, являются наиболее важными. Во-вторых, не во всех случаях нам удалось дать полное библиографическое описание. Прежде всего это относится к названиям и выходным данным работ на языке оригинала. Вплоть до самого последнего времени наши издатели были удивительно небрежны в этом вопросе, а восстановить информацию об оригинале по другим источникам можно далеко не всегда, особенно когда речь идет о ныне мало известных авторах XIX в. В публикуемой подборке мы пытались охватить все переводы, в том числе выходившие под разными названиями, в различных издательствах и в разные годы. Тем не менее, учитывая сложности библиографического поиска по избранному нами принципу, мы допускаем возможность нахождения не учтенных нами публикаций и будем рады, если читатели помогут нам в этом. Учитывая скудость переводной литературы и многолетнюю идеологическую селекцию (которую публикуемая библиография фиксирует со всей беспристрастностью), информация о том, какие работы западных экономистов можно прочитать на русском языке, будет, мы надеемся, полезна всем, кто интересуется экономикой.

183

THESIS, 1993, вып. 1

НОБЕЛЕВСКАЯ ЛЕКЦИЯ

ПРИНЦИП МАКСИМИЗАЦИИ В ЭКОНОМИЧЕСКОМ АНАЛИЗЕ* Пол А. Самуэльсон Paul A. Samuelson. Maximum Principle in Analytical Economics //. The American Economic Review, June 1972, v.62, No.3, p.249–262. © Nobel Foundation, 1971 Перевод к.э.н. Н.В.Павлова

Само название предмета моей науки – «экономика» – подразумевает экономию или максимизацию. Однако экономика как наука длительное время развивалась в отрыве от проблем экономики как объекта исследования. Действительно, только в последней трети нашего века, уже в период моей научной деятельности, экономическая теория начала активно претендовать на то, чтобы приносить пользу бизнесменупрактику и государственному чиновнику. Однажды великий представитель предыдущего поколения экономистов, А.Пигу из Кембриджского университета, задал риторический вопрос: «Может ли кому-нибудь прийти в голову нанять экономиста для управления пивоваренным заводом?» Ну, а сегодня самые модные средства экономического анализа, например, исследование операций и теория управления – используются и на государственных, и на частных предприятиях. Итак, в самой основе нашего предмета заложена идея максимизации. Мой учитель Йозеф Шумпетер как-то метко заметил, что способность человека действовать как «логическое животное», могущее систематически применять эмпирико-индуктивный метод, сама по себе является прямым следствием дарвиновской борьбы за выживание. Подобно тому, как в этой борьбе развился большой палец человека, мозг человека развивается, сталкиваясь с экономическими проблемами. Высказанная за сорок лет до недавних открытий в этологии**, сделанных Конрадом Лоренцем и Николасом Тинбергеном, эта мысль пора* Публикуемая работа представляет собой лекцию, прочитанную автором 11 декабря 1970 г. в г. Стокгольме (Швеция) на церемонии вручения ему Нобелевской премии по экономике. В текст лекции автором были внесены небольшие изменения и дополнения. (Прим. ред.) ** Наука о поведении животных. (Прим. ред.)

184

THESIS, 1993, вып. 1

жает своей глубиной. Не желая выходить за пределы темы моей лекции, я все же упомяну о более поздней точке зрения, высказанной Шумпетером в работе, в которой он представил читателю новую научную дисциплину – эконометрику (Schumpeter, 1933). Шумпетер писал, что количество изучается физиками и другими ученымиестественниками на довольно поздней, зрелой стадии развития их научных дисциплин. И раз уж количественный подход оказывается в распоряжении ученых, то тем больше чести последователям Галилея и Ньютона, использующим математические методы. Однако в экономике, как говорил Шумпетер, сам предмет исследования выступает в количественной форме: уберите численные значения цен или пропорции бартерных обменов – и у вас просто ничего не останется. Счетоводство не использует арифметику, оно само есть арифметика. Ведь на ранней стадии своего развития, согласно Шумпетеру, арифметика была именно счетоводством, точно так же, как геометрия сводилась к землемерным работам. Я вовсе не хочу создавать у вас впечатление, что экономический анализ использует принцип максимизации прежде всего в связи с необходимостью написания учебников для тех, кто должен профессионально принимать решения. Еще до того, как экономическая наука стала выступать с практическими рекомендациями, мы, экономисты, уже занимались проблемами максимума и минимума. В доминировавшем в течение сорока лет после 1890 г. трактате Альфреда Маршалла «Принципы экономической науки»* большое внимание было уделено проблеме оптимального объема производства, при котором чистая прибыль достигает максимума. Но задолго до Маршалла, в 1838 г., О.Курно в своем классическом труде «Исследования математических принципов в теории богатства» применил аппарат дифференциального исчисления к изучению проблемы нахождения объема производства, обеспечивающего максимум прибыли. Вопрос о минимизации затрат также был поставлен более ста лет тому назад. По крайней мере, им занимался фон Тюнен при рассмотрении понятия предельной производительности. Сейчас модно говорить о кризисе идентичности. Необходимо избегать ошибок, подобных той, которую допустил Эдвард Гиббон, когда он писал свой труд «История упадка и разрушения Римской империи». Гиббон, как говорили тогда, порой путал себя с Римской империей. В современном театре часто стирается граница между наблюдающими зрителями и играющими актерами, а в современной науке – между наблюдающими учеными и выступающими в качестве объекта наблюдения подопытными морскими свинками (или атомами в квантовой механике). Что касается значения принципов максимума в естественных науках, то я покажу, что отвесная траектория падающего яблока и эллиптическая орбита вращающейся планеты могут быть представлены в виде оптимального решения некоторой специфической задачи математического программирования. Однако вряд ли кто-либо поддастся искушению наделить яблоко или планету свободой выбора и способностью к сознательной минимизации. Тем не менее утверждение о том, что шарик Галилея скатывается по наклонной плоскости, как бы ми* Русский перевод этой книги, вышедший в 1982 г. в издательстве «Прогресс», был необоснованно озаглавлен «Принципы политической экономии». (Прим. ред.)

185

THESIS, 1993, вып. 1

нимизируя интеграл действия или интеграл Гамильтона, представляет ценность для физиков-наблюдателей, стремящихся сформулировать предсказуемые закономерности, присущие явлениям природы. Почему же ученый находит полезной возможность связать позитивное описание реального поведения с решением задачи максимизации? Этим вопросом я много занимался в начале своей научной деятельности. Со времени своих первых статей, посвященных «выявленным предпочтениям» (Samuelson, 1938a, 1938b, 1948, 1953), и до завершения «Основ экономического анализа» (Samuelson, 1947) я находил эту тему увлекательной. Ученый, как и домашняя хозяйка, никогда не ощущает, что его работа закончена. В последнее время я работаю над очень трудной проблемой анализа стохастической спекулятивной цены. Интересно, например, как изменяются цены на какао на биржах Лондона и Нью-Йорка (Samuelson, 1971). Столкнувшись при этом с неудобоваримой системой нелинейных разностных уравнений и неравенств, я было отчаялся найти в математической литературе доказательство хотя бы существования решения. Но неожиданно проблема облегчилась, когда, роясь в своей памяти, я вспомнил, что мои дескриптивные соотношения могут интерпретироваться как необходимые и достаточные условия вполне определенной задачи о максимуме. Однако я забегу слишком далеко вперед, если сразу же создам у вас впечатление, что принципы максимума имеют ценность просто как удобная подпорка для аналитика. Семьдесят лет назад, когда был учрежден Нобелевский фонд, непревзойденной популярностью пользовались взгляды Эрнста Маха1. Мах, как вы помните, говорил, что цель научной деятельности заключается в «экономном» описании природы. Он вовсе не хотел этим сказать, что создать свою систему мира Ньютона побудила необходимость разработать основы навигации для обеспечения безопасного мореплавания торговых судов. Скорее он имел в виду, что хорошее объяснение – это простое объяснение, которое легко запомнить и которое увязывается с большим разнообразием наблюдаемых явлений. Было бы ошибкой в духе Гиббона иллюстрировать это деистическими взглядами Мопертюи, в соответствии с которыми законы природы телеологичны. Мах вовсе не говорил, что Мать-Природа – экономист, он лишь утверждал, что ученый, формулирующий законы, которые описывают наблюдаемые явления, в сущности выступает как экономист или просто ведущий себя экономично человек. Я должен отметить, что эти различные роли почти по случайному стечению обстоятельств действительно тесно связаны. Часто физику удается найти лучшее, более экономичное описание явлений природы, если он способен сформулировать наблюдаемые законы, используя принцип максимума. Экономист часто может получить лучшее, более экономичное описание экономического поведения, используя тот же инструментарий. 1 Вне зависимости от ценности концепций Маха с современной точки зрения, мы должны быть благодарны ему за ту роль, которую его идеи сыграли в создании Эйнштейном специальной теории относительности. Хотя с годами Эйнштейн и стал отвергать методологию Маха, это не может подорвать ее репутацию.

186

THESIS, 1993, вып. 1

Позвольте мне проиллюстрировать это некоторыми очень простыми примерами. Падение Ньютонова яблока может быть описано двумя способами: оно падает на землю с постоянным ускорением; или его положение как функция времени изменяется вдоль кривой, которая минимизирует (от момента начала падения до момента наблюдения) интеграл функции, представляющей собой квадрат мгновенной скорости минус линейная функция положения. «Как, – скажете вы, – Вы серьезно считаете, что второе объяснение является простым?» Я не буду с этим спорить, замечу только, что для математически подкованного физика выражение T

1 2

 

δ ∫  x 2 − gx dt = 0 0 не более сложно, чем &x& = − g ; и он знает, что формулировка принципа Гамильтона в вариационной форме обладает великими мнемоническими свойствами, когда речь идет о переходе от одной системы координат к другой. Хотя я не физик и не думаю, что многие из моих слушателей – физики, позвольте мне привести более наглядный пример полезности принципа минимума в физике. Свет перемещается в воздухе из одной точки в другую по прямой линии. Подобно случаю с падающим яблоком, это перемещение может быть описано в виде решения задачи вариационного исчисления на нахождение минимума. Но рассмотрим теперь, как свет отражается, попадая на зеркало. Вы можете увидеть и запомнить, что угол падения равен углу отражения. Более наглядным средством, облегчающим понимание этого факта, является принцип наименьшего времени Ферма, который был известен уже Герону и другим ученым Древней Греции. Приведенный ниже чертеж, на котором указаны равные треугольники, говорит сам за себя (см. рис. 1). C’

B

Зеркало

D’

A C Рис. 1.

187

THESIS, 1993, вып. 1

Если длина отрезка ABC' явно меньше длины ломаной ADC', то очевидно, что путь ABC (равный ABC') короче и занимает меньше времени, чем любой другой путь, например, путь ADC. Вы вправе утверждать, что, хотя представление в виде минимума является удобным, оно ничем не лучше другого. Но пойдите после этой лекции в свою ванную комнату и посмотрите на свое отражение, опустив в воду большой палец ноги. Ваши конечности больше не будут выглядеть прямыми, поскольку скорость распространения света в воде отличается от скорости его распространения в воздухе. Принцип наименьшего времени дает вам ключ к описанию поведения света в таких условиях, а знание закона Снелла об углах – нет. Кто теперь может сомневаться относительно того, какое из двух научных объяснений лучше? ПРИМЕР ИЗ ОБЛАСТИ ЭКОНОМИКИ Позвольте мне показать то же самое применительно к экономике, взяв в качестве примера простейший случай. Рассмотрим фирму, стремящуюся к максимизации своей прибыли, которая продает продукцию в соответствии с кривой спроса, причем цена является невозрастающей функцией продаваемого количества. Предположим далее, что для выпуска продукции необходимо затратить один, два или девяносто девять видов различных ресурсов. Ради простоты будем считать, что производственная функция, связывающая объемы затрат и выпуска, является гладкой и вогнутой. Экономист, мыслящий в стиле Маха, будучи ученым-позитивистом, заинтересованным попросту в регистрации и систематизации наблюдаемых фактов, мог бы, в принципе, перенести на перфокарты информацию о 99 функциях спроса, связывающих количество каждого ресурса, покупаемого фирмой, с 99 переменными, отражающими цены на ресурсы. Какой колоссальной задачей было бы хранение массивов информации, определяющих 99 различных поверхностей в стомерном пространстве! Однако на самом деле 99 поверхностей не являются независимыми. В действительности, достаточно знать единственную «родительскую» поверхность, для того чтобы иметь возможность получить путем расчетов точную информацию о 99-и «детях». Каким же образом становится возможной такая громадная экономия в описании? Да в силу того факта, что наблюдаемые кривые спроса, которые великий шведский экономист предпоследнего поколения Густав Кассель считал неделимыми атомами в теоретическом арсенале экономиста, в действительности являются решениями задачи максимизации прибыли! При обычных условиях регулярности эти решения представляют собой функции, обратные семейству частных производных функции совокупного дохода, который определяется как произведение объема продукции (при данных объемах затрат всех ресурсов) на цену спроса, по которой эта продукция будет продана. При условиях гладкости и строгой вогнутости эта «родительская» функция дохода имеет своими детьми матрицу частных производных второго порядка размерности 99×99, которая является симметричной и отрицательно определенной. Легко доказать, что эти функции могут быть однозначно обращены в форму нового семейства «детей» с теми же самыми свойствами. 99 таких детей не могут не иметь родительской функции, ко188

THESIS, 1993, вып. 1

торую, если бы она никогда не существовала, мы должны бы были создать подобно Пигмалиону. Математически это выглядит так:



(1) MAX  R(v1 ,..., v99 ) − {vi }



99  * * p v = R v ,..., v − ∑1 j j  ∑1 p j v *j = 1 99

(

99

)

= − H ( p1 ,..., p99 )

[

]

где R (v1 ,..., v99 ) = Q (v1 ,..., v99 )P Q (v1 ,..., v99 ) – гладкая, строго вогнутая «регулярная» функция дохода. Необходимыми условиями максимума будут

(

)

(2) ∂R v1 ,..., v99 / ∂vi = pi , (i=1,…,99). *

*

Если, кроме того, матрица Гесса вторых частных производных является отрицательно определенной, то уравнений (2) достаточно для максимума. Отсюда вытекают обратные соотношения, которые могут интерпретироваться как частные производные сопряженной функции Хотеллинга-Роя H, а именно: (3) vi = ∂H ( p1 ,..., p n ) / ∂pi , (i=1,…,99). *

Отсюда следует, что при

∑ ∆v

2 j

≠ 0 ≠ ∑ ∆p 2j

наши переменные удовлетворяют неравенству (4) ∆p1 ∆v1 + ∆p 2 ∆v 2 + ... + ∆p 99 ∆v99 < 0 . Можно сказать и больше. Хотя мне трудно представить себе характер поверхностей даже в трехмерном пространстве, я могу уверенно заявить на основе вышесказанного, что повышение цены на любой ресурс при сохранении остальных цен постоянными определенно приведет к снижению спроса на этот ресурс со стороны фирмы, то есть ∂vi / ∂pi < 0 . Такой банальный результат мог бы предвидеть любой, кто вникнет в ситуацию и спросит себя: «Предположим, я был бы последним простаком среди предпринимателей. Что я стал бы делать, чтобы сохранить по возможности большую прибыль в случае подорожания одного из ресурсов?» Здесь здравый смысл и высшая математика оказываются в согласии. Однако все мы знаем о парадоксе Гиффена, в соответствии с которым повышение цены на картофель – основную еду бедных ирландских крестьян – может снизить их жизненный уровень настолько, что заставит покупать скорее больше, чем меньше картофеля. В этом случае сам здравый смысл обнаруживается только под прожектором математики. С помощью математики я могу видеть свойство 99-мерных поверхностей, скрытое от простого глаза. Если повышение цены удобрений (только их одних) всегда приводит к увеличению закупок некой фир189

THESIS, 1993, вып. 1

мой черной икры, то из одного этого факта я могу предсказать результат следующего эксперимента, который никогда не проводил сам и по которому не располагаю никакими данными наблюдений: повышение цены на одну только икру приведет к росту закупок фирмой удобрений. В термодинамике такие условия взаимности или интегрируемости известны как условия Максвелла. В экономике они известны как условия Хотеллинга – в честь Гарольда Хотеллинга, сформулировавшего их в 1932 г. (Hotelling, 1932). Одна из привлекательных сторон научной деятельности состоит в том, что мы все карабкаемся на небеса на плечах своих предшественников. Экономика, подобно физике, имеет своих героев, и букву «Н» я использовал в своих математических уравнениях не в честь сэра Уильяма Гамильтона (Hamilton), а скорее в честь Гарольда Хотеллинга. Ведь именно его работа столь сильно вдохновляла меня, когда я начинал свою карьеру. Примерно в это же время покойный Генри Шульц пытался эконометрическими методами проверить соответствие условий интегрируемости Хотеллинга эмпирическим данным (Schultz, 1938). Имеются еще и другие предсказуемые условия определенности, касающиеся того, насколько описанные «перекрестные эффекты» должны быть слабыми по сравнению с «собственными эффектами» повышения цен, однако я не буду отнимать у аудитории время на их обсуждение. Упомяну лишь об одном условии: знаки всех главных миноров должны чередоваться. В качестве последней иллюстрации черной магии, посредством которой формула максимума позволяет получить четкие выводы относительно сложной системы с большим числом переменных, позвольте напомнить о работах, в которых я сформулировал и обобщил принцип, известный в физике как принцип Ле Шателье (Samuelson, 1947, 1958, 1960a). Этот принцип был обнародован почти сто лет тому назад французским физиком, который занимался термодинамикой, развивая в ней направление, связанное с именем Гиббса. Принцип не отличается большой ясностью. Треть века тому назад, когда я зачитывался различными трактатами по физике, мое математическое ухо не могло различить, какую мелодию в них играют. Если вы сегодня возьмете большинство книг по физике, возможно, вас постигнет та же участь. Обычно в них используются невразумительные телеологические аргументы. Например, можно прочесть нечто подобное: «Если вы наложите внешнее ограничение на систему, находящуюся в равновесии, то она перейдет в новое состояние равновесия, позволяющее поглотить изменение» (или «противодействовать ему», или «подстроиться под него», или «минимизировать его»). В свое время я был поражен замечанием, сделанным одним из моих преподавателей в Гарварде Эдвином Бидвеллом Уилсоном. Уилсон учился у Уилларда Гиббса в Йеле и плодотворно работал во многих областях математики и физики. Его учебник высшей математики использовался как стандартное пособие в течение десятилетий. Ему принадлежит капитальная доработка лекций Гиббса по векторному анализу. Он написал один из первых учебников по аэродинамике. Он был другом Р.А.Фишера и экспертом по математической статистике и демографии. Наконец, он рано заинтересовался работами Парето и стал 190

THESIS, 1993, вып. 1

читать лекции по математической экономике в Гарварде. Моя более ранняя формулировка неравенства (4) появилась в значительной мере благодаря лекциям Уилсона по термодинамике. В частности, на меня сильное впечатление произвело его заявление, что тот факт, что повышение давления сопровождается уменьшением объема, – не столько теорема о системе термодинамического равновесия, сколько математическая теорема о вогнутых вверх поверхностях или отрицательно определенных квадратичных формах. Вооружившись этими сведениями, я вознамерился осмыслить принцип Ле Шателье. Позвольте мне привести общепринятую формулировку этого принципа. «Сожмите резиновый шар, и его объем уменьшится. Сравните, однако, как сокращается его объем при двух разных условиях эксперимента. Сначала представьте себе, что его поверхность изолирована от окружающего мира, так что так называемая порожденная теплота не может теряться. Во втором случае снова сожмите резиновый шар, однако пусть его температура уравняется с температурой в помещении. Тогда, в соответствии с принципом Ле Шателье, сокращение объема в случае, когда система изолирована, будет меньшим, чем во втором случае, когда температура в конце концов станет постоянной». Более круто нисходящая кривая (тонкая линия) на рис. 2 показывает связь между давлением, откладываемым по вертикальной оси, и объемом, откладываемым по горизонтальной оси, которая превалирует при увеличении давления в условиях изоляции. Более пологая кривая (жирная линия), проходящая через ту же точку A, показывает связь давления и объема при изотермическом изменении. Сущность принципа Ле Шателье заключается именно в том, что тонкая кривая должна быть более крутой чем жирная кривая. Используя принятые в термодинамике обозначения, можно записать: (5) (∂v ∂p )t ≤ (∂v ∂p )s ≤ 0 , где индекс t означает постоянство температуры, а s показывает, что речь идет об изолированном (адиабатическом или изоэнтропическом) изменении.

Рис. 2.

191

THESIS, 1993, вып. 1

Но какое отношение все это имеет к экономике? Воистину, нет более трагической фигуры, чем экономист или бывший инженер, пытающиеся вымучивать аналогии между понятиями физики и экономики. Сколько же довелось мне прочесть скучнейших страниц, на которых автор занимался поиском в экономике чего-то такого, что соответствует энтропии или тому или иному виду энергии! Бессмысленные «законы», такие, как «закон сохранения покупательной способности», представляют собой сомнительное подражание важному физическому закону сохранения энергии. А когда экономист ссылается на принцип неопределенности Гейзенберга применительно к миру социальных явлений, это в лучшем случае следует рассматривать как оборот речи или как игру слов, а не как правомерное применение соотношений квантовой механики. Однако если в качестве примера максимизирующей системы вы возьмете фирму-монополиста, использующую 99 видов ресурсов, то окажется, что можно увязать ее структурные связи с теми, которые превалируют в термодинамической системе, максимизирующей энтропию. Давление и объем, а для данного случая – абсолютная температура и энтропия, связаны друг с другом тем же отношением сопряженности или двойственности, что и ставка заработной платы с количеством труда или земельная рента с земельной площадью. Рис. 2 теперь может выполнять двойную службу, описывая экономические связи в точности так же, как он описывал связи термодинамические. Теперь по вертикальной оси откладывается p1 – цена первого ресурса. По горизонтальной оси откладывается объем этого ресурса v1. Здесь можно говорить о системе с 99 переменными, но я надеюсь, что вы простите мне, если я буду рассматривать более простой случай двух переменных, скажем, труда и земли. Как и в случае резинового шара, мы представим себе эксперимент при двух различных условиях. В первом случае мы повышаем цену первого ресурса (труда) p1, зафиксировав на постоянном уровне объем второго ресурса (земли) v2, как, например, в краткосрочном случае, рассмотренном Маршаллом, когда может меняться только предложение труда. Наклон тонкой кривой, проходящей через точку A, показывает, что рост p1 влечет за собой снижение v1. Во втором случае мы повысим p1 на ту же величину, но сохраним на прежнем постоянном уровне p2. И снова у монополиста, максимизирующего прибыль, в качественном плане может быть лишь одна реакция: будет закуплен меньший объем v1, как это показывает отрицательный наклон жирной кривой, проходящей через точку A. Теперь можно сформулировать некое утверждение, которое можно назвать принципом Ле Шателье–Самуэльсона: жирная кривая долговременного приспособления при постоянной цене второго ресурса (и конечно, при объеме закупок второго ресурса, mutatis mutandis измененном так, чтобы восстановить равновесие, отвечающее максимуму прибыли) должна иметь менее крутой наклон или большую эластичность, чем тонкая кривая, описывающая реакцию со стороны спроса, когда объем затрат второго ресурса зафиксирован. Математически это означает, что (6) (∂v1 ∂p1 ) p ≤ (∂v1 ∂p1 )v ≤ 0 . 2

2

192

THESIS, 1993, вып. 1

Я включил знаки равенства, чтобы учесть случай, когда объемы потребления двух ресурсов в производстве могут быть полностью независимыми. В этом соотношении примечательно то, что указанные неравенства будут выполняться вне зависимости от того, будут ли эти два ресурса взаимными дополнителями, как, например, насосы для распыления удобрений и инсектициды, или субститутами, такими, как органические и минеральные удобрения. Если это заинтересует слушателя, он может попробовать провести интуитивную проверку данного утверждения в указанных противоположных случаях. Принцип Ле Шателье находит разнообразное применение не только в теории производства, но и в общей теории ограниченного рационирования. ТЕОРИЯ ПОТРЕБИТЕЛЬСКОГО СПРОСА Сказанное выше подводит меня к теории потребительского спроса. В отличие от только что рассмотренной ситуации, когда максимизируется прибыль, здесь мы имеет дело с финансовым ограничением, в пределах которого определяется максимум. До середины 30-х годов теория полезности обнаруживала признаки вырождения в бесплодные тавтологии. Психологически понимаемую полезность или удовлетворенность вряд ли можно было определить, не говоря уже о том, чтобы ее измерить. Экономисты австрийской школы настаивали, что люди максимизируют полезность, но, столкнувшись с необходимостью дать ей определение, тавтологично заявляли, что, как бы люди себя ни вели, они, вероятно, получали максимум удовлетворенности, ибо в противном случае они вели бы себя иначе. Точно так же как мы можем сократить на два дробь, у которой числитель и знаменатель – четные, можно было бы, используя принцип «бритвы Оккама»*, полностью вынести за рамки понятие полезности и привести это длинное рассуждение к бессмысленной формулировке: «Люди делают то, что они делают». Я не слишком преувеличиваю. Правда, русский ученый Слуцкий (Slutsky, 1915) в 1915 г. вышел за эти пределы, но его работа, опубликованная в итальянском журнале, осталась незамеченной в хаосе событий первой мировой войны. В более известной работе Парето (Pareto, 1907, 1909) недоставало математического аппарата вейерштрассовой теории условного экстремума. Двумерный анализ кривых безразличия был проведен У.Джонсоном, кембриджским логиком, учившимся с Маршаллом и Уайтхедом. Он, как полагают, оказал влияние на работы по теории вероятностей Дж.М.Кейнса (Keynes, 1921), Фрэнка Рамсея (Ramsey, 1931) и сэра Гарольда Джеффриза (Jeffreys, 1939). Тем не менее, когда я начинал свою научную деятельность, лидирующее положение в разработке теории поведения потребителей занимали сэр Рой Аллен и сэр Джон Хикс (Hicks and Allen, 1934) в Лондонской школе экономики и Генри Шульц – в Чикаго, а работы Слуцкого оставались неизвестными. * Оккам, Уильям (1285–1349) – английский философ-схоласт. Принцип «бритвы Оккама» гласит: «Сущности не следует множить без необходимости», то есть понятия, не сводимые к интуитивному знанию и не поддающиеся проверке в опыте, должны быть удалены из науки. (Прим. ред.)

193

THESIS, 1993, вып. 1

С самого начала я стремился установить, какие фальсифицируемые гипотезы* относительно наблюдаемых цен и размеров спроса вытекают из предположения, что потребитель тратит свои ограниченные доходы при данных ценах так, чтобы максимизировать свою относительную полезность (то есть сравнивая варианты по принципу «лучше – хуже» и не приписывая этим «лучше – хуже» никаких числовых значений). Не вдаваясь в подробности, скажу, что идея «выявленного предпочтения» пришла ко мне внезапно в ходе спора с одним из моих учителей, как это бывало со многими из моих лучших идей. Узнав от Леонтьева о кривых безразличия, я нашел им применение в следующем году в курсе международной торговли Хаберлера. Когда он стал возражать против постулирования мною выпуклых кривых безразличия, я неожиданно для себя самого ответил на это: «Ну, если они вогнутые, то индексы Ласпейраса–Пааше в вашей докторской диссертации ничего не стоят»2. Далекое от того, чтобы означать reductio ad absurdum, это предложение по зрелом размышлении, подсказало, как исследователь мог бы опровергнуть гипотезу о максимизирующем поведении посредством проверки ее в наблюдаемых ситуациях с двумя товарами и ценами. После этого осталось только разработать детали теории выявленного предпочтения. Моя ранняя теория выявленного предпочтения сама по себе была совершенно адекватной для исследования проблем с двумя потребительскими товарами. Я продолжал считать, что если мы устраним аналогичные проблемы для выбора из более чем двух ситуаций3, то можно было бы устранить феномен «неинтегрируемости» поля безразличия. В ситуации, подобной данной, когда докладчик обычно уж слишком склонен к перечислению своих научных побед, особенно полезно почаще делать паузы, чтобы вспомнить поражения и неудачи. Даже с помощью ведущих математиков мира я не смог проверить и доказать истинность вывода, приведенного в последней из сносок, и меня убедили изъять этот материал из опубликованного варианта «Выявленного предпочтения» (Samuelson, 1948). Тем большего почета заслуживает Хендрик Хаутеккер (Houthakker, 1950), который в первой же своей * П.Самуэльсон опирается здесь на принцип фальсификации, выдвинутый К.Р.Поппером, постулирующий принципиальную опровержимость любого утверждения, относимого к науке. (Прим. ред.) 2 Чтобы понять это, представьте себе, что вы максимизируете полезность вашего потребления (Qx, Qy,...) по ценам (Px, Py,...), тратя положительный доход PxQx +...=∑PQ. Тогда для двух ситуаций (P1, Q1, ∑P1Q1) и (P2, Q2, ∑P2Q2) возможность наблюдать одновременно, что ∑P1Q2/∑P1Q1 ∑PnQ1». При n=2 это, в сущности, – повторение Слабой аксиомы; при всех n≥ 2 – это Сильная аксиома Хаутеккера.

194

THESIS, 1993, вып. 1

экономической работе сформулировал Сильную аксиому и доказал, что она исключает неинтегрируемость. В 1950 г. я сделал обзор дискуссии по интегрируемости, вернувшись к Парето, к началу века, и еще дальше – к классической диссертации Ирвинга Фишера (1892) (см.: Fisher, 1925), и даже еще дальше – к извлеченной из забвения работе малоизвестного Антонелли (Antonelli, 1886). В середине 30-х годов, когда я выступил со своей идеей, проблема интегрируемости находилась в настолько неопределенном состоянии, что работавшие в тесном сотрудничестве уже упомянутые сэр Джон Хикс и сэр Рой Аллен резко расходились во взглядах на этот предмет. Теперь, когда осознаны эмпирические проявления неинтегрируемости, большинство теоретиков склонны постулировать интегрируемость. Как пояснить ее смысл? Мой добрый друг Николас Джорджеску-Реген, из классической работы которого я почерпнул так много тонких замечаний относительно проблемы интегрируемости (Georgesku-Roegen, 1936), стал бы доказывать, что невозможно выразить одними лишь словами столь сложные математические соотношения. Я же придерживаюсь противоположного взгляда, потому что математика – это язык и, в принципе, то, что может постигнуть один простофиля, может постигнуть и другой. Поэтому позвольте мне отослать вас к рис. 2, благодаря которому я могу дать широкую интерпретацию условий интегрируемости для рассмотренной нами фирмы, максимизирующей прибыль и использующей 99 видов ресурсов. Круто ниспадающие кривые на диаграмме представляют собой функции спроса на первый ресурс v1 при ценах p1, когда количество всех остальных ресурсов остается ограниченным, как в краткосрочном периоде у Маршалла. Жирные и более пологие кривые также представляют собой функции спроса на тот же ресурс v1 при ценах p1, но при условии, что цены всех остальных факторов заморожены. Если бы ктото предложил мне объяснить, что означает интегрируемость, но не позволил бы при этом использовать язык частных производных, я бы мог проиллюстрировать это свойством пропорциональности площадей на рис. 2. Я могу сказать, что идея такого предложения применительно к экономике пришла мне в голову в связи с некоторыми любительскими изысканиями в термодинамике. Читая чудесно написанное введение в термодинамику Клерка Максвелла, я обнаружил (Samuelson, 1960), что его объяснение существования одной и той же шкалы абсолютной температуры в каждом теле могло бы быть верным только в том случае, если на p–v-диаграмме, на которую я ранее ссылался в связи с принципом Ле Шателье, два семейства кривых – круто ниспадающие, тонкие, и более полого ниспадающие, жирные, – образуют параллелограммы наподобие a, b, c, d на рис. 2, такие, что [площадь а]/[площадь b]=[площадь c]/[площадь d]. Так же обстоит дело и с двумя различными экономическими кривыми. Именно вследствие условий интегрируемости Хотеллинга, которые связывают вместе 99 различных функций спроса на факторы, отмеченные выше площади обладают свойством пропорциональности. Заканчивая рассмотрения этого интересного результата, я хотел бы, с вашего позволения, упомянуть еще, что он остается в силе даже тогда, когда, как и в линейном 195

THESIS, 1993, вып. 1

программировании, соответствующие поверхности имеют углы и грани, на которых частные производные не определены однозначно. Я бы не хотел заканчивать разговор о максимизации функций, не подчеркнув, что все это не следует воспринимать как всего лишь упражнения в логике и математике4. В экономической науке кипят дискуссии о том, стремятся ли корпорации максимизировать свою прибыль. Однако ни одна из спорящих сторон не задается вопросом о том, какое значение для объекта наблюдения имеет наличие или отсутствие той или иной функции, которую он максимизирует. А если выйти за относительно узкие рамки экономики, то я должен признаться, что писания социологов, таких, как Толкотт Парсонс (Parsons, 1949), кажутся мне уж очень пустыми, потому что они, по-видимому, никогда не задаются вопросом о том, какая разница между случаями, когда социальное действие рассматривается 4 В своем отклике на публикацию предыдущего варианта данной лекции Роберт Киллингуорт, аспирант Йельского университета, указал, что в физике часто не проводится особого различия между максимумом и минимумом или, для данного случая, между экстремумом какого-либо вида и стационарной точкой перегиба. Я вполне согласен с этим и часто имел случай указывать, что для физика типичным является обращение только к «вариационному» аспекту проблемы (см., например, мою статью о причинности и телеологии в экономике в: Lerner (ed.), 1965, p.99–143, особенно p.128). Так, я могу бросить мяч, чтобы попасть вам по голове, двумя способами: прямой наводкой или бросив его так высоко, чтобы он упал на вас сверху (непрямой наводкой). Первая из траекторий минимизирует интеграл «действия», вторая – нет. Точно так же как природа не терпит пустоты только до уровня давления в 30 дюймов ртутного столба, она оказывается близорукой при нахождении минимума, минимизируя действие лишь на пути до первой сопряженной точки. И в других ситуациях, как, например, в случае с прохождением света, физик на самом деле не верит, что процесс происходит телеологически: он размышляет о световых волнах, распространяющихся от каждой точки во всех направлениях в соответствии с принципом Гюйгенса, и он ожидает, что такие волны будут в различных точках усиливать или нейтрализовывать друг друга. То, что в геометрической оптике видится как луч света, это, попросту места, где волны нейтрализуют друг друга в наименьшей степени. На языке экономики это, скорее, похоже на выдержанные в духе Дарвина рассуждения Армена Алчиана о том, что выживание наиболее приспособленных дает нам феномены, которые выглядят так, как будто порождены проблемой экстремума (Alchian, 1950). Как указал Киллингуорт, ссылаясь на работу А. д'Аспо (d'Aspo, 1939, ch. 18), отсюда вытекает следующее: на моем рис. 1 мы сгибаем зеркало вокруг точки B, сохраняя его наклон в ней, но придавая ему кривизну большую, чем кривизна эллипса, фокусами которого являются A и C. Тогда фактическая траектория, по которой перемещается свет (как это видно, от A к B и затем к C) по длине будет наибольшей, а не наименьшей. И в других случаях можно представить фактическую траекторию не минимальной и не максимальной, а попросту стационарной точкой перегиба (своего рода седловой точкой). Если приложить некоторое усилие, то, как и выше, можно свести ситуацию к случаю сопряженной точки. Ход рассуждений при этом следующий. Разделите одновременно на два, на четыре и т.д. расстояния от B до A и C до тех пор, пока в конце концов не сможете сказать, что конечная траектория, по которой перемещается свет, действительно представляет собой минимум. Или, в более общем виде, в геометрической оптике для достаточно близких друг к другу точек траектории, по которой перемещается свет, соответствующий интеграл Герона–Ферма–Мопертюи действительно принимает минимальное значение. Следует подчеркнуть, что в экономической теории важна именно истинная минимизация, так как предполагается, что экономические субъекты с самого начала руководствуются некими целями.

196

THESIS, 1993, вып. 1

как часть системы, максимизирующей ценность, или когда оно вытекает из «функциональной» интерпретации наблюдаемых феноменов. ПРОБЛЕМЫ, НЕ СВЯЗАННЫЕ С МАКСИМУМОМ Мне не хочется выглядеть империалистом и выдвигать претензии на универсальную применимость принципа максимума в теоретической экономике. Есть множество областей, где он просто не применяется. Возьмем для примера мою раннюю работу, посвященную взаимодействию акселератора и мультипликатора (Samuelson, 1939). Это важная тема для макроэкономического анализа. Действительно, как я уже отмечал в другом месте, эта статья чрезмерно подняла мою репутацию. Конечно, тема была фундаментальной, а математический анализ условий устойчивости давал возможность получить изящное решение на уровне, доступном для понимания как толкового начинающего, так и виртуоза математической экономики. Однако оригинальная спецификация модели принадлежит моему гарвардскому учителю Элвину Хансену, а работы сэра Роя Харрода (Harrod, 1936) и Эрика Лундберга (Lundberg, 1937) ясно указали путь к построению этой модели. Я рассматриваю здесь связь акселератора и мультипликатора потому, что это типичный пример динамической системы, которую ни в каком полезном смысле нельзя связать с проблемой максимума. Обследуя больного, мы узнаем кое-что и о здоровых, а обследуя здоровых, мы можем также узнать что-то и о больных. Тот факт, что проблема «акселератор–мультипликатор» не может быть связана с максимизацией, сильно затрудняет ее анализ. Так, когда один мой коллега был молод, он написал под моим руководством докторскую диссертацию (Eckaus, 1954), обобщив анализ взаимодействия акселератора– мультипликатора для случая многих секторов и многих стран. Это было прекрасное исследование; д-р Эккаус с большой изобретательностью и изяществом выжал из модели все, что можно было выжать. Одновременно он, по-видимому, был первым, кто обнаружил, что отношение величины полезного выпуска к затратам первоклассных интеллектуальных ресурсов было при этом в каком-то смысле разочаровывающим: «великой простоты» получилось слишком мало. Добросовестный исследователь должен был указать на широкий круг возможностей, которые могли бы реализоваться, и затратить значительные умственные усилия на классификацию и систематизацию этих возможностей. Для того, чтобы проиллюстрировать действительную неподатливость этой проблемы, позвольте рассказать вам об одной серьезной трудности, возникающей при ее анализе. Представим себе Европу 1970 г. в виде 17-секторного комплекса мультипликаторов и акселераторов, который является устойчивым, то есть мы можем показать, что все его характеристические корни являются демпфирующими и ослабляющими, а не антидемпфирующими и порождающими взрывную динамику. Теперь обратимся к истории и возьмем 1950 г. Коэффициенты модели Европы будут несколько другими, однако мы снова будем считать, что они порождают устойчивую систему. Теперь позвольте мне сообщить вам в точности один бит информации. В 1960 г., который лежит по197

THESIS, 1993, вып. 1

средине, по чудесному совпадению оказалось, что коэффициенты модели во всех до единого случаях в точности равны средним арифметическим между коэффициентами 1950 и 1970 гг. Что бы вы сказали об устойчивости системы в 1960 г.? Если мой вопрос не настроил вас на то, что вы столкнетесь с парадоксом, то я уверен, что вашим первым искушением было бы сказать, что это – устойчивая система, находящаяся на полпути от одной устойчивой системы к другой. Однако это не согласовывалось бы с результатами д-ра Эккауса. Парадокс получит объяснение, когда вы узнаете, что детерминантные условия устойчивости системы не определяют область устойчивости, задаваемую через соотношения между коэффициентами системы, как выпуклую (Samuelson, 1947, p.436). Следовательно, точка на полпути между двумя точками области может сама оказаться вне этой области. Такой ситуации не возникает в случае максимизирующих систем, которые «ведут себя хорошо». Полагаю, что сказал достаточно, чтобы показать, что самой трудной частью моей книги «Основы экономического анализа» (Samuelson, 1947) было рассмотрение статики и динамики немаксимизирующих систем. ДИНАМИКА И МАКСИМИЗАЦИЯ Естественно, из этого не следует, что с помощью максимизации нельзя исследовать широкую область динамических процессов. Так, например, рассмотрим динамический алгоритм нахождения вершины горы, который реализуется с помощью «градиентного метода». Его идея заключается в том, что ваша скорость в каком-либо направлении пропорциональна наклону горы в том же самом направлении. Нельзя рассчитывать, что такой метод приведет вас на высочайшую вершину Альп из любой начальной точки, находящейся в Европе. Однако он сходится к точке максимума любой вогнутой поверхности из тех, что фигурируют в школьных учебниках. Подобно световым лучам в физике, о которых я говорил ранее, оптимальные траектории роста в теориях, выросших из новаторской работы Фрэнка Рамсея, появившейся более сорока лет тому назад (Ramsey, 1928), сами по себе демонстрируют богатство динамических явлений. Такая динамика совсем не похожа, скажем, на ту, которая составила предмет позитивного анализа связи акселератора с мультипликатором. Вы можете вспомнить, что сэр Уильям Гамильтон затратил много лет, пытаясь обобщить понятие комплексного числа на случай более чем двух измерений. Рассказывают, что его семья с сочувствием относилась к его исследованиям кватерниона, и каждый вечер дети приветствовали его по возвращении из астрономической обсерватории вопросом «Папа, ты умеешь перемножать свои кватернионы?» лишь для того, чтобы получить грустный ответ: «Я умею складывать мои кватернионы, но я не умею их перемножать». Если бы в 30-е годы Ллойд Метцлер и я имели детей, они бы каждый вечер спрашивали нас: «Все ли ваши характеристические корни вели себя хорошо и были устойчивы?» Ибо в те дни, находясь под впечатлением затянувшейся Американской Депрессии и ее нечувствительности к эфемерным государст198

THESIS, 1993, вып. 1

венным дотациям, мы были в какой-то мере во власти догмы устойчивости. Совершенно иными были мои главные интересы в течение 50-х годов, когда я занимался бесплодными поисками доказательства так называемой «теоремы о магистрали» (Samuelson, 1949a, 1960b, 1968a, 1968b; Samuelson and Solow, 1956; Dorfman, Samuelson and Solow, 1958). Здесь речь тоже идет о модели максимизации, по крайней мере, в смысле межвременной эффективности. Когда вы изучаете модель «затраты – выпуск» фон Неймана, вы сталкиваетесь с задачей нахождения минимакса или седловой точки, подобной той, которая рассматривается в его же теории игр. Это исключает возможность того, что ваши динамические характеристические корни будут демпфироваться. Так что, если бы мои дети не относились к моей научной работе с тем чувством, которое можно назвать «снисходительным пренебрежением», то в 50-е годы они должны были бы спрашивать меня: «Папа, образуют твои характеристические корни взаимно обратные или противоположные по знаку пары, соответствующие движению по цепной линии вокруг магистральной седловой точки?» Могу ли я попросить вас о снисхождении? Позвольте мне отклониться от темы и рассказать один анекдот. Я делаю это с некоторым смущением, потому что, когда меня приглашали прочитать лекцию, профессор Лундберг предупредил, что это должна быть серьезная лекция. Хотя и говорят, что я был нахальным молодым человеком, у меня было только одно столкновение с великим Джоном фон Нейманом, который, конечно, был гигантом современной математики и, кроме того, проявил свою гениальность в работе над водородной бомбой, теорией игр и основами квантовой механики. Ради того, чтобы дать представление о его величии, я готов даже с еще большим бесстыдством бросить вызов профессору Лундбергу и рассказать вам анекдот в анекдоте. Кто-то однажды спросил великого йельского математика Какутани: «Вы великий математик?» Какутани скромно ответил: «О, вовсе нет. Я – рядовой трудяга, искатель истины». «Ну, если вы не великий математик, то кого бы вы назвали таковым?» – спросили его. Какутани думал, думал, а затем, как гласит предание, наконец, сказал: «Джонни фон Нейман». И вот с этим Голиафом у меня произошло столкновение. Как-то, а это было примерно в 1945 г., фон Нейман читал лекцию в Гарварде о своей модели общего равновесия. Он заявил, что в ней используется новый математический аппарат, не связанный с традиционным математическим аппаратом физики и теорией экстремумов. Я подал голос из задних рядов, сказав, что это вовсе не отличается от понятия границы издержек упущенной выгоды, используемого в экономической теории, когда при фиксированных количествах всех ресурсов и всех, кроме одного, продуктов общество стремится максимизировать объем выпуска остающегося продукта. Фон Нейман отреагировал на это с быстротой молнии, что было для него характерным: «Вы можете держать пари на одну сигару?» К стыду своему, должен сказать, что в тот раз маленький Давид, поджав хвост, бежал с поля боя. И все же когданибудь, когда я войду в ворота Святого Петра, я думаю, что половина сигары мне достанется, но только половина, потому что точка зрения фон Неймана также была обоснованной. 199

THESIS, 1993, вып. 1

Беглый просмотр современных журналов и учебников показывает, что, в то время как студент, изучающий классическую механику, часто сталкивается со случаями колебаний около положения равновесия (например, маятника), студент-экономист чаще имеет дело с движениями по цепной линии около седловой точки: подобно тому, как канат, подвешенный на двух гвоздях, принимает форму цепной линии, выпуклой в сторону земли, так и экономические движения совершаются вдоль цепной линии, выпуклой в сторону магистрали. Я хотел бы здесь напомнить о происхождении слова «магистраль» (turnpike). Все американцы привыкли к тому, что если нужно попасть из Бостона в ЛосАнджелес, то лучше всего побыстрее доехать до главной магистрали и только в конце вашего путешествия нужно свернуть с нее к пункту назначения. Так же и в экономике: для того чтобы обеспечить наиболее эффективное развитие страны, при определенных обстоятельствах следует как можно быстрее вступить на путь максимального и сбалансированного роста, так сказать, «оседлать» эту магистраль, а затем, по окончании, например, 20-летнего периода, свернуть к конечной цели развития. Здесь мы сталкиваемся с интересным эффектом: когда горизонт становится широким, вы проводите большую часть вашего времени в пределах малого расстояния от магистрали. Все, больше я не буду произносить это слово, на котором можно сломать язык. ЗАКЛЮЧЕНИЕ Я был не в состоянии дать в одной лекции хотя бы самое поверхностное представление о роли принципов максимума в экономическом анализе. Не смог я составить и репрезентативную выборку из моих собственных интересов в экономической науке или хотя бы в более узкой области, каковой является теория максимизации. Так, одним из предметов моего непреходящего внимания на протяжении ряда лет была «экономика благосостояния». Вместе с моим близким другом Абрамом Бергсоном из Гарварда я пытался понять, о максимизации чего можно вести речь, говоря о «невидимой руке» Адама Смита. Например, рассмотрим понятие, которое мы сегодня называем «оптимальностью по Парето» и которое с тем же основанием можно было бы назвать «оптимальностью по Бергсону», – ведь он в 1938 г. вложил ясный смысл в то, что Парето лишь нащупывал, и связал это узкое понятие с более широким понятием социальных норм и функций благосостояния (Bergson, 1938). Как раз недавно я читал статью одного автора из «новых левых». Она написана белым стихом, который, как выяснилось, в высшей степени неэффективен как средство общения, но который истинный ученый должен осилить, если этого требуют интересы науки. Автор подверг уничтожающей критике понятие оптимальности по Парето. Однако когда я переварил его труд, мне показалось, что именно в обществе, достигшем изобилия, где диссидентские группы добиваются возможности вести свой собственный образ жизни, особенно важной становится позиция «дать людям, что они хотят». Автор из поколения «старых левых», занимавшийся социалистической экономикой, призванной удовлетворить потребности людей на грани прожиточного минимума, конечно, в меньшей степени нуждался в понятии опти200

THESIS, 1993, вып. 1

мальности по Парето, чем современный исследователь общественных процессов в США и Швеции. Кроме того, особое удовлетворение принесло мне то, что мои работы по экономике благосостояния (Samuelson, 1954, 1955, 1969) позволили пролить свет на проблему анализа общественных благ, поставленную еще Кнутом Викселлем (Wicksell, 1896) и Эриком Линдалем (Lindahl, 1919). Американский экономист Г.Давенпорт, от которого нас отделяют два поколения (он был лучшим другом Торстена Веблена, и Веблен даже некоторое время жил в угольном подвале его дома), однажды сказал: «Нет причины, почему экономическая теория должна быть монополией реакционеров». Всю свою жизнь я стремился принимать эти слова близко к сердцу и сегодня осмеливаюсь повторить их здесь, в расчете на ваше сочувственное внимание. ЛИТЕРАТУРА Alchian A. Uncertainty, Evolution and Economic Theory // Journal of Political Economy, 1950, v. 58, p.211–221. Antonelli G.B. Teoria matematica della economica politica. Pisa, 1886. d'Aspo A. Decline of Mechanism. Princeton, 1939. Bergson (Burk) A. A Reformulation of Certain Aspects of Welfare Economics // Quarterly Journal of Economics, February 1938, v.52, p.310–334. Dorfman R., Samuelson P.A., and Solow R.M. Linear Programming and Economic Analysis. N.Y., 1958. Eckaus R.S. Dynamic Models of Domestic and International Trade. Unpublished doctoral dissertation. MIT, 1954. Fisher I. Mathematical Investigation in the Theory of Value and Prices. New Haven (Conn.), 1925. Georgescu-Roegen N. The Pure Theory of Consumer's Behavior // Quarterly Journal of Economics, August 1936, v.50, p.545–593. Harrod R.E. The Trade Cycle. Oxford, 1936. Hicks J.R. and Allen R.G.D. A Reconsideration of the Theory of Value // Economica; Part 1: February 1934, v.14, p.52–76; Part 2: May 1934, v.14, p.196–219. Hotelling H. Edgeworth's Taxation Paradox and the Nature of Demand and Supply Functions // Journal of Political Economy, v.40, October 1932, p.577–616. Houthakker H.S. Revealed Preference and the Utility Function // Economica, May 1950, v.17, p.159–174. Jeffreys H. Theory of Probability. Oxford, 1939. Johnson W.E. The Pure Theory of Utility Curves // Economic Theory, December 1913, v.23, p.483–513. Keynes J.M. A Treatise on Probability. L., 1921. Lerner D. (ed.) Cause and Effect. N.Y., 1965. Lindahl E. Die Gerechtigkeit der Besteuerung. Lund, 1919. Lundberg E. Studies in the Theory of Economic Expansion. L., 1937. Pareto V. Manuele di economie politica. Milan, 1907. Pareto V. Manuel d'economie politique. P., 1909. Parsons T. Structure of Social Action. 2d ed. Glencoe (Ill.), 1949. Ramsey F.P. A Mathematical Theory of Saving // Economic Journal, December 1928, v.38, p.543–549.

201

THESIS, 1993, вып. 1 Ramsey F.P. Foundations of Mathematics and other Logical Essays. L., 1931. Samuelson P.A. A Note on the Pure Theory of Consumer's Behavior // Economica, August 1938(a), v.5, p.353–354. Samuelson P.A. The Empirical Implications of Utility Analysis // Econometrica, October 1938(b), v.6, p.344–356. Samuelson P.A. A Synthesis of the Principle of Acceleration and the Multiplier // Journal of Political Economy, December 1939, v.47, p.786–797. Samuelson P.A. Foundations of Economic Analysis. Cambridge (Mass.), 1947. Samuelson P.A. Consumption Theory in Terms of Revealed Preference // Econometrica, November 1948, v.15, p.243–253. Samuelson P.A. Market Mechanisms and Maximization. Part III. Rand Corporation, June 29, 1949a. Samuelson P.A. The Le Chatelier Principle in Linear Programming. Rand Corporation, August 4, 1949b. Samuelson P.A. The Problem of Integrability in Utility Theory // Economica, November 1950, v.17, p.355–385. Samuelson P.A. Consumption Theorems in Terms of Overcompensation rather than Indifference Comparisons // Economica, February 1953, v.20, p.1–9. Samuelson P.A. The Pure Theory of Public Expenditure // Review of Economic Statistics, November 1954, v.36, p.387–389. Samuelson P.A. Diagrammatic Exposition of a Theory of Public Expenditure // Review of Economic Statistics, November 1955, v.37, p.35–56. Samuelson P.A. Frank Knight's Theorem in Linear Programming // Zeitschrift für National-Ökonomie, August 1958, v.18, p.310–317. Samuelson P.A. An Extension of the LeChatelier Principle // Econometrica, April 1960a, v.28, p.368–379. Samuelson P.A. Efficient Paths of Capital Accumulation in Terms of the Calculus of Variation. In: K.J.Arrow et al. (eds.) Mathematical Methods in the Social Sciences, 1959. Stanford, 1960b. Samuelson P.A. Structure of a Minimum Equilibrium System. In: R.W.Pfouts (ed.) Essays in Economics and Econometrics: A Volume in Honor of Harold Hotelling. Chapel Hill (N.C.), 1960c. Samuelson P.A. The Two-Part Golden Rule Deduced as the Asymptotic Turnpike of Catenary Motions // Western Economic Journal, March 1968(a), v.6, p.85–89. Samuelson P.A. The Reciprocal Characteristic Root Property of Discrete-Time Maxima // Western Economic Journal, March 1968(b), v.6, p.90–93. Samuelson P.A. Pure Theory of Public Expenditure and Taxation. In: J.Margolis and H.Guitton (eds.) Public Economics. N.Y., 1969. Samuelson P.A. Stochastic Speculative Price // Proceedings of the National Academy of Sciences of the U.S., February 1971, v.68, p.335–337. Samuelson P.A. and Solow R.M. A Complete Capital Model Involving Heterogeneous Capital Goods // Quarterly Journal of Economics, March 1956, v.70, p.537–562. Schultz H. Theory and Measurement of Demand. Chicago, 1938. Schumpeter J.A. The Common Sense of Econometrics // Econometrica, January 1933, v.1, p.5–12. Slutsky E. Sulla teoria del bilancio del consumatore // Giornale degli Economicisti, 1915, No.51, p.19–23. Stiglitz J.E.(ed.) The Collected Scientific Papers by Paul A.Samuelson. 2 vols. Cambridge (Mass.), 1965–1966. Wiksell K. Finanztheoretische Untersuchungen. Jena, 1896.

202

THESIS, 1993, вып. 1

ЖУРНАЛ

АННАЛЫ: ЭКОНОМИКИ. ОБЩЕСТВА. ЦИВИЛИЗАЦИИ. Annales: Économies. Sociétés. Civilisations.

к.и.н. Людмила А. Пименова Журнал «Анналы» начал издаваться Марком Блоком и Люсьеном Февром в 1929 г. в Страсбурге. До 1941 г. он выходил под названием «Анналы экономической и социальной истории» («Annales d'histoire economique et sociale»). В годы фашистской оккупации регулярное издание журнала было прервано. С 1944 г. он стал выходить в Париже под названием «Анналы социальной истории» («Annales d'histoire sociale»), а с 1946 г. – «Анналы: Экономики. Общества. Цивилизации». Журнал возник в атмосфере революционных изменений в естественных и общественных науках. Его основатели стремились обновить историческую дисциплину и преодолеть возникший разрыв между достижениями наук об обществе, главным образом дюркгеймовской социологии, и позитивистской историей, остававшейся в стороне от новаторских поисков. От «истории-рассказа», повествовавшей о событиях прошлого и, согласно насмешливому замечанию Февра, занимавшейся «коллекционированием фактов», Блок и Февр перешли к «истории-проблеме», к поиску в прошлом ответов на вопросы, волнующие современного человека. «Анналы» отвернулись от политической истории, стоявшей в центре внимания позитивистской историографии, и – как видно из названия журнала – занялись анализом социальных и экономических структур. Избирая приоритетные направления своей научной и издательской деятельности, Блок и Февр, по словам одного из нынешних членов директорского комитета «Анналов» Андре Бюргьера, руководствовались мыслью о том, что «историкам следует прекратить поставлять нации (или правителям) аргументы, утоляющие ее жажду ретроспективной легитимности, и попытаться дать ей средства лучше понять – а значит, и лучше освоить – механизмы социальной реальности» (Burguière, 1979, p.1356). «Анналам» всегда был присущ интерес к социальной истории в самом широком смысле слова, а также осознание социальной сферы как целостности и стремление синтезировать разные подходы к ее исследованию. Нацеленность на изучение разных сторон жизни общества 203

THESIS, 1993, вып. 1

в их единстве пронизывает всю историю «Анналов», при том что научная парадигма журнала со временем менялась (Revel, 1979). Изменения претерпевала и трактовка взаимоотношений истории с другими науками о человеке и обществе, но сама тяга к междисциплинарным исследованиям, воодушевлявшая Блока и Февра, оставалась неизменной. С основания журнала определилась еще одна его характерная черта: изучение по преимуществу устойчивых социальных, экономических или ментальных систем и меньший интерес к изменениям и эволюционным процессам1. После гибели Блока в 1944 г., Февр продолжил издание журнала. В послевоенные годы тематика «Анналов» расширилась и вышла за пределы социально-экономической истории, в связи с чем в 1946 г. название журнала было изменено. По мнению Февра, потрясения, произошедшие в современном мире, – бурное развитие физики, революционные изменения в искусстве, перекройка карты мира, пробуждение порабощенных народов – поколебали концептуальные основы исторической науки. Февр признавал необходимым произвести как обновление тематики исследований, подразумевавшее прежде всего отказ от европоцентризма, так и «тотальную концептуальную революцию» (Febvre, 1954, p.6). Концептуальное обновление пришлось на второй период истории «Анналов», когда после смерти Февра в 1956 г. журнал возглавил Фернан Бродель и руководил им фактически до 1969 г. (формально Бродель оставался членом директорского комитета до своей смерти в 1985 г.). В «Анналах» этого периода заметно сильное влияние структурализма. Бродель ратовал за научную историю, занимающую важное место в ряду наук о человеке и широко использующую исследовательские методы естественных и общественных наук. Он полагал, что во времена Блока и Февра история «захотела завоевать и переделать на свой лад область всех наук о человеке, по меньшей мере проникнуть туда, обогатить свою проблематику и обновить технику в ходе этих набегов. Сегодня проблема состоит в том, чтобы в полной мере участвовать в необходимом объединении наук о человеке» (Braudel, 1959, p.1). По мнению Броделя, в изучении истории следовало бы как можно шире применять математическое моделирование и разработать подлинную «социальную математику». Провозглашенная Броделем «новая концепция социального», определявшая лицо «Анналов» конца 50-х – 60-х годов, была изложена в его программной статье «Большая длительность», опубликованной в 1958 г. (Braudel, 1958). В основе этой концепции лежала идея множественности социального времени. Бродель различал существующие параллельно время большой длительности, в котором пребывают устойчивые, столетиями не меняющиеся географические, биологические, ментальные структуры; медленные ритмы экономической конъюнктуры, демографических и политических процессов, происходящих со скоростью от одного до нескольких десятилетий; и, наконец, быстрое время индивидов, фактов и событий, «время по преимуществу хроникеров и журналистов» (Braudel, 1958, p.728). Делая как бы вертикальный срез тол1 О журнале «Анналы» и школе «Анналов» см. также: Ле Гофф, 1970; Афанасьев, 1980; Гуревич, 1991; Далин, 1981.

204

THESIS, 1993, вып. 1

щи истории и рассматривая его, Бродель отмечал, что происходящее на поверхности может совсем не сказываться на глубинных процессах и наоборот, то, что медленно совершается на глубине, не всегда доходит до поверхности; именно процессы большой длительности были, с его точки зрения, наиболее значительными, так как «с этой глубины, с этой полунеподвижности можно понять все этажи, все множество разрывов исторического времени; все вращается вокруг нее» (Braudel, 1958, p.734). Отказ от событийной истории в пользу изучения «речитатива экономической и социальной конъюнктуры» Бродель считал важным научным достижением прежних «Анналов», но призывал не останавливаться на этом и обратиться к исследованию глубинных процессов большой длительности. И подобные исследования заняли важное место в публикациях журнала в конце 50-х – 60-х годах. В центре внимания самого Броделя стояла социально-экономическая история. Другие авторы распространили предложенные им подходы на анализ демографических, психологических и иных процессов. В соответствии с поставленной Броделем задачей написания глобальной истории в журнале публиковались междисциплинарные исследования, в частности работы, в которых рассматривалось влияние географического и биологического факторов на историю общества. В это время Э. Ле Руа Ладюри, используя методы естественных наук, обратился к изучению взаимосвязи общества и природы, истории и климата (Le Roy Ladurie, 1959). В журнале публиковались материалы, посвященные темам «история и психология», «история и лингвистика» и др. Следующий период в истории «Анналов» начался в 70-е годы, после того как к руководству журналом пришли историки следующего поколения: Ж.Ле Гофф, Э.Ле Руа Ладюри, М.Ферро2. «Анналы» третьего поколения провозглашают верность духу Броделя, понимаемому как стремление, «насколько это возможно, на свой страх и риск следовать за всем самым новым, что только намечается» (Fernand Braudel..., 1986, p.6), но их исходные научные принципы существенно изменились. На смену броделевскому проекту глобальной истории, охватывающей различные уровни социального целого, и преимущественному вниманию к социально-экономическим процессам пришли многообразие научных подходов и отказ от примата какого-либо одного фактора в осмыслении исторических явлений. Нынешние руководители «Анналов» так определяют смену определяющей направление журнала научной парадигмы после ухода Броделя: «У него был проект глобальной истории, интегрирующей достижения всех наук о человеке. Мы занялись более локальными экспериментами, в ходе которых надеялись уделить более пристальное внимание используемым научным процедурам и путем сопоставления точнее определить взаимную пользу от применения приемов, свойственных различным дисциплинам» (Fernand Braudel..., 1986, p.6)3. Дать обзор содержания современных «Анналов» – непростая задача, так как сейчас журналу свойственно разнообразие исходных научных 2 В настоящее время директорский комитет «Анналов» состоит из семи человек. Это Шарль Моразе, Андре Бюргьер, Марк Ферро, Жак Ле Гофф, Эмманюэль Ле Руа Ладюри, Жак Ревель и Люсетт Валензи. 3 О современных «Анналах» см. также: Dosse, 1987; Международный коллоквиум, 1990; Бессмертный, 1991a; 1991b.

205

THESIS, 1993, вып. 1

принципов (при сохранении общности некоторых основных ориентиров) и чрезвычайная широта тематики: от традиционной для «Анналов» социально-экономической истории до истории государства, права и политики и отвергнутой отцами-основателями журнала истории индивидов и событий. В 1979 г. редакция заявила о намерении обновить тематику, прежде всего за счет политико-событийной истории и истории новейшего времени (Les Annales, 1979). В последние годы журнал не раз обращался к истории Французской революции XVIII в. (Annales: ESC, 1988, N 2; 1989, N 1; 1991, N 4). В свое время отказ от биографии, событийной и политической истории был существенной частью историографического поворота, совершенного Блоком и Февром. В броделевской истории структур и процессов большой длительности тем более не было места отдельному человеку и событию. Отойдя в этом смысле от своих традиций в выборе объектов исследования, «Анналы» продолжают традиции в том, что касается методов исследования. Обращение к истории индивидов и событий означает не возврат к той истории, что писалась до Блока и Февра, а проникновение современных принципов и методов научного анализа в область биографической, политической и событийной истории. На примере одной семьи или деревни историк изучает целостную социальную систему. Исследуя мелкое происшествие, преступление, слух или анекдот, он нацелен на анализ социальной ткани и бытовавших в обществе норм и коллективных представлений. Рассматривая исключительное и уникальное, он пытается выявить общие закономерности (Perro, 1983). Объясняя этот новый демарш, директора «Анналов» выражают неудовлетворенность социальной историей, развивавшейся как история больших общностей. Они подчеркивают свой отказ изучать социальные объекты как «вещи» и говорят о необходимости рассматривать их как постоянно меняющиеся конфигурации межличностных отношений, принимая во внимание теоретические представления и поведение действующих лиц (Tentons..., 1989; Annales: ESC, 1990, N 6, p.1273). В центр внимания «Анналов» выдвинулась историческая антропология, понимаемая как социальная история в самом широком смысле слова, внутри которой исчезают границы между привычными экономической, политической, социальной, культурной и прочими историями. При этом наибольший интерес исследователей вызывает история ментальности, представлений, «воображаемого» (l'imaginaire). В журнале регулярно печатаются подборки статей по таким темам, как «Социальное воображаемое», «Средневековое воображаемое», «Средневековая ментальность», «Рождение общественного мнения», «Культура и общество». Интерес к данной проблематике связан с убеждением, «что нет такой практики или структуры, которая не была бы порождена противоречивыми и противостоящими друг другу представлениями, при посредстве которых индивиды и группы наделяют смыслом окружающий их мир» (Chartier, 1989, p.1508). Кроме того, историков, группирующихся вокруг журнала, всегда занимала проблема: как соотносятся между собой историческая реальность, те представления о ней, которые складываются у современников и отражаются в источниках, и образ прошлого, создаваемый историками. Они осознавали нетождественность друг другу этих трех реальностей и стремились проникнуть в 206

THESIS, 1993, вып. 1

представления о мире, свойственные людям прошлого. На страницах «Анналов» отвергается противопоставление в качестве предмета исследования объективных социальных структур субъективным представлениям, идеям и ценностям и вытекающее из него противопоставление структуралистского подхода к изучению объективно существующих явлений и феноменологического подхода к анализу сферы субъективного. По словам постоянного автора «Анналов» Роже Шартье, коллективные представления являются подлинными «социальными институтами» и матрицами, конструирующими весь социальный мир, так как именно они диктуют поведение индивидов и групп (Chartier, 1989). Заметное место в «Анналах» заняли публикации о восприятии политических событий, власти и ее носителей. Продолжая исследование представлений о королевской власти, начатое знаменитой книгой М.Блока «Короли-чудотворцы», современные авторы сочетают изучение семиотики ритуала с анализом юридических и политических доктрин и с новым, историко-антропологическим подходом к событийной истории4. Предметом постоянного внимания является история религиозных представлений; в журнале регулярно встречаются такие рубрики, как «Религия и общество», «Социология религии», «Обряды и верования», «Религиозная сфера: новые подходы». Область научных интересов «Анналов» охватывает, пожалуй, все стороны жизни человека. В ряду тем журнала – «Медицинские представления о теле», «Любовь, брак, родство», «История женщин», «Структуры семьи», «Физическая антропология», «Преступления и общество», «Человек и среда», «Человек и его окружение». Предметом исторического исследования становятся каннибализм в средние века, античные представления о женском теле, кулинарные традиции разных народов (Bonnasie, 1989; Sissa, 1984; Savoir-faire..., 1983). Журнал стал уделять пристальное внимание проблемам новейшего времени. Тематический диапазон работ по истории XX в. очень широк: от анализа причин и последствий экономического кризиса 1974 г. (Boyer et Mistral, 1983; Souyri, 1983; Kolm, 1985) и социальной политики 70–80-х годов (Chambat, 1990) до освещения СПИДа французскими средствами массовой информации (Herzlich et Pierret, 1988). «Анналы» вышли за пределы Франции и Европы и стали часто публиковать подборки статей на такие темы, как «Китай», «Индия», «Власть и общество у арабов», «Азиатские общества», «Порабощенные миры», «Латинская Америка», «Мексика: власть и общество». Объектом исследовательского интереса становятся история народонаселения Карибских островов, зарождение буржуазии в Эквадоре, судьба культурных норм и традиций в условиях современных японских мегаполисов, просопография шанхайских элит первой половины XX в., история ислама в разных странах, мавританские кафе как форма социализации, национальное сознание в Израиле, отраженное в личных именах, и другие подобные темы (см., например: Annales: ESC, 1980, N 6; 1981, N 2, 3, 5; 1982, N 3, 4; 1983, N 3; 1985, N 3, 4; 1987, N 4, 6; 1989, N 3, 5; 1990, N 4; 1991, N 1, 2). 4 См., например, подборку статей на тему «L'ideologie royale» в: Annales: ESC, 1986, N 3.

207

THESIS, 1993, вып. 1

«Анналы» сейчас публикуют работы историков самых разных стран, в том числе «третьего мира». Выходят критические обзоры национальных историографий Бразилии, Китая, арабских стран. Появляются опыты сравнительно-исторического исследования обществ Запада и Востока: их социально-экономических и государственно-административных структур, народных движений, западной и восточной медицины с лежащими в основе каждой из них особыми представлениями о человеке (см., например: Annales: ESC, 1980, N 5; 1983, N 2). Появляются работы о межэтнических отношениях (Annales: ESC, 1986, N 4; 1987, N 2). Представляя первую специальную подборку статей на эту тему, Л.Валензи мотивирует интерес к ней как современными сложностями во взаимоотношениях и конфликтами между расовыми, этническими и конфессиональными группами в самых разных странах, так и потребностями развития самой науки, ибо изучение данной проблематики дает возможность сотрудничества специалистов по различным дисциплинам: историков, политологов, антропологов, лингвистов и др. В статьях рассматриваются межэтнические отношения на Ближнем Востоке и в Северной Африке, иммиграция во Францию и ее последствия и иные сюжеты. Для авторов характерно стремление исследовать сам процесс формирования этнических групп, а не подход к ним как к изолированным друг от друга и стабильным образованиям, сложившимся «естественным образом» или унаследованным от прошлого в неизменном виде. Объектом внимания становятся взаимоотношения этнических групп и установление границ между ними. Этническая принадлежность «мыслится как процесс взаимной идентификации, в результате которого идентичность группы возникает из контактов с другими группами» (Valensi, 1986, p.749). В «Анналах» выходили подборки статей об СССР. В них освещались, в частности, такие проблемы, как классовая идентификация и самоидентификация различных категорий общества в период НЭПа, функционирование советской экономической системы в условиях Великой отечественной войны, социальные конфликты в 50–60-е годы, возникновение и история культа В.Ленина (Annales: ESC, 1985, N 4; 1989, N 2). Наряду с новыми и подчас экзотическими сюжетами «Анналы» продолжают широко освещать традиционные для них темы социальноэкономической истории, прежде всего аграрные структуры и аграрное развитие Франции и других стран Европы в средние века и новое время. Историки данного направления накопили богатейший фактический материал в этой области и отмечают назревшую потребность преодоления «самоубийственной атомизации» и необходимость углубленной разработки теоретических вопросов, в частности нового концептуального осмысления феодальной системы в ее целостности (Guerreau, 1990). Публикуются также статьи о средневековой металлургии, о формировании индустриального общества, о рынках и рыночных отношениях в Европе, Америке и Азии от средневековья до наших дней, об электрификации Франции, об экономических кризисах и т.д. К числу постоянных тем принадлежит социальная и экономическая история городов. Специальный номер журнала был посвящен теме «Индустриализация и дезиндустриализация». В нем анализировались протоиндустриальные модели и формы индустриализации во Франции и других 208

THESIS, 1993, вып. 1

европейских странах, а также Китае с XVII по XX в. (Annales: ESC, 1984, N 5). Видное место на страницах «Анналов» по-прежнему занимает историческая демография (см., например: Population et societe, 1985). Результаты исследований в этой области оцениваются неоднозначно. С одной стороны, отмечается, что в работах по исторической демографии к настоящему времени выявлен, датирован и описан целый ряд важных процессов, особенно в истории Европы XVII–XVIII вв. С другой стороны, высказывается неудовлетворенность в связи с недостаточно глубокой интерпретацией этих процессов и подчеркивается необходимость осмысления их с историко-антропологических позиций, позволяющих синтезировать различные уровни социальной реальности (Burguière, 1990). Постброделевские «Анналы» продолжили исследование устойчивых структур и процессов большой длительности. В 70-е годы большой резонанс в научном мире вызвала публикация лекции Э.Ле Руа Ладюри «Неподвижная история». Объектом исследования в ней являлось аграрное общество Франции XIV – начала XVIII в., «количественные параметры которого, несмотря на большие колебания, имеют тенденцию всегда возвращаться к строго очерченному постоянному уровню» (Le Roy Ladurie, 1974, p.679). Ле Руа Ладюри анализировал это общество в духе принципов глобальной истории, рассматривая во взаимодействии его биологические, демографические, экономические и социальные параметры. В 80-е годы в «Анналах» также появляются статьи о процессах большой длительности, например о промышленном развитии Франции и Англии с конца XVIII до начала XX в., о влиянии различных факторов на процесс снижения смертности, об урожайности и сельскохозяйственном производстве в развитых странах в XIХ–XX вв., о динамике роста жителей Франции XIX–XX вв., об истории болезней. Сохраняется приверженность «Анналов» междисциплинарным исследованиям. В круг дисциплин, освоенных современными авторами журнала, входят многие общественные, естественные и точные науки: география, демография, этнология, психология и психоанализ, антропология, медицина, социобиология, математика и т.д. В связи с развитием историко-антропологического подхода и исследованиями коллективных представлений «Анналы» обратились к нетрадиционным источникам, и в журнале появились такие темы, как кино и история, «устная история» (изучение культуры отдельных социальных групп путем обработки информации, записанной на магнитофон, см.: Annales: ESC, 1980, N 1). Появляются работы по количественной истории. В 1988 г. была опубликована подборка статей на тему «История и моделирование», содержавшая работы о влиянии климата на сельскохозяйственные цены, о механизмах экономического роста, о системах родства (Annales: ESC, 1988, N 1). В целом число исследований такого рода в «Анналах» сравнительно невелико, но клиометрика занимает важное место в методологических спорах. На смену недавнему увлечению количественными методами пришло разочарование многих историков в их результатах. Отмечается, что по мере совершенствования техники исследований историко-математические экзерсисы подчас становятся самоцелью и не помогают в решении существенных научных проблем, что, несмотря на созданные обширные банки данных, количественная ис209

THESIS, 1993, вып. 1

тория не принесла ожидавшегося обновления научных знаний (Les Annales, 1979; Lepetit, 1988; Burguière, 1990). Недостатки количественной истории усматривают в том, что она принимает во внимание лишь повторяющиеся явления, пренебрегая всем индивидуальным и исключительным; что историки-клиометристы сами конструируют свои источники в соответствии с поставленными вопросами, неизбежно внося тем самым искажения в картину исторической реальности; что количественная история не учитывает специфики социальных объектов и оперирует с ними как с объектами естественных наук (Noiriel, 1989). Однако наряду с критическими оценками в «Анналах» встречается и иной взгляд на количественную историю, согласно которому ее познавательные возможности еще далеко не исчерпаны. Ее значение для исторической науки состоит хотя бы в том, что «конструируемый объект, модель, требуя формализации, обязывает тем самым историка более точно выражать лежащие в основе этой модели интерпретационные гипотезы» (Lepetit, 1988, p.4). Как полагают М.Грибальди и А.Блюм, чрезмерный схематизм и упрощенность количественных моделей социальной стратификации и мобильности связаны как с несовершенством применяемых методик анализа, так и с тем, что в основе этих моделей лежат некие общие категории (такие как общественные классы или социопрофессиональные группы), заранее сложившиеся в сознании исследователя и предопределяющие результаты его работы. В избранном ими методе анализа брачных актов, основанном на теории графов, они видят возможность уточнить и индивидуализировать механизмы формирования социальных общностей, перейти от прежнего изучения сложившихся групп к новому типу исследования социальных реалий сквозь призму связей, возникающих между индивидами в повседневной жизни. Такой подход, по их мнению, позволит преодолеть разрыв между макроанализом социальных структур и микроанализом индивидуальных биографий (Gribaldi et Blum, 1990). В «Анналах» 70–80-х годов долгое время не хватало статей по общим теоретическим вопросам исторической науки. Публикация в 1988 г. редакционной статьи под заголовком «История и общественные науки. Критический поворот?» (Histoire..., 1988) явилась призывом к рефлексии относительно научных принципов современных «Анналов». Редакция охарактеризовала нынешнее состояние как «время неопределенности», вызванное тем, что предпосылкой расцвета «Анналов» был союз истории с общественными науками. Это позволило обновить сам предмет, проблематику и процедуры исторического исследования. Сейчас наступил кризис тех общественных наук, в союзе с которыми история достигла успехов в прежние годы. Суть этого кризиса авторы статьи видят в том, что, во-первых, результатом развития обществознания в последние десятилетия стало изменение привычной классификации научных дисциплин и границ между ними, а, во-вторых, и это вызывает еще большие трудности, доминировавшие ранее глобальные научные парадигмы, такие, как структурализм, марксизм и клиометрика, пришли в упадок и не вызывают былого доверия. Не находя более для себя ориентиров в общественных науках, историки возвращаются к нарративу и традиционной событийности. Правда, не все авторы 210

THESIS, 1993, вып. 1

«Анналов» согласны с такой оценкой ситуации. По мнению Р.Шартье, упадок структурализма и марксизма еще не означает кризиса конкретных общественных наук, ибо за некоторыми исключениями практика социологических или этнологических исследований сохраняла известную дистанцию по отношению к указанным теориям. Причины происходящих в исторической науке изменений и поиска новых подходов следует, как считает Шартье, искать не в предполагаемом «общем кризисе общественных наук», а в самой практике исторических исследований (Chartier, 1989). Но в любом случае признается, что история сейчас находится на кризисном, переломном этапе своего развития и нуждается в концептуальном обновлении5. Редакция «Анналов» вынесла на обсуждение проблему аргументации и верификации исторических гипотез. В духе традиций журнала члены редколлегии подчеркивают активную роль историка в конструировании как моделей прошлого, так и самих исследуемых объектов. Уподобляя историческую реальность тексту, они отмечают, что историк не повторяет этого текста, а дает свои комментарии к нему; что этот текст полисемантичен и читатель-историк играет активную роль в наделении его смыслом. Вместе с тем большинство авторов «Анналов» видит задачу исследователя в том, чтобы адекватно понять природу исторических феноменов (Tentons..., 1989; Burguière, 1990). При нынешних специализации и раздробленности исторических исследований и заметных успехах штудий, осуществляемых на микроуровне, редакция озабочена проблемой синтеза результатов таких исследований и задается вопросом: как на основе работ, проведенных на индивидуальном и локальном уровнях, прийти к выводам обобщающего характера? (Histoire..., 1988.) Предлагается такой ответ: «Историческое знание продвигается не путем суммирования, а, если использовать метафору из области фотографии, путем наведения объектива и изменения фокусного расстояния» (Tentons..., 1989, p.1321). Появление новых объектов исследования, находящихся на разных уровнях, должно вызвать изменение существующих и появление новых гипотез, в совокупности образующих глобальную модель. Упрощению научных моделей историк, по мнению редакции, должен предпочитать их усложнение, дабы они в большей мере соответствовали сложности исторических процессов. Помимо подобных общих рассуждений предпринимаются попытки в ходе исследовательской практики разрешить проблему перехода от индивидуального и локального к общему и глобальному. Ж.Нуарьель предлагает использовать теоретический багаж субъективистской социологии, изучавшей механизм перехода от индивидуальных представлений к ментальных структурам общества и, наоборот, процесс интериоризации индивидом коллективных норм и ценностей (Noiriel, 1989). В упомянутой выше статье М.Грибальди и А.Блюма высказывается предположение, что достижению данной цели может способствовать совершенствование клиометрических методик (Gribaldi et Blum, 1990). Таким образом, «Анналы» сохраняют верность идее воссоздания целостной картины исторического прошлого. С точки зрения редакции, 5 О спорах по методологическим вопросам см.: Бессмертный, 1991a. В этой статье дан подробный обзор номера журнала, посвященного теме «История и общественные науки» (Annales: ESC, 1989, N 6).

211

THESIS, 1993, вып. 1

изучение отдельных обособленных сюжетов истории имеет смысл, постольку поскольку позволяет проникнуть в сложную социальную реальность и осветить ее с разных точек зрения (Les Annales..., 1979). ЛИТЕРАТУРА Афанасьев Ю.Н. Историзм против эклектики. М., 1980. Бессмертный Ю.Л. «Анналы»: переломный этап? // Одиссей: Человек в истории. М., 1991a. Бессмертный Ю.Л. Школа «Анналов»: весна 1989 г. // Европейский альманах: История. Традиции. Культура. М., 1991b. Гуревич А.Я. О кризисе современной исторической науки // Вопросы истории, 1991, N 2–3. Далин В.М. Французские историки ХХ века (Судьбы школы «Анналов»). В: Далин В.М. Историки Франции. М., 1981. Ле Гофф Ж. Существовала ли французская историческая школа «Annales»? // Французский ежегодник. 1969. М., 1970. Международный коллоквиум «Школа «Анналов» вчера и сегодня» // Новая и новейшая история, 1990, N 6. Les Annales. 1929–1979 // Annales: Economies. Sociétés. Civilisations (Annales: ESC), 1979, N 6. Bonnassie P. Consommation d'aliments immondes et cannibalisme de survie dans l'Occident du Haut Moyen Age // Annales: ESC, 1989, N 5. Boyer R. et Mistral J. Le temps présent: la crise // Annales: ESC, 1989, N 3–4. Braudel F. Histoire et sciences sociales: La longue durée // Annales: ESC, 1958, N 4. Braudel F. Les «Annales» ont trente ans // Annales: ESC, 1959, N 1. Burguière A. Histoire d'une histoire: la naîssance des «Annales» // Annales: ESC, 1979, N 6. Burguière A. De la compréhension en histoire // Annales: ESC, 1990, N 1. Chambat P. Service publique et néoliberalisme // Annales: ESC, 1990, N 3. Chartier R. Le monde comme représentation // Annales: ESC, 1989, N 6. Dosse F. L'histoire en miettes. «Annales» à la «nouvelle histoire». P., 1987. Febvre L. Sur une nouvelle collection d'Histoire // Annales: ESC, 1954, N 1. Fernand Braudel (1902–1985) // Annales: ESC, 1986, N 1. Ferro M. Fait divers, fait d'histoire. Présentation // Annales: ESC, 1983, N 4. Gribaldi M. et Blum A. Des catégories aux liens individuels: l'analyse statistique de l'espace social // Annales: ESC, 1990, N 6. Guerreau A. Fief, Féodalité, Féodalisme. Enjeux sociaux et réflexion historienne // Annales: ESC, 1990, N 1. Herzlich C. et Pierret J. Une maladie dans l'espace publique. Le SIDA dans six quotidiens français // Annales: ESC, 1988, N 5. Histoire et sciences sociales. Un tournant critique? // Annales: ESC, 1988, N 2. L'idéologie des trois ordres // Annales: ESC, 1986, N 1. L'idéologie royale // Annales: ESC, 1986, N 3. L'imaginaire des sociétés // Annales: ESC, 1979, N 6. Kolm S.-C. La cause de la crise // Annales: ESC, 1985, N 3. Lepetit B. Histoire et modélisation. Présentation // Annales: ESC, 1988, N 1. Le Roy Ladurie E. Histoire et climat // Annales: ESC, 1959, N 1. Le Roy Laduire E. L'histoire immobile // Annales: ESC, 1974, N 3.

212

THESIS, 1993, вып. 1 Milo D.S. Pour une histoire experimentale, ou la gaie histoire // Annales: ESC, 1990, N 3. Noirie G. Pour une approche subjectiviste du social // Annales: ESC, 1989, N 6. Population et société // Annales: ESC, 1985, N 1. Revel J. Histoire et sciences sociales: les paradigmes des «Annales» // Annales: ESC, 1979, N 6. Savoir-faire, savoir-vivre // Annales: ESC, 1983, N 2. Sissa G. Une Virginité sans hymen: le corps féminin en Grèce ancienne // Annales: ESC, 1984, N 6. Souyri P. La crise de 1974 et la riposte du capital // Annales: ESC, 1983, N 4. Tentons l'expérience // Annales: ESC, 1989, N 6. Valensi L. Les sociétés plurielles. Présentation // Annales: ESC, 1986, N 4.

213

THESIS, 1993, вып. 1

БИОГРАФИЯ

ВЕРНЕР КОНЦЕ: ТРАДИЦИЯ И ОБНОВЛЕНИЕ Райнхарт Козеллек Werner Conze: Tradition und Innovation. Von Reinhart Koselleck // Historische Zeitschrift, 1987, Bd. 245, H.3, S.529–543. © R.Oldenburg Verlag München Перевод В.И.Рубцова

Вернер Конце родился в 1910 г., умер в 1986 г. Семьдесят шесть лет его жизни, жизни в полной мере состоявшейся, отмечены таким богатством пережитого, которое не укладывается в простую антитезу: традиция и обновление. Конце принадлежит к поколению, путь которого обозначен иными вехами: мировая война и закат кайзеровской империи, Версаль и революция – в детстве; Веймарская республика, мировой экономический кризис и восхождение Гитлера к власти – в школьные и студенческие годы; создание Великой Германии, начало новой мировой войны, массовая гибель и убийства людей, катастрофа. В этот период Конце вступает в ряды студенческих штурмовых отрядов (SA), получает диплом о высшем образовании, мужественно встает на защиту своего учителя Ротфельса, подвергнутого остракизму и вынужденного эмигрировать в 1934 г., получает звание преподавателя высшей школы (1940 г., Вена) и назначение в Позен (1943 г.). Семь из двенадцати лет национал-социалистского господства он служил солдатом и офицером, сражался до конца, тяжело раненным вырвался из русского плена и в конце концов отыскал на Западе свою бежавшую с Востока семью. Затем наступили времена нищеты и восстановления, раскол и расчленение Германии, глобальная конфронтация великих ядерных держав, появление «третьего мира». В этот период Конце сначала шесть лет упорно занимался научной работой в Геттингене, не имея постоянной должности и надежного источника средств к существованию, в том числе для обеспечения своей семьи, которая вынуждена была даже помогать ему; затем он получает должность и.о. профессора в Гейдельберге, которую он так и не оставил, несмотря на многочисленные предложения; в 1969–1970 гг. возглавляет ректорат в обстановке острого кризиса в университете, и далее, даже выйдя на пенсию, ведет неустанную работу вплоть до самой смерти. Его смерть –

214

THESIS, 1993, вып. 1

прямое следствие тяжелого ранения, которое однажды, в 1944 г., спасло его от неминуемой гибели. Итак, перед нами биография человека, наделенного всеми специфическими чертами поколения, к которому он принадлежал. Крушения и взлеты, провалы и новые начинания – таковы политические приметы жизненного пути поколения Конце. Если бы историк с помощью альтернативы «традиция – обновление» захотел хронологически упорядочить этот изменчивый отрезок времени или систематизировать его, разложив на составные части, то, сколь бы заманчивой ни казалась эта научная задача, данная альтернатива явилась бы для реально состоявшейся истории этого периода либо слишком узкой, либо чрезмерно широкой. Катастрофы не уместились бы в ней. Но если посмотреть на личную и научную биографию Вернера Конце в контексте политической судьбы его поколения, со свойственной этому поколению слепотой по отношению к происходящему, то эта альтернатива поможет нам понять его сугубо индивидуальный жизненный путь, его труд в науке и его воздействие на окружающий мир. Предполагаемый разрыв между традицией и неизбежностью обновления, бесспорно существующий в общеисторическом плане, Конце воспринял и понял как сугубо личный жизненный вызов. Выстоять и постоянно искать выход, помогать другим находить его – это стало заповедью научного, а поэтому и личного существования Конце. Стремление к мирному сочетанию традиции и обновления характеризует весь путь Конце в науке, и не только в науке. Поэтому было бы неправильно разделять его жизнь на тридцать пять лет до 1945 г. и сорок лет после 1945 г. в том смысле, что первую половину составляют лишь сегментированные политическими событиями годы ученичества и странствий, а вторую половину – только годы мастерства. В гораздо большей мере для Конце характерно то, что как в личной жизненной позиции, так и в научной работе он всегда старался соединить унаследованное с новым. Иными словами, уже с юных лет он был мастером в деле постоянного ученичества. И чем меньше оставалось времени для собственного обучения, тем больше побуждал он тех, кто моложе, к обновлению в науке. В молодежном движении его поколения типичным переживанием было волнение и восторг выступающего в поход – максима чувств, сама по себе свойственная лишь молодежи. У Конце она стала частью внутреннего мира и сопровождала его до самой смерти. Кого только вновь и вновь не поражал и одновременно не вдохновлял живой энтузиазм, который исходил от него в науке? Уже в диссертации он выдвинул и выполнил абсолютно необычное для того времени требование, а именно: работать, используя не только историко-филологические приемы, но и научно-социальные методы, а также устный опрос – это вновь открываемое сегодня искусство устной истории, с которой когда-то начинал Геродот. Хочется напомнить, что благодаря усилиям Конце вновь стали традицией методологические вторжения историков в смежные систематизирующие науки и проводимые по различным методикам, разработанным Конце, опросы, на которые опирается «история повседневности». Ведь постулаты о необходимости интеграции истории и социальных наук, которые он сформулировал в двадцатитрехлетнем возрасте, сегодня все еще сохраняют 215

THESIS, 1993, вып. 1

свою актуальность и обязательность. Новационным поворотом к социальной и структурной истории, если использовать терминологию определений, которыми немецкая историческая наука нового времени обозначила свою новую ориентацию, она обязана прежде всего Конце. Не выпячивая никогда свою персону, Конце, исходя из нашего гетерогенного и сложного опыта, наметил и выдвинул объективно приоритетные исследовательские программы, разработка и доработка которых, однако, идет медленно. Но его личная юношеская подвижность остается импульсом для омоложения науки в длительной перспективе. Как сказал Боден (Bodin), царства дряхлеют и сменяют друг друга – история остается вечно юной. Конце оказался на высоте этого изречения благодаря безупречному чутью на те требования к науке, которые предъявляет весь наш опыт, толкающий к преобразованиям. Его главной темой было объяснение современного мира, порожденного промышленно-техническим развитием и стоящего перед национальнореволюционным вызовом. Рациональный ответ можно было найти только через контрастное сравнение этого мира с досовременным, доиндустриальным, дореволюционным миром. Углубившись в сравнительный анализ, Конце меньше всего склонялся к тому, чтобы истолковывать контраст двух миров как альтернативу или антитезу. В значительно большей мере его научные усилия были направлены на поиски многообразных уз, привязывающих все новое к унаследованному, от которого оно стремится освободиться. Долговременные традиции были для него не только логически неизбежной предпосылкой самой возможности распознавать происходящие изменения: традиции и в чисто личном плане давали ему ту опору, без которой нельзя выдержать стремительные преобразования нашей жизни. Он придерживался традиции настолько же самобытно и естественно, насколько был спонтанно открыт для постоянного научного новаторства, без которого невозможно реагировать на ускоренные перемены нашего времени. Эта личностная связь с прошлым коренится прежде всего в специфике его генеалогии. По своему происхождению и воспитанию Конце принадлежал к единственной в своем роде социально-исторической формации образованного протестантского бюргерства Северной Германии. На протяжении более трех столетий династия Конце – здесь может быть использована метафора – имела корни в обеспеченных кругах крестьян и землевладельцев, а также горняков, то есть была сословно привилегированной. Почти все они были родом из Нижней Саксонии и Гарца, что допускает предположение о таком типе местных старожилов, которые регулярно пополняли верхушку местного бюргерства. Помимо обыкновенных эмигрантов в Россию или Америку Конце вновь и вновь поставляли бургомистров, городских советников, чиновников, священников, юристов, иногда учителей и офицеров, и никогда – врачей и деятелей искусства. Хотя с точки зрения статистики это лишь игра случая, но здесь вырисовывается тип семьи, которой, пусть и не вполне сознательно, приходилось заботиться об упрочении своего статуса. Дед, Александр Конце, поднялся уже в институционально защищенный слой образованного бюргерства, стал много путешествующим археологом, профессором в Вене и Берлине, которому мы обязаны созданием ПергамонАлтаря; он учился еще у Ранке, Бека и Риттера, его ассистентом был Боде. 216

THESIS, 1993, вып. 1

Существуют социальные генеалогии, которые создают свободное поле деятельности для своих членов и повышают уровень требований к ним, открывая новые сферы приложения сил. Несмотря на войну и инфляцию, Конце еще имел тот минимум духовной и экономической обеспеченности, при котором только и могут процветать образованность и гражданственность. Следуя за перемещением отца по службе, он учился в гимназиях в Наумбурге, Берлине и, наконец, в Лейпциге, где его отец стал советником имперского суда и где сам он в 1929 г. сдал экзамен на аттестат зрелости. Вне всякого сомнения, его сформировала социальная среда, генеалогически глубоко защищенная. Способность относиться к умственному труду как к обязанности, даже как к службе, приносящей радость, – такое достается в колыбели не каждому человеку. Гуманистическое образование, полученное, конечно, своим трудом, явилось тем преимуществом, которое оставалось с ним на протяжении всей жизни или, говоря языком материалиста, было его достоянием. Об этом свидетельствует тонкое исследование Конце о Лейбнице как историке. Его последняя большая научная работа, международносравнительная история образованного бюргерства, хотя и оставшаяся незаконченной, уже получила признание у историков и переживет автора. Он сам вызвал к жизни такие институциональные перемены, которые наделили это научное исследование, как и многие другие его работы, способностью не отставать от времени, невзирая на смену поколений. Умение Конце управлять наукой, следствие удачного сочетания правовых знаний и человеческого такта, тоже можно по праву отнести к накопленным ценностям его социальной генеалогии, записать на счет гражданско-образовательной, в частности юридической, традиции. Разумеется, каждый индивидуум единственен уже по самой дефиниции этого понятия, и Вернер Конце оставит после себя свои сугубо личные глубокие следы, по которым будут проложены новые колеи социальной истории. Но на его жизненном пути стояли дорожные вехи биографии, которые указывали и назад, на устойчивую традицию закрепленного в семье духа образования и самосовершенствования, позволяющего идти в ногу с окружающим миром. Хорошо известная из учебника чеканная формула – пока живет, развивается – могла бы послужить для характеристики этого человека. Обычно подлинная история не имеет привычки развиваться по жизненным планам тех, кто в нее вовлечен, – слишком мало значит реальная жизнь отдельного человека для всеобщей истории, от хода которой эта жизнь зависит. Но Конце, обратившись к истории как ученый, классифицировал ее по тем существенно важным параметрам, которые были закреплены в его биографии. Выявить разрывы и перекосы, возникающие между длительно существующими общественными структурами и взрывоподобными переменами, чтобы в этих условиях сохранить или вновь обрести свою индивидуальность, – в этом состоял сугубо личный результат его научной деятельности. После интермеццо в Марбурге, посвященного истории искусства, Конце через Лейпциг, город Лампрехта и Фрейера, отправился в Кенигсберг. Он не случайно выбрал страну пруссаков, где кончался рейх и начиналась Восточная Европа. Там он осваивал славистику, учил 217

THESIS, 1993, вып. 1

польский и русский языки. Собственно говоря, он искал место, беременное историческими событиями. Его привлекали не только либеральные традиции этого региона, но и то, что это был невралгический узел назревавших острейших конфликтов: заключенный между Польшей, большевистской Россией и старым германским рейхом, форпост национальной гордости, окруженный национально-территориальными образованиями, проникнутыми духом ирредентизма* и постоянно вступавшими во враждующие социальные и политические блоки. Милостью случая Конце нашел в Кенигсберге двух учителей, которые ввели его в курс многослойной и напряженной ситуации, сложившейся в восточной части Центральной Европы, то есть непосредственно у западных границ России. Это были Ротфельс и Ипсен, оба консерваторы, безусловно проникнутые национальным германским духом. Один из них – обращенный в иную веру еврей, другой – великогерманец из Каринтии, но оба отличались способностью к четкой постановке вопросов и обладали развитым методическим мышлением, что впоследствии позволило им в научно-историческом плане преодолеть свою политическую приверженность делу немцев на Востоке. Конце сумел весьма продуктивно объединить методологические подходы, которым он научился у обоих своих учителей. Ротфельс, с которым его связывало пристальное внимание к традициям, ввел его в мир истории европейских наций и национальностей, в частности, в средоточие открытых, нерешенных и актуальных политических проблем Восточной Европы того времени. При этом типологическое противоречие между западной нацией, для которой главным символом самоидентификации стало государство, и восточноевропейской нацией, самоидентифицирующейся на основе общности языка, служило ключом к объяснению конституционных и духовно-исторических, по Гердеру, различий. Недостаточность подобного подхода для выявления конфликтного потенциала народностей, живших вперемешку по обе стороны государственных границ, Конце понял, работая ассистентом у Ипсена. Как социолог и демограф, Ипсен ориентировался на конкретные ячейки общества, из которых складывается народ, особенно на крестьянские слои, чье генерационное поведение, конечно, регулировалось и направлялось обычаем, законом или господствующим правом, но в такой же мере зависело от возможности добывать себе пропитание, которая была различной у каждой отдельной семьи. Данные о рождаемости и смертности, статистически обработанные и соотнесенные с имуществом, правом наследования и величиной семьи, а также с заработками и ценами, позволяли дать объяснение процессам миграции населения и переменам в его поведении, не теряя при этом представления о жизни, заполненной трудом по дому и в поле. Одним словом, нация, как бы она политически ни конституировалась, проявляет себя прежде всего в истории общественных слоев в процессе их преобразований, протекающих с различной скоростью и зависящих от внешних условий. Этот упрощенный набросок призван прояснить нам лишь од* Ирредентизм – националистическое движение в Италии в конце XIX – начале XX в. за присоединение к Италии пограничных земель, частично населенных итальянцами. (Прим. ред.)

218

THESIS, 1993, вып. 1

но: общество, подвергнутое социографическому анализу, было названо Ипсеном и Конце словом «народ», что имело свои последствия. 1. Наполненное политическим содержанием и выразительное понятие народа, а также народности было разложено на социальные элементы. И тогда выявилось, что язык не может быть единственным критерием для определения нации. Немецкий языковой анклав Хиршенхоф, который Конце изучал в Латвии, возник в XVIII столетии. Это было единственное крестьянское, не дворянское и не буржуазное, поселение в Прибалтике, созданное по указу царицы Елизаветы, жители которого, несмотря на свой немецкий язык, не имели никакого национального сознания. Таким образом, язык, народ и нацию следует аналитически разделять. 2. Этот вывод вошел в историю понятий, над которой работал Конце и которую он, под влиянием в том числе Ипсена и по примеру Отто Бруннера, умел использовать в социально- и конституционноисторическом плане. Для Конце центральные понятия являлись прежде всего индикаторами социальных и специфических по своему составу общностей и политически активных ячеек. Он никогда не обособлял понятие, чтобы, к примеру, определить разницу между бытием и сознанием в критическо-идеологическом и имманентно-языковом отношении. 3. В Прибалтике Конце также наглядно познакомился с жизнью традиционных и досовременных общественных формаций. Во взаимосвязи с этой исследовательской работой находятся два–три тезиса, относящиеся к 1938 г. и позволяющие обнаружить в себе пропольскую, антисемитскую направленность, научным обоснованием которой был демографический анализ, сделанный на материалах Вильно. Насколько твердо, несмотря на эти вкрапления тогдашних установок, придерживался Конце социологических научных критериев, позволявших рассматривать народ как общество, раскладываемое на составные части, свидетельствуют его первая диссертация 1934 г. и докторская диссертация 1940 г. В них вряд ли найдутся громкие слова о германской нации, нет ни слова о войне или победе, не говоря уже о расе или тем более о нордической расе. Докторская диссертация, в которой рассматривалось насильственное введение в Великой Литве пришедшего с Запада через Польшу устава о земельном наделе в гуфах, является строгим аграрносоциологическим исследованием, обращенным к началу эпохи нового времени. Устав с XVI в. служил ополяченному литовскому дворянству средством увеличения налогового сбора, предписывая всем крестьянам оптимальную величину семейного хозяйства, поддающегося экономическому управлению. Это трудовое уложение, связанное с имущественной и семейной ситуацией, имело своим следствием в Литве еще и другое эффективное достижение: более стабильное функционирование семейного хозяйства, чем в расположенной к востоку Белоруссии, где традиционный образ жизни вел к постоянному дроблению наделов и, поскольку это не сопровождалось улучшением обработки земли, к снижению общего уровня урожайности. Ни одного националистического или расистского слова нет в этой работе, объясняющей сравнительное снижение производительности, идущее от Германии через Польшу и Литву к Белоруссии, социально-историческими причинами без какой-либо попытки придать научному результату политическую актуальность или полемическую заостренность. Тот, кто знаком с книгами того времени, особенно с 219

THESIS, 1993, вып. 1

предисловиями тогдашних историков, может только с большим уважением отметить методологическую трезвость, проявленную Конце. 4. Теперь становится понятным, каким образом Конце смог и после 1945 г. придерживаться своего стратегического направления в науке, не прибегая к методологической ревизии. Народная история, во всяком случае в ее социологическом понимании, стала теперь «структурной историей». Научный интерес к народу как нации, вначале мотивированный политическими обстоятельствами, породил методологические приемы, которые независимо от исходной мировоззренческой позиции доступны проверке и поправкам. Смена парадигмы, как это называется по Куну, в данном случае – переход от «народа» к «структуре», оказывается простой сменой слов, которая формализовала начатый однажды научный процесс и двинула его вперед. Это стало видно после катастрофы 1945 г. Тем самым мы подходим к его труду или, лучше сказать, к его трудам последних 40 лет, в которых дается детальный анализ многих тем из самых различных разделов истории. Материалы для справочника Плетца по истории административных учреждений, включая лекции в радиоколледже «История», теоретические трактаты, эссе, доклады, наброски планов и законченные монографии, свидетельствуют о неустанной активности. Прежде всего следует назвать ряд основополагающих сочинений 50-х годов, в которых Конце теоретически обосновывает и на отдельных примерах демонстрирует предмет и содержание структурной, или, как он иногда говорит, социальной, истории. Эти сочинения вызывали возражения и критику, но гораздо больше получали позитивных откликов прежде всего у послевоенного поколения и побуждали к дальнейшим исследованиям. Структурная история, вновь и вновь подчеркивал Конце, должна не вытеснять политическую или духовную историю, занимавшую до сих пор доминирующее положение, а, наоборот, вступать с ней в более широкое и интегральное взаимодействие. Опыт индустриальнотехнического развития и национально-демократических революционных движений не может стать достоянием научного знания, если не будет налажено сотрудничество с выделившимися смежными науками, появление которых само является результатом процесса модернизации. Политическая история не может быть понята без конституционной истории, а последняя – без сословной, классовой или партийной социологии. Политической социологией нельзя заниматься без анализа жизни различных слоев, миграции населения и учения об экономических интересах, а данным учением – без знания экономической теории и истории техники. В каком бы месте ни вступить в этот замкнутый круг, всюду требуется постановка проблем, охватывающих различные отрасли науки, и тем самым хотя бы минимум теории, чтобы справиться с нарастающей сложностью гетерогенной истории нового времени. Конце опирался прежде всего на социологические и экономические теории в той мере, в какой они способствовали пониманию истории и взаимозависимости всех сфер общественной жизни. Подобную комбинацию методов Конце мастерски применил в сочинении о трансформации обособленной в старосословном обществе черни в современный промышленный пролетариат; или в исследовании, которое раскрывает обусловленный демографическими и экономическими причинами процесс превращения аграрных регионов и аграр220

THESIS, 1993, вып. 1

ных обществ Центральной и Восточной Европы с многоярусной сословной структурой в капиталистическую систему хозяйства. В обоих случаях Конце стремился показать, что полное конфликтов сочетание традиции и инновации остается нерасторжимым. Такой подход принципиально отличает структурную историю Конце от французской школы «Анналов», с которой его многое связывало в методологическом отношении. Сфера французских исследований осталась в значительной мере ограниченной дореволюционным миром, кажущаяся продолжительность которого отгородила науку от актуально-политических тем. Конце был чужд ностальгии. Он много раз подчеркивал, что именно к так называемой современной истории следует подходить как к структурной истории, ибо она тоже определяется долговременными факторами, а не сводится к амбициозной политике тех или иных преступников или заправил. В научно-программном плане Бродель и Конце совершенно по-разному ответили на крах Франции в 1940 г. и немецкую катастрофу в 1945 г. Конце никогда не терял интереса к политической истории. Напротив, в многочисленных сочинениях, особенно в докладах на близкие к современности темы, в книгах или больших справочных изданиях он вновь и вновь поднимал германский вопрос, адресованный нашей национальной истории: диахронно (от раннего средневековья до наших дней), или в сравнительном плане (с Польшей или Россией ради нахождения взаимопонимания), или в актуальном смысле (для постоянной поддержки требования о воссоединении Германии). Так, он написал монографию о Якобе Кайзере, которую в принципе мог бы написать и кто-либо другой. Но Конце хотел сам воспроизвести горькое крушение последней общегерманской партии, Христианско-демократического союза Германии. Он скрупулезно, шаг за шагом регистрировал события, почти без комментариев раскрывая тоталитарные приемы и тактические ходы восточной оккупационной власти. В подобных изобразительных формах, близких к происходящим событиям и чрезвычайно наглядных, он искал объективную историческую подлинность, свободную от любых ценностных оценок. Исторический процесс сам по себе давал ему оценочные критерии, которые он мог бы назвать доидеологическими. Тем не менее можно сказать, что здесь Конце остался наиболее близок нашей национальной традиции, даже если он вновь и вновь раскладывал ее на составные части с помощью социальноисторического анализа. Большинство его работ прямо или косвенно относится к травме, заключенной в вопросе: как дошло дело до национал-социализма? В них дается анализ первого раскола 1866 г., приведшего к образованию небольшой германской империи с господствующей ролью Пруссии; соотносятся элементы преемственности и прерывности между кайзеровским рейхом и Веймаром; вновь и вновь исследуются возникновение парламентаризма и кризис многопартийного государства в связи с войной и мировым экономическим кризисом. В работах Конце совокупно рассматриваются традиции и инновации, de facto блокировавшие друг друга и именно поэтому приведшие страну к гибели. В целом Конце выступает против того, чтобы рассматривать прошлое как результат проявления неизбежных закономерностей, придающих истории ореол всегда обоснованной необходимости. Пропор221

THESIS, 1993, вып. 1

ционально его отказу от всякого финалистского толкования развития событий в том смысле, что дело должно было дойти до «третьего рейха», растет, естественно, удельный вес свободы решений, которой Конце должен был наделять отдельных политиков, лидеров партий, функционеров, руководителей союзов и их действующие организации. Тем самым решающим мерилом в его оценке событий незаметно становится обычная ответственность всех участников, вплоть до избирателей. Теоретически сам по себе такой подход никогда нельзя опровергнуть: какая же история могла бы когда-либо возникнуть без того, чтобы задействованные в ней люди не были бы вынуждены принимать решения. Но содержание решений всякий раз вызывает у историка соблазн морального суждения. Конце старается сохранять сдержанность, стремясь лишь к точному описанию цепи событий, но по мере того, как он доходит до акций и их организаторов, он отказывается придавать абсолютное значение структурно-историческому анализу обстоятельств. Никто, разумеется, не разрешит непреодолимого противоречия, которое пролегает между легко читаемой морализирующей историей действий и событий, с одной стороны, и структурно-аналитической историей обстоятельств – с другой. Так, Конце в своей исследовательской практике постоянно применял в разных сочетаниях традиционные и инновационные подходы. Перед лицом преступлений национал-социализма он полностью отошел на позицию морального осуждения, более того, на религиозную позицию. Обращает на себя внимание, что в это время он больше занимался работами учеников, чем публикацией собственных работ. Так была исследована социология штурмовых отрядов (SA), оказана помощь в появлении публикаций и о преступлениях вермахта, чьим девизом было «русский – не товарищ». Сам Конце издал источниковедческий справочник для школьников и написал историю своей дивизии, что свидетельствует о переполнявших его переживаниях. Ограничившись историей отдельной воинской части, он посвятил свой труд немногим оставшимся в живых, описывая без пафоса их дела и, гораздо подробнее, выпавшие им страдания, вплоть до полного разгрома. Конце не сделал попытки своими силами или вместе с другими провести исследование системы национал-социализма. Моральное осуждение всегда сохраняет свою правоту, однако, повторяясь, не выигрывает в силе. Но и никакой научный анализ никогда не в состоянии в процессе познания постигнуть то, что действительно произошло с миллионами жертв, которых расчетливо превратили в пепел и дым. Конце скуп в своих выражениях, почти беспомощен. Слово, которое он вновь и вновь употребляет, чтобы охарактеризовать Гитлера, – это «злодейство». По старой традиции злодейство является правовой и одновременно религиозной категорией. Конце не анализировал это понятие, предпочитая в данном случае умолчание. Ибо что такое злодейство, которое несоизмеримо ни с какими грехами? Я предполагаю, что молчание Конце было в конечном счете христианской реакцией, поскольку методология структурного анализа все равно недостаточна для объяснения злодейства. Здесь, если я правильно сужу, лежит причина глубочайшего разрыва, произошедшего между Конце и некоторыми из его самых способных студентов во время студенческих волнений конца 60-х годов. Горьким разочарованием для него стало то, что как раз в тот момент, когда он, 222

THESIS, 1993, вып. 1

ректор, сторонник реформ, поставил на легальные рельсы новый университетский устав, многие представители молодого послевоенного поколения сознательно порвали с ним отношения. Конце потрясли не помидоры и яйца, которые летели в него. На них он отвечал мужественной улыбкой. Его сразило то, что дискуссия прекратилась там, где она должна была бы начаться. Поскольку именно бунтующие студенты предложили для интерпретации национал-социализма упрощенный структурный анализ, который не мог не оказаться несостоятельным перед действительными событиями прошлого. Лапидарная формула – националсоциализм = капитализм, капитализм = федеративная республика, следовательно, федеративная республика = фашизм, – хотя и выражала серьезное стремление объяснить прошлое поколения отцов через их сегодняшний день и наоборот, но это уравнение с учетом того, что действительно произошло между 1933 и 1945 г. и что политически имело место в 1969 г., звучало чистой насмешкой, которая сама требовала разъяснения, а не давала его. Груз нацистского прошлого остался, и его дозировка была разной для различных поколений. Так, студенты, оказавшись не в состоянии преодолеть разрыв между поколениями, самоуверенно и в то же время с долей отчаяния актуализировали прошлое, которое уже нельзя было изменить и исправить. Подразумеваемую вину поколения отцов нельзя было снять ни с помощью моральных призывов, ни с помощью структурно-исторических или тем более экономических моделей, объясняющих ход истории. Не без основания в одном из своих тогдашних обращений Конце взывал к христианской любви к ближнему, которая должна быть способна отказаться от ответной любви. Конце не колеблясь принял на себя односторонне возложенный на его поколение груз. Он остался верен своей vita activa, обусловленной наследственностью и одновременно способностью к необходимому обновлению. С никогда не утихающей энергией умел он превращать требования науки в организационные дела. Не претендуя на исчерпывающий список, могу назвать пятнадцать учреждений, которые он основал, возглавлял или в создании которых участвовал: Институт социальной и экономической истории в Гейдельберге, который под новым названием продолжил исследовательскую традицию Альфреда Вебера; Комиссия по истории парламентаризма и политических партий, которая должна была помочь выяснить причины появления нацистской системы и научно обосновать новую конституцию; Балтийская историческая комиссия, призванная способствовать сохранению восточногерманского наследства; Институт современной истории, который должен был помогать изучению национал-социалистской действительности; Институт Южной Азии, созданный в сотрудничестве с Ханом при Гейдельбергском университете и призванный помочь изучению и решению проблем третьего мира; членство в комитете учредителей Бохумского и Билефельдского университетов, имевшее целью открыть новые пути для науки и обучения; ряд общественных инициатив в рамках Исторической комиссии при Баварской академии наук для поддержания исследований по политической истории; руководство Союзом историков в 1972–1976 гг., Сообщество внеуниверситетских исторических учреждений; исторический колледж в Мюнхене; работа в научном совете при Институте истории Макса Планка в Геттингене. Вся эта деятельность была направлена на 223

THESIS, 1993, вып. 1

интенсивное обновление исследовательских проектов. Такой была работа в академиях Гейдельберга и Дюссельдорфа, где он с трибун, известных своим традиционализмом, развертывал инновационные постановки проблем, в том числе и об антропологическом обосновании истории. Наконец, в 1956–1957 гг. Конце создает и возглавляет семинар по современной социальной истории – инициативную исследовательскую группу, собранную из представителей различных дисциплин для комплексного изучения сложных проблем структурной истории. Кто сможет измерить труд, который Конце вложил во все эти институты и результатами которого мы пользуемся? Известно, что исторические науки, по крайней мере со времен Теодора Моммзена и Харнака, приобрели тенденцию к превращению в крупное производство, основанное на разделении труда. Но то, что такое производство может быть научно продуктивным только в том случае, если руководитель обладает человеческим глазомером, нам показал Конце. Он в каждом случае заново находил необходимое сочетание терпения и настойчивости. Он в полной мере проявлял себя как помощник и вдохновитель, как учитель и друг, отступая даже в важном для себя деле на второй план. Последний творческий замысел Конце – дать с помощью своего социально-исторического инструментария новое освещение истории Восточной Европы, воплотив свои первые исследовательские наметки, – перечеркнула смерть. Великую программу своей жизни – написать социальную историю Германии в европейском контексте – он смог осуществить лишь частично, в двух очень детальных и всеохватывающих статьях для справочника по германской экономической и социальной истории и для справочника по германской административной истории. Наполнив их богатой информацией, Конце осветил многочисленные аспекты конкретных событий в длительной ретроспективе, не имея возможности предложить хорошо агрегированную структурную историю. За этим, разумеется, стоит проблема, решить которую в методологическом отношении за короткий срок было невозможно. Требовалось и до сих пор требуется провести целый комплекс отдельных исследований и возделать значительные пласты научной целины, чтобы подняться на более высокую ступень обобщающего синтеза, если это вообще возможно. Предварительные наработки в этой области Конце не только проделал, инициировал или помог провести, но прежде всего он способствовал созданию соответствующих научных центров. Поэтому его дело не осталось эпизодом. От демографии через историю семьи к аграрной истории, от исследования профессиональных групп к партийной и конституционной истории, отсюда – к национальной истории, истории индустриализации и духовной истории и далее к исследованию понятийно-исторических и, наконец, антропологических основ – таков диапазон его работ и инициатив. Определяя задачи в одной области, он держал в поле зрения и сопредельные сферы, стремясь перешагнуть границы узкой специализации. Его разносторонние методологические начинания и научные выводы продолжают жить в работах многочисленных учеников, что редко выпадает на долю ученого. И если в заключение мне будет позволено говорить от имени его учеников, то это будут слова, выражающие глубокую признательность и желание продолжить его дело. 224

THESIS, 1993, вып. 1 ЛИТЕРАТУРА Полный перечень трудов Вернера Конце, опубликованных до 1975 г., содержится в юбилейном сборнике: Ulrich Engelhardt, Volker Sellin u. Horst Stuke (Hrsg.). Soziale Bewegung und politische Verfassung. Beitraege zur Geschichte der modernen Welt. Stuttgart, 1976, S.895–905. Первое описание научной биографии Вернера Конце можно найти в: Wolfgang Schieder u. Volker Sellin (Hrsg.). Sozialgeschichte in Deutschland. Entwicklungen und Perspektiven im internationalen Zusammenhang. 4 Bde. Goettingen, 1986f. Среди работ Конце, опубликованных после 1975 г., мы хотели бы выделить следующие: Die sozialgeschichtliche Bedeutung der deutschen Revolution von 1918/1919. In: Otmar Franz (Hrsg.). Vom Sinn der Geschichte. Stuttgart, 1976, S.71–84. Sozialgeschichte der Familie in der Neuzeit Europas. Neue Forschungen. Hrsg. v. Werner Conze. Stuttgart, 1976. Die deutsche Geschichtswissenschaft seit 1945. Bedingungen und Ergebnisse // Historische Zeitschrift, 1977, Bd.225, S.1–28. Artikel «Militarismus», «Mittelstand», «Monarchie» (Bd.4) und «Proletariat», «Rasse», «Reich», «Säcularisation», «Sichereit, Schutz» (Bd.5). In: Otto Brunner, Werner Conze u. Reinhart Koselleck (Hrsg.). Geschichtliche Grundbegriffe. Historisches Lexikon zur politisch-sozialen Sprache in Deutschland. Stuttgart, 1978–1984. Der Strukturwandel der Familie im industriellen Modernisierungsprozess – historische Begrüendung einer aktuellen Frage. Die Familie der Gegenwart in geschichtlicher Sicht. In: Jahrbuch der Heidelberger Akademie der Wissenschaften 1978, S.133–152. Staatsnationale Entwicklung und Modernisierung im deutschen Reich 1871–1914. In: Werner Conze u.a. (Hrsg.). Modernisierung und nationale Gesellschaft im ausgehenden 18. und 19.Jahrhundert. Referate einer deutsch-polnischen Historikerkonferenz. Berlin, 1979, S.59–70. Die Gründung des Arbeitskreises für moderne Sozialgeschichte // Hamburger Jahrbuch für Wirtschafts- und Gesellschaftspolitik, 1979, Bd.24, S.23–32. Konstitutionelle Monarchie – Industrialisierung und deutsche Führungsgeschichten in der Neuzeit. Eine Zwischenbilanz. Boppard, 1980, S.173–201. Artikel «Die moderne Revolution, Der Beginn der modernen Welt» und «Die deutsche Nation, Epochen deutscher Nationsbildung und die «deutsche» Frage im 20. Jahrhundert». In: Werner Conze u.a. (Hrsg.). Funkkolleg Geschichte. Frankfurt am Main, 1981, Bd.2. Sozialer und wirtschaftlicher Wandel. In: Kurt G.A.Jeserich, Hans Pohl u. GeorgChristoph von Unruh (Hrsg.). Deutsche Verwaltungsgeschichte. Stuttgart, 1983, Bd.2, S.19–56; Zum Scheitern der Weimarer Republik, Neue wirtschafts- und sozialgeschichtliche Antworten auf alte Kontroversen // VSWG, 1983, Bd.70, S.215–221; Hans Rothfels // Historische Zeitschrift, 1983, Bd.237, S.311–360. Staats- und Nationalpolitik, Kontinuität und Neubeginn. In: Werner Conze u. M. Rainer Lepsius (Hrsg.). Sozialgeschichte der Bundesrepublik Deutschland. Beiträge zum Kontinuitätsproblem. Stuttgart, 1983, S.441–467. Nationsbildung durch Trennung: Deutschland und Polen im preussischen Osten. In: Otto Pflanze (Hrsg.). Innenpolitische Probleme des Bismarckreiches. München, 1983, S.95–119.

225

THESIS, 1993, вып. 1 Zum Verhältnis des Luthertums in den mitteleuropäischen Nationalbewegungen im 19.Jahrhundert. In: Bernd Möller (Hrsg.). Luther in der Neuzeit. Gütersloh, 1983, S.178–193. Neue Literatur zur Sozialgeschichte der Familie // VSWG, 1984, Bd.71, S.59–72. Werner Conze u. Jürgen Kocka (Hrsg.). Bildungsbürgertum im 19.Jahrhundert. Teil I: Bildungssystem und Professionalisierung in internationalen Vergleichen. Stuttgart, 1985. Ethnogenese und Nationsbildung – Ostmitteleuropa als Beispiel. In: Studien zur Ethnogenese. (Abh. der rheinisch-westfälischen Akademie d. Wiss., Bd.72.). Opladen, 1985, S.189–206. Die Königsberger Jahre. In: Andreas Hillgruber (Hrsg.). Vom Beruf des Historikers in einer Zeit beschleunigten Wandels. Gedenkschrift für Theodor Schieder. München, 1985, 23–31; Evolution und Geschichte. Die doppelte Verzeitlichung des Menschen // Historische Zeitschrift, 1986, Bd.242, S.1–30.

226

THESIS, 1993, вып. 1

БИБЛИОГРАФИЯ

КНИГИ ЗАПАДНЫХ ЭКОНОМИСТОВ XVIII – НАЧАЛА XX В., ИЗДАННЫЕ В РОССИИ Составитель Юрий В. Латов I. РАБОТЫ КЛАССИКОВ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ МЫСЛИ Бастиа Ф. (Bastiat F.) Экономические софизмы. В 2-х ч. СПб.: Общественная польза, 1863. Sophismes economiques. 1849. Бем-Баверк Е. фон (Bohm-Bawerk E. von) Очерки по истории политической экономии (История учений о капитале и проценте на капитал). СПб., 1902. Капитал и прибыль. История и критика теорий процента на капитал. Пер. со 2-го нем. изд. СПб., 1909. Kapital und Kapitalzins. Bd.1 Geschichte und Kritik der Kapitalzinstheorien. 2. Aufl. Innsbruck, 1900. Основы теории ценности хозяйственных благ. СПб.: О.Н.Попова, 1903; Л.: Прибой, 1929. Grundzude der Theorie des wirtschatlichen Gutenwerts. Теория Карла Маркса и ее критика. СПб.: П.П.Сойкин, 1897. Критика теории Маркса. М.: Московский рабочий, 1905. Zum Abschluss des Marxschen Systems. Бентам И. (Bentham J.) Избранные сочинения. СПб.: Русская книжная торговля, 1867, т.1. The works of Jeremy Bentham. 11 vols. Edinbourg, 1838–1843. Должно ли преследовать лихву законом? Популярное изложение учений Бентама и Тюрго о лихве. СПб.: Червяков, 1865. Буагильбер П. (Boisguillebert P.) Рассуждения о природе богатства, денег и налогов. Горький: Горьк. гос. ун-т им. Н.И.Лобачевского, 1973. Dissertation sur la nature de la richesse. Веблен Т. (Veblen T.) Теория праздного класса. М.: Прогресс, 1984. The theory of the leisure class. N.Y.; L., 1899.

227

THESIS, 1993, вып. 1 Галиани Ф. (Galiani F.) Беседы о торговле зерном. Киев: Тип. Окр. штаба, 1891. Dialogues sur le commerce des bles. Джевонс В.С. (Jevons W.S.) Политическая экономия. СПб.: Народная польза, 1905. Political economy. L.; N.Y., 1892. Краткое руководство политической экономии. Пер. с 6-го англ. изд. СПб.: Гольдмерштейн, 1897. Primer on political economy. Металлические деньги. Одесса: Южно-русск. общ печатн. дела, 1896. Бумажные деньги. Одесса: Южно-русск. общ-во печатн. дела, 1896. Money and the mechanism of exchange. L., 1875, ch. I–XI, XV–XXI, XXIII, XXIV. Основания логики. Прил. к журн. «Семья и школа». СПб., 1878. Основы науки. Трактат о логике и научном методе. Пер. со 2-го англ. изд. СПб.: Л.Ф.Пантелеев, 1881. The principles of science. L., 1874. Кейнс Д.Н. (Keynes J.N.) Предмет и метод политической экономии. М.: И.А.Баландин, 1899. The scope and method of political economy. L.; N.Y., 1891. Кенэ Ф. (Quesnay F.) Избранные экономические произведения. М.: Соцэкгиз, 1960. Кондильяк Э.Б. де (Condillac E.B. de) О выгодах свободной торговли. В 2-х ч. СПб.: Морская тип., 1817. Le commerce et le gouvernement consideres relativement l'un a l'autre. Сочинения. (Сер. «Философское наследие»). В 3-х т. М.: Мысль, 1980. Кэри Г.Ч. (Carey H.Ch.) Руководство к социальной науке. СПб.: Н.Неклюдов и кн. Шаховская, 1866– 1869. Вып.1–2. Principles of social science. Philadelphia, 1858–1865. Политико-экономические письма к президенту Американских Соединенных Штатов. М.: Бахметев, 1860. Мак-Куллох Дж.Р. (McCulloch J.R.) О начале, успехах, особенных предметах и важности политической экономии. М.: Тип. Августа Семена при Мед.-хирург. академии, 1834. The principles of political economy. Маклеод Г.Д. (Mackleod H.D.) Основания политической экономии. СПб.: Н.Тиблен, 1865. The Elements of Political Economy. L., 1858. Мальтус Т.Р. (Malthus Th.R.) Опыт о законе народонаселения. В 2-х т. СПб.: К.Т.Солдатенков, 1868; М.: М.Н.Прокопович, 1908 (сокр. пер.). An essay on the principle of population. Трактаты Мальтуса и Рикардо о ренте. Юрьев: К.Маттисен, 1908.

228

THESIS, 1993, вып. 1 Маршалл А. (Marshall A.) Принципы политической экономии. В 3-х т. М.: Прогресс, 1983–1984. Principles of economics. Менгер К. (Menger K.) Основания политической экономии. Общая часть. Одесса: А.Хакаловский, 1903. Grundsatze der Volkswirtschaftslehre. Bd.1, Wien, 1871. Исследования о методах социальных наук и политической экономии в особенности. СПб.: Цинзерлинг, 1894; Одесса, 1903. Untersuchungen uber die Methode des Socialwissenschaften und der politischen oconomie insbesondere. Leipzig, 1883. Милль Дж.С. (Mill J.S.) Основания политической экономии и некоторые приложения их к социальной философии. СПб.: К.Вульф, 1860, Т.1; В 2-х т. СПб.: А.Н.Пыпин, 1865; В 2-х т. СПб.: М.Стасюлевич, 1873; Киев; Харьков: Ф.А.Иогансон, 1898; СПб.: М.Стасюлевич, 1909. Основы политической экономии. В 3-х т. М.: Прогресс, 1980–1981. Principles of political economy. Система логики. В 2-х т. Пер. с 5-го изд. СПб.: М.О.Вольф, 1865–1867; СПб.: М.О.Вольф, 1878. Система логики силлологической и индуктивной. Изложение принципов доказательства в связи с методами научного исследования. Пер. с 10-го англ. изд., М.: Книжное дело, 1899; М.: Книжное дело, 1900; М.: Г.А.Леман, 1914. A system of logic, ratiocinative and inductive, being a connected view of the principles of evidence and the methods of scientific investigation. Утилитарианизм. О свободе. СПб.: А.Головачов, А.М.Котомин, 1882; СПб.: И.П.Перевозников, 1900. Utilitarianism.

1866–1869;

СПб.:

Представительное правление. СПб.: Ф.Павленков, 1897; СПб.: Слово, 1907. Рассуждения и исследования политические, философские и исторические. В 3-х ч. СПб.: В.Ковалевский, 1864–1865, ч.1–2; СПб.: И.Марков и К, 1864. О свободе. Лейпциг: В.Гергард, 1861; СПб.: В.И.Губинский, 1901. On liberty. Англия и Ирландия. Харьков: Унив. тип, 1873. Автобиография. СПб.: В.Тушнов, 1874. Autobiography. Петти В. (Petty W.) Экономические и статистические работы. М.: Соцэкгиз, 1940. Economic writings. 2 vols. 1899. Рикардо Д. (Ricardo D.) Сочинения. Киев: Унив. тип., 1873 Вып.1; СПб.: Л.Ф.Пантелеев, 1882; В 2-х т. М.: Соцэкгиз, 1935; В 2-х т. М.: Госполитиздат, 1941; В 5-ти т. М.: Госполитиздат, 1955–1961. Cобрание сочинений. СПб.: Зерно, 1908, т.1. The works and correspondence of David Ricardo. Ed. P.Sraffa. Cambridge Univ. Press, 1951–1973, Vol.I–XI.

229

THESIS, 1993, вып. 1 Начала политической экономии и податного налогообложения. В 2-х т. М.: Зерно, 1910; М.-Л.: Гос. изд., 1929. Принципы политической экономии. Л.: Прибой, 1924. The principles of political economy and taxation. Экономические памфлеты. М.: Московский рабочий, 1928. Трактаты Мальтуса и Рикардо о ренте. Юрьев: К.Маттисен, 1908. Сисмонди Ж.С. де (Sismondi J.Ch.L.S. de) Новые начала политической экономии, или О богатстве в его отношении к народонаселению. В 2-х т. М.: Соцэкгиз, 1935. Nouveaux principes d'economie politique, ou De la richesse dans ses rapports avec la population. T. I–II. Сисмонди, Луи Блан, Прудон в избранных отрывках. М.; Л., 1926. Смит А. (Smith A.) Исследование о природе и причинах богатства народов. В 4-х т. СПб.: Тип. Гос. Мед. коллегий, 1802–1806; В 3-х т. СПб.: И.И.Глазунов, 1866; СПб.: М.Н.Прокопович, 1908; Пг.: Прибой, 1924; В 2-х т. М.: Соцэкгиз, 1931; В 2-х т. М.: Соцэкгиз, 1935; М.: Соцэкгиз, 1962. An inquiry into the nature and causes of the wealth of nations. Теория нравственных чувств, или Опыт исследования о законах, управляющих суждениями... С письмами М.Кондорсе к Кабанису. О симпатии. СПб.: И.И.Глазунов, 1895. The theory of moral sentiments or An essay towards an analysis of the principles by which naturally judge concerning the conduct and character... Сэй Ж.Б. (Say J.B.) Сокращенное учение о государственном хозяйстве или Дружеские разговоры, в которых объясняется, каким образом богатство производится, делится и потребляется в обществе. СПб., 1816. Начальные основания политической экономии, или Дружеские беседы о производстве, разделении и потреблении богатств в обществе. Пер. с 3-го фр.изд. М., 1828. Traite d'economie politique, ou Simple exposition de la maniere dont se forment, se distribuent et se consomment les richesses. Катехизис политической экономии, или Краткое учение о составлении, распределении и потреблении богатства в обществе. СПб.: Тип. III отд. Собств. Е.И.В. канцелярии, 1833. Catechisme d'economie politique, ou instruction familiere qui montre de quelle facon les richesses sont produites, distribuees et consommees dans la societe... Рассуждения о политической экономии. Из Сэя. СПб.: Тип. Воспитательного дома, 1827. О торговом балансе. СПб., 1816. Об

Англии. Рассуждение В.Плавильщиков, 1817.

о

государственном

хозяйстве.

СПб.:

Тюнен И. фон (Thunen J.H. von) Уединенное государство в отношении к общественной экономии. Карлсруэ: Б.Гаспер, 1857.

230

THESIS, 1993, вып. 1 Изолированное государство. М.: Экономическая жизнь, 1926. Der Isolirte Staat in Beziehung auf Landwirtschaft und Nationalokonomie. Rostock, 1850. Тюрго А.Р.Ж. (Turgot A.R.G.) Избранные экономические произведения. М.: Соцэкгиз, 1961. Textes choises. P., 1947. Размышления о создании и распределении богатства. Ценности и деньги. Юрьев, 1905. Reflexions sur la formation et la distribution des richesses. Valeurs et Monnaies. Избранные философские произведения. М.: Соцэкгиз, 1937. Oeuvres de Turgot. P.: Daire et Dussard, 1844. Шумпетер Й.А. (Schumpeter J.A.) Теория экономического развития. М.: Прогресс. 1982. Theorie der wirtschaftlichen Entwicklung. Leipzig, 1912. Юм Д. (Hume D.) Наука к познанию роскоши.СПб.: Тип. Морск. кадет. корпуса, 1776. Writings on Economics. L.: Nelson, 1955. О населенности древних народов. СПб.: Дрехслер, 1806. Сочинения. (Сер. «Философское наследие»). В 2-х т. М.: Мысль, 1965.

II. ИСТОРИКО-ЭКОНОМИЧЕСКИЕ РАБОТЫ Андре К. (Andre)

Очерк развития всемирной торговли и кратчайшие пути по океанам. СПб.: Тип. Морск. мин-ва, 1872. Товароведение. География всемирной торговли. СПб.: Тип. Морск. мин-ва, 1872.

Баден-Пауэлл П. (Baden-Powell P.R.)

Происхождение и развитие деревенской общины в Индии. М., 1900.

Блондель Ж. (Blondel G.)

Экономический подъем Германской империи. СПб.: А.Лейферт, 1892. L'essor economique de l'empire allemand. Торгово-промышленный подъем Германии. СПб.: О.Н.Попова, 1900. L'essor industriel et commercial du peuple allemand. 3-e ed. P., 1900.

Брентано Л. (Brentano L.)

Классическая политическая экономия. Вступительная лекция, читанная при Венском университете 17 апреля 1888 г. СПб.: Зябицкий и Пятин, 1900. Die klassische Nationalokonomie. Vortrag gehalten beim Antritt des Lehramts an der Universitat Wien am 17. April 1888. Leipzig, 1888. Опыт теории потребностей. Казань: Гос. изд., 1921. Verzuch einer Theorie der Bedurfnisse. München, 1908.

231

THESIS, 1993, вып. 1 Этика и народное хозяйство в истории. СПб.: Амиран, 1906. Ethik und Volkswirtschaft in der Geschichte. Rektoratsrede gehalten am 23. November 1901. Munchen, 1902. Народное хозяйство Византии. Л.: Путь к знанию, 1924. Die byzantinische Volkswirtschaft. Munchen; Leipzig. 1917. История развития народного хозяйства Англии. В 3-х т. М.; Л.: Гос. изд., 1930. Eine Geschichte der wirtschaftlichen Entwicklung Englands. Jena, 1927–1929, Bd.1–3. Христианско-социальное движение в Англии. М., 1906. Die christlich-soziale Bewegung in England. 2-te Ausg. Leipzig, 1883. Коммунистическое движение в средние века. СПб.: Антей, 1919. Причины экономического расстройства в Европе. Речь Л.Брентано 1889 г. Одесса: Бейленсон и Юровский, 1894; СПб.: А.Рабинович и Ц.Крайз, 1896. Аграрная политика. М.; Л.: Гос. изд., 1929. Agrarpolitik. Stuttgart, 1897, Bd.1; 2-te, neubearb. und verm. Aufl. Stutgart und Berlin, 1925. Об отношении заработной платы и рабочего времени к производительности труда. СПб.: А.С.Суворин, 1895. Uber das Verhaltniss von Arbeitslohn und Arbeitszeit zur Arbeitsleistung. Leipzig, 1876; 2-te Aufl. Leipzig, 1893. Профессиональные организации рабочих. СПб.: Всемирный Вестник, 1903. Arbeitergilden der Gegenwart. Leipzig, 1871–1872, Bd.1–2.

Бэр А.

История всемирной торговли. В 3-х ч. М.: К.Т.Солдатенков, 1876.

Бюхер К. (Bucher K.)

Происхождение народного хозяйства и образование общественных классов (Две публичные лекции). СПб.: М.И.Водовозова, 1897.

Возникновение народного хозяйства. Ч.1. СПб., 1907 (по 5-му нем. изд. 1906 г.); СПб., 1912 (по 7-му нем. изд.); Пг.: Сотрудничество, 1918 (по 7-му нем. изд.); Пг.: О.Богданова, 1923 (по 15-му нем. изд. 1920 г.); Пг.: Academia, 1923 (по 16-му нем. изд. 1922 г.); Ч.II. Пг.: Academia, 1923 (по 7-му нем. изд.). Четыре очерка из области народного хозяйства. Статьи из книги «Происхождение народного хозяйства» (2-е нем. изд.) СПб.: М.И.Водовозова, 1898. Die Entstehung der Volkswirtschaft. 2-te stark. verm. Aufl. Tubingen, 1898; 5-te Aufl., Tubingen, 1906; Sammlung 1. 15-te Aufl., 1920; Sammlung 2. 7-th Aufl., 1922; Sammlung 1. 16-te Aufl., 1922. Крупные города в прошлом и настоящем. СПб.: Я.Трей, 1905. Die Grosstadt. Vortage und Aufsatze zur Stadteausstellung. Dresden, 1903. Хозяйство первобытных народов. Ковно: Тип. Губ. правл., 1898. Экономический строй первобытных народов. Одесса: Знание, 1899. Восстания рабов. 143–129 гг. до Р.Х. Л.: Путь к знанию, 1924. Очерки экономической истории Греции. Л.: Путь к знанию, 1924.

232

THESIS, 1993, вып. 1 Женский вопрос в средние века. Одесса: Южно-русск. общ-во печатн. дела, 1896. Die Frauenfrage im Mittelalter. Tubingen, 1882. Работа и ритм. Рабочие песни, их происхождение, эстетическое и экономическое значение. СПб.: О.Н.Попова, 1899; М.: Новая Москва, 1923. Arbeit und Rhythumus. Происхождение газеты. Речь, читанная в Лейпциге 3 дек. 1892 г. СПб.: И.Юровский, 1896.

Вебер М. (Weber M.)

Избранные произведения. М.: Прогресс, 1991. Gesamtausgabe. v.1/3. Tubingen: J.C.B.Mohr, 1984. Протестантская этика и дух капитализма. М.: ИНИОН, 1976. Die Protestantische Ethik und der Geist des Kapitalismus. Исследования по методологии науки. М.: ИНИОН, 1980.

История хозяйства. Очерки всеобщей социальной и экономической истории. Пг.: Наука и школа, 1923. Город. Пг.: Наука и школа, 1923. Аграрная история древнего мира. М.: М. и С.Сабашниковы, 1923. Предрассветное. Картины трудовой жизни XIX в. Л.: Гос. изд., 1924. Биржа и ее значение. СПб.: Юровский, 1897. Биржа и биржевые сделки. Одесса: Юровский, 1897.

Вейс Г. (Weiss)

Внешний быт народов с древнейших времен до наших дней. В 3-х т. М.: К.Т.Солдатенков, 1873–1879.

Вирт М. (Wirth M.)

История торговых кризисов в Европе и Америке. СПб.: Ред. журн. «Знание», 1877. Geschichte der Handelskrisen.

Гельд А. (Held A.)

Развитие крупной промышленности в Англии. СПб.: 1899. Zwei Bucher zur sozialen Geschichte England. Leipzig, 1881. Фабрика и ремесло. М., 1895.

Гиббинс Г.Б. (Gibbins H. de B.)

История торговли Европы. СПб.: А.Е.Колпинский, 1900. The history of commerce in Europe. L.; N.Y., 1891. История современной Англии. СПб.: Знание, 1901.

Промышленная история Англии. СПб.: О.Н.Попова, 1895; Пер. с 4-го англ. изд., СПб.: О.Н.Попова, 1898. The industrial history of England. Очерк истории английской торговли и колоний. СПб.: О.Н.Попова, 1899. British commerce and colonies from Elisabeth to Victoria.

233

THESIS, 1993, вып. 1 Английские реформаторы. М.: В.С.Трауготт, 1896. English social reformers. L., 1892.

Гильдебранд Б. (Hildebrand B.)

Политическая экономия настоящего и будущего. СПб.: В.Безобразов, 1860. Die Nationalokononie der Gegenwert und Zukunft. Frankfurt am Main, 1848, Bd.I. Историческое обозрение В.Безобразова, 1861.

политико-экономических

систем.

СПб.:

Гобсон Дж.А. (Hobson J.A.)

Империализм. Харьков, 1918; Л.: Прибой, 1927. Imperialism. L., 1902.

Эволюция современного капитализма. Ярославль: Э.Г.Фальк, 1898; СПб.: О.Н.Попова, 1898. Развитие современного капитализма. Машинное производство. Структура современной промышленности, образование монополий капитала и экономические силы треста. (Из «Эволюции современного капитализма» Дж. Гобсона, гл.4–6). СПб.: Студенческая касса взаимопомощи при СПб. политехникуме, 189[]; М.; Л.: Гос. изд., 1926. The evolution of modern capitalism. A study of machine production. L., 1894. Экономика распределения. Наука социального прогресса. Юношеские годы Карла Маркса. М.: Книжное дело, 1903. The economics of distribution. L., 1900. Проблемы бедности и безработицы. СПб.: О.Н.Попова, 1900. Задачи бедности. Исследование промышленного положения бедных в Англии. Киев; Харьков: Ф.А.Иогансон, 1900. Problems of poverty. An inquiry into the industrial condition of the poor. L., 1891; 4-th ed. L., 1899. Безработица и бедность на Западе. Киев: Вечерняя заря, 1911. The problem of the unemployed. L., 1896. Джон Рескин, как социальный реформатор. М.: К.Т.Солдатенков, 1899. Общественные идеалы Рескина. СПб.: Знание, 1899. John Ruskin, social reformer. L., 1898.

Горн Э.

Джон Ло. Опыт исследования по истории финансов. СПб.: А.С.Суворин, 1895.

Готтенрот Ф.

История внешней культуры. Одежда, домашняя утварь, земледельческие и военные орудия и пр. народов новых и новейших времен. В 2-х т. СПб.; М.: М.О.Вольф, 1885; 2-е изд., 1911. Trachten, Haus-, Feld- und Kriegsgerathschaften der Volker alter und neuer Zeit. Stuttgart, 1884–1891, Bd.1–4.

Гроссе Э.

Формы семьи и формы хозяйства. М.: Книжное дело, 1898. Die Formen der Familie und die Formen der Wirtschaft. Freiburg und Leipzig, 1896.

Гюлльманн К.Д. (Hullmann K.D.)

Общественная и частная жизнь в европейских городах средних веков. СПб.: Н.Греч, 1839. Stadtewessen des Mittelalters. Bonn, 1826–1829, Th.1–4.

234

THESIS, 1993, вып. 1

Зейпель Г.

Хозяйственно-этические взгляды отцов церкви. Пер. с нем. СПб., 1913.

Ингрэм Д.К. (Ingram J.K.)

История рабства, от древнейших до новых времен. С доп. из трудов Валлона, Турманя, Рамбо и Лависса. СПб.: О.Н.Попова, 1896. A history of Slavery and Serfdom. L., 1895.

Зомбарт В. (Sombart W.)

Современный капитализм. В 2-х т. М.: Д.С.Горшков, 1903–1905; Пер. с 5-го нем.изд. В 3-х т. Л.: Путь к знанию, 1924–1929; М.; Л.: Гос. изд., 1930, Т.3; М.; Л.: Гос. изд., 1931, Т.1. Der moderne Kapitalismus. 1. Aufl. 1902; 5. unverand. Aufl. Munchen; Leipzig, 1922. Политическая экономия промышленности. СПб.: Просвещение, 1896.

Промышленность. СПб.: Амиран, 1906, ч.1. Очерк промышленного развития Германии. В 2-х т. СПб.: О.Н.Попова, 1900–1901. История экономического развития Германии в ХIХ веке. Пер. со 2-го нем. изд. СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1911, Вып.1–2. Die deutsche Volkswirtschaft im 19-ten Jahrhundert. Народное хозяйство Германии в ХIХ и в начале ХХ века. М.: Московский рабочий, 1924. Die deutsche Volkswirtschaft im neunzehnten Jahrhundret. B., 1903. Буржуа. Этюды по истории духовного развития современного экономического человека. М.: Гос. изд., 1924. Der Bourgeois. Zur Geistesgeschichte des modern Wirtschaftsmenschen. Munchen ; Leipzig, 1913. Техника эпохи раннего капитализма. М.: ЦУП ВСНХ, 1925. Евреи и их участие в образовании современного хозяйства. СПб.: М.Я.Квар, 1910. Евреи и хозяйственная жизнь. СПб.: Разум, 1912, ч.1. Die Juden und das Wirtschaftsleben. 1911. Любовь, роскошь и капитализм. Пг.: Благо, 1917. Народное хозяйство и мода. СПб.: Брокгауз-Ефрон, 1904. Художественная промышленность и культура. СПб.: Улей, 1908. Социологические этюды. СПб.: В.В.Битнер, 1904. Социология (Хрестоматия). Л.: Мысль, 1926. О значении политической экономии для каждого. Киев: С.И.Иванов и К, 1905. Экономические и социальные вопросы в современном обществе. Cпб.: Луч, 1905. Почему всякий интересуется в настоящее время вопросами политической экономии и социальной политики. Одесса: М.С.Козман, 1905. Рабочий вопрос в промышленности. Ростов-на-Дону: Донская речь, 1905. Рабочий вопрос. СПб.: Просвещение, 1905.

235

THESIS, 1993, вып. 1 Промышленный рабочий вопрос. СПб.: Д.А.Казицын и Ю.Д.Филипов, 1906; СПб.: А.С.Суворин, 1906. Die gewerbliche Arbeiterfrage. Leipzig, 1904. Пролетариат. Очерки и этюды. СПб.: Акц. общ. тип. дела в СПб., 1907; М.: Польза, 1907; М.: Век, 1907. Очерки из истории развития северо-американского пролетариата. Статьи из Архива социальн. наук и социальн. политики 1905 г., Т.XXI. М.: Труд и воля, 1906. Пролетариат в Северной Америке. СПб.: Просвещение, 1906. Судьбы американского пролетариата. СПб.: О.Н.Попова, 1906. Почему нет социализма в Соединенных Штатах? М.: Брокгауз-Ефрон, 1907; СПб.: Общественная польза, 1907. Warum gibtes in den Vereinigten Staaten keinen Sozialismus? Tubingen, 1906. Идеалы социальной политики. СПб.: Знание, 1900. Организация труда и трудящихся. СПб.: Б.Н.Звонарев, 1901. Социализм и социальное движение. Пер. с 5-го перераб. нем. изд. М., 1906; СПб.: Луч, 1906; СПб.: Н.Ф.Мертц, 1906; СПб.: С.Скирмунт, 1907; СПб., 1909; Пер. по 6-му нем. изд. 1908 г. СПб.: А.С.Суворин, 1908. Социализм и социальное движение в ХIХ веке. СПб.: Б.Н.Звонарев, 1902; Ростов-на-Дону: Донская речь, 1905; М.: Д.П.Ефимов, 1905; СПб.: Н.К.Карбасников, 1905; Одесса: М.С.Козман, 1906. Sozialismus und soziale Bevegung in XIX Jahrhundert. Путеводитель по социалистической литературе. Пер. с 5-го нем. изд. СПб.: Тренке и Фюсно, 1906. Хронологическая таблица социального движения (1750–1905). СПб.: Труд, 1906. Основные положения социал-демократической политики. СПб.: Наука и жизнь, 1906. Рабочий интернационал. СПб.: Новая жизнь, 1906. Международный фактор в социальном движении. Киев: И.И.Чоколов, 1906. Фридрих Энгельс (Из истории развития социализма). СПб.: Колокол, 1906; СПб.: Н.Глаголев, 1908; Пг.: Петроград. Совет раб. и красноарм. депутатов, 1918; Харьков: Гос. изд. Украины, 1923. Friedrich Engels. B., 1895. А все таки! Из теории и истории профессионального рабочего движения. СПб.: Вопросы жизни, 1907. Dennoch. 1900.

Кеннингем В. (Cunningham W.)

Современная цивилизация в некоторых ее экономических проявлениях. Киев; Харьков: Ф.А.Иогансон, 1898. Основные черты современной цивлизации. Харьков: В.Н.Головкин, 1899. An essay on Western civilisation in its economic aspects.

236

THESIS, 1993, вып. 1 Западная цивилизация с экономической точки зрения. В 2-х т. М.: А.И.Мамонтов, 1902–1903. Western civilisation. 1898–1900, Vol.1–2. Рост английской промышленности и торговли. Ранний период и средние века. Пер. с 3-го англ.изд. М.: С.П.Яковлев, 1904; М., 1909. The growth of English industry and commerce. Vol.1. От чего зависит вздорожание жизни. Роль продавца и покупателя. Киев: П.И.Бонадурер, Ф.А.Иогансон, 1916.

Кнапп Г.Ф. (Knapp G.F.)

Очерки государственной теории денег. – Деньги. Денежная система. Одесса: Э.П.Карлик, 1913. Jahrbuch fur Gesetzgebung, Verwaltung und Volkswirtschaft. 1906, N 3; 1907, N 4. Освобождение крестьян в Пруссии. СПб.: О.Н.Попова, 1900. Die Bauernbefreiung und der Ursprung der Landarbeiter in den alten Theilen Preussens. 1886, Bd.1.

Виды организации труда в сельской промышленности. М.: Русск. тов-во печ. и изд. дела, 1897. Die Landarbeiter in Knechtschaft und Freiheit. Leipzig, 1891.

Кольб Г.Ф. (Kolb G.F.)

История человеческой культуры с очерком форм государственного правления, политики, развития свободы и благосостояния народов. В 2-х т. СПб.: С.В.Звонарев, 1872; Киев; Харьков: Ф.А.Иогансон, 1896–1899. Kulturgeschichte der Menscheit. 1868–1870, Bd.1–2; 3. Aufl., 1884–1885.

Летурно Ш. (Letourneau Ch.)

Эволюция торговли у различных человеческих рас. СПб.: О.Н.Попова, 1898. Эволюция торговли. СПб.: О.Н.Попова, 1899. L'evolution du commerce dans les divers races humaines. P., 1897. Эволюция собственности. Cпб.: Журн. «Русское богатство», 1889. L'evolution de la propriete. P., 1889. Эволюция рабства. М.: И.Д.Сытин, 1897. L'evolution de l'esclavage dans les diverses races humaines. P., 1897.

Лист Ф. (List F.)

Национальная система политической экономии. СПб.: А.Э.Мертенс, 1891. Взгляд Ф.Листа на систему политической экономии (извлечение из его же сочинения «Национальная система политической экономии»). М.: Унив. тип., 1856. Das nationale System der politischen Okonomie.

Маурер Г.Л. (Maurer G.L. von)

Введение в историю общинного, подворного, сельского и городского устройства и общественной власти. М.: К.Т.Солдатенков, 1880. Einleitung zur Geschichte der Mark-, Hof-, Dorf- und Stadtverfassung und der offentlichen Gewalt.

Мейер Э. (Meyer E.)

Теоретические и методологические вопросы истории. М., 1904; М., 1911. Zur Theorie und Methodik des Geschichte. Halle, 1902.

237

THESIS, 1993, вып. 1 Экономическое развитие древнего мира. СПб.: М.И.Водовозова, 1898; М.: Колокол, 1906; Пг.: Прибой, 1923. Die wirtschaftliche Entwicklung des Altertums. Jena, 1895. Рабство в древнем мире. М.: Книжное Дело, 1899; СПб.: М.И.Водовозова, 1899; М.: М.Н.Прокопович, 1907. Рабство в древности. СПб.: М.И.Водовозова, 1899; Пг.: Прибой, 1923. Die Sklaverei im Altertum. Dresden, 1899.

Морган Л. (Morgan L.H.)

Первобытное общество. Исследование прогресса человечества из данного состояния к варварству и из варварства к цивилизации. СПб.: Л.Пантелеев, 1900. Древнее общество. Л.: Институт народов Севера ЦИК СССР, 1934; 2-е изд., 1935. Ancient society or Researches in the lines of human progress from savagery through barbarism to civilization. Chicago, 1877.

Мэн Г.С. (Maine H.S.)

Древнее право, его связь с древней историей общества и его отношение к новейшим идеям. Пер. с 4-го англ. изд., СПб.: Д.Е.Кожанчиков, 1873. Ancient law. L., 1861. Деревенские общины на Востоке и Западе. С прил. статьи Д.С.Милля. СПб.: Русская книжная торговля, 1874. Village-communities in the East and West. L., 1871. Древнейшая история учреждений. Лекции. СПб.: Знание, 1876. Lectures on the early history of institutions. L., 1875. Древний закон и обычай. Исследования по истории древнего права. М.: Журн. «Юридич. Вестник», 1884. Dissertations on early law and custom... L., 1883.

Нассе Э. (Nasse E.)

О средневековом общинном земледелии и огораживании полей в Англии XVI века. Ярославль: Г.В.Фальк, 1878. Uber die mittelalterliche Feldgemeinschaft und die Einhegungen des sechszehnten Jahrhundert in Ingland. Земледелие и аграрные отношения в Англии. Ярославль: М.Х.Фальк, 1893. Agrarische und landwirthschaftliche Zustande in England. Schriften des Vereins fur Socialpolitik. Bd.27.

Роджерс Д.Э.Т. (Rogers J.E.T.)

История труда и заработной платы в Англии с XIII по XIX век. СПб.: Издатель, 1899. Six centuries of work and wages.

Рошер В.Г.Ф. (Roscher W.G.F.)

Краткие основы курса политической экономии с точки зрения исторического метода. СПб., 1891. Ansichten der Volkswirtschaft aus dem geschichtlichen Standpunkte. Система народного хозяйства. Руководство для учащихся и для деловых людей. Т.1. Начала народного хозяйства. М.: В.Грачев и К, 1860–1862, Отд.1–2. System der Volkswirtschaft. Bd.I. Die Grundlagen der Nationalokonomie.

238

THESIS, 1993, вып. 1 Наука о народном хозяйстве в отношении к земледелию и другим отраслям первоначальной промышленности. Пер. с 4-го нем. изд. М.: В.Грачев и К, 1869–1870, Отд. 1–2. System der Volkswirtschaft. Ackerbau und die verwandten Urproduktionen, Bd.2. О хлебной торговле и мерах против дороговизны. Казань: Казанское экономическое общ-во, 1857. Система призрения бедных и мероприятия против бедности. Черкассы: Колодочка, 1899.

Тард Г. (Tarde G.)

Происхождение семьи и собственности. СПб.: В. Губинский, 1897.

Тойнби А. (Toynbee A.)

Промышленный переворот в Англии в XVIII столетии. М.: А.Г.Кольчугин, 1898; М.: А.Д.Плещеев, 1912; М.: Мир, 1924. The industrial revolution.

Тьерри О. (Thierry A.)

Избранные сочинения. М.: Соцэкгиз, 1937. История происхождения и успехов третьего сословия. М.: И.А.Баландин, 1899.

История возникновения и развития третьего сословия. Киев; Харьков: Ф.А.Иогансон, 1900. Essai sur l'histoire de la formation et des progres du tiers etat... Городские коммуны во Франции в средние века. СПб.: Альтшулер, 1901. Исчезновение античного рабства (Смешение рас). Варшава: П.Ляскаруа и К, 1892; СПб., 1912.

Фуку Ф. (Foucou F.)

История труда. Природа и человек. СПб., 1871. Histoire de travail, L'homme et la nature. P., 1868.

Фюстель де Куланж Н.Д. (Fustel de Coulanges N.D.)

Гражданская община античного мира. М.: К.Т.Солдатенков, 1867; СПб.: Журн. «Попул.-научн. библ-ка», 1906. Древнее общество. В 3-х т. СПб.: Н.И.Ламанский, 1867–1868. Древняя гражданская община. Пер. с 14-го изд. М.: И.Н.Кумнерев и К, 1895; М.: И.Д.Сытин, 1903. La cite antique. P., 1864; 14-me ed. P., 1893. История общественного строя древней Франции. В 6-ти т. СПб.: Альтшулер, 1901–1916. Histoire des institutions politique de l'ancienne France. P., 1888–1907, T.1–6. Римский колонат. СПб.: М.М.Стасюлевич, 1908.

Чиней Э.

Аграрный переворот в Англии в XVI веке. По свидетельству современников. СПб., 1899.

Шмоллер Г. (Schmoller G.von)

Наука о народном хозяйстве, ее предмет и метод. М.: М.и С.Сабашниковы, 1897.

239

THESIS, 1993, вып. 1 Die Volkswirtschaft, die Volkswirtschafslehre und ihre Methode. 1893. // Uber Grundfragen der Sozialpolitik und der Volkswirtschafslehre. Leipzig: Dunckler & Humbold, 1898. Народное хозяйство, наука о народном хозяйстве и ее методы. Хозяйство, нравы и право. Разделение труда. М.: К.Т.Солдатенков, 1902. Die Volkswirtschaft, die Volkswirtschaftslehre und ihre Methode. 1893. О новейших результатах статистики народонаселения и нравственности. М.: Вишневский и Путята, 1873. Uber die Resultate der Bevolkerungs- und Moralstatistik. B., 1871. Борьба классов и классовое господство. М.: Карчагин, 1906.

Штрайслер Ф.

История культуры. Одесса, 1896.

Энгельман Ю.

История торговли и всемирных отношений. М.: Ф.Б.Миллер, 1870.

Эстурнелль де Констан П.

Грядущая опасность. Европа и ее соперники. Одесса: Южно-русск. о-во печатн. дела, 1896.

Эшли У. Дж. (Ashley W.J.)

Экономическая история Англии в связи с экономической теорией. М.: М.И.Водовозова, 1897. An introduction to English economic history and theory... L., 1888–1893, Pt.1–2.

III. РАБОТЫ ПО ЭКОНОМИКЕ, ИСТОРИИ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ МЫСЛИ, ЭКОНОМИЧЕСКОЙ СТАТИСТИКЕ И СОЦИАЛЬНО-ЭКОНОМИЧЕСКИМ ПРОБЛЕМАМ Афтальон А. (Aftalion A.)

Периодические кризисы перепроизводства. В 2-х т. М.; Л.: Гос. изд., 1930. Les crises periodiques de surproduction. P., 1913.

Бемерт К.В. (Bohmert K.V.)

Участие в прибыли. Исследование о заработной плате и предпринимательской прибыли. Киев: И.Н.Кушнерев и К, 1886, ч.1. Die Gewinnbetheiligung. Leipzig, 1878, Vol.1–2.

Бертильон Ж. (Bertillon J.)

Статистика движения населения во Франции. СПб.: Н.П.Карбасников, 1889. La statistique humaine de la France. P., 1880. Курс административной статистики. М., 1897, ч.1.

Вымирание французского народа. Finis Gallae! СПб.: Издатель, 1899. Le probleme de la depopulation. P., 1897.

Бехер Э.

Рабочий вопрос в его современном значении и средства к его разрешению (С приложением устава народного банка Прудона и уставов международной ассоциации рабочих). Пер. с нем. СПб.: Черкесов, 1869.

240

THESIS, 1993, вып. 1

Бишоф А.

Краткий обзор истории и теории банков с прил. Учения о биржевых операциях. Пер. с нем. Ярославль: Г.Фальк, 1887.

Бланки А.Д. (Blanqui A.J.)

История политической экономии в Европе с древнейшего до наcтоящего времени с приложением критической библиографии политической экономии. В 2-х т. Пер. с 4-го изд. СПб.: И.И.Глазунов, 1869. Histoire de l'economie politique en Europe, depuis les anciens jusqu'a nos jours. 4-e ed. P., 1860, T.1–2.

Руководство к политической экономии. СПб.: А.Войеков и К, 1838. Precis elementaire de l'economie politique.

Брей Дж.Ф. (Bray J.F.)

Несправедливости в отношении труда и средства к их устранению, или Век силы и век справедливости. М.: Госполитиздат, 1956. Labour's wrongs and labour's remedy; or, the Age of migh and the Age of right. 1838.

Вагнер А. (Wagner A.)

Русские бумажные деньги. Киев: Унив. тип., 1871. Die russische Papierwahrung. Riga, 1868. Социальный вопрос. Речь, произнесенная 1 октября 1871 г. СПб.: Общественная польза, 1906.

Вейзенгрюн П.

Конец марксизма. Пер. с нем. Кременчуг: Ковалев и Осипович, 1900; СПб.: Зябицкий и Пятин, 1901.

Верри А. (Verri A.)

Политическая экономия или о государственном хозяйстве. Пер. с фр.: на фр. с 7-го ит. изд. СПб.: Морская тип., 1810. Meditation sur l'economie politique.

Верри П. (Verri P.)

Мнения о благополучии М.: Компания типогр., 1788. Considerazioni sui lusso. 1764.

Гарнье Ж. (Garnier G.)

Начальные основания политической экономии. СПб.: В.Ососов, 1858. Abrege elementaire des principes de l'economie politique. P., 1796.

Начала финансов. СПб.: Журн. «Экономист», 1863. Elements de finances suivis d'elements de statistique de la misere,l'association et l'economie politique. P., 1958. Основные понятия политической, общественной или промышленной экономии. Пер. с 3-го изд. СПб.: А.Траншель, 1868. Premieres notions d'economie politique, sociale ou industrielle. P., 1858. Общие начала статистики. СПб.: А.М.Котомин, 1869.

Гаусрат А. (Hausrath A.)

Средневековые реформаторы. В 2-х т. СПб.: Л.Пантелеев, 1900. Weltverbesserer im Mittelalter. Leipzig, 1895, Bd. 1–2.

241

THESIS, 1993, вып. 1

Гертц Ф.О. (Hertz F.O.)

Аграрные вопросы. М.: А.И. Мамонтов, 1900; СПб.: Знание, 1900. Аграрные вопросы в связи с социализмом. М.: Д.П.Ефимов, 1901; М.: Свободная мысль, 1906. Вопросы аграрной политики. Харьков: В.Н.Головкин, 1900. Die agrarischen Fragen in Verhaltnis zum Sozialismus. Wien, 1899.

Гертцка Т. (Hertzka T.)

Вексельный курс и лаж. По вопросу о восстановлении металлического обращения. СПб.: В.Ф.Киршбаум, 1895. Wechselcurs und Agio. Wien, 1894.

Гешен Д.И. (Goschen G.J.)

Теория вексельных курсов. СПб.: Н.Тиблен и К, 1867; М.: Унив. тип., 1890.

Гиггс Г. (Higgs H.)

Физиократы. Французские экономисты XVIII в. СПб.: О.Н.Попова, 1899. The Physiocrats. L., 1897.

Годвин В. (Godwin W.)

О собственности. М.: АН СССР, 1958.

Годскин Т. (Hodgskin Th.)

Сочинения. Т.1. Защита труда против притязаний капитала. Т.2. Популярная политическая экономия. М.: Соцэкгиз, 1938.

Гок К. фон (Hock K. von)

Государственное хозяйство. Налоги и государственные долги. Киев: Унив. тип., 1865.

Грей Дж. (Gray J.)

Сочинения. М.: Госполитиздат, 1955.

Гуро К.

О свободе международной торговли. Разбор английской теории свободной торговли. Пер. с фр. В 2-х ч. М.: В.Бахметев, 1860.

Дамет А. (Damet A.)

Социальное движение и политическая экономия. Одесса: Л.Нитче, 1870.

Данкварт Г. (Dankwardt H.)

Гражданское право и общественная экономия. СПб.: Заленский и Любарский, 1866. Nationalokonomie und Jurisprudenz. Rostock, 1857–1859, Hft. 1–4.

Дезами Т. (Dezamy T.)

Кодекс общности. М.: АН СССР, 1956. Code de la communaute. P., 1842.

Джонс Р. (Jones R.)

Экономические сочинения. Л.: Соцэкгиз, 1937.

242

THESIS, 1993, вып. 1

Джордж Г. (George H.)

Прогресс и бедность. Исследование причин промышленного застоя и бедности. СПб.: М.М.Ледерле, 1896; СПб.: Л.Ф.Пантелеев, 1896; 2-е испр. изд. СПб.: Л.Ф.Пантелеев, 1906. Progress and poverty.

Социальные проблемы. СПб., 1898 (уничтожена цензурой). Общественные задачи. С предисл. Л.Толстого. М.: Посредник, 1907. Общественные проблемы. М.: О.А.Сомова, 1903. Social problems. Синтетическая философия М.Е.Конусов, 1900. Complete works.

Герберта

Спенсера.

Критич.

очерк.

М.:

Великая общественная реформа (Налог с ценности земель) М.: М.С.Конусов, 1901. Запутавшийся философ. Разбор мнений Герберта Спенсера по земельному вопросу в связи с его синтетической философией. СПб.: Л.Ф.Пантелеев, 1902. Покровительство отечественной промышленности или свобода торговли. Исследование тарифного вопроса. М.: Посредник, 1903. Protection or free trade? An examination of the tariff question... L., 1888; L., 1903. Избранные речи и статьи. Изд. 1-е и 2-е. М.: Посредник, 1905; Изд. 3-е. М.: Посредник, 1906. Да приидет царствие твое. Речь об освобождении земли. М.: Посредник, 1905. Не укради. (О земельном вопросе). Речь на собрании Общества борьбы с бедностью. М.: .Посредник, 1905; М.: Посредник, 1917. Все могут быть богаты. Возрастающее значение общественных вопросов. М.: Крумбюгель и Худяков, 1906. Моисей как социальный реформатор. М.: Посредник, 1906. Положение трудящихся. М.: Посредник, 1906. Преступность бедности. М.: Посредник, 1906. The crime of poverty. Glasgow, 1890. Земельный вопрос. Его сущность и его единственное решение. М.: Посредник, 1907. The land question. О вознаграждении землевладельцев при уничтожении права частной собственности на землю. М.: Посредник, 1907. Что такое единый налог, и почему мы его добиваемся. Программа Лиги единого закона. М.: Посредник, 1907. Единый налог, или Социализм для блага народа. СПб.: Вестник знаний, 1910. The single tax versus social-democracy: which will most benefit the people? L., 1906. Земля для народа. М.: Посредник, 1905; М.: Посредник, 1917.

243

THESIS, 1993, вып. 1

Дроз И. (Droz I.)

Политическая экономия, или Начала науки о богатстве. СПб.: Тип. III Отд. Собств. Е.И.В. канцелярии, 1832. Economie politique, ou Principes de la science des richesses. P., 1829.

Еск-де-Парье (Esc de Parrier) Очерки системы налогов. СПб., 1862. Жид Ш. (Gide Ch.)

Основы политической экономии. Пер.с 4-го фр. изд. СПб.: Ф.Павленков, 1896; Пер. с 14-го фр. изд. М.: Студенч. изд-во, 1916; Пер. с 14-го фр. изд. М.: Кооперативный мир, 1918. Principes d'economie politique. 14-e ed., P., 1913. Социально-экономические итоги XIX столетия. Институты социального прогресса к началу XX века. СПб.: Просвещение, 1906. Кооперация. СПб.: Прометей, 1909; Пер. с 3-го фр. изд. М.: МСПО, 1917; Пер. с 3-го фр. изд. М.: ВЦСПО, 1918.

Потребительные общества. М.: Вильде, 1912, Кн.1; М.: МСПО, 1916; М.: МСПО, 1917. Будущее кооперации. М.: МСПО, 1917. Враги кооперации. М.: МСПО, 1917. Двенадцать заповедей кооперации. М.: МСПО, 1917. Кооперация как экономическая программа. М.: МСПО, 1917. Общества потребителей. М.: МСПО, 1916; В 2-х ч. М.: МСПО, 1917. Les societes cooperatives de consommation. P.: Colin, 1904. О кооперации. Будущее кооперации. М.: Универсальная библиотека, 1917; М.: Универсальная библиотека, 1918. Пророчества Фурье. М.: МСПО, 1917. Различные формы кооперации. М.: Высшая школа, 1917; М.: Высшая школа, 1918. Царство потребителя. М.: Польза (В.Антик и К), 1914; М.: МСПО, 1917. Царство потребителя. Двенадцать заповедей кооперации. Речь к рочдэльским пионерам. М.: Универсальная библиотека, 1917. Война между купцами и кооператорами. М.: ВЦСПО, 1918. Конкуренция или кооперация. М.: ВЦСПО, 1918. Рабочий вопрос. (Улучшение быта и труда народа). М.: Кооперативный мир, 1918.

Жид Ш., Мещеряков Н.Л.

Москва или Рочдель. Доклады. М.: Кооперативная секция Коминтерна, 1926.

Жид Ш., Рист Ш.

История экономических учений. М.: Труд, 1914; М.: Свобода, 1918. Histoire des doctrines economiques. 2-me ed. P., 1913.

244

THESIS, 1993, вып. 1

Зелигман Э. (Seligman E.)

Основы политической экономии. СПб, 1908. The principles of Economics, with special references to Americain conditions. N.Y., 1908. Экономическое объяснение истории. Киев: С.И.Иванов, 1906. Экономическое понимание истории. СПб.: Просвещение, 190[]. Очерки по теории обложения (финансовые проблемы военного и послевоенного периода) Пг.: Сев.-зап. пром. бюро ВСНХ, 1924.

Зелигман Э. и Стурм Р.

Этюды по теории обложения. СПб., 1908.

Ингрэм Д.К. (Ingram J.K.)

История политической экономии. М.: К.Т.Солдатенков, К.Т.Солдатенков, 1897. A history of political economy. Edinburgh, 1888.

1891;

М.:

Иодль Ф. (Jodl F.)

Этика и политическая экономия. СПб.: Тип. Училища глухонемых, 1895; СПб.: Журн. «Образование», 1898. Volkswirtschaftslehre und Ethik. B., 1885. История и теория статистики в монографиях Вагнера, Рюмелина, Эттингена и Швабе. Пер. с нем. СПб.: Л.Ф. Пантелеев, 1879.

Кетле А. (Quetelet A.)

Социальная физика, или Опыт исследования о развитии человеческих способностей. В 2-х т. Киев: Киевский коммерч. институт, 1911–1913. Physique sociale, ou Essai sur le developpement des facultes de l'homme. Т.1–2. Bruxelles, 1869.

Социальная система и законы, ею управляющие. СПб.: Н.Поляков и К, 1866. Du systeme social et des lois qui le regissent. P., 1848. Человек и развитие его способностей, или Опыт общественной физики. СПб.: О.И.Бакет, 1865, Т.1.

Кольб Г.Ф. (Kolb G.F.)

Руководство к сравнительной статистике. В 2-х т. СПб.: Н.Тиблен, 1862. Handbuch des vergleichende Statistik. Leipzig, 1857, Bd.1–2; 3, umgearb. Aufl., Leipzig, 1862.

Конрад И. (Conrad J.)

Очерк основных положений политической экономии. Руководство для приступающих к ее изучению. М.: И.Д.Сытин, 1898. Руководство к изучению политической экономии. СПб.: Вестник знания, 1906. Grundriss zum Studium der politischen Oekonomie. Jena, 1896; 3-te wesentlich erweit. Aufl. Jena, 1900–1902, Bd.1–2. Сельское хозяйство и аграрная политика. М.: И.Д.Сытин, 1910, ч.1. Положение сельскохозяйственных пошлин в предстоящих торговых договорах Германии 1903 года. М.: Г.Лисснер и А.Гишель, 1901.

245

THESIS, 1993, вып. 1

Косса Л. (Cossa L.)

Краткий курс политической экономии. Пособие для слушающих лекции по этому предмету. В 2-х т. СПб.: 1865.

Первые элементы политичесской экономии. Пер. с 7-го итал.изд. Харьков: Тип. Окр. штаба, 1886. Primi elementi di economia politica. Milano, 1885. Основы финансовой науки. М.: Книжное дело, 1900. Чему нас учит политическая экономия. СПб.: Новые силы, 1912. История экономических учений. Киев-СПб.: П.И.Бонадурер, 1891. Киев; Харьков.: Ф.А.Иогансон, 1900.

Курсель-Сенель Ж.Г. (Courcelle-Seneuil J.G.)

Руководство к теоретическому и практическому изучению предприятий промышленных, торговых и земледельческих. СПб.: В.Безобразов и К, 1860. Traite theorique et pratique des entreprises industrielles, commerciales et agricoles, ou Manuel des affaires.

Теоретический и практический трактат о политической экономии. В 2-х т. СПб.: Н.Тиблен, 1861–1864. Traite theorique et pratique d'economie. P., 1859. Банки, их устройство, операции и управление. Пер.с 3-го изд. СПб.: В.Безобразов и К, 1862. Traite theorique et politique des operations de banque. 3-e ed. P., 1857.

Лавеле Э.Л.В. де (Laveleye E. de)

Современная Пруссия в политическом и экономическом отношениях. СПб.: М.Хан, 1870.

Первобытная собственность. СПб.: Русская книжная торговля, 1875. De la propriete et de ses formes primitives. P., 1874. Современный социализм. СПб.: Зандрок, 1882. Le socialisme contemporain. P., 1881. Основания политической экономии. Пер. с 4-го фр. изд. М.: А.Ф.Скоров, 1895. Elements d'economie politiqie. 4-me ed. P., 1893. Роскошь и ее общественное значение. Социально-экономический этюд. Пер. со 2-го фр. изд. Киев; Харьков: Ф.А.Иогансон, 1898.

Лаудердэйл (Лаудердаль) Дж.М. (Lauderdhale J.M.)

О народном благосостоянии. СПб.: И.Иоаннесов, 1811. An Inquiry into the Nature and Origin of Public Wealth. Edinbourg, 1804.

Левассер Э. (Levasseur E.)

Основы политической экономии. СПб.: А.Ф.Цинзерлинг, 1888. Precis d'economie politique.

Лексис В. (Lexis W.)

Производство и потребление драгоценных металлов за последнее десятилетие. СПб.: В.Ф.Киршбаум, 1897.

246

THESIS, 1993, вып. 1 Современное положение вопроса о валюте. СПб.: Г.Я.Герц, 1897. Der gegenwartige Stand der Wahrungfrage. Статьи по теории статистики населения и теории нравственной статистики. СПб.: Шредер, 1906. Abhandlungen zur Theorue der Bevolkerungs- und Moralstatistik. Jena, 1903. Торговля. Рига: Наука и жизнь, 1914, Т.1. Das Handelswesen. Leipzig, 1906, Vol.I–II. Кредит и банки. М.: Московский рабочий, 1923. Das Kredit-und Bankwesen. Berlin und Leipzig, 1920.

Лексис В., Нассе Э. (Lexis W., Nasse E.)

Металлические деньги и валюта. М.: Русская мысль, 1897. Статьи из: Handbuch der Politichen Okonomie. 3-te Aufl. Tubingen, 1890– 1891, Bd.1–3; 4-te Aufl. Tubingen, 1896–1898.

Леруа-Болье А. (Leroy-Beaulieu A.)

Колонизация у новейших народов. СПб.: Журн. «Всемирный путешественник», 1877.

Власть денег. СПб.: А.Е.Ландау, 1900. La reigne de l'argent.

Либих Ю. (Liebig J. von)

Письма о нынешнем состоянии сельского хозяйства. СПб.: Общественная польза, 1861. Основной закон земледелия и влияние его на благосостояние масс. СПб.: Александров и Филипченко, 1866. Будущность земледельческих государств (Извлечения из писем Либиха). СПб.: Тип. Артил. деп. Воен. мин-ва, 1861; СПб.: А.С.Суворин, 1881.

Лория А. (Loria A.)

Финансовая политика как результат и орудие интересов владельческих классов. М.: Основа, 1907. La teoria economica della costituzione politica. Torino, 1886. Рабочее движение. Происхождение – формы – развитие. СПб.: Коренев, 1905.

Социализм. Социальный дарвинизм. СПб.: Просвещение, 190[]. Социология, ее задачи и новейшие успехи. Приплет к: Бем-Баверк Е. фон. Очерки по истории политической экономии (История учений о капитале и проценте на капитал). СПб.: 1902.

Льесс А.

Статистика. Ее трудности, приемы и результаты. СПб.: Вестник знания, 1905.

Майо-Смит Р. (Mayo-Smith R.)

Статистика и социология. М.: С.Скирмунт, 1900.

Статистика и экономия. М.: С.Скирмунт, 1902. Statistics and economics.

247

THESIS, 1993, вып. 1

Майр Г. (Mayr G. von)

Статистика и обществоведение. В 2-х т. СПб.: Народная польза, 1899–1901; Пер. со 2-го переработ.нем. изд. М.: ЦСУ, 1921, Т.1. Statistik und Gesellschaftslehre. Leipzig, 1895, Bd.1.

Маурус Г.

О свободе в политической экономии, или Теория социальной реформы. Пер. с нем. Киев: Имп. Ун-т св. Владимира, 1875.

Мейер М. (Meyer M.)

Главные течения в современной политической экономии. Пер. с 4-го нем. изд. СПб.: А.Е. Ландау, 1891. Die neuere Nationalokonomie in ihren Hauptrichtungen.

Мерсье Л.С. (Mercier L.S.)

Основания нравственности и политической экономии. М.: В.Волчанецкий, 1860.

Молинари Г. (Molinari G. de)

Курс политической экономии. СПб.: Н.Тиблен, 1860, ч.1. Cours d'economie politique. 1855. Публичные лекции по политической экономии. СПб.: Воен. тип., 1865.

Моро де Жоннес А. (Moreau de Jonnes A.)

Начальные основания статистики. Общие начала этой науки. СПб.: В. Безобразов и К, 1859. Elements de statistique, principes generaux de cette science. 1856.

Муро Ж.

Задельная плата и кооперативные ассоциации. М.: А.И.Мамонтов, 1868.

Нейман-Спалларт Ф.К.

Протекционизм и всемирное хозяйство. (Критика системы покровительственных пошлин). Одесса: Южно-русск. общ-во печатн. дела, 1896.

Неккер Ж. (Necker J.)

Слово похвальное Иоанну Баптисту Колберту, удостоенное первенства Французскою академиею в Париже. СПб.: Вейтбрехт и Шноор, 1777. Eloge de Colbert. P., 1773.

Об управлении государственных доходов Французского королевства. СПб.: Шнор, 1786, ч.1. De l'administration des finances de la France. P., 1784. О блаженстве Дураков. СПб.: Брей, 1784. О счастии глупцов. СПб.: Дрехслер, 1811.

Нитти Ф.С. (Nitti F.)

Промышленный прогресс и потребление пищи. СПб.: А.Пороховщиков, 1895. [Отд. отт. из Научн. обозрения.]

Народонаселение и общественный строй. СПб.: О.Н.Попова, 1898. Европа над бездной. Пг.: Мысль, 1923. La decadenza dell'Europa: le vie della riconstruzione. Европа без мира. Пг.-М.: Петроград, 1923.

248

THESIS, 1993, вып. 1 Основные начала финансовой науки. Пер. с ит. М.: М.и С.Сабашниковы, 1904.

Платтер Ю.

Основные учения политической экономии. Критическое введение в науку о социальном хозяйстве. В 2-х ч. Пер. с нем. М.: И.Д.Сытин, 1908–1909.

Позада А.

Очерк современных теорий происхождения семьи, общества и государства. Пер. с фр. Одесса: Южно-русскю общ-во печатн. дела, 1897.

Прайс Л. (Price L.L.)

Английские экономисты. Адам Смит, Давид Рикардо, Роберт Мальтус, Джон Стюарт Милль. СПб., 1860.

Прудон П.Ж. (Proudhon P.J.)

Французская демократия. СПб.: А.Головачов, 1867. De la capacite politique des classes ouvrieres. Dentu, 1865.

Собственность – кража (Мысли о собственности). М.: Искра, 1906. Oeuvres completes. 26 vols. P.: Lacroix et al., 1867–1870. Что такое собственность? СПб.: Мысль, 1907; СПб.: И. и Е.Леонтьевы, 1907; М., 1919. Qu'est-ce que la propriete? ou Recherches sur le principe du droit et du gouvernement. Бедность как экономический принцип. М.: Посредник, 1908. Философия нищеты. (Прудон П.Ж. Философия нищеты. Маркс К. Нищета философии. Ответ на Философию нищеты г. Прудона). Одесса, 1905; СПб.: Просвещение, 1905; СПб, 1906; Пг., 1918; Пг., 1919; М.; Пг.: Гос. изд, 1922; Л.: Печатный двор, 1931; М., 1938; М., 1941. Сисмонди, Луи Блан, Прудон в избранных отрывках. М.; Л., 1926.

Пфейффер Э. (Pfeiffer E.)

Об ассоциации. Настоящее положение рабочего сословия и чем оно должно быть. СПб.: Н.Неклюдов, 1872. Uber das Genossenschaftswesen. Leipzig, 1863.

Рапе Ж. (Rapet J.J.)

Начала общественного благосостояния. Руководство к нравственности и политической экономии. В 2-х ч. СПб.: Общественная польза, 1866. Manuel de morale et d'economie politique. P., 1858.

Рау К.Г. (Rau K.H.)

Основные начала финансовой науки. Пер. с 5-го нем. изд. В 2-х т. СПб.: Майков, 1867–1868. Lehrbuch der politischen Okonomie. 5-e verm. und verb. Ausg. Leipzig, 1865, Bd.3.

Рейхесберг Н. (Reichesberg N.)

Статистика и наука об обществе. СПб.: Журн. «Образование», 1898. Die Statistik und die Gesellschaftwissenschaft. Stuttgart, 1893.

Ригер Ф.Л. (Rieger)

О капитале и труде невещественном и их значении и положении в политической экономии. Пер. с чешского. СПб.: М.Хан, 1868.

249

THESIS, 1993, вып. 1

Риль В.Г. (Rile W.G.)

Четвертое сословие и пролетариат. Пер. с 5-го нем. изд. СПб.: Генкель, 1867.

Родбертус К. (Rodbertus-Jagetzow K.J.)

Сочинения. СПб.: И.Н.Глаголев, 1904, Вып.1.

Экономические сочинения. Л.: Соцэкгиз, 1936. Исследования в области национальной экономии классической древности. Ярославль: Тип. Губ. правл., 1880–1884, Вып. 1–4. О причинах нужды землевладельцев в кредите и о средствах помочь им. Прилож. к «Голосу землевладельца». Полтава, 1902. Zur Erklarung und Abhulfe der heutigen Creditnoth des Grundbesitzes. Капитал. Четвертое социальное письмо к фон Кирхману. СПб.: Начало, 1906; СПб.: Труд, 1906. Das Kapital. Vierter socialer Brief an von Kirchman B., 1884. Первое социальное письмо к фон Кирхману. СПб.: Начало, 1906. Теория ренты и исследование о капитале. Социальные письма к фон Кирхману. М.: М.Н.Прокопович, 1908. Sociale Briefe an von Kirchmann. К познанию нашего государственно-хозяйственного строя. Пять теорем. Л.: Соцэкгиз, 1935; Л.: Соцэкгиз, 1936. Zur Erkenntniss unserer staatswirtschaftlichen Zustande. Heft 1. Funf Theoreme. Neubrandenburg und Friedland, 1842.

Росси П. (Rossi P.)

О распределении богатства в народе (Работники, капиталисты и землевладельцы). СПб.: В.Безобразов и К, 1862. De la distribution de la richesse. Meline, 1851.

Рузье П. де (Rousiere P. de)

Профессиональные рабочие союзы в Англии. СПб.: О.Н.Попова, 1898. Le trade-unionisme en Angleterre. P., 1897.

Промышленные монополии в Соединенных Штатах. СПб.: Н.Березин и М.Семенов, 1899. Что такое тресты? СПб.: Комиссионер, 1904. Les industries monopolisees (trusts) aux Etats-Unis. P., 1898. Современная индустрия. В 2-х т. М.; Л.: Госиздат, 1930. Les grandes industries modernes. P., 1924–1926, Vol.1–4.

Сарториус Г. (Sartorius G.)

Начальные основания народного хозяйства и государственное хозяйство, следуя из теории Адама Смита. Казань: 1812. Handbuch der Staatswirtschaft. B., 1796.

Сомнер В.Г. (Sumner W.G.)

Протекционизм, или Теория происхождения богатства от непроизводительного труда. СПб.: И.Гольдберг, 1893. Protectionism – the ist which teaches that waste makes wealth.

250

THESIS, 1993, вып. 1

Торнтон В.Т. (Thornton W.T.)

Труд, его ложные требования и законные права, его настоящее положение и возможная будущность. СПб.: М.Хан, 1870. On labour. Its wrongful claims and rightful dues. L., 1869; 2-nd ed. L., 1870.

Фаусетт М. (Fawsett M.C.)

Начальные основания политической экономии. М.: Унив. тип., 1875. Популярная политическая экономия. Пер. с 7-го англ. изд. В.И.Губинский, 1895; 2-е изд. СПб., В.И.Губинский, 1906. Political economy for beginners. L., 1870.

СПб.:

Фишер П. (Fischer P.)

Теория ценности. Введение в изучение К. Маркса. Киев: С.Иванов, 1907; Гомель: Гомельский рабочий, 1924.

Die Marx'sche Werth-theorie: Zur Einfuhrung in das Studien von Marx. B., 1892.

Шенберг Г.Ф. (Schonberg G.F.)

Новая политическая экономия. Одесса: Шакович, 1894.

Положение труда в промышленности. (Библ. для самообр.) М.: И.Д.Сытин, 1896. Статья из: Handbuch der politischen okonomie.

Шеффле А.Э.Ф. (Schaffle A.E.F.)

Капитализм и социализм преимущественно в применении к различным видам имущества и коммерческих сделок. СПб.: М.Хан, 1871, ч.1. Kapitalismus und Sozialismus. Tubingen, 1870. Квинтэссенция социализма. Пер.с 13-го нем. изд. СПб.: Д.А.Казицын и Ю.Д.Филипов, 1906. Сущность социализма. Женева, 1881; Пер. с 7-го изд. Одесса: В.Распопов, 1906; СПб.: Право, 1907; Пг.: Партия социалистов-революционеров. Петроград. изд. комис., 1917; Киев, 1919. Die Quintessenz des Sozialismus. 7. Aufl. Cotha, 1879.

Шиппель М. (Schippel M.)

Технический прогресс в современной промышленности. Одесса: 1895.

Денежное обращение в связи с общественными интересами. СПб.: М.И.Водовозова, 1897. Денежное обращение и его общественное значение. СПб.: Журн. «Образование», 1897. Современная бедность и современное перенаселение. С.Дороватовский и А.Чарушников, 1902. Das moderne Elend und die moderne ubervolkerung. Stuttgart, 1888.

СПб.:

Профессиональные союзы рабочих. Женева: Социал-демократ, 1901; М.: Колокол, 1905; Одесса: Буревестник, 1905; СПб.: Алексеева, 1906. Die Gewerkschaften. Ihr Nutzen und ihre Bedeutung fur die Arbeiterbewegung. B., 1892; B., 1889. Экономические перевороты и развитие социализма. Киев: Е.Горская, 1906; СПб.: Трибуна, 1906. Die wirtschaftlichen Umwalzungen und die Entwicklung der Sozialdemokratie. B., 1889; B., 1892. Америка и восстановление Европы. М.: Р.И.О.-ВСНХ, 1922.

251

THESIS, 1993, вып. 1

Шлецер Х.А. (Schlozer Ch.A.)

Начальные основания государственного хозяйства, или Науки о народном богатстве. В 2-х ч. М.: Унив. тип., 1805–1806; М.: Унив. тип., 1821. Anfangsgrunde der Staatswirtschaft, oder Der Lehre von dem Nationalreichthums. Riga, 1805–1807, Vol.1–2. Первые начала коммерческой науки, взятой в собственном значении. М.: Унив. тип., 1807; М.: Унив. тип., 1816.

Шлосс Д. (Schloss D.)

Формы заработной платы. Пер. с 3-го англ. изд. СПб.: М.И.Водовозова, 1900.

Штейн Л. (Stein L. von)

История социального движения Франции с 1789 года. Пер. со 2-го нем. изд. СПб.: А.М.Котомин, 1872, Т.1. Geschichte der socialen Bewegund in Frankreich von 1789 bis auf unsere Tage. Bd. 1–3.

Женщина в области политической экономии. Казань: К.А.Тилли, 1876. Die Frau auf dem Gebiete der Nationalokonomie. Stuttgart, 1875. Финансовая наука. СПб.: 1885. Lehrbuch der Finanzwissenschaft. К аграрному вопросу. Вып.1. История землевладения и поземельного права до половины XIX века. М.: А.Ю.Маноцкова, 1901.

Шторх Г. (Storch H.)

Курс политической экономии, или Изложение начал, обуславливающих народное благоденствие. СПб.: И.В.Вернадский, 1881, Т.I. Cours d'economie politique, ou Exposition des principes, qui determinent la prosperite des nations. T.I–VI.

Шульце-Геверниц Г. (Schulze-Gaevernitz G.)

Крупное производство, его значение для экономического и социального прогресса. Этюд из области хлопчатобумажной промышленности. СПб.: Л.Ф.Пантелеев, 1897.

Крупное производство в России. Московско-владимирская хлопчатобумажная промышленность. М.: Книжное дело, 1899. Die Moskau-Wladimirische Buumwollindustrie // Jahrbuch fur Gesetzgebung verwaltung und Volkswirtschaft. 1896, Hf.2,3. Очерки общественного хозяйства и экономической политики России. СПб.: Н.М.Глаголев, 1901. Volkswirtschaftliche Studien aus Russland. Leipzig, 1899. Маркс или Кант? Ректорская речь, прочитанная 9 мая 1908 г. СПб.: Жуковский, 1909. Marx oder Kant? Rede, gehalten in der Kunst- und Festhalle am 9. Mai 1908. Leipzig, 1908.

Шэноф И. (Schoenhof J.)

Экономическое мировоззрение демократов Соединенных Штатов. СПб., 1892.

252

THESIS, 1993, вып. 1

Эеберг К.Т. (Eheberg K.T. von)

Курс [очерк] финансовой науки. Пер. с 3-го нем.изд. Ярославль: М.Х.Фальк, 1893; Пер. с 12-го нем.изд. СПб.: А.Розен, 1913. Grundriss der Finanzwissenschaft. 3-te Aufl. Erlangen und Leipzig, 1891. Современные налоги на Западе. Пер. с 19-го нем. изд. Пг.: Наука и школа, 1923.

Элерс О.

Популярная политическая экономия. Одесса, 1895.

Эллис В.

Основные начала общественной экономии. Пер. с англ. М.: Э.Барфкнехт и К, 1858.

Энгель Э. (Engel E.)

Ценность человека. М.: М.В.Клюкин, 1898. Der Wert des Menschen.

Эспинас А.В. (Espinas A.)

История политико-экономических доктрин. СПб.: Я.Канторович, 1896; СПб.: Я.Канторович, 1899; СПб.: Тип. Человеколюбивого общ-ва. Histoire des doctrines economiques. P., 1891.

Юсти И.Г.Г. (Justi J.H.G. von)

Основание силы и благосотояния царств. В 4-х ч. СПб., 1772–1778. Staatswirthschaft oder systematische Abhandlung. Leipzig, 1755. Существенное изображение естества народных обществ. М., 1770; В 2-х т. СПб., 1802.

IV. СБОРНИКИ И СЕРИИ ПЕРЕВОДНЫХ ИЗДАНИЙ ПЕРЕВОДЫ СТАТЕЙ ИЗ «HANDWORTERBUCH DER STAATSWISSENSCHAFTEN» (Handworterbuch der Staatswissenschaften. Hrsg. von J.Conrad. Jena, 1891–1897; 2, ganzlich umgearb. Aufl.Jena, 1898–1900.) САНКТ-ПЕТЕРБУРГ, ИЗДАТЕЛЬСТВО М.И.ВОДОВОЗОВОЙ 1. Очерки из экономической и социальной истории древнего мира и средних веков. 1889. 2. Землевладение и сельское хозяйство. 1896; Пер. со 2-го нем. изд. 1901. 3. История труда в связи с историей некоторых форм промышленности. С приложением статьи Ф.Кнаппа «Рабство и свобода в сельском труде». 1897. 4. Народонаселение и учение о народонаселении. 1897. 5. Освобождение крестьян на Западе и история поземельных отношений в Германии. 1897. 6. Законодательная охрана труда. 1901. 7. Промышленность. Пер. со 2-го нем. изд. 1905.

253

THESIS, 1993, вып. 1

«БИБЛИОТЕКА ЭКОНОМИСТОВ-КЛАССИКОВ» (отрывки из работ) МОСКВА, ИЗДАТЕЛЬСТВО К.Т.СОЛДАТЕНКОВА Вып. 1. Смит А. Исследование о богатстве народов. 1895. Вып. 2. Рикардо Д. Начала политической экономии. 1895. Вып. 3. Мальтус Т.Р. Опыт закона о народонаселении. 1895. Вып. 4. Милль Дж.С. Основания политической экономии с некоторыми приложениями к общественной философии. 1895. Вып. 5. Юм Д. Опыты. – Бентам И. Принципы законодательства. О влиянии времени и места на законодательство. Руководство по политической экономии. 1896. Вып. 6. Кенэ Ф. Выбранные места. 1896. Вып. 7. Сэй Ж.Б. Трактат политической экономии – Ф.Бастиа. Кобден Лига. Экономические софизмы и гармонии. Что видно и чего не видно. 1896. Вып. 8. Сисмонди Ж.С. де. Новые начала политической экономии, или О богатстве в его отношении к народонаселению. 1897. Вып. 9. Родбертус К.И. Новые начала политической экономии. 1897. (уничтожено цензурой). Вып. 9. Кэрнс Д.Э. Логический метод политической экономии. Основные принципы. Ценность. Международная торговля. 1898.

СБОРНИКИ СЕРИИ «НОВЫЕ ИДЕИ В ЭКОНОМИКЕ» (1913–1925). РЕД. М.И.ТУГАН-БАРАНОВСКОГО (СБОРНИКИ 1–6) И А.Ю.ФИНН-ЕНОТАЕВСКОГО (СБОРНИКИ 7–8). САНКТ-ПЕТЕРБУРГ – ЛЕНИНГРАД: ОБРАЗОВАНИЕ Сборник 1: Учение о распределении общественного дохода.1913. Солнцев С.И. Новейшие течения в учении о распределении. Солнцев С.И. Профессор Мур о законах заработной платы. Шюллер Р. (Schuller R.) Спрос на рабочую силу. Die Nachfrage nach Arbeitskraften; Die Nachtrage auf der Arbeitsmarkte. // Archiv fur Sozialwissenschaft und Sozialpolitik. XXXIII Band.1; 3. Heft. Tubingen, 1911. Сборник 2: Теория народонаселения и мальтузианство. 1914. Туган-Барановский М.И. Теория народонаселения при свете новых факторов. Туган-Барановский М.И. Взгляды Каутского на вопрос народонаселения. Эльстер Л. (Elster L.) Экономисты современой эпохи и Роберт Мальтус. Handworterbuch der Staatswissenschaft. Jena: Fischer, 1909–1911. Вольф Ю. (Wolf J.) Средства борьбы с уменьшением рождаемости. Закон народонаселения. Der Geburtenruskgang. Jena: Fischer, 1912, ch.4,5. Сборник 3: Рационализация хозяйства. 1914. Аронов М.И. Рациональная организация хозяйственного предприятия. Мюнстерберг Г. (Munsterberg H.) Прикладная психология. Psychologie und Wirtschaftsleben. Leipzig, 1912. Вольдт Р. Система Тейлора. Correspondenzblatt der General-Komission der Gewerkschatten Deutschlands. 1913, No.27–28.

254

THESIS, 1993, вып. 1

Сборник 4: Вздорожание жизни. 1914. Мизес Л. фон (Mieses L. von) Всеобщее вздорожание жизни в свете теории политической экономии. Archiv fur Sozialwissenschaft, 1913, Heft.III. Эгеншвеллер В. (Eggenschwyler W.) О причинах вздорожания жизни. Uber die Ursachen der Tauerung. Лескюр Ж. Всеобщее повышение и понижение цен. Зальц А. (Saltz A.) Вздорожание хлеба на мировом рынке. Марголин С.О. Вздорожание жизни и количественная теория денег Ирвинга Фишера. Сборник 5: Закономерность общественного развития. 1914. Кондратьев Н.Д.Основные учения о законах развития общественной жизни. Назаревский М.И. К вопросу о теории экономической эволюции. Туган-Барановский М.И. Подчиняется ли история общества законам эволюции? Ксенополь А.Д. (Xenopole A.D.) Социологические законы развития. La theorie de l'histoire. P., 1908. Сборник 6: Теория денег Кнаппа. 1914. Зейлингер В. Основные черты теории денег Кнаппа. Лотц В. Новая теория денег Кнаппа. Jarbuch fur Gesetzelung, Verwaltung und Volkswirtschaft im Deuischen Reich. B.XXX., 1906. Лексис В. (Lexis W.) Новая теория денег. Archiv fur Sozialwissenschaft. Мизес Л. фон (Mieses L. von) Деньги и государство. Theorie des Geldes und der Umlaufsmittel. Duncker & Humblot, 1912, ch.4. Сборник 7: Вексельный курс, торговый баланс и платежный баланс. 1924. Кассель Г. (Kassel G.) Международные платежи. Theoretische Sozialokonomie. 1921. Хоутри Р.Г. (Hawtrey R.G.) Вексельный курс. Currency and credit. 1923, ch.4. Кейнс Дж.М. (Keynes J.M.) Теория вексельных курсов и паритет покупательной силы. Reconstruction in Europa. // Manchester Guardian Commercial, 1922, 20 april, No.1. Перев. с нем. изд. Ган А. (Hahn A.) Торговый баланс – платежный баланс – валюта – цены благ. Archiv fur Sozialwissenschaft und Sozialpolitik. Лансбург А. О платежном балансе. Die Bank. 1923, Juli. Финн-Енотаевский А.Ю. Валютный паритет и платежный баланс (К критике новейшей политической экономии). Сборник 8: Деньги и кредит. 1925. Финн-Енотаевский А.Ю. Покупательная сила денег. – Квантитативная теория денег. – Законы денежного обращения. – О регулировании денег. – Теория и практика нашего денежного обращения. – Приложения.

255