Альманах. THESIS. Вып. 6 Женщина, мужчина, семья

Citation preview

Институт гуманитарных историко-теоретических исследований имени А. В. Полетаева (ИГИТИ) Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»

THESIS ЖЕНЩИНА, МУЖЧИНА, СЕМЬЯ Альманах “THESIS” 1994, выпуск 6

МОСКВА ВШЭ 1994

АЛЬМАНАХ "THESIS" Об альманахе Целью проекта являлось знакомство российской аудитории с главными направлениями современного западного обществоведения. Основную часть альманаха занимают переводы статей крупнейших западных экономистов, социологов и историков. Каждый выпуск имеет общую тему, связывающую между собой представленные в издании научные направления. В 1993—1994 гг. было издано шесть выпусков. Альманах получил выдающуюся интеллектуальную поддержку со стороны международного научного сообщества — в Редакционный совет альманаха входили ведущие западные и российские специалисты в области экономической и социальной теории и истории. Финансовую поддержку альманаху оказывали: фонд "Культурная инициатива" (Фонд Сороса), Министерство иностранных дел Франции и Посольство Франции в Москве, Немецкий культурный центр им. Гёте, Фонд помощи немецкой науке, Агентство США по международному развитию (через Фонд Евразия), Междисциплинарный академический центр социальных наук (Интерцентр), фирма "Бизнес Аналитика", "Мост-банк" и г-жа Г. Хаутцель. Редакция Главный редактор д.э.н. А. В. Полетаев Зам. главного редактора д.и.н. И. М. Савельева Ответственный секретарь Ph.D. А. В. Белянин (вып. 1—5) Ответственный секретарь к.э.н. С. А. Афонцев (вып. 6) Отдел экономики Зав. отделом член-корр. РАН В. С. Автономов Редакторы Ph.D. А. В. Белянин, к.э.н. С. А. Афонцев Отдел социологии Зав отделом д.филос.н. Ю. А. Кимелев (вып. 1—2) Зав отделом к.филос.н. А. Ф. Филиппов (вып. 3—6) Редактор к.полит.н. Э. Г. Соловьев Отдел истории Зав. отделом д.и.н. И. М. Савельева Редактор к.и.н. Т. Б. Гвоздева Художник П. П. Ефремов В работе над отдельными выпусками альманаха принимали участие: Ю. О. Гончаренко, Е. Е. Горюнова, М. А. Давыдов, к.филол.н. А. В. Михеев, М. В. Михина, Н. В. Молчанова, И. П. Цапенко.

РЕДАКЦИОННЫЙ СОВЕТ

Экономика Марк Блауг Кеннет Э. Боулдинг Герберт Гирш Джон Кеннет Гэлбрейт Янош Корнаи Герберт А. Саймон Пол А. Самуэльсон Амартия Сен Стенли Фишер Роберт Л. Хайлбронер Альфред Шюллер Револьд М. Энтов Кеннет Дж. Эрроу Социология Шмуэль Н. Айзенштадт Раймон Будон Энтони Гидденс Ральф Дарендорф Мишель Крозье Юрий А. Левада Никлас Луман Роберт К. Мёртон Нейл С. Смелзер Джонатан Г. Тёрнер Чарльз Тилли Иммануэль Уоллерстайн Теодор Шанин

Университет Эксетера, Великобритания Университет Колорадо, Боулдер, США Кильский институт мировой экономики, Германия Гарвардский университет, США Гарвардский университет, США; Венгерская Академия наук Университет Карнеги-Меллона, Питтсбург, США Массачусетский технологический институт, США Гарвардский университет, США Массачусетский технологический институт, США Новая школа социальных исследований, Нью-Йорк, США Марбургский университет, Германия Институт мировой экономики и международных отношений РАН, Россия Стэнфордский университет, США Иудейский университет Иерусалима, Израиль Университет Париж I, Франция Кембриджский университет, Великобритания Колледж Св. Антония, Оксфорд, Великобритания Центр социологии организаций, Париж, Франция Всероссийский центр изучения общественного мнения, Россия Университет Билефельда, Германия Колумбийский университет, Нью-Йорк, США Калифорнийский университет, Беркли, США Калифорнийский университет, Риверсайд, США Новая школа социальных исследований, Нью-Йорк, США Центр Фернана Броделя, Бингэмтон, США Манчестерский университет, Великобритания

Экономическая и социальная история Юрий Л. Бессмертный Институт всеобщей истории РАН, Россия Валерий И. Бовыкин Институт российской истории РАН, Россия Карло Гинзбург Университет Болоньи, Италия Роберт Э. Голлман Университет Северной Каролины, США Джон Дэвис Университет Уорвика, Великобритания Натали Земон Дэвис Принстонский университет, США Чарльз П. Киндлбергер Массачусетский технологический институт, США Юрген Кокка Свободный университет Берлина, Германия Жак Ле Гофф Высшая школа социальных исследований, Париж, Франция Дэвид Дж. Олсон Университет Вашингтона, Сиэттл, США Эдвард Э. Ригли Оксфордский университет, Великобритания Джеффри Дж. Уильямсон Гарвардский университет, США Родрик Флауд Лондонский политехнический институт, Великобритания Эрик Дж. Хобсбоум Лондонский университет, Великобритания Морис Эмар Высшая школа социальных исследований и Дом наук о человеке, Париж, Франция Стэнли Л. Энгерман Рочестерский университет, США

СОДЕРЖАНИЕ Предисловие

7

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ 10 Гэри Беккер (США) ВЫБОР ПАРТНЕРА НА БРАЧНЫХ РЫНКАХ 12 Теодор Шульц (США) ЦЕННОСТЬ ДЕТЕЙ 37 Роберт Поллак (США) ТРАНСАКЦИОННЫЙ ПОДХОД К ИЗУЧЕНИЮ СЕМЬИ И ДОМАШНЕГО ХОЗЯЙСТВА 50 Франсез Вулли (Канада) ФЕМИНИСТСКИЙ ВЫЗОВ НЕОКЛАССИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ 77 СОЦИАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ 101 Норберт Элиас (Германия) ОТНОШЕНИЯ МЕЖДУ МУЖЧИНОЙ И ЖЕНЩИНОЙ: ИЗМЕНЕНИЕ УСТАНОВКИ 103 Джудит Лорбер (США) ПОЛ КАК СОЦИАЛЬНАЯ КАТЕГОРИЯ 127 Брайан Тёрнер (Великобритания) СОВРЕМЕННЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ РАЗВИТИЯ ТЕОРИИ ТЕЛА 137 ИСТОРИЯ 168 Гизела Бок (Германия) ИСТОРИЯ, ИСТОРИЯ ЖЕНЩИН, ИСТОРИЯ ПОЛОВ 170 Натали Земон Дэвис (США) ДУХИ ПРЕДКОВ, РОДСТВЕННИКИ И ПОТОМКИ: НЕКОТОРЫЕ ЧЕРТЫ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ ВО ФРАНЦИИ НАЧАЛА НОВОГО ВРЕМЕНИ 201 Томас Шпет (Швейцария) «ВЛАСТЬ ЖЕНЩИН» В РАННЕЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ? КРИТИЧЕСКИЙ ВЗГЛЯД НА ИСТОРИЧЕСКИЕ ПРЕДСТАВЛЕНИЯ О «ЖЕНАХ ЦЕЗАРЕЙ» 242 НАУЧНОЕ СООБЩЕСТВО 270 INTER ALIA ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ЧИСТКИ ЗУБОВ Алан Блайндер (США) 271 БИБЛИОГРАФИЯ РАБОТЫ ЗАПАДНЫХ ЭКОНОМИСТОВ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX В., ИЗДАННЫЕ В РОССИИ Составитель Ю. В. Латов (Россия) 278

THESIS, 1994, вып. 6

Общества нет. Есть только мужчины, женщины и семьи. Маргарет Тэтчер Тема выпуска звучит более чем привычно, но ее разработка в западных социальных науках вряд ли покажется традиционной отечественному читателю. Причин тому немало. Первая – общее состояние научной мысли Запада, определяющее исследование любой социальной проблематики (высокая степень формализации, многообразие научных школ, распространение постмодернистского дискурса). Вторая – некоторая удаленность этого сюжета от магистральных направлений науки, несмотря на все усилия утвердить его как полноправный и перспективный. Третья причина частично связана со второй. Речь идет о значительной политизации данной проблематики, где уже сам выбор темы во многом предопределяется ценностными ориентациями. В частности, в последние десятилетия представительницы феминистского движения, более века присутствующего на политической сцене, предприняли активные попытки выйти за пределы идеологии и в духе своих принципов пересмотреть ряд общепризнанных концепций социальных наук. Назовем лишь несколько направлений, по которым развертывается наступление: борьба с господством “мужского начала” в науке; ревизия теоретических построений, касающихся тех социальных сфер (а они преобладают), где женщина реально присутствует, но остается незамеченным, неучтенным объектом или субъектом теоретического анализа; попытки использовать или приспособить известные теории, например наследие З.Фрейда или дискурсивные модели М.Фуко, П.Бурдье, Ю.Хабермаса, А.Грамши, Ж.Лакана, Ж.Деррида, к мировоззрению феминизма. Сегодня одним из самых показательных направлений в изучении общества с позиций отношений женщины и мужчины являются гендерные исследования. В современной интерпретации “гендер” обозначает пол как социальную конструкцию. Предполагается, что почти все традиционно считающиеся “естественными” различия между полами на самом деле являются системой социальных или культурных установок. В социологии и истории понятие “гендер” разрабатывается как фундаментальный структурирующий принцип, во многом аналогичный классу. Для интерпретации социально-исторических процессов с позиций гендерного подхода используются социологические модели, объясняющие процесс формирования социальной идентичности и ее изменение во времени; возникновение и распад социальных групп в условиях неравенства; установление и подрыв культурной гегемонии господствующих групп. Более подробное представление о гендерной проблематике можно получить, ознакомившись с публикуемыми в этом выпуске статьями Франсез Вулли, Джудит Лорбер и Гизелы Бок. Открыв раздел экономики, читатель немедленно убедится, что стремление к формализации науки всепроникающе и вездесуще. В центре теоретических исследований экономистов в последние годы оказались прежде всего проблемы семьи. В рамках данной темы находят применение новейшие концепции – человеческого капитала, тран7

THESIS, 1994, вып. 6

сакционных издержек, несовершенства информации и рынков и т.д. В публикуемых нами статьях семья рассматривается с разных точек зрения – с одной стороны, как целостный субъект экономической деятельности, с другой – как комплексная система, характеризующаяся сложным взаимодействием образующих ее элементов, т.е. членов семьи. Особое внимание в этих работах уделяется проблеме принятия “семейных” решений, рассмотрению процедуры их выработки и оценке степени их рациональности (речь идет, в частности, о принятии решений о вступлении в брак и о рождении ребенка). Здесь особенно наглядно проявляется столкновение двух основных течений современной экономической мысли – опирающегося на вековую традицию неоклассического подхода и набирающего силу институционального анализа. При этом формальные модели формирования семьи и функционирования домашнего хозяйства как экономического субъекта позволяют получить любопытные содержательные характеристики поведения мужчин и женщин, представляющие интерес не только для экономистов. В поле нашего зрения отнюдь не случайно оказалась проблема европейской семьи и отношений между полами в эпоху “модернити”. Начало Нового времени характеризовалось разрывом с традицией не только в сфере экономики, социальной стратификации или политического устройства. Радикальные изменения претерпел институт брака, качественно изменились его экономические, демографические, эмоциональные характеристики. Иными стали и представления об отношениях мужчины и женщины. Эти изменения представляют Средние века отнюдь не в черном свете. “Мрачноватыми” скорее выглядят последующие столетия, когда утвердились несвойственные средневековью нормы сексуального поведения: запрет на внебрачные связи; императив благопристойности; интимизация сексуальных отношений; ханжество, проявляющееся в отношении ко всему телесному, умолчаниях и отсутствии откровенности в языке. Лишь после первой мировой войны началось ослабление устойчивых сексуальных табу в пользу относительной терпимости к добрачным и внебрачным связям, проявлениям детской сексуальности, мужскому и женскому гомосексуализму. Глава из книги крупнейшего представителя исторической социологии Норберта Элиаса – образец блестящего синтеза исторического и социологического подходов к происходившим на протяжении нескольких веков изменениям установок в отношениях женщины и мужчины и соответственно принципам сексуального воспитания детей. Работа Элиаса и статья известного американского историка Натали Земон Дэвис дают достаточно многогранное представление о модели отношений между женщиной и мужчиной, установившейся в Новое время. Оно будет еще полнее, если читатель ознакомится с переведенной на русский язык известной статьей английского историка Джона Хаджнала “Европейский тип брачности в исторической перспективе” (см. Брачность, рождаемость, семья за три века. Под ред. А.Г.Вишневского, И.С.Кона. М.: Статистика, 1979), в которой на базе обширной демографической статистики автор убедительно показывает, что “европейский тип брачности”, с присущими ему характеристиками – довольно поздним возрастом вступления в брак и большой (до двадцати процентов) долей лиц, никогда не состоявших в браке,– сложился лишь в XVII в. 8

THESIS, 1994, вып. 6

В западной социальной теории мы обнаруживаем очень широкий спектр подходов к проблеме оппозиции природы и культуры, телесного и духовного. Одни философские течения и социологические теории всегда учитывали факт человеческой телесности; в других традициях социальной мысли человеческое тело оставалось под спудом как существенная, но скрытая проблема. В последнее время произошла радикальная переоценка значимости тела, причем не только в феминистской социальной теории, но и в более широких рамках анализа власти, культуры и потребления. В статье известного английского социолога Брайана Тёрнера анализируется широкий спектр исследований по весьма актуальной проблеме телесности – от классической социологии до оппозиционной традиции, где тело занимало центральное положение в критике капиталистической рациональности, христианской концепции моральных ограничений и эксплуататорской сущности сексуальных отношений в патриархальной семье. И наконец, в разделе “Научное сообщество” наши постоянные читатели найдут уже знакомые им рубрики. В частности, в дополнение к серьезным статьям по человеческому капиталу и социологии тела мы публикуем широко известную работу Алана Блайндера, посвященную одному из важных аспектов “экономики тела”. И. Савельева

9

THESIS, 1994, вып 6.

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ Семейные и брачные отношения – сравнительно новая сфера приложения экономического анализа. Конечно, домашние хозяйства (households) являются, наряду с фирмами, основными субъектами экономической теории начиная с маржиналистской революции 70-х годов прошлого века. Однако долгое время они трактовались как "черный ящик", в котором осуществляется рациональный потребительский выбор, максимизирующий полезность или как-либо еще названную целевую функцию. Домохозяйство или семья здесь отождествлялись с рациональным индивидом (главой семьи) так же, как фирма отождествлялась с максимизирующим прибыль предпринимателем. Лишь с конца 1950-х годов семья перестала быть мельчайшей, далее неделимой единицей в рамках экономической теории. Ее внутренняя структура сама стала предметом анализа. Явление, которому мы должны быть благодарны за этот факт, получило название "экономического империализма" (см. предисловие к экономическому разделу первого выпуска "Тезиса" и опубликованную там же статью Л.Роббинса). Экспансия методов экономического анализа на сопредельные области, ранее не входившие в предмет исследования экономической науки, в первую очередь охватила именно сферы семьи и брака. В этом разделе мы помещаем работы классиков данного направления экономической теории, Нобелевских лауреатов Г.Беккера и Т.Шульца. У неискушенного читателя изобилующая формулами глава из "Трактата о семье" Г.Беккера о выборе партнера на брачном рынке может поначалу вызвать легкий шок. Но, успокоившись и внимательно прочитав эту работу, он увидит, что применение абстрактной экономической логики в сфере брачных отношений позволяет, как минимум, получить целый набор нетривиальных результатов. Следующая статья, принадлежащая перу Т.Шульца, содержит полезный обзор основных точек приложения экономического анализа к семейной жизни и, прежде всего, к рождению и воспитанию детей. При этом оказывается, что рост населения, традиционно считающийся в экономической теории экзогенным фактором, в принципе можно исследовать средствами самой этой теории. В отличие от первых двух работ, написанных в рамках неоклассической парадигмы, третья статья данного раздела принадлежит неоинституционалистской традиции. Р.Поллак дает обзор приложения к семье и домашнему хозяйству трансакционного подхода, первоначально разработанного применительно к фирмам. Изобилующая интересными примерами работа убеждает нас, что, включая в рассмотрение "специфический семейный капитал" и другие категории трансакцион-

10

THESIS, 1994, вып 6.

ной концепции, мы получаем ключ к экономическому исследованию организации домашнего хозяйства и структуры семьи. Наш читатель вряд ли хорошо знаком с феминистской экономической теорией, однако идеология феминизма успела проявить себя и в этой области. Статья канадской исследовательницы Ф.Вулли дает, на наш взгляд, интересный обзор феминистских исследований в рамках “основного течения” современной экономической мысли. Автор показывает, что некоторые проблемы дискриминации женщин неплохо поддаются осмыслению с помощью инструментов неоклассического экономического анализа, но в то же время ряд основных предпосылок традиционной экономической науки нуждается в коррекции, устранении искажений, вызванных чисто мужским взглядом многих поколений экономистов на исследуемые ими проблемы.

11

THESIS, 1994, вып 6.

Гэри Беккер

ВЫБОР ПАРТНЕРА НА БРАЧНЫХ РЫНКАХ Gary S. Becker. Assortative Mating in Marriage Markets. In: G.S.Becker. A Treatise on the Family. Cambridge; London: Harvard University Press, 1991, ch.4, p.108–134. © President and Fellows of Harvard College, 1981, 1991 Перевод Б.А.Максименко

Эффективный брачный рынок присваивает всем участникам вмененные доходы или “цены”, которые служат стимулами для вступления в полигамные или моногамные браки*. Вмененные цены используются при заключении брачных союзов между партнерами разного “качества”: некоторые участники рынка выбирают себе партнеров “более низкого качества”, поскольку полагают, что партнеры “высокого качества” слишком дороги. Помехи эффективному оцениванию участников возникают тогда, когда выигрыш от вступления в брак нельзя легко разделить между супругами или когда один из супругов (обычно это муж) имеет больше власти, чем другой. Выкуп за невест, приданое, платежи при разводах и другие трансферты капитала появились отчасти для того, чтобы преодолеть эти помехи. Ниже будет показано, что эффективный брачный рынок обычно приводит к выбору партнера, при котором высококачественные мужчины образуют пары с высококачественными женщинами, а низкокачественные мужчины – с низкокачественными, хотя выбор партнера противоположного качества порой играет важную роль. Эффективный рынок также тяготеет к максимизации совокупного выпуска благ в домашних хозяйствах, так что никто не в состоянии улучшить свой брак, не нанеся ущерба другим. Заключение браков между высококачественными мужчинами и женщинами представляет собой скрытую форму полигамии, которая * Г.Беккер предполагает, что в каждом домашнем хозяйстве производятся такие блага, как дети, престиж, уважение и зависть окружающих, здоровье, альтруизм и чувственные удовольствия. Эти блага обладают для членов семьи определенной полезностью. Для их производства затрачиваются покупаемые на рынке товары (разумеется, в самом широком смысле), а также время самих членов семьи. Производимые в домашнем хозяйстве блага не продаются и не имеют рыночных цен, но это не означает, что они достаются людям даром. Эти блага имеют “теневые” цены (shadow prices), равные издержкам их производства. Количества детей, здоровья, престижа и прочего, производимые в данном браке, помноженные на “теневые” цены, в совокупности как раз и составляют вмененные доходы, которые определенным образом делятся между супругами. См. Becker, 1991, p.23–24, 81–82.– Прим. ред.

12

THESIS, 1994, вып 6.

может служить заменой явной полигамии*. Здесь мы докажем обратное утверждение, а именно, что явная полигамия представляет собой скрытую форму выбора партнера по сходству, которая может служить заменой браку высококачеcтвенных партнеров. Следовательно, жены мужчин-многоженцев обычно имеют в среднем более низкое качество по сравнению с женами моногамных мужчин того же качества. УСЛОВИЯ РАВНОВЕСИЯ ПРИ ВЫБОРЕ СУПРУГА В СЛУЧАЕ МОНОГАМИИ Одинакового качества мужчины получают одинаковый доход на эффективном брачном рынке, как при любом варианте женитьбы, так и при сохранении статуса холостяка. Поскольку в браках с высококачественными женщинами производится больший объем благ, эти женщины на эффективных брачных рынках получают более высокие доходы. Если бы все браки были моногамными (а это предположение будет оставаться в силе на протяжении всего данного раздела), разница в доходах j-й и i-й женщин была бы равна:

Z jf − Z i f = ( Z mj − Z m ) − ( Z mi − Z m ) = Z mj − Z mi ,

(1)

f

где Z k – равновесный доход k-й женщины, Zm – равновесный доход мужчин и Zmk – объем благ, производимых в браке k-й женщины и любого из мужчин. Женщины высокого качества получают премию, определяемую их дополнительной производительностью как жен. Анализ значительно усложняется, когда и мужчины, и женщины различаются; тогда доходы зависят от выбора брачного партнера. Но оптимальный выбор, в свою очередь, определяется множеством равновесных доходов. Эта видимость замкнутого круга пропадает, если мы предположим, что и то и другое определяется на брачном рынке одновременно. На эффективном брачном рынке лица высокого качества тяготеют к вступлению в брак друг с другом и вознаграждаются за свою более высокую производительность1. Объемы благ, производимых одинокими лицами и всеми возможными моногамными парами, образованными из численно равных множеств мужчин и женщин (случай неравных численностей будет рассмотрен ниже), представлены следующей матрицей:

* Т.е. вместо того, чтобы жениться на нескольких женщинах более низкого качества (когда полигамия разрешена), мужчина может выбрать себе одну высококачественную подругу жизни. См. Becker, 1991, p.102.– Прим. ред. 1 Проводимый в данном разделе анализ основывается на работах: Becker, 1973; 1974.

13

THESIS, 1994, вып 6.

M1 . . . . . . . MN

 Z  1s  .   .  .   .  .   .  .   Z Ns

F1

.

.

.

.

.

.

FN

Z s1

.

.

.

.

.

.

Z sN  .  .   .  .   .  .   .  .   Z NN 

. . . . . . . . Z N1

.

.

.

.

.

.

(2)

где F1,...,FN и M1,...,MN обозначают женщин и мужчин различного качества. Поскольку из взаимодополняемости между мужчинами и женщинами и различий в их сравнительных преимуществах следует, что как мужчины, так и женщины улучшат свое положение при вступлении в брак, то строку и столбец, относящиеся к продукции одиноких лиц, можно проигнорировать и сосредоточить внимание на матрице продукции, создаваемой в браке, размерностью N × N. Существует N! способов выбора одного элемента в каждой строке и каждом столбце или N! различных вариантов разбивки по парам, которые позволяют каждому мужчине жениться на одной женщине, и наоборот. Совокупный объем продукции, производимой при какой-либо разбивке, можно записать как

Zk =

∑Z

ij ik ∈M , jk ∈F

,k = 1,..., N !

(3)

Если вариант разбивки по парам, обеспечивающий максимальную величину совокупного выпуска, пронумерован таким образом, что его элементы находятся на диагонали, то максимальный совокупный объем продукции можно записать в виде N

Z * = ∑ Z ii = max Z k ≤ Z k i =1

при любом k.

(4)

Если каждый человек максимизирует получаемую им полезность и выбирает себе в пару человека, также максимизирующего полезность, то оптимальная разбивка должна обладать тем свойством, что лица, не вступившие в брак друг с другом, не могли бы сделать это, не уменьшая благосостояние хотя бы одного из них. Используя язык теории игр, следует сказать, что оптимальная разбивка принадлежит ядру, поскольку никакая (моногамная) коалиция вне ядра не могла бы повысить благосостояние кого-либо из своих членов, не понизив при этом благосостояние кого-то другого. 14

THESIS, 1994, вып 6.

Полезность находится в монотонной зависимости от дохода от благ, производимых супругами в браке, поэтому брак вне ядра не может произвести доходов на сумму, превышающую ту, которую вступившие в него супруги получили бы, находясь в ядре. Если бы он мог дать больше дохода и разделить его можно было бы любым способом2, то можно было бы найти такое разделение, которое повысило бы уровень благосостояния каждого супруга, что находится в противоречии с оптимальностью ядра. Если разбивка вдоль диагонали принадлежит ядру, то из этого условия следует, что

Z im + Z jf ≤Z ij

для всех i и j,

(5)

где в силу тождественности между объемом производства и доходом предполагается, что

Z im + Z i f = Z ii

i = 1,..., N .

(6)

Условие (5) непосредственно исключает из ядра любую разбивку, которая не максимизирует совокупное производство благ, так как в противном случае по крайней мере одному мужчине и одной женщине жилось бы с друг другом лучше, нежели со своими супругами, определенными ядром. И обратно, любая разбивка, максимизирующая совокупный объем производства, должна быть частью ядра3. Кроме того, теория оптимальных назначений, имеющая такую же математическую структуру, что и теория разбивки людей на пары, подразумевает, что условиям максимизации совокупного объема производства (5) и (6) удовлетворяют более одного набора доходов (доказательство можно найти в: Koopmans and Beckmann, 1957, p.20). 2

На практике выкуп за невест и приданое делают разделение продукции весьма гибким даже тогда, когда оно кажется негибким (см. об этом ниже). 3 Если Mi женился на Fj, а Mp женился на Fi в оптимальной разбивке k, которая не максимизирует совокупный объем производства, условие (5) требует, чтобы

Z im + Z i f ≥ Z ii

выполнялось для всех i. Следовательно, при суммирова-

нии мы получаем

Zk =

∑

все браки в к

Z im + Z i f ≥∑ Z ii = Z * , i

Z*

где – максимальный совокупный объем производства – должен быть больше Zk, так как Zk, в силу предположения, меньше максимума. Таким образом, мы пришли в противоречие с предположением, что оптимальная разбивка дает меньше продукции по сравнению с максимальным совокупным объемом производства. Точно так же легко показать, что все разбивки, максимизирующие совокупный объем производства, должны быть оптимальными.

15

THESIS, 1994, вып 6.

Решение можно проиллюстрировать на примере матрицы объемов производства благ размерностью 2×2:

F1

F2

8 4 9 7   

M1 M2

(7)

Хотя максимальное производство благ обеспечивается в браке между M2 и F1, оптимальной разбивкой является (M1,F1) и (M2,F2). Ибо если Z1m = 3, Z 1 = 5, Z 2 = 5 и Z 2 = 2, то у M2 и F1 нет стимулов для обраf

m

f

зования брачного союза, поскольку Z 2 + Z 1 = 10 > 9 ; то же самое m

f

справедливо и в отношении M1 и F2, поскольку Z 1 + Z 2 = 5 > 4 . Данный пример показывает, что брачный рынок максимизирует объем производства продукции не в каком-либо отдельно взятом браке, а во всех браках, точно так же как конкурентные рынки продуктов максимизируют суммарный объем производства продукции всех фирм, вместе взятых. Иначе говоря, брачный рынок как бы максимизирует не выигрыш от вступления в брак по сравнению с жизнью в одиночестве для каждого отдельного брака, а общий выигрыш по всем бракам4. Конечно, совокупное производство благ, максимизируемое домашними хозяйствами, не следует отождествлять с обычными показателями производства продукции в масштабах страны, поскольку в первое включаются количество и качество детей, сексуальное удовлетворение и другие блага, которые никогда не учитываются при определении национального продукта. Процесс обнаружения оптимальных разбивок значительно упрощается в силу вывода о максимизации совокупного объема производства, так как любая разбивка, максимизирующая его, является оптимальной и должна удовлетворять условию (5), непосредственная верификация которого затруднительна. Кроме того, я должен подчеркнуть, что утверждение об оптимальности разбивки, максимизирующей совокупный объем производства, является теоремой, а не поведенческой предпосылкой5. Предполагается, что каждый мужчина и каждая женщина заботятся только о своем собственном благосостоянии, а не о благосостоянии общества. Преследуя свои эгоистические интересы, они неосознанно направляются “невидимой рукой” конкуренции на брачном рынке и максимизируют совокупный объем производимых ими благ. m

N

4

Ясно, что

∑ [Z i =1

ii

− ( Z si + Z is )]

f

достигает максимума, когда Zk =

∑ Z ii

максимально, поскольку Zsi и Zis (объемы благ, произведенных не состоящими в браке людьми) являются заданными и не зависят от вариантов разбивки. 5 В своем комментарии к моей более ранней статье У.Гуд (Goode, 1974) спутал теорему с предпосылкой.

16

THESIS, 1994, вып 6.

ВЫБОР ПО СХОДСТВУ Психологи и социологи часто обсуждают вопрос, формируются ли супружеские пары по сходству или по различию, а биологи иногда предполагают действие тех же принципов при выборе партнера для спаривания у животных. Однако ни одна из этих дисциплин не разработала целостных теорий, которые предсказывали бы, тяготеют ли к вступлению в брак люди, похожие или не похожие друг на друга по разным признакам6. Мой анализ подразумевает, что выбор партнера по сходству (или по различию) имеет место, когда при этом максимизируется совокупный объем производства благ во всех браках, вне зависимости от того, имеет ли признак сходства финансовую природу (ставки заработной платы, доход от собственности), биологическую (рост, раса, возраст, физические данные) или психологическую (агрессивность, пассивность). Этот анализ также применим к разбивке работников по фирмам7, учащихся по учебным заведениям, фермеров по фермам, клиентов по магазинам, а также к согласованию предпочтений работников в отношении различных условий труда с фирмами, обеспечивающими такие условия. Предположим, что мужчины и женщины различаются только количественно выразимыми признаками Am и Af соответственно и каждый признак имеет положительную предельную производительность

∂Z ( Am , A f ) ∂Z ( Am , A f ) >0 и > 0. ∂Am ∂A f

(8)

Фундаментальная теорема о выборе партнера утверждает, что объединение обладателей больших значений Am с обладателями больших значений Af и, соответственно, обладателей малых значений Am с малыми значениями Af обеспечивает максимум выпуска продукции тогда 6

В своей интересной работе Р.Уинч предполагает, что каждый человек стремится к максимизации полезности (“При выборе пары каждый индивид ищет в своем поле подходящих кандидатур такую личность, которая более всего позволяет надеяться на максимальное удовлетворение его потребностей”– см. Winch, 1958, p.88–89), и (особенно в гл. 4) называет основным критерием выбора партнера взаимодополняемость потребностей (complementary needs). Однако он вводит множество “подходящих кандидатов” как deus ex machina и, что более важно, нигде не показывает, как выбор на основе взаимодополняемости потребностей обеспечивает равновесие на брачном рынке. 7 Применительно к японским фирмам эта проблема анализируется М.Куратани (Kuratani, 1973). Дж.Хикс (Hicks, 1957, ch.2) утверждает, не приводя никаких доказательств, что более способных работников берут на работу более благополучные фирмы. Дж.Блэк и А.Блэк (Black and Black, 1929, p.178 и далее) рассматривают распределение продавцов по местам торговли и приводят несколько числовых примеров. Обсуждение этих проблем с современных позиций содержится в работе С.Розена (Rosen, 1978).

17

THESIS, 1994, вып 6.

и только тогда, когда совместное увеличение Am и Af приводит к большему увеличению объема продукции, нежели суммарный эффект от увеличения Am и Af по отдельности. В данном случае увеличение Am будет подкреплять и усиливать эффект увеличения значения Af. Аналогично, выбор по различию (объединение больших Am с малыми Af и малых Am с большими Af) максимизирует объем продукции, когда совместное увеличение значений обоих признаков увеличивает объем производства благ в меньшей степени, нежели увеличение значения каждого признака в отдельности. Все разбивки обеспечивают один и тот же совокупный объем производства, когда увеличение значений обоих признаков совместно дает тот же самый эффект, что и увеличение их по отдельности. Формально это можно изложить в виде следующей теоремы. Теорема. Выбор по сходству оптимален тогда, когда

∂ 2 Z ( Am , A f ) > 0, ∂Am ∂A f

(9)

поскольку при этом максимизируется совокупный выпуск продукции. Выбор по различию оптимален тогда, когда знак неравенства заменяется на противоположный. Рассмотрим в качестве примера матрицу выпусков продукции для случая двух мужчин и двух женщин:

F1 M1 M2

 Z11 Z  21

F2 Z12  , где Am2 > Am1 и A f 2 > A f1 Z 22 

(10)

Если Z22 – Z12 > Z21 – Z11, поскольку Am и Af дополняют друг друга, то Z11 + Z22 > Z12 + Z21. Выбор по сходству (положительная корреляция между Am и Af) максимизирует совокупный объем продукции, так как одновременное увеличение значений Am и Af способствует большему росту производства, нежели увеличение значений признаков Am и Af в отдельности. Эта теорема показывает, что мужчины и женщины более высокого качества вступают в брак с себе подобными, а не подбирают партнеров более низкого качества тогда, когда эти качества являются взаимодополняющими: женщина высокого качества повышает производительность мужчины высокого качества, и наоборот. Выбор по сходству является оптимальным, когда признаки являются взаимодополняющими, а выбор по различию оптимален, когда признаки являются взаимозаменяющими, так как партнеры высокого качества в первом случае усиливают, а во втором – компенсируют друг друга. Эта теорема также означает, что, когда признаки являются взаимодополняю18

THESIS, 1994, вып 6.

щими, выигрыш от женитьбы на женщине данного качества больше для высококачественного мужчины, а когда они являются взаимозаменяющими – для низкокачественного8. Я использую этот вывод позднее для того, чтобы определить, кто останется одиноким, когда общее число мужчин и женщин различного качества не равно. Теорему можно использовать для анализа оптимальной разбивки по парам на основе конкретных финансовых, биологических или других признаков. Например, если мужчины и женщины различаются только по размерам рыночных ставок заработной платы (предполагается, что значения всех остальных признаков, относящихся как к рынку, так и к домашнему хозяйству, у каждого мужчины и каждой женщины одинаковы), то совокупный объем производства максимизируется при строгом соблюдении принципа выбора по различию, который максимизирует выигрыш от разделения труда. Женщины с низкой заработной платой должны тратить больше времени на производство продукции в домашнем хозяйстве по сравнению с высокооплачиваемыми женщинами, так как время низкооплачиваемой женщины имеет меньшую ценность. То же самое справедливо и в отношении мужчин с низкой заработной платой. При соединении в браке низкооплачиваемых женщин с высокооплачиваемыми мужчинами и низкооплачиваемых мужчин с высокооплачиваемыми женщинами мужчины и женщины, время которых стоит дешевле, в большей мере используются в производстве для нужд домашнего хозяйства, а те, время которых стоит дорого,– в производстве для рынка9. Все различия в объеме выпуска благ супружескими парами, не связанные с различиями в денежных доходах, должны быть связаны с различиями в нерыночной производительности – различиями в умст8 Выигрыш для Mi от женитьбы на Fj по сравнению с холостым состоянием равен

G i = ( Z ij − Z is ) − Z jf где

Zif

,

– заданный доход Fj, а Zis – доход Mi в случае, если он останется холо-

стым. С повышением качества Mi выражение в скобках увеличивается, когда Am и Af являются взаимодополняющими, и уменьшается, когда они являются взаимозаменяющими; см. сноску 16). 9 Доказательство этого утверждения основано на предположениях, что все мужчины и женщины работают и что повышение заработной платы мужа не приводит к увеличению количества часов, отрабатываемых его работающей женой. Второе предположение согласуется с имеющимися данными (см., например, Cain, 1966), однако этого нельзя сказать о первом предположении, поскольку некоторые женщины после выхода замуж никогда не работают (Heckman, 1981). Строгое соблюдение принципа выбора по различию не могло бы дать единственную оптимальную разбивку, когда некоторые замужние женщины не работают (см. Becker, 1973, p.827–829).

19

THESIS, 1994, вып 6.

венных способностях, уровне образования, состоянии здоровья, физической силе, плодовитости, росте, особенностях личности, религиозных убеждениях и других свойствах. Рассмотрим теперь оптимальные разбивки по парам в случае, когда мужчины и женщины различаются только по производительности в сфере создания благ, не предназначенных для продажи на рынке. Поскольку рост производительности увеличивает объем продукции при сокращении затрат на ее производство, оптимальный выбор на основе большинства нерыночных признаков имеет тенденцию к положительной корреляции в силу обратного, или “гармонического”, соотношения между выпуском товаров и издержками на их производство:

Z=

S , π ( wm , w f , p, Am , A f )

(11)

где S – полный денежный доход; у – средние издержки производства нерыночного блага Z; wm и wf – заданные ставки заработной платы; p – цена товаров; Am и Af –личные черты мужчин и женщин соответственно. Поскольку изменения в Am и Af не затрагивают S, так как денежный доход является заданным, то

∂ 2Z > 0, если 2π −1π a π a > π a ∂Am∂A f m

где

f

∂π = π a < 0, для i = m, f . ∂Ai

m ,a f

,

(12)

i

Условие (12) непременно выполняется, если Am и Af оказывают либо независимое друг от друга, либо взаимоусиливающее воздействие на средние издержки, поскольку тогда π am ,a f ≤ 0; более того, (12) может выполняться, даже если эти факторы компенсируют друг друга. Поэтому выбор по сходству является оптимальным не только тогда, когда нерыночные черты оказывают взаимоусиливающее влияние на издержки. Менее очевидным и более впечатляющим является вывод о том, что такой выбор является оптимальным и тогда, когда личные признаки обладают независимым влиянием на издержки, и даже тогда, когда они компенсируют друг друга в силу гармонического соотношения между объемом продукции и издержками ее производства. Эту тенденцию к взаимодополняемости признаков, характеризующих нерыночную производительность, можно отчетливо увидеть, рассмотрев два специальных случая. Функция издержек была бы мультипликативной и сепарабельной, если бы эластичность выпуска относительно каждого из свойств была независима от вида благ и времени: 20

THESIS, 1994, вып 6.

π = b(Am,Af)K(wm,wf,p).

(13)

Следовательно,

∂ 2Z > 0, ∂Am ∂A f

поскольку 2b—1bmbf > bmf,

(14)

что должно иметь место, если bmf ≤ 0 и может выполняться даже если bmf > 0. Это – то же самое, что и условие (12), с той разницей, что b не зависит от ставок заработной платы и от взаимозаменяемости между затратами времени мужа и жены на работу в домашнем хозяйстве. Выбор по сходству является оптимальным даже тогда, когда свойства мужей и жен оказывают независимые воздействия на b (bmf = 0), поскольку выпуск связан с b по гармоническому закону. Предпосылка сепарабельности, выраженная уравнением (13), является чересчур сильной; большинство свойств в какой-то мере оказывают влияние на выпуск путем повышения эффективности использования времени, затрачиваемого на работу в домашнем хозяйстве. Простой и радикальный способ учесть этот эффект заключается в том, чтобы предположить, что каждое свойство влияет на выпуск только путем увеличения времени, затрачиваемого на труд в домашнем хозяйстве. Можно строго доказать очевидное утверждение, что выбор по сходству остается оптимальным, пока эластичность замещения труда мужчин в домашнем хозяйстве трудом женщин не очень высока (см. Becker, 1991, p.132). Выбор по различию является оптимальным, если речь идет о свойствах, позволяющих увеличить время, посвященное тем видам деятельности, в которых взаимозаменяемость между мужчинами и женщинами очень высока10. Поэтому выбор по сходству более вероятен, если увеличивается доступное количество времени: между временем мужчин и временем женщин обычно нет тесной взаимозаменяемости, поскольку инвестиции и деятельность женщин связаны с выращиванием детей, а инвестиции и деятельность мужчин – с рынком. Заметим, однако, что взаимозаменяемость между временем мужчин и женщин возрастает по мере смещения спроса с количества детей на их качество (см. Becker, 1991, ch.5). Оправдывает ли наш анализ распространенную веру в то, что более красивые, обаятельные и талантливые женщины склонны к вступлению в брак с более богатыми и удачливыми мужчинами? Несомненно*: положительная корреляция нерыночных черт женщин с доходом от 10 Возможно поэтому люди, склонные к доминированию и к подчинению, тяготеют к вступлению в брак друг с другом (Winch, 1958, p.215), поскольку время доминирующей личности можно использовать, когда в семье возникает ситуация, требующая лидерства, а время личности, склонной к подчинению, можно использовать в случае, когда требуется послушание. * Доказательство см. в: Becker, 1991, p.132–133.– Прим. ред.

21

THESIS, 1994, вып 6.

собственности (всегда) и с заработной платой (обычно) мужчин11 максимизирует совокупное производство благ. Более высокие значения нерыночных свойств обычно сильнее влияют на объем продукции, когда они сочетаются с более высокими денежными доходами, поскольку, согласно уравнению (11), оптимальный объем производства благ зависит от отношения (полного) денежного дохода к издержкам. Простая корреляция между уровнями умственного развития, образования, возрастом, расовой принадлежностью, материальным благосостоянием, религиозной принадлежностью, этническим происхождением, ростом, местом происхождения и многими другими чертами супругов является положительной и сильной (см. Winch, 1958, ch.1; Vandenberg, 1972). Лишь в немногих случаях простая корреляция между некоторыми психологическими свойствами супругов, такими, как склонность к доминированию, опеке или проявлениям враждебности, может быть отрицательной (Winch, 1958, ch.5; Vandenberg, 1972). Особенно интересна корреляция между супругами по уровню умственного развития, поскольку она столь же сильна, как и между братом и сестрой (Alstrцm, 1961). По-видимому, школы с совместным обучением мальчиков и девочек и другие институты делают брачный рынок более эффективным, чем это обычно принято считать. Данные о положительной простой корреляции для большинства черт, которыми обладают супруги, и отрицательной – для некоторых из них, конечно же, не противоречат моей теории. Однако для более основательной ее проверки необходимы данные о частных корреляционных связях, когда уровень других свойств остается постоянным. Даже в том случае, когда возраст и ставки заработной платы остаются постоянными, имеет место значительная корреляция между супругами по количеству лет, затраченных на получение образования: +0,53 для белых семей и практически такая же (+0,56) – для черных семей12. Кроме того, для людей, которые вступают в брак с представителями другой расы, религии, возрастной когорты или имеющими иной уровень образования, вероятность развода велика даже в случае, если их остальные черты остаются неизменными (см. Becker et al., 1977). Это является еще одним доказательством, что выбор по сходству применительно к уровню образования и другим вышеупомянутым признакам 11 Говоря “обычно”, я имею в виду, что положительная корреляция с заработками всегда максимизирует совокупный объем производства, когда возрастание величины нерыночного признака не приводит к сокращению количества часов, отрабатываемых супругом, и может максимизировать продукцию даже при сокращении этого количества. 12 Была проанализирована 20-процентная случайная выборка из примерно 18 тысяч лиц, состоящих в браке, описанная в: Survey of Economic Opportunity, 1967. Исключались те семьи, в которых муж или жена были старше 65 лет, либо безработными, либо жена в течение недели, когда проводилось обследование, проработала по найму менее 20 часов.

22

THESIS, 1994, вып 6.

является оптимальным, поскольку из дополнительного анализа (см. Becker, 1991, ch.10) следует, что развод является более вероятным, когда супруги не соответствуют друг другу по этим параметрам. Упомянутые выше данные о разводах также подкрепляют полученный ранее неожиданный теоретический вывод, что выбор по различию применительно к заработной плате является оптимальным. Вероятность развода выше, когда заработная плата жены высока относительно заработной платы мужа (здесь снова предполагается, что другие переменные сохраняют постоянное значение). На оптимальность выбора по различию в данном случае указывает также более высокая доля замужних женщин в тех американских штатах, в которых наблюдаются более высокая, чем в среднем, заработная плата мужчин и более низкая заработная плата женщин (возраст, число лет обучения, соотношение численности мужчин и женщин в населении, процент католиков и другие переменные сохраняют постоянное значение; см. Freiden, 1974; Preston and Richards, 1975; Santos, 1975). Об этом говорит и более высокая доля семей, возглавляемых незамужними женщинами, в тех регионах, где женщины имеют более высокие заработки по сравнению с мужчинами (Honig, 1984)13. Хотя непосредственные данные о корреляции между ставками заработной платы супругов не так утешительны, поскольку она явно положительна даже при одинаковом возрасте и уровне образования: +0,32 для белых и +0,24 для черных (рассчитано по данным Survey of Economic Opportunity, 1967), эти оценки дают существенно смещенную картину, так как в выборку не входили браки, где жены были заняты исключительно в домашнем хозяйстве. Поскольку женщина с большей вероятностью пойдет работать, когда ставка ее заработной платы высока по сравнению со ставкой ее мужа, положительная корреляция между ставками заработной платы для тех браков, в которых оба супруга работают вне дома, согласуется с отрицательной корреляцией для всех браков. Действительно, оценки Г.Грегга Льюиса (не опубликованы) и Дж.Смита (Smith, 1979) показывают, что положительная “наблюдаемая” корреляция означает либо отрицательную (примерно –0,25, по оценке Льюиса), либо куда более слабую положительную (примерно +0,04 – согласно Смиту) “фактическую” корреляцию для всех браков, так как сравнительно малая доля замужних женщин работала вне семьи14. Итак, при надле13 Однако причинные связи могут иметь и другое направление – “семейное положение – работа вне дома – ставка заработной платы”, поскольку ставки заработной платы становятся выше, когда женщины имеют меньше перерывов в трудовой деятельности. 14 Эти уточненные значения коэффициента корреляции также могут ввести в заблуждение, если принять во внимание тот факт, что заработная плата отчасти определяется инвестициями в человеческий капитал. Женщины, которые тратят сравнительно меньше времени на работу в рыночном секторе, меньше инвестируют в рыночно ориентированный человеческий капитал, в силу чего их способность зарабатывать оказывается ниже. Вместе с тем положительная корреляция

23

THESIS, 1994, вып 6.

жащей интерпретации данные о ставках зарплаты мужей и жен не противоречат гипотезе о выборе по различию. ВЫБОР ПАРТНЕРА ПРИ НЕОДИНАКОВОЙ ЧИСЛЕННОСТИ МУЖЧИН И ЖЕНЩИН Человек выходит на брачный рынок, ожидая, что его доход в браке будет больше, чем при одинокой жизни. Поэтому доходы, вменяемые брачным рынком, определяют не только разбивку по парам вступающих в брак, но и круг лиц, остающихся одинокими, так как вступление в брак не повышает их благосостояние. Например, мужчины и женщины откладывают вступление в брак до той поры, пока взаимодополняемость между полами и различия их сравнительных преимуществ в воспитании детей и производстве других благ в домашнем хозяйстве не станут достаточно значительными для того, чтобы они могли выиграть от вступления в брак. Причина раннего вступления в брак женщин заключается в том, что по сравнению с мужчинами их биологические особенности, опыт и иные инвестиции в человеческий капитал до сих пор были более специализированы на воспитании детей и производстве других благ, требующих вступления в брак или его эквивалента (Becker, 1991, ch.2, 3). Некоторые мужчины вынуждены оставаться одинокими, если численность мужчин, Nm, превышает численность женщин, Nf, а полиандрия при этом запрещена. Одинокими остаются те мужчины, которые в борьбе за дефицитных женщин не могут конкурировать с другими мужчинами, поскольку от брака они выигрывают меньше, нежели эти последние. В данном случае равновесная разбивка по парам вступающих в брак мужчин и женщин также должна максимизировать совокупный доход от производимых благ, так как все другие разбивки не удовлетворяют условию равновесия, задаваемому уравнением (5). Если мужчины различаются по степени наличия свойства Am, а женщины – по степени наличия свойства Af, то выбор по сходству оптимален, когда эти черты являются взаимодополняющими, а выбор по различию – когда они являются взаимозаменяемыми. Поэтому (Nm  Nf) мужчин с низшими качествами остаются одинокими, когда Am и Af являются взаимодополняющими, поскольку низкокачественные мужчины при этом от женитьбы выигрывают меньше и проигрывают в конмежду ставками заработной платы мужей и жен, которые одновременно трудятся вне домашнего хозяйства, может на самом деле измерять предсказанную нами положительную корреляцию между ставкой заработной платы мужа (или его рыночной производительностью) и нерыночной производительностью его жены. Дело в том, что многие факторы, значения которых не поддаются наблюдению, подобно уровню умственного развития, способствуют повышению как ставок заработной платы, так и нерыночной производительности.

24

THESIS, 1994, вып 6.

курентной борьбе за жен мужчинам более высокого качества15. Аналогично, когда Am и Af являются взаимозаменяемыми, (Nm  Nf) мужчин высшего качества остаются одинокими, поскольку они скорее всего проиграют в конкуренции за жен мужчинам более низкого качества. Этот анализ является обобщением теории “границы экстенсивного возделывания земли” Рикардо, которая допускает, что незанятая земля (аналог одиноких лиц) обладает продуктивностью. Cледовательно, самые низкокачественные представители избыточного пола остаются одинокими, когда существует выбор по сходству. И наоборот, самые высококачественные его представители остаются одинокими, когда существует выбор по различию. Поскольку выбор по сходству более вероятен, то, соответственно, более вероятно, что одинокими останутся лица низшего качества. Например, если Am обозначает доход мужчин от собственности, а Af – нерыночную производительность женщин и если мужчины имеются в избытке, то мужчины с более низким доходом остаются одинокими, так как они меньше выигрывают от женитьбы на этих женщинах по сравнению с мужчинами, обладающими более высокими доходами. Рассмотрим трех мужчин различного качества: Mk, Mj, Mg (следуют в порядке понижения качества) и трех женщин также различного качества: Fk, Fj, Fg (в аналогичном порядке), причем свойства мужчин и женщин являются взаимодополняющими. Если при оптимальной разбивке в брак вступили бы пары Mk и Fk, Mj и Fj, Mg и Fg, то должны были бы выполняться следующие условия:

Z km + Z jf > Z kj ,Z mj + Z gf > Z jg ,

(15)

15 Чтобы показать, что никто из (Nm  Nf) мужчин низшего качества не смог бы жениться в случае, если бы Am и Af были взаимодополняющими, предположим противное: Mi женится на Fj, а Mk остается холостым, хотя Amk > Ami . Если бы эта разбивка была оптимальной, то мы получаем, что

Zij + Zks > Zkj + Zis, или Zij – Zis > Zkj – Zks. В силу определения взаимодополняемости

Z ij − Z ig < Z kj − Z kg ,

когда

Amk > Ami

и

Af j > Af g .

Представляется вероятным, что то же самое неравенство будет выполняться, если вместо супруга женщины более низкого качества мы подставим оставшегося холостым, т.е. если Zig и Zkg заменяются соответственно на Zis и Zks. Если это так, то первое из вышеприведенных неравенств будет находиться в противоречии с предположением о взаимодополняемости между Am и Af, и Mi не может заменить Mk в оптимальной разбивке по парам, если Amk > Ami . Аналогично доказывается, что если бы Am и Af были взаимозаменяемыми, никто из мужчин высшего качества не смог бы жениться.

25

THESIS, 1994, вып 6. m

m

где Z k и Z j – равновесные доходы, которые будут иметь Mk и Мj, жеf

f

нившись на Fk и Fj соответственно, а Z j и Z g – равновесные доходы Fj и Fg после их выхода замуж за Mj и Mg соответственно. Если бы на брачном рынке присутствовали только люди типа Mk и Fk, то увеличение численности Mk снизило бы доход женатых Mk до уровня одиноких, Zks, что побуждало бы избыточных мужчин оставаться холостыми. Однако когда m

на рынке имеются и другие типы людей, Z k

не может снизиться до

уровня Zks без нарушения первого из неравенств (15)16. Некоторые из низкокачественных Fj получили бы стимул к вступлению в брак с избыточными Mk и новый равновесный доход17 Mk превысил бы Zks. Избыточные Mk вытесняют низкокачественных Mj, поскольку черты мужчин и женщин являются взаимодополняющими. Некоторые Mj становятся избыточными, они вытесняются из своих семей, их доходы падают и некоторые Fg получают стимул к вступлению в брак с этими избыточными Mj. 16

ном

Левая часть первого неравенства в (15) достигает максимума (при задан-

Z km ), когда Z im = Z js

или

Z jf = Z jj − Z js . Если, кроме того, Z km

= Zks, то

первое неравенство примет вид

Z km + Z jf

= Zks + Zjj > Zkj,

и его можно записать следующим образом: Zks — Zjs > Zkj — Zjj. Если бы выбор по сходству был оптимальным, то свойства мужчин и женщин были бы взаимодополняющими и это последнее неравенство не могло бы выполняться в случае, когда Mj ниже по качеству, чем Mk. Следовательно, Z km > Zks. Аналогично, если бы оптимальным был выбор по различию, эти черты были бы взаимозаменяемыми, а неравенство не могло бы выполняться в случае, когда Mj выше по качеству, чем Mk. 17 Если некоторые из Mk женятся на Fk, а некоторые – на Fj, то доход Mk должен быть одинаковым независимо от того, женится ли он на Fk или на Fj:

Z km + Z kf = Z kk ,

Z km + Z jf = Z kj .

Доходы Mk, Fk и Fj не определяются однозначно этими двумя уравнениями (см. более подробное обсуждение этого вопроса в работе: Becker, 1973), однако премия, достающаяся Fk, должна равняться предельной производительности этой женщины:

Z kf − Z jf = Z kk − Z kj .

26

THESIS, 1994, вып 6.

Вытеснение мужчин более низкого качества из их браков из-за снижения в результате конкуренции доходов мужчин высокого качества продолжается до тех пор, пока доходы мужчин низшего качества не уменьшаются до уровня, соответствующего их холостому состоянию. Поскольку эти мужчины более не выигрывают от вступления в брак, некоторые из них готовы остаться неженатыми. Таким образом, увеличение числа мужчин определенного качества обычно приводит к снижению доходов всех мужчин и увеличению доходов всех женщин из-за конкуренции на брачном рынке между мужчинами и женщинами с различным уровнем качества. Кроме того, если бы черты мужчин и женщин были взаимодополняющими и, следовательно, оптимальным оказывался выбор по сходству, то некоторые низкокачественные мужчины были бы вытеснены с брачного рынка, а другие мужчины были бы вытеснены в низкокачественные браки, т.е. в браки с женщинами низкого качества. Этот анализ показывает, что равновесный доход, а также тип супруга, достающегося каждому лицу при оптимальной разбивке, зависят не только от свойств этого лица, но и от свойств всех участников брачного рынка (т.е. оба параметра зависят не только от абсолютного, но и от относительного уровня обладания этими свойствами). Например, увеличение числа выпускников мужских колледжей приведет к снижению доходов мужчин – выпускников средних школ и уровня образования достающихся им жен. В то же время даже значительное повышение уровня образования любого отдельно взятого мужчины может оказать лишь незначительное влияние на выбор супруги, если уровень образования всех других мужчин также существенно повысился. Если говорить о реальных примерах, то данный анализ объясняет, почему в США мужчины с более высокими доходами женятся в более молодом возрасте и их браки более устойчивы, нежели у мужчин с более низкими доходами, хотя долговременный рост средних доходов не оказал такого сильного влияния на средний возраст вступающих в брак и на средний показатель устойчивости браков (см. Keeley, 1974; Becker et al., 1977, p.1173).

РАЗЛИЧИЯ В ПРЕДПОЧТЕНИЯХ, ЛЮБОВЬ И ОПТИМАЛЬНАЯ РАЗБИВКА НА ПАРЫ Если в каждом домашнем хозяйстве производится единственное однородное благо (предположение, которого я до настоящего момента придерживался), то о каждом человеке можно было бы сказать, что он имеет одну и ту же “функцию” полезности, определенную простейшим образом как количество этого блага. Однако, когда имеется множество однородных благ, функции полезности или предпочтения различных лиц могут очень сильно различаться. Являются ли предпочтения мужчин и женщин на брачном рынке некоторой дополнительной, а воз27

THESIS, 1994, вып 6.

можно, даже и ключевой переменной, определяющей равновесную разбивку наряду с уровнем дохода, образования, расовой принадлежностью и другими чертами? Или же предпочтения, как бы они ни различались, не оказывают влияния на равновесную разбивку? Ответ целиком зависит от издержек производства в различных домашних хозяйствах. Если бы каждое благо производилось при постоянных сравнительных издержках, которые были бы одинаковыми во всех домашних хозяйствах, общий объем продукции, производимой в браке между Mi и Fj, можно было бы однозначно определить как Zij = 1Zij + 2v 2Zij + ... + nv nZij,

(16)

где Zij – совокупный выпуск продукции, измеряемый числом единиц блага 1Z, kZij – совокупный выпуск производимого k-го блага, kv – издержки производства единицы kZ по отношению к издержкам производства единицы 1Z (эти сравнительные издержки предполагаются равными для всех домашних хозяйств). Поскольку весь произведенный объем каждого блага потребляется супругами, то n

Z ij = ∑ k v( k Z im + k Z jf ) = ∑ k v k Z im + ∑ k v k Z jf = Z im + Z jf , (17) k =1

где

k

Z im и k Z jf – количества k-го блага, потребляемые Mi и Fj соответ-

ственно. Поскольку уравнение (16) может быть использовано для описания комбинации благ, наилучшим образом отвечающей конкретным предпочтениям, каждое лицо будет стремиться максимизировать полезность – т.е. потребление каждого блага,– выбирая супруга, который помог бы максимизировать совокупный доход вне зависимости от предпочтений этого и других возможных супругов18. В частности, Mi и Fj поженились бы, если бы их совокупный выпуск превысил сумму их доходов от браков с другими лицами или доходы при одинокой жизни независимо от того, насколько различаются их предпочтения19. 18

Роберт Майкл напомнил мне детский стишок: Джек Спрэт не любил котлет; Супруга его Эльвира Терпеть не могла гарнира; Вдвоем же они – о чудо! – Очистили целое блюдо! (Перевод В.С.Автономова)

19

Например, если бы Mi хотел потреблять только 2Z, а Fj – только 1Z, то

Z im + Z jf = 2 v 2 Z im + 1 Z jf = 2 v 2 Z ij + 1 Z ij = Z ij .

28

THESIS, 1994, вып 6.

В то же время предпочтения могли бы существенно повлиять на равновесную разбивку по парам, если бы издержки не были одинаковыми во всех домашних хозяйствах. В частности, лица со схожими предпочтениями имеют стимул заключить брак, если издержки понижаются благодаря сходству структуры потребления супругов. Это бывает, когда некоторые блага потребляются совместно, когда производство благ более эффективно в больших масштабах или когда специализированный потребительский капитал снижает издержки производства отдельных благ в данной семье20. И наоборот, лица, предпочтения которых различаются, имеют стимул заключить брак, если при расширении масштабов производства происходит снижение отдачи. Поэтому более вероятно, что при выборе супруга предпочтения коррелируют положительно, а не отрицательно – так же, как это происходит и для большинства других свойств, поскольку как совместное потребление, так и специализированный потребительский капитал стимулируют заключение браков между людьми с похожими предпочтениями. Многие читатели могут спросить, есть ли в моем анализе место для романтической привязанности, или же любовь слишком эмоциональна или иррациональна, чтобы ее можно было изучать в рамках экономического подхода. Хотя брак по любви куда менее важен в других обществах, нежели в современных западных, мы вовсе не должны игнорировать такие браки. Некоторые аспекты этих браков можно анализировать и в рамках экономического подхода. Более подробно браки по любви рассматриваются в другом месте (Becker, 1991, ch.8, 11); здесь же я лишь покажу, что влияние любви на равновесную разбивку с точки зрения нашего анализа представляет собой особый случай влияния различий в предпочтениях. Можно сказать, что мужчина Mi любит женщину Fj, если ее благосостояние включается в его функцию полезности, и, возможно, также если Mi ценит эмоциональный и физический контакт с Fj. Ясно, что Mi может извлечь выгоду от брака с Fj, так как тогда он может оказать благоприятное воздействие на ее благосостояние – и тем самым увеличить значение своей функции полезности,– а также потому, что блага, воплощающие “контакт” с Fj, можно производить с меньшими затратами в браке, нежели тогда, когда Mi приходится стремиться к поддержанию “незаконных” отношений с Fj. Даже если бы Fj была “эгоисткой” и не отвечала на любовь Mi, она выиграла бы от брака с мужчиной, который ее любит, потому что ради максимизации своей функции полезности он передавал бы ей свои ресурсы. Кроме того, брак, связанный с любовью, более эффективен, нежели другие браки, даже если один из супругов – эгоист, потому что этот эгоист также получает выгоду от повышения эффективности. Браки, связанные с лю20 Выигрыш от инвестиций в потребительский капитал, предназначенный для производства конкретного блага, тем выше, чем больше этого блага потребляется (см. Becker, 1991, ch.2).

29

THESIS, 1994, вып 6.

бовью, вероятно, должны быть частью равновесной разбивки по парам, ибо, если говорить на языке рынка, они более производительны по сравнению с другими браками (Becker, 1991, ch.8). ВЫБОР СУПРУГА В УСЛОВИЯХ ПОЛИГАМИИ В модели производства в домашнем хозяйстве предполагается, что выпуск благ в браке между i-м мужчиной j-й женщиной равен Zij = n(αj,βj)Z[p(αi)xm,l(βj)xf],

(18)

при ∂n/∂α > 0, ∂n/∂β>0, dp/dα > 0 и dl/dβ > 0, где эффективные ресурсы мужчин и женщин (используемые с эффективностью αi и βj) составляют соответственно p(αi)xm и l(βj)xf (см. Becker, 1991, ch.3). Согласно приведенной выше основной теореме, высококачественные мужчины вступают в брак с высококачественными женщинами, а низкокачественные мужчины – с низкокачественными женщинами, если

∂Z ∂ 2n  ∂n  ∂Z Z + =  ∂α∂β ∂α∂β  ∂α  ∂x f

   x f dl +  ∂n  ∂Z    dβ  ∂β  ∂x  m 

∂ 2Z  dp  dl   > 0. xm ⋅ x f  +n  ∂x m ∂x f  dα  dβ 

 dp  x m +  dα

(19)

Достаточными условиями для выполнения этого неравенства являются ∂2n/∂α∂β > 0 и ∂2Z/∂xm∂xf > 0. Данное количество супружеских ресурсов может быть получено посредством вступления в брак либо с одним высококачественным супругом – т.е. с партнером, обладающим относительно высоким показателем l или p,– или с несколькими низкокачественными партнерами. Следовательно, в условиях полигамии выбор партнера в соответствии с каким-либо признаком менее значим, чем в условиях моногамии, поскольку при полигамии совокупным ресурсам высококачественного мужчины или женщины может соответствовать не только один высококачественный супруг, но и несколько низкокачественных. Вот факт, подтверждающий, что при полигамии выбор по сходству является менее важным: коэффициент корреляции между уровнями образования мужа и жены составляет лишь 0,37 для мужчин-многоженцев Майдугури, в то время как в США он превышает 0,5 (Grossbard, 1978, p.30). Влияние полигамии на распространенность выбора по сходству является более сложным, когда рост эффективности приводит к увеличению выпуска продукции при данных величинах затрат ресурсов мужчин и женщин (задаваемых функцией n). Приступая к анализу этого случая, предположим, что все мужчины и все женщины имеют одинаковые ресурсы (p = l = 1) и что только мужчины могут иметь нескольких партнеров по браку. Вероятно, мужчины, обладающие более высоким 30

THESIS, 1994, вып 6.

качеством (эффективностью), склонны жениться на подобных им женщинах, даже если эти мужчины – многоженцы, так как условие ∂2n/∂α∂β > 0 означает, что жена более высокого качества обеспечивает больший объем производимых благ в случае, когда ее муж также отличается большей эффективностью. Хотя выбор по сходству может являться заменителем открытого многоженства, высококачественные мужчины все же с большей вероятностью станут многоженцами. Они будут склонны жениться на нескольких женщинах, которые могут различаться по качеству21. При одинаковой численности мужчин и женщин на брачных рынках мужчины самого низшего качества не смогут жениться, в то время как высококачественные мужчины способны обзавестись несколькими женами. Поскольку все женщины склонны к браку, средняя женщина выходит замуж за мужчину “выше” ее по способностям и квалификации, если бы мужчины и женщины на брачном рынке в среднем обладают равными способностями и квалификацией. Конечно, средняя женщина вышла бы замуж за превосходящего ее по уровню качества мужчину даже при моногамии, и даже в том случае, когда все мужчины и женщины вступают в брак, если средний мужчина инвестировал в собственный человеческий капитал больше, чем средняя женщина (см. Becker, 1991, p.103, tab. 3.1). Поэтому наш анализ легко объясняет, почему женщины, как правило, выбирают мужей “выше себя”, а мужчины выбирают жен “ниже себя” как в моногамных, так и в полигамных обществах22. Предельный продукт женщин качества β1, производимый в браке с мужчинами качества α1, уменьшается, когда замуж за мужчин качества α1 выходят женщины качества β2, поскольку остается меньше ресурсов, которые можно расходовать на жен качества β1. Мужчина качества α1, имеющий w11 жен качества β1 и w12 жен качества β2, максимизирует функцию 21

 x1 Z 1, w1 , w2 = w11 n(α 1 , β 1 ) Z  m , x f  w11 при условии 1

∂x

 ,  

x 1m + x m2 = x m . Условие равновесия имеет вид:

∂Z 1, w , w 1 m

  x2  + w12 n(α 1 , β 2 ) Z  m , x f  w   12

2

= n(α 1 , β 1 )

∂Z ∂Z = n(α 1 , β 2 ) 2 1 ∂x m ∂x m

.

Таким образом, предельный продукт xm, производимый в браке с женами качества β2, является точно таким же, как и с женами качества β1. 22 Например, индусским женщинам не разрешается выходить замуж за мужчин, которые ниже их по статусу, тогда как для индусов-мужчин аналогичного запрета не существует (Mandelbaum, 1970). Женщины-мусульманки также не могут вступать в подобные браки (так называемая доктрина кафаа), однако

31

THESIS, 1994, вып 6.

НЕГИБКИЕ ЦЕНЫ, ПРИДАНОЕ И ВЫКУП ЗА НЕВЕСТ В ходе предшествующего анализа равновесной разбивки мужчин и женщин на пары предполагалось, что произведенные в браке блага могут быть разделены между супругами любым способом. Равновесное разделение произведенных в любом браке благ (возможно, не единственное) определяется из условий (5) и (6) и является результатом усилий всех участников брачного рынка, направленных на максимизацию их собственного дохода от благ. Важное свойство этих условий равновесия состоит в том, что каждый человек предпочитает вступить в брак с партнером, предназначенным для него равновесной разбивкой на пары, нежели с каким-либо другим партнером, поскольку в последнем случае он будет иметь более низкий доход. Кроме того, равновесная разбивка и, следовательно, эти предпочтения в отношении партнеров не являются фиксированными, а зависят от численности лиц с конкретными свойствами и других переменных. Если бы разделение продукции в каком-либо браке определялось не на брачном рынке, а иным способом и если бы человек получал одну и ту же долю выпуска при браке со всеми возможными партнерами, то

Z im = ei Z ij для всех j,

Z jf = d i Z ij для всех i,

(20)

где ei + dj ≠ 1, если объем совместного потребления или затраты на осуществление контроля значительны, а ei и ej или dj и dk могут не быть равными, поскольку доли различных мужчин или женщин могут различаться. Можно показать, что строгое следование принципу выбора по сходству обеспечит максимальный совокупный выпуск и равновесную разбивку на пары, так как благосостояние людей, не предназначенных друг для друга, ухудшится, если они поженятся. Выше мы показали, что выбор по сходству также может служить основой для равновесной разбивки по парам и максимизации выпуска продукции, когда разделение каждого произведенного блага между супругами определяется рыночным равновесием. Поэтому допущение, что разделение произведенных благ между супругами определяется на брачном рынке, и гипотеза, что это разделение задается уравнением (20), часто приводят к одной и той же разбивке по парам. Мой подход к брачному рынку резко контрастирует с другими формальными моделями выбора супруга (см. Gale and Shapley, 1962; Stoffaës, 1974). Эти модели, подобно той, которая задается уравнением (20), основаны на предположении, что у каждого человека есть своя иерархия потенциальных партнеров, которая определяет равновесную разбивку по парам, а не определяется ею. Однако в отличие от ранжирований, вытекающих из (20), в этих моделях разные люди не обязательно ранжируют потенциальных партнеров одинаково – например, мужчины этого вероисповедания могут жениться на женщинах, занимающих более низкое положение (Coulson, 1964, p.49, 94).

32

THESIS, 1994, вып 6.

мужчина Mi может предпочитать женщину Fj, которая предпочитает мужчину Mk, который предпочитает женщину Fi. Если бы ранжирования не были одинаковыми, “оптимальная” разбивка по парам могла бы лишь свести к минимуму расхождения между допустимыми и предпочтительными вариантами выбора23. В этих моделях неявно предполагается, что разделение произведенных благ между супругами в любом браке не определяется брачным рынком и является абсолютно жестким (модель (20) содержит это же предположение в явном виде). В этом случае индивид вряд ли окажет предпочтение партнеру, предназначенному ему оптимальной разбивкой, так как не допускается, чтобы брачные цены устраняли несоответствия между предпочтениями разных людей. Если бы разделение производимых благ между супругами определялось брачным рынком, то ранжирование потенциальных партнеров не было бы задано, а зависело от деления продукции, производимой с разными партнерами. Иначе говоря, если бы брачные цены были гибкими, то задачи, формулируемые и решаемые с помощью этих моделей, не имели никакого отношения к реальной разбивке людей на супружеские пары24. Однако деление брачной продукции может показаться негибким, поскольку такие блага, как жилая площадь, дети, общение в разговорах и любовь, потребляются совместно (они являются “семейными” благами). Потребление некоторого их количества одним лицом не означает сокращения на такое же количество их потребления другим членом семьи. Кроме того, некоторые супруги могут получить долю продукции, превышающую равновесную, уклоняясь от своих обязанностей. Основой такого “уклонения” служат разделение труда и высокие затраты по осуществлению контроля за поведением (Becker, 1991, ch.2 и 8). К тому же закон иногда открыто предоставляет мужчинам право определения этих долей (см. Weitzman, 1974, p.1182ff). Рассмотрим брачный рынок, участниками которого являются однородные по качеству мужчины и женщины. Если численность мужчин превосходит численность женщин N m′ > N f , то равновесный доход мужчин и женщин соответственно равен Z*m=Zms и Z*f=Zmf – Zms. Предположим, однако, что разделение выпускаемой продукции, в силу ука23

Д.Гейл и Л.Шепли (Gale and Shapley, 1962) требуют, чтобы оптимальные пары были “устойчивыми”, т.е. чтобы люди, не предназначенные друг для друга, не могли улучшить свою жизнь, вступив в брак друг с другом,– требование, которое родственно условию (5). 24 Однако они были бы применимы к рынкам, на которых для определения пар не используются цены. К примеру, Гейл и Шепли (Gale and Shapley, 1962) рассматривают, в числе прочих, случай абитуриентов, подающих заявления в различные университеты, в другом месте я рассматриваю формирование пар среди представителей животного мира (Becker, 1991, ch.9), где каждое существо стремится максимизировать выживание своих генов.

33

THESIS, 1994, вып 6.

занных выше условий, не является гибким, а именно, доход, получаемый в браке женщинами, не может превышать Z < Z ; следовательно, доход, получаемый в браке мужчинами, будет равен f

Z m = Z mf − Z

f

*f

> Z *m . Поскольку все имеющиеся мужчины желают

жениться при таком уровне дохода, дефицитные женщины должны быть распределены между более многочисленными мужчинами. Распределение жен между мужчинами вряд ли будет чисто случайным, так как мужчины попытаются улучшить свои шансы на вступление в брак. Они будут стараться гарантировать будущим женам доход больf

ший, чем Z , однако подкрепить такие гарантии нелегко. Одной из альтернатив была бы передача женщине капитала или единовременной денежной суммы с целью склонить ее к вступлению в брак. Поскольку мужчинам, предлагающим большие суммы, будет легче получить жен, конкуренция между мужчинами за дефицитных женщин будет приводить к повышению предлагаемых сумм до тех пор, пока для всех мужчин вновь не станет безразлично, жениться им или оставаться холостыми. Это безразличие будет достигнуто, когда передаваемая сумма станет равной текущему (дисконтированному) f

значению разницы между Z*f и Z , разности между равновесным и фактическим доходом замужних женщин. То же самое рассуждение показывает, что если женатые мужчины получат доходы меньше равновесных, то будет иметь место передача денег и иного имущества от женщин к мужчинам. Передачи имущества женщинам обычно носят название “выкупа за невест”, а аналогичные передачи мужчинам – “приданого”. Точно такой же в сущности анализ можно провести для случая, когда платежи поступают родителям (а не вступающим в брак детям), так как родители являются “владельцами” своих детей и передают их через посредство брака в другие семьи (Cheung, 1972). Стоимость детей как капитала, передаваемого в другие семьи, и здесь будет равна дисконтированной разности между их равновесным доходом, получаемым в браке, и фактическим доходом. Выкуп за невест тогда не только компенсирует родителям потерю их “имущества”, но и побуждает их к оптимизации инвестиций в дочерей, если за девушек, обладающих большим запасом человеческого капитала, можно запрашивать достаточно высокий выкуп. Разница между фактическим и равновесным доходом жен, вероятно, возрастает, когда их равновесный доход составляет бульшую долю в производимых в браке благах (женам не так-то легко этого добиться). Поэтому установление выкупа более вероятно, и величина его оказывается больше, когда равновесная доля жен выше, как, например, в следующих ситуациях: в обществах, где численность мужчин больше, чем женщин; в обществах, где широко распространено многоженство; в обществах с наследованием по мужской линии, так как в них мужья в большей мере осуществляют контроль за 34

THESIS, 1994, вып 6.

распределением производимых в браке благ, особенно детей (Schneider, 1969); для женщин, никогда не состоявших в браке, в противоположность разведенным25;. Из данного анализа также следует, что выкуп за невест должен возвращаться, по крайней мере частично, когда жена является инициатором развода, не имея на то причины, или когда инициатором выступает муж, имеющий к тому основания, например, из-за того, что жена неверна ему или страдает бесплодием (см. соответствующие данные, приведенные в работе: Goode, 1963, p.155ff). Однако при отсутствии оснований для развода муж лишается права на возврат по крайней мере значительной части выкупа, особенно если брак продолжался в течение нескольких лет26. Следовательно, даже когда фактическое деление произведенных в браке благ сильно отличается от равновесного, выкуп за невест и приданое повышают или снижают получаемые в браке доходы до уровня, предписанного равновесной разбивкой. Поэтому мое предположение о том, что получаемые в браке доходы обладают гибкостью, представляется весьма обоснованным, если учесть, каким целям служат выкуп за невест и другие платежи, связанные с заключением брака. Модели, в которых предполагается жесткое разделение дохода между супругами, в значительной степени недооценивают человеческую изобретательность и опыт, придающие условиям заключения брака гибкость и способность реагировать на рыночную ситуацию. ЛИТЕРАТУРА Alstrцm C.H. A Study of Inheritance of Human Intelligence // Acta Psychiatrica et Neurologica Scandinavica, 1961, v.36, no.2, p.175–202. Becker G.S. A Theory of Marriage: Part I // Journal of Political Economy, 1973, v.81, no.4, p.813–846. Becker G.S. A Theory of Marriage: Part II // Journal of Political Economy, 1974, v.82. no.2, pt.2, p.S11–S26. Becker G.S. A Treatise on the Family. Cambridge; London: Harvard University Press, 1991. 25 За разведенных женщин берется более низкий выкуп, так как они обычно старше, чем незамужние женщины, а также потому, что причиной развода, возможно, были какие-то их недостатки как жен, в том числе бесплодие (см. Becker, 1991, ch.10). Данные, приведенные У.Голдшмидтом (Goldschmidt, 1973) и Дж.Пэппсом (Papps, 1980), показывают, что выкуп за невест в Уганде и Палестине для разведенных женщин был ниже, чем для тех, которые выходили замуж впервые. 26 Гуд показал, что мужчины-мусульмане обычно теряют право на возврат большей части выкупа за невесту, если они расторгают брак без причины. Таким путем плата за невесту и другие платежи страхуют разведенных женщин от ущерба в случае потери их специализированных инвестиций в детей. См. также Becker, 1991, ch.10.

35

THESIS, 1994, вып 6. Becker G.S., Landes E.M. and Michael R.T. An Economic Analysis of Marital Instability // Journal of Political Economy, 1977, v.85, no.6, p.1141–1187. Black J.D. and Black A.G. Production Organization. New York: Henry Holt, 1929. Cain G.G. Married Women in the Labor Force: An Economic Analysis. Chicago: University of Chicago Press, 1966. Cheung S.N.S. The Enforcement of Property Rights in Children, and the Marriage Contract // Economic Journal, 1972, v.82, no.326, p.641–657. Coulson N.J. A History of Islamic Law. Islamic Surveys, no.2. Edinburgh: Edinburgh University Press, 1964. Feiden A. The United States Marriage Market // Journal of Political Economy, 1974, v.82. no.2, pt.2, p.S34–S53. Gale D. and Shapley L.S. College Admissions and the Stability of Marriage // American Mathematical Monthly, 1962, v.69, no.1, p.9–15. Goldschmidt W. The Brideprice of the Sebei // Scientific American, 1973, v.229, no.1, p.74–85. Goode W.J. World Revolution and Family Patterns. New York: Free Press, 1963. Goode W.J. Comment: The Economics of Nonmonetary Variables // Journal of Political Economy, 1974, v.82. no.2, pt.2, p.S27–S33. Grossbard A. The Economics of Polygamy. Ph.D. dissertation, University of Chicago, 1978. Heckman J.J. Heterogeneity and State Dependence. In: S.Rosen (ed.). Studies in Labor Markets. Chicago: University of Chicago Press, 1981. Hicks J.R. The Theory of Wages. Gloucester (MA): Peter Smith, 1957. Honig M. AFDC Income, Recipient Rates, and Family Dissolution // Journal of Human Resources, 1974, v.9, no.3, p.303–322. Keeley M.C. A Model of Marital Formation: The Determinants of the Optimal Age at First Marriage. Ph.D. dissertation, University of Chicago, 1974. Koopmans T.C. and Beckman M. Assignment Problems and the Location of Economic Activities // Econometrica, 1957, v.25, no.1, p.53–76. Kuratani M. A Theory of Training, Earnings, and Employment: An Application to Japan. Ph.D. dissertation, Columbia University, 1973. Mandelbaum D.G. Society in India. Berkeley: University of California, 1970. Papps J. The Determinants of Brideprice in a Palestinian Village. Department of Economics, University of Durham (England), Working Paper no.31, 1980. Preston S.H. and Richards A.T. The Influence of Women's Work Opportunities on Marriage Rates // Demography, 1975, v.12, no.2, p.209–229. Rosen S. Substitution and Division of Labor // Economica, 1978, v.45, no.179, p.235–250. Santos F.P. The Economics of Marital Status. In: C.B.Lloyd (ed.). Sex, Discrimination, and the Division of Labor. New York: Columbia University Press, 1975. Schneider H.K. A Statistical Study of Brideprice in Africa. Paper presented at the annual meeting of the American Anthropological Association, 1969. Smith J.P. The Distribution of Family Earnings // Journal of Political Economy, 1979, v.87, no.5, pt.2, p.S163–S192. Stoffaлs C. Analyse multicriteres, optimalitй de choix collectifs et le marchй des mariages. In: Thйorie de la dйcision et applications. Paris: Centre National d'Information pour la Productivitй des Entreprises, 1974. Vandenberg S.G. Assortative Mating, or Who Marries Whom? // Behavior Genetics, 1972, v.2, no.2–3, p.127–157. Weitzman L.J. Legal Regulations of Marriage: Tradition and Change // California Law Review, 1974, v.62, no.4, p.1164–1288. Winch R.F. Mate-Selection. New York: Harper, 1958.

36

THESIS, 1994, вып. 6

Теодор Шульц

ЦЕННОСТЬ ДЕТЕЙ Theodore W. Schultz. Fertility and Economic Values. Part I: The Value of Children. In: T.W.Schultz (ed.). Economics of the Family. Chicago; London: University of Chicago Press, 1974, p.3–14. © University of Chicago Press, 1973, 1974 © National Bureau of Economic Research, 1974 Перевод д.э.н. И.М.Осадчей

Подход к анализу проблем рождения и воспитания детей с точки зрения экономики установил новые соотношения между статистическими данными и теорией. Если Мальтус предполагал, что величина издержек воспитания детей неизменна во времени, то мы в данном исследовании утверждаем, что по мере увеличения цены человеческого времени затраты на воспитание детей растут. Сегодня мы видим, что на рождаемость влияют и цены, и доход, и накопление человеческого капитала в детях. Мы видим также, что и тот человеческий капитал, которым обладают взрослые, особенно женщины, влияет как на рождаемость, так и на объем предложения труда. Последние достижения экономического анализа позволяют нам сформулировать ряд доступных проверке гипотез. Эмпирические исследования, в свою очередь, ставят перед нами новые нерешенные вопросы. Таким образом, работа по осознанию механизмов, определяющих динамику данных процессов, только начинается. Было бы преждевременно искать в наших исследованиях готовые рекомендации в области социальной политики. На данной стадии работы выводы носят главным образом аналитический характер. Чтобы увидеть стоящие перед нами проблемы во всей их полноте, нужен экономический подход, основанный на некоторых элементарных, но вместе с тем фундаментальных положениях. Хотя эти положения можно рассматривать как не подлежащие обсуждению, я остановлюсь на них, чтобы быть уверенным, что они не останутся без внимания. Рождаемость означает появление детей; дети же – важная составляющая образа жизни большинства семей. Почти все супружеские пары желают иметь детей и готовы рожать и воспитывать их. Значительно реже осознается, что родители получают от своих детей удовлетворение и производительные услуги. Таким образом, жертвы, приносимые родителями при рождении детей, и те инвестиции, которые они вкладывают в их здоровье и образование, являются прежде всего результатом сознательного семейного решения. Я предвижу, что многие чувствительные люди будут шокированы подобным подходом к исследованию проблемы рождаемости, посколь37

THESIS, 1994, вып. 6

ку он якобы унижает семью и материнство. Кому-то может показаться, что такие сугубо личные цели и формы человеческой активности далеки от области экономического расчета. Когда я начал применять концепцию человеческого капитала к вопросам образования, я неоднократно выражал ту же озабоченность относительно этих деликатных проблем, ибо данную концепцию можно посчитать принижающей культурные цели образования. Я всегда тщательно и подробно разъяснял, что инвестиции в образование находятся в полном согласии с культурными целями, поскольку позволяют рассчитывать в будущем не только на доходы, обусловленные наличием школьного и высшего образования, но и на более высокую степень удовлетворения культурных запросов. Следуя той же логике, мы можем попытаться объяснить жертвы, приносимые родителями, их личным удовлетворением, а также будущим получением ими от своих детей производительных услуг. Центральная экономическая идея исследований состоит в том, что репродуктивное поведение родителей в значительной мере отражает их внутренние предпочтения. При нынешнем уровне технологии контроля за рождаемостью и с учетом различных видов неопределенности, связанных с применением контрацептивных средств, детской смертностью, здоровьем родителей и их способностью к деторождению, а также при том уровне доходов, который родители предполагают иметь на протяжении жизненного цикла семьи, данные предпочтения ограничены родительскими ресурсами и альтернативными экономическими возможностями их использования. В свою очередь, эти ресурсы подразумевают возможность жертв, измеренных в терминах альтернативных издержек, которые родители должны быть готовы нести во имя получения от своих детей удовлетворения и производительных услуг в будущем. Конечно, можно утверждать, что родителям попросту безразличны все эти экономические соображения (поскольку рождение детей является в первую очередь непреднамеренным итогом сексуальной активности); что супруги, как правило, не занимаются на практике планированием семьи, а ресурсные ограничения в течение жизненного цикла известны им не настолько точно, чтобы влиять на их семейные решения в тот период, когда рождаются дети. В данный момент нет необходимости излагать причины, по которым я не принимаю эту аргументацию,– сами наши исследования убедительно доказывают противоположное. Я просто буду исходить из того, что родители принимают во внимание экономические соображения, касающиеся воспитываемых ими детей, и, определяя ценность детей, сопоставляют уровень предельных жертв с тем уровнем удовлетворения и с теми производительными услугами, которые они ожидают получить от своих потомков. Таким образом, оставляя в стороне вопрос общественных выгод и издержек, можно прийти к выводу, что ключевым моментом, который определяет ценность детей для их родителей, является взаимодействие влияющих на семейные решения факторов спроса и предложения. 38

THESIS, 1994, вып. 6

Рассматривая проблему рождаемости, специалисты в области экономического роста сформулировали общие экономические следствия увеличения численности населения, оставив задачу объяснения самого этого увеличения биологам, социологам и демографам. Подобная концентрация внимания на следствиях понятна, поскольку факторы, определяющие рост населения, остаются одной из главных неисследованных сфер экономической теории. Концепция оптимальной численности населения оказалась не слишком плодотворной. Современная теория экономического роста, как правило, рассматривает увеличение численности населения в качестве экзогенного фактора, хотя в классической теории (начиная с Мальтуса) оно выступало в качестве эндогенной переменной. Мальтузианские соображения о влиянии экономического роста на рождение и воспитание детей вели, разумеется, к мрачным долгосрочным прогнозам относительно воздействия накопления капитала и технического прогресса на рост населения. Сейчас экономисты уже не считают, что минимальный уровень жизни является величиной постоянной, определяемой лишь средствами, необходимыми для поддержания существования (повсеместный рост жизненного уровня в результате повышения реальных доходов семей, вызванного экономическим ростом, говорит сам за себя); что же касается потока литературы, предрекающей наступление конца света вследствие демографического взрыва, то он исходит в основном от биологов, основывающих свои рассуждения на ранних мальтузианских концепциях воспроизводства населения. Между тем демографы сделали многое в области анализа больших массивов демографических данных и выявления глубины конкретных различий между отдельными группами родителей с точки зрения их репродуктивного поведения (Ryder and Westoff, 1971, и др.). Демографы, конечно, знают, что прогнозы численности населения, базирующиеся на их стандартизированных данных, являются довольно сомнительными даже для коротких периодов времени, поскольку в основе этих прогнозов не лежит какая бы то ни было теория роста населения. Однако демографы ставят такие фундаментальные вопросы, о которых стоило бы поразмыслить и экономистам: “Чем объясняется быстрое распространение контрацептивных средств? Чем объяснить колебания темпов рождаемости в странах с высокоразвитой экономикой?”1 Но самый главный вопрос, с моей точки зрения, заключается в том, чтобы выявить причины демографической трансформации, т.е. объяснить те экономические и социальные процессы, а также семейное поведение, которые обусловливают переход от прежних, весьма высоких коэффициентов рождаемости и смертности к весьма низким современным. Очевидно, что теория, рассматривающая рост населения в качестве экзогенной переменной, не может дать ответ на эти вопросы. В своем дальнейшем комментарии я коснусь прежде всего тех 1

Этот вопрос был главным в работах Р.Истерлина (Easterlin, 1968; 1969).

39

THESIS, 1994, вып. 6

последних достижений в области экономического анализа, благодаря которым стали возможными новые подходы к затронутым проблемам. Затем я коротко обрисую возникающую на основе этих подходов экономическую картину и, наконец, рассмотрю вопрос о вероятном влиянии наших выводов на последующие экономические исследования. 1. ПРОГРЕСС В ЭКОНОМИЧЕСКОМ АНАЛИЗЕ В экономическом анализе существуют четыре направления, имеющие отношение к интересующей нас проблеме: анализ инвестиций в человеческий капитал; анализ основных принципов распределения имеющегося у человека времени (данный фактор прежде игнорировался); анализ производственной функции домашнего хозяйства; разработка такой концепции семьи, которая учитывает и потребительский выбор, и производственные решения в домашнем хозяйстве (включая решения о рождении и воспитании детей). Теория инвестиций в человеческий капитал покоится, как мы знаем, на предположении о том, что существуют определенные расходы (жертвы), предпринимаемые индивидом по собственному выбору для создания производительного потенциала (productive stock), воплощенного в самом человеке,– потенциала, благодаря которому его владелец впоследствии будет получать определенные услуги. Они включают в себя производительные услуги, обеспечивающие прирост будущих заработков, и потребительские услуги, состоящие в удовлетворении потребностей индивида на протяжении всей его жизни2. 2 Профессор Харри Джонсон следующим образом подытожил дискуссию о производительном вкладе человеческого капитала: “Вклад человеческого капитала в производственный процесс осуществляется благодаря процессу инвестирования (что означает просто жертвование текущими ресурсами во имя будущих доходов) в систему формального образования и производственного обучения. Эти инвестиции приносят доход на протяжении жизни соответствующего индивида. Концепция человеческого капитала обладает колоссальным обобщающим потенциалом ввиду того, что она предлагает единый принцип для логичного объяснения многих явлений на рынке труда. Возможно, самая главная ее идея, с точки зрения социологии, состоит в том, что рабочий в индустриально развитой стране является, как правило, весьма богатым капиталистом... Вторая идея, имеющая непосредственное отношение к проблеме социального и экономического неравенства, состоит в том, что экономическое вознаграждение за различные виды профессиональных занятий должно оцениваться с учетом доходов и расходов на протяжении всей жизни индивида, а не сводиться лишь к фиксации наивысших ежегодных доходов, получаемых им на пике служебной карьеры... Третья идея, также касающаяся неравенства, состоит в том, что в процессе выбора между различными возможными видами деятельности всякий вновь вступающий на рынок труда сталкивается с теми же проблемами сбора информации, оценки риска, подсчета доходов и поиска ресурсов для инвестиций, что и инвесторы, вкладывающие свои средства в капитальное оборудование или в акции” (Johnson, 1968, p.7–8).

40

THESIS, 1994, вып. 6

Дети рассматриваются здесь как форма человеческого капитала. Если говорить о жертвах, которые приходится приносить в связи с их рождением и воспитанием, то в богатых странах родители приобретают взамен главным образом будущее личное удовлетворение, в то время как в бедных странах дети вносят большой вклад в будущий реальный доход своих родителей благодаря работе, которую они выполняют в домашнем хозяйстве и на ферме, а также благодаря тому, что они предоставляют своим родителям пропитание и кров, когда те уже не в состоянии обеспечивать себя сами. Дети – это в подлинном смысле слова капитал бедняков. Очевидно, что инвестирование в детей во многих отношениях схоже с инвестированием в домашние растения ради любования ими и получения от них плодов. Уход за младенцем требует больших трудовых затрат, вознаграждение же – с точки зрения полезности – носит чисто психологический характер. Когда ребенок становится подростком, дополнительные издержки со стороны родителей связаны с меньшими затратами труда, а вознаграждение, особенно в бедных странах, все в большей мере выступает в виде выполняемой детьми полезной работы. Второе важное направление прогресса экономического анализа связано с включением ресурса “человеческого времени” в систему распределительных решений, касающихся как рыночных, так и нерыночных видов деятельности (Becker, 1965). Между понятием человеческого капитала и концепцией распределения времени существует сильная и очевидная связь. Полезность новой концепции распределения времени состоит в том, что она применима не только к рынку труда, но и к работе в домашнем хозяйстве. В домашнем хозяйстве индивид, как правило домашняя хозяйка, распределяет свое время частично на поиски и покупку потребительских товаров, а частично на их использование в домашнем хозяйстве с целью потребления. Кроме того, само потребление также требует времени. Главная идея этого направления анализа состоит в том, что в действительности каждая потребительская услуга имеет две цены: (1) денежную цену (в соответствии с традиционной теорией потребительского выбора) и (2) стоимость времени, затрачиваемого на приобретение товаров и их переработку в домашнем хозяйстве, а также на потребление услуг, произведенных в рамках домашнего хозяйства. Совершенно очевидно, что рождение ребенка и уход за ним в первые годы его жизни обычно представляют собой чрезвычайно трудоемкую деятельность для матери. Неясно, однако, как различия в стоимости времени, расходуемого матерями на рождение ребенка и уход за ним, связаны с различиями в человеческом капитале, которым они обладают. Проведенные нами исследования (см. Schultz, 1974) существенным образом проясняют эту связь. Далее, мы имеем разработки, связанные с экономической теорией производства в домашнем хозяйстве. Понятие производственной функции домашнего хозяйства возникло на базе концепций человеческого 41

THESIS, 1994, вып. 6

капитала и ценности человеческого времени. Оно позволяет проанализировать все виды нерыночной деятельности домашних хозяйств – в своих более ранних работах этот подход предвосхитила Маргарет Рейд (Reid, 1934). Особым же достоинством той формулировки теории распределения времени, которую предложил Г.Беккер (Becker, 1965), является учет времени, затраченного индивидами на производственную деятельность в домашних хозяйствах. Конечно, домашняя хозяйка распределяет свое время не только при выборе и приобретении потребительских товаров,– ведь она занимается и переработкой этих товаров, чтобы подготовить их для потребления. Производственная функция домашнего хозяйства служит здесь полезным аналитическим инструментом3. Настало время для более углубленного исследования производственной функции домашнего хозяйства. Эмпирический анализ показывает, что “производство” ребенка (детей) требует различных затрат как времени, так и материальных ресурсов в зависимости от возраста ребенка (детей). Четвертое направление – это подход к семье как к единице, принимающей решения не только при максимизации полезности от потребления, но и при распределении времени и товаров в производственной деятельности домашнего хозяйства. Взгляд на семью как на единицу принятия решений в домашнем производстве возникает в результате приложения к данной сфере теории фирмы, существующей в рамках традиционной экономической теории. Подобный взгляд предполагает, что благосостояние каждого члена семьи естественным образом интегрируется в единую семейную функцию благосостояния4, что и здесь имеются “накладные расходы” и что теневые (нерыночные) цены играют важную роль в производственной и потребительской деятельности семьи, включая рождение и воспитание детей. 2. ПАНОРАМА ЭКОНОМИЧЕСКОГО ПОДХОДА Предлагаемая теория, безусловно, ограничена своими статическими предпосылками, из которых она тем не менее извлекает достаточно мощные аналитические возможности. И все же она не способна адекватным образом отразить все поведение родителей в течение их жизни, связанное с многообразием инвестиций, которые они делают в здоровье, образование, производственное обучение, путешествия, браки своих детей, а также с накоплением собственности, предназначенной для передачи в наследство. Главная цель теории состоит в том, чтобы исследовать те различия в цене родительского времени, которые прямо или косвенно влияют на “производство” детей. Имеющаяся 3 О полезности этого аналитического инструмента свидетельствует его применение при анализе производного спроса на здоровье, свободное время, товары длительного пользования, транспортные услуги, а в данном случае – при анализе производного спроса на детей. 4 Я вернусь к этому вопросу в разделе 3.

42

THESIS, 1994, вып. 6

статическая теория по-прежнему предлагает суммировать сначала все расходы на детей, а затем все виды отдачи от них на протяжении всего жизненного цикла семьи. Она не различает ранние и поздние периоды этого цикла, не сопоставляет их значение. Я думаю, что сдвиги в динамике рождаемости, которые связаны с ростом расходов на детей, являются следствием долгосрочных процессов, связанных с изменением экономической ценности образования, возможностей получения работы, стимулов к переезду в экономически более благоприятные районы, возможностей сокращения детской смертности, качества и стоимости контрацептивных средств. Эти сдвиги обусловлены вековой тенденцией к росту семейных доходов. Анализ этих и прочих долгосрочных процессов, включая скорость, с которой семьи приспосабливают рождаемость к подобным видам нарушений равновесия, пока еще находится вне рамок данной теории. Следует отметить, что эмпирический анализ сталкивается с серьезными трудностями, связанными с недостатком данных, а некоторые эконометрические проблемы все еще остаются нерешенными. Когда дело доходит до проверки экономических гипотез, данные всегда оказываются труднодоступными. Тем не менее для этих целей, без сомнения, всегда можно “добыть” данные лучшего качества. Далее, хотя в развитии эконометрической техники наблюдается заметный прогресс, многие из ее достижений все еще не стали общим достоянием экономистов; а тем временем нерешенные эконометрические проблемы продолжают накапливаться. Возвращаясь к эмпирическому аспекту анализа, укажем, что наличие реакций родителей на различия относительных цен, вызывающие эффекты замещения, очевидно. В частности, констатация негативного воздействия роста цены материнского времени на количество детей в семье оставляет мало сомнений в том, что экономическая теория может играть определенную роль в анализе рождаемости. Если же в качестве меры цены материнского времени использовать уровень образования, то задача выделения связанных с этим факторов определенным образом усложняется. На этом вопросе я сейчас и остановлюсь. Реакции родителей на различия в доходах и на их изменения во времени выявить очень трудно. Есть, однако, неоправданная тенденция считать уже имеющиеся оценки ненадежными и сомнительными – вследствие одной неверной предпосылки. Дело в том, что теория не должна количественно определять величину эффектов дохода, так же как она не должна определять точную величину эластичности по доходу спроса, скажем, на продукты питания. Неверная же посылка заключается в предположении, что одним из следствий роста дохода должен быть рост рождаемости. С моей точки зрения, определение эффектов дохода в конечном счете будет зависеть от исходных данных. Но определить эффекты дохода эмпирически, полагая стоимость времени и товаров неизменными, крайне трудно. Еще труднее адекватно измерить богатство семьи 43

THESIS, 1994, вып. 6

на протяжении ее жизненного цикла. Делать это, используя данные ex post, неверно, потому что нам нужны ожидания ex ante, касающиеся временной траектории потока семейных доходов на протяжении жизненного цикла семьи, с соответствующими весами этих ожиданий на разных стадиях жизненного цикла, а также с учетом риска и дисконтирования доходов. Статические модели не в состоянии учесть последствия пересмотра этих ожиданий и те модификации поведения, которые присущи родителям при неожиданных изменениях дохода в течение жизненного цикла. Кроме того, эффект изменений в соотношении между качеством каждого ребенка и количеством детей может вызвать повышение относительной цены числа детей по мере роста дохода, даже если цена времени останется постоянной5. Более общее и фундаментальное соображение относительно взаимосвязи между качеством каждого ребенка и количеством детей состоит в том, что поскольку всегда существует общее ограничение семейных ресурсов, то дополнительное количество детей непременно означает сокращение ресурсов, инвестируемых в качество каждого из них. В проводящихся в настоящее время исследованиях предпринимаются серьезные попытки выявить различные направления, по которым на семейную жизнь (и прежде всего на рождаемостью) оказывает влияние образование супругов. Представляется, что уровень образования родителей, в особенности матерей, имеет решающее значение. Он влияет на выбор партнера по браку. Он может оказывать влияние на желание иметь детей. От него безусловно зависят заработки работающих женщин и производительность труда матерей в домашнем хозяйстве, включая воспитание детей. Вероятно, он воздействует на уровень детской смертности, и, несомненно, от него зависит способность родителей контролировать рождаемость. Задача выделения и идентификации каждого из этих аспектов взаимосвязи образования родителей с состоянием их семейных дел содержит в себе аналитические трудности, сравнимые с теми трудностями учета технического прогресса, которые продолжают усложнять жизнь исследователям экономического роста. На меня произвело большое впечатление доказательство того, что корреляция между получением матерями дополнительного образования и числом детей является строго отрицательной для первых лет обучения. Неясно, однако, почему эта зависимость не сохраняется при продолжении обучения на более высоком уровне6. Принимая во внимание важность учета этой зависимости при выработке государственной политики поддержки начального образования, необходимо предпринять особые усилия как в плане проверки эмпирических выводов, так и в плане разрешения очевидно существующего парадокса. 5 Дальнейшая часть этого раздела во многом опирается на комментарии Р.Уиллиса (Willis, 1974). 6 Й.Бен-Порат (Ben-Porath, 1974) и Р.Уиллис (Willis, 1974) пытаются представить некоторые возможные варианты решения этой загадки.

44

THESIS, 1994, вып. 6

С аналитической точки зрения взгляд на детей как на гетерогенный запас человеческого капитала представляется мне безусловным шагом вперед. Конечно, ребенок, которому нет и трех лет,– это совсем иной компонент человеческого капитала (и с точки зрения издержек, определяемых в основном ценностью материнского времени, и с позиции психологического удовлетворения, которое родители получают от столь юного существа), нежели повзрослевший ребенок, подросток. Как я отмечал в начале статьи, очень маленький ребенок является крайне “трудоемким” с точки зрения времени, затрачиваемого матерью. Когда ребенок взрослеет, он становится все менее “трудоемким”, но более дорогостоящим с точки зрения расходования других семейных ресурсов, которые необходимы для его обучения и для прочих видов деятельности, способствующих дальнейшему развитию его способностей. Проблема распределения семейных ресурсов между повышением качества каждого ребенка и количеством детей представляется очень серьезной и заслуживает самого пристального внимания. В настоящее время имеется слишком мало работ, посвященных непосредственному исследованию инвестиций, осуществляемых родителями в развитие способностей своих детей с помощью образования, профессионального обучения, путешествий и прочих развивающих видов деятельности; это – те инвестиции, от которых семьи получают выгоду и которые они могут себе позволить, привлекая другие семейные ресурсы (помимо материнского времени) за счет сокращения доли сбережений на ранних стадиях жизненного цикла семьи, что особенно характерно для таких развитых стран, как Израиль и США. Норма детской смертности в США не просто низка; различия по этому показателю среди белых семей стали настолько незначительными, что вариации уровня детской смертности уже не являются фактором, существенно влияющим на отношение семей к деторождению. Но снижение детской смертности, наблюдаемое ныне в самых бедных странах, является, по всей вероятности, важной переменной, на которую родители реагируют с некоторым лагом – по мере того как они становятся более просвещенными и подготовленными к учету этой информации в своих решениях по поводу рождения детей. Наконец, один из новых важных аспектов теории связан с экономическим анализом баланса спроса и предложения контрацептивных средств. Хорошо было бы иметь оценки степени распространения более эффективных и дешевых контрацептивов. Похоже, что полученная в результате обработки такой информации картина была бы во многом подобна той, которая наблюдается в ряде экономически отсталых стран, где фермеры, используя новые, более продуктивные сорта пшеницы, риса и прочих культур, осуществили так называемую “зеленую революцию”. Широкое распространение контрацептивных средств является еще одним подтверждением того экономического постулата, что, принимая решение о рождении детей, родители учитывают изменения общеэкономических условий. 45

THESIS, 1994, вып. 6

3. ПЕРСПЕКТИВЫ Разрушаем ли мы, как считает Норман Райдер (Ryder, 1974), саму идею семьи? Вовсе нет; напротив, по сравнению с тем, как семья рассматривается в рамках новой экономической теории домашнего хозяйства (home economics), мы расширяем и обогащаем ее роль. Предпосылка, согласно которой благосостояние членов семьи интегрируется во внутренне последовательную семейную функцию полезности, приписывает семье такую роль, которая, несомненно, преувеличивает ее возможности как социального института. Поэтому одной из актуальных проблем остается разработка методов для анализа индивидуальных функций полезности мужа, жены и взрослых детей. Семья действительно является одним из базисных социальных институтов, который укреплялся законодательно по мере своего культурного развития. Райдер прав, отмечая, что “общество вмешивается в развитие семьи как непосредственно, так и более тонкими способами”. Что касается социальных функций семьи, то постоянной сферой исследования были и остаются брак и продолжение рода. В силу этого семья является в основном сферой интересов антропологов, социологов и юристов, и все они вносят свой вклад в демографические исследования. Могут ли экономисты также внести свой вклад, учитывая прогресс экономического анализа, достигнутый благодаря появлению концепций человеческого капитала, ценности человеческого времени, производственной функции домашнего хозяйства и семьи как единицы принятия решений в области потребления и домашнего производства? Каковы перспективы этих новых подходов в деле объяснения таких явлений, как брак, рождаемость и инвестирование в детей? Если бы оказалось, что все, что было или могло было быть исследовано с помощью этих экономических подходов, уже известно представителям других наук, такие перспективы нельзя было бы назвать многообещающими. Было бы слишком самонадеянно заявлять, что создание экономической теории народонаселения уже не за горами, и все же на данной стадии ее возникновение нельзя исключить. Хотя и скромные, но тем не менее важные успехи в этой области связаны с двумя моментами: (1) с уже существующим научным заделом и (2) с потенциально плодотворными исследовательскими возможностями, возникающими на основе экономических подходов. Те содержательные выводы, о которых я подробно говорил в предыдущем разделе, представляются новыми и очень важными. Мы видим, что семья (домашнее хозяйство) реагирует на изменения относительных цен так, как это предусматривается экономической теорией, что наибольшую ценность в процессе “производства” детей на протяжении первых лет жизни каждого ребенка имеет материнское время, что в рамках семьи существует эффект замещения между качеством ребенка и количеством детей, что инвестиции в качество детей возрастают по мере роста семейного дохода, что дополнительное обучение при 46

THESIS, 1994, вып. 6

низком начальном уровне образования матерей оказывает сильное негативное влияние на рождаемость и что последствия появления более эффективных и дешевых методов контроля за рождаемостью все еще нуждаются в экономическом анализе. Кроме того, наши исследования являются богатым источником еще не проверенных экономических гипотез, а также идей и соображений, заслуживающих экономического анализа. О большей части тех исследовательских возможностей, которые я вижу, уже говорилось выше. Поэтому далее я ограничусь рассмотрением ряда специфических неисследованных проблем, а также некоторых долгосрочных экономических процессов, учет которых способен объяснить наблюдаемые изменения в рождаемости на протяжении периодов, охватывающих два и более семейных циклов. Статические модели семьи (домашнего хозяйства) могут быть расширены с тем, чтобы инкорпорировать в явной форме весь спектр потребительских товаров, которые входят в производственную функцию домашнего хозяйства, а также тех продуктов, которые сберегают время домашней хозяйки. Составной частью этих моделей также может стать приобретение предметов потребления длительного пользования в кредит на той стадии семейного цикла, когда происходит рождение и воспитание ребенка. Я также считаю, что по мере роста уровня образования родителей будут наблюдаться значительные позитивные сдвиги в том, что касается получения ими более дешевых кредитов и увеличения эффективности распоряжения своими инвестиционными портфелями (включая инвестиции в детей). В некоторых исследованиях учитывается роль наемного труда в домашнем хозяйстве, но она, видимо, требует существенно большего внимания при эмпирическом анализе экономического поведения тех родителей, которые распределяют свое время в пользу детей, уже вышедших из младенческого возраста. Я убежден, что подобное расширение этих моделей позволит получить дополнительные знания даже там, где эмпирический анализ ограничен наличием лишь одномоментных данных о различных семьях. Для этих моделей важно, чтобы одномоментные обследования проводились последовательно в такие периоды, которые соответствуют определенным вехам жизненного цикла семьи – от бракосочетания до того момента, когда дети действительно встанут на ноги; при этом следует учитывать, что большая часть родительских инвестиций в детей осуществляется после окончания детородного периода. Здесь необходимо принимать во внимание сбережения и накопления активов семьей (домашним хозяйством), а также заемные средства, благодаря которым семья увеличивает свои наличные ресурсы, используемые частично для покупки трудосберегающих предметов потребления, а частично для финансирования инвестиций в качество своих детей. Выходя за пределы стационарного экономического состояния, мы вступаем в неизведанную зону. Наши аналитические карты ничего не говорят нам о том, куда двигаться дальше. Наблюдаемая нами обыч47

THESIS, 1994, вып. 6

ная семья, особенно в богатых странах, жила и живет в экономике, условия которой с течением времени существенно менялись и продолжают меняться. Когда происходят такого рода сдвиги, меняется также и экономическое мышление – особенно это касается представлений о возрасте вступления в брак, о количестве детей в семье и возрастном разрыве между ними, о величине семейных ресурсов, предназначенных для инвестиций в детей. Более того, прежде чем семьи полностью освоятся с этими сдвигами и достигнут состояния равновесия, могут произойти другие неожиданные изменения. Поэтому наблюдаемые нами семьи редко находятся в состоянии экономического равновесия (если оно вообще когда-либо имеет место). Эта неизведанная зона изобилует различными неравновесными ситуациями. Существует насущная потребность в создании экономической теории, способной инкорпорировать их в анализ семьи. Можно, конечно, пытаться импровизировать, подвергая анализу каждое из этих важных изменений по отдельности, для данного момента времени, абстрагируясь всякий раз от других изменений. Хотя на подобную процедуру должен накладываться целый ряд жестких ограничений, тем не менее она способна обеспечить нас необходимой дополнительной информацией, которую можно использовать для создания обобщающей модели, характеризующей семейные решения на протяжении жизненного цикла при меняющихся экономических условиях. На мой взгляд, приоритетными (с точки зрения определения масштаба их влияния на браки, деторождение и инвестиции в детей) должны стать исследования экономических аспектов следующих процессов: (1) прогресса в разработке контрацептивных средств с точки зрения их эффективности и доступности для семей; (2) усовершенствования трудосберегающих предметов потребления и снижение их цены; (3) изменения экономических возможностей инвестирования в обучение детей; (4) изменения степени доступности рабочих мест для женщин и подростков; (5) изменения масштабов сокращения заработков женщин в результате отсутствия профессионального обучения в тот период, когда они оставляют работу в связи с беременностью и уходом за ребенком (детьми); (6) снижения издержек, необходимых для сокращения детской смертности (такое изменение характерно главным образом для слаборазвитых стран) и (7) связанных с экономическим ростом изменений в размещении рабочих мест, требующих региональной миграции как молодежи, так и уже существующих семей (Schultz, 1972). Подходящим инструментом для учета всех этих разнообразных экономических изменений во времени и взаимодействий между ними является модель типа той, что предложили М.Нерлоув и Т.П.Шульц (Nerlove and Schultz, 1970). Однако эмпирическая полезность такой модели будет, с моей точки зрения, зависеть от того, сможем ли мы получить достаточный объем новой информации о каждом из процессов, перечисленных выше. 48

THESIS, 1994, вып. 6 ЛИТЕРАТУРА Becker G.S. A Theory of the Allocation of Time // Economic Journal, September 1965, v.75, p.493–517. Becker G.S. and Lewis H.G. Interaction Between Quantity and Quality of Children. In: T.W.Schultz (ed.). Economics of the Family. Chicago; London: University of Chicago Press, 1974, p.81–90. Ben-Porath Y. Economic Analysis of Fertility in Israel. In: T.W.Schultz (ed.). Economics of the Family. Chicago; London: University of Chicago Press, 1974, p.189–220. Easterlin R.A. Population, Labor Force, and Long Swing in Economic Growth: The American Experience. General Series, №86. New York: National Bureau of Economic Research, 1968. Easterlin R.A. Towards a Socio-Economic Theory of Fertility: A Survey of Recent Research on Economic Factors in American Fertility. In: S.J.Behrman, L.Corsa (Jr.), R.Freedman (eds.). Fertility and Family Planning: A World View. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1969. Johnson H.G. The Economic Approach to Social Questions // Economica, February 1968, v.36, p.1–21. Nerlove M. and Schultz T.P. Love and Life Between the Censuses: A Model of Family Decision Making in Puerto Rico, 1950–1960. RM–6322–AID. Santa Monica (CA): RAND Corporation, September 1970. Reid M.G. Economics of Household Production. New York: Wiley, 1934. Ryder N.B. Comment. In: T.W.Schultz (ed.). Economics of the Family. Chicago; London: University of Chicago Press, 1974, p.76–80. Ryder N.B. and Westoff Ch.F. Reproduction in the United States, 1965. Princeton: Princeton University Press, 1971. Schultz T.W. Human Resources: Fiftieth Anniversary Colloquium 6. New York: National Bureau of Economic Research, 1972. Schultz T.W. (ed.). Economics of the Family. Chicago; London: University of Chicago Press, 1974. Willis R.J. Economic Theory of Fertility Behavior. In: T.W.Schultz (ed.). Economics of the Family. Chicago; London: University of Chicago Press, 1974, p.25–75.

49

THESIS, 1994, вып. 6

Роберт Поллак

ТРАНСАКЦИОННЫЙ ПОДХОД К ИЗУЧЕНИЮ СЕМЬИ И ДОМАШНЕГО ХОЗЯЙСТВА Robert A. Pollak. A Transactional Cost Approach to Families and Households // Journal of Economic Literature, June 1985, v.23, no.2, p.581–605. © American Economic Association, 1985 Перевод А.Л.Александровой

1. ВВЕДЕНИЕ Семья сегодня в моде. В течение последнего десятилетия социальные науки вновь открыли для себя семью и домашнее хозяйство как объекты, достойные серьезного анализа. Главные роли играли здесь демографы, историки, антропологи и социологи, экономисты же, по традиции занятые исследованием рынков, были не так активны1. Традиционная экономическая теория домашнего хозяйства сосредоточивает свое внимание исключительно на наблюдаемых аспектах рыночного поведения (таких, как спрос на товары, предложение труда) и рассматривает домашнее хозяйство как “черный ящик”, характеризуемый лишь шкалой присущих ему предпочтений2. “Новая экономическая теория домашнего хозяйства” обладает более широким кругозором; в сферу ее анализа входит не только рыночное поведение, но и такие внерыночные явления, как рождаемость, предоставление детям образования и распределение времени. Важнейшим аналитическим инструментом новой теории служит созданная Беккером модель производительного домашнего хозяйства, которая описывает, как в домашнем хозяйстве комбинируется время членов семьи с приобретае1 Труды П.Ласлетта, Т.Харевен, а также Дж.Демоса и С.Букок (Laslett, 1972; Hareven, 1977; Demos and Boocock, 1978) служат примерами исследований, проведенных за пределами экономической науки. Самым ярким примером исследований по данной тематике в рамках экономической теории является пятнадцатилетняя работа Г.Беккера, кульминационным пунктом которой стал “Трактат о семье” (Becker, 1981). Специалисты по теории права с энтузиазмом приветствовали использование экономического анализа в этой области (см. Posner, 1980). В.Фукс, пишущий для менее подготовленной аудитории, чем Беккер, проводит эмпирический анализ того, “как мы живем”, с точки зрения экономического подхода и рассматривает выводы, которые вытекают из этого анализа применительно к государственной политике (Fuchs, 1983). 2 С теоретической стороной проблемы можно познакомиться в работах: Debreu, 1959, или Arrow and Hahn, 1971; с эмпирической – в статьях Christensen et al., 1975; Pollak and Wales, 1978; Pollak and Wales, 1980.

50

THESIS, 1994, вып. 6

мыми на рынке товарами, для того чтобы получить наиболее желаемые результаты или “продукты”3. Новая экономическая теория домашнего хозяйства не уделяет внимания внутренней организации и структуре семьи и домашнего хозяйства. Экономисты находят это естественным, хотя неэкономистам, склонным полагать, что внутренняя организация и структура любых институтов с большой вероятностью воздействует на их поведение, это может показаться странным. С точки зрения экономистов, самый подходящий способ применения фундаментальной идеи о производительном характере домашнего хозяйства заключается в том, чтобы использовать в анализе этой сферы методы, разработанные для изучения деятельности фирм. Поскольку неоклассическая экономическая теория отождествляет фирмы с их технологиями и предполагает, что фирмы всегда функционируют эффективно, в ее рамках не может возникнуть сколько-нибудь серьезный интерес к экономическим аспектам внутренней структуры и организации фирмы. Новая экономическая теория домашнего хозяйства переносит этот узкий неоклассический взгляд с фирмы на семью и тем самым оказывается неспособной до конца реализовать те возможности, которые предоставляет подход к домашнему хозяйству как к производственной единице. Я хочу показать, что трансакционный подход, признающий важность рассмотрения внутренней структуры, позволяет составить более полное и операциональное представление об экономической деятельности и поведении семьи. Подход, базирующийся на анализе трансакционных издержек, вначале имел отношение прежде всего к изучению фирм и организации производства4. Парадигмальным для трансакционного подхода служит анализ вертикальной интеграции. Неоклассическая теория объясняет ее как реакцию на возникновение неразрывных технологических цепочек; с позиции же трансакционного подхода вертикальная интеграция объясняется как реакция на трудности регулирования продолжительных взаимоотношений, оформляемых посредством контрактов5. 3 В качестве locus classicus литературы, изучающей домашнее хозяйство как производительную единицу, см. Becker, 1965. Обновленная формулировка этих идей содержится в работе Michael and Becker, 1973. М.Нерлов и Ц.Грилихес высказывают к ним некоторые оговорки (Nerlove, 1974; Griliches, 1974); Р.Поллак и М.Уоктер указывают на их ограничения (Pollak and Wachter, 1975). Р.Истерлин, Р.Поллак и М.Уоктер обсуждают этот вопрос в связи с его влиянием на рождаемость (Easterlin, Pollak and Wachter, 1980). 4 Оливер Уильямсон (Williamson, 1975; 1979; 1981), теория которого основывается на старейшей институционалистской традиции – на работе Рональда Коуза (Коуз, 1993 [1937]) и на “Традиции Университета Карнеги-Меллона” (см., например, Simon, 1957),– является главным представителем трансакционного подхода. В числе других важных трудов, принадлежащих к тому же направлению, можно назвать следующие: Golgberg, 1976; Klein et al., 1978. 5 Таким образом, фактор времени играет первостепенную роль в трансакционном анализе. Это положение подчеркивается в: Winston, 1982, ch.12.

51

THESIS, 1994, вып. 6

Анализ вертикальной интеграции с позиций трансакционных издержек исходит из ситуации, в которой для достижения эффективности необходимо использование физического или человеческого капитала, который является специфическим для отношений между конкретным поставщиком и конкретным заказчиком, поскольку ценность такого “специфического” капитала зависит от установления и поддержания отношений “заказчик–поставщик”. Желание каждой из сторон инвестировать в специфический капитал зависит от уверенности в стабильности этих отношений. Фирмы часто избегают построения сложных и продолжительных партнерских отношений на контрактной основе, так как это связано со значительным риском. Заключение краткосрочных контрактов рискованно потому, что, даже если их возобновление выгодно всем, одна из сторон может обладать некоторыми преимуществами и использовать их в двусторонних переговорах об условиях возобновления соглашения. Следовательно, краткосрочные контракты делают рискованным накопление капитала и тем самым уменьшают стимулы к долгосрочному инвестированию. Проблемы возобновления контрактов могут быть преодолены или, по крайней мере, отсрочены в результате подписания долговременных соглашений, но только в том случае, если эти соглашения являются “полными”, т.е. если в них оговорены все обязательства сторон при любых возможных обстоятельствах. Полные долговременные соглашения стоят чрезвычайно дорого; помимо этого, их составление и проведение в жизнь может быть попросту невыполнимой задачей ввиду ограниченной рациональности экономических агентов и асимметричности информации; в то же время неполные долгосрочные контракты, в которых не удается предусмотреть все возможные обстоятельства, подвергают стороны риску предъявления обоюдных претензий. Стремясь избежать риска, связанного с заключением контрактов, фирмы часто полагаются на более совершенные формы интеграции, такие, как слияния. Таким образом, затруднения, связанные с контрактной формой отношений – проблемы ведения переговоров, составления соглашений, слежения за тем, как они претворяются в жизнь, и принуждение партнеров к их выполнению – являются важнейшими примерами трансакционных издержек. Экономическая теория трансакционных издержек утверждает, что именно они в значительной степени предопределяют способ организации производственной деятельности. Так как бюрократические структуры обладают собственными характерными слабостями, то внутреннее управление в рамках фирмы не сводит на нет все сложности, связанные со сделками или обменом. Тем не менее переход от рыночных отношений к организации с соответствующей структурой нередко защищает интересы обеих договаривающихся сторон. Трансакционный подход фокусирует внимание на роли различных институтов в процессе построения сложных и долговременных отношений. Применительно к фирме, экономическая теория трансакционных издержек изучает границы, структуру и внутреннюю организацию 52

THESIS, 1994, вып. 6

хозяйствующих производительных единиц, для чего ослабляется предпосылка об эффективном и бесперебойном функционировании. Фирма рассматривается как иерархическая управленческая структура, в рамках которой осуществляется производство. Заостряя внимание на структуре, трансакционный подход дает альтернативное толкование рыночного поведения, которое традиционная теория связывает с технологией; он также освещает ряд аспектов внерыночного поведения, игнорируемых традиционной теорией. Во многих отношениях неоклассический и трансакционный подходы скорее дополняют, чем заменяют друг друга, поскольку обращаются к отчасти разным вопросам и предлагают разные варианты приемлемых объяснений. Трансакционный подход анализирует “экономический аспект различных институциональных способов организации сделок” (Williamson, 1979, p.234). Предпосылка исследования состоит в том, что в число минимизируемых издержек входят и трансакционные, что издержки систематически изменяются при переходе от одного институционального способа к другому и что каждый вид деятельности осуществляется институтом, который может заниматься им наиболее эффективно. До сих пор литература, посвященная трансакционным издержкам, уделяла главное внимание производственной деятельности, в особенности трансакциям, связанным с промежуточными продуктами; центральный вопрос состоял в том, будут ли технологически раздельные производства вестись одной вертикально интегрированной фирмой или же отдельными фирмами, взаимодействующими через рынок. Обращение к важнейшей проблеме институционального выбора – будут ли отдельные виды деятельности осуществляться через посредничество рынка или же внутри семей, фирм, государства или некоммерческих учреждений – требует расширения сферы трансакционного анализа на семью и другие институциональные формы6. Литература по трансакционным издержкам, по сути дела, игнорировала семьи и домашние хозяйства7. В работе Уильямсона “Рынки и 6 Г.Хансман (Hansmann, 1980) проводит великолепный анализ неприбыльных предприятий с точки зрения трансакционного подхода. Аналогичного анализа государства, по-видимому, не существует, хотя Голдберг (Goldberg, 1976) и Уильямсон (Williamson, 1976) делают шаги в этом направлении, обсуждая проблему регулирования. Теория экономического регулирования Чикагской школы не в состоянии предложить такого рода анализ государства. Напротив, она предполагает, что этот анализ не является необходимым, так как государство незначительно отличается от других организаций. Познер, например, утверждает: “...Ни одной убедительной теории не было создано в подтверждение того, что [государственные] органы должны быть менее эффективными, чем прочие организации. Мотивация государственного служащего к честной и прилежной работе аналогична мотивации работника частной фирмы” (Posner, 1974, p.338). 7

В литературе по проблемам трансакционного анализа нередко мимоходом замечается, что данный вид анализа применим к браку и семье. Голдберг упо-

53

THESIS, 1994, вып. 6

иерархии” это, возможно, проистекает из предположения автора о том, что “вначале были рынки” (Williamson, 1975, p.20). Хотя данная предпосылка явно представляет собой скорее аналитический, чем антропологический исходный пункт, именно она, видимо, обусловливает невнимание к организации семьи как способу теоретического или фактического решения проблем стимулирования и надзора, с которыми сталкиваются сообщества равноправных членов или примитивные иерархии. Игнорирование семьи и домашнего хозяйства в трансакционном анализе является серьезным упущением. Что касается изучения семьи, трансакционный подход расширяет и обобщает новую экономическую теорию домашнего хозяйства, признавая значимость внутренней структуры и организации. Он рассматривает семью как управляемую структуру, а не как систему упорядоченных предпочтений как таковую или в совокупности с производственными технологиями. Это имеет двоякие последствия для анализа семьи. Во-первых, фокусируя внимание на способности семьи создавать мотивацию и контролировать поведение, а также на том, как эти способности различаются в зависимости от вида деятельности и типа общества, трансакционный анализ вносит ясность в вопрос о том, какие виды деятельности будут выполняться в семье. Во-вторых, подчеркивая роль институтов в построении сложных долгосрочных отношеминает об этом одной фразой в сноске (Goldberg, 1976, p.428, fn.9); Клейн, Кроуфорд и Алчян (Klein et al., 1978, p.323) посвящают этому вопросу абзац, а Уильямсон (Williamson 1979, p.258) – два абзаца. Только работа Й.Бен-Пората (Ben-Porath, 1980) содержит последовательный анализ трансакционных издержек применительно к браку и семье, и в некоторых аспектах моя аргументация параллельна его доводам. С самого начала он указывает на то, что неоклассическая экономическая теория предполагает взаимодействие экономических агентов – индивидов и фирм – с “рынком”, а не непосредственно с другими агентами; в этом смысле неоклассическая теория постулирует “анонимность” агентов и “обезличивание” сделок. Анализ семьи, проведенный БенПоратом, проистекает из более общего подхода автора, который ослабляет неоклассическую предпосылку и признает, что “индивидуальность” экономических агентов – их способность распознавать друг друга – играет существенную роль во многих типах экономического взаимодействия. Заголовок его работы (“Семьи, Друзья, Фирмы и организация обмена”) весьма показателен для этого широкого подхода. Бен-Порат подчеркивает изменения роли семьи на различных стадиях экономического развития и влияние этого развития на семью. В рецензии на “Трактат о семье” Беккера он резюмирует собственные взгляды: “Традиционная семья – это концентрированное выражение специализации по индивидуальности, основанное на использовании собственных производительных ресурсов, а также на взаимной страховке и поддержке... Современная экономическая организация связана с рыночной структурой, базирующейся на специализации по безличным характеристикам сделок... Таким образом, в современной экономике семья лишается значительной части своей производительной деятельности и специализируется преимущественно на эмоциональных отношениях и совместном потреблении” (Ben-Porath, 1982, p.61).

54

THESIS, 1994, вып. 6

ний, трансакционный подход к контрактным соглашениям проливает свет на распределение ресурсов внутри семьи. Благодаря центральной роли ненаблюдаемых переменных (например, предпочтений, применяемых в домашнем хозяйстве технологий, врожденных дарований) подход новой экономической теории домашнего хозяйства не может прямо привести к построению модели, подходящей для эмпирического использования8. Ненаблюдаемые переменные играют ключевую роль и в трансакционном подходе, поэтому его часто обвиняют в неспособности создать теоретическую основу для эмпирических исследований даже применительно к фирмам и вертикальной интеграции. Неудивительно, что плодом союза предмета новой экономической теории домашнего хозяйства и аналитической ориентации трансакционного подхода является отнюдь не система уравнений, которые могли бы оценить специалисты по эконометрике. Тем не менее, поскольку способность трансакционного подхода создать основу для эмпирического анализа представляет собой ключевой вопрос, в данном очерке я определяю тематику и сферы исследования, к которым можно применить трансакционный подход. В то же время моя первоочередная цель состоит в описании подхода, а не спецификации модели. Данная статья не является программой или планом исследований, это просто эссе, методологическим оправданием которого служит тот факт, что такого рода исследовательские очерки полезны, ибо формализованные модели представляют собой замкнутые конструкции и не могут сказать нам, какие явления заслуживают моделирования9. 8 М.Ханнан в рецензии на “Трактат о семье” Г.Беккера отмечает, что Беккеру не удается “однозначно прояснить, какого рода факты не противоречили бы его теории”. Беккер подчеркивает решающую роль ненаблюдаемых переменных и интересуется, “могут ли какие-либо данные быть явно противоречить теории”, и, следовательно, он “не готов согласиться с тем, что теория уже достигла высокой степени эмпирического подтверждения” (Hannan, 1982, p.71, курсив в оригинале). 9 Критики трансакционного подхода часто говорят о том, что его чрезвычайно трудно или невозможно проверить или опровергнуть; они считают, что этот подход претендует на объяснение всего и вся и потому не объясняет ничего. Уильямсон (Williamson, 1973, p.233) полемизирует с такого рода критикой и утверждает, что аккуратно сформулированные положения трансакционного подхода неуязвимы для нее. Мы уже видели, что подобные возражения иногда выдвигаются против новой экономической теории домашнего хозяйства (Hannan, 1982, p.71) и часто излагаются в позитивистских терминах, с которыми Пол Самуэльсон познакомил экономистов в своей работе “Основы экономического анализа” (Samuelson, 1947). Сегодня, по прошествии двадцати лет после выхода работы Томаса Куна “Структура научных революций” (Кун, 1977 [1962]), многие философы науки все еще с пессимизмом относятся к возможности “проверки” соперничающих теорий и парадигм даже в естественных науках. Возвращаясь к экономической науке, заметим, что не очень понятно, какие из наблюдаемых явлений могли бы за-

55

THESIS, 1994, вып. 6

В данной статье я обращаюсь к внутренней организации семей и домашних хозяйств, акцентируя внимание на процессах распределения в семье. Внутренняя организация семьи определяет эффективность последней как структуры, управляющей экономической деятельностью и процессом распределения внутри семьи. В разделе 2 я оцениваю брачные отношения с точки зрения контрактного подхода и подчеркиваю трудности использования контрактов для структурирования сложных и продолжительных отношений между людьми. В разделе 3 рассматриваются процессы распределения в рамках семьи, переговорные модели брака и роль специфического семейного капитала. В разделе 4 я обсуждаю теорию социального обмена и стремлюсь доказать, что она почти полностью согласуется с подходами, ставящими во главу угла “переговоры” между сторонами. В разделе 5 обобщаются аргументы в пользу переговорных моделей. В заключение даются краткие выводы. 2. БРАК И КОНТРАКТ Индивиды стремятся сохранять долгосрочные семейные отношения, чтобы создать стабильную среду для жизни и воспитания детей, а также для того, чтобы, говоря языком Беккера, уменьшить риски, связанные с накоплением различных типов специфического семейного капитала10. Все это требует некоей институциональной структуры, которая должна быть одновременно достаточно гибкой, чтобы обеспечить принятие решений перед лицом изменяющихся обстоятельств с целью скорейшей адаптации к ним, и достаточно жесткой, чтобы охранять каждого из супругов от эгоистической эксплуатации со стороны другого. Брак является управляющей структурой, которая более или менее удовлетворительно отвечает этим требованиям. В книге “Античное право” сэр Генри Самнер Мэйн отождествил прогресс цивилизации с движением “от Статуса к Контракту” (Maine, 1861). Он считал, что современное общество базируется на обязательствах, принимаемых на себя самими индивидами путем добровольных согластавить экономистов отказаться от неоклассической теории потребительского поведения или даже отвергнуть ту ее версию, которая признает, что предпочтения (“ненаблюдаемых” благ) являются экзогенными и неизменными вне зависимости от времени и места (Стиглер и Беккер, 1994). Точно так же не ясно, какие из наблюдаемых явлений могли бы убедить социологов в экзогенном характере предпочтений. 10 Беккер использует термин “marital-specific capital”, говоря о капитале, который “потерял бы значительную часть своей ценности”, если бы данный брак распался (Becker et al., 1977, p.338). “Дети, особенно маленькие, служат самым характерным примером, хотя знание характерных дарований партнера по браку также немаловажно...” (Becker, 1981, p.224). Кроме того, Беккер, Ландес и Майкл включают “работу исключительно в нерыночном секторе” в так называемый “marriage-specific capital” (Becker et al., p.1142, 1152). Я вернусь к последнему термину в разделе 3.

56

THESIS, 1994, вып. 6

шений и обещаний, а не налагаемых автоматически или принудительно их семейным статусом. Данный тезис послужил отправным пунктом для ряда недавних дискуссий по поводу института брака. Т.Таннер, например, начинает с цитирования пространных пассажей из работы Мэйна и рассматривает на этом фоне вопрос о супружеской измене: “...Измену можно рассматривать как попытку достичь соглашения за пределами уже имеющегося контракта или, фактически, как антиконтракт” (Tanner, 1979, p.6), который угрожает устоям общества. “Для буржуазного общества брак является всеподразумевающим, всеорганизующим, всесодержащим контрактом. Это та структура, которая поддерживает Структуру общества...” (Tanner, 1979, p.15). По этой причине “проблема... брачного контракта... находится в центре...” литературных романов второй половины XVIII и начала XIX в. (Tanner, 1979, p.12). Подобно Таннеру, Л.Вайтцман начинает с Мэйна, но она не считает, что его тезис применим к семейному праву: “...Брак не прошел путь от статуса к контракту” (Weitzman, 1981, p.ХIХ). Напряженность, существующая между статусным и контрактным подходами к браку, резюмируется в недавней работе У.Вайрауха и М.Катца, посвященной семейному праву: “Мейнард, Пондер и Райан рассматривают сущность брака в свете знаменитого утверждения сэра Генри Самнера Мэйна о том, «что движение прогрессивных обществ было движением от Статуса к Контракту». В юридической практике данный тезис никогда не имел того значения, которое придала ему наука, и статусные и контрактные аспекты брака относительно спокойно существовали бок о бок. Эти случаи иллюстрируют тот факт, что юридическая практика может с легкостью мириться с очевидными противоречиями и приспосабливаться к ним. Мейнард сегодня придерживается утверждения, что брак есть нечто большее, чем просто контракт, что это некий статус или отношение, а потому брак подлежит регулированию со стороны государства. В то же время Пондер... придерживается, на первый взгляд, противоположной точки зрения: брак – это контракт, а не просто соглашение, и регулирующее его законодательство могло бы ослаблять значение контрактных обязательств в случае, если они задевают сложившуюся систему прав... Мейнарда можно цитировать, отстаивая необходимость наделения государства полицейской властью для регулирования брачных отношений, Пондера – поддерживая оговариваемую контрактом свободу партнеров в регулировании их взаимоотношений. В предельных случаях аргументация обоих авторов смыкается, что и демонстрирует Райан, цитируя в поддержку своих тезисов противоречащие друг другу источники” (Weyrauch and Katz, 1983, p.59). Фирмы не вступают в брак, но анализ трансакционных издержек предполагает, что они часто прибегают к слияниям или вертикальной интеграции с целью избежать использования контрактов при построении долговременных и сложных отношений. 57

THESIS, 1994, вып. 6

Сравнение брака со слиянием фирм привлекает внимание к различиям между индивидами и фирмами. Когда происходит слияние двух фирм, по крайней мере одна из них с точки зрения закона теряет свою индивидуальность и исчезает. Когда вступают в брак два человека, такое невозможно или, точнее говоря, уже невозможно. Сэр Уильям Блэкстоун (Blackstone, 1765), описывая точку зрения на брак, свойственную законодательству XVIII в., писал: “В браке муж и жена становятся одним лицом с точки зрения закона. Само юридическое существование женщины в браке приостанавливается или, по крайней мере, становится составной частью существования мужа, под крылом и защитой которого она совершает какие бы то ни было действия; таким образом, в браке жена укрывается за мужем и ее положение в браке называется замужним”11. Итак, в английском гражданском законодательстве XVIII в. параллель между браком и слиянием фирм была очевидной: юридическая индивидуальность жены сливалась с индивидуальностью мужа и подчинялась ей. Непосредственное отношение к рассматриваемому нами предмету имеют недавние исследования в области юриспруденции, подчеркивающие большое разнообразие видов контрактных отношений. А.Макнейл (Macneil, 1979) четко разграничивает “классические”, “неоклассические” и “отношенческие” (relational) контракты12. Классическая парадигма не обращает внимания на какие бы то ни было взаимоотношения между сторонами, кроме тех, которые оговорены непосредственно в контракте: “индивидуальность” сторон не имеет отношения к делу, так как стороны могут рассматриваться как участники взаимоотношений с рынком, а не друг с другом. Тем самым классическая парадигма характеризуется дискретным трансакционным подходом, который весьма близок к стереотипам, сложившимся у экономистов по поводу контрактного права. Неоклассические и “отношенческие” контракты возникли в ответ на трудности использования контрактов при построении долговременных сложных отношений. Неоклассические контракты включают управляющую структуру и часто предусматривают выполнение третьей стороной функции арбитража для уменьшения риска, связанного с невыполнением контракта. “Отношенческие” контракты делают еще один шаг вперед к рассмотрению в качестве центрального момента не самого контракта, а длительных отношений между сторонами. Наиболее ярким примером служит коллективный договор между работниками и работодателями. Таким образом, недостатки контрактов при структурировании сложных и 11 Процитировав этот абзац, Вайтцман в продолжение приводит слова судьи Блэка: “Данное правило в реальности означает, что, хотя муж и жена составляют одно целое, этим целым фактически является муж” (Weitzman, 1981, p.1). 12 Уильямсон (Williamson, 1979) использует выводы Макнейла в своем трансакционном подходе. См. также Macneil, 1980; 1984.

58

THESIS, 1994, вып. 6

длительных взаимоотношений проявляются применительно как к коммерческим, так и к личным контрактам. По терминологии Макнейла, брак является “отношенческим” контрактом. Главная причина, не позволяющая строить трудовые соглашения на основе классического или неоклассического контракта, заключается в том, что в их рамках невозможно рассматривать спорные моменты в контексте продолжительных взаимоотношений, требующих последовательной взаимной адаптации. По той же причине на их основе нельзя строить и отношения брака. Модель “отношенческого” контракта является здесь более применимой. Вайтцман (Weitzman, 1981) и другие исследователи не так давно настаивали на том, что заключаемые частным образом брачные контракты должны трактоваться так же, как и все остальные соглашения, подкрепляемые в судебном порядке, а не по особым правилам13. Анализ, проведенный Уильямсоном и Макнейлом, привлекает внимание ко всему спектру моделей контрактных отношений и подразумевает, что отношенческие контракты в силу своей меньшей завершенности по сравнению с другими сильнее зависят от юридических правил и институтов, которые занимаются их толкованием и формулированием. Такая зависимость означает увеличение роли государства, организованной религии или обычаев и соответственно уменьшение роли договаривающихся сторон, что не характерно для классического и неоклассического контрактов14. Это становится очевидным на при13 Вайтцман описывает брак как контракт, условия которого скорее диктуются государством, нежели согласовываются сторонами в частном порядке, и анализирует условия этого диктуемого государством контракта. Затем она приводит примеры частных брачных контрактов и утверждает, что эти “интимные” соглашения компенсируют неравенство полов, которое, по ее мнению, все еще присутствует в современном семейном праве, а также создают ясность, уверенность и определенность, нередко отсутствующие в системе семейного права. Ее аргументация в значительной степени опирается на аналогию между личными и деловыми (коммерческими) отношениями: наша правовая система признает преимущества частных соглашений между индивидами и фирмами по поводу построения деловых взаимоотношений; почему же не предоставить людям столь же высокую степень свободы в достижении частных соглашений по поводу личных, интимных взаимоотношений? Данная аналогия в определенном смысле обосновывает идею использования контрактов при оформлении личных взаимоотношений, но она также привлекает внимание к трудностям воплощения этого замысла. Путем заключения частных соглашений индивиды могут яснее определить свои обязательства в личных взаимоотношениях. Однако использование контрактов при построении сложных и долговременных отношений, деловых или личных, само по себе рискованно, и в “отношенческих” контрактах не может быть и речи о ясности, уверенности и определенности. 14 Поскольку все контракты подчиняются определенным общим законам, это различие носит всего лишь количественный характер. Хотя экономисты подчас предполагают, что договаривающиеся стороны могут свободно заключить любую взаимовыгодную сделку, эта предпосылка необоснованна: в Соеди-

59

THESIS, 1994, вып. 6

мере трудового права, в рамках которого система “отношенческих” контрактов развита наиболее полно: для того чтобы избежать недостатков классических и неоклассических моделей, были созданы особые правила и институты15. Рассматривать брачные контракты “как любые другие соглашения” означает рассматривать их как контракты классического типа. Однако брачные контракты, будучи построены на личных взаимоотношениях, в действительности требуют особого подхода: разрешение спорных моментов нуждается в особых правилах и, возможно, специальных институтах16. Брачные соглашения, достигнутые в частном порядке, но сформулированные с помощью публичных правил и институтов, отражающих ценности и нравы общества, могли бы в конце концов привести к тому же результату, который дает система семейного права17. ненных Штатах стороны нельзя принудить в судебном порядке к исполнению некоторых предусмотренных контрактами обязательств, так как эти обязательства противоречат закону или судебные органы находят их “вступающими в конфликт с политикой государства”. 15 Эти правила влияют не только на решение споров в рамках коллективных договоров, но и на условия, в которых заключаются сами эти договоры при отсутствии предшествующих соглашений или по истечении срока действующих. Недавно некоторые американские суды постановили, что даже в отсутствие коллективного соглашения или индивидуального контракта “работодатели не могут произвольно увольнять своих сотрудников”. В Европе защиту от беспричинного увольнения дает законодательство (Gould, 1972, p.7). К.Саммерс (Summers, 1983) делает краткий обзор этого вопроса во введении к материалам недавнего симпозиума по “произвольным увольнениям”. М.Крамер (Kramer, 1984, p.243–247) резюмирует последние достижения в этой быстро меняющейся области права. 16 Это было бы верно даже при отсутствии детей, выступающих в качестве третьей заинтересованной стороны. Наличие же детей является еще одним аргументом в пользу государственного регулирования брака и семейных отношений. 17 Как замечает Беккер (Becker, 1981, p.27, fn.6), китайцы, японцы и христианские народы обычно полагались на устные и определяемые обычаем, а не на письменные брачные соглашения. В христианской Европе брак исторически регулировался не государством, а церковью посредством канонического права и церковных судов. Еврейский брачный контракт – кетуба – традиционно заключается в письменной форме. В исламском праве брак является гражданским соглашением (Esposito, 1982, p.16), но возможности сторон определять его условия ограниченны (Coulson, 1964, p.189–191; Esposito, 1982, p.23–24). Специальные юридические правила и институты, регулирующие брак и семейные отношения в США, могут рассматриваться как реакция общества на трудности, связанные с построением взаимоотношений в семье. Внимания заслуживают четыре особенности. Сторонам предписывается стандартная форма брачного контракта, чтобы исключить обман или недобросовестность; за исполнение семейного законодательства отвечают особые судебные органы; суды обычно отказываются вмешиваться в отношения супругов, продолжающих оставаться в браке; система законодательства располагает сложным и несовер-

60

THESIS, 1994, вып. 6

3. ПРОЦЕССЫ РАСПРЕДЕЛЕНИЯ ВНУТРИ СЕМЬИ До настоящего времени экономисты имели дело с тремя моделями, описывающими процессы распределения ресурсов и доходов в семье. В их число входят модель семейного консенсуса Самуэльсона, альтруистическая модель Беккера и современные переговорные модели семьи. Несмотря на то что все они акцентируют внимание на отношениях между мужем и женой, в их рамках создаются также основы для изучения проблемы родителей и детей. Модель консенсуса, наиболее четко сформулированная в работе Самуэльсона “Социальные кривые безразличия” (Samuelson, 1956), решает проблему внутрисемейного распределения путем постулирования единой функции благосостояния семьи. Самуэльсон начинает с замечания о том, что “основной единицей со стороны спроса, бесспорно, является семья” (Samuelson, 1956, p.9), и продолжает далее, ставя так называемую “проблему мистера и миссис Джекилл”: почему мы вправе ожидать, что семейная функция спроса будет обладать свойством последовательности? Этот вопрос, ключевой с точки зрения теории выявленных предпочтений, и лег в основу концепции “внутрисемейного распределения” Самуэльсона: “Безусловно, мы можем попытаться спасти общепринятую теорию, утверждая, что одна наделенная полномочиями личность обладает суверенной властью в семье и что предъявляемый спрос отражает ее последовательную кривую безразличия. Но как антропологи-любители все мы знаем, насколько мала вероятность того, что в современной западной культуре один человек будет «делать погоду». Не исключено, что более реалистичной была бы гипотеза о последовательном «семейном консенсусе», основанном на согласовании интересов или на компромиссе между членами семьи (быть может, Эрроу придумает доказательство невозможности такого консенсуса)” (ibid., p.9). Затем Самуэльсон рассматривает явление, которое характеризуется им как “экстремальный, полярный случай семейной организации”: “Семья состоит из двух или более человек; каждый из них приобретает товары по своему усмотрению, в соответствии с собственными кривыми безразличия, и его предпочтения остаются независимыми от структуры потребления других членов семьи. Но, поскольку «кровь – не водица», предпочтения различных членов семьи связаны между собой тем, что можно назвать «консенсусом» или «общей функцией благосостояния». Данная функция учитывает заслуги и «этическую ценность» каждого из членов семьи. Семья в целом как бы стремится максимизировать свою общую функцию благосостояния” (ibid., p.10). Хотя подход Самуэльсона и описывает процессы внутрисемейного распределения ресурсов и доходов, этот вопрос является второстешенным набором правил в той единственной области, в которую нельзя не вмешаться: в сфере отношений, связанных с расторжением брака.

61

THESIS, 1994, вып. 6

пенным даже в том разделе его работы, который озаглавлен “Проблемы семейных предпочтений”. Центральное значение для автора имеет параллель между распределением доходов в рамках семьи и всего общества. Следующий по степени важности (и первоочередной для теории спроса) вывод состоит в том, что “проблему мистера и миссис Джекилл” можно обойти: консенсус или общая функция благосостояния позволяют трактовать функцию спроса семьи как индивидуальную функцию спроса. Однако, поскольку этот “консенсус” постулируется, а не выводится, семья в понимании Самуэльсона оказывается не более чем упорядоченным набором предпочтений. Самуэльсон стремится не заглядывать в “черный ящик”, а, напротив, держать его плотно закрытым. Вторая модель внутрисемейного распределения – это альтруистическая модель, предложенная Г.Беккером (Becker, 1974; 1981)18, который, в отличие от Самуэльсона, в первую очередь интересуется именно процессами, происходящими внутри семьи. В основе модели лежит аксиома, что в семье присутствует “альтруист” – член семьи, структура предпочтений которого отражает заботу о благосостоянии всех остальных19. Затем Беккер доказывает, что наличие одного альтруиста побуждает эгоистичных, но рационально действующих членов семьи вести себя в соответствии с принципами альтруизма, в результате чего внутрисемейное распределение ресурсов строится так, чтобы максимизировать функцию полезности альтруиста, учитывая ресурсные ограничения семьи. Автор приходит к выводу, что от индивидуальных различий можно отвлечься и семью следует рассматривать как цельную гармоничную единицу с присущей ей последовательной системой предпочтений (имеются в виду предпочтения альтруиста), не прибегая к постулированию общей функции благосостояния Самуэльсона. “Согласно моему подходу, «оптимальное перераспределение» является результатом альтруизма и добровольного содействия, так что «групповая функция предпочтения» соответствует аналогичной функции альтруиста, который является главой семьи, даже если он не обладает суверенной властью” (Becker, 1981, p.192, сноска опущена). Тезисам Беккера был брошен вызов. М.Мэнсер и М.Браун отмечают, что вывод Беккера зависит не только от наличия в семье альтруиста, но и от имплицитно вводимой предпосылки, согласно которой в семье максимизируется функция полезности альтруиста (Manser and Brown, 1980, p.82). Мэнсер и Браун правы в том, что в анализе Беккера существует серьезный пробел, но и Беккер совершенно справедливо пола18 В другой работе Беккер предлагает альтернативную модель внутрисемейного распределения ресурсов и доходов, в которой результаты в значительной степени определяются рынком (Becker, 1973). 19 Термин “альтруизм” у Беккера имеет значение, отличное от того, которое используется в социобиологии, хотя сам Беккер утверждает, что эти значения очень близки (Becker, 1976).

62

THESIS, 1994, вып. 6

гает, что полученные им результаты не зависят от факта обладания альтруистом суверенной властью. Ни Беккер, ни Мэнсер и Браун не проанализировали условия, при которых выводы Беккера имеют силу. Помимо диктатуры альтруиста, это достигается в случае, когда альтруист является одним из участников своеобразной асимметричной игры, в которой он предлагает остальным членам семьи выбор по принципу “все или ничего” (и в которой другим членам семьи не позволяется формировать коалиции)20. В переговорных моделях внутрисемейного распределения, которые разработали независимо друг от друга Мэнсер и Браун (Manser and Brown, 1980), с одной стороны, и Макэлрой и Хорни (McElroy and Horney, 1981) – с другой, брак рассматривается как “кооперативная игра”21. Такого рода модели не требуют, чтобы один из членов семьи был альтруистом, хотя и допускают этот вариант. Предполагается, что предпочтения супругов не совпадают и что все спорные вопросы решаются ими так, как это предписывает какая-либо известная сторонам переговорная модель22. Величины (в терминах полезности) выгод, 20 Беккер отмечает, что его результат не обязательно выдерживается в случае “угловых решений” (Becker, 1981, p.191–192). В моей интерпретации угловые решения уместны, когда альтруист не обладает достаточными возможностями для того, чтобы заставить других принять предпочтительную с его точки зрения модель распределения, предлагая им выбор по принципу “все или ничего”. Увидеть, что решение Беккера не вытекает исключительно из фактора альтруизма как такового, можно, рассмотрев семью с двумя альтруистами. Мы также можем рассмотреть семью, в которой присутствуют один альтруист и один эгоист, но обладающий диктаторской властью или возможностью предложить альтруисту выбор по принципу “все или ничего”. Вывод Беккера зависит не от наличия альтруизма, а от имплицитных предпосылок относительно власти или, что то же самое, от соответствующих правил игры. 21 Кооперативной называют игру, в которой “участники обладают полной свободой заключать взаимообязывающие предварительные соглашения”; игра считается некооперативной, если “абсолютно все предварительные соглашения запрещены...” (Luce and Raiffa, 1957, p.89, курсив в оригинале). Работа С.Клемаута и Г.Уэна (Clemhout and Wan, 1977) – единственная из известных мне, в которой брак моделируется как некооперативная игра. Мэнсер и Браун, а также Макэлрой и Хорни основное внимание уделяют браку, а не семье, однако аналитические проблемы в обоих случаях схожи. Различия в моделях распределения между мужем и женой, с одной стороны, и родителями и детьми – с другой, носят двоякий характер. Во-первых, брак можно рассматривать как игру, в которой всего два участника, в то время как в распределении между родителями и детьми возможно участие более чем двух человек, что создает возможность формирования коалиций. Во-вторых, фактор времени, заслуживающий большего внимания, чем ему до сих пор уделялось в моделях брака, в моделях с участием родителей и детей приобретает ключевую роль. 22 Э.Рот (Roth, 1979) приводит обзор альтернативных переговорных моделей брака. Мэнсер и Браун, а также Макэлрой и Хорни рассматривают решение контрактной проблемы по Нэшу (Nash, 1950); Мэнсер и Браун, кроме того, рассматривают решение, предложенное Калаи и Смородински (Kalai

63

THESIS, 1994, вып. 6

получаемых супругами в случае, если попытка достичь соглашения оказалась неудачной, называются в теории кооперативных игр “точками угрозы” и играют двойную роль в переговорных моделях. Они имеют решающее значение как для определения множества возможных исходов переговоров, т.е. набора приращений полезности, который оптимален по Парето и рационален с индивидуальной точки зрения (т.е. представляет с точки зрения обеих сторон лучший результат, чем провал переговоров), так и для принятия конкретного решения, часто единственного в своем роде, в рамках этого множества. В некоторых моделях “точка угрозы” соответствует выгодам, связанным с вариантом “next best” для каждой из сторон; например, в контрактной модели брака таким вариантом для одного или обоих супругов мог бы стать развод и жизнь в одиночестве. Однако, как правило, “точка угрозы” соответствует ожидаемой полезности некоторого набора вариантов, например ожидаемой полезности, связанной с расторжением данного брака и поисками нового партнера23. В отличие от модели Беккера, переговорные модели внутрисемейного распределения придают особое значение “точкам угрозы” или альтернативным вариантам распределения ресурсов и доходов в рамках семьи. Таким образом, если мы определим, влияют ли “точки угрозы” и варианты “next best” на внутрисемейное распределение, это может позволить нам эмпирически разграничить переговорные модели и модель Беккера24. and Smorodinsky, 1975). Ш.Рошфор (Rochford, 1984) анализирует некоторые приложения моделей, в которых распределение ресурсов в браке определяется по Нэшу, при условии, что полезность может передаваться от одного супруга к другому. 23 В переговорных моделях брака “точка угрозы” практически никогда не предполагает опасность применения физического насилия. Созданная экономистами модель конфликта, независимо от того, рассматривается ли конфликт между мужем и женой или между фирмой и ее работниками, редко признает саму возможность насилия. Э.Витте, Х.Таухен и Ш.Лонг (Witte et al., 1984) резюмируют социологическую литературу по вопросам насилия в семье, где различается “экспрессивное” насилие (т.е. насилие как самоцель) и “инструментальное” насилие (как средство принуждения). Затем авторы представляют теоретическую игровую модель, в которой насилие и реальная угроза его применения могут служить инструментами общественного контроля и влиять на внутрисемейное распределение. 24 Это, конечно, упрощение. В той модели Беккера, где ведущая роль принадлежит рынку (Becker, 1973), альтернативы, находящиеся вне брака, полностью определяют распределение ресурсов и доходов между супругами. Однако в этой модели набор возможных исходов переговоров сводится к одному, и неудивительно, что в подобном случае все модели дают идентичные прогнозы. В других работах Беккера (Becker, 1974; 1981) набор исходов переговоров определяется имеющимися у каждого из супругов альтернативами, но альтруист выбирает тот вариант, который сам предпочитает. Таким образом, если только альтруист не выбирает “угловое решение”, изменения альтернативных возможностей, которые не устраняют выбранный им из

64

THESIS, 1994, вып. 6

Переговорные модели брака вписали проблемы внутрисемейного распределения в контекст теории игр и тем самым создали удовлетворительную аналитическую базу для дальнейшего исследования этих проблем. Аналогичную роль играют модели, построенные на основе теории игр, в изучении организации отрасли. Изложение проблемы дуополии или двусторонней монополии в терминах теории игр не снимает трудностей, характерных для моделирования деятельности двух фирм, осознающих свою взаимозависимость, однако при изучении как фирмы, так и семьи формулировки теории игр раскрывают самую суть аналитической проблемы. С позиций трансакционного подхода, хотя он в целом и соответствует духу переговорных моделей, такие модели, построенные для одного периода, имеют весьма существенные недостатки. В моделях одного периода нельзя учесть ни принятия серии адаптивных решений, необходимых в условиях появления новой информации и постепенного развертывания событий, ни управляющую структуру, необходимую для защиты каждого из супругов от сдвига “точек угрозы”, который может усилить позицию другого супруга и подвергнуть первого оппортунистической эксплуатации. Построение же переговорных моделей для нескольких периодов зависит от того, как будет развиваться теория кооперативных игр25. Сосредоточив внимание на оппортунистическом поведении и потребности в управляющей структуре, которая ограничила бы его масштаб, мы можем лучше понять двойственную роль капитала, специфического для данной семьи (или брака). Специфический для данного брака капитал определяется двумя характеристиками: вопервых, он увеличивает производительность домашнего хозяйства; во-вторых, его ценность становится нулевой при расторжении данного конкретного брака26. Таким образом, при прочих равных условиях увеличение специфического семейного капитала расширяет для индивида разрыв между альтернативами сохранения брака и выхода их него с целью вести холостую жизнь или искать лучшего партнера по браку. Расширяя этот разрыв, прирост специфического числа обсуждавшихся на переговорах вариант распределения, не могут вынудить его принять менее предпочтительное распределение. Наконец, остается нерешенной эмпирическая проблема определения “точек угрозы” или альтернатив. 25 Если брак моделируется как некооперативная игра, тогда многоходовая формулировка модели для нескольких периодов выглядит как “суперигра”, в которой составные элементы изменяются от одного периода к другому. 26 В некоторых аспектах супруг, приобретающий специфический для данного брака капитал, похож на рабочего, приобретающего человеческий капитал, специфический для данной фирмы. Важнейшее отличие состоит в том, что на рынке труда рабочие защищены необходимостью для фирмы поддерживать свою репутацию, так чтобы она могла нанимать работников и в будущем; на брачном рынке такого рода защита ослаблена.

65

THESIS, 1994, вып. 6

семейного капитала стабилизирует отношения внутри семьи и снижает риск дальнейших вложений в специфический производительный капитал данной семьи27. Беккер, Ландес и Майкл (Becker et al., 1977, p.1142) характеризуют “работу исключительно в нерыночном секторе [т.е. в семье.– Прим. ред.]” как разновидность инвестиций в специфический семейный капитал. Такая формулировка не дает возможности разделить два направления, по которым работа исключительно в нерыночном секторе оказывает воздействие на стабильность брака и на внутрисемейное распределение. Домашний труд создает особые, не подлежащие передаче навыки, которые увеличивают производительность семейного хозяйства и представляют собой специфический капитал, увеличивающий выгоды, связанные с сохранением данного брака. Однако решение работать только в нерыночном секторе означает также отказ от приобретения рыночного человеческого капитала. Воздействие данного решения на приращение полезности оказывается двояким: оно увеличивает “выгоды, связанные с сохранением брака”, поскольку семейный капитал уже накоплен, а также снижает “выгоды, связанные с разводом” (обусловленные выходом из брака и началом работы в рыночном секторе), так как в предшествующий период не происходило накопления рыночного человеческого капитала28. Сравнительная значимость выгод, связанных с сохранением брака, и выгод, связанных с разводом, зависит от соотношения между нормами накопления специфического семейного капитала и рыночного человеческого капитала. Существуют два полярных случая. В первом из них производительность в домашнем хозяйстве зависит от накопления специфического семейного человеческого капитала, в то время как заработная плата не зависит от опыта работы в рыночном секторе. В этом случае работа исключительно в нерыночном секторе влияет и на стабильность брака, и на внутрисемейное распределение только посредством увеличения “выгод, связанных с сохранением брака”; что касается “выгод, связанных с разводом”, то в каждый конкретный момент в будущем они будут одинаковы вне зависимости от того, было ли все предыдущее время затрачено исключительно 27 Беккер полностью отдает себе отчет в том, что специфический семейный капитал выполняет обе эти функции (Becker et al., 1977, p.1152; Becker, 1981, p.224). 28 Основаниями для такого сравнения служат приращения полезности, которые могут быть получены к определенному моменту в будущем в каждом из двух случаев – при сохранении брака и его расторжении,– если индивид не работал ранее исключительно в нерыночном секторе. Выгоды, связанные с сохранением брака, распределяются между супругами; в контрактной модели это распределение полностью зависит от “точки угрозы” (т.е. выгод, связанных с разводом). “Общая сумма, распределяемая между супругами” – довольно проблематичное понятие, если не вводить дополнительных предпосылок, например, возможности передачи полезности от одного супруга к другому.

66

THESIS, 1994, вып. 6

на работу в нерыночном секторе. Во втором крайнем случае производительность домашнего хозяйства не зависит от опыта работы в нерыночном секторе, в то время как заработная плата зависит от опыта работы в рыночном секторе. Тогда факт работы исключительно в нерыночном секторе воздействует на стабильность брака и внутрисемейное распределение единственно путем снижения выгод, связанных с разводом, в то время как выгоды, связанные с сохранением брака, совершенно не зависят от того, работал ли ранее человек исключительно в нерыночном секторе или нет. Кроме того, во втором случае работа исключительно в нерыночном секторе не влечет за собой накопления специфического семейного человеческого капитала. Между двумя этими полюсами находится континуум возможных ситуаций, в которых накопление специфического семейного и рыночного человеческого капитала принимает ненулевое значение. Эмпирический вопрос о том, увеличивает ли работа исключительно в нерыночном секторе стабильность брака прежде всего за счет увеличения специфического семейного капитала (и, следовательно, выгод, связанных с сохранением брака) или же в первую очередь благодаря невозможности накапливать рыночный капитал (которая снижает выгоды, связанные с разводом), не только не решен, но и фактически не разработан29. Беккер, Ландес и Майкл (Becker et al., 1977, p.1150) к специфическому семейному капиталу относят и детей, “так как один из родителей после развода получает гораздо меньше возможности общаться с ними”30. Эта характеристика неверна по двум причинам. Во-первых, в отличие от специфического семейного капитала, дети не исчезают в результате расторжения брака; как правило, один из родителей берет их под свою опеку. При этом наблюдение, что один из бывших супругов лишается контакта с детьми, предполагает, что дети по отношению к браку являются чем-то вроде общественного блага, а не специфическим семейным капиталом. Во-вторых, как и работа исключительно в нерыночном секторе, дети увеличивают выгоды, связанные с сохранением брака, и, напротив, снижают выгоды, связанные с разводом31. 29 Специфический семейный капитал по определению является специфическим, т.е. присущим только данному браку. Однако дискуссию по этому поводу можно обобщить и рассмотреть роль человеческого капитала, который является специфическим для всего сектора домашних хозяйств, а не для данной конкретной семьи. Это разграничение аналогично тому, что проводится в литературе, посвященной рынку труда, между капиталом, специфическим для фирмы, с одной стороны, и для отрасли – с другой. 30 Беккер замечает, что дети “представляли бы собой специфические инвестиции, если бы родители получали меньше удовлетворения, живя [постоянно] раздельно с ними” (Becker, 1974, p.S23, fn.36). 31 Поллак и Уоктер (Pollak and Wachter, 1975, p.273–276) критикуют работы по новой экономической теории домашнего хозяйства за их неспособность провести различие между “процессом производства в домашнем хозяйстве”, в ре-

67

THESIS, 1994, вып. 6

Следовательно, наличие детей влияет на стабильность брака и на внутрисемейное распределение двумя различными способами. Увеличение выгод, связанных с сохранением брака, отражает “производительность” детей как источника удовлетворения для родителей в сохраненном браке. В то же время снижение выгод, связанных с разводом, отражает роль детей как “залога” сохранения брака32. Трансакционный подход предполагает осуществление большого числа проектов эмпирических исследований внутрисемейного распределения – между мужьями и женами, между родителями и детьми, а также между самими детьми. Распределение между мужьями и женами непросто изучать эмпирически вследствие большого распространения в домашнем хозяйстве общественных благ. Пренебрегая угловыми решениями, модель альтруизма, созданная Беккером, подразумевает, что распределение между супругами зависит от общего количества их ресурсов, а не от индивидуального уровня доходов, богатства или способности зарабатывать деньги,– эти факторы имеют значение лишь постольку, поскольку они влияют на это общее количество ресурсов. Функция полезности альтруиста максимизируется при ограничениях, налагаемых на ресурсы семьи. Как и переговорные модели, трансакционный подход предполагает, напротив, что распределение между супругами находится в систематической зависимости от индивидуальных возможностей супругов точно так же, как и от совокупных. Транзультате которого получаются видимые и измеримые продукты, и процессами, порождающими “удовлетворение” или другие неизмеримые продукты, такие, как “услуги детей”. Выгоды для каждого из супругов, связанные с разводом, по определению задаются строго однозначно. В случае, если брак сохраняется, величина этих выгод предполагает конкретное решение проблемы внутрисемейного распределения. 32 Уильямсон (Williamson, 1983) обсуждает вопрос об использовании залогов для придания стабильности двусторонним управляющим структурам. Он утверждает, что обычно осуждаемые как противоречащие принципам конкуренции взаимные торговые соглашения и обмен продуктами между конкурирующими фирмами при определенных условиях могут представлять собой обмен залогами, облегчающий ведение выгодной с общественной точки зрения торговли. Эффект залога состоит из двух компонентов. Первый из них – психологический: даже если уход из семьи, в которой есть дети, не влечет за собой финансовых обязательств, он все равно отличается от ухода из бездетной семьи. Второй компонент – финансовый: в той степени, в которой родители обязаны поддерживать детей после ухода из семьи, уменьшаются их выгоды, связанные с расторжением такого брака, по сравнению с выгодами, получаемыми после ухода из бездетной семьи. Эти издержки могут возрасти, если имеет место экономия на масштабах в потреблении, теряющаяся после распада семьи. Размер финансовых выгод, получаемых родителями, зависит от степени государственной поддержки детей и от того, как между родителями распределяется оставшаяся часть платежей, необходимых для содержания детей.

68

THESIS, 1994, вып. 6

сакционный подход не предполагает построения специфических переговорных моделей – брак рассматривается как управляющая структура, допускающая определенную гибкость и одновременно защищающая стороны от риска, связанного с неограниченными двусторонними переговорами; но также подразумевается, что альтернативные варианты и точки угрозы воздействуют на внутрисемейное распределение. Прямая эконометрическая верификация любой модели внутрисемейного распределения зависит от того, как нам удается определение и измерение товаров или действий, желательных для одного из супругов, но не для другого33. Например, в эту категорию, вероятно, попадает взнос мужа или жены на их собственное обучение в колледже. Другой случай: если у кого-то из супругов имеются дети от предыдущего брака, тогда расходы на их образование или потребление скорее всего будут больше заботить их собственного родителя, нежели второго супруга. Ситуация, при которой в брак вступают вдовец и вдова, оба имеющие детей, должна быть достаточно ясной. С помощью данных по развивающимся странам можно было бы изучить, зависит ли качество питания каждого ребенка в такой семье от возможностей семьи в целом, или же индивидуальные возможности его родителя оказывают независимое воздействие на уровень его потребления. Использование данных по США могло бы способствовать проведению аналогичного исследования в отношении уровня образования детей. Несмотря на то что получить данные, необходимые для оценки моделей, основанных на трансакционном подходе, весьма непросто, в долгосрочном плане они могут возникнуть эндогенно. Сбор информации государственными учреждениями или отдельными исследователями (последний способ менее распространен в экономической науке по сравнению с другими дисциплинами) в значительной степени зависит от спроса на такого рода данные со стороны исследовательского сообщества. 4. ТЕОРИЯ СОЦИАЛЬНОГО ОБМЕНА Теория социального обмена, разработанная социологами и специалистами в области социальной истории во многом под влиянием экономической науки, применялась для анализа широкого спектра общественных явлений, включая внутрисемейное распределение. 33 Эмпирическая верификация не обязательно должна быть прямой либо эконометрической. Возможны по меньшей мере две другие стратегии. Первая, которую я уже обсуждал, является косвенной и сосредоточена на применении трансакционного подхода к стабильности брака, участию в рабочей силе или другим переменным, данные о которых широко доступны. Вторая стратегия – хотя и прямая, но не эконометрическая – использует скорее качественные, чем количественные показатели. Ссылки на аргументы нарративного характера не решают проблему эконометрического использования модели, но ставят под сомнение важность самого этого использования, поскольку поднимают вопрос о том, какие факты допустимо анализировать в экономической теории.

69

THESIS, 1994, вып. 6

В работе Ф.Гривена “Четыре поколения” (Greven, 1970), представляющей собой исследование колониального Андовера, изменяющиеся взаимоотношения между следующими друг за другом поколениями объясняются в терминах экономических возможностей и альтернатив: “Первое поколение, которому хватало земли для себя и своих потомков, создало большую патриархальную семью, в которой отец поддерживал свою власть над взрослыми сыновьями главным образом тем, что лишал их возможности контролировать использование земли до своей глубокой старости. Поздние браки сыновей свидетельствовали об их затянувшейся связи с отцовским домом...” (ibid., p.268). Гривен утверждает, что возраст вступления в брак является чувствительным индикатором получения человеком статуса “взрослого” и принятия соответствующей ему ответственности (ibid., p.31–32), что брак нуждался в поддержке со стороны родителей супругов (ibid., p.75) и что отцы – представители первого поколения сохраняли законный контроль над своими землями вплоть до самой смерти (ibid., p.78). В середине XVIII в. четвертое поколение “раньше вступало в брак, раньше и более эффективно начинало отстаивать свою независимость; чаще, чем предшественники, его представители покидали сообщество” (ibid., p.272). Многие юноши, принадлежавшие к четвертому поколению, приобретали землю у отцов или получали ее в дар, а не по наследству (ibid., p.241). Предложенное Гривеном объяснение этих изменений в основном согласуется с “переговорным” подходом, в котором важную роль играют “точки угрозы” (т.е. альтернативы или возможности выбора): “Несколько обстоятельств, видимо, благоприятствовало относительно ранней самостоятельности многих юношей, принадлежавших к четвертому поколению, и способствовало признанию их отцами того факта, что дети должны как можно скорее встать на ноги. Быстрый рост числа поселений, а также эмиграция большого количества представителей третьего поколения жителей в достаточной степени продемонстрировали, что за пределами Андовера есть много возможностей для тех, кто хочет и может покинуть свои семьи и начать самостоятельную жизнь в другом месте. Уменьшение размеров земельных владений многих семей и постоянный рост цен на землю в течение первой половины столетия также оказали значительное влияние на сокращение числа юношей, желавших остаться в Андовере в качестве фермеров, и привели многих к необходимости заняться ремеслом или покинуть родину в поисках земли” (ibid., p.222). “Если патриархальная структура и не исчезла окончательно, ее жизнеспособность сильно ослабла под воздействием меняющихся обстоятельств. Прежние экономические условия, подкреплявшие усилия отцов по установлению и поддержанию контроля над сыновьями в течение всей жизни, больше на распространялись на основную часть жителей Андовера. Только очень богатые семьи, а также те, в которых сыновья 70

THESIS, 1994, вып. 6

сами стремились следовать желаниям отцов в отношении собственности на землю, все еще могли считаться патриархальными” (ibid., p.273). У Андерсона (Anderson, 1971) анализ влияния индустриализации и урбанизации на структуру семьи в Ланкашире XIX в. строится на четкой концептуальной основе. Он следует в русле “теории социального обмена”, постулирующей, что индивиды вступают в обмен с целью максимизации “физической прибыли”34. Андерсон, однако, подчеркивает два вопроса, которыми пренебрегает теория социального обмена, а именно: осуществляется ли взаимный обмен немедленно или откладывается на отдаленное будущее, а также какова присущая ему степень определенности (ibid., p.9). Версия теории обмена, лежащая в основе анализа Андерсона, созвучна концепциям контракта, а вводимые им дополнительно факторы времени и неопределенности предполагают дальнейшее развитие теории социального обмена в том же общем направлении, в котором предлагается использовать переговорные модели в трансакционном подходе. Андерсон подчеркивает влияние, которое оказывают возможности детей получить работу, на их взаимоотношения с родителями: “...Высокие заработки детей позволяют им вступать в договорные отношения с родителями на более или менее равных условиях. Если... соглашение можно было заключить к удовольствию обеих сторон, тогда все шло хорошо и отношения продолжались, хотя нередко степень следования вытекающим из них обязательствам была низкой. Если для сына где-либо возникал лучший вариант, он мог принять его. В этом смысле очень заметен контраст между ситуацией в городских и сельских районах. В последних, даже при заключении краткосрочных соглашений, условия договора между отцами и детьми были явно невыгодными для детей, поскольку отец полностью контролировал единственный жизненно важный источник дохода” (ibid., p.131–132). Подводя итог своим исследованиям, Андерсон пишет: “...Единственным решающим способом, с помощью которого жизнь промышленного города в XIX в. влияла на взаимосвязь поколений в семье, было предложение подросткам уровня заработной платы, позволяющего преодолеть полную экономическую зависимость от семьи. В силу того что нормативный контроль был слабым, а ежедневные потребности, включая жилье и питание, могли удовлетворяться на открытом рынке, многие могли обеспечить себе если не более высокий, то и не худший уровень жизни по сравнению с тем, что они имели в родительском доме. Нередко дети действительно покидали семьи, и... даже остававшиеся с родителями дети осознавали возможность ухода и связанные с ней преимущества и использовали это знание, добиваясь относительной независимости в семье” (ibid., p.134). 34

Базовые основы теории социального обмена заимствованы из социальной философии. Важнейшими источниками служат работы Homans, 1961; Blau, 1964; аналитический обзор ибиблиографию см. в: Heath, 1976.

71

THESIS, 1994, вып. 6

Теория социального обмена предлагает социологам и социальным историкам аналитический инструмент, который, однако, кажется им менее привлекательным, чем экономистам. Так, социальный историк М.Катц противопоставляет работе Андерсона по Престону XIX в. собственную работу по Гамильтону того же периода, подчеркивая узость применяемого Андерсоном подхода, основанного на теории обмена. Катц утверждает, что теория обмена “сужает спектр человеческой мотивации” и “предполагает большую степень рациональности, чем та, что стоит за обычными поступками” (Katz, 1975, p.302)35. 5. ДОВОДЫ В ПОЛЬЗУ ПЕРЕГОВОРНЫХ МОДЕЛЕЙ Даже если отвлечься от проблем, связанных с заключением контрактов, на которых акцентирует внимание трансакционный подход, переговорные модели часто могут быть необходимы для изучения внутрисемейного распределения. Существует три возможных исключения: 1) семейный консенсус по поводу распределения ресурсов; 2) наличие в семье “альтруиста”, обладающего достаточной властью для того, чтобы выбрать вариант распределения и обязать других следовать ему; 3) случаи, когда набор альтернатив состоит только из одного элемента и не возникает прироста полезности, распределение которого можно было бы обсуждать. Практически все прочие ситуации требуют изучения с точки зрения переговоров с целью нахождения равновесного варианта распределения из имеющегося набора альтернатив. Набор альтернатив для любой семьи зависит от вариантов “nextbest” для каждого из супругов. Если этот набор невелик, определение равновесной точки не представляет интереса: благосостояние супругов зависит от данного набора, а не от взаимного соглашения распределения ресурсов и доходов. В предельном случае, когда набор альтернатив состоит из одного элемента, благосостояние супругов однозначно определяется вариантами, связанными с расторжением брака36. Рассмотрение внутрисемейного распределения с точки зрения переговорного подхода необходимо потому, что в продолжительных брачных союзах наборы альтернатив чаще всего достаточно велики, а проблема распределения не может быть решена с самого начала. Возникновение прироста полезности в существующем длительное время браке может быть отнесено на счет накопления специфического для данной семьи капитала или тех хаотических процессов, которые ведут к распаду семей, у которых набор альтернатив является нулевым, и к сохранению тех, у которых он ненулевой. Поскольку ограниченная рациональность индивидов не позволяет заключать всеобъемлющие долгосрочные контракты по поводу внутрисемейного распределения ре35 Катц также утверждает, что теория Андерсона “не подтверждается данными, приведенными в его собственной книге” (Katz, 1975, p.302). 36 “Предельный случай” характеризует предел дальнейшего существования брака. Если набор альтернатив нулевой, брак, предположительно, распадется.

72

THESIS, 1994, вып. 6

сурсов и доходов применительно ко всем возможным ситуациям, постольку это распределение должно осуществляться гибко и последовательно – короче говоря, посредством переговоров. ЗАКЛЮЧЕНИЕ Трансакционный подход дает новый взгляд на семью и домашнее хозяйство. В отличие от новой экономической теории домашнего хозяйства, которая концентрирует внимание исключительно на производстве в рамках семьи, он признает важность организации домашнего хозяйства и структуры семьи. Трансакционный подход рассматривает брак как “управляющую структуру”, подчеркивает роль “переговоров” между членами семьи и указывает на преимущества и недостатки семейной организации в области мотивации и контроля, а также на особую роль “альтруизма” и “семейной лояльности”. Он также признает слабости семейного управления: разрастание конфликтов, терпимость к “трутням”, неравные позиции партнеров и невозможность реализовать экономию на масштабах. Если некоторые виды деятельности могут выполняться институтами, ориентированными на эффективность или минимизацию издержек, то баланс этих преимуществ и недостатков играет важнейшую роль в определении того, чем будет заниматься семья, а чем – фирмы, некоммерческие организации или государство. Основная слабость трансакционного подхода состоит в неспособности создать основу для точного эконометрического анализа. Развитие такой основы требует интегрирования идей трансакционного подхода в формальные модели и достаточно детальной спецификации этих моделей, чтобы сделать возможной их оценку. Данное эссе представляет собой первый шаг к этой цели. ЛИТЕРАТУРА Коуз Р. Природа фирмы. В: Р.Коуз. Фирма, рынок и право. М.: Дело ЛТД, 1993, с.33–53. Кун Т. Структура научных революций. Пер. с англ. 2-е изд. М.: Прогресс, 1977 [1962]. Стиглер Дж. и Беккер Г.С. О вкусах не спорят // США: ЭПИ, 1994, №1–2. Anderson M. Family Structure in Nineteenth Century Lancashire. London: Cambridge University Press, 1971. Arrow K.J. and Hahn F.H. General Competitive Analysis. San Francisco: Holden-Day, Inc., 1971. Becker G.S. A Theory of the Allocation of Time // Economic Journal, September 1965, v.75, no.299, p.493–517. Becker G.S. A Theory of Marriage: Part I // Journal of Political Economy, July/August 1973, v.81, no.4, p.813–846. Becker G.S. A Theory of Marriage: Part II // Journal of Political Economy, March/April 1974, v.82, no.2, p.S11–S26. Becker G.S. A Treatise on the Family. Cambridge: Harvard University Press, 1981.

73

THESIS, 1994, вып. 6 Becker G.S., Landes E.M. and Michael R.T. An Economic Analysis of Marital Instability // Journal of Political Economy, December 1977, v.85, no.6, p.1141–1187. Ben-Porath Y. The F-Connection: Families, Friends, and Firms and the Organisation of Exchange // Population Development Review, March 1980, v.6, no.1, p.1–30. Blackstone W. Commentaries on the Laws of England. Oxford: Clarendon Press, 1765. Blau P.M. Exchange and Power in Social Life. New York: John Wiley & Sons, Inc., 1964. Christensen L.R., Jorgenson D.W. and Lau L.J. Transcendental Logarithmic Utility Functions // American Economic Review, June 1975, v.65, no.3, p.367–383. Clemhout S. and Wan H.Y., Jr. Symmetric Marriage, Household DecisionMaking and Impact on Fertility. Cornell University Working Paper no.152, September 1977. Coulson N.J. A History of Islamic Law. Edinburgh: Edinburgh University Press, 1964. Debreu G. Theory of Value: An Axiomatic Analysis of Economic Equilibrium. New York: John Wiley & Sons, 1959. Demos J. and Boocock S.S. (eds.). Turning Points: Historical and Sociological Essays on the Family // American Journal of Sociology, v.84, 1978, Supplement. Easterlin R.A., Pollak R.A. and Wachter M.L. Towards a More General Economic Model of Fertility Determination: Endogenous Preferences and Natural Fertility. In: R.A.Easterlin. Population and Economic Change in Developing Countries. Chicago: University of Chicago Press, 1980. Esposito J.L. Women in Muslim Family Law. Syracuse: Syracuse University Press, 1982. Fuchs V.R. How We Live. Cambridge: Harvard University Press, 1983. Goldberg V.P. Regulation and Administered Contracts // Bell Journal of Economics, Autumn 1976, v.7, no.2, p.426–448. Gould W.B. A Primer on American Labor Law. Cambridge: MIT Press, 1982. Greven P.J. (Jr.). Four Generations: Population, Land, and Family in Colonial Andover, Massachusetts. Ithaca (NY): Cornell University Press, 1970. Griliches Z. Household and Economy: Towards a New Theory of Population and Economic Growth: Comment // Journal of Political Economy, March/April 1974, v.82, no.2, part II, p.S219–S221. Hannan M.T. Families, Markets, and Social Structures: An Essay on Becker's “A Treatise on the Family” // Journal of Economic Literature, March 1982, v.20, no.1, p.65–72. Hansmann H.H. The Role of Nonprofit Enterprise // Yale Law Journal, April 1980, v.89, no.5, p.835–901. Hareven T.K. Family Time and Industrial Time: Family and Work in a Planned Corporation Town, 1990–1924. In: T.K.Hareven (ed.). Family and Kin in Urban Communities, 1700–1930. New York: New Viewpoints, 1977. Heath A.F. Rational Choice and Social Exchange: A Critique of Exchange Theory. New York; Cambridge: Cambridge University Press, 1976. Homans G.C. Social Behavior: Its Elementary Forms. New York: Harcourt Brace & World, 1961. Kalai E. and Smorodinsky M. Other Solutions to Nash's Bargaining Problem // Econometrica, May 1975, v.43, no.3, p.513–518.

74

THESIS, 1994, вып. 6 Katz M.B. The People of Hamilton, Canada West: Family and Class in a MidNineteenth-Century City. Cambridge: Harvard University Press, 1975. Klein B., Crawford R.J. and Alchian A.A. Vertical Integration, Appropriable Rents, and the Competitive Contracting Process // Journal of Law Economics, October 1978, v.21, no.2, p.297–326. Kramer M.R. The Role of Federal Courts in Changing State Law: The Employment at Will Doctrine in Pennsylvania // University of Pennsylvania Law Review, December 1984, v.133, no.1, p.227–264. Laslett P. Household and Family in Past Time. Cambridge: Cambridge University Press, 1972. Luce R.D. and Raiffa H. Games and Decisions. Introduction and Critical Survey. New York: John Wiley & Sons, 1957. Macneil I.R. The Many Futures of Contracts // Southern California Law Review, May 1974, v.47, no.3, p.691–816. Macneil I.R. Contracts: Adjustment of Long-Term Economic Relations under Classical, Neoclassical, and Relational Contract Law // Northwestern University Law Review, January/February 1978, v.72, no.6, p.854–905. Macneil I.R. The New Social Contract. An Inquiry into Modern Contractual Relations. New Haven (CT): Yale University Press, 1980. Manser M. and Brown M. Marriage and Household Decision-Making: A Bargaining Analysis // International Economic Review, February 1980, v.21, no.1, p.31–44. McElroy M.B. and Horney M.J. Nash-Bargained Household Decision: Toward a Generalisation of the Theory of Demand // International Economic Review, June 1981, v.22, no.2, p.333–349. Michael R.T. and Becker G.S. On the New Theory of Consumer Behavior // Swedish Journal of Economics, December 1973, v.75, no.4, p.39–56. Nash J.F. The Bargaining Problem // Econometrica, April 1950, v.28, no.1, p.155–162. Nerlove M. Household and Economy: Toward a New Theory of Population and Economic Growth // Journal of Political Economy, March/April 1974, v.83, no.2, part II, p.S200–S218. Pollak R.A. and Wachter M.L. The Relevance of the Household Production Function and Its Implications for the Allocation of Time // Journal of Political Economy, April 1975, v.83, no.2, p.255–277. Pollak R.A. and Wales T.J. Estimation of Complete Demand Systems from Household Budget Data: The Linear and Quadratic Expenditure System // American Economic Review, June 1978, v.68, no.3, p.349–359. Pollak R.A. and Wales T.J. Comparison of the Quadratic Expenditure System and Translog Demand Systems with Alternative Specifications of Demographic Effects // Econometrica, April 1980, v.48, no.3, p.595–612. Posner R.A. Theories of Economic Regulation // Bell Journal of Economic & Management Sciences, Autumn 1974, v.5, no.2, p.335–358. Posner R.A. Anthropology and Economics // Journal of Political Economy, June 1980, v.88, no.3, p.608–616. Rochford S.C. Symmetrically Pairwise-Bargained Allocations in an Assignment Market // Journal of Economic Theory, December 1984, v.34, no.2, p.262– 281. Roth A.E. Axiomatic Models of Bargaining. Lecture Notes in Economics and Mathematical Systems, no.170. Berlin: Springer Verlag, 1979. Samuelson P.A. Foundations of Economic Analysis. Cambridge: Harvard University Press, 1947.

75

THESIS, 1994, вып. 6 Samuelson P.A. Social Indifference Curves // Quarterly Journal of Economics, February 1956, v.70, no.1, p.1–22. Simon H.A. Models of Man: Social and Rational. New York: John Wiley & Sons, 1957. Summers C.W. Introduction. Individual Rights in the Workplace: The Employment-At-Will Issue // University of Michigan Journal of Law Reform, Winter 1983, v.16, no.2, p.201–205. Weitzman L.J. The Marriage Contract: Spouses, Lovers and the Law. New York: Free Press, 1981. Weyrauch W.O. and Katz S.N. American Family Law in Transition. Washington: The Bureau of National Affairs, 1983. Williamson O.E. Markets and Hierarchies: Analysis and Antitrust Implications. New York: Free Press, 1975. Williamson O.E. Franchise Bidding for Natural Monopolies – in General and with Respect to CATV // Bell Journal of Economics, Spring 1976, v.7, no.1, p.73–104. Williamson O.E. Transaction-Cost Economics: The Governance of Contractual Relations // Journal of Law Economics, October 1979, v.22, no.2, p.223– 261. Williamson O.E. The Modern Corporation: Origins, Evolution, Attributes // Journal of Economic Literature, December 1981, v.19, no.4, p.1537–1568. Williamson O.E. Credible Commitments: Using Hostages to Support Exchange // American Economic Review, September 1983, v.73, no.4, p.519–540. Winston G.C. The Timing of Economic Activities: Firms, Households, and Markets in Time-Specific Analysis. Cambridge: Cambridge University Press, 1982. Witte A.D., Tauchen H.V. and Long S.K. Violence in the Family: A NonRandom Affair. Wellesley College, Department of Economics. Working Paper no.89, October 1984.

76

THESIS, 1994, вып. 6

Франсез Вулли

ФЕМИНИСТСКИЙ ВЫЗОВ НЕОКЛАССИЧЕСКОЙ ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ Frances R. Woolley. The Feminist Challenge to Neoclassical Economics // Cambridge Journal of Economics, 1993, v.17, no.4, p.485–500. © Academic Press Ltd., 1993 Перевод С.А.Афонцева

1. ВВЕДЕНИЕ Среди экономистов есть последователи феминизма, к которым принадлежу и я. Работая в сфере экономической теории, мы обращаемся к проблемам, волнующих феминисток,– таким, как неравенство полов и андроцентристские подходы к исследованиям. В этом очерке рассказывается о наших достижениях, излагаются направления нашей работы и описывается, какие из выдвигаемых нами приоритетов были учтены неоклассической экономической теорией, а какие подвергают сомнению саму неоклассическую парадигму. Как заметила М.Пюжоль (Pujol, 1992, p.10), феминистская экономическая теория не является однородной. Различные позиции, имеющиеся внутри феминистского движения в целом, отражаются и на феминистской экономической теории. С либеральным ее видением можно познакомиться в работах Барбары Бергманн. Она пишет: “Главной отличительной чертой феминистской экономической теории является точка зрения, что существующее распределение экономических обязанностей между полами несправедливо и должно быть устранено” (Bergmann, 1983, p.25). Экономисты-феминистки признают, что женщины находятся в менее благоприятных условиях по сравнению с мужчинами, и по соображениям справедливости являются сторонниками улучшения благосостояния женщин. Л.Браун, подобно Бергманн, подчеркивает факт неравноправного положения женщин: “Характерной особенностью феминизма служит представление, что на протяжении всей обозримой истории в большинстве обществ женщины как группа находились в худшем социальном, экономическом и политическом положении, чем мужчины” (Brown, 1989, p.4). Экономисты-феминистки, вдохновленные феминистской критикой естественных наук (Harding, 1986), начали также ставить под вопрос объективность экономической теории. П.Инглэнд спрашивает: “Что может экономическая теория почерпнуть из феминизма?” – и дает ответ: “Необходимость обращать большее внимание на гендерные предубеждения в экономических исследованиях” (England, 1990, p.1). В более общем виде С.Хардинг (Harding, 1986) определила два направле77

THESIS, 1994, вып. 6

ния, по которым феминизм может расширить горизонты научной мысли. С одной стороны, феминистский эмпиризм преодолевает сексизм и андроцентризм, так как инструменты научного исследования беспристрастно применяются к поведению как мужчин, так и женщин. С другой стороны, в рамках феминистского подхода утверждается, что жизненный опыт женщин, связанный, в частности, с их неравноправным положением и обязанностями по воспитанию детей, позволяет им (а значит, и феминисткам) иметь собственную, ценную в научном отношении перспективу исследований. Эти взгляды лежат в основе главных направлений феминистской неоклассической экономической теории, к которым относятся: 1) документальное подтверждение различий в благосостоянии мужчин и женщин; 2) обоснование политики достижения равенства между полами; 3) проведение исследований, свободных от андроцентристского уклона. Два первых пункта соответствуют активному, политически ориентированному феминизму, который отстаивает Бергманн. Третий относится к феминистскому эмпиризму и феминистскому подходу, о которых пишет Хардинг. В данном очерке рассказывается об успехах, достигнутых на этих направлениях исследований, о вопросах, которые феминизм ставит перед неоклассической экономической теорией, и обсуждается связь между этими вопросами и другими замечаниями, высказываемыми по поводу неоклассической доктрины. Центральное положение нашей статьи состоит в том, что пропаганда политики достижения равенства и попытки избавиться от андроцентристского уклона заставляют экономистов-феминисток, работающих в русле неоклассической экономической теории, бросать вызов своей дисциплине1. Прежде чем рассмотреть те вызовы, которые феминизм бросает неоклассической экономической теории, мы должны определить эту последнюю. Определение, предложенное Л.Роббинсом,– изучение распределения редких ресурсов между конкурирующими способами использования [см. Роббинс, 1993.– Прим. ред.] – является чересчур широким. Представители марксистского, австрийского и других течений “не-неоклассической” экономической теории также изучают распределение ресурсов. Иногда неоклассическую экономическую теорию характеризуют с помощью предпосылки методологического индивидуализма, согласно которой “предполагается, что индивиды преследуют свой личный интерес” и “анализ строится на поведении индивида” (Nicolaides, 1988, p.315). Но хотя методологический индиДругие течения в экономической науке, к примеру марксизм или неокейнсианство, также могут извлечь пользу из феминистского анализа. Я ограничу сферу своего внимания неоклассической теорией. Отчасти это обусловлено господством неоклассической парадигмы среди экономистов в англоязычных странах, отчасти – тем, что я сама принадлежу к этому направлению. 1

78

THESIS, 1994, вып. 6

видуализм играет ведущую роль в большинстве экономических исследований, он не характеризует предмет науки, прежде всего потому, что значительные ее области лишены микроэкономических оснований. Это относится, например, к большей части макроэкономики, а также теориям, рассматривающим семьи или фирмы в качестве индивидов или предпринимателей. Вероятно, наиболее плодотворный подход заключается в том, чтобы определить здесь неоклассическую экономическую теорию просто как “господствующую, ортодоксальную экономическую теорию” (Blaug, 1980, p.160) или “говорить о традиционной или неоклассической экономической теории в том виде, в котором она изложена в учебниках” (Nicolaides, 1988, p.313). В этом очерке мы попытаемся учесть как традиционные взгляды, свойственные неоклассической теории, так и новое течение в экономических исследованиях, уделяющее больше внимания институциональным факторам и постепенно завоевывающее место рядом с господствующей научной парадигмы. 2. ИССЛЕДОВАНИЕ БЛАГОСОСТОЯНИЯ ЖЕНЩИН Первое направление феминистских экономических исследований ставит целью документальную фиксацию различий в благосостоянии мужчин и женщин. Уровень благосостояния отчасти обусловливается неденежными факторами, такими, как здоровье, семейные и дружеские связи, особенности характера. Вместе с тем, конечно, имеют значение и деньги. Две главные составляющие материального благосостояния женщины – это ее собственный доход и ее доля во всех доходах семьи. Третий фактор связан с количеством времени, которое она уделяет работе. Рассмотрим теперь положение женщин (как абсолютное, так и относительное по сравнению с мужчинами) в том, что касается заработков, доли в доходах и затрачиваемого на работу времени. Большинство женщин в промышленно развитых странах работают. Однако женщины, работающие полный рабочий день, получают менее двух третей от заработков мужчин (Brown and Ferber, 1986, p.70, данные по США). Часть этой разницы объясняется причинами структурного характера. Многие женщины занимаются низкооплачиваемой, преимущественно “женской” работой; многие из них хуже образованы и обучены, чем мужчины. Наиболее важным является то обстоятельство, что женщины несут на себе основное бремя обязанностей по воспитанию детей. М.Гундерсон приходит к следующему заключению: “Факторы, экзогенные для рынка труда (т.е. различия обязанностей в домашнем хозяйстве...) являются важным источником общего разрыва в уровнях заработков...” В конечном итоге имеет место дискриминация женщин: “В большинстве исследований отмечается некоторая остаточная часть разницы в оплате труда, относимая на счет дискриминации” (Gunderson, 1989, p.51). Собственные заработки женщин представляют собой важный фактор, определяющий уровень их благосостояния, в особенности 79

THESIS, 1994, вып. 6

для незамужних, разведенных женщин, вдов, матерей-одиночек. Но заработки – это еще не все. Благосостояние замужней женщины зависит также и от доходов ее супруга. Как изменится экономическое положение женщины, если мы примем во внимание распределение доходов внутри семьи? В работе А.Сена (Sen, 1984), например, содержится вывод о неравенстве в распределении пищи между членами семьи. Приводимые им данные по сельским районам Бангладеш и Западной Бенгалии свидетельствуют, что женщины, как правило, получают меньше калорий, чем мужчины, а в голодные годы сильнее страдают от недоедания. Последующие исследования подтверждают полученные Сеном результаты. К примеру, Хаддад и Канбур на основе данных по Филиппинам приходят к заключению, что “пренебрежение фактом неравенства членов домашнего хозяйства может привести к значительной недооценке уровней неравенства и бедности” (Haddad and Kanbur, 1990, p.866). Мы не должны механистически проецировать тенденции, наблюдаемые в развивающихся странах, на опыт развитых, но, видимо, у нас нет оснований предполагать, что неравенство в размере заработной платы преодолевается распределением доходов в семье. Женщины зарабатывают меньше мужчин, и, вероятно, им достается меньшая доля доходов домашнего хозяйства. Однако, быть может, их относительно более низкий уровень дохода компенсируется большим количеством свободного времени? Но эта гипотеза не находит эмпирического подтверждения. Хотя в Соединенных Штатах мужчины расходуют больше времени на работу (учитывая суммарные затраты времени как в домашнем хозяйстве, так и на работу по найму), чем женщины (Juster and Stafford, 1991), но если сравнить мужчин и женщин, выполняющих одинаковую работу по найму, то окажется, что женщины посвящают ей больше времени, чем мужчины (Juster and Stafford, 1985, p.147–148). Женщины платят за большее равенство в заработках сокращением своего свободного времени2. Если феминистская экономическая теория не сможет завоевать признания, это не будет связано с неудачами на первом направлении ее исследований, задачей которого является документирование различий в уровнях благосостояния мужчин и женщин. Многочисленные данные свидетельствуют: в том, что касается размера доходов, их распределения внутри семьи и уделяемого работе времени, женщины, бесспорно, находятся в неравноправном положении. Эти данные публикуются в ведущих экономических журналах. Меньшую поддержку находит нормативная составляющая феминистской экономической теории, т.е. ориентация на достижение экономического равенства полов. 2 В аграрных странах по сравнению с индустриально развитыми доступность досуга для женщин гораздо меньше. Проведенное в 1975 г. исследование сельских районов Ботсваны показало, что женщины там работают в среднем на 12 часов в неделю больше, чем мужчины; в непальских деревнях это превышение (по данным 1981 г.) составляет 23 часа (Juster and Stafford, 1991).

80

THESIS, 1994, вып. 6

3. МЕРЫ ПО ДОСТИЖЕНИЮ РАВЕНСТВА В разделе 2 мы определили три сферы неравенства: в заработках, в доле семейных доходов и в продолжительности свободного времени. В данном разделе я уделю основное внимание неравенству в заработках. Во-первых, для борьбы с этим видом неравенства был предпринят ряд мер государственного регулирования, такие, как утверждение законодательства о стимулировании приема женщин на работу и о равной оплате за равный труд. Во-вторых, большее равенство в этой сфере может смягчить остроту других видов неравенства (особенно в распределении доходов внутри семьи). Выбор путей преодоления неравенства между мужчинами и женщинами зависит от наших представлений о его причинах. Я рассмотрю в общих чертах три гипотезы, объясняющие различия в уровнях оплаты труда мужчин и женщин, а именно гипотезы о дискриминации на уровне предпочтений, статистической дискриминации и дискриминации, связанной с неверными оценками. Каждому типу объяснений соответствуют определенные практические выводы и рекомендации для государственной политики, а также проблемы, которые они ставят перед неоклассической экономической теорией. Модели дискриминации не ограничиваются указанными здесь формами. Я останавливаюсь на них, поскольку, с одной стороны, они чаще других используются для объяснения дискриминирующего поведения, а с другой – потому, что они иллюстрируют основное положение данного раздела работы: политически ориентированный феминизм сам по себе недостаточен. Этот вывод делает необходимыми дальнейшие исследования и ставит новые проблемы перед неоклассической экономической теорией. Дискриминация на уровне предпочтений Смысл этого вида дискриминации заключается в том, что предприниматели, коллеги по работе или потребители имеют “вкус” к дискриминации, т.е. предпочитают иметь деловые отношения, скажем, с мужчинами. Результатом этого являются низкий уровень заработной платы и меньшие возможности получить рабочее место для женщин. К примеру, если работодатели предпочитают нанимать мужчин, они с большей вероятностью примут их на работу и предложат им большее жалование, чем женщинам. Хотя эта гипотеза была впервые применена для объяснения дискриминации по национальному признаку (Becker, 1971), феминистская экономическая теория ныне использует ее для объяснения дискриминации женщин при приеме на работу (Bergmann, 1986; 1989). В соответствии с предложенной Беккером моделью дискриминации, меры государственной политики могут содействовать достижению большего равенства, но за счет снижения эффективности. Законодательство о приеме женщин на работу или о равной оплате за равный труд может способствовать достижению большей справедливо81

THESIS, 1994, вып. 6

сти, увеличивая заработки женщин и их шансы получить работу. Однако существует два типа издержек такой политики, снижающих общеэкономическую эффективность. Во-первых, эта политика ухудшает положение тех, кто прибегает к дискриминации,– сам факт наличия такого образа поведения свидетельствует о том, что при его запрете благосостояние работодателей снизится. Во-вторых, если работодатели имеют устойчивое предубеждение против приема на работу женщин, они вместо найма смешанного персонала могут замещать труд капиталом, что будет означать отклонение от положения конкурентного равновесия, обеспечивающего максимальную эффективность. Однако эти рассуждения о снижении эффективности неудовлетворительны, ибо из них следует, что в мире, характеризующемся дискриминацией на уровне предпочтений, недискриминирующий работодатель был бы в состоянии получать значительную прибыль. Нанимая женщин вместо мужчин при ставке заработной платы немного меньшей, чем текущая ставка оплаты труда мужчин, он мог бы получать дополнительную прибыль, так как его издержки были бы ниже, чем у других фирм. Благодаря этим дополнительным прибылям он мог бы расширять свое дело, создавая все больше рабочих мест для женщин, и т.д. Даже несколько недискриминирующих предпринимателей на конкурентном рынке могут устранить дискриминацию на уровне предпочтений. Тот факт, что она сохраняется в течение длительного времени, трудно объяснить с помощью модели Беккера. Бергманн использует теорию эффективной заработной платы, чтобы раскрыть причины выживания дискриминирующих фирм в конкурентной среде. Эта теория предполагает, что повышение заработной платы стимулирует более интенсивную работу персонала и сокращение его текучести. Возникающий в результате этого выигрыш в эффективности перевешивает издержки выплаты повышенной заработной платы недискриминируемым сотрудникам. В соответствии с этим подходом дискриминирующие фирмы не обязательно должны находиться в неблагоприятном положении по сравнению с недискриминирующими. Главный вопрос, связанный с моделями дискриминации на уровне предпочтений, относится к источникам этих предпочтений. Экономисты-феминистки (и не только они) пытаются найти ответ на этот вопрос. Так, П.Инглэнд и А.Браун использовали феминистскую психоаналитическую теорию Н.Ходороу для объяснения сегрегации на рынке труда (согласно Ходороу, мужчины, воспитываясь в детстве матерями и не имея возможности постоянно общаться с взрослыми представителями своего пола, осознают свою мужскую идентичность через отрицание женской) (England and Brown, forthcoming, p.10). Мужская идентичность ставится под угрозу, если женщины на равных начинают осваивать традиционно “мужские” профессии. Н.Фольбр рассматривает вопрос о том, как процесс эволюции мог поставить в наилучшее положение общества, в которых и мужчины, и женщины предпо82

THESIS, 1994, вып. 6

читали доминирование мужчин (Folbre, 1992). Г.Ходжсон подчеркивает роль институтов в формировании целей индивидов (Hodgson, 1986). Такие факторы, как специализация на воспитании детей, культурная эволюция или особенности общественных институтов, резко отличаются от тех, с помощью которых предпочтения объясняются в строго неоклассических моделях3. К примеру, Дж.Стиглер и Г.Беккер объясняют сдвиги в предпочтениях изменениями цен и доходов (Стиглер и Беккер, 1994 [1977]). Работодатели могут иметь постоянные базовые преференции, в то же время развивая предпочтения, которым дешевле всего следовать,– скажем, предпочитать найм рабочих-иммигрантов. Феминизм не отрицает объяснения изменений в предпочтениях под влиянием таких переменных, как цены и доход; он добавляет к ним другие, менее традиционные факторы. Изменение предпочтений имеет ключевое значение для феминистской экономической теории, так как задача достижения большего равенства полов (как в сфере занятости, так и в других областях) предполагает преодоление преференций, порождающих дискриминацию. Однако неоклассический подход к оценке мер государственной политики в рамках теории благосостояния почти неизменно исходит из предпосылки об устойчивости базовой системы предпочтений4. Отказ от этой посылки порождает сложные проблемы. К примеру, как мы должны оценивать политику, направленную на расширение доступа женщин к получению работы: с точки зрения существующих предпочтений, будущих предпочтений или предпочтений, которые имели бы место в мире, характеризующемся равенством мужчин и женщин? Возможно, само понятие политики повышения общественного благосостояния оказывается под сомнением, если предпочтения изменяются? Эти вопросы не имеют однозначного ответа5. Они составляют первую проблему, которую феминизм ставит перед экономической теорией. Проблема №1. Необходимо разработать модели для объяснения и оценки эндогенных изменений в предпочтениях. Статистическая дискриминация: подход с позиций теории человеческого капитала Альтернативным объяснением неравенства между мужчинами и женщинами служит гипотеза о статистической дискриминации. Многочисленные факты свидетельствуют, что при наличии двух равноценных кандидатов (отличающихся друг от друга только половой принадлежностью) способности женщины расцениваются ниже, чем способности мужчины. В различных исследованиях моделировались ситуации найма, когда работодателю предоставля3

Обзор соответствующей литературы можно найти в: Nicolaides, 1988. В качестве примечательных исключений можно упомянуть работы Gintis, 1974 и Hahnel and Albert, 1990. 5 Более подробно эти вопросы рассмотрены в: Woolley, 1992. 4

83

THESIS, 1994, вып. 6

лось право выбора между кандидатом-мужчиной и кандидатомженщиной; в результате оказывалось, что мужчины гораздо чаще принимаются на работу в университеты, назначаются на управленческие посты, получают должности, требующие научной или профессиональной подготовки, или им предлагают более высокий стартовый уровень заработной платы (см. обзор Nieva and Gutek, 1980). Другой пример: М.Фербер и М.Тейман в своей работе показали, что статьи, написанные женщинами, имеют наибольшие шансы быть опубликованными в журналах, если их редакторы не знают пола автора (Ferber and Teiman, 1981, p.126–127)6. Далее, можно упомянуть об эксперименте, в ходе которого группе экспертов, в которую входили представители обоих полов, предлагали оценить две картины, сообщив предварительно, что в одном случае художником являлся мужчина, а в другом – женщина. В среднем картины, авторство которых приписывалось мужчинам, получали более высокие оценки (Nieva and Gutek, 1980, p.268). Существует масса доказательств того, что работа, выполненная женщиной, оценивается ниже, чем та же самая работа, выполненная мужчиной. Возникает вопрос: почему так происходит? Одно из объяснений, хорошо согласующееся с экономической теорией, заключается в наличии статистической дискриминации. Возможно, картины женщин-художников в среднем уступают картинам мужчин, а потому ценятся на рынке ниже. Если индивид предполагает, что из двух представленных картин та, автором которой является женщина, имеет более низкую рыночную цену, у него больше шансов оказаться правым. Назначение пониженных цен на выполненные женщинами художественные произведения может быть рациональным способом сокращения вероятности допустить ошибку в оценке, так как истинную ценность предмета искусства определить крайне трудно. Такие экономисты, как Эйгнер и Кэйн, утверждают, что статистическая дискриминация не обязательно влечет за собой экономическую. Хотя высокопрофессиональные художественные работы женщин могут быть недооценены, работы низкого качества могут получить завышенную оценку; в среднем же оценка будет верной (Aigner and Cain, 1977). Существуют ли эмпирические доказательства гипотезы о статистической дискриминации? Как отмечалось выше, даже после учета таких факторов, как возраст, опыт работы, образование и т.д., в большинстве исследований обнаруживается остаточная разница в заработках, относимая на счет дискриминации. Если гипотеза о статистической дискриминации справедлива, то этот разрыв обусловлен разницей в уровнях производительности или накопленного человеческого капита6 Впрочем, Р.Бланк более осторожна в своих суждениях по поводу этих фактов: “Хотя данные подтверждают мнение, что женщины находятся в лучшем положении при системе редактирования, когда рецензент не знает имени автора и наоборот, влияние этого фактора незначительно и не является статистически значимым” (Blank, 1991).

84

THESIS, 1994, вып. 6

ла, не учтенной показателями образования, и т.д. Что это за фактор, столь легко учитываемый работодателями и одновременно столь неуловимый для эконометрических исследований? Возможно, он заключается в повышенной текучести кадров среди женского персонала. Однако, как отмечается в работе Р.Гронау, проблема текучести кадров во многом сходна с проблемой курицы и яйца: потому ли женщины занимают низкооплачиваемые должности, требующие незначительной профессиональной подготовки, что среди них наблюдается повышенная текучесть кадров, или, наоборот, эта последняя является следствием их низкого профессионального статуса? Изучая эту взаимозависимость, Гронау приходит к выводу, что “если бы женщины реже увольнялись, их профессиональный опыт и стаж работы возросли, а структура их занятости изменилась, они смогли бы получить не намного лучшую работу, а разрыв в заработках сократился бы лишь незначительно” (Gronau, 1988). Его вывод: “Преодоление этого разрыва требует структурных изменений”. В качестве объяснения разницы между заработками мужчин и женщин предлагались и другие факторы, включая большее непостоянство в поведении женщин (Aigner and Cain, 1977) или те соображения, что женщины, расходуя много сил на выполнение домашних обязанностей, работают с меньшей отдачей, чем мужчины (Becker, 1985), однако все эти гипотезы слабо подкреплены эмпирическими данными. С учетом большого числа эконометрических исследований, в которых обнаружена не объяснимая различиями в уровнях производительности и накопленного человеческого капитала разница между заработной платой мужчин и женщин, кажется целесообразным перейти к другим моделям дискриминации для объяснения этого неравенства заработков. Дискриминация, связанная с неверными оценками Еще одно объяснение заниженной оплаты труда женщин предлагается в рамках гипотезы о дискриминации, связанной с неверными оценками (England, forthcoming). Люди могут ошибочно преувеличивать разницу между средними способностями мужчин и женщин и, таким образом, оценивать работу последних недостаточно высоко. Этот вид дискриминации часто консервируется институциональными структурами: так, законы Викторианской эпохи, запрещающие женщинам работать под землей (не допускающие их, к примеру, на должности машинистов метро), оставались в силе еще в середине 80-х годов нашего века. Более того, дискриминация, связанная с неверными оценками, имеет тенденцию к самоподдержанию: женщин принимают на низкооплачиваемые виды работ, поскольку предполагается, что они менее квалифицированны, и в то же время они не могут повысить свою квалификацию, так как занимаемые ими должности не дают возможности для продвижения по службе. Дискриминация, связанная с неверными оценками, и статистическая дискриминация имеют диаметрально противоположные 85

THESIS, 1994, вып. 6

следствия с точки зрения государственной политики. Если женщины получают низкую заработную плату из-за ошибок работодателей, такие меры, как стимулирование приема женщин на работу или законодательное закрепление равенства оплаты труда, просто исправляют эти ошибки и не влекут за собой снижения экономической эффективности. Если же имеет место статистическая дискриминация, то принуждение работодателей к изменению политики найма или оплаты труда приведет к снижению среднего уровня качества рабочей силы (ибо предполагается, что мужчины имеют преимущество при приеме на работу из-за их более высокой производительности), а это повлечет за собой падение экономической эффективности. В случае дискриминации, связанной с неверными оценками, эти меры государственной политики не связаны с какими-либо издержками; в случае статистической дискриминации эти издержки значительны. Объяснение дискриминации систематическими ошибками в оценках не является широко принятым в феминистской экономической теории. Во-первых, ее представительницы принадлежат к числу экономистов, а потому не склонны отказываться от понятия рациональности. Поведение, приводящее к систематическим ошибкам, т.е. результатам, которые, как правило, являются неверными или представляют собой не лучший выбор из имеющихся альтернатив при данной доступной информации и издержках принятия решений, является признаком нерациональности. Во-вторых, наличие систематических ошибок предполагает, что вмешательство в рыночный механизм может способствовать одновременно достижению большего равенства и повышению эффективности. Феминистки могут рассматривать эту точку зрения на государственное вмешательство как чрезмерно оптимистичную. Наконец, наивно было бы думать, что те, кто поддерживает существующие институты, содействующие дискриминации, чистосердечно заблуждаются и не заинтересованы в тех выгодах, которые они получают в условиях нынешнего “статус-кво”. Однако, если мы обратимся к истории подчиненного положения женщин, можно сделать вывод, что экономисты придерживались ошибочного взгляда на их возможности (Pujol, 1992). Если гипотеза о дискриминации, связанной с неверными оценками, верна, то это ставит под сомнение основы неоклассической экономической теории, ибо оказывается, что люди могут действовать нерационально, а результат функционирования конкурентного рыночного механизма может быть неоптимальным. Отсюда вытекает следующая проблема. Проблема №2. Необходимо допустить, что люди могут систематически делать ошибки. Рассмотрение мер государственной политики, направленной на достижение равенства, позволило показать, что экономисты, их пропагандирующие, вынуждены отказываться от традиционных экономических моделей в пользу моделей, в которых предпочтения выступают в качестве эндогенного фактора, а ошибки в суждениях могут 86

THESIS, 1994, вып. 6

носить постоянный характер. Обратимся теперь к третьему направлению феминистских исследований. Способно ли движение к освобождению науки от андроцентристского уклона поставить новые проблемы перед неоклассической экономической теорией? 4. К ИССЛЕДОВАНИЯМ, СВОБОДНЫМ ОТ АНДРОЦЕНТРИСТСКОГО УКЛОНА Стремление экономистов-феминисток создать исследовательский подход, свободный от андроцентристского уклона, проявляется по целому ряду направлений. Во-первых, экономисты-феминистки стремятся к улучшению качества экономического анализа. Для обоснования своих моделей экономисты обращаются к “аналитическим упрощениям”; но гендерные предубеждения способны привести к ошибкам при их формулировке. Во-вторых, многие экономистыфеминистки обеспокоены тем, что экономические вопросы, касающиеся женской проблематики, совершенно игнорируются в теории или им уделяется недостаточное внимание. Экономисты часто не способны “видеть” вопросы, связанные с положением женщин или с существованием гендерных различий. В данном разделе мы обсудим оба направления критики. Аналитические упрощения Экономические модели, подобно географическим картам, представляют собой абстрактные образы, которые более просты и доступны для понимания, чем реальный мир, и в то же время не отражают всей его сложности. Чтобы убедить своих коллег в том, что они применяют неверные упрощения, феминисткам недостаточно продемонстрировать, что предпосылки, на которых строятся их модели, нереалистичны,– ибо ни одна модель не соответствует реальности в полной мере. Стилизованная простота карты лондонского метрополитена обусловливает легкость ее использования и запоминания. Необходимо также показать, что ослабление предпосылок модели позволяет получать на ее основе предсказания, более точно согласующиеся с действительностью, чем предсказания на основе альтернативных моделей. Я обращусь здесь к достаточно простому, но, по моему мнению, важному случаю использования ложного упрощения. В экономической теории, как правило, предполагается, как писал Г.Беккер, господство “альтруизма в семье и эгоизма на рынке” (Becker, 1981a). Однако можно утверждать, что подобного рода дихотомии на самом деле не существует. Во-первых, альтруизм можно обнаружить и в рыночной сфере. П.Инглэнд утверждает, что молчаливое согласие мужчин не допускать женщин к “мужским” видам работ может рассматриваться как проявление избирательного альтруизма среди представителей мужского пола (England, 1990, p.12). Д.МакКлоски приводит войну в качестве примера ситуации, когда люди ведут себя исходя из общественных, а не личных интересов (McCloskey, 1989). Во-вторых, мало обсуждается вопрос 87

THESIS, 1994, вып. 6

о том, на чем основано мнение об отсутствии конфликтов в семье. Одно из немногих строгих исследований, где делается вывод об альтруизме во внутрисемейных отношениях (Becker, 1974), опирается на предположение, что доход одного из членов семьи составляет достаточно большую долю совокупного дохода домашнего хозяйства, так что в материальном плане именно он “содержит” семью. Это допущение неверно по отношению к семейным парам, в которых жены работают полную (или неполную) рабочую неделю7. Даже в 1974 г.* многие женщины имели работу вне домашнего хозяйства; теперь это верно применительно к большинству женщин. Господство эгоизма в семье и альтруизма на рынке имеет важное значение для экономической теории. К примеру, традиционная модель “альтруистической семьи” не в силах объяснить, почему пособия многодетным семьям могут приводить к разным последствиям в зависимости от того, выплачиваются ли они матерям или отцам. Дихотомия “альтруизм в семье – эгоизм на рынке” обладает двумя признаками неверного упрощения. Она не соответствует действительности, а также не позволяет объяснить многие реальные факты (например, касающиеся выплаты пособий многодетным семьям). Это стававит нас перед третьей проблемой. Проблема №3. Необходимо исправить ошибочные упрощения. В некотором смысле ошибочные упрощения являются формой гендерного уклона, которую легче всего преодолеть. Необходимо просто собрать все имеющиеся данные и привести доказательства, свидетельствующие, что определенные представления ложны. В данном случае ложными являются общепринятые представления. В то же время избавление от ошибочных упрощений – дело не столь простое. Во-первых, женщины и мужчины по-разному воспринимают мир, и упрощения, совершенно разумные с точки зрения одних, могут показаться другим странными и возмутительными. Во-вторых, как указывал Д.МакКлоски, необходимо собрать огромное количество данных, прежде чем удастся убедить всех, что модель “опровергнута” (McCloskey, 1983). Возьмем, к примеру, модель статистической дискриминации, которая обсуждалась в предыдущем разделе. Ее сторонники всегда могут утверждать, что существует значительная разница в уровнях производительности труда мужчин и женщин, просто эконометрическими методами ее пока не удалось определить. Опровержение модели, таким образом, крайне проблематично. “Исчезновение” женщины Хотя избавиться от ошибочных упрощений очень сложно, здесь можно по меньшей мере спорить по поводу общепринятых предполо7 Выражаясь более строго, утверждение Беккера справедливо в том случае, если собственные заработки жен меньше сумм, получаемых ими от мужей. * Год выхода в свет работы Беккера.– Прим. пер.

88

THESIS, 1994, вып. 6

жений. Форма гендерного уклона, которой труднее всего противостоять,– это “исчезновение” женщин из экономических исследований. Подобное исчезновение происходит различными путями. Во-первых, результаты, полученные на основе изучения поведения мужчин, могут преподноситься как значимые для всего населения. Так, в недавней статье “Выбор профессии британскими детьми” (Robertson and Symons, 1990) рассматривается выбор профессии только британскими мальчиками. Во-вторых, не признается экономический характер производительной и репродуктивной деятельности женщин в семье. Как напоминает в этой связи М.Уоринг, стоимость продукции, произведенной в домашнем хозяйстве, не учитывается в системе национальных счетов (Waring, 1988). В-третьих, даже если мужчины и женщины включены в экономические модели в качестве равноправных субъектов, отношения между ними остаются за рамками этих моделей. Например, знаменитый анализ влияния государственного долга Р.Бэрроу (Barro, 1974) основывается на модели, в которой репродукция индивидов происходит “бесполым” путем. Как было показано впоследствии, эта модель, будучи расширена для учета брачных отношений, приводит к абсурдным результатам (Bernheim and Bagwell, 1988). Отсюда вытекает четвертая проблема. Проблема №4. Необходимо инкорпорировать в экономический анализ как мужчин, так и женщин. Что касается первых двух аспектов “невидимости” женщин, то здесь достигнут определенный прогресс. Женщина начинает “появляться” в экономических работах. Обзор вводных глав шести учебников по микроэкономике (Salvatore, 1991; Hirschleifer, 1988; Frank, 1991; Eaton and Eaton, 1991; Gould and Lazear, 1989; Hyman, 1989) показал, что лишь в одном из них (Gould and Lazear, 1989) фигурируют только мужские персонажи. Планируемый ООН пересмотр системы национальных счетов принимает во внимание многие феминистские критические замечания, выдвинутые М.Уоринг (Postner, 1992). В последнее время появляется растущее число публикаций, посвященных ценности производимой в домашних хозяйствах продукции; их обзор можно найти в работах Л.Голдшмидт-Клермон (Goldschmidt-Klermont, 1982; 1987). Однако сделать предстоит еще много. Главная проблема состоит во включении в экономическую теорию женщины как таковой, со специфическими для нее ограничениями и семейными связями. Женщины тратят большую часть времени на то, что у феминисток называется “частной сферой” – работа по дому, забота о детях и т.д. Экономическая теория склонна рассматривать частную сферу как “черный ящик”. В результате такие причины ущемленного положения женщин, как длительная работа в домашнем хозяйстве, неравное распределение семейного дохода, невозможность повлиять на решения о расходах семьи, оказываются за пределами экономического анализа. Обратимся теперь к рассмотрению экономической теории частной сферы. 89

THESIS, 1994, вып. 6

Частная сфера Экономисты обычно обходят проблемы частной сферы, предполагая, что семьи максимизируют единую функцию полезности. Члены семьи действуют так, как будто все они имеют одинаковые предпочтения в том, что касается пищи, детской одежды или досуга каждого из них. Предположение о единой функции полезности семьи неудовлетворительно как с феминистской, так и с методологической точки зрения. Следствием этого предположения является тот факт, что конфликты внутри семьи ускользают от внимания. Показательна в этом смысле позиция А.Маршалла: “...Семейные привязанности вообще представляют собой столь чистую форму альтруизма, что их действие вряд ли носило бы столь постоянный характер, если бы сами семейные отношения не отличались единообразием. На деле их воздействие весьма устойчиво, и экономисты всегда полностью принимали их в расчет, особенно когда речь шла о распределении дохода семьи между ее членами, об издержках на подготовку детей к их будущей карьере и об использовании накопленного богатства после смерти того, кто его нажил” (Маршалл, 1993, т.1,с.80). Так как в семьях господствует альтруизм, экономисты могут быть уверены, что доход семьи распределяется равномерно между ее членами и нет нужды исследовать проблему внутрисемейной справедливости. Конфликты исчезают. Таким образом, на основной вопрос феминистских исследований, касающийся положения женщин в частной сфере, ответ получен быть не может. Семья представляет собой “черный ящик”. Трактовка семьи как однородной единицы также является методологически неверной. Многие авторы отмечали противоречие между понятием единой семейной функции полезности и неоклассическим стандартом методологического индивидуализма. Неоклассическая микротеория базируется на изучении поведения рационально действующего индивида. Как пишет П.Чиаппори, “представление о группе (даже если она состоит всего из двух участников) как об отдельном индивиде... должно рассматриваться как... холистическое отклонение” (Chiappori, 1992). Чем оправдывается такое отклонение? Экономисты прошлого, такие, как Джеймс Милль, объясняли возможность трактовки домашнего хозяйства как “индивида” тем, что интересы женщины и детей считались частью интересов главы семьи. В качестве иллюстрации этого подхода Фолбр и Хартманн цитируют статью Дж.Милля в Британской Энциклопедии, где он выступает против эмансипации женщин: “Совершенно ясно, что все индивиды, чьи интересы бесспорно являются частью интересов других индивидов, могут быть с полным основанием оставлены без внимания. Под этим углом зрения могут рассматриваться дети до достижения ими определенного возраста, чьи интересы охватываются интересами их родителей. Под этим же углом зрения могут рассматриваться женщины, ибо интересы подавляющего их числа являются частью интересов их отцов или мужей” (цит. по: Folbre and Hartmann, 1988, p.188). Домашнее 90

THESIS, 1994, вып. 6

хозяйство трактуется как отдельная единица; таким образом, интересы женщин и детей становятся “невидимыми”. Современная теория предлагает несколько доводов в пользу предположения о семейной функции полезности. П.Самуэльсон (Samuelson, 1956) выдвигает достаточно сомнительный аргумент, что в семье достигается “консенсус”, поскольку “кровь – не водица”. Недостаток этого аргумента в том, что, даже если мы согласимся считать отношения внутри семьи отношениями сотрудничества, все же нет причины полагать, что следствием такого сотрудничества будет выработка функции полезности, обладающей всеми свойствами функции полезности индивида, т.е. что гармоничная семья будет вести себя столь же последовательно и рационально, как и отдельный индивид. Дж.Беттс выводит семейную функцию полезности из предпосылки, что каждый человек выбирает себе такого партнера по браку, вкусы которого совпадают с его собственными (Betts, 1991). Даже если принять эту точку зрения супружеской гармонии, необходимо признать, что женщины при этом не воспринимаются как самостоятельные индивиды, что какой бы то ни было анализ частной сферы невозможен, а возражения, высказанные по поводу модели Самуэльсона, сохраняют силу. Теория социальных взаимодействий Г.Беккера представляет собой наиболее строгое обоснование предположения о семейной функции полезности. Беккер показал, что, при определенных условиях, домашнее хозяйство имеет единую функцию полезности, которая совпадает с функцией полезности главы семьи (Becker, 1974). Женщины и дети принимаются во внимание лишь постольку, поскольку являются объектами попечения со стороны своих мужей и отцов. Альтернативные модели принятия решений в семье, из которых следует вывод о существовании единой семейной функции полезности, получили развитие в работах Leuthold, 1968; Manser and Brown, 1980; Apps, 1981; Apps and Savage, 1989; Ashworth and Ulph, 1981; McElroy and Horney, 1981; Sen, 1985b; Sen, 1987; Ulph, 1988; Lommerud, 1989; Chiappori, 1992; Bragstad, 1989; Woolley, 1990; Lundberg and Pollak, 19928. Их критика с феминистских позиций изложена в: Seiz, 1991; Nelson, 1992; McCrate, 1987. Краткое описание новых моделей домашнего хозяйства дает представление об их общей направленности. Все эти модели принятия решений в семье описывают взаимодействие двух индивидов. Каждый разработчик подобных моделей неизбежно сталкивается с фундаментальным вопросом: как учитываются в данной модели различия между мужчинами и женщинами? Чтобы остаться в пределах господствующего неоклассического течения, основными объясняющими переменными должны быть предпочтения, способности и дарования индивидов. Так, в пионерной работе Дж.Лайтолд (Leithold, 1968) главную роль играет асимметрия между мужчинами и женщинами в предложении труда, которая объясняется 8

Более детальный обзор этих работ можно найти в: Woolley, 1990.

91

THESIS, 1994, вып. 6

различиями в ставках заработной платы и предпочтениями досуга по сравнению с работой по найму. Эти различия, в свою очередь, могут зависеть от наличия детей. В модели Т.Брэгстед (Bragstad, 1989) предполагается, что каждый член домашнего хозяйства имеет некоторый “предел терпения”, выражающийся в максимальной степени беспорядка, количестве грязной посуды и т.д., с которыми он способен мириться. Небольшие различия в величине этого “предела” у членов семьи могут вести к значительным различиям в объеме выполняемой ими работы по дому. Макэлрой и Хорни показывают, что женщина будет обладать тем большим контролем над доходами домашнего хозяйства, чем выше ее потенциальный уровень благосостояния в случае развода, чем выше забота супруга о ее потреблении и чем ниже цена товаров, которые она предпочитает потреблять (McElroy and Horney, 1981). Позволяет ли факт существования альтернативных моделей принятия решений в домашнем хозяйстве утверждать, что с традиционной “невидимостью” женщин можно бороться в рамках неоклассической экономической парадигмы? В каком-то смысле это так. Обсуждавшиеся выше модели являются неоклассическими; женщина присутствует в них как реальный рационально действующий субъект. Они дают возможность отвечать на вопросы типа “Достигают ли работающие женщины более высокого уровня благосостояния, чем домохозяйки?”. Эппс и Сэвидж на практике оценили степень неравенства внутри домашнего хозяйства (Apps and Savage, 1989). Итак, эти модели некоторым образом действительно являются свидетельством освобождения неоклассической экономической теории от андроцентристского уклона. Однако создание моделей семьи в соответствии со стандартными экономическими правилами, т.е. на основе предположения, что люди максимизируют свое собственное благосостояние (которое может зависеть от уровня благосостояния других индивидов), подвержено целому ряду ограничений; эти модели не позволяют вырабатывать объяснения и предсказания фактов семейного поведения, которые были бы убедительными для всех экономистов. Как ортодоксальные экономисты, так и феминистки могли бы согласиться с тем, что в этих моделях семьи чего-то недостает; однако они неизбежно разошлись бы во мнениях по поводу того, чего именно в них не хватает. Й.Бен-Порат критикует употребление понятия рациональности применительно к поведению внутри домашнего хозяйства: мотив максимизации полезности “действует менее жестко внутри домашнего хозяйства, где те, кто не способен максимизировать полезность, не обязательно сходят со сцены” (Ben-Porath, 1982, p.58). По моим собственным наблюдениям, ортодоксальные экономисты часто комментируют модели, рассматривающие семью как двух рациональных максимизирующих полезность индивидов, следующим образом: “В моей семье ничего подобного не происходит. Мы сотрудничаем и принимаем решения вместе”. Идея Самуэльсона о достижении “консенсуса” в семье имеет широкое признание. Однако существует бесконечное множество различных вариантов кон92

THESIS, 1994, вып. 6

сенсуса: мы можем согласиться отправиться во время отпуска в велосипедное путешествие или поехать в Нью-Йорк, однако не можем позволить себе и то и другое одновременно. Что определяет выбор между двумя этими “консенсусами”? Этот вопрос задается редко, так что я могу предложить лишь некоторые наиболее правдоподобные ответы. Заставить людей жертвовать краткосрочными интересами ради блага семьи в долгосрочной перспективе могут любовь, чувство долга или стремление к долговечности семейных связей. Требование четко сформулировать проблемы, связанные с моделями принятия решений в семье, является своего рода вызовом ортодоксальным экономистам. Феминисток волнует вопрос о том, как гендерные факторы учитываются в экономических моделях семьи. Что делает эти модели применимыми к поведению именно супругов, а, скажем, не студентов, живущих в одной комнате общежития? Одним из различий между мужчинами и женщинами являются институциональные ограничения, налагаемые на представителей разных полов. Семейные отношения, особенно вступление в брак, не являются предметом свободного заключения контракта; они составляют то, что на языке юристов называется “статус”. Государство налагает ограничения на условия как вступления в брак, так и развода. К примеру, лица одного пола заключить брак не могут. Роли “мужа”, “жены”, “матери” окружают условности, определяющие социально приемлемое поведение. Экономисты-феминистки ныне обратились к масштабной задаче объяснения природы институтов, ставящих женщину в приниженное положение. К примеру, Н.Фолбр обсуждает вопрос о том, как в процессе эволюции сформировались институциональные “структуры принуждения”. С этим связана следующая проблема. Проблема №5. Необходимо выяснить факторы формирования институтов, ставящих женщин в привилегированное или приниженное положение. В последнее десятилетие наблюдается бурный рост числа публикаций, с разных позиций исследующих экономические институты. Некоторые авторы увязывают поиск индивидуалистического объяснения институтов с политическим индивидуализмом или либертарианством (см., например, Rowe, 1989). Подход с точки зрения трансакционных издержек позволяет пролить свет на эволюцию таких институтов, как фирма и семья (Pollak, 1985; Поллак, 1994). Феминистки могут подойти к рассмотрению этих проблем со своей собственной точки зрения. Женское восприятие экономических институтов не всегда совпадает с мужским; то же можно сказать и о выдвигаемых экономистами аналитических упрощениях или возможных объяснениях. Феминистская экономическая теория должна заимствовать идеи у авторов, принадлежащих к другим течениям, но должна быть также проникнута пониманием феминистской перспективы исследования. Второй путь учета в экономических моделях гендерных факторов заключается в рассмотрении предпочтений. Так, в модели Брэгстед 93

THESIS, 1994, вып. 6

женщины имеют более низкий “предел терпения” по отношению к домашнему беспорядку, чем мужчины9. Признание того факта, что предпочтения могут носить эндогенный характер, отсылает нас к первой из указанных нами проблем: для обнаружения источников неравноправного экономического положения женщин необходимы модели с эндогенно определяемыми предпочтениями10. Третий аспект проблемы связан с тем, что женщины имеют детей. Однако, как отмечает Дж.Нельсон, модели “семьи” слишком часто описывают поведение только взрослых людей; дети не играют в них никакой роли (Nelson, 1991). В самом деле, даже моя собственная работа (Woolley, 1990), по существу, относится к домохозяйству, состоящему из семейной пары, не имеющей детей. Дж.Нельсон отмечает, что “рассмотрение семьи, фокусирующее внимание исключительно на поведении взрослых, приводит к тому, что именно те виды деятельности, которые традиционно были наиболее важными для женщин, делаются невидимыми, несущественными, частью «природы», не заслуживающей исследования”. Создает ли включение детей в модели семьи реальную проблему для неоклассической экономической теории? Дети могут быть инкорпорированы в такие модели, скажем, в качестве общественного блага (Lundberg and Pollak, 1992). Благосостояние или потребление детей может являться аргументом функции потребления их родителей. Этот подход позволяет делать интересные прогнозы, к примеру, потенциального влияния разницы во времени, уделяемом каждым супругом уходу за детьми, на распределение дохода и труда в домашнем хозяйстве. Однако, как пишет Нельсон (Nelson, 1991), этот подход открыт для критики с феминистских позиций. Во-первых, он рассматривает детей как объекты, а не как самоценные цели. Вовторых, забота о детях временами становится для женщин долгом, обязанностью или даже ограничением. Феминистская точка зрения на детей может служить прямым вызовом неоклассической экономической теории. С одной стороны, если, как пишет Нельсон, женщины делают выбор в пользу заботы о детях, поскольку в этом состоит их долг, они вправе пересмотреть оценку влияния такого выбора на свое экономическое благосостояние, воз9 Интересно отметить, что предложенная Беккером (Becker, 1974) модель семьи также учитывает асимметричность предпочтений. Глава семьи – мужчина – в ней альтруистичен, а “иждивенец” – женщина – эгоистичен. Основания для такого предположения непонятны. 10 Дж.С.Милль, которого можно назвать одним из ранних представителей феминистской экономической теории, признавал, что предпочтения женщин формируются под воздействием окружающей культурной среды: “Если женщины в чем-то превосходят мужчин, то прежде всего в готовности к самопожертвованию ради интересов семьи. Но я придаю этому мало значения, ибо в них обычно воспитывается сознание того, что они рождены и созданы для самопожертвования” (Мill, 1970, p.172; курсив мой.– Ф.В.).

94

THESIS, 1994, вып. 6

можно, в рамках направления, предложенного А.Сеном в его работе “Рациональные глупцы” (Sen, 1982). С другой стороны, рассмотрение детей в качестве экономических субъектов, а не благ длительного пользования может радикально изменить экономическую теорию домашнего хозяйства. Это приводит нас к следующей проблеме. Проблема №6. Необходимо разработать более совершенные модели воспитания детей и репродуктивной деятельности. Исследователи-феминистки могут не захотеть связывать себя с какой-либо определенной точкой зрения на семью. Модели, разработанные Брэгстед, Макэлрой и Хорни и другими представительницами неоклассической парадигмы, позволяют разобраться в вопросах влияния “пределов терпения”, законов о разводах и прочих факторов на благосостояние женщины в “частной сфере”. В то же время более активное моделирование институциональных структур может способствовать лучшему пониманию семейных отношений. Феминистки, вероятно, не должны отрицать взгляды ортодоксальных экономистов, согласно которым любовь – это часть семейной жизни; но это не более чем часть. Члены семьи могут выступать в качестве воспитателей и кормильцев, но могут действовать и исходя из своего собственного интереса. Будет лучше, если мы примем во внимание все точки зрения на семью, не ограничиваясь какой-либо одной из них. 5. ВЫВОДЫ Теперь мы в состоянии оценить достижения на каждом из направлений феминистских экономических исследований. Документирование различий в уровнях благосостояния мужчин и женщин. Эта цель с наибольшим основанием может считаться достигнутой. Существует обширная литература, подтверждающая различия в заработках, свободном времени и – если говорить о последних достижениях – в доле семейного дохода. Эти исследования публикуются в ведущих экономических журналах. Обоснование мер, направленных на достижение равенства. Успехи на этом направлении менее впечатляющи. Согласно многим неоклассическим моделям, подобные меры влекут за собой снижение экономической эффективности. Следовательно, перед экономистамифеминистками открыты две альтернативы. Первая заключается в проведении беспристрастных исследований по оценке относительной величины выигрыша и потерь в эффективности, возникающих в результате таких мер. Вторая альтернатива состоит в преодолении границ неоклассической экономической теории путем рассмотрения институтов и структур предпочтений в качестве эндогенных факторов. Чистый политически ориентированный феминизм сам по себе недостаточен. Проведение исследований, свободных от андроцентристского уклона. В экономической теории прослеживаются два типа этого уклона. С первым их них, связанным с использованием ошибочных упрощений, 95

THESIS, 1994, вып. 6

бороться легче, чем со вторым – исчезновением женщины из экономической теории. Второй тип шире распространен, более устойчив и трудноискореним. В качестве наиболее характерного примера “невидимости” женщины я рассмотрела включение предпочтений женщины в единую функцию полезности домашнего хозяйства, но такой акцент может отражать мой собственный взгляд на проблему с позиций специалиста в области микроэкономики. Разумеется, попытки создания альтернативных моделей домашнего хозяйства ставят фундаментальные вопросы по поводу неоклассической экономической теории. Разработка перечисленных направлений феминистских экономических исследований ставит ряд проблем перед неоклассической экономической теорией. Во-первых, неравенство мужчин и женщин на рынке труда и в домашнем хозяйстве оказывается отчасти обусловлено влиянием предпочтений и институтов. Приверженность экономистов-феминисток большему равенству полов связана с надеждой, что предпочтения и институты могут быть должным образом изменены; отсюда вытекает необходимость создания аналитических инструментов экономической теории благосостояния для оценки подобных изменений. Во-вторых, феминистская экономическая теория стремится сделать “видимыми” традиционные сферы деятельности женщин, такие, как работа в домашнем хозяйстве и воспитание детей. Экономисты-феминистки – не единственные, кто изучает источники предпочтений, создает модели домашнего хозяйства и настаивает на большей институциональной ориентации экономической теории. С одной стороны, многие вопросы, поднимаемые феминистками, разрабатывались экономистами Чикагской школы. Стиглер и Беккер рассматривали проблему эндогенизации предпочтений (Стиглер и Беккер, 1994 [1977]); Беккер предложил модель домашнего хозяйства (Becker, 1974); Лэндес, Беккер и Мерфи обсуждали эволюцию институтов брака и развода (Landes, 1978; Becker and Murphy, 1988). Существуют, на мой взгляд, две причины, по которым эти работы не могут считаться феминистскими. Во-первых, используемые в моделях Чикагской школы упрощения многим феминисткам кажутся неверными. Во-вторых, эти модели способствуют восприятию существующего положения вещей в розовом свете. К примеру, Беккер и Мерфи приходят к такому заключению: “Примечательно, в сколь значительной степени государственное вмешательство содействует эффективности семейных установлений” (Becker and Murphy, 1988, p.18). Быть феминисткой – значит верить, что было бы в некотором отношении лучше, если бы мир характеризовался большей степенью равенства полов, чем нынешняя. Вместе с тем в научном мире появляются экономисты неоклассического направления, уделяющие внимание проблемам, выдвигаемым феминистками. А.Сен высказал мнение, что человек действует как рациональный глупец, если он не задумывается над параметрами функции полезности, которую он максимизирует. Работы Сена, посвященные градации метапредпочтений (Sen, 1982) и человече96

THESIS, 1994, вып. 6

ским способностям (Sen, 1987), открывают многообещающие перспективы для развития экономической теории благосостояния, учитывающей феминистские представления об эндогенном характере предпочтений (см. Woolley, 1992). Весьма плодотворна с феминистской точки зрения идея Ш.Доу о “преодолении дуализма” (Dow, 1990). Деление мира на “себя” и “других” пронизывает экономический образ мысли. “Вавилонское мышление” Доу предлагает путь избавления от этого дуализма путем признания того факта, что иногда мы мыслим категориями собственного интереса, а иногда – категориями интересов своих детей, семьи, общества в целом. Проницательная критика методологического индивидуализма Г.Ходжсоном и его призыв к синтезу объяснений, принимающих во внимание как действия индивидов, так и социальную структуру (Hodgson, 1986, p.219), также представляются полезными. Феминистская экономическая теория может заимствовать идеи современных экономистов других направлений, но у них есть и свое место в экономической науке. Во-первых (и это главное), феминизм может привнести акцент на проблему экономической справедливости, которая объединяет разнородные во всех прочих отношениях работы и дает мощный стимул для продолжения критики традиционного экономического мышления. Во-вторых, феминистки привносят в науку новые перспективы исследований и новое мировосприятие, которые позволяют им видеть и пытаться объяснить экономические факты, касающиеся неравенства в оплате труда мужчин и женщин, производства в домашнем хозяйстве или процессов принятия решений в семье. ЛИТЕРАТУРА Маршалл А. Принципы экономической науки. М.: Прогресс-Универс, 1993. Поллак Р.А. Трансакционный подход к семье и домашнему хозяйству // THESIS, 1994, вып. 6. Роббинс Л. Предмет экономической науки // THESIS, 1993, вып.1, с.10–23. Стиглер Дж. и Беккер Г.С. О вкусах не спорят // США: ЭПИ, 1994, №1–2. Aigner D.J. and Cain G.C. Statistical Theories of Discrimination in Labour Markets // Industrial and Labour Review, 1977, v.30. Apps P. A Theory of Inequality and Taxation. Cambridge: Cambridge University Press, 1981. Apps P. and Savage E. Labour Supply, Welfare Rankings and the Measurement of Inequality // Journal of Public Economics, 1989, v.39. Ashworth J.S. and Ulph D. Household Models. In: C.V.Brown (ed.). Taxation and Labour Supply. London: George Allen and Urwin, 1981. Barro R. Are Government Bonds Net Wealth? // Journal of Political Economy, 1974, v.82. Becker G.S. The Economics of Discrimination. 2nd ed. Chicago: The University of Chicago Press, 1971. Becker G.S. A Theory of Social Interactions // Journal of Political Economy, 1974, v.82. Becker G.S. Altruism in the Family and Selfishness in the Market Place // Economica, 1981a, v.48.

97

THESIS, 1994, вып. 6 Becker G.S. A Treatise on the Family. Cambridge: Harvard University Press, 1981b. Becker G.S. Human Capital, Effort, and the Sexual Division of Labour // Journal of Labor Economics, 1985, v.3. Becker G.S. and Murphy K. The Family and the State // Journal of Law and Economics, 1988, v.31. Ben-Porath Y. Economics and the Family – Match or Mismatch? // Journal of Economic Literature, 1982, v.22. Bergmann B. Feminism and Economics // Academe, September/October 1983. Bergmann B. The Economic Emergence of Women. New York: Basic Books, 1986. Bergmann B. Does the Market for Women’s Labor Need Fixing // Journal of Economic Perspectives, 1989, v.3. Bernheim B. and Bagwell K. Is Everything Neutral? // Journal of Political Economy, 1988, v.96. Betts J. Technological Change and the Intra-Family Division of Labour. Paper presented to the Canadian Economic Association meetings, Kingston (Ontario), June 1991. Blanc R. The Effects of Double-Blind versus Single-Blind Reviewing: Experimental Evidence from the American Economic Review // American Economic Review, 1991, v.81. Blau F. and Ferber M.A. The Economics of Women, Men and Work. Englewood Cliffs (NJ): Prentice Hall, 1986. Blaug M. The Methodology of Economics or How Economists Explain. Cambridge: Cambridge University Press, 1980. Bragstad T. On the Significance of Standards for the Division of Work in the Household. Mimeo. University of Oslo, 1989. Brown L.J. Gender and Economic Analysis: A Feminist Perspective. Mimeo. Eastern Washington University, 1989. Chiappori P.A. Collective Labour Supply and Welfare // Journal of Political Economy, 1992. Dow S.C. Beyond Dualism // Canadian Journal of Economics, 1990, v.14, no.2. Eaton B.C. and Eaton D.F. Microeconomics. New York: W.H.Freeman, 1991. England P. What Can Economics Learn from Feminism. Paper presented at the AEA annual meetings, December 1990. England P. Comparable Worth: Theories and Evidence (forthcoming). England P. and Brown I. Internalisation and Constraint in Theories of Women's Oppression. In: B.Agger (ed.). Current Perspectives on Social Theory (forthcoming). Ferber M. and Teiman M. The Oldest, the Most Established, the Most Quantitative of the Social Sciences – and the Most Dominated by Men: The Impact of Feminism on Economics. In: D.Spender (ed.). Men's Studies Modified; The Impact of Feminism on the Academic Disciplines. Oxford: Pergamon Press, 1981. Folbre N. and Heidi H. The Rhetoric of Self-Interest: Ideology of Gender in Economic Theory. In: A.Kalmer, D.N.McCloskey and R.M.Solow (eds.). The Consequences of Economic Rhetoric. Cambridge: Cambridge University Press, 1988. Folbre N. Who Pays for the Kids? Gender and the Structure of Constraint. London: Routledge, 1992. Franc R.H. Microeconomics and Behavior. New York: McGraw Hill, 1991.

98

THESIS, 1994, вып. 6 Fuchs V.R. His and Hers: Gender Differences in Work and Income, 1959–1979 // Journal of Labor Economics, 1986, v.4. Gintis H. Welfare Criteria with Endogenous Preferences: The Economics of Education // International Economic Review, 1974, v.13. Goldschmidt-Clermont L. Unpaid Work in the Household: A Review of Economic Evaluation Methods. Geneva: International Labour Office, 1982. Goldschmidt-Clermont L. Economic Evaluations of Unpaid Household Work: Africa, Asia, Latin America and Ocean. Geneva: International Labour Office, 1987. Gould J.P. and Lazear E.P. Microeconomic Theory. Homewood (IL): Irwin, 1989. Gronau R. Sex-Related Wage Differentials and Women's Interrupted Labor Careers – The Chicken or the Egg // Journal of Labor Economics, 1988, v.6. Gunderson M. Male-Female Wage Differentials and Policy Responses // Journal of Economic Literature, 1989, v.27. Haddad L. and Kanbur R. How Serious is the Neglect of Intra-Household Inequality // Economic Journal, 1990, v.100. Hahnel R. and Albert M. Quiet Revolution in the Welfare Economics. Princeton (NJ): Princeton University Press, 1990. Harding S. The Science Question in Feminism. Milton Keynes: Open University Press, 1986. Hirschleifer J. Price Theory and Applications. 4th ed. Englewood Cliffs (NJ): Prentice Hall, 1988. Hodgson G. Behind Methodological Individualism // Cambridge Journal of Economics, 1986, v.10, no.3. Hyman D.N. Modern Microeconomics: Analysis and Applications. 2nd ed. Homewood (IL): Irwin, 1989. Juster F.T. and Stafford F.D. Time, Goods and Well-Being. Ann Arbor (MI): Institute of Social Research, University of Michigan, 1985. Juster F.T. and Stafford F.D. The Allocation of Time: Empirical Findings, Behavioural Models and Problems of Measurement // Journal of Economic Literature, 1991, v.29. Lam D. Marriage Markets and Assortative Mating with Household Public Goods // Journal of Human Resources, 1988, v.23. Landes E. The Economics of Alimony // Journal of Legal Studies, 1978. Leuthold J. An Empirical Study of Formula Income Transfers and the Work Decisions of the Poor // Journal of Human Resources, 1968, v.3. Lommerud K. Marital Division of Labor with Risk of Divorce: The Role of “Voice” Enforcement // Journal of Labor Economics, 1989, v.7. Lundberg S. and Pollak R.A. Separate Spheres Bargaining and the Marriage Market. Mimeo. Department of Economics, University of Washington, 1992. Manser M. and Brown M. Marriage and Household Decision-Making // International Economic Review, 1980, v.21. McCloskey D. The Rhetoric of Economics // Journal of Economic Literature, 1983, v.23. McCloskey D. Some Consequences of a Conjective Economics. In: M.A.Ferber and J.A.Nelson (eds.). Beyond Economic Man: Feminist Theory and Economics. Chicago: University of Chicago Press, 1989. McCrate E. Trade, Merger and Employment: Economic Theory on Marriage // Review of Radical Political Economics, 1987, v.19. McElroy M.J. and Horney M.B. Nash Bargained Household Decision Making // International Economic Review, 1981, v.22.

99

THESIS, 1994, вып. 6 Mill J.S. The Subjection of Women. In: John Stuart Mill and Harriet Taylor Mill. Essays on Sex Equality. Chicago: University of Chicago Press, 1970. Nelson J. Towards a Feminist Theory of Family. Paper presented at the AEA annual meetings, 1992, January 3–5. Nicolaides P. Limits to the Expansion of Neoclassical Economics // Cambridge Journal of Economics, 1988, v.12, no.3. Nieva V.F. and Gutek B.A. Sex Effects and Evaluation // Academy of Management Review, 1980, v.5. Peters H.E. Marriage and Divorce: Informational Constraints and Private Contracting // American Economic Review, 1986, v.76. Pollak R.A. A Transaction Cost Approach to Families and Households // Journal of Economic Literature, 1985, v.23, no.3, p.581–608. Postner H. Review of “If Women Counted: A New Feminist Economics” // Review of Income and Wealth, 1992, v.38. Pujol M.A. Feminism and Anti-Feminism in Early Economic Thought. Aldershot: Edward Elgar, 1992. Robb R.E. Earnings Differentials between Males and Females in Ontario // Canadian Journal of Economics, 1978, v.11. Robertson D. and Symons J. The Occupational Choice of British Children // Economic Journal, 1990, v.100. Rowe N. Rules and Institutions. Hemmel Hempstead: Herts, Allan, 1989. Salvatore D. Microeconomics. New York: Harper Collins, 1991. Samuelson P. Social Indifference Curves // Quarterly Journal of Economics, 1956, v.52. Seiz J.A. The Bargaining Approach and Feminist Methodology // Review of Radical Political Economics, 1991, v.23. Seiz J.A. Gender and Economic Research. In: N. de Marchi (ed.). The Methodology of Economics. Boston: Kluwer Nijhoff, forthcoming. Sen A.K. Labour Allocation in a Cooperative Enterprise // Review of Economic Studies, 1966, v.33. Sen A.K. Choice, Welfare, and Measurement. Oxford: Basil Blackwell, 1982. Sen A.K. Family and Food: Sex Bias in Poverty. In: A.K.Sen. Resources, Values, and Development. Cambridge: Harvard University Press, 1984. Sen A.K. Well-Being, Agency and Freedom // The Journal of Philosophy, 1985a, v.82. Sen A.K. Women, Technology and Sexual Divisions // Trade and Development: An UNCTAD Review, 1985b, v.6. Sen A.K. Gender and Cooperative Conflicts // WIDER Working Paper no.18, 1987. Ulph D. A General Noncooperative Nash Model of Household Behaviour. Mimeo. University of Bristol, 1988. Waring M. If Women Counted: A New Feminist Economics. San Francisco: Harper and Row, 1988. Woolley F.R. Economic Models of Family Decision Making, with Applications to Intergenerational Justice. Unpublished Ph.D. Dissertation, London School of Economics, 1990. Woolley F.R. Welfare Economics and Its Critics: A Feminist Reappraisal. Mimeo. Carleton University, 1992.

100

THESIS, 1994, вып. 6

СОЦИАЛЬНАЯ ТЕОРИЯ Если социальная наука изучает взаимодействие людей и результаты этого взаимодействия, то для нее, казалось бы, нет ничего более самоочевидного, чем телесность человека. Однако эта самоочевидность далеко не всегда является теоретической проблемой и теоретическим исходным пунктом. Развитие классической социологии можно представить как исключение всего несоциального из области ее приоритетных интересов. Тело человека, со всеми его природными атрибутами, оказывалось скорее элементом "данных условий", чем предметом изучения. Поскольку человек – это живое тело, то нас должен был бы в первую очередь интересовать его пол, возраст, такие его действия, как еда, питье, половое воспроизводство и т.п. А интерес к этим аспектам человеческой жизни подводит социологов в опасную близость к психологии, антропологии, демографии и даже географии, поскольку природно-климатические условия воздействуют на социальное устройство именно через тело. Но ведь классическая социология формировалась как особая, несводимая к другим наукам дисциплина, а потому "конкретика тела" так или иначе элиминировалась из нее. При этом проблематика тела, конечно, не могла исчезнуть из социологии, сколь бы мало ни была она акцентирована как таковая. Мотивация предполагает в той или иной мере наличие "естественных" потребностей. Власть предполагает возможность непосредственного физического, телесного принуждения. Социальная структура предполагает такое понятие, как "поколение", и все, что связано с категориями возраста и пола. Примеры подобного рода могут быть умножены. Но в социологии есть широкое течение, которое отличает особый интерес к телу. Самым общим образом характеризуя это направление, мы можем сказать, что акцент здесь переносится со смысловых определений социальности на непосредственную явленность тела как социального факта и с самых общих понятий о теле на самые конкретные его определения – начиная с физиологических потребностей и отправлений и кончая покрывающей тело одеждой. Социальное взаимодействие рассматривается при этом в первую очередь как взаимодействие между телами действующих. Пространственная локализация и взаимная соотнесенность тел также оказываются важнейшим объектом научного интереса. Спектр возможных здесь исследований и точек зрения необъятно широк. Аскеза и диета, цивилизационные ограничения на выражения телесных состояний, фиксируемая в культуре дистанция между телами, дифференциация и изменения общественной значимости половых ролей, способы усмирения правонарушителей и полового воспитания 101

THESIS, 1994, вып. 6

подростков ("дисциплина тела"), значение наркотиков и многое другое впервые, таким образом попадает в поле зрения исследователей. У этого направления есть и свои классикческие тексты. Одним из них является всемирно известное сочинение Норберта Элиаса, посвященное истории европейской цивилизации", главу из которого мы предлагаем вниманию читателей. Однако и общесоциологическая традиция в рамках социологии тела реконструируется весьма своеобразно. При подобном подходе социология тела отнюдь не исключается из основного русла развития дисциплины. Напротив, она аккумулирует в себе ее высшие достижения. Одним из самых влиятельных авторов, труды которого стали важнейшим вкладом в конституирование современной социологии тела, является Брайан Тлрнер, чью обзорную статью мы также помещаем в этом разделе. Важным ответвлением этой тенденции являются социологические исследования, предпринятые под определяющим влиянием феминизма. Различия и взаимоотношения полов, социальное конструирование гендерных позиций пронизывают собой, по мнению авторов этих исследований, всю культуру, все социальные учреждения и социально-психологические установки. Они закладываются в человека в процессе социализации и перестают восприниматься как самоочевидные только благодаря критике, оспаривающей неравноправное положение женщины в обществе. Причем проблематичным в данном случае оказывается даже ответ на вопрос о количестве полов (два, четыре, шесть, а возможно, и больше – все это становится объектом углубленной научной рефлексии). Предметом предлагаемой читателям статьи Джудит Лорбер является пол как часть мира социального, как социальная категория и социальная конструкция. В фокусе внимания автора находятся вопросы социальной дифференциации, специфики социальных ролей, особенности процессов социализации в свете гендерной проблематики, наконец, современные направления и перспективы гендерных исследований.

102

THESIS, 1994, вып. 6

Норберт Элиас

ОТНОШЕНИЯ МУЖЧИНЫ И ЖЕНЩИНЫ: ИЗМЕНЕНИЕ УСТАНОВКИ Norbert Elias. Wandlungen in der Einstellung zu den Beziehungen von Mann und Frau. In: Elias N. Über den Prozeβ der Zivilisation. Bern: Verlag Franke AG, 1969, S.230−263. Перевод к.ф.н. А.Ф.Филиппова

1. Ощущение стыда, сопровождающее сексуальные отношения людей, весьма усилилось и изменилось в процессе [движения] цивилизации [Prozeβ der Zivilisation]1. Это изменение наиболее ясно проявляется в тех трудностях, которые испытывают на более поздних этапах движения цивилизации взрослые, когда им приходится говорить на эту тему со своими детьми. Но сегодня такие трудности представляются чем-то чуть ли не естественным. Уже по причинам биологическим (хотя не совсем исключаются и другие) нам кажется вполне понятным, что ребенок ничего не знает о взаимоотношениях 1

“Подавляются ли врожденные тенденции, сублимируются ли они или им предоставляется совершенная свобода – это зависит во многом от типа семейной жизни и традиции большого общества... Рассмотрим, например, сложности в определении отношения к инцесту: основано оно на инстинкте или на высвобождении генетических факторов, лежащих в основе различных форм сексуальной ревности? Короче говоря, врожденные тенденции обладают определенной пластичностью, а способ их выражения, подавления или сублимации в разной степени социально обусловлен” (Ginsberg, 1934, p.118). В нашем исследовании мы приходим к весьма близким выводам. Мы стараемся [...] показать, что моделирование жизни влечений, в том числе и принудительная их конфигурация,– это функция общественных зависимостей или обусловленностей [Angewiesenheiten], проходящих через всю жизнь человека. Какова иерархия человеческих отношений, такова и структура этих зависимостей и обусловленностей индивида – всякий раз иная. Структурным различиям соответствуют и различия в иерархии влечений, которые мы можем наблюдать в истории. Напомним, кстати, что сходные наблюдения высказаны еще Монтенем в его “Опытах” (Монтень, 1979, кн.I, гл.XXIII). [...] Вряд ли стоит здесь говорить об этом подробно, но все же следует отметить, сколь многим наше исследование обязано Фрейду и психоаналитической школе. Эта связь очевидна всякому, кто знаком с работами психоаналитиков. Мне казалось ненужным давать такие отсылки главным образом потому, что тогда невозможно было бы обойтись и без критического обсуждения. Весьма значительные различия между подходом Фрейда и моим подходом здесь также не эксплицированы. Мне казалось, что важнее ясно и наглядно выстроить все здание моих идей, нежели ввязываться в дискуссию.

103

THESIS, 1994, вып. 6

полов, а просвещение подростков в отношении их самих и того, что вокруг них происходит,– задача чрезвычайно деликатная и сложная. Сколь мало она самоочевидна, в сколь значительной мере и она является результатом процесса [движения] цивилизации, понимаешь только тогда, когда начинаешь рассматривать соответствующее поведение людей на другом этапе этого процесса. Хорошей иллюстрацией служит судьба известных “Colloquia” (“Разговоров запросто”) Эразма Роттердамского. Эразм обнаружил, что одно из его юношеских сочинений напечатано без его разрешения в искаженном виде, с посторонними дополнениями и частично [переписано] плохим стилем. В 1522 г. Эразм сам выпускает его в переработанном виде под новым названием: “Familiarum Colloquiorum Formulae non tantum ad linguam puerilem expoliandam, verum etiam ad vitam instituendam”*. Он продолжал работу над этим сочинением почти до самой смерти, дополняя и исправляя его. Наконец оно стало соответствовать замыслу автора, желавшего создать книгу, которая бы не только учила мальчиков хорошему латинскому стилю и помогала совершенствоваться в языке, но и знакомила их, как пишет Эразм в заглавии, с жизнью. “Colloquia” стали одной из самых знаменитых и распространенных книг своего времени. Как позже его работа “De civilitate morum puerilium”**, так и “Colloquia” неоднократно переводились и переиздавались. Обе книги стали учебниками, образцовыми сочинениями для воспитания мальчиков. Едва ли что-нибудь еще может столь же непосредственно и наглядно продемонстрировать, как изменялось западное общество, следуя по пути цивилизации, чем та критика, какой подверглось это сочинение в XIX в. со стороны тех, кому вообще еще было до него дело. Например, один из самых влиятельных немецких педагогов, Ф. фон Раумер, так пишет в своей “Истории педагогики”: “Как только можно было вводить эту книгу [для изучения] во множестве школ! Зачем мальчикам эти сатиры? Реформы – дело зрелых мужей. А мальчикам зачем беседы о столь многих предметах, в которых они ничего не понимали, где высмеивались учителя; зачем им разговоры двух женщин об их мужьях, ухажера с девушкой, руки которой он добивается, зачем им разговор «Adolescentis et Scorti»***. Этот последний разговор напоминает о двустишии Шиллера, озаглавленном «Уловка»: «Хочешь понравиться сразу ты миру и благочестивым – // Изобрази сладострастье, к нему ж дьявола ты пририсуй». Эразм самым пошлым образом рисует здесь сладострастие, добавляя затем нечто, призванное быть душеспасительным. И такую кни* “Формулы дружеских разговоров не только для шлифовки речи отроков, но также и для устроения жизни” (лат.).– Прим. пер. ** “Об учтивости отроков” (лат.).– Прим. пер. *** “Юноша и распутница” (лат.).– Прим. пер.

104

THESIS, 1994, вып. 6

гу доктор богословия рекомендует восьмилетнему мальчику, дабы тот мог стать лучше благодаря ее изучению” (Raumer, 1857, S.110). Действительно, Эразм посвятил эту работу маленькому сыну своего издателя, который явно безо всякого стеснения ее напечатал. 2. Книга была сразу же подвергнута жесткой критике, которая, однако, лишь в небольшой степени касалась нравственных моментов. Прежде всего, это критика, адресованная “умнику”, человеку, который не был ни правоверным протестантом, ни правоверным католиком. Против “Colloquia” выступила прежде всего католическая церковь, ибо в них содержались, конечно, отдельные серьезные нападки на церковные ордены и институты, и в скором времени “Разговоры” были включены в перечень запрещенных книг. С этим контрастирует исключительный успех книги, выразившийся прежде всего в том, что она была принята в качестве школьного учебника. “Начиная с 1526 г.,– пишет Хейзинга,– на протяжении двух столетий почти не прекращался поток переизданий и переводов” (Huizinga, 1924, p.199). Итак, в этот период работа Эразма оставалась, видимо, своего рода образцовым сочинением для весьма значительного числа людей. Как же следует толковать различие между ее пониманием этими людьми и взглядами на нее критиков XIX в.? В самом деле, Эразм пишет в своем сочинении о многих вещах, которые в процессе [движения] цивилизации все больше выводились из поля зрения детей и которые в XIX в. ни при каких обстоятельствах (в отличие от того, чего желал сам Эразм и что он недвусмысленно подтвердил, посвящая свой труд шести- или восьмилетнему крестнику) не могли стать предметом изучения для мальчиков. Эразм выводит здесь, как подчеркивает его критик в XIX в., молодого человека, который домогается девушки. Он и вправду показывает женщину, которая жалуется на плохое поведение своего мужа. В этом сочинении действительно есть разговор молодого человека с распутницей. Однако эти разговоры в не меньшей мере, чем “De civilitate morum”, свидетельствуют о деликатности Эразма при рассмотрении всех вопросов регулирования сексуального поведения, хотя они и не вполне отвечают нашему нынешнему стандарту. Анализ стандартов мирского общества в средние века и даже во времена Эразма позволяет зафиксировать последующий мощный сдвиг в направлении сдерживания влечений, получившего в XIX в. моральное обоснование. Конечно, молодой человек, который в разговоре “Proci et puellae”* домогается девушки, говорит весьма откровенно, чего от нее хочет. Он выражает свою любовь. Она противится, и он говорит, что она отняла душу у его тела. Он считает, что делать детей – вещь разрешенная и хорошая. Он рассказывает ей, как это будет прекрасно, *

“Жених и девушка” (лат.).– Прим. пер.

105

THESIS, 1994, вып. 6

когда они, словно король с королевой, будут царствовать над своими детьми и слугами. И это очень ясно показывает, что меньшая психологическая дистанция между взрослыми и детьми весьма часто сопутствовала большей социальной дистанции. Наконец девушка соглашается стать его женой, однако говорит, что намерена блюсти свою девственность, сохранить ее до свадьбы. Она отказывает ему даже в поцелуе. А поскольку он не оставляет ее своими просьбами, она, смеясь, отвечает, что если у него и впрямь душа уже наполовину покинула тело, то она боится, как бы поцелуем не отнять ее совсем и не умертвить его окончательно. 3. Как мы уже сказали, Эразм даже при жизни то и дело подвергался критике со стороны церкви за “безнравственность” “Разговоров”. Однако из этого не должны следовать ложные заключения относительно фактически существовавших стандартов, особенно мирского общества. Последовательно католическое сочинение, направленное против “Разговоров”, о котором речь пойдет ниже, ничуть не отличается от них непосредственностью, с которой там говорится о вопросах пола. Автор этого сочинения тоже был гуманистом. Именно в этом и состоит новизна: работы гуманистов, в особенности Эразма, написаны не по стандарту общества клириков, но по стандарту мирского общества и как образец для него. Гуманисты были представителями движения, которое стремилось освободить латинский язык от его обособленности и ограниченности рамками церковной традиции и распространить его за пределы церковных кругов, сделать его языком мирского общества, по крайней мере его высших слоев. И отнюдь в не меньшей степени характеризует изменения в строении западного общества то, что в миру усилилась потребность в мирской же книжной мудрости. Именно гуманисты ответили на эту потребность высшего мирского слоя. В их сочинениях письменный текст вновь сближается с мирской общественной жизнью; ее события получают непосредственный доступ в литературу – это тоже одна из линий в великом движении “цивилизации”. Именно здесь следует искать ключ к пониманию смысла “возрождения” античности. Эразм точно описал этот процесс именно в связи с защитой “Разговоров”. “Как Сократ свел философию с небес на землю, так я привел ее на игрища и пиршества”,– указывает он в замечаниях “De utilitate Colloquiorum”*, которые затем издает в приложении к “Разговорам” (см. издание 1655 г., с.668)**. Вот почему эту литературу (если рассматривать ее под нужным углом зрения) можно считать отражением мирского стандарта обще*

“О пользе «Разговоров»” (лат.).– Прим. пер. Элиас, как правило, приводит латинский текст, а затем дает свой перевод, не всегда полный и точный. Здесь и далее мы опускаем латинский текст, если за ним следует немецкий перевод. Немногочисленные различия в немецком и русском переводах не оговариваются.– Прим. пер. **

106

THESIS, 1994, вып. 6

ственного поведения, хотя некоторые содержащиеся в ней требования (о сдерживании влечений, об умеренности поведения) выходят за рамки этого стандарта и, предвосхищая будущее, выглядят идеалом [Wunschbild]. “Я хочу,– пишет Эразм в «De utilitate Colloquiorum» в связи с изложенным выше диалогом «Proci et puellae»,– чтобы все женихи были бы такими же, как тот, которого я описываю, и чтобы они вступали в брак только с такими разговорами”. То, что кажется наблюдателю в XIX в. “самым низким изображением сладострастия”, что, по современному стандарту стыдливости, в особенности по отношению к детям, безусловно, должно быть покрыто “завесой молчания”,– для Эразма и его современников, помогавших распространять это сочинение, было образцом диалога, наглядно демонстрирующего подросткам модель [поведения]. А если сравнить диалоги Эразма с тем, что происходило в реальной жизни, то можно с достаточными основаниями рассматривать их как идеал (см. Huizinga, 1924, p.200. [...]). 4. То же самое можно отнести и к другим диалогам, которые упоминает фон Раумер. Женщине, которая жалуется на своего мужа, дается совет самой изменить поведение, тогда и поведение мужа изменится. А разговор юноши с распутницей завершается ее отказом от дурного образа жизни. Надо прочитать самому, чтобы понять, что именно Эразм хочет продемонстрировать мальчикам как модель [поведения]. Девица Лукреция долго не видела молодого Софрония. И она торопит его сделать то, ради чего он и пришел в публичный дом. Он же спрашивает, уверена ли она, что их никто не увидит, нет ли у нее более укромной комнаты. А когда она приводит его в более укромную, у него снова возникают сомнения: действительно ли она уверена, что их никто не сможет увидеть? “Софроний. Нет, это место мне кажется все еще недостаточно укромным. Лукреция. Откуда вдруг такая застенчивость? Есть у меня покойчик,– я держу там свои наряды,– до того темный, что я едва разгляжу тебя, а ты – меня. Софроний. Посмотри, нет ли где щелки. Лукреция. Ни одной. Софроний. Нет никого поблизости, кто бы мог подслушать? Лукреция. Даже муха нас не услышит, светик мой. Что же ты медлишь? Софроний. А от божьих очей мы здесь укроемся? Лукреция. Никоим образом! Бог все видит. Софроний. А от ангельских?”* * В оригинале текст дан по-латыни. Мы приводим его в переводе С.Маркиша с незначительным изменением по изданию: Эразм Роттердамский, 1969, с.203. Опущены несколько следующих фраз, в которых Элиас

107

THESIS, 1994, вып. 6

[...] И тут он начинает наставлять ее на путь добродетели, используя все приемы диалектики. Много ли у нее врагов, спрашивает он, не доставит ли ей удовольствие рассердить их? Не рассердит ли она врагов, если откажется от жизни в этом доме и станет почтенной женщиной? И наконец он ее убеждает. Он тайно снимет для нее комнату у приличной женщины, он найдет повод, чтобы тайно увести ее из этого дома, и на первых порах о ней позаботится. Сколь “аморальным” ни казалось бы изображение такой ситуации, да еще в “детской книге”, наблюдателю позднейшей эпохи, нетрудно понять, что с точки зрения иного общественного стандарта и другого моделирования аффектов это могло казаться в высшей степени “моральным” и образцовым. Ту же самую линию развития, то же самое различие стандартов можно продемонстрировать на многих других примерах. Наблюдатель в XIX в., а отчасти и в XX в. взирает на такие модели и предписания поведения с известной долей беспомощности. И действительно, до тех пор, пока собственный порог стыдливости [Peinlichkeitsschewelle] и собственное моделирование аффектов понимаются не как что-то ставшее и – в некотором определенном порядке – находящееся в постоянном становлении, а воспринимаются с точки зрения современного стандарта, остается непостижимым, как могли такие разговоры войти в учебник и даже быть специально предназначены для детского чтения. Но в этом-то все и дело: надо понять свой собственный стандарт, в том числе и свое поведение по отношению к детям, как нечто ставшее. Мужи более правоверные, нежели Эразм, делали то же самое, что и он. В качестве замены сомнительных, т.е. еретичных, по его мнению, “Colloquia”, один последовательный католик предложил другие диалоги: “Johannis Morisoti medici Colloquiorum libri quattuor, ad Constantinem filium”**. (Они также предназначались для школьного воспитания мальчиков; их автор Моризот считал, что, когда дело касается Эразмовых “Разговоров”, зачастую неясно, “говорит ли здесь христианин или еретик”.) При оценке этого антиэразмовского произведения, вышедшего из лагеря последовательных католиков, обнаруживается аналогичное явление2. Достаточно привести оценку, высказанную Бемером в 1911 г.: “У Моризота девочки, девушки и передает содержание этого фрагмента, а также его примечание к одному латинскому термину.– Прим. пер. 2 Беспомощность позднейшего наблюдателя велика, если он обнаруживает, что нравы и обычаи прежней эпохи выражают иной стандарт чувства стыда. Это в первую очередь относится к средневековым нравам, связанным с купанием. В XIX в. совершенно непонятно, как это люди средневековья не стыдились купаться обнаженными при большом стечении народа, причем нередко оба пола совместно (см. Schultz, 1892, S.68–69). [...] Ср. с чисто предметной и просто констатирующей позицией относительно этих различий стандарта в: Allen, 1914, p.204ff.

108

THESIS, 1994, вып. 6

женщины играют еще большую роль, чем у Эразма. Во множестве диалогов только им и дается слово, а их беседы, которые уже в первой и второй книге отнюдь не всегда невинны, в двух последних книгах3 вращаются вокруг предметов столь искусительных, что мы можем только покачать головой, задавая себе вопрос: неужели суровый Моризот написал это для своего сына? Мог ли он быть вполне уверен в том, что сын его действительно прочтет и изучит две последние книги лишь в том возрасте, для которого они предназначены? Причем не следует, конечно, забывать о том, что XVI в. был не так уж стыдлив, что у школьников в учебниках оказывалось немало фраз, по поводу которых наши педагоги могли бы только воскликнуть: «Благодарю покорно!» Вот еще что. Как предполагал Моризот применять такие диалоги на практике? Ведь мальчики, юноши, зрелые мужи и старики никогда не смогли бы употребить такой диалог в качестве образца для разговора по-латыни, поскольку слово в нем дается только женщинам. То есть и Моризот, подобно поносимому им Эразму, выпустил из поля зрения дидактическую цель книги” (Bömer, 1911, S.32). На поставленный Бемером вопрос не так трудно ответить. 5. Сам Эразм никогда не “выпускал из поля зрения дидактическую цель”. Его комментарии “De utilitate Colloquiorum” показывают это совершенно однозначно. Там он говорит “expressis verbis”, какую именно цель он преследовал каждым из своих “разговоров”, точнее, что хотел продемонстрировать молодому человеку. Например, по поводу диалога юноши и распутницы он пишет: “Что бы я мог сказать более действенное, дабы вложить в души юношей стремление быть целомудренными, а продажных девиц вызволить из состояния столь же опасного, сколь и постыдного?” Нет, он никогда не терял из виду педагогической цели, только стандарты чувства стыда у него другие. Он хотел показать молодому человеку мир, как в зеркале, научить, чего следует избегать, рассказать, что дает мирная жизнь: “Сколь многое словно бы в зеркале изображено в стариковской беседе, то, чего следует в жизни избегать или же то, что делает жизнь спокойной”. Те же намерения лежат и в основе сочинения Моризота; такая же установка была свойственна многим дидактическим сочинениям того времени. Их целью было “ввести мальчиков в жизнь”, как говорил Эразм4. А под этим, несомненно, понималась жизнь взрослых. В после3 Бемер здесь пишет: “В двух последних, предназначенных для зрелых мужей и стариков, книгах”. Однако Моризот посвятил своему юному сыну всю книгу, она вся замышлялась как школьный учебник. [...] 4 Для понимания этого немаловажно, что возраст вступления в брак был тогда более ранним, чем в XIX в. “В это время,– говорит Р.Кебнер о конце средневековья,– мужчина и женщина часто вступают в брак очень юными. Церковь дает им право жениться по

109

THESIS, 1994, вып. 6

дующую эпоху распространилась тенденция говорить и показывать детям, как они должны и как не должны себя вести. Здесь же им показывают, как должны и как не должны вести себя взрослые. В этом и состоит различие. И люди вели себя в одном случае так, а в другом иначе отнюдь не в силу теоретических рефлексий. Для Эразма и его современников считалось само собой разумеющимся говорить с детьми таким образом. В те времена дети, даже находившиеся в услужении, очень рано начинали жить в том же самом социальном пространстве, что и взрослые, а взрослые и в своем сексуальном поведении, и в разговорах не были столь сдержанны, как в последующую эпоху. Индивиды по-другому сдерживали аффекты – это явилось продуктом иного социального устройства. Самим взрослым было совершенно чуждо представление об укромности, интимизации, изоляции при выражении этих влечений, они не прятали их ни друг от друга, ни от детей. И все это с самого начала уменьшало дистанцию между стандартами поведения и аффектами взрослых и детей. Вновь и вновь обнаруживается, сколь важно для понимания более ранней и нашей собственной психической конституции детальное рассмотрение того, как увеличивалась эта дистанция, как постепенно образовывалось то особое пространство, в котором люди стали проводить первые 12, затем 15, а теперь уже почти 20 лет жизни. Биологическое развитие человека происходило в прежние времена почти так же, как теперь. Лишь в связи с общественными изменениями мы можем сделать более доступной нашему пониманию всю проблематику “взрослости” в ее нынешнем виде, а вместе с ней и такие вопросы, как “инфантилизм” в душевной организации взрослых. Более заметное различие между одеждой детей и одеждой взрослых в наши дни является лишь наглядным выражением произошедших изменений. Во времена Эразма, да и еще очень долго впоследствии это различие было минимальным. 6. Современного наблюдателя поражает, что Эразм в своих “Colloquia” вообще говорит ребенку о распутницах и домах терпимости. На нашей стадии цивилизации человеку кажется в принципе аморальным обращать внимание на такие институты в школьном учебнике. Конечно, как анклавы они существуют и в обществе XIX–XX вв. Но та стыдливость, с какой укрывают от детей сексуальную (как и многие другие) область влечений, та “завеса молчания”, какой окружают ее в социальном общении, по существу, совершенно непроницаема. В социальном общении непозволительно даже упоминать об этой сфере жизни и содостижении половой зрелости, и они часто пользуются этим правом. Мальчики женятся в возрасте от 15 до 19 лет, девочки выходят замуж в возрасте от 13 до 15 лет. Такой обычай всегда считался характерной приметой того общества” (Köbner, 1911). См. также множество сообщений и материалов о браках детей. В качестве возможного возраста для заключения брака указывается для мальчиков 14 лет, для девочек – 12 лет (Furnivall, 1897, p.XIX).

110

THESIS, 1994, вып. 6

ответствующих институтах, а указывать на них в общении с детьми – это преступление, растление детской души, во всяком случае, грубейшая ошибка в кондиционировании*. А во времена Эразма считалось само собой разумеющимся, чтобы дети знали о существовании таких институтов. Никто от них этого не скрывал. Конечно, их предостерегали. Именно это и делает Эразм. Если читать только педагогические сочинения того времени, то упоминание таких общественных институтов может показаться прихотью отдельных авторов. Однако если посмотреть, как действительно жили дети и взрослые и сколь прозрачна была завеса укромности у самих взрослых, а значит, и в общении взрослых и детей, легко понять, что такие диалоги, как у Эразма и Моризота, непосредственно соотносились со стандартом той эпохи. С тем, что дети обо всем этом знают, приходилось считаться; это подразумевалось само собой. Задача воспитателя состояла в том, чтобы показать им, как следует вести себя в отношении таких институтов. Пожалуй, не стоит даже и упоминать о том, что в университетах про такие дома говорилось совершенно открыто; причем в университеты тогда поступали в куда более юном, нежели теперь, возрасте. Хорошей иллюстрацией для данной главы может послужить то, что даже в произносимых в университетах публичных шуточных речах распутницы были темой для обсуждения. Так, в 1500 г. один магистр в Гейдельберге произнес публичную речь “De fide meretricum in suos amatores”, другой – “De fide concubinarum”, третий – “О монополии свинячьей гильдии, или De generibus ebriosorum et ebrietate vitanda”** (Zarncke, 1857, S.49ff). Аналогичный феномен обнаруживается и во многих проповедях того времени. Ничто не указывает на то, что дети не были к ним допущены. Конечно, в церковных и во многих мирских кругах эта форма внесемейных связей определенно не вызывала одобрения, однако общественный запрет еще не был запечатлен в душах индивидов как добровольное самоограничение, позволяющее говорить о подобных вещах публично лишь с огромным смущением; еще не подвергалось осуждению любое высказывание, показывающее, что человек вообще об этом что-то ведает. Различие станет еще яснее, если принять во внимание положение продажных женщин в средневековых городах. Они занимали совершенно определенное место в общественной жизни, что и поныне характерно для многих неевропейских обществ. В некоторых городах они бегали наперегонки по праздничным дням (Bauer, 1924, S.136). * Элиас здесь и далее часто употребляет слово “Konditionierung”, которое означает: 1) доведение какого-либо продукта до необходимых кондиций, 2) приведение, например, спортсмена в должную физическую форму. Не найдя подходящего аналога на русском, мы даем простую кальку.– Прим. пер. ** “О доверии блудниц своим любовникам”; “О взаимном доверии сожителей”, “О происхождении пьяниц и пьянства” (лат.).– Прим. пер.

111

THESIS, 1994, вып. 6

Часто их предлагали высоким гостям. Например, в протоколах городских расходов Вены в 1438 г. говорится о 12 восьмериках вина для публичных женщин и таком же количестве вина для женщин, посылаемых к королю* (Rudeck, 1897, S.33). Или же бургомистр и магистрат на общественный счет оплачивают посещение высокими гостями борделя. Император Сигизмунд публично благодарит в 1434 г. Бернский городской магистрат за то, что ему и его свите на три дня был бесплатно предоставлен бордель (Rudeck, 1897, S.33). Наряду с угощением это входило в понятие гостеприимства, оказываемого высоким гостям. Продажные женщины, или, как их часто называют в Германии, “красотки”, или “милашки”, образуют в городе, как и всякая иная профессиональная категория, корпорацию с определенными правами и обязанностями. И, подобно любой профессиональной группе, они защищаются от недобросовестной конкуренции. Например, в 1500 г. несколько таких женщин в одном немецком городе жалуются бургомистру на другой дом, в котором тайно происходит то, на что только их дом имеет публичное право. Бургомистр дает им разрешение вторгнуться в тот дом; не мешкая, они крушат там все и вся и избивают хозяйку. А в другой раз они вытаскивают конкурентку из ее дома и заставляют жить в своем. Одним словом, их социальное положение можно сравнить с положением палача: оно было низким и презренным, но вполне публичным и отнюдь не окруженным таинственностью. Эта форма внебрачных отношений между мужчиной и женщиной тоже еще не была “задвинута за кулисы”. 7. До известной степени то же самое можно сказать и об отношениях полов вообще, в том числе и внутри семьи. Некоторое понятие об этом дают, в частности, свадебные обычаи. Шествие в брачные покои возглавляли шаферы и подружки. Подружки раздевали новобрачную, она должна была снять все украшения. Чтобы брак считался состоявшимся, взойти на брачное ложе следовало в присутствии свидетелей. Новобрачных “клали вместе” (Schäfer, 1891, S.31). “Коли ты взошел на ложе, так обрел и право тоже”,– говорили в те времена. В эпоху позднего средневековья обычай постепенно изменился: теперь уже новобрачные могли возлечь одетыми. Конечно, в различных социальных слоях и в разных странах эти обычаи не совсем одинаковы. Однако, например, в Любеке старинные традиции сохранялись вплоть до первой декады XVII в. (Rudeck, 1897, S.319). Еще в придворно-абсолютистском обществе Франции жениха и невесту сопровождали к постели гости, они раздевались и им подавали сорочку. Все это – свидетельства иного стандарта стыдливости в сфере отношений полов. Благодаря этим примерам лучше понима* В оригинале – труднопереводимая буквально цитата на одном из старонемецких диалектов.– Прим. пер.

112

THESIS, 1994, вып. 6

ешь специфику стандарта стыдливости, который постепенно становится преобладающим в XIX–XX вв. В этот период даже среди взрослых все, что касается сексуальной жизни, начинает все больше скрываться и “уводится за кулисы”. Поэтому становится и возможно, и необходимо достаточно долго с большим или меньшим успехом прятать от детей эту сторону жизни. На предшествующих этапах [движения цивилизации] отношения полов и сопутствующие институты были гораздо сильнее встроены в публичную жизнь. Поэтому самоочевидно, что дети в те времена с малолетства были хорошо знакомы с данной стороной жизни. Даже для кондиционирования (т.е. приведения их в соответствие со взрослыми стандартами) не было необходимости нагружать эту сферу жизни таинственностью и разными табу в той мере, как это стало требоваться на позднейшей фазе цивилизации в силу установления иного поведенческого стандарта. Конечно, в придворно-аристократическом обществе сексуальная жизнь была уже значительно более потаенной, чем в средневековом. То, что наблюдателем, принадлежащим к буржуазно-индустриальному обществу, часто воспринимается как “фривольность” общества придворного, есть не что иное, как сдвиг в сторону потаенности. Однако по стандартам регуляции влечений, характерным для буржуазного общества, сокрытие, замалчивание [Einklammerung] сексуальности в социальном общении, а равно и в сознании, на этом этапе еще относительно невелико. Здесь надо иметь в виду то, что суждения, выносимые на более позднем этапе, весьма часто оказываются ложными, ибо различные стандарты не рассматриваются как взаимообусловливающие моменты некоторого движения, но противопоставляются друг другу как нечто абсолютное, причем собственный стандарт избирается как масштаб [оценки] всех остальных. Относительной откровенности, с какой взрослые говорили о естественных функциях, соответствовала большая непосредственность их речей и поведения в общении с детьми. Тому можно найти множество примеров. Возьмем самый наглядный. В XVII в. при дворе живет шестилетняя девица де Буйон. Придворные дамы заходят к ней и ведут беседы, а однажды, желая подшутить, они пытаются убедить девочку, будто она беременна. Малютка оспаривает это. Она защищается. “Это абсолютно невозможно”,– говорит она, и аргументы сыплются с обеих сторон. Но однажды, проснувшись, она обнаруживает в своей постели новорожденного ребенка. Девочка удивлена; со свойственной ей невинностью она произносит: “Итак, это случилось только с Пресвятой Девой и со мною: ведь у меня совсем не было болей”. Ее слова облетают двор, и теперь это дельце становится времяпрепровождением придворных. Ребенку наносят визиты, как это принято в таких случаях. Сама королева приходит к ней, дабы утешить и предложить себя в качестве крестной для новорожденного. Игра продолжается: подле девицы толпят113

THESIS, 1994, вып. 6

ся, задают вопросы, интересуются, кто же, собственно, отец ребенка. Наконец, после усиленных раздумий, малютка приходит к некоторым выводам. “Это мог быть,– говорит она,– только король или граф де Гиш: из мужчин только они меня целовали” (Laborde, 1816, n.522.). Никто не находит в шутке ничего особенного. Она вполне вписывается в рамки [тогдашних] стандартов. Никто не усматривает опасности в приспособлении ребенка к таким стандартам, угрозы для чистоты ее души, и явно никто не считает, что эта шутка противоречит религиозному воспитанию ребенка. 8. Отношение к сексуальности, обремененное чувствами стыда и неловкости, а вместе с тем и соответствующая сдержанность поведения распространялись в обществе очень постепенно и не всегда равномерно. И лишь тогда, когда возникает дистанция между взрослыми и детьми, становится “больным местом” то, что мы называем “половым просвещением”. Выше я цитировал критику “Colloquia” Эразма со стороны известного педагога фон Раумера. Эта линия развития предстает еще более наглядно, если мы посмотрим, как сам Раумер рассматривал проблему полового воспитания, приспособления ребенка к стандартам современного ему общества. В 1857 г. фон Раумер выпустил небольшое сочинение “Воспитание девиц”. То, что он там предписывает как образцовое поведение взрослых, сталкивающихся с вопросами детей о сексе, конечно, не единственно возможная форма поведения в его время, однако в высшей степени соответствующая стандартам XIX в., причем не только при половом просвещении девочек, но и мальчиков (обширная цитата из сочинения фон Раумера приводится с сокращениями). “Некоторые матери,– говорится в его работе,– держатся того (на мой взгляд, глубоко ошибочного) мнения, что дочерям нужно позволять совать свой нос во все дела семьи, даже в отношения полов, и в определенной мере посвящать их в то, что им предстоит, если они когданибудь выйдут замуж. [...] Другие матери, напротив, не знают меры, придерживаясь противоположной точки зрения, и рассказывают маленьким девочкам об этих вещах такое, что обнаружит свою полную несостоятельность, как только те подрастут. Как и во всех подобных случаях, такое поведение предосудительно. Не надо вообще касаться этих вопросов в присутствии детей, особенно так таинственно, что это только разжигает их любопытство. Пусть дети верят – пока верят,– что маленьких детей матери приносит ангел: эта распространенная сказка лучше, чем привычный для некоторых мест рассказ об аисте. [...] И если потом девочки спросят, как же это получается с маленькими детьми, то надо ответить, что Господь дает маме ребеночка, у которого есть свой ангел-хранитель на небесах, и, когда у нас случилась эта большая радость, он, безусловно, незримо при том присутствовал. Как Господь дает детей – этого тебе знать не нужно, и понять это ты тоже не можешь. [...] Матери... следует только раз серьезно сказать: «Ничего 114

THESIS, 1994, вып. 6

хорошего не будет, если ты об этом узнаешь, тебе надо стараться не слушать такие разговоры». И по-настоящему нравственно воспитанная девочка будет тогда чувствовать робость, боясь услышать разговоры о такого рода вещах” (Raumer, 1857, S.72). Итак, две разные манеры обсуждения сексуальных отношений, представленные, с одной стороны, Эразмом, а с другой – фон Раумером, образуют крайние точки цивилизационной кривой, подобно тому, как это было показано в предшествующих главах применительно к другим выражениям влечений. Так же и сексуальность в процессе [движения] цивилизации все больше и больше “уводится за кулисы” общественной жизни и как бы заключается в некотором анклаве, малой семье. Соответственно в сознании заключаются в скобки, обносятся стеной, “уводятся за кулисы” отношения между полами. Аура неловкости, выражение социогенного страха обволакивает эти сферы человеческой жизни. Даже между собой взрослые говорят о них с известной осторожностью и весьма описательно. А с детьми, особенно с девочками, если возможно, об этом не говорят вовсе. Раумер не обосновывает, почему не следует говорить об этом с детьми. Он мог бы, пожалуй, сказать, что хорошо сохранять душевную чистоту девочек, покуда возможно. Но и такое обоснование – опять-таки лишь выражение того, насколько в то время были перенасыщены эти порывы чувствами стыда и неловкости. Насколько самоочевидной была приемлемость разговоров об этих вопросах в эпоху Эразма, настолько самоочевидной стала неловкость какого бы то ни было их обсуждения теперь. И то, что оба, Эразм и Раумер, призванные свидетельствовать каждый о своем времени, были по-настоящему глубоко верующими людьми, что оба ссылались на Бога, только подчеркивает их различие. За стремлением Раумера задать образец поведения нет – и это очевидно – “рациональных” мотивов. С рациональной точки зрения, стоявшая перед ним проблема не была решена, а то, что он говорит,– противоречиво. Он не объясняет, как и когда, собственно, должна юная девушка готовиться к пониманию того, что с ней происходит и будет происходить. На переднем плане – необходимость культивировать “робость перед такими вещами”, т.е. чувства стыда, страха, неловкости и вины, или, говоря точнее, такое поведение, которое соответствует общественному стандарту. Чувствуется, сколь бесконечно трудно самому воспитателю преодолеть стыд и неловкость, которыми обременена для него вся эта сфера. Здесь есть и что-то от глубокой беспомощности, в которую загнало индивида общественное развитие. Единственный совет, который воспитатель способен дать матери, состоит в том, чтобы по возможности вообще не касаться этих вещей. Здесь находит свое выражение вовсе не недостаток благоразумия или закоснелость определенного человека; речь идет не об индивидуальной, но об общественной проблеме. Лишь постепенно, как бы задним числом благоразумие стало подсказывать лучшие методы, как приучить ребенка к сексуальной сдержанности, к регулированию и преобразованию этих влечений, 115

THESIS, 1994, вып. 6

к обретению чувства неловкости, что было совершенно необходимо для жизни в этом обществе. Уже фон Раумер прекрасно понимает, что такие области бытия не следует покрывать аурой таинственности, которая “годится лишь на то, чтобы возбуждать любопытство” у детей. Но поскольку в его обществе данные сферы жизни стали “тайными”, то он не мог в своих предписаниях обойти такую необходимость: “Матери следует только раз серьезно сказать: «Ничего хорошего не будет, если ты об этом узнаешь...»” Не “рациональные” мотивы, не соображения целесообразности изначально определяют эту ориентацию, но стыд самих взрослых, ставший их самопринуждением. Именно общественные запреты и сопротивление в недрах души, именно их собственное “сверх-Я” замыкает им уста. Для Эразма и его современников, как мы видели, еще не стоит проблема просвещения ребенка в области отношений мужчины и женщины. То, что ребенку известна эта сторона жизни, само собой следовало из устройства общественных институтов и характера общения людей, среди которых ребенок растет. Сдержанность взрослых еще не столь велика, а потому не столь высока и стена таинственности, не столь значителен разрыв между тем, что разрешено за кулисами и что на авансцене. Задача воспитателя состояла в том, чтобы в рамках несомненно известного ребенку ориентировать его в правильном или, точнее, желательном для воспитателя направлении. Именно этого Эразм стремится достичь такими диалогами, как разговор девушки и ее ухажера или юноши и распутницы. А успех книги у современников показывает, что Эразм попал в самую точку. В процессе [движения] цивилизации сексуальное влечение, как и многие другие влечения, начинает подвергаться все более строгому регулированию и преобразованию, и проблема ставится совсем подругому. Взрослые теперь принуждены интимизировать все, особенно выражения сексуальных влечений. “Завеса молчания”, социогенные ограничения, налагаемые на речь, подозрительность [Belastung] ко всем словам, имеющим отношение к жизни влечений “как символ душевного бремени” [Belastung],– все это окружает подростка достаточно плотной стеной. Проломить эту стену, т.е. осуществить сексуальное просвещение, что однажды становится совершенно необходимым, так трудно не только из-за того, что приходится привести подростка в соответствие со стандартом поведения взрослых на основе влечений и их регулирования, но и ввиду душевной структуры самих взрослых, мешающей им говорить о таких тайных вещах. У них в распоряжении часто нет ни подходящих слов, ни подходящего тона. Грязные слова, которые им известны, здесь не годятся. Медицинские термины для многих непривычны. Теоретические рассуждения сами по себе не помогают. Именно социогенные вытеснения оказывают сопротивление речи. Отсюда и следует совет, который дает фон Раумер: по возможности вообще об этом не говорить. Ситуацию обостряет еще и то, что за116

THESIS, 1994, вып. 6

дача кондиционирования, регулирования влечений, а значит, и “просвещения”, по мере исключения выражения влечений и разговоров о них из публичного общения, все более выпадает на долю одних лишь родителей. Различного рода любовные привязанности между матерью, отцом и ребенком усиливают – не всегда, но часто – сопротивление разговорам на эту тему не только со стороны ребенка, но и со стороны отца или матери. Тем самым ясно, как должен ставиться вопрос о воспитании ребенка: невозможно понять психические проблемы подростков, если наблюдать каждого из них в отдельности, будто во все времена с ними происходит один и тот же процесс, ни от чего более не зависящий. На самом деле проблематика детского осознания влечений и распоряжения влечениями [Triebhaushalt] принимает определенные формы и меняется в зависимости от типа отношений ребенка и взрослого. Но специфическая форма этих отношений в каждом обществе – своя, отвечающая его особенностям. В рыцарском обществе эти отношения одни, в бюргерско-городском – другие, в мирском обществе средневековья они не такие, как в Новое время. Поэтому проблематику, возникающую при адаптации и моделировании [поведения] подростков в соответствии со стандартами взрослых (например, специфические проблемы полового созревания в нашем цивилизованном обществе), можно понять, только исходя из исторической фазы [движения цивилизации], из устройства всего общества, которое устанавливает и поддерживает этот стандарт поведения взрослого и такую особую форму отношений взрослых и детей. 9. Точно такую же кривую [движения] цивилизации, какая обнаруживается в вопросе “полового просвещения”, можно продемонстрировать и на примере развития семьи. То, что единобрачие как институт, предназначенный для регулирования половых отношений, господствует на Западе,– это в целом правильно. Но фактическое регулирование и моделирование половых отношений весьма заметно меняется в ходе западной истории. Церковь, конечно, уже с ранних пор боролась за единобрачие. Однако облик строгого, обязательного для обоих полов института оно обрело очень поздно, а именно, лишь в ходе все более строгого регулирования влечений; только тогда внебрачные связи мужчины становятся по-настоящему общественно предосудительными или же изгоняются в область потаенного. На более ранних этапах, в зависимости от общественного соотношения сил обоих полов, по крайней мере, внебрачные связи мужчины, а иногда и женщины воспринимались как нечто само собой разумеющееся. До XVI в. включительно мы часто находим свидетельства того, что в самых почтенных бюргерских семьях законные и внебрачные дети мужа воспитывались вместе, причем и от детей это различие [в происхождении] не скрывали. Мужчине не приходилось в обществе стыдиться своих внебрачных связей. И хотя существовали противоположные 117

THESIS, 1994, вып. 6

тенденции, еще нередко казалось самоочевидным, что незаконнорожденные сыновья – это члены семьи, что отец заботится об их будущем, а если это дочери, то устраивает им пышную свадьбу. Но, разумеется, при этом между супругами то и дело возникало “немало недоразумений” (Bezold, 1918, S.159). На протяжении средних веков положение внебрачного ребенка не было повсюду одинаковым. Однако в течение долгого времени явно отсутствовала тенденция к утаиванию внебрачных связей, которая возникает затем в профессионально-бюргерском обществе вместе с тенденциями к более строгому ограничению сексуальности связью одного мужчины и одной женщины, более строгому регулированию влечений и более сильному давлению общественных запретов. И здесь нельзя принимать церковные требования за масштаб действительного стандарта мирского общества. Фактически (но не всегда юридически) положение внебрачных детей часто отличалось от положения законных только тем, что внебрачные не наследовали сословное положение отца и его состояние, во всяком случае, не такую часть, как законные. То, что в высших слоях многие четко и гордо называли себя “бастардами”, достаточно хорошо известно (Rudeck, 1897, S.171; Allen, 1914, p.205; Hyma, 1930, p.56–57)5. В абсолютистски-придворном обществе XVII–XVIII вв. семья обретает особый характер потому, что самим строением этого общества было до основания впервые поколеблено господство мужчины над женщиной. Социальная сила женщины здесь почти столь же велика, как и мужчины; женщины в весьма значительной мере соопределяют общественное мнение, и если ранее лишь внебрачные отношения мужчины казались обществу легитимными, а таковые у “слабого пола” – более или менее предосудительными, то теперь, в соответствии с изменением соотношения сил между полами в обществе, и внебрачные связи женщины кажутся, в известных границах, общественно легитимными. Остается только более детально показать, какую решающую роль сыграло обретение социальной власти или, если угодно, эта первая эмансипация женщины придворно-абсолютистского общества в процессе [движения] цивилизации, в повышении порога стыдливости и неловкости, в усилении общественного контроля над индивидом вообще. Социальное восхождение новых общественных групп в процессе обретения власти сделало необходимым новое регулирование влечений для всех, а также усиление сдержанности как бы на среднем уровне: между той, что прежде была обязательна для господ, и той, что требовалась от людей зависимых; точно так же как усиление социальной позиции женщин означало, схематически, ослабление налагаемых на влечения ограничений для женщин и усиле5 См. также: Regnault, 1922. Правда, здесь в большей степени рассматривается юридическое, нежели фактическое, положение бастардов. [...]

118

THESIS, 1994, вып. 6

ние таковых для мужчин. Одновременно это означало для обоих полов вынужденную необходимость нового и более сильного дисциплинирования своих аффектов при общении друг с другом. В знаменитом романе мадам де Лафайет “Принцесса Клевская” муж главной героини, знающий о том, что она влюблена в герцога де Немура, говорит следующее*: “Я не желаю полагаться ни на кого, кроме Вас. Выбрать именно этот путь мне подсказывает сердце, но также и разум. Зная о Вашем расположении духа, предоставляя Вам свободу, я устанавливаю для Вас границы более тесные, нежели те, что я мог бы Вам предписать” (цит. по: Parodi, 1921, p.94). Это – пример своеобразного принуждения к самодисциплине, налагаемого на оба пола такой ситуацией. Мужчина знает, что не может удержать женщину силой. Он не бушует, не кричит из-за того, что его жена любит другого, он также не ссылается на свое право супруга: общественное мнение все это не поддержит. Он сдерживается, говоря ей: я предоставляю тебе свободу, но знаю, что устанавливаю тем самым границы более тесные, чем какие-либо заповеди или предписания. Иными словами, он ждет от нее такого же самоограничения, такой же самодисциплины, какие налагает на себя. Это – действительно примечательный пример новой констелляции, возникающей ввиду уравнивания общественного положения полов. Конечно, по сути, эту свободу дает своей жене не один только супруг. Ее основой выступает строение самого общества. Но эта свобода требует и нового вида поведения. Она создает весьма специфические конфликты. И, во всяком случае, в этом обществе достаточно женщин, которые пользуются такой свободой. Существует множество свидетельств того, что среди придворной аристократии ограничение половых отношений семьей очень часто воспринималось как буржуазное, не соответствующее [благородному] сословию. Но одновременно это позволяет понять, насколько непосредственно некий вид и специфическое состояние общественной, человеческой связанности отвечает определенной форме свободы. Малодинамичная речевая форма, от которой мы пока не ушли, противопоставляет свободу и связанность, или принуждение, как небо и преисподнюю. Современность смотрит с близкого расстояния: такие абсолютные антитезы кажутся ей, конечно, очень и очень правильными. Для того, кто живет в темнице, мир за ее стенами – это мир свободы. Но при ближайшем рассмотрении в таком противопоставлении, как и в любом другом, не обнаруживается “просто” свободы, если понимать под ней состояние общественной несвязанности и независимости: есть освобождение от одной формы связанности, которая давит сильно или невыносимо, ради других, которые воспринимаются как менее давящие. И движение цивилизации, преобразование форм, а в некотором отношении и прогресс стесне*

В оригинале по-французски.– Прим. пер.

119

THESIS, 1994, вып. 6

ний, которым подвержена аффектуальная жизнь людей, идет рука об руку с разнообразным освобождением. Один из примеров – форма семьи при абсолютистских дворах, с их одинаковым устройством жилых и спальных помещений для мужчины и женщины в замках придворной аристократии. Женщина была там более свободна от внешнего принуждения, чем в рыцарском обществе. Но внутреннее принуждение, самопринуждение, которому она должна была подвергать себя в соответствии с формой интеграции и кодом поведения придворного общества, самопринуждение, которое возникло из тех же особенностей построения общества, что и ее “освобождение”, по сравнению с рыцарским обществом увеличилось, как, впрочем, и для мужчины. Нечто сходное обнаруживается и в том случае, если сравнивают буржуазную семью XIX в. с придворно-аристократической семьей XVII–XVIII вв. Буржуазия как целое освобождается в то время от давления абсолютистски-сословной конституции общества. Буржуа – как мужчины, так и женщины – теперь избавлены от всех внешних принуждений, которым они подвергались в сословном обществе как люди второго сорта. Однако они куда больше, нежели прежде, впутаны переплетением своих денежных и торговых дел, прогресс которых и дал им достаточно сил для освобождения. В этом плане и общественная связанность отдельного человека стала большей, чем прежде. Схема самопринуждений, налагаемая на людей буржуазного общества их профессиональной деятельностью, во многих аспектах отлична от схемы, по которой придворные функции моделируют распоряжение влечениями. Но что касается многих сторон управления аффектами, то самопринуждение, которое требовалось и производилось буржуазными функциями, было куда сильнее того принуждения, которого требовали функции придворные. Почему состояние общественного развития, точнее говоря, почему профессиональный труд, который с подъемом буржуазии становится всеобщей формой жизни, сделал необходимым особо строгое дисциплинирование сексуальности – отдельный вопрос. Мы должны оставить в стороне линии сопряжения между специфическим моделированием распоряжения влечениями и строением общества в XIX в. Во всяком случае, регулирование сексуальности и господствующая в придворном обществе форма семьи по стандартам буржуазного общества являют собой необыкновенную распущенность. Теперь общественное мнение очень строго осуждает внебрачные связи обоих полов; однако, в отличие от придворного общества, здесь поначалу общественная роль мужчины выше, чем женщины, поэтому нарушение табу на внебрачные связи со стороны мужчины оценивается куда снисходительнее, чем соответствующие проступки женщины. Тем не менее оба нарушения теперь должны быть полностью исключены из официальной, общественной жизни: в отличие от придворного общества их следует переместить за кулисы, строго сохраняя в области потаенного. 120

THESIS, 1994, вып. 6

А это, разумеется, лишь один из примеров усиления сдержанности, самопринуждений, которым теперь подвергает себя индивид. 10. Движение цивилизации идет отнюдь не по прямой линии. Можно, как это и было сделано выше, вычленить общую тенденцию изменений. Но на пути цивилизации немало разнообразных движений вперед и назад, вправо и влево. Если же посмотреть на это движение в более широкой временной перспективе, то ясно видно, как роль принуждения, опирающегося на угрозу оружием, на военное и физическое превосходство, постепенно уменьшается, а формы зависимости, которые приводят к упорядочиванию или регулированию аффективной жизни в форме самодисциплины, “self control”*, короче говоря, самопринуждения,– усиливаются. Эта линия изменения оказывается кратчайшей прямой, если мы посмотрим на мужчин, принадлежащих к тому слою, который в данный момент является высшим, т.е. слою, образованному воинами (рыцарями, как мы их называем), затем придворными и, наконец, профессионально работающими буржуа. Если рассмотреть всю многослойную ткань исторического процесса, то обнаружится, что это движение гораздо более сложно. На каждом этапе есть многочисленные колебания, часто встречаются усиление или спад внутренних и внешних стеснений. А наблюдение таких колебаний, особенно с близкого расстояния, в перспективе своей эпохи, быстро туманит взор, мешая увидеть общую тенденцию движения. Одно из таких изменений силы стеснений, которым подвержена основанная на влечениях жизнь индивида (особенно отношения между мужчиной и женщиной), сегодня у всех на слуху: считается, что в послевоенную эпоху, сравнительно с эпохой довоенной**, распространилось то, что называют “более свободными нравами”. Некоторые стеснения, которым было подвержено поведение до войны, теперь ослабли или вовсе исчезли. Многие вещи, которые прежде были запрещены, теперь разрешены. И движение, если рассматривать его вблизи, выглядит так, как будто оно происходило в направлении, обратном представленному здесь. Возникает впечатление, что оно ведет к ослаблению стеснений, которым подвергает индивида общественная жизнь. Но если присмотреться внимательнее, можно увидеть, что речь идет лишь о небольшом спаде, об одном из тех мельчайших движений, которые снова и снова возникают в многослойности исторических движений на каждой ступени более обширного процесса. Приведем хотя бы пример нравов, касающихся купания. Действительно, немыслимо, чтобы в XIX в. женщина публично носила бы один из таких купальный костюмов, какие сегодня совершенно обычны, не становясь при этом объектом общественного осуждения. Однако * **

Самоконтроля (англ.).– Прим. пер. Имеется в виду первая мировая война.– Прим. пер.

121

THESIS, 1994, вып. 6

предпосылкой этих изменений, а вместе с ними и распространения спорта среди мужчин и женщин является весьма высокий стандарт связанности влечений. Только в обществе, где высокая степень сдержанности стала чем-то само собой разумеющимся и где женщины, как и мужчины, абсолютно уверены, что сильное самопринуждение и строгий этикет обхождения заставят каждого индивида держаться в рамках, могли развиться купальные и спортивные обычаи такого рода и – сравнительно с предшествующими этапами – такой свободы. Но это ослабление сдерживающих моментов в полной мере остается в рамках определенного “цивилизованного” стандартного поведения, т.е. в рамках автоматического, в высокой степени доведенного муштрой до привычки стеснения и преобразования аффектов. В наше же время обнаруживаются и предвестники перехода к воспитанию* новых и более жестких стеснений влечений: в ряде обществ мы находим попытки социальной регуляции и управления аффектами, попытки столь интенсивные и осознанные, что они, судя по всему, далеко выходят за пределы господствующего до сих пор стандарта. Индивид принуждается, в том числе и через модельную схему, к отречению от них и преобразованию влечений в таких масштабах, что последствия для всего облика [Habitus] человека становятся необозримы. 11. Однако, как бы это ни выглядело в частностях, при рассмотрении этих движений – вправо-влево, вверх-вниз, стеснения и высвобождения – вблизи направление общего движения (покуда оно еще вообще поддается обозрению) остается одним и тем же, какой бы род выражения влечений мы ни рассматривали. Кривая цивилизационного изменения полового влечения идет параллельно кривым других выражений влечений, каковы бы ни были, в частности, социогенетические различия. И здесь тоже, если сравнивать с тем, как обстоит дело с мужчинами высших слоев, регулирование становится все более жестким. И эта форма влечения тоже постепенно все сильнее отодвигается на задний план, выводится из публичной жизни общества. Растет и сдержанность, необходимая по отношению к этой форме влечения в разговорах. Как и всякая сдержанность, эта все меньше обусловливается внешним физическим принуждением; она воспитывается [wird angezuchtet] у индивида с малолетства как самопринуждение, как автоматически действующая привычка – строением общественной жизни, давлением социальных институтов вообще и определенными общественными исполнительными органами в частности, и прежде всего семьей. Общественные заповеди и запреты [Gebote und Verbote] тем самым все более настойчиво становятся частью его самости, жестко отрегулированным “сверх-Я”. * Элиас говорит “Zuchtung”, что буквально означает “разведение”, “выведение”, скажем, скота; это слово родственно слову “Zucht” – “жесткая дисциплина,” “муштра”, слову “zuchtigen” – карать, наказывать, откуда, например, и “Zuchthaus” – “работный дом”.– Прим. пер.

122

THESIS, 1994, вып. 6

Как и многие другие выражения влечений, сексуальность не только для женщины, но и для мужчины оказывается все более ограниченной определенным анклавом – общественно легитимированным браком. Половинчатая или полная легитимация общественным мнением других связей – относительно мужчины или женщины (в чем ранее отнюдь не было недостатка) – все более и более отодвигается на задний план (хотя случалось и обратное движение). Всякое нарушение таких ограничений, все, что этому служит, принадлежит к сфере долженствующего быть потаенным – того, о чем не говорят, о чем нельзя говорить без ущерба для престижа или социального статуса. И как малая семья вначале очень постепенно становится для мужчины и женщины единственным легитимным анклавом сексуальности и интимных отправлений вообще, так же, очень нескоро, она становится первичным для всего общества органом воспитания общественно требуемых привычек влечения и способов поведения подростка. Пока степень сдержанности и интимизации еще не столь велика, а вычленение основанной на влечениях жизни из социального общения не столь строго, задача начального кондиционирования еще не в такой большой мере выпадает на долю отца и матери. Все люди, с которыми соприкасается ребенок (а их зачастую множество), пока интимизация еще не зашла так далеко, пока дом еще не отгорожен от внешнего мира, принимают в этом участие, не говоря уже о том, что раньше сама семья (а в более высоких слоях и прислуга) была, как правило, многочисленней. Обычно здесь более откровенно говорят о различных сторонах основанной на влечениях жизни, более открыто поддаваясь своим аффектам как в разговорах, так и в поведении. Бремя стыда, в том числе и в отношении сексуальности, еще не так велико. Именно это делает цитированное выше воспитательное сочинение Эразма таким трудным для понимания педагогом позднейшего времени. Именно так и происходит воспроизводство общественных привычек у ребенка, кондиционирование: не исключительно в некоем особом пространстве и как бы за закрытыми дверями, но куда более непосредственно, в социальном общении. Почитайте-ка дневник врача Жана Эроара (это весьма типичный для высшего слоя пример иного рода кондиционирования), в котором день за днем, час за часом описывается, как подрастает будущий король Людовик XIII, что он делает и что говорит. Не обходится здесь и без известного привкуса парадоксальности: чем больше преобразование, упорядочивание, сдерживание и утаивание жизни влечений, требуемое от индивида обществом, и чем, соответственно, труднее кондиционирование подрастающего ребенка, тем сильнее задача первоначального воспитания этих общественно необходимых привычек влечения концентрируется в интимном кругу семьи, т.е. у отца и матери. Конечно, кондиционирование (его механизм) по существу своему вряд ли совершается иначе, чем в эпоху более раннюю. Не благодаря более детальному обзору задач и более сознательному планированию, с учетом особых качеств и положения ребенка, но 123

THESIS, 1994, вып. 6

преимущественно автоматически и в некоторой степени посредством рефлексов. Социогенные фигуры влечений и привычки родителей запускают в действие фигуры влечений и привычки ребенка, которые могут быть однонаправленными или разнонаправленными с родительскими, желанными и предусмотренными в соответствии с их собственным кондиционированием. Иными словами, переплетение привычек родителей и детей, при котором распоряжение влечениями ребенка постепенно моделируется, обретает свой характер, в наименьшей степени определяется “рациональным” образом. Формы поведения и слова, значения которых обременены для родителей ощущениями стыда и неловкости, очень скоро, благодаря выражению неудовольствия с их стороны, громкому или тихому давлению, получают в какой-то форме такую же нагрузку и у детей. Так в детях постепенно и воспроизводится общественный стандарт ощущения стыда, но подобный стандарт одновременно образует основу и рамки множества разнообразных индивидуальных форм влечений. А то, как конкретно оформляются в этом беспрестанном общественном переплетении родительских и детских аффектов, привычек и реакций влечения подрастающего человека, родители не способны сегодня обозреть и просчитать. 12. Движение цивилизации в направлении все большей и совершенной интимизации всех телесных функций, заключения их в рамки определенных анклавов, перемещения “за закрытые двери” имеет весьма разнообразные последствия. Одно из важнейших (оно уже оказывалось очевидным в ситуациях с некоторыми другими формами влечений) особенно ясно обнаруживается в случае с кривой цивилизационного изменения половой жизни. Речь идет о расщепленности человека, которая выступает тем сильнее, чем более значительной становится разорванность разных сторон человеческой жизни: тех, что можно наблюдать публично, т.е. в социальном общении людей, и тех, видеть которые не дозволено, которые должны оставаться “интимными” или “тайными”. Сексуальность, как и все другие естественные функции человека,– одно из тех явлений, о которых известно каждому, которые имеют место в жизни любого человека. Мы показали, как все они постепенно оказались нагружены социогенными чувствами стыда и неловкости, так что даже разговор о них в обществе все больше стесняется множеством правил и запретов; сами функции, как и всякое о них упоминание, люди все больше и больше скрывают друг от друга. Где это невозможно (например, при заключении брака, на свадьбах), там со стыдом, неловкостью, страхом – в общем, с любыми эмоциями, которые сопрягаются с этими силами влечений человеческой жизни,– справляются благодаря точно разработанному общественному ритуалу и определенным речевым формулам, скрывающим [происходящее] и поддерживающим стандарт стыда. Иными словами, в процессе [движения] цивилизации в жизни людей все больше расходятся 124

THESIS, 1994, вып. 6

интимная, или потаенная, и общественная сферы, тайное поведение и общественное поведение. И этот разрыв становится для человека столь самоочевидным, таким вынужденно привычным, что уже едва ли осознается вообще. Соответственно этому усиливающемуся разделению поведения на общественно разрешенное и общественно неразрешенное перестраивается и психическая структура человека. Поддерживаемые общественными санкциями запреты воспитываются в индивиде как самопринуждения. Принужденность сдерживать выражения влечений и социогенный стыд, в который они облечены, становятся привычкой настолько, что человек не может бороться с ними, даже будучи один, в интимной обстановке. Выражения влечений, обещающие удовольствие, борются в нем самом с запретами и ограничениями, обещающими неудовольствие, с социогенными чувствами стыда и неловкости. Именно это положение дел, как уже было сказано, Фрейд пытается выразить при помощи понятий “сверх-Я” и “бессознательное” (“в обиходе” это довольно точно называют “подсознанием”). Но как это ни называть, общественный код поведения в той или иной форме так отпечатывается в каждом человеке, что в некоторой мере становится конститутивным элементом индивидуальной самости. А этот элемент, сверх-Я, равно как и психическое строение и индивидуальная самость в целом, необходимым образом меняется, всегда соответствуя общественному коду поведения и строению общества. Относительно высокая степень разорванности “Я”, или сознания, которая характерна для людей на нынешнем этапе цивилизации и которая выражается в таких понятиях, как “сверх-Я” и “подсознание”, соответствует специфической двойственности поведения, к которой принуждает жизнь в цивилизованном обществе. Все это соответствует той степени отрегулированности и замалчивания, которым подвержены здесь выражения влечений в общении людей. Начатки такой регуляции, видимо, возникают вместе с общественной жизнью, в любой ее форме, в том числе и той, которую мы называем “примитивной”. Однако интенсивность, которой здесь достигает эта дифференциация, облик, в каком она выступает,– это отражение определенного исторического процесса, итоги движения цивилизации. Именно это мы и хотели объяснить, говоря о постоянном соответствии строения общества и строения отдельного “Я”. ЛИТЕРАТУРА Монтень М. Опыты. Пер. с фр. М.: Наука, 1979. Эразм Роттердамский. Разговоры запросто. М.: Художественная литература, 1969. Allen P.S. The Age of Erasmus. Oxford, 1914. Bauer M. Liebesleben in der deutschen Vergangenheit. Berlin, 1924. Bezold F. von. Ein Kölner Gedenkbuch des XVI. Jahrhunderts. In: Aus Mittelalter und Renaissance. München; Berlin, 1918.

125

THESIS, 1994, вып. 6 Bömer A. Aus dem Kampf gegen die Colloquia familiaria des Erasmus // Archiv für Kulturgeschichte, 1911. Bd. IX, Nr.1. Furnivall Fr.J. (ed.). Early English Text Society. Orig. Series, 108. London, 1897. Ginsberg M. Sociology. London, 1934. Huizinga J. Erasmus. New York; London, 1924. Hyma A. The Youth of Erasmus. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1930. Köbner R. Die Eheauffassung des ausgehenden Mittelalters //Archiv für Kulturgeschichte, 1911, Bd. IX, H.2. Laborde. Le Palais Mazarin. Paris, 1816. Parodi D. L’honnête homme et l’idéal moral du XVIIe et du XVIIIe siècles //Revue Pedagogique, 1921. Raumer F. von. Geschichte der Pдdagogik. Stuttgart, 1857. Regnault. La condition juridique du bastard au moyen âge. Pont Audemer, 1922. Rudeck W. Geschichte der öffentlichen Sittlichkeit in Deutschland. Jena, 1897. Schäfer K. Wie man früher heiratete // Zeitschrift für deutsche Kulturgeschichte, 1891, Bd. 2, H.1. Schultz A. Deutsches Leben im XIV. und XV. Jahrhundert. Wien, 1892. Zarncke F. Die deutsche Universität im Mittelalter. Leipzig, 1857.

126

THESIS, 1994, вып. 6

Джудит Лорбер

ПОЛ КАК СОЦИАЛЬНАЯ КАТЕГОРИЯ Judith Lorber. Gender. In: E.F.Borgatta and M.L.Borgatta (eds.). Encyclopedia of Sociology. New York: Macmillan Publishing Company, 1992, p.748–754. © Macmillan Publishing Company, 1992 Перевод к.ф.н. Е.В.Ананьевой

Существуют весомые научные свидетельства в пользу того, что многие представления о различиях между женщиной и мужчиной обманчивы (Epstein, 1988). Однако общество продолжает выискивать все новые различия и поддерживать иллюзию наличия прежних (Hess, 1990). Пытаясь анализировать динамику этих процессов, определить их последствия и, возможно, выработать меры воздействия на них, социологи столкнулись с необходимостью концептуального обоснования категории пола (Lorber and Farrell, 1991). Пол (gender) – это организованная модель социальных отношений между женщинами и мужчинами, не только характеризующая их межличностное общение или взаимодействие в семье, но и определяющая их социальные отношения в основных институтах общества, например, в социальных классах, в иерархиях крупных организаций и при формировании структуры занятости (Acker, 1988; 1990; Reskin, 1988). Для того чтобы эта модель функционировала, женщины и мужчины должны явно отличаться друг от друга, т.е. их необходимо воспринимать как нечто совершенно разное. Социальное воспроизводство гендерного сознания на уровне индивидов поддерживает основанную на признаке пола социетальную структуру; воплощая в своих действиях ожидания, связанные с их гендерным статусом, индивиды конституируют гендерные различия и, одновременно, обусловливаемые ими системы господства и властвования (West and Zimmerman, 1987). Во многих обществах женщин и мужчин не только воспринимают, но и оценивают по-разному, обосновывая гендерными особенностями и разницей в способностях различия в распределении власти между ними. По словам Джоан У. Скотт, “осознание гендерной принадлежности – конституирующий элемент социальных отношений, основанный на воспринимаемых различиях между полами, а пол – это приоритетный способ выражения властных отношений” (Scott, 1988, p.42). Осознание гендерной принадлежности настолько распространено в нашем обществе, что мы считаем его заложенным в генах. В силу собственной натуралистической ориентации нам трудно поверить, что гендерные различия постоянно создаются и воссоздаются именно в 127

THESIS, 1994, вып. 6

ходе человеческого взаимодействия, и в то же время составляют основу социальной жизни и являются ее организующим началом. Гендерное сознание и манера поведения, обусловленная принадлежностью к полу, настолько вошли в обиход, что обычно мы не придаем им значения. Однако если мы встречаем человека, чья манера поведения неоднозначна и не позволяет нам определить, мужчина это или женщина, то мы чувствуем себя достаточно неуютно до тех пор, пока не отнесем его к определенной гендерной категории (Devor, 1990). В обществе существуют две группы людей подобного типа: трансвеститы (люди, переодевающиеся мужчиной или женщиной) и транссексуалы (люди, сделавшие операцию смены пола). Однако эти люди всего лишь производят двусмысленное впечатление, не нарушая при этом гендерной дихотомии. Переодевание в мужское или женское платье не выглядело бы неподобающим, если бы не существовало представлений о том, как принято одеваться женщинам и мужчинам. Под не соответствующей полу человека одеждой мы все же различаем черты принадлежности к определенной гендерной категории и относим трансвестита к разряду женщин или мужчин. Действительно, трансвестит, с биологической точки зрения,– это женщина, лишь переодетая в мужчину, или мужчина, лишь переодетый в женщину. Транссексуал же, ставший из женщины мужчиной или из мужчины – женщиной, перешагивает границы пола, но при этом благополучно вписывается в рамки привычных категорий, обретая статус мужчины или женщины. В большинстве случаев мы в состоянии с первого взгляда установить принадлежность человека к определенному полу. Затем взаимодействие продолжается в соответствии с правилами поведения людей, принадлежащих к одному или разным полам, становясь зависимым от контекста общения и других статусных признаков – возраста, расы, образования, профессии, религии. Внешние проявления власти глубоко укоренены в общепринятых и само собой разумеющихся правилах повседневного взаимодействия. “«Обретая пол»,– подчеркивают Уэст и Циммерман,– мужчины обретают господствующее, а женщины – подчиненное положение” (West and Zimmerman, 1987, p.146). Присутствующее во всех обществах убеждение в существенности различий между женщинами и мужчинами дает моральные основания для разделения труда по половому признаку и предоставления воспитания детей женщинам. Религия, язык, образование и культура (как высокая, элитарная, так и низкая, массовая) настраивают на определенное ценностное восприятие обществом женщин и мужчин и усиливают его. В результате складываются определенные моральные нормы, основанные на гендерных различиях. Признание легитимности этих норм теми, кто имеет меньший доступ к общественным благам (собственности, власти, престижу), придает этим моральным нормам господствующий характер. Во многих исследованиях взаимосвязи гендерных и властных отношений предпринимается попытка отделить последствия принад128

THESIS, 1994, вып. 6

лежности к полу от уровня компетентности, способности к лидерству или ценности индивида для группы. Подходящей переменной для того, чтобы определить, применяются ли к женщинам и мужчинам одинаковые мерки, является легитимность – право соперничать за власть и престиж или занимать властные позиции [в обществе] (Ridgeway, 1988). Можно сказать, что только в том случае, если женщины и мужчины обладают равным правом соперничать, к ним применяются одинаковые критерии. Однако каково происхождение легитимности, т.е. как осознается право на властные позиции? Теоретики, применяющие метод ситуационного анализа, утверждают, что легитимность формируется в процессе межличностного общения и зависит от норм и представлений, вырабатываемых парой или группой при регулярном общении (Stewart, 1988; Wagner, 1988). При определенных условиях приобретенный группой новый опыт может вступить в противоречие с влиянием ожидаемого стереотипного поведения женщин и мужчин и даже распространиться на другие группы (Pugh and Wahrman, 1983). При накоплении подобного опыта могут стать легитимными новые представления о потенциальных способностях к лидерству у женщин. Однако гендерную принадлежность, уровень компетентности, способность к лидерству, обладание властью и легитимность трудно разделить. Как правило, компетентность, потенциал лидера и право человека на высокий статус в иерархии власти оцениваются в зависимости от того, является ли претендент на лидерство женщиной или мужчиной. Гендерная принадлежность не служит дополнением к оценкам степени нацеленности на выполнение некоей задачи и уровня экспрессивности поведения, а изначально определяет их – “мужчины рациональны, а женщины эмоциональны” (Hochschild, 1983). В подобной ситуации требуются дополнительные исследования устойчивости или лабильности ожиданий, связанных с гендерным статусом. Точно так же социальные институты и устойчиво зафиксированные в них позиции настолько проникнуты осознанием принадлежности к полу (медсестры и врачи, учительницы и инспектора, монахини и священники), что когда границы пола нарушаются, то преобладающая дихотомия полов сохраняется (необходимы специальные пояснения, если речь идет о женщине – президенте, полицейском, пожарнике, члене Верховного Суда; или о мужчине – медбрате, воспитателе детского сада, социальном работнике, секретаре). Работа и семья – основные институты большинства обществ – практически полностью проникнуты осознанием гендерных различий. Род занятий, профессии, характер выполняемой работы во всех обществах разделяются на женские и мужские без сколь-нибудь достаточного рационального основания (Roos, 1985). Роли родственников в семье определяются по гендерному признаку, как на то указывают их названия (мать, отец, дочь, сын, сестра, брат, тетя, дядя), хотя к ролям дальних родственников это может не относиться. Здесь гендерная 129

THESIS, 1994, вып. 6

принадлежность также встроена в структуру института и играет практическую роль, особенно в разделении домашнего труда (Berk, 1985). В настоящее время было бы полезнее не продолжать исследовать, на какие именно виды работ обречены женщины и мужчины на производстве и дома, а рассмотреть, какие процессы ставят распределение оплачиваемой работы и домашнего труда в зависимость от гендерной принадлежности. Наконец, следует сказать, что гендерная принадлежность играет важную роль не только в тех системах стратификации, которые присущи сложноорганизованным обществам; повсюду, где существует неравное распределение общественных благ, предоставление женщинам меньшей доли собственности, власти и престижа считается совершенно приемлемым. В границах класса, расовой или этнической группы, независимо от размера имеющихся ценностных ресурсов, их распределение (если вообще есть что распределять) монополизируют мужчины (Almquist, 1987). Гендерное равенство в большей степени присутствует в условиях скудности ресурсов и отсутствия постоянной собственности или привилегий (например, в обществах, занимающихся собирательством и охотой, в трущобах и в гетто). Но и при худших условиях проживания – в рабстве, концентрационных лагерях – женщины все равно страдают больше, чем мужчины, поскольку подвергаются сексуальной эксплуатации и насилию со стороны обладающих властью мужчин. В сложноорганизованных обществах господствующие социальные группы используют институты социального контроля (правительство, право, образование, медицину, армию, религию), чтобы ужесточить моральные нормы, подавить или ослабить сопротивление и бунт против социального порядка, основанного на гендерных различиях. Ответственность женщин за воспроизводство и воспитание детей оправдывает контроль мужчин над их сексуальностью в обществах, в которых принадлежность к роду определяется по отцовской линии; в тех же обществах, где продолжение рода фиксируется по материнской линии, женщины обладают большей сексуальной свободой. Прямое насилие (изнасилование и избиение) в отношении женщин в правовых обществах считается незаконным методом социального контроля; однако неявное насилие в отношении женщин остается санкционируемой и господствующей формой социального контроля, основанного на гендерных различиях (Connell, 1987; MacKinnon, 1989). Во всех обществах женщин поощряют или вынуждают иметь или не иметь детей в зависимости от потребностей группы (в настоящий момент или в будущем) в рабочей силе, а также в будущих матерях и будущих солдатах. В той мере, в какой государственная политика вынуждает женщин иметь или не иметь детей, она становится дополнительной формой социального контроля, основанного на гендерных различиях (Jenson, 1986). Резюмируя сказанное, отметим, что гендерная принадлежность структурирует межличностное общение, виды работ, семью и другие 130

THESIS, 1994, вып. 6

социальные институты; обусловливает распределение ограниченных и ценных ресурсов, равно как и жизненных шансов; обеспечивает легитимность таких моральных норм, которые предписывают женщинам и мужчинам не задавать вопросов, не бросать вызов существующему положению и даже не задумываться над тем, почему дела обстоят именно так, а не иначе. ГЕНДЕРНЫЕ ИССЛЕДОВАНИЯ Можно назвать много сравнительных исследований женщин и мужчин, но только в некоторых из них анализируется пол (gender) как таковой. Во-первых, обычно исследуется пол (sex) как биологический “факт”, а не пол (gender) как социальная конструкция. Вовторых, почти не получает признания сама постановка проблемы существования пола (sex) как социальной категории и пола (gender) как социальной конструкции. Наличие двух биологических полов и двух полов как социальных конструкций принимается за данность (Kessler and McKenna, 1978). Более того, принято считать, что исследователь в состоянии точно установить принадлежность респондента к определенному полу. Если респондент утверждает, что он – женщина, то предполагается, что имеется в виду “нормальная биологическая (natural) женщина”, хотя этот человек может быть либо постоянным трансвеститом, либо транссексуалом, либо находиться на переходном этапе. Также предполагается, что, говоря о своей принадлежности к определенному полу, никто не лжет. Итак, пол (sex) как биологическая категория и пол (gender) как социальная конструкция выступает во многих исследованиях в качестве двойной переменной и считается причиной, первичным условием, а не следствием. Другое допущение состоит в том, что мужчины и женщины различны настолько, что их можно разнести по отдельным категориям. Исследователи обычно изучают воздействие пола как биологической и социальной категории на предмет исследования (установки или поведение избирателей, способность к различным видам работ, воспитание и т.д.). Если удается установить какие-либо особенности, то их считают результатом различий между гендерными категориями (мужчинами и женщинами), что само по себе является тавтологией, поскольку исследователь заведомо исходит из посылки об их различии, изначально относя женщин и мужчин к разным категориям. Если же различия не обнаруживаются, то делается заключение, что пол как биологическая или социальная категория на данную переменную не влияет, хотя подобная констатация и не нарушает общего убеждения в том, что женщины и мужчины коренным образом отличаются друг от друга. Еще один способ изучения пола состоит в принятии точки зрения субъекта. Такие исследования в социологии сегодня проводят большей частью женщины применительно к женщинам (Smith, 1987), 131

THESIS, 1994, вып. 6

хотя имеются и добротные исследования жизни мужчин (Brod, 1987; Kimmel and Messner, 1989). Исследование с точки зрения субъекта дает возможность достичь более полного понимания иных взглядов; получить богатый и разносторонний материал позволяет в данном случае непосредственное использование чужого опыта. Проблема, однако, заключается в том, что разные женщины и мужчины принадлежат к разным расам, этническим группам, социальным классам, культурам, религиям, говорят на разных языках, имеют разные политические позиции, сексуальный опыт, различаются по месту рождения и проживания на момент исследования. Так о чем же тогда может свидетельствовать точка зрения единичного субъекта? Какую группу женщин или мужчин можно считать представительной для категории “женщина” или “мужчина”? Независимо от используемых методов (количественных или качественных), прежде чем начинать конкретное исследование, следует осознать комплексный характер категории пола. Пол является не монолитной сущностью, а состоит из многих компонентов (West and Zimmerman, 1987), которые связаны друг с другом следующим образом: пол (sex) как биологическая категория – непосредственно данное сочетание генов и гениталий, дородовой, подростковый и взрослый гормональный набор; способность к прокреации (как предполагается, конгруэнтной с вышеназванными свойствами и с предназначением принадлежности к полу как биологической категории); пол (sex) как социальная категория – предназначение от рождения, основанное на типе гениталий; половая (sex-gender) идентичность – осознание себя как представителя данного пола, ощущение своего женского или мужского тела, осознание своей принадлежности к полу в социальном контексте; пол (gender) как процесс – обучение, научение, принятие роли, овладение поведенческими действиями, уже усвоенными в качестве соответствующих (или несоответствующих – в случае бунта или неприятия) определенному гендерному статусу, “осознание пола как социальной категории” человеком, принадлежащим к данному полу как к биологической категории; пол (gender) как статус и структура – гендерный статус индивида как часть общественной структуры предписанных отношений между полами, особенно структуры господства и подчинения, а также разделения домашнего и оплачиваемого труда по гендерному признаку. В любых исследованиях пола необходимо определять, какие именно из его компонентов исследуются. Сравнения одноуровневых компонентов должны проводиться с осторожностью. Например, если предметом исследования являются статусы мужчин и женщин, то основой для их сравнения не должен служить пол как биологическая категория, поскольку, например, транссексуал имеет гендерный статус женщины, но не принадлежит к женскому полу от рождения. 132

THESIS, 1994, вып. 6

Таким образом, причины и следствия гендерного статуса нельзя сводить к полу (sex) как биологической категории. Если в центре исследования стоит пол как процесс, то полезно сравнить социализацию тех, кто принадлежал к женскому полу от рождения, был воспитан как девочка и в зрелом возрасте обрел статус женщины, с теми, кто принял в зрелом возрасте статус мужчины (например, выдал себя за мужчину, чтобы получить мужскую работу, или подвергся операции смены пола). Точно так же следует сравнивать индивидов, принадлежавших к мужскому полу от рождения, воспитанных как мальчики и обретших в зрелом возрасте статус мужчины, с теми, кто в зрелом возрасте принял статус женщины (постоянные трансвеститы и транссексуалы). После этого все упомянутые группы можно сравнивать между собой. При таком подходе обнаруживается не два, а от четырех до шести полов. Исследования переплетения гендерных статусов и тех социальных институтов, для которых различия между полами являются определяющими, содержат сравнительный анализ карьер женщин и мужчин, не соответствующих их гендерному статусу. Подобный анализ позволяет выяснить, одинаковые или разные процессы обусловили для них выбор профессии и соответствующие профессиональные достижения (Epstein, 1981; Kanter, 1977; Lorber, 1984). Безусловно, необходимо продолжить сравнительные исследования мужчин, играющих не соответствующую их половому статусу роль в семье, с женщинами – аналогично исследованиям “домашних хозяев” и отцов-одиночек, осуществленных Биром (Beer, 1982) и Рисмен (Rismen, 1987). ПЕРЕПЛЕТЕНИЕ ГЕНДЕРНОЙ, РАСОВОЙ И КЛАССОВОЙ ПРИНАДЛЕЖНОСТИ Пол (gender) как социальная конструкция имеет материальное основание в производстве пищи и воспроизводстве детей. Гендерные различия влияют на экономическую деятельность и социальное воспроизводство, инициируя сотрудничество, обмен и соперничество за ограниченные ресурсы, создавая узы доверия и приверженности, а также вызывая конфликты. Принадлежность к определенному полу, расе, социальному классу влияет на возможность получить хорошее образование, высокооплачиваемую работу, добиться властных полномочий. В обществе в целом принадлежность к данному полу, расе, этнической группе или социальному классу – основные элементы системы стратификации и структур распределения власти, престижа и собственности. Вследствие наличия гендерных стандартов женщины обладают зачастую более низким социальным статусом (Chafetz, 1984), а представительницы непривилегированных рас и классов, особенно в развивающихся странах, даже подвергаются угнетению (Beneria and Stimpson, 1987; Brydon and Chant, 1989; Leacock and Safa, 1986; Mies, Bennholdt-Thomsen and von Werlhof, 1988; Nash and Fernandez133

THESIS, 1994, вып. 6

Kelly, 1983). В Соединенных Штатах черные женщины из рабочего класса подвергаются дискриминации со стороны белых мужчин и белых женщин и могут также подвергаться половому насилию со стороны черных мужчин (Hooks, 1984). Аналогии прослеживаются среди американцев азиатского происхождения (Chow, 1987) и испаноязычных американцев (Garcia, 1989). Необходимо провести большую исследовательскую работу по выявлению переплетения гендерной, расовой и классовой принадлежности, особенно в рамках структуры семьи (Zinn, 1990); следовало бы также проследить связь домашнего и оплачиваемого труда, подобно тому как это сделали Н.Хартсок в книге “Деньги, пол и власть” (Hartsock, 1983) и Н.Соколофф в книге “Между деньгами и любовью” (Sokoloff, 1980). Как в прошлом, так и в настоящем можно найти много примеров бунта женщин и мужчин, принадлежавших к разным слоям, но боровшихся за равенство и стремившихся разорвать путы принадлежности к полу, расе, классу и другим социальным общностям. Однако они никогда всерьез не пытались изменить систему разделения труда по гендерному признаку или распределение ролей между женщиной и мужчиной в семье (Agassi, 1989; Chafetz and Dworkin, 1986). Точно так же не пытались они и построить общество, в котором женщины и мужчины, признавая различия между собой, были бы равны (Lapidus, 1978; Stacey, 1983). Такая попытка потребовала бы четкого определения прав, обязанностей и характера вознаграждения женщин и мужчин, чтобы не допустить господства ни одной из гендерных групп (Chafetz, 1990). Попытки описать бесполые общества или общества, основанные на совершенно иных гендерных моделях, предпринимались в научной фантастике (Ле Гуин, 1992; Piercy, 1976), но в социальной теории (Lorber, 1986) такие идеи обсуждались редко. И хотя подобные “мыслительные эксперименты” могут считаться лишь развлечением, они в состоянии поставить под сомнение подспудную посылку многих современных течений социологической теории и научных исследований, состоящую в том, что пол как социальная конструкция (gender) и пол как биологическая категория (sex) взаимозаменяемы и что эти переменные составляют дихотомическое единство. ЛИТЕРАТУРА Ле Гуин У. Левая рука тьмы. Пермь, 1992. Acker J. Class, Gender and the Relations of Distribution // Signes, 1988, v.13, p.473–497. Acker J. Hierarchies, Jobs, and Bodies: A Theory of Gendered Organizations // Gender and Society, 1990, v.4, p.139–158. Agassi J.B. Theories of Gender Equality: Lessons from the Kibbutz // Gender and Society, 1989, v.3, p.160–186. Almquist E.M. Labor Market Gendered Inequality in Minority Groups // Gender and Society, 1987, v.1, p.400–414.

134

THESIS, 1994, вып. 6 Beer W.R. Househusbands. New York: Praeger, 1982. Beneria L.R. and Stimpson C.R. (eds.). Women, Households, and the Economy. New Brunswick (NJ): Rutgers University Press, 1987. Beck S.F. The Gender Factory. New York: Plenum, 1985. Brod H. (ed.). The Making of Masculinities. Boston: Allen and Unwin, 1987. Brydon L. and Chant S. Women in the Third World. New Brunswick (NJ): Rutgers University Press, 1989. Chafetz J.S. Sex and Advantage. Totowa (NJ): Rowman and Allenheld, 1984. Chafetz J.S. Gender Equity. Newbury Park (CA): Sage, 1990. Chafetz J.S. and Dworkin A.G. Female Revolt. Totowa (NJ): Rowman and Allenheld, 1986. Chow E.N.-L. The Development of Feminist Consciousness among Asian American Women // Gender and Society, 1987, v.1, p.284–299. Connell R.W. Gender and Power. Stanford (CA): Stanford University Press, 1987. Devor H. Gender Blending. Bloomington: Indiana University Press, 1990. Epstein C.F. Women in Law. New York: Basic Books, 1981. Epstein C.F. Deceptive Distinctions: Sex, Gender and the Social Order. New Haven (CT): Yale University Press, 1988. Garcia A.M. Chicana Feminist Discourse: 1970–1980 // Gender and Society, 1989, v.3, p.217–238. Hartsock N.C.M. Money, Sex and Power: Toward a Feminist Historical Materialism. New York: Longman, 1983. Hess B.B. Beyond Dichotomy: Drawing Distinctions and Embracing Differences // Sociological Forum, 1990, v.5, p.75–93. Hochschild A.R. The Managed Heart. Berkeley: University of California Press, 1983. Hooks B. Feminist Theory: From Margin to Center. Boston: South and Press, 1984. Jenson J. Gender and Reproduction: or, Babies and the State // Studies in Political Economy, 1986, v.20, p.9–46. Kanter R.M. Men and Women of the Corporation. New York: Basic Books, 1977. Kessler S.J. and McKenna W. Gender: An Ethnomethodological Approach. Chicago: University of Chicago Press, 1978. Kimmel M.S. and Messner M.M. (eds.). Man's Lives. New York: Macmillan, 1989. Lapidus G.W. Women in Soviet Society. Berkeley: University of California Press, 1978. Leacock E. and Safa H.I. Women's Work: Development and the Division of Labor by Gender. South Hadley (MA): Bergin and Garvey, 1986. Lorber J. Women Physicians: Careers, Status, and Power. New York and London: Tavistock, 1984. Lorber J. Dismantling Noah's Ark // Sex Roles, 1986, v.14, p.567–580. Lorber J. and Farrell S.A. (eds.). The Social Construction of Gender. Newbury Park (CA): Sage, 1991. MacKinnon C.A. Toward a Feminist Theory of the State. Cambridge (MA): Harvard University Press, 1989. Mies M.V., Bennholdt-Thomsen V. and Werlhof C., von. Women: The Last Colony. London: Zed Books, 1988. Nash J. and Fernandes-Kelly P. (eds.). Women, Men, and the International Division of Labor. Albany: State University of New York Press, 1983.

135

THESIS, 1994, вып. 6 Piercy M. Woman on the Edge of Time. New York: Fawcett Crest, 1976. Pugh M.D. and Wahrman R. Neutralizing Sexism in Mixed-Sex Groups: Do Women Have to Be Better Than Men? // American Journal of Sociology, 1983, v.88, p.746–762. Reskin B. Bringing the Man Back // Gender and Society, 1988, v.2, p.58–81. Ridgeway C.L. Gender Differences in Task Groups: A Status and Legitimacy Account. In: W.J.Murray and M.Foschi (eds.). Status Generalization: New Theory and Research. Stanford (CA): Stanford University Press, 1988. Risman B.J. Intimate Relationships from a Microstructural Perspective: Men Who Mother // Gender and Society, 1987, v.1, p.6–32. Roos P.A. Gender and Work: A Comparative Analysis of Industrial Societies. Albany: State University of New York Press, 1988. Scott J.W. Gender and the Policy of History. New York: Columbia University Press, 1988. Smith D.E. The Everyday World as Problematic. Toronto: University of Toronto Press, 1987. Sokoloff N.J. Between Money and Love. New York: Praeger, 1980. Stacey J. Patriarchy and Socialist Revolution in China. Berkeley: California University Press, 1983. Stewart P. Women and Men in Groups: A Status Characteristics Approach to Interaction. In: W.J.Murray and M.Foschi (eds.). Status Generalization: New Theory and Research. Stanford (CA): Stanford University Press, 1988. Wagner D.G. Gender Inequalities in Groups: A Situational Approach. In: W.J.Murray and M.Foschi (eds.). Status Generalization: New Theory and Research. Stanford (CA): Stanford University Press, 1988. West C. and Zimmerman D. Doing Gender // Gender and Society, 1987, v.1, p.125–151. Zinn M.B. Family, Feminism, and Race in America // Gender and Society, 1990, v.4, p.68–82.

136

THESIS, 1994, вып. 6

Брайан Тлрнер

СОВРЕМЕННЫЕ НАПРАВЛЕНИЯ РАЗВИТИЯ ТЕОРИИ ТЕЛА Bryan S. Turner. Recent Developments in the Theory of the Body. In: M.Featherstone et al. (eds.). The Body. London, etc.: SAGE Publications Ltd., 1993, p.1–35. © Bryan S. Turner, 1991 Перевод к.с.н. О.Оберемко

АНТРОПОЛОГИЯ И ТЕЛО Антропология, в отличие от социологии, уже начиная с XIX в. отводила человеческому телу ключевую роль. Такое внимание к телу в антропологии объясняется по крайней мере четырьмя причинами. Прежде всего, это было обусловлено развитием философской антропологии, в рамках которой проблема тела связывалась с онтологией Человека (слово “Человек” [в мужском роде] будет намеренно употребляться здесь для указания на гендерное понимание сущности человека [humanity] и на то, что сама классическая социальная наука, по всей видимости, была гендерной, или, точнее, “телесной”). Исторический анализ свидетельствует, что на ранних этапах своего развития антропология обнаруживала склонность к постановке вопросов, касающихся универсальной сущности человека. Дело в том, что в контексте европейского колониализма ей постоянно приходилось иметь дело с проблемой онтологических универсалий, в первую очередь в силу разнообразия социальных отношений в различных обществах. Соответственно тело оказалось в центре онтологической проблематики, поскольку именно в нем фокусировалась человеческая универсальность. Наличие тела (или, в специальных терминах, тот факт, что человечество представляет собой один из биологических видов теплокровных млекопитающих) задает некоторые условия выживания Человека. На начальной стадии эволюции человечества эти базовые ограничения определяли весьма узкий набор социальных структур, соответствующих ненадежному обеспечению пищей (Glassman, 1986). Антропология, марксизм и философия XIX в. единодушны в вопросе о наличии общих закономерностей происхождения человека. К примеру, исследование первобытного общества ирокезов и их примитивных систем классификации Л.Г.Морганом получило столь широкий резонанс отчасти потому, что оно подтверждало теорию общности путей происхождения человечества (Kuper, 1988). В целом, тело играло существенную роль в ранних антропологических исследованиях, так как его изучение позволяло решить проблемы социального релятивизма. В 137

THESIS, 1994, вып. 6

истории идей философской антропологии можно выделить соответствующую линию развития, идущую от сенсуализма Л.Фейербаха (Kamenka, 1976) к материализму С.Тимпанаро (Timpanaro, 1975). Второе направление в антропологии также было ориентировано на фундаментальную проблему взаимоотношения между культурой и природой. Это направление можно свести к одному вопросу: если человек, как биологический вид, имеет общее происхождение со всем классом млекопитающих, то что является водоразделом между культурой и природой? Иными словами, что есть Человек? Такая постановка проблемы отсылает нас к зарождению самой социальной науки. Например, уже геродотовскую историю человеческих нравов можно рассматривать как одну из ранних попыток ответить на вопрос о природе Человека, ибо Геродот прямо обращался к противопоставлению социальной обусловленности и универсальности. На протяжении истории на этот извечный вопрос давались самые разные ответы – начиная от представления о Человеке как о “создающем орудия животном” до концепции, согласно которой человек – это зверь, обладающий памятью, т. е. историческим самосознанием (Ницше, 1909). С нашей точки зрения, наиболее убедительными были те ответы, в которых граница между Человеком и природой усматривалась в существовании специальных запретов, в частности, запретов на ничем не ограниченные беспорядочные половые связи. Так, запрет на кровосмешение часто расценивается как свидетельство фундаментальных различий между естественным миром животных и культурным миром людей. Хотя объяснение возникновения этого табу было предметом бесконечных споров среди антропологов, само наличие табу в большинстве случаев рассматривалось как свидетельство того, что социальное поведение людей в большей степени регулируется институционализированными культурными установками, чем инстинктами. Жизнь в обществе требовала определения ряда запретов, но удовлетворение этих требований было достигнуто ценой определенных психических издержек. Изучение запрета на инцест позволило Фрейду открыть то, что можно было бы назвать “элементарными формами невроза”. В “Тотеме и табу” Фрейд утверждает, что обнаружил определенное “сходство между душевной жизнью дикарей и больных неврозом” (Фрейд, б.г.). Изучение социальной роли запретов положило начало целой философской традиции, выявившей ряд противоречий между телом и душой, удовлетворением инстинктов и социальными ограничениями, половым влечением и цивилизованностью. Эта теоретическая ориентация особенно сильно проявилась в рамках третьего направления – антикапиталистического романтизма “философии жизни”, разрабатывавшейся представителями кружка С.Георге*. В частности, Л.Клагес, исследуя эрос и экстаз в книге “О * Стефан Георге (1868–1933) – немецкий поэт-символист, исповедовавший культ “чистого искусства” и идею его мессианской роли.– Прим. пер.

138

THESIS, 1994, вып. 6

космогоническом эросе” (Klages, 1963), дошел в своем анализе до первооснов человеческого общества. Сам Стефан Георге развивал теорию человеческого характера, в котором он выделил три измерения: Leib (тело), Geist (дух) и Seele (душа) (см. Bowra, 1959). Это трехчленное деление человеческой природы оказало косвенное влияние на развитие направления, известного теперь как “феноменологическая антропология” и сыгравшего важную роль в теоретической эволюции социальных наук, особенно в Германии и Голландии (Van Peursen, 1961). Элементы этой парадигмы можно найти в социологии Арнольда Гелена (Gehlen, 1988), получившей широкое признание. Гелен заимствует у Ницше базовую концепцию человека как незавершенного существа, или “еще не сформировавшегося животного” [noch nicht festgestelltes Tier]. Коль скоро Человек – незавершенное биологическое существо, для которого природа не является домом, ему, чтобы укрыться от внешних опасностей, нужны защитные покровы институтов и культуры, которые он создает в процессе социализации (Berger and Kellner, 1965). Телесность же заставляет Человека тосковать по природному существованию. Этот взгляд на культуру (в частности, на язык и религию) как на своего рода “поддержку” [Entlastung*] заложил теоретическую основу для философско-антропологического понимания “реальности как социальной конструкции” у П.Бергера и Т.Лукмана (Berger and Luckmann, 1967). Четвертая линия антропологических исследований проходила через эволюционизм. Это направление, особенно в викторианский период, внесло заметный вклад в изучение человеческого тела. Мы говорим о социальном дарвинизме. В целом ученые, занимающиеся изучением общества, восприняли из дарвиновской биологии три ключевые идеи (Burrow, 1970, p.114–115). Во-первых, активно использовалось утверждение, что человек по своей сути является неотъемлемой частью природы. Во-вторых, к дарвинизму часто прибегали для истолкования расовых различий. И наконец, учение о естественном отборе было обращено в теорию “выживания наиболее приспособленного”, призванную объяснить социальные изменения. Поскольку эти дарвинистские допущения содержат явные противоречия, “физическая антропология”, как ответвление от главного русла дисциплины, не получила большого развития. Тем не менее дарвиновская теория выражения эмоций у человека оказала заметное влияние на развитие антропологии. К этой традиции можно отнести работу К.Лоренца об агрессии (Lorenz, 1966), а также более поздние (получившие некоторую популярность) книги Д.Морриса “Голая обезьяна” и “Человек смотрящий” (Morris, 1967; 1977) и Р.Ардри “Территориальный императив” (Ardrey, 1971). Более серьезное раз* Тёрнер использует английское “relief” для перевода геленовского термина “Entlastung”, который буквально означает “разгрузка”. Культура и институты разгружают человека, позволяют ему преодолеть свою незавершенность и незащищенность.– Прим. ред.

139

THESIS, 1994, вып. 6

витие получила социобиология (Wilson, 1975), стремящаяся открыть и объяснить “человеческие универсалии” в понятиях генетической наследственности человека. Хотя дарвинизм и внес большой вклад в развитие этнографии и этнологии как научных дисциплин, попытки непосредственного применения биологических теорий для объяснения социальных отношений были в лучшем случае маловпечатляющими (Hirst and Woolley, 1982). Доминирующее и наиболее основательное течение в антропологии сосредоточилось на культуре. В этом отношении работы А.Кребера “Антропология” и “Природа культуры” (Kroeber, 1923; 1952) имели решающее значение для закрепления и в социологии, и в антропологии установки на ключевую роль культуры в процессе формирования человека. В целом от антропологической традиции социология унаследовала три фундаментальных положения. Во-первых, с телесностью человека связан целый комплекс ограничений (например, проблема обеспечения успешного воспроизводства при наличии генетических ограничений на механизм наследственности у млекопитающих и при ограниченных сроках продолжительности жизни), и в то же время в ней заложен скрытый потенциал, который может быть реализован в ходе социокультурного развития. Поэтому в западной философии и [социальной] теории тело выступает одновременно и как ограничение, и как потенциал. Во-вторых, сексуальные влечения Человека вступают в противоречие с социокультурными требованиями. Это прекрасно выразил Гастон Башляр, который заметил, что “человек сотворен желанием, а не нуждой” (Башляр, 1993). В-третьих, “естественные” факты переживаются совершенно по-разному в зависимости от пола субъекта. Здесь мы опять сталкиваемся с классификационной системой, которая лежит в иной плоскости, нежели разделение на природу и культуру. Рассмотрение тела как классификационной системы находится в центре внимания антропологических работ Мэри Дуглас (Douglas, 1970; 1973; см. также Дуглас, 1994). Главная тема ее исследований – реакция человека на неупорядоченность, в том числе риск, неопределенность и противоречивость. Основная реакция – построение систематической классификации, т.е. создание упорядочивающих категорий, которые объясняют неупорядоченность и восстанавливают порядок. Основным средством классификации на протяжении всей истории было само человеческое тело. Несмотря на то что Дуглас не дает прямого объяснения, почему основным кодом стало именно тело, мы можем предположить, что тело – наиболее универсальная, естественная, а кроме того, осознаваемая человеком метафора, неисчерпаемый источник аллегорий порядка и неупорядоченности. Вообще идея тела как основной метафоры политического и социального порядка – распространенная тема в истории и социологии (Barkan, 1975; Kantorowicz, 1957; MacRae, 1975; O'Neill, 1985). Но Дуглас удалось использовать идею границ тела как метафору социальной системы для объяснения широкого круга культурных образцов (от ветхозаветных 140

THESIS, 1994, вып. 6

предписаний относительно пищи до поведения в современной организации), и, что еще более важно, она поставила культурологический анализ тела в центр антропологической теории. Наряду с антропологией М.Дуглас следует указать на постоянно растущий oeuvre [корпус (фр.).– Прим. пер.] исторических и теологических работ, посвященных тому, как тело Христово вначале стало основополагающей метафорой Церкви, а впоследствии – моделью для ранних торговых корпораций и политических институтов. К примеру, Р.Тауни в своей книге “Религия и возникновение капитализма” (Tawney, 1926) показал, как функции различных частей человеческого тела использовались в теории равновесного состояния общества. Он утверждал, что тело (его здоровье, установки, статус, история) рассматривается как субстанциальное свидетельство духовного статуса лишенной субстанции души; телесная оболочка, таким образом, становится окном, позволяющим увидеть душу. Телесный аскетизм есть необходимое условие управления жизнью духа (Turner, 1983, p.16). В этих религиозных установлениях, согласно Фуко, лежат истоки западного аппарата Истины. Наконец, скорее антропология, а не социология, разрабатывала теорию тела (или по крайней мере стимулировала значительный исследовательский интерес к нему), потому что в досовременных обществах тело является той поверхностью, на которой важнейшие знаки социального статуса, положения в семье, племенной и религиозной принадлежности, возраста, пола могут быть легко продемонстрированы окружающим. Если в современных обществах, что общепризнано, внешний облик тела (одежда, осанка, косметика) являются существенными показателями жизненного стиля и благосостояния, в досовременных обществах тело являлось еще более важным и повсеместно распространенным объектом общественно значимой символики, часто выражавшейся посредством различных украшений, татуировок или шрамов (Brain, 1979; Polhemus, 1978). Использование телесной символики может быть также связано с тем, что в досовременных обществах приписываемые статусные различия (между возрастными когортами и полами) были более жесткими и очевидными. Сама церемония перехода из одного социального статуса в другой заключала в себе ритуальную трансформацию тела, нередко сопровождавшуюся каким-нибудь увечьем. Хотя современное общество тоже знает ритуалы, в которых тело используется как механизм демонстрации изменений в статусе, например, церемония разжалования в армии (Garfinkel, 1956), подобные действа не слишком распространены и не играют важной роли в урбанизированных индустриальных обществах. Татуировка стала скорее элементом моды, чем неотъемлемой частью религиозного культа или системы стратификации. Однако есть еще случаи, например, в среде молодых людей, когда татуировка является знаком социальной принадлежности к определенному городскому “племени”. 141

THESIS, 1994, вып. 6

КЛАССИЧЕСКАЯ СОЦИОЛОГИЯ Мы говорили о том, что классической социологии не удалось создать подлинную социологию тела, тогда как в антропологии XIX в. проблема тела занимала важное место в ранних теориях ритуала, космологии и социальной структуры. Мы рассмотрели четыре причины, объясняющие важность тела для антропологической теории. Переходя к объяснению того, почему социология не использовала эти возможности для развития своей теории, мы можем воспроизвести ту же аргументацию, но в обратном ключе. Во-первых, классическую социологию, связанную с именами Макса Вебера, Георга Зиммеля, Фердинанда Тенниса, Эмиля Дюркгейма и Карла Маннгейма, интересовали общие черты различных индустриальных капиталистических обществ, а не различия между людьми на разных этапах эволюции. Короче говоря, социология поставила определенный и четко сформулированный вопрос: каковы отличительные признаки городского, индустриального общества? Если перевести проблему на более общий философский уровень, вопрос можно поставить следующим образом: как выжить человечеству в этой сложной, чуждой и аномичной среде обитания? В рамках немецкой социологической теории было общепризнано, что индустриальное общество будет развиваться в сторону рационализированного, бюрократического, отчужденного социального порядка, в котором стабильность сельской жизни будет нарушаться классовыми конфликтами, а семья и церковь – постепенно заменяться более рациональными, инструментальными общественными институтами. Проблема онтологического статуса социальных действующих [actors] оказывалась в тени. Если классики социальной теории и обращались к ней, то рассматривали человека в понятиях деятельности, что на практике представляло собой проблему рационального выбора целей исходя из критерия полезности или общепринятых ценностей. Таким образом, в ранней социологической теории преобладал экономический подход с его интересом к полезности, товарам и равновесию в обществе. Развитие волюнтаристской схемы действия в социологии достигалось путем обмена с институциональными экономическими теориями (Parsons, 1934). В эту модель очень трудно, по крайней мере на первых порах, вписывалось “еще не сформировавшееся животное” немецкой философии жизни, ибо экономика больше занималась производством материальных благ, а не воспроизводством тел. При разработке науки о действии социологи, за исключением, быть может, Вильфредо Парето, уделяли мало внимания биологическим условиям действия. Отчасти мы можем рассматривать развитие социологии как своего рода враждебную реакцию на дарвиновский эволюционизм, евгенику или биологизм. Так, в веберовском определении основных типов социального действия практически нет места ни биологическим условиям действий, ни идее “наделенного жизнью тела”. Структурный функционализм испытал сильное влияние теории куль142

THESIS, 1994, вып. 6

туры Кребера (Kroeber and Parsons, 1958). В последующем развитии волюнтаристской теории действия Т.Парсонсом человеческая телесность сначала рассматривалась как одно из условий действия, хотя позднее Парсонс признал, но так и не развил в полной мере идею об органической подсистеме, или уровне, действия (Parsons, 1977; Парсонс, 1993). Разрабатывая аналитические основания социологии, Вебер, Парето и Парсонс при формулировании базовых понятий действующего, действия, выбора и целей брали за образец экономику и право. Если бы при изучении потребительского выбора принимались в расчет потребности и желания потребителей, это могло бы повлечь за собой разработку теории поведения действующего, учитывающую его телесность, но данное направление не получило развития ни в экономике, ни в социологии. Экономическая наука сосредоточилась на технических проблемах, таких, как предельная полезность благ. Точно так же человеческая телесность не могла быть непосредственно увязана с юриспруденцией, концентрирующейся на проблеме юридической ответственности. Таким образом, в то время как проблематика тела вошла в антропологию на фундаментальном онтологическом уровне, в рамках социологической науки (отчасти ввиду того, что ее теоретические разработки основывались на концепции рационального экономического действия) социология тела как единая теория так и не была сформирована. В то время как антропология посвятила себя проблеме “культура/ природа”, в социологии это же теоретическое пространство занимала проблема историзма: как общество входит в историю? Именно эта гегелевская проблема возникновения исторического самосознания общества доминировала в марксизме. Согласно диалектическому материализму, общество проходит в своем развитии различные стадии производства, но при капитализме изменяется масштаб социоэкономического развития, и капитализм вовлекает дремлющие закостенелые общества Азии и Африки в осознающую себя в качестве мировой цивилизацию. Вслед за Хабермасом (Habermas, 1987) мы можем датировать начало изучения современности через призму исторического самосознания публикацией в 1784 г. кантовской “Идеи всемирной истории во всемирном гражданском аспекте”. Проблема “что есть природа”, сформировавшая антропологию, была, таким образом, исключена из предмета социологии: “В целом социологи [всегда] энергично отрицали важность генетических, физических и индивидуально-психологических факторов в социальной жизни людей. Этим они укрепляли и теоретически осмысливали традиционную для Запада оппозицию природы и культуры. Социальные отношения можно даже трактовать как отрицание природы” (Hirst and Woolley, 1982, p.23). Только в постмодернистской критике рационального подхода проблема тела вновь была поднята как проблема, так сказать, историческая и стала обсуждаться с точки зрения соотношения челове143

THESIS, 1994, вып. 6

ческих желаний и разума. В результате критики интерпретации разума как инструмента эмансипации возник интерес к телу и как к источнику противостояния инструментальному разуму, и как к одному из объектов мира повседневной жизни, колонизированному общественной сферой (мужского) разума. Однако несмотря на то, что на протяжении почти всей своей короткой истории социология в основе своей была историческим исследованием условий социальных изменений в социальных системах, ей так и не удалось поставить проблему тела в историческом ракурсе. Выше мы объяснили интерес антропологии к телу тем, что тело действует как система классификации. Тело (с его отверстиями, регулярными функциями, репродуктивной способностью, адаптивностью к среде и другими свойствами живого организма) явилось “естественным” источником социальных метафор; таких, как “глава государства”, “органы власти” и “корпоративная* культура”. В индустриальном обществе эти метафоры продолжают существовать, но становятся менее очевидными и непосредственными. Суверенная власть, которая некогда обитала в теле короля и королевы, стала более абстрактной, распыленной и обезличенной с возникновением современного государства с его бюрократическим чиновничеством, регулярной армией и разделением властей. В XIX в. в социальном анализе часто прибегали к медицинскому дискурсу для осмысления социальных проблем в городской индустриальной среде. Социальная медицина, которая рассматривала все социальные проблемы в терминах социальной патологии, фактически привела к возникновению идеи о санирующей функции полиции (Rosen, 1979). Язык позитивистской медицины также вошел в современную социологию вместе с дюркгеймовской версией функционализма (Hirst, 1975) и благодаря влиянию идей Л.Хендерсона на ранние работы Парсонса (Barber, 1970). Однако появление “тела” в социологической теории в ранних версиях функционализма (особенно на основе аналогий с живым организмом) стало возможно, только когда утвердилось представление о теле как об органической системе, т.е. системе механизмов поглощения и выделения энергии. Социологи, таким образом, получили возможность для достаточно наглядных сравнений между сохранением равновесия органических систем и равновесием социальной системы в ее отношениях с окружающей средой. Аналогия с живым организмом, характерная для эволюционизма Г.Спенсера, была важным компонентом европейской социальной теории конца XIX в. Теорию действия в веберовской социологии мы можем рассматривать как негативную реакцию на некоторые стороны эволюционной теории: разграничение между социальным действием и поведением, введенное Вебером, впоследствии стало отличительной чертой социологического анализа. Следствием такого развития социальной теории *

От латинского corpus (тело).– Прим. пер.

144

THESIS, 1994, вып. 6

было то, что понятие “живого тела”, использовавшееся в феноменологической и экзистенциалистской философской традиции, было потеряно для социологии (Levin, 1985). В результате тело, как органическая система, было отдано либо на рассмотрение другим дисциплинам (биохимии, физиологии), либо оказалось одним из обусловливающих действие факторов, т.е. одним из ограничений, налагаемых внешней средой. Тело, таким образом, стало чем-то внешним по отношению к действующему, выступающему в качестве принимающего решения агента. Другим теоретическим следствием “пренебрежения телом” в социальной теории явилось то обстоятельство, что социология не проявила интереса к идее тела как к системе классификации современного индустриального общества. В антропологии существовало важное теоретическое направление, в рамках которого было осознано, что подразделение общества на семьи, кланы и племена составляет основу для классификации вообще и что существует важная связь между классификационными принципами в грамматике и в обществе. Это течение послужило важной основой для работы Дюркгейма и Мосса “Примитивная классификация” (Durkheim and Mauss, 1963). Другим важным направлением в антропологии было изучение классификационной символики левой и правой рук. Хотя функциональная асимметрия вообще свойственна человеческому организму, она рассматривалась как один из главных классификационных принципов: леворукость, например, считается признаком женского начала, слабости и зла (Hertz, 1960). Если считать появление этих направлений началом антропологии знания, то для сравнения можно посмотреть, как системы классификации рассматриваются в социологии знания. Наиболее существенный вклад в социологию знания внесли те, кто рассматривал социальную стратификацию как первичный код классификации. Например, Карл Маннгейм в своей “Идеологии и утопии” (Маннгейм, 1976) предложил концепцию общества, состоящего из господствующего класса, использующего идеологию для легитимизации своего положения, и подчиненного класса, склонного к разного рода утопическим представлениям о мире. Сходным образом С.Оссовский рассматривал классовую теорию как одну из версий традиционных “пространственных метафор вертикальной стратификации общественных классов” (Ossowsky, 1963, p.19). В социологическом анализе сознания, знания и идеологии (“надстройки” в терминах Марксова предисловия 1859 г. к “Критике политической экономии”) господствующее положение занимали наследники Маркса, начиная с работ Грамши о гегемонии, Лукача об овеществлении, Рэймонда Уильямса о литературном анализе и кончая последними проектами Бирмингемского Центра современных исследований культуры о контркультуре рабочего класса. Метафоры социальной реальности, которую анализировали социологи, не имели прямого отношения к символике тела и относились к пространственным метафорам социальной стратификации. Только с появлением феминистской теории (в частности, в работах Л.Иригарэй, 145

THESIS, 1994, вып. 6

Дж.Кристевой и, в предшествующем поколении, С. де Бовуар) в социальной теории стало отводиться более заметное место гендерным аспектам при анализе социальных процессов классификации, и проблема органической дифференциации привлекла внимание социологов. В магистральном направлении социологии оставалось без внимания и изучение возрастных когорт с точки зрения приписываемых критериев в системе социальной стратификации, несмотря на то, что еще Маннгейм рассматривал поколение в качестве основы социальной стратификации. Все же в настоящее время социологи стали постепенно осознавать, что классификации социального статуса в значительной степени зависят от формы представления тела в социальном пространстве. В известном исследовании, посвященном изучению эстетических вкусов различных социальных классов, Пьер Бурдье утверждает: “Вкус, или ставшая прирожденной культура класса, т.е. культура инкорпорированная, способствует формированию телесных характеристик класса. Этот инкорпорированный принцип классификации управляет всеми формами инкорпорирования, выбирает и модифицирует все, что тело любит, не любит и физиологически или психологически ассимилирует. Отсюда следует, что тело следует безоговорочно признать материализацией классового вкуса” (Bourdieu, 1984, p.190). В последнее время произошла существенная переоценка значимости тела, причем не только в феминистской социальной теории, но и в более широких рамках анализа классов, культуры и потребления. Особое место в новейшей социальной теории занимают труды Ирвинга Гофмана, которые самым решительным образом привлекли внимание социальных теоретиков к роли тела в конструкции социальной личности. Для Гофмана тело стало имплицитным основанием его концепций стигмы, работы лица, стеснительности и социального Я. Хотя его работы тематически можно отнести к области этнографии социальной жизни, примечательно, что в них так и не была разработана специальная теория телесности. Вместе с тем влияние работ Гофмана совершенно отчетливо прослеживается в современной версии символического интеракционизма, сторонники которого в большей степени, чем их коллеги, работающие в русле других теоретических традиций, постоянно указывают на важность социологического понимания символики тела в процессе интеракции. Вопрос о том, окажутся ли эти направления жизнеспособными и приведут ли они к существенной переориентации социальной мысли, пока остается открытым. Так, несмотря на активные усилия Э.Гидденса по разработке теории структурации, которая, среди прочего, пытается преодолеть традиционные для социальной теории оппозиции (например, “действие/структура”), он до настоящего времени уделял мало внимания проблеме тела. Исключение составляют отдельные замечания о времени и теле в книге “Конституция общества” (Giddens, 1984), а его последний учебник социологии содержит лишь краткое обсуждение “языка тела” в контексте анализа микросоциального поведения (Giddens, 1989, p.91–94). 146

THESIS, 1994, вып. 6

ТАЙНАЯ ИСТОРИЯ ТЕЛА В СОЦИАЛЬНОЙ ТЕОРИИ Прежде чем обратиться к специфическим чертам современных социальных изменений, которые привели к необходимости теоретического осмысления проблемы человеческого тела, напомним, что в одних философских и теоретических течениях всегда учитывался факт человеческой телесности, в других же направлениях социальной теории человеческое тело оставалось под спудом как существенная, но скрытая проблема. Например, современные критики модернизма, как правило, черпают свое вдохновение в работах Фридриха Ницше отчасти потому, что, исходя из его философии, тело оказывается принципиальным для понимания дилемм современности (Stouth and Turner, 1988a). Стремление Ницше вернуть тело в сферу эстетической проблематики на самом деле содержало в себе мощный критический заряд. В социальных терминах, это был протест против конформизма, бессилия и ханжества германского среднего класса, и в особенности Beamtenbürgertum* (должностных лиц, учителей, мелких чиновников, представителей свободных профессий в небольших городах). После Французской революции германский средний класс смотрел на образование как на основной механизм социального реформирования и особенно большие надежды возлагал на эстетическое воспитание как альтернативу революционным изменениям (Bendix, 1977). Этот класс, ставший Bildungsbürgertum** (культурным или образованным средним классом), видел в классической Греции образец добродетели, просвещенности, свободы и самоограничения. Ницше развернул атаку на культуру германского среднего класса по двум направлениям. Во-первых, он показал, что эстетическое переживание имеет гораздо больше общего с сексуальным экстазом, религиозным восторгом и неистовством первобытного танца, чем со спокойным созерцанием произведения искусства в одиночестве, в духе нейтрального рационального исследования. Чувственноэротическая реакция тела, а не нейтральное исследование разума лежит в основе художественного опыта. Ницше обратился к вагнеровским операм как к механизму трансформации ценностей, но в результате фактически осудил вагнеризм как галлюцинацию жестов. Во-вторых, Ницше подверг резкой критике распространенное в среде среднего класса понимание эллинизма, в соответствии с которым считалось, что спокойствие и уравновешенность были главными чертами античного мира. В “Происхождении трагедии из духа музыки” Ницше показал, что греческие ценности по своему происхождению были продуктом дионисийских возлияний, а не рациональных суждений. Два главных института греческого мира – агональные игры и соперничество ораторов за политическое влияние в полисе – основывались на прямом применении силы. Он сделал вывод о вы* **

Чиновного бюргерства (нем.).– Прим. пер. Культурным бюргерством (нем.).– Прим. ред.

147

THESIS, 1994, вып. 6

рождении германской расы из-за того, что сексуальность и силу она упрятала за цивилизованным фасадом религии и морали. Идеи Ницше оказали воздействие не только на членов кружка С.Георге, которые подвергли их критическому осмыслению, но и имели более длительное влияние, что, например, проявилось в исследовании эволюции драмы у В.Беньямина (Benjamin, 1955). Вопрос о философском значении отсылок Ницше к биологии и физиологии является спорным. Бесспорно то, что он критиковал сократовский рационализм как мировоззрение (или образ жизни), которое не признает значение эмоций и чувств в восприятии человеком окружающей действительности. В возрождении эмоциональности (признании реальности осязаний, вкуса и ощущений) Ницше отводил исключительную роль художественному творчеству, которое он рассматривал одновременно как политическую и терапевтическую деятельность, ибо искусство пробуждает ощущение восторга, ставшее недоступным современному эгоистичному, вымуштрованному Человеку. Возрождение художественного начала было важным противовесом росту нигилизма и отрицания в современной культуре, переоценку ценностей которой Ницше считал своей важнейшей задачей. Он выступал против всех философий, говорящих “нет” миру, яркими образцами которых для него были сократовский метод и протестантизм. Эти философии не только разрушали истинные ценности, но и способствовали невротизму современной личности. Взгляд на мир, говорящий ему “да”, требует, как считал Ницше, утверждающего отношения к жизни тела. Отношения между культурой и природой Ницше рассматривал диалектически. Любая эпоха в эволюции человечества, в ходе которой Человек трансформирует природу с помощью техники, одновременно является периодом трансформации природы самого Человека. Каждый такой период порождает свой идеал Человека, свой особый характер, а вместе с ним и “новое тело”. Несмотря на то что в этой теории можно усмотреть разновидность социального дарвинизма, согласно которому выживание организма есть результат сложного взаимодействия между генетической структурой, репродуктивным поведением и окружающей средой, Ницше отвергал дарвинизм из-за его псевдонаучного оптимизма. В современном обществе, считал он, выживает не наиболее приспособленный, а наиболее выродившийся. Именно поэтому необходим новый вид Человека – Сверхчеловек, и искусство – главное средство его создания. Только в последнее время было полностью признано, что Ницше оказал на западную социальную теорию самое широкое общее, а не только узко специфическое, влияние. Связь между ницшеанской концепцией подавления сильных страстей и фрейдовской теорией сексуальности и невроза сейчас совершенно очевидна. Интеллектуальное наследие Ницше, по-видимому, нашло наиболее сознательное и полное воплощение в трудах Хайдеггера, Фуко и Деррида (Lash, 1984; Megill, 1985). Интересно отметить, что последние социологиче148

THESIS, 1994, вып. 6

ские интерпретации Вебера прослеживают связь между Ницше, Вебером и Фуко. Например, В.Хеннис (Hennis, 1988) утверждает, что центральная проблема веберовской социологии в целом заключалась в исследовании взаимосвязи между формами жизненного мира или порядков жизни (Lebensordungen) и типами характера или личности, которые они продуцируют. Иначе говоря, веберовская историческая социология была по существу характерологическим исследованием. Вебера беспокоила этическая сторона унаследованного от протестантского аскетизма капиталистического образа жизни, который продуцировал людей-винтиков, бессердечных и бездушных бюрократов. Все они принадлежали к группе именно тех людей, которых Ницше заклеймил как “презирающих тело”: церковников, мещан, государственных чиновников и националистов. У Фуко есть рассуждения, представляющие собой тематическую параллель этому; он пишет, что современная эпоха ознаменовалась открытием нового режима надзора (паноптической системы*), который продуцирует полезное и дисциплинированное тело (Turner, 1982). Однако современное государство держится не только за счет повсеместной и всеохватывающей регламентации, но и за счет освоения цивилизованным человеком множества приемов внутреннего самоконтроля и самоограничения. Само применение этих приемов возможно только при учете сложного комплекса механизмов тела (Martin et al., 1988). Для этого направления в социальной теории характерна одна общая тема. Создание цивилизованных обществ потребовало институциональных запретов на применение силы (в частности, контроля за сексуальным поведением) и вырвало человека из мира природы. В цивилизации для сохранения стабильности в обществе необходимы одновременно и ограничения тела, и воспитание характера. Такой взгляд является разновидностью гоббсовской проблемы порядка. Но за цивилизацию часто приходится расплачиваться. Рост инструментальной рациональности как основной принцип рационализации требует подавления желаний, но, кроме того, приводит и к расцвету искусств, развитию воображения и творческого начала в человеке. Цивилизация в этом смысле представляет собой процесс саморазрушения и самоуничтожения. Упадок и вырождение человеческой расы являются побочным следствием социального мира. На индивидуальном уровне это разрушительное воздействие культуры находит свое выражение в неврозе. Однако это не единственный подход к проблеме противоречия между цивилизацией и природой. Н.Элиас также затрагивает эту тему, рассматривая процесс движения цивилизации (Elias, 1987; Mennell, 1987), но его концепция свободна от пессимизма “пророков * Тёрнер имеет в виду ту часть работы Фуко “Надзирать и наказывать”, в которой речь идет о происхождении паноптиона – круглой тюрьмы с надзорной башней в центре.– Прим. ред.

149

THESIS, 1994, вып. 6

крайностей” (Megill, 1985). В марксизме “естественный человек” (родовое существо) разрушается в процессе разделения труда, индивидуализации и отчуждения, типичных для капиталистического способа производства, однако марксизм обещает его воссоздание при коммунизме, когда разорванность человеческой личности будет преодолена посредством разрушения частной собственности и стиранием различий, возникающих в результате разделения труда. Конфликт между духом и телом, представленный в противопоставлении умственного труда физическому, может быть преодолен (SohnRethel, 1978). Поэтому неудивительно, что сходной версии противопоставления природы и цивилизации придерживались представители критической теории Франкфуртской школы. Этот принцип четко сформулирован в “Диалектике Просвещения” Адорно и Хоркхаймера: “Европа имеет две истории: хорошо известную, писаную, и историю тайную. Последняя повествует о судьбе человеческих инстинктов и страстей, вытесненных и искаженных цивилизацией.... Отношение к человеческому телу с самого начала было скверным” (Adorno and Horkheimer, 1979, p.231). Адорно и Хоркхаймер далее утверждают, что христианство и капитализм, объединив свои усилия, провозгласили труд добродетелью, а тело – плотью и источником зла. В современной культуре доминирует отношение любви/ненависти к телу. Критический взгляд на подверженность тела влиянию требований капитализма впоследствии был подхвачен и развит Гербертом Маркузе. Наследие Маркузе можно рассматривать как попытку совмещения марксизма и фрейдовского психоанализа (Jay, 1973). Например, в “Эросе и цивилизации” Маркузе (Markuse, 1969) утверждал, что если в примитивных обществах определенная степень подавления сексуальности могла диктоваться необходимостью обеспечения минимального экономического воспроизводства, то капитализм, опираясь на высокоразвитые технологии, производит громадную добавочную стоимость. При этом имеет место и добавочное сексуальное подавление, поскольку капитализм способен добиваться социального контроля путем регулирования сексуального поведения. Вызов капитализму может быть канализирован через сексуальное освобождение, так как высвобождение либидозной энергии явилось бы непосредственной угрозой аскетическому воспитанию населения. Хотя именно Маркузе теперь идентифицируется со студенческим движением протеста и радикальной критикой американской культуры, он был не одинок в своем восприятии конфликта между инструментальной рациональностью, замешанной на христианском аскетизме и требованиях капиталистического способа производства, с одной стороны, и сексуальностью – с другой. В “Культурных противоречиях капитализма” Д.Белл (Bell, 1976) утверждал, что модернистский подход к рациональности постепенно заслоняется “порно-поп-культурой”, в которой инстинктивное замещает собой все остальные культурные прин150

THESIS, 1994, вып. 6

ципы. Белл, таким образом, предвосхитил последующую дискуссию о постмодернизме в социальной науке, утверждая, что мы вступили в эпоху визуальной культуры, которая одновременно является и культурой постграмотности; что эстетизм стал главным оправданием жизни; что ценности элит будут подорваны демократизацией жизни, которую принесет с собой массовая культура; и что при политеизме ценностей в современном обществе значимость общественных ценностей сойдет на нет. Приметой новых настроений стали апокалиптические труды Н. Брауна “Жизнь против смерти” и “Тело любви” (Brown, 1959; 1966): один из путей к спасению теперь пролегает через дионисическую сексуальность. Несколько раньше теории В.Райха о сексуальной революции и оргазме сыграли не менее важную роль в становлении оппозиционного культурного движения за сексуальное освобождение (Poster, 1978; Rycroft, 1971). Одна из отличительных черт оппозиционной социальной теории была связана с новым открытием маркиза де Сада. В “Истории сексуальности” Фуко явно отталкивался от переоценки значения произведений де Сада в развитии сексуальности на Западе (Foucault, 1981). Философский интерес к де Саду был широко распространенным явлением: достаточно упомянуть работы Ролана Барта “Сад, Фурье, Лойола” (Barthes, 1977), Симоны де Бовуар “Должны ли мы сжечь Сада?” (Beauvoir, 1962), Жака Лакана “Кант с Садом” (Lacan, 1971), Энджелы Картер “Садианская женщина” (Carter, 1979). Тело как обитель желаний, иррациональности, эмоций и сексуальной страсти стало, прежде всего во французской социальной теории, центральной темой оппозиционных авторов, символом протеста против капиталистической рациональности и бюрократического управления. Одним из самых значительных представителей этой (романтической) оппозиции был Жорж Батай. Многое в интеллектуальном развитии последних 150 лет мы можем оценивать как реакцию, и часто как реакцию отторжения, на систему гегелевской философии. Мы, безусловно, можем считать Кьеркегора, Шопенгауэра и Ницше представителями своего рода экзистенциального опровержения гегелевского идеализма. Ницше, как философ, был особенно непримиримым противником всяких систем. Если Канта и Гегеля считать глашатаями модернистского подхода в западной философии, то постмодернизм, хотя и условно, будет современной версией отрицания гегелевской идеалистической системы. Важно увидеть в защите Хабермасом современности (модернизма)* и рациональности современную защиту Гегеля с помощью пересмотренного марксизма. О правильности такого понимания свидетельствует замечание Хабермаса о том, что Хоркхаймер и Адорно в “Диалектике просвещения” ведут * В отличие от терминов “modernism” и “modern”, позволяющих осуществить перевод-кальку, в случае термина “modernity” мы приводим оба возможных перевода: “современность” и “модернизм”.– Прим. ред.

151

THESIS, 1994, вып. 6

тяжелую борьбу с Ницше, а Хайдеггер и Батай “собираются под знамена ницшеанства для решающей битвы” (Habermas, 1987, p.131). B “Эротизме” (Bataille, 1987) Батай прославляет неумеренность, нарушение норм и чувственность, противопоставляя их буржуазным добродетелям порядка, размеренности и трудолюбия. В западной социальной теории, таким образом, мы обнаруживаем очень широкий спектр подходов к проблеме противоречия или оппозиции природы и культуры. Не следует думать, что эта проблема выражена абсолютно непротиворечиво и в подходах к ней нет разногласий. Очень важно, например, иметь в виду, что Фуко хотел отчасти дистанцироваться от интерпретации сексуальности как центральной проблемы. Он выражает недовольство тем, что ему “создали имидж печального повествователя истории запретов и подавлений... Моя задача всегда определялась другим: истиной” (Foucault, 1988, p.111). Все просто: “Сексуальность есть истина желания” (Lemert and Gillan, 1982, p.80). Однако Фуко и в самом деле стремился показать, что в дополнение к экономической и политической историям “можно написать историю чувств, поведения и тела” (Foucault, 1988, p.112). Точно так же можно воспринимать Элиаса через фрейдовскую парадигму, однако Элиас не противостоит цивилизационному процессу, так как считает, что цивилизационный контроль оказывает и благотворное влияние на развитие индивида. Вебер также прежде всего утверждал, что на сексуальные ограничения нужно смотреть реалистично и серьезно, как на необходимое условие социальной стабильности, хотя и считается, что иногда он обнаруживал симпатию к эротическим доктринам кружка Отто Гросса (Schwentker, 1987). Несмотря на указанные вариации, совершенно очевидно, что западная мысль испытала на себе глубокое влияние дихотомий тело/душа и культура/природа. СОЦИАЛЬНЫЙ КОНТЕКСТ СОЦИОЛОГИИ ТЕЛА Утверждая, что, за исключением антропологии, изучение тела выпало из основного направления социальной теории, мы описали оппозиционную традицию от Шопенгауэра до Фуко, где тело занимало центральное положение в критике капиталистической рациональности, христианской концепции моральных ограничений и эксплуататорской сущности сексуальных отношений в патриархальной семье. В условиях роста популярности Фуко, возрождения интереса к Ницше и непрекращающегося влияния Хайдеггера в последние годы появилось громадное количество книг о теле. Мы не можем понять этот поворот в развитии социальной теории без анализа глубоких социальных изменений, которые придали телу особую значимость. Поэтому мы рассмотрим те крупные социальные изменения, которые помогут нам понять или, по крайней мере, очертить современные течения в социальной теории. Эти изменения включают бурное развитие культуры потребительства в послевоенный период, разра152

THESIS, 1994, вып. 6

ботку постмодернистской проблематики в искусстве, феминистское движение и, наконец, то, что Фуко (Foucault, 1981) назвал “биополитикой” (куда мы отнесем демографические изменения в структуре населения, сопровождаемые и старением индустриальных обществ, проблему СПИДа и загрязнение окружающей среды). В конце XIX в. радикально настроенные “декаденты” – художники и философы – могли торжественно возносить сексуальность (и, в частности, девиантное сексуальное поведение) над буржуазным миром, с его добродетелями общества среднего класса. В 1920-е годы также были еще возможны протесты творческой интеллигенции против буржуазной морали. Дадаизм провозгласил конец искусства и поставил знак равенства между “дада” и политикой. В тридцатые годы сюрреалистические творения Магритта были не менее шокирующими из-за смешения воображаемого и фактуального в художественном психоанализе бессознательного. Однако возможности оппозиционного искусства эпатировать публику в течение XX в. все уменьшались. Причин этому было много; они были кратко сформулированы Хабермасом, который заметил, что “в современности (модерне) не осталось ничего неопошленного” (Habermas, 1987, p.215). Что же изменилось в ХХ в.? Во-первых, весь буржуазный моральный аппарат капитализма с его религиозным (пусть даже лицемерным) осуждением сексуальных удовольствий по большей части разрушился с исчезновением своей опоры в лице авторитета христианского пуританства. В некотором отношении это произошло благодаря эрозии конкурентного капитализма, базировавшегося на дисциплинированной рабочей силе и на тяжелой промышленности, ориентированной на общемировой рынок. Возрастание роли сферы услуг привело к упадку традиционного рабочего класса и к изменению стиля жизни, акцентирующему теперь внимание на потреблении и досуге. Сокращение рабочей недели, принудительный выход на пенсию и подчеркивание позитивных ценностей спорта и досуга означали, что конвенциональная мудрость трудовой этики и героических лишений постепенно становится неуместной. Перечисленные изменения – всего лишь небольшая часть последствий роста массового потребления, приведшего к демократизации культуры и морали. Последствия постфордизма и постиндустриализма крайне важны для нас при рассмотрении процесса вовлечения оппозиционных течений культуры в консьюмеризм. Коммерческий и потребительский интерес к телу дополнился заботой о хорошей физической форме, красивом теле и занятиях спортом, позволяющих отсрочить старость (Featherstone, 1982). При такой широкой коммерциализации сексуальности и эротичности самой обычной рекламы сигарет и прохладительных напитков трудно представить, как может кого-нибудь шокировать “богема”. Белл предвосхитил многие из этих изменений в книге “Культурные противоречия капитализма” (Bell, 1976), когда предостерегающе писал о связи между упадком аскетических ценностей труда и ростом ценно153

THESIS, 1994, вып. 6

стей чувственности и удовольствий досуга. Интересно отметить, что, пожалуй, одним из самых шокирующих художников конца XX в. является Френсис Бейкон, который, как демонстрирует Рой Бойн (Boyne, 1993), атакует современное сознание, изображая тело в виде гниющего мяса. Поэтому представить себе возможность авангарда в современном обществе (Bürger, 1984) еще труднее, чем возможность существования в нем высокой и низкой культуры (Stauth and Turner, 1988b). Борьба между модернизмом и постмодернизмом в культуре является, таким образом, и борьбой разных течений в мире искусства за контроль над установлением нормативов приемлемости. Одним из следствий такого положения дел является то, что различные представления о теле начинают играть существенную роль не только в теории искусства, но и в популярной культуре. Другое важное течение, вызывающее, по моему мнению, повышенный интерес к телу, появилось в результате изменений в отношениях между полами. Феминистская критика подчиненного положения женщины в обществе действительно привела к большему вниманию к проблемам пола/сексуальности/биологии со стороны социальных теоретиков. Феминизм поднял целый ряд теоретических вопросов об аналитическом и политическом статусе человеческого тела (Suleiman, 1986). Поскольку неравенство полов выступает в качестве одной из основ всех форм человеческого общества, феминистская критика поставила под сомнение способность марксизма объяснить такие явления, как патриархализм и сексизм, так как женщина находится в подчиненном положении и в социалистическом, и в капиталистическом обществах. Если это так, то чем объясняется наличие гендерной стратификации на базисном уровне? Этот вопрос создает дилемму внутри самой феминистской теории. Если это – чисто социальная проблема, то между мужчиной и женщиной нет существенных онтологических различий. Деление на мужчин и женщин может исчезнуть, если неравенство полов порождено обществом. Однако некоторые радикальные феминистки вовсе не хотят, чтобы существующие различия между мужчинами и женщинами исчезли совсем, ибо, как они утверждают, имеются фундаментальные различия между полами, проявляющиеся в личностных особенностях, ценностях, социальных установках и жизненном стиле. Одно из объяснений этих различий заключается в том, что мужчины и женщины имеют неодинаковое строение тела и что их отношение к миру, формируемое, например, через опыт рождения ребенка, коренным образом различается и даже несовместимо одно с другим. Раз мы как человеческие существа обладаем различной конструкцией тел, то возможно достижение лишь большего равенства полов, но различия при этом не исчезнут, их невозможно, да и не нужно, как считают некоторые, искоренять. Обсуждение этих тем потребовало решения фундаментального вопроса о статусе тела по отношению к природе и культуре (Rosaldo and Lamphere, 1974). Можно наблюдать, как эти теоретические и идеологиче154

THESIS, 1994, вып. 6

ские дебаты перешли в сферу политики и права в виде споров о юридической ответственности в период менструальных циклов, о родительских правах отцов при постоянной занятости мужчин на службе или родительских правах в случае развода. Мы уже рассмотрели, сколь важными и оппозиционными в истории романтической и критической теории были темы тела и освобождения сексуальности и какую роль они играли в нарастающей критике капитализма. С точки зрения современного феминизма можно утверждать, что эта оппозиционность базировалась на привилегированной позиции мужчин. Так, при обсуждении проблемы сексуальной свободы мало внимания уделялось воспитанию детей. Неясно также, распространяется ли сексуальная свобода на женщин, или женская свобода принципиально отличается от мужской. Взгляды Ницше на женщину и пол были крайне противоречивы (Schutte, 1984). Здесь мы снова сталкиваемся с интересной дилеммой в феминистских теориях. Если сексуальное освобождение имеет как подростковый, так и патриархальный характер, то феминизм должен выступить против проституции, порнографии и других форм коммерциализации секса, в которых женщина обычно оказывается объектом мужского насилия и эксплуатации. Парадокс здесь заключается в том, что радикальные феминистки оказываются тем самым в одном лагере с консервативным крылом христианской церкви. Отношение феминистской теории к порнографии, таким образом, ставит проблему политической ориентации женщин (Faust, 1981). Проблема заключается в том, что, когда господствующая культура использует эротику для продвижения товаров на рынке, оппозиционной культуре трудно занять позицию, которая бы не казалась простым морализаторством. На протяжении длительного времени проститутка часто была мишенью для критики, ибо само ее существование было обвинением против образцов “нормального” сексуального поведения. Третья группа факторов, поставивших вопрос о теле в центр политической проблематики, связана с демографической трансформацией. Старение населения стало во многих странах предметом заботы политиков и экономистов, поскольку считается, что затраты на пенсионное обеспечение, медицинское обслуживание и жилье для пожилых людей отрицательно воздействуют на рынок труда (Markides and Cooper, 1987). Небесполезно будет взглянуть на проблему старения в широком контексте общих изменений современной медицины. Старением населения мы отчасти, хотя и не целиком, обязаны улучшению медицинского обслуживания как одному из следствий повышения уровня жизни. Увеличение ожидаемой продолжительности жизни является одним из элементов более широкого сценария, в который входят искусственное оплодотворение, пересадка сердца, микрохирургия и прогресс фармакологии. Развитие высокотехнологичной научной медицины породило сложные философские и этические проблемы. Кто в конечном счете является законным собственником органов тела? Какова роль 155

THESIS, 1994, вып. 6

государства в защите больных и пожилых людей от недозволенных медицинских экспериментов? Можно ли установить меру и идентифицировать “необязательное хирургическое вмешательство”? Что такое смерть? Последние научные достижения в области медицины заставляют нас вновь обратиться к рассмотрению в новом контексте многих извечных философских проблем, касающихся тела, сознания, существования и самоидентификации. Наконец, все эти проблемы еще больше осложняются распространением СПИДа и ВИЧ, ибо, наряду с дороговизной лечения от СПИДа, эти эпидемии конца ХХ в. поднимают проблемы моральной ответственности в связи с этиологией этих опасных болезней. Бурное развитие современной медицины порождает вопросы, что значит иметь тело или быть телом. Проблема самоидентификации “робокопа”* (машина или человек) – лишь фантастическая трактовка проблем современных медицинских технологий в связи с воспроизводством человеческих тел (Kroker et al., 1989, p.137–138). ВЛАСТЬ И СЕКСУАЛЬНОСТЬ Многие эссе в этой книге прямо или косвенно написаны под влиянием проведенного Фуко философского и исторического анализа проблемы власти–знания. Вообще работы Фуко многоплановы, и их можно интерпретировать по-разному (Cousins and Hussain, 1984; Dreyfus and Rabinow, 1982; Hoy, 1986; Lampert and Gillian, 1982). Я хотел бы сосредоточиться на его подходах к проблемам тела, сексуальности и истины. Сам Фуко, наверное, одобрил бы прочтение своих трудов под этим углом зрения; в частности, по поводу материалистичности марксизма он писал: “Мне интересно, не должен ли материалист обратиться к вопросу о теле и влиянии на него власти прежде, чем ставить идеологическую проблему “ (Foucault, 1980, p.58). Фуко особенно интересовался механизмом микрополитической регуляции тела и макрополитического надзора за населением. Эта озабоченность телом и населением “как двумя точками, вокруг которых власть разворачивала свои организованные порядки против жизни” (Foucault, 1981, p.139) приводит Фуко к исследованию произошедших в XIX в. изменений в области медицины и дисциплины как реакции на проблемы городского управления, вставшие с особенной остротой во Франции. Он утверждал, что “великий демографический взрыв в Западной Европе” (Foucault, 1980, p.171) сделал знание о “населении” неотъемлемым компонентом управления городским пространством. Нашу интерпретацию можно рассматривать как “социологизацию” работ Фуко о дисциплине, тюрьмах, клиниках и закрытых приютах, но Фуко сам к концу своей жизни признал аналогию между своим интересом к дисциплине и карцерным обществам и концепцией “администрируе* Имеется в виду герой нескольких фантастических фильмов о “роботеполицейском”; человек, у которого часть органов заменена механизмами.– Прим. ред.

156

THESIS, 1994, вып. 6

мого общества” Адорно (Jay, 1984, p.22). Короче говоря, социологическая интерпретация работ Фуко вполне оправдана. Поместив Фуко в историко-социологический контекст, можно утверждать, что рациональное дисциплинирование тела и населения было прямым ответом на кризис города конца XVIII–XIX вв., но истоки этого стремления могут быть найдены в протестантском аскетизме, больничном режиме, военных организациях и архитектурных конструкциях. Этот контроль за населением был необходим ввиду мощного демографического взрыва и нужд городского планирования, а необходимость внутренней регуляции тела и внешнего поведения требовала вмешательства психологии, клинической медицины и криминологии (Turner, 1984). “Нервный криз” конца XIX в. привел к появлению целого букета таких явлений, как анорексия, агорафобия, анорексическая истерия, и разного рода затяжных нервных болезней, которые можно рассматривать в контексте роста влияния медицины на мораль как симптомы сдвигов во взаимоотношениях между полами, между частной и общественной сферами, между семьей и экономикой. Эти болезни уже проанализированы целым рядом авторов с точки зрения проблем социального контроля (Brumberg, 1988), поэтому мы можем рассмотреть эти социомедицинские дебаты в контексте культурного кризиса fin de siècle, вылившегося в идею нигилизма и декаданса. “Проблема” женской сексуальности возникла как одна из проблем сексуальности вообще, в том числе и мужского гомосексуализма. Таким образом, возникновение анализа особенностей нервного, фрагментарного, декадентного тела можно интерпретировать как часть более широкого комплекса проблем fin de siècle, который включал в себя антисемитизм в Австрии (Oxaal et al., 1987), фрейдовский психоанализ, дионисийское искусство австрийского общества Саги (McGrath, 1974), декадентскую поэзию Бодлера и общее распространение нигилизма. Этот культурный комплекс был рассмотрен Бучи-Глюксманом (BuciGlucksmann, 1984) как форма позднего барокко, в котором женское тело стало символом кризиса. Если высказанные замечания дают правдоподобную интерпретацию появления сексуализированного тела 1890-х годов, то сходным образом можно взглянуть на (новое) открытие тела в 1980-х и на то, что можно назвать политикой беспокойства. Тело в наше время снова стало провозвестником конца света перед лицом угрозы применения химического оружия, разрушения природной среды обитания, эпидемий ВИЧ и СПИДа, при старении и уменьшении численности населения в северной части Европы и очевидной неспособности национальных правительств контролировать применение медицинских технологий и рост стоимости медицинской помощи. Мы живем в окружении нового комплекса военных метафор, относящихся к СПИДу (Sontag, 1989). Эта обеспокоенность политиков, как можно было ожидать, в социологии выразилась в апокалиптических теориях вторжения в тело (Kroker and Kroker, 1987). 157

THESIS, 1994, вып. 6

ТЕЛО В ЭПОХУ FIN DE SIÈCLE Наверное, многие из нас склонны рассматривать нашу эпоху не просто как уникальную в своем роде, но и беспрецедентную по своей извращенности и глубине охватившего ее кризиса. Наше время (и мы это осознаем) очень сильно отмечено модернизированностью, секуляризацией и нигилизмом. Конфликт между модернистами и постмодернистами, видимо, следует рассматривать именно в контексте этого глобального кризиса, который характеризуется сомнениями относительно человеческой рациональности: возможно ли в принципе, опираясь только на нее, адекватно отреагировать на кризис – ведь есть подозрения, что сам он вызван именно инструментальной рациональностью. Всеобщее распространение получила догадка о том, что катастрофические явления глобального масштаба, например холокост, не есть результат отклонения, приведшего к извращению в развитии западной рациональности, но фактически являются самой заурядной практической иллюстрацией инструментальной рациональности (Bauman, 1989). Ввиду угрозы всеобщего уничтожения едва ли приходится удивляться тому, что при анализе нашей апокалиптической эпохи социальные философы все чаще обращаются к Ницше. Похоже, мы переживаем такую же комбинацию из невроза, нигилизма и культурного отчаяния, которая в прошлом веке породила фатализм Шопенгауэра, визионерскую политику Сореля и прославление упадка Бодлером. Как утверждает Х.Хьюз в своей отчасти обойденной вниманием прекрасной книге о европейской интеллектуальной истории 1890 – 1930-х годов “Сознание и общество”(Hughes, 1959), не только разум, но и сами основания цивилизованного общества были поставлены под сомнение военными конфликтами, антисемитизмом и расизмом, фрагментацией и отчуждением жизни в городских индустриальных обществах. Средоточием кризиса Европы 1890-х годов были Париж, Берлин и Вена, где он проявился в полную силу. В плавильном котле империи Габсбургов многие проблемы XX в. были, пожалуй, осознаны наиболее остро: анализ бессознательного и роль иррационального в коллективной жизни, подъем национализма как основа политического самосознания, представление о реальности как результате непосредственного влияния особых грамматических структур и, наконец, концепция, согласно которой решение проблемы этнического и культурного распада современного общества может быть найдено путем радикального восстановления Gemeinschaft'а. Нам достаточно только подумать о тех интеллектуалах, которых дала миру Вена,– Малере, Фрейде, Витгенштейне, Климте,– чтобы понять, что кризис Австрийской империи конца XIX в. во многих отношениях явился той искрой, которая сегодня привела к пожару. Эта империя дала еще Теодора Херцля*, и именно в Вене, где жили поляки, венгры, че*

Один из основателей сионизма.– Прим. пер.

158

THESIS, 1994, вып. 6

хи, хорваты, сербы и, конечно же, “вечные выскочки” (Spaltpilz) – евреи, был напуган этнической разнородностью молодой Гитлер. Берлин и Париж дали другие образцы кризиса, описанные в работах Зиммеля о трагедии культуры и отрывочно запечатленные в путевых заметках Вальтера Беньямина (Benjamin, 1982). Много причин тому, что 1990-е годы имеют те же признаки переломного момента, но уже больше в медицинских, чем в хронологических терминах. Мы перешли в эру не просто постиндустриального общества, постмарксизма и постфордизма. Оказалось, что марксизм как наука кризисного периода раннего капитализма в ближайшее время отомрет, ибо та реальность, для постижения которой создавался марксистский понятийный аппарат, почти полностью исчезла. К примеру, организованный городской рабочий класс на Западе переживает сейчас абсолютный и относительный упадок. Вместе с этим упадком происходят глубокие изменения в политике и культуре повседневной жизни капиталистического мира (Gorz, 1982; Touraine, 1971; Turner, 1988). Неясно, по крайней мере, как государственный коммунизм переживет и сможет ли вообще пережить эрозию партийной власти в Польше, Югославии и Венгрии, этнические конфликты на Балканах, трения между бывшими республиками СССР, организованное насилие во время событий на площади Тянанмынь, разоблачения коррумпированных партийных чинов на Кубе и экономический упадок Восточной Европы. Возможно, мы уже вступили в эпоху “социализма fin de siècle” (Jay, 1988), но пока консервативные политики и теоретики будут неосмотрительно и наивно злорадствовать, ясно, что происходящие процессы политической дестабилизации обрушат и на Запад свою небывалую разрушительную силу. Даже если современный кризис теории рассматривать как кризис марксизма, то еще неизвестно, кому придется платить по счету за кончину сталинизма (Holton and Turner, 1989). Хотя консервативные аналитики испытывают глубокое личное или какое там еще удовлетворение от отставки Эрика Хонеккера в Германской Демократической Республике, объединение Германии может иметь в будущем разрушительные последствия для мира в Европе. Мы вынужденно живем в интересное время. Кто-то, конечно, может посчитать за счастье жить в этот беспрецедентный для мировой истории момент (в смысле гегелевского осознания себя современниками переломного этапа мирового исторического процесса), однако мы начинаем подмечать, что нечто подобное уже было в 1890-е годы. Для социального теоретика этот период в любом случае имеет особую притягательную силу. Именно в последнее десятилетие прошлого века возникла социология как организованная дисциплина, отличная от досужих занятий Сен-Симона и Конта. Это была социология (исследовавшая самоубийства и аномию, рационализацию и бюрократию, отчуждение и жизнь промышленных рабочих, особенности массовой культуры в городах, урбанизм как образ жизни и характерологию капитализма), которая как ни одна другая социальная 159

THESIS, 1994, вып. 6

дисциплина сумела предвосхитить многие философские споры XX в. Социология стала неотъемлемым элементом современного Angst*. Однако, допустив возможность того, что другие люди в другие эпохи также могли осмысливать свою жизнь в контексте глобального кризиса, нам следует, пожалуй, продолжить изучение исторических параллелей и аналогий. Зададимся вопросом, какая еще эпоха могла осознавать себя в терминах “мирового” кризиса, нависшей угрозы уничтожения, кризиса социального порядка, упадка городов – и думать, что сами основы реальности вот-вот окажутся под вопросом? В ответ можно указать на культуру барокко эпохи кризиса абсолютизма (в Испании, Франции, Германии, Центральной и Южной Европе), в особенности первой половины XVII в. Культура барокко последовала за Реформацией и была попыткой покорить сердца и воображение людей в интересах авторитарного иерархического аппарата власти, который стремился стабилизировать Европу перед лицом общего развала, а точнее, оградить старый порядок от индивидуализма, протестантизма, засилия городских торгашей, противостоять идее социального порядка, основанного на социальном договоре, противодействовать массе, образованной притоком крестьян в города Западной Европы. Менталитету барокко соответствовал взгляд на мир как на сконструированную внешнюю среду, и этим определялось увлечение временем, смертью, руинами, упадком и контекстом, обусловливающим различные явления (Maravall, 1986). Характерными типажами и темами барокко были Гамлет (в сцене на кладбище), “Анатомия меланхолии” Роберта Бертона, лейбницевская “Монадология”, теодицея о наилучшем из возможных миров (Turner, 1981, p.142–176) и живопись Веласкеса. Обратимся, например, к учению Лейбница об основополагающих сущностях Вселенной, т.е. о монадах. Он утверждал, что вся система мироздания состоит из бесконечного числа монад, которые являются отражением универсума и потенциально содержат его в себе (в терминологии Лейбница “перцепция” и “аппетиция”). Монады представляли собой систему зеркал, отражающих универсум, “Монадология” выразила одновременно философский и эстетический принцип барокко: “Мир есть одновременно зеркало зеркал, книга книг, эстетический универсум формирующих сил, находящихся в постоянной смене равновесия” (Buci-Glucksmann, 1986, p.79). Хотя для эпохи барокко было характерно ощущение ее современности [modern], ее эстетические принципы зачастую предвосхищали постмодернистскую тематику. Если наша интерпретация Лейбница правильна, то можно сказать, что его учение о монадах включало идею текстуальности реальности или, точнее, идею центральности в оптике – а тем самым и в перспективизме – в технологический аппарат освоения мира, в данном случае освоения исключительно визуального (Jay, 1986). * Страха (нем.). Тернер намекает в первую очередь на экзистенциальнофилософское понятие “ужаса”, “трепета”.– Прим. ред.

160

THESIS, 1994, вып. 6

Но главная особенность менталитета барокко заключалась в его модернизме или, точнее, в модернистском самоощущении. Хотя барокко имеет внешние черты консерватизма (как культура, целенаправленно стремящаяся к сохранению иерархического авторитарного общества), правящие элиты той эпохи использовали такие методы контроля (стимуляцию чувств, создание культуры зрелищ, манипулирование рынками, возведение показной архитектуры), которые требовали новых установок, ориентаций и допущений; поэтому “люди барокко осознавали себя и свое время как эпоху «модерна»” (Maravall, 1986, p.145). Идеологи барокко имели реальное представление о массе и о возможностях манипулирования ее мощью как для изменения, так и для поддержания существующего порядка. Неудивительно, что культура барокко – это культура эффектов (Miller, 1949). Джанлоренцо Бернини (1598–1689), испытавший на себе влияние Микеланджело, античности и Караваджо, фактически стал мастером барочного эффекта, при котором разделяющее зрителя и произведение искусства пространство исчезает. Его скульптура “Экстаз Св. Терезы” в алтарной части собора Св. Марии делла Виттория является ярким образцом барочной чувственности, даже эротики. Бернини разработал эстетику эротического озарения, посредством которого Бог входит в Мир (Buci-Glucksmann, 1986, p.100–101). Здесь мы имеем дело с сочетанием чувственного эффекта и аффекта в духовном служении церкви. В религиозное искусство барокко было привнесено обыгрывание телесного оргазма в противоположность строгой чистоте протестантских церквей Северной Европы. Это было одухотворение чувственной плоти ради духовного развития и политического контроля. Почему такое внимание к барокко? Как утверждал Бучи-Глюксман (Buci-Glucksmann, 1984), мы можем найти удивительные параллели между кризисной культурой XVII в., нигилизмом Бодлера в конце XIX в., “социологическими” трудами Беньямина по современному искусству и “примитивным” символизмом Пауля Клее. Эпоха барокко дает нам глубокое проникновение в проблемы конца XX в. Во-первых, общий разрыв между высокой и низкой культурой, который ставит под сомнение роль художника в обществе и, шире, роль интеллектуала. В высоком искусстве барокко мы всегда находим кич: в “Св. Терезе” Бернини, в “Пасторали” Пуссена и в творчестве Веласкеса, предназначенном для широких масс. Обращаясь к аффективному воздействию, художники барокко оспаривали деление искусства на высокое и низкое, прибегая к смешению традиций и стилей. Во-вторых, обе эпохи имеют большой вкус к выдумке, конструированию и искусственности. Этим бросался вызов идее извечного “естественного порядка”. Мастеров эпохи барокко, как показал Беньямин в своем исследовании по истории трагедии в Германии, восхищали руины, естественные и рукотворные, как благородная аллегория печальной стороны человеческого существования (Benjamin, 1955, p.155–160). В-третьих, для достижения эффектов и аффектов использовалась форма перспекти161

THESIS, 1994, вып. 6

визма, при которой сюжетная сторона и священных, и светских сцен отходила на второй план. В стремлении прежде всего к чувственному воздействию и преодолению границы, разделяющей объект искусства от субъекта-зрителя, барокко трансформировало человеческое тело в подрагивающую, кровь с молоком, буквально осязаемую плоть. Караваджо (1571–1610) столь явно акцентировал крупные, мясистые, толстые тела крестьян, что заказанные ему работы часто не принимались церковными властями ввиду их непристойного характера. Влияние Караваджо на работы Рембрандта (“Урок анатомии у доктора Тульпа” или “Женщина, купающаяся в потоке”) общепризнано, но в протестантских странах Северной Европы влияние барокко было слабее, как, например, в творчестве Вермеера Дельфтского (1632–1675). Это влияние во всей своей полноте, цвете и направленности лучше всего проявилось в мифологических сюжетах Рубенса (1577–1640), например, в полотнах “Похищение дочерей Левкиппа” или “Суд Париса”. Для этих картин характерна не суровая красота классицизма, но использование изображения женщины буржуазного сословия для того, чтобы выставить напоказ исступление плоти. Другим примером могут служить картины Веласкеса (1599–1660), который, впрочем, пользовался несколько иными изобразительными средствами. В написанном им портрете папы Иннокентия Х на редкость удачно схвачены черты лица, выражающие чувственность, коварство и распутство. Эти ведущие художники барокко использовали тело для достижения исключительно живого воздействия на массы. Кстати заметим, что один из самых замечательных художников XX в., Френсис Бейкон, вернулся к изображению лица Иннокентия Х и, чтобы разрушить его онтологическую самоуверенность, исторгнул вопль из его уст (Boyne, 1988). Полагаю, что существует некоторое сходство между мировоззрением эпохи барокко и постмодернизмом, которое я пытался кратко проиллюстрировать примерами массовой культуры городского общества XVII в. и указанием на то, что барокко стремилось к воздействию на массы через аффектацию. С барочных потолков на нас прямо-таки изливается пышная розовая плоть. Разумеется, можно возразить, что в сфере политики и экономики нельзя слишком далеко заходить в подобных сравнениях. Хотя такое предостережение весьма существенно, мне кажется, что данное сравнение оправдано. Одной из общих черт эпохи барокко и современности является концентрация власти в руках разветвленного бюрократического аппарата. Власть абсолютизма базировалась на политике меркантилизма, требовавшей вмешательства со стороны государства в регулирование международной торговли путем контроля за соотношением ввоза и вывоза. Следствием этого была централизация власти и то, что можно назвать децизионизмом*. Хотя * Децизионизм (от лат. decisio – решение) – политико-юридическое воззрение, согласно которому конечным источником значимости норм и порядка в обществе является авторитетное решение.– Прим. пер.

162

THESIS, 1994, вып. 6

было бы неверно утверждать, что западный капитализм основывается на абсолютизме, рост политической бюрократии сделал проблему народного представительства ключевой для современных демократий. Эффективное демократическое участие в Европейском парламенте просто невозможно, и роль гражданина сегодня сведена скорее к роли зрителя, чем участника. “Зрительская демократия” в некотором смысле может оказаться современной версией децизионизма эпохи барокко. Если сравнение барокко с постмодернизмом оправдано, то мы можем задаться вопросом, наступит ли пост-постмодернизм? К исходу барокко средние классы отвернулись от многолюдных публичных зрелищ, и произошел короткий расцвет рококо – стиля декоративного интерьера. Грандиозные королевские публичные зрелища сменились приятными глазу сценами fates d'amour Жака Ватто (1684–1721). Можно вспомнить Вебера, который назвал несколько возможных реакций на фрагментацию, отчуждение и рационализацию общества. Эти возможные ответы культуры включают в себя возвращение к конвенциональной религии или серьезному отношению к политике, эротизм Отто Гросса и культивирование внутренней жизни личности, напоминающее концепцию мистицизма Трельча, которая должна звучать спокойно, так сказать, pianissimo. Пожалуй, проблемы постмодернизма наших дней потребуют от нас большего психологического напряжения и окажутся чреватыми опасными последствиями. В этом случае на смену барокко постмодернизма придет приватизация социального, как это было описано Робертом Белла и его коллегами в “Обычаях сердца” (Bellah et al., 1985). Общественная сфера будет превращена в арену борьбы организованных мнений и личных чувств. Индивидуализм рококо и культура сентиментальности могут оказаться возможным, хотя и не лучшим, итогом спора между модернизмом и постмодернизмом. ЛИТЕРАТУРА Башляр Г. Психоанализ огня. М.: Прогресс, 1993. Дуглас М. Риск как судебный механизм // THESIS, 1994, вып.5. Маннгейм К. Идеология и утопия. М., 1976. Ницше Ф. Несвоевременные размышления. В: Ф.Ницше. Полное собрание сочинений. Т.2. М., 1909. Парсонс Т. Понятие общества: компоненты и их взаимоотношения // THESIS, 1993, вып.2. Фрейд З. Тотем и табу. Психология первобытной культуры и религии. М.– Пг.: Государственное издательство, б.г. Adorno T. and Horkheimer M. Dialectic of Enlightenment. London: Verso, 1979. Ardrey R. The Territorial Imperative. London: Collins, 1971. Barber B. L.J.Henderson on the Social System. Chicago: University of Chicago Press, 1970. Barkan L. Nature’s Work of Art: The Human Body as Image of the World. New Haven: Yale University Press, 1975. Barthes R. Sade/Fourier/Loyola. London: Jonathan Cape, 1977.

163

THESIS, 1994, вып. 6 Bataille G. Eroticism. London: Marion Boyars, 1987. Bauman Z. Modernity and the Holocaust. Cambridge: Polity Press, 1989. Beauvoir S. de Must We Burn Sade? London: John Calder, 1962. Bell D. The Cultural Contradictions of Capitalism. London: Heinemann Educational, 1976. Bellah R.N., Madsen R.S.W.M., Swidler A. and Tipton S.M. Habits of the Heart: Individualism and Commitment in American Life. Berkeley: University of California Press, 1985. Bendix R. Province and Metropolis: The Case of Eighteenth-Century Germany. In: J.Ben-David and T.N.Clark (eds.). Culture and Its Creators. Essays in Honour of Edward Shils. Chicago; London: University of Chicago Press, 1977, p.119–149. Benjamin W. Ursprung des deutschen Trauerspiels. Frankfurt a.M.: Surhkamp, 1982. Benjamin W. Das Passagen-Werk. 2 Bde. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1982. Berger P.L. and Kellner H. Arnold Gehlen and the Theory of Institutions // Social Research, 1965, v.32, p. 110–115. Berger P.L. and Luckmann T. The Social Construction of Reality. London: Allen Lane, 1967. Bertilsson M. Love’s Labours Lost? A Sociological View // Theory, Culture & Society, 1986, v.3, no.2, p.19–35. Bourdieu P. Distinction: A Social Critique of the Judgement of Taste. London: Routledge & Kegan Paul, 1984. Bowra C.M. The Heritage of Symbolism. London: Macmillan, 1959. Boyne R. The Art of the Body in the Discourse of Postmodernity // Theory, Culture and Society, 1988, v.5, no.2–3, p.527–543. Brain R. The Decorated Body. London: Hutchinson, 1979. Brown N.O. Life Against Death: the Psychoanalytic Meaning of History. Middletown: Wesleyan University Press, 1959. Brown N.O. Love’s Body. New York: Random House, 1966. Brumberg J.J. Fasting Girls: the Emergence of Anorexia Nervosa as a Modern Disease. Cambridge (MA): Harvard University Press, 1988. Buci-Glucksmann C. La raison baroque, Baudelaire à Benjamin. Paris: Editions Galilee, 1984 Buci-Glucksmann C. La folie du voir, de l’esthetique baroque. Paris: Galilee, 1984. Bürger P. Theory of the Avant-garde. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1984. Burrow J.W. Evolution and Society: A Study in Victorian Social Theory. Cambridge: Cambridge University Press, 1970. Carter A. The Sadeian Woman: An Exercise in Cultural History. London: Virago, 1979. Cousins M. and Hussain A. Michel Foucault. New York: St. Martin’s Press, 1984. Douglas M. Purity and Danger: An Analysis of Concepts of Pollution and Taboo. Harmondsworth: Penguin Books, 1970. Douglas M. Natural Symbols: Explorations in Cosmology. Harmondsworth: Penguin Books, 1973. Dreyfus H.L. and Rabinow P. Michel Foucault. Beyond Structuralism and Hermeneutics. Brighton: Harvester Press, 1982. Duerr H.P. Nacktheit und Scham: Der Mythos vom Zivilisationsprozess. Frankfurt a.M.: Suhrkamp, 1988.

164

THESIS, 1994, вып. 6 Durkheim E. and Mauss M. Primitive Classification. London: Routledge & Kegan Paul, 1963. Elias N. On Human Beings and Their Emotions: A Process-Sociological Essay // Theory, Culture and Society, 1987, v.4, no.2–3, p.339–361. Elias N. Was ich unter Zivilisation verstehe. Antwort auf Hans Peter Duerr // Der Zeit, Juni 17., 1988, Nr.25. Faust B. Women, Sex and Pornograthy. Melbourne: Melbourne House, 1981. Featherstone M. The Body in Consumer Culture // Theory, Culture and Society, 1982, v.1, no. 2, p.18–33. Featherstone M. and Hepworth M. The Midlifestyle of “George and Lynn” // Theory, Culture and Society, 1983, v.1, no.3, p.85–92. Foucault M. Power/Knowledge. Selected Interviews and Other Writings, 1972– 1977. Brighton: Harvester Press, 1980. Foucault M. The History of Sexuality. V.1. Harmondsworth: Penguin, 1981. Foucault M. The Use of Pleasure: The History of Sexuality. V.2. Harmondsworth: Penguin Books, 1987. Foucault M. Politics, Philosophy, Culture. Interviews and Other Writings, 1977– 1984. New York; London: Routledge, 1988. Fox R.A. The Tangled Web. The Structure of Disorder in the Anatomy of Melancholy. Berkeley: University of California Press, 1976. Garfinkel H. Conditions of Successful Degradations Ceremonies // American Journal of Sociology, 1956, v.61, p.420–424. Gehlen A. Man, his Nature and Place in the World. New York: Columbia University Press, 1988. Giddens A. The Constitution of Society: An Outline of the Theory of Structuration. Cambridge: Polity Press, 1984. Giddens A. Sociology. Cambridge: Polity Press, 1989. Glassman R.M. Democracy and Despotism in Primitive Societies. 2 vols. New York: Associated Faculty Press, 1986. Gorz A. Farewell to the Working Class: An Essay on Post-Industrial Socialism. London: Pluto Press, 1982. Habermas J. The Philosophical Discourse of Modernity. Cambridge: Polity Press, 1987. Hennis W. Max Weber: Essays in Reconstruction. London: Allen & Unwin, 1988. Hertz R. Death and the Right Hand. New York: Cohen & West, 1960. Hirst P.Q. Durkheim, Bernard and Epistemology. London: Routledge & Kegan Paul, 1975. Hirst P.Q. and Woolley P. Social Relations and Human Attributes. London: Tavistock, 1982. Holton R.J. and Turner B.S. Max Weber on Economy and Society. London: Routledge, 1989. Hoy D.C. (ed.). Foucault, a Critical Reader. Oxford: Basil Blackwell, 1986. Hughes H.S. Consciousness and Society: The Reorientation of European Social Thought, 1890–1920. London: MacGibbon & Kee, 1959. Jay M. The Dialectical Imagination: A History of the Frankfurt School and the Institute of Social Research, 1923–1950. London: Heinemann, 1973. Jay M. Adorno. London: Fontana, 1984. Jay M. In the Empire of the Gaze: Foucault and the Denigration of Vision in Twentieth-Century French Thought. In: D.C.Hoy (ed.). Foucault, a Critical Reader. Oxford: Basil Blackwell, 1986, p.175–204. Jay M. Fin-de-siиcle Socialism. New York; London: Routledge, 1988.

165

THESIS, 1994, вып. 6 Kamenka E. The Philosophy of Ludwig Feuerbach. London: Routledge & Kegan Paul, 1970. Kantorowicz E. The King’s Two Bodies. Princeton: Princeton University Press, 1957. Klages L. Vom kosmogonischen Eros. Bonn: Bouvier, 1963. Kroeber A.L. Anthropology. New York: Harcourt, 1923. Kroeber A.L. The Nature of Culture. Chicago: University of Chicago Press, 1952. Kroeber A.L. and Parsons T. The Concepts of Culture and of Social System // American Sociological Review, 1958, v.23, p.582–583. Kroker A. and Kroker M. Body Invaders. Panic Sex in America. Don Mills (Ontario): Oxford University Press, 1987. Kroker A., Kroker M. and Cook D. (eds.). Panic Encyclopedia. The Definite Guide to the Postmodern Scene. London: Macmillan, 1989. Kuper A. The Invention of Primitive Society, Transformations of an Illusion. London: Routledge, 1988. Lacan J. Kant avec Sade. In: Écrits 11. Paris: Editions de Seuil, 1971. Lash S. Genealogy and the Body: Foucalt/Deleuze/Nietzsche // Theory, Culture & Society, 1984, v.2, no.2, p.1–18. Lemert C.C. and Gillan G. Michel Foucault: Society Theory and Transgression. New York: Columbia University Press, 1982. Levin D.M. The Body’s Recollection of Being: Phenomenological Psychology and the Reconstruction of Nihilism. London: Routledge & Kegan Paul, 1985. Levin D.M. The Opening of Vision: Nihilism and the Postmodern Situation. London: Routledge, 1988. Lorenz K.Z. On Aggression. London: Methuen, 1966. McGrath W.J. Dionysian Art and Populist Politics in Austria. New Haven; London: Yale University Press, 1974. MacRae D.G. The Body and Social Metaphor. In: J.Benthall and T.Polhemus (eds.). The Body as a Medium of Expression. An Anthology. New York: Dutton, 1975, p.59–73. Maravall J.A. Culture of the Baroque: Analysis of a Historical Structure. Manchester: University of Manchester Press, 1986. Marcuse H. Eros and Civilization. London: Sphere Books, 1969. Markides K.S. and Cooper C.L. (eds.). Retirement in Industrialized Societies. Social, Psychological and Health Factors. Chichester: John Wiley, 1987. Martin L.H., Gutman H. and Hutton P.H. Technologies of the Self, A Seminar with Michel Foucault. London: Tavistock, 1988. Megill A. Prophets of Extremity: Nietzsche, Heidegger, Foucault, Derrida. Berkeley: University of California Press, 1985. Mennel S. On the Civilizing of Appetite // Theory, Culture and Society, 1987, v.4,. no.2–3, p.373–404. Miller A. Tradition in Sculpture. London: Studio Publications, 1949. Morris D. The Naked Ape. London: Jonathan Cape, 1967. Morris D. Man Watching. A Field Guide to Human Behavior. New York: Abrams, 1977. O’Neill J. Five Bodies: The Human Shape of Modern Society. Ithaca; London: Cornell University Press, 1985. Ossowski S. Class Structure in the Social Consciousness. London: Routledge & Kegan Paul, 1963. Oxaal I., Pollak M. and Botz G. (eds.). Jews, Antisemitism and Culture in Vienna. London: Routledge & Kegan Paul, 1987.

166

THESIS, 1994, вып. 6 Parsons T. Some Reflections on the Nature and Significance of Economics // Quarterly Journal of Economics, 1934, v.48, p.511–545. Parsons T. Social Systems and the Evolution of Action Theory. New York: Free Press, 1977. Pels D. and Crebas A. Carmen – or the Invention of a New Feminine Myth // Theory, Culture and Society, 1988, v.5, no.4, p.579–610. Peursen C.A. van. Lichaam-Ziel-Geest, inleiding tot een fenomenologische anthropologie. Utrecht: Erven J. Bijleveld, 1961. Polhemus T. Social Aspects of the Human Body. Harmondsworth: Penguin, 1978. Poster M. Critical Theory of the Family. New York: The Seabury Press, 1978. Rosaldo M.A. and Lamphere L. (eds.). Woman Culture and Society. Stanford (CA): Stanford University Press, 1974. Rosen G. The Evolution of Social Medicine. In: H.E.Freeman, S.Levine and L.G.Reeder (eds.). Handbook of Medical Sociology. New Jersey: Prentice Hall, 1979, p.23–52. Rycroft C. Reich. London: Collins, 1971. Schutte O. Beyond Nihilism: Nietzsche without Masks. Chicago: University of Chicago Press, 1984. Schwentker W. Passion as a Mode of Life: Max Weber, the Otto Gross Circle and Eroticism. In: W.J.Mommsen and J.Osterhammel (eds.). Max Weber and His Contemporaries. London: Allen & Unwin, 1987, p.483–498. Sohn-Rethel A. Intellectual and Manual Labour. A Critique of Epistemology. London: Macmillan, 1978. Sontag S. AIDS and Its Metaphors. New York: Farrar, Strauss & Giroux, 1989 Stauth G. and Turner B.S. Nietzsche’s Dance, Resentment, Reciprocity and Resistance in Social Life. Oxford: Basil Blackwell, 1988a. Stauth G. and Turner B.S. Nostalgia, Postmodernism and the Critique of Mass Culture // Theory, Culture and Society, 1988b, v.5, no.2–3, p.509–526. Stauth G. and Turner B.S. Ludwig Klages and the Origins of Critical Theory // Theory, Culture and Society, forthcoming. Suleiman S.R. (ed.). The Female Body in Western Culture. Cambridge (MA): Harvard University Press, 1986. Tawney R.H. Religion and the Rise of Capitalism. New York: Harcourt Brace, 1926. Timasheff N.S. Sociological Theory, Its Nature and Growth. New York: Random House, 1957. Timpanaro S. On Materialism. London: New Left Books, 1975. Touraine A. The Post-Industrial Society, Tomorrow’s Social History: Classes, Conflicts and Culture in the Programmed Society. New York: Random House, 1971. Turner B.S. For Weber. Essays on the Sociology of Fate. London: Routledge & Kegan Paul, 1981. Turner B.S. The Discourse of Diet // Theory, Culture and Society, 1982, v.1, no.1, p.23–32. Turner B.S. Religion and Social Theory: A Materialist Perspective. London: Heinemann Educational, 1983. Turner B.S. The Body and Society: Explorations in Social Theory. Oxford: Basil Blackwell, 1984. Turner B.S. Status. Milton Keynes: Open University Press, 1988. Wilson E.O. Sociobiology. The New Synthesis. Cambridge (MA): Harvard University Press, 1975.

167

THESIS, 1994, вып. 6

ИСТОРИЯ Проблематика номера представлена в современной западной историографии прежде всего новым, радикальным и высокополитизированным направлением, известным как “история женщин”. Возникнув в 1970-е годы во многом как реакция на подъем женского движения и очередной всплеск феминизма, эта суб-дисциплина последовательно и интенсивно разрабатывает “женскую тему”. Характерно, что многие его представители относятся к феминистскому направлению, и большинство из них – женщины. “История женщин” достигла немалых успехов, вскрыв в прошлом целые пласты забытого и неизвестного и опровергнув немало расхожих представлений. Но и пределы ее возможностей обнаружились довольно скоро. Возникнув с целью открытия специфического мира женщин, создания ”herstory”, в противовес господствующим историческим интерпретациям, “история женщин” не обладала достаточно эффективными методами, чтобы изменить общий контекст историографии. Представительницы и представители этого направления вскоре поняли, что настала пора перейти от самоутверждения к объяснению и что, только изучая оба пола и их взаимодействие, можно внести существенные поправки в историю общества, реконструировать прошлое, в котором полноправно присутствует женщина, понять феномен господства и власти. Весьма плодотворным для методологических поисков оказалось обращение историков к понятию “гендер”, что позволило с большей или меньшей убедительностью дезавуировать сугубо биологический взгляд на женский пол. Поле гендерных исследований в истории охватывает все области, в которых историки могут обнаружить действие гендерных факторов: либо потому, что там присутствуют женщины; либо потому, что они исключают женщин; либо потому, что там происходит поляризация между полами, и т.д. Гендерный подход представляет собой теоретическую попытку свести оба пола и их взаимоотношения в общей картине прошлого и тем самым переписать историческое полотно в целом. Конечно, это только одно из направлений “истории женщин”, но, может быть, самое многообещающее. Видный немецкий историк Гизела Бок, статья которой открывает данный раздел, предлагает подробный обзор этапов развития и перспектив “истории женщин” и анализ основных принципов и понятий этого направления. Тема исследования известного специалиста по европейской истории Натали Земон Дэвис – трансформация семьи, отношений между женщиной и мужчиной и отношений родителей с детьми, произошедшая в эпоху перехода от Средних веков к Новому времени. Напи168

THESIS, 1994, вып. 6

санная, как и большинство работ Натали Земон Дэвис, с использованием широкого круга источников (дневников, писем, воспоминаний), анализирующая традиционные религиозные ритуалы и народные обычаи, эта статья показывает, как причудливо и противоречиво переплетались традиции и новации, как старые стереотипы порой использовались для утверждения новой практики и новых представлений о семье и ее задачах. Данное исследование с полным правом может быть отнесено и к истории женщин, и к истории семьи, и к истории ментальности – ведь в нем исследуются взгляды на отношения в семье и отношения с родственниками, нормы сексуального поведения, роль религиозных представлений и многое другое. Если вплоть до конца 1960-х годов интерес к истории семьи концентрировался почти исключительно на изучении домашнего хозяйства и связанных с семьей демографических проблем, то благодаря появлению “истории женщин” в поле зрения постепенно попали не только такие очевидные области взаимоотношений между мужчиной и женщиной, как брак и секс, но практически все типы социальных отношений, а также самые разные политические институты. Заметное место в “истории женщин” занимает тема господства и власти. В духе этого направления она изучается комплексно: с одной стороны, анализируется феномен “мужского господства” и угнетения женщины, с другой – специфические формы, в которых реализуется влияние женщин, в том числе в сфере политики. Статья швейцарского историка Томаса Шпета, в центре которой находятся достаточно одиозные исторические личности, представляет собой тщательный анализ этой проблемы на материалах Древнего Рима.

169

THESIS, 1994, вып. 6

Гизела Бок

ИСТОРИЯ, ИСТОРИЯ ЖЕНЩИН, ИСТОРИЯ ПОЛОВ Gisela Bock. Geschichte, Frauengeschichte, Geschlechtergeschichte // Geschichte und Gesellschaft, 1988, Bd.14, Nr.4, S.364–391. © Vandenhoeck und Ruprecht, 1988 Перевод В.И.Рубцова

I. ЖЕНЩИНЫ В ИСТОРИИ И В ИСТОРИОГРАФИИ В 1979 г. историк А.Скотт, ставшая пять лет спустя президентом Организации американских историков, написала заметку “Место женщины – в исторических книгах” (Scott, 1984). Это было не просто описанием фактов, а настоящим вызовом. Ведь в обычной историографии историей считалось нечто такое, что делалось мужчинами, то, что они переживали и о чем писали. Накопленный в истории мужской опыт идентифицировался со “всеобщей историей”, с “историей в целом”. К такому выводу пришел, например, в 1911 г. Э.Фютер, автор известной и до сих пор не устаревшей “Истории новой историографии”. В первой главе он исследовал истоки современной историографии, возводимые им к XIV в.: к Франческо Петрарке с его “Liber de viris illustribus” и Джованни Боккаччо, который как бы уравновесил биографии мужчин, написанные Петраркой, собранием биографий женщин “De claris mulieribus”. Сравнение этих сочинений побудило Фютера заявить: “Удивительна сама мысль о том, что Петрарка говорит только о мужчинах. Ради справедливости или из галантности стоило бы добавить и женскую половину”. Но Петрарку интересовали – в связи с проблемой “военного и политического величия древнего Рима” – не столько мужчины, сколько “полководцы и государственные деятели”. Боккаччо же со своими жизнеописаниями женщин “вообще покинул область истории” (Fueter, 1925, S.6ff; ср. Hughes, 1987). Вопрос о роли женщин в исторической науке также был поставлен задолго до наших дней, поскольку история женщин и создавалась главным образом женщинами. Мы имеем в виду неизвестную до недавнего времени главу истории женщин, а также главу истории историографии, не вошедшую в многочисленные труды, посвященные этому предмету. Историей женщин-историков в Соединенных Штатах впервые занялась в 1975 г. К.Скляр; в 1980 г. о роли женщин в исторической науке Франции и Англии писала Н.Дэвис, в то время президент Американской исторической ассоциации, в 1984 г. тот же сюжет применительно к Франции, Англии и Соединенным Штатам осветила Б.Смит, в 1983 г. о Франции написала К.Оффен, в 1985 г. об Англии – 170

THESIS, 1994, вып. 6

Дж.Тирск (Sklar, 1975; Davis, 1980; Smith, 1984a; Smith, 1984b; Offen, 1983; Thirsk, 1985). Женщинами немало написано о роли женщин в истории прежде всего в период с конца XVIII вплоть до XX столетия, и иногда эта роль раскрывалась как “власть, присутствие”: к примеру, в 1832 г. у А.Джеймсон (цит. по: Smith, 1984a, p.716). По материалам Германии подобных исследований еще нет. Возможно, это – запоздалое следствие того, что именно здесь были заложены основы современной научной историографии. В Германии с конца XIX в. тоже появлялись диссертации по истории, написанные женщинами и нередко посвященные истории женщин1. Однако эти давние пробы пера не привлекли внимания академической историографии и были “забыты” в период между 1930-ми и 1960-ми годами. С тех пор место женщин в историографии стало, в сущности, определяться словами, обычно завершающими предисловия к многочисленным историческим трудам: “Но без Маргарет Х, чьи страдания близки всем женам ученых, без ее самопожертвования, терпения и никогда не изменявшего ей чувства юмора эта книга никогда не была бы написана” (см. Hoder-Salmon, 1978; Bock, 1986a). Со второй половины 1960-х годов вопрос об истории женщин зазвучал вновь, во многом инициированный новым женским движением. Потребовалось много времени и сил уже для того, чтобы доказать актуальность или даже просто законность такой постановки вопроса, чтобы допустить саму мысль о том, что история есть не только у мужчин, но и у женщин. В 1973–1974 гг. в одном из университетов Парижа читался курс на тему: “Есть ли у женщин своя история?” Тогда же лекцию на тему “Существует ли история женщин?” в Оксфордском университете прочел историк К.Деглер (Degler, 1975). На поставленный вопрос Деглер ответил утвердительно: “Да, у женщин есть история”. Это событие весьма удачно совпало с изменением в поведении его коллег по университету. До тех пор отдававшие предпочтение исключительно мужчинам, они открыли двери университета женщинам. В 1983 г. в Германии был издан сборник “Женщины ищут свою историю”, а в 1984 г. во Франции вышел еще один сборник: “История женщин – возможна ли она?” (Hausen, 1983; Perrot, 1984). Чисто внешним ответом на этот вопрос явилось значительное и постоянно растущее число публикаций на данную тему. В настоящее время имеются не только библиографии женских научных трудов вообще и работ по истории женщин в частности, но и библиографии подобных библиографий (Williamson, 1979; Ritchee, 1980; Sveistrup und Zahn-Harnack, 1984; Deutscher Akademikerinnenbund, 1982; 1983–1987; Frey, 1982; Pomeroy, 1984; Gilbert and Tatla, 1985; “Women's Studies Abstracts”, 1972ff; “The Women's Review of Books”, 1983ff). О том, какой путь пройден лишь за 1 Первая написанная женщиной диссертация по истории в Германии: Gebser, 1897; ср. Heineken, 1909. В Германии до сих пор наблюдалось не присутствие, а отсутствие женщин в историографии: Puhle, 1981.

171

THESIS, 1994, вып. 6

одно десятилетие – прежде всего в Соединенных Штатах, но не только там,– свидетельствуют два журнала, в которых были опубликованы упомянутые статьи о женщинах-историках: работа К.Скляр появилась в 1975 г. в основанном незадолго до этого журнале “Feminist Studies”, а работа Б.Смит – в 1984 г. в “American Historical Review”. Последний журнал посвятил “истории женщин” один из своих номеров, причем участвовавшие в нем авторы принадлежат к новому поколению женщин-историков. Среди журналов нефеминистского направления, издающихся в других странах, на подобный дубль, т.е. выпуск номеров, посвященных истории женщин и с авторами из числа женщинисториков, открыто отважились до сих пор лишь “Quaderni Storici” в Италии, “Schweizerische Zeitschrift für Geschichte” в Швейцарии, один шведский и два датских журнала2. Однако этот долгий путь имеет не только внешнюю, но прежде всего внутреннюю историю, которая еще далека от завершения,– историю размышлений на тему о том, что такое история женщин или чем она может быть, каково ее воздействие на остальную историографию и ее соотношение с действительно всеобщей историей, т.е. с такой историей, в которой женщины и мужчины представлены в равной мере. Некоторые из этих размышлений будут изложены ниже. Естественно, они несут на себе отпечаток моего собственного опыта историка. II. ИСТОРИЯ И ИСТОРИЯ ЖЕНЩИН Вопрос о женщинах в истории с самого начала заключался не только в том, чтобы заполнить пробелы в исследовательской работе и найти надлежащее место соответствующим историографическим категориям, но и в том, чтобы по-новому взглянуть на “историю в целом”. У недавно умершей Дж.Келли, занимавшейся эпохой Ренессанса, есть знаменитое выражение, опубликованное более 10 лет назад в первом томе журнала “Signs: Journal of Women in Culture and Society”: “Дело не только в том, чтобы «вернуть истории женщин», но прежде всего в том, чтобы «вернуть женщинам историю»” (Kelly-Gadol, 1976, p.809). Таким образом, речь идет не только о женщинах в истории, но прежде всего об истории женщин, об их историческом опыте – иначе говоря, о такой истории, которая хотя и зависит от истории мужчин, но все же является историей особого рода, историей женщин как женщин. Женщины оставались незамеченными главным образом потому, что казалось, будто они, их опыт, их деятельность, их сфера жизни не представляют исторического интереса. Поэтому новый подход должен был перевернуть иерархию исторически важного и неважного; возникли новое ви2 “Quaderni Storici”, 1980, no.44: “Parto e maternita: momenti della biografia femminile”; “Schweizerische Zeitschrift für Geschichte”, 1984, Nr.34: “Frauen: Zur Geschichte weiblicher Arbeits- und Lebensbedingungen in der Schweiz”; “Historik tidskrift”, 1980, no.3; 1987, no.1; “Historievidenskab”, 1980, no.21; “Denjyske Historiker”, 1980, no.18.

172

THESIS, 1994, вып. 6

дение и оценка того, что женщины сделали, что они хотят сделать и что они должны делать. Многочисленные, дающие богатую пищу для размышлений и в то же время противоречивые исследования в отдельных областях не поддаются обобщению с точки зрения их содержания (см., например: Davis, 1976; Johansson, 1976; Rogers, 1978; Lerner, 1979; Sicherman, 1980; Perrot, 1981; Lewis, 1981; Fox-Genovese, 1982; Hufton and Scott, 1983; Opitz, 1985; “Memoria”, 1983, no.9: “Sulla storia delle donne”; “Nuova donnawomanfemme”, 1983, no.22: “Percosi del femminismo e storia delle donne”; Berti, 1985; Dauphin, 1986). И все же в определенном смысле их можно свести воедино. Как недавно сказала M.Альбистюр, “ткань истории женщин, по всей видимости, соткана не менее плотно, чем ткань истории мужчин. Но отныне позволительно задаться вопросом: течет ли время для женской половины человечества в том же ритме, как для мужчин, и воспринимается ли оно таким же образом” (Albistur, 1982, p.2; см. также “Pénélope”, 1985, no.12: “Mémoires des femmes”; 1985, no.13: “Vieillesses des femmes”). У женщин действительно есть своя история – иная, чем история мужчин. И она заслуживает исследования не в последнюю очередь именно из-за этой своей “специфичности”. При этом отличие истории женщин от истории мужчин не означает, что она менее важна или является лишь “особым случаем”, “частной проблемой” обычной истории. Подобный взгляд, появившийся одновременно с началом исследований женской проблематики, отразил подчас прямо-таки инфляционное употребление понятия “специфически женский” (“specifically female”, “la specificite feminine”, “la specificita femminile”). На самом деле хотя “история как таковая” является в основном “специфически мужской”, тем не менее история женщин должна считаться всеобщей в той же мере, как и история мужчин. Самостоятельный характер истории женщин, ее “специфичность” по сравнению с историей мужчин иногда понимались таким образом, что, мол, история всех женщин одинакова в своей основе. (Эту гипотезу ни в коей мере нельзя относить только на счет близорукости феминистского движения, пытающегося найти корни солидарности женщин в общности их истории; к авторам гипотезы принадлежат также историки нефеминистского и даже антифеминистского направления.) Исторические исследования о женщинах, однако, все отчетливее показывали, что история женщин многолика, что отнюдь не все женщины имеют одинаковую историю. Особенности, различия, “неодинаковость” истории женщин и мужчин были дополнены историческим исследованием особенностей, различий и “неодинаковости” в истории самих женщин. Именно этой теме итальянский журнал “Memoria”, специализирующийся на вопросах истории женщин, посвятил один из своих номеров за 1981 г. (“Memoria”, 1981, no.2)3 . Иначе говоря, утвержде3 Ср.: Di Cori, введение к “Memoria”, 1985, no.15. О роли “sameness” (“одинаковости”) и “difference” (“различия”) в женской истории см. Davis, 1985.

173

THESIS, 1994, вып. 6

ние о том, что мировосприятие, опыт или положение в мире одинаковы для всех женщин, не соответствует исторической реальности. Расхожие заголовки типа “Женщина в античное время”, “Женщина в средние века” или “Женщина в нацистском государстве” вводят в заблуждение. Историю женщин можно понять только во множественном измерении, а не в одном-единственном. В процессе исследований были поколеблены некоторые представления, первоначально вдохновлявшие на изучение истории женщин. К таковым относятся, например, представление об одинаковом во все времена угнетении женщин мужчинами, а также телеологические версии о постоянном прогрессе в положении женщин или же, наоборот, об утерянном женском рае. История женщин схожа с историей мужчин в том, что она столь же комплексна и сложна и в ней столь же мало прямолинейности, логики и связности. Выявить многообразие женского опыта и жизненных ситуаций – как в культурном, так и в историческом плане – стало возможным прежде всего потому, что исследование истории женщин ориентировалось на все сферы деятельности и социальные группы общества: на те, где подвизаются только женщины (например, женские организации, женская культура, современное домашнее хозяйство); на те, где женщины преобладают (например, ведовство или социальная помощь беднякам), на те, где женщины представлены наравне с мужчинами (семья, секс, классы, молодежь и старики, этнические меньшинства); на те, где женщины находятся по сравнению с мужчинами в меньшинстве (фабричный труд, потребление сексуальных услуг, историческая наука); и на те, где они отсутствуют (например, “всеобщее” участие в выборах в XIX в.). Подводя итоги, можно констатировать: у женщин есть своя история. Многообразная и различная для всех женщин, она все же размещается в границах комплексной истории женского пола. В качестве примера можно привести один сюжет, который с некоторого времени изучается многими историками-женщинами. В XVI в. в Италии родились новые формы заботы о бедных. До сих пор в историографии по этому вопросу исследовалась почти исключительно тема изгнания из городов “здоровых”, “пришлых” и “мнимых” нищих, причем исследователи усматривали здесь изменение отношения к бедности: бедные считались уже не последователями Христа, а грешниками. Но более точные данные показали, что “здоровые”, “пришлые”, “мнимые” нищие были почти исключительно мужчинами, а главным в количественном отношении объектом заботы о бедных являлись нищие женщины. Их не изгоняли, а интернировали в создававшихся консервационных центрах, и изменение отношения к бедности проявлялось здесь иначе, чем в случае нищих-мужчин. Женская бедность квалифицировалась как потеря или угроза потери женской чести. Эта “onore femminile” была социальной ценностной меркой, которая применялась и к остальным женщинам. Таким образом, история женщин в области заботы о бедных в начальный период нового времени была иной, чем у мужчин. 174

THESIS, 1994, вып. 6

Конечно, речь идет об опыте не всех женщин, а лишь их меньшинства; но опыт этого меньшинства был взаимосвязан с социальным обликом и реальным социальным положением женского пола в целом (ср. Bock, 1985; см. также “Quaderni Storici”, 1983, no.53; Cavallo, 1980; Ferrante, 1986; Lombardi, 1988; Hunecke, 1983). Если рассмотреть перспективы и результаты нового направления в историографии – истории женщин – с учетом вызова, брошенного с его появлением традиционному взгляду на прошлое, то мы увидим здесь одновременно черты старого и нового. Старо, например, стремление взглянуть на прошлое несколько по-иному – в частности, таким образом, чтобы этот взгляд отражал мироощущение данного историка и ситуацию, в которой он находится. Так, уже в середине XVIII в. развернулась дискуссия по вопросу о социальной обусловленности историографических оценок. Йохан Мартин Хладениус писал тогда, что если к какому-либо событию, например мятежу, выразят свое отношение “верноподданный”, “мятежник”, “иностранец”, “бюргер или крестьянин”, то результаты будут неодинаковы. Ибо “то, что происходит в мире, воспринимается различными людьми по-разному”, в зависимости от “состояния их тела, их души и всей их личности”. Соответственно существуют разнообразные “точки зрения на один и тот же предмет” и “из понятия точки зрения следует, что лица, рассматривающие предмет с различных точек зрения, должны иметь и разные представления о предмете” (Chladenius, 1969 [1742], S.185; 1752, S.188ff; ср. Koselleck, 1975, S.696ff; 1984). Двумя столетиями позже, размышляя о различного рода кризисах исторической науки, Дж.Покок выразил эту идею в более общем виде. В своем исследовании он пришел к выводу, что “историография является формой мышления, основывающегося на знании общественных структур и процессов” и что поэтому “у любого общества может быть столько вариантов прошлого и видов зависимости от этих вариантов, сколько связей с прошлым существует в обществе... Знание общества о своем прошлом множественно, а не единично” (Pocock, 1961, p.211– 213, 244). Решающее значение для возникновения новых направлений историографии имеет, по его словам, появление проблемы, которая ставит под вопрос или даже совсем разрушает обычно не подвергаемое сомнению отношение настоящего к прошлому, ведет к новому осознанию преемственности и прерывности и к вопросам типа: “Как прошлое стало настоящим?” и “Почему настоящее должно следовать за прошлым?” (Pocock, 1961, p.245, 213). В этом отношении возникновение новой истории женщин напоминает предшествовавшие революции в историографии. Однако Покок показывает и специфику нового направления, утверждая, что условия для него создала именно революция XIX в. в историографии. Появление историзма и научного метода сделали возможным “применение исторического подхода к каждой области человеческой жизни и к человеческому опыту в целом”. Между тем эти возможности оставались 175

THESIS, 1994, вып. 6

ограниченными только опытом половины человечества; полная же реализация поставленных задач потребовала исследования истории женщин – и не просто в смысле подключения “лучшей половины”, а с учетом сформулированной Пококом концепции множественности прошлого. “Нет априорной причины для того, чтобы эти различные знания слились в единое знание”,– пишет он, так как они порой столь сильно отличаются друг от друга, “что их интеграция будет очень сложна в интеллектуальном отношении – даже тогда, когда она станет социально возможной и желательной”. В следующем разделе речь пойдет о том, что, несмотря на открытие истории женщин и признание ее отличия от истории мужчин, предпринимались попытки увязать между собой различия в их отношении к своему прошлому (а также аналогичные различия, существующие между разными женщинами, равно как и между мужчинами). В результате проблема соотношения истории женщин и “истории в целом” конкретизировалась. III. ИСТОРИЯ ЖЕНЩИН И ИСТОРИЯ ПОЛОВ Многие размышления на эту тему начинались с констатации того, что женщины составляют половину человечества, а в некоторых странах и в отдельные времена даже больше половины. Эту констатацию можно назвать как угодно, но только не банальностью. Не случайно одна серьезная книга о новейшей историографии женщин так и называется “Большинство находит свое прошлое” (Lerner, 1979). С точки зрения метода упомянутая констатация означает, вообще говоря, следующее: вопрос о состоятельности истории женщин, если ее рассматривать отдельно от общей истории, столь же правомерен, как и вопрос о состоятельности истории мужчин и особенно достоверности всеобщей истории, если их рассматривать в отрыве от истории женщин. Следовательно, история женщин затрагивает не только половину, но и все человечество в целом. Может быть, самый важный прорыв в попытках соотнести историю одной половины человечества с историей другой и каждую из них с “историей в целом” произошел благодаря концептуальному взгляду на женщин как на социальную группу. Соответственно и мужчины стали восприниматься как определенная гендерная группа. С середины 70-х годов “пол” (gender, genre, genere, geschlecht) рассматривается как основополагающая категория восприятия и исследования социальной, культурной и исторической реальности. А это означает, что всеобщую историю следует рассматривать и как гендерную историю, т.е. как историю интергендерного взаимодействия. До последнего времени категория “пол” (gender) не относилась к базисным терминам историографии. Так, в фундаментальном труде “Основные исторические понятия”, издающемся с 1970-х годов, рядом с такими понятиями, как, например, “труд”, “раса”, “революция”, нет пресловутой категории “пол” – так же, как слова “женщина” и даже “мужчина”. В “Историческом словаре философии” 1974 г., несмотря на многовековые рассуждения философов о 176

THESIS, 1994, вып. 6

полах, отсутствует сама дефиниция “пола”, а в рубрике “Сущность пола” упоминаются клеточная плазма, гены и гормоны (Ritter, 1974, S.443). И то и другое – как устранение понятия пола, так и его сведение к кажущемуся естественно-научному содержанию – было опровергнуто исследованиями по истории женщин и истории полов. Необходимо заново разработать категориальный аппарат и рассмотреть предпосылки и следствия истории сквозь призму гендерной проблематики. Ниже будут затронуты отдельные аспекты дискуссии по проблемам пола: мотивы, приведшие к пониманию пола как социальной, культурной и исторической категории, и соответствующие представления об исторической реальности, с которой приходится иметь дело историкам (и не только им). 1. Пол как социальная, культурная и историческая категория По мере того как в последние годы утверждалось новое отношение к полам, пол уже больше не мог восприниматься просто как некая очевидность, т.е. как заведомо известный элемент так называемой фактической реальности, как априорная данность или как не требующее объяснений явление природы. Теперь принято считать, что люди во всех известных нам обществах различали гендерно обусловленные типы поведения и деятельности; что дифференциация по гендерному признаку существует буквально во всех сферах, хотя конкретное определение этих сфер не во всех обществах одинаково, т.е. оно не универсально. Положение женщин столь же многовариантно, как и положение мужчин. Чрезвычайно разнообразно в историческом и культурном отношениях конкретное содержание женского или мужского бытия, причем сама грань между бытием женщины и мужчины не является жесткой. Исследователи постигли, что дифференциация по полу и гендерная иерархия, т.е. властные отношения между мужчинами и женщинами,– это два разных вопроса. Дифференциация и иерархия не всегда и не обязательно связаны друг с другом и тем более не идентичны. Так, к примеру, разделение труда по признаку пола не означает per se разделения власти по тому же принципу. И отнюдь не всегда иерархия принимает одинаковые формы со сходным содержанием и значением. Наконец, стало очевидным, что восприятие мира исследователями и исследовательницами, в большинстве своем западноевропейского и североамериканского происхождения, отмечено печатью сложившихся в их родной культуре взаимоотношений полов, взглядов на положение и эмансипацию женщин, а также распространенного этно- и евроцентризма. Бытующие сегодня взгляды и представления о полах являются в значительной мере продуктом исторического (начиная с XVIII в.) развития в области культуры, науки и взаимоотношений полов (см., например: MacCormack and Strathern, 1980; Rogers, 1978; Ortner and Whitehead, 1981; Segalen, 1980; Rapp, 1979; Lamphere and Rosaldo, 1974; Mathieu, 1978). Осознавая это, мы рассматриваем пол и гендерные отношения как социальные, политические, культурные ве177

THESIS, 1994, вып. 6

личины, несводимые ни к внеисторическим феноменам, ни к единственной, “изначальной” или “имманентной” причине. Если пол рассматривается как категория, то под этим понятием подразумеваются: а) способ восприятия и исследования людей; б) аналитический инструмент, помогающий нам заглянуть в малоизученные области истории; в) абстрактная форма социального и культурного анализа. Введение категории “пол” бросает вызов так называемому феномену гендерной слепоты традиционной историографии. Против этого феномена выдвигается теперь следующее возражение: “Второй натурой историка должна была бы стать такая же готовность к изучению последствий, вызываемых наличием гендерной стратификации, как, например, к изучению последствий, вызываемых разделением общества на классы” (Davis, 1976, p.90). При этом важно, чтобы именно понятие “пол” имело “специфический контекст” и “контекстуальную зависимость” или же воспринималось таким образом. Об этом шла речь, например, в выступлениях Дж.Флэкс на конгрессе женщинисториков в Италии в 1982 г. и на Берлинском конгрессе Немецкого общества по изучению Северной Америки в 1984 г. (Flax, 1986, p.193– 213, 221). Дело не в том, чтобы выдвинуть в качестве постулата некий универсальный принцип – будь то разновидность “феминистской одержимости” или, например, марксистский метод, который пытается сводить все социальные феномены (и не в последнюю очередь взаимоотношения полов) к “политэкономии”, к отношениям между средствами и способами производства, между наемным трудом и капиталом или между классами. Категорию пола, хотя она и предоставляет широчайшие возможности познания практически всех исторических явлений, не следовало бы воспринимать как неизменную, универсальную и овеянную ореолом мистицизма конструкцию, предназначенную для объяснения всего происходящего в истории. Она служит не для того, чтобы сводить историю к какой-либо модели, а для выявления в истории разнообразия и изменчивости. Пол является “категорией” не в смысле обобщающей формы выражения понятия, а в первоначальном смысле этого греческого слова, означающего “публичное несогласие”, публичное обвинение, словопрения, протест, процесс в двояком смысле этого слова (Heinrich, 1981, S.36ff, 195). Это несогласие направлено прежде всего против “биологизации”, в результате господства которой утвердилась неизменная, односторонняя и тормозящая познание модель. Серьезное отношение к полу как социально-культурной категории требует покончить с биологизацией самого понятия “пол” и отказаться от соответствующего понятийного аппарата, т.е. от биологического обозначения пола или от восприятия женского тела, сексуальности, половых органов, родов или материнства как “биологии”4. Примером того, как можно заниматься темой, ка4 Насколько слаб еще такой подход, показывает, например, школьное образование в Федеративной Республике Германии, где половое воспитание

178

THESIS, 1994, вып. 6

сающейся в основном женского тела, не прибегая к помощи “биологии”, служит книга Мирей Лаже (Laget, 1982; ср. также Thébaud, 1986b, особ. p.7, 287–291). Если же в подобных исследованиях говорят о “биологии”, то это слово не означает, как можно было бы подумать, нечто не-социальное, до-социальное или даже естественно-научное; напротив, оно само является чисто социальной категорией с соответствующим смысловым содержанием, сформировавшим понимание пола и гендерного взаимодействия на протяжении жизни всего нескольких поколений. Слово “биология” применительно к гендерной проблематике вошло в оборот примерно с 1900 г.; до этого же не было никакой “биологии”, а выражения, которые прежде использовались в отношении женского пола (“сотворенное Богом”, “вечно женское”, “женская природа” или “женское существо”), имели другой исторический контекст и лишь отдельными своими элементами были похожи на современную гендерную “биологию”5. Чисто социальный характер самой категории “пол” следует, например, из того факта, что она заключает в себе очевидный предрассудок, поскольку обычно употребляется лишь применительно к женщинам. Еще задолго до того, как появился “биологический подход”, Жан Жак Руссо выразил нечто подобное в социальнокультурных терминах: “Мужчина проявляет мужество только в отдельные моменты, женщина остается женственной на протяжении всей своей жизни” (он был достаточно осторожен, чтобы сделать одно небольшое, но многозначительное добавление: “или, во всяком случае, всей своей молодости”) (Rousseau, 1971, p.245)6. Гендерная “биология”, кроме того, наделена особым социальным оттенком со специфическим содержанием, которое отличает ее от прежних характеризующих пол категорий, так как она является оценочным понятием, а точнее – метафорой для выражения “неполноценности”. Это проявляется, например, в том, что именно те сферы жизни и деятельности женщин, для анализа которых употребляется данное понятие, считаются в обществе второстепенными: роды, воспитание детей, домашняя работа. В отличие от сфер мужской деятельности, они не считаются трудом, хотя, например, в традиционной гинекологии ходячим terminus technicus [техническим термином (лат.).– Прим. пер.] является понятие “детородная работа”, а слово “роды” в английском, французском и итальянском языках сочетается со словом труд (labour, travail, travaglio). Столь дискриминационное употребление понятия “биология” основано на предположении, что, как пишет Ламберт, “различия между людьми оправдывают сопреподается в рамках предмета “биология”; об этом же свидетельствует работа Rodenwaldt, 1957. 5 О естественно-научных аспектах изучения пола см.: Fausto-Sterling, 1986; Keller, 1985; Bleier, 1984; Lowe and Hubbard, 1983. 6 О комплексном и меняющемся видении полов и их отношений у Руссо см.: Elshtain, 1981, Kap.4; 1986, Kap.4; Bloch and Bloch, 1980, p.25–41; Schwartz, 1984; Tomaselli, 1985.

179

THESIS, 1994, вып. 6

циальное неравенство. Биологические... различия часто считаются более естественными основаниями социального неравенства, чем различия, обусловленные обществом: последние имеют больше прав на особую компенсацию”. Конечно, в физическом отношении женщина, если подходить к ней с мужскими мерками, “неравна” и “неодинакова”, но почему она должна быть отмечена за это клеймом “неполноценности”? Совершенно очевидно, что хорошее отношение к “другим”, с их “иным” физическим бытием, будь то женщины или мужчины, требует не только “гораздо больших усилий, но и обходится дороже”. “Биологическая” проблема оказывается проблемой социальных и культурных отношений между полами, ибо “положение, когда социальный вклад женщин (забота о детях, домашняя работа, работа в местной общине) оплачивается лишь опосредованно, через доходы мужа, не может быть оправдано ни морально, ни практически тем фактом (да и факт ли это?), что женщины в силу своей биологии лучше справляются с работой по уходу за детьми, чем мужчины” (Lambert, 1978, p.115ff). Оценочное, в первую очередь, содержание понятия “биология” проявляется также и в том, что “биологический” подход распространился не только на женщин, но и на ряд других общественных по своей сути явлений, которые, однако, выводились за рамки социального: например, на вопросы о “помешанных” и “придурковатых”, о больных, о жизни и смерти, о телосложении, об этнических группах или расах. Особенно много о сексистском содержании “биологии” мы можем узнать из истории ее расистского понимания, поскольку оба направления развивались параллельно и имеют много точек пересечения. Ясно, что черные “одинаковы” с белыми в физиологическом отношении не по всем параметрам – по одному из параметров они “иные”; также ясно, что женщины “одинаковы” с мужчинами физиологически не во всех отношениях – они “иные” по четырем или пяти параметрам. Но “иное” в некоторых физиологических аспектах бытие не может служить ни основанием, ни объяснением существующих отношений между белыми и “чужими” расами и между одним и “другим” полом: “Биология нема” (Rapp, 1979, p.503). Физиологические различия отнюдь не являются основанием для сексизма и расизма; различия в некоторых физиологических аспектах используются лишь для легитимации архаичных социальных отношений господства. Эти отношения имеют прежде всего социально-культурное содержание, причем “биология” расовых и гендерных различий сама является социальнокультурным продуктом. “Различия” – это метафоры для обозначения иных (или якобы иных) форм жизни. У современного расизма и современного сексизма сходные структуры аргументации, символизированные в социальной категории “биология”. Общественная группа, обозначаемая как “чужая” или “другая”, получает свидетельство о “неполноценности” и лишается не только права на “равенство”, но (что, может быть, важнее) и права безнаказанно оставаться “чужой” или 180

THESIS, 1994, вып. 6

“другой”, т.е. жить иначе (или мнимо иначе) в физическом, духовном и психическом отношениях по сравнению с группой, которая устанавливает культурные нормы и ценности (Bock, 1986b, S.61, 370). Доклады мужчин в секции “Антропология” на немецком Конгрессе историков в Берлине в 1984 г. свидетельствовали о новейших попытках биологов и историков искать и, конечно же, находить в истории “биологию”. (Между прочим, рядом с ними впервые работала секция женщин-историков по теме “Сферы женского бытия”, где о “биологии” не было и речи.) В “биологическом ракурсе” рассматривались следующие проблемы: историческое понимание пространства и времени, негативные реакции на “существа иного рода”, “гендерный дуализм” общества, женское движение в борьбе за мир в недавнем прошлом, эмоциональность и интеллект, субъективное измерение в истории, история быта, “язык тела” и, наконец, отношения между женщинами. Последняя тема, хотя и стала с недавних пор популярной областью исследований, посвященных женщинам, до тех пор не имела в Германии доступа в академическую историческую науку7. В исследованиях по женской проблематике, выдержанных в русле феминизма, подход к женскому телу тоже часто отождествляется с “биологией”. Это реализуется либо в противопоставлении биологического понятия “пол” (sex) и социального понятия “пол” (gender), либо в гипотезе о “трансформации простого биологического понятия “пол” – sex в социально обусловленное понятие “пол” – gender, либо в версии об устранении женской “биологии” с помощью “биологической” технологии (например, пробирочные дети) и о возникающем в результате “равенстве” (Firestone, 1970; Rubin, 1975; критику этих взглядов см., например, в: Flax, 1983). Подобная дихотомия утвердилась и получила распространение прежде всего в США с середины 1970-х годов, но она остается весьма спорной. Одна французская женщина-историк считает, что освобождению женщин “препятствует” прежде всего их “биологическая предопределенность”. Поскольку именно она – источник господства мужчин, женщинам следовало бы освободиться от своей “биологии” (Knibiehler, 1987b, p.55). Однако ценность подобных воззрений весьма сомнительна. И не столько по политическим причинам, сколько из-за того, что нынешнее состояние техники действительно позволяет слишком легко устранить женскую “биологию”, и как бы тогда не пришлось вспомнить о комментариях Ханны Арендт по поводу подобной “эмансипации” или “равенства”, данных ею в 1972 г.: “На самом деле вопрос стоит так: что мы проиграем, если мы выиграем?” (цит. по: Young-Bruehl, 1982, p.513). Для мышления исторического, стремящегося понять прошлое, еще более важно, что подобные воззрения, будучи спроецированными в историю, становятся анахронизмом: они не выдерживают сопостав7 Доклады по женской истории перепечатаны в “Journal für Geschichte”, 1985, no.2; по “биологической” истории – в “Saeculum”, 1985, no.36.

181

THESIS, 1994, вып. 6

ления с реальным опытом женщин. Во всяком случае, те 200 000 женщин, которые были стерилизованы при национал-социализме, ни в коей мере не воспринимали подобное снятие с них “биологического рока” как освобождение. Их пример, как и пример многих других жертв режима, продемонстрировал, что, вопреки распространенному мнению, расистская и сексистская “биология” занималась не столько постулированием неизменности, внеисторичности феноменов культуры, сколько (и прежде всего) перспективой изменения общества “биологическими” средствами. Точно так же ничего общего с женской “биологией” не имел факт смерти многих тысяч женщин от принудительной стерилизации, который пытались объяснить тем, что стерилизация у женщин по анатомическим причинам протекает драматичнее, чем у мужчин. Это было скорее результатом столкновения между представителями власти, проводившей национал-социалистскую расовую политику, в большинстве своем мужчинами, и их жертвами, половину которых составляли женщины. Именно те исторические исследования, которые иногда воспринимаются как исследования женской “биологии” – например, работы о материнстве, родах, повивальных бабках, кормилицах, проститутках,– показали, что и биологическое представление о женском теле (равно как и о мужском) зависит от соответствующих исторических и культурных воззрений (Suleiman, 1986; Gallagher and Laqueur, 1986; Epstein, 1987; Bock und Nobili, 1988; Knibiehler et Fouquet, 1980; Scholten, 1985; Leavitt, 1986; Pancino, 1984; SaySallois, 1980; Klapisch-Zuber, 1985; Hunecke, 1987; Walkowitz, 1980; Otis, 1985; Buttafuoco, 1985; Roper, 1985). Оно является вотчиной не “биологии”, а истории женщин и гендерной истории. Понятие “пол” означает не вещь или предмет, не много вещей или предметов, а комплексное переплетение отношений и процессов. Необходимо “мыслить отношениями”, чтобы из аналитической категории пола вывести культурную реальность – как в прошлом, так и в настоящем. Что это означает в теоретическом философско-познавательном плане, объяснила, например, Дж.Флэкс. Мы же не будем останавливаться на философском подходе, а попытаемся на некоторых примерах показать, насколько полезным может быть такое понимание пола для историографии. 2. Пол как отношение, или гендерная история как история женщин Взгляд на пол как на комплексное социальное отношение означает, что роль женщины в истории следует рассматривать не просто как новый для исторической науки предмет исследования, а как обойденный вниманием ученых вопрос об отношениях между людьми или группами людей. Говоря словами М.Розальдо, недавно умершей специалистки по антропологии, женщин “нужно рассматривать в их соотнесенности с другими женщинами и мужчинами, а не с точки зрения различий и сегрегации” (Rosaldo, 1980, p.409; ср. также Perrot, 1981, p.574; Scott, 1987). Помимо ставшего элементарным требования интегрировать ис182

THESIS, 1994, вып. 6

торию женщин во всеобщую историю, изучая при этом отношения между женщинами и мужчинами, эта формулировка указывает на важный и часто упускаемый из виду аспект: необходимо исследовать не только отношения между полами, но и отношения между представителями одного пола. До сих пор главным предметом историографических исследований были разного рода отношения между мужчинами, прежде всего политические, военные и экономические, но также, например, родственные и дружеские. Теперь стало очевидным, что столь же важно изучать отношения не только между мужчинами и женщинами, но и отношения между женщинами: например, между домашними хозяйками и служанками; между матерями и дочерьми; между матерями, кормилицами и акушерками, между работницами социального обеспечения и женщинами, лишенными средств к существованию; между миссионерками и представительницами колониальных народов; между женщинами, занятыми профессиональной и политической деятельностью. Сюда же относятся формы и содержание мышления, искусства, культуры у женщин, отношения дружбы и любви между женщинами (Smith-Rosenberg, 1985; Faderman, 1985; Cook, 1979; Rupp, 1980; “Signs”, 1984, v.9, no.4: “The Lesbian Issue”; “Nuova donnawomanfemme”, 1975, no.10/11: “Solidarieta, amicizia, amore”; “Nuova donnawomanfemme”, 1985, no.23/24: “Amore proibito”; Segalen, 1980; Laget, 1982; Pancino, 1984; Walser, 1985; Wierling, 1987; Hill, 1985; Verdier, 1979). Настаивать на изучении этих проблем необходимо, поскольку начиная с 1980-х годов тема “пол” (gender) прямо-таки угрожает превратиться в расхожую монету; с помощью новых взглядов и понятий пытаются смягчить борьбу вокруг женского вопроса. Гендерную историю с явным облегчением выдают за окончательное “преодоление” истории женщин: дорогу себе пробивает нейтральный в гендерном отношении общий разговор о полах. Но если “забыть”, что открытие социальных, культурных и исторических отношений между полами произошло благодаря изучению взглядов женщин на мужчин и на других женщин, то окажется забытой и цель: сформировать не нейтральное к полу, а охватывающее оба пола представление об “истории в целом”. История женщин есть история полов par excellence. Когда речь идет о женщинах, понимание гендерной истории как истории отношений не только между полами, но и внутри каждого из полов оказывается далеко не самоочевидным. Это подтвердил в 1985 г. Л.Стоун, известный как автор книги “Семья, секс и брак” (Stone, 1979). При анализе данных вопросов гендерные отношения выходят на первый план, а женщины составляют половину исследованных групп людей8. В книжном обзоре, опубликованном в “New York Review of Books”, 8 Несмотря на это, в перечне использованных Стоуном понятий присутствует ключевое слово “женщина”, но отсутствует – “мужчина”, т.е. мужчины – это нечто “всеобщее”, а женщины – нечто “особое”; см. Stone, 1972, p.447.

183

THESIS, 1994, вып. 6

Стоун выступил в роли бога историков, выдвинув для истории женщин “десять заповедей”, которых следовало бы – к удивлению историков – придерживаться “всегда и везде”. Первая из них гласила: “Не пиши о женщинах ничего, за исключением их отношений с мужчинами и детьми” (Stone, 1985, p.21). Стоун знал, что в новых исследованиях по женской проблематике речь идет о гендерных отношениях и их истории. Но он не понимал ни того, что о женщинах можно судить не только по их отношениям с мужчинами, ни того, что отношения женщин с женщинами столь же важны, как и женщин с мужчинами, ни того, что дети тоже не являются нейтральными в половом отношении существами, ни того, что и о мужчинах следует судить по их отношению к женщинам. 3. Гендерная история как история мужчин Отношение мужчин к женщинам традиционно считалось частью “всеобщей” истории и если и рассматривалось с позиций гендерной истории, то в “специфически мужском” ракурсе – как история мужчин. В большинстве случаев, когда речь заходила о гендерной проблематике, подразумевался только женский пол и соответственно “женский вопрос”. Казалось, что мужчины – в той мере, в какой они доминировали в обществе,– находились вне гендерных отношений. Постоянно соотносить историю женщин также и с историей мужчин стало элементарным требованием, но до сих пор вряд ли можно сказать то же самое о привычке соотносить историю мужчин с историей женщин. В качестве примера можно привести историю военного дела и войн. До сих пор речь в ней шла исключительно о мужчинах, причем с достаточным основанием: ведь западный способ ведения войны – во всяком случае, в Европе – состоял в прямых столкновениях между группами мужчин. Однако исследования в этой области редко затрагивали специфически мужскую проблематику, например вопрос о взаимосвязи военного дела с историей мужественности (см., например, Jähns, 1880; Block, 1913; Howard, 1981; Elshtain, 1986, Kap.8). Кроме того, войны имеют огромное значение и для женщин, а соответственно – для отношений между полами и внутри полов. Можно также напомнить о военной символике и военном языке (имеющих резко выраженную гендерную окраску и содержание и употребляющихся как в освободительных, так и в агрессивных войнах), о женском движении за мир перед первой мировой войной, во время и после нее, а также о новых формах проституции в периоды первой и второй мировых войн (Gilbert, 1983; Costin, 1982; Wiltsher, 1985; Berkin and Lovett, 1980; Thébaud, 1986a; Hirshberg, 1986). В Соединенных Штатах в последнее десятилетие получили распространение “исследования мужчин” (отчасти исторического характера), посвященные отношению мужчин к женщинам и мужчин к мужчинам. Авторами в большинстве случаев являются сами “заинтересованные лица”, т.е. мужчины. Некоторые авторы исследуют взаимосвязь 184

THESIS, 1994, вып. 6

войны и такой социальной конструкции, как мужественность, которую невозможно понять в терминах “биологической” данности. Исследования мужчин демонстрируют теперь то же самое, что ранее уже показали исследования женщин: гендерная норма и гендерная реальность отнюдь не идентичны, и обе подвержены историческим изменениям. В XIX в., согласно одному французскому историку, мужественность означала для мужчин не только власть, но и страдания. Новые исследования открыли и отцовство как историческую тему. Некоторые работы, авторами которых выступают мужчины, инспирированы требованиями сопереживания специфически женского опыта (в частности, беременности и родов) и/или требованиями “мужских прав”, которые не только соответствуют феминистским требованиям женских прав, но отчасти и противоречат им (иного нельзя было и ожидать)9. По сути дела, к истории мужчин относятся также и некоторые вопросы, которые еще продолжают числиться в рубрике “истории женщин”. Речь идет о тех сочинениях о женщинах, полах, сексуальности и семье, которые принадлежат перу известных философов и других интеллектуалов из числа мужчин и характеризуются определенным подходом и содержанием. Эту тематику относят не к женской, а к мужской истории по причинам, которые многократно обсуждались. Подобные сочинения выражают преимущественно мужской взгляд на женщин, и в большинстве случаев фиксируемое им представление о полах и отношениях между ними имеет не описательное, а нормативное и предписывающее значение. Заметим попутно, что нормы для женщин в большинстве своем не только отличаются от норм для мужчин, но и не соответствуют реальностям женской жизни. Чрезвычайно дифференцированный характер приобрело за последнее десятилетие изучение мужчин в аспекте интеллектуальной истории; оно выявило наличие комплексов и противоречий во взглядах различных мыслителей (Okin, 1979; Elshtain, 1981; 1982; 1986; Mortley, 1981; Loraux, 1981; Maclean, 1980; Saxonhouse, 1985; Pitkin, 1984; Bennent, 1985; Moreau, 1982; Nicholson, 1986; Pateman and Gross, 1986)10. Вместе с тем в методическом плане эти исследования заставили усомниться в созданной мужчинами на протяжении сотен лет историографии, которая исчерпывает себя описанием и повторением действительных и мнимых ужасов, интерпретируемых во враждебном женщинам духе. Отказываясь ставить вопрос об историческом контексте таких сочинений, об их социальном, политическом и культурном значении и об их месте во всей совокупности научных трудов, а также не желая изучать отноше9 Такова, например, критика обязанности отцов платить алименты и права женщин на заботу о детях, завоеванного в значительной мере женским движением прошлых лет; см: August, 1985. Ср. также: McKee and O'Brien, 1982; Roche, 1983; Martin, 1984, S.84ff; Tellenbach, 1976–1979; Knibiehler, 1987a. 10 О естественно-научном мышлении см. литературу в прим. 5, а также Jordanova, 1980; Newman, 1985.

185

THESIS, 1994, вып. 6

ние к ним со стороны женщин-современниц, интеллектуальная история грешит анахронизмом11. Если специалисты по интеллектуальной истории обращаются к философам-женщинам (как правило, менее известным, чем их коллеги-мужчины) или к мыслям и мнениям других женщин, то по вопросам гендерных и иных отношений обнаруживаются подчас значительные отличия их взглядов от взглядов мужчин. Примером может служить понятие “наталитет”, занимающее центральное место в произведениях Ханны Арендт, ее концепция человеческого плюрализма, находящего символическое выражение в плюрализме полов, или же тезис о “другом голосе” (“different voice”) женщин, который звучит “иначе”, но не менее весомо, чем голос мужчин, если речь идет о моральных оценках и ценностях (Elshtain, 1986, p.110ff; Arendt, 1967, S.15ff, 318; Gilligan, 1982)12. Интеллектуальная история подтверждает тезис, что и история мужчин состоятельна, только если она соотносится с историей женщин и становится благодаря этому одним из аспектов истории полов. 4. Гендерная история и социальная история Если понимать историю женщин и гендерную историю как историю социальных отношений, то в связи с этим возникает вопрос об их соотношении с социальной историей. Поскольку пол является социальной категорией, постольку вся история женщин и гендерная история относятся к социальной истории. Однако такой подход явно не вписывается в рамки возникшего в 1960-е годы направления, получившего название “новой социальной истории”. Основным предметом ее исследования выступают классы; соответственно и область “социального” она сводит к социальным классам или слоям, а всеобщую историю, по существу, к их истории. С точки зрения истории женщин у новой социальной истории, таким образом, было слишком узкое понимание социального как сферы отношений между людьми. Кроме того, чересчур частое сопряжение термина “социальный” со специфическими понятиями “класса” или “слоя” способствовало тому, что другие отношения, например расовые или гендерные, рассматривались как несоциальные, досоциальные или даже относились к “биологии”. В последние годы среди историков развернулись дебаты по вопросу о соотношении между понятиями класса и пола. Часто звучало утверждение, что класс “важнее” пола: “Может быть, и существуют некоторые социально значимые общности женщин как женщин определен11 Так, например, половая философия женщины, сформулированная Руссо, была воспринята отчасти с энтузиазмом, отчасти в критическом духе (ср. прим. 6). См. также Farge, 1987, p.30ff. 12 См., например, материалы дебатов о полах и их отношениях в ранний период Нового времени, в которых участвовали многие авторы-женщины: Fahy, 1956; Maclean, 1977; Henderson and McManus, 1985; Shepard, 1985; Ferguson, 1986. Ср. также: Labalme, 1980; Brinks, 1980; Spender, 1982.

186

THESIS, 1994, вып. 6

ной эпохи, но все же они несут на себе отпечаток конкретных и потому очень разнообразных факторов, обусловленных прежде всего именно принадлежностью к определенному классу или слою,– и это было и остается гораздо более важным для самосознания, жизненной практики, опыта и интересов большинства женщин, даже если имеется иной опыт их социализации и выделения в отдельную общественную группу. Разве молодая образованная дворянка в столице только что основанного Бисмарком рейха не имеет гораздо больше общего со своим примерно равным ей братом, чем с пожилой, вдовствующей, выросшей в крайней бедности, не умеющей ни читать, ни писать польской сезонной работницей, из тех, что можно было встретить в те времена каждым летом в Саксонии?” (Kocka, 1981, S.104)13. Этот пример хотя и дает рельефное представление о реально существующих глубоких различиях между женщинами, однако при этом используются параметры, которые не имеют отношения к классовым различиям. Дворянка молода, работница стара; дворянка образованна, работница не умеет читать и писать; дворянка не замужем, работница – вдова; дворянка – немка, работница – полька; дворянка живет в городе, работница – в деревне. Однако возраст, семейное положение, этническонациональная принадлежность, городская или сельская среда не являются критериями классовыми, а в XIX в. уже и грамотность вряд ли может считаться таковым. Поскольку данная картина подтверждает, что женщинам из рабочего класса жилось плохо, а дворянкам хорошо, то эту картину можно и перевернуть. Например, сравнить молодую, жизнерадостную немецкую домашнюю хозяйку, живущую в городе в счастливом браке с немецким рабочим, обладающим некоторой защищенностью благодаря социальному страхованию, и бедную вдову из кругов исчезающего польского шляхетства. Если этот пример и не говорит ничего о соотношении класса и пола, то все же в нем есть нечто другое, не менее важное. Различия между представителями одного пола столь же велики, как и между представителями одного класса; эти различия показывают, что ни класс, ни пол не являются однородными или хотя бы солидарными группами. Одной из причин неоднородности классов является принадлежность к полу, так же как в число причин неоднородности полов входит принадлежность к классу. Поэтому историческое исследование женщин неизменно обращает внимание и на классовые аспекты, и уже имеются многочисленные исследования о работницах, женщинах из рабочих, буржуазных, дворянских семей. Но именно исследования классовой специфики позволили сформулировать два принципиальных методических положения: во-первых, зависимость определения параметров классового статуса от позиции историка и, во-вторых, различия в историческом опыте класса, обусловленные гендерной спецификой. 13 Попытка подчинить женский вопрос классовой концепции предпринята, например, в: Abelshauser, 1985, Kap.I.

187

THESIS, 1994, вып. 6

Что касается первой проблемы, то параметры, определяющие классовую принадлежность женщин, в принципе отличаются от соответствующих критериев у мужчин, так как значимыми для них являются отнюдь не одни и те же факторы (например, размеры дохода или степень бедности, измерение которых показало бы очевидные разрывы между представителями разных классов, независимо от половой принадлежности). Ориентиром классовой принадлежности мужчин в значительно большей мере служит их отношение к капиталу, производству, рынку, их профессиональный статус, в то время как у женщин таким ориентиром являлось отношение к мужчинам своей семьи, чаще всего к супругам и отцам (и лишь изредка – отношение к своей профессии)14. Речь идет, таким образом, о критерии производном, выведенном из истории семейных отношений. Вследствие методической несостоятельности подобного “двойного стандарта” статус женщин попытались определять не по их мужчинам, а по ним самим, например, по их труду. Однако труд организуется (и оплачивается) не только в зависимости от специфики общественного слоя, но и от специфики пола. Именно в тот период времени, когда возникла социальная категория “класс”, т.е. с XIX в., неоплачиваемая домашняя работа (работа женщин на супругов, детей и других членов семьи) заняла центральное место в жизни подавляющего большинства женщин всех классов. Многочисленные исследования по этому вопросу показывают, что домашний труд, невзирая на его различия в разных слоях общества, столь же плохо сводится к классовым параметрам, как и многие другие важные явления гендерной истории15. Что касается второй проблемы, то женщины определяют свою классовую принадлежность иначе, чем мужчины. Это видно не только на примере домашнего труда, но и на примере жен предпринимателей в Англии XIX в.: представление о “классе” у этих жен определялось их полом (интересно, что так же думали о них и мужья). Аналогично обстояло дело у жен буржуа во Франции XIX–XX вв. и у работниц в немецком кайзеровском рейхе. Последние по сравнению с мужчинами своего класса составляли непропорционально высокую долю среди объектов социальной помощи бедным, и история бисмарковского социального обеспечения выявляет существенные различия между женщинами и мужчинами в этой сфере (Davidoff and Hall, 1986; Smith, 1981; Koeppen, 1985; ср. также Newtown, 1983; Ostrander, 1986). Что касается женщин-дворянок, то примером могла бы послужить Кларисса Грейвс-Персеваль, принадлежавшая к одному из старейших дворянских родов Англии. В 1845 г. она вышла замуж за историка Леопольда 14 Поэтому женщины не вызывают большого интереса у авторов, занимающихся классовыми проблемами; ср., например, Wehler, 1979; попытку включить их в подобное исследование представляет, например, работа Dale, 1985. 15 Обзор новейшей литературы по истории домашнего труда можно найти в Bock, 1986a.

188

THESIS, 1994, вып. 6

Ранке, происходившего из буржуазной семьи, и он получил право самостоятельно распоряжаться ее имуществом, составлявшим 2300 фунтов стерлингов (что сегодня эквивалентно сумме около 500 000 немецких марок). В результате он вошел в историю не только как один из самых крупных историков, но и как один из самых богатых (BäckerRanke, 1967). При этом только через два десятилетия после женитьбы Ранке получил дворянство. Этот специфичный в социально-классовом отношении акт имел и важный гендерный аспект: ведь если бы Леопольд был женщиной, а Кларисса – мужчиной, то Леопольд сразу получил бы дворянство благодаря браку, хотя и был бы несколько менее богат. Мужчина мог переносить свое дворянство на супругу буржуазного происхождения, но женщина-дворянка не могла этого сделать в отношении супруга-буржуа. Женщины благородного звания были как бы чуть менее благородны, чем мужчины такого же звания (например, упомянутый выше брат берлинской девушки-дворянки). Подводя итоги, можно сказать: в положении различных представителей одного пола столь же мало единообразного, как и в положении различных представителей одного класса. Пол в не меньшей степени, чем класс, является важной “контекстно специфической и контекстно зависимой” категорией и реальностью отношений как между социальными группами, так и внутри них. В методологическом отношении история женщин и гендерная история выходят за рамки “новой социальной истории”, поскольку наряду с методами “новой социальной истории” (история семьи, исследования миграционных процессов, историческая демография, “устная история”) они используют также методы биографической, бытовой, политической, экономической истории, истории менталитетов, истории идей16. Оригинальность исторического исследования женщин и взаимоотношений полов заключается не в методах, а в постановке проблем и в открывающихся в этой связи перспективах. Лишь вслед за этим может идти речь о выявлении новых источников и реинтерпретации уже известных. Вместе с историками-итальянками можно было бы сказать, что для изучения каждого вопроса существуют более “горячие” и более “холодные” источники. При этом центральное место, как и вообще в историографической науке, занимает проблема критики источников17. Интересно, что именно в этой области исследования женщин выдвинули новые методические проблемы. Например, стало очевид16 Для сравнения см., например, дискуссию о соотношении истории женщин и истории семьи: Degler, 1980; Tilly, 1987; Caine, 1986. 17 Описания и обзоры источников см. в: Lerner, 1977, p.21; Williamson, 1979; Ritchee, 1980; Sveistrup und Zahn-Harnack, 1984; Deutscher Akademikerinnenbund, 1983–1987; Frey, 1982; Pomeroy, 1984; Gilbert and Tatla, 1985; “Women's Studies Abstracts”, 1972ff; “The Women's Review of Books”, 1983ff; Barrow, 1981; Weeks, 1980; Schatzberg, 1985. См. также издания источников: Hellerstein, 1981; Bell and Offen, 1983; Bogenschneider, 1983.

189

THESIS, 1994, вып. 6

ным, что знания “о прошлом опыте женщин переданы нам главным образом через восприятие мужчин и несут на себе отпечаток системы ценностей, установленной мужчинами” (Lerner, 1977, p.XXI). Поэтому сведения, почерпнутые как из известных, так и из вновь открытых источников, должны подвергаться критическому анализу с целью выяснения их происхождения (т.е. необходимо определять, исходят ли они от мужчин или от женщин), особенно в случаях, когда в них затрагивается гендерная проблематика. Примером мог бы послужить один источник 1940 г., описывающий период начала 1930-х годов: “Нужно было видеть на этих массовых собраниях передние скамьи, постоянно занятые во всех городах определенного типа пожилыми женщинами и девушками. Достаточно было увидеть сверху, с трибуны, эти вытаращенные от возбуждения, влажные и затуманенные глаза слушательниц, чтобы больше не оставалось сомнений в сущности этого восторга”, а именно в “восторженной, доходящей до псевдорелигиозного экстаза преданности женщин” Гитлеру (Rauschning, 1940). Этот пассаж часто использовался как источник для характеристики поведения женщин в те времена; в действительности же речь идет о высказывании, характеризующем прежде всего мужчин или, точнее, одного мужчину – автора18. Следовательно, история женщин и полов также должна придерживаться принципа, который зубрят на уроках латинского языка: “Помни существительного род, чтобы не было с ошибками хлопот”. 5. Гендерные и иные социально-культурные отношения Из понимания пола как социально-культурного отношения вытекает и новый взгляд на его связь с другими (помимо классовых) социальнокультурными отношениями, например с возрастом, сексуальностью, расой (или этносом и национальностью), культурой, языком, свободой, религией, семьей, экономикой. Эти отношения тоже часто рассматриваются в рамках своего рода конкурентной дихотомии, подобно обсуждавшейся выше “класс/пол”. Идет дискуссия о том, какие из них “подлиннее”, “реалистичнее”, “важнее”. Именно это имеет в виду, в частности, Стоун в своей седьмой заповеди, когда пишет: “Не нужно преувеличивать значение пола в истории по сравнению со значением власти, статуса и богатства, даже если у всех женщин одинаковая биологическая судьба” (Stone, 1985). Однако утверждение, что нейтральные (внешне) в гендерном отношении факторы важнее, чем четко выраженные “биологические” различия, не учитывает, что каждый из названных факторов имеет разное историческое значение для женщин и для мужчин, причем это справедливо как для отдельных женщин, так и для групп женщин и для женского пола в целом. Это отчетливо проявляется, например, когда речь идет о “власти” и “богатстве”, хотя в 18

То обстоятельство, что “беседы” автора были большей частью выдуманы, отнюдь не уменьшает значения сказанного. См. также SternheimPeters, 1981.

190

THESIS, 1994, вып. 6

случае с “властью”, быть может, и не столь явно, ибо обычно мужчины имеют больше власти, чем женщины, и, кроме того, обладают властью над последними. Важнее, наверное, то, что за фасадом формального распределения власти между полами женщины обладали также и собственными видами власти, которые зачастую имели неформальный характер. Эти виды власти – или, как говорят французские женщиныисторики, “эти власти” – могли проявляться по-разному: например, как участие в системе власти мужчин, как власть над мужчинами, как власть над другими женщинами, как способ самоутверждения женщины. Исследования по истории женщин способствовали тому, что феномен “власти” стал рассматриваться более дифференцированно, чем до сих пор (Perrot, 1987, p.205–222; Dauphin, 1986, p.282ff; см. также Bordin, 1981; Rogers, 1975). В случае с “богатством” специфически гендерное измерение совершенно очевидно. Женщины как социальная группа имеют более низкие доходы, чем мужчины (по крайней мере, так обстояло дело в XIX–XX вв.), что объясняется тремя разными причинами: в качестве домохозяек они не имеют никакого дохода, в качестве работников низшей и средней квалификации они получают меньше, чем мужчины, занимающие аналогичные позиции (масштаб разрыва в доходах зависит от места и времени), а среди работников высшей квалификации они составляют пренебрежимо малую долю (например, среди преподавателей истории в высших учебных заведениях Федеративной Республики Германии женщины составляют 4%). Традиционно значительно больше женщин, чем мужчин, принадлежит к числу бедных, т.е. бедность является следствием не только классовой, но и гендерной или этнической принадлежности (см., например, Köppen, 1985; Bäcker-Ranke, 1967; Fischer, 1982; Thane, 1982; Scott, 1984; “Signs”, 1984, v.10, no.2: “Women and Poverty”; Bock, 1985; “Quaderni Storici”, 1983, no.53; Cavallo, 1980; Ferrante, 1986; Lombardi, 1988; Hunecke, 1983). Однако необходимо выйти за рамки констатации, что всякое социальное отношение различно для женщин и мужчин, и сказать следующее: каждый отдельный, представляющийся нейтральным в гендерном смысле тип отношений между людьми определяется в том числе и отношениями полов – последние являются конституирующим фактором для первых. Например, историю религии – от античных богов до богов XX в. – во многих аспектах совершенно невозможно понять, придерживаясь нейтральной в гендерном смысле точки зрения. То же самое можно сказать о проблемах этнических меньшинств. Относительно большое место тема гендерной истории меньшинств занимает в исследованиях женщин в Соединенных Штатах, а с недавних пор и в Германии ведется изучение истории евреек, цыганок, негритянок и других женщин, подвергавшихся дискриминации по расовому признаку. Она отличается как от истории женщин этнического большинства, так и от истории мужчин, принадлежавших к соответствующим этническим меньшинствам (см. библиографию в Pomeroy, 1984; Bass and 191

THESIS, 1994, вып. 6

Boyd, 1986; Bynum, 1982; Kaufmann, 1983, S.250–275; Clear, 1987; Cantor, 1987; Richarz, 1985; Jones, 1986; Weatherford, 1986). Сам расистский язык, прямо-таки одержимый проблемами пола и вопросами принадлежности к полу, содержит своеобразную мешанину сексуальности, крови и насилия; ставя диагноз национал-социалистской ненависти к евреям, современники правомерно квалифицировали ее и как “сексуальный антисемитизм”. Историки европейского, в особенности немецкого, расизма, а точнее, историки-мужчины из числа его жертв показали, что в расистской картине мира “арийцем” или соответственно “нордическим человеком” был “европеец мужского пола” (Mosse, 1978, S.96, 103; Poliakov, 1977, S.317; Comité des Délégations Juives, 1983, p.468). Расизм нельзя понять без учета его историко-гендерного измерения. И наоборот, если при изучении отношений между полами (или соответственно сексизма) используется и анализ расовых отношений (или соответственно расизма), то могут быть получены новые и неординарные выводы: например, что специфическими для националсоциалистской политики по отношению к женщинам были не “пронатализм и культ матери”, а антинатализм, культ отца и мужчины и – как конституирующий элемент национал-социалистской “расовой борьбы” – массовые убийства именно женщин19. Резюмируя изложенное, можно сказать: история – это история не только мужского, но и женского жизненного опыта. Ее следовало бы изучать не только с точки зрения мужчин (или во внешне нейтральной по отношению к гендерной проблематике перспективе), но и с точки зрения женщин и с позиции гендерной истории – говоря словами Хладениуса, дошедшими до нас из XVIII в., “с точки зрения женщин, детерминированной каждый раз состоянием их тела, их души и всей их личности в той же мере, как и у мужчин”. Дело не в том, чтобы на принимаемое в качестве постулата утверждение, что негендерные отношения между людьми являются исторически гораздо более значимыми, ответить простой перестановкой слов с обратным смыслом, утверждая, что женщины или соответственно гендерные отношения важнее, чем все остальное (хотя, бесспорно, подобная гипотеза стимулировала многие открытия в истории). Суть дела, скорее, в том, что исследования по истории женщин, в которых гендерные отношения предстали как автономная историческая величина, открыли новые перспективы. В ходе этих исследований было установлено, что гендерные отношения столь же важны, как и все прочие типы человеческих отношений; они воздейст19 См. Bock, 1986b; 1987. Ср. Jäckel, 1986: “...Национал-социалистское уничтожение евреев потому было единственным в своем роде, что никогда прежде государство не решало на уровне своего ответственного лидера и не провозглашало его устами задачу как можно более полного истребления определенной группы людей, включая стариков, женщин, детей и младенцев, и не приводило это решение в исполнение всеми имеющимися у него силовыми средствами”.

192

THESIS, 1994, вып. 6

вуют на них и участвуют в их формировании. Исключение отношений между полами из “великих вопросов” истории20 перекрывает дорогу к высотам познания. Настаивать на том, что другие измерения “важнее”, чем пол,– в идеологическом и историческом плане занятие непродуктивное. ЛИТЕРАТУРА Abelshauser W. et al. Deutsche Sozialgeschichte 1914–1945. München, 1985. Albistur M. Catalogue des archives Marie-Louise Bouglé (Bibliotheque historique de la ville de Paris). Paris, 1982. Arendt H. Vita activa. München, 1967. August E.R. Men's Studies: A Selected and Annotated Interdisciplinary Bibliography. Littleton (CO), 1985. Bäcker-Ranke G. Rankes Ehefrau Clarissa geb. Graves-Perceval. Göttingen, 1967. Barrow M. Women 1870–1928: A Select Guide to Printed and Archival Sources in the U.K. London, 1981. Bass D.C. and Boyd S.H. Women in American Religious History: An Annotated Bibliography and Guide to Sources. Boston, 1986. Bell S.G. and Offen K.M. (eds.). Women, Family and Freedom. The Debate in Documents. Vol.1: 1750–1880. Vol.2: 1880–1950. Stanford, 1983. Bennent H. Galanterie und Verachtung. Eine philosophiegeschichtliche Untersuchung zur Stellung der Frau in Gesellschaft und Kultur. Frankfurt, 1985. Berkin C.R. and Lovett C.M. (eds.). Women, War and Revolution. New York, 1980. Berti M.L. La storia delle donne oggi // Storia in Lombardia, 1985, no.2, p.125– 142. Bleier R. Science and Gender: A Critique of Biology and Its Theories about Women. Elmsford; New York, 1984. Bloch M. and Bloch J.H. Women and the Dialectics of Nature in 18th Century French Thought. In: C.MacCormack and M.Strathern (eds.). Nature, Culture and Gender. Cambridge, 1980, p.25–41. Block W. Die Condottieri: Studien über die sogenannten “unblutigen Schlachten”. Berlin, 1913. Bock G. Frauenräume und Frauenlehre: Frühneuzeitliche Armenfürsorge in Italien // Journal für Geschichte, 1985, Nr.2, S.22–29. Bock G. Scholars' Wives, Textile Workers and Female Scholars' Work: Historical Perspectives on Working Women's Lives. In: W.Maihofer (ed.). Noi si mura. Florenz, 1986a, p.569–578. Bock G. Zwangssterilisation im Nationalsozialismus: Studien zur Rassenpolitik und Frauenpolitik. Opladen, 1986b. Bock G. “Difference” and “Equality”: Gender Relations in Nazi State Racism. Paper presented at the conference “Gender and the State”, Berlin, July 1987. Bock G. et Nobili G. (eds.). Il corpo delle donne: immagini e realtà storiche. Ancona, 1988. 20

Юрген Кокка относит к “великим вопросам” “образование государств и классов, религии, церкви и нации, индустриализацию и капитализм, революции, принципиальные причины и последствия национал-социализма и немецкую специфику в свете компаративных исследований” (Kocka, 1986a; 1986b).

193

THESIS, 1994, вып. 6 Bogenschneider D.R. (ed.). The Gerritson Collection of Women's History, 1543– 1945: A Bibliographic Guide to the Microform Collection. 3 vols. Sanford (NC), 1983. Bordin R. Woman and Temperance: The Quest for Power and Liberty, 1873– 1900. Philadelphia, 1981. Brinks J.R. (ed.). Female Scholars: A Tradition of Learned Women before 1800. Montréal, 1980. Buttafuoco A. Le Mariuccine. Storia di un'istituzione laica – l'Asilo Mariuccia. Milano, 1985. Bynum C.W. Jesus as Mother. Studies in the Spirituality of the High Middle Ages. Berkeley, 1982. Caine B. Family History as Women's History: The Sisters of Beatrice Webb // Feminist Studies, 1986, no.12, p.294–319. Cantor A. The Jewish Woman, 1900–1985: A Bibliography. Fresh Meadows (New York), 1987. Cavallo S. Assistenza femminile e tutela dell'onore nella Torino del XVIII secolo // Annali della Fondazione Luigi Einaudi, 1980, no.14, p.127–155. Chladenius J.M. Einleitung zur richtigen Auslegung vernünftiger Reden und Schriften. Düsseldorf, 1969 [1742]. Chladenius J.M. Allgemeine Geschichtswissenschaft, worinnen der Grund zu einer neuen Einsicht in allen Arten der Gelehrtheit gelegt wird. Leipzig, 1752. Clear C. Walls Within the Walls: Nuns in 19th-Century Ireland. In: Ch.Curtin et al. (eds.). Gender in Irish Society. Galway, 1987. Comité des Délégations Juives. Die Lage der Juden in Deutschland 1933. Frankfurt, 1983 [1934]. Cook B.W. Female Support Networks and Political Activism. New York, 1979. Corbin A. Le “sexe en deuil” et l'histoire des femmes au XIX siècle. In: Histoire des femmes. Paris, 1987, p.141–154. Costin B. Feminism, Pacifism, Internationalism and the 1915 International Congress of Women // Women's Studies International Forum, 1982, no.5, p.301–315. Dale A. et al. Integrating Women into Class Theory // Sociology, 1985, no.19, p.384–409. Davidoff L. and Hall C. Family Fortunes: Men and Women of the English Middle Class, 1780–1850. London, 1986. Davis N. Gender and Genre: Women as Historical Writers, 1400–1820. In: P.H.Labalme (ed.). Beyond Their Sex: Learned Women of the European Past. New York, 1980, p.153–182. Davis N.Z. Women's History as Women's Education. In: N.Z.Davis and J.Scott. Women's History as Women's Education. Northampton (MA), 1985, p.7–17. Davis N.Z. “Women's History” in Transition: The European Case // Feminist Studies, 1976, no.3, p.83–103. Rprt. in: N.Z.Davis. Frauen und Gesellschaft am Beginn der Neuzeit. Berlin, 1986. Dauphin C. et al. Culture et pouvoir des femmes: Essai d'historiographie // Annales E.S.C., 1986, no.41, p.271–293. Degler C.N. Is There a History of Women? London, 1975. Degler C.N. Women and the Family. In: M.Kammen (ed.). The Past Before Us: Contemporary Historical Writing in the US. Ithaca, 1980, p.308–326. “Denjyske Historiker”, 1980, no.18. Deutscher Akademikerinnenbund. Die Frauenfrage in Deutschland: Bibliographie 1931–1980. München, 1982.

194

THESIS, 1994, вып. 6 Deutscher Akademikerinnenbund. Die Frauenfrage in Deutschland: Bibliographie. Neue Folge. Bd.1–3. München, 1983–1987. Di Cori P. Einleitung // Memoria, 1985, no.15: “Culture del femminismo”. Elshtain J.B. Public Man, Private Woman: Women in Social and Political Thought. Princeton, 1981. Elshtain J.B. (Hg.). The Family in Political Thought. Brighton, 1982. Elshtain J.B. Meditations on Modern Political Thought: Masculine/Feminine Themes from Luther to Arendt. New York, 1986. Epstein J. The Woman in the Body: A Cultural Analysis of Reproduction. Boston, 1987. Faderman L. Surpassing the Love of Men: Romantic Friendship and Love between Women from the Renaissance to the Present. London, 1985. Fahy C. Three Early Renaissance Treatises on Women // Italian Studies, 1956, no.11, p.30–55. Farge A. Pratique et effets de l'histoire des femmes. In: Histoire des femmes. Paris, 1987, p.17–35. Fausto-Sterling A. Myths of Gender. Biological Theories about Women and Men. New York, 1986. Ferguson M. Feminist Polemic: British Women's Writings in English from the Late Renaissance to the French Revolution // Women's Studies International Forum, 1986, no.9, p.451–464. Ferrante L. “Malmaritate” tra assistenza e punizione (Bologna secc. XVI–XVII). In: Forme soggetti dell'intervento assistenziale in una città di antico regime. Bologna, 1986, p.65–109. Firestone S. The Dialiectic of Sex. The Case for Feminist Revolution. Toronto, 1970. Fischer W. Armut in der Geschichte. Göttingen, 1982. Flax J. Moira Gatens, A Critique of the Sex/Gender Distinction. In: J.Allen and P.Patton (eds.). Beyond Marxism. Sydney, 1983, p.143–160. Flax J. Gender as a Problem: In and For Feminist Theory // Amerikastudien/ American Studies, 1986, no.31, p.193–213. Fox-Genovese E. Placing Women's History in History // New Left Review, 1982, no.133, p.5–29. Frey L.S. et al. Women in Western European History: A Select Chronological, Geographical and Topical Bibliography from Antiquity to the French Revolution. Brighton, 1982. Fueter E. Geschichte der neueren Historiographie. München, 1925. Gallagher C. and Laqueur T. (eds.). The Making of the Modern Body: Sexuality and the Social Body in the 19th Century // Representations, v.14 (special edition), 1986. Gebser A. Die Bedeutung der Kaiserin Kunigunde für die Regierung Heinrichs II. Berlin, 1897. Gilbert S.M. Soldier's Heart: Literary Men, Literary Women, and the Great War // Signs, 1983, no.8, p.422–450. Gilbert V.F. and Tatla D.S. Women's Studies: A Bibliography of Dissertations 1870–1982. Oxford, 1985. Gilligan C. In a Different Voice: Psychological Theory and Women's Development. Cambridge (MA), 1982. Hausen K. (Hg.). Frauen suchen ihre Geschichte. Historische Studien zum 19. und 20. Jahrhundert. München, 1983. Heineken J. Die Anfänge der sächsischen Frauenklöster. Göttingen, 1909.

195

THESIS, 1994, вып. 6 Heinrich K. Tertium datur. Eine religionsphilosophische Einführung in die Logik. Basel, 1981. Hellerstein E.O. et al. (eds.). Victorian Women. A Documentary Account of Women's Lives in 19th Century England, France and the United States. Stanford, 1981. Henderson K.U. and McManus B.F. Half-Humankind. Contexts and Texts of the Controversy about Women in England, 1540–1650. Urbana, 1985. Hill P.R. The World Is Their Household: The American Women's Foreign Mission Movement. Ann Arbor, 1985. Hirshberg L. Women, War, and Peace: A Selected Bibliography and Filmography. New Brunswick, 1986. “Historik tidskrift”, 1980, no.3; 1987, no.1. “Historievidenskab”, 1980, no.21. Hoder-Salmon M. Collecting Scholars' Wives // Feminist Studies, 1978, no.4, p.107–114. Howard M. Der Krieg in der europäischen Geschichte. Vom Ritterheer zur Atomstreitmacht. München, 1981. Hufton O. and Scott J.W. Women in History // Past and Present, 1983, no.101, p.125–157. Hughes D.O. Invisible Madonnas? The Italian Historiographical Tradition and the Women of Medieval Italy. In: S.M.Stuard (ed.). Women in Medieval History and Historiography. Philadelphia, 1987, p.25–57. Hunecke V. Ьberlegungen zur Geschichte der Armut im vorindustriellen Europa // Geschichte und Gesellschaft, 1983, Nr.9, S.480–512. Hunecke V. Die Findelkinder von Mailand. Stuttgart, 1987. Jäckel E. Die elende Praxis der Untersteller // Die Zeit, Septembre 1986, Nr.12. Jähns M. Geschichte des Kriegswesens von der Urzeit bis zur Renaissance. Leipzig, 1880. Jones J. Labor of Love, Labor of Sorrow: Black Women, Work and the Family from Slavery to the Present. New York, 1985. Johansson S.R. “Herstory” as History: A New Field or Another Fad? In: B.A.Carroll (ed.). Liberating Women's History. Urbana, 1976, p.400–430. Jordanova L.J. Natural Facts: A Historical Perspective on Science and Sexuality. In: C.MacCormack and M.Strathern (eds.). Nature, Culture and Gender. Cambridge, 1980, p.42–69. “Journal für Geschichte”, 1985, Nr.2. Kaufmann D. Vom Vaterland zum Mutterland: Frauen im katholischen Milieu der Weimarer Republik. In: K.Hausen (Hg.) Frauen suchen ihre Geschichte. Historische Studien zum 19. und 20. Jahrhundert. München, 1983, S.250–275. Keller E.F. Reflections on Gender and Science. New Haven, 1985. Kelly-Gadol J. The Social Relation of the Sexes: Methodological Implications of Women's History // Signs, 1976, no.1, p.809–824. Klapisch-Zuber C. Women, Family and Ritual in Renaissance Italy. Chicago, 1985. Knibiehler Y. et Fouquet C. L'histoire des mères du moyen âge à nos jours. Paris, 1980. Knibiehler Y. Les pères aussi ont une histoire. Paris, 1987a. Knibiehler Y. Chronologie et histoire des femmes. In: Histoire des femmes. Paris, 1987b, p.50–57. Kocka J. Frauengeschichte zwischen Wissenschaft und Ideologie // Geschichtsdidaktik, 1981, Nr.7, S.99–104.

196

THESIS, 1994, вып. 6 Kocka J. Hitler sollte nicht durch Stalin und Pol Pot verdrängt werden // Frankfurter Rundschau, Septembre 1986a, Nr.23. Kocka J. Die Frauengeschichte als Teilbereich der Sozialgeschichte. In: J.Kocka. Sozialgeschichte. Göttingen, 1986b, S.139–141. Köppen R. Die Armut ist weiblich. Berlin, 1985. Koselleck R. “Geschichte” als moderner Leitbegriff // Geschichte Grundbegriffe, 1975, Bd.2. Koselleck R. Standortbindung und Zeitlichkeit. In: R.Koselleck. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Frankfurt, 1984, S.176–207. Labalme P. Beyond their Sex: Learned Women of the European Past. New York; London, 1980. Laget M. Naissances: L'accouchement avant l'âge de la clinique. Paris, 1982. Lambert H.H. Biology and Equality // Signs, 1978, no.4, p.97–117. Lamphere L. and Rosaldo M.Z. (eds.). Woman, Culture and Society. Stanford, 1974. Leavitt J.W. Brought to Bed: Child-Bearing in America, 1750–1950. Oxford, 1986. Lerner G. The Female Experience. An American Documentary. Indianapolis, 1977. Lerner G. The Majority Finds Its Past. Placing Women in History. New York, 1979. Lewis J. Women Lost and Found: The Impact of Feminism on History. In: D.Spender (ed.). Men's Studies Modified: The Impact of Feminism on the Academic Disciplines. Oxford, 1981, p.55–72. Lombardi D. Povertà maschile, povertà femminile nella Firenze dei Medici. Bologna, 1988. Loraux N. Les enfants d'Athéna: idées athéniennes sur la citoyenneté et la division des sexes. Paris, 1981. Lowe M. and Hubbard R. (eds.). Woman's Nature. Rationalizations of Inequality. New York, 1983. MacCormack C. and Strathern M. (eds.). Nature, Culture and Gender. Cambridge, 1980. Maclean I. Woman Triumphant. Feminism in French Literature 1610–1652. Oxford, 1977. Maclean I. The Renaissance Notion of Woman: A Study in the Fortunes of Scholasticism and Medical Science in European Intellectual Life. Cambridge, 1980. Martin J. Zur Stellung des Vaters in antiken Gesellschaften. In: H.Süssmuth (Hg.). Historische Anthropologie. Göttingen, 1984. Mathieu N.C. Ignored by Some, Denied by Others: The Social Sex Category in Sociology. London, 1978. “Memoria: Rivista di storia delle donne”, 1981, no.2: “Piccole e grandi diversita”. “Memoria: Rivista di storia delle donne”, 1983, no.9: “Sulla storia delle donne”. McKee L. and O'Brien M. (eds.). The Father Figure. London, 1982. Moreau T. Le sang de l'histoire. Michelet, l'histoire et l'idée de la femme au XIXe siècle. Paris, 1982. Mortley R. Womanhood: The Feminine in Ancient Hellenism, Gnosticism, Christianity, and Islam. Sydney, 1981. Mosse G.L. Rassismus. Königstein, 1978. Newman L.M. (ed.). Men's Ideas/Women's Realities: Popular Science, 1870– 1915. New York, 1985.

197

THESIS, 1994, вып. 6 Newtown J.L et al. (eds.). Sex and Class in Women's History. London, 1983. Nicholson L.J. Gender and History. The Limits of Social Theory in the Age of the Family. New York, 1986. “Nuova donnawomanfemme”, 1975, no.10/11: “Solidarieta, amicizia, amore”. “Nuova donnawomanfemme”, 1983, no.22: “Percosi del femminismo e storia delle donne”. “Nuova donnawomanfemme”, 1985, no.23/24: “Amore proibito”. Oguntoye K. et al. (Hg.). Farbe bekennen: Afro-deutsche Frauen. Auf den Spuren ihrer Geschichte. Berlin, 1986. Offen K. The Beginnings of “Scientific” Women's History in France, 1830–1848. In: Proceedings of the 11th Annual Meeting of the Western Society for French History, 3–5 November, 1983. Lawrence (Kansas), 1984, p.255–271. Okin S.M. Women in Western Political Thought. Princeton, 1979. Opitz C. Der “andere Blick” der Frauen in der Geschichte. In: Zentraleinrichtung zur Förderung von Frauenstudien und Frauenforschung an der Freie Universität Berlin (Hg.). Methoden in der Frauenforschung. Berlin, 1985, S.76–93. Ortner S.B. and Whitehead H. (eds.). Sexual Meanings: The Cultural Construction of Gender and Sexuality. Cambridge (Mass.), 1981. Ostrander S.A. Women of the Upper Class. Philadelphia, 1986. Otis L.H. Prostitution in Medieval Society: The History of an Urban Institution in Languedoc. Chicago, 1985. Pancino C. Il bambino e l'acqua sporca: Storia dell'assistenza al parto dalle mammane alle ostetriche (secoli XVI–XIX). Milano, 1984. Pateman C. and Gross E. (eds.). Feminist Challenges: Social and Political Theory. Sydney, 1986. “Pénélope”, 1985, no.12: “Mémoires des femmes”. “Pénélope”, 1985, no.13: “Vieillesses des femmes”. Perrot M. Sur l'histoire des femmes en France // Revue du Nord, 1981, no.63, p.569–579. Perrot M. (ed.). Une histoire des femmes est-elle possible? Paris, 1984. Perrot M. Les femmes, le pouvoir, l'histoire. In: Histoire des femmes. Paris, 1987, p.205–222. Pitkin H.F. Fortune is a Woman. Gender and Politics in the Thought of Niccolт Machiavelli. Berkeley, 1984. Pocock J.G.A. The Origins of Study of the Past: A Comparative Approach // Cambridge Social Science History, 1961, no.4, p.209–246. Poliakov L. Der arische Mythos. Wien, 1977. Pomeroy S.B et al. Selected Bibliography on Women in Classical Antiquity. In: J.Peradotto and J.P.Sullivan (eds.). Women in the Ancient World: The Arethusa Papers. Albany (New York), 1984, p.315–372. Puhle H.-J. Warum gibt es so wenige Historikerinnen? // Geschichte und Gesellschaft, 1981, Nr.7, S.364–393. “Quaderni Storici”, 1980, no.44: “Parto e maternità: momenti della biografia femminile”. “Quaderni Storici”, 1983, no.53: “Sistemi di carita: esposti e internati nella societa di antico regime”. Rapp R. Anthropology // Signs, 1979, no.4, p.497–513. Rauschning H. Gespräche mit Hitler. Zürich, 1940. Richarz M. Vom Kramladen an die Universität: Jüdische Bürgerfamilien des späten 19. Jahrhunderts // Journal für Geschichte, 1985, Nr.2, S.42–49. Ritchee M. Women's Studies: A Checklist of Bibliographies. London, 1980.

198

THESIS, 1994, вып. 6 Ritter J. (Hg.). Historisches Wörterbuch der Philosophie. Bd.3. Darmstadt, 1974. Roche D. L'amour paternel à Paris au XVIIe siècle // Annales de Démographie Historique, Paris, 1983, p.73–80. Rodenwaldt E. Untersuchungen über die Biologie des venezianischen Adels // Homo, 1957, Nr.8, S.1–26. Rogers S.C. Female Forms of Power and the Myth of Male Dominance // American Ethnologist, 1975, no.2, p.727–756. Rogers S.C. Woman's Place: A Critical Review of Anthropological Theory // Cambridge Social Science History, 1978, no.20, p.123–62. Roper L. Discipline and Respectability: Prostitution and the Reformation in Augsburg // History Workshop, 1985, no.19, p.3–28. Rosaldo M.Z. The Use and Abuse of Anthropology // Signs, 1980, no.5, p.389– 417. Rousseau J.-J. Emile ou De l’education. In: J.-J.Rousseau. Ouevres completes. Bd.3. Paris, 1971. Rubin G. The Traffic in Women. In: R.R.Retter (ed.). Toward an Anthropology of Women. New York, 1975, p.157–210. Rupp L.J. “Imagine my Surprise”: Women's Relationships in Historical Perspective // Frontiers. A Journal of Women Studies, 1980, no.5, p.61–70. “Saeculum”, 1985, no.36. Say-Sallois F. Les nourrices а Paris au XIXe siècle. Paris, 1980. Saxonhouse A.W. Women in the History of Political Thought: Ancient Greece to Machiavelli. Westport, 1985. Schatzberg K. Frauenarchive und Frauenbibliotheken. Göttingen, 1985. Scholten C.M. Childbearing in American Society, 1650–1850. Ann Arbor, 1985. Schwartz J. The Sexual Politics of Jean-Jacques Rousseau. Chicago, 1984. “Schweizerische Zeitschrift für Geschichte”, 1984, no.34: “Frauen: Zur Geschichte weiblicher Arbeits- und Lebensbedingungen in der Schweiz”. Scott A.F. Woman's Place is in the History Books. In: A.F.Scott. Making the Invisible Woman Visible. Urbana, 1984, p.361–370. Scott H. Working Your Way to the Bottom: The Feminization of Poverty. London, 1984. Scott J.W. Gender: A Useful Category of Historical Analysis // American Historical Review, 1987, no.92, p.1053–1075. Segalen M. Mari et femme dans la societé paysanne. Paris, 1980. Shepard S. (ed.). The Women's Sharp Revenge: Five Women's Pamphlets from the Renaissance. New York, 1985. Sicherman B. and Recent U.S. Scholarship on the History of Women. A Report at the XV International Congress of Historical Sciences, Bukarest, 1980. “Signs”, 1984, v.9, no.4: “The Lesbian Issue”. “Signs”, 1984, v.10, no.2: “Women and Poverty”. Sklar K.K. American Female Historians in Context, 1930–1970 // Feminist Studies, 1975, no.3, p.171–184. Smith B.G. Ladies of the Leisure Class. The Bourgeoises of Northern France in the 19th Century. Princeton, 1981. Smith B.G. The Contribution of Women to Modern Historiography in Great Britain, France, and the United States, 1750–1940 // American Historical Review, 1984a, no.89, p.709–732. Smith B.G. Seeing Mary Beard // Feminist Studies, 1984b, no.10, p.399–416. Smith-Rosenberg C. Disorderly Conduct: Visions of Gender in Victorian America. New York, 1985.

199

THESIS, 1994, вып. 6 Spender D. Women of Ideas and What Men Have Done to Them from Aphra Behn to Adrienne Rich. London, 1982. Sternheim-Peters E. Brunst, Ekstase, Orgasmus: Männerphantasien zum Thema “Hitler und die Frauen” // Psychologie heute, 1981, Nr.8/7, S.36–41. Stone L. The Family, Sex and Marriage in England 1500–1800. Harmondsworth, 1979. Stone L. Only Women // The New York Review of Books, April 1985, no.11. Sveistrup H. und Zahn-Harnack A. Die Frauenfrage in Deutschland, Strömungen und Gegenströmungen, 1790–1930: sachlich geordnete und erläuterte Quellenkunde (1934). München, 1984. Suleiman S.R. (Hg.). The Female Body in Western Culture. Cambridge, 1986. Tellenbach H. (Hg.). Vaterbilder. 4 Bde. Stuttgart, 1976–1979. Thane P. The Foundations of the Welfare State. London, 1982. Thébaud F. La femme au temps de la guerre de 14. Paris, 1986a. Thébaud F. Quand nos grand-mères donnaient la vie: la maternité en France dans l'entre-deux-guerres. Lyon, 1986b. Thirsk J. Foreword. In: M.Prior (Hg.). Women in English Society, 1500–1800. London, 1985, p.1–21. Tilly L.A. Women's History and Family History: Fruitful Collaboration or Missed Connection? // Journal of Family History, 1987, no.12, p.303–315. Tomaselli S. The Enlightenment Debate on Women // History Workshop, 1985, no.20, p.101–124. Verdier Y. Faзons de dire, faзons de faire: La laveuse, la couturière, la cuisinière. Paris, 1979. Walkowitz J.R. Prostitution and Victorian Society: Women, Class, and the State. Cambridge, 1980. Walser K. Dienstmädchen: Frauenarbeit und Weiblichkeitsbilder um 1900. Frankfurt, 1985. Weatherford D. Foreign and Female: Immigrant Women in America 1840–1930. New York, 1986. Weeks J. A Survey of Primary Sources and Archives for the History of Early 20th Century English Women. In: B.Kanner (ed.). The Women of England from Anglo-Saxon Times to the Present. Interpretive Bibliographic Essays. London, 1980, p.388–418. Wehler H.-U. (Hg.). Klassen in der europäischen Sozialgeschichte. Göttingen, 1979. Wierling D. Mädchen für alles: Arbeitsalltag und Lebensgeschichte städtischer Dienstmädchen um die Jahrhundertwende. Berlin, 1987. Williamson J. New Feminist Scholarship: A Guide to Bibliographies. Old Westbury, 1979. Wiltsher A. Most Dangerous Women: Feminist Peace Campaigners of the Great War. Henley-on-Thames, 1985. “Women's Studies Abstracts”, 1972ff. “The Women's Review of Books”, 1983ff. Young-Bruehl E. Hanett Arendt: For Love of the World. New Haven, 1982.

200

THESIS, 1994, вып. 6

Натали Земон Дэвис

ДУХИ ПРЕДКОВ, РОДСТВЕННИКИ И ПОТОМКИ: НЕКОТОРЫЕ ЧЕРТЫ СЕМЕЙНОЙ ЖИЗНИ ВО ФРАНЦИИ НАЧАЛА НОВОГО ВРЕМЕНИ Natalie Zemon Davis. Ghosts, Kin, and Progeny: Some Features of Family Life in Early Modern France // Dædalus, Spring 1977, v.106, no.2, p.87–114. © American Academy of Arts and Sciences, 1977 Перевод к.ф.н. В.И.Иванова

Можно ли говорить об умении управлять делами семьи в XVI и XVII вв., если даже состоятельные родители не знали, скольких детей они смогут воспитать до достижения ими совершеннолетнего возраста? Можно ли говорить о возрастающем чувстве семейного родства, о прошлом и настоящем отдельных семей, если в результате повторных браков постоянно появлялись единокровные братья и сестры, приемные дети и приемные родители, а также новые свойственники, переплетаясь так, что отнюдь не всегда было ясно, где начиналась и где кончалась нуклеарная семья? Можно ли твердить об усилении родительской власти, когда в Лионе XVI в. одна треть ставших подмастерьями подростков и половина молодых женщин, первый раз выходивших замуж, не имели отцов; если в Бордо XVII в. у более чем одной трети подмастерьев родителей уже не было в живых?1 Тем не менее я намерена охарактеризовать основные тенденции, если не особенности, определяющие жизнь семей в начале Нового времени как стремление управлять своими делами, новое чувство идентичности и представление о структуре семьи. Подобная модель становилась все более убедительным культурным образцом для семей, находившихся выше уровня абсолютной бедности. Как Макиавелли, вопреки превратностям судьбы, смог сформулировать свои политические принципы, так семьи с таким же успехом смогли изобрести свои. С одной стороны, как мы увидим, формированию этих черт семейной жизни в большой степени способствовало политическое, социальное и религиозное развитие общества того времени; с другой стороны, эти тенденции находились в напряженных отношениях со своим временем, что имело интересные долгосрочные последствия для социального и корпоративного единства общества. 1

Приводимые показатели для Лиона основываются на моем анализе всех брачных (286) и ученических контрактов и договоров (79) о найме на работу, хранящихся в Архивах департамента Роны за 1558–1559 гг.; данные для Бордо см. Wheaton, 1973, p.153.

201

THESIS, 1994, вып. 6

I Давайте начнем с рассмотрения основного предмета озабоченности многих семей в XVI и XVII вв.: родители теперь испытывают необходимость строить планы семейного будущего не только на период своей жизни, но и на время, которое последует за их смертью. Одни хотят просто передать семейное наследство, по возможности целостным, тем из следующего поколения, кто будет поддерживать дом или семейное имя по отцовской линии. Другие намереваются увеличить это наследство; третьи хотят его воссоздать, если оно уже не существует. В сферу семейного планирования входили не только земли, замки, дома, амбары, пенсии, ренты, подсобные помещения при доме, мастерские, ткацкие станки, учителя, нанимаемые для обучения детей, компаньоны и акции, но также профессии или вид деятельности и брачные союзы детей. Их надлежало спланировать так, чтобы сохранить, а возможно, и приумножить состояние и поддержать репутацию семьи. Следует помнить, что подобная деятельность семьи не являлась “естественной” или единственно возможной. Эта ситуация не похожа на ту, что имела место в раннее средневековье. Тогда в семьях некоторых землевладельцев женщины могли иметь более тесную связь с семьей, в которой они родились, чем со своими мужьями; тогда семейное родство могло распространяться горизонтально вплоть до третьего и четвертого колена кузенов и кузин, с которыми советовались, впрочем, не столько о планах на будущее, сколько о безотлагательных проблемах мести и брачных союзов (Herlihy, 1962; Duby, 1972; McNamara and Wemple, 1974). В новой ситуации члены нуклеарной семьи, как бы она ни разрасталась, считали, что будущее требует изобретальности и усилий, и не очень уповали на традиционный обычай и провидение. Соответственно, чтобы осуществить свои планы, семья должна была обладать определенной властью, поскольку могла сталкиваться с интересами других групп и индивидов – сельских жителей, феодальных сеньоров, членов гильдий, городских властей, духовенства и монархов, – которым было небезразлично то, как родители осуществляют свою волю в отношении детей и имущества. Подобное долгосрочное семейное планирование было, разумеется, совершенно вне возможностей крепостных крестьян, которые ничего не могли завещать (и мы должны помнить, что если в Англии в XVI в. крепостное право уже исчезло, то в некоторых районах Бургундии и герцогства Бурбон оно еще охватывало от 20 до 30 процентов крестьян). Самое большее, на что они могли надеяться – это что их дети смогут тесниться с ними под одной крышей и благодаря этому, когда наступит срок, согласно обычаю им будет разрешено получить в пользование участок земли своих родителей. Так, один mainmortable* в Солоне, пытаясь выкупиться на свободу, объяснял, что, будучи крепостным, *

Категория французского крепостного крестьянства.– Прим. ред.

202

THESIS, 1994, вып. 6

он не может удачно выдать дочь замуж, а другие дети его покинули, и никто не будет ни молиться за его душу, ни платить его долги после смерти. Долгосрочные семейные планы также не имели смысла для безземельных свободных крестьян и неквалифицированных или плохо оплачиваемых городских рабочих. Для них, не имевших даже семян или домашнего скота, который можно передать по наследству, не занимавшихся торговлей и ремеслом, владевших немногим больше, чем деревянный сундук с пожитками, будущее было оправданным, если им удавалось вырастить до совершеннолетия хотя бы одного ребенка, а не пережить всех своих детей или сдать их в приют для подкидышей (Drouot, 1937, v.I, p.39–55; Leguai, 1975, p.27–38; Guérin, 1960, p.212– 213; Hufton, 1974, ch.12). Однако за этим порогом рабства и бедности, уже среди семей более богатых крестьян и ремесленников, можно обнаружить привычку задумываться о будущем, если насущные задачи экономической и психологической стабильности семьи были решены. Прислушаемся, например, к требованию одиннадцати испольщиков в Бургундии XVI в., потомков семьи, которая за 60 лет до этого основала ферму, обслуживающую аббатство августинцев. Испольщики напоминали монахам, как они заботились о земле, улучшали ее обработку и увеличивали площадь пахотных земель; как росло число хозяйств, детей и самостоятельных семей; и как они боялись, что аббатство решит заключить договор с какими-либо другими людьми и тем самым лишит их надежды на плоды длительного и усердного труда. Из-за отсутствия гарантий дети могли покинуть престарелых родителей и переехать в какое-нибудь другое место. И поэтому испольщики добивались – и добились – статуса сельских жителей и определенных юридических прав собственности на эту землю: “бессрочного и постоянного проживания... для себя и своего ныне здравствующего и будущего... потомства” (Saint Jacob, 1942). Или посмотрим, какая история произошла в семье типографа Жана Барбу. Он приехал в Лион из нормандской деревни, прошел путь от подмастерья до мастера, женился на вдове, хотя и небогатой, но имевшей полезные связи в печатном деле, и благоразумно заручился поддержкой состоятельного книгоиздателя, став крестным отцом его сына. В возрасте 53 лет он умер, оставив жену, трех незамужних дочерей, которых он наделил приличным приданым, типографское дело, за открытие которого все еще был должен сумму в 900 ливров, и сына – увы – четырех лет, которого он сделал своим наследником. Его вдова Гильометта оправилась после его смерти, выдала замуж старшую дочь за более богатого и образованного, чем ее муж, типографа и позаботилась, чтобы она и ее сын были его компаньонами в деле. Другая дочь – Дениз – взяла на себя управление имуществом; она никогда не проявляла нерешительности, даже когда ее муж был временно заключен в тюрьму за печатание антитринитарных произведений Сервета (в которых он анафематствовал как католиков, так и кальвинистов), и по203

THESIS, 1994, вып. 6

сле смерти мужа вела дела типографии от своего собственного имени*. Сын, Гуго Барбу, воспитывался с мыслью о том, что он также должен стать типографом, и был им вначале в Лионе, а затем в более безопасном Лиможе, где он приобрел типографию за 1200 ливров и стал основателем династии печатников, которая просуществовала почти двести лет. В Лиможе, достигнув тридцати лет, Гуго размышлял о пути, пройденном его семьей из нормандской деревни, и об усилиях, предпринятых для того, чтобы он достиг того положения, которого достиг (Ducourtieux, 1894; Baudrier, 1895–1921, v.5, p.2ff; Archives..., 3E3766, fols.140v–142v). Разумеется, искусство планировать будущее семьи не было новшеством для Западной Европы XVI в. Скрупулезные исследования дворянства Макона во Франции XII в., патрицианских семей этого же периода в Генуе и бюргерских семей в Бордо XIII в. (с его недавно развившимся виноделием) показали, что отцы семейств производили разнообразные изменения наследственных прав в отношении жен, дочерей и младших сыновей для того, чтобы укрепить или усилить позицию того или иного члена семьи. В Лондоне в конце XIV и в начале XV в. были купеческие семьи, которые тщательно укореняли деревенскую ветвь рода, а затем ждали два или даже три поколения, прежде чем вывести всех мужчин из городской торговли (Duby, 1972; Hughes, 1975; Lafon, 1972, p.46–58; Thrupp, 1968, p.230–231). Потомки не всегда действовали в духе семейных планов, направленных на сохранение или приумножение состояния. В конце XVI в. во Франции маршал Гаспар де Сол поступил вопреки своему собственному мудрому совету избегать “разрушения знатного дома”, дав огромное приданое дочерям и разделив свое имущество поровну между двумя сыновьями, вместо того чтобы оставить большую часть его кому-нибудь одному. Примерно в это же время в Англии аристократия, более движимая насущными потребностями, чем заботой о будущем, добилась отмены майората и активно распродавала наследственные земли (Forster, 1971, p.4–5; Stone, 1965, ch.4). Однако, несмотря на эти оговорки, мы считаем возможным говорить о том, что во Франции и Англии в XVI и XVII вв. планирование семейного будущего стало осуществляться более широко и последовательно. (Мы можем предположить, что в развитых торговых городахгосударствах Северной Италии это произошло еще раньше.) Формированию нового стереотипа поведения семьи во Франции способствовали две тенденции. Во-первых, к середине XVI в. власть феодальных сеньоров и дальней родни достаточно ослабла, и зажиточные семьи получили большую свободу действий. Лены покупались и продавались и могли оказаться в полном распоряжении семей недворянского про* Антитринитарии в XVI в. – анабаптисты, отрицавшие догмат о Троице. Антитринитарии преследовались и католиками, и протестантами (в 1553 г. глава антитринитариев М.Сервет был сожжен в Швейцарии).– Прим. ред.

204

THESIS, 1994, вып. 6

исхождения; долгосрочная аренда позволяла некоторым зажиточным крестьянам воспринимать свои земельные держания как находящиеся в собственности. Право приобретения семейной собственности (retrait lignager), в соответствии с которым родня до шестой и седьмой степеней родства имела преимущественное право на покупку наследственной собственности семьи, регулярно вносилось в собрание записей французского обычного права, но на практике на наследственную собственность, как правило, претендовали только двоюродные братья и сестры, племянники и племянницы. Что же касается сохраняющихся ограничений, налагаемых на семейную ячейку другими группами, то иногда они шли вразрез с личными интересами семьи (как, например, сельские сходы в Бургундии, которые препятствовали превращению крестьянами общественных земель в наследственную собственность), но иногда они совпадали с семейными интересами или, по крайней мере, с интересами мужской линии семьи. Таково, например, решение 300 владельцев шелкопрядильных мануфактур Лиона о том, что только их дочери и сестры могут обучаться ремеслу на этих мануфактурах, принятое с целью предотвратить вмешательство в их деятельность мужей женщин, не являющихся членами их семей (Jacquart, 1974, p.68–70, 102; Ourliac et Malafosse, 1968–1971, v.II, p.421–439; Mousnier, 1974, v.I, p.62–63; Coutumes..., 1639, p.206–210, 548–550; L'Esprit..., 1691, title 17, p.138–149; Louet, 1712, v.II, p.337, 409–414, 420–421, 463–471, 501–503; Salvini, 1926, p.141–142; Saint Jacob, 1953, p.236–239; Archives..., 3E7170, fols. 4r–14r). Во-вторых, развитие городской экономики с конца XV в., рост географической мобильности населения, увеличение разнообразия ремесел, профессий и должностей открыло перед семьями большие возможности выбора, и ответом на них могли быть новые планы в отношении семейного будущего и новые формы управления делами семьи. Теперь как дворянство, так и простой народ, добиваясь рент, пенсий, должностей, обладали большим диапазоном возможностей, и даже тюремщики и сержанты, состоявшие на королевской службе, старались сохранить эти должности для своих детей, постепенно превращая их в наследственные (Giesey, 1977). Отныне карьера сына должна была обдумываться более тщательно: будет ли он продолжателем дела своего отца или займется каким-нибудь новым ремеслом, только что появившимся в городе? Станет ли он нотариусом или врачом? Теперь, с расширением брачного рынка2, в более тщательном обдумывании нуждаются и преимущества того или иного брака: какая работа будет у будущего супруга? Будет ли он местным жителем? Может быть, заключить брак с переселенцем? Или оформить брачный союз с членом семьи, живущей совершенно в другом месте? 2 Расширение брачного рынка английской аристократии рассматривается в работе (Stone, 1965, p.623–626). Аналогичный процесс в XVI и XVII вв. шел во Франции.

205

THESIS, 1994, вып. 6

Все эти планы на будущее строились со странной уверенностью в их полном соответствии с поворотами и изменениями жизни общества в начальный период Нового времени, упомянутыми в нашем введении. И порой эта уверенность подтверждалась, как показывает история Луи дю Лорена, жившего во второй половине XVI в. Он приехал из деревни в герцогстве Савойском в Турин, затем бывший хозяин дал ему субсидию для получения в Париже медицинского образования. Благодаря женитьбе на сестре своего однокашника Луи стал членом знатной провансальской семьи. Приданое его жены Луизы де Кастильян было небольшим для людей ее круга, зато связи ее брата были обширны. Затем брат умер, успев позаботиться только об одном из десяти детей Луизы. Луиза упала духом, “потеряв столь дорогого ей брата, который так много обещал сделать для ее детей”. “Мужайся, моя жена,– сказал ее супруг.– Я начинал почти с нуля, и взгляни же теперь на нашу прекрасную семью. Будем жить добродетельно и с верой в Бога”. Итак, они вложили в покупку земли сбережения, сделанные им из доходов от медицинской практики и обучения учеников, определили детей в школу (позволив двум сыновьям изменить профессию в соответствии с их интересами) и установили контакты с нужными людьми. Перед смертью, уже на смертном одре, Луи организовал передачу своей должности врача в городе Арле сыну, но образование других его детей еще не было закончено. В течение следующих двадцати четырех лет его вдова следовала планам покойного мужа и осуществляла свои собственные, устанавливая связи, льстя, принуждая, связывая обязательствами, торгуя имуществом каждый раз, когда очередной сын должен был платить за получение докторской степени, заставляя старших братьев помогать младшим. Когда в 1598 г. она умирала, теперь уже планируя будущее для своих внуков, она была довольна. “Когда я осталась многодетной вдовой,– вспоминала она,– я молила Бога дать мне силы руководить ими... с тем, чтобы они шли по стопам столь доброго и мудрого отца. Теперь они все могут прожить эту жизнь достойно”. Два ее сына были архиепископами; два – известными монахами; трое стали врачами, причем один из них – первым врачом Генриха IV; один был адвокатом в Тайном совете; а обе дочери вышли замуж за адвокатов (Ribbe, 1879, p.35–99). Семейные планы на будущее строились в условиях сохранения старых, медленно изменявшихся обычаев наследования, некоторые из которых значительно ограничивали “свободу” отцов. В южных районах Франции и в части Артуа, например, отцам позволялось давать “преимущества” в наследстве одному из детей (как говорилось, делать его “лучшим” или “более любимым”). Иногда обычное право отдавало предпочтение старшему сыну, в других случаях существовала возможность выбора между детьми. В западной части Франции среди дворянства преобладало право старшего сына на наследство, в то время как в других социальных группах было распространено равенство детей в наследовании: или равное разделение наследства между сыновьями, или 206

THESIS, 1994, вып. 6

между всеми детьми – дочерьми и сыновьями. Подобное разнообразие существовало и в отношении распоряжения имуществом между мужем и женой в браке и после смерти одного из них. Чаще всего после смерти мужа женщина, независимо от социальной принадлежности, получала назад свое приданое, увеличенное на треть или вполовину. Иногда (особенно в семьях со средним или скромным достатком) супруги всем своим имуществом, как принесенным в семью каждым из них, так и совместно приобретенным, владели сообща, деля поровну прибыль и убытки, или пользовались им каким-либо другим установленным ими способом (Yver, 1966; Le Roy Ladurie, 1972; Ourliac et Malofosse, 1968–1971, v.III, p.219–286, Lafon, 1972, p.275ff). Была ли какая-то совокупность обычаев и практики их применения наиболее благоприятной для личных судеб семьи? “Никогда не имей более одного наследника,– увещевал своего сына в 1648 г. адвокат города Дофине,– ибо для хорошего хозяйства разделение гибельно”. Многие другие главы семей согласились бы с этим наставлением, как соглашаются историки права и хозяйства, никогда не устающие говорить о “гибельных последствиях разделения”. Таким образом, в тех регионах, где наследство полагалось делить поровну между детьми, родители в XVI и XVII вв. могли использовать обычай предоставления “любимому лучшему” сыну большей части имущества ко времени его женитьбы. Другие дети должны были удовлетворяться приданым и меньшим наследством (Vachet, 1892, p.311; Aubenas, 1936, p.528; Geisey, 1977). Вместе с тем такая линия поведения имела свои отрицательные стороны, и нельзя с уверенностью утверждать, что “один наследник” – всегда наибольшее благо. Психологические издержки этой семейной политики подчеркивают некоторые старинные пословицы (“дурно ждать, когда тебе достанутся туфли мертвого человека”; “плач наследника – это смех под маской”) и своеобразное отношение, которым жаловали наследника, “дофина” в окситанских семьях: особое прозвище, привилегии, воспитываемая с детства ответственность – все это постоянно напоминало младшим братьям об их статусе (Монтень, 1979, кн. I, гл. 38, с.214; Castan, 1974, p.31–43; Aulnois, 1699, p.2). Иногда о своих чувствах рассказывают дочери, как, например, мадемуазель Д'Ольнуа, жившая в XVII в. собирательница сказок, которая до одиннадцатилетнего возраста была в семье единственным ребенком. “Моя бабушка любила меня той нежной любовью, которая часто свойственна женщинам преклонного возраста по отношению к детям, от которых они ожидают продолжения своего имени и рода”. Затем родился брат, “и моя бабушка перенесла всю любовь на него. Больше не было разговоров о возлагавшихся на меня надеждах. Брат отнял у меня все эти великие преимущества”. Существовала также вероятность того, что дочери и младшие сыновья вместо того, чтобы смириться со своей участью, могут предпринять законное ходатайство об увеличении своей части наследства. 207

THESIS, 1994, вып. 6

Чтобы избежать “вражды” между детьми и “внести мир и согласие в [свою] семью”, Рене Флерио – бретонский дворянин и бывший солдат, принимавший участие в религиозных войнах,– оставил две трети своего наследственного имущества старшему сыну, приобретенное же в течение жизни разделил поровну между пятью детьми. Возможно, по этой причине многие состоятельные родители в Париже и Лионе XVI в. были готовы разделить свое наследственное имущество между сыновьями, а иногда и между дочерьми (Meyer, 1972)3. Во всяком случае новейшие исследования показывают, как важны были местные особенности для успеха семейной политики в области наследства. Например, в деревнях графства Кембриджшир в XVI и XVII вв. раздел наследственных земель между несколькими детьми ослаблял семьи, занимавшиеся выращиванием зерновых культур, в семьях же, проживавших в болотистой местности и занятых производством сыра и разведением крупного рогатого скота, подобные попытки были успешны, так как эти виды деятельности могли осуществляться и на небольших участках земли. Где-нибудь в другом месте предоставление преимуществ в наследственных правах одному из детей могло не ущемить интересы остальных, если родители создавали им соответствующие условия для получения профессии в ближайшем городе и для заключения достойного брака (Spufford, 1974, p.85–87, 104–111, 134– 161; Britton, 1976; Berkner and Mendels, 1978). Как не существовало неизменных правил, гарантирующих наиболее успешный способ передачи наследственного имущества следующему поколению, так не было и определенных рецептов более выгодного, с экономической точки зрения, владения имуществом в браке. Как указывал Дени Ле Брю – юрист конца XVII в., и система приданого, и общее владение имуществом могли побудить жену к бережливости, умелому ведению хозяйства и сотрудничеству с мужем в семье, которую он возглавлял. В первом случае она могла надеяться на увеличение своего приданого в будущем за счет подарков мужа; во втором – ее доходы находились в прямой зависимости от прилагаемых усилий. Главное, чтобы, независимо от стратегии, не происходило разделения власти в семье. В свете сказанного представляет интерес произошедшее в Парижском округе изменение в законе о владении общим имуществом: к концу XVI в. жена потеряла все свои существовавшие ранее права на участие в управлении. По словам одного историка права, муж стал “господином и хозяином” семейной общины (Le Brun, 1709, p.4–5; Timbal, 1963). Тенденция к планированию жизни семьи в начале Нового времени, отчетливо выраженная во всех слоях общества, кроме сельской и 3 Анализ многочисленных завещаний представителей всех сословий из архивов депертамента Роны проведен автором, а анализ официальных документов округа Шатле по парижским семьям проделан Б.Дифендорф в ее докторской диссертации (Diefendorf, forthcoming).

208

THESIS, 1994, вып. 6

городской бедноты, неодинаково проявлялась в разных географических районах и социальных группах; однако я предполагаю, что она имела определенные общие последствия для мыслей и чувств людей. Во-первых, по-новому осмысливаются отношения между живущими и умершими, т.е. направление развития семейных судеб в историческом времени. Во-вторых, более отчетливо осознаются границы семейной ячейки как особого центра обретения идентичности, удовлетворения и вознаграждения. И, в-третьих, создаются более четкие представления о правильном порядке планирования семейного будущего, в идеале осуществлявшегося в согласии с женой и детьми, но при верховной власти в лице отца семейства. Теперь давайте рассмотрим отдельно каждую из этих областей семейной культуры. II Отношения между живущими и умершими могут выражаться в различных формах культуры: в похоронных и траурных обрядах, в воспоминаниях, в символах, в сохраняющихся в семье принадлежавших умершим ценных вещах, в верованиях, касающихся кровного и семейного родства. В XVI и XVII вв. некоторые из этих форм, кажется, отвечают представлениям о планировании семейного будущего и духу времени, которое мы описываем, в то время как другие предполагают иное толкование общественных установок прошлого. Католицизм, разумеется, настойчиво проповедовал идею корпоративной целостности сообщества умерших, живущих и еще неродившихся людей, так как все они являлись членами воинствующей Церкви, осуществляющей свою деятельность в этом мире. Католическое учение утверждало реальность одновременного существования осужденных душ в аду и непрерывающихся отношений между душами в чистилище, святыми в раю и миром живущих. Месса, искусство и благочестивые обычаи в сочетании с народными верованиями в привидения делали умерших разновидностью “возрастной группы” наряду с детьми, молодежью, семейными людьми и стариками. Эти представления об отношениях живущих и умерших иногда подчеркивали особую связь, существовавшую между родителями и детьми. Но иногда и нет, поскольку интерпретации вырабатывались и поддерживались социальными группами с различными интересами, в том числе целибатным клиром, имевшим незначительное число законных наследников по нисходящей линии. Рассмотрим в качестве примера место погребения. Каноническое право в этом отношении долгое время гарантировало умирающим свободу выбора: жены не обязательно должны были быть похоронены со своими мужьями, несовершеннолетние дети не принуждались поступать в соответствии с последней волей отца; никто не был обязан быть погребенным на приходском кладбище, если нужно было платить погребальный сбор в пользу прихода. Как использовалась людьми такая свобода? 209

THESIS, 1994, вып. 6

Многие дворяне и богатые горожане сооружали фамильные часовни или, по крайней мере, приобретали часть каменной плиты в церкви, под которой могли быть похоронены члены семьи. Это, несомненно, укрепляло семейные узы и связь поколений, особенно когда они жили недалеко друг от друга. Так, в XVII в., сборщик десятины Исаак Шорльон, сын арендатора и отец местного юриста и члена королевского совета, “построив для себя и своих потомков жилища на время земной жизни... еще же построил дом для другой, вечной жизни” – фамильную часовню, посвященную Святому Семейству. Также в XVIII в. в деревнях в Пиренеях каждая семья имела отдельное место для захоронения в церкви, на котором семья молилась во время приходской мессы (Summa Sancti..., 1603, Book I, p.141–142; Guibert et Leroux, 1886, p.668; Zinc, 1969, p.234–235). С другой стороны, в более ранний период, как отмечает Филипп Арьес, это не являлось обязательным. В начале XIV в. только приблизительно в одной четверти завещаний, зарегистрированных в Форе (составленных зажиточными крестьянами, горожанами и землевладельцами), место погребения было точно определено – “в могиле своих родителей”, ближайших родственников или супругов. Католики из семей ремесленников, купцов и юристов в Лионе середины XVI в. могли быть похоронены в различных местах. Никто из множества жителей неместного происхождения не выразил желание, чтобы его тело или сердце было отвезено на телеге в родовую гробницу. Мужчины могли быть похоронены со своими родителями, но могли также предпочесть захоронение с женой или даже с дядей или племянником. Женщины могли быть погребены со своими мужьями и ранее умершими детьми, но вполне могли, если они были местными уроженками, выбрать местом упокоения своих останков могилу родителей. И наконец, были люди, для которых корпоративная связь с умершими святыми и “бедняками Христа” или их духовными братьями заменяла верность чувству семейного родства, и они старались быть похоронены перед статуей Богоматери или “под большой чашей со святой водой” на кладбище богадельни или в часовне братства. В Провансе еще в конце XVIII в., хотя предпочтение отдавалось чаще семейным гробницам, захоронение на территории какого-либо братства представляло ценность для переселенцев. Некоторые знатные люди все еще предпочитали захоронение в церкви или на кладбище богадельни (Арьес, 1992, гл.2; Gonon, 1951; Vovelle, 1973, p.102–105; Chaunu, 1976, p.43; анализ завещаний сделан автором по Archives..., 1558–1559, Ser. 3E, B, G). Подобное разнообразие просматривается и в других случаях. Среди тех, кто молился на похоронах, были дети-сироты и люди из богаделен, присутствовавшие не в качестве родственников умершего, а как наемные лица, заранее получившие еще при жизни покойного милостыню, траурные одежды и подарки. Мессы за упокоение души умершего в чистилище служились священниками, если заказывались семьей, но часто устраивались братством, к которому принадлежал умерший 210

THESIS, 1994, вып. 6

(Galpern, 1973, p.162–163)4. Хотя считалось, что души, возвращавшиеся из чистилища в День Всех Усопших, в первую очередь посещали своих близких, тем не менее они являлись объектом всеобщего внимания – молодежи, которая накануне вечером плясала на кладбище, мужчин, звонивших всю ночь в колокола и пьянствовавших, чтобы не подпустить к себе привидение, прихожан, которые на следующий день шли вместе со священником кропить святой водой кладбище с четырех сторон. Точно так же, когда некроманты старались вызвать дух мертвеца, чтобы он помог найти утерянные сокровища или что-нибудь в этом роде, они не настаивали на родстве с умершим (Toussaert, 1963, p.212, 222; Ferté, 1962, p.332–334; James, 1961, p.226–227; Thomas, 1971, p.230–231; Kramer and Springer, 1928, pt.I, ques.16). Таким образом католическая система спасения – “домостроительство спасения” (и даже ее черный рынок) – давала простор как семейным и родственным связям, так и родственности, даже искусственно созданной, а иногда даже более широкой человеческой общности. Culte des morts [культ мертвых (лат.).– Прим. пер.] определенно не был “культом предков”. Обращаясь к католическим религиозным действиям, объединявшим детей и их умерших родителей, мы обнаруживаем, что ритуальные и народные обычаи регулировали чувства людей и давали выход внутренним противоречиям. Чаще всего заупокойные мессы – “за упокоение”, “удовлетворение” или “спасение” души – заказывались самими умирающими. А затем завещатель мог добавить к этим молитвенным формулам: “и за всех моих ранее умерших предков и родителей”. Родители также могли обязать своих детей продолжать молиться за них. “Мой сын,– просил тулонский купец в XVII в.,– ...помни свою добрую мать... Размышляй, как многим ты ей обязан... как добродетельна она была... Отплати и мне вниманием за все мои усилия воспитать тебя человеком чести и дела... Молись Господу за наши души. Прошу тебя делать это после нашей смерти” (Ribbe, 1879, p.83, n.1). Для наследников, как, впрочем, и для любого из сыновей или дочерей, продолжавших молиться за своих умерших родителей и заказывать заупокойные мессы в годовщины их смерти, эти действия, возможно, определялись сочетанием любви, чувства вины и раздражения, так как, с одной стороны, это облегчало положение родителей в чистилище, но, с другой стороны, родители держали там ответ за собственные грехи. Отношения детей с душами умерших родителей также соединяли в себе любовь и страх и были ограничены в интенсивности и длительности. После смерти члена семьи зеркала поворачивались обратной стороной и ведра с водой прикрывались чем-нибудь сверху, чтобы душа 4 С XV по XVIII в. распространение получили братства, занимавшиеся помощью в организации похорон и молитвами за души, находящиеся в чистилище. См.: Guibert et Leroux, 1885, p.305; 1886, p.152–153; Gautier et Henry, 1958, p.23; Lebrun, 1971, p.457–458; Vovelle, 1973, p.160–165.

211

THESIS, 1994, вып. 6

не могла задержаться на своем пути в загробный мир и чтобы уменьшить опасность, которая могла исходить от умершего. В некоторых пиренейских деревнях семья сохраняла кусочки ногтей и пряди волос умершего отца в качестве семейного талисмана; но необходимо было действовать быстро, чтобы мертвый опрометчиво не лишил талисман магического действия. Если впоследствии дух умершего возвращался, визит обычно преследовал определенные цели: напомнить об оплате его долгов, о раздаче милостыни в соответствии с данными им обещаниями, потребовать отомстить за свою смерть, узнать, почему не заказывают заупокойные мессы. Обычно эти требования выполнялись без страданий, подобных гамлетовским. Привидения не были особенно заботливы, хотя иногда они появлялись, чтобы утешить свою семью в ее скорби или предупредить о грозящем несчастье. Они редко являлись, чтобы наказать кого-либо; они могли посетить супругов, вторично женившихся или вышедших замуж, но проявляли мало интереса к деятельности, наследству и бракам своих детей5 (Lebrun, 1971, p.459; Le Roy Ladurie, 1975a, v.I, p.179–185; Le Roy Ladurie, 1975b, ch.26; Taillepied, 1588; Lavater, 1596, pt.I, ch.16; Thomas, 1971, ch.19). Как эти чувства и обычаи соотносились с осознанием “семейного времени”, родства и необходимости контроля над реализацией планов семьи, о которых мы говорили выше? С одной стороны, противоречивость, заключенная в ритуальных обычаях, могла успешно действовать как предохранительный клапан в конфликте поколений в отношении наследства, а наличие семейной гробницы могло усиливать чувство неразрывности семьи, особенно если потомок оставался жить в том же месте, где ранее жили его родители. С другой стороны, мне хотелось показать, что погребальные обычаи католиков находились в противоречии с поступательным развитием семьи, ее стремлением к замкнутости и старательным усвоением и интернализацией родительских ценностей. В соответствии с ними живущие могли оплакивать умершего, не испытывая гнета эмоциональных перегрузок, связанных с прошлым. Живущие отдалялись от своих умерших родителей ритуалом, требованиями определить границы общения с ними, приоритетом корпоративных ценностей над личными интересами семьи и ее планами на будущее. И рождающееся в результате чувство времени было круговым, предполагающим непрерывное общение между возрастной группой умерших и живущими, тогда как домостроительство спасения развивалось по направлению к Страшному Суду. Значение такого разрыва между основными формами религиозной жизни и устремлениями множества семей в начальный период Нового времени мы рассмотрим немного позже. Однако ситуация неожиданно изменилась с появлением протестантских церквей, совершенно по5 См. также замечательный рассказ о флорентийце, уверенном, что он виновен в смерти своего сына и молившемся за него в годовщину смерти. Дух сына посещает отца во сне, чтобы разуверить его и успокоить (Trexler, 1975).

212

THESIS, 1994, вып. 6

другому хоронивших своих умерших. Все формы связей между душами умерших и живущих были объявлены невозможными. Как сказал Кальвин, Бог поручил Христу, а не святым заботиться о нашем спасении. Что касается мертвых, мы не можем им помочь. “Нет ничего, что мы могли бы прибавить или отнять”. Души праведников уже предстали перед Христом, души грешников уже испытывают муки в аду, ожидая воскресения. Господь не дал им позволения время от времени возвращаться и посещать нас. Мы должны достойно похоронить наших мертвых; мы можем сдержанно оплакивать их, “как подобает мужчинам”. Это означало, что на похоронах в протестантских семьях не было места ни рыданиям, ни тем более непристойному поведению на поминках, ни расточительной милостыни нуждающимся. Как полагало большинство протестантских проповедников, семья, потерявшая кого-либо из своих членов, могла носить траурную одежду в течение определенного периода. Но как бы сильно чувство привязанности ни подталкивало к тому, чтобы выразить свою любовь к умершим родителям и друзьям, еще и молясь за их души, предостерегал Кальвин, надо сопротивляться подобным желаниям. По его словам, просьба Моники – матери Августина,– чтобы он молился о ней в алтаре после ее смерти, “была прихотью старухи”. Мы молимся только друг за друга и за самих себя, пока мы живы, пока находимся на поле боя, говорил он (Calvin, 1888, Book III, ch.5, p.10; ch.20, p.22; ch. 25, p.6, 9; Viret, 1552, p.26–32). Чистилище в глазах протестантов было еще одним примером нарушения норм католическим духовенством. Они обманщики, которые зарабатывали себе на жизнь, играя человеческими судьбами, утверждал один из протестантских проповедников. Гугеноты говорили последнее “прощай” своим умершим на похоронах с предельно упрощенным ритуалом, во время которых иногда даже отсутствовал пастор, утешавший их наедине. Лютеране имели более разработанный похоронный ритуал, во время которого использовались библейские тексты о воскресении мертвых, вселявшие надежду в родственников умершего, и, возможно, произносилась проповедь, увековечивавшая память умершего (Viret, 1552, p.20–21, Kingdon et al., 1964, v.I, p.10; Aymon, 1710, p.6 (art.32), p.26 (art.15); Spiro, 1975; Driancourt-Girod, 1973; Vogler, 1975). Таким образом, мертвые, как возрастная группа, были удалены из протестантского общества. Католикам этот разрыв с умершими в ритуале и проявлении благочестия казался очень жестоким (Rotier, 1567, f.2v; Possevino6, 1570, ch.30). Возможно, он был подспудно подготовлен допротестантским опытом ухода того или иного человека из родного города, трудностями вступления в новую, искусственно созданную “семью” и обнаружения источников благодати в братствах. Так это 6 Антонио Поссевино – итальянский иезуит, который проповедовал во Франции в 1560-е годы.

213

THESIS, 1994, вып. 6

или нет, однако изменение похоронных обычаев в протестантском обществе произошло не сразу. Привидения являлись жившим праведникам в течение долгого времени после того, как Кальвин, Людвиг Лаватер и другие пасторы объяснили им невозможность этого, утверждая, что это были явления ангелов или бесов, которые вряд ли явятся тем, “кому правильно проповедано Евангелие”. В конце XVI в. национальные синоды протестантской церкви Франции в своих постановлениях все еще должны были напоминать верующим, что, дабы не впасть в суеверия, следует избегать на похоронах молитв, проповедей и раздачи милостыни. Посмотрим, как обстояли дела за Ла-Маншем. В XVII в. в Хартфордшире и в других местах бедняки использовались в качестве “поедателей грехов”. Потребляя хлеб и пиво вблизи умершего, они тем самым как бы брали на себя его грехи, поэтому он не нуждался в возвращении в этот мир после своей смерти (“греши сейчас, плати потом” – разновидность католической доктрины домостроительства спасения) (Lavater, 1596, pt.I, ch. 19; pt.II, chs. 4, 9; Aymon, 1710, p.143 (art.24), p.217, 273; Aubrey,1881, p.35–36). Но несмотря на эти пережитки, новое протестантское отношение к смерти распространялось все шире. Похоронные обряды стали простыми: к 1630 г. даже аристократ, принадлежащий к англиканской Церкви, мог быть незаметно похоронен ночью. В XVII в. во Франции, в то время как католики, увековечивая умерших членов семьи, добавляли: “Пусть Бог смилостивится над ним” и “Пусть Бог даст мир ее душе”, протестанты отмечали, что возлюбленный брат “исповедовал свою веру до последнего вздоха” и только добавляли: “Прощай” или “До свидания”. Таким образом, живые, по крайней мере в Англии, свое отношение к умершему выражали теперь только в надгробной проповеди, которая занимала центральное место в похоронном ритуале и специально печаталась для семьи, если она имела средства ее оплатить, и в надгробной плите, отныне лишенной показной пышности, но более широко использовавшейся купцами и состоятельными фермерами, часто с начертанной на ней эпитафией или изображением, где давалось понять, что умерший попал в рай. К сожалению, мы довольно мало знаем о протестантских захоронениях во Франции конца XVI и начала XVII в., но, разумеется, они располагались на протестантском кладбище, а не в церкви. По всей вероятности, при отсутствии магических и корпоративных предпочтений в выборе места захоронения, свойственных католицизму, умершие погребались, как, например, на кладбищах Новой Англии в XVII в., рядом с ближайшими членами семьи. Действительно, в связи с запрещением во Франции в 1685 г. всех протестантских кладбищ альтернативой для большинства тайных протестантов был принадлежащий семье в каком-нибудь потаенном месте участок земли (Stone, 1965, p.572–581; Weever, 1767, ch. 3; Ludwig, 1966, p.52–77; Guibert et Leroux, 1885, p.596–598, 602– 604, 625–626; 1886, p.139–155; Barthélemy, 1878, p.112–113; Longeon, 1974–1975; Driancourt-Girod, 1973, n.29, p.18). 214

THESIS, 1994, вып. 6

Главное, живые были оставлены наедине со своими воспоминаниями, не ограниченными и не трансформированными какой-либо ритуальной связью с умершим. Некоторые воспоминания уязвляли совесть. Парадоксально, но, пытаясь навсегда избавиться от всех духов, протестанты могли вызвать новых. Было очень просто отделаться от некоторых усопших достойных прихожан, сказав: “Вы не нуждаетесь во мне; я вам ничего не должен”. Но, возможно, было не так легко прекратить внутренний диалог с родителем, который тебя воспитал, и обусловленный, как мы видели, определенной направленностью семейной жизни. В свои семьдесят три года базельский типограф и протестантский проповедник Томас Платтер вспоминал, как его мать-католичка в горах кантона Вале кормила его молоком из просверленного рога, после того как у нее пропало свое собственное (“и это стало началом моих невзгод”), и как во время его визитов домой в студенческие годы она спрашивала: “Какой дьявол принес тебя сюда?”, а затем верно предсказала, что он никогда не станет священником. Он продолжал укреплять близкие отношения со своим сыном Феликсом, который стал врачом, как некогда хотел им стать он сам. А Феликс, в свою очередь, вспоминал, что, когда он уезжал учиться медицине в Монпелье, его отец обещал: “Никогда не покину тебя” (Platter Th., 1964, p.21, 51; Platter F., 1961, p.25, 30). Ранее я высказала предположение, что корпоративные и ритуальные связи живых и умерших в практике католического благочестия, возможно, немного приглушали такие диалоги. К этому я сейчас хотела бы добавить еще одну гипотезу (чтобы подтвердить ее, потребуется сравнительное изучение множества дневников, писем и семейных мемуаров), а именно что исчезновение догмата о чистилище и ритуального плача из похоронной обрядности, какие бы силы вследствие этого ни были освобождены для решения других задач, могло сделать протестантов (и особенно гугенотов с их до минимума сокращенным похоронным ритуалом и ненадежным положением во Франции) менее оторванными от своих родителей, в большей степени остающимися наедине со своими воспоминаниями, более уязвимыми для уколов прошлого, более открытыми для семейного будущего7. III Мемуары, разумеется, пишутся не только для себя, но и для других. Мемуары писались как в католических, так и в протестантских семьях, и они являются наиболее важным источником в области культуры, позволяющим понять истинный смысл семейной идентичности и стремлений – семейной истории. В отличие от надгробий, ногтей и волос они могут многое рассказать, а не просто констатировать движе7 Аналогичный взгляд на последствия низвержения протестантами культа Святого Семейства для “усиления чувства семьи и потребности в ней” высказал К.Л.Барбер (см. Barber, 1976).

215

THESIS, 1994, вып. 6

ние от сохранения к изменению. То, что из уст в уста передавалось от отца или матери детям, рассказывалось отцами, покинувшими свои родные города и деревни или никогда не покидавшими их, далее соединялось в единое целое вопросами детей и пополнялось подслушанными разговорами (“Что делал мой дедушка в Риме для кардинала де Бурбон?”, “За кого вышла замуж моя покойная тетя Габриелла?”, “Отец моего отца жил до 126 лет, и, перед тем как он умер, я сам с ним разговаривал...”, “Я слушал, как Жан де Лан в 85 лет рассказывал, что его отец в 1331 г., когда он был в этом же возрасте, сказал...”). Воспоминания обычно охватывали не более двух или трех поколений предков мемуариста. Слова беженца-гугенота в XVI в. показывают, какой важной частью семейной жизни были эти разговоры: “Ужасные гражданские войны (во Франции) вынудили... бесчисленное количество семей, бросив все, покинуть королевство... Многие умерли, не оставив воспоминаний родным о своей родине. Дети не узнают, кем были их родители или предки... Книги и бумаги моего покойного отца потеряны, и я должен восстановить то, что я слышал от него, моей покойной матери и других моих родственников, рассказывавших о происхождении наших предков” (Bellièvre, 1956, p.68, 71; Platter Th., 1964, p.20; Guibert et Leroux, 1885, p.261–262; Geisendorf, 1941, p.13). В малограмотных семьях, особенно среди крестьян, такие истории на протяжении всего раннего периода Нового времени передавались устно, возможно, вместе с сундуком нотариальных контрактов и других документов семьи. Но уже в XIV в. во Флоренции семейная история или домашние воспоминания, часто называвшиеся “libro di ricordanze” или “livre de raison” [книга наставлений (итал., фр.).– Прим. пер.], оформляются в новый литературный жанр; к концу XV в. в Провансе, Лимузене и Лионе их вели нотариусы, бюргеры и даже сельские купцы. В конце XVI и в XVII в. множество таких манускриптов создавалось в средних и высших слоях французского и английского общества8 (Brucker, 1967, p.9–19; Ribbe, 1874, v.I, p.1–26; Guibert et Leroux, 1885, p.143ff.; Vachez, 1892a; Delany, 1969; Macfarlane, 1970, p.3–11). Ведя свое происхождение от записей, в которых совмещались описания жизни семьи, ее хозяйственной деятельности и других семейных дел, украшенные деталями, характерными для рассказа у камина, они имели различные формы (дневника, записей только отдельных событий, последовательного изложения семейной истории) и содержали разное количество информации о жизни мемуариста и его времени (мужья рассказывали больше о себе, чем о женах; жены же обычно повествовали по меньшей мере столько же о мужьях и детях, сколько о себе). Некоторые воспоминания создавались на 8 Некоторые сведения по семьям мясников, типичные для начала XVII в., содержатся в Archives..., 3E343, ff.210v–213r. Примером книги о семьях крестьян служит Vachez, 1892b.

216

THESIS, 1994, вып. 6

протяжении ряда поколений – чаще всего сыновьями или наследниками по мужской линии, но иногда женами, вдовами, дочерьми и даже невестками, если мужская линия семьи прерывалась. Другие – писались только на протяжении жизни одного автора, как, например, “Повествование о доме и его происхождении” Жерома де Гуттэ, составленное им в 1588 г., или знаменитый дневник английского пастора XVII в. Ральфа Джосселина, оставленный им в семейном архиве для последующих поколений (Geisendorf, 1941, p.13–14; The Diary..., 1908; Roure, 1903, nos. 216, 377, 937, 1657, 2488). Однако все стремились оставить детям какой-то рассказ о судьбе семьи – направлении ее развития, жизненном пути и достоинствах родителей, воспитании и браках детей, разорениях и утратах. “Я написала эти воспоминания,– говорила пожилая мать-католичка в начале XVII в.,– чтобы мои дети и те, кто зависит от меня, могли узнать, как жили мои предки и что родители с помощью Божьей хорошо прожили свою жизнь. Не богатство и знатное происхождение возвысили нашу семью, а только добродетель в союзе с Божьей благодатью”. Что касается воспоминаний семей, которые в силу своего знатного происхождения уже занимали высокое положение в обществе, то и в них добродетель ценилась ничуть не меньше: “Добродетельные отцы наделили своих детей горячим желанием подражать им”,– говорил сын маршала Гаспара де Соль в предисловии к мемуарам своего отца. “Я привела в пример вашего отца,– говорит Шарлотта д'Арбалест о своем муже дворянине-протестанте Филиппе дю Плесси де Морнэ,– чтобы вы могли подражать человеку, который столько сделал во славу Божью”. “Я могу назвать тебе четыре или пять семей в наших краях, включая ближайших родственников,– писал бретонский дворянин своему старшему сыну в “Advice and Journal” [“Руководстве и дневнике” (англ.).– Прим. пер.],– которые терпели неудачи в жизни из-за своих пороков (мотовства, склонности к азартным играм и т.д.)... Я хочу видеть тебя и твоих братьев следующими путем добродетели, так как эта стезя ведет на небеса, одновременно обеспечивая людям признание и в этом мире” (Ribbe, 1879, p.98; Saulx-Tavannes, 1838, VIII. p.23; Arbaleste, 1868, p.3; Meyer, 1972, p.324). Значение подобных высказываний и livres de raison, в которых они приведены, возрастает, если мы вспомним, что существовали и другие, конкурировавшие с ними идеи, касавшиеся времени семьи. Здесь время семьи утверждается не с помощью легенд или автоматического копирования каждым поколением жизни предыдущего в соответствии со старинными законами преемственности, а в результате сознательных усилий одного поколения ради другого. Здесь добродетель и планирование семейного будущего находятся в напряженных отношениях с идеями, подчеркивавшими значение наследственных качеств : “рода” и “чистоты крови”, которые широко распространились среди дворянства в конце XVI и в XVII в. Чтобы установить свою принадлежность к “роду”, дворяне и лица, претендующие на дворянское проис217

THESIS, 1994, вып. 6

хождение, создавали генеалогии, как правило, представлявшие смесь фактов и вымысла и, если только имелаcь возможность, уходившие корнями в “незапамятные времена”. Даже богатые, но неродовитые люди благосклонно относились к идее “хорошего происхождения”, стремясь выделить себя из среды “незначительных людей” и бедноты (Bitton, 1969, ch.5; Devyver, 1973, pt.I; Schalk, 1976; Jouanna, 1975). Сейчас такие убеждения обычно оценивают как попытку защитить свое общественное положение и привилегии, в то время как прославление добродетели и сознательных усилий считают характерными для тех, кто надеялся продвинуться вверх по социальной лестнице или даже немного изменить ее конструкцию. Это, разумеется, правильно, но я также полагаю, что многие семьи в осмыслении своего прошлого руководствовались обеими концепциями, несмотря на их противоречивость. Для тех, кто подчеркивал значимость “происхождения”, опыт планирования будущего семьи и записи ее истории в livre de raison (как противоположной генеалогической схеме) был доводом в пользу личных усилий, и понятие “bonne race” [хорошей породы (фр.).–Прим. пер.] рассматривалось ими не как тождественное добродетели, а как ее предпосылка. Для тех, кто подчеркивал значение усилий, “происхождение” использовалось как довод для убеждения детей в опасности мезальянса. Написанные в конце XVII в. воспоминания каноника одного из провансальских городов иллюстрируют именно такое двойственное восприятие. Клирик заготавливает для своих племянников “небольшую генеалогию”, состоящую только из восьми поколений предков, так как семейные бумаги рассредоточены в результате браков и попытки что-то добавить совершенно бесполезны для семьи, которая не имеет доказательств своего дворянского происхождения. Тем более в этом нет нужды, ибо его семья, обеспечивая кафедральный собор канониками в течение четырехсот лет, известна как одна из старейших и наиболее bonnete [добродетельных (фр.).– Прим. пер.] в Кавайоне (Ribbe, 1874, v.I, p.7–8). Рассказывали ли правду о жизни семей livres de raison и мемуары? Это проблема, требующая внимательного изучения, однако я полагаю, что недостатки этих произведений не в выдумках, а в умолчаниях. В одних случаях это происходило неумышленно, просто оттого, что у авторов не было литературного опыта, в других – сознательно. Люди, обладавшие чувством “семейной солидарности”, выбирали, что забыть, а что рассказать детям. Например, в середине XVII в. родителикатолики обычно не желали откровенно признаваться в эпизодической принадлежности своих предков к протестантам и очень редко упоминали детей, рожденных вне брака. Тем не менее значительное количество фактов и признаний в чувствах передавалось от одного поколения к другому. “Я полюбил женщину другого вероисповедания,– говорит знатный гугенот своим детям,– но ее отец запретил брак. Изза этого мы оба заболели меланхолией, и она в течение всей последующей жизни не восстановила свое здоровье”. “Мой сын умер от ос218

THESIS, 1994, вып. 6

пы, а мои дочери уцелели, несмотря на то, что я пренебрегала ими, заботясь о Ричарде”,– записывает английская аристократка на страницах, которые позже прочтут ее дочери. “Мой сын Алексис умер в возрасте пяти лет,– пишет французский адвокат,– а я возлагал на него такие большие надежды. Казалось, в свои годы он обладал необыкновенным умом, рассудительностью и легкостью в учении. Бог забрал его у меня”. “Моя шестнадцатилетняя дочь умерла в родах у меня на руках,– говорила мать-гугенотка из ремесленной семьи, уже похоронившая пятерых детей.– Лучше бы Бог забрал меня вместо нее; я не забуду ее до своего последнего вздоха”. “Моя вдовствующая мать препятствовала брачным планам моего брата Оноре,– пишет женщинакатоличка,– потому что он вел несколько распутный образ жизни и не имел средств. Но другой брат уладил это дело, и Оноре стал хорошим адвокатом и оставил свой недостойный образ жизни”. “Мой брат Марциал вчера покинул наш дом,– говорит адвокат-католик,– с такими ругательствами, которые я не осмелюсь здесь воспроизвести”. И наконец, наследник-католик в начале XVIII в. вырывает несколько страниц из книги, где описывает историю семьи, и советует любопытным не гадать, почему он так сделал, так как это касается его одного (Aubigné, 1889, p.37–38; Fanshawe, 1905, p.92; Guibert et Leroux, 1886; p.620; Serfass, 1902, p.82–83; Ribbe, 1879, p.63–64; Guibert, 1887, p.3169; Vachez, 1892, p.313). Таким образом, на протяжении нескольких веков семейный автопортрет обнаруживал достаточно описаний конфликтов, ошибок, разочарований, чтобы выглядеть достоверным, но в такой степени, чтобы не повредить репутации семьи и ее интересам. Дополнительную поддержку этим интересам оказывал, конечно, Бог. Он часто появлялся на страницах как протестантских, так и католических livres de raison, где Его или благодарят за помощь, или признают Его Премудрость. Некоторые семьи подчеркивали факт получения ими известия о “добродетели, соединенной с божественной благодатью”, добавляя молитвы и гимны. Семьи протестантов часто соединяли свои воспоминания с текстами из Псалтыря (например: Serfass, 1902, p.83–84) и Нового Завета, что не удивительно, так как их религия настойчиво утверждала, что семья – место для воспитания христианина и молитвы. Однако католическая Церковь, какой бы простор она ни предоставляла для религиозной активности больших родственных групп и отдельных индивидов, проявляла недоверие к идее семьи как центра благочестивой жизни. И тем не менее в livre de raison XVI в., принадлежавшей одной купеческой семье из Лимузена, мы находим гимны, посвященные Деве Марии, в то время как в Париже в 30–е годы XVI в. чиновник, находящийся на королевской службе, соединяет историю семьи с притчами Соломона, обращенными к сыну, медицинскими рецептами из 9 Цит. по материалам семинара М.П.Майскович “Выражение чувств во французской семье XVI–XVII вв.”.

219

THESIS, 1994, вып. 6

тех, что жены часто знали наизусть, небольшим французским текстом о том, как принимать исповедь, и двумя Часословами. Усматриваем ли мы здесь самовольное присвоение семьями мирян формы католического благочестия, которую Церковь предназначала для индивидуального использования? Возможно. Если это так, становится понятным, почему именно Часослов, вначале в рукописном, а затем в печатном виде, является книгой, наиболее часто встречающейся, а то и единственной, в личных библиотеках католиков во Франции с конца XV и в течение XVI в. (Bossy, 1970, p.68–69; Guibert et Leroux, 1885, p.150–154; Lehoux, 1940–194110; p.139; Labarre, 1971, p.261–263). Обнаружив форму, в которой католическое сознание может вполне успешно соединяться с личными настроениями членов семьи, обратимся снова к рассмотрению различий между семейными чувствами и похоронными и траурными обрядами католиков. Как мы видели, католические и протестантские livres de raison имели примерно одинаковое назначение, как бы сильно ни различался их религиозный язык. Что же касается похоронных обрядов, то протестантизм оставлял гораздо больше пространства для развития семьи во времени, в то время как католический ритуал и церемонии устанавливали препятствия на этом пути. Почему эти различия продолжали существовать? Во-первых, потому, что традиционные католические похоронные обряды прямо или символически были связаны с такими корпоративными социальными институтами, как сельские сходы и собрания прихожан, профессиональные группы, ремесленные гильдии, братства и т.п., которые с большим трудом отмирали на протяжении XVI и XVII вв. Во-вторых, этому способствовала система захоронений, сложившаяся в католицизме: к XVIII в. участилось использование для этих целей семейных часовен или гробниц; карательные функции чистилища отходили на задний план, как показали на примере Прованса XVIII в. Г.Вовель и М.Вовель (Vovelle G. et M., 1970). И оно все чаще трактовалось как место, из которого души быстро отправлялись в рай; наконец, как мы только что показали, в семейной жизни могли постоянно практиковаться другие виды католического благочестия. В-третьих, в самом семейном опыте существовали противоречия между сохранением и усовершенствованием традиций, а также между значением происхождения и личных усилий. Таким образом, противоречивые положения о времени и вечности, а также о преданности корпоративным, а не личным интересам, отраженные в католических траурных обрядах, могли вносить напряжение в саму жизнь французской семьи. В любом случае разрыв между похоронными и траурными обычаями и другими формами опыта характерен не только для Франции начала Нового времени. В замечательном эссе о “Ритуале и социальных изменениях” Клиффорд Герц описал яванское поминальное пиршест10

На эту статью обратила мое внимание Б.Б.Дифендорф.

220

THESIS, 1994, вып. 6

во, хорошо вписывающееся в условия сплоченных и однородных в религиозном отношении деревень, но “неуместное” в сложной и конфликтной городской обстановке, куда этот обычай был перенесен (Geertz, 1973, p.142–169). Также Морис Блок показывает, как крестьяне местечка Мерина на острове Мадагаскар в течение столетия “неистовых социальных изменений” продолжали погребать умерших в гробницах предков, часто к тому времени далеко отстоявших от их жилищ, так как эти гробницы олицетворяли собой непрерывную линию семейного сообщества и, как казалось, неизменности прошлого, существовавшего до французского завоевания. Благодаря такой связи с предками жители Мерины сохраняли в памяти былую независимость и строй жизни, сберегая тем самым “частицу постоянства в меняющейся ситуации” (Bloch, 1971, p.136–137). Возможно, подобно крестьянам Мерины, некоторые французские семьи поддерживали связь со своими умершими, что напоминало им о неизменности круговорота природы, о не требующей усилий смене поколений, которым не надо было заботиться о будущем. IV Вместе с новым ощущением времени многие семьи, находившиеся выше уровня бедности, постепенно на протяжении XVI–XVII вв. поновому осознавали свои границы. Дружба, связи внутри какого-либо сообщества, патронаж – все это по-прежнему играло важную роль, но собственно семейные интересы все отчетливее отделялись от других интересов, особенно от интересов широкого круга родственников и людей, с которыми семья имела отношения типа родственных. Прошли времена, когда родственники вплоть до седьмого колена могли быть призваны к ответственности и отомщены за преступление одного из членов семьи (так, в 1420 г. папа Мартин V отлучил от церкви одного дельца, который задолжал папскому двору, а заодно и его родственников вплоть до четвертой степени родства). Теперь уголовный закон монархического государства ограничивал ответственность непосредственно членами самой семьи, и даже вызывать на дуэль имели право только за оскорбление себя, жен, дочерей, возлюбленных и т.д. (Подобное сужение родственного круга, как уже было отмечено, проявлялось и в отношении retrait lignager, права приобретения семейной собственности, препятствовавшего ее “уходу”из семьи.) Были времена, как показал Пьер Маранда, когда французская терминология более утонченно определяла отдаленные степени родства, чем наследников по прямой линии; но теперь, начиная с XIV в., терминология, определяющая родственников по прямой линии (прадедушек, прабабушек и т.д.), умножилась, в то время как “другая родня была четко отделена от них и изолирована на маргинальных позициях”11 (Stone, 1975; 11 Современную дискуссию по этой проблеме и библиографию к ней см. в Mousnier, 1974, p.47–84.

221

THESIS, 1994, вып. 6

Flandrin, 1976, p.17–110; Phillpotts, 1913, p.179–204; Forsyth, 1962, p.17–55; Passerini, 1858, p.2712; Maranda, 1974, p.14–16, 137–139). И было время, когда даже семьи, не состоящие в родственных отношениях, основывали общие домохозяйства, которые назывались frereche [братскими (фр.).– Прим. пер.], как если бы люди, входившие в них, были братьями. К XVI в., поскольку домохозяйство увеличивалось в течение одного периода жизненного цикла или вследствие экономической необходимости, членами семьи почти всегда были родители или вдовствующий родитель и женатые дети (сыновья и их жены) или некоторые другие члены семейной ячейки (не считая слуг), такие, как, например, вдовствующая сестра. Так, в Лионе XVI в. роль ближайшей родни – теток и дядьев, племянниц и племянников, зятьев, невесток и приемных родителей – продолжала быть значительной в делах наследства, попечительства над родственниками, переселившимися из других мест, и учениками, в компаньонстве и при составлении брачных контрактов, особенно в отсутствие родственников по прямой линии; но в решении остальных вопросов влияние подобных родственников заметно упало. В Бордо XVII в., где новые домохозяйства по-прежнему создавались лишь примерно десятью процентами молодоженов (с помощью родителей), вмешательство отдаленной родни в дела семьи было редким или вовсе отсутствовало (Le Brun, 1709, p.593–638; Gaudemet, 1963; Dussourd, 1962; Le Roy Ladurie, 1966, p.162–168; Berkner, 1975)13. Несомненно, географическая мобильность населения способствовала ослаблению родственных связей. “Старайтесь понравиться... вашим соседям,– говорил своим наследникам в середине XVII в. адвокат города Дофине,– не упускайте случая услужить им, так как верна поговорка: добрый сосед стоит больше, чем дальний родственник, от которого очень мало помощи” (Vachez, 1892, p.309). Однако такое обособление группы и ее интересов должно также опираться на культурные символы и представления. В пасторальном обществе с относительно небольшим количеством форм экономической кооперации, какой была в XIV в. описанная Ле Руа Ладюри деревня Монтаю, сам семейный дом – domus – может быть символом (Le Roy Ladurie, 1975b, pt.I). Однако когда семьи попадают в паутину экономического обмена и кооперативных институтов, они, может быть, испытывают большую потребность в отделении непосредственных членов семьи от “кузенов”, полу-кузенов и крестных родителей, проживающих по соседству. Этому и могли способствовать некоторые религиозные изменения в XVI в. Например, настойчивое утверждение Реформацией семейного призвания как единственного определенно усиливало чувства в семье и вокруг нее. Контр12

Цит. по материалам семинара Е.Г.Розенталь. Анализ роли родства по материалам брачных контрактов, контрактов учеников и завещаниям в Лионе был проведен автором, а по Бордо – Р.Уитоном (Wheaton, 1973, p.120, 431–451). См. также Muchambled, 1975. 13

222

THESIS, 1994, вып. 6

Реформация, испытавшая влияние гуманизма, придавала брачной жизни большее духовное значение, чем средневековая Церковь. Однако в то же самое время это утверждало особые права целибатного клира на резкое осуждение внебрачного сожительства священников и создание новых религиозных орденов для обоих полов. Но какой вклад был сделан в этот процесс католицизмом как Церковью, наставляющей в теснее всего связанной с родством области,– я имею в виду законы, запрещавшие людям, находившимся в определенных степенях родства, вступать в брак и внебрачные связи? Еще в XIII в. люди помнили времена, когда браки были запрещены между родственниками вплоть до седьмого колена, т.е. между любыми потомками прапрапрапрапрадедушки (бабушки). На Латеранском соборе 1215 г. этот запрет был ограничен четвертым коленом: запрещалось сочетаться браком между собой потомкам любого из шестнадцати предков. Этот запрет также распространялся на родственников одного из супругов в случае повторного брака и даже на родственников мужчины или женщины, находившихся во внебрачной связи в течение срока, пока осуществлялось это “единство плоти”, при условии, что сношения не имели противоестественного характера. (Связь считалась грехом, если мужчина практиковал неестественный способ сношения или coitus interruptus [прерванный половой акт (лат.).– Прим. пер.] с женщиной, с которой не состоял в браке, но при этом мужчина вполне мог жениться на сестре женщины, с которой имел подобные внебрачные отношения!) Существовал также запрет для “духовных родственников”: крестных родителей, их собственных детей и их крестных детей. Внебрачные связи или брак в любом из таких случаев считались кровосмешением (при этом грех считался тем более тяжким, чем ближе было родство), и любой подобный брак объявлялся недействительным. Тридентский собор 1563 г. снова подтвердил эти запрещения, несколько ослабив ограничения для духовных родственников: крестные матери больше не считались состоящими в родственных отношениях с крестными отцами, а крестники – с детьми своих крестных родителей (Dictionnaire, v.V, p.262–322). Не могло быть и речи о том, чтобы полностью провести в жизнь все эти правила в Европе Средних веков и начала Нового времени. “О, мой Бог!– печалился францисканский монах в конце XVI в.– Я боюсь, что многие люди находятся в греховной связи со своими родственниками, обрекая себя на вечные муки в аду”. Приходские священники могли хранить таблицы и диаграммы с изображением запрещенных для вступления в брак степеней родства и были обязаны добиваться сведений по этим вопросам, перед тем как совершить таинство брака; но многие грамотные люди, даже те, кто тщательно записывал в livre de raison всех крестных родителей, не знали своей генеалогии до четвертого поколения предков. Кроме того, такая сеть запретов не была необходима по причинам, которые Церковь называла “природными”; несомненно, все они превышали требования, 223

THESIS, 1994, вып. 6

предъявляемые к биологической или социальной экзогамии. Не существовало даже единой точки зрения на то, действительно ли в результате такого брака родится “чудовище”14 (Benedicti, 1595, p.463; Flandrin, 1976, p.28–38; Molin et Mutembe, 1973, p.31, 63). На деле запреты на брак в некоторых степенях родства привели к тем же результатам, что и сложная система запретов канонического права на ростовщичество: допускались исключения по ряду причин. К таковым относились, например, невозможность для женщины переселиться из небольшого поселения, где все находились в родственных отношениях, или стремление знатной семьи сохранить свою репутацию. Пары, находившиеся в третьей и четвертой степенях родства и желавшие заключить брак, добивались разрешения на него, которое давалось Церковью, и оплачивали диспенсацию. Помолвленные или супруги, хотевшие предотвратить или расторгнуть брак, могли прибегнуть к уловке, объявив: “Моя жена приходится мне троюродной сестрой, наш брак должен быть расторгнут”. Подобные “злоупотребления” явились важной причиной для сокращения в 1215 г. “запретных” для брачного союза степеней родства с седьмой до четвертой, но они продолжались и в дальнейшем, по крайней мере такая возможность существовала для богатых семей (Flandrin, 1970, p.32–36; Noonan, 1972, chs.1, 2, 6; Baldwin, 1970, v.I, p.332–337)15. Я полагаю, что здесь для нас важным является довод, приводимый в защиту этих законов, и характер, который они приписывали родственным связям. Эта тема активно обсуждалась в связи с разводом Генриха VIII* и в последующей полемике с протестантами в течение XVI в. (Scarisbrick, 1971, ch.7; Kelly, 1976). Главным критерием истины были высказывания Блаженного Августина. Согласно его рассуждениям, детей Адама и Евы заключать друг с другом браки вынуждала необходимость, но когда население увеличилось, мужчины и женщины, согласно высшему закону любви, были обязаны распространять свои отношения как можно шире. Ева была одновременно матерью, тещей и свекровью для своих детей, но если бы две разные женщины выполняли эту роль, “окрепли бы узы общественной любви, разрасталось бы семейное сообщество” (Августин, 1906, кн.15, гл.16). 14 В сущности, ни один канонист или теолог не объясняет рождение неполноценных детей как результат кровосмесительного союза, возможно, потому что прецеденты таких браков были с “адамовых времен”. Напротив, францисканец Бенедикти упоминал об опасности рождения таких детей или мертвого ребенка, когда зачатие происходило во время менструации – знак “невоздержания” родителей (см. Benedicti, 1595, p.152). Относительно imbecilles foetus [слабого потомства (лат.).– Прим. пер.] как возможного последствия кровосмешения см.: Bèze, 1569, p.36. Inventaire-sommaire..., 1902, E Suppl. 348. 15 Примеры диспенсации по семейным архивам см.: Roure, 1903, Archives de Chвteau de Barbegal, nos.28, 66. * Речь идет о разводе английского короля Генриха VIII с Екатериной Арагонской, которая до заключения их брака была его невесткой.– Прим. пер.

224

THESIS, 1994, вып. 6

В конце XVI в. в новых формулировках иезуита Эдмона Ожера и других аргументация приняла несколько иной вид. Ожер утверждал, что по природе своей мы испытываем более сильную “плотскую страсть” к тем, кто ближе нам по крови. И она была бы беспредельна, если бы мы могли заключить с ними брачный союз. “Даже соединяясь с посторонним человеком, мы с трудом можем контролировать свои чувства”. (Сколько пыла для бесстрастной Европы начала Нового времени!) Соблюдение запрета на браки между родственниками позволяет, с одной стороны, расширить круг брачных союзов, вовлекая в них большее количество людей, а с другой – вести более добропорядочную жизнь. Воздержание от “запретных” браков способствует укреплению дружбы и миролюбивых отношений между родственниками. И Ожер тосковал по дням, когда Церковь была способна отстаивать запрещение браков до седьмой степени родства16 (Auger, 1572, fols.37v–49r; Harpsfield, 1878, p.35–47, 144–145; Bellarmine, 1873, v.V, p.143–144). Запреты католической Церкви на браки между родственниками, таким образом, выражали сохраняющуюся приверженность широким кровнородственным связям как источнику социального порядка и сплоченности (хотя даже иезуиты не желали возрождения практики обетов, данных под давлением, платы за убийство и кровной мести) и признание брака в качестве основного союза, смягчающего конфликты. Старинный образ генеалогического древа (Arbor Consanguinitatis), типографски размноженный для наглядной демонстрации “запрещенных степеней”, увековечивал это представление о социальном согласии. Там был весь род, представленный ветвями древа с прочными корнями – популярный символ в христианстве, обозначавший Жизнь, Знание, Родословную Иисуса и Крест (Flandrin, 1970, p.30; Decretalis, 1584, p.1966; Prierio Mazzolini, 1591, p.152; Watson, 1934, ch.3; Reeves and Hirsch-Reich, 1972, p.24–29; Bober, 1956–1957, p.83–84; Farquhar, 1970)17. 16 См. также “Гептамерон” Маргариты Наваррской: “Молодые люди нежно любили друг друга и жили между собою в дружбе и полном единении, ведь она была для него дочерью, сестрой и женой, а он ей отцом, братом и мужем” (Маргарита Наваррская, 1967, с.204). Протестантские представления о сильном влечении самых близких родственников друг к другу наглядно представлены в пьесе Джона Форда “Как жаль, что она шлюха” (Ford, 1633, акт I, сцена 1), где Джованни объясняется в любви своей сестре: Скажи мне, что у нас один отец, что одно чрево – Будь я проклят! – дало обоим нам рождение и жизнь; Не потому ли мы так связаны друг с другом? Чем более – природой? Кровной связью? Или Узами разума? И даже, если примешь это – Узами религии, чтоб быть всегда одной душой, Одною плотью и любовью, сердцем, существом одним. 17 Я благодарна Л.Сильверу и Дж.Рутенбергу за предоставление данной библиографии.

225

THESIS, 1994, вып. 6

Каковы были последствия распространения католического учения о семейных отношениях и искусстве управления делами семьи? Этот вопрос заслуживает подробного изучения, хотя нам известно о существовании эндогамии в ранний период Нового времени (Gouesse, 1972). Тот факт, что католическая Церковь выдавала диспенсации для заключения брака людям, которые должны состоять в “целомудренной связи”, говорит о ее роли в соблюдении интересов процветания семьи и защите ее конкурентоспособности. Кроме того, сокращение ограничений на браки между “духовными родственниками”, принятое на Тридентском соборе, не было обычной уступкой семейным интересам. Боккаччо мог подшучивать над особенными радостями физической близости с “кумушками” (Burguière; Боккаччо, 1970, день 7, ст. 3 и 10), но для семьи брак детей с детьми крестных родителей был выгоден, так же как и другие услуги, обычно ожидавшиеся от крестного отца и матери. Вместе с тем запрещенные для брака степени родства вплетали семью в “сеть” родни. Находился ли принцип “запрещенных степеней” родства в напряженных отношениях с образом семейного “ядра”, подобно тому как идея циклического обмена с душами в чистилище до некоторой степени “противоречила” представлению о направленном развитии семейной истории? При ответе на этот вопрос необходимо учитывать отличие позиции католической Церкви от протестантской. Для последней весь механизм запрещенных степеней родства и разрешений на заключение брака являлся еще одним примером папской тирании и торгашеского духа католического священства. Кальвинисты просто запретили браки между членами семейной ячейки, дядей и племянницей, тетей и племянником, двоюродными братьями и сестрами. В пресвитерианской Церкви в Англии запрещение не распространялось даже на двоюродных братьев и сестер, но и Кальвин говорил о временном характере своего запрета, установленного “только ради того, чтобы предупредить сплетни”. Диспенсация запрещалась. Все другие браки, в том числе с крестными родителями, не рассматривались как инцест. Протестантские семьи не нуждались в генеалогическом древе; использовался простой линейный список потомков, как в Книге Общей Молитвы, вот и вся премудрость (Les Ordonnances..., v.X, cols. 109–111; Kingdon, 1964, v.I, p.33–34; Bèze, 1569, Book I, p.61–6218; Bels, 1968, p.84–88, 220–233). Новые правила привлекли внимание тех, кто принадлежал к реформированной Церкви, и в XVII в. множество дел о браках, заключенных с родственниками, было подано на апелляцию из местных консисторий в синод Французской Национальной церкви. Он разумеется, не позволял супругам, неожиданно открывшим, что они являются кузенами, расторгать брак; развод допускался только в случае нарушения супружеской верности или долговременного отсутст18 Здесь приведена схема, показывающая “запрещенные степени родства” для протестантов.

226

THESIS, 1994, вып. 6

вия в семье одного из супругов (Aymon, 1710, p.7, 19, 21, 25, 29–30, 39, 41, 46, 79, 91–92, 121, 153, 199, 202–203, 218, 236; Bels, 1968, p.37–49). Однако такая позиция создавала множество возможностей, благоприятных для заключения брачных союзов. Она подходила и для больших городов, подобных Женеве, наполненных беженцами, за счет которых происходило расширение брачного рынка, и для небольших замкнутых протестантских общин, выживание которых могло зависеть от заключения браков между родственниками. Таким образом, деятельность семей по устройству своих дел без постороннего вмешательства значительно облегчилась. Но главное в том, что правила протестантов в отношении инцеста предлагали взгляд на общественный союз, отличный от позиции иезуита Эдмона Ожера и сходный с кальвинистским отношением к ростовщичеству. Кальвин отверг Второзаконие, по которому евреи не имели права давать соплеменникам деньги взаймы под проценты, что не было запрещено в отношении “чужака”. “Notre conjonction” [наше общество (лат.).– Прим. пер.],– говорил Кальвин,– совершенно отлично от них.” Отныне каждый был братом, но братом такого рода, с которого при случае можно было получить процент. Таким образом, большой круг родственников, находившихся в целомудренных, гармоничных отношениях и заключающих браки на стороне, уступил место отдельным семьям, ведущим борьбу за наследственную собственность и заключающим супружеские союзы между своими детьми. Так, по удачному выражению Бенджамина Нельсона, “племенное братство” в делах ростовщичества уступило место “всеобщим иноплеменникам” (Nelson, 1969, p.73–82; подобную точку зрения см. в работе James, 1974, p.183–198). Необходимо добавить, что “племенные братья” и “всеобщие иноплеменники” были не изолированными индивидами, а семьями, где власть осуществлялась патриархальными отцами. Одна форма родства, запрещенная для брачного союза, мало обсуждалась в XVI в. как католическими, так и протестантскими полемистами – та, которая создавалась законным усыновлением. “Усыновление постепенно исчезло у нас”,– писал из Женевы в 60-е годы XVI в. пастор Теодор де Без. Кажется, оно практиковалось в отдельных районах Франции в течение Средних веков, но к XIV в. стало редкостью. К концу же XVII в., как замечал один французский адвокат, “хотя усыновление всегда существовало у большинства наций, наша не сохранила этого обычая”. Отказ от усыновления в этот период не был вызван сокращением числа бездетных супружеских пар (бесплодных или потерявших всех своих детей в результате их смерти) или недостаточным количеством детей-сирот обоих полов, рожденных как в браке, так и вне него. Также это не было следствием нежелания брать на себя заботу о детях, не являющихся кровными родственниками: содержание детей в качестве прислуги и подмастерьев, помощь сиротам, крестное отцовство и материнство, опекунство были обычным делом. Почему же отсутствовало усыновление? Почему в обществе, где 227

THESIS, 1994, вып. 6

семья так много заботилась о своем будущем, супружеские пары не желали взять в семью чужого ребенка и принять на себя юридические обязательства вырастить его, дать ему свое имя, сделать его законным наследником, “как если бы он был их собственным ребенком”? Почему относительно простой способ завещания наследства совершеннолетнему молодому человеку при условии, что он примет семейное имя, использовался менее часто, чем представлялась возможность? (Auger, 1572, fol.47r–v; Benedicti, 1595, p.465; Bèze, 1569, p.204; Aubenas, 1934; Gonnet, 1935, p.11–32; Ourliac et Malafosse, v.III, p.79)19. Эти важные вопросы нуждаются в скрупулезном исследовании; здесь же мне хотелось бы только высказать предположение, каким образом отказ от усыновления мог быть связан с чувством родства и семейного происхождения, о котором мы говорили. Начнем с того, что существовало опасение, высказанное задолго до рассматриваемого нами периода некоторыми из первых Отцов Церкви, но очень распространенное и в XVI в. Оно состояло в том, что, если ребенок, будучи усыновленным (рожден ли он в браке или вне его), не знал своих настоящих родителей, став взрослым, он мог случайно жениться на родственнице. Пастор де Без напоминал своим читателям о несчастье Эдипа, в то время как францисканский казуист того времени предупреждал о возможности ненамеренного “кровосмешения” между братом и сестрой, отцом и дочерью. Такая возможность представляется маловероятной за пределами небольшой деревни, но беспокойство, высказываемое по этому поводу, еще раз подтверждает живучесть во Франции начала Нового времени мнения о естественном влечении кровных родственников друг к другу. Монтень мог выражать сомнения по этому поводу, но многим людям сказки и жизненные истории об оставленных или потерявшихся детях, неизменно находивших пути назад “к настоящим родителям”, казались правдивыми. Члены семьи могли ссориться между собой, благоволить к одному ребенку и лишить наследства другого, потому что он непослушен, но сказки и пословицы настойчиво утверждают, что плохо жить с мачехой, или отчимом, или (подразумевается) приемными родителями. Возможно, в Утопии Томаса Мора, где по демографическим и экономическим причинам практиковалось усыновление детей из одной семьи членами другой, не было таких проблем, но в повседневной жизни все не так гармонично (Tertullian, 1950, ch.9, line17, p.34; Монтень, 1979, кн.2, гл.8: “О родительской любви”; Bèze, 1569, p.36; Benedicti, 1595, p.118; Перро, 1990; Maranda, 1974, p.63–64, 116 (“У кого есть мачеха, у того есть черт в доме”); Мор, 1935, p.126–127, 136–137). В Утопии, разумеется, отсутствует частная собственность, нет беспокойства о происхождении семьи и, главное, нет убежденности 19 Р.Уитон установил, что в середине XVII в. в Бордо было распространено составление завещаний бездетными супружескими парами (Wheaton, 1973, p.137). Я также благодарна А.Уолтнер за материалы ее прекрасного семинара.

228

THESIS, 1994, вып. 6

в том, что недостатки или добродетели передаются через “семя” и “кровь” от родителей к детям. Напротив, во Франции в конце XVI и в XVII в. такие верования усилились, хотя они и не имели серьезных медицинских подтверждений и противоречили столь же глубокой убежденности в том, что на формирование детей может повлиять что угодно: от материнских впечатлений во время беременности и питания кормилицы до воспитания и образования. Даже такой натуралистический мыслитель, как Хуан Уарте, учивший, что на способности детей может оказать влияние пища, принимавшаяся родителями перед началом половых сношений, время суток, в которое они имели место, и позы, которые при этом использовались, полагал такие положительные свойства, как ум и смышленость, зависящими только от темперамента родителей (Huarte de San Juan, 1575)20. Более того, плохие черты лица и характера считались наследственными: “Бастарды похожи на своих истинных отцов,– писал один французский адвокат в 1560 г.,– не только фигурой, чертами лица, но также манерами (moeurs) и состоянием здоровья” (Coras, 1560, p.19). Что касается Англии, Леонато у Шекспира в комедии “Много шума из ничего” говорил о бесчестье своей дочери словами, которые, как я полагаю, были не чужды и некоторым французским отцам: Зачем я милосердною рукой Не подобрал подкидыша у двери? Пусть запятнал бы он себя позором,– Я б мог сказать: “Здесь нет моей вины. Позор его – позор безвестной крови”. (Шекспир, 1959, с.568). Таким образом, отказ от усыновления в состоятельных французских семьях начала Нового времени частично может быть связан с большим значением, которое придавалось близким кровнородственным связям. Находившийся вне этого круга не мог рассчитывать вступить в него. Отчасти данное предположение подтверждается известными нам случаями усыновления сирот из приюта и Центральной больницы Лиона на протяжении XVI–XVII вв. За период в 142 года бездетные супружеские пары усыновили шестьдесят восемь детей, обещав приходскому священнику дать им свое имя, сделать наследниками, выделить приданое и тому подобное. Около половины этих детей родились в законном браке, и семьи их были известны (иногда это были семьи ремесленников), остальные были подкидышами. Фактически все приемные родители были скромными ремесленниками, т.е. относились к самому низшему социальному слою из находящихся в поле зрения этой статьи или даже стояли еще ниже на социальной лестнице. Очень немногие богатые пары, “бездетные в браке”, отва20 Первая публикация в Испании, последующие издания во Франции (1580), Англии (1594) и Италии (1582), т.е. в XVI и в начале XVII в.; см. также типичный учебник по воспитанию и образованию Vallembert, 1565.

229

THESIS, 1994, вып. 6

жились бы сделать своим наследником ребенка ремесленника или незаконнорожденного, точно так же как очень немногие позволили бы своим дочерям и сыновьям вступить с ним в брак21. V Установление более жесткого контроля над заключением брачных союзов в XVI и XVII вв. являлось частью общих усилий политических и религиозных властей и семьи, направленных на то, чтобы с помощью новых средств ограничить самостоятельность молодежи и обеспечить ее воспитание в правильном направлении. Новые братства молодежи, более систематическое использование катехизации как протестантами, так и католиками, утверждение новой дисциплины в школах и университетах, новые методы образования, применявшиеся гуманистами и членами ордена иезуитов, в которых, скажем, театрализованные представления способствовали “вдалбливанию” знаний в головы учеников, увеличение количества приютов для сирот, появление тюрем для подростков – все было направлено на укрепление положения взрослых в обществе и одновременно на побуждение молодежи с готовностью принимать ценности старшего поколения. Связь между добровольным повиновением в семье и в обществе в целом обстоятельно разъяснялась клириками и королями. Проповеди и трактаты, посвященные заповеди “чти отца своего и мать свою” с легкостью стали использоваться для воздаяния почестей высшим церковным и светским чинам, в то время как Людовик XIII в ордонансе о браке 1639 г. напоминал своему народу, что “естественное почтение детей к своим родителям связано с законопослушанием подданных своему повелителю” (Ariès, 1962, p.241–269; Stone, 1975, p.36–49; Pinchbeck and Hewitt, 1969; эссе R.Trexler, G.Strauss, L.Spitz and N.Z.Davis в Trinkaus and Oberman, 1974, p.200–336; Smith, 1973; 1975; Poutet, 1971; Félibien et Lobineau, 1725, v.IV, p.231–234, 265–267 (судебные решения 1673 и 1684 гг. по исправительным домам для молодежи); Benedicti, 1595, p.95–102; Holmes, 1967, p.76; Ourliac et Malafosse, 1968–1971, v.III, p.66; Davis, 1975a; Schochet, 1975). В Средние века суверенитет над браком был рассредоточен подобно тому, как был рассредоточен суверенитет политический. Господа были заинтересованы в брачных союзах женщин из семей своих вассалов и крепостных крестьян не меньше, чем отцы семейств. И сельская молодежь, и городские жители могли устроить “кошачий концерт”, протестуя против неподходящего, с их точки зрения, жениха, согласие на брак с которым дали родители невесты. Более того, каноническое право в конечном счете оставляло возможность принимать решение о заключении брака самим молодым людям. Как учила Цер21 Примеры взяты из Gonnet, 1935, v.II, p.15–52 и из 20 документов переписки м-ль Жаклин Рубер, архивариуса Архива дома призрения в Лионе. Более полно эти документы анализирует А.Уолтнер в готовящейся публикации.

230

THESIS, 1994, вып. 6

ковь, для вступления в брачный союз жених и невеста должны были достигнуть половой зрелости, дать обоюдное добровольное согласие и не иметь “препятствий”, разобранных нами выше. Совершению таинства брака (венчанию) должно было предшествовать оглашение имен, вступающих в брак в Церкви, и обручение. Начиная с XII в. чин венчания усложнился: из простого домашнего действа, когда священник благословлял брачную постель, он превратился в публичную церемонию, кульминацией которой было венчание в церкви перед началом мессы. Однако для того чтобы брак был действительным, требовался не этот ритуал, а свободное выражение воли мужчины и женщины взять друг друга в супруги. Жениться таким образом считалось грехом, однако и такой брак признавался действительным и в принципе нерасторжимым до смерти одного из супругов (Hurstfield, 1958, p.3–7; Davis, 1975b; Dictionnaire, v.VI, p.739–759; Donahue, 197622; Molin et Mutembe, 1973, p.25–48). До середины XVI в. существовали различные пути к заключению супружеского союза. Они зависели от социальных и экономических условий семьи, возраста, места жительства вступающих в брак и т.п. Большинство соблюдало некоторые или все обряды, но поразительно большое число людей вступало в брак “тайно”, обмениваясь формулами согласия и собираясь сохранить свой союз до конца жизни. Заключение тайных браков, как правило, практиковали бедные крестьяне и ремесленники, а также те, чьи родители скончались или жили далеко от них. Но в принципе для всех молодых людей, родители которых имели собственные планы на их брак, существовала возможность убежать из семьи и вступить в брак в соответствии со своими желаниями. Озабоченные отцы семейств составляли завещания, по которым их дети лишались наследства и приданого, если вступали в брак без материнского благословения или согласия опекуна (Sheehan, 1971; Helmholz, 1974, chs.1–2; Gottlieb, 1974; Stone, 1965, p.594–595; Archives..., 3E7597, January, 16, 156023). Марджори Пастон, происходившая из нетитулованной мелкопоместной дворянской английской семьи XV в., подробно описывает свою историю: родители и епископ запугали ее лишением наследства, так как она обещала управляющему имением выйти за него замуж. Однако она сдержала свое слово, стала его женой, и ее семья не могла воспрепятствовать ей легальными средствами (The Paston..., 1904, v.V, p.36–40). Эта ситуация подверглась массированной критике в начале XVI в. Церковные суды были переполнены ходатайствами супругов, которые в одностороннем порядке хотели расторгнуть заключенный тайно 22

Эта работа включает в себя полную библиографию по “теории согласия”. Завещание, по которому женщина лишает наследства свою дочь, так как она вышла замуж без разрешения отчима. О тайных браках в Англии, заключенных золотых дел мастером, купцом, дочерью рыцаря, см.: Donahue, 1976, p.9–270 и not.67–68. 23

231

THESIS, 1994, вып. 6

брачный союз. И главным образом сложности возникали в семьях, для которых, как мы видели, расширение брачного рынка сделало выбор будущего супруга (или супруги) для своих детей затруднительным занятием. В одном из своих трактатов, имевших большой успех, Эразм Роттердамский приводил доводы в пользу другого решения: родители должны дать согласие на брак и могут хорошо устроить его, но всегда руководствуясь интересами детей и добиваясь их согласия (см. Telle, 1954). По его мнению, родители должны были иметь реальную власть в семье, но не использовать ее тиранически или необдуманно. Другие выдвигали сходные доводы, но с меньшим количеством оговорок (Bels, 1968, p.27–50). Например, один тулузский адвокат считал, что браки, заключенные без согласия отцов, являются нарушением “не только законов Бога и природы, но и всех законов и человеческого благоразумия. Свойственный нам здравый смысл приказывает повиноваться родителям” (Coras, 1579, fols. 2r, 6v). В последующие десятилетия, после ожесточенных споров на Тридентском соборе о правах родителей и характере сексуальной нравственности, были, наконец, внесены изменения в каноническое право, три с половиной столетия существовавшее в неизменном виде. Молодежь отныне не могла действовать самостоятельно при заключении брачных союзов, хотя новые каноны не соответствовали в точности предложениям Эразма. Отныне, чтобы быть действительным, брак должен был заключаться публично. Оглашение имен вступающих в брак должно было происходить в церкви, и – главное – священник должен был осуществлять венчание в присутствии двух или трех свидетелей. Эти меры были направлены на то, чтобы известие о браке детей не могло пройти мимо внимания родителей, если они жили недалеко от прихода, где совершалось венчание. В таком случае, если родители не одобряли брак, им было легко оказать давление на своих детей. Настойчиво проводилась мысль о греховности заключения брака вопреки воле родителей. Но все же согласие родителей не требовалось, так же как оно не было обязательным для молодежи старше шестнадцати лет, если они желали дать торжественный религиозный обет (свобода, которую духовенство обязано было защищать). Ведь приоритет принадлежал интересам общества, которые и отстаивал священник (Dictionnaire, v.IV, p.748–749; Gottlieb, 1974, chs.1–2; Auger, 1572, Book 2, ch.2; Benedicti, 1595, p.70, 455–457, 477–478; Noonan, 1972, p.29). Как мы можем предположить, исходя из наших исследований, протестантские Церкви придавали большее значение интересам семьи и мнению родителей по поводу брака. Ордонансы Женевской Церкви вообще не позволяли юноше, не достигшему двадцати лет, или девушке до восемнадцати лет заключать брак без согласия отца (или, если он уже умер, без одобрения матери, опекуна и некоторых родственников). Но и будучи старше указанного возраста, дети должны были добиваться родительского согласия на брак и, в случае несогласия роди232

THESIS, 1994, вып. 6

телей, только после всестороннего разбора дела Консисторией, решающей вопрос о целесообразности брака, получали разрешение заключить его в соответствии со своей волей. Однако и отец не мог принудить детей к тому или иному браку. Французские протестанты приняли эти же ордонансы, но с условием обязательного соблюдения французских законов, и установили гораздо более поздний возраст для вступления в брак без родительского благословения (Les Ordonnances..., 1863–1896, v.X, cols.105–107; Aymon, 1710, p.6–7 (art. 34, 38), p.75 (art. 16); Bels, 1968, pt.2). В действительности ни родители, ни власти во Франции не были удовлетворены установлениями Тридентского собора и протестантских Церквей. Королевские эдикты с середины XVI в. требовали родительского согласия при заключении брака для женщин до 25 лет и для мужчин до 30 лет, лишали наследства бежавших из семьи влюбленных и устанавливали судебное преследование одной из сторон за похищение невесты [rapt – (фр.)], которое влекло за собой смертную казнь. К 1639 г. даже детей старше этого возраста можно было лишать наследства, если они заключали брак в первый раз, не получив согласия родителей. Если от изучения закона перейти к анализу практики, то поражают масштабы воплощения к XVII в. программы, предложенной Эразмом. Побеги влюбленных иногда еще случались в аристократических семьях, однако громкие судебные процессы и угроза смертной казни приводили к разлучению беглецов. Некоторые протестанты бежали из своих семей и заключали браки с католиками, к великому огорчению родителей и пасторов. Продолжали заключаться тайные браки в самых низших слоях общества, хотя сельские жители, видимо, должны были расценивать их как позор для семьи в гораздо большей степени, чем до постановлений Тридентского собора (Flandrin, 1970, p.36–50; Holmes, 1967, Book I, ch.2; Gaudemet, 1974; Goudert, 1952; Cummings, 1976). Однако в большинстве семей, начиная от зажиточных крестьян и ремесленников и до землевладельцев-parlementaires [членов провинциальных парламентов (фр.).– Прим. пер.], livres de raison и брачные контракты свидетельствуют о согласии между поколениями во взглядах на цели брака, взаимопонимании в переговорах о предполагаемом супруге и интернализации стремления получить родительское согласие на брак, что, видимо, главным образом было характерно для дочерей. Шарлотта д'Арбалест, 26-ти лет, “прожив одна в течение пяти лет вдовства” в Седане, где она изучала живопись и арифметику, и не будучи уроженкой этого города, получает предложение о замужестве от Филиппа дю Плесси. Она пишет об этом матери и всем своим родственникам, а также родне своего покойного мужа, “чтобы ничего не сделать без их разрешения ...Господь показал, что Он предопределил этот брак для моего благоденствия через советы всех, кого мы об этом спрашивали”. Те, у кого родители уже умерли, часто старались вы233

THESIS, 1994, вып. 6

брать именно такого супруга, какого одобрили бы их отец или мать (Crump, n.d., p.140–144). Материал, рассмотренный нами в этой статье, предлагает два заслуживающих внимания направления для размышлений об исторических изменениях. Первое касается их источника. Обычно, когда историк анализирует изменения, вытекающие из решений, принимаемых “малой группой”, то эта группа состоит из короля и его советников, или партийного лидера и его ближайшего окружения, или представителей какой-либо другой элитарной группы. Когда изменения в историческом процессе воспринимаются как результат деятельности большого числа людей, принадлежащих к средним и низшим слоям общества, их объясняют воздействием внешних факторов, на которые люди реагируют в значительной мере автоматически, например, таких, как урбанизация. В данном случае мы, однако, видим, что процесс изменений является результатом решений огромного количества малых групп, некоторые из которых богаты и могущественны, но большинство характеризуются средним достатком и представляют провинциальные города и небольшие сельские поселения. Их усилия в области планирования жизни семьи, управления собственностью и людьми в личных целях, а также одновременная вера в добродетель и значение рода соотносились с усилением государственной власти, развитием торгового капитализма, появлением новых христианских конфессий, однако одновременно находились в противоречии с некоторыми тенденциями той эпохи, как демографическими, так и социальными. Некоторые способы реализации семейных задач, как, например, составление “семейных историй”, они в большинстве случаев разрабатывали сами, а не получали готовыми от ученых мужей. Еще один пример самостоятельности в принятии решений мужчинами и женщинами в этих малых группах – распространение контроля над рождаемостью благодаря применению противозачаточных средств во Франции XVIII в. (вопреки строгому осуждению каноническим правом). Другим направлением выявленных здесь исторических изменений является отделение личных семейных ценностей от корпоративных ценностей, которых те же семьи придерживались, участвуя в траурных ритуалах католической Церкви и принимая ее взгляды на инцест. Обычно такие противоречия рассматриваются как результат культурного отставания общества, при этом делается попытка оценить, насколько велико это отставание по отношению к процессу “модернизации”. Я, напротив, предлагаю рассматривать этот разрыв как потенциально созидательное явление, что позволит поразмыслить о том, как и почему религия или какая-либо другая культурная система может иногда совмещать в себе противоречивые ценности и на протяжении веков сохранять некоторые возможности невостребованными, но открытыми для выбора. Их совокупность представляет собой своеобразную “домашнюю аптечку”, хранилище различных средств, которые могут использоваться по-новому, когда обще234

THESIS, 1994, вып. 6

ство в очередной раз решается на изменение устоявшегося положения вещей. Дружественные отношения родственников до седьмой степени родства, о которых мечтал Эдмон Ожер,– не очень действенное противоядие “собственническому индивидуализму”, которому в будущем предстояло стать характерной чертой мыслей и чувств общества. Но, по крайней мере, этот идеал оставлял открытым вопрос: действительно ли мы хотим принадлежать только себе? ЛИТЕРАТУРА Августин. О граде Божием. В: Творения блаженного Августина, епископа гиппонийского. 2–е изд. Киев, 1907, кн. 14–17. Арьес Ф. Человек перед лицом смерти. Пер. с фр. М.: Прогресс–Академия, 1992. Боккаччо Дж. Декамерон. М.: Художественная литература, 1970. Маргарита Наваррская. Гептамерон. Л.: Наука, 1967. Монтень М. Опыты. М.: Наука, 1979. Мор Т. Утопия. М.–Л.: Academia, 1935. Перро Ш. Золушка, или Туфелька, отороченная мехом. В: Ш.Перро. Сказки матушки Гусыни. Пер. с фр. Л.: Лира, 1992 [1697], с.149–182. Шекспир У. Много шума из ничего. В: У.Шекспир. Полное собрание сочинений. В 8–ми тт. М.: Искусство, 1959, т.4. Arbaleste de Mornay Ch. de. Mémoires. Paris, 1868. Archives départamentales du Rhône. 1558–1559. Ariès Ph. Centuries of Childhood. A Social History of Family Life. New York, 1962. Aubenas R. L’adoption en Provence au moyen âge // Revue historique de droit français et étranger, 1934, 4e ser., v.13, p.700–726. Aubenas R. La famille dans l’ancienne Provence // Annales d’histoire économique et sociale, 1936, v.8. Aubigné A. de. Mémoires. Paris, 1889. Aubrey J. Remaines of Gentilisme and Judaisme. London, 1881. Auger E. Discours du saint sacrement de mariage, Livres II. Paris, 1572. Aulnois, m-elle de. The Memoirs of the Countess of Dunois... made English from the Original. London, 1699. Aymon J. Tous les synodes nationaux des Eglises Reformées de France. The Hague, 1710. Baldwin J. Masters, Princes and Merchants: The Social Views of Peter the Chanter and his Circle. Baltimore, 1970. Barber C.L. The Family in Shakespeare’s Development: The Tragedy of the Sacred. The English Institute, Cambridge (MA), Sept. 3, 1976. Barthélemy A. de. Le journal de René Fleuriot, gentilhomme breton, 1593–1624 // Le cabinet historique, 1878, v.24. Baudrier H. et J. Bibliographie lyonnaise. 12 vols. Lyon, 1895–1921. Bellarmine R. Controversiarum de sacramento matrimonii liber unicus. In: J.Fevre (ed.). Opera Omnia. Paris, 1873. Bellièvre C. Souvenirs de voyage. Notes Historiques. Geneva, 1956. Bels P. Le mariage des protestants français jusqu’en 1685. Paris, 1968. Benedicti J. La Somme des Pechez. Paris, 1595.

235

THESIS, 1994, вып. 6 Berkner L.K. and Mendels F.F. Inheritance Systems, Family, Structure and Demographic Patterns in Western Europe, 1700–1900. In: Ch.Tilly (ed.). Historical Studies of Changing Fertility. Stanford (CA), 1978. Berkner L.K. The Use and Misuse of Census Data for the Historical Analysis of Family Structure // Journal of Interdisciplinary History, 1975, v.5, p.721– 738. Bèze T. de Tractatio de Repudiis et Divortiis. Geneva, 1569. Bitton D. The French Nobility in Crisis, 1560–1640. Stanford (CA), 1969. Bloch M. Placing the Dead: Tombs, Ancestral Villages and Kinship Organization in Madagascar. London, 1971. Bober H. An Illustrated Medieval School-Book of Bede’s De Natura Rerum // Journal of the Walters Art Gallery, 1956–1957, v.19–20. Bossy J. The Counter-Reformation and the People of Catholic Europe // Past and Present, May 1970, v.47. Britton E. The Peasant Family in Fourteenth-Century England // Peasant Studies, April 1976, v.5, no.2, p.2–7. Brucker G. (ed.). Two Memoirs of Renaissance Florence. New York, 1967. Burguière A. Endogamie et communauté villageoises; Pratique matrimoniale à Romainville au XVIIIe siècle (forthcoming). Calvin J. Institution de la Religion Chretienne. Geneva, 1888. Castan Y. Père et fils en Languedoc à l’époque classique // XVIIe siècle, 1974, v.102–103. Chaunu P. Mourir à Paris (XVIe, XVIIe, XVIIIe siècles) // Annales ESC, 1976, v.31. Coras J. de. Arrest memorable du Parlement de Tolose: Contenant une Histoire prodigieuse d’un supposé mari advenue de nostre temps... Prononcé ès Arrestz generaux, le 12 Septembre 1560. Paris, 1560. Coras J. de. Paraphraze sur l’Edict des mariages clandestinement contractez par les enfans de famille, contre le gré et consentement de leurs peres et meres. Paris, 1579. Coudert J. Le mariage dans le diocèse de Toul // Annales de l’Est, 1952, v.3, p.72–92. Coutumes de la prevosté et vicomté de Paris. Paris, 1639. Crump L. A Huguenot Family in the Sixteenth Century: The Memoirs of Philippe de Mornay Sieur du Plessis Marly, Written by His Wife. London, n.d. Cummings M. Elopement, Family, and the Courts: The Crime of Rapt in Early Modern France // Proceedings of the Western Society for French History, 1976. Davis N.Z. Women on Top. In: Society and Culture in Early Modern France. Stanford (Cal.), 1975a, p.124–151. Davis N.Z. The Reasons of Misrule. In: Society and Culture in Early Modern France. Stanford (Cal.), 1975b, p.97–123. Decretalis D. Gregorii Papae IX. Lyon, 1584. Delany P. British Autobiography in the Seventeenth Century. London, 1969. Devyver A. Le sang épuré: Les préjugés de race chez les gentilshommes français de l’Ancien Régime, 1560–1720. Brussels, 1973. The Diary of the Rev. Ralph Josselin, 1616–1683. (Ed.). E.Hockliffe. (Camden Society, 3rd. ser., 15.) London, 1908. Dictionnaire de droit canonique. Ed. R.Naz. 7 vols. Paris, 1935–1965. Diefendorf B.B. Marriage and Patrimony in Sixteenth-Century France: The Families of the Paris City Councillors (forthcoming).

236

THESIS, 1994, вып. 6 Donahue Ch. The Policy of Alexander the Third’s Consent Theory of Marriage. In: S.Kuttner (ed.). Proceedings of the Fourth International Congress of Medieval Canon Law. Vatican City, 1976. Driancourt-Girod J. Vie religieuse et pratiques d’une communauté luthérienne à Paris aux XVIIe et XVIIIe siècles // Bulletin de la société de l’histoire du protestantisme français, 1973, v.119, p.20–22. Drouot H. Mayenne et la Bourgogne: Etude sur la Ligue (1587–1596). Paris, 1937. Duby G. Lignage, noblesse et chevalerie au XIIe siècle dans la région mâcconnaise // Annales ECS, 1972, v.27, p.803–823. Ducourtieux P. Les Barbou imprimeurs // Bulletin de la société archéologique et historique du Limousin, 1894, v.41, p.121–308. Dussourd H. Au même pot et au même feu: Etude sur les communautés familiales agricoles au centre de la France. Moulins, 1962. L’Esprit de la Coutume de Normandie. Rouen, 1691. Fanshave A.H. Memoirs. London, 1905. Farquhar J.D. Arbre de consanguinité // La revue du Louvre et des musées de France, 1970, v.20, p.199–202. Félibien M. et Lobineau G. Historie de la ville de Paris. Paris, 1725. Ferté J. La vie religieuse dans les campagnes parisiennes, 1622–1695. Paris, 1962. Flandrin J.-L. Les amours paysannes (XVIe–XIXe siècle). Paris, 1970. Flandrin J.-L. Familles: Parenté, maison, sexualité dans l’ancienne société. Paris, 1976. Ford J. ’Tis a Pity She’s a Whore. 1633. Forster R. The House of Saulx-Tavannes: Versailles and Burgundy, 1700–1830. Baltimore, 1971. Forsyth E. La tragédie française de Jodelle à Corneille (1553–1640): Le thème de la vengeance. Paris, 1962. Galpern A.N. The Legacy of Late Medieval Religion in Sixteenth-Century Champagne. In: C.Trinkaus and H.Oberman (eds.). The Pursuit of Holiness. Leiden, 1973. Gaudemet J. Les communautés familiales. Paris, 1963. Gaudemet J. Législation canonique et attitudes séculières à l’égard du lien matrimonial au XVIIe siècle // XVIIe siècle, 1974, v.102–103, p.15–30. Gautier E. et Henry L. La population de Crulai, paroisse normande. Paris, 1958. Geertz C. Ritual and Social Change: A Javanese Example. In: C.Geertz. The Interpretation of Cultures: Selected Essays. New York, 1973, p.142–173. Geisendorf P.-F. Histoire d’une famille du refuge français: Les Des Gouttes. Geneva, 1941. Giesey R. Rules of Inheritance and Strategies of Mobility in Pre-Revolutionary France // American Historical Review, 1977, v.82, p.71–89. Gonnet P. L’adoption lyonnaise des orphelins légitimes (1531–1793). 2 vols. Paris, 1935. Gonon M. Testaments foréziens, 1305–1316. N.p., 1951. Gottlieb B. Getting Married in Pre-Reformation Europe: The Doctrine of Clandestine Marriage and Court Cases in Fifteenth-Century Champagne. Ph.D. diss. Columbia University, 1974. Gouesse J.-M. Parenté, famille et mariage en Normandie aux XVIIe et XVIIIe siècles // Annales ESC, 1972, v.27, p.1139–1154.

237

THESIS, 1994, вып. 6 Guérin I. La vie rurale en Sologne aux XIVe et XVe siècles. Paris, 1960. Guibert L. et Leroux A. Livres de raison, registres de famille et journaux individuels limousins et marchois // Bulletin de la société scientifique, historique et archéologique de la Corrèze, 1885, v.7. Guibert L. et Leroux A. Livres de raison, registres de famille et journaux individuels limousins et marchois // Bulletin de la société scientifique, historique et archéologique de la Corrèze, 1886, v.8. Guibert L. Livre de raison de Joseph Péconnet // Bulletin de la société scientifique de la Corrèze, 1887. v.9. Harpsfield N. A Treatise on the Pretended Divorce Between Henry VIII and Catherine of Aragon. Camden Society, n. s. 21; Westminster, 1878. Helmholz R.H. Marriage Litigation in Medieval England. Cambridge, 1974. Herlihy D. Land, Family and Women in Continental Europe, 701–1200 // Traditio, 1962, v.18, p.89–113. Holmes C. L’éloquence judiciaire de 1620 à 1660. Paris, 1967. Huarte de San Juan J. Examen de Ingenios para las Sciencias. 1575. Hufton O. The Poor of Eighteenth-Century France, 1750–1789. Oxford, 1974. Hughes D.O. Urban Growth and Family Structure in Medieval Genoa // Past and Present, 1975, v.66, p.3–28. Hurstfield J. The Queen’s Wards; Wardship and Marriage under Elizabeth I. Cambridge (MA), 1958. Inventaire-sommaire des archives départementales antérieures à 1790. Rhône. Série E supplément: Archives anciennes des communes. Lyon, 1902. Jacquart J. La Crise rurale en Ile-de-France, 1550–1670. Paris, 1974. James E.O. Seasonal Feasts and Festivals. London, 1961. James M. Family, Lincage and Civil Society. Oxford, 1974. Jouanna A. L’idée de race en France au XVIe siècle et au début de XVIIe siècle (1498–1614) // Bulletin de l’association d’étude sur l’humanisme, la réforme et la renaissance, Novembre 1975, v.1. Kelly H.A. The Matrimonial Trials of Henry VIII. Stanford (Cal.), 1976. Kingdon R.M. et al. Registres de la Compagnie des pasteurs de Genève. 3 vols. Geneva, 1964–1969. Kramer H. and Springer J. Malleus Maleficarum. London, 1928 [New York, 1971]. Labarre A. Le livre dans la vie amiénoise du seizième siècle. Paris, 1971. Lafon J. Régimes matrimoniaux et mutations sociales. Les époux bordelais. Paris, 1972. Lavater L. Of Ghostes and Spirits. London, 1596. Le Brun D. Traité de la communauté entre mari et femme. Paris, 1709. Le Roy Ladurie E. Les paysans de Languedoc. Paris, 1966. Le Roy Ladurie E. Structures familiales et coutumes d’héritage en France au XVIe siècle // Annales ESC, 1972, v.27, p.825–846. Le Roy Ladurie E. La domus à Montaillou et en Haute Ariège au XIVe siècle. In: D.Fabre and J.Lacroix (eds.). Communautés du sud. Paris, 1975a. Le Roy Ladurie E. Montaillou, village occitan de 1294 à 1324. Paris, 1975b. Lebrun F. Les hommes et la mort en Anjou aux 17e et 18e siècles. Paris, 1971. Leguai A. Le servage en Bourbonnais aux XIVe et XVe siècles // Cahiers d’histoire, 1975, v.XX, p.27–38.

238

THESIS, 1994, вып. 6 Lehoux F. Le livre de Simon Teste, correcteur à la Chambre des Comptes au XVIe siècle // Bulletin philologique et historique du comité des travaux historiques et scientifiques, 1940–1941. Longeon C. Le “Livre de Mémoire” d’un protestant forézien, 1608–1646 // Etudes foréziennes, 1974–1975, v.7, p.91–106. Louet G. Recueil de Plusieurs Arrests Notables de Parlement de Paris. Paris, 1712. Ludwig A. Graven Images: New England Stonecarving and Its Symbols, 1650– 1815. Middletown (CT), 1966. Macfarlane A. The Family Life of Ralph Josselin, A Seventeenth-Century Clergyman. Cambridge, 1970. Maranda P. French Kinship: Structure and History. The Hague, 1974. McNamara J.A. and Wemple S. The Power of Women Through the Family in Medieval Europe: 500–1100. In: M.W.Hartman and L.W.Banner (eds.). Clio’s Consciousness Raised. New York, 1974, p.103–118. Meyer J. Un témoignage exceptionnel sur la noblesse de province à l’orée de XVIIe siècle: Les “advis moraux” de René Fleuriot // Annales de Bretagne, 1972, v.79. Molin J.-B. et Mutembe P. Le rituel du mariage en France du XIIe au XVIe siècle. Paris, 1973. Mousnier R. Les institutions de la France sous la monarchie absolue. Paris, 1974. Muchambled R. Famille, amour et mariage: mentalités et comportements des nobles artésiens à l’époque de Philippe II // Revue d’histoire moderne et contemporaine, 1975, v.22, p.234–237. Nelson B. The Idea of Usury: From Tribal Brotherhood to Universal Otherhood. 2nd ed. Chicago, 1969. Noonan J.T. Power to Dissolve: Lawyers and Marriages in the Courts of the Roman Curia. Cambridge (MA), 1972. Les Ordonnances ecclésiastiques de l’Eglise de Genève, 1561. In: G.Baum, E.Cunitz, E.Reuss (eds.). Calvini opera omnia. 59 vols. Brunswick, 1863– 1896. Ourliac P. et Malafosse J. de. Histoire du droit privé. Paris, 1968–1971. Passerini L. Genealogica e storia della Famiglia Corsini. Florence, 1858. The Paston Lettres, A.D. 1422–1509. Ed. J.Gairdner. 6 vols. London, 1904. Phillpotts B.S. Kindred and Clan in the Middle Ages and After. Cambridge, 1913. Pinchbeck I. and Hewitt M. Children in English Society. 2 vols. London, 1969. Platter F. Beloved Son Felix. London, 1961. Platter Th. Autobiographie // Cahiers des Annales, 1964, v.22. Possevino A. A Treatise of the Holy Sacrifice of the Altar, called the Masse. Louvain, 1570. Poutet Y. L’enseignement des pauvres dans la France du XVIIe siècle // XVIIe siècle, 1971, v.90–91, p.87–110. Prierio Mazzolini S., da. Summae Sylvestrinae. Venice, 1591. Reeves M. and Hirsch-Reich B. The “Figurae” of Joachim of Fiore. Oxford, 1972. Ribbe Ch. de. Les familles et la société en France avant la révolution d’après des documents originaux. 3e ed. Paris, 1874. Ribbe Ch. de. Une famille au XVIe siècle d’après des documents originaux. 3e ed., Paris, 1879. Rotier E. Responce aux blasphemateurs de la saincte messe. Paris, 1567.

239

THESIS, 1994, вып. 6 Roure, baron du. Inventaire analytique de titres et documents originaux tirés des archives du Château de Barbegal. Paris, 1903. Saint Jacob P. de. Etudes sur l’ancienne communauté rural en Bourgogne, IV: Les terres communales // Annales de Bourgogne, 1953, v.25, p.236–239. Saint Jacob P. de. Deux textes relatifs à des fondations de villages bourguignons (16e et 17e) siècles // Annales de Bourgogne, 1942, v.14, p.314–323. Salvini J. Le chartrier de La Durbelière // Archives historiques de Poitou, Vienne, 1926, v.45. Saulx-Tavannes J. de. Mémoires de Gaspard de Saulx, Seigneur de Tavannes. In: J.F.Michaud et Poujoulat. Mémoires pour servir à l’histoire de France. Paris, 1838. Scarisbrick J.J. Henry VIII. 1971. Schalk E. The Appearance and Reality of Nobility in France During the Wars of Religion // Journal of Modern History, 1976, v.48, p.19–31. Schochet G.J. Patriarchalism in Political Thought. Oxford, 1975. Serfass C. Autobiographie de Jeanne Céard de Vassy (1666–1668) // Bulletin de la société de l’histoire du protestantisme français, 1902, v.51. Sheehan M.M. The Formation and Stability of Marriage in Fourteenth-Century England: Evidence of an Ely Register // Medieval Studies, 1971, v.33, p.228– 263. Smith S.R. The London Apprentices as Seventeenth-Century Adolescents // Past and Present, November 1973, v.61, p.149–161. Smith S.R. Religion and Youth in Seventeenth-Century England // History of Childhood Quarterly, 1975, v.2, p.493–516. Spiro L. Saujon: Une Eglise protestante saintongeaise à travers quatre siècles d’histoire // Bulletin de la société de l’histoire du protestantisme français, 1975, v.121. Spufford M. Contrasting Communities: English Villagers in the Sixteenth and Seventeenth Centuries. Cambridge, 1974. Stone L. The Crisis of the Aristocracy, 1558–1641. Oxford, 1965. Stone L. The Rise of the Nuclear Family in the Early Modern England. In: Ch.Rosenberg (ed.) The Family in History. Philadelphia, 1975. Summa Sancti Raymundi de Peniafort. Rome, 1603, Book I. Taillepied N. Psichologie ou traité de l’apparition des Esprits. Paris, 1588. Telle E.V. Erasme de Rotterdam et le 7e sacrament: Etude d’evangelisme matrimoniale. Geneva, 1954. Tertullian. Apologetical Works. New York, 1950. Thomas K. Religion and the Decline of Magic. London, 1971. Thrupp S. The Merchant Class of Medieval London. Ann Arbor, 1968. Timbal P.C. L’esprit du droit privé au XVIIe siècle // XVIIe siècle, 1963. Toussaert J. Le sentiment religieux en Flandre à la fin du moyen âge. Paris, 1963. Trexler R. In Search of a Father: The Experience of Abandonment in the Recollections of Giovanni di Pagolo Morelli /// History of Childhood Quarterly, 1975, v.3, p.238–251. Trinkaus C. and Oberman H. (eds.). The Pursuit of Holiness. Leiden, 1974. Vachet A. Le livre de raison d’une famille de robe au 17e siècle // Revue du lyonnais, 5e ser., 1892, v.13. Vachez A. Les livres de raison dans le lyonnais et les provinces voisines // Revue du lyonnais, 1892a, v.13, p.231–235.

240

THESIS, 1994, вып. 6 Vachez A. Les livres de raison d’un paysan du lyonnais au XVIIIe siècle // Revue du lyonnais, 1892b, v.13, p.401–417. Vallembert S. Cinq livres de la maniere de nourrir et gouverner les enfans des leur naissance. Poitiers, 1565. Viret P. Disputations Chrestiennes, touchant l’estat des trepassez. Geneva, 1552. Vogler B. La législation sur les sépultures dans l’Allemagne protestante au XVIe siècle // Revue d’histoire moderne et contemporaine, April–June 1975, v.22, p.191–211. Vovelle G. et M. Vision de la mort et de l’au-delà en Provence d’après les autels des âmes du purgatoire, XVe–XXe siècles // Cahiers des Annales, 1970, v.29, p.37–42. Vovelle M. Piété baroque et déchristianisation en Provence au 18e siècle. Paris, 1973. Waltner A. Adoption in Early Modern France, A Study of Attitudes and Cases. Watson A. The Early Iconography of the Tree of Jesse. Oxford, 1934. Weever J. Ancient Funeral Monuments of Great Britain. London, 1767. Wheaton R. Bordeaux before the Fronde: A Study of Family, Class and Social Structure. Ph.D. diss. Harvard University, 1973. Yver J. Egalité entre héritiers et exclusion des enfants dotés: Essai de géographie coutumière. Paris, 1966. Zinc A. Azereix: La vie d’une communauté rurale à la fin du XVIIIe siècle. Paris, 1969.

241

THESIS, 1994, вып. 6

Томас Шпет

“ВЛАСТЬ ЖЕНЩИН” В РАННЕЙ РИМСКОЙ ИМПЕРИИ? Критический взгляд на исторические представления о “женах цезарей” Thomas Späth. “Frauenmacht” in der frühen römischen Kaiserzeit? Ein kritischer Blick auf die historische Konstruktion der “Kaiserfrauen”. In: M.H.Dittenhofer (Hg.). Frauen und Männerdomänen. Köln (Böhlau), Publikation vorgesehen © Thomas Späth, 1994 Перевод Т.И.Дудниковой

Обольстительные и гнусные, из жажды власти готовые на убийство и непристойно сладострастные или же по-матерински заботливые и поддерживающие своих супругов, верные и мужественные – таковы грани образов римлянок в трудах римских авторов, писавших о первом веке нашей эры. Ни в чем не уступают им их “коллеги” из XIX и ХХ вв.1: суровый стиль исторических сочинений приобретает романическую легкость, когда доходит до описания супруг, дочерей и возлюбленных первых римских императоров. “Август,– пишет Э.Корнеманн,– рациональный, как лед холодный государственный муж, однажды стал добычей любви, и любовь к Ливии навлекла на его государство страшное несчастье, причина которого – господство женщин” (Kornemann, 1947 [1942], p.250). Его наследника Тиберия, “самого мужественного из всех римских мужей”, Корнеманн видит “постоянно осаждаемым женщинами, причем не самыми приятными. Вдовец, окруженный четырьмя вдовами, каждая из которых была снедаема жаждой власти и в вечной игре интриг стремилась превзойти самое себя и оттеснить других,– в такой атмосфере и простому смертному было бы не по себе, не говоря уж о властителе” 1 Кавычки означают, что об общности профессии не может идти речь – утверждение, кажущееся банальным; различия между античной и современной историографией мимоходом признаются в современных исследованиях по истории древнего мира, однако выводы из этого делаются редко. Предлагаемый текст представляет собой попытку проследить эти различия. К вопросу о понятии истории в античности см. Moles, 1993, p.88–121. Э.Флайг (Flaig, 1992, S.15) занимает четкую и недвусмысленную позицию по этому вопросу и отказывается от использования понятия “историк” по отношению к античным историографам. Я принимаю его аргументацию, но не такое понятийное решение: исторические понятия должны принципиально по-новому определяться для каждой данной ситуации.

242

THESIS, 1994, вып. 6

(Kornemann, 1934, S.85, 88). Почти за два тысячелетия до Корнеманна Тацит2 пишет “Анналы”, историю первых римских императоров после Августа, где он характеризует Ливию как mater muliebri inpotentia, “мать с ее женской безудержностью”, которая навязала целому государству serviendum feminae, “рабское повиновение женщине” (Tac. Ann., 1,4,5). Подобным же образом Тацит сообщает, что Мессалина per lasciviam, “своенравно” вела свою игру с римским государством (Tac. Ann., 12,7,3), что Агриппина старшая, внучка Августа, была властолюбива (Tac. Ann., 4,12,3), а ее дочь, носившая то же имя, не только “соблазнила” на брак императора Клавдия, своего дядю, но и целенаправленно использовала свое “бесстыдство” и супружеские измены для достижения и укрепления своего господства (Tac. Ann., 12,3,1). Кажется, что римский историк един с немецким историкомантичником в том, что на империи лежит печать женской безнравственности, коренящейся в безграничной женской жажде власти. Однако впечатление обманчиво: при более пристальном сопоставлении античных авторов с историками (в том числе с немногими женщинами-историками) XIX и ХХ вв. проявляются существенные различия в описании женских образов и оценке их роли в период империи. Эти различия в женских портретах и являются предметом данной работы. Историческим трудам нашего столетия и тому, как изображаются в них римские женщины, посвящен первый раздел. Затем речь пойдет об античных авторах и описании женских образов в их исторических текстах. Сопоставление различных женских портретов подведет нас, наконец, к вопросу о реальной власти супруг и матерей первых римских императоров и к соображениям о том, как эта женская власть может быть оценена в адекватных понятиях в сравнении с политической властью мужчин. 1. РИМСКИЕ ЖЕНЩИНЫ В НАУКЕ ОБ АНТИЧНОСТИ В 1881 г. Людвиг Фридлендер опубликовал “Очерки истории римских нравов” (Friedländer, 1922 [1881]). В четырехтомном труде разрабатывался пласт римской античности, совершенно необычный для исследований того времени: подход к римской истории как истории культуры, под которой Фридлендер понимал “нравственноэстетическое изучение древности”. Его “Очерки” – труд антиквар2 Публий Корнелий Тацит – даты жизни этого римского историка неизвестны; предполагается, что он родился до 60 г. н.э. и умер после 120 г. Как почти все римские историки, Тацит, будучи сенатором, принимал активное участие в политических событиях: делать историю и писать историю в Риме воспринималось как необходимое единство; сохранилось три его небольших сочинения, а также крупные фрагменты обоих его главных трудов: “Анналов”, в которых изложена история Римской империи с 14 по 68 г., и “Истории”, описывающей период Флавиев, начиная с “года четырех императоров” – 69/70 – и до конца правления Домициана в 96 г. (до нас дошли лишь первые четыре из четырнадцати книг этого труда).

243

THESIS, 1994, вып. 6

ный3: это педантично подобранная коллекция примеров из текстов и результатов археологических исследований. В главе, носящей название “Женщины” (Bd.I, S.267–317; приложения в Bd.IV, S.89–141), Фридлендер при помощи впечатляющего количества выдержек из античных текстов прочерчивает жизненный путь римских женщин из верхних слоев общества – от воспитания девочек до положения супруг и матерей сенаторов и императоров. Он констатирует “самостоятельное и независимое положение женщин” времен империи, в чем для них заключалось, на его взгляд, “сильное искушение” “сбросить оковы, наложенные на них природой и обычаем, и устремиться за преимуществами, в которых им отказывает их пол, избрать для себя занятия, несовместимые с истинной женственностью” (Friedländer, 1922 [1881], Bd.I, S.294). Полная “эмансипация женщин” есть, по его мнению, результат процесса, в ходе которого “старое римское семейное право... было ослаблено и в конце концов полностью уничтожено”. Кульминацией этого процесса стали права собственности женщин на их имущество, а также их “в высшей степени самостоятельное положение” как в собственном доме, так и в государстве, где “на общественное положение римлянок едва ли еще распространялись хоть какие-то ограничения” (Friedländer, 1922 [1881], Bd.I, S.278, 281). Сочинение Фридлендера являет собой ранний пример того метода изложения, которым отмечена историография нашего столетия вплоть до последних публикаций (Bauman, 1992; Balsdon, 1962; Balsdon, 1979; Fau, 1978; Grimal, 1980 [1963]; Meise, 1969; Schuller, 1987; Sirago, 1983): постулируется, что на смену образу “нравственной” матроны времен республики приходит исчезновение строгих норм отношений в период поздней республики и всеобщая “безнравственность” времен империи, которая приравнивается к “эмансипации римских женщин”. Слово “эмансипация” означает, таким образом, уничтожение четкого общественного порядка и содержит негативный оттенок. Результатом этого процесса упадка представляется приобщение женщин к власти или даже “господство женщин”. Так, у Д.Болсдона читаем: “Происходившие из аристократических семей, состоятельные, очаровательные, одаренные женщины, женщины без всяких моральных оков, исполненные жажды животного наслаждения, или жажды власти, или того и другого: широкая сцена позднереспубликанского общества давала им простор. С установлением империи возможность развернуться на широкой сцене оказалась для них ограничена, однако она существовала, если они по рождению принадлежали к императорской семье или были в нее приняты. Но в этом случае перед ними открывались еще большие возможности, чем прежде” (Balsdon, 1979, p.60; см. также Grimal, 1980 [1963], p.215; Förtsch, 1935, S.32; Marquardt, 1886, Bd.I, S.62). Подобное развитие 3

О понятии “антикварный” см. Momigliano, 1950.

244

THESIS, 1994, вып. 6

“безнравственности” через “эмансипацию” к “власти женщин” доказывается исключительно на отдельных примерах периода поздней республики, прежде всего – из истории императорского дома ЮлиевКлавдиев4; в сохранившихся текстах мы встречаем описания женщин из высшего слоя общества и едва ли когда-либо – принадлежащих к низшим слоям. Но несмотря на эту замкнутость на отдельных фигурах, и притом аристократках, “женская эмансипация” преподносится как явление, характерное для всего общества. В большинстве публикаций понятие “эмансипация” применяется без четкого определения, что вряд ли оправдано для римского общества. Emancipatio – понятие, хорошо известное римлянам, правда, как обозначение вполне определенного юридического акта: освобождения сыновей, дочерей или внуков из-под отцовской опеки. Когда же современные авторы пишут об “эмансипации”, то из соответствующих контекстов можно догадаться, что они выводят это понятие из концептуальных связей теории и практики феминизма и разумеют под ним освобождение от правовой и социальной ущемленности. При описании процесса “освобождения римских женщин от зависимости” в качестве его признаков приводятся обычно три явления: улучшение правового положения в результате ослабления власти, которая распространялась на женщин; растущее число разводов и повторных браков; и, наконец, многочисленные истории о супружеской неверности в античных текстах, интерпретируемые как признак повсеместного падения морали и усиливающейся “безнравственности”. 1.1 Юридическая эмансипация римлянок? “Все развитие римского частного права сводится... ко все большему правовому равенству женщины с мужчиной, которое в последний век республики было осуществлено за счет трех сил, до этого повелевавших женщиной: patria potestas, manus и tutela mulierum” (Förtsch, 1935, S.29–30). Барбара Ферч трезво констатирует то, что у других звучит с осуждением: так, по мнению Жерома Каркопино, “римская женщина времен империи, особенно периода Антонинов, пользовалась уважением и самостоятельностью, равными или большими, чем те, которых современный феминизм требует для наших женщин” (Carcopino, 1930, p.106ff). Подобные сопоставления и утверждения о равноправии выглядят несколько смелыми, если мы представим себе правовое положение 4

Так обозначается семья первых римских императоров (или principes): диктатор Гай Юлий Цезарь усыновил своего племянника Октавиана Августа, который сделался первым римским princeps; вторым римским императором был приемный сын Августа Тиберий, сын его жены Ливии (от ее первого брака с Тиберием Клавдием Нероном); наследником Тиберия был его (приемный) внук Калигула, у которого трон унаследовал Клавдий (дядя Калигулы). Последним princeps из дома Юлиев-Клавдиев был Нерон, которого Клавдий усыновил как сына своей супруги Агриппины (от ее брака с Гнеем Агенобарбом).

245

THESIS, 1994, вып. 6

римлянок в первом столетии после Рождества Христова5. Конечно, три названных Ферч правовых института, которым на протяжении всей своей жизни была подчинена римлянка, со времен поздней республики претерпели определенные модификации. В принципе, у отца была patria potestas (отцовская власть) над дочерью, у мужа – manus (супружеская власть) над женой, а по смерти этих носителей власти каждая римлянка находилась под tutela mulierum опекой ближайшего родственника по мужской линии – агната. Последний из этих институтов, опекунство в зависимости от пола, означал, прежде всего, ограничение дееспособности женщин в распоряжении имуществом6, что было вызвано заботой о сохранении фамильного состояния, отчуждению которого женщиной необходимо было воспрепятствовать. Можно констатировать ослабление этой формы опекунства: опека со стороны агната постепенно заменялась другими формами и предоставлением женщине определенного права голоса при выборе опекуна, а при императоре Клавдии она была полностью отменена7. Этот процесс следует понимать, с одной стороны, в контексте стремления императора поставить область, прежде регулировавшуюся внутрисемейными отношениями, под контроль государства (Hesberg-Tonn, 1983, S.57), с другой – как изменение в имущественных отношениях в аристократических римских семьях (Kreck, 1975, S.29–30; Hesberg-Tonn, 1983, S.56–57). Расширение имущественной и деловой правоспособности женщин – бес5 Принципиально важно учесть, что римское право не знало понятия “равенство перед законом”, а следовательно, и понятия “равноправие мужчины и женщины”; сам вопрос о правовом положении римлянки – совершенно современная постановка проблемы. Римская женщина всегда рассматривалась как составная часть большого целого, когда речь шла о личных правовых отношениях; исходным пунктом римского правового мышления является свободный римский гражданин, и потому понять правовое положение римлянки мы можем только в отношении к этому субъекту права. 6 Каждой женщине для заключения сделок, вступления в брак, в результате которого она подпадала под manus супруга, для составления завещания или получения наследства требовалось согласие опекуна. В принципе каждая женщина, не находившаяся ни под patria potestas, ни под manus, оказывалась под tutela mulieris (опекунство над женщиной, соответственно опекунство по признаку пола). См. по данной и далее рассматриваемым проблемам: Gardner, 1986, p.14ff; Hesberg-Tonn, 1983, S.47ff; Kreck, 1975, S.24ff. 7 Поскольку первоначально роль опекуна получал ближайший наследник, женщина в имущественных вопросах оказывалась под контролем именно того, кто естественно был лично заинтересован в сохранении семейного имущества; со времен поздней республики эта форма все чаще заменялась, с одной стороны, опекунством по завещанию (отец или супруг в своем завещании назначал опекуна или оставлял право его выбора за женщиной), с другой стороны – передачей опекунства в руки государственного чиновника. Ближайшего родственника, в отличие от опекунов, назначенных официально или в соответствии с завещанием – обе эти формы продолжали существовать и после ликвидации опекунства по родству по мужской линии,– можно было принудить в судебном порядке дать согласие на исполнение опекунских обязанностей.

246

THESIS, 1994, вып. 6

спорно, побочное следствие изменения института опекунства по признаку пола, которое увеличило свободу действий для той группы женщин, которые, с одной стороны, располагали имуществом, с другой – не находились ни под властью отца, ни под manus супруга. Последнему из этих условий отвечали почти все римлянки периода империи: они не находились под властью (manus) своих мужей. Старинная форма брака, при которой женщина освобождалась изпод власти отца, patria potestas, и переходила под власть супруга (manus), в ранней империи уже едва ли встречается. Это – второе существенное изменение в правовом положении римской женщины: в браке sine manu, т.е. в браке без юридической власти мужа над женой, существовало разделение имущества между супругами, женщина имела права наследования в семье своего отца, в то время как никаких притязаний на наследство между мужем и женой не могло быть (Kreck, 1975, S.17ff; Treggiari, 1991, p.32ff). По мнению Евы Кантареллы, результатом этой формы брака явились “личные равноправные отношения, основанные на взаимном желании супругов быть мужем и женой”, и она утверждает, что “очень редко в истории встречается отмеченное столь большой свободой представление [о браке и разводе], по крайней мере на юридическом уровне” (Cantarella, 1986 [1981], p.186–187). И Ги Фо также проводит сравнение с семейным правом своего времени: “В конце республики римлянка заключает брак в форме, подобной нашему раздельному владению имуществом: она управляет своим состоянием без контроля супруга, она свободно распоряжается своей личностью и своим имуществом” (Fau, 1978, p.10). В этих суждениях о “свободной женщине” упускается из виду, что эта независимость от супруга не означала для женщины независимости как таковой: в свободном от manus браке она оставалась под patria potestas своего отца. Таким образом, и установление свободного от manus брака можно рассматривать с точки зрения семейной собственности: имущество дочери, не переходящей под власть супруга, остается в наследном владении семьи ее родителей (Kreck, 1975, S.23–24). Кроме того, именно в установлении брачных отношений sine manu можно усмотреть усиление отцовской власти, поскольку отец более не уступает своих прав по отношению к дочери ее супругу (Hesberg-Tonn, 1983, S.32ff; Mette-Dittmann, 1991, S.80–81). И потому трудно понять, как можно говорить об упадке patria potestas, способствовавшем улучшению правового положения женщин. Хотя известные полномочия, сохранявшиеся за отцовской властью, в период правления Августа перешли к чиновникам8, однако это ни в коей мере не способст8 Это особенно верно в отношении Августовых законов о разводе, которые ограничивали отцовскую власть и лишали отца полномочий в узко очерченной области. Метте-Диттманн (Mette-Dittmann, 1991, S.81ff, 204ff) показывает, что эти законы следует интерпретировать не столько как меры демографического

247

THESIS, 1994, вып. 6

вовало расширению свобод женщин: их правовое действие было не отменено, а лишь воспринято другими субъектами права. Правда, после того как Август в 18 г. н.э. издал свой закон о браке, у римлянок появилась возможность освобождаться как от отцовской власти, так и от власти опекунов: если свободная римлянка родила трех, а вольноотпущенница – четырех детей, она становилась sui iuris (в своем праве); таким образом она приобретала автономный статус личности и не подчинялась более ничьей власти. Предусмотренная этим законом “мера эмансипации” являлась своего рода вознаграждением для женщины, которая исполнила традиционно возложенную на нее задачу продолжения рода. Обобщая сказанное, следует констатировать, что отмирание manus и утрата значения опекунства по признаку пола восходят к изменениям в имущественном праве; единственная мера, действительно способствовавшая улучшению правового положения женщины, требовала от нее предварительного выполнения материнских обязанностей. Вывод об “эмансипации” римских женщин периода империи, сделанный на основании изменения юридических условий, на этом фоне едва ли выглядит убедительно. 1.2 Разводы и повторные браки Итальянский исследователь Антонио Сальваторе, который рассматривает развод как “законную и официальную форму прелюбодеяния”, сравнивает римлянок – в уважаемом журнале по истории древнего мира, а не в каком-то специализирующемся на сенсационных исторических анекдотах издании – с “американками с Пятой авеню, которые навязывают мужьям тиранию своих долларов... Юридически эмансипированная и теоретически равноправная, она [римлянка] всякий раз заставляла мужа выполнять ее прихоти, если, имея более или менее солидное приданое, могла угрожать ему разводом, а тем самым и разорением” (Salvatore, 1954, p.261ff). “Произвол развода” и им “порожденное и вскормленное легкомыслие, с которым заключались и расторгались браки”, Фридлендер относит к “симптомам, которые позволяют сделать вывод о широком распространении безнравственности” (Friedländer, 1922 [1881], Bd.I, S.285). Более гибко высказывается Грималь, придерживающийся мнения, что разводы осуществлялись легко, “поскольку брак больше не был “самоценностью”, которой следовало подчинять свою личную жизнь”; и потому “историк может говорить об упадке – если не забывает, что все живущее, хотя бы в силу факта времени, движется к смерти. Римский брак не избежал действия этого закона” (Grimal 1980 [1963] p.85). Тема упадка, в традиционной формулировке, предполагает, что римский брак и супружество действительно некогда были “самоценили морального характера, сколько как политический инструмент усиления власти императора за счет отцов аристократических фамилий.

248

THESIS, 1994, вып. 6

ностью”. Однако брак никогда не рассматривался в Риме как самоцель, а уже во времена республики и тем более империи имел ясную целенаправленность: он служил, во-первых, обеспечению политических союзов, а во-вторых – рождению законного потомства. И с чисто правовой точки зрения брак был абсолютно частным делом: он не фиксировался где-либо письменно, не требовал определенных ритуалов. Столь же прост был и развод как для мужа, так и для жены (или ее отца в случае, если она находилась в его власти): достаточно было объявить супругу о разводе (Gardner, 1986, p.83ff). Политическое значение брака со времен основополагающих просопографических изысканий Фридриха Мюнцера широко признано исследователями: политические союзы и объединения, как правило, скреплялись соответствующими обручениями, браками и разводами. Мюнцер утверждает, что в первом столетии до Рождества Христова, столетии гражданских войн с их нагромождением безвременных смертей в среде знати, “забота о продолжении фамилии оттеснила на задний план все прочее, и особенно женщины находили в этом цель жизни. Старые семейные узы завязывались вновь, и повсюду протягивались новые нити; весь круг аристократического общества был в отношениях родства и свойства между собой и в конце концов стал просто одной большой семьей” (Münzer, 1920, S.425). Примером такого “переплетения нитей” между семьями к начальному периоду империи являются браки, которые первый император, Август, устроил для своей дочери: в возрасте двух лет Юлия была обручена с сыном Антония Антиллом (Cass. Dio, 48,54,4) – поводом для этого послужили попытки примирения отцов обрученных,– позднее последовали в общей сложности три брака: в четырнадцать лет она была супругой Марцелла, сына сестры Августа и потенциального наследника престола (Vell. Pat., 2,93,2; Suet. Aug., 63,2; Cass. Dio, 53,27,5); после его безвременной смерти Август осчастливил своего верного соратника Марка Агриппу, женив его на своей теперь уже шестнадцатилетней дочери (Cass. Dio, 54,6,5) (правда, Агриппе, который был старше ее на 23 года, пришлось сначала развестись с племянницей Августа – Suet. Aug., 63,2); наконец, Август распорядился, чтобы после смерти Агриппы Тиберий, рассматриваемый в качестве наследника престола, развелся со своей женой Випсанией, чтобы стать третьим мужем вновь овдовевшей Юлии (Cass. Dio, 54,31,2; 54,35,4; Suet. Aug., 63,3; Suet. Tib., 7,4; Tac. Ann., 4,39,3; 4,40,6; Vell. Pat., 2,96,1)9. Юлия и ее супруги – лишь один пример того, как судьбы римских женщин и мужчин из высшего слоя определялись меняющимися политическими союзами и соответствующими разводами и новыми браками. Наряду с этой формой политического значения брака следует учитывать и целевое назначение брака как института, в котором мужчи9 Критическая оценка последнего брачного эпизода и его интерпретация содержатся в работе: Sattler, 1962, S.1–36.

249

THESIS, 1994, вып. 6

на приобретает законное потомство “uxores liberorum quaerendorum causa ducere” (жениться, чтобы иметь детей). Деторождение – не “частное” дело мужчины: рождение законных детей есть гражданский долг. О том, что в выполнении этого долга римские мужчины оказывали друг другу содействие, свидетельствуют некоторые анекдоты и юридические постановления: они сообщают о мужчинах, которые “заведомо плодовитую” супругу уступали другому10. Мы не можем здесь решить, сводится ли подобное поведение к немногим – и в силу их исключительности дошедшим до нас – отдельным примерам, или же его следует рассматривать как нечто повсеместно распространенное; однако из отдельных высказываний явно следует, что в представлениях римлян развод был связан с целью заключения нового брачного союза. Ясным указанием на отсутствие нравственных проблем по отношению к новой женитьбе являются законы о браке, изданные Августом. Они определяют брак и успешное производство потомства как долг, который уже больше не остается делом только гражданской морали римских аристократов: мужчинам в возрасте от 25 до 60, женщинам от 20 до 50 лет предписывалось в пределах определенного срока после того, как брак прервался (будь то в результате развода или смерти супруга), вновь жениться или выходить замуж (Mette-Dittmann, 1991, S.132ff; Baltrusch, 1988, S.162ff; Hopkins, 1965; Hopkins, 1983, p.85; Shaw, 1987; Garsney and Saller, 1987, p.131); для мужчин и женщин при этом были предусмотрены санкции в случае бездетности и привилегии при рождении законного потомства. Юридические условия, которые делали возможным развод без каких-либо проблем для обоих партнеров, политическая функция брака, гражданский долг продолжения рода и, наконец, законы, принуждавшие к повторному браку,– эти предпосылки позволяют трактовать многочисленность разводов и повторных женитьб и замужеств не как признак общественного разложения (и тем более не как средство в руках женщин, с помощью которого они осуществляли свою “эмансипацию”). Они должны способствовать пониманию того, что брак в римском обществе имел принципиально иное значение, чем заключаемый на всю жизнь, отмеченный любовью и согласием союз между мужчиной и женщиной,– картина супружества, предлагаемая христианско-буржуазной идеологией. Однако именно эта картина совершенно очевидно стоит за приведенными выше оценками ситуации в Риме. Римское представление о браке, которое как нечто само собой разумеющееся включает в себя возможность развода, было не результатом процесса упадка, а другим способом оформления совместной жизни супругов (Humbert, 1990, p. 183; Bradley, 1991). 10 Часто приводимый в литературе пример – Катон Утический, который должен был свою жену Марцию сначала уступить Гортензию, а после его смерти вновь взять ее в супруги. См. об этом: Salvadore, 1990, p.13–46; Flaceliére, 1976; Balsdon, 1962, p.293–302.

250

THESIS, 1994, вып. 6

1.3 Истории о супружеской неверности и “безнравственность” “Эмансипация” римских женщин в конце концов ставится во взаимосвязь с общим упадком нравственности, в качестве симптомов которого современные авторы рассматривают сообщения о супружеской неверности в высших слоях римского общества (MetteDittmann, 1991, S.100ff). Пьер Грималь описывает римских матрон как женщин, которые “поют, танцуют, играют на лире как куртизанки, они одеваются в легкие ткани, которые скорее выставляют их напоказ, чем укрывают от взглядов”, и таким образом римлянки якобы “завоевывают свою свободу... И, естественно, многие не знали меры” (Grimal, 1980 [1963], p.165). Ги Фо видит это отсутствие меры в прелюбодеянии, которое он считает женским орудием освобождения: “Некоторые римские женщины вели себя, как наши современные кинозвезды... Любовь стала для них средством освобождения, тем более что они имели обыкновение менять партнеров, причем их плохое поведение не определялось ни их интересами, ни их настроениями” (Fau, 1978, p.21). Бесспорно, в сатирах Ювенала11 – прежде всего в шестой,– в жизнеописаниях цезарей Светония12 и особенно в “Анналах” Тацита представлены многочисленные истории о супружеской неверности. Однако можно ли там в самом деле прочесть описание самостоятельных поступков замужних женщин, в том числе и совершенных вопреки воле супруга? Внимательное чтение, например, “Анналов”, на мой взгляд, не оставляет возможности для такой интерпретации: если бы супружеская неверность римских жен в самом деле была знаком самостоятельного решения, знаком “эмансипации” в современном смысле, освобождения от социальных или юридических оков, то римские мужья должны были бы рассматривать измену как покушение на их положение главы domus и отца семейства. И нельзя ли было бы при этом предположить, при всем осторожном отношении к психологизирующим историческим гипотезам, что они оказали бы сопротивление подобной угрозе? Но как раз этого из “Анналов” не следует. Лишь два мужа упомянуты непосредственно в связи с осуждением их жен. Публий Сульпиций Квирин, уже после объявленного развода предпринимавший действия против своей бывшей жены, добился в результате, что, несмотря на свою дурную славу, 11

Децим Юний Ювенал был современником Тацита, родился, вероятно, в 67 г., дата смерти неизвестна (предположительно он умер в тридцатые или сороковые годы II в.). До нас дошло шестнадцать его сатир. 12 Гай Светоний Транквилл родился в 70-е годы I в., умер предположительно между 140 и 160 гг.; известно четырнадцать названий приписываемых ему произведений самого различного содержания, но сохранились лишь части сборника биографий “знаменитых людей” (поэтов, историографов, философов и т.д.) и его самый известный труд – жизнеописания Гая Юлия Цезаря и императоров из дома Юлиев–Клавдиев и дома Флавиев, а также трех императоров 69 г.

251

THESIS, 1994, вып. 6

она стала предметом всеобщего сочувствия (Tac. Ann., 3,22,1); из замечания становится ясно, что подобное поведение супруга являлось необычным. Другому же, Титидию Лабеону, напротив, в сенате было поставлено в упрек, что он позволил своей жене Вистилии получить лицензию на занятия проституцией, что давало ей возможность прелюбодействовать, не подвергаясь за это обвинениям (Tac. Ann., 2,85,3)13. Из этих на первый взгляд противоречащих друг другу примеров из “Анналов” в равной степени следует, что мужья обычно не подавали в суд на изменивших им жен: бездействие Титидия указывает на то, что муж не желает трезвонить о неверности своей жены (и упреки сенаторов направлены, как можно предположить, против их коллеги, который подобную терпимость довел до крайности и тем самым нарушил соответствующие его положению предписания о браке,– ибо сенатор не имел права быть женатым на проститутке). Лишь в случае, если мы сочтем это поведение общепринятым, становится понятной негативная реакция на нарушение этого правила Квиринием. Очевидно, и законодательные акты ничего не могли поделать с нежеланием подать в суд на собственную жену за неверность: одновременно с упомянутыми законами Августа о браке в 18 г. н.э. был издан закон “о наказаниях за супружескую неверность”14, по которому муж изменницы под угрозой наказания был обязан доносить на нее. Однако в историях об изменах в “Анналах” Тацита в суд подают не оскорбленные мужья, а преданные императору доносчики, и прелюбодеяние включается в контекст обвинения в оскорблении величия. Это позволяет признать терпимость супруга обычной нормой поведения, которая едва ли была бы понятна, если бы муж рассматривал измену жены как “акт эмансипации” и тем самым принципиальную угрозу его власти и положению pater 13 В Риме эдилы выдавали licentia stupri, в известной степени лицензию на занятие проституцией. Женщина, обладавшая такой лицензией, относилась к той части населения – наряду с рабынями и рабами; вольноотпущенными обоего пола (с некоторыми ограничениями); актрисами и актерами; служителями гостиниц; лицами, осужденными за супружескую измену или другое правонарушение; вольноотпущенницами, которые по собственной инициативе развелись со своим патроном-мужем,– с которыми свободный римлянин мог вступать в сексуальную связь без каких-либо правовых последствий, но законный брак с которыми был невозможен. 14 Lex Iulia de adulteriis coercendis – закон предусматривает наказание изгнанием на удаленные острова (при конфискации части имущества) как мужчин, так и женщин, нарушивших супружескую верность. При сравнении с нашими представлениями следует уточнить, что по римским понятиям мужчина не мог совершить измену в отношении собственной жены: изменница оскорбляет собственный брак, изменник же может осквернить только чужой и оказывается, таким образом, виновен перед другим мужчиной, а не перед своей супругой. Решающее нововведение Августова закона заключается в том, что измена определяется как официальное правонарушение и наказание за нее выводится из компетенции отцовской власти.

252

THESIS, 1994, вып. 6

familias. Измена в “Анналах” предстает скорее как выражение “женской природы”, которая мешает женщинам владеть собой и держать в узде свои чувства; женщины, как формулирует у Тацита один сенатор, суть “не только слабый духом, ограниченный, не способный переносить тяготы пол, но также не владеющий собой, тщеславный, властолюбивый”. И потому “вина ложится на мужа, если женщина преступает меру” (Tac. Ann., 3,33,3–4). Таким образом, при внимательном чтении феномен неверности предстает не как орудие освобождения, но, напротив, как характеристика неполноценности женщины (Veyne, 1985, p.50ff). * * * Аргументы, приводимые в доказательство “эмансипации” римских женщин, не выдерживают критического анализа (Dettenhofer, 1992b, S.787ff). Критерии, по которым оценивается положение римских женщин императорского периода у упоминавшихся нами авторов, берут свое начало в дискуссии о положении женщин в XIX и XX вв.: имущественные права женщин, раздельное владение имуществом в браке, право на развод, которым может воспользоваться и женщина, женская биография, в которой присутствуют несколько браков – не говоря уже о внебрачных отношениях,– все это должно было напоминать авторам, писавшим на рубеже веков, о современных им требованиях и женском движении, а начиная с шестидесятых годов XX в. историки-античники, вероятно, усматривали в этом параллели феминистским требованиям нового женского движения. На самом деле о римлянках из таких трудов мы узнаем немного; тем интереснее могло бы быть исследование, которое рассматривало бы женские образы в обсуждавшихся здесь работах и их связь с современными им дискуссиями о положении женщин. Благодаря такому текстуальному анализу можно было бы узнать очень много о размышлениях мужчин на женские темы в литературе по древней истории (Gardner, 1986, p.257ff; Treggiari, 1991, p.25, 44ff; Wagner-Hasel, 1992) и в целом об отражении актуальных политических дебатов в исторической литературе нашего столетия. Если нельзя настаивать на тезисе об “эмансипации”, то и утверждение о причастности женщин к власти также оказывается под вопросом. Ибо в литературе одно следует за другим: Ферч постулирует “освобождение римлянки от подчинения” старинному праву и делает из этого вывод о “в высшей степени почетном положении”, в результате которого “уверенность в себе, властность и даже жажда власти” стали “отчетливо проступающими чертами характера римлянки”. Таким образом, делается шаг к утверждению о причастности к власти: “Если эти особенности характера сами по себе уже были реальной предпосылкой для стремления женщины к политическому влиянию, то многочисленные моменты общественной жизни особенно способствовали тому, чтобы это стремление к власти направлялось в сферу по253

THESIS, 1994, вып. 6

литики” (Förtsch, 1935, S.30, 32). Мнимая “эмансипация” является, следовательно, причиной того, что, как более прямолинейно формулируют другие авторы, “пусть не благородные и добрые, но умные и властолюбивые женские персонажи” императорской семьи Юлиев– Клавдиев могли удовлетворить свое “честолюбие и стремление к власти” (Sandels, 1912, S.10), и, таким образом, “судьба римского мира нередко определялась женщинами” (Friedländer, 1922 [1881], Bd.I, S.295), чьи решения, в свою очередь, диктовались мотивами “личного возвышения, содействия родственникам, ревности, любви, страха или мести” (Hoffsten, 1939, p.1). Можно ли, однако, исходя лишь из несостоятельности тезиса об “эмансипации”, на котором основываются эти утверждения, оспаривать и вывод о причастности к власти? За ответом на этот вопрос обратимся к римским текстам, вместо того чтобы обращаться к их толкованиям. 2. “ВЛАСТЬ ЖЕНЩИН” В ИЗОБРАЖЕНИИ АНТИЧНОЙ ИСТОРИОГРАФИИ Историки древнего мира в нашем столетии в своих суждениях действительно могут ссылаться на соответствующие оценки римских историков: serviendum feminae, “рабская покорность женщинам” – устойчивый элемент сетований на принципат в труде Тацита; биограф Светоний сообщает несколько пикантных анекдотов об интригах женщин из императорского дома и описывает правление Тиберия как непрерывную борьбу с попытками вмешательства со стороны его матери Ливии. Современник Тиберия Веллей Патеркул15 ни в коей мере не оспаривает “причастность к власти” Ливии, тут же, правда, добавляя, что она использовала ее лишь с похвальными намерениями. В труде Диона Кассия, историка конца II в.16, различные гнусности и жестокости первых цезарей объясняются волей их жен или же этими последними и совершаются. Между античными и современными высказываниями обнаруживаются, однако, два решающих различия: римские тексты нигде не обращаются к теме процесса, который можно было бы соотнести с 15 Гай Веллей Патеркул родился ок. 20 г. до н.э., год смерти неизвестен; в своем труде он излагает всю римскую историю с самых ее истоков, заканчивая 30 г. н.э. Веллей сделал карьеру при Тиберии, сопровождал его и в военных походах, и его исторический труд – единственный из дошедших до нас, в котором отразилось то направление в историографии, которое не занимало резко критической позиции по отношению к принципату (см. Timpe, 1987). 16 Дион Кассий родился между 155 и 160 гг. и прожил до 235 г.; происходил из Вифинии, был римским сенатором. В его труде в 80 книгах, написанных на греческом языке, излагается римская историю от ее истоков до правления императора Александра Севера (222–235 гг.); полностью сохранились книги, в которых освещен период с 68 г. до н.э. по 47 г. н.э., о прочих разделах этого труда частично можно судить по цитатам и пространным средневековым выпискам.

254

THESIS, 1994, вып. 6

понятием “эмансипация женщин”, и римские историографы нигде не делают женщин объектом своего описания. Женские персонажи скорее включены в контекст политических событий, которые и являются собственно темой исторических или биографических повествований. Эти события в изложении римских авторов в значительной степени определяются происходящим в императорском доме, и женщины предстают при этом в качестве жен или матерей, оказывающих влияние на своего царственного мужа или сына, в качестве объектов почестей, оказываемых сенатом и римским народом, или как олицетворение непревзойденной безнравственности в сравнении со старыми республиканскими добродетелями. Эти три аспекта в целом весьма отрицательной оценки присутствуют при изображении различных женских персонажей; среди них особым вниманием пользуются Ливия и Агриппина Младшая, во-первых, Юлия и Мессалина, во-вторых. 2.1 Властолюбивые жены и матери? Среди жен и матерей первых пяти цезарей наибольшее влияние приписывается Ливии и Агриппине Младшей. Ливия (родившаяся в 58 г. до н.э. и дожившая до преклонного восьмидесятисемилетнего возраста) уже родила одного сына, Тиберия, и была беременна вторым ребенком, когда ее муж, Тиберий Клавдий Нерон, “уступил” ее Августу (Suet. Tib., 4,6; Suet. Aug., 62,2; Vell. Pat., 2,79,2; 2,94,1; Tac. Ann., 5,1,2); как сообщает Тацит, Август домогался ее “из страсти к ее красоте”,– хотя, возможно, в этом разводе и последовавшем браке сыграл роль приход на сторону Августа Клавдия Нерона, поддерживавшего прежде Антония. В качестве важнейшего результата влияния Ливии на Августа называют то, что она добилась от мужа усыновления Тиберия и назначения его наследником престола (Cass. Dio, 54,31,4; 55,10,10; Suet. Tib., 21,4; Tac. Ann., 4,40,6; 4,57,3). Римские авторы сообщают при этом – впрочем, как слух,– что после смерти Августа она обеспечила успешное наследование власти, отдав приказ убить последнего возможного соперника (Tac. Ann., 1,6,2; Cass. Dio, 57,3,5– 6; Suet. Tib., 22,1). Помимо таких намеков историк Дион Кассий, писавший примерно через двести лет после этих событий, воспроизводит длинный монолог Ливии, обращенный к ее мужу Августу, в котором она предпринимает попытку убедить его, что милосердие и кротость в отношении подданных – лучшее средство против опасностей, угрожающих монарху (Cass. Dio, 55,14–22). И Светоний в жизнеописании Августа считает нужным сообщить, что император всегда делал письменные заметки, готовясь к важным беседам, и даже со своей женой (Suet. Aug., 84,4). Впрочем, сегодня уже нет сомнений в том, что политические речи в античных исторических сочинениях не имеют документальной ценности – в смысле передачи действительно произнесенных речей; и относительно столь глубокой осведомленности Светония, писавшего через сто лет, о господствовавших в отношениях Ливии и Августа привычках возможно вполне оправданное сомнение. 255

THESIS, 1994, вып. 6

Но что можно с уверенностью принять из этих сообщений – так это тот факт, что античные историки и биографы считали возможным серьезное обсуждение вопросов политики и престолонаследия между императором и его женой. Ливия в период после смерти Августа характеризуется в исторических текстах нелестным определением muliebris inpotentia, “женской необузданности”. Тиберию приходилось обороняться от властолюбия своей матери (Tac. Ann., 1,4,5; 4,57,3; 5,1,3; Suet. Tib., 50,3); Ливия попрекала его, согласно Тациту, тем, что власть он получил от нее в подарок (Tac. Ann., 4,75,3). Этим обосновывается все более враждебное отношение Тиберия к Ливии (Suet. Tib., 47,1; 51,1–6; Cass. Dio, 57,12,2; 58,2,1; Tac. Ann., 4,57,3; 5,1,3; 5,2,1–5; 5,3,1). Помимо таких высказываний и суждений о необузданности Ливии, из античных текстов нельзя извлечь каких-либо указаний на конкретное могущество матери императора. Помимо утверждений о влиянии Ливии (Tac. Ann., 1,10,5; 1,3,3; 1,6,2) античные тексты сообщают лишь о ее просьбах к Тиберию взять на себя защиту ее попавшей под обвинение подруги или проявить милосердие к сенатору, по неловкости навлекшему на себя гнев императора (Tac. Ann., 3,10,2; 3,15,1; 3,17,1; 2,34,3; 1,13,6). Нерон также, по сообщениям римских историографов и биографов, должен был защищаться от властолюбия своей матери (Suet. Nero, 9,3; Tac. Ann., 13,2,2; 13,6,2; 14,11,1); в текстах Агриппина предстает как тип жаждущей власти мужеподобной женщины. Единственную возможность избежать полного подчинения господству женщины Нерон и его советники явно видели в ее убийстве (Cass. Dio, Epit., 62,12–14 (Xiphilinos); Suet. Nero,34; Tac. Ann., 13,20,3; 14,3–13). Агриппина предстает тем более опасной, что она действует с “почти мужской” выдержкой: по описанию Тацита, свое искусство обольщения она применяет исключительно с целью завладеть властью, и соответственно вступает в связь лишь с теми мужчинами, которые могут быть полезны для достижения этой цели (Tac. Ann., 12,7,3; 12,65,2). Пытаясь сохранить свое влияние на сына, она не остановилась перед тем, чтобы предложить ему вступить с ней в кровосмесительную связь (Suet. Nero, 28,5–6; Tac. Ann., 13,3,2; 14,2,1). Для античных историков Агриппина была semper atrox, “жестокая и упорная”; такой эпитет имеет вполне положительное значение, когда относится, например, к солдату, но применительно к женщине означает присвоение ею исключительно мужских качеств и выход за рамки роли, подобающей женщине (Kaplan, 1980). Она расчетливо применяла свое искусство обольщения еще задолго до вступления Нерона на престол: его предшественника Клавдия она, пользуясь близостью, которую обеспечивало ей положение племянницы императора, склонила взять ее в жены – вопреки всем традиционным ценностям, запрещавшим брак между дядей и племянницей (Tac. Ann., 11,25,5; 12,3,1; 12,5,1; 12,6,3; 12,7,2; 12,8,1; 13,2,2; 14,2,2; Suet. Claudius, 26,7; 39,4; Cass. Dio, Epit., 61,6 (Xiphilinos); 256

THESIS, 1994, вып. 6

61,8 (Zonaras)). Клавдий описан как тип императора с ограниченными умственными способностями, игрушка в руках своих жен – сначала “нимфоманки” Мессалины, потом обладавшей мужским характером и тем не менее обольстительной Агриппины. Его решение усыновить Нерона, сына Агриппины, женить его на своей дочери Октавии и тем самым решить вопрос о престолонаследии – все это объясняется закулисными или альковными кознями Агриппины (Cass. Dio, Epit., 61,32,1–2 (Xiphilinos, Zonaras); Tac. Ann., 12,3,2; 12,9,1–2; 12,25,1; 13,2,2; 13,14,2; Suet. Claudius, 27,6; 39,5). Его жена могла не побояться отравить мужа, чтобы помочь своему сыну прийти к власти – по крайней мере, в изложении Тацита; Светоний более осторожен в том, чтобы возложить на нее ответственность за убийство (Suet. Claudius, 44,2–7; Tac. Ann., 12,66–67; 13,14,3). Ливия и Агриппина – две “женщины у власти”? Несомненно, римские авторы не воздерживаются от негативных суждений по поводу разрушительного влияния этих фигур на самых выдающихся мужчин того времени. И, однако, из их текстов нельзя извлечь ни малейшего намека на какую-либо попытку этих женщин выносить самостоятельные решения или добиться для себя институционально гарантированного статуса “женщины у власти”17; напротив, римские авторы рисуют образы женщин, которые предпринимают все, чтобы помочь своим ближайшим родственникам-мужчинам сделать политическую и социальную карьеру или застраховаться от ее краха. 2.2 Почитаемые женщины Не только римские тексты, но и надписи и нумизматические материалы позволяют довольно много узнать об особых почестях, которые оказывались женщинам из окружения императора (Hoffsten, 1939; Sandeis, 1912). Так, изображения женщин из императорского дома присутствуют на монетах, отчеканенных в Риме и различных провинциях (Sandels, 1912, S.50ff; Hoffstein, 1939, S.58–59; Eck, 1993, S.62– 63). Супруги, дочери или сестры императоров, в отличие от частных лиц, имели право воздвигать свои статуи в общественных местах (Hoffstein, 1939, S.59; Sandels, 1912, S.28ff), а в театре за ними были зарезервированы особые места (Sandels, 1912, S.27–28; Hoffstein, 17

Весьма знаменательным представляется мне то место, которое часто приводится как “доказательство” причастности Агриппины к власти (Eck, 1993, S.64): Тацит (Ann., 13,5,1) напоминает, что сенат покинул обычное для заседаний место, курию, и переместился в Палаций, императорскую резиденцию, чтобы Агриппина могла слушать через специально сделанное в стене отверстие, скрывшись за занавесом. Не говоря уж о том, что перемена места заседаний не была чем-то необычным (Jacques et Scheid, 1990, p.65), именно это место показывает, с одной стороны, что Агриппина не могла прямо осуществить свою волю (ср. Tac. Ann., 12,59,2; 13,5,2; 14,11,1), с другой же стороны, что Агриппина слушала заседания без права официально высказать свое мнение; ее “могущество” – влияние за занавесом официальной политики.

257

THESIS, 1994, вып. 6

1939, S.73–74). Подобные почести до принципата были закреплены за весталками, высоко почитаемыми жрицами культа Весты и хранительницами вечного огня; еще одна привилегия, которую некоторые женщины из императорского дома разделяли с жрицами Весты, было право пользоваться в городе Риме carpentum, закрытым экипажем, применение которого кроме как для религиозных целей запрещалось (Cass. Dio, 60,22,2; Suet. Claudius, 17,3; Cass. Dio, 60,22,2; Tac. Ann., 12,42,2). Август в своем завещании передал Ливии почетное имя Augusta, и его, как и другие титулы, получали в свою очередь и последующие жены или матери императорского дома Юлиев-Клавдиев18. В то время как эти почести выражали особое уважение, другие привилегии изменяли правовой статус: женщины из императорского дома – независимо от того, выполняли ли они соответствующее условие изданного Августом закона, а именно быть матерью трех детей,– освобождались от опеки по признаку пола и тем самым получали право самостоятельно распоряжаться своим имуществом. Кроме того, они сохраняли особое положение после смерти своих царственных супругов. После погребения и апофеоза (“причисления к лику богов”, которое было официально установлено для всех principes) они становились жрицами обожествленного императора; в этом качестве они получали принадлежавшее исключительно государственным чиновникам, жрецам и весталкам право быть сопровождаемыми ликтором19. Все эти почести позволяли женщинам из императорского дома играть особую роль в общественной жизни в столице. Ливия и Агриппина Младшая (а возможно, и другие женщины из императорского дома, о которых не сохранилось соответствующих сведений) от своего собственного имени проводили приемы, участники которых поименно перечислялись в acta diurna, вывешивавшихся на общественное обозрение “официальных сообщениях” императорского дома (Hoffsten, 1939, S.60). В совокупности перечисленные здесь привилегии можно расценить как основу и предпосылку самостоятельной политической деятельности. Но при этом не следует упускать из виду, что все эти почести полагались женщине не как самостоятельной личности, а в ее 18 Агриппина Младшая носила имя “Августа” как первое уже при жизни ее супруга Клавдия (см. Hoffsten, 1939, S.57ff). Помимо присвоения почетного имени завещание Августа фактически означало исключительную почесть для Ливии: Август не только оставил ей богатое наследство, но путем усыновления принял ее в род Юлиев (gens Julia); эти единодушно приводимые в текстах условия завещания носят характер исключительный, особенно усыновление – усыновление супруги по завещанию больше не встречается ни во времена республики, ни во времена принципата (см. Shackleton Bailey, 1976; для раннеимператорского периода см. Syme, 1982). 19 Ликторы несли перед чиновником или жрецом, к которому они были приставлены, пучки прутьев с топориками как знак административной власти; они сопровождали должностное лицо во время всех его служебных, а нередко и частных перемещений по городу.

258

THESIS, 1994, вып. 6

функции законной супруги, матери, дочери или сестры императора. Названными привилегиями были отмечены женщины из императорского дома, а не женщины высшего сенаторского сословия, не говоря уж о римских женщинах вообще. Нельзя ли на этом основании предположить, что исключительное положение указанных женщин едва ли было призвано способствовать “эмансипации” римлянок, но в гораздо большей степени служило для пропаганды и утверждения господства цезаря. В этом смысле может быть объяснено и символическое присутствие женщин из императорской семьи в официальной сфере жизни римской столицы: культ супруги божественного императора, портреты и имена на монетах, общественные здания, посвященные женщинам из императорского дома, официальные пожелания выздоровления, направлявшиеся сенатом или сословием всадников в случае болезни, официальное погребение, часто и для супруги императора с апофеозом (а следовательно, связанное с установлением культа, праздников и сооружением святилищ), присутствие ее изображений на официальных церемониях и жертвоприношениях – все эти почести, без исключения, выстраиваются в целое, объединяемое понятием “императорская пропаганда”, которая была направлена на закрепление в коллективном сознании представления о высшем положении императорского дома. Особые права женщин в конечном счете оказываются императорскими привилегиями для женщин, принадлежащих к его domus. При этом император совершенно очевидно избегает какой-либо передачи официальных политических функций; ни одна из этих почестей ни в коей мере не присваивает женщине должностных функций или институционального политического положения. 2.3. Бесстыдство как содержание жизни Помимо типов одержимых жаждой власти матерей и глубоко почитаемых супруг императоров, римская историография разрабатывает и образы сексуально необузданных женщин. Чаще женское распутство упоминается в качестве иллюстрации распада старых добрых ценностей республиканского общества, и довольно редко римские авторы прослеживают связь с политическими целями, которые стояли за этим “аморальным” поведением. Напротив, в представлении римской историографии женщина именно тогда оценивается как политическая угроза, когда, подобно Агриппине, умеет совладать со своей “женской необузданностью”. Однако исторические повествования представляют двух женщин периода ранней империи, которым не приписывают каких-то политических целей, но возлагают на них ответственность за политические последствия их отношений с мужчинами. Одна из них – дочь Августа Юлия, короткое время бывшая замужем за Тиберием, другая – Мессалина, жена императора Клавдия. Важнейшая информация о Юлии – сообщение о ее ссылке на Пандатерию, маленький остров севернее Неаполя, во 2 г. н.э.; ее предполагаемые любовники были либо сосланы, либо приговорены к смерти, 259

THESIS, 1994, вып. 6

или же сами покончили с собой, опередив приговор (Cass. Dio, 55,10,14; Sen., de Ben., 6,32,1; Suet. Aug., 65,6–7; Tac. Ann.,1,35,1; Vell. Pat., 2,100,5). На основании античных текстов так же трудно сделать вывод о причинах этих приговоров, как и о форме осуждения: Август упоминается как тот, кто вынес и приказал привести в исполнение приговоры, после чего он, должно быть, поставил в известность об этом сенат. Это, вероятнее всего, указывает на судейство Августа в качестве pater familias,– возможная трактовка, которая, однако, осложняется тем, что Юлия после рождения троих детей была освобождена из-под отцовской власти. Основанием для ее изгнания и остальных приговоров послужило, согласно неясным указаниям Тацита, то, что император говорил о кощунстве в отношении величества и религии (Tac. Ann., 3,24,2). Веллей Патеркул, Сенека и Светоний говорят о попойках, прелюбодеяниях и безнравственности вообще, поставленных в вину Юлии и осужденным мужчинам (Suet. Aug., 65,2; Suet. Tib., 11,6; Vell. Pat., 2,100,2–5; Sen., de Ben., 6,32,1; см. также у Плиния (Plin. NH, 21,6)). Только Дион Кассий сообщает, кроме того, о слухе, будто “главный возлюбленный” Юлии, Юлл Антоний, вынашивал мысль о перевороте (Cass. Dio, 55,10,15)20. Таковы скудные сведения античных текстов о “скандале второго года”, из которого в историографии ХХ столетия делается вывод об “освобождении римлянок путем злоупотребления сексуальной свободой” и о “жажде власти”, свойственной женщинам императорского дома21. Мессалина в исторических сочинениях, романах и кинофильмах стала олицетворением женской порочности – фактически уже Тацит обвинил ее в том, что она совершала поступки, побуждаемые одним распутством (Tac. Ann., 12,7,3). Ей приписываются разнообразнейшие любовные похождения, интриги и несколько убийств, и притом вовсе не по политическим мотивам, а просто из жажды роскоши и богатства и сексуальной развращенности (о любовных связях Мессалины см.: Cass. Dio, 60,18,1–3, Tac. Ann., 11,12,1; 11,25,5; 11,28,1; 11,30,2; 11,31,2; 11,34,2; 11,35,2; 11,36,4; о ее интригах и их мотивах: Cass. Dio, 60,14,1; 60,16,2; 60,27,4; Suet. Claudius, 37,3). Тацит говорит о “многочисленных убийствах, совершенных по приказу Мессалины” (Tac. Ann., 11,28,2). И политическая афера, положившая конец ее короткой жизни, представлена так, словно это был несчастный случай: в 48 г. она “воспылала любовью к красивейшему из римских юношей”, хотела любой ценой удержать при себе этого возлюбленного и потому, будучи женой Клавдия, согласилась на брак с 20 Юлл был сыном главного противника Августа в гражданской войне – Марка Антония. 21 Г.Фо (Fau, 1978, p.197) с сочувствием констатирует, что римское общество не предоставляло римской женщине иной возможности освобождения, кроме разврата, и спрашивает: “Не с помощью ли этого средства, самого простого, обычно начинает женщина освобождаться из-под опеки своего мужа?”

260

THESIS, 1994, вып. 6

прекрасным Силием (Cass. Dio, Epit., 61,1–5 (Excerpta Valesiana 225); Suet. Claudius, 26,5; 29,5; 36,3; Tac. Ann.,11,12; 11,25,1; 11,28,1). Обычно подобный конфликт, в соответствии с римским правом, мог быть улажен простым заявлением мужу о разводе. Однако жена императора, кажется, не такая женщина, как другие: императорские вольноотпущенники и ближайшие советники убеждают Клавдия в том, что брак Мессалины с римским аристократом высшего разряда угрожает его положению императора и почти равносилен государственному перевороту; единственный выход – смерть Мессалины и ее нового супруга. И они претворяют это намерение в жизнь прежде, чем император может одуматься. Сразу же устранен и целый ряд мужчин, принадлежавших к “кругу Мессалины” (Tac. Ann.,11,28–38). Изображение Юлии и Мессалины в римских текстах показывает, что в обоих этих образах фактически создается тип сладострастной и ненасытной женщины, который предстает перед читателями и читательницами – или, что в римское время случалось чаще, слушателями и слушательницами – в устрашающем виде (Holland, 1987; Kuhn, 1985). В то же время беглый взгляд на обе “нимфоманские” фигуры обнаруживает, что та цепочка аргументов, на основании которой в современных исследованиях по истории древнего мира из “сексуальной распущенности” делается вывод о женской “эмансипации” и политической власти женщин, в античных текстах не просматривается. Что касается Юлии, то в текстах не содержится ни единого намека на ее собственное участие в политических делах; лишь один из приписываемых ей любовников в отрывочном свидетельстве у Диона Кассия обвинен в политическом умысле. Обвинения против Мессалины имеют лишь косвенный характер; ни она сама, ни ее новый супруг не представлены как угроза императорскому трону. На основании этих сведений о Юлии и Мессалине плохо подтверждается тезис о борьбе этих женщин за власть; и в еще меньшей степени – об “эмансипации” римлянок в целом. И тем не менее нельзя отрицать, что римские авторы приписывают обеим этим фигурам определенную функцию в отношении закрепленной за мужчинами политической власти; о ссылке и убийстве женщин незначительных римские авторы в своих текстах не сообщали бы. В чем состоит это значение – вопрос пока открытый. * * * Общий взгляд на положение “влиятельных женщин” императорского дома Юлиев-Клавдиев приводит к констатации, что в античных текстах не прочтешь о самостоятельных политических действиях женщин. “Причастность женщин к власти” ограничивается влиянием на мужчин; ее цель – поддержка сына, достижение или сохранение определенного положения рядом с мужчиной. В этом положении она является объектом исключительных почестей. И сексуальную несдержанность античные авторы не представляют как политическую деятельность. 261

THESIS, 1994, вып. 6

Подобная констатация одновременно высвечивает противоречие между безвластностью и утверждениями о “власти женщин” и поднимает вопрос о понятии власти; ибо, несмотря на отсутствие указаний на конкретное использование власти, общим для всех этих изображений женщин в античных текстах является негативная оценка – в один голос повторяются жалобы на “женскую необузданность”, вредное влияние женщин императорского дома на государство. Как могут женщины влиять на государство, если они не обладают властью? Я думаю, противоречие заключено в определении понятия “власть”. При помощи данного Максом Вебером классического определения власти как “шанса осуществить собственную волю внутри социальных отношений даже вопреки сопротивлению независимо от того, на чем этот шанс основан” мы не можем понять, что имеют в виду римские авторы с их жалобами на женщин из императорского дома. И потому главный вопрос должен звучать так: чем же обладали римлянки, которые не имели власти и тем не менее были “могущественны”? 3. О ПРОИСХОДЯЩЕМ ЗА КУЛИСАМИ И О ПРЕДСТАВЛЕНИИ НА СЦЕНЕ Тщательное прочтение римских текстов, рассказывающих о событиях в позитивистской манере22 и в одном ряду упоминающих о Ливии и Агриппине, Юлии и Мессалине, бесспорно, позволяет признать выдающуюся политическую функцию женщин императорского дома. “Политическая”, правда, значит здесь больше, чем слушания в сенате, действия чиновников и выступления императора за пределами его дома. Понятием “политическое” здесь должно обозначаться все то, что предшествует этому “представлению на политической сцене”: дружба и вражда между политическими актерами, споры и обсуждения при встречах и приглашениях в отдельные дома римской знати и императорский дворец, короче, светская жизнь, которую часто относят к сфере, определяемой как “частная”, хотя она является решающей предпосылкой для так называемой общественной (Dixon, 1983). В рамках этого широкого определения “политического” обнаруживаются две сферы политической роли женщин: они – необходимые орудия в игре мужчин вокруг власти, и в то же время они могут исполнять важные функции в качестве собеседниц своих мужей или сыновей. 22 Новейшие подходы, которые объединены в понятия “постструктурализм” или “деконструктивизм”, означают в известном смысле не что иное, как возвращение к позитивизму в изменившихся условиях, т.е. исследование позитивного содержания текста (в связи с этим М.Фуко называет себя “счастливым позитивистом”, “positiviste heureux”, см. Фуко, 1969, p.164), которое, правда, рассматривают уже не как однозначное и “говорящее само за себя”, но в его материальности – как фокус многообразия обсуждений, многочисленность смысловых и значимых возможностей которого выстраивается в процессе чтения.

262

THESIS, 1994, вып. 6

На роль женщин как орудия в мужской игре за политическую власть уже было указано: дочь выходит замуж, потому что ее отец хочет закрепить политическую дружбу или союз родственной связью; за изменением этих политических отношений могут последовать развод и новый брак (Hallett, 1984, p.102ff; Bradley, 1984). На жену возложена важнейшая задача родить законных детей, и производство законного потомства ни в коей мере не является “частным” делом; для римского аристократа это двойной долг, который ему надлежит исполнить как гражданину по отношению к государству, а как отпрыску большой семьи – по отношению к своим предкам, род и имя которых он обязан продолжить. Из этих инструментальных функций может вырасти общественное уважение к женщинам, имеющее политический характер: как дочь важного отца она переносит его престиж на своего супруга и детей; она может также выступать в римском обществе как мать многочисленных детей, “надменная своей плодовитостью”, как это сказано в “Анналах” Тацита о матери Агриппины Младшей (Tac. Ann., 4.12,3; 1,41,2; 2,43,6). Быть матерью сына, который играет важную роль в римской политике или даже является императором, быть супругой полководца или наместника, дочерью консула или военачальника – все подобные общественные позиции женщин неизбежно влекут за собой влияние на мужчин, связанное с институционально важными задачами. Традиционно римские женщины – а также дети – принимают участие в приемах и пиршествах, т. е. в светской жизни, происходящей у них в доме. Римские тексты представляют, и особенно в отношении женатых людей, многочисленные свидетельства того, что общие беседы на политические темы были вполне приняты; Дион Кассий, как упоминалось выше, сообщает об обстоятельной речи, которую якобы держала Ливия перед Августом, и Светоний рассказывает анекдот о письменных приготовлениях Августа к беседам со своей женой. Из этого нельзя с уверенностью сделать заключения ни о подлинности подобной речи, ни о письменных тезисах к дискуссии, но можно прийти к выводу о том, что в порядке вещей был обмен мыслями между мужем и женой, в том числе и по поводу актуальных вопросов деятельности супруга как главы государства. Другие функции жены обозначены, например, в речи, которую Тацит вкладывает в уста одного сенатора: тот отвергает предложение запретить чиновникам брать жен с собою в провинции, и свою позицию он обосновывает, характеризуя законную супругу как “благопристойное отдохновение для возвращающегося с работы мужчины”, как “поддержку” и “спутницу в счастье и несчастье”. Супруга как “поддержка” и “благопристойное отдохновение” упоминается и тогда, когда нужно убедить императора Клавдия вновь жениться после смерти Мессалины (Tac. Ann., 3,34,2; 3,34,5; 12,5,3). У Диона Кассия ссылка на “спутницу в счастье и несчастье” является частью аргументации, приписываемой им Августу, с помощью которой император хочет убедить неженатых вступать в брак (Cass. Dio, 263

THESIS, 1994, вып. 6

56,3,3; см. также Treggiari, 1991, p.249ff; Dixon, 1992, p.83ff; DeiЯman, 1989, S.538). Опираясь на эти ссылки, мы можем заключить, что обмен мнениями между женой и мужем, а также матерью и сыном (Dixon, 1988, Kap.7, S.187ff), дочерью и отцом (Hallett, 1984, S.76ff, 299ff) не был чем-то из ряда вон выходящим, а являлся частью повседневной жизни семей из римских высших сословий. В повседневном общении в семье я вижу вторую важную сферу проявления политической роли женщин. Это их влияние можно определить как политическую власть при условии, что под “властью” подразумевается не только “шанс осуществления своей воли”, но и неформальное влияние на тех, для кого обладание таким шансом обеспечено институционально и формально. И эту власть можно было бы назвать политической, если бы область неформального действительно рассматривалась как относящаяся к политической сфере. Если эти два условия римского представления о “политическом” соблюдены, может ли быть женское влияние действительно обозначено как “политическая власть женщин”? Чтобы ответить на этот вопрос, следует более подробно описать различие между формальной и неформальной властью в римском обществе. По образцу представленных недавно социально-антропологических тезисов Дж.Скотта (Scott, 1990) различные сферы обладания властью можно понять как процессы, которые разыгрываются “на сцене” и “за кулисами” – on-stage и offstage. Римские структуры власти, как они описываются в античных текстах, идеально-типически можно обрисовать следующим образом. Римское общество состоит из определенного числа больших аристократических семей, во главе каждой стоит соответствующий pater familias, который в своем доме распоряжается женой и детьми, рабами и имуществом. Эти отцы семейств собираются в сенате, чтобы совместно определять римскую политику; каждый представляет там и свои интересы (т.е. интересы своей семьи, в известной степени им олицетворяемой), которые ему приходится отстаивать в условиях возможной конкуренции с интересами его коллег по сенату. Римские сенаторы равноправны между собой, различия в политическом значении каждого проявляются лишь в различиях между ступенями должностной карьеры, которая в принципе открыта для каждого. Только один из них – со времен Августа – становится “первым среди равных”. Император, впрочем, тоже должен предъявлять сенату свои решения. Так могут быть схематизированы представления римских авторов об отправлении власти на официальной сцене. Римские аристократы разыгрывают политический театр для римских граждан и подвластных Римской империи народов, но, в первую очередь, для самих себя, обеспечивая тем самым свою политическую идентичность. Точно так же, как действие на сцене, само собой разумеющимися являются и процессы, происходящие за кулисами: обсуждения между сенаторами, друзьями, дружба с которыми закреплена браками, общение в аристократических домах,– а здесь-то и располагается сфера политического влияния супруг, ма264

THESIS, 1994, вып. 6

терей и дочерей. Я думаю, что, несмотря на скудость передаваемых римскими текстами свидетельств о существовании подобной практики “закулисного” общения, можно предположить, что женщины неизбежно составляли часть этих offstage-процессов и их роль полностью соответствовала той традиции, которая не оспаривается и не представляет повода для критики. С точки зрения современной теории общества – которая восприняла политический лозунг нового женского движения “Частное есть политическое” и руководствуется этим постулатом феминизма,– это влияние римских женщин и в самом деле есть политическая власть. В комплексных структурах процесса принятия решений и отношений зависимости политику можно понять лишь при взгляде как на сцену, так и за кулисы (Foucault, 1975, p.75–105, 197–229; 1976, p.123ff). Однако римские историки совершенно явно смотрели на это другими глазами: хотя политика и есть объект исследования, и содержание их повествований составляют политические (и военные) события в столице Рима и на рубежах империи (Strasburger, 1975, S.27ff), однако они не сообщают о событиях за кулисами, в домах римских сенаторов. В качестве политических они представляют события на официальной сцене, и из этого можно только сделать вывод, что они рассматривали offstage-процессы, а тем самым и влияние женщин как не относящиеся к области политического. Эта констатация требует, правда, решающей поправки: императорская семья является объектом особого интереса римских историков, поскольку она стоит в центре их сочинений. Причем изображение самих цезарей, как и других членов императорского дома, имеет негативную направленность. Причину столь критической оценки принципата можно усмотреть в том, что римские историки принадлежали к римской аристократии, сами, как правило, были сенаторами и как таковые видели в установленном Августом политическом порядке ограничение своих собственных политических прав и полномочий, угрозу традиционным римским структурам власти. Но их критическое отношение находит выражение не только в однозначных суждениях о поведении членов императорского дома; одно то центральное значение, которое придается в историческом повествовании лицам из императорского дома (или императорскому дому как действующему лицу23) позволяет распознать критику политической системы принципата. В том, как одна семья возвеличена над другими, показано разрушение основы идеального представления о римских структурах власти, и разоблачается пропагандистская формула, которая определяет принцепса как “первого среди равных”. Уже не отцы семейств, персонифицируя свои дома, определяют римскую 23 Princeps занимает в императорском доме положение pater familias; в этом отношении он, равно как patres аристократических семей, является олицетворением своего domus, который следует рассматривать как единое целое.

265

THESIS, 1994, вып. 6

политику в аристократическом равенстве сената, а император стоит над ними и имеет возможность принимать решения. Изображение политического процесса, в котором коллективная выработка решений подменяется изъявлением воли одного, ведет к переключению внимания историка на условия, которые определяют действия императора. И таким образом события в императорской семье, разыгрывающиеся, как и в каждой аристократической семье, за кулисами, внезапно становятся объектом историографии; даже совершенно отвечающее традиции влияние матерей на сыновей, супруг – на своих мужей, манера дочерей вести себя попадают в поле зрения исторического повествования. Противоречие в римской историографии между утверждением о “власти женщин”, с одной стороны, и отсутствием конкретных свидетельств об институциональнополитической деятельности женщин – с другой, объясняется новыми отношениями, которые создала политическая система принципата (Dettenhofer, 1992). * * * Предложенная здесь методика прочтения римских сообщений о “политической задействованности” женщин привела нас к двум тезисам. Во-первых, следует констатировать, что мнимо возросшая политическая роль женщин в период раннего принципата не может быть объяснена процессами, которые якобы позволили женщинам занять самостоятельное политическое положение. Указания на действия женщин из императорского дома, по существу, не позволяют обнаружить иного содержания их поступков, кроме того, которое считается нормальным для женщин из других семей (Pailler, 1987),– правда, с тем решающим исключением, что влияние на императора имеет другой результат, нежели влияние на любого сенатора. Более частое появление женских персонажей в исторических или биографических произведениях следует поэтому рассматривать в контексте критики системы власти принципата; жалобы на “могущество женщин” – это в конечном счете жалобы на императора и его власть над сенатом. В то время как первый тезис ставит вопросы в области историографии и политической истории Рима, второй вводит в поле зрения вопрос о condition feminine, положении женщины и его оценке. Влияние женщин на своих мужей или сыновей для римского общества было столь же естественно, как и их участие в событиях, происходивших в их доме, или выполнение роли потенциальных супруг и матерей в политической игре мужчин. Эта деятельность и использование женщин в качестве орудия – обычная “закулисная” составляющая официального политического театра. В античных текстах она не оценивается как политическая практика, с современной же точки зрения она так же принадлежит к политической сфере, как и слушания в сенате, ибо именно в “частном доме” сенатора находились истоки официальной политической игры на форуме. 266

THESIS, 1994, вып. 6 ИСТОЧНИКИ Гай Светоний Транквилл. Жизнь двенадцати цезарей. М.: Наука, 1966. Публий Корнелий Тацит. Анналы. В: Корнелий Тацит. Сочинения. В 2-х тт. Т.1. Л.: Наука, 1969. Децим Юний Ювенал. Сатиры. М.–Л.: Academia, 1937. Dionis Cassi Cocceiani. Historia Romana. V. I–V. Dindorf. Lps., Teubner, 1890. Plinius, Caius Secundus. Natural History. (The Loeb Classical Library). London; Cambridge, 1938. Seneca, Lucius Anneus, jun. De Beneficiis. Paris, 1985. Velleius Paterculus. Compendium of Roman History. Res gestae Divi Augusti. (The Loeb Classical Library). London; New York, 1924. ЛИТЕРАТУРА Balsdon D. Roman Women: Their History and Habits. London, 1962. Balsdon D. Die Frau in der Römischen Antike. München, 1979. Baltrusch E. Regimen morum. Die Reglementierung des Privatlebens der Senatorem und Ritter in der Römischen Republik und frühen Kaiserzeit. München, 1988. Bauman R.A. Women and Politics in Ancient Rome. London; New York, 1992. Bradley K.R. The Social History of the Roman Elite // Echos du monde classique, 1984, v.28, p.481–499. Bradley K.R. Remarriage and the Structure of the Upper-Class Roman Family. In: B.Rawson (ed.). Marrige, Divorce and Children in Ancient Rome. Canberra; Oxford, 1991, p.78–98. Cantarella E. L'ambiguo malanno. Condizione e immagine della donna nell'antichità greca e romana. Rom, 1986 [1981]. Carcopino J. La vie quotidienne à Rome à l'apogée de l'Empire. Paris, 1930. DeiЯman M.-L. Aufgaben, Rollen und Räume von Mann und Frau im antiken Rom. In: J.Martin und R.Zoepffel (Hg.). Aufgaben, Rollen und Räume von Mann und Frau. Freiburg; München, 1989, S.501–564. Dettenhofer M.H. Perdita Iuventus. Zwischen den Generationen von Caesar und Augustus. München, 1992a. Dettenhofer M.H. Zur politischen Rolle der Aristokratinnen zwischen Republik und Prinzipat // Latomus, 1992b, Nr.51, S.775–795. Dixon S. A Family Business: Women's Role in Patronage and Politics at Rome 80–44 B.C. // Classica et Mediaevalia, 1983, v.34, p.91–112. Dixon S. The Roman Mother. London; Sidney, 1988. Dixon S. The Roman Family. Baltimore; London, 1992. Eck W. Agrippina, die Stadtgründerin Kölns. Eine Frau in der frühkeiserzeitlichen Politik. Köln, 1993. Fau G. L'émancipation féminine à Rome. Paris, 1978. Flaceliére R. Caton d'Utique et les femmes. In: Mélanges offerts à Jacques Heurgon. L'Italie préromaine et la Rome républicane. V.I. Rom, 1976, p.293–302. Flaig E. Den Kaiser herausfordern. Die Usurpation im Römischen Reich. Frankfurt a.М.; New York, 1992. Förtsch B. Die politische Rolle der Frau in der römischen Republik. Stuttgart, 1935. Foucault М. L'archéologie du savoir. Paris, 1969. Foucault М. Histoire de la sexualité. V.1: La volonté de savoir. Paris, 1976.

267

THESIS, 1994, вып. 6 Foucault М. Surveiller et punir. Naissance de la prison. Paris, 1975. Friedländer L. Darstellungen aus der Sittengeschichte Roms in der Zeit von Augustus bis zum Ausgang der Antonine. 10. Aufl. 4 Bde. Leipzig, 1922 [1881]. Gardner J.F. Women in Roman Law and Society. London; Sydney, 1986. Garsney P. and Saller R. The Roman Empire. Economy, Society and Culture. London, 1987. Grimal P. L'amour à Rome. Paris, 1980 [1963]. Hallett J.P. Fathers and Daughters in Roman Society. Women and the Elite Family. Princeton, 1984. Hesberg-Tonn B. von. Coniunx carissima. Untersuchungen zum Normcharakter im Erscheinungsbild der römischen Frau. (Diss.). Stuttgart, 1983. Hoffsten R.B. Roman Women of Rank of the Early Empire in Public Life as Portrayed by Dio, Paterculus, Suetonius and Tacitus. (Diss.). Philadelphia, 1939. Holland P. The Page Three Girl Speaks to Women, Too. In: R.Betterton (ed.). Looking on. Images of Feminity in the Visual Arts and Media. London; New York, 1987, p.105–119. Hopkins K. Death and Renewal. Sociological Studies in Roman History. Cambridge, 1983. Hopkins K. The Age of Roman Girls at Marriage // Population Studies, 1965, no.12, p.309–327. Humbert M. L'individu, l'Etat: quelle stratégie pour le mariage classique? In: J.Andreau et H.Bruhns (ed.). Parenté et stratégies familiales dans l'Antiquité romaine. Rom, 1990, p.173–198. Jacques F. et Scheid J. Rome et l'intégration de l'Empire. 44av.J.-C. – 260 ap. J.-C. Paris, 1990. Kaplan M. Agrippina semper atrox: A Study in Tacitus' characterisation of women. In: S.Deroux (ed.). Studies in Latin Literature and Roman History I. Bruxelles, 1980, p.410–417. Kornemann E. Staaten, Völker, Männer. Aus der Geschichte des Altertums. Leipzig, 1934. Kornemann E. GroЯe Frauen der Altertums. Im Rahmen zweitausendjährigen Weltgeschehens. Wiesbaden, 1947 [1942]. Kreck B. Untersuchungen zur politischen und sozialen Rolle der Frau in der späten römischen Republik. (Diss.). Marburg; Lahn, 1975. Kuhn A. Lawless Seeing. In: A.Kuhn. The Power of the Image. Essays on Representation and Sexuality. London; New York, 1985, p.19–47. Marquardt J. Das Privatleben der Römer. 2 Bde. Leipzig, 1886. Meise E. Untersuchungen zur Julisch-Claudischen Dynastie. München, 1969. Mette-Dittmann A. Die Ehegesetze des Augustus. Eine Untersuchung im Rahmen der Gesellschaftspolitik des Princeps. (Diss.). Stuttgart, 1991. Moles J.L. Truth and Untruth in Herodotus and Thucydides. In: C.Gill and T.P.Wiseman (eds.). Lies and Fiction in the Ancient World. Exeter, 1993, p.88–121. Momigliano A. Ancient History and Antiquarian // Journal of the Warburg and Courtauld Institutes, 1950, no.13, p.285–315. Moreau Ph. Structures de parenté et d'alliance à Larinum d'après le Pro Cluentio // Colloques internationaux du CNRS. No.609, Les “bourgeoisies” municipales italiennes aux IIe et Ier ciècles av.J.-C. Paris, 1983, p.99–123. Münzer F. Römische Adelsparteien und Adelsfamilien. Stuttgart, 1920. Pailler J.-M. Les matrones romaines et le empoisonnements criminels sous la République // Académie des Inscriptiones et Belles Lettres. Comptes rendus des séances de l'année 1987. Janvier-Mars, Paris, 1987, p.111–128.

268

THESIS, 1994, вып. 6 Salvadore M. Due donne romane. Palermo, 1990. Salvatore A. L'immoralité des femmes et la décadence de l'empire selon Tacite // Les Etudes Classique, 1954, v.22, p.254–269. Sandels F. Die Stellung der kaiserlichen Frauen aus dem Julisch-Claudischen Haus. (Diss.). GieЯen, 1912. Sattler P. Iulia und Tiberius. Beiträge zur römischen Innenpolitik zwischen den Jahren 12 v. und 2 n. Chr. In: P. Sattler. Studien aus dem Gebiet der alten Geschichte. Wiesbaden, 1962, p.1–36. Schuller W. Frauen in der römischen Geschichte. Konstanz, 1987. Scott J.C. Domination and the Arts of Resistance. Hidden Transcripts. New Haven; London, 1990. Shackleton Bailey D.R. Adoptive Nomenclature in the Late Roman Republic. In: D.R.Shackleton Bailey. Two Studies in Roman Nomenclature. New York, 1976, p.79–135. Shaw B.D. The Age of Roman Girls at Marriage: Some Reconsiderations // Journal of Roman Studies, 1987, v.77, p.30–46. Sirago V.A. Femminismo a Roma nel Primo Impero. Soveria, 1983. Strasburger H. Die Wesensbestimmung der Geschichte durch die antike Geschichtsschreibung. Wiesbaden, 1975. Syme R. Clues to Testamentary Adoption // Pubbl. dell'Instituto di epigrafia e ordine senatorio, 1982, no.4, p.397–410. Timpe D. Geschihctsschreibung und Prinzipatsopposition. In: Entretiens sur l'Antiquité classique. Tome 33: Opposition et résistance à l'Empire d'Auguste à Trajan. Vandoevres-Genève, 1987, S.65–102. Treggiari S. Roman Marriage. Justi coniuges from the Time of Cicero to the Time of Ulpian. Oxford, 1991. Veyne P. L'Empire romain. In: Ph.Ariés et G.Duby (eds.). Histoire de la vie privée. V.1. De l'Empire romain à l'an mil. Paris, 1985, p.19–223. Wagner-Hasel B. Rationalitätskritik und Wirklichkeitskonzeptionen. Anmerkungen zur Matriarchatsdiskussion in der Altertumswissenschaft. In: B.WagnerHasel (Hg.). Matriarchatstheorien der Altertumswissenschaft. Darmstadt, 1992, S.295–373.

269

THESIS, 1994, вып. 6

НАУЧНОЕ СООБЩЕСТВО В этом разделе мы, по традиции, публикуем материалы, охватывающие сопутствующие, но достаточно важные для научной жизни проблемы. Прежде всего, мы продолжаем печатать библиографию работ западных экономистов, изданных в России. Эта библиография, как обычно, нуждается в кратком комментарии. Если в предыдущих выпусках мы старались охватить почти все переводные работы, вышедшие в тот или иной период, то для послевоенных лет мы решили ограничиться только работами по экономической теории (как оригинальными, так и учебными изданиями). Иными словами, в библиографию не вошли по крайней мере два огромных пласта переводной литературы. Во-первых, речь идет о бесчисленных произведениях западных марксистов, переводившихся в 50– 70-е годы. Поскольку в этих работах в основном демонстрировались язвы загнивающего капитализма и доказывалась неизбежность его скорой гибели, нам представляется, что подобные произведения несколько утратили актуальность (не говоря уже об уровне этих “исследований”). Во-вторых, в библиографию не включены переводные издания по бизнесу – начиная с книжек типа “Как стать миллионером за неделю” и кончая пособиями по маркетингу, лизингу, факторингу, контроллингу и бухучетингу (см. Книги по экономике и бизнесу. Аннотированный справочник изданий на русском языке, 1991–1994 годы. М.: Сол Систем, 1994). Не подвергая сомнению полезность и важность этой литературы для широкого круга читателей, мы продолжаем сохранять ориентацию на узкий слой последних. Публикуемая библиография практически не нуждается в комментариях. И все же нельзя не отметить одно грустное обстоятельство – в результате крушения идеологических запретов и торжества демократии в форме рыночных отношений количество переводимых в России теоретических работ заметно сократилось. Чтобы сгладить тягостные чувства, возникающие при обозрении книжного рынка, в рубрике “Между прочим” мы публикуем небольшую работу известного американского экономиста Алана Блайндера, позволяющую по-новому взглянуть как на широко известную и весьма заслуженную теорию человеческого капитала, так и на проблему тела, которым мы уделили много внимания в основных разделах данного выпуска. В статье А.Блайндера удачно сочетаются весьма полный обзор литературы, интересная теоретическая постановка проблемы и значимые эмпирические оценки, имеющие важное прикладное значение.

270

THESIS, 1994, вып. 6

INTER ALIA

ЭКОНОМИЧЕСКАЯ ТЕОРИЯ ЧИСТКИ ЗУБОВ* Алан Блайндер Alan S. Blinder. The Economics of Brushing Teeth // Journal of Political Economy, July/August 1974, v.82, no.4, p.887–891.  The University of Chicago, 1974 Перевод Е.И.Николаенко

Во множестве выходящих в последнее время работ по теории человеческого капитала уже давно признается, что круг охватываемых ею явлений выходит далеко за рамки традиционного анализа проблем образования и повышения квалификации на рабочем месте. Миграция, забота о здоровье, преступления и наказания, даже свадьбы и самоубийства – все эти явления с успехом поддаются интерпретации с позиций теории человеческого капитала. Тем не менее экономисты до сих пор не уделяют должного внимания анализу многих важных феноменов, которые могут и должны стать предметом рассмотрения данной теории. Наглядное тому доказательство – ситуация с чисткой зубов1. Традиционный анализ закономерностей, характерных для этой области деятельности, в основном тяготеет к двум базовым моделям. В основе модели “дурной вкус во рту” лежит представление о том, что каждый человек имеет свой “вкус к чистке зубов”, а то, что разные люди чистят зубы неодинаково часто, “объясняется” разницей во вкусах. Поскольку подобное неявное теоретизирование способно объяснить любую сторону человеческого поведения, на основании данной модели, с нашей точки зрения, принципиально невозможно выдвинуть эмпирически верифицируемую гипотезу, и потому рассматриваемая модель не представляет особого интереса. Модель “мне так велела мама” основана на предположении о культурных различиях в воспитании. В ней, по сути, постулируется, что * Мне хотелось бы поблагодарить моего зубного врача, закрывшего не одну серьезную брешь в данном исследовании, а также моего коллегу Майкла Ротшильда за его проницательные советы, которых у него, впрочем, никто не просил. 1 Принципы анализа, изложенные в настоящей работе, могут быть с успехом применены также к изучению таких явлений, как причесывание волос, мытье рук и стрижка ногтей. Этим проблемам я собираюсь посвятить ряд будущих публикаций.

271

THESIS, 1994, вып. 6

люди, которые чистят зубы три раза в день, поступают так потому, что их приучали к этому с детства. Разумеется, подобное объяснение вряд ли можно считать исчерпывающим. Как и большинство теорий, основанных на психологии, она оставляет открытым вопрос о том, почему матери считают, что их дети должны чистить зубы после каждого приема пищи. Но по крайней мере один из выводов этой теории поддается эмпирической проверке: он гласит, что люди, принадлежащие к высшим слоям общества, должны чистить зубы чаще, чем люди из низов. В настоящей работе предлагается новая модель, основанная не на психологических нюансах, а на прочном фундаменте экономической теории, и получить с ее помощью можно не одну, а целый ряд эмпирически верифицируемых гипотез. Я покажу также, что следующие из этой модели выводы с успехом подтверждаются фактическим материалом. В основе модели лежит предположение, являющееся общим для всей теории человеческого капитала, а именно, что люди стремятся максимизировать свой доход. Из этого непосредственно вытекает, что всякий человек чистит зубы столько раз, сколько необходимо для максимизации его дохода. Модель “мне так велела мама” может при этом рассматриваться как особый случай, когда отпрыск всего лишь делает то, что ему велено, а мать руководствуется соображениями максимизации доходов своего дитяти. Таким образом, дети ведут себя так, как если бы они стремились максимизировать свои доходы. Эффективность этой модели можно показать на конкретном примере. Рассмотрим отношение к гигиене полости рта со стороны шеф-поваров и официантов, работающих в одних и тех же ресторанах. Поскольку шеф-повара, как правило, являются выходцами из более высоких социально-экономических слоев, чем официанты, они, если верить модели “мне так велела мама”, должны чистить зубы чаще, чем официанты. На самом же деле факты говорят об обратном (Barnard and Smith, 1941). Разумеется, модель, основанная на теории человеческого капитала, именно такое поведение и предсказывает. Рассмотрим сперва, как чистка зубов влияет на доходы тех и других. Шеф-повара редко выходят к посетителям, они сидят на голой зарплате и никаких чаевых не получают. Официанты же, наоборот, постоянно находятся на людях, и основная часть их дохода складывается из чаевых. Дурной запах изо рта и желтые зубы могут серьезно подорвать их материальное благополучие. А теперь взглянем на ситуацию с точки зрения издержек: поскольку зарплата у шеф-повара выше, чем у официанта, единица его времени стоит дороже, а потому и вмененные издержки чистки зубов, т.е. потери на том, что данное время было потрачено именно на эту процедуру, а не на какое-нибудь более доходное занятие, будут выше. Таким образом, данная модель однозначно предсказывает, что шеф-повара должны чистить зубы реже, чем официанты. 272

THESIS, 1994, вып. 6

Небезынтересно также сравнить сжатый стиль теоретических выкладок, ведущих к такому результату, с многословными попытками Барнарда и Смита связать наблюдаемые различия с географией происхождения участников обследования и различиями в нормах гигиены, принятых в этих местах. (Шеф-повара были в основном родом из Франции, а официанты – из Бруклина.) I. ОБЗОР ЛИТЕРАТУРЫ Гигиене полости рта посвящена обширная литература. Просто удивительно, что экономисты этих работ почти совсем не знают, хотя в большинстве своем зубы чистят. Самое лучшее эмпирическое исследование было проведено группой ученых из Медицинского центра Чикаго в 1967 г. Используя научные методы отбора, они построили выборку из 27 пар близнецов, снимавшихся в рекламных роликах компании “Риглиз”, которая производит жевательную резинку, и сравнили их со случайной выборкой портовых грузчиков численностью 54 человека. Оказалось, что близнецы чистят свои зубы в среднем 3,17 раза в день, тогда как грузчики – только 0,76 раза. Разница оказалась существенной на уровне 1%. Не будучи экономистами, медики выдвинули два возможных объяснения полученного результата: либо у близнецов “вкус к чистке зубов” развит сильнее, чем у неблизнецов, либо компания “Риглиз” специально нанимала людей с чистыми зубами. Авторы исследования пришли к выводу, что выяснить, какая из этих двух гипотез более правдоподобна, на основании имеющихся данных невозможно и что исследования необходимо продолжить (Baker, Dooley and Spock, 1968). С точки зрения теории человеческого капитала истинное объяснение буквально лежит на поверхности. Заработки манекенщиков и манекенщиц, рекламирующих продукцию данной компании, напрямую зависят от белизны их зубов. А что касается портовых грузчиков, то связь между их заработками и наличием или отсутствием запаха изо рта до сих пор не установлена. Другое недавнее исследование охватывало преподавателей ведущих университетов Восточного побережья. Оказалось, что ассистенты в среднем чистят зубы 2,14 раза в день, доценты – 1,89 раза в день, а профессора – лишь 1,47 раза в день. Автор этого исследования, по специальности социолог, ошибочно объяснил этот феномен тем, что ранг преподавателя обычно повышается с возрастом, а нормы гигиены в Америке постоянно растут (Persons, 1971). Для исследователя, стоящего на позициях теории человеческого капитала, подобная закономерность, разумеется, никакой загадки не составляет – именно этого и следовало бы ожидать с учетом того, что чем выше профессиональный ранг, тем выше зарплата, а также того, что молодые преподаватели, стремящиеся продвинуться по службе, не могут позволить себе дурного запаха изо рта. 273

THESIS, 1994, вып. 6

II. ТЕОРЕТИЧЕСКАЯ МОДЕЛЬ ЧИСТКИ ЗУБОВ Примем следующие обозначения: пусть w – зарплата работника, J – ранг выполняемой им работы, B – время, затрачиваемое на чистку зубов. Без потери общности можно ранжировать все виды работ по степени важности чистых зубов для их исполнителей таким образом, что чем больше J, тем важнее для исполнителя соответствующей работы иметь чистые зубы. Тогда предполагаемая функция зарплаты записывается в следующем виде: w = w(J, B), wB ≥ 0,

wBJ = wJB ≥ 0

(1)

[подстрочный индекс обозначает производную функции по соответствующей переменной.– Прим. пер.]. Поскольку профессии были переупорядочены, никаких априорных предположений относительно знака wJ не вводится. Предполагается также, что w( . ) – непрерывная, дважды дифференцируемая функция, полустрого квазивыпуклая вверх на неотрицательном ортанте. Предполагается, далее, что каждый работник стремится максимизировать свой доход: Y = w(J, B)(T – B) + P,

(2)

где Т – фиксированная доля единичного периода времени, которое может быть потрачено либо на работу, либо на чистку зубов2, а Р (величина, задаваемая экзогенно) представляет собой нетрудовые доходы3. Иначе говоря, каждый работник выбирает значение В, максимизирующее функцию (2). Необходимым условием максимума является4: wB (J, B)(T – B) – w(J, B) = 0.

(3)

2 Для простоты мы исходим из предположения о том, что возможных вариантов использования времени существует только два. Модель без труда можно расширить так, чтобы включить в нее любое произвольное число вариантов времяпрепровождения. Полный список этих вариантов читатель не сможет найти в приложении. 3 Модель можно распространить на случай, когда от чистоты зубов зависит размер наследства – для этого Р достаточно определить как функцию Р(В), Р'(В) > 0. Существуют свидетельства того, что подобная зависимость действительно имеет место. См. заметку “Наследник владельца заводов по производству зубной пасты лишен наследства из-за того, что у него дурно пахнет изо рта”, “Уолл-стрит джорнал”, номер от 1 апреля 1972 г., стр. 1. 4 Поскольку функция w по предположению полустрого квазивыпукла вверх, это необходимое условие является также достаточным условием слабого максимума.

274

THESIS, 1994, вып. 6

Из уравнения (3) следует ряд важных выводов. Во-первых, поскольку w и wB по предположению неотрицательны, разность (Т – В) тоже должна быть неотрицательной. Иначе говоря, модель предсказывает, что ни один человек не будет чистить зубы с утра до вечера – утверждение, вполне поддающееся эмпирической проверке; при этом оно не вытекает ни из модели “плохого вкуса”, ни из модели “мне так велела мама”. Во-вторых, уравнение (3) можно переписать в виде:

BwB B = T −B w

(4)

На обычном человеческом языке это означает, что отношение времени, проведенного за чисткой зубов, к времени, затраченному на иные занятия, равно частной эластичности зарплаты по времени, затраченному на чистку зубов. Таким образом, люди, выполняющие работу, оплата которой высокочувствительна к состоянию зубов, тратят на уход за ними больше времени, чем прочие,– об этом мы уже говорили во вступительной части. Кроме того, если взять двух работников с одинаковыми wB, но разными w, то согласно (3) тот из них, зарплата которого выше, будет чистить зубы реже из-за более высоких вмененных издержек. И наконец, рассмотрим еще один важный случай, когда функция (1) линейна по В (хотя, возможно, и нелинейна по J): w = α(J) + β(J)B; α ≥ 0, β ≥ 0.

(1')

Подставив это выражение для w в уравнение (3), мы, проведя соответствующие преобразования, получим:

B=

T α . − 2 2β

(5)

Для тех видов работ, где успех не зависит от чистоты зубов, β стремится к нулю, поэтому согласно уравнению (5) максимальное угловое решение должно достигаться при В = 0. Таким образом, модель позволяет нам сделать еще одно сильное предположение – люди, занятые на подобных работах, зубы не чистят вообще. Вместе с тем, если α/β стремится к нулю, из (5) вытекает, что В должно стремиться к Т/2. Иными словами, те люди, доход которых зависит почти исключительно от белизны зубов (примером могут служить ведущие телевизионных шоу), проводят за чисткой зубов примерно половину своей жизни. Еще раз обращаю внимание, что ни одна из имеющихся в настоящее время социологических теорий не позволяет выдвигать столь же сильные гипотезы. 275

THESIS, 1994, вып. 6

III. РЕГРЕССИОННАЯ МОДЕЛЬ Выводы модели оказалось возможно проверить эмпирически благодаря недавнему выборочному обследованию занятых в разных отраслях гражданского сектора экономики, которое провел Федеральный институт гигиены полости рта США в 1972 г. В ходе этого обследования, которым было охвачено 17 684 человека, опрашиваемые отвечали на вопрос о том, как часто они чистят зубы, а также на другие вопросы, характеризующие их социальную принадлежность и экономическое положение. На основании полученных данных была построена следующая регрессионная модель: NBRUSH = a0 + a1AGE + a2WAGE + a3NTEETH + + a4S +a5EXP + a6FDUM + a7Y + u.

(6)

Зависимая переменная NBRUSH – количество чисток зубов в течение года. Переменная AGE отражает возраст (правильнее было бы учитывать не возраст, а количество лет, оставшихся до полного выпадения зубов, но такими данными, к сожалению, мы не располагаем). Поскольку чистка зубов рассматривается как вложение в человеческий капитал, совершенно ясно, что а1 < 0. Переменная WAGE, как нетрудно догадаться, измеряет удельную стоимость времени, затраченного на работу, поэтому а2 < 0. NTEETH – количество зубов во рту. Поскольку продолжительность процедуры чистки зубов от количества зубов во рту практически не зависит, наличие большего числа зубов должно, безусловно, побуждать человека чистить их чаще, поэтому а3 > 0. S – уровень образования, выраженный в годах, EXP – трудовой стаж. Включение двух последних переменных объясняется тем, что рассматриваемая модель – это модель, построенная в русле теории человеческого капитала, поэтому, хотя никаких априорных ожиданий относительно знаков а4 и а5 у нас нет, t-статистики обеих переменных должны быть высоки. FDUM – это фиктивная переменная, принимающая значение 1, если человек проживает в районе, обеспеченном фторированной водопроводной водой, и 0 – в противном случае. Необходимость включения этой переменной объясняется тем, что в производственной функции хороших зубов чистка зубов и использование фторированной воды – факторы в определенной мере взаимозаменяемые. И наконец, переменная Y – это нетрудовые доходы. Ее включение в модель позволяет нам оценить влияние дохода на частоту чистки зубов. Как говорилось выше, переменная WAGE должна зависеть от NBRUSH, поэтому оценка уравнения (6) производилась по методу инструментальных переменных. Носители вставных мостов в выборку включались, однако 189 человек, у которых зубы отсутствовали полностью, были из нее исключены. Результаты оценки модели, осно276

THESIS, 1994, вып. 6

ванные на эмпирических данных, приводятся ниже (в скобках указаны стандартные ошибки): NBRUSH = 2,04 – 0,006 AGE – 0,096 WAGE + 0,054 NTEETH + (0,63) (0,001) (0,001) (0,009) + 0,0043 S – 0,0022 EXP – 0,146 FDUM + 0,0006 Y; (0,0002) (0,0001) (0,027) (0,0002) R2 = 0,79,

SE = 0,056.

Результаты, безусловно, очень хорошие. Коэффициент R2 весьма высок, особенно если учесть, что регрессия строилась на основе единовременного обследования. Это свидетельствует о том, что исходные данные были собраны правильно. Коэффициенты при всех переменных, подсказанных теоретической моделью, оказались высоко существенными; при этом во всех случаях, когда модель налагала ограничения по знакам, эти ограничения были выполнены. Итак, данные выборки с поразительной силой подтверждают гипотезы, выдвинутые на основании предложенной нами теоретической модели чистки зубов. Разумеется, это всего лишь один из множества возможных способов проверки ее истинности. Однако полученные нами результаты наглядно демонстрируют полезность концепции человеческого капитала при изучении вопросов гигиены ротовой полости. Я искренне надеюсь, что данная публикация вызовет новый интерес к подобным проблемам со стороны экономистов. ЛИТЕРАТУРА Baker M.D., Dooley C. and Spock B. Brushing by Longshoremen and Twins: A Case Study // Quarterly Journal of Orthodontics, 1968, v.3, p.377–462. Barnard C. and Smith L. Brushing Proclivities of Restaurant Employees in New York City // Review of Periodontics and Dentistics, 1941, v.7, p.1–2. Persons T. Dental Hygiene and Age: A Sociological View // Journal of Dental Sociology, 1971, v.11, p.1–243.

277

THESIS, 1994, вып. 6

БИБЛИОГРАФИЯ

РАБОТЫ ЗАПАДНЫХ ЭКОНОМИСТОВ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА, ИЗДАННЫЕ В РОССИИ Составитель Ю.В.Латов 1. РАБОТЫ ПО ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ Работы по общим теоретическим проблемам Алипрантис К., Браун Д., Беркеншо О. Существование и оптимальность конкурентного равновесия. Пер. с англ. М.: Мир, 1994 (план). Алле М. (Allais M.) Единственный критерий истины – согласие с данными опыта // МЭиМО, 1989, №11. Современная экономическая наука и факты // THESIS, 1994, вып.4. La science économique d’aujourd’hui et les faits // Revue des Deux Mondes, juin 1990, p.54–74. Поведение рационального человека в условиях риска: критика постулатов и аксиом американской школы // THESIS, 1994, вып.5. Le comportement de l’homme rationnel devant le risque: critique des postulats et axomes de l’école américaine // Econometrica, April 1953, v.21, no.2. Беккер Г.С. (Becker G.S.) Человеческий капитал (главы из книги) // США:ЭПИ, 1993, №11–12. Human Capital. A Theoretical and Empirical Analysis. 2nd ed. N.Y., 1975. Экономический анализ и человеческое поведение // THESIS, 1993, вып.1. Economic Analysis and Human Behavior // Advances in Behavioral Siences, Norwood (N.Y.), 1987, v.1, p.3–17. Экономика семьи и макроповедение // США:ЭПИ, 1994, №2–3. Family Economics and Macro Behavior // The American Economic Review, March 1988, p.3–13. Выбор партнера на брачных рынках // THESIS, 1994, вып.6. Assortative Mating in Marriage Markets. In: G.S.Becker. A Treatise on the Family. Cambridge: Harvard University Press, 1981, ch.4, p.108—134. Блауг М. (Blaug M.) Несложный урок экономической методологии // THESIS, 1994, вып.4. Economic Methodology in One Easy Lesson. In: M.Blaug. Economic History and the History of Economics. Brighton, 1986, ch.14, p.265-279. Гейл Д. (Gale D.) Теория линейных экономических моделей. М.: Издательство иностранной литературы, 1963. The Theory of Linear Economic Models. N.Y. etc., 1960.

278

THESIS, 1994, вып. 6 Гильденбранд В. (Hildenbrand W.) Ядро и равновесие в большой экономике. М.: Наука, 1986. Core and Equilibria of a Large Economy. Princeton; N.Y., 1974. Корнаи Я. (Kornai J.) К теории неравновесия // ЭиММ, 1972, т.VIII, №5. Корнаи Я., Шимонович А. Проблемы управления в экономических системах Неймана // ЭиММ, 1976, т.XII, №6. Корнаи Я., Липтак Т. Планирование на двух уровнях. В: Применение математики в экономических исследованиях. Т.3. М.: Мысль, 1965. Коуз Р. (Coase R.) Фирма, рынок и право. М.: Дело ЛТД (при участии Catallaxy), 1993. The Firm, the Market and the Law. Chicago, London, 1988. [Основу книги составляют статьи “Природа фирмы” (1937), “Спор о предельных издержках” (1946), “Проблема социальных издержек” (1960). Указанные статьи опубликованы также в: США: ЭПИ, 1993, №2–5; статья “Природа фирмы” опубликована в ЭКО, 1993, №2.] Леонтьев В. (Leontief W.) Экономические эссе. Теория, исследования, факты и политика. М.: Политиздат, 1991. Essays in Economics. Theories and Theorizing. N.Y., 1966. Теоретические допущения и ненаблюдаемые факты. [Доклад на 83–й сессии Американской экономической ассоциации 29 декабря 1970 г.] // США:ЭПИ, 1972, №9.] Опубликовано в: The American Economic Review, 1971, v.LXI. Моришима М. (Morishima M.) Равновесие, устойчивость, рост. М.: Наука, 1972. Equilibrium, Stability, and Growth. A Multi-Sectoral Analysis. Oxford: Clarendon Press, 1964. Никайдо Х. (Nikaido H.) Выпуклые структуры и математическая экономика. М.: Мир, 1972. Convex Structures and Economic Theory. N.Y.; L., 1968. Саймон Г.А. (Simon H.A.) Науки об искусственном. М.: Мир, 1972. The Sciences of the Artificial. Cambridge (Mass.): MIT Press, 1969. О применении теории следящих систем для изучения процессов регулирования производства. В книге: Процессы регулирования в моделях экономических систем. М.: Издательство иностранной литературы, 1961. Методологические основания экономики. В книге: Системные исследования. 1989–1990. М.: Наука, 1991. Methodological Foundations of Economics. Рациональность как процесс и продукт мышления. [Лекция, прочитанная на ежегодной конференции Американской экономической ассоциации в 1977 г.] // THESIS, 1993, вып.3. Rationality as Process and as Product of Thought // American Economic Review, May 1978, v.68, no.2, p.1–16.

279

THESIS, 1994, вып. 6 Самуэльсон П. Принцип максимизации в экономическом анализе. [Нобелевская лекция, прочитанная в Стокгольме 11 декабря 1970 г.] // THESIS, 1993, вып.1. Maximum Principle in Analytical Economics // The American Economic Review, June 1972, v.62, №3, p.249–261. Стиглер Дж.Дж. (Stigler G.J.) Экономическая теория информации // ЭиММ, 1994, №1. The Economics of Information. Стиглер Дж., Беккер Г.С. (Stigler G.J., Becker G.S.) О вкусах не спорят // США:ЭПИ, 1994, №1–2. De Gustibus Non Est Disputandum // American Economic Review, March 1977, no.2. Уильямсон О.Е. (Williamson O.E.) Фирмы и рынки. В: Современная экономическая мысль. М.: Прогресс, 1983. Частная собственность и рынок капитала // ЭКО, 1993, №5. Поведенческие предпосылки современного экономического анализа // THESIS, 1993, вып.3. Behavioral Assumptions. In: O.E.Williamson. The Economic Institutions of Capitalism. Firms, Markets, Relational Contracting. N.Y., 1985, p.44–52. Фридмен М. (Friedman M.) Маршаллианская кривая спроса. В: Теория потребительского поведения и спроса. СПб.: Экономическая школа, 1993. The Marshallian Demand Curve // Journal of Political Economy, 1949, no.6. Методология позитивной экономической науки // THESIS, 1994, вып.4. The Methodology of Positive Economics. In: M.Friedman. Essays in Positive Economics. Chicago, 1953. Фридмен М., Сэвидж Л.Дж. (Friedman M., Savage L.J.) Анализ полезности при выборе среди альтернатив, предполагающих риск. В: Теория потребительского поведения и спроса. СПб.: Экономическая школа, 1993. Анализ выбора в условиях риска // РЭЖ, 1993, №9. The Utility Analysis of Choices Involving Risk // Journal of Political Economy, 1948, v.LVI, no.4. Хейлбронер Р.Л. (Heilbroner R.L.) Научный анализ и видение в истории современной экономической мысли // ВЭ, 1993, №11. Опубликованo в: Journal of Economic Literature, September 1990, v.XXVIII. Экономическая теория как универсальная наука // THESIS, 1993, вып.1. Economics as Universal Science // Social Research, Summer 1991, v.58, no.2. Эрроу К. Дж. (Arrow K.J.) Применение теории управления к экономическому росту. В книге: Математическая экономия. М.: Мир, 1974. Application of Control Theory to Economic Growth // Lectures in Applied Mathematics, v.12, part 2, p.85–119. Возможности и пределы рынка как механизма распределения ресурсов // THESIS, 1993, вып.1. The Potential and Limits of the Market in Resource Allocation. In: Issues in Contemporary Microeconomics and Welfare. L., 1985, p.107–124.

280

THESIS, 1994, вып. 6 Восприятие риска в психологии и экономической науке // THESIS, 1994, вып.5. Risk Perception in Psychology and Economics // Economic Inquiry, January 1982, v.20, no.1, p.1–9. Математическая экономика. Равновесные модели, оптимальное планирование и управление. М.: Мир, 1974. Эрроу К. Применение теории управления к экономичеcкому росту [Arrow K.J. Application of Control Theory to Economic Growth // Lectures in Applied Mathematics, v.12, pt.2, p.85–119.] Ауман Р. Рынки с континуумом участников. [Aumann R.J. Markets with a Continuum of Traders // Econometrica, 1964, v.32, no.1–2.] Ауман Р. Существование конкурентных равновесий в рынках с континуумом участников. [Aumann R.J. Existence of Competitive Equilibria in Markets with a Continuum of Traders // Econometrica, 1966, v.34, no.1, p.1–17.] Лихнерович М. Модель экономического обмена. (Экономика и термодинамика) [Lichnerowicz M. Un modéle d’échange économique. (Economie et Thermodynamique) // Annales de l’Institut Henri Poincaré, 1970, nouvelle serie, v.6, no.2, section B, p.159–200.] и др. Современная экономическая мысль. М.: Прогресс, 1983. Modern Economic Thought. Ed. by S.Weintraub. The University of Pennsylvania Press, 1977. И.Х.Рима. Неоклассическая теория и раскол: 1890–1930 гг.; Г.Л.С.Шэкл. Новые направления в экономической теории: 1926–1939 гг.; С.Вайнтрауб. Хиксианское кейнсианство: величие и упадок; Р.Бодкин. Кейнсианские эконометрические концепции: потребительские, инвестиционные функции; мультипликатор; П.Уэллс. Неравновесная теория занятости Кейнса; Э.Р.Вайнтрауб. Теория общего равновесия; Э.Р.Вайнтрауб. Оптимизация и теория игр; Д.А.Грэм. Метод затраты-выпуск и линейное программирование; А.Ронкалия. Сраффианская революция; О.Е.Уильямсон. Фирмы и рынки; Д.Викерс. Финансовая теория фирмы; А.Пирс. Теория спроса, рента и суверенитет потребителя; Р.Т.Селден. Монетаризм; П.Дэвидсон. Посткейнсианская теория денег и проблема инфляции; Х.П.Минский. “Экономическая теория Кейнса”: общий взгляд на деньги; М.Л.Уоктер, С.М.Уоктер. Инфляция, обусловленная ростом номинальной заработной платы: вопрос об эндогенности и экзогенности; Д.Хэмберг. Ранняя теория роста: модели Домара и Харрода; К.Шелл. Неоклассические модели роста; А.Азимакопулос. Посткейнсианская теория экономического роста; М.Бронфенбреннер. Десять проблем современной теории распределения; Дж.А.Кригель. Заметки о посткейнсианской теории распределения; М.Рейнолдс, Ю.Смоленский. Экономическая теория благосостояния: условия, при которых изменение означает улучшение; У.Дж.Сэмюелс. Идеология в экономическом анализе; Р.А.Истерлин. Население: экономические аспекты проблемы в долгосрочной перспективе; М.И.Камьен, Н.Л.Шварц. Технология: больше результатов с меньшими затратами;

281

THESIS, 1994, вып. 6 А.И.Блумфилд, В.Этьер. Развитие теории международных экономических отношений; Д.Р.Берман. Теория экономического развития; А.Эппелбаум. Радикальная экономическая теория. Теория потребительского поведения и спроса. СПб.: Экономическая школа, 1993. (Вехи экономической мысли. Вып.1.) Бернулли Д. Опыт новой теории измерения жребия. [Bernulli D. Specimen theoriae novae de mensura sortis. In: Commentarii academiae scientiarium imperialis Petropolitanae. 1738.] Дюпюи Ж. О мере полезности гражданских сооружений. [Dupuit J. De la mesure de l’utilite des travaux publics // Annales des ponts et chaussees, 1844, t.VIII, 2 serie, 1844.] Джевонс У.С. Краткое сообщение по общей математической теории политической экономии. [Jevons W.S. Brief Account of a General Mathematical Theory of Political Economy // Journal of the Statistical Society of London, June 1866, v.XXIX, no.2.] Винер Дж. Концепция полезности в теории ценности и ее критики. [Viner J. The Utility Concept in Value Theory and its Critics // Journal of Political Economy, 1925, v.XXXIII, no.4,6.] Хикс Дж.Р., Аллен Р.Г.Д. Пересмотр теории ценности. [Hicks J.R., Allen R.G.D. A Reconsideration of the Theory of Value // Economica, 1934, New Series, no.1.] Хотеллинг Г. Общее благосостояние в связи с проблемами налогообложения и установление железнодорожных тарифов и тарифов на коммунальные услуги. [Hotelling H. The General Welfare in Relation to Problems of Taxation and of Railway and Utility Rates // Econometrica, 1938, v.6, no.3.] Хикс Дж.Р. Реабилитация потребительского излишка. [Hicks J.R. The Rehabilitation of Consumer’s Surplus // Review of Economic Studies, 1941, v.VIII. Хикс Дж.Р. Четыре излишка потребителя. [Hicks J.R. The Four Consumer’s Surpluses // Review of Economic Studies, 1943, v.II, no.1.] Фридмен М., Сэвидж Л.Дж. Анализ полезности при выборе среди альтернатив, предполагающих риск. [Friedman M., Savage L.J. The Utility Analysis of Choices Involving Risk // Journal of Political Economy, 1948, v.LVI, no.4.] Фридмен М. Маршаллианская кривая спроса. [Friedman M. The Marshallian Demand Curve // Journal of Political Economy, 1949, v.LVII, no.6.] Лейбенстайн Х. Эффект присоединения к большинству, эффект сноба и эффект Веблена в теории потребительского спроса. [Leibenstein H. Bandwagon, Snob and Veblen Effects in the Theory of Consumer’s Demand // Quarterly Journal of Economics, 1950, v.LXIV, no.2.] Ланкастер К. Перемены и новаторство в технологии потребления. [Lancaster K. Change and Innovation in the Technology of Consumption // American Economic Review, 1966, v.LVI, no.2.] Алчиан А.А. Значение измерения полезности. [Alchian A.A. The Meaning of Utility Measurement // American Economic Review, 1953, v.XLII, no.1.] Сцитовски Т. Суверенитет и рациональность потребителя. [Scitovsky T. Consumer’s Sovereignty and Rationality. In: Scitovsky T. Welfare and Competition. L., 1971.]

282

THESIS, 1994, вып. 6 Теория фирмы. СПб.: Экономическая школа, 1995 (план). (Вехи экономической мысли. Вып.2.) Коуз Р. (Coase R.) Природа фирмы. Уильямсон О.Е. (Williamson O.E.) Вертикальная интеграция производства: соображения по поводу неудач рынка. Саймон Г. (Simon H.) Теория принятия решений в экономической теории и науке о поведении. Махлуп Ф. (Machlup F.) Теории фирмы: маржиналистские, бихевиористские и управленческие. Вайнер Дж. (Viner J.) Кривые затрат и кривые предложения. Алчиан А. (Alchian A.) Затраты и выпуски. Уолтерс А.А. (Walters A.A.) Производственные функции и функции затрат: эконометрический обзор. Дорфман Р. (Dorfman R.) Математическое, или “линейное” программирование: нематематическое представление. Чемберлин Э.Х. (Chamberlin E.H.) Пропорциональность, делимость и экономия от масштаба. Стиглер Дж.Дж. (Stigler G.J.) Совершенная конкуренция: исторический ракурс. Хикс Дж.Р. (Hicks J.R.) Годовой обзор экономической теории: теория монополии. Самуэльсон П.А. (Samuelson P.A.) Монополистическая конкуренция – революция в теории. Стиглер Дж.Дж. (Stigler G.J.) Теория олигополии. Стиглер Дж.Дж. (Stigler G.J.) Ломаная кривая спроса при олигополии и жесткие цены. Эрроу К. (Arrow K.) К теории ценового приспособления. Баумоль У.Дж., Квандт Р.Е. (Baumol W.J., Quandt R.E.) Эмпирические методы и оптимально несовершенные решения. Лейбенстайн Х. (Leibenstein H.) Аллокативная эффективность в сравнении с “X–эффективностью”.

Экономические системы Баран П. (Baran P.) К экономической теории общественного развития. М.: Издательство иностранной литературы, 1960. The Political Economy of Growth. N.Y., 1957. Бергер П. (Berger P.) Капиталистическая революция. 50 тезисов о процветании, равенстве и свободе. М.: Прогресс-Универс, 1994. The Capitalist Revolution. 50 Prepositions about Prosperity, Equality and Freedom. N.Y., 1986. Бьюкенен Дж.М. (Buchanan J.) Минимальная политика рыночной системы // ВЭ, 1990, №12. Минимальная политизация рыночного порядка. В: От плана к рынку. Будущее посткоммунистических республик. М.: Catallaxy, 1993. Конституция экономической политики. [Нобелевская лекция, прочитанная 8 декабря 1986 г.] // ВЭ, 1994, №6. Constitution of Economic Policy. In: The Nobel Prizes. Stockholm: Nobel Foundation, 1987, p.334–343.

283

THESIS, 1994, вып. 6 Гэлбрейт Дж.К. (Galbraith J.K.) Новое индустриальное общество. М.: Прогресс, 1969. The New Industrial State. Chicago, London, 1967. Экономические теории и цели общества. М.: Прогресс, 1976, 1979. Economics and Public Purpose. Boston, 1973. Корнаи Я. (Kornai J.) Дефицит. Пер. с венг. М.: Наука, 1990. A hiány. Budapest: Közgazdasägi és Jogi Könyvkiadу, 1982. Путь к свободной экономике: страстное слово в защиту экономических преобразований. Пер. с англ. М.: Экономика, 1990. Путь к свободной экономике. [Выдержки из книги] // Диалог, 1990, №8; ЭКО, 1990, №9–12. Запальчивый памфлет по поводу перехода к рынку. М.: МНИИПУ, 1990. The Road to a Free Economy. N.Y., 1990. Здоровье нации. Размышления об аналогиях между экономикой и медициной // ЭКО, 1987, №9. Эффективность и принципы социалистической этики // ЭиММ, 1987, т.XXIII, вып.6; ЭКО, 1988, №6 (сокр. пер.). [Главы из книги: Корнаи Я. Противоречия и дилеммы. Исследование социалистической экономики и социалистического общества. 1985.] Личная свобода и реформа социалистической экономики // ЭиММ, 1989, №3, 4. Формы собственности и механизмы координации, коллективный опыт реформы в социалистических странах // ЭиММ, 1991, №1. Трансформационный спад [Лекция, посвященная памяти Ф.Перру, прочитанная 9 июня 1993г. в Коллеж де Франс] // ВЭ, 1994, №3. Transformational Recession. Collegium Budapest. Institute for Advanced Studies. Discussion Papers №1. June 1993. Эволюция финансовой дисциплины в постсоциалистической системе // Общественные науки и современность, 1994, №4. Статья из журнала “Kyklos”, 1993, v.46, fasc.3. Причины спада производства и изменение приоритетов экономической политики // ЭКО, 1994, №4. Бюрократия и рынок // ВЭ, 1989, №12 (сокр. пер.). Статья из журнала: Ostenropaminschaft, December 1984, H.4. Кюнло С. (Kuhnle S.) Государство всеобщего благосостояния. Норвежская модель. М.: Прогресс-Культура, 1994. Velferos staten utviklinng. Den norske model. Oslo, 1991. Ламперт Х. (Lampert H.) Социальная рыночная экономика. Германский путь. М.: Дело, 1993. Die Wirtschaft- und Sozialordnung der Bundesrepublik Deutschland. Mьnchen: OLZOG Verlag, 1987. Макмиллан Ч. (McMillan Ch.J.) Японская промышленная система. М.: Прогресс, 1988. The Japanese Industrial System. Berlin; N.Y., 1984. Мизес Л. фон (Mises L. von) Бюрократия. Запланированный хаос. Антикапиталистическая ментальность. М.: Дело (при участии Catallaxy), 1993. Эссе “Бюрократия” опубликовано также в ЭКО, 1992, №10.

284

THESIS, 1994, вып. 6 Социализм. Экономический и социологический анализ. М.: Catallaxy, 1994. [С предисловием Ф. фон Хайека.] См. также фрагмент в: ЭиММ, 1993, №3. Socialism. An Economic and Sociological Analysis. Indianapolis, 1981. О некоторых распространенных заблуждениях по поводу предмета и метода экономической науки // THESIS, 1994, вып.4. On Some Popular Errors Concerning the Scope and Method of Economics. In: L. von Mises. The Ultimate Foundations of Economic Science: An Essay in Method. Princeton, 1962. Окумура Х. Корпоративный капитализм в Японии. Пер. с яп. М.: Мысль, 1986. Ойкен В. (Eucken W.) Основные принципы экономической политики. М.: Прогресс-Универс, 1994 (план). Основные принципы экономической политики (фрагменты) // РЭЖ, 1993, №4, 6–8, 11. Экономические системы // THESIS, 1993, вып.2. Die Wirtschaftssysteme. In: Eucken W. Die Grundlagen der Nationalökonomie. 5 ver. Aufl. Godesberg, 1947. Олсон М. (Olson M.) Логика коллективных действий в обществах советского типа // ЭКО, 1992, №6. Статья из журнала Soviet Nationalities, 1991, спец. номер. Роль нравственности и побудительных мотивов в обществе // ВЭ, 1993, №8. The Role of Morals and Incentives in Society. Раушер А. Частная собственность в интересах человека труда. Ее значение для личной свободы и социального порядка. М.: Дело, 1994. Фридмен М. (Friedman M.) Капитализм и свобода. М.: Прогресс–Универс, 1994 (план). Capitalism and Freedom. Chicago, 1962. Вольному – воля. [Отрывок из: Капитализм и демократия. 1962.] // Новое время, 1992, №40. Фридмен и Хайек о свободе. Минск: Полифакт-Референдум, 1990. Фридмен М. Взаимосвязь между экономическими и политическими свободами. [Глава 1 из: Friedman M. Capitalism and Freedom. Chicago, 1962.] Фридмен М. и Р. Могучая рука рынка. Свобода, равенство и эгалитаризм. [Главы 1 и 5 из: Friedman M. and R. Free to Choose. N.Y., 1980.] Хайек Ф.А. Кто кого? [Глава 8 из: Hayek F.A. The Road to Serfdom. L., 1944.] Хайек Ф.А. (Hayek F.A.) Дорога к рабству. М.: Эконов, 1992. The Road to Serfdom. University of Chicago Press. Пагубная самонадеянность. Ошибки социализма. М.: Новости, 1992. The Fatal Conceit. The Errors of Socialism. University of Chicago Press. Эрхард Л. (Erchard L.) Благосостояние для всех. (Репринтное воспроизведение 2-го русского издания. Нью-Йорк, 1990) М.: Начала–Пресс, 1991. Wohlstand für Alle. Düsseldorf, 1956.

285

THESIS, 1994, вып. 6 Полвека размышлений. Речи и статьи. М.: Руссико, Ордынка, 1993. Gedanken aus Fünf Jahrzehnten. Reden und Schriften. Düsseldorf, etc: ECON Verlag GmbH, 1988. От плана к рынку: будущее посткоммунистических республик. Пер. с англ. Сост. Л.И.Пияшева и Дж.А.Дорн. М.: Catallaxy, 1993. Манн Г.Д. Экономический либерализм и экономическое развитие; Бьюкенен Дж.М. Минимальная политизация рыночного порядка; Нисканен В.А. Мягкая инфраструктура рыночной экономики; Норт Д.С. Институты, идеология и эффективность экономики; и др. Становление рыночной экономики в странах Восточной Европы. Ред. К.Клейг, Г.Рауссер. М.: РГГУ, 1994. The Emergence of Market Economies in Eastern Europe. Ed. C.Clague, G.Rausser. Basil Blackwell, 1992.

Экономический рост и научно-технический прогресс Браун М. (Brown M.) Теория и измерение технического прогресса. М.: Статистика, 1971. On the Theory and Measurement of Technological Change. Cambridge, 1966. Денисон Э.Ф. (Denison E.F.) Исследование различий в темпах экономического роста. Сокр. пер. с англ. М.: Прогресс, 1971. Why Growth Rates Differ. Postwar Experience in Nine Western Countries. Washington: The Brookings Institution, 1967. Оценка источников экономического роста как база долгосрочных прогнозов. В книге: Долгосрочное планирование и прогнозирование. М.: Прогресс, 1975. Вклад знаний в экономический рост: межстрановой анализ. В книге: Советско-американский симпозиум экономистов. М.: Прогресс, 1978. См. также ВЭ, 1976, №4. Добб М.Г. (Dobb M.) Экономический рост и слаборазвитые страны. М.: Прогресс, 1964. Economic Growth and Underdeveloped Countries. Кендрик Дж. (Kendrick J.W.) Тенденции производительности в США. М.: Статистика, 1967. Productivity Trends in the United States. Совокупный капитал США и его формирование. М.: Прогресс, 1978. The Formation and Stocks of Total Capital. N.Y., 1976. Кример Д., Добровольский С., Боренштейн И. (Creamer D., Dobrovolski S., Borenstein I.) Капитал в добывающей и обрабатывающей промышленности США. М.: Издательство иностранной литературы, 1962. Capital and Output Trends in Mining Industries 1870–1948. N.Y., 1954. Массе П. (Massé P.) Критерии и методы оптимального определения капиталовложений. М.: Статистика, 1971. (Зарубежные статистические исследования. Кн.2.) Le choix des investissements. Critéres et methodes.

286

THESIS, 1994, вып. 6 Мэддисон А. (Maddison A.) Экономическое развитие в странах Запада. М.: Прогресс, 1967. Economic Growth in the West. Comparative Experience in Europe and North America. N.Y.; L.: The Twentieth Century Fund, 1964. Мэнсфилд Э. (Mansfield E.) Экономика научно-технического прогресса. М.: Прогресс, 1970. The Economics of Technological Change. N.Y., 1968. [В книге также: Линн Ф. Темпы создания и распространения научнотехнических новшеств (Lynn F. The Rate of Development and Diffusion of Technology).] Низ А.В. (Kneeze A.V.) Экономика и окружающая среда. Сокр. пер. с англ. М.: Экономика, 1981. Economics and the Environment. Оппенлендер К. (Oppenlдnder K.H.) Технический прогресс. Воздействие, оценки, результаты. Сокр. пер. с нем. М.: Экономика, 1981. Investitionsinduzierter technischer Fortschritt. Berechnung und Analyse für die verarbeitende Industrie der BRD. Berlin; Mьnchen, 1976. Пестель Э. (Pestel E.) За пределами роста. 16-й доклад Римского клуба. М.: Прогресс, 1988. Beyond the Limits of Growth. P., 1988. [В книге также сокр. изложение доклада Д.Медоуза “Пределы роста”. По изданию: Meadows D.L. The Limits to Growth. N.Y., 1972.] Сахал Д. (Sahal D.) Технический прогресс: концепции, модели, оценки. М.: Финансы и статистика, 1985. Patterns of Technological Innovation. L. etc., 1981. Форрестер Дж. (Forrester J.W.) Мировая динамика. Пер. с англ. М.: Наука, 1978. World Dynamics. Cambridge (Mass.), 1971. Хаберлер Г. (Haberler G.) Процветание и депрессия. Теоретический анализ циклических колебаний. М.: Издательство иностранной литературы, 1960. Prosperity and Depression. A Theoretical Analysis of Cyclical Movements. L., 1958. Хансен Э. (Hansen A.H.) Экономические циклы и национальный доход. М.: Издательство иностранной литературы, 1959; М.: Экономика, 1994 (план). Business Cycles and National Income. N.Y., 1951. Послевоенная экономика США. Ее характеристика и проблемы. М.: Прогресс, 1966. The Postwar American Economy. Performance and Problems. N.Y., 1964. Харрод Р. (Harrod R.F.) К теории экономической динамики. Новые выводы экономической теории и их применение в экономической политике. М.: Издательство иностранной литературы, 1959. Towards a Dynamic Economics. Some Recent Developments of Economic Theory and Their Application to Policy. L., 1956.

287

THESIS, 1994, вып. 6 Хеди Э., Диллон Д. (Heady E.O., Dillon J.L.) Производственные функции в сельском хозяйстве. М.: Прогресс, 1965. Agricultural Production Functions. Iowa State University Press, 1961. Хошимура Ш. (Koshimura Sh.) Теория воспроизводства и накопления капитала. М.: Прогресс, 1978. Theory of Capital Reproduction and Accumulation. Эйрес Р. (Ayres R.) Научно-техническое прогнозирование и долгосрочное планирование. М.: Мир, 1971. Technological Forecasting and Long-Range Planning. N.Y., 1969. Янч Э. (Jantch E.) Прогнозирование научно-технического прогресса. М.: Прогресс, 1970. Technological Forecasting in Perspective. Paris: OECD, 1967. Долгосрочное планирование и прогнозирование. Материалы конференции Международной экономической ассоциации (Москва, декабрь 1972 г.) М.: Прогресс, 1975. Маленво Э. К изучению вопросов планирования в западной экономике. Вайцзекер К. фон. Долгосрочная глобальная оптимизация в планировании образования. Чинери Х., Картер Н.Г. Внутренние и внешние аспекты планов и процесса экономического развития. Денисон Э. Оценка источников экономического роста как база долгосрочных прогнозов. Фельс Г. Перспективы экономического роста в ФРГ. Возможности и методы долгосрочного прогнозирования. Хьерппе Р. Модель для оптимизации финской экономики. Гроув Д. Практическое планирование и прогнозирование с точки зрения экономиста фирмы. Хоримото М. Долгосрочное планирование в японских корпорациях. Дитон А. Долгосрочное прогнозирование потребительского спроса. Вангревелинге Г. Долгосрочное планирование потребления семей. Мэнсфилд Э. Прогнозирование научно-технического прогресса. Советско-американский симпозиум экономистов. Москва, 8–21 июня 1976г. М.: Прогресс, 1978. Денисон Э.Ф. (Denison E.F.) Вклад знаний в экономический рост: межстрановой анализ. Домар Е.Д. (Domar E.) О международных сопоставлениях экономической эффективности. Бергсон А. (Bergson A.) Индексы производительности факторов производства в простой модели. Кендрик Дж. (Kendrick J.W.) Экономический рост и формирование капитала. Надири М.И. (Nadiri M.J.) Расходы на исследования и разработки и производительность труда на уровне фирмы: динамическая модель. Шерер Ф.М. (Scherer F.M.) Микроэкономические вопросы прнятия решений в области нововведений. Рейнольдс Л.Дж. (Reynolds L.G.) Создание и распространение новой технологии сельскохозяйственного производства. Пек М.Дж. (Peck M.) Торговля технологией: США и Япония.

288

THESIS, 1994, вып. 6

Структурный анализ Голдсмит Р.У. (Goldsmith R.W.) Национальное богатство США в послевоенный период. М.: Статистика, 1968. The National Wealth of the United States in the Postwar Period. Картер А. (Carter A.P.) Структурные изменения в экономике США. М.: Статистика, 1974. Structural Change in the American Economy. Cambridge (Mass.), 1970. Леонтьев В. и др. Исследования структуры американской экономики. Теоретический и эмпирический анализ по схеме затраты-выпуск. М.: Госстатиздат, 1958. Studies in the Structure of the American Economy. Theoretical and Empirical Explorations in Input-Output Analysis. By W.Leontief et al. N.Y., 1953. Будущее мировой экономики. Доклад группы экспертов ООН во главе с В.Леонтьевым. М.: Международные отношения, 1979. The Future of the World Economy. A United Nations Study by W.Leontief et al. N.Y., 1977. Маршаль Ж. Новые элементы французской системы национальных счетов. М.: Статистика, 1967. (Новейшие зарубежные статистические методы. Кн.5.) Nouveaux elements de comptabilité nationale francaise. P., 1962. Махлуп Ф. (Machlup F.) Производство и распространение знаний в США. М.: Прогресс, 1966. The Production and Distribution of Knowledge in the US. Princeton, 1962. Моргенштерн О. (Morgenstern O.) О точности экономико-статистических наблюдений. М.: Статистика, 1968. (Новейшие зарубежные статистические исследования. Кн.9.) On the Accuracy of Economic Observations. 2nd ed. Princeton, 1965. Печчеи А. (Peccei A.) Человеческие качества. М.: Прогресс, 1980, 1985. The Human Quality. Oxford, 1977. Стоун Р. (Stone R.) Метод затраты-выпуск и национальные счета. М.: Статистика, 1966. (Новейшие зарубежные статистические методы. Кн.1.) Input-Output and National Accounts. Моделирование экономических систем // ЭиММ, 1965, т.1, вып.4. Применение метода баланса к статистике населения как средство планирования народного образования // ЭиММ, 1967, т.3, вып.3. Студенский П. (Studenski P.) Доход наций. (Теория, измерение и анализ: прошлое и настоящее.) М.: Статистика, 1968. (Новейшие зарубежные статистические исследования. Кн.8.) The Income of Nations. Theory, Measurement and Analysis: Past and Present. N.Y., 1961. Чинери Х., Кларк П. (Chenery H.B., Clark P.G.) Экономика межотраслевых связей. М.: Издательство иностранной литературы, 1962. Interindustry Economics. L., 1959.

289

THESIS, 1994, вып. 6

Мировая экономика Гилберт М. (Gilbert M.) В поисках единой валютной системы: золото, доллар, СДР...Что дальше? М.: Прогресс, 1984. Quest for World Monetary Order. The Gold-Dollar System and Its Aftermath. Twentieth Century Fund Study, 1980. Джильберт М., Крэвис И. Международное сравнение национального продукта и уровня цен. М.: Госстатиздат, 1962. Gilbert M., Kravis J.B. An International Comparison of National Products and the Purchasing Power of Currencies. A Study of the United States, the United Kingdom, France, Germany and Italy. P., 1954. Gilbert M. and associates. Comparative National Products and Price Levels. A Study of Western Europe and the United States. P., 1958. Махлуп Ф. (Machlup F.) Планы перестройки международной валютной системы. М., 1966. Plans for Reform of the International Monetary System. 2nd ed. Princeton, 1964. Мюрдаль Г. (Murdal G.) Мировая экономика. Проблемы и перспективы. М.: Иностранная литература, 1958. An International Economy. Problems and Prospects. N.Y., 1956. Современные проблемы “третьего мира”. М.: Прогресс, 1972. Asian Drama. An Inquiry into the Poverty of Nations. N.Y.; L.: Twentieth Century Fund, 1968, v.1–3. Возрастающая взаимозависимость государств и неудачи международного сотрудничества [Лекция, прочитанная в Гетеборгском Университете в октябре 1977г.] // МЭиМО, 1980, №5. Мюрдаль Г., Польссон Р., Экстрем Т. (Murdal G., Palsson R., Ekstrцm T.) Швеция и Западная Европа. М.: Прогресс, 1964. Vi och Västeuropa. Uppfordran till eftertanke och debatt. Stockholm, 1962. Пебро М. (Pйbereau M.) Международные экономические, валютные и финансовые отношения. М.: Прогресс-Универс, 1994. La politique economique de la France. Les relation economiques financiéres et monétaires internationales. P.: Arman Colin Editeur, 1990. Портер М. (Porter M.E.) Международная конкуренция. Конкурентные преимущества стран. М.: Международные отношения, 1993. The Competitive Advantage of Nations. N.Y., 1991. Тинберген Я. и др. (Tinbergen J., Dolman A., Ettinger J.) Пересмотр международного экономического порядка. [3-й доклад Римскому клубу]. М.: Прогресс, 1980. Reshaping the International Order. A Report to the Club of Rome. N.Y., 1976. Чинери Х. Перестройка мировой экономики: второй раунд. В книге: Спиной к глобальным проблемам. М.: Прогресс, 1986.

290

THESIS, 1994, вып. 6

2. УЧЕБНЫЕ ИЗДАНИЯ ПО ЭКОНОМИЧЕСКОЙ ТЕОРИИ Популярные и школьные издания Бевентер Э. фон, Хампе Й. (Böventer E. von, Hampe J.) Основные знания по рыночной экономике в восьми лекциях. М.: Республика, 1993. Basiswissen Volkswirtschaft in 8 Stunden. München, 1991. Долан Э.Дж., Домненко Б.И. Economics. Англо-русский словарь-справочник. М.: Лазурь, Журн. “Бухгалтерский учет”, 1994. Зайдель Х., Теммен Р. Основы учения об экономике. М.: Дело, 1994 (план). Хейлбронер Р.Л., Туроу Л. (Heilbroner R.L., Thurow L.C.) Экономика для всех. Пер. с англ. Новосибирск: Экор, 1994. Economics Explained. London, 1991. Хейне П. (Heyne P.) Экономический образ мышления. М.: Новости, 1991; М.: Дело при участии Catallaxy, 1993. The Economic Way of Thinking. 5th ed. Chicago, etc.: Science Research Associates, Inc., 1987. Эклунд К. (Eklund K.) Эффективная экономика. Шведская модель. Экономика для начинающих и не только для них. М.: Экономика, 1991. Vеr ekonomi. En introduktion till samhälllsekonomin. Tiden, 1989. Прикладная экономика. Учебное пособие для учащихся старших классов. М.: Просвещение, 1992, 1993. Applied Economics. A Program of Junior Achievement. Colorado: Junior Achievement Inc., 1990. Прикладная экономика. Сборник заданий. Учебное пособие для учащихся старших классов. М.: Просвещение, 1993. Applied Economics. A Program of Junior Achievement. Colorado: Junior Achievement Inc., 1990.

Вводные (introductory) университетские учебники и задачники Ворст Й., Ревентлоу П. (Waarst J., Reventlow P.) Экономика фирмы. Пер. с дат. М.: Высшая Школа, 1994. Opgavesamling til Virksomhedsøkоnomi. Udgivet af Udgivervirsomheden FUHU, 2 udgave, 1991. Долан Э.Дж., Линдсей Д. (Dolan E.G., Lindsey D.E.) Микроэкономика. СПб.: АОЗТ Литера Плюс, 1994. Microeconomics. Dryden Press, 1990. Макроэкономика. СПб.: АОЗТ Литера Плюс, 1994. Macroeconomics. Dryden Press, 1991. Коттис Г.Хр., Петраки-Коти А. Введение в современную микроэкономику. М.: Экономика, 1994 (план).

291

THESIS, 1994, вып. 6 Лэйард Р. (Layard R.) Макроэкономика. Курс лекций для российских читателей. М.: Джон Уайли энд Санз, 1994. Макконнелл К.Р., Брю С.Л. (McConnell C.R., Brue S.L.) Экономикс. Принципы, проблемы и политика. В 2-х тт. М.: Республика, 1992. Economics. Principles, Problems and Policies. 11th ed. N.Y., etc.: McGrawHill Publishing Co., 1990. Портер М. (Porter M.E.) Международная конкуренция: конкурентные преимущества стран. М.: Международные отношения, 1993. The Competitive Advantages of Nations. N.Y.: The Free Press, 1990. Самуэльсон П. (Samuelson P.A.) Экономика. Вводный курс. М.: Экономика, 1964; М.: Алгон, 1994, т.1–2. Economics. 5th ed. N.Y., Фельс Э., Тинтнер Г. (Fels E., Tintner G.) Методы экономических исследований. Пер. с нем. М., 1971. Methodik der Wirtschaftswissenschaft. München; Wien, 1967. Фишер С., Дорнбуш Р., Шмалензи Р. (Fisher S., Dornbusch R., Schmalensee R.) Экономика. М.: Дело, 1993. Economics. 2nd ed. N.Y., etc.: McGraw-Hill, Inc., 1988. Экономика. Учебник для экономических академий, вузов и факультетов. Под ред. А.С.Булатова. М.: Издательство БЕК, 1994. [Книга написана коллективом авторов, в число которых входят профессора американских вузов М.Такер, Р.Крам, С.Роузфилд.] Дикхойер Г. Задачи и их решение в микроэкономике. Для студентов всех специальностей. Пер. с нем. М.: Государственная академия управления, 1993. Микро-, макроэкономика. Практикум. (Под общ. ред. Огибина Ю.А.). СПб.: Литера Плюс, 1994. При подготовке практикума использованы: Bingham R.C., Walstad W.B. Study Guide to Accompany McConnell and Brue. Macroeconomics. N.Y., 1990. Walstad W.B. Test Bank II to Accompany McConnell and Brue. Economics. N.Y., 1990. Yohe G.W. Study Guide to Accompany Samuelson-Nordhaus. Economics. N.Y., 1989. Byrns R.P., Stoun J.W. Study Guide for Learning Economics. L., 1989. Mansfield E. Study Guide for Economics. N.Y., 1992. Ozmun J., Pinto J.V. Study Guide to Accompany Amacher R.S. Principles of Economics. N.Y., 1983. Smith P., Begg D. Economics Workbook. L., 1991.

Продвинутые (intermediate and advanced) университетские курсы Маленво Э. (Malinvaud E.) Лекции по микроэкономическому анализу. М.: Наука, 1985. Leçons de theorie microeconomique. Dunod, 1971.

292

THESIS, 1994, вып. 6 Пиндайк Р., Рубинфельд Д. (Pindyck R.S., Rubinfeld D.L.) Микроэкономика. Сокр. пер. с англ. М.: Экономика, 1992. Microeconomics. N.Y.; L.: Macmillan Publishing Co., 1989. Хайман Д.Н. (Hyman D.N.) Современная микроэкономика: анализ и применение. М.: Финансы и Статистика, 1992, т.1–2. Modern Microeconomics. Analysis and Applications. 2nd ed. Boston, 1992. Дорнбуш Р., Фишер С. (Dornbusch R., Fischer S.) Макроэкономика. Пер. с англ. 5 изд. М.: Издательство МГУ, 1995 (план). Macroeconomics. 5th ed. N.Y.: MacGraw-Hill, 1990. Мэнкью Н.Г. (Mankiw N.G.) Макроэкономика. М.: Издательство МГУ, 1994. Macroeconomics. N.Y.: Worth Publishers, 1992. Сакс Дж.Д., Ларрен Ф. Макроэкономика. Пер. с англ. М.: Дело, 1994 (план). Столерю Л. (Stoleru L.) Равновесие и экономический рост. М.: Статистика, 1974. L’equilibre et la croissance economiques. Principes de macroeconomie. P., 1967. Долан Э.Дж., Кэмпбелл К.Д., Кэмпбелл Р.Дж. (Dolan E.G., Campbell C.D., Campbell R.G.) Деньги, банковское дело и денежно-кредитная политика. М.–Л.: Профико, 1991; СПб.: АОЗТ Литера Плюс, 1994. Money, Banking and Monetary Policy. The Dryden Press, 1988. Харрис Л. (Harris L.) Денежная теория. М.: Прогресс, 1990. Monetary Theory. L., 1981. Линдерт П.Х. (Lindert P.H.) Экономика мирохозяйственных связей. М.: Прогресс, 1992. International Economics. 8th ed. Homewood (Ill.), 1986.

Математическая экономика Аллен Р.Дж.Д. (Allen R.G.D.) Математическая экономия. М.: Изд-во иностранной литературы, 1963. Mathematical Economics. 2nd ed. L.; N.Y., 1960. Баумоль У. (Baumol W.J.) Экономическая теория и исследование операций. М., 1965. Economic Theory and Operations Analysis. Englewood Cliffs (NJ), 1961. Бергстром А.Р. (Bergstrom A.R.) Построение и применение экономических моделей. М.: Прогресс, 1970. The Construction and Use of Economic Models. L., 1967. Винн Р., Холден К. (Wynn R.F., Holden K.) Введение в прикладной эконометрический анализ. М.: Финансы и статистика, 1981. An Introduction to Applied Econometric Analysis. Macmillan, 1974.

293

THESIS, 1994, вып. 6 Интрилигатор М. (Intriligator M.D.) Математические методы оптимизации и экономическая теория. М.: Прогресс, 1975. Mathematical Optimisation and Economic Theory. Englewood Cliffs (NJ), 1971. Йохансен Л. (Johansen L.) Очерки макроэкономического планирования. Ч.1–3. М.: Прогресс, 1982. Lectures on Macroeconomic Planning. North Holland Publ., 1978. Карлин С. (Karlin S.) Математические методы в теории игр, программировании и экономике. М.: Мир, 1964. Mathematical Methods and Theory in Games, Programming and Economics. Reading (Mass.), etc., 1962. Коди Дж. Количественные методы в экономике. Пер. с англ. М.: Прогресс, 1977. Quantitative Methods in Economics. N.Y., 1973. Ланкастер К. (Lancaster K.) Математическая экономика. М.: Советское радио, 1972. Mathematical Economics. N.Y.; L., 1968. Мулен Э. (Moulin H.) Теория игр. С примерами из математической экономии. М.: Мир, 1985. Théorie des jeux pour l’économie et la politique. P., 1982. Обен Ж.-П. (Aubin J.-P.) Нелинейный анализ и его экономические приложения. М.: Мир, 1988. L’analyse non linear et ses motivations economiques. P. etc., 1984. Розенмюллер И. (Rosenmьller I.) Кооперативные игры и рынки. М.: Мир, 1974. (Б-ка “Кибернетического сборника”.) Kooperative Spiele und Märkte. Heidelberg, 1971. Тейл Г. (Theil H.) Прикладное эконометрическое прогнозирование. М.: Прогресс, 1970. Applied Economic Forecasting. Amsterdsm, 1966. Экономические прогнозы и принятие решений. М,: Статистика, 1971. Economic Forecasts and Policy. Amsterdam, 1958. Тинберген Я,. Босс Х. (Tinbergen J., Bos H.C.) Математические модели экономического роста. М.: Прогресс, 1967. Mathematical Models of Economic Growth. N.Y.; L., 1962.

Марксистская теория Пезенти А. (Pesenti A.) Очерки политической экономии капитализма. В 2-х т. М.: Прогресс, 1976. [Приложение 1. Ла Грасса Дж. Микроэкономика. Субъективистский подход в экономике. Приложение 2. Казароза К. Макроэкономика.] Manuale di economia politica. Roma, 1970. Государственно-монополистический капитализм. М.: Прогресс, 1973, т.1–2 Traité marxiste d’économie politique. Le capitalisme monopoliste d’etat. P., 1971, v.1–2.

294

THESIS, 1994, вып. 6

История экономической мысли Блауг М. (Blaug M.) Экономическая мысль в ретроспективе. М.: Дело ЛТД, 1994. Economic Theory in Retrospect. 4th ed. Cambridge; N.Y., etc., 1985. Браунинг П. (Browning P.) Современные экономические теории – буржуазные концепции. М.: Экономика, 1987. Economic Images. Current Economic Controversies. L.; N.Y., 1983. Жамс Э. (James E.) История экономической мысли ХХ века. М.: Издательство иностранной литературы, 1959. Histoire de la pensée économique au XX siècle. P., 1955. Негиши Т. (Negishi T.) История экономической теории. М.: Аспект–Пресс, 1995 (план). History of Economic Theory. Селигмен Б. (Seligman B.) Основные течения современной экономической мысли. М.: Прогресс, 1968. Main Currents in Modern Economics. N.Y., 1962.

295