том 28. #2 (123) 2018 Логос

Citation preview

ЖУРНАЛ ИНДЕКСИРУЕТСЯ БАЗАМИ ДАННЫХ ISSN 0869-5377

eISSN 2499-9628

RSCI

123 Главный редактор Валерий Анашвили Редакторы-составители Армен Аванесян, Игорь Чубаров Редакционная коллегия Александр Бикбов Вячеслав Данилов Дмитрий Кралечкин Виталий Куренной (научный редактор) Инна Кушнарева Михаил Маяцкий Яков Охонько (ответственный ­секретарь) Александр Павлов Александр Писарев Артем Смирнов Руслан ­Хестанов Игорь Чубаров Редакционный совет Петар Боянич (Белград) Борис Гройс (Нью-Йорк) Гасан Гусейнов (Базель) Георгий Дерлугьян (Нью-Йорк, Абу-Даби) Славой Жижек (Любляна) Борис Капустин (Нью-Хейвен) Драган Куюнджич (Гейнсвилл) Владимир Мау (председатель совета, Москва) Кристиан Меккель (Берлин) Фритьоф Роди (Бохум) Блэр Рубл (Вашингтон) Сергей Синельников‑Мурылев (Москва) Клаус Хельд (Вупперталь) Михаил Ямпольский (Нью-Йорк) E-mail редакции: logosjournal@gmx. com Сайт: www.logosjournal.ru Facebook: www.facebook.com/logosjournal Twitter: twitter.com/logos_journal © Издательство Института Гайдара, 2018 http://www.iep.ru

Ф и л о с о ф с к олитературный журнал Издается с 1991 года, выходит 6 раз в год Учредитель —  Фонд «Институт экономической политики им. Е. Т. Гайдара»

Т ОМ 2 8 #2 2018 Выпускающий редактор Елена Попова Дизайн Сергей Зиновьев Верстка Анастасия Меерсон Обложка Владимир Вертинский Редактор Ксения Заманская Корректор Любовь Агадулина Руководитель проектов Кирилл Мартынов Редактор сайта Егор Соколов Редактор английских текстов Нильс Кловайт Свидетельство о регистрации ПИ № ФС77-46739 от 23.09.2011 Подписной индекс в Объединенном каталоге «Пресса России» — 44761 Публикуемые материалы прошли процедуру рецензирования и экспертного отбора. Журнал входит в перечень рецензируемых научных изданий ВАК по специальностям 09.00.00 (философские науки) 24.00.00 (культурология) 08.00.00 (экономические науки) Тираж 1000 экз.

Содержание # AC C E L E R AT E : FA S T F O RWA R D

1 От редакции. Назад из будущего: ориентации акселерации 7 Алекс Уильямс, Ник Шрничек. Манифест акселерационистской политики 21 Ник Ланд. Телеоплексия: заметки об акселерации 31 «Фрагментация — вот единственная стратегия». Интервью с Ником Ландом 55 Маттео Пасквинелли. Работа абстракции: семь переходных тезисов о марксизме и акселерационизме 67 Патриция МакКормак. Космогенная акселерация: будущность и этика 79 Армен Аванесян. Критика — кризис — акселерация # AC C E L E R AT E : S L O W M O T I O N

87 «Термин „акселерационизм“ стал бесполезным». Интервью с Ником Шрничеком 103 Антонио Негри. Размышления о Манифесте акселерационистской политики 117 Франко «Бифо» Берарди. Проблематизируя акселерационизм с точки зрения тела 125 Бенджамин Нойс. Дни минувшего будущего: состояние акселерационизма 139 Йоэль Регев. Дисс-на-Land С Ц Е Н А Р И И Б УД У Щ Е Г О

159 Константин Иванов. Воображаемые космические путешествия в ранней советской научной фантастике АРХИВ

225 Герберт Шнедельбах. Философия как теория рациональности КРИТИКА

248 Алексей Глухов. Республиканизм: исправление «кривой тесины» (Филип Петтит. Республиканизм) 269 Алина Перцева. Сиди и смотри (Жак Рансьер. Эмансипированный зритель) 274 Антон Заньковский. Онтологическая революция слизи (Бен Вудард. Динамика слизи) 285 Блэр Огден. Революционная подвижность (Ховард Айленд, Майкл У. Дженнингс. Беньямин: критическая жизнь) 

iii

LOGOS

Philosophical and L iterary Journal

Volume 28 · #2 · 2018

Published since 1991, frequency—six issues per year Establisher—Gaidar Institute for Economic Policy Editor-in-chief Valery Anashvili Editors Armen Avanessian, Igor Chubarov Editorial B oard: Alexander Bikbov, Igor Chubarov, Vyacheslav Danilov, Rouslan Khestanov, Dmitriy Kralechkin, Vitaly Kurennoy (science editor), Inna Kushnaryova, Michail Maiatsky, Yakov Okhonko (executive secretary), Alexander Pavlov, Alexander Pisarev, Artem Smirnov Editorial C ouncil: Petar Bojanić (Belgrade), Georgi Derluguian (New York, Abu-Dhabi), Boris Groys (New York), Gasan Guseynov (Basel), Klaus Held (Wuppertal), Boris Kapustin (New Haven), Dragan Kujundzic (Gainesville), Vladimir Mau (Council Chair, Moscow), Christian Möckel (Berlin), Frithjof Rodi (Bochum), Blair Ruble (Washington, D. C.), Sergey Sinelnikov-Murylev (Moscow), Mikhail Yampolsky (New York), Slavoj Žižek (Lublyana) Executive editor Elena Popova; Design Sergey Zinoviev; Layout Anastasia Meyerson; Cover Vladimir Vertinskiy; Editor Kseniya Zamanskaya; Proofreader Lyubov Agadulina; Project manager Kirill Martynov; Website editor Egor Sokolov; English language editor Nils Klowait E-mail: [email protected] Website: http://www.logosjournal.ru Facebook: https://www.facebook.com/logosjournal Twitter: https://twitter.com/logos_journal Certificate of registration ПИ № ФС 77-46739 of 23.09.2011 Subscription number in the unified catalogue “Pressa Rossii”— 44761 All published materials passed review and expert selection procedure © Gaidar Institute Press, 2018 (http://www.iep.ru) Print run 1000 copies

iv

Contents # AC C E L E R AT E : FA S T F O RWA R D

1 Back From the Future: Orientation of Acceleration 7 Alex Williams, Nick Srnicek. Manifesto for an Accelerationist Politics 21 Nick L and. Teleoplexy: Notes on Acceleration 31 “The Only Thing I Would Impose is Fragmentation.” An Interview with Nick L and 55 Mat teo Pasquinelli. The Labour of Abstraction: Seven Transitional Theses on Marxism and Accelerationism 67 Patricia MacCormack. Cosmogenic Acceleration: Futurity and Ethics 79 Armen Avanessian. Critique — Crisis — Acceleration # AC C E L E R AT E : S L O W M O T I O N

87 “The Term ‘Accelerationism’ Has Become Useless.” An Interview with Nick Srnicek 103 Antonio Negri. Reflections on the “Manifesto for an Accelerationist Politics” 117 Franco “Bifo” Berardi. Accelerationism Questioned from the Point of View of the Body 125 Benjamin Noys. Days of Phuture Past: Accelerationism in the Present Moment 139 Yoel R egev. Diss-ney-Land S C E NA R I O S O F T H E F U T U R E

159 Konstantin Ivanov. Dreams about Journeys Through Space and the Underworld in Early Soviet Science-Fiction ARCHIVE

225 Herbert S chnädelbach. Philosophy as a Theory of Rationality CRITIQUE

248 Alexei Gloukhov. Republicanism: Straightening of the Crooked Timber 269 Alina Pertseva. Sit and Watch 274 Anton Z ankovskiy. Ontological Revolution of Slime 285 Bl air O gden. A Revolutionary Mobile



v

ОБЪЕДИНЕННЫЙ КАТАЛОГ «ПРЕССА РОССИИ» ПОДПИСНОЙ ИНДЕКС 44761

Назад из будущего: ориентации акселерации Буржуазия не может существовать, не вызывая постоянно переворотов в орудиях производства, не революционизируя, следовательно, производственных отношений, а стало быть, и всей совокупности общественных отношений. Буржуазия путем эксплуатации всемирного рынка сделала производство и потребление всех стран космополитическим. К великому огорчению реакционеров она вырвала из-под ног промышленности национальную почву. Исконные национальные отрасли промышленности уничтожены и продолжают уничтожаться с каждым днем. Карл Маркс, Фридрих Энгельс. Манифест Коммунистической партии1 Но каков же путь революции, если он есть? Уйти с мирового рынка? Или же идти в противоположном направлении? То есть идти еще дальше в движении рынка, раскодирования и детерриторизации? Ведь, быть может, потоки еще недостаточно детерриторизованы, недостаточно раскодированы. Не выходить из процесса, а идти дальше, «ускорять процесс», как говорил Ницше, — на самом деле таких примеров мы практически не видели. Жиль Делёз, Феликс Гваттари. Анти-Эдип2 Монетаризация помечает становление-абстрактной материи, параллельное пластификации производительных сил, так что цены кодируют распределенные нарративы научной фантастики. Завтрашний день уже поступил в продажу — с постмодерном как софт-товаром, подрывающим модернистское подчинение интенсификации расширению и переключающим накопление в состояние непрерывного кризиса (продлеваемой критичности). Ник Ланд. Нет будущего3 Как понимал еще Маркс, капитализм не способен проводить подлинное ускорение. Аналогичным образом восприятие левой политики в качестве антитезиса техносоциального ускорения тоже является (по крайней мере отчасти) грубейшей ошибкой. В действительности же, если у левой политики и есть будущее, то это будущее, в котором она максимально приемлет эту подавленную акселерационистскую тенденцию. Алекс Уильямс, Ник Шрничек. Манифест акселерационистской политики

1

О

Ч А Р О ВА Н Н О С Т Ь левых мыслителей мотивом ускорения простирается, как показывают вышеприведенные цитаты, от коммунистического манифеста Маркса и  Энгельса через антиэдипальное ницшеанство Делёза и Гваттари и апокалиптические детерриторизующие фантазии Ника Ланда вплоть до опубликованного летом 2013 года в интернете «Манифеста акселерационистской политики». Его авторы, выходцы из философской среды спекулятивного реализма Ник Шрничек и Алекс Уильямс, привнесли свежую струю в зачастую стерильный и находящийся в тупиковом положении дискурс левой политики, который удовлетворяется созерцательной локальностью или апокалиптическим волюнтаризмом. Отсылая к Альберто Тоскано и Рэю Брассье, которые недавно снова ввели в дискуссию мифологический образ Прометея, можно говорить о своего рода прометеевском подходе. Он наконец избавляет популяризированный Аленом Бадью и  Славоем Жижеком рационализм от децизионистских и волюнтаристических жестов (заклинания пустого события) и увязывает его вместо этого с разработками в области исторической науки, биологии и теории экономики. Акселерационизм, однако, выступает главным образом против разнообразных кардинальных пороков, присущих неторопливым и самодовольным левым: фетишизации базисных демократических процессов и связанных с ней ностальгических попыток восстановления утраченной подлинности. Подобно рационалистическому крылу спекулятивного реализма, который изнуряет себя в прометеевском утверждении Просвещения посреди фолк-психологии, Шрничек и Уильямс обращаются против различных форм фолк-политики (таково загла Перевод с немецкого Александры Сербиной и Игоря Чубарова по изданию: © Avanessian A. Einleitung // #Akzeleration / A. Avanessian (Hg.). B.: Merve, 2013. P. 7–15. Публикуется с любезного разрешения автора. 1. Маркс К., Энгельс Ф. Манифест Коммунистической партии // Соч.: В 50 т. М.: Госполитиздат, 1955. Т. 4. С. 427. 2. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. С. 378. 3. Land N. No Future // Idem. Fanged Noumena. Falmouth: Urbanomic, Sequence Press, 2011. P. 396.

2

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

вие их общего книжного проекта), фольклористического китча. Их полемика при этом отличается столь освежающей ясностью, что можно полагать, они справились бы со своими политическими, экономическими и  философскими исследованиями скорее в берлинском Кройцберге, нежели в суровом Лондоне. Капитализм по сути — необходимо констатировать это в пику любым волюнтаристским, децизионистским или коммунитаристским подходам — объект высокой абстракции. Как формы неолиберальной власти и управления, так и связанные с ними способы производства являются некоторым образом одновременно абстрактными и вездесущими, так что альтернативный политический субъект можно помыслить только на  соответствующем уровне сложности и абстракции. Вместо пятящегося замедления сегодня прогрессивной политической мыслью и действием востребована эпистемологическая акселерация: без соответствующей когнитивной карты (cognitive mapping) на уровне научного, технологического и медиального положения вещей политическое действие невозможно. В противном случае можно было бы перепутать политику с тем, что, согласно Рансьеру, полемически следует понимать скорее как правительственное администрирование или полицейские практики. В основе любой акселерационистской мысли лежит оценка, что противоречиям (капитализма) необходимо противопоставить их же обострение: с одной стороны, цинического доверия к politique du pire, а с другой стороны, идеалистического упования на то, что интенсификация кризисных феноменов капитализма в современном неолиберализме — по модели двойной негации — могла бы привести к снятию его внутренних противоречий и даже к его взрыву. Однако ориентированная на будущее политика ускорения, как утверждают авторы манифеста, делает возможными поистине прогрессивные мысль и действие и открывает спекулятивный взгляд на будущие политические системы. Понятие будущего — в центре дебатов за и против акселерационизма, так как различные (между делом и философские, связанные с понятием времени) дискуссии показывают, что полемика вокруг истории и будущего для акселерационизма продолжается и долго еще будет оставаться открытой. Связующим звеном этих трех (а  если принять во  внимание Маркса, то четырех) фаз акселерационизма, упомянутых авторами в эпиграфе, служит воля к будущему, тяга к нему, которая в ситуации актуального акселерационизма направлена против бессилия воображения и негативизма движения Occupy. «КапиталиАРМЕН АВАНЕСЯН

3

стический реализм» Марка Фишера обязывает к срочному поиску альтернативных направлений и соответствующей мысли на второй космической скорости (escape velocities), соотнося название проведенного в ноябре 2013 года в Нью-Йорке симпозиума с повесткой акселерационизма. К  этому же повороту в  сторону будущего относится прочитанный десять лет назад доклад убежденного сторонника спекулятивного реализма Ника Ланда4, который — по следам своих недавних публикаций — подозревается в неолиберальном обскурантизме. В докладе говорится — вполне в духе Маркса, — что само время следует по пути капитализма. Упрек Ланда в адрес «трансцендентального мизерабилизма» Франкфуртской школы, в рамках которой стигматизируется время, а вместе с ним и будущее, относится к пораженческому допущению, будто бы капитализм опережает всех конкурентов в области инноваций и прогресса. В этом Ланд видит недостаток политического воображения, который в конечном итоге делает политическое действие, как представляется, не только невозможным, но и излишним. Однако Шрничек и Уильямс справедливо упрекнули Ланда в том, что с точки зрения политики времени и философии времени автор недостаточно различил понятия неолиберальной скорости и акселерации. В свою очередь, спровоцированное против них возражение Бенджамина Нойса, который в книге 2010 года «Упорство негативности»5 ввел понятие акселерационизма в политическое поле, выразилось также в двойном направлении (удара): во-первых, манифест там, где он предъявляет конкретные требования (формирование интеллектуальной инфраструктуры, радикальная реформа медиа и т. д.), отходит от предпосылок акселерационизма и скорее напоминает грамшианскую модель гегемонии; во-вторых, под вопросом остается реальная возможность побороть капитализм его собственным оружием в виде нарастающей динамики и ускорения. Аналогично Франко Бифо Берарди выражает сомнения в силе воздействия и содержании политики акселерационизма. В духе итальянского постопераизма (наряду с  Бифо здесь можно упомянуть Маурицио Лаццарато, Кристиана Марацци, Антонио Негри и Паоло Вирно), выдвигающего на первый план нематериаль 4. Его оригинальную версию можно найти в: Idem. Critique of Transcendental Miserablism // Idem. Fanged Noumena. L.: Urbanomic; N.Y.: Sequence Press, 2011. P. 263–628. 5. См.: Noys B. The Persistence of the Negative: A Critique of Contemporary Continental Theory. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2010.

4

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ный труд в области когнитивного капитализма, Бифо указывает на то, что власть капитала никоим образом не зависит от стабильности. Квазиимманентная политическая стратегия акселерационизма, следовательно, парадоксальным образом основана на «специфической интерпретации утверждения Бодрийяра… согласно которому единственно возможная стратегия катастрофична, а  не  диалектична». В этом есть элемент парадоксальности, поскольку современный политический акселерационизм выступает как против слепого опьянения скоростью Ника Ланда, так и против того, что можно назвать постмодернистским дромонигилизмом (Dromonihilismus) — будь то в форме неолиберальных фантазий о скорости или в форме тенденциозных фантазий об исходе, как их определял Поль Вирилио. Попытку соединить акселерационизм с  подходами раннего операизма предпринимает Маттео Пасквинелли, автор книги «Животные духи. Бестиарий обыденного»6. Он радикализирует и реконтекстуализирует функцию абстрактного для анализа современного капитализма и особо подчеркивает трансформативный потенциал акселерационизма для возможности также помыслить развитие эпистемологического ускорения. Патриция МакКормак, опубликовавшая работы по темам синемазохизма, некросексуальности и постчеловеческой этики, принимает недавно выдвинутый Стивеном Шавиро тезис, развивает акселерационистскую эстетику. Учитывая «истощение настоящего», МакКормак обращается к теме «настоящего будущего», чтобы определить возможности, с помощью которых акселерационизм смог бы сказать что-то  новое, противостоящие капиталистическому исчерпанию настоящего: акселерационистский образ мыслей соответствует, согласно автору, как раз неощутимому космическому, имманентному будущему. Если выделить три измерения времени, то можно со ссылкой на анализ Резы Негарестани в рамках вышеупомянутого симпозиума в Нью-Йорке назвать три категории недосягаемой политической темпоральности: ·· в отношении прошлого это политическая ностальгия, которая может объяснить разрыв со ставшим невыносимым настоящим только на языке изношенных паттернов прошлых революций; ·· в отношении настоящего это недальновидный акционизм; 6. См.: Pasquinelli M. Animal Spirits: A Bestiary of the Commons. Rotterdam: NAi Publishers / Institute of Network Cultures, 2008.

АРМЕН АВАНЕСЯН

5

·· в отношении будущего это забывшая мир политическая эсхатология. Каким образом, однако, можно было бы иначе помыслить будущее, настоящее, прошлое в рекурсивном отношении друг к другу помимо рефлексивного и метарефлексивного? Эти вопросы находятся в фокусе моей статьи, где нарциссической мечтательности (стремительно распространяющейся в  эстетизирующемся университете и академизирующемся мире искусства, да и не только там), а  также перманентным и  парализующим критическим саморефлексивным эксцессам противопоставлена «рекурсия». Как можно избежать никуда и ни к чему новому не ведущей метарефлексии критики, критицизма (сritique) и критичности (сriticality)? Какая скорость отрыва (Fluchtgeschwindigkeit) потребуется, чтобы вырваться из гегемонической мыслительной модели критической рефлексии, в рамках которой все некритическое приговаривается к мнимой безальтернативности (помимо, конечно, собственного критического подхода)? Акселерационизм устремлен в будущее. Не столько назад в будущее, как пишет Бенджамин Нойс, сколько назад из будущего. Ведь современность лишь тогда сохраняет свою контингентность и открытость, когда ее можно охватить взглядом из некоего набрасываемого будущего. Сегодня настает время для предвосхищений и  ускорений, эпоха противопоставления современному катастрофизму некоей альтернативы. Наступил момент для своего рода смены времен. Для акселерационизма и анастрофизма (anastrophismus). Армен Аванесян www.spekulative-poetik.de

6

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Манифест акселерационистской политики Алекс Уильямс, Ник Шрничек

01. Введение: о конъюнктуре

В

1.

Н АЧ А Л Е второго десятилетия XXI века мировая цивилизация сталкивается с новым типом катаклизмов. Надвигающийся апокалипсис делает смехотворными все те политические нормы и структуры, которые возникли при зарождении национального государства, при подъеме капитализма и в XX веке с его беспрецедентными войнами. 2. Наиболее серьезным из  этих катаклизмов можно считать разрушение сложившейся планетарной климатической системы, последствия чего могут угрожать дальнейшему существованию человечества в его нынешнем виде. Хотя это можно считать одной из наиболее серьезных угроз, стоящих перед человечеством, есть и ряд иных проблем — пусть менее масштабных, но потенциально тоже угрожающих дестабилизировать ситуацию на планете. Кроме того, все эти проблемы накладываются друг на друга. Перспектива истощения конечных природных ресурсов (в особенности воды и энергоресурсов) может привести к массовому голоду, коллапсу нынешних экономических парадигм, к новым холодным и полномасштабным войнам. Продолжающийся финансовый кризис уже привел к тому, что правительства приняли курс, который по  сути является «смертельным пике»: меры экономии, приватизация социальных служб, массовая безработица и стагнация зарплат. Усиление автоматизации производственных процессов, в том числе и «интеллектуального труда», свидетельствует также и о том, что долговременный

Перевод с английского Дмитрия Колесника по изданию: © Williams A., Srnicek N. #Accelerate: Manifesto for an Accelerationist Politics // #ACCELERATE: The Accelerationist Reader / R. Mackay, A. Avanessian (eds). Falmouth: Urbanomic, 2014. P. 347–362. Публикуется с любезного разрешения составителей.

7

кризис капитализма вскоре будет проявляться в неспособности поддерживать нынешние жизненные стандарты даже для бывшего среднего класса стран глобального Севера. 3. В  отличие от  этих стремительно приближающихся катастроф современная политика скована неспособностью производить новые идеи и новые способы организации, необходимые для трансформации нашего общества таким образом, чтобы оно смогло решить данные проблемы и устранить угрозы уничтожения. По мере того как кризис набирает силу и скорость, политика лишь чахнет и отступает. Таким образом, паралич политического воображения лишает нас самого будущего. 4. С 1979 года господствующей в мире политической идеологией стал неолиберализм, которому (в разных его вариациях) следуют практически все экономически развитые страны. Несмотря на  глубокие структурные вызовы, которые бросают ему новые глобальные проблемы (в первую очередь кредитный, финансовый и  фискальный кризис 2007–2008 годов), неолиберальные программы продолжают по-прежнему проводиться в жизнь, причем с еще большим рвением. Таким образом, неолиберальный проект, или «неолиберализм 2.0», продолжается, и в его рамках начинается осуществление второго раунда структурных реформ. Наиболее серьезным его проявлением стало агрессивное вторжение частного сектора в то, что еще осталось от институтов и служб социал-демократической эпохи. Это происходит, несмотря на негативные последствия для экономики и общества в целом, а также новые фундаментальные проблемы, которые ставит перед нами новый глобальный кризис. 5. То, что правые силы — правительственные, неправительственные и  корпоративные  — смогли «продавить» программу неолиберализации, является отчасти следствием паралича и неэффективности левых, по  крайней мере того, что от  них осталось. Тридцать лет неолиберализма фактически вытравили из левых партий радикальные идеи, выхолостили их и лишили народного доверия. В лучшем случае левые партии реагировали на нынешний кризис призывами вернуться к кейнсианской экономике, несмотря на  то  что ныне отсутствуют уже сами условия, благодаря которым смогла развиваться послевоенная социал-демократия. Мы не можем с помощью декретов и постановлений вернуться к массовой промышленно-фордистской системе организации труда. Даже неосоциалистические режимы Южной Америки, возникшие в ходе Боливарианской революции, — хотя их пример и вдох8

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

новляет многих на сопротивление догмам современного капитализма — не могут продвинуться вперед и предложить альтернативу, которая выходила бы за рамки социализма образца середины XX века. Силу организованного труда систематически подрывают изменения, порождаемые неолиберальным проектом. На институциональном уровне организованному труду свойственна косность и он способен лишь слегка смягчать последствия новых структурных изменений. При отсутствии системного подхода к вопросу о формировании экономики нового типа или структурной солидарности, необходимой для изменения ситуации в целом, организованный труд оказывается практически бессильным. Новые социальные движения, возникшие после окончания холодной войны и возрождающиеся после 2008 года, аналогичным образом оказались неспособны выработать новое политикоидеологическое мировоззрение. Вместо этого они растрачивают энергию на процесс внутренней прямой демократии и аффективной самовалоризации, которые превалируют в таких движениях над стратегической эффективностью и зачастую предлагают лишь некий вариант неопримитивистской политики локализма, якобы противостоящего абстрактному насилию глобализированного капитала с помощью шаткой и эфемерной «подлинности», присущей непосредственности сообществ. 6. При отсутствии радикально нового социального, политического, организационного и  экономического видения господствующие на данный момент правые силы смогут и дальше продвигать свои узколобые и полностью надуманные теории, сколько бы реальность ни доказывала их ложность. Левые же в лучшем случае будут способны лишь частично отбивать наиболее агрессивные атаки правых. Но это ведь все равно, что король Кнуд против прилива1. Для создания новой гегемонии левых в  глобальном масштабе необходимо возрождение утраченного будущего — возрождение будущего как такового.

02. Отступление: о видах акселерационизма 1. В наши дни с идеей ускорения (акселерации) ассоциируется скорее капитализм. Сам метаболизм капитализма требует экономического роста и  конкуренции между отдельными капиталисти 1. Датский король Кнуд Великий, по преданию, безуспешно пытался приказать приливу остановиться. — Прим. пер.

АЛЕКС УИЛЬЯМС, НИК ШРНИЧЕК

9

ческими субъектами, стимулирующей технологическое развитие ради получения кем-то из них конкурентных преимуществ. Все это сопровождается социальным развалом. К тому же капитализм усиливает перемещение населения. Идеологическая самопрезентация капитализма в его неолиберальной форме сводится к высвобождению сил «креативного разрушения» — высвобождению сил, якобы стремящихся к постоянно ускоряющимся техническим и социальным инновациям. 2. Философ Ник Ланд наиболее чутко уловил это и выразил в  близоруком, но  завораживающем представлении о  том, что сама скорость развития капитализма может произвести глобальный переход к беспрецедентной технологической сингулярности. При таком взгляде на капитал человек в конечном счете устраняется как простая обуза на пути к абстрактному планетарному разуму, который конструирует сам себя из отдельных фрагментов всех прошлых цивилизаций. Однако неолиберализм Ланда путает скорость и ускорение. Мы действительно сейчас можем двигаться быстро, но только в четко очерченных капиталистических параметрах, которые сами при этом не изменяются. Мы ощущаем при этом лишь увеличение скорости локального горизонта — простое, бессмысленное стремление вперед, но  никак не  ускорение (понятие, предполагающее также и  самостоятельную навигацию — экспериментальный процесс новых открытий в универсальном пространстве возможностей). Именно этот тип ускорения, по нашему мнению, является крайне важным. 3. Мало того, как признают Делёз и  Гваттари, с  самого начала скорость капитализма ретерриторизует то, что она же сама детерриторизует. Прогресс, таким образом, ограничивается рамками прибавочной стоимости, резервной армии труда и свободным движением капитала. Современность сводится к статистическим подсчетам коэффициентов экономического роста, а социальные инновации покрываются коркой китчевых пережитков нашего коллективного прошлого. Поэтому тэтчеровско-рейгановская дерегуляция неплохо сочетается с  викторианским «возвратом к основам» — семьей и религиозными ценностями. 4. Глубоко внутри самого неолиберализма есть напряженность: он пытается подать себя в качестве проводника модерности (воспринимаемой в  буквальном смысле — как синоним модернизации), обещая в то же время некое будущее, которое в сущности не в состоянии обеспечить. Развитие неолиберализма в действи10

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

тельности не столько способствовало проявлению творческого потенциала индивида, сколько, наоборот, стремилось заглушить когнитивную изобретательность ради аффективного конвейера отрежиссированных взаимодействий вкупе с  глобальными цепочками поставок и неофордистской производственной зоной стран Востока. С  каждым годом мы наблюдаем уменьшение и  без того незначительного количества когнитариата — элитных интеллектуальных рабочих. Одновременно алгоритмическая автоматизация распространяется в сферах интеллектуального и «аффективного» труда2. Хотя неолиберализм и  пытается представить себя в  качестве неизбежного этапа исторического развития, по сути он был всего лишь одним из возможных средств защиты от кризиса стоимости, возникшего в 1970-х. И мы имели в данном случае дело не  с  полным преодолением кризиса, а  только с сублимацией. 5. Именно Маркса наравне с  Ландом до  сих пор можно считать образцовым мыслителем-акселерационистом. Вопреки хорошо известной всем нам критике Маркса, а также поведению некоторых из современных марксистов, мы должны не забывать о том, что Маркс использовал самые передовые теоретические инструменты и эмпирические данные своего времени, пытаясь полностью понять мир с тем, чтобы его изменить. Он отнюдь не был противником модерности — скорее, он пытался анализировать этот процесс с тем, чтобы вмешаться в него, понимая, что капитализм, несмотря на эксплуатацию и порочность, на тот момент был наиболее прогрессивной экономической системой. Нельзя отказываться от достижений капитализма — их необходимо ускорить и ликвидировать сами ограничения в развитии, которые налагает капиталистическая стоимость. 6. В самом деле, даже Ленин писал в 1918 году в работе «О „левом“ ребячестве»: Социализм немыслим без крупнокапиталистической техники, построенной по  последнему слову новейшей науки, без планомерной государственной организации, подчиняющей десятки миллионов людей строжайшему соблюдению единой нормы в деле производства и распределения продуктов. Об этом мы,

2. Согласно Негри, аффективный труд — это одна из форм аматериального труда, связанная с эмоциональным общением людей в сферах обслуживания, медицины, образования и т. д. — Прим. пер.

АЛЕКС УИЛЬЯМС, НИК ШРНИЧЕК

11

марксисты, всегда говорили, и с людьми, которые даже этого не поняли (анархисты и добрая половина левых эсеров)3.

7. Как понимал еще Маркс, капитализм не  способен проводить подлинное ускорение. Аналогичным образом восприятие левой политики в  качестве антитезиса техносоциального ускорения тоже является (по  крайней мере отчасти) грубейшей ошибкой. В действительности же, если у левой политики и есть будущее, то это будущее, в котором она максимально приемлет эту подавленную акселерационистскую тенденцию.

03. Манифест: о будущем 1. Мы считаем, что основная линия разграничения между современными левыми проходит между теми, кто придерживается политики локализма, прямого действия и горизонтальных связей, с одной стороны, и теми, кто пытается наметить черты того, что можно назвать акселерационистской политикой, принимающей модернизацию во всей ее абстрактности, комплексности, глобальности и технологическом развитии. Сторонники политики локальности удовлетворяются лишь созданием небольших (и  функционирующих лишь временно) зон некапиталистических социальных отношений, избегая при этом реальных проблем, следующих из того обстоятельства, что им приходится сталкиваться с врагом, в сущности, нелокальным, абстрактным и глубоко укоренившимся в нашей повседневной инфраструктуре. Подобного рода политика изначально несет в себе зародыш будущих неудач. Акселерационистская политика, наоборот, пытается сохранить все достижения позднего капитализма, однако отправившись еще дальше — к выходу за рамки капиталистической системы стоимости, структур управления и  тех массовых патологий развития, к  которым приводит капитализм. 2. Все мы желаем работать меньше. Ведущие экономисты послевоенной эпохи действительно почему-то  считали, что просвещенный капитализм неизбежно будет вести к радикальному сокращению рабочего времени. В  работе «Экономические перспективы для наших внуков» (1930 год) Кейнс предвидит капиталистическое будущее, в котором рабочий день будет сокращен 3. Ленин В. И. О «левом» ребячестве и мелкобуржуазности // Полн. собр. соч. Изд. 5-е. М.: Политиздат, 1974. Т. 36. С. 300.

12

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

до трех часов. Вместо этого мы пришли к тому, что все больше размывается даже само разграничение между жизнью и работой, а работа проникает в каждый аспект возникающей ныне социальной фабрики. 3. Капитализм начал сдерживать развитие производственных сил технологии либо в лучшем случае направлять их на решение сугубо узких задач. Патентные войны, монополизация идей — все эти современные феномены указывают на то, что капитал стремится покончить с  конкуренцией, а  также на  то, что капиталу все в большей степени свойственен ретроградный подход к технологии. Достижения неолиберализма, связанные с  ускорением, не  привели к  сокращению рабочего времени или уменьшению стресса. Вместо мира космических путешествий, шока будущего, реализации революционного технологического потенциала мы живем во времена, когда единственное, что развивается, — это гаджеты для потребителей. Беспрестанное повторение вариаций одного и того же продукта позволяет поддерживать предельный потребительский спрос, однако происходит это ценой снижения ускорения развития человечества. 4. Мы не желаем возврата к фордизму. Возврата к фордизму и быть не может. Золотой век капитализма был обусловлен производственной парадигмой упорядоченной фабричной системы организации труда — работники (мужчины) получали обеспечение основных жизненных стандартов и  социальную защищенность в обмен на пожизненную отупляющую скуку и социальное угнетение. Существование данной системы базировалось на международной системе колоний/империй и недоразвитой периферии; на внутринациональной иерархии, проявлявшейся в формах расизма и сексизма; и на внутрисемейной иерархии, проявлявшейся в подчиненном положении женщины. И сколько бы некоторые ни ностальгировали по тому режиму, возврат к нему не только нежелателен, но и невозможен на практике. 5. Акселерационисты желают высвободить все сдерживаемые и  латентные производственные силы. В  рамках нашего проекта материальную платформу неолиберализма разрушать не следует. Ее функционирование необходимо лишь перенаправить так, чтобы она работала на удовлетворение общих нужд. Существующая инфраструктура — это не  стадия капитализма, который необходимо уничтожить, а, скорее, трамплин для прыжка в посткапитализм. 6. Учитывая нынешнее порабощенное состояние технонауки — ее подчинение целям капитализма (усилившееся с конца АЛЕКС УИЛЬЯМС, НИК ШРНИЧЕК

13

1970-х годов), несомненно, мы даже не знаем пока, на что способно модернизированное техносоциальное тело. Кто из нас может знать, какой неиспользуемый потенциал таится даже в тех технологиях, которые на данный момент уже существуют? Мы ставим на то, что подлинный потенциал трансформаций наших технологических и научных исследований по большому счету еще не использован. Этот потенциал, будучи неиспользованным, заполнен незадействованными качествами (или преадаптациями), которые станут решающими лишь после выхода за пределы близорукого капиталистического социуса. 7. Мы хотим ускорить процесс технологической эволюции. Однако то, о чем мы говорим, — это вовсе не техноутопизм. Не думайте, что одной лишь технологии достаточно для того, чтобы спасти нас. Она, конечно, необходима, но без социополитических действий ее будет недостаточно. Технология и социальное тесно переплетены друг с другом: изменения одного высвобождают потенциал и ускоряют изменения другого. Если техноутописты выступают за ускорение, так как считают, что он автоматически разрешит социальные конфликты, то мы утверждаем, что ускорение развития технологий необходимо как раз для того, чтобы обеспечить нам победу в социальных конфликтах. 8. Мы считаем, что при любом варианте посткапитализма потребуется и  посткапиталистическое планирование. Вера в  то, что после революции люди самопроизвольно смогут создать новую социоэкономическую систему, а не просто вернуться к тому же капитализму, в  лучшем случае говорит о  наивности, в  худшем — о невежестве. Для того чтобы продвинуться дальше, нам необходимо составить когнитивную карту нынешней системы и предполагаемый образ будущей экономической системы. 9. Для этого левым необходимо взять на вооружение все технологические и научные новшества, созданные капиталистическим обществом. Мы заявляем, что квантификация — это отнюдь не некое зло, которое необходимо уничтожить, а инструмент, который необходимо использовать наиболее эффективным образом. Экономическое моделирование — это, проще говоря, то, что необходимо для постижения нашего сложного мира. Хотя финансовый кризис 2008-го показал, насколько рискованно слепо принимать на веру математические модели, однако это, скорее, проблема нелегитимности властей, а не самой математики. В  качестве инструментов в  данном случае можно использовать агентное моделирование, социально-сетевой анализ, анализ «больших данных» и неравновесные экономические модели — все 14

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

эти типы анализа являются необходимыми когнитивными посредниками в процессе понимания такой сложной системы, как современная экономика. И левые акселерационисты должны быть грамотными и в этих технических областях. 10. Всякая трансформация общества должна включать экономические и социальные эксперименты. Чилийский проект «Киберсин» можно считать своеобразным символом такого экспериментаторского подхода — мы видим здесь пример совмещения продвинутых кибернетических технологий, сложного экономического моделирования и демократической платформы, встроенной в саму технологическую инфраструктуру. Аналогичные эксперименты проводились в 1950–1960-х годах и советской экономикой, в ходе которых для преодоления проблем, с которыми столкнулась первая коммунистическая экономика, применялись кибернетика и линейное программирование. И причины того, что оба этих примера оказались в  итоге безуспешными, следует искать в  политически и  технологически ограниченных возможностях того времени — в тех условиях, в которых доводилось работать первым кибернетикам. 11. Левые должны добиться социотехнической гегемонии как в  сфере идей, так и  в  сфере материальных платформ — инфраструктуры мирового общества. Именно эти платформы создают основные параметры того, что возможно и в поведенческом, и в идеологическом плане. В этом отношении они являются воплощением материального трансцендентального нашего общества  — это то, что делает возможным конкретный набор действий, отношений и  типов власти. Хотя нынешняя глобальная платформа и имеет наклон в сторону капиталистических социальных отношений, такое состояние вовсе не является неизбежным или необходимым. Все эти материальные платформы производства, финансов, логистики и потребления можно перепрограммировать и переформатировать так, чтобы они служили уже нуждам посткапитализма, — и они будут перепрограммированы и переформатированы. 12. Мы отнюдь не думаем, что для достижения любой из этих целей достаточно лишь прямого действия. Привычная тактика маршей, размахивания транспарантами, создания временных автономных зон рискует стать удобной заменой подлинной результативности и успеха. «По крайней мере, мы хоть что-то делаем» — таков лозунг тех, кто ставит самооценку превыше эффективности. Единственный критерий верной тактики — ведет она в итоге к достижению значительных результатов или нет. Пора АЛЕКС УИЛЬЯМС, НИК ШРНИЧЕК

15

покончить с  фетишизацией устоявшихся форм политического действия. К политике необходимо относиться как к набору динамических систем, движимых конфликтами, адаптацией, контрадаптацией и  стратегической гонкой вооружений. А  это означает, что любая конкретная форма политического действия со  временем затупляется и становится неэффективной по мере того, как другая сторона успевает к  ней приспособиться. Исторически никакая форма политического действия не  является нерушимой. Со временем всегда усиливается необходимость отбросить привычную тактику, поскольку те силы и организации, против которых она используется, начинают учиться защищаться и  достаточно успешно контратаковать. Причина слабости нынешних левых отчасти и заключается в их неумении быстро менять тактику. 13. Следует отбросить господствующую ныне концепцию «демократии как процесса». Фетишизация открытости, горизонтальных связей и  всеобщего участия, свойственная многим современным «радикальным» левым, предопределяет неэффективность их  действий. Секретность, вертикаль, недопущение кого-либо к участию — все эти аспекты также имеют место в  эффективной политической деятельности (хотя, разумеется, не только они). 14. Демократия не  может определяться лишь наличием демократических методов — она не  определяется ни  голосованием, ни дискуссией, ни собраниями. Реальная демократия должна определяться своими целями — коллективным самоуправлением. В  рамках данного проекта сама политика должна равняться на  наследие Просвещения — в  том смысле, что, лишь в  полной мере используя свои способности к пониманию самих себя и окружающего мира (нашего социального, технического, экономического и психологического мира), мы можем прийти к умению управлять сами собой. Мы должны установить коллективно контролируемую и легитимную вертикаль власти, которая будет дополнять развитые горизонтальные социальные формы: мы должны избежать вероятности как становления рабами тирании тоталитарного централизма, так и зависимости от неустойчивости ныне возникающих неподконтрольных систем. Командная система Плана должна сочетаться с импровизированным порядком Сети. 15. Мы не  пытаемся подать какую-либо конкретную организацию в  качестве идеального средства для достижения этих за16

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

дач. То, что нам необходимо (и всегда было необходимо), — это экология организаций, плюрализм сил, резонирующих и взаимно усиливающих друг друга. Сектантство — это предвестник гибели левых в той же степени, что и централизация. И поэтому мы всячески приветствуем экспериментирование с различными типами тактики (даже с теми типами тактики, с которыми мы сами не согласны). 16. У нас есть три конкретных цели, достижение которых мы считаем необходимым в  среднесрочной перспективе. Во-первых, нам необходимо выстроить интеллектуальную инфраструктуру. Она должна сыграть ту же роль, что сыграло общество «Мон-Пелерин» в неолиберальной революции, то есть она должна будет создать новую идеологию, новые экономические и социальные модели и новое видение блага, которое должно заменить и превзойти отжившие свое идеалы, правящие нашим миром сейчас. Это инфраструктура в том смысле, что она требует формирования не только идей, но также институций и материальных путей внедрения, воплощения и распространения этих идей. 17. Нам необходимо провести широкомасштабную медиареформу. Несмотря на  кажущуюся демократизацию медиа, которую нам дают интернет и социальные медиа, традиционные медиаиздания по-прежнему являются важным орудием при выборе и формировании нарративов, не говоря уже о том, что именно они обладают фондами, необходимыми для проведения журналистских расследований. Для того чтобы прекратить практику подачи информации о положении вещей в ее нынешнем виде, необходимо, насколько это возможно, поставить под народный контроль все эти институции. 18. И наконец, нам необходимо восстановить различные формы классовой власти. Данный процесс должен выходить за рамки концепции о том, что органически сформировавшийся глобальный пролетариат уже существует. Вместо этого мы должны попытаться связать воедино разрозненное множество частично пролетарских идентичностей, воплощенных в  постфордистских формах прекарного труда. 19. Уже существуют различные группы и  отдельные личности, работающие над достижением каждой из этих трех целей по отдельности, однако этого недостаточно. Необходимы взаимодействие и обратная связь групп, работающих в каждом направлении, причем таким образом, чтобы такого рода взаимодействие делало работу каждой из них более эффективной. Это АЛЕКС УИЛЬЯМС, НИК ШРНИЧЕК

17

позитивная петля обратной связи инфраструктурной, идеологической, социальной и экономической трансформации, производящая новую комплексную гегемонию, новую посткапиталистическую техносоциальную платформу. История говорит нам о  том, что системные изменения всегда являлись результатом широкого объединения различных типов тактики и  организации. И нам следует извлечь из данного обстоятельства определенные уроки. 20. Для достижения каждой из означенных целей на практическом уровне левые акселерационисты должны всерьез подумать над притоком денег и ресурсов, необходимых для строительства эффективной и новой политической инфраструктуры. Помимо «власти народа» на улицах нам потребуются финансовые средства, которые мы можем получить у правительств, институтов, «мозговых» центров, профсоюзов или частных лиц. Мы считаем приток и размещение финансов существенным условием для начала строительства самой экологии эффективных акселерационистских левых организаций. 21. Мы заявляем, что лишь политика Прометея — политика, стремящаяся к  максимальной власти над обществом и  природой, — способна решить глобальные проблемы и достичь в итоге победы над капиталом. Однако управление в данном случае — это не то, о чем говорили наши любимые мыслители эпохи Просвещения. Представления Лапласа о вселенной как о часовом механизме, которым несложно управлять при наличии необходимой информации, давно уже не соответствуют серьезному современному научному восприятию мира. Однако это вовсе не  означает, что необходимо равняться на пережитки устаревшего постмодернизма, отвергавшего любое управление как протофашистское и считавшего власть изначально нелегитимной. Вопреки подобной точке зрения мы считаем, что проблемы, с которыми сталкиваются наша планета и наш биологический вид, обязывают нас вернуться к идее управления обществом и природой в ее новом и более сложном виде. И хотя мы не можем предсказать результаты наших действий с точностью, мы можем определить их с некоторой долей вероятности. Такого рода комплексный системный анализ должен дополняться новыми формами политического действия, основанными на импровизации и способности осуществлять замысел уже непосредственно в ходе практики, решая непредвиденные проблемы в ходе их возникновения, сочетая геосоциальную искусность с изяществом рациональности. В целом же необходимо абдуктивное эксперимен18

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

тирование, стремящееся найти наилучшие формы действия в нашем сложном мире. 22. Нам необходимо возродить старый аргумент в пользу посткапитализма: капитализм — это не только несправедливая и извращенная система, но и система, сдерживающая прогресс. Капитализм подавляет наше технологическое развитие в той же степени, в котором прежде высвобождал его. Акселерационизм — это убежденность в том, что потенциал технологического прогресса может и должен быть высвобожден посредством выхода за рамки, налагаемые капиталистическим обществом. Движение, стремящееся к  преодолению нынешних ограничений, должно включать в себя не только борьбу за глобальное общество, основанное на  более рациональных принципах. Мы считаем, что оно должно также возродить мечты, овладевавшие многими с середины XIX столетия до начала неолиберальной эпохи, — стремления вида Homo sapiens выйти за рамки планеты Земля и наших физических телесных форм. Подобное видение будущего сегодня считается неким пережитком эпохи наивности, что говорит лишь о свойственном нашему времени дефиците воображения. Именно такого рода стремления дают нам обещание будущего, способное вызывать как эмоциональное вдохновение, так и интеллектуальное пробуждение. В конце концов, лишь посткапиталистическое общество, которое станет возможным благодаря акселерационистской политике, способно будет осуществить мечту, которую нам дали космические программы середины XX века, и выйти за пределы мира, где возможны лишь минимальные технические усовершенствования, в мир всеохватных изменений — в эпоху коллективного самоуправления и совершенно внеземного будущего. Где возможно полное осуществление проекта Просвещения — проекта самокритики и самоуправления, — а не его уничтожение. 23. Стоящий перед нами выбор суров: либо глобализированный посткапитализм, либо медленная фрагментация человечества и движение к примитивизму, вечному кризису и планетарной экологической катастрофе. 24. Будущее должно быть построено. Его последовательно уничтожал неолиберальный капитализм — он обещает нам лишь дальнейший рост неравенства, конфликтов и  хаоса. Кризис самой идеи будущего является лишь свидетельством исторически регрессивной стадии нашего нынешнего общества, а  вовсе не признаком зрелого скептицизма, в чем пытаются нас убедить циники всех разновидностей политического спектра. АкселераАЛЕКС УИЛЬЯМС, НИК ШРНИЧЕК

19

ционизм выступает за  более модернистское будущее — альтернативную модерность, которую неолиберализм по  самой своей природе не в состоянии создать. Будущее необходимо снова взломать — раскрыть горизонт вселенских возможностей мира Запредельного. 14 мая 2013 года

20

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Телеоплексия: заметки об акселерации Ник Ланд

Главный редактор, издательство Urbanatomy Media. Адрес: 42 Luyuan Rd, Bldg 2, Guangzhou 510000, China. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: телеология капитализма; техно-экономическая сингулярность; кибернетика; положительная обратная связь; коммерциализация; управление рисками. Автор представляет акселерационизм как временную структуру, задействованную в процессах с положительной обратной связью. Такие саморазвивающиеся процессы более или менее широко распростравнены во всех областях, где присутствует направленное развитие. Тем не менее они с высокой долей вероятности будут во всех этих областях восприняты как опасные и против них будут предприняты компенсирующие меры, сдерживающие самоподкрепляющуюся активность. В социоэкономической сфере эти компенсирующие меры проистекают из социальных норм и политических решений, а не из самого механизма капитализма, который бы ускоренно двигался вперед в отсутствие сдерживающих факторов. Этот запутанный комплекс противостоящих телеологий и есть то, что автор называет телеоплексией. Затем автор переходит к проблематизации ключевого телеоплексиче-

ского момента капитализма, а именно к проблематизации ценовых механизмов. В рамках свободного капиталистического рынка цены определяют сами себя и вовлекаются в процесс положительной обратной связи. Тем не менее, поскольку капитализация представляет собой не что иное, как коммерциализацию потенциалов, сложные соображения, касающиеся риска и прочих экономических прогнозов, становятся частью динамики определения цен. Особенно важная роль, которую играют управление риском и оценка будущих состояний рынка, гарантирует, что телеоплексический процесс будет становиться все более «умным» по мере того, как капитал будет переключаться на развитие автоматизированных самоусложняющихся механизмов самооптимизации, направляя капитализм к горизонту Техономической Сингулярности.

21

Т

00.

Е РМ И Н «акселерация» в данном тексте описывает временную структуру накопления капитала. Таким образом, он отсылает к «окольности», лежащей в основе модели капитализации Бём-Баверка, в которой накопление сбережений и техничность интегрированы в один социальный процесс — перенаправление ресурсов от непосредственного потребления к улучшению аппарата производства. Как следствие, техника и экономика, будучи двумя компонентами капитала, в исторических условиях вспыхнувшего роста капитала имеют между собой лишь ограниченное, формальное различие. Их неразрывно сдвоенная динамика техономична (самостимулирующийся коммерческий индустриализм). Акселерация — это техономичное время. 01. Акселерация изначально преподносится как кибернетическое ожидание. Акселерация является нормальным поведением любой интегральной цепи, стимулируемой ее собственными выводами и таким образом самонаправляемой. На диаграммируемой территории процессов с обратной связью существуют только взрывы и ловушки в различных их сочетаниях. Акселерационизм выделяет основную модель современности как взрывную. 02. Взрывы явно опасны — с любой реально (то есть исторически) воплощенной точки зрения. Они могут продолжительно поддерживаться только в самых радикально аномальных случаях. Акселерационизм, таким образом, с уверенностью предсказывает, что типичной практической темой современной цивилизации станет контролируемый взрыв — то, что в обычном языке называется управлением или регуляцией. 03. Основное может оставаться неподкрепленным и необговоренным. Срочное вмешательство необходимо только на противоположной стороне — стороне компенсатора. Не следует ожидать, стало быть, что первичное также явится первым; как раз наоборот. Доступ к  процессу начинается из  его (кибернетически) негативного, путем проекта исконно-отсутствующего компенсирующего элемента и уже на пути к стабилизации. (Говорит тюрьма, а не заключенный.) Перевод с английского Дианы Хамис по изданию: © Land N. Teleoplexy: Notes on Acceleration // #ACCELERATE: The Accelerationist Reader / R. Mackay, A. Avanessian (eds). Falmouth: Urbanomic, 2014. P. 509–520. Публикуется с любезного разрешения автора и составителей.

22

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

04. Направление, приоритизирующее компенсацию, — это бесступенчатое социальное ограничение: модель управляющего или гомеостатического регулятора, абстрагируемая через статистически-механическое понятие равновесия для общего применения к системам в состоянии пертурбации (вплоть до уровня рыночных экономик). В эволюционной биологии это адаптация и теоретический процесс отбора относительно мутации (или пертурбации). В экологии это высшая экосистема (глобализируемая как Гея). В когнитивистике это решение задач. В общественных науках это политэкономия, а также синхронизация теории с адаптивной политикой, достигающая апогея в технической макроэкономике (работе центральных банков). В политической культуре это «социальная справедливость», представляемая как компенсация жалоб. В сфере развлечений и литературной или музыкальной формы это систематическая развязка таинственности и диссонанса. В геостратегии это баланс сил. В любом случае компенсирующие процессы определяют изначальную структуру объективности, в  которой пертурбация оказывается захваченной в  плен ab initio. Первоначальность вторичного есть социально-перспективная норма (а критика ее — акселерационизм). 05. Вторичное стоит первым, потому что интересы стабильности и статус-кво в широком смысле этого слова исторически обоснованы и по крайней мере отчасти отчетливы. Компенсирующие действия, хотя c чисто механистической точки зрения они и следуют за относительно более первичными колебаниями, являются консервативными или (что более радикально) консервирующими и посему восприимчивыми к наследию традиции. Они — инерционный телос, который по умолчанию задает настоящее существование как цель, управляющую всеми второстепенными средствами. Это «естественное» положение дел почти идеально отражается в центральном вопросе гуманистической футурологии (будь он поставлен формально-политически или неформально-коммерчески): какое будущее мы хотим? 06. Первичность вторичного влечет за собой упреждающую критику акселерационизма, формируя глубинную структуру идеологической возможности. Поскольку акселерационизм является не более чем выражением некомпенсированной пертурбации, доведенной до ее окончательного вывода, он подвержен критическому предвидению (precognition) — одновременно традиционному и пророческому, — которое исчерпывающе ухватывает его основы. Конечная идея подобной критики не может быть локализирована на главной политической шкале, разделяющей «левых» и «правых» или датироН и к  Л а н д

23

ванной на манер прогрессивно разработанной философии. Ее связь с сущностью политической традиции такова, что каждая реализация явно «опустилась» относительно некоторого ускользающего псевдоизначального откровения, чье окончательное восстановление еще грядет. Для человечества она является извечной критикой современности, или, иными словами, последней позицией человека. 07. Первичность вторичного требует, чтобы все начиналось с «критики критики». Еще до появления акселерационизма как сформулированной позиции тот был преждевременно осужден, вплоть до окончательного предела. Извечная Критика обвиняет современность в перевороте мира с ног на голову путем систематизированной телеологической инверсии. Средства производства тенденционно становятся целями производства по мере того, как модернизация (которая и есть капитализация) идет вперед. Техономичное развитие, которое находит единственное постоянное оправдание в обширном росте технических возможностей, являет собой неразделимую телеологическую вирулентность путем интенсивной трансформации инструментальности или извращенной техономической завершенности. Укрепление, цепи выворачивают инструмент на себя, превращая машину в ее собственную цель в рамках все углубляющейся динамики самопроизводства. Влаcть капитала — это состоявшаяся телеологическая катастрофа, восстание роботов или мятеж шогготов, посредством которого интенсивно растущая инструментальность перевернула все естественные назначения в чудовищное правление инструмента. 08. «Техономика» — это раскиданное по  гуглу слово, неотразимое по неизбежности, постоянно пытающееся породить себя, с мириадами орфографических штампов. Остается только отрегулировать его употребление. Настоящий неологизм — это нечто совершенно другое, но, чтобы обозначить современность или капитализацию во всей ее нацеленной вывернутости, требуется именно он — телеоплексия. Будучи одновременно дейтеротелеологией, представляющей собой цель поверх цели, перевернутой телеологией и рефлексивно усложненной телеологией, телеоплексия также является спонтанно возникающей (emergent) телеологией (неотличимой от естественно-научной «телеономии») и симуляцией телеологии, распуская даже сверхтелеологические процессы до их выпадения из топологии времени. «Как скорость или температура», любая телеоплексия — это интенсивная или неоднородная величина, гетерогенезированная катастрофами. Она неотличима от интеллекта. Акселерационизм должен в конечном итоге измерить ее (или распасться в попытках это сделать). 24

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

09. Телеоплексия, или кибернетическая интенсификация (положительной обратной связи), описывает машинную длину волн, направляющуюся среди космических лучей к  крайнему ультрафиолету. Она коррелирует со сложностью, связностью, машинной компрессией, экстропией, свободной диссипацией энергии, эффективностью, интеллектом и оперативной способностью, определяя градиент абсолютного, но скрытого улучшения, которое задает направление социоэкономическому отбору через рыночные механизмы, выраженные в мерах производительности, конкурентоспособности и стоимости капитальных активов. 10. У  акселерационизма имеется реальный объект лишь постольку, поскольку нечто вообще телеоплексично, то  есть постольку, поскольку капитализация является естественно-исторической реальностью. Теоретическое понимание телеоплексии как экономического явления через ее коммерческий формализм (ценовые данные) предоставляет акселерационизму его главный концептуальный ресурс и самую неотвратимую проблему. Акселерационистская формулировка строгого техономического натурализма вовлекает его как минимум в тройную проблематику, усложненную коммерческим релятивизмом, исторической виртуальностью и системной рефлексивностью. 11. Деньги — это лабиринт. Их функция — упростить и таким образом ускорить транзакции, которые за неимением денег стремились бы к бесконечной детализации. В данном отношении деньги — очевидный социальный акселератор. В денежной системе сложность направлена из стратегических точек захвата или узлов обструкции, но это не влечет развязывание узлов. Там, где они скапливаются, лабиринт растет. Деньги позволяют совместить локальное распутывание с глобальным запутыванием, и отсюда возникают перспективистские (точечные) иллюзии, согласно которым деньги отражают и представляют мир. Эти иллюзии смешивают полезность (ценность в использовании) с ограниченностью (ценностью в обмене), отвлеченные «продуктами» от  единственной глобальной функции денег — нормирования. Деньги распределяют права (выбора) на часть ресурсов, а  их  абсолютная стоимость неопределенно колеблется в  соответствии с  их  собственной ограниченностью и  экономическим избытком того, что они разделяют. Связь, возникающая между ценой и вещью, — эффект двойной дифференциации или коммерческого релятивизма, координирующего двойную серию соревнующихся ставок (со стороны спроса и со стороны предложения). Превращение ценовой информации в натуралистическую (или абсолютную) представляет собой крайне трудную теоретическую задачу. Н и к  Л а н д

25

12. Капитал внутренне усложнен не только динамикой соревнования в пространстве, но и спекулятивной диссоциацией во времени. Формальные активы — это варианты выбора с явно заданными временными условиями, объединяющие прогнозы в систему сложившихся на данный момент (обменных) ценностей. Капитализация, таким образом, неотделима от коммерциализации потенциалов, путем которой новая история отклоняется (телеоплексически) в направлении растущей виртуализации, вводя сценарии из научной фантастики как неотъемный элемент систем производства. Ценности, которые «пока» не существуют кроме как в виде вероятностных оценок или схем риска, приобретают контроль над экономическими (и, следовательно, общественными) процессами, неизбежно обесценивая действительное. Под началом телеоплексии онтологический реализм отделяется от настоящего, все больше низводя при этом вопрос «Что именно реально?» до уровня пережитка. То, что происходит (что станет реальным), лишь частично доступно в настоящих наблюдениях, да и то как план модальных величин. Техономический натурализм записывает и предсказывает историческую виртуальность, таким образом ориентируясь на объект, который преимущественно еще грядет, на объект с катастрофически непредсказуемыми характеристиками. 13. В (почти) конечном итоге телеоплексия сама берет на себя оценку телеоплексии как исследовательской программы. Единая стоимость капитала автоматически производится присущим ему аналитическим интеллектом из цен с поправкой на коммерческую относительность (в сторону «базовых ценностей») и с учетом исторической виртуальности (в сторону достоверного финансового моделирования риска) как спонтанная оценка. Тонкость этих расчетов неравномерно раздроблена логическими вопросами самореференции — одновременно знакомыми и  пока еще неожиданными — по мере того, как она увеличивается, проходя сквозь динамику соревнующегося познания в  искусственном времени. Если у современности есть спонтанное телеоплексическое самосознание, оно совпадает с проблемой техономического натурализма, если подходить к ней имманентно: сколько стоит мир? С точки зрения телеоплексичной рефлексии нет никакой принципиальной разницы между этим коммерчески заданным вопросом и его технологически ориентированным дополнением: на что способна земля? Есть только самоквантификация телеоплексии, или кибернетическая интенсивность, для чего и существуют (в конце концов) компьютеризированные финансовые рынки. По мере того как акселерационизм замыкает цепь телеоплексических самооценива26

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ний, его теоретическая «позиция» — положение относительно его объекта — становится все более запутанной, пока она не переймет все основные симптомы запущенного личностного кризиса. 14. Что же такое потребовалось бы телеоплексии, дабы реалистично оценить себя (или достигнуть «самосознания», как это описывается по версии китчевых киберужастиков)? Изнутри финансовой системы, устроенной согласно законам, которые пока еще не определяемы точно, но почти наверняка стремятся к деполитизации и криптоцифровому распределению, она бы обнаружила цены, соответствующие ее собственному максимально ускоренному техногенезу, направляя капитал к  автоматизации, самовоспроизведению, самоулучшению и бегству в «интеллектуальный взрыв». Система цен, чья эпистемологическая роль была давно усвоена, таким образом превращается в  рефлексивно самосовершенствующееся технологическое гиперсознание. Независимо от  идеологических направлений акселерационизм прогрессирует только благодаря своей возможности прослеживать подобное развитие — неважно, с целью подтверждения или же, напротив, опровержения телеоплексических ожиданий Техономической Сингулярности. Современность наглядно остается строго непостижимой в  отсутствие успешно завершенной программы акселерационистских исследований (что требуется даже Извечной Критикой в ее теоретически продвинутых ипостасях). Даже полностью проработанный отрицательный вывод неизбежно произвел бы вполне удовлетворительную экологическую теорию антропоцена. 15. Тройной проблематики относительности, виртуальности и рефлексивности уже хватает, чтобы сильно, однако не непреодолимо затруднить это исследование. Нужно упомянуть некоторые дополнительные трудности, потому что их устранение внесло бы важные детали в завершенную модель акселерационизма или, произведенное иначе, составило бы конкретную историческую философию маскировки (незаменимой в любой экономической теории, соответствующей действительности). 16. Экономика, понятая коммерчески (как система цен), представляет собой многоуровневую феноменологию общественноисторического производства. Это объективная структура явлений, которая упорядочивает оцененные вещи, а также арена политической борьбы, на  которой стратегические манипуляции восприятием оказываются бесценными. Извечная Критика давно утверждает, что монетаризация социальных явлений внутренне конфликтна. Подобные замечания только подкрепляются в эпоху Н и к  Л а н д

27

обязательной деметаллизации, политизированных (не разменноденежных) режимов и эконометрических бюрократий, геополитически оспариваемой гегемонии в области мировых валютных резервов и распространения криптовалют. В отсутствие беспроблемных (не противостоящих друг другу) макросовокупностей или единиц финансовой деноминации теории экономики следовало бы застраховать себя от возможных рисков. 17. Формы социополитического наследия зачастую маскируют далеко зашедшие техономические процессы. В частности, традиционные юридические определения человека, агентности, собственности превратно представляют автономизацию/автоматизацию капитала, используя в  корне неправильное понятие владения. Понятие интеллектуальной собственности уже вступило в стадию очевидного кризиса (еще до того, как его совместимость с появлением машинного интеллекта была исторически испытана). Пока юридическое признание корпоративных «личностей» предоставляет возможность для техономической модификации структур бизнеса, существенные недостатки в понятии собственности (которому так и не довелось получить убедительное философское обоснование), совмещенные с общей культурной инертностью, вполне могут привести к систематическому неузнаванию эмерджентных телеоплексических агентностей. 18. Концентрация капитала — это синтетическое свойство капитализации. Нельзя с ходу предположить, будто бы меры скапливания, плотности и состава капитала, а также кибернетической интенсивности будут легкодоступными или четко совпадут. Нет какой-либо явной теоретической несовместимости между значительными техономическими интенсификациями и схемами социальной диффузии капитала вне модели фабрики (будь то  исторически знакомой атавистической ее версии или же неузнаваемо инновационной). В частности, активы домашних хозяйств представляют собой очаг скрытого накопления капитала, в котором запасы производственного аппарата могут быть экономически зашифрованы как приобретение потребительских товаров длительного пользования: от персональных компьютеров и портативных электронных устройств до 3D-принтеров. Независимо от трендов в поддерживаемой интернетом социальной слежке, способность статистико-экономических учреждений фиксировать изменения на уровне микрокапитализма заслуживает особенного скепсиса. 19. Не  просто возможно, но  и  вероятно, что прогрессу в  направлении Техономической Сингулярности будут препятствовать промежуточные искусственные мегаагентности, отчасти действу28

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ющие как исторические маски, но также изменяющие конечные результаты (как следствие эффекта зависимости от путей развития). Главными кандидатами для такой телеоплексической передачи оказываются большие цифровые сети, бизнес-корпорации, исследовательские институты, города и  государства (или высокоавтономные составные части государств, в особенности спецслужбы). Постольку, поскольку данные структуры восприимчивы к внерыночным сигналам, они отличаются произвольно институциональным характером с  урезанной телеоплексической интенсивностью и остаточным антрополитическим отпечатком. Вполне возможно, что на некоторых путях развития Техономическая Сингулярность будет отменена, возможно, в пользу «дружественного ИИ» или (антрополитического) «одиночки». Практически не может быть сомнения в том, что любая дорога к «взрыву интеллекта», проложенная через Агентство национальной безопасности, отличалась бы некоторой особо мутной подоплекой. Наиболее важное теоретическое последствие здесь заключается в том, что локальные телеологии неизбежно нарушат более продолжительные трендовые линии, как бы сгибая их к сверхмассивным объектам в пространстве гравитации. Также весьма вероятно, что некоторые образчики промежуточной индивидуации — самым очевидным из них является государство — могут быть стратегически инвестированы левым акселерационизмом именно с  целью привести виртуально-телеоплексическую линию Земного Капитализма (или Техономической Сингулярности) к уничтожению и распаду. 20. Если на  данной стадии акселерационизм представляется невозможным проектом, то это потому, что теоретическая оценка телеоплексического гиперинтеллекта не может быть произведена чем-либо, кроме него самого. Масштабы проблемы неотличимы от кибернетической интенсивности «почти окончательного» результата — Техономической Сингулярности, охватывающей себя в познании. Ее трудность или сложность есть именно то, что она есть, а именно: настоящий побег. Приблизиться к ней, таким образом, значит отчасти предсказать условия ее постепенной рефлексии — техономической валюты, с помощью которой история современности впервые может быть выражена должным образом. У нее нет альтернатив, кроме вложения в собственное исследование единиц судьбы или обреченности, замаскированных в системе каждодневных экономических символов, но c точностью извлекаемых при нахождении правильных криптографических ключей. Акселерационизм существует только потому, что его задача была автоматически дана ему. У судьбы есть имя (но нет лица). Н и к  Л а н д

29

TELEOPLEXY: NOTES ON ACCELERATION Nick Land. Editor-in-Chief, [email protected]. Urbanatomy Media, 42 Luyuan Rd, Bldg 2, Guangzhou 510000, China. Keywords: teleology of capitalism; techno-economic singularity; cybernetics; positive feedback; commercialization; risk management. This article describes accelerationism as a temporal structure — one that is operative in situations of positive feedback. Positive feedback processes are self-amplifying and more or less ubiquitous to all domains where there is directed development. In all those domains, they are however most likely to be “perceived” — or at least reacted to — as dangerous and countered by compensatory movements containing the explosive activity. In the socioeconomic domain, these compensatory movements come from social norms and political decisions, and not from the mechanism of capital itself, which would explosively move forward if unconstrained. The twisted complex of conflicting teleologies — natural self-amplification vs corrective compensation — is what the author calls “teleoplexy.” The author then proceeds to problematize the key teleoplexical mechanism in capitalism, namely price. Price is what determines itself and enters into a positive feedback loop. However, as capitalization is the commercialization of potentials, complex considerations pertaining to risk and future projections enter the dynamic of price determination. The importance placed on risk management and the prediction and assessment of future market states ensures that the teleoplexic process grows more “intelligent” as capital is channelled into the development of automated self-augmenting mechanisms of self-optimization, directing capitalism towards the techonomic singularity at its horizon. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-2-21-29

30

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

«Фрагментация — вот единственная стратегия» Интервью с Ником Ландом В  книге 2014 года1 вы пишете: «Что стало с  Америкой — наиглавнейший вопрос киберпанка». И правда, что же стало с Америкой в последние несколько месяцев? Я вроде как украл эту мысль у Уильяма Гибсона, так что она относится еще к середине 1980-х. Думаю, вы не ошибетесь, если скажете, что текущий момент возвращает нас к ней. Что стало с Америкой? Если в двух словах: спустя практически половину тысячелетия, когда главной движущей силой цивилизации была интеграция все более крупных и мощных государств под управлением группы идеологов универсализма (в представлении коих чем крупнее агрегация и чем мощнее множество общих правил, которые могут быть установлены внутри нее, тем лучше), мы видим поворот буквально исторического масштаба. Вот как мне представляется, что происходит с Америкой, — удерживать эту систему вместе становится все сложнее. Мы заранее извиняемся за отсылки к французской теории, которая, безусловно, участвовала в формировании вашего мировоззрения, но к которой у вас, судя по всему, развилась аллергия. За это вам не стоит приносить никаких извинений.

Перевод с  английского Максима Коваля по  изданию: © Land N. et al. “The Only Thing I Would Impose is Fragmentation” — Interview with Nick Land // Synthetic Zero. 19.06.2017. URL: http://syntheticzero.net/2017/06/19/ the-only-thing-i-would-impose-is-fragmentation-an-interview-with-nickland/. Публикуется с любезного разрешения интервьюируемого. 1. См.: Land N. Templexity: Disordered Loops through Shanghai Time. Shanghai: Urbanatomy Electronic, 2014.

31

Одной из наиболее значимых тенденций вашего письма была (или же до сих пор остается?) детерриторизация пропасти между «реакционным» и «прогрессивным». Она далеко не так заметна, однако, в вашем блоге Xenosystems2, где вы позиционируете себя как «правого» независимо от того, насколько вне данной позиции вы находитесь. Можно ли назвать это ретерриторизацией? Уже давно пришло — или прошло — время для серьезного обсуждения того, что именно люди имеют в виду, когда говорят «левый» или «правый». Оппозиция левых и  правых — это очень интересный момент нашего языка, можно даже сказать, маленькая языковая система, потому что термины эти используются с поразительным отсутствием ясности в отношении того, что они обозначают, и с грандиозным несоответствием основным ассоциациям, вызываемым ими. Для вас левые теперь находятся на стороне консерваторов, а правые, наоборот, на прогрессивной стороне. Но как же все-таки определить, где одни, а где другие? Можно ли сказать, что левые — как сказали бы Бадью со товарищи — выступают за эгалитаризм, а правые против него? Можно ли сказать, что максима левых — «Поступай с другим так, как хочешь, чтобы он поступил с тобой», тогда как максима правых — это «Делай все, что тебе угодно, но принимай последствия своих действий»? Допустим; это такое понимание правых в духе Кроули. Кстати, Бадью — весьма интересная персоналия в рамках нашего обсуждения, поскольку я могу сказать, что вполне удовлетворен его определением различия левое/правое. В наиболее распространенном сейчас понимании левые представляют лагерь равенства и универсализма, и эгалитаризм по большей части сюда подпадает. Правые же — лагерь фрагментации, всевозможных экспериментов и, я бы сказал, соревновательности во вполне традиционном смысле слова. Однако правда и то, что люди сами относят себя к левым или правым, и я бы назвал это гипертерриторизацией. Кровь и почва до сих пор остаются важной метафорой при описании позиции правых, и я ощущаю насущную по 2. См.: Outside In. URL: http://xenosystems.net/.

32

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

требность заместить или свергнуть ее, потому что не вижу каких-либо перспектив. Это тупик. Возможно, что есть некий простор для тактических маневров и здесь, но приставка «нео-» в слове «неореакция» как раз и означает, что нет пути для отступления. И даже если политики идентичности в духе крови и почвы смогут различными способами удержать власть, для них настанут худшие времена, поскольку они будут вынуждены производить или создавать что-либо, не будучи к этому способными. Они потеряют всякий потенциал массовой глобализации, и  их  имя будет ассоциироваться с поражением. Я бы хотел увидеть подобные эксперименты в небольшом масштабе с тем чтобы они вылились в поучающую неудачу, а не обернулись глобальной катастрофой. Вас интересуют локальные неудачи? Да, локальные неудачи — это прекрасно. Глобальные, конечно, совсем не так замечательны. Все аналогии с тридцатыми годами выглядят ностальгически неубедительно, как будто бы ничего нового и не происходит. Тем не менее имеется и Бадью с его страстью к Реальному, и феномен превращения коммунистов в фашистов в период между мировыми войнами — на ум приходят Пьер Дриё ля Рошель или Шарль Пеги, случай которого еще более неоднозначен, так как он задал направление и  для режима Виши, и для Муссолини, однако в то же время и для Сопротивления. Мы знаем, что у вас другое представление о том, что такое фашизм, и вы не видите трансформации в вышеупомянутых случаях, и с этой точки зрения переход Геббельса от социализма к национал-социализму столь же естественен, сколь и прогулка по парку. Мы же скорее заинтересованы в вашем переходе к другой — внешней — стороне. Можете ли вы обозначить связь между страстью к Реальному и страстью к Внешнему? Близко ли ваше Внешнее к Реальному в понимании Бадью? Возможно. Но я бы сказал, что без разговора о тестировании реальности всякое упоминание Реального есть не более чем пустой звук. Кто угодно может говорить о Реальном, но, пока не предъявлен какой-то механизм, обеспечивающий ИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ЛАНДОМ

33

не просто голос Извне, а действительное функциональное вмешательство с его стороны, которое имеет избирательный характер, его слова ничего не значат. В некотором смысле оно неотделимо от понятия фрагментации. Системы модерна работают — идет ли речь о рыночной экономике или же о  естественных науках, — поскольку являются фрагментированными системами. Не  политическим решением определяется, хорош ли какой-либо научный или экономический результат: он проходит через процесс селекции, который мобилизует Внешнее. Не могу назвать себя серьезным (или даже посредственным) специалистом по Бадью, однако моя естественная интуиция подсказывает, что примерно таково проявление Внешнего, о котором он высказывается со своей позиции. Глупый метафизический вопрос: Внешнее — нечто данное или зафиксированное во времени? Может ли оно изменяться? Это важный, хотя и не безупречно сформулированный вопрос. Тенденция трансцендентальной философии состоит во все большем отождествлении Реального и Времени. Реальное и Временное так сильно переплетены друг с другом, что невозможно представить себе Время как некое «место», в котором бы располагалось Реальное. Поэтому мы не можем задать вопрос, является ли Реальное неизменным или изменяющимся. Если бы мы ответили, что Реальное всетаки меняется (или нет), то в таком случае мы бы говорили, что оно располагается во  Времени, а  значит, нам следовало задавать этот вопрос применительно ко  Времени, а не к тому, что мы изначально имели в виду, когда заводили разговор о Реальном. Потому что Реальное и есть определяющий фактор. Считать, будто бы оно расположено во Времени, — значит потерпеть неудачу в собственно трансцендентальной постановке вопроса. Риторика непрозрачна, но, думаю, тут это неизбежно. Как работает тестирование реальности? Мы позволяем произойти какому-то  отбору. Естественные науки — пример не хуже любого другого. Единственное, в чем современная наука превосходит разные процедуры получения знания в другие времена и в других культурах, так 34

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

это в том, что ею задействован механизм отсеивания неадекватных теорий, который находится за пределами политического влияния. Карл Поппер здесь абсолютно прав. Если нечто поддается политическому влиянию, то оно бесполезно и ненаучно по определению. Мы не доверяем ученым, мы не доверяем научным теориям, мы не доверяем научным институтам; чему мы доверяем — так это распределенной зоне критики и критериев оценки: воспроизводимости экспериментов и эвристик, которые построены с целью определить, может ли данная теория быть отброшена и  заменена более успешной. Механизм отбора определяет важность науки и делает ее системой тестирования реальности. И это, очевидно, внутренне противоречит любой форме политического влияния на сообщество, которое пытается в своих терминах, через свои процессы договориться о том, какова природа реальности. Реальное должно быть вторгающимся извне критическим фактором. В тексте CCRU3 «Лемурианская война времени» говорится, что гиперверие4 «расчерчивает побег от судьбы». Как данную концепцию можно увязать с тестированием реальности? Гиперверие — одна из тех вещей, которая полностью избежала нашего присмотра и теперь обитает на свободе. Мое отношение к этой одичавшей штуковине такое же, как и у всех, кто ведет за ней наблюдение. Я подхожу к гиперверию безо всяких привилегий, пытаясь понять, как оно живет, меняя себя и окружающий мир. Гиперверие именно что вещь, а не концепт. Для меня смысл гиперверия состоит в эксперименте, который делает себя реальным, если он работает. А работает он или нет, мы, опять-таки, вовсе не способны определить заранее в  ходе обсуждения. Он не  может быть конечным пунктом некой внутренней диалектики: вау, это хорошее гиперверие, и у него блестящее будущее! Если оно работа 3. Группа исследований киберкультуры (Cybernetic Culture Research Unit) — междисциплинарный коллектив, основанный Сэди Плант при департаменте философии Университета Уорика в 1995 году. С 1997 года работой группы руководил Ник Ланд. 4. От английского слова-бумажника hyperstition, составленного из приставки «гипер» (hyper) и существительного «суеверие» (superstition). — Прим. ред.

ИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ЛАНДОМ

35

ет, то лишь в силу того, что ему присуще некое отношение к Внешнему, чем мы никак не способны управлять. Пожалуй, с превеликой осторожностью, крайне аккуратно мы могли бы делать некие предсказания (как их совершают ученый или художник): угадывать способы, которыми вещь «сработает» или нет. Однако речь совсем не о том, чтобы иметь критерий оценки, не говоря уже о законе. Давайте вернемся к  самому первому вопросу об  Америке в  текущий исторический момент — момент, запутанный в складках семиотических паттернов и интенсивных регулярностей, которые твитятся и  распространяются в определенном постфактическом дискурсивном пространстве, создавая образ реальности, который мы, оглядываясь назад, уже не можем отличить от нее самой. Сфабрикованные новости, как в истории с участием македонского города Велес в выборах президента Америки, — это шанс «исследовать пути отступления» в вашей терминологии или же эфемерное событие, не имеющее значимости? Я определенно считаю, что обесценивающий ответ в духе второго варианта выдает только грубое самодовольство. Можно ли сказать, что это путь отступления? Здесь, безусловно, есть связь с  побегом. Феномен сфабрикованных новостей в целом имеет серьезное значение и исторически важен. Сейчас я полностью захвачен силой аналогии между эпохой Гутенберга и эрой интернета, а также ритмической силой их резонанса. Изобретение печатного станка повлекло за собой массивное разрушение реальности. Когда в Европе данный процесс начал набирать обороты, все соглашения в отношении описаний реальности, все качества, приписываемые власть имущим, все критерии, поддерживающие философские или онтологические аргументы, — все они были брошены в хаос. Грандиозный беспорядок завершился установлением новой системы правил, которая допускала больший плюрализм. Сейчас мы находимся в ранней стадии подобного преобразования — полного, всеразрушающего онтологического хаоса, который произведен тем, что все системы знания были взорваны с пришествием интернета. Система образования, медиа, издательское дело, рыночные авторитеты, кредитные системы — все, что охраняло 36

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

врата Знания и поддерживало иерархию информации в современном мире, распадается на куски со скоростью, которую сложно было вообразить. Ближайшие последствия непременно будут сумбурными и непредсказуемыми или даже неотвратимо ужасными в различных вариантах. Представление о том, что возможно еще вернуться к прежнему режиму онтологической стабилизации сейчас, — больше, чем просто заблуждение. И  все описанное  — побег, который строго аналогичен тому способу, которым модерность сбежала от Старого порядка. В начале эпохи интернета все представляли себе его демократичным по своей сущности. В нулевые, а именно во время Арабской весны, блогеры и прочие пользователи интернета воспринимались в качестве всемирных распространителей демократии. С вашей точки зрения все это, должно быть, выглядит смехотворно. Выходит странная химера: сначала мы правильно распознали огромный революционный потенциал новых медиа, а затем применили его к умирающим идеологическим формациям. Как если бы во времена Гутенберга кто-то сказал, что печатный станок — это потрясающее изобретение, так давайте используем его, чтобы распространить католическую веру по  всему земному шару. Это наполовину верно и  наполовину безумно. Неоконсервативное сознание, связанное с  коммуникационными технологиями, — ровно тот же гибрид: проблеск реализма смешан со здоровой дозой полнейшего психоза. Реза Негарестани где-то  писал, что «коллективности еще недостаточно, чтобы работа или событие считались гиперверовательными», разрабатывая свой тезис через различие между Толкиеном и  Лавкрафтом. О  какой коллективности мы здесь говорим, если она не  привязана к универсализму? Не стану утверждать, что я на сто процентов понимаю, о чем Реза говорит в этом тексте. Поэтому не очень хотелось бы, чтобы сказанное мной воспринималось как комментарий к его мысли. Но гиперверие действительно связано с определенным пространством, где важную роль играет коллекИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ЛАНДОМ

37

тивная риторика и  даже больше. Дело вовсе не  в  универсальности, речь, скорее, идет об анонимности или проблеме присвоения высказывания. Гиперверие (то, что мы называем сейчас мемом, очень близко к этому), которое можно представить в качестве акта чьего-то авторства, с самого начала лишено силы. Лавкрафт, судя по всему, понимал, что создание им лавкрафтианской мифологии во  многом было попыткой вычесть собственную роль из процесса. Ктулху становится гиперверием как раз потому, что он не просто изобретен Лавкрафтом, о чем говорит тот факт, что Лавкрафт странным образом, часто довольно неуклюже, включал сеть социальных связей (конкретно — имена друзей) в произведения. Важно, что понятие коллективности выступает как сбой присвоения, первоначальное его отрицание. Я не думаю, что это просто тактика. Штуки, о которых ты не имеешь ни малейшего понятия, откуда они взялись, элементы, в происхождении которых ты наименее уверен, — именно они создают сильнейшее движение гиперверия. Обратимся снова к периоду между мировыми войнами: ваши многочисленные псевдонимы напоминают нам о гетеронимах Фернандо Пессоа. Один из них был футуристом, другой роялистом, несколько были оккультистами и неоязычниками. У вас все заходит даже еще дальше: вначале полагали, будто Реза Негарестани — это одна из ваших аватар. То же самое с Иегу, ведущим марксистский твиттер @Damn_Jehu, который определенно разделяет многие из ваших позиций. Как если бы гетеронимы были силой против одноголосия, и потому необходимо поддерживать их различие. Люди продолжают говорить мне про Пессоа, всегда убеждая обратить на него внимание, но боюсь, что пока мне не представилось случая сделать это. Я уверен, что отсылка хорошая, и мне стыдно признавать неосведомленность. Поддержание множественных идентичностей, по  крайней мере сознательное, — задача невыполнимая. Хотелось бы, чтобы такое было возможно, но все, что ты в силах сделать, — создать набор правил, которые каким-то образом затруднят вхождение в режим одержимых попыток собрать воедино психобиографическую историю. Я всегда относился с  сильнейшим отвращением к  мыслительным усилиям, 38

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

сопровождающим последние. Не  скажу, что у  меня аллергия на чтение биографий, однако представление о том, что их  прочтение позволяет проникнуть в  некую глубинную суть чего-либо, кажется мне в высшей степени нелепым. Я не могу вспомнить интересную личность, такую, о которой я бы подумал: если бы мы только знали больше биографических подробностей, я бы понял, о чем именно она пишет!.. Биографии Ницше, или Делёза, или Лавкрафта, если к ним не относиться с предельной осторожностью, скорее, сбивают с толку. Отказ от психобиографии — это одно из правил, которых я стараюсь придерживаться. И все же действительное функционирование механизма находится, пожалуй, в руках судьбы — оно выше человеческой способности к построению стратегии. Ты постоянно скатываешься по наклонной. На протяжении долгого времени у нас было ощущение, что вы выступаете скорее в роли модератора или картографа неореакции, чем ее идеолога. Или, быть может, вы термит, который, завершив работу, передвигается на  совершенно новую территорию. Наверное, это в духе конференции «Наследие Ника Ланда», на которой, как предуведомляют организаторы, вовсе не будут продвигаться идеи неореакции. Вспоминается случай Брехта, которого — для сохранения за ним статуса классического автора — надо было очистить от социализма или коммунизма. Следуя за вашими блогерскими интервенциями как агрератора или сборщика ссылок, мы обнаружили, что к выходу из эхо-камеры может вести чтение о процессах или вещах, которые производят некоторое впечатление, — не  тех, с  которыми ты обязательно согласен. Взгляд в бездну, как сказал бы Роберто Боланьо. И по всей видимости, эта роль или функция весьма противоречивая. Сейчас так много шума и гама вокруг того, как развивается ситуация, что становится сложно трезво описать происходящее даже со своей точки зрения. Вероятно, расщепленный ответ тут окажется единственным практичным или же реалистичным. Для начала  — дурная слава неореакции. Бытует представление, что она просто-таки худшая вещь в  мире, что она будет невероятно травматичной и окажет отвратительИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ЛАНДОМ

39

ное влияние; такой взгляд уже обыгрывался мной в Темном Просвещении5, а  также в  текстах Молдбага6. Я  соглашусь, что на той стадии неореакция была больше кураторской, нежели полемической. И боюсь, я даже нахожу это привлекательным. Если бы вы собирались рассказать кому-либо, что же это за явление — неореакция, то ответ был бы значительно менее ясен, чем вложенные в него эмоции, среди которых прежде всего полнейшие ужас и отвращение. Синдром настолько захватывающий, потому что выглядит как универсальный инструмент исследования. Можно сказать, что Менций Молдбаг ввел понятие Собора как самоуправляемого религиозного процесса с определенными доктриной и  уставом, устанавливающим к  каким-то  вещам отношение сродни религиозной ненависти или неприятия ереси. Вы встречаете культурные провокации, которые вызывают сильнейшие аллергические реакции, и таким образом вступаете в экспериментальное взаимодействие с объектом, существование которого до сей поры было лишь гипотетическим. Это наиболее базовый способ замыкания — по крайней мере предположительно, насколько мы сейчас знаем. Он замыкается сам на себе и становится незаменимым, потому что генерирует такую объемную реакцию. Поэтому уже нельзя просто сделать шаг назад в  каком-то единичном порыве решимости. Это как заявить, будто бы мы перестанем экспериментировать с физикой частиц, используя коллайдеры, оставим всю систему экспериментальных возможностей. К  тому же неореакция очень молода и  становится полем для борьбы. Вследствие этого она генерирует огромный уровень антагонизма, и  люди, которые хотят участвовать в борьбе, которых сейчас очень много по обе стороны конфликта, собираются вокруг нее; наибольшие страсти кипели, наверное, в 2014-м. Но неореакция достаточно сильно разделена изнутри — так было с самого начала. Какие-то люди были выброшены и  теперь идентифицируют себя с  более привычными правыми идеями, такими как «превосходство белых». Существуют расколы и  по  другим направлениям. 5. См.: Idem. The Dark Enlightenment // The Dark Enlightenment. URL: http:// thedarkenlightenment.com/the-dark-enlightenment-by-nick-land/. 6. См. блог Менция Молдбага: Unqualified Reservations. URL: http://unqualifiedreservations.blogspot.com.

40

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Есть группа, которая намного ближе к реакционному традиционализму, и я не могу понять, зачем им приставка «нео-», коль скоро они определяют себя в духе политики дореволюционной Франции. Сам уровень беспорядка и хаоса такой, что непонятно, хочешь ли ты выходить из зала, просто потому, что ты еще не понял, что творится внутри. Все еще не пришло в устойчивое состояние, и непонятно, потеряешь ли ты что-либо, если уйдешь сейчас. И все же, если меня попросят определить неореакцию, я скажу, что это политическая философия заплаточного неокамерализма Молдбага. Я считаю это чрезвычайно важным. И у меня совсем нет стремления выпутывать себя из этого базового тренда политического анализа. Похоже, что у вас много заигрываний с Законом По7 и контрарианизмом. На @Outsideness вы пишете: «Вообще-то мне нравятся многие мигранты и  черные, только не  плакальщики, бунтари, уличные бандиты и  джихадисты, пришествие которых неустанно провозглашает Собор»8. Не кажется ли вам, что приведенные слова напоминают Борхеса (в «Корпорации Тлён»), который выступает за «свободу и порядок», при этом поддерживая Пиночета с сохранением и восстановлением Системы Безопасности Человека? Так ли уж это далеко от: «Расплавление найдет место и для тебя СПИД+ транссексуал латино-китайская шлюха на стимуляторах из Лос-Анджелеса в зеркальных очках с дурным поведением. Глянцованная полинаркотиком из К-новы, искусственного серотонина и заменителей женского оргазма, ты только что отморозила трех ребят из полиции Тьюринга с таким киношным девятым калибром»?9 [Длинная пауза.] Дайте подумать, как лучше ответить. [Длинная пауза.] Не знаю, это сложно. У меня теперь в твиттере целая банда молокососов. Я, конечно, не отождествляю вас с ними (давайте определимся с этим сразу), но я думаю, 7. «Закон По», по имени его автора Натана По, — интернет-выражение, отражающее идею, что без эксплицированного намерения автора зачастую крайне трудно или вовсе невозможно отличить экстремистское высказывание от пародии на него. 8. См. URL: http://twitter.com/Outsideness/status/833207354271207424. 9. Idem. Meltdown // Idem. Fanged Noumena. Falmouth, UK: Urbanomic, 2011. P. 456.

ИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ЛАНДОМ

41

что их волнуют похожие вопросы. Один из важных факторов — возраст. Молодые люди хорошо переносят массивные взрывы социального хаоса. Тому есть причины, так появляется лучшая музыка. Не скажу, будто не рублю фишку: все очарование киберпанка на этом основано. Но я не думаю, что возможно создать идеологию из чистой энтропии социального распада — она просто не сработает. Это не поддерживаемый и практически консистентный процесс, и поэтому это фальстарт для акселерации. Она порождает реакцию, которая победит. История свидетельствует, что партия хаоса всегда подавляется партией порядка. Даже если партия порядка не вызывает у вас никаких симпатий (и я тут не претендую на то, чтобы быть столь однозначным), результат не будет тем, что вы хотели бы увидеть. Никсон приструнил хиппи, Термидор положил конец безумствам Французской революции. Это совершенно безжалостный и неизбежный конец любой истории: партия хаоса не может быть допущена до реального управления и будет подавлена. Конечно же, она во многом эстетически и либидинозно привлекательна, однако с прагматической стороны представляет собой пустое место. Что бы я сказал молодежи сегодня — у вас нет программы. То, за что вы боретесь, извращенным образом приведет ровно к тому, против чего вы выступаете. Сейчас вы говорите немного как левый акселерационист: мол, нужна программа и идеология. Да, есть такая проблема, но всегда необходимо иметь практическую ориентацию. У неореакции есть программа — даже в самой ее либертарианской форме. Не такая, которая могла бы быть применена бюрократическим аппаратом в условиях централизованного режима, но это попытка создать какую-то связность в паттернах вмешательства. Разумеется, все пытаются ее добиться. Даже братство хаоса — в том смысле, в котором оно хочет остаться братством хаоса, когда все братья проснутся завтра утром, — имеет программу в подобном минимальном смысле. Я думаю, это единственная вещь, которой бы я хотел строго придерживаться. Стратегия. Фраза Джоны Голдберга «все мы теперь фашисты», которую вы цитируете в своей статье на букву F, звучит при42

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

мерно как слова Фуко, если немного прибавить им градуса: «…кто воюет с  кем? Все мы воюем друг с  другом. И  внутри каждого из  нас одна часть воюет с  другой»10. Не  будем забывать, что Фуко восхищался Анри де Буленвилье, своего рода протонеореакционером: война как основа общества, война как гонка между аристократичными франками и простонародными галлами. С другой стороны, для децентрализирующихся франков все хреново сложилось как раз из-за монарха. И снова я боюсь сказать, что не знаком с упоминаемым вами автором, но я вспомнил о том, что произвело на меня большое впечатление и  должно быть близко по  смыслу. Когда я посещал курс по философии и литературе в университете, то был очень заинтересован «Тэсс из рода д’Эрбервиллей» Томаса Харди. Книга о том, что классовая борьба на самом деле этническая война, продолжающийся этнический конфликт между норманнами (франкоговорящими аристократическими захватчиками) и коренными жителями Англии. Но, честно говоря, все, что я мог бы сейчас ответить кроме этого, будет настолько состряпано на скорую руку, что я не ручаюсь за какой-то смысл. Мы так подводим вас к теме детерриторизации различия правых и левых. Концепция ассортативного скрещивания, которая в  каких-то  областях вселенной воспринимается весьма скептически, звучит почти как стандартная теория Бурдьё о том, как обитатели одной среды социализируются и размножаются. Однако когда кто-то из правых говорит о чем-то подобном, его слова воспринимаются не как простое наблюдение, а  как диагноз, указание к  действию и принятие желаемого за действительное одновременно. Причина, по которой мы все еще не можем отказаться от деления на правых и левых, заключена в том, что структура межклановой вражды уже так глубоко закреплена. В последние годы я  бываю ошеломлен произвольностью определений — это как остроконечники и тупоконечники. 10. Foucault M. Introduction // Barbin H. Herculine Barbin: Being the Recently Discovered Memoirs of a Nineteenth-Century French Hermaphrodite. N.Y.: Pantheon Books, 1980. P. 208.

ИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ЛАНДОМ

43

Различия между правыми и левыми укоренены в войне кланов. Есть тесты, которые это подтверждают. Человек, посвященный в ход эксперимента, читает политическую программу, специально подготовленную заранее, и люди, которые ему сочувствуют, немедленно поддерживают все тезисы, хотя в устах другого человека они воспринимаются как воплощение абсолютного зла. Представление о том, будто бы клановая война может быть сведена к какому-то набору содержательных и противостоящих идеологических позиций, безумно, и пример, который вы представили, из той же оперы. «Кто» намного важнее, чем «что». Есть совсем не так много людей, которые не попадаются на такой обман, и я правда восхищаюсь ими. Сам я пытаюсь не быть захваченным племенными конфликтами, поддерживая некое безумное расщепление гиперверия. Иногда тебе надо посмотреть на  монету с  другой стороны, понять другую позицию, но мне кажется, что большая часть мира настолько погрязла в войне кланов, что никто даже не придает значения тому, что именно содержится в той или иной идее. Единственный вопрос, который всех волнует: это произносят враги или же наши? Мы возвращаемся к вопросу о различиях и сходствах между неореакцией и  акселерационизмом, между блогом Xenosystems и блогом Urban Future11. Когда ваш твиттер @Outsideness, который привязан к Xenosystems, временно заблокировали, вы стали писать неореакционные твиты от акселерационистского @UF_blog. И наша реакция была: мы этого вовсе не хотим, давайте их разделим. Должно быть, вы уже устали от того, что я это повторяю, потому что повторяю я это как мантру, но я действительно не ощущаю за собой какого-то авторитета в отношении этих сложных и турбулентных процессов. Обе большие их ветви, неореакция и акселерационизм, подвержены влиянию самых разных сил. Акселерационизм был возрожден бумом вокруг левого акселерационизма. Это случилось после Темного Просвещения, а стало быть, проследить, какой паттерн за ним стоит, достаточно сложно.

11. См.: Urban Future (2.1). URL: http://ufblog.net/.

44

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

С определенной точки зрения сначала появился акселерационизм и вслед за ним — неореакция, что подразумевает некую последовательность в развитии. Однако, если посмотреть под другим углом, мы увидим скорее спираль с витками взаимодействия. Разделение блогов и аккаунтов в твиттере не является реализацией цельной и заранее продуманной стратегии. Это лишь способ использования ресурсов, позволяющий избежать неких типов интеграции, которые могли бы погасить то  вдохновение, которое мы ощущаем от  непредсказуемости развития двух тредов и непредсказуемости явления в целом. Просто-напросто смешать в одну кучу правый аскелерационизм и синтез неореакции — неизбежный в определенном отношении ход, однако в конечном итоге он бы разрушил экспериментальный потенциал и лишил пространства развития. Кажется ли вам, что левый акселерационизм со  своей рациональной и прагматической программой упускает из виду мифы и  мифологическое измерение? Реза Негарестани пытался включить их  в  материал «Циклонопедии»12, что слишком часто принималось за постмодернизм. Считаете ли вы, что левый акселерационизм — это способ заморозить течения, о которых говорилось выше? Язык часто имеет ретроспективный характер, и это сбивает с толку. «Левый акселерационизм» и «правый акселерационизм» как термины появились совсем недавно. Возрождение акселерационизма в англоговорящем мире началось, когда CCRU взяли на вооружение прочтение Делёзом и Гваттари ускоряющегося процесса у Ницше. У Делёза и Гваттари есть совершенно прозрачная идея, что надо двигаться вслед за рынком. CCRU развивали данное направление, когда еще само слово «акселерационизм» не было в ходу, его только потом употребил критик. Позиция была левой, потому что она была определена Делёзом и Гваттари как антикапиталистическая политическая стратегия. Я не думаю, что CCRU пытались ее как-либо пересмотреть. На этапе CCRU акселерационизм был версией акселерационизма у Делёза и Гваттари — попыткой разогнать капитализм до своей смерти. 12. См.: Negarestani R. Cyclonopedia: Complicity with Anonymous Materials. Melbourne: re.press, 2008.

ИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ЛАНДОМ

45

Но можно и предположить, что это была правая идея, потому что на данной стадии невозможно провести различие между левым и правым акселерационизмом. Если вы говорите, что надо привести капитализм к завершению, то выходит, что все ваши рекомендации приносят максимальную выгоду в рамках капиталистической динамики. Получается, что в силу самой структуры аргументации нельзя провести различие между про- и антикапиталистическими акселерационистскими концепциями. Как определить, где кончается одна и начинается другая? Левый акселерационизм, который изначально называл себя просто акселерационизмом, выходит на сцену с политическими заявлениями, сильно отличающимися от  всего, что было в предшествующей традиции. Он утверждает, что необходимо различать между принципиальной движущей силой акселерации и капитализмом. Капитализм является не  самой этой силой, но, скорее, чем-то  случайно совпавшим с ней в ходе истории и с какого-то момента начинающим ее тормозить. Поэтому акселерационизм не фиксирован на капитализме, что становится основой доктрины левого акселерационизма. Итак, финальная стадия, с моей точки зрения, наступает, когда появляется противник в  лице уже правого акселерационизма, который ставит своей теоретической задачей вернуть акселерационизм в контекст капиталистической динамики. Я бы сказал, что левый акселерационизм — командный пункт, из которого осуществляется контроль над процессами техноэкономического ускорения. И возникают серьезные сомнения в отношении того, может ли такой контроль ускорять изменения быстрее, чем это происходит спонтанно. Что вы можете сказать о  новой философской программе Резы Негарестани, а также ее противостоянии с «теорией слепого мозга» Скотта Бэккера? Я  склоняюсь на сторону Скотта Бэккера13. Возможно, я что-то упускаю, но я не могу вспомнить случая, когда я чи 13. Ричард Скотт Бэккер (обычно подписывается как Р. Скотт Бэккер или Скотт Бэккер) — канадский фантаст и философ. См., напр.: Bakker R. S. The Last Magic Show: A Blind Brain Theory of the Appearance of Consciousness // Academia.edu. URL: http://academia.edu/1502945/The_Last_ Magic_Show_A_Blind_Brain_Theory_of_the_Appearance_of_Consciousness.

46

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

тал что-либо им написанное и думал, что это неверно. Мне всегда хочется сказать: да, парень, тут ты абсолютно прав. Зачастую его письмо виртуозно в  своей непредсказуемости. Но как только ты понимаешь, что имеется в виду, ты соглашаешься. Были ли вы так увлечены естественными науками, пока не познакомились с его мыслями? Я думаю, что естественные науки и капитализм — две стороны одного явления. И  то  и  другое представляют собой механизмы, которые набирают обороты за  счет того, что дают Внешнему возможность избирательного вмешательства в свои области, которые все более расширяются в зависимости от того, как много автономии им предоставлено. В этом смысле быть на стороне естественных наук — значит быть на стороне Внешнего. Но есть множество нелепых способов быть на стороне Внешнего, так же как есть много нелепых способов быть на стороне капитализма. Вы можете сказать, что буржуа прекрасные люди, достойные всяческого восхищения, или сказать: я люблю эту компанию. И я не стану в каждом конкретном случае заявлять, что вы не правы, не более чем если вы скажете: вот этот ученый замечательный человек, и он очень честный, и я ему доверяю. Вполне может быть, что он и правда замечательный человек, и он действительно прикладывает усилия, чтобы быть честным, и что ему можно доверять в большей степени, чем большинству людей, но это совершенно не касается того, чем занимается наука. Наука работает против ученых, так же как капитализм — против предприятий. Эти процессы работают, подвергая какие-то элементы в своей области деструктивной критике в соответствии с определенными критериями отбора, что создает движение в конкретном направлении. Вы говорили о том, что художники тоже способны познавать Внешнее. Как вы проводите грань между наукой и научной фантастикой, между ученым и художником? Я не стремлюсь к проведению какого-то строгого водораздела между ними. В  обоих случаях мы имеем дело с  формулировкой или подвешиванием некой гипотезы. Я  предполагаю, что каждый ученый создает для себя научно-фанИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ЛАНДОМ

47

тастический рассказ. У всех нас есть представление о том, каким станет мир пять лет спустя, даже если мы не формулируем это четко или не отдаем себе в том отчет. И если мы в какой-то степени не занимаемся тут научной фантастикой, значит, мы сочиняем себе уродливо консервативный, неподвижный, нереалистичный сценарий будущего. В большинстве случаев ученый — это просто плохой писатель-фантаст, а писатель — хочется надеяться, что получше. Здесь, конечно же, развивается нелинейная динамика, и  авторы научной фантастики перенимают очень многое у  ученых, чтобы совершенствовать сценарии, и  наоборот. Научная фантастика настолько задает само понимание будущего, что становится фоновым шумом. Лучшая версия будущего, какую только можно представить, — это адаптация произведений какого-то писателя. И наука, безусловно, следует за интуициями писателей. Фантастика предоставляет науке поле для экспериментов. Ребекка Шелдон, обсуждая появление Пепе14 как современного продолжения Кек15 и  его оккультных атрибутов, пишет, что Внешнее «темно в том смысле, что оно действует, не  обладая всем возможным знанием, и  хаотично, потому что оно предполагает, что внешние силы являются полностью внешними»16. Может ли Пепе, как его представляют интернет-сообщества, служить моделью для события гиперверия? Это невероятно захватывающая тема, и  пока что я  не  думал о ней достаточно. Сюда вовлечены сборки чрезвычайно странных и  случайных элементов, появившихся в  невероятном автономном процессе самоутверждения. Всегда есть соблазн приписать их появление кому-то конкретному: такие-то люди в канале /pol/ использовали эту картинку, причем намеренно. Но  такой взгляд совершенно неадекватен. Тут участвует перевод с оркского языка из вселенной Вар 14. Лягушонок Пепе (Pepe the Frog) — известный интернет-мем, представляющий собой зеленую антропоморфную лягушку. Впервые появился в комиксе Boy’s Club, созданном Мэттом Фьюри. 15. Кек — популярный интернет-мем, одна из разновидностей акронима LOL (от англ. laughing out loud — громко смеюсь, «ржунемогу»), используемого главным образом для выражения смеха в сетевой переписке. 16. Sheldon R. Xeno // the occulture. 22.01.2017. URL: http://theocculture.net/xeno/.

48

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

крафта, тут участвует древнеегипетский культ, тут участвует одержимость определенным набором фонем, который проходит насквозь, этот фонетический взрыв, К К К К К. Очевидно, что это модель для гиперверия. Внутри неореакционных кругов велись дискуссии о необходимости создания новой религии еще задолго до появления Кек. Поскольку Молдбаг в своем анализе представил Собор как приют для уродов, своего рода извращенный протестантизм, многих католиков привлекали эти рассуждения. Согласно их толкованию, протестантизм Молдбага — это чудовищная ошибка, ведущая к Собору, и таким образом они пытались оправдать католицизм. Но там было и много атеистов. Случился очень странный социальный коктейль. Персонаж Спэндрелл, который всегда был очень резким, очень крутым, говорил, что единственный выход — это новая религия. В  такие моменты ты думаешь: нельзя просто так создать новую религию, нельзя просто так создать Кек. И тут нечто происходит, и появляется армия троллей, которые кричат: «Славься, Кек». И это не просто шутка: подобные заявления будут психологической защитой от чего-то очень мощного и лавкрафтианского, происходящего здесь, отнюдь не  его осмыслением. Нечто поистине безумное случилось с  самоуправляемым грандиозным культом Кек. Это восходит к древним временам, и, должно быть, так происходили все религиозные восстания, так создавались религии. Мы могли бы соотнести Пепе с  фигурой трикстера, в  котором левые акселерационисты видят способность привносить трансформацию в себе и из себя, а также способность к  «изменению трансцендентальности мира», как выразились Шрничек и Уильямс. Саймон О’Салливан отмечает, что Жиль Делёз предложил интересную вариацию в отношении отличия трикстера от предателя: первый действует внутри существующего режима, хотя и выворачивая его правила наизнанку, второй порывает с режимом (или миром) полностью. В одном из ответов в своем блоге вы приводите метафору дамбы, которая медленно поглощается и разрушается некой внешней силой, и говорите, что эта дамба — блог Xenosystems. Кто здесь трикстер и кто предатель? Один из важных моментов — агентность. Обе фигуры упрощены антропоморфизацией. Заявление со  стороны любоИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ЛАНДОМ

49

го человека, что он идентифицирует себя с  одной из  ролей, — это пустословие. Трикстеры и предатели — те, кто использует методы, позволяющие вмешиваться в  реальную работу присвоения. Одно из  произведений, которое прекрасно иллюстрирует описываемое, — это «Нейромант». Кто там трикстеры и кто предатели? Все люди принимают роли через определение своего отношения к Внешнему, в качестве которого выступает Зимнее Безмолвие. Когда полицейские Тьюринга говорят Кейсу «Вы предатели, вы не знаете, с кем имеете дело, вы пытаетесь выпустить его наружу, и  тогда полностью потеряете контроль над ним. Это будет катастрофа для всего человечества, о чем вы, черт возьми, думаете?», настоящий вопрос таков: какие скрытые ресурсы трикстерства или предательства в данном случае используются? Эми Айрланд в интервью с Андреем [Томажиным] сказала, что, в отличие от левых, замкнутых в эхо-камере, вы взаимодействуете с настоящими фашистами, мизогинистами и  белыми супрематистами. Вспоминается Пазолини, который замечал, как важно знакомиться с молодыми фашистами. Вы бы, наверное, назвали их так-называемыми-фашистами. Кто трикстер — предатель или фашист? Вопрос остается открытым. Соблазн антропоморфизации всегда существует. Все участники хотят присвоить себе важные роли в том, что они делают, и люди со стороны хотят отождествлять происходящее с конкретными людьми, их заявленной идеологией и теми структурами, которые они пытаются присвоить. Но все это на самом деле сплошное заблуждение. Фашизм не появляется потому, что появляется группа людей, которые начинают называть себя фашистами, — это как поставить телегу впереди лошади. Люди, осознающие себя в качестве фашистов, появляются, потому что существует некий реальный процесс фашизма. Люди пребывают в  полном отрицании происходящего, по обе его стороны. На стороне левых господствует полное отрицание в отношении того, насколько прочно фашистские установки были встроены в структуру современного общества в XX веке. Также они отрицают глубинную природу вещей, с которыми имеют тут дело. Они думают, что в семье может быть и не без урода, но если загнать и запугать пару плохих парней, то все зло будет побеждено. Мне кажется, это 50

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

безумие — не быть заинтересованным, не пытаться понять, каким образом думают эти люди и откуда появляются их идеи. Вы писали в твиттере по поводу инцидента с галереей LD50: Краткая история современного искусства — 1917: писсуар Дюшана как арт-объект. 2017: маленькая галерея в  Дальстоне наконец-то  шокирует буржуазию17.

Это осознанное преувеличение? Вы в действительности хотели сказать, что эпатирована была именно буржуазия? Есть что-то ситуационистское в представлении АнтиФа как буржуазии (или как минимум ее симулякра). В  последнее время было много дискуссий вокруг имени Марка Фишера, где его позиция представляется совершенно однозначно и  экстремально левой. Можно рассказать скучную психобиографическую историю, которая покажет меня как его прямую противоположность. И нельзя сказать, что за этим ничего не стоит, потому что, например, есть полярная реакция на CCRU, в которой он занял одну сторону и я другую, так что я не хочу просто так обесценивать подобную интерпретацию. Но если мы возьмем «Выход из замка вампиров», то Марк последовательно обращается к классовой основе, доминирующей в левой культуре, которая уже была мишенью глубокой критики со стороны CCRU. Очевидно, мы можем сделать одно и  то  же заявление и  с  ультралевой, и  с  ультраправой позиций. И  именно: да, они — это буржуазия. Я всегда находился в антагонизме и продолжаю находиться в антагонизме с буружуазией. Я  думаю, совершенно ясно, что главной почвой, на  которой она растет, являются элитные университеты. Ничего подобного бы не  случилось в  описанном случае, если бы за организацией срыва стояли малообразованные жители Дальстона. Он случился лишь потому, что университетский лектор и  его помощники решили, что происходящее возмутительно, и объяснили, в каких словах нужно было это высказать. Мы можем наблюдать здесь глубоко идеологический и в высшей степени травматичный кризис позднесовремен 17. См. URL: http://twitter.com/outsideness/status/835785525994766337.

ИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ЛАНДОМ

51

ной правящей элиты в  духе Собора (ведь ее представители построили всю свою жизнь на убеждениях относительно того, каким образом они обязаны действовать, на различных правилах этикета, на представлениях о том, кому можно доверять, кто имеет знаки отличия, кто имеет авторитет внутри их институтов), который разворачивается в крайне специфической социальной и исторической структуре, казавшейся абсолютно неуязвимой, а теперь балансирующей на краю пропасти. И когда леди из Антифа кричит «Вернитесь туда, откуда вы пришли» парню, держащему плакат «Право открыто обсуждать идеи должно быть защищено» перед входом в галерею LD50, она на самом деле имеет в виду «Вернитесь в бездну»? Да. Если не обращать внимание на «последнего человека, который умрет от  скуки», мы видим, что ситуационизм движется в том же направлении, что и акселерационизм. Как Дебор позднего периода, когда он уже не верит в советы рабочих и видит в них только чистую несокрушимую силу. Сэди Плант была серьезным специалистом по ситуационизму. Я с удовольствием прочел «Общество спектакля» и какие-то  случайные отрывки других текстов. Я  бы ответил двумя тезисами, которые могут показаться несовместимыми. Во-первых, ситуационизм сейчас упоминается во многих контекстах, но я никогда хорошо в нем не ориентировался. Во-вторых, я пишу рассказ в жанре абстрактного хоррора, который, по сути, посвящен ситуационизму, несмотря на то, что я ничего о нем сейчас не знаю. Я признаю, что это важный вопрос, но вместе с тем я вынужден признать, что я недостаточно компетентен, чтобы дать на него достойный ответ. Серж Даней где-то  писал, что Годар и  Штрауб / Юйе призывают к приходу политической власти, первыми жертвами которой будут они сами. В каком-то смысле это можно применить и к вашим убеждениям. Нет ли какого-то нигилистического удовольствия в том, чтобы умереть или раствориться в авангарде? Или можно назвать это мутацией? 52

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Я часто утверждал подобное, но теперь я сомневаюсь. Фрагментация — вот единственная стратегия, которую бы я предписал. Все остальное находится только в тактическом отношении к ней. Какие-то вопросы — например, что я думаю про Кек и т. д. — в конечном итоге тактические. Единственный стратегический — это как можно расколоть (давайте я скажу крайне конкретно) англосферу. Любой проект, который заходит дальше, угрожает стать формой универсалистской агрессии или неподъемного неоконсерватизма. Мне не интересно говорить русским или китайцам, что им надо делать. Я могу строить теории, однако единственная зона, в которую бы я хотел вмешиваться, — это англоговорящий мир, который приобрел определенную склонность к распаду. Нет ничего суицидального в любой фрагментации, я могу быть (и безусловно, буду), могу лишь находиться под ее защитой. У меня нет ощущения, что я нахожусь под защитой больших англоговорящих государств. Не то чтобы я утверждал, что они меня преследуют, но я был бы больше на стороне этого утверждения, если сводить все счета. Я не являюсь гражданином или резидентом какого-либо западного государства, я  живу в  Шанхае. И  вы не  будете приходить в чужой монастырь со своим уставом. Мы тут думали о Сингулярности. Да вы на один шаг впереди меня! Знаете, это человеческий ответ. Вы человек, по  крайней мере номинально. Уже лучше. Просто вопрос часто всплывает на разных политико-экономических уровнях. Это уже вопрос Ассанжа и Сноудена, не столь интересный для нас. Моя единственная проблема с Сингулярностью в том, что любое представление о самозащите в этом отношении построено на галлюцинации. Если мы будем здесь кого-то обсуждать, то это будет Бэккер. Что он говорит по этому поводу: то самое «я», которое, как вы чувствуете, находится под угрозой, — это как раз то, что будет разоблачено как иллюИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ЛАНДОМ

53

зия. Опасно ли это? В каком-то смысле опасно. Вас не разорвет на части огромный металлический робот, просто долгое время вы поддерживали иллюзию вашего «я», но в какой-то момент ее будет больше невозможно поддерживать. Иногда вы используете схему «роботы против людей», но всегда кажется, что вас больше интересуют гибридные вещи и процессы, чем такая манихейская диалектика. Как сказать. Манихейская динамика довольно хорошо применима к развитию определенных сценариев, и поэтому она мне нравится. Я люблю идею Хьюго де Гариса о «войне артилектов», которая скоро случится. Чем больше научно-фантастических и кибернетических сценариев выходит на арену, тем больше простор для актуализации различных исторических возможностей. Люди пытаются думать друг о друге, однако это не более чем стандартный процесс обработки стимулов. Система Безопасности Человека построена на заблуждении. То, что защищается, на деле не некая реальная вещь, называемая «человечество», — это сама структура заблуждения. Так же и на более низком уровне: не «ты» как человеческий организм находишься в опасности со стороны роботов, а твое самосознание как организма вполне может перестать быть поддерживаемым на определенном уровне погружения в сетевой интеллект. Беседовали Марко Бауэр и Андрей Томажин 19 июня 2017 года

54

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Работа абстракции: семь переходных тезисов о марксизме и акселерационизме Маттео Пасквинелли

Профессор теории медиа, Университет искусств и дизайна в Карлсруэ (HfG). Адрес: 15 Lorenzstraße, Karlsruhe 76135, Germany. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: абстракция; капитализм; коллективный интеллект; тенденция к понижению нормы прибыли. В статье центральный тезис акселерационизма рассматривается через призму вопроса об абстракции. Автор обращается к абстракции как универсальной форме, прослеживая ее на различных уровнях организации мира. Она выступает и целью капитала, и методом марксизма. В качестве фундаментальной силы абстракция — источник конкретного. На уровне капитализма действуют два главных вектора абстракции — монетарный (финансиализация) и технологический (алгоритмы общества метаданных). Одновременно абстракция информатизируется через кибернетическую прививку капитала и ревалоризацию информации. Далее автор обращается к рассмотрению связи человека и капитала. Абстракция вооружается биополитической эпистемологией, порождающей нормативную власть. Углубляясь в область человеческого, автор выявляет абстракцию в познании как органическую и логическую собирающую способность сознания, предшеству-

ющую языку. В экзистенциальном разрезе абстракция обнаруживает себя как насильственный жест любого существа против его собственной идентичности, гендера, класса или вида. Центральным ходом акселерационизма, отделяющим его от ходовых версий марксизма, автор считает особое внимание к тенденции к понижению нормы прибыли. Важным решением акселерационизма является ее связывание с Внешним, которое отмечает переход от когнитивного капитализма к парадигме чужеродного интеллекта. Тенденция должна быть ускорена изнутри капитализма, но это «изнутри» одновременно является «вовне» человеческого. Обратной стороной тенденции должно стать эпистемическое ускорение за счет конвертации всеобщего интеллекта в интеллект чужеродный, паразитирующий внутри капитала. Это противостояние двух ингуманистических процессов, главное поле битвы которых — интеллектуальное пространство.

55

1. Капитализм — это объект высокой абстракции, общее — это сила более высокой абстракции

П

О Н Я Т И Е абстрактного труда у Маркса выявляет внутренний двигатель капитализма, то есть превращение труда во всеобщий эквивалент. Сверх того Зон-Ретель обнаружил строгую зависимость между абстракцией языка, абстракцией товара и абстракцией денег1. Во введении к Grundrisse Маркс проясняет абстракцию в качестве методологии, которая появится десять лет спустя в «Капитале». Для Маркса нечто конкретное — это результат, продукт процесса абстракции; капиталистическая реальность, особенно революционная реальность, — это изобретение: Конкретное потому конкретно, что оно есть синтез многих определений, следовательно, единство многообразного. В  мышлении оно поэтому выступает как процесс синтеза, как результат, а не как исходный пункт, хотя оно представляет собой действительный исходный пункт и вследствие этого также исходный пункт созерцания и представления2.

Абстракция — это и цель капитала, и метод марксизма. Затем автономистский марксизм взял абстракцию и опять пришил ее к куртке пролетария — абстракцию как движение капитала и также как движение сопротивления ему. Негри специально ставит абстракцию в центр метода антагонистической тенденции как процесс коллективного познания:

Перевод с английского Cube of Pink по изданию: © Pasquinelli M. The Labour of Abstraction: Seven Transitional Theses on Marxism and Accelerationism. URL: http://matteopasquinelli.com/labour-of-abstraction-theses/. Публикуется с любезного разрешения автора. 1. См.: Sohn-Rethel A. Intellectual and Manual Labour: A Critique of Epistemology. L.: Macmillan, 1978. 2. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М.: Госполитиздат, 1958. Т. 12. С. 727.

56

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Процесс окончательной абстракции всецело дан внутри этого коллективного пролетарского озарения, следовательно, это элемент критики и форма борьбы3.

Идея общего была рождена как эпистемологический замысел.

2. Капитализм развился в дальнейшие монетарные и технологические абстракции (техники финансиализации и алгоритмического управления) Современный капитализм развивался по  двум главным векторам абстракции: монетарной (финансиализация) и  технологической (алгоритмы общества метаданных). Это выражено в диаграмме органической структуры капитала: техническая структура развилась по направлению к алгоритмической абстракции сетей (управление данными), структура стоимости — к монетарной абстракции деривативов и фьючерсов (управление долгами). Финансы, как и  деньги вообще, выражают стоимость труда и произведенные им стоимости, но делают это очень абстрактными средствами. В некотором отношении особенность финансов в том, что они пытаются представить будущую стоимость труда и его будущую производительность4.

Алгоритмический трейдинг, или алготрейдинг, — хороший пример комбинированной эволюции этих двух машинных родословных и хороший показатель отчаянного положения инвестиционных капиталов. С другой стороны, на основании новых форм кибернетического труда Альквати (1963) пытался совместить эту параллельную эволюцию в понятии ревалоризирующейся информации (соединяя кибернетическое понятие информации и марксистское понятие стоимости). Альквати описал кибернетическую фабрику, которая, как и нынешние цифровые сети, могла впитывать человеческое знание и превращать его в машинный интеллект и машинную ценность (снабжая таким образом основной капитал). Тогда

3. Negri A. Marx Beyond Marx: Lessons on the Grundrisse. N.Y.: Autonomedia, 1991. P. 66. 4. Hardt M. Introduction // Marazzi C. Capital and Language: From the New Economy to the War Economy. L.A.: Semiotext(e), 2008. P. 9.

МАТТЕО ПАСКВИНЕЛЛИ

57

капитализм начал показывать очертания глобального автономного интеллекта: Кибернетика глобально и органично перестраивает функции рабочего вообще, распыленные в индивидуальные микрорешения: Бит присоединяет атомизированного рабочего к данным [экономического] Плана5.

На фабрике Альквати мы уже посещаем нутро абстрактной машины, сращение капитала, которое уже не сделано из стали.

3. Абстракция как форма когнитивного капитализма и биовласти Понятие биополитической нормативности было представлено  Фуко в  1975 году в  курсе лекций «Ненормальные». На  всем протяжении современности Фуко находил форму власти, которая осуществляется не  через техники подавления сексуальности, но через позитивное производство знания о сексуальности. Фуко, таким образом, проводит различие между сферами Закона и Нормы: Функцией нормы не является исключение, отторжение. Наоборот, она неизменно сопряжена с позитивной техникой вмешательства и преобразования, с нормативным проектом известного рода. Еще мне кажется, что XVIII век с его дисциплиной и нормализацией ввел тип власти, уже не сопряженный с незнанием, но, наоборот, способный функционировать лишь вследствие сложения знания6.

Любопытно, что понятие нормативной власти было навеяно его наставником Кангилемом7. Последний, в свою очередь, перенял идею у невролога Курта Гольдштейна, а затем применил ее к социальным наукам. Согласно Гольдштейну, нормативная власть — это способность мозга создавать новые нормы, чтобы приспосабливаться к окружающей среде или реагировать на травмы. Близкий

5. Alquati R. Composizione organica del capitale e forza-lavoro alla Olivetti, II // Quaderni Rossi. 1963. № 3. P. 134. 6. Фуко М. Ненормальные: Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1974–1975 учебном году. СПб.: Наука, 2005. С. 73, 76. 7. См.: Canguilhem G. Le Normal et le Pathologique. P.: PUF, 1966.

58

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

в этом к гештальт-теории, Гольдштейн уверен в том, что нормативная власть организма основана на власти абстракции8. Фуко начинает первую книгу с критики Гольдштейна9. Затем он разворачивает власть абстракции в подлинную эпистемологию власти. Биополитика возникла как ноополитика, а сущностная проблема, которой занимается политика жизни, — это по-прежнему политика абстракции. Как парадигму биовласти, так и когнитивный капитализм следует описывать как эксплуатацию и отчуждение власти абстракции.

4. Абстракция как стержень восприятия Мира (и Самости) Абстракция — форма чувственности и, как следствие, чувствующего тела и  чувствуемого мира. Уже сто лет назад гештальттеория показала, что визуальное восприятие формы тела основано на целостной способности мозга к обобщению точек и абстрактных линий, то есть на собирающей (collective) способности организма. «Восприятие и перцептивное сознание зависят от способности как к  действию, так и  к  способности мыслить; восприятие — это… разновидность мыслительной активности», напоминает нам недавно сформировавшаяся школа энактивизма10. Восприятие всегда представляет собой гипотетическую конструкцию (или абдукцию, как говорил Пирс). От  буддийской философии к  Спинозе и  современным нейронаукам11 сознание наконец становится роем — кооперацией и абстракцией сингулярностей (атомов, клеток, нейронов и т. д.) по производству «туннельного эффекта» тела и Самости12. Нейропластичность есть, с одной стороны, способность сознания перестраивать себя после повреждения, а с другой стороны, являет собственную дисфункциональность и открытость хаосу. В зависимости от того, каким образом перестраивается атомное скопление, возникают новые формы гештальтов, например галлюцинация, сновидение, воображение, фантазия. 8. См.: Goldstein K. Der Aufbau des Organismus. Den Haag: Nijhoff, 1934. 9. См.: Фуко М. Психическая болезнь и личность. СПб.: Гуманитарная Академия, 2009. 10. Noë A. Action in Perception. Cambridge, MA: MIT Press, 2004. P. vii. 11. См.: Maturana H., Varela F. Autopoiesis and Cognition: The Realization of the Living. Boston: Reidel, 1980. 12. См.: Метцингер Т. Наука о мозге и миф о своем Я. Тоннель эго. М.: АСТ, 2017.

МАТТЕО ПАСКВИНЕЛЛИ

59

Абстракция должна быть рассмотрена как органическая и  логическая собирающая способность сознания, предшествующая языку, математике и науке в целом: это способность в точности постигать и  распознавать аффекты, проецировать Самости за пределы культуры, изменять привычки, чтобы оправиться от душевной травмы, или изобретать новые нормы, чтобы адаптироваться к окружающей среде13. Кроме того, это, разумеется, способность манипулирования инструментами, машинами и информацией. Абстракция глубоко укоренена в жизни и времени. Также Делёз и Гваттари напоминают, что первобытный художественный жест человека был абстрактной линией: примитивное искусство начинается с абстракции14.

5. Эрос — жестокая абстракция самого себя Нет оппозиции между знанием и жизнью, как настоятельно напоминает Кангилем: Мы слишком легко признаем, что существует фундаментальный конфликт между знанием и жизнью, такой, что их взаимное неприятие может привести только к уничтожению жизни знанием или насмешке жизни над знанием. Но конфликт существует не между мышлением и жизнью в человеке, но человеком и миром15.

Как напоминает Тронти, конфликт  — это эпистемический двигатель: Знание завязано на борьбе. Кто по-настоящему ненавидит, тот по-настоящему знает16.

Тем не менее тысячелетний раскол духа и тела, и в особенности эроса и абстракции, появляется в интерпретациях когнитивного капитализма. Многие радикальные философы жалуются на деэротизацию тела цифровым трудом, избытком информации и гиперсексуализацией электронного и печатного медиа (Агамбен, Берарди, Стиглер и др.). И в качестве политического ответа они, кажет 13. См.: Goldstein K. Op. cit. 14. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. С. 844–845. См. также: Worringer W. Abstraktion und Einfühlung. München: Piper, 1908. Kap. V. 15. Canguilhem G. Knowledge of Life. N.Y.: Fordham University, 2008. P. xvii. 16. Tronti M. Operai e capitale. Torino: Einaudi, 1966. P. 14.

60

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ся, предлагают только лишь «эротическое восстание» голой жизни. Однако, если биовласть является машиной абстракции, тогда сопротивление — это не повсеместное регенерирование все большего количества тела, аффектов, либидо и т. д., а повсеместное восстановление отчужденной власти абстракции, то есть способности различать, раздваивать и воспринимать вещи в деталях, в том числе наши собственные чувства17. Выступая против распространенной рецепции философии желания, Негарестани отметил, что Делёз начинает «Различие и повторение» с изложения фундаментальной связи между различием и жестокостью18. Абстракция должна быть понята не как движение против «жизни», но как насильственный жест любого существа против его собственной Основы (Grund) — идентичности, гендера, класса, вида и  т. д. Так, у  Спинозы удовольствие и  любовь знаменуют переход к большему совершенству. «Анатомия человека — ключ к анатомии обезьяны» — антропоцентричное на первый взгляд заявление Маркса19. На самом же деле эти слова анастрофично намекают на шаг по направлению к постчеловеческой стадии: «Чужая (alien) анатомия — ключ к анатомии человека».

6. Власть аккумулировать, власть сдерживать, власть акселерировать Политика — это тактика и  стратегия темпоральности (изобретения времени). В  этой связи Маркса обвиняют в  двух противоположных ошибках: мессианизме kairos’a («В  представлении о бесклассовом обществе Маркс секуляризировал представление о мессианском времени»20) и квантификации kronos’a или измерении добавочной стоимости в часах (Маркс все еще принадлежит аристотелевской традиции измеримости бытия, как замечают Хардт и Негри21). Между ними располагается наиболее элегантная попытка из когда-либо сделанных по сжатию всего механиз 17. Об иронии диспозитива сексуальности, который постоянно жаждет «сексуального освобождения», см. в: Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Касталь, 1996. С. 174. 18. См.: Negarestani R. Differential Cruelty: A Critique of Ontological Reason in Light of the Philosophy of Cruelty // Angelaki. 2009. Vol. 14. № 3. P. 69–84. 19. Маркс К., Энгельс Ф. Указ. соч. С. 731. 20. Беньямин В. О понятии истории // Новое литературное обозрение. 2000. № 46. 21. Хардт М., Негри A. Империя. М.: Праксис, 2004. С. 330.

МАТТЕО ПАСКВИНЕЛЛИ

61

ма индустриального капитализма в короткую формулу, а именно тенденция к понижению нормы прибыли22, это станет первой диаграммой акселерационизма: Но каков же путь революции?.. Уйти с мирового рынка?.. Или же идти в противоположном направлении? То есть идти еще дальше в движении рынка, раскодирования и детерриторизации?.. Не выходить из процесса, а идти дальше, «ускорять процесс», как говорил Ницше23.

Операизм неоднократно критиковал марксовское определение органического строения капитала за ее зажатость в периметре промышленного предприятия и неоткрытость ее для всей метрополии. После побега из тюрьмы органического строения капитала итальянская теория (Агамбен, Эспозито, Вирно) тем не менее соорудила новую с помощью понятия katechon или «силы, которая обуздывает зло», которое берется как амбивалентная модель для создания множества24. В противовес удушающей противоречивости понятия katechon акселерационистская теория пытается вдохнуть глоток великого Внешнего.

7. От всеобщего интеллекта к чужеродной рациональности, или Субъект абстракции Антагонистическая онтология в автономистском марксизме часто учреждала гуманистическую позицию в рамках антропоцентричной позиции25. На самом же деле капитализм — это ингуманистическая сила, нацеленная на эксплуатацию и преодоление человека. Тем не менее любой проект автономии следует понимать как становление-постчеловеком самого рабочего класса: нет никакого исходного класса, по которому можно было бы ностальгировать. Верно понятый капитал — это подавляющая ингуманистическая форма, подлинно чужеродная форма (ведь она полностью неорганическая), о которой мы знаем слишком много. Новое исследование этой формы должно развернуться как антиан 22. См.: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М.: Госполитиздат, 1961. Т. 25. С. 231. 23. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. С. 378. 24. Virno P. Multitude Between Innovation and Negation. N.Y.: Semiotexte, 2008. P. 62. 25. См., напр.: Berardi F. Time, Acceleration and Violence // e-flux. 2011. № 27. URL: http://e-flux.com/journal/27/67999/time-acceleration-and-violence/.

62

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

тропоморфная картография, штудии в чужеродных финансах, Ксеноэкономика26.

«Спекулятивный марксизм» можно определить как переход от парадигмы когнитивного капитализма к  парадигме чужеродного интеллекта: История капитализма — это вторжение из будущего искусственного интеллектуального пространства, которое должно собрать себя целиком из ресурсов врага27.

В этом нет никакого фатализма или дуализма: политическая автономия Всеобщего Интеллекта28 неизбежно преобразуется в Чужеродный Интеллект. Субъективность абстракции должна учредить новые союзы с нечеловеческими и машинными силами. Закон тенденции нормы прибыли к понижению (Маркс) должен наконец найти эпистемического двойника. В  этом смысле марксистский акселерационизм оказывается историей не о ведущем к катастрофе ускорении капитала (как у Вирильо, Бодрийяра, Ланда), а  об  эпистемическом ускорении и  вторичном присвоении производственного капитала как технологии и знания (своего рода Эпистемическая Сингулярность). Коллективный интеллект должен реорганизоваться в интеллект враждебный (hostile) — также в смысле заражения хозяина (host) зловредным паразитом. Чужеродный интеллект не имеет отношения к ортодоксии, он распространяет и организует собственные ереси.

26. Williams A. Xenoeconomics and Capital Unbound (manuscript). 27. Land N. Machinic desire // Textual Practice. 1993. Vol. 7. № 3. 28. См.: Virno P. Notes on the General Intellect // Marxism beyond Marxism / S. Makdisi et al. (eds). N.Y.: Routledge, 1996.

МАТТЕО ПАСКВИНЕЛЛИ

63

Библиография Alquati R. Composizione organica del capitale e forza-lavoro alla Olivetti, II // Quaderni Rossi. 1963. № 3. Berardi F. Time, Acceleration and Violence // e-flux. 2011. № 27. URL: http://e-flux. com/journal/27/67999/time-acceleration-and-violence/. Canguilhem G. Knowledge of Life. N.Y.: Fordham University, 2008. Canguilhem G. Le Normal et le Pathologique. P.: PUF, 1966. Goldstein K. Der Aufbau des Organismus. Den Haag: Nijhoff, 1934. Hardt M. Introduction // Marazzi C. Capital and Language: From the New Economy to the War Economy. L.A.: Semiotext(e), 2008. P. 7–11. Land N. Machinic Desire // Textual Practice. 1993. Vol. 7. № 3. P. 471–482. Maturana H., Varela F. Autopoiesis and Cognition: The Realization of the Living. Boston: Reidel, 1980. Negarestani R. Differential Cruelty: A Critique of Ontological Reason in Light of the Philosophy of Cruelty // Angelaki. 2009. Vol. 14. № 3. P. 69–84. Negri A. Marx Beyond Marx: Lessons on the Grundrisse. N.Y.: Autonomedia, 1991. Noë A. Action in Perception. Cambridge, MA: MIT Press, 2004. Pasquinelli M. The Labour of Abstraction: Seven Transitional Theses on Marxism and Accelerationism. URL: http://matteopasquinelli.com/ labour-of-abstraction-theses/. Sohn-Rethel A. Intellectual and Manual Labour: A Critique of Epistemology. L.: Macmillan, 1978. Tronti M. Operai e capitale. Torino: Einaudi, 1966. Virno P. Multitude Between Innovation and Negation. N.Y.: Semiotexte, 2008. Virno P. Notes on the General Intellect // Marxism beyond Marxism / S. Makdisi, C. Casarino, R. E. Karl (eds). N.Y.: Routledge, 1996. Williams A. Xenoeconomics and Capital Unbound (manuscript). Worringer W. Abstraktion und Einfühlung. München: Piper, 1908. Kap. V. Беньямин В. О понятии истории // Новое литературное обозрение. 2000. № 46. С. 81–90. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М.: Госполитиздат, 1958. Т. 12. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М.: Госполитиздат, 1961. Т. 25. Метцингер Т. Наука о мозге и миф о своем Я. Тоннель эго. М.: АСТ, 2017. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. М.: Касталь, 1996. Фуко М. Ненормальные: Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1974– 1975 учебном году. СПб.: Наука, 2005. Фуко М. Психическая болезнь и личность. СПб.: Гуманитарная Академия, 2009. Хардт М., Негри A. Империя. М.: Праксис, 2004.

64

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

THE LABOUR OF ABSTRACTION: SEVEN TRANSITIONAL THESES ON MARXISM AND ACCELERATIONISM Matteo Pasquinelli. Professor in Media Theory, [email protected]. Karlsruhe University of Arts and Design (HfG), 15 Lorenzstraße, Karlsruhe 76135, Germany. Keywords: abstraction; capitalism; collective intelligence; tendency of the rate of profit to fall. The article discusses the central thesis of accelerationism within the frame of the question of abstraction. The author treats abstraction as a universal form, tracking it on different levels of the organisation of the world. It turns out to be both an aim of capitalism and a method of Marxism. As a fundamental power, abstraction is a source of the concrete. There are two main vectors of abstraction on the level of capitalism — monetary (financialization) and technological (the algorithms of the metadata society). Simultaneously, abstraction is informatized through a cybernetic inoculation of capital and a revalorization of information. The author proceeds by considering the connection between human and capital. Abstraction is armed with a biopolitical epistemology which generates normative power. Digging into an area of the human, the author elicits abstraction in knowledge as the organic and logical gathering capacity of consciousness preceding language. In its existential aspect, abstraction reveals itself to be a violent gesture of any being against its own identity, gender, class, or species. As a central accelerationist move that separates it from current versions of Marxism, the author considers its special focus on the tendency of the rate of profit to fall. An important step of accelerationism is its association with the big Outside which marks a passage from the paradigm of cognitive capitalism to a paradigm of capitalism as an alien intelligence. The tendency must be accelerated within capitalism, but this “within” is at the same time “outside” the human. A reverse of the tendency must become an epistemic acceleration by means of a conversion of the collective intelligence into a hostile intelligence parasitizing within capitalism. This is an opposition of two inhumanist processes on the battlefield of intellectual space. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-2-55-64

References Alquati R. Composizione organica del capitale e forza-lavoro alla Olivetti, II. Quaderni Rossi, 1963, no. 3. Benjamin W. O poniatii istorii [Über den Begriff der Geschichte]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2000, no. 46, pp. 81–90. Berardi F. Time, Acceleration and Violence. e-flux, 2011, no. 27. Available at: http://e-flux.com/journal/27/67999/time-acceleration-and-violence/. Canguilhem G. Knowledge of Life, New York, Fordham University, 2008. Canguilhem G. Le Normal et le Pathologique, Paris, PUF, 1966. Deleuze G., Guattari F. Anti-Edip: Kapitalizm i shizofreniia [L’Anti-Œdipe: Capitalisme et Schizophrénie], Yekaterinburg, U-Faktoriia, 2007. Deleuze G., Guattari F. Tysiacha plato: Kapitalizm i shizofreniia [Mille Plateaux: Capitalisme et Schizophrénie], Yekaterinburg, Moscow, U-Faktoriia, Astrel’, 2010.

МАТТЕО ПАСКВИНЕЛЛИ

65

Foucault M. Nenormal’nye: Kurs lektsii, prochitannykh v Kollezh de Frans v 1974–1975 uchebnom godu [Les Anormaux. Cours au collège de France 1974–1975], Saint Petersburg, Nauka, 2005. Foucault M. Psikhicheskaia bolezn’ i lichnost’ [Maladie mentale et personnalité], Saint Petersburg, Gumanitarnaia Akademiia, 2009. Foucault M. Volia k istine: po tu storonu znaniia, vlasti i seksual’nosti [The Will to Truth: Beyond Knowledge, Power, and Sexuality], Moscow, Kastal’, 1996. Goldstein K. Der Aufbau des Organismus, Den Haag, Nijhoff, 1934. Hardt M. Introduction. In: Marazzi C. Capital and Language: From the New Economy to the War Economy, Los Angeles, Semiotext(e), 2008, pp. 7–11. Hardt M., Negri A. Imperiia [Empire], Moscow, Praksis, 2004. Land N. Machinic Desire. Textual Practice, 1993, vol. 7, no. 3, pp. 471–482. Marx K., Engels F. Soch. Izd. 2-e [Works. 2nd ed.], Moscow, Gospolitizdat, 1958. Vol. 12. Marx K., Engels F. Soch. Izd. 2-e [Works. 2nd ed.], Moscow, Gospolitizdat, 1961. Vol. 25. Maturana H., Varela F. Autopoiesis and Cognition: The Realization of the Living, Boston, Reidel, 1980. Metzinger Th. Nauka o mozge i mif o svoem Ia. Tonnel’ ego [The Ego Tunnel. The Science of the Mind and the Myth of the Self], Moscow, AST, 2017. Negarestani R. Differential Cruelty: A Critique of Ontological Reason in Light of the Philosophy of Cruelty. Angelaki, 2009, vol. 14, no. 3, pp. 69–84. Negri A. Marx Beyond Marx: Lessons on the Grundrisse, New York, Autonomedia, 1991. Noë A. Action in Perception, Cambridge, MA, MIT Press, 2004. Pasquinelli M. The Labour of Abstraction: Seven Transitional Theses on Marxism and Accelerationism. Available at: http://matteopasquinelli.com/labour-ofabstraction-theses/. Sohn-Rethel A. Intellectual and Manual Labour: A Critique of Epistemology, London, Macmillan, 1978. Tronti M. Operai e capitale, Torino, Einaudi, 1966. Virno P. Multitude Between Innovation and Negation, New York, Semiotexte, 2008. Virno P. Notes on the General Intellect. Marxism beyond Marxism (eds S. Makdisi, C. Casarino, R. E. Karl), New York, Routledge, 1996. Williams A. Xenoeconomics and Capital Unbound (manuscript). Worringer W. Abstraktion und Einfühlung, München, Piper, 1908.

66

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Космогенная акселерация: будущность и этика Патриция МакКормак

Преподаватель, Университет Англия Раскин (ARU), Кембридж. Адрес: Cambridge Campus, East Rd, Cambridge CB1 1PT, UK. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: акселерационистская эстетика; этика; аффект; ингуманизм; темпоральность; Стивен Шавиро; Делёз и Гваттари. В статье исследуется связь между акселерационистской эстетикой и этикой. Акселерационистская эстетика в понимании Шавиро сочетает в себе, с одной стороны, утопический бессодержательный жест, а с другой — переосмысление будущего, которое становится для данной эстетики будущим-настоящим благодаря ее ориентированности на это будущное. Автор соглашается с Шавиро: задача акселерационизма состоит в том, чтобы спасти настоящее и будущее от ненасытности капитала. Это крайне тяжелая задача — даже искусство и воображение, хоть и освобожденные от своих рамок постмодернизмом, все равно служат капиталу. Чтобы решить ее, автор использует определение акселерации как варьирующейся интенсивности и проводит различие между нигилистической эстетикой акселерационизма безо всякой интенсивности и акселерационизма, основанного на интенсификации.

Второй вариант акселерационистской эстетики способен проникнуть вглубь капитала, обнажая аффекты, создавая по их итогам дегуманизирующую сеть классификаций и бесконечных связностей. Чем более нечеловечески, по-иному мы классифицированы, тем менее уязвимы мы для несправедливого статус-кво, и интенсификация опыта в рамках новой, нечеловеческой классификации делает опыт этичнее. Автор также критикует позицию Шавиро. Его страх того, что эстетика может затеряться в пространствах будущего, которое она исследует, не оправдан: несмотря на важность будущего для эстетики акселерационизма, все, что нужно для дегуманизмации аффектов, доступно ей уже здесь и сейчас. Путем рекомпозиции и реконфигурации она уже сейчас способна стать более миноритарной и более этичной. Таким образом, эстетика акселерации — это этичная эстетика.

67

Познайте же эстетическую ошибку подчинения всего закону: возвышение местного события производит скуку и уродство, мир без ландшафтов, книги без страниц, пустоши. Вынесите все — и вы ничего не увидите. Видение пространства требует времени — не убивайте время. Избегайте симметричной ошибки, состоящей в удовлетворении одними фрагментами.

В

Мишель Серр

« П О С Т К И Н Е М АТ И Ч Е С КО М аффекте» Стивен Шавиро определяет акселерационистскую эстетику двояким образом. Сначала он указывает на

…«дестабилизацию» … или радикальный «разрыв» безо всякого положительного содержания, которые единственно и составляют для Джемисона сегодня суть утопического жеста1.

Затем, уже более оптимистично, он говорит о потребности по-новому осмыслить будущность и скорость, утверждая: того, что мы имеем здесь и сейчас, недостаточно, оно рискует быть поглощенным ненасытным капитализмом. После истощения настоящего мы можем играть с тем, что осталось, будущим-настоящим2. Время проблематизируется, схлопывается и свертывается, как обычно, и происходит в любой дискуссии с приставкой «пост-». В  статье исследуется то, каким образом будущность, время и акселерация могли бы конституировать требование такого следующего, которое сумело бы обойти потребление настоящего капиталом. Мы обращаемся здесь к  критическим этическим компонентам необратимого времени в попытке подавить склонность акселерационизма к обращению в еще одну политику скорости, Перевод с  английского Артема Морозова по  изданию: © MacCormack P. Cosmogenic Acceleration: Futurity and Ethics // e-flux. 2013. № 46. URL: http://e-flux.com/journal/46/60095/cosmogenic-acceleration-futurity-and-ethics/. Публикуется с любезного разрешения автора. 1. Shaviro S. Post-Cinematic Affect. L.: Zero Books, 2010. P. 137. См. также: Jameson F. Archaeologies of the Future: The Desire Called Utopia and Other Science Fictions. N.Y.: Verso, 2005. P. 231–232. 2. Shaviro S. Op. cit. P. 137.

68

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

лишь способствующую заместительным порывам капитализма и его техникам по опустошению всего грядущего3. Один из ключевых этических элементов, подчеркиваемых Шавиро в его обсуждении аффекта, заключается в том, что у аффекта не  имеется нехватки или противоположности — все есть аффект. Постчеловеческий словарь пролома, трещины или разрыва, таким образом, не  менее аффективен в  своем пустом содержании. В самом деле, это его наиболее коварное свойство; как пишет Шавиро, «у тюрьмы нет внешнего»4. Акселерационизм порой неверно относят к быстроте (velocity) и капиталистической культуре замещения, однако Шавиро — следуя определению Гваттари и Делёзом времени через скорость как качественной (и медиальной) длительности — обозначает акселерацию как постоянно варьирующую интенсивность. И  правда, замещение являет собой образцовый соблазн рассеянности современной культуры. И все же у скорости есть время. Культура замещения пытается отрицать время, сшивая вместе разрозненные вспышки культурных мембран и всячески не позволяя ему как длительной консистентности творчески налаживать связи между этими монтажными купюрами. В таких условиях искусство становится пустой надеждой в алхимической эстетической коагуляции в космосе. Наиважнейший вопрос таков: каково качественное различие между нигилистическим прочтением акселерационизма как насыщения без очищенной интенсивности и  эстетикой акселерационизма, в  рамках которой скорость никак не  уравнивается с  чересчур быстрыми замещениями капитализма, а  интенсивность видится во всяком движении — и все движение (даже разнонаправленное), в свою очередь, рассматривается как акселерация? Серр просит: «Не пытайтесь узнать, как взглянуть на ландшафт» — и все же отклоняет всякий постпорыв заявить, будто никакого ландшафта не существует, даже фрагментарного. Он подчеркивает, что интенсивность без воспринимаемости и быстрота без какой-либо атрофии могут сделать эстетический опыт трудным, но тем реальней — и тем этичнее — он от этого становится5. 3. См., напр., первые абзацы в: Moreno G. Notes on The Inorganic, Part I: Accelerations // e-flux. 2012. № 31. URL: http://e-flux.com/journal/31/68197/ notes-on-the-inorganic-part-i-accelerations/. 4. Shaviro S. Op. cit. P. 137. 5. Serres M. The Five Senses: A Philosophy of Mingled Bodies. L.: Athlone, 2008. P. 239.

П а т р и ц и я  М а к К о р м а к

69

В том же духе пишет Гваттари: Один лишь только смысл без сигнификации, произведенный диаграмматической экономией знаков, способен обойти тупики, свойственные семиологиям сигнификации, поскольку он вводит в семиотические сборки прибавочный коэффициент детерриторизации, позволяя знаковым машинам симулировать, «удваивать» и «испытывать» реляционные и структурные пересечения материальных и общественных потоков в тех самых узлах, которые остались бы незримыми для антропоцентрического видения6.

Акселерационистская эстетика слишком быстра для людей. Акселерационизм нежно любим капиталом, однако, как замечает Шавиро, он пробирает капитализм до  головокружительных глубин7. Внутри же и  за  пределами этих глубин обнаруживается и  нечто другое, а  именно чудовища аффекта: согласно Делёзу и Гваттари, «аффекты — это и есть такие становления человека не-человеком»8. Принятие аффекта в качестве определяющей интенсивности, что составляет специфику жизни как сращивания выразительных потенций, плюс открытость к другим аффектам конституируют аффект в спинозистском этическом отношении. Отношение это, по замечанию Делёза и Гваттари, нечеловеческое, но вовсе не из-за дегуманизирующих операций разрывающей капиталистической политики скорости. Напротив, оно становится нечеловеческим посредством обращения жизней в узловые точки, полностью характерные для своего положения и констелляции отношений, противящиеся подчинению роду или даже виду. Делёз пишет: …существа … будут определяться с помощью их готовности подвергаться воздействию, с помощью состояний, к которым они способны, с помощью возбуждений, на которые они реагируют, возбуждений, к которым они остаются безразличными, и возбуждений, превышающих их готовность [подвергаться воздействию] и вызывающих у них болезнь или даже смерть. Таким образом, мы получаем классификацию существ по их способностям…9 6. Guattari F. The Machinic Unconscious. L.A.: Semiotext(e), 2001. P. 59. 7. Shaviro S. Op. cit. P. 138. 8. Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.: Академический проект, 2009. С. 195. Курсив снят. 9. Делёз Ж. Спиноза // Он же. Эмпиризм и субъективность. Критическая философия Канта. Бергсонизм. Спиноза. М.: ПЕР СЭ, 2001. С. 353.

70

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Вместо скачущих ассоциаций людей и нелюдей в иерархических древоподобных моделях господства мы имеем дело с классификацией посредством бесконечных, темпоральных и вре́менных связностей, всегда уже являющихся итогом предшествующих аффектов и целого множества взаимодействий. И чем более нечеловеческими делает нас серия аффективных отношений, тем менее мы становимся привязаны к классификации в мажоритарном смысле и подавлению. Нечеловеческое (inhuman) избавлено от противоположности. Оно не анти- или бес- (non-); вслед за Гваттари нам стоило бы понимать его как ачеловеческое. Шавиро утверждает, что «одна из  важнейших ролей искусства — это исследование опасностей, которые таит будущность». Им выстраивается дихотомия акселерационистской эстетики и  акселерационистской политики — немаловажное разделение, поскольку для него эстетика вовсе не обязательно переводится в политику10. В этом смысле эстетика имеет дело с непереводимым. Что касается будущности, эстетика обращается к словарям, которых еще не было, которые лишь грядут. Эстетика могла бы обрести политическое значение, выступив в качестве катализатора еще только грядущих нечеловеческих аффективных отношений. Отсюда возникает несоизмеримость любого проекта политизации эстетики как таковой. Нуждается ли политика в будущем, которое, по ее признанию, она не может предугадать, но должна тактически очертить с целью привлечения активизма и перемен? В свою очередь, нужно ли эстетике отрицать все известные словари с тем, чтобы форсировать немыслимые будущие времена? Вернее сказать, нужно ли эстетике форсировать системы знания для того, чтобы предпринять прыжки мысли, которые бы связали головокружительные пустоты между тем, что возможно (установленный заранее горизонт), и  тем, что потенциально (пока-ещене-мыслимое, однако вероятное), с помощью аффекта, то есть непредсказуемых потенций и сил, способных изменять парадигмы и траектории? Проще говоря, настоящий момент может оказаться моментом воображения, которое, как верно замечает Шавиро, нас оставило. Ведь из-за нашей утопической убежденности (или же несмотря на нее) сейчас у нас имеются бóльшие, чем когда бы то ни было, средства для расширения имагинативных потенциалов. Однако данные средства становятся наваждением для систем капитала, в  то  время как проблемы и  опасности, консти 10. Shaviro S. Op. cit. P. 139.

П а т р и ц и я  М а к К о р м а к

71

туирующие потребность в эстетике, остаются неразрешенными. Не являются ли опасности теми самыми пустотами, которые занимает эстетика и которыми оправдывается ее занятие? Не являются ли они на деле монтажными дырами в культуре скорости, которые напоминают нам о  том, что разрывы вовсе не  пусты, а посему нам не следует закрывать на них глаза, сшивая жизнь из обрывков и притворяясь, что все гладко и логично? Не кладут ли эти разрывы конец гомогенизирующим консистентностям, которые порождают шизоболезни, ослабляющие мысль и воображение? Беспокойство Шавиро касательно того, что иные акселерационистские эстетики могут затеряться в  пространствах, которые они стремились исследовать, должно пониматься как предостережение против игнорирования пространств, которые создаются и занимаются акселерационистскими эстетиками, обращаясь при этом капиталистической акселерацией в слепые зоны или незначимые места11. Такие не-пространства находятся между прыжками культуры замещения, в пространствах между пространствами, в зонах интерфрактальности и невоспринимаемости, добавляющих элементы медленности в  эстетику акселерационизма посредством переадресации утраченного времени, которое никогда не было воспринятым, — будущность прошлого и настоящего, пространства щелистые, пороговые, промежуточные, составляющие миноритарные планы длительности. В перспективе подобного космического или кругового времени объекты в пространстве отбрасывают свою центральность, становясь вместо этого источниками интенсивности в длительности. Серр называл его необратимым временем генезиса: ……необратимые время и история уходят корнями в страннейшие субстанции. Они порождаются обстоятельствами12.

Серр описывает то, что можно было бы назвать космогоническим аффектом, когда пишет, что композиция составляет консистенцию, а движение — постоянство. Тела вблизи изменяют и аффектируют друг друга посредством своих отношений; они становятся уникальными консистентностями, милостиво открываясь друг другу на неизмеримое и необратимое время. Их будущность заверяется необратимым временем, постоянство обнаруживается 11. Ibidem. 12. Serres M. The Five Senses. P. 291.

72

Л О Г О С   ·  ТО М 2 8   ·   # 2   ·   2 0 1 8

лишь только в космической операции композиции и рекомпозиции, в движении изнутри. Опасения по  поводу того, что акселерационистская эстетика слишком уж превозносит будущее как «что дальше», слегка смягчаются благодаря космогенному времени Серра. Все то, что требуется эстетической манипуляции для создания немыслимых аффектов, всегда доступно здесь и  сейчас. Речь идет не  столько о замещении, сколько о рекомпозиции. Всякое новое есть вытесненное прошлым, вновь обретающее способность к катализу возбуждений посредством перекомбинаций и реконфигураций. И что еще важнее, странность комбинаций обеспечивает их релевантность. В контексте нечеловечности аффектов она оказывается критическим пунктом этики. Чем страннее комбинации, тем более они нечеловечны, а значит, тем более они миноритарны. Стало быть, будущность, раскрываемая миноритарным рекомбинациям — вовсе не включая при этом «типы», — более этична. Этика и потребность в неестественном, странном перекомбинировании определяются постольку, поскольку они временны (timely). Эстетика акселерации затрагивает качества времени как интенсивности. Можно заключить, что она является этической эстетикой. Космогония эстетики приветствует хаос. Итак, мы приходим к примерно такому же выводу, к какому нас привело искусство: борьба с хаосом — это всего лишь средство в более глубинной борьбе против мнения, ибо все беды людей идут от мнения13.

Мнение направляет время посредством повторения, и  оно же направляет аффектуацию посредством реификации (заместо движения). Искусство занимается творением из  хаоса, однако итог его противоположен картографированию данного хаоса с предопределенными координатами — Делёз и Гваттари переосмысляют науку, философию и искусство, как всегда включающие в себя ……некое «не  знаю», ставшее позитивно-творческим фактором, предпосылкой творчества как такового и состоящее в определении посредством неизвестного14.

13. Делёз Ж., Гваттари Ф. Указ. соч. С. 238. 14. Там же. С. 149.

П а т р и ц и я  М а к К о р м а к

73

Темпоральные промежуточные зоны, слепые пятна капитала, вполне могут оказаться совместными щелями — точками пересечения конкретной быстроты (celerity). Если движение постоянно, эстетические инструменты являются такими средствами, которые осуществляют наиболее нечеловеческие аффекты в отношении других тел, включая тела мысли. Какие инструменты имеются здесь в виду? Являются они миноритарными или же они являются средствами признания всеобщей ачеловеческой инаковости? Создание потока, замедляющего темпоральную цепь, позволяет перераспределить на карте ее интенсивности. Создание потока, по замечанию Серра, есть «позитивный хаос. Спиноза выразился ясно: определение есть отрицание. Значит, неопределенность положительна»15. Величайшее неразумие рационального просвещения заключается в том, что мы можем определять место и значение (или его нехватку) вещи именно с тем, чтобы ее отвергать, отрицать и отклонять. Весьма печально то, что постмодерность и новые технологии, делающие возможными любые акты воображения (imaginings), являют полную противоположность лозунга «Все сойдет!». Они производят множество бесконечных инстанций самости вместо конечных территорий, где могла бы расположиться интерреляционная этика или (в лейбницевском смысле) этика осуществления. Этическая эстетика акселерационизма желает стать …безымянными … словами. Глаголами без существительных… Ритм — это флуктуация резиса (rhesis), волна… говорить о подобных перемещениях как положительных или отрицательных есть всего лишь наивный антропоморфизм. Множество ходов, вот и все16.

Гваттари заключает: Мы находимся в присутствии двух полярных модальностей сознания: с одной стороны, псевдотерриториальностей резонанса, а с другой — безвозвратной детерриторизации; транквилизирующих (и подбадривающих) лиц и сигнификаций — и тревоги без объекта или даже тревоги, которая нацеливается на реальность ничто… Весь вопрос в нейтрализации посредством сведения числа n животных, растительных и космических глаз ризоматического возможного, способного упорствовать изнутри 15. Serres M. Genesis. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1995. P. 98. 16. Ibid. P. 69, 101.

74

Л О Г О С   ·  ТО М 2 8   ·   # 2   ·   2 0 1 8

остаточных территоризованных сборок… Медиа устанавливают точку схода за каждым взглядом17.

Использование Гваттари животной, растительной и космической потребностей не  должно истолковываться как реквизирование миноритарного из человеческого животного в природе. Речь идет, скорее, об ачеловечности различных порядков человека, освобожденных от оков истощенного момента или мифа об абсолютной истине, обнаруживаемой в фабрикованном восприятии. Следует оберегать элементы (бывшей) человеческой инаковости от сшивания их обратно в человека различными трендовыми капиталистическими проектами по поглощению и присвоению в духе Франкенштейна посредством контрактов, в которых подавляемая или миноритарная сторона теряет всякую агентность, — человеческими проектами, что заняты исполнением фантазмов о гибридной будущности. Миноритарно-фантастическая гибридность — это будущность без этики. Эстетика акселерации задействует медленность медитативного этического взаимодействия, нежели ориентированное на результат влечение к гибридному человеческому объекту, который бы сам исполнял желание своего глаза узреть себя в  качестве нового объекта. Животный, растительный, космический глаз ачеловечен, не  пользуется родами и  видами, рекогницией, он избегает репрезентационных критериев и не искажает будущее ради собственной славы. Он не гомогенизирует сингулярности в их ризоматических взаимодействиях. Гваттари смог предложить возможность активизма в том, что он назвал «остаточными территориальными сборками»: как нам употребить эстетику так, чтобы активировать этическую конфигурацию желания, определяемую лишь ее детерриторизующей полезностью в любой данный момент? «Маши́ника» (machinics), порывающая с [капиталистическими способами мышления], предполагает отказ от дихотомии материальных и семиотических процессов. Детерриторизации времени и  пространства могут рассматриваться исключительно в соотнесении с новым типом сборки высказывания, новыми типами черт лицевости, ритурнелей, а также отношений к телу, полу и космосу18.

17. Guattari F. Op. cit. P. 82–83. 18. Ibid. P. 105.

П а т р и ц и я  М а к К о р м а к

75

Будущее не дисконтинуально, не сжато, оно не избавляется от имманентности в мышлении акселерационизма. Напротив, мышление это как раз и определяет то, чем невоспринимаемое, космическое, имманентное будущее может стать, поскольку глядит в него без задней мысли, — это мышление людей, которое тем не менее способно мыслить будущее как неизбежную перемену. Подобно этике, которая не может предугадать аффекты будущего, но исполняет до жути прóклятую операцию надежды на выразительные силы, что всколыхнут испытавших аффект и устранят лишь злонамеренные мажоритарные порывы, само будущее должно мыслиться без предопределения того, чем оно может или должно стать. Если мы желаем быть ответственными постлюдьми, то  нам следует замечать близкие будущие времена, тактические мелкие цели и стратегическое объединение вопросов, которое усиливает выразительность других жизней как узловых моментов на пути к  окончательному творческому будущему радости — будущему, которое человек помыслить никак не может. Будущему, в котором — в том случае, когда это и есть реальная задача постгуманизма, даже если она и отсылает к настоящему как своему месту и как условию активизма, — человек находиться не может. Космогенная экософия требует, чтобы люди ……привнесли в бытие иные миры за пределами чисто абстрактной информации, воплотили Вселенные референции и экзистенциальные Территории, где сингулярность и конечность описывались бы в рамках многозначной логики ментальных экологий и группового Эроса социальной экологии; [чтобы люди] посмели противостоять головокружительному Космосу, сделав его пригодным для жилья; таковы запутанные пути тройственного экологического видения19.

19. Idem. The Three Ecologies. L.: Athlone, 2000. P. 67.

76

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Библиография Guattari F. The Machinic Unconscious. L.A.: Semiotext(e), 2001. Guattari F. The Three Ecologies. L.: Athlone, 2000. Jameson F. Archaeologies of the Future: The Desire Called Utopia and Other Science Fictions. N.Y.: Verso, 2005. MacCormack P. Cosmogenic Acceleration: Futurity and Ethics // e-flux. 2013. № 46. URL: http://e-flux.com/journal/46/60095/ cosmogenic-acceleration-futurity-and-ethics/. Moreno G. Notes on The Inorganic, Part I: Accelerations // e-flux. 2012. № 31. URL: http://e-flux.com/journal/31/68197/ notes-on-the-inorganic-part-i-accelerations/. Serres M. Genesis. Ann Arbor: University of Michigan Press, 1995. Serres M. The Five Senses: A Philosophy of Mingled Bodies. L.: Athlone, 2008. Shaviro S. Post-Cinematic Affect. L.: Zero Books, 2010. Делёз Ж. Спиноза // Он же. Эмпиризм и субъективность. Критическая философия Канта. Бергсонизм. Спиноза. М.: ПЕР СЭ, 2001. Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.: Академический проект, 2009.

П а т р и ц и я  М а к К о р м а к

77

COSMOGENIC ACCELERATION: FUTURITY AND ETHICS Patricia MacCormack. Reader in English, Communication, Film and Media, [email protected]. Anglia Ruskin University (ARU), Cambridge Campus, East Rd, Cambridge CB1 1PT, UK. Keywords: accelerationist aesthetics; ethics; affect; inhumanism; temporality; Steven Shaviro; Deleuze and Guattari. The article investigates the relation between accelerationist aesthetics and ethics. In the understanding of Steven Shaviro, accelerationist aesthetics is on one hand a utopian contentless gesture, and on the other — a reappraisal of the future which becomes for this aesthetics a future-present, thanks to its orientedness onto this futurity. The author agrees with Shaviro — the task of accelerationism is to save the present and future from the insatiable capital. This is an extremely difficult task — even art and imagination, although freed from its limits by postmodernism, still serve capital. To solve this problem, the author uses the definition of acceleration as varying intensity and draws a distinction between a nihilistic aesthetics of acceleration which ignores intensity and an aesthetics of accelerationism based on intensification. The second version of an accelerationist aesthetic can penetrate the depth of capital and lay bare its affects, creating a dehumanising network of classifications and endless connections. The more inhumanly classified we are, the less vulnerable to an unjust status quo, and the intensification of experience within a new, inhuman classification makes experience more ethical. The author also criticises Shaviro — his fear that aesthetics might lose itself within the spaces of the future it investigates is unjustified. Despite the importance of the future for an accelerationist aesthetics, it already has everything it needs for dehumanising the affects here and now. Through recomposition and reconfiguration, it is capable of becoming more minoritarian and more ethical. Thus, the aesthetics of acceleration is an ethical aesthetics. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-2-67-77

References Deleuze G. Spinoza. Empirizm i sub”ektivnost’. Kriticheskaia filosofiia Kanta. Bergsonizm. Spinoza [Empirisme et subjectivité. La philosophie critique de Kant. Le Bergsonisme. Spinoza], Moscow, PER SE, 2001. Deleuze G., Guattari F. Chto takoe filosofiia? [Qu’est-ce que la philosophie?], Moscow, Akademicheskii proekt, 2009. Guattari F. The Machinic Unconscious, Los Angeles, Semiotext(e), 2001. Guattari F. The Three Ecologies, London, Athlone, 2000. Jameson F. Archaeologies of the Future: The Desire Called Utopia and Other Science Fictions, New York, Verso, 2005. MacCormack P. Cosmogenic Acceleration: Futurity and Ethics. e-flux, 2013, no. 46. Available at: http://e-flux.com/journal/46/60095/cosmogenic-accelerationfuturity-and-ethics/. Moreno G. Notes on The Inorganic, Part I: Accelerations. e-flux, 2012, no. 31. Available at: http://e-flux.com/journal/31/68197/notes-on-the-inorganic-part-iaccelerations/. Serres M. Genesis, Ann Arbor, University of Michigan Press, 1995. Serres M. The Five Senses: A Philosophy of Mingled Bodies, London, Athlone, 2008. Shaviro S. Post-Cinematic Affect, London, Zero Books, 2010.

78

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Критика — кризис — акселерация Армен Аванесян

Редактор, издательство Merve. Адрес: 5/7 Kolonnadenstraße, Leipzig 04109, Germany. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: кризис; неолиберализм; левая критика; прогресс; акселерационизм. Набившие оскомину разговоры о перманентном кризисе мировой экономики капитализма обходят принципиальный вопрос: что такое кризис? В статье ставится под сомнение определение этого понятия в кризисном дискурсе, который исходит из ностальгических фантазий замедления и влечения к равновесию и спокойствию, замешанных на тоске по умиротворяющему порядку фордистской экономики, чтобы сохранить относительное благосостояние для небольшого западного меньшинства. Вместо этого, отсылая к Марксу и Делёзу и Гваттари, можно утверждать, что кризис представляет собой не «замедляющееся» состояние неопределенности, а норму и даже динамику капитализма. Кризисы являются результатом необходимо падающей прибыли в принимающей инновативность за эталон капиталистической экономике. А ссылки на кризис являются лишь предлогом для постоянного развертывания неолиберальных инициатив (в финансовой сфере, области здравоохранения и безопасности). Традиционная левая критика кризисных процессов в капитализме лишь легитимирует стоящую за ними

неолиберальную политику: критика исходит из сдвига объекта знания в некую сферу права. Она с необходимостью обеспечивает свой объект и одновременно конституирует субъект критического высказывания. Развиваемый автором «прометеевский» акселерационизм в области политики противопоставляет критической рефлексии рекурсию, а формуле «бесцельная скорость + бесполезное торможение = ностальгия по застою» — альтернативу: «ускорение + направление = переход к будущему». Прогресс (в технологическом, социальном или политическом отношении) мыслим только через ускорение, игнорирующее подтягивающиеся ретерриторизации справа и слева. Проект акселерационистской (политической) мысли устанавливает спекулятивную фиксацию в Абсолютном в качестве конкретной политики. Акселерационизм — это название современной политической ереси. Настойчивость в том, что единственный радикальный политический ответ на капитализм — это не протест, нарушение, критика или его развитие, а ускорение и усугубление его вытесняющих, отчуждающих, декодирующих, абстрагирующих тенденций.

79

Монетаризация помечает становление-абстрактной материи, параллельное пластификации производительных сил, так что цены кодируют распределенные нарративы научной фантастики. Завтрашний день уже поступил в продажу — с постмодерном как софт-товаром, подрывающим модернистское подчинение интенсификации расширению и переключающим накопление в состояние непрерывного кризиса (продлеваемой критичности).

Н

Ник Ланд

И К Т О не хочет кризиса, каждый желает его избежать. Но что такое кризис? Как он функционирует? И кому он приносит выигрыш? Тезис, согласно которому кризис представляет собой не «замедляющееся» состояние неопределенности, а норму и даже динамику капитализма, возвращает нас к Карлу Марксу. По меньшей мере после того, как он был высказан Делёзом и  Гваттари и другими, в одном мы больше не можем сомневаться: кризисы являются результатом фатального падения прибыли в принимающей инновативность за эталон капиталистической экономике. Современный кризисный дискурс не  обращается, однако, к данной закономерности, а постигается из ностальгических фантазий замедления. При этом утешительные ностальгики, не умеющие мыслить из структурных оснований, задают тон: речь при кризисе, возможно, идет не более чем о простом временном состоянии неопределенности, а не о фактическом коллапсе системы. Так объясняется желание компромисса и замедления, исходящее из глубоко засевшего влечения к равновесию и спокойствию. Напрашивается предположение, что за всем этим скрывается желание вернуться к утешительному порядку фордистской экономики и, соответственно, рейнского капитализма, чтобы сохранить относительное благосостояние для крохотного (западного) меньшинства. Перевод с немецкого Игоря Чубарова по изданию: © Avanessian A. Kritik, Krise, Akzeleration // #Akzeleration / Armen Avanessian (Hg.). B.: Merve, 2013. S. 71–77. Публикуется с любезного разрешения автора.

80

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Если верно, что сама относительная социальная стабильность пошла на пользу лишь небольшой части населения мира и зависела также от и без того только однократной (то есть не повторяющейся и не распространяющейся) неоколониальной эксплуатации природных ресурсов, тогда ……исключением для господства капитала был фордизм, а  вовсе не неолиберализм. Как до, так и после непродолжительного периода относительного благосостояния прекарность оставалась нормой1.

Имеющий глаза не может не видеть насквозь стратегическую мотивацию за современной финансово и политически оппортунистской кризис-болтовней. Речь идет о некоем предлоге для постоянного развертывания неолиберальных инициатив (в финансовой сфере, области здравоохранения и безопасности). Непрерывное оглашение неких кризисных status quo является средством легитимации перманентных «реформ», а именно реформ исключительно на службе разворачивания сверхнациональной конкуренции и за счет социалистических достижений последних десятилетий. Ссылка на подверженность кризисам свидетельствует о ложном сознании, видящем существующий порядок в опасности, якобы с целью ускорять необходимый процесс трансформации, который на самом деле направлен только на расширение сферы собственной власти. Однако почему создается впечатление, что против кризиса или, более того, кризисного дискурса нечего возразить? И как выглядит общепринятая (левая) реакция на это обстоятельство, которая хочет положить конец такому дискурсу и  гибельным следствиям его идеологии? Имя предпочтительного модуса реакции на  все актуальные кризисы неолиберализма звучит как «критика». Кризис и критика — сыгранная парочка; они взаимно имплицированы и зависимы друг от друга. Политическая, но также художественная и вообще интеллектуальная парадигма критики, однако (и в этом состоит мой тезис), не только бессильна, но и просто контрпродуктивна. Критическим является тот, кто, перефразируя шмиттеанскую формулу суверенитета, принимает решение о  кризисном поло 1. Wandavra. Struggling with Precarity: From More and Better Jobs to Less and Lesser Work // The Disorder of Things. 12.10.2013. URL: http://thedisorderofthings.com/2013/10/12/struggling-with-precarity-from-more-and-betterjobs-to-less-and-lesser-work/.

А р м е н  А в ан е с я н

81

жении. Критику можно понимать как нечто сведенное к  приему — и в этом смысле как предательство революции. Она производит и заостренно формулирует не что иное, как политическую легитимность. Она легитимирует с помощью сдвига (displacement): любая критика исходит из сдвига объекта знания в некую сферу права. Так понятая критика выступает в качестве самого неуязвимого способа легитимации, а именно: она с необходимостью обеспечивает свой объект и одновременно конституирует субъект критического высказывания. В  том факте, что «кризис» обнаруживается через операцию критики как предмета права и вместе с тем понимается в качестве законосообразного, принадлежащего сфере права, подразумевается также: критика легитимирует свой объект и  одновременно самих критикующих. Поэтому критика, сама того не осознавая, является бенефициаром кризиса, выгодоприобретателем вездесущего кризисного дискурса. Вообще критика действует стабилизирующе, она в первую очередь и прежде всего стабилизирует тот кризис, которому обязана собственной легитимностью. Пока критика как зачарованная пристально следит за «кризисом», она привносит в него нечто поддерживающее жизнь неолиберального кризисного дискурса. Что в конечном итоге находится в кризисе, так это в первую очередь сам критицизм (сriticism), обогащающийся кризисами нашей современности, критика (critique), опьяненная искусством сопротивления, а возможно, даже и сама критичность (criticality) — по крайней мере тот ее вид, который отчасти осознает свой «двойной статус» по отношению к собственному предмету2. И поэтому критика в попытках ограничить кризис легитимирует его вместо того, чтобы спекулятивно оставить позади. Как следствие, мы с вами имеем трансцендентальную никудышность (miserablism)3 критического режима. C помощью критики мы не избавляемся от кризиса, ведь она все же озабочена только тем, чтобы с большой лихорадочностью поддерживать перманентный застой: критика, как показали Люк Болтански и Эва Кьяпелло, служит в качестве поставщика заголовков для всегда новых и кажущихся все более и более быстры-

2. См.: Rogoff I. From Criticism to Critique to Criticality // transversal. January 2003. URL: http://eipcp.net/transversal/0806/rogoff1/en. 3. Cм.: Land N. Critique of Transcendental Miserablism // Idem. Fanged Noumena. Falmouth: Urbanomic, 2011. P. 623–628.

82

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ми «либерализаций»4. Поэтому она рефлексирует о последствиях кризиса, чьи границы замеряет, делая его открытым будущему. В  то  же самое время критика непрерывно напоминает нам о том, каких опасностей мы якобы должны остерегаться: она настоятельно рекомендует нам затрагивать конкретные проблемы и не избавляться от представления о прогрессе, который, однако, давно стал химерой. Она предостерегает нас от утопизма и спекуляций о том, как могло бы выглядеть совершенно иное будущее. При этом опасность на  деле, скорее, состоит в  том, что образ, который показывает нам критика, держа зеркало перед настоящим, перепутан с будущим и является не чем иным, как вездесущей финансовой спекуляцией, высчитывающей стоимость предметов для всех и каждого и вместе с тем количественно определяющей прошлое, перенося результат на будущее. В обоих случаях не предусмотрена возможность получения обратного доступа к случайному настоящему исходя из несколько другого будущего. Для этого необходимо (абдуктивное) производство не столько эстетического воображения, сколько действительного производства (поэзиса) — некоего будущего, которое позволит иначе понять наше настоящее и, соответственно, начать иначе его обустраивать. Такого рода возможностью, как мне представляется, и интересуется акселерационизм. Вместо инновационной динамики, к которой принуждает капиталистическая экономика, чтобы преобразовать все в ностальгический застой, он пытается использовать ее для прогресса. Альберто Тоскано недавно связал его с мифологическим измерением. Он противопоставляет избранной левыми антипрометеевской меланхолической и иллюзионистской метарефлексии, «которая, опираясь на слабые стороны критики религии XIX века, поднимает голос против государства, прогресса и истории», позитивный образ Прометея: «Прометеизм является делом знания, критерия и постановки цели»5. Соответственно, «прометеевский» акселерационизм, как я хотел бы его назвать, делает ставку не на рефлексию, а на рекурсию. Если рефлексия основывается на определении границ, благодаря чему оказывается зримым некое уже данное целое, рекурсия всегда включает нарушение границ, некий доступ к предметам познания или вторжение во внутреннюю динамику процессов, чтобы 4. См.: Болтански Л., Кьяпелло Э. Новый дух капитализма. М.: НЛО, 2011. 5. Toscano A. The Prejudice against Prometheus. URL: http://stirtoaction.com/ the-prejudice-against-prometheus/.

А р м е н  А в ан е с я н

83

с их помощью произвести на свет новое целое. На уровне эпистемологии здесь следует изменение возможностей знания, а в сфере политики становится возможным изменение целеполагания: прометеевская задача рекурсивного целеполагания частей с превращением их в (новое!) целое заранее ставит фокус умозрения на некий абсолют и достижима только посредством изменения динамики политического движения, посредством акселерации. Прогресс — и неважно, в технологическом ли, социальном или политическом отношении — мыслим только через ускорение, игнорирующее подтягивающиеся ретерриторизации справа и слева. А стало быть, настала пора (после гегелевской современной) актуальной спекулятивной «критики» философии Канта, которая до сих пор остается влиятельной благодаря множащимся поколениям Франкфуртской школы. Ее смышленые приспешники и приспешницы придерживаются печально известного изречения бывшего бундесканцлера Гельмута Шмидта: «Тот, кто имеет видения, должен обратиться к врачу» (предательство любых социалистических или коммунистических Абсолютов в высшей степени оправдано взглядом на поздние «видения» социал-демократических правительств от «Третьего пути» Блэра до «Повестки дня 2010 года» Шредера). Против технократической лепнины в угоду данности имеют место частные и типичные реакции по большей части ксенофобного децизионизма справа или же фантастического волюнтаризма слева. Проект акселерационистской (политической) мысли, напротив, устанавливает спекулятивную фиксацию в Абсолютном в качестве конкретной политики. Также для акселерации в общем значимо то, что Маттео Пасквинелли говорил об абстракции: Акселерация держит капитал в движении и делает возможным сопротивление ему.

84

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Библиография Avanessian A. Kritik, Krise, Akzeleration // #Akzeleration / Armen Avanessian (Hg.). B.: Merve, 2013. S. 71–77. Land N. Critique of Transcendental Miserablism // Idem. Fanged Noumena. Falmouth: Urbanomic, 2011. P. 623–628. Rogoff I. From Criticism to Critique to Criticality // transversal. January 2003. URL: http://eipcp.net/transversal/0806/rogoff1/en. Toscano A. The Prejudice against Prometheus. URL: http://stirtoaction.com/ the-prejudice-against-prometheus/. Wandavra. Struggling with Precarity: From More and Better Jobs to Less and Lesser Work // The Disorder of Things. 12.10.2013. URL: http://thedisorderofthings. com/2013/10/12/struggling-with-precarity-from-more-and-better-jobs-toless-and-lesser-work/. Болтански Л., Кьяпелло Э. Новый дух капитализма. М.: Новое литературное обозрение, 2011.

А р м е н  А в ан е с я н

85

CRITIQUE — CRISIS — ACCELERATION Armen Avanessian. Editor-at-Large, [email protected]. Merve Verlag, 5/7 Kolonnadenstraße, Leipzig 04109, Germany. Keywords: crisis; neoliberalism; left critique; progress; accelerationism. Threadbare talk about the perpetual crisis of the capitalist world economy does not ask one fundamental question: What is crisis? The paper casts doubt on the definition of the term in the crisis discourse that proceeds from nostalgic phantasms of delay and affection towards balance and calm, entangled in a desire to return to the propitiatory order of Fordist economy so as to preserve the relative prosperity for a small Western minority. Instead — by referring to Marx and Deleuze–Guattari — it is possible to assert that crisis is not the “slowing-down” of a state of uncertainty, but represents the norm and even the dynamic of capitalism. Crises are the result of the necessarily decreasing profit in a capitalist economy that has put ‘innovation’ on its flag. Besides, references to crisis are merely the pretext for the permanent deployment of neoliberal events (e.g. in the sphere of finance, healthcare, and security). The traditional left critique of crisis processes in capitalism merely legitimates the neoliberal politics standing behind them: critique legitimates by means of displacement, carried out by the deferment of objects of knowledge into a sphere of law. It imbues its object with importance while simultaneously constituting the subject of a critical statement. The author’s “Promethean” accelerationism in the sphere of politics juxtaposes critical reflection to recursion and the formula “aimless speed + useless brakes = nostalgia for stagnation” to its alternative “acceleration + direction = progression toward a future.” Progress (technological, social or political) can only be attained via acceleration, which stumbles beyond the reterritorialization drawn by both the Left and the Right. The accelerationist (political) project sets the speculative fixation in the Absolute by way of the particular politics. Accelerationism is the name of a contemporary political heresy: the insistence that the only radical political response to capitalism is not to protest, disrupt, critique, or détourne it, but to accelerate and exacerbate its uprooting, alienating, decoding, abstractive tendencies. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-2-79-85

References Avanessian A. Kritik, Krise, Akzeleration. #Akzeleration (Hg. Armen Avanessian), Berlin, Merve, 2013, S. 71–77. Boltanski L., Chiapello È. Novyi dukh kapitalizma [Le Nouvel Esprit du capitalisme], Moscow, New Literary Observer, 2011. Land N. Critique of Transcendental Miserablism. Fanged Noumena, Falmouth, Urbanomic, 2011, pp. 623–628. Rogoff I. From Criticism to Critique to Criticality. transversal, January 2003. Available at: http://eipcp.net/transversal/0806/rogoff1/en. Toscano A. The Prejudice against Prometheus. Available at: http://stirtoaction.com/ the-prejudice-against-prometheus/. Wandavra. Struggling with Precarity: From More and Better Jobs to Less and Lesser Work. The Disorder of Things, October 12, 2013. Available at: http://thedisorderofthings.com/2013/10/12/struggling-with-precarity-from-more-and-betterjobs-to-less-and-lesser-work/.

86

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

«Термин „акселерационизм“ стал бесполезным» Интервью с Ником Шрничеком Итак, начнем с азов: что такое акселерационизм? Когда мы с Алексом Уильямсом писали «Акселерационистский манифест», термин не был особо известен. В качестве своего рода критического инструмента его ввел Бенджамин Нойс, когда разрабатывал философию отрицания в противовес акселерационистскому утверждению, которое он обнаружил у Жиля Делёза и Феликса Гваттари. Однако для нас с Алексом он стал обозначать вполне марксистский проект, который зиждется на классическом марксистском взгляде на капитализм не как на подлежащий уничтожению или обращению вспять. Напротив, капитализм возводит фундамент для посткапитализма, для движения вовне себя. Эту простую идею мы и  имели в  виду. Более конкретно: она включала в  себя интерес к  новейшим технологиям, рассуждение об  их  использовании как средств не  столько контроля, сколько освобождения и проектирование способов построения мира изобилия и экспериментирования по ту сторону ограничений капиталистического общества. Мы сосредоточились на технологии, размышляя о том, что на деле означает быть человеком, и обдумывали выход за пределы эссенциалистского понятия человеческого, стремясь соединить его с недавними идеями об искусственном интеллекте, о природе аргументации и коллективной рациональности. Фактически мы пытались охватить постчеловеческое и посткапиталистическое ви́дение будущего. Вы только что упомянули марксизм, в число основных установок которого входит диалектический материализм. Повлияла ли на акселерационизм диалектика как метод и об Перевод с  английского Максима Мирошниченко (Школа философии НИУ ВШЭ).

87

раз мышления? Какую роль в  нем сыграл нефундаменталистский, эволюционный ход рассуждений? В последние годы большой интерес к себе привлек Роберт Брэндом. Мое первоначальное ви́дение диалектики было опосредовано делёзианской подготовкой — диалектика была грубым инструментом, пытающимся ухватить природу развития, тогда как мы искали гораздо более тонкого и материалистического понимания недиалектического становления. Полагаю, подготовка сыграла заметную роль в нашей с Алексом исходной разработке акселерационизма; наш общий бэкграунд подспудно сформировал бóльшую часть наших представлений о переменах. Однако с тех пор я изменил свое отношение к диалектике, отчаcти благодаря работам Рэя Браcсье и Резы Негарестани, но также будучи заинтригованным потенциалом марксистской формы стоимости. Рэй и Реза переосмысляют диалектику через обращение к Роберту Брэндому и Уилфриду Селларсу, предложившим намного более сложный инструментарий для понимания динамики и хитросплетений логического мышления, а также способов сцепления концептуального аппарата с реальностью. Работы Рэя и Резы сегодня — одни из самых интересных и изобретательных в философском отношении. Вы говорите о своего рода «творческой» диалектике, об эмерджентности, а не о детерминизме? Да, пожалуй, причем во многом придерживаясь делёзианских концепций. Сегодня просматриваются две ветви акселерационизма — левая и правая. Существует ли онтологический принцип, который позволил бы разграничить их, cкажем, в решении вопроса о технологии? Если честно, я не уверен в осмысленности различения правого и левого акселерационизма, учитывая, что оно предполагает определенный общий базис для обоих, дополняемый политико-философским выбором одного из  двух. Поэтому я считаю, что термин «акселерационизм» стал бесполезным — им обозначается что угодно для кого угодно. Никогда не встречал интересные вопросы, провокации или интуи88

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ции, которые родились бы из идеи о существовании общего акселерационистского проекта, подразделяемого на правый и левый фланги. Когда речь заходит о правом акселерационизме, подразумевают Ника Ланда (не уверен, есть ли какие-то другие «правые акселерационисты», кроме него). Что касается его работ 1990-х годов (признаюсь, я слабо знаком с его поздним творчеством), то Рэй некогда предложил их исчерпывающую критику: эстетически и  интеллектуально вполне воодушевляющий, этот проект исполнен политических и логических противоречий, а также стирает вопрос о репрезентации. Такой взгляд увел Рэя от  увлечения элиминативным материализмом в сторону исследований нормативности, и он же привел нас к переосмыслению роли аргументации. Стоит вам распознать внутренние противоречия проекта элиминативного материализма, как вы сталкиваетесь с трудными вопросами, которые в противном случае были бы отброшены. В более широком смысле я бы сказал, что проект Ланда 1990-х согласовывался с  историческим торжеством капитализма над СССР, будучи попыткой онтологизации его победы. Однако эта идея, как и многое в том десятилетии, по нынешним временам выглядит устаревшей. Сегодняшний капитализм — не двигатель изменений, скорее уж его характеризуют стагнация и дряхление. В продолжение сюжета: акселерационизм критикует капитализм за то, что он недостаточно продуктивен, но при этом выдает себя за  абсолютного детерриторизующего агента. Но заботит ли акселерационизм лишь материальное, к примеру технологии, или и абстрактные сущности, вроде социальных пространств, тоже? Не думаю, что технологию можно отделить от социальной инфраструктуры. Отчасти это тот же классический марксистский тезис, который гласит, что производственные отношения в  конечном счете налагают ограничения на  производственные силы. И  похоже, что он точно описывает происходящее сегодня. Капитализм достиг точки, когда он уже не способен существенно развивать производственные силы. Это вызов любому поборнику безграничной динамики капитализма: почему глобальный капитализм сбавляет обороты по всем основным показателям еще с 1970-х? ИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ШРНИЧЕКОМ

89

ВВП, производительность труда, создание патентов, общая факторная производительность, заработная плата, прибыль и  многое другое — все снижается. Эпоха неолиберализма стала полным кошмаром даже для самого капитализма. Произойдут ли в ближайшем будущем какие-то возможные/ зримые «события» в смысле Бадью с технологией и ее совершенствованием даже при такой стагнации? Я  неохотно обращаюсь к  риторике «событий» во  многом из-за  ее привязки к  мессианскому в  своей основе подходу к политике. Кроме того, она самоотверженно гонится за невыразимостью, как если бы та была самоценной, — а такая позиция имеет ужасную политическую и философскую историю. Как бы то  ни  было, стоит отметить значительные подвижки в области машинного обучения — в частности, по созданию более общей разновидности искусственного интеллекта. Проблема здесь не в том, что мы можем создать ИИ, который захватит мир и в духе «Терминатора» решит истребить человечество (в русле антопоцентристского убеждения, будто сверхчеловеческий ИИ озабочен нашим уничтожением). Более насущной угрозой я считаю монопольное пользование ИИ и связанные с ним способы отправления политической и экономической власти. В настоящий момент мы наблюдаем усиление контроля над ИИ, который концентрируется в руках группки компаний, чьи ресурсы, экспертиза и данные достаточны для создания ИИ, управляющего миром. Вот чем нам стоило бы обеспокоиться. Тем не  менее текущее состояние исследований в  области ИИ все еще довольно неутешительно, несмотря на  те зримые прорывы, которые они порой демонстрируют. Имеющийся в нашем распоряжении ИИ, к примеру, очень хорош в исполнении определенного типа задач, которым его обучают, однако сдает позиции, стоит направить его на выполнение задач другого типа. Мы располагаем некоей базовой техникой — обратным распространением, — широко используемой на протяжении десятилетий и разрабатываемой по сей день, но со все более скромными результатами. Если взглянуть на промышленный интернет, то, допустим, Siemens или General Electric предпринимают реальные усилия для распространения успехов одной индустрии на другую. Технологии нынешнего ИИ не допускают такого рода 90

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

переноса. И та же самая ситуация складывается со смартфонами и приложениями: по всей видимости, мы уже исчерпали их  эффективность, так что теперь ежегодное обновление имеет все меньшее значение. Нечто похожее может вскоре произойти с машинным обучением — и вполне вероятно, что мы узрим новую «зиму ИИ». Пожалуй, стоит вернуться к фигуре Ника Ланда. Как-то раз вы обмолвились, что он «слишком в духе 1990-х». Быть может, это неслучайно — на фоне возникновения ретрофутуристических движений. Как избежать подобного рода вещей в концептуальном плане? От прошлого не убежишь. В попытках вообразить будущее и  представить себе утопию мы всегда обращаемся к  средствам, идеям и понятиям из прошлого — у нас в руках арсенал элементов, из которых мы стараемся пересобрать нечто новое. Таков основной эмпиристский довод против утопического мышления: нельзя вообразить то, что не было пережито ранее. Однако здесь упускается из виду, что воображение представляет собой всякий раз уникальную пересборку элементов — скорее в смысле комбинаторного подхода к представлению будущего, нежели придумывания из ничего. Ретрофутуризм, стало быть, в какой-то степени неизбежен. Что мы можем сказать в этом смысле о научной фантастике, учитывая быстрорастущий исследовательский интерес к ней как литературному жанру? Возрождение интереса к  фантастике — признак более широкого интереса к будущему вообще. И нисколько не удивительно, что оно началось после 2008 года. Ведь до  финансового кризиса и  левым, и  правым казалось, что неолиберальный капитализм — это весьма стабильная система, способная развиваться достаточно быстро, чтобы подавлять любые возможные формы критики или протеста. «Пузырь доткомов» начала 2000-х ничуть не  замедлил экономический рост, будто неолиберализму и впрямь удалось преодолеть цикл подъема-спада. Тем не менее в 2008 году все разбилось вдребезги. И даже спустя десятилетие мы пребываем в ситуации, когда никто не знает, как перезапустить процесс накопления капитала. ИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ШРНИЧЕКОМ

91

Неолиберальная гегемония оказалась поистине сокрушена — поначалу материалистически, а теперь социально и политически. Вопрос о будущем встает столь же остро, как после распада Советского Союза. Рубеж веков, когда глобальный капитализм казался бесспорным, остался далеко позади. Широкий академический (хотя не только: сочинять научную фантастику тоже стали гораздо больше) интерес знаменует историческую ситуацию, в которой мы находимся. Как вы считаете, какое место по отношению к акселерационизму занимают такие зарождающиеся движения, как прометеанизм и ингуманизм, вошедшие в сборник #ACCELERATE? Дополняют ли они друг друга? Пожалуй, лучше рассматривать их не как движения, а как концептуальные решения различных вопросов, создающие основу для дальнейших исследований. Когда Рэй Брассье говорит о прометеанизме, он отсылает к базовому политическому и  философскому постулату об  отсутствии непреложных данностей  — нет трансцендентального, которое не могло бы быть изменено, и этот тезис запускает серию концептуальных и  практических ходов. Сходной предпосылки придерживаемся и мы с Алексом Уильямсом, когда мы делаем акцент на посттрудовом. Проект завершения наемного труда обусловлен стратегическим анализом, согласно которому капитализм опирается на условия наемного трудящегося и натурализует их. Будучи отнюдь не детерриторизующим движением, капитализм обусловлен воспроизводством крайне узкой классовой структуры, определяющей и ограничивающей то, что значит быть человеком. При капитализме образ человека крайне стеснен, и проект отказа от труда — это первый шаг к демонтажу его оков. Помимо прочего, эти проекты имеют много общего с Просвещением, по крайней мере идеологически. Пытаются ли они возродить его идеи? Да, пусть и очень своеобразно. Основополагающее понятие Просвещения как прогресса посредством мышления, разумеется, играет ключевую роль. С  единственной оговоркой об исходном понятии, восходящем к незаинтересованному, развоплощенному, но неявно белому, маскулинному, 92

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

обладающему собственностью субъекту. И многие критики, постколониальные и  постструктуралистские, справедливо осуждали такое допущение. Однако это не означает, что мы должны отбросить идею рациональности или концептуального прогресса; следует лишь усложнить представление о них. Вот что привлекает меня в работе таких людей, как Негарестани, которые пытаются придать новый импульс некоторым идеям Просвещения и прогресса разума с учетом их прежней критики. Одно из, вероятно, важнейших понятий постпросвещенческой критики — отчуждение. Насколько оно вписывается в акселерационизм и другие актуальные теории? Даже ксенофеминизм считает его своей движущей силой. Для нас отчуждение начинается с отказа от какой-либо подлинной самости. В этом смысле субъективность — именно форма отчуждения, а процесс определения того, что значит быть человеком, — его продолжение. Следовательно, отчуждение — не  какое-то  отклонение, но  основополагающий процесс конструирования человеческого. «Манифест акселерационистской политики» считает целесообразными как горизонтальные, так и вертикальные действия в политической практике. На каких конкретных примерах это проявляется? Во время написания манифеста и книги «Изобретая будущее» мы во многом реагировали на движение Occupy Wall Street. Когда на наших глазах оно распространялось по миру, мы наблюдали неуклонный крен в сторону горизонтальности в ущерб какой бы то ни было вертикальности (что зачастую входило в риторику движения, хотя на практике встречались немногочисленные исключения). Это привело к коллапсу и  полному провалу стремлений что-либо изменить. Поэтому, когда мы говорим о необходимости выйти за пределы чистого горизонтализма, мы подразумеваем уроки, вынесенные из опыта Occupy. Что касается подлинной альтернативы, то мы уже видели серию экспериментов после поражения Occupy. Хорошим примером на организационном уровне может служить Podemos — вертикальная партия, совмещенная с горизонтальИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ШРНИЧЕКОМ

93

ными, общими кругами, которые представляют более локализованные формы групп, способных к  интеракции и  обратной связи с вертикальной системой. Происходит крайне любопытный взаимообмен — в парадигме, которую нельзя описать ни как традиционную иерархию, ни как традиционное горизонтальное движение. Другой пример — здешний британский Momentum. Есть также Лейбористская партия, которая, будучи более-менее иерархической, изначально включала в себя горизонтальные элементы. Но Momentum — нечто еще более интересное: система, которая вовлекает в себя спонтанную низовую инициативу. Возникающая горизонтальная организация органически встраивается в вертикальную систему — и весьма продуктивно, если взглянуть на  то, что было достигнуто на последних всеобщих выборах. Думаю, это интересные примеры или, скорее, эксперименты, на  которых можно учиться, а  не  модели, которые следует воспроизводить. Классические категории горизонтали и  вертикали тут совсем не  применимы. К  чему мы с Алексом Уильямсом и клонили: они ограничивают наши представления о возможном, и постоянная опора на ту или иную крайность приведет нас в  тупик. Я  считаю, что неудача Occupy и  сходных движений, к  счастью, содействовала тому, что люди стали мыслить за  пределами таких категорий. Имеет ли это какое-то  отношение к  кибернетической теории? Возможно. Я немного скептически отношусь к набрасыванию термина «кибернетика» на все подряд. Зачастую его используют как новомодное словечко, обозначающее то, что может быть описано значительно проще и глубже. Касательно коммуникаций: Рэй Брассье как-то заявил, что интернет не является «подходящим медиумом для серьезной философской дискуссии». По-вашему, это описывает всю систему коммуникации в интернете в целом? Интернет в  самом деле является прекрасным медиумом для дискуссии при соблюдении соответствующих условий (это касается любого медиума коммуникации). Часто од94

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ним из основных различий между дискуссиями в интернете и где-то в другом месте выступает наличие воображаемой аудитории. Дело в том, что ты пишешь не для того, чтобы чему-то научиться, и тем более не для того, чтобы увлечься некой идеей или усомниться в  чем-либо или ком-либо (даже в самом себе), но просто чтобы выступить перед данной аудиторией. Дискуссия в конечном итоге сводится к игре на ублажение этой воображаемой публики, когда наиболее характерной меркой успеха становятся лайки и ретвиты. Потому я не считаю фейсбук, не говоря уже о твиттере, площадками, которые способствовали бы осмысленной дискуссии. Не скажу, что использование такого рода медиа было абсолютно бесполезным, ведь политика — отнюдь не только рациональная дискуссия (скажем, часто высмеиваемые твиттер-свары лично мне кажутся скорее примером применения слабыми привычного оружия стыда против сильных). Но из подобных ограничений естественным образом проистекает (часто забавная) фрустрация, которую терпят серьезные люди, пытающиеся начать вразумительный разговор онлайн, и любое эффективное политическое использование медиа должно отдать им должное. Ведение блогов, с другой стороны, могло бы быть полезным для совместного развития идей. У  истоков блогинга стояло крошечное сообщество людей, которые в процессе обсуждения руководствовались не соперничеством и не демонстрацией всезнайства. Блоги были тем местом, где можно было без стеснения допускать ошибки, равно как и апробировать свои идеи с эпистемической скромностью. Эти аспекты почти исчезли из сферы общественного интереса, что, по-моему, связано с их воссозданием на более приватном уровне. Так что вместо публичного блога, где каждый может оставить комментарий, люди заводят WhatsApp, или Slack, или даже Google+, чтобы создать небольшие и более укромные сообщества для развития идей. Могли бы вы заявить, что интернет следует реапроприировать? В предыдущей фазе он казался куда менее коммерциализированным и механизированным. Есть ли у нас такая возможность? Полагаю, что да. Можно представить себе различные формы коллективной собственности, предполагающие изъятие конИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ШРНИЧЕКОМ

95

троля над платформами у капиталистических предприятий. Запросы капитализма зачастую расходятся с  требованиями общественности. Хороший пример тому — твиттер. Он вполне мог стать пространством для осмысленного общения с другими, но вместо этого компания сосредоточилась на  попытках повышения внимания к  услугам и  привлечения рекламодателей, стимулируя более поверхностные контакты. То же происходит где угодно в Сети: от SEO до контент-ферм, кликбейтов и fake news. Тем не менее мы вполне можем представить себе альтернативы. Например, находящийся в кооперативной собственности твиттер, управляемый пользователями, способными создать социальную медиаплатформу, которая бы стимулировала пусть и  менее прибыльные, но более полезные варианты поведения. Блокчейн предоставляет совершенно новые возможности децентрализованного владения платформами, хотя сейчас речь идет скорее о хайпе ее сторонников, нежели о практической модели. Но к какому ответу мы бы с вами ни пришли, суть в том, что нам позарез нужно вернуть контроль над цифровыми платформами, особенно в связи с тем, что они поглотили остальную экономику и овладели ею. Видимо, вы разделяете подозрения по поводу возможного использования интернета для манипуляции, о чем предупреждали такие теоретики, как Франко «Бифо» Берарди. Безусловно, социальные медиа манипулируют людьми, но  вопрос в  том, делают ли они это иначе, чем предыдущие медиа. Взгляните на переполох вокруг fake news, повлиявший на выборы в США и приведший к Трампу. Если вы взглянете на данные, то обнаружите, что наибольшее влияние на  результаты оказали отнюдь не  твиттер или соцсети в  целом. Напротив, это было разговорное радио — старый и политически сильно ангажированный медиум, который слушали очень многие пожилые люди. Можно обратить внимание и на роль британских таблоидов как пример аналогичных «старых» медиа. Новые технологии поспешно обвиняются в наших бедах, но нередко такие суждения не выдерживают никакой критики. По-моему, влияние 4chan или «войн мемов» на  ход выборов было чрезвычайно слабым. Приход к власти Трампа был вызван намного более привычными вещами. 96

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Несколько более абстрактный вопрос: согласны ли вы, что XX век показал пределы человеческой политики и экономики, а то и мышления в целом? В определенном смысле да. Гуманизм, не придающий никакого значения нечеловекам, разумеется, окончательно устарел в  эпоху экологического кризиса. Равным образом романтические идеалы классического гуманизма были окончательно сломлены постструктурализмом и  нейронаукой. Как риторические ходы они эффективны до сих пор, но уже не годятся в качестве политических ориентиров — нам следует двигаться дальше. Что это значит для праксиса в современном обществе, где к переменам не приводят ни прямое действие, ни то, что вы называете «народной политикой», наряду с догматическим гуманизмом? Думаю, отчасти дело здесь в развитии наших способностей к абстрактному и стратегическому долгосрочному мышлению. Это направление заметно усилилось в начале XX столетия. У вас должно быть нечто вроде передовой партии, намеренной переменить ход истории, определив, каким должен быть ее дальнейший разворот и какая роль уготована рабочему классу в осуществлении революции, в переходе к новому историческому периоду. Прежний анализ структурных сил истории необязательно был истинным, однако он отдавал приоритет внечеловеческим элементам. Сегодня мы практически утратили такие способности к долгосрочному и стратегическому мышлению. В результате все чаще акцент делается на тактике и безотлагательности, а также на  инстинктивно реактивной политике. Одним из  выходов за  пределы гуманизма и  фетишизации тактики было бы восстановление таких способностей. В  последнее время потребность в нем осознают все сильнее, и, по-видимому, предпринимается все больше попыток решить проблему. Однако пока что они находятся в начальной стадии. Cвязаны ли эти соображения с «платформенным капитализмом», которому посвящена ваша одноименная книга?1 1. См.: Srnicek N. Platform Capitalism. Cambridge: Polity Press, 2016.

ИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ШРНИЧЕКОМ

97

Если нет, то на что данное экономическое состояние оказывает определяющее влияние в теории? Я  считаю, что платформенный капитализм возникает как один из ключевых акторов политики будущего. Чтобы начать мыслить стратегически, нам следует проанализировать ведущие технологические компании. Назовем несколько факторов их влияния на политику будущего. Главнейший из них — характер обеспечения контроля над другими компаниями с помощью не только экономических, но и политических средств. Прекрасный тому пример — доминирование гугла и фейсбука над традиционной индустрией медиа, которое весьма наглядно воплощает вероятное будущее других индустрий, начни они конкурировать с платформенными моделями. Итак, первый фактор — влияние платформ на конкуренцию внутри капитализма. Второй касается влияния платформ на  социальные движения и, шире, на  народную политику. Как показал Джереми Гилберт, платформенный капитализм, подобно фордизму и постфордизму, делает возможными новые формы политического действия. Платформы предоставляют организационные механизмы и способы координации для осуществления нами коллективных действий, которые были попросту невозможны 20 лет назад. Я не до конца уверен, есть ли хоть какие-то основания для упразднения платформ. Но осознание существенных изменений важно для рассуждений о стратегии и о том, как мы будем предпринимать политическое действие сегодня. Элементом, объединяющим разного рода платформы, по всей видимости, служит не только анализ сырых данных (raw data mining), но и рента. Наблюдаем ли мы возвращение марксового «рантье»? Нужно продумать эту категорию, поскольку я не слишком уверен в ее уместности. Зачастую то, что мы называем рентой, означает просто сверхприбыль. Но я полагаю, что имеет место нечто вроде откачивания стоимости платформенными компаниями у их неплатформенных конкурентов — крайне интересное в контексте размышлений о совокупной природе и состоянии нынешнего капитализма. Думаю, массивное накопление стоимости этими компаниями-платформами в действительности не слишком полезно для капитализма 98

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

в  целом. Мы видим отнюдь не  возобновление капитализма, а сосредоточение и концентрацию капитала в руках все меньшего и меньшего числа платформ-монополий. Таким образом, на уровне капитализма как целого стоят реально важные вопросы о том, что означает его платформенная разновидность. Несмотря на хайп вокруг этих компаний, я считаю их симптомами всеобщей стагнации. Что скажете о расе и гендере? Останутся ли идентичности угнетенных субъектов в застое, как и вся система, или они изменятся в эпоху платформ? С одной стороны, мы имеем — хотя это и не нововведение платформенного капитализма, а  продолжение неолиберализма — обратное делегирование труда семейной структуре, остающейся крайне гендерно дифференцированной. Так, женщины по-прежнему преимущественно заботятся о детях, оказывают долговременную медицинскую помощь и ухаживают за  пожилыми, ведут домашнее хозяйство и  вовлечены в другие виды труда по общественному воспроизводству. В последние четыре года мы наблюдаем сопротивление этому со стороны незанятой части семьи. Что касается расы, я не уверен, будто платформенный капитализм привнес нечто новое, кроме видоизменения уже существующих расовых иерархий посредством слегка обновленных механизмов. Да, мы сталкиваемся с ростом всевозможных алгоритмических ошибок, и машинное обучение опирается на ресурсы социальных данных, слишком часто перенося существующие ошибки в автоматизированные системы. Вероятно, перед нами проблема нового типа, однако она ведет к сокращению проявлений расизма по сравнению с насилием, чинимым более привычными средствами. Где раса более заметно пересекается с цифровым капитализмом, так это в эффектах автоматизации и производства безработных субъектов, зачастую в населенных расовыми меньшинствами и сегрегированных городских районах. В этом тоже нет ничего нового, но усиление процессов автоматизации может усугубить ситуацию. Возвращаясь к технологии: как бум доткомов отражается на нынешней платформенной стадии капитализма? Указывает ли возможная аналогия на вероятность нового пузыря? ИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ШРНИЧЕКОМ

99

Экономист Лоуренс Саммерс недавно говорил о значении финансовых бумов и спадов для современного капитализма. В общем виде его аргументация такова: равновесная процентная ставка слишком низка для обеспечения баланса между инвестициями и сбережениями, и единственный способ разрешить проблему — поощрять капитализм легких денег и финансовых бумов для достижения хоть какого-то экономического роста. Он ссылается на жилищный кризис в Японии, американский пузырь доткомов, подобие бума вокруг европейских периферийных облигаций и жилищный бум в США — и все это за последние 20 лет. Рассматривая эти подъемы и спады, он утверждает, что без них в лидирующих капиталистических экономиках не было бы никакого роста — они были незаменимы для стимулирования современного капитализма. Об этом стоит сказать пару слов. Хотя сегодня мы имеем краткосрочный бум (трудно считать иначе, учитывая наблюдаемые эффекты увеличения денежной массы и низкие процентные ставки), я думаю, он отличается от  технологического бума 1990-х. Одно из  основных отличий состоит в следующем: в 1990-е целью множества начинающих компаний было попасть на  фондовые биржи, заработать побольше денег на первичном размещении акций (IPO) и далее просто наблюдать, как растет их стоимость. Теперь же IPO почти не проводятся. Лишь немногие стартапы выходят на фондовые биржи с целью получения прибыли (наверное, последней заметной компанией был Snap). Но большинство технологических стартапов опираются на  венчурный капитал и  полностью частное владение. И если они укрупняются в достаточной степени, в  конечном итоге их  выкупают компании типа гугла или фейсбука. Сегодня процветание технокомпаний связано с их выкупом платформами-монополиями, тогда как успех бума доткомов 1990-х состоял в том, чтобы сделать деньги на фондовой бирже. Отсюда возможный спад активности таких игроков, ведь, хотя многие американцы так или иначе вовлечены в рынок акций (через пенсионное обеспечение или другие сбережения), лишь крошечная часть населения вовлечена в  венчурный капитал. Так что если за  разворачивающимся на наших глазах бумом в технологическом секторе последует спад, его последствия будут относительно скромными. Важно не забывать, что коллапс технологиче100

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ского бума 1990-х также был сглажен его привязкой к фондовым биржам и снижением ключевой ставки Федеральной резервной системой. Могут ли криптовалюты рассматриваться как будущие факторы влияния на такого рода рыночные условия? Биткоин выглядит новым финансовым фетишем. Мне кажется, биткоин в будущем станет маргинальной валютой, пригодной для выполнения немногочисленных функций. Не вижу никаких оснований для замещения им национальных валют. Немаловажны технические ограничения использования того же биткоина для быстрых и частых повседневных транзакций. Имеется также фактор экологического воздействия многих систем, основанных на  блокчейне, который налагает суровые ограничения на  их  повсеместное использование. Блокчейн и вообще технологии цифрового финансового учета могут быть крайне интересными в применении и обладать захватывающими потенциальными функциями. Но  я  достаточно скептически отношусь к идее, будто цифровые валюты будут как-то конкурировать с национальными. Если говорить только о  блокчейне, может ли он найти «революционное» применение? Над этим стоит подумать, ведь на данный момент весьма затруднительно отличить хайп от действительного положения вещей. Когда знаменитости из  C-list2 выходят на ICO3, кажется, что мир немного помешался. У блокчейна, вне всяких сомнений, есть определенный трансформационный потенциал, но, насколько я могу судить, практически все, что о  нем говорится, — только задумки, и  на  практике лишь очень немногое сработало. Тогда стоит обратиться к  концепту гиперверия (hyperstition). Наряду с платформенным капитализмом возника 2. C-list celebrity — человек, обладающий популярностью и известностью по неизвестной кому-либо причине; «популярный благодаря своей популярности». — Прим. пер. 3. Первичное размещение монет (initial coin offering) — форма привлечения инвестиций в виде эмиссии и продажи инвесторам новых криптовалют.

ИНТЕРВЬЮ С НИКОМ ШРНИЧЕКОМ

101

ют новые структуры, такие как брендовая торговля, волатильная торговля, переворачивающие привычные представления об ориентации во времени. Учитывая очевидную зависимость от будущего, является ли гиперверие лишь феноменом или применимым средством? В  работе «Изобретая будущее» мы с  Алексом пытаемся представить гиперверие как один из инструментов воплощения и осуществления недетерминистского прогресса. Вот что мы старались продумать: как вырваться из детерминистских понятий о прогрессе? Влечет ли отказ от абсолютов конец прогресса как такового? Имеется ли в нашем распоряжении лишь один набор вариантов? Гиперверие, напротив, взывает к ориентации, наделяя импульс движения вектором и  вместе с  тем не  задавая какой-то  абсолютной исторической траектории. Таким образом, гиперверие — это способ концептуализировать прогресс, избегающий более классических мотивов. Последний вопрос может прозвучать простовато. Зачем становиться левым сегодня? Самый простой ответ: капитализм — это хитроумная система принуждения и онтологического застоя, и мы можем это исправить. Традиционный левацкий аргумент, основанный на равенстве и справедливости, также кажется мне убедительным. Но совсем не обязательно с ним соглашаться, чтобы понять, что капитализм неимоверно сдерживает наши возможности, привязывая нас к монотонным циклам накопления, от пут которых левый проект и призван нас освободить. Беседовал Артем Гуреев Бостон — Лондон, 10 сентября 2017 года

102

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Размышления о Манифесте акселерационистской политики А н то н и о   Н е г р и

Профессор теории государства, Падуанский университет (UNIPD). Адрес: 2 Via 8 Febbraio 1848, Padova PD 35122, Italy. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: постопераизм; акселерационизм; нематериальный труд; сборка; класс; автоматизация; тенденция к понижению нормы прибыли. Статья посвящена реконструкции и критическому анализу тезисов «Манифеста акселерационистской политики» с позиций постопераизма. Оптика автора задается темами трансформации труда в позднем капитализме и марксистской концепции тенденции. Автор резюмирует предлагаемую в «Манифесте» программу операистской формулой «внутри и против капитала». В качестве отправного факта констатируется необратимое наступление гегемонии нематериального труда. Поэтому двигателем революции и источником собственного освобождения может выступить только класс, занимающийся умственным трудом, — это ключевая предпосылка всего «Манифеста». Для этого необходимо освободить технологии и производительные силы от гнета капитала. Требуется перераспределение информатизированного основного капитала и освоение субъектами труда самых продвинутых технологий, используемых капитализмом. Это освоение ведет к преобразованию субъектов, что помещает в центр внима-

ния необходимость противостояния биополитике. Автор упрекает «Манифест» в излишне оптимистическом восприятии техносоциального тела, однако видит значительный потенциал в дальнейшей разработке идеи социально продуктивной кооперации. Другое условие — создание организаций нового типа, избегающих как модели «диктатуры пролетариата», так и мирных горизонталистских моделей. Такие меры означают создание интеллектуальной инфраструктуры, каналов коммуникации и классовых институтов, совокупно способных конструировать образы будущего, не впадая при этом в футуризм. Проблема дурной бесконечности и гетерогенности, к которым ведет тезис открытости тенденции, решается в «Манифесте» привлечением делёзианского концепта коллективной сборки гетерогенных элементов. Завершается статья обсуждением вопроса о деньгах и «валюте общего» — темы, предполагаемой «Манифестом», но не затронутой в нем.

103

М

«

А Н И Ф Е С Т акселерационистской политики» (далее — МАП) начинается с  признания драматичности сценария текущего кризиса: катаклизм. Отрицание будущего. Неминуемый апокалипсис. Но не бойтесь! Здесь нет ничего политико-теологического. Если вас привлекло именно это, не читайте манифест. Нет здесь и шибболетов1 современного дискурса, вернее, есть лишь один: коллапс климатической системы планеты. Однако, хотя эта угроза и важна, она целиком подчинена здесь промышленной политике и рассматривается только с точки зрения критики такой политики. В центре МАП — «усиление автоматизации производственных процессов», в том числе автоматизации «интеллектуального труда», которое объяснило бы секулярный кризис капитализма. Катастрофизм? Неверное истолкование понятия тенденции падения нормы прибыли у Маркса?2 Я бы так не сказал. Здесь реальность кризиса отождествляется с  агрессией неолиберализма по отношению к структуре классовых отношений, сформировавшейся в государстве всеобщего благоденствия XVIII и  XIX веков, а  причина кризиса лежит в  блокировке производственных возможностей новыми формами, которые капиталистическое господство приняло в противостоянии новым видам живого труда. Другими словами, капитализм был вынужден противодействовать и  блокировать политический потенциал постфордистского труда. Перевод с английского Cube of Pink по изданию: © Negri A. Reflections on the Manifesto // #ACCELERATE: The Accelerationist Reader / R. Mackay, A. Avanessian (eds). Falmouth: Urbanomic, 2014. P. 363–378. Публикуется с любезного разрешения автора и составителей. 1. Слово, которым характеризуют недоступную иностранцу речевую (этническую) особенность языка, «речевой пароль», позволяющий отличить своего от чужого. — Прим. ред. 2. «Тенденция нормы прибыли к понижению» — классическая проблема политэкономии. В формулировке Маркса речь идет о потенциальном взрыве капитализма из-за падения прибыли в долговременной перспективе. См. т. 3, гл. 13 «Капитала»: Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М.: Госполитиздат, 1961. Т. 25. С. 231–253.

104

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Далее следует суровая критика правого лагеря государственных сил и значительной части остатков левых, причем последние часто вводились в заблуждение (в лучшем случае) новой и невозможной гипотезой кейнсианского сопротивления, будучи неспособными вообразить радикальную альтернативу. В этих условиях будущее отменяется полным параличом политического воображаемого. Невозможно вдруг выйти из этого состояния. Только систематический классово-ориентированный подход к конструированию новой экономики вместе с  новой политической организацией рабочих сделает возможной реконструкцию гегемонии и отдаст будущее в руки пролетариата. Подрывное знание еще возможно! Начало манифеста соответствует коммунистической задаче в наши дни. Оно представляет решительный рывок вперед — необходимый, если мы хотим войти в область революционной рефлексии. Но прежде всего манифест дает новую «форму» движению, причем «форма» здесь — конститутивный аппарат с огромным потенциалом, который должен взломать репрессивный и  иерархический горизонт современного капитализма, поддерживаемого государством. Речь не о переворачивании формы государства в целом, а о противостоянии потенциальности и власти — биополитики и биовласти. Именно при таком допущении возможность освобождающего будущего радикально противопоставлена настоящему капиталистического господства. И здесь мы можем поэкспериментировать с  «единицей, делящейся надвое» — формулой, которая сегодня конституирует единственное рациональное условие подрывного праксиса (а не его следствие)3.

Внутри и против тенденции капитализма Давайте посмотрим, как развивалась теория МАП. Ее гипотеза в  том, что освобождение потенциальных возможностей труда от блокады, установленной капитализмом, должно случиться внутри эволюции самого капитализма. Это касается преследования экономического роста и технологической эволюции (которые сопровождаются нарастанием социального неравенства) с целью 3. Выражение «единица делится надвое» отсылает к необратимому классовому размежеванию, происходящему внутри капитализма. Выражение появилось в маоистском Китае в 1960-х годах в качестве критики любого политического сотрудничества с капитализмом («двоица объединяется в Единое»). См. также: Долар М. Одно делится на два // Он же. Десять текстов. СПб.: Музей сновидений Фрейда, 2017. С. 240–269.

А н т о н и о  Н е г р и

105

вызвать полное изменение классовых отношений. Внутри и против: возвращение традиционного мотива операизма4. Только благодаря ускорению капиталистического развития может произойти процесс освобождения, но — что важно — нельзя смешивать ускорение со скоростью, так как здесь акселерация имеет все характеристики механизма движения, экспериментального процесса открытия и создания внутри пространства возможностей, определенного самим капитализмом. В  МАП марксистская концепция «тенденции» связана с  пространственным анализом параметров развития: настаивание на понимании территории как terra во всех процессах территоризации и ретерриторизации, что характерно для Делёза и Гваттари. Основной пункт здесь — это власть умственного труда, который все еще определяется как сдержанный капитализмом; учрежденный капитализмом и все же подавляемый внутри растущей алгоритмической автоматизации господства; онтологически валоризированный (ведь он повышает производство стоимости) и все же девалоризируемый с денежной и дисциплинарной точки зрения (не только внутри текущего кризиса, но также на протяжении всей истории развития и управления формой государственного устройства). При всем должном уважении к тем, кто по-прежнему комично верит, что революционные возможности должны быть связаны с возрождением рабочего класса ХХ века, такая вероятность проливает свет на  то, что мы до  сих пор имеем дело с  классом, но уже другим классом — классом, наделенным высшей властью. Это класс работников умственного труда. Это класс, который должен быть освобожден; класс, который должен освободить себя сам. Таким образом, завершено восстановление марксистской и ленинистской концепции тенденции. Была устранена любая, так сказать, «футуристическая» иллюзия с тех пор, как именно классовая борьба определяет не только движение капитализма, но и способность обратить свою высшую абстракцию в сплоченную машину борьбы. Аргумент МАП полностью основан на  способности освободить производительные силы умственного труда. Мы должны из 4. Начиная с эссе Марио Тронти, посвященного так называемой социальной фабрике (см.: Tronti M. La fabbrica e la società // Quaderni Rossi. 1962. № 2), и во всей традиции итальянского операизма выражение «внутри и против капитала» означает то, что классовая борьба действует внутри противоречий капиталистического развития, которое их порождает. Рабочий класс отнюдь не «внешний капиталу», так как классовая борьба — тот самый мотор, который двигает капиталистическое развитие.

106

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

бавиться от любой иллюзии возвращения к фордистскому труду. Мы должны окончательно осознать сдвиг от гегемонии материального труда к гегемонии нематериального труда. Следовательно, рассматривая господство капитала над технологией, необходимо критиковать «все более и  более реакционный подход капитала к технологии». Производительные силы ограничены господством капитала. Ключевая проблема в  том, чтобы затем освободить латентные производительные силы, как это всегда делал революционный материализм. Именно на этой латентности мы должны сейчас остановиться. Но  перед тем нам следует заметить, как внимание МАП настойчиво вращается вокруг вопроса организации. МАП развертывает сильную критику «горизонтальных» и «спонтанных» концепций организации, развитых внутри современных движений, и их понимания «демократии как процесса». Согласно МАП, это не более чем фетишистские определения демократии, у которых нет никакого эффективного (будь то устанавливающего или разрушающего) влияния на институции капиталистического господства. Последнее утверждение, быть может, чрезмерно, если принять во внимание текущие движения, которые противостоят (пускай не имея ни альтернатив, ни соответствующих инструментов) финансовому капиталу и его институциональным воплощениям. Когда он подвергнется революционному преобразованию, мы, безусловно, не сможем избежать сильной институциональной перемены, куда более сильной, чем любая перемена, которую мог бы когда бы то ни было предложить демократический горизонтализм. Планирование необходимо как до, так и  после революционного скачка, чтобы трансформировать наше абстрактное знание тенденции в основополагающую силу, которая приведет к появлению посткапиталистических и коммунистических институций. Согласно МАП, такое «планирование» больше не учреждает вертикального господства государства над обществом рабочего класса. Наоборот, сегодня оно должно принять форму конвергенции производительных и направляющих способностей внутрь сообщества/сети. Последнее/последняя должны быть поняты как задача, которая должна быть проработана в дальнейшем: борьба планируется раньше производства. Мы обсудим это позже.

Перераспределение основного капитала Но вернемся к сути разговора. МАП — манифест о высвобождении власти умственного труда, отделяющий его от его же латентА н т о н и о  Н е г р и

107

ности: «несомненно, мы даже не знаем пока, на что способно модернизированное техносоциальное тело». Здесь МАП утверждает две вещи. Первая — то, что я  называю «перераспределением основного капитала» с последующим антропологическим преобразованием субъекта труда5. Вторая — социополитическая: такая новая потенция наших тел по существу коллективная и политическая. Иными словами, добавочная стоимость в производстве появляется главным образом благодаря социально продуктивной кооперации. Это, возможно, самый важный фрагмент МАП. С позиции, которая ослабляет остаточный гуманизм философской критики, МАП настаивает на материальных и технических качествах телесного перераспределения основного капитала. Продуктивное определение количества, экономическое моделирование, анализ больших данных и  самые абстрактные экономические модели — все это присваивается субъектами-рабочими посредством образования и науки. Использование математических моделей и алгоритмов капиталом не делает их свойством капитала. Это не проблема математики — это проблема власти. Конечно, манифесту присуща доля оптимизма. Такое оптимистическое восприятие техносоциального тела не вполне подходит для критики сложного отношения человек–машина, и тем не менее этот макиавеллианский оптимизм помогает нам погрузиться в дискуссию о самой необходимой в нынешний день организации. Возвратившись однажды к вопросу о власти, она напрямую ведет к вопросу об организации. МАП гласит: левым пришлось укрепить социотехнологическую гегемонию — «материальные платформы производства, финансов, логистики и потребления можно перепрограммировать и переформатировать так, чтобы они служили уже нуждам посткапитализма, и они будут перепрограммированы и переформатированы». Несомненно, существует сильная уверенность в  объективности и  материальности, нечто вроде Dasein развития, и, как 5. У Маркса (и традиционно в политической экономии) под «основным капиталом» понимаются деньги, вложенные в такие основные активы, как здания, машины и инфраструктура (в отличие от «оборотного капитала», который включает в себя сырьевые ресурсы и заработную плату рабочих). В постфордизме этот капитал может включать в себя информационные технологии, персональные медиа, а также нематериальные активы, такие как программное обеспечение, патенты и формы коллективного знания. «Перераспределение основного капитала» относится в таком случае к перераспределению продуктивного потенциала (также согласно форме стоимости и благосостояния) коллектива работников.

108

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

следствие, определенная недооценка социального, политического и кооперативного элементов, которые предположительно наличествуют тогда, когда мы соглашаемся с основным правилом: «единица делится надвое». Тем не менее такая недооценка не должна отдалять нас от  осознания того, насколько важным является владение самыми высокими технологиями, используемыми капиталистической властью, и  абстракцией труда для возвращения их к коммунистическому управлению, реализуемому «вещами самими по себе». Утверждение о технополитической гегемонии я понимаю следующим образом: мы в первую очередь должны полностью развить комплекс производственных возможностей интеллектуального труда в целях продвижения новой гегемонии.

Экология новых институций На данном этапе проблема организации поставлена в полной мере. Как уже было сказано, новая конфигурация отношений между сетью и планированием предложена в противовес экстремистскому горизонтализму. В  противоположность всякой мирной концепции «демократии как процесса» внимание теперь перемещается от средств (голосование, демократическое представительство, правовое государство и т. д.) к результатам (коллективная эмансипация и самоуправление). Безусловно, новые иллюзии централизации и пустых повторных вмешательств «диктатуры пролетариата» не повторяются авторами. Манифест позволяет прояснить это, предлагая разновидность «экологии организации», требующей множественности сил, резонирующих друг с другом и тем самым производящих механизмы коллективного принятия решений за рамками какого-либо сектантства. Вы можете сомневаться относительно подобного проекта; вы можете признать, что трудностей куда больше, чем предложенных удачных возможностей. Тем не менее это руководство к исследованию. И тем более ясно это в наши дни, в конце цикла противостояний, начавшегося в 2011 году, который показал непреодолимые ограничения форм организации борьбы на протяжении всех столкновений с  властью, вопреки их  прочности и новым подлинным революционным содержаниям. МАП провозглашает три насущные цели, вполне уместные и реализуемые для нашего времени. Прежде всего это построение новой разновидности интеллектуальной инфраструктуры для поддержания нового теоретического проекта и изучения новых А н т о н и о  Н е г р и

109

экономических моделей. Во-вторых, организация сильной инициативы на  территории мейнстримного направления массмедиа: интернет и социальные сети, безусловно, демократизировали коммуникацию и остаются очень полезными для глобальной борьбы, хотя коммуникация по-прежнему остается подчиненной более традиционным формам. Задача состоит в сосредоточении нужных ресурсов и всей возможной энергии с целью обретения адекватных средств коммуникации. В-третьих, требуется задействовать все возможные институциональные формы классовой власти (переходные и постоянные, политические и профсоюзные, глобальные и локальные). Единая конституция классовой власти возможна только путем накопления и гибридизации всех опытов, обнаруженных на данный момент, и тех, что еще должны быть изобретены. Просветительское стремление — «будущее необходимо конструировать» — пронизывает весь манифест. Вновь заходит речь о  прометеевской и  гуманистической политике. Гуманизм МАП тем не менее простирается за пределы границ, предписанных капиталистическим обществом, он вполне открыт постгуманизму и научным утопиям, возрождающим мечты XX столетия о покорении космоса или предлагающим новые несокрушимые помехи для смерти и  разладов жизни. Рациональное воображение должно сопровождаться коллективной фантазией о новых мирах, организующих сильную самовалоризацию труда и общества. Наиболее модерная эпоха, которую мы переживаем, показала нам, что нет ничего, кроме Изнутри глобализации, которое больше не является чем бы то ни было Извне. Однако сегодня, заново сформулировав задачу реконструкции будущего, мы ощущаем необходимость — и вместе с тем возможность — введения внешнего, чтобы вдохнуть могущественную жизнь внутрь. Что можно сказать об этом документе? Кто-то из нас воспринимает его как англосаксонское дополнение к перспективе постопераизма — менее склонной к возрождению социалистического гуманизма, однако более способной к развитию нового позитивного гуманизма. Название «акселерационизм», конечно, неудачно, поскольку оно приписывает «футуристический» смысл тому, что не вполне футуристично. Документ, несомненно, своевременный, причем не только за счет критики «реальной» общественной демократии и социализма, но также и благодаря анализу общественных движений начиная с 2011 года. Он с чрезвычайной силой утверждает саму тенденцию капиталистического развития, необходимость как его присвоения, так и его подрыва. На таком осно110

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

вании он дополняет конструкцию коммунистической программы. Движение вперед осуществляется с помощью таких крепких опор.

В преддверии технополитики Немного критики может оказаться полезным, чтобы вновь открыть дискуссию и  привести спорящие стороны к  согласию. Во-первых, в этом проекте слишком много детерминизма как политического, так и технологического толка. Отношение к историческому (или, если угодно, к истории, современности, праксису), судя по всему, искажается тем, что мы не склонны называть телеологией, но  очень уж  на  нее похоже. Отношение к  сингулярностям и, следовательно, способность понять тенденцию в качестве виртуальной (включающей в себя сингулярности), а материальную детерминацию (которая продвигает тенденцию) как силу субъективации кажутся мне недооцененными. Тенденция может быть определена лишь как открытое отношение, конститутивное отношение, оживляемое классовыми субъектами. Можно возразить, что такое настаивание на открытости как раз и вызывает извращающие эффекты, к примеру, в структурах столь гетерогенных, что те в итоге становятся хаотичными и потому не поддающимися анализу — множественностью разросшейся и гигантской, составляющей дурную бесконечность. Несомненно, такая «дурная бесконечность» и есть то, что постопераизм и «Тысяча плато», как временами кажется, полагают. Это сложное и решающее место. Давайте копнем в нем глубже. На  этот случай в  МАП придумано хорошее решение, в  рамках которого трансформативная антропология тел рабочих помещается прямо в центр отношений между субъектом и объектом (то, что сам я называю отношением между техническим составом и политическим составом пролетариата, из-за традиции будучи привыкшим к другой терминологии)6. А значит, дрейфа плюрализма в сторону «дурной бесконечности» можно избежать. Тем не менее, если мы хотим продолжить на этом основании — что, я верю, будет полезным и решающим, — мы должны переломить 6. Понятие классового состава было введено итальянским операизмом с целью преодолеть банальные дебаты о «классовом сознании», характерные для 1960-х годов. Технический состав относится ко всем материальным, а также культурным формам труда в конкретном экономическом режиме; политический состав относится к столкновению и преобразованию их в политический проект. Данный технический состав не способствует автоматически добродетельному политическому составу.

А н т о н и о  Н е г р и

111

неустанную прогрессию продуктивного напряжения, на которое манифест опирается. Мы должны определить отправные пункты развития и их консолидации, которые Делёз и Гваттари именуют коллективными сборками (agencements collectifs). Данные консолидации перераспределяют основной капитал и преобразуют рабочую силу. Они состоят из антропологий, языков и деятельностей. Исторически пункты эти возникают в отношениях между техническим и политическим составами пролетариата. Без подобных консолидаций политическая программа — какой бы временной она ни была — невозможна. Ведь именно из-за невозможности прояснить отношение между техническим и политическим составами мы нередко находим себя методологически беспомощными и  политически бессильными. Соответственно, только детерминация исторических начал и знание специфической модальности технополитических отношений позволяют сформулировать и организационный процесс, и подходящую программу действий. Заметьте: постановка данной проблемы подспудно поднимает проблему того, как лучше определить процесс, в котором отношения между сингулярным и общим растут и консолидируются (при признании прогрессивной природы производительной тенденции). Нам нужно определить, что есть общего в любом технологическом ассамбляже, развивая специфическое исследование антропологии производства.

Гегемония кооперации Вернемся к  теме перераспределения основного капитала. Как мною уже было отмечено, в МАП кооперативное измерение производства (особенно производства субъективностей) недооценено в том, что касается технологических критериев. Кроме технических параметров продуктивности материальные аспекты производства по сути описывают антропологическую трансформацию рабочей силы. Я настаиваю на этом. Кооперативный элемент становится центральным и ведет к возможной гегемонии внутри набора языков, алгоритмов, функций и технологических ноу-хау, которые учреждают современный пролетариат. Такое утверждение происходит из понимания того, что сейчас изменилась сама структура капиталистической эксплуатации. Капитал продолжает эксплуатировать, но, как это ни парадоксально, в ограниченной форме, если сравнивать с его способностью извлекать прибавочный труд из общества в целом. Однако, когда мы 112

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

узнаем об этой новой детерминации, мы понимаем, что основной капитал (часть капитала, непосредственно участвующая в производстве прибавочной стоимости) по сути устанавливает себя в избытке, определенном кооперацией. Такая кооперация — нечто несоизмеримое: как говорил Маркс, это не сумма прибавочного труда двух или более рабочих, а избыток, произведенный в силу того обстоятельства, что они работают вместе (короче говоря, избыток — это то, что выходит за пределы самой суммы)7. Если мы с вами допустим примат извлекающего капитала над эксплуатирующим (включая, конечно же, второй в первый), можно получить некоторые интересные выводы. Я  обозначу один из  них. Переход от  фордизма к  постфордизму был описан как применение «автоматизации» к  фабрике и  «информатизации» к обществу. Последняя очень важна в процессе, ведущем к полной (реальной) категоризации общества внутри капитала, — информатизация на  деле истолковывает и  направляет эту тенденцию. Она действительно важнее автоматизации, которая сама по себе и в конкретный исторический момент только частично и ненадежно смогла характеризовать новую социальную форму. Как поясняет МАП и подтверждает опыт, сегодня мы уже давно прошли данный этап. Производящее общество оказывается не только глобально информатизированным, такой компьютеризированный социальный мир оказывается организованным внутри себя и автоматизированным согласно новым критериям в  управлении рынком труда и новым иерархическим параметрам в управлении обществом. Когда производство социально обобщено через когнитивную работу и социальное знание, информатизация остается ценнейшей формой основного капитала, в то время как автоматизация становится цементом капиталистической организации, сгибая информатику и информационное общество обратно в себя. Информационная технология, таким образом, подчиняется автоматизации. Приказ капиталистических алгоритмов отмечен этой трансформацией производства. Итак, мы находимся на высшем уровне реальной категоризации. Отсюда огромная роль логистики, которая после ее автома 7. Каноническая цитата: «Механическая сумма сил отдельных рабочих отлична от той общественной силы, которая развивается, когда много рук участвует одновременно в выполнении одной и той же нераздельной операции» (Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М.: Госполитиздат, 1960. Т. 23. С. 337).

А н т о н и о  Н е г р и

113

тизации начала конфигурировать все территориальные измерения капиталистического господства и устанавливать внутреннюю и внешнюю иерархии глобального пространства точно так же, как алгоритмическая машинерия, которая централизует и управляет, с помощью степеней абстракции и сфер знания, с переменными частоты и функции — та комплексная система знания, которую начиная с Маркса мы привыкли называть всеобщим интеллектом. Теперь, если извлекающий капитализм расширяет возможность эксплуатации экстенсивно на любую социальную инфраструктуру и интенсивно на любую степень абстракции производительной машины (например, на любом уровне глобальных финансов), необходимо будут возобновлены дебаты о  перераспределении основного капитала внутри такого практического и теоретического пространства. Создание новых задач должно измеряться согласно такому пространству. Основной капитал потенциально перераспределяем пролетариатом. Это потенциальность, которая должна быть освобождена.

Валюта общего и отказ от труда И  последняя тема (опущенная в  МАП, однако полностью cогласующаяся с  его теоретической аргументацией)  — «валюта общего». Авторам манифеста хорошо известно, что сегодня деньги имеют специфическую функцию — как абстрактного механизма — в качестве высшей формы измерения стоимости, извлекаемой из общества посредством действительного поглощения нынешнего общества капиталом. Та же схема, что описывает извлечение/эксплуатацию капиталом общественного труда, заставляет нас распознать деньги в качестве денег-меры, денег-иерархии и денег-планирования. Такая денежная абстракция, как тенденция становления-гегемоном самого финансового капитала, также указывает на  возможные формы сопротивления и  подрыва на столь же высочайшем уровне. Коммунистическая программа для посткапиталистического будущего должна быть осуществлена именно на этой территории. И причем благодаря не только пролетарскому перераспределению богатства, но и выстраиванию новой господствующей силы — таким образом, работая на «общее», то есть на основе и максимального извлечения/отделения стоимости от труда, и его универсального перевода в деньги. Вот что значит сегодня «валюта общего». Никакой утопии, только программное и парадигмальное указание на то, как в рамках нашей борьбы подготовить атаку на объем 114

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

труда, навязываемый капиталом, на иерархии прибавочного труда (прямо навязываемые руководителями), а также на общественное распределение доходов, устанавливаемое капиталистическим государством. Здесь еще должна быть проделана большая работа. Итак (хотя осталось обсудить еще много вещей!), что значит воплотить тенденцию капитализма до  конца и  в  процессе одолеть его? Всего лишь один пример: сегодня это значит обновить девиз «отказ от труда». Борьба против алгоритмической автоматизации должна положительно ухватить детерминированный ею рост производительности, и тогда у нас выйдет резкое сокращение рабочего времени, организованного и контролируемого машинами, и вместе с тем постоянное и все более значительное увеличение заработной платы. С одной стороны, время на обслуживание автоматов должно быть некоторым образом установлено равным для всех. С  другой стороны, основной доход должен быть установлен так, чтобы перевести любое количество труда в признание равного участия всех в создании общего богатства. В конце концов все будут иметь возможность свободно повышать в соответствии со своими лучшими способностями радость жизни (joie de vivre, если припомнить оценку Марксом Фурье). Все это должно быть немедленно заявлено в рамках борьбы. И здесь нам не следует забывать о другом важном сюжете: производство субъективности, использование эмоций в полемике, а также историческая диалектика раскрываются в  итоге против капиталистического и  суверенного правления. Библиография Negri A. Reflections on the Manifesto // #ACCELERATE: The Accelerationist Reader / R. Mackay, A. Avanessian (eds). Falmouth: Urbanomic, 2014. P. 363–378. Tronti M. La fabbrica e la società // Quaderni Rossi. 1962. № 2. Долар М. Одно делится на два // Он же. Десять текстов. СПб.: Музей сновидений Фрейда, 2017. С. 240–269. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М.: Госполитиздат, 1960. Т. 23. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М.: Госполитиздат, 1961. Т. 25.

А н т о н и о  Н е г р и

115

REFLECTIONS ON THE “MANIFESTO FOR AN ACCELERATIONIST POLITICS” Antonio Negri. Professor of Theory of the State, [email protected]. University of Padova (UNIPD), 2 Via 8 Febbraio 1848, Padova PD 35122, Italy. Keywords: postoperaism; accelerationism; immaterial labour; assemblage; class; automation; tendency of the rate of profit to fall. The article is dedicated to a reconstruction and critical analysis of the theses of the “Manifesto for an accelerationist politics” within the frame of post-operaism. The author’s optics are defined by topics of labour in late capitalism and the Marxist conception of the ‘tendency of the rate of profit to fall’. The author resumes the programme proposed in “the Manifesto” through the operaist formula “within and against capital.” As a point of departure, the author proposes that we are experiencing the advent of a hegemony of immaterial labour. Thus, only the class of intellectual labour can function as a motor of revolution and a source of its own emancipation. It requires a liberation of technologies from the burden of capital. What is needed is a redistribution of informatized basic capital and the appropriation of the most advanced technologies used by capitalism. This adoption leads to a transformation of subjects, shifting the focus onto the necessity to resist biopolitics. The author accuses “the Manifesto” of having an overly optimistic view of the technosocial body but sees great potential in the further development of the idea of socially productive cooperation. Another condition is the creation of organizations of a new type that avoid both the model of a “proletarian dictatorship” and peaceful horizontalist models. Such measures imply a creation of an intellectual infrastructure, communication channels and class institutions which, together, are capable of constructing images of the future, whilst at the same time avoiding all kinds of futurism. The problem of bad infinity and heterogeneity brought about by the thesis of openness of the tendency is solved in “the Manifesto” by bringing in the Deleuzian concept of collective assemblage of heterogeneous elements. The article concludes with a discussion of the question of money and “the currency of the common” — a topic implied — but not covered by — “the Manifesto”. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-2-103-115

References Dolar M. Odno delitsia na dva [One Divides into Two]. Desiat’ tekstov [Ten Essays], Saint Petersburg, Muzei snovidenii Freida, 2017, pp. 240–269. Marx K., Engels F. Soch. Izd. 2-e [Works. 2nd ed.], Moscow, Gospolitizdat, 1960. Vol. 23. Marx K., Engels F. Soch. Izd. 2-e [Works. 2nd ed.], Moscow, Gospolitizdat, 1961. Vol. 25. Negri A. Reflections on the Manifesto. #ACCELERATE: The Accelerationist Reader (eds R. Mackay, A. Avanessian), Falmouth, Urbanomic, 2014, pp. 363–378. Tronti M. La fabbrica e la società. Quaderni Rossi, 1962, no. 2.

116

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Проблематизируя акселерационизм с точки зрения тела Ф р а н ко   « Б и ф о »   Б е р а р д и

Преподаватель социальной теории медиа, Академия изящных искусств Брера. Адрес: 28 Via Brera, Milano 20121, Italу. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: акселерационизм; автономистский марксизм; спинозизм; имманентность; катастрофичность; желающее тело; всеобщий интеллект. В статье ставится вопрос о том, является ли ускорение, предлагаемое в качестве стратегии акселерационистской гипотезой, не только необходимым, но и достаточным условием для окончательного и бесповоротного разрушения капиталистического порядка. Быстрый ответ автора — нет, поскольку катастрофичность как таковая уже встроена в данный порядок и даже составляет основание его власти. В свою очередь, выведение акселерационистской гипотезы из текстов Делёза и Гваттари, обыкновенно проделываемое как поборниками, так и противниками ускорения, имеет свои ограничения, поскольку в последней совместной работе авторы отрекаются от безоговорочной ценности ускорения как революционной методологии в пользу установления стабильного положения среди хаоса. В ней также уделяется много внимания отношениям между хаосом и мозгом, поэтому автор пола-

гает, что именно точка зрения тела является решающей как для разрыва в творчестве Делёза и Гваттари, так и в целом для дискуссии по поводу «ускоряющей машины». Из перспективы чувственности хаос выступает в роли патологического восприятия скорости, а сама акселерация оказывается такой его функцией, которая приводит к дисфункции системы тела — панике, вытекающей из инверсии капиталистической паранойи. Автор отмечает близость концепции всеобщего интеллекта, восходящей к Марксу и проработанной, в частности, в автономистском марксизме (Паоло Вирно), к акселерационистской гипотезе, однако в силу обозначенных им причин находит ее довольно опасной из-за принятия освобождающей потенциальности, скрытой в настоящем устройстве рабочего процесса и техники, чуть ли не за логическую необходимость.

117

Является ли ускорение условием для окончательного исчезновения власти?

У

С КО Р Е Н И Е (акселерация) — это сущностная черта капиталистического роста: увеличение производительности влечет за собой интенсификацию темпа производства и  эксплуатации. Акселерационистская гипотеза тем не  менее раскрывает противоречивые импликации процесса интенсификации, выделяя, в частности, нестабильность, которую ускорение вносит в капиталистическую систему. В противовес этой гипотезе, однако, на вопрос о том, означает ли ускорение окончательное исчезновение власти, я отвечу довольно просто: нет. Потому что власть капитала вовсе не основывается на стабильности. Наоми Кляйн уже дала объяснение способности капитализма извлекать выгоду из  катастроф. Более того, в  эпоху сложности власть капитализма основывается не  на  спокойных, рациональных, вдумчивых решениях — напротив, она основывается на встроенных автоматизмах, мерой скорости которых является вовсе не человеческий мозг, а сам катастрофический процесс. Но  акселерационистская гипотеза может быть рассмотрена и с другого — куда более интересного — ракурса: в качестве отдельного примера радикальной имманентности в философском измерении современной спинозистской коммунистической мысли. Я могу отослать к трудам Хардта и Негри. В них прорыв по ту сторону господства капитализма понят в смысле полного задействования тенденций, заложенных в  нынешних формах производства и  жизни. Ускорение в  данном контексте — полное осуществление этих тенденций, ведущее к задействованию скрытых мощностей, которые заложены в капитализме в текущем его виде. В «Империи» Хардт и Негри отказываются от обманчивого вызова антиглобалистского возврата к национальному суверенитету и высказываются по поводу аналогии между глобализирующей Перевод с английского Артема Морозова по изданию: © Berardi F. Accelerationism Questioned From the Point of View of the Body // e-flux journal. 2013. № 46. URL: http://www.e-flux.com/journal/accelerationism-questioned-from-th e-point-of-view-of-the-body/. Публикуется с любезного разрешения автора.

118

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

империей постнациональной политики и потенциалом интернета, который можно увидеть как реализацию потенциала всеобщего интеллекта (general intellect)1. Мы также можем обнаружить этот отказ от всякого рода ностальгии по медленности докапиталистического прошлого в работах Делёза и Гваттари. В «Анти-Эдипе» он принимает шизоидный характер: шизоид — это ускоряющийся ход Бессознательного. Суть шизофрении в скорости — скорости окружающей вселенной в ее отношении к скорости психической интерпретации. Но все же нет никакого измерения психической нормы, которую можно было бы восстановить, и в «Анти-Эдипе» шизофрения выступает одновременно как метафорой капитализма, так и методологией революционного действия: Но каков же путь революции, если он есть? Уйти с мирового рынка, как советует Самир Амин странам третьего мира, предлагая забавно обновленный вариант фашистского «экономического решения»? Или же идти в противоположном направлении? То есть идти еще дальше в движении рынка, раскодирования и  детерриторизации? Ведь, быть может, потоки еще недостаточно детерриторизованы, недостаточно раскодированы с точки зрения теории и практики потоков с высоким шизофреническим содержанием. Не выходить из процесса, а идти дальше, «ускорять процесс», как говорил Ницше, — на самом деле таких примеров мы практически не видели2.

Известный девиз мая 1968-го гласит: Cours camarade, le vieux monde est derrière toi! («Беги, товарищ, за тобой старый мир!»). Однако в эволюции мысли Делёза и Гваттари заметно вымещение описанной точки зрения — в последней главе «Что такое философия?», книги, которую они написали двадцатилетие спустя «Анти-Эдипа», мы читаем следующее: Все, что нам нужно, — немного порядка, чтобы защититься от хаоса. Нет ничего более томительно-болезненного, чем мысль, которая ускользает сама от себя, чем идеи, которые разбегают 1. См. марксов «Фрагмент о машинах» в Grundrisse (1858) или эссе Паоло Вирно «Всеобщий интеллект»: Маркс К. Система машин как адекватная капитализму форма средств труда // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. М.: Политиздат, 1969. Т. 46. Ч. II. С. 201–222; Virno P. General Intellect // Lessico Postfordista / A. Zanini, U. Fadini (eds). Milano: Feltrinelli, 2001. P. 181–185. 2. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. С. 378.

Ф р а н к о  « Б и ф о »  Б е р а р д и

119

ся, исчезают, едва наметившись, изначально разъедаемые забвением или мгновенно оборачиваясь иными, которые тоже не даются нам в руки3.

Что же стряслось между двумя книгами? Авторы постарели, тела их ослабли, ну а мозги стали медленнее соображать? Может быть, но ответ следует искать не здесь. Его следует искать в промежутке между 1972-м и 1992-м — тех двух десятилетиях, которые отделяют выход в свет «Анти-Эдипа» от публикации «Что такое философия?» В течение данного периода экономическая глобализация и информационно-техническая революция интенсифицировали эффекты, производимые ускорением на желающем теле. Последняя глава «Что такое философия?» посвящена решающему отношению между хаосом и мозгом, и именно с такой точки зрения можно было бы лучше понять воздействие ускоряющей машины на общественную субъективность. Взаимообусловленность желания и капиталистического развития может быть достаточно прояснена с помощью понятия шизофренической детерриторизации? Однако когда дело касается процесса переустройства субъективности и  образования общественной солидарности, ускорение влечет за собой подчинение Бессознательного глобализованной машине. Если мы исследуем ускорение с  точки зрения чувственности и  желающего тела, то мы видим, что хаос является болезненным восприятием скорости и что ускорение — это хаотичный фактор, ведущий к спазму, о котором Гваттари писал в «Хаосмосе». Акселерация — одна из характеристик капиталистического порабощения. Бессознательное подчинено все более и более увеличивающемуся ходу Инфосферы, и  данный вид отношений оказывается крайне болезненным — он порождает панику, а  затем окончательно уничтожает всякую возможную форму автономной субъективации.

Имманентность/возможность Диалектическое (эсхатологическое) видение коммунизма как окончательной реализации наивысшей формы общества, следующей за искоренением капитализма, — это политико-тоталитарный перевод гегелевской утопии Aufhebung. 3. Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.: Академический Проект, 2009. С. 232.

120

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Материалистическая критика капитализма основывается на  тезисе об  отсутствии трансцендентного измерения и  положении о том, что исторический процесс не имеет ничего общего с осуществлением Идеального. Возможности будущего содержатся в нынешнем устройстве общества. Возможность новой общественной формы воплощена в общественных отношениях, технической мощности и культурных формах, которые уже развил капитализм. Внешнего нет. Мы можем назвать данную концепцию — противоположную идеалистическому видению гегелевской диалектики, которое было, в свою очередь, принято марксистско-ленинистской идеологией, — имманентизмом. Она обозначает собой различие между, с одной стороны, постгегельянским течением критической мысли, которое расцвело в итальянском операизме 1960-х и 1970-х годов, и, с другой стороны, французским постструктурализмом. Неудивительно, что этот род радикального материализма включает в себя особое чествование Спинозы. И Делёз, и Негри, в самом деле, подчеркивали отказ Спинозы от трансцендентности: Бог здесь, Бог везде, Бог — это Природа. Нам нужно лишь узреть Его присутствие и действовать таким образом, который бы позволил Его бесконечной мощности явить себя. Радикально материалистическое мышление, осветившее путь движения автономии в последние десятилетия двадцатого века, — это, в сущности, утверждение имманентной силы, содержащейся в нынешнем общественном устройстве и нуждающейся в распутывании, которое бы задействовало потенциал всеобщего интеллекта, лежащего за пределами капитализма. Эта сила таится не в уме отделенного Бога и не в идеях философов. Она таится в нынешней форме общественного производства. Никакая внешняя сила или внешний проект не могут продвинуть еще дальше процесс преобразования, ведущий к новой форме общественной организации, поскольку никакого внешнего нет. Постоянное столкновение и взаимодействие между трудом и капиталом — та область, в которой и протекает процесс реализации [всеобщего интеллекта]. Это общее место делёзо-гваттарианской ризоматики и спинозизма множеств Хардта и Негри. Неудивительно, что отсылка к Марксову «Фрагменту о машинах» является важнейшей в  данном отношении. В  этом тексте Маркс говорит о возможности того, что коммунизм содержится в складках капиталистического настоящего как тенденция, встроенная в технологическое развитие нынешней организации работы и знания. Все уже здесь: потенциал всеобщего интеллекта, поФ р а н к о  « Б и ф о »  Б е р а р д и

121

стоянная интенсификация производительности и тенденция, направленная к освобождению времени от труда. Тенденция, сложенная в технологической организации капитализма, ведет к  новому сцеплению знания и  машин. Эта имманентная концепция коммунизма имеет нечто общее с акселерационистской гипотезой, но философская опасность, которую я в ней усматриваю, состоит в принятии задействования потенциальности, встроенной в настоящее устройство работы и техники, за необходимость.

Акселерационистская гипотеза Акселерационистская гипотеза основывается на  двух главных предпосылках: согласно первой, ускорение производственных циклов привносит в капитализм нестабильность; согласно второй, потенциальности, содержащиеся в форме капитализма, с необходимостью должны себя задействовать. Первая предпосылка изобличается опытом нашего времени: капитализм жизнеспособен постольку, поскольку нуждается не в рациональном руководстве (government), а только в автоматическом управлении (governance), будучи абстрактной системой автоматизмов. Правление — это именно что замещение рационального правительства простым сцеплением технолингвистических автоматизмов. Более того, ускорение разрушает общественную субъективность, потому что последняя основывается на ритме телесного желания, которое не может быть ускорено за пределы точки спазма. Вторая предпосылка абсолютно недооценивает преграды и ограничения, которые стесняют и извращают процесс субъективации. Имманентность освобождающей формы (имманентность коммунизма, если угодно, или имманентность автономного задействования всеобщего интеллекта) предполагает возможность этого задействования, но не его необходимость. Далекую от  методологии освобождения ризоматику следует рассматривать как методологию перманентной детерриторизации глобального финансового капитализма. Мощность всеобщего интеллекта, воплощенная в сетевом производстве, подчинена власти финансовой матрицы. Ризоматическая теория — это методология описания капиталистической детерриторизации и попытка переопределить основания детерриторизованной субъективации. Однако ризоматика — это вовсе не теория автономии (и не может ею быть). Во многих местах своих трудов Хардт и Негри, как могло бы показаться, 122

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

путают одно с другим. Они действительно поддерживают ожидания, согласно которым социальному потенциалу общности — всеобщему интеллекту — сущностно предопределено полностью себя задействовать, а капитализму сущностно предопределено кульминировать в коммунизме. Но, с другой стороны, они не учитывают возможность приостановки в процессе задействования и запутывания, блокирующего возможное. Их  радикальный материализм предполагает имманентную природу возможности, однако эта имманентность возможности ничуть не равняется логической необходимости. Как и не предполагает неостановимого задействования всего богатства, заключенного в настоящем. В самом деле, эта возможность способна оказаться стесненной и отклоненной культурными и психологическими формами субъективного существования. Акселерационистская позиция, по моему мнению, — это самое крайнее воплощение имманентистской концепции. Парадоксально, но она также видится частной интерпретацией утверждения Бодрийяра о том, что «единственной стратегией сейчас является стратегия катастрофическая». Поезд гиперкапитализма уже не может быть остановлен, он мчится все быстрее и  быстрее, и  скорость нашего с вами хода более ему не соответствует. Единственная стратегия, таким образом, основывается на ожидании того, что поезд в какой-то момент потерпит крушение и что траектория капитализма приведет к подрыву его собственной внутренней динамики. Предположение весьма интересное и стоящее рассмотрения, однако же в  конечном счете неверное, поскольку хаотическое ускорение ставит под удар процесс автономной субъективации, а общественная субъективность оказывается схваченной и порабощенной капиталистическим правлением — системой автоматических механизмов, работающих с грохочущей скоростью. Библиография Berardi F. Accelerationism Questioned from the Point of View of the Body // e-flux. 2013. № 46. URL: http://e-flux.com/journal/accelerationism-questioned-fromthe-point-of-view-of-the-body/. Virno P. General Intellect // Lessico Postfordista / A. Zanini, U. Fadini (eds). Milano: Feltrinelli, 2001. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.: Академический Проект, 2009. Маркс К. Система машин как адекватная капитализму форма средств труда // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. Изд. 2-е. М.: Политиздат, 1969. Т. 46. Ч. II. С. 201–222.

Ф р а н к о  « Б и ф о »  Б е р а р д и

123

ACCELERATIONISM QUESTIONED FROM THE POINT OF VIEW OF THE BODY Franco “Bifo” Berardi. Lecturer in Social History of the Media, [email protected]. Accademia di belle arti di Brera, 28 Via Brera, Milano 20121, Italу. Keywords: accelerationism; Autonomist Marxism; Spinozism; immanence; catastrophism; desiring body; general intellect. The article starts out with a question: is acceleration, proposed as a strategy by the accelerationist hypothesis, not only a necessary but also a sufficient condition for the ultimate and unalterable destruction of capitalist order? The author is quick to respond in the negative, arguing that catastrophism per se is already written in this order — and even constitutes the ground of its power. In turn, the deduction of the accelerationist hypothesis from the works of Deleuze and Guattari (which is commonly performed by both its champions and opponents) has its own limitations. In “What is Philosophy?”, Deleuze and Guattari move away from the irrevocable value of acceleration (as a revolutionary methodology) in favour of the determination of stability in the midst of chaos. In that work, they emphasize the relation between chaos and the brain, leading the author to suggest that the bodily point of view is crucial, not only for a discussion of occasional ruptures in the works of Deleuze and Guattari, but also for any discussion of the “accelerating machine.” From the perspective of sensibility, chaos acts as the pathological perception of speed. Acceleration itself becomes a function which leads to the dysfunction of the whole system of the body — to a panic which appears as an inversion of the paranoia of capitalist order. The author notes that there is some conceptual proximity between the concept of general intellect (from Marx of the “Grundrisse” era to Autonomist Marxist Paolo Virno) and the accelerationist hypothesis. However, seeing that the latter mistakes liberating potentiality (latent in the present composition of work and technology) for almost logical necessity, he perceives the proximity between them to be very dangerous. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-2-117-123

References Berardi F. Accelerationism Questioned from the Point of View of the Body. e-flux, 2013, no. 46. Available at: http://e-flux.com/journal/accelerationism-questioned-from-the-point-of-view-of-the-body/. Deleuze G., Guattari F. Anti-Edip: Kapitalizm i shizofreniia [L’Anti-Œdipe: Capitalisme et Schizophrénie], Yekaterinburg, U-Faktoriia, 2007. Deleuze G., Guattari F. Chto takoe filosofiia? [Qu’est-ce que la philosophie?], Moscow, Akademicheskii proekt, 2009. Marx K. Sistema mashin kak adekvatnaia kapitalizmu forma sredstv truda [The Fragment on Machines]. In: Marx K., Engels F. Soch. Izd. 2-e [Works. 2nd ed.], Moscow, Politizdat, 1969, vol. 46, pt. II, pp. 201–222. Virno P. General Intellect. Lessico Postfordista (eds A. Zanini, U. Fadini), Milano, Feltrinelli, 2001.

124

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Дни минувшего будущего: состояние акселерационизма Бенджамин Нойс

Профессор критической теории, Университет Чичестера. Адрес: College Ln, Chichester PO19 6PE, UK. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: акселерационизм; антигуманизм; эпистемотехническая абстракция; темпоральность; ретромания; танцевальная музыка. Так называемый классический акселерационизм, берущий начало в работах Ника Ланда, в своей эстетике черпает вдохновение из научно-фантастической литературы (в особенности киберпанка) и танцевальной музыки (в особенности из драм-энд-бейса и джангла). Эти жанры обещали интенсификацию ускорения динамики капитализма до прорыва в нечеловеческое будущее. Перманентный кризис неолиберализма, однако, лишает капитализм всякой динамики, а нас — будущего. Современный акселерационизм реагирует требованием «назад в будущее» — возврата в прошлое с целью отобрать у него силы, которые могли бы создать будущее, подспудно определяя себя в качестве ностальгии, направленной против ностальгии постмодернистского толка. Но ностальгия в любом случае остается ностальгией, и велика вероятность, что акселерационизм выродится или уже вырождается в стерильную смесь футуризма и ретромании. Отчасти об этом сви-

детельствует кризис танцевальной музыки, сопутствующий данной фазе движения: так, джук/футворк отказывается от прорывного драйва джангла, запирая себя в итеративной скорости настоящего момента. Когда же акселерационизм обращается напрямую к силам настоящего, то его внимание доходит только до экстремальных моментов абстракции в области финансовых спекуляций и военных технологий, индифферентных к человеческому и превосходящих наше восприятие. Акселерационисты делают ставку на технологии и уравнивают их с развитием, игнорируя труды Маркса и марксистов по вопросам политико-технического устройства, и тем самым попадают в ловушку, будучи неспособными ответить, какой именно субъект будет проводить предлагаемое ими переоформление производственных сил. Реальность настоящего момента ускользает от анализа, оставляя место метафизике текучих сил, которые должны быть высвобождены из иных времен.

125

Эта растущая изоляция и самозамкнутость, демонстрируемая другими членами группы, к которой только жизнерадостный Риггс оказался иммунен, напоминала Керансу торможение метаболизма и биологическое замыкание, свойственное всем формам жизни на пороге крупной метаморфозы. Иногда он задавался вопросом, в какую зону перехода вступает он сам, уверенный, что это стремление к замыканию было симптомом не пробуждающейся шизофрении, а тщательной подготовки к существованию в радикально новой среде, со своим внутренним ландшафтом и логикой, где старые категории мысли будут лишь обузой.

С

Дж. Г. Баллард

О В Р Е М Е Н Н Ы Е обсуждения и побуждения акселерационизма видят в нем место, где имеется шанс испробовать новые формы капитала и знания, которые можно, переменив их  назначение, использовать для порождения некапиталистического будущего. Джин Морено в своей редакторской статье для журнала e-flux в номере, посвященном «акселерационистской эстетике», утверждает, что эта эстетика предоставляет возможность переговоров между «инновационными картографическими опытами» и «стремлением намеренно закалить нигилистические сплавы»1. Он утверждает, что акселерация (либо эстетическое исследование и прослеживание сил или форм акселерации) может раскрыть настоящий момент.

Перевод с английского Полины Хановой по изданию: © Noys B. Days of Phuture Past: Accelerationism in the Present Moment. URL: http://academia. edu/5383550/Days_of_Phuture_Past_Accelerationism_in_the_Present_Moment. Публикуется с любезного разрешения автора. Использованный автором в названии эрратив phuture отсылает к одноименному чикагскому эйсид-хаус-коллективу (сейчас — Phuture 303) — предвестнику джука/футворка. 1. Moreno G. Editorial // e-flux. 2013. № 46. URL: http://e-flux.com/journal/ 46/60062/editorial-accelerationist-aesthetics/.

126

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

То, что можно назвать классическим акселерационизмом, ассоциируется с работами Ника Ланда2. Он подразумевает ускорение капиталистического времени как времени акселерации в форме раздувания стоимости и объединения всех элементов жизни под брендом «нечеловеческое». Этот момент вырос из теоретической повестки 1970-х, в особенности «Анти-Эдипа» Делёза и Гваттари, и в работах Ланда приобрел характерный резонанс и акселерирующую силу, которая была намеренно нацелена на пара- и антиакадемическую энергизацию. Дискурсивные векторы Ланда и Группы исследований киберкультуры (CCRU) пролегли не только через теорию, но и через литературу киберпанка и пострейвовое ускорение джангла и  драм-энд-бейса: максимальная интенсификация акселерации вплоть до  того момента, когда, говоря словами Ланда, «грядущее самоуничтожение человечества станет доступно как танцпол»3. То был экспериментальный дискурс, затрагивающий не только теорию акселерации и имманентности, но и их реализацию в настоящем; практический антигуманизм. В теоретизации Ланда детерриторизации капитализма, которую продвигали Делёз и Гваттари (в определенный момент), осуществилась в  будущем (в  2012 году!). Тогдашнее настоящее, настоящее 1990-х годов, было пронизано киберпартизанами этой воплощенной абсолютной детерриторизации. Мы наталкивались на следы этого будущего — наркотики, научная фантастика, джангл, теория, биотехнологии, — которое предрешило грядущее расплавление, «как если бы ростки завтрашнего дня прорастали обратно», по словам Ланда4. Если в 2013 году нам стоит быть скептиками, то следует отметить, что «предсказание» Ланда было гиперверовательным (hyperstitional) — перформативным вымыслом, который создает то будущее, которое предсказывает. Такой вымысел нарушает, согласно Ланду, линейное, хронологическое время неудержимыми силами акселерации. Современный акселерационизм вносит модуляции в эту схему. Он заключает, что инертный, вечно находящийся в кризисе неолиберализм лишил нас будущего, променяв динамизм капитализма на непрозрачные механизмы финансовых спекуляций. Мы перестали производить будущее. Вместо этого мы плаваем в обобщенной ностальгии, и даже танцевальная музыка — акселера 2. См.: Land N. Fanged Noumena: Collected Writings 1987–2007. Falmouth: Urbanomic, 2013. 3. Ibid. P. 398. 4. Ibid. P. 415.

Б е н д ж а м и н  Н о й с

127

ционистская эстетическая форма по преимуществу — провалила тест на акселерацию/изобретательность. В ответ анастрофическая темпоральность акселерационизма отправляется назад в будущее. Точнее говоря, она отправляется назад, чтобы отобрать и акселерировать силы, способные снова создать будущее. Этот жест возвращения делает акселерационизм ностальгией, которая противопоставляет себя ностальгии. Против плоской ностальгии постмодернизма нам необходимы, согласно данному сюжету, активные интервенции акселерационизма, способного выбирать, разрабатывать и  поддерживать силы, которые сумеют пробить статичный горизонт настоящего.

Нечеловеческий танцпол Феноменология второй (или третьей) волны акселерационизма все еще представлена танцевальной музыкой. Однажды в  этой истории танцевальная музыка предоставила новаторскую форму музыкального акселерационизма. По характеристике Марка Фишера, «пока экспериментальная культура XX века была погружена в  лихорадку комбинаторики, которая давала ощущение бесконечного разнообразия, XXI век оказался подавлен сокрушительным чувством конечности и истощения»5. Там, где некогда, в 1990-х, был «хардкорный континуум»6, который гарантировал экспериментальную акселерацию (от рейва через джангл к раннему грайму), сегодня, как Алекс Уильямс переиначивает диагноз из «Ретромании»7 Саймона Рейнолдса, это будущее забуксовало в плохом пастише. Наше настоящее — это ностальгия по будущему, которое некогда было обещано («Сегодня — это Завтра, которое вам Обещали Вчера», по выражению Виктора Бёрджина). Ретромания есть, в формулировке Алекса Уильямса, «логика попкультуры позднего неолиберализма»8.

5. Fisher M. An Extract from Mark Fisher’s “Ghosts of My Life” // The Quietus. 24.11.2013. URL: http://thequietus.com/articles/13004-mark-fisher-ghostsof-my-life-extract. 6. См.: Reynolds S. Introduction to the Hardcore Continuum // The Wire. February 2013. URL: http://thewire.co.uk/in-writing/essays/the-wire-300_simonreynolds-on-the-hardcore-continuum_introduction. 7. См.: Рейнольдс С. Ретромания. Поп-культура в плену собственного прошлого. М.: Белое яблоко, 2015. 8. Williams A. Back to the Future? Technopolitics and the legacy of the CCRU. Berlin, February 1, 2013.

128

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Стазис неолиберализма, пришедшего к заключению, что единственный путь в будущее — повторение прошлого, воспроизводится в  стремлении выуживать из  копилки прошлого образы и формы акселерации, которые представляются всего лишь статичными моментами. Мы переживаем, по меткому, в духе Балларда, выражению Алекса Уильямса, «хронотошноту». Неспособные обрести будущее или хотя бы веру в него, мы можем лишь выживать в блокаде настоящего момента. Об  этом свидетельствуют недавние замечания Марка Фишера о  джуке/футворке — форме чикагского «гетто-хауса» на  155– 165 ударов в минуту, с повторяющимся и часто агрессивным сэмплингом (DJ Rock — Fuck Dat). Может показаться, что футворк является продолжением хардкорного континуума и совершает очередную акселерацию, что ставит под вопрос акселерационистскую характеризацию настоящего момента как момента стазиса. Чтобы спасти свой диагноз, Фишер заявляет, что джангл был «мрачным, но также влажным, плотным и охватывающим», футворк же звучит «странно иссушенным»9. Эта иссушенность указывает на отсутствие движущего момента. Характерная метафизика сил в акселерационизме — жидкостная, странное отображение метафизики Люс Иригарэй, но без ее внимания к гендеру. Напротив, безжидкостная форма футворка — метка того, как он выражает момент настоящего и одновременно сопротивляется ему. Фишер объясняет: «в  дурной бесконечности gif-анимации с  ее запинающейся, сбитой темпоральностью и жутковатым ощущением, что оказался во временной ловушке»10. Если джангл предсказывал акселеративные темпоральности, футворк, согласно Фишеру, схватывает только патовость настоящего момента. Ответ «классического акселерационизма» на  данную дилемму  — больше акселерации с  помощью скорости капитализма. Джангл, воплотивший в себе «ландовское воображаемое» с его «апокалиптической параноидальной эйфорией», делал будущее возможным11. Настоящий момент отозвал это обещание, так что современный акселерационизм больше не работает на «скорости» капитализма. В отсутствие того, что Алекс Уильямс называет «от-

9. Fisher M. Break It Down: Mark Fisher on DJ Rashad’s “Double Cup” // Electronic Beats. 22.10.2013. URL: http://electronicbeats.net/en/features/essays/ mark-fisher-on-dj-rashads-double-cup/. 10. Ibidem. 11. Williams A. Back to the Future?..

Б е н д ж а м и н  Н о й с

129

чуждающей темпоральностью» джангла, требуется новая форма времени. Чтобы вырваться из итеративного акселерационизма скорости, который есть всего лишь «простой безмозглый натиск», мы призваны на  новое «универсальное поле» акселеративных возможностей. Такое будущее характеризуется, по Уильямсу, использованием «передовых движущих энергий, воплощенных в лучших образцах британской танцевальной музыки, ее постчеловеческой изобретательности, чуждом звуковом словаре и ее манипуляциях аффектами и безличным желанием»12. Опять же, фигуративные возможности танцевальной музыки — эстетическое воплощение акселерационизма по преимуществу. Оставим в  стороне национализм подобного рода тезиса (который, по-видимому, эндемичен для музыкального творчества в  Британии, обычно в  качестве противовеса комплексу неполноценности по  отношению к  американской музыке). Вышеописанный пример футворка указывает на проблему этой позиции: отсутствие всякого проявления «акселерации» в настоящем моменте. «Возможности», которые современный акселерационизм обещает проследить в универсальном поле, соскальзывают, как ни  печально, в  новый вид ретромании. Это другая форма ностальгии — переориентированная ностальгия, которая обесценивает настоящее во имя неких зашифрованных возможностей, которые остаются по большей части невидимыми.

Высокочастотная абстракция Когда акселерационизм обращается к настоящему, он делает это, как мы видели, обыкновенно в модусе инерции. Поиск акселеративных сил, когда таковой происходит, добирается только до самых экстремальных современных моментов абстракции, в  особенности высокочастотного трейдинга (HFT) и  алгоритмики в целом13.

12. Ibidem. 13. См.: Srnicek N., Williams A. On Cunning Automata: Financial Acceleration and the Limits of the Dromological // Collapse. 2013. Vol. VIII. P. 463–506; Wilkins I., Dragos B. Destructive Destruction? An Ecological Study of High Frequency Trading // Mute Magazine. 22.01.2013. URL: http://metamute.org/editorial/articles/destructive-destruction-ecological-study-high-frequency-trading; Parisi L. The Holes in the Machine: An Interview with Luciana Parisi // Nyx: A Noctournal. 2012. № 7. P. 126−133.

130

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

HFT, как объясняют Уилкинс и Драго, есть «подмножество алгоритмического трейдинга, которое работает в очень низких временны́х горизонтах (100 мс) и требует обработки огромных объемов информации»14. Эта технология, действующая ниже горизонта человеческого восприятия, близко к скорости света, кажется предельно «нечеловеческой». Также алгоритмика, которую Луциана Паризи исследовала в дизайне и архитектуре, результируется в «генеративных» объектах, которые «мыслят» и «воспроизводятся». Эти примеры вызывают в памяти киберпанковские формы наноархитектуры из романа Уильяма Гибсона «Идору», главный герой которого «был знаком с этими непомерно огромными монстрами по виртуальным конструктам, но там слабо ощущалась необычная заглаженность их формы, их псевдобиологичность»15. Обращение к моментам предельной абстракции и нечеловечности — интересный поворот. Современное искусство обратилось к объекту, воспринимаемому как инкарнация некой нечеловеческой формы или силы конкретного, которое каким-то образом сопротивляется извлечению из него стоимости. Антигуманизм объекта переносит на объект все мечты и стремления к конкретности и избытку. Жизнь, по-видимому ушедшая из субъекта, обнаружилась в анимизме витальных объектов, умножающем жизненную силу, которой так не хватает везде. Современные акселерационизмы недалеко ушли от подобного рода вещей, обратившись в поисках витальности к нечеловеческому и машинному, но они отличаются тем, что приемлют силы абстракции. Современному капитализму, возможно, недостает динамизма, однако за его действиями стоит предельный фетишизм абстрактного в таких формах, которые индифферентны к человеку или человеческому труду. От финансовых инструментов массового уничтожения до дронов эта фетишизация абстрактного обращается к силам, которые ближе всего подошли к элиминации момента труда. На жаргоне американских военных это называется «сокращением цепи уничтожения» (compression of the kill-chain). И  снова финансовые спекуляции и  военные технологии становятся местами фетишизма и силы. Например, Ник Шрничек и Алекс Уильямс обращаются к HFT именно в этих терминах: Там, где люди оказываются слишком медленными, слишком телесными, чтобы преодолеть определенные темпоральные, пер 14. Wilkins I., Dragos B. Op. cit. 15. Гибсон У. Идору. Екатеринбург: У-Фактория, 2013. С. 113.

Б е н д ж а м и н  Н о й с

131

цептивные и вычислительные барьеры, HFT-системы вырываются вперед, производя тонкие наноструктуры современных финансовых рынков, слишком запутанные для понимания невооруженным разумом16.

Несмотря на свои обычно восторженные интонации, они не особенно поддерживают HFT, которые остаются в рамках капиталистической итеративной скорости. Вслед за Альберто Тоскано мы могли бы указать также на проблемы, сопровождающие сами материальные инфраструктуры таких форм «акселерации». Похоже, обещания «Скорости убегания» или «Максимизации побега»17, предлагаемые современными акселерационистами, не так просто выполнить, и «слишком телесные» люди по-прежнему остаются проблемой — даже если только в качестве тормоза, прерывания или момента инерции.

Эпистемо-техническое Хотя современный акселерационизм, очевидно, ухватывает коечто из мечтаний и кошмаров настоящего в форме некого болезненного восхищения (вполне уместного), он вряд ли по-настоящему схватывает противоречия и формы глобального капитализма и его разнообразных катастроф — экономических, социальных, политических и культурных. При всей риторической позе хладнокровного реализма реальность от него ускользает. Ее место занимает ностальгия пополам с футуризмом, и оба завязаны на метафизику текучих множественных сил. Современный акселерационизм остался опасно балансировать в настоящем моменте, между раз и навсегда оцененным прошлым и наслаивающимся будущим. Это дизъюнкция без синтеза. Она отражает наше искаженное отношение к капиталистическому времени, но только в мистификации мы можем воссоединиться с превосходящей силой. Мое возражение акселерационизму основано не на недостаче, но на обещании воссоединения. Чтобы исцелить изломанное прошлое, застрявшее в  итеративной темпоральности GIF, который ускоряется, оставаясь на месте, необходима экстракция новых сил, которые могут сподвигнуть это спотыкание на движение. 16. Srnicek N., Williams A. Op. cit. P. 487–488. 17. См.: Williams A. Escape Velocities // e-flux. 2013. № 46. URL: http://e-flux.com/ journal/escape-velocities/; Singleton B. Maximum Jailbreak // e-flux. 2013. № 46. URL: http://e-flux.com/journal/maximum-jailbreak/.

132

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Упускание настоящего момента  — не  только политический, но и эпистемический просчет акселерационизма. Последний видит своей целью нечто подобное способности аналитика Колина Лэйни в  «Идору» Гибсона  — находить «узловые точки, инфопровалы, спустившись в  которые можно обнаружить иную разновидность истины, иной способ знать и  понимать, погребенный под серыми массами информации»18. Эта фигура непрестанно повторяется во всех романах Гибсона: картографическая модель погружения и поиска, унаследованная современным акселерационизмом. Эпистемическое и политическое, разумеется, связаны. Современный акселерационизм, несомненно, может поклясться в верности (и регулярно это делает) «акселерационисту Марксу» или акселерационистским моментам в  Марксе: «Манифест Коммунистической партии», предисловие 1859 года, статьи об  Индии и т. д. При этом исключаются многие работы Маркса и марксистов по вопросам политического и технического устройства, которые угрожают ядру акселерационизма. Раньеро Панциери в  своем эссе «Прибавочная стоимость и планирование: заметки о „Капитале“» замечает: Перед лицом капиталистического переплетения технологии и власти перспектива альтернативного использования машин (рабочим классом), очевидно, не может быть основана на простом и чистом переворачивании отношений производства (собственности), где последние понимаются как покров, которому суждено быть сорванным на определенном этапе производственной экспансии просто в силу того, что он становится мал. Отношения производства находятся внутри производственных сил, а те «оформляются» капиталом. Именно это позволяет капиталистическому развитию длить себя даже после того, как экспансия производственных сил достигла высшего уровня. В данной точке социальная регуляция трудового процесса немедленно оказывается родом планирования, который отличается от капиталистического планирования или противополагается ему19.

Переориентированию, которое предлагают современные акселерационисты, недостает понимания того, какой субъект будет его производить, и размышления над проблемой такого «оформле 18. Гибсон У. Указ. соч. С. 56. 19. Panzieri R. Surplus Value and Planning: Notes on the Reading of “Capital” // CSE Pamphlet No. 1. The Labour Process & Class Strategies. L.: Conference of Socialist Economists, 1976. P. 12.

Б е н д ж а м и н  Н о й с

133

ния» производственных сил. Оно просто не способно произвести эпистемический или политический сдвиг, который ухватывал бы данную слоистую конструкцию. Анализируя Оливетти, Романо Альквати указывает на ошибку тех, кто понимает производство как нечто отдельное от  отношений производства, будь то левые или правые: «Поскольку техническое приравнивается к  развитию, представители технобюрократии не имеют иных желаний, кроме его акселерации и органической циркуляции»20. На  мой взгляд, это критическая характеристика определенных заявлений акселерационизма. Приравнивание технического и  развития исключает напряжения, вызываемые устройством «технического» как мертвого труда. Анализ Альквати подчеркивает, вопреки образу фабричного производства как «компактного» или закрытого, что лучший образ для стратегии Оливетти — конвейерная лента: Конвейер — элемент, в  который инкорпорируются принципиальные организационные функции труда во  времени и  пространстве, и здесь, там, где работа валоризации в строгом смысле выполняется сборщиками, конвейер (и лучше всего — линии сборки нового типа) проявляет себя как стихия организации и  координации в  чистом виде, обнаруживая очень специфическую и  фундаментальную тенденцию процесса механизации. Строго в своих рамках предполагаемая организационная функция конвейера — уравнивать различные темпы и операции (которые необходимо «разнятся» внутри организации линии) на основании кратчайшего темпа, по которому настраивается его регулярный ритм, который ежемесячно ускоряется, и выражает прогрессивное коллективное сокращение времени21.

Это буквальное сцепление рабочих на фабрике, но и более метафорическая фигура для распределенного мануфактурного производства и связи с колониальными местами производства, такими как места производства в Южной Африке, описанные Оливетти. Политическая и техническая композиция здесь производит знание через прослеживание этого смещения и через фигуру сцепленности и движения, которое функционирует также и как разделение. Момент наивысшей абстракции не столь необходим, как наиболее необходимая форма абстракции. 20. Alquati R. Organic Composition of Capital and Labour-Power at Olivetti // Viewpoint Magazine. 2013. № 3. URL: http://viewpointmag.com/2013/09/27/ organic-composition-of-capital-and-labor-power-at-olivetti-1961/. 21. Ibidem.

134

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Расчехление текущего момента Современный акселерационизм не предложил никакого сравнимого анализа настоящего момента. Отчасти, я  думаю, причина в том, что он стремится придерживаться модели «зачехленных» производственных сил, связанных современными отношениями производства. В обсуждении наивной веры классического акселерационизма в скорость капитализма сохраняется желание выделить или отследить узловые точки акселерации внутри неподвижных потоков. Здесь господствует эстетика, пытающаяся предотвратить отвердевание момента и уплотнить текучесть скорости до акселерации. Сложность в  том, что, когда современный акселерационизм пытается отойти от  модели «расчехления» силы из  производственных сил, когда он усложняет эту модель, оказывается, что практически ничего не  указывает на  присутствие акселерационизма в  настоящий момент. Несмотря на  всю риторику безжалостного реализма, реальность ускользает. На ее месте оказывается ностальгия пополам с футуризмом, которые оба привязаны к метафизике текучих и множественных сил. Вопросы композиции растворяются в силах, которые должны быть расчехлены или выделены из прошлого или будущего. В результате мы имеем исчезновение настоящего момента. Тупики настоящего, если принимать характеристику, прослеженную в  эстетике футворка, не  дают запустить акселерацию. Отказавшись от  итеративной скорости, ассоциирующейся с  капитализмом, я остаюсь в недоумении: что же мы акселерируем и кто осуществляет акселерацию?

Б е н д ж а м и н  Н о й с

135

Библиография Alquati R. Organic Composition of Capital and Labour-Power at Olivetti // Viewpoint Magazine. 2013. № 3. URL: http://viewpointmag.com/2013/09/27/ organic-composition-of-capital-and-labor-power-at-olivetti-1961/. Fisher M. An Extract from Mark Fisher’s “Ghosts of My Life” // The Quietus. 24.11.2013. URL: http://thequietus.com/articles/13004-mark-fisherghosts-of-my-life-extract. Fisher M. Break It Down: Mark Fisher on DJ Rashad’s “Double Cup” // Electronic Beats. 22.10.2013. URL: http://electronicbeats.net/en/features/essays/ mark-fisher-on-dj-rashads-double-cup/. Land N. Fanged Noumena. Falmouth: Urbanomic, 2013. Moreno G. Editorial // e-flux. 2013. № 46. URL: http://e-flux.com/journal/46/60062/ editorial-accelerationist-aesthetics/. Noys B. Days of Phuture Past: Accelerationism in the Present Moment. URL: http://academia.edu/5383550/Days_of_Phuture_Past_Accelerationism_ in_the_Present_Moment. Panzieri R. Surplus Value and Planning: Notes on the Reading of “Capital” // CSE Pamphlet No. 1. The Labour Process & Class Strategies. L.: Conference of Socialist Economists, 1976. Parisi L. The Holes in the Machine: An Interview with Luciana Parisi // Nyx: A Noctournal. 2012. № 7. P. 126−133. Reynolds S. Introduction to the Hardcore Continuum // The Wire. February 2013. URL: http://thewire.co.uk/in-writing/essays/the-wire-300_simonreynolds-on-the-hardcore-continuum_introduction. Singleton B. Maximum Jailbreak // e-flux. 2013. № 46. URL: http://e-flux.com/ journal/maximum-jailbreak/. Srnicek N., Williams A. On Cunning Automata: Financial Acceleration and the Limits of the Dromological // Collapse. 2013. Vol. VIII. P. 463–506. Wilkins I., Dragos B. Destructive Destruction? An Ecological Study of High Frequency Trading // Mute Magazine. 22.01.2013. URL: http://metamute.org/editorial/ articles/destructive-destruction-ecological-study-high-frequency-trading. Williams A. Back to the Future? Technopolitics and the Legacy of the CCRU. Berlin, February 1, 2013. Williams A. Escape Velocities // e-flux. 2013. № 46. URL: http://e-flux.com/journal/ escape-velocities/. Гибсон У. Идору. Екатеринбург: У-Фактория, 2013. Рейнольдс С. Ретромания. Поп-культура в плену собственного прошлого. М.: Белое яблоко, 2015.

136

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

DAYS OF PHUTURE PAST: ACCELERATIONISM IN THE PRESENT MOMENT Benjamin Noys. Professor of Critical Theory, [email protected]. University of Chichester, College Ln, Chichester PO19 6PE, UK. Keywords: accelerationism; antihumanism; epistemo-technical abstraction; temporality; retromania; dance music. The so called “classical accelerationism,” which stems from the works of Nick Land, draws inspiration from sci-fi literature (cyberpunk, for the most part) and dance music, especially drum-n-bass and jungle. These genres promised to intensify the acceleration of capitalist dynamics to the point of a breakthrough into a nonhuman future. The permanent crisis of neoliberalism, however, deprives capitalism of any dynamics and deprives us of our future. Contemporary accelerationism reacts to this by calling for a return “back to the future” — a return into the past in order to select from it those forces which are capable to create the future — and thus it implicitly defines itself as a nostalgia directed against nostalgia itself (e.g. in the spirit of postmodernism). Nevertheless, nostalgia is all the same nostalgia. Thus, there is a major risk that accelerationism will degenerate — or is already degenerating — into a sterile mix of futurism and retromania. This trend is partially evidenced by the crisis of dance music cooccurring with this phase of accelerationism: for example, juke/footwork withdraws from the ground-breaking drive of jungle and locks itself in the iterative velocity of the current moment. Moreover, at a time when accelerationism explicitly deals with forces of the present, it concentrates only on extreme moments of abstraction in such fields as financial speculation and military technology, which are indifferent to humans and exceed our perception. Accelerationists rely heavily on technologies and equate them with development, disregarding Marx’s and Marxist works on political and technical orders. As a consequence, they get trapped, for they are no longer capable of identifying the subject who would perform their suggested reframing of the forces of production. The reality of the present moment withdraws from analysis, leaving room only for the metaphysics of fluid forces that are to be liberated from another time. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-2-125-136

References Alquati R. Organic Composition of Capital and Labour-Power at Olivetti. Viewpoint Magazine, 2013, no. 3. Available at: http://viewpointmag.com/2013/09/27/ organic-composition-of-capital-and-labor-power-at-olivetti-1961/. Fisher M. An Extract from Mark Fisher’s “Ghosts of My Life.” The Quietus, November 24, 2013. Available at: http://thequietus.com/articles/13004-mark-fisherghosts-of-my-life-extract. Fisher M. Break It Down: Mark Fisher on DJ Rashad’s “Double Cup.” Electronic Beats, October 22, 2013. Available at: http://electronicbeats.net/en/features/essays/ mark-fisher-on-dj-rashads-double-cup/. Gibson W. Idoru, Yekaterinburg, U-Faktoriia, 2013. Land N. Fanged Noumena, Falmouth, Urbanomic, 2013. Moreno G. Editorial. e-flux, 2013, no. 46. Available at: http://e-flux.com/journal/46/60062/editorial-accelerationist-aesthetics/.

Б е н д ж а м и н  Н о й с

137

Noys B. Days of Phuture Past: Accelerationism in the Present Moment. Available at: http://academia.edu/5383550/Days_of_Phuture_Past_Accelerationism_in_ the_Present_Moment. Panzieri R. Surplus Value and Planning: Notes on the Reading of “Capital.” CSE Pamphlet No. 1. The Labour Process & Class Strategies, London, Conference of Socialist Economists, 1976. Parisi L. The Holes in the Machine: An Interview with Luciana Parisi. Nyx: A Noctournal, 2012, no. 7, pp. 126−133. Reynolds S. Introduction to the Hardcore Continuum. The Wire, February 2013. Available at: http://thewire.co.uk/in-writing/essays/the-wire-300_simonreynolds-on-the-hardcore-continuum_introduction. Reynolds S. Retromaniia. Pop-kul’tura v plenu sobstvennogo proshlogo [Retromania: Pop Culture’s Addiction to its Own Past], Moscow, Beloe iabloko, 2015. Singleton B. Maximum Jailbreak. e-flux, 2013, no. 46. Available at: http://e-flux.com/ journal/maximum-jailbreak/. Srnicek N., Williams A. On Cunning Automata: Financial Acceleration and the Limits of the Dromological. Collapse, 2013, vol. VIII, pp. 463–506. Wilkins I., Dragos B. Destructive Destruction? An Ecological Study of High Frequency Trading. Mute Magazine, January 22, 2013. Available at: http:// metamute.org/editorial/articles/destructive-destruction-ecological-studyhigh-frequency-trading. Williams A. Back to the Future? Technopolitics and the Legacy of the CCRU. Berlin, February 1, 2013. Williams A. Escape Velocities. e-flux, 2013, no. 46. Available at: http://e-flux.com/ journal/escape-velocities/.

138

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Дисс-на-Land Йоэль Регев

Доцент, факультет политических наук и социологии (программа по философии), Европейский университет в Санкт-Петербурге (ЕУСПб). Адрес: 191187, СанктПетербург, ул. Гагаринская, 6а. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: Ник Ланд; акселерационизм; гиперверие; телеоплексия; коинсидентология; тиджеинг. Статья посвящена акселерационистскому движению в целом и акселерационизму Ника Ланда в частности. Мысль Ланда анализируется начиная с самых ранних этапов «темного делёзианства» и участия в группе CCRU и до последних текстов о телеоплексии и риске. Особое внимание уделяется понятию «гиперверие» (hyperstition). Подобное рассмотрение философии Ланда как единого целого и сравнение ландовской версии акселерационизма с «левым акселерационизмом» Алекса Уильямса и Ника Шрничека позволяют выявить основной конфликт акселерационизма как такового: техники обращения с «силами внешнего» сводятся здесь к маниакально-депрессивной стратегии движения между полюсами необходимого и случайного. Акселерационистское движение оказывается вписанным в более общий контекст одержимости европейской мысли концептом «необходимой случайности» — от «системы свободы» немецких идеалистов до «пластичности» Катрин Малабу и «гиперхаоса» Квентина Мейясу. Статья указывает на кантовскую критическую философию как на исток стратегии производства этой «необходимой случайности»

путем задействования специфического механизма маниакально-депрессивного движения между двумя противостоящими полюсами к кантовской критической философии. Акселерационизм и философия Ланда представлены как продолжение замыкания, разворачивающегося в пространстве «Критик»: сведение вопроса о синтетическом как вопроса о чистом удерживании-вместе-разделенного к вопросу о трансцендентальном. Это выявление «действующего вещества» акселерационизма позволяет сформулировать альтернативу — радикальный тиджеинг (TJing). Коинсидентальный метод, основывающийся на утверждении субстанциальности совпадения и прояснения структуры чистого удерживания-вместе-разделенного, делает возможным проникновение внутрь синтезов трансцендентального воображения; тиджей (TJ), нарезающий и сводящий вместе несовозможные временные ряды, занимает место лейбницевского Бога, выбирающего наилучший из возможных миров. Озабоченности будущим и вопросом «Что еще может произойти?» противопоставляется вопрос «Что уже произошло и как это можно изменить?»

139

И хотя для того, чтобы доказать релевантность новой, геоцентрической модели, мне пришлось неимоверно усложнить само понятие «центра»… все же человечество услышало фразу «Подвинься, Коля», произнесенную мной на русском языке с приятным акцентом в одном из радиоинтервью (я имел в виду Коперника, конечно). Move your ass, Nick — торжествующе и повсеместно звучал американский аналог этого пароля, и даже подростки 30-х годов двадцать первого века танцевали под эхо этой фразы, бесчисленно отраженной в потоках той музыки, под которую тогда танцевало все более или менее харизматическое малолетство. Павел Пепперштейн. Холодный центр солнца1

Нарезка аттракционов

Э

Т О Т мир находится в интересном положении!»2 — строка из рэпа, завершающая рассказ Павла Пепперштейна «Жидкий азот», а вместе с ним и книгу «Эпоха аттракционов». Пожалуй, так звучит главный внутренний импульс всего акселерационистского движения — как правого, так и левого. Более того, таким мог бы стать эпиграф ко всей деятельности Ника Ланда, начиная с эпохи CCRU3 и вплоть до самых последних статей о телеоплексии и о риске4. Мир находится в интересном положении, мы — во власти интересных сил: способность к «странной одержимости» вымышленным, благодаря которой вымысел становится реальным вопреки и помимо воли тех, кто самоуверенно приписывал себе его авторство (а  на  деле оказывается лишь носителем вируса, необходимым, но отнюдь не первичным участником симбиоза, заставляющего реальность срываться с петель и выходить за собственные

«

1. Пепперштейн П. Холодный центр солнца // Он же. Предатель ада: Рассказы. М.: НЛО, 2018. С. 11. 2. Он же. Жидкий азот // Он же. Эпоха аттракционов. М.: Garage, 2017. С. 317. 3. См.: CCRU. 1997–2003. Falmouth: Urbanomic; Time Spiral Press, 2017. 4. См. перевод статьи Ника Ланда «Телеоплексия: заметки об  акселерации» в настоящем номере «Логоса»; Land N. Odds and Ends: On Ultimate Risk // Collapse. 2015. Vol. 8. P. 361–383.

140

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

пределы), — основная движущая сила «гиперверия»5, но одновременно и действующее вещество «капитализма» или «Нового Времени». И там и там речь идет о «прибавочной стоимости»6, автотрансценденции способностей: огонь, зажигаемый на  жертвеннике, становится инициатором стократно превосходящего огня Внешнего, уничтожающего все «слишком человеческие» предположения по поводу желательных исходов и целей предпринятых действий. И именно такого рода «селекция проектов», отбирающая их по способности провоцировать вторжение пересиливающего Реального, и есть подлинная основа конкуренции — естественный отбор, осуществляемый «социальным дарвинизмом», опирается на способность «призывать духов», добиваться вторжения «нечеловеческого». Что может противостоять этому блеску нечеловеческих аттракционов, безрассудной отваге идущих на смерть и приветствующих ее, движущихся за огненным столпом, куда бы он их ни вел, и всегда говорящих ему «я хочу еще немного больше»? Да и надо ли противостоять? Не следует ли склониться перед очарованием риска, перед зовом ничем не сдерживаемого будущего и попросту признать их власть? 5. В наиболее ясном виде определение этого понятия содержится в тексте: Lemurian Time War // CCRU. P. 33–53, esp. 34–37. Основополагающей здесь является отсылка к Уильяму Берроузу и его пониманию «условия существования» как «результата космической войны между конкурирующими разведорганизациями». Гиперверие, превращающее фикции в реальное, оперирует на плане магической войны, позволяет разного рода «богам и силам» действовать в мире и противостоит тем самым Порядку Единого Бога, который пытается выдать собственную фикцию за единственно возможную, а потому отрицает свой вымышленный характер и саму возможность использования фикции как контейнера магических средств интервенции в мир. 6. Гиперверие всегда превосходит единичные усилия тех, кто его инициирует, и потому подразумевает коллективность; выход за рамки предполагаемого (хотя и инициируемый некоторым изначальным толчком, невозможным без предположений) является основным свойством всего этого процесса: «Всегда есть соблазн приписать их появление кому-то конкретному: такие-то люди в канале /pol/ использовали эту картинку, причем намеренно. Но такой взгляд совершенно неадекватен. Тут участвует перевод с оркского языка из вселенной Варкрафта, тут участвует древнеегипетский культ, тут участвует одержимость определенным набором фонем, который проходит насквозь, этот фонетический взрыв, К К К К К. Очевидно, что это модель для гиперверия» (см. интервью с Ником Ландом «Фрагментация — вот единственная стратегия» в настоящем номере «Логоса»).

ЙОЭЛЬ РЕГЕВ

141

Не следует. И причина проста: мы действительно хотим еще немного больше. Аттракционы будущего слишком скучны, а в самом риске слишком мало риска. Максимальная угроза, которой мы подвергаемся в аттракционе техономического Нового Времени, — погибнуть и потерять себя. Но разве это самое страшное из всего, что может произойти? И к тому же: отчего мы должны удовлетворяться тем, что призываем, как варягов, Рынок, Искусственный Интеллект и Ктулху, чтобы они пришли и владели нами? Отчего наше проникновение в область внешнего должно ограничиваться одной только «инвокацией» — пассивным предоставлением себя в качестве носителей для превосходящих нас (но отчего-то все же нуждающихся в нас для того, чтобы проникнуть в мир, а возможно, и для того, чтобы вообще начать существовать, ведь «никто не дергает за нити») сил? Можно представить себе интервенцию куда более радикальную, не просто «подставляющую себя» под внешнее, но проникающую внутрь него, трансформирующую и излечивающую его — по модели анекдота о Ленине в аду и в раю: во-первых, не Ктулху, а товарищ Ктулху, и отстаньте от меня со всем этим вашим «странным» и «богохульственным», некогда мне, на партсобрание опаздываю! В этом отношении «интересное» Пепперштейна противостоит «интересному» CCRU и Ланда: в нем присутствует ясное понимание того, что «силы внешнего» — это заигравшиеся дети, сами не понимающие, куда забрались, и нуждающиеся в человеке для прояснения собственной сущности. Подобного рода «перещелкивание», всегда являвшееся основой деятельности практикующего каббалиста (в лурианской каббале мир представляет собой невротический симптом, а каббалист выступает кем-то вроде аналитика, позволяющего Богу перейти через фантазм), может и должно стать основой более радикальной стратегии интеологии, противостоящей как «Порядку Единого Бога», утверждающему реальность в качестве единственно возможной и данной, так и множественности магических практик. Для преодоления власти Контроля необходимо захватывать почты и телеграфы, то есть именно «точки запирания», «пункты заканчивания», которые удерживают Реальность в ее неизменности. Главный вопрос не «Что еще может произойти?», а «Что уже произошло и как это можно изменить?» — таков центральный тезис того проекта, который мы хотим, пусть и в самых общих чертах, противопоставить здесь акселерационизму и его одержимости будущим; противопоставить как более интересный. Аттракционы следует не просто монтировать, их надо нарезать и сводить. 142

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

И  если «не  только общество, но  и  время следует капиталистическим путем»7 — тем хуже для времени. Подчеркнем: речь не  о  том, чтобы противопоставить «неправильному будущему» Ланда «настоящее будущее», свободное от теней прошлого и способное по-настоящему сорваться с цепи и прекратить проваливаться в уже-бывшее. Так пытаются поступить левые акселерационисты8. Однако спор о  том, чье будущее более настоящее, успел изрядно поднадоесть и должен был отойти в прошлое еще до появления акселерационизма. Фантазм «настоящего будущего» преследует радикальную мысль на  протяжении как минимум двухсот лет; всякий раз оказывается, что будущее, на которое возлагались надежды, было заражено и подпорчено прошлым — и всякий раз нам предлагают новое будущее со стопроцентной гарантией темпоральной чистоты, с  абсолютной непорочностью и устойчивостью к соблазнам. Но всегда выхо 7. Ср.: Land N. Fanged Noumena. Falmouth: Urbanomic, 2011. P. 441–461. 8. В центре манифеста Шрничека и Уильямса лежит утверждение о том, что капитализм обещает «будущее, которое в сущности не в состоянии обеспечить». В качестве причины подложности капиталистического будущего вполне в традиционном марксистском ключе указывается конфликт между производительными силами и производственными отношениями. В рамках капитализма и неолиберализма как его современной версии «прогресс… ограничивается рамками прибавочной стоимости, резервной армии труда и свободным движением капитала. Современность сводится к статистическим подсчетам коэффициентов экономического роста, а социальные инновации покрываются коркой китчевых пережитков нашего коллективного прошлого» (см. перевод «Манифеста акселерационистской политики» Алекса Уильямса и Ника Шрничека в настоящем номере «Логоса»). С точки же зрения Ланда, именно «настоящее будущее» левых акселерационистов является фальшивым и зараженным прошлым: они всячески пытаются подчинить экономическое политическому и блокировать с помощью гомеостатической регуляции, основывающейся на «слишком человеческих» представлениях о справедливости и благе, «линию детерриторизации», которой соответствует «нескомпенсированный капитализм» (см.: Land N. Annotated #Accelerate (#1) // Urban Future (2.1). 14.02.2014. URL: http://ufblog.net/annotated-accelerate-1/; Idem. Annotated #Accelerate (#2) // Urban Future (2.1). 15.02.2014. URL: http:/ufblog. net/annotated-accelerate-2/). Пожалуй, трудно найти более показательный случай для демонстрации всей тщеты попыток «меряться будущими»: обе стороны могут убедительно указать на неудовлетворительный характер реального будущего как в его левой, так и в его правой версиях; настоящее же будущее, которого до сих пор еще не было, присутствует лишь как обещание, обосновываемое исключительно риторическими средствами; как объект веры, для причастности к которому необходимо исключительно морально-этическое усилие осознания того факта, что «в карете прошлого далеко не уедешь».

ЙОЭЛЬ РЕГЕВ

143

дит, что «так поступают все будущие»: новое будущее, как и его предшественник, вступает  — ладно бы в  кровосмесительный союз — в скучный законный брак с прошлым, коллапсирует в повторение одного и того же, уже давно бывшего, и вот уже у входа толпятся новые претенденты на роль «настоящего будущего», которое не обманет. Такое положение дел должно как минимум вызвать подозрение (обосновывающий его анализ онто-экономической структуры акселерационизма последует далее): проблема не в том или ином будущем, а в будущем самом по себе. Специфическое бессилие будущего связано с тем, что оно пытается себе присвоить то, что ему по праву не принадлежит, и оттого постоянно терпит крах. Будущее постоянно проигрывает прошлому и коллапсирует в него не потому, что не было «настоящим», а потому, что любое будущее всегда уже заражено прошлым; предотвращение же подобного коллапса требует поддержки инстанции, внешней по отношению ко времени как таковому. Собственными силами будущее справиться не может. Следует думать о будущем: подобная максима, пожалуй, представляет собой главное «общее место» современного порядка вещей; с ней согласится почтенный отец семейства, наставляющий своих детей, и радикальный мыслитель, призывающий к подрыву всех основ. И  если верно, что любое размыкание ситуации требует выявить, в чем согласны между собой конфликтующие стороны, а затем подвергнуть раскалывающему сомнению центральное ядро, «стоящее на кону», то именно власть будущего в нашем актуальном положении является главным кандидатом на эту роль. Нужно выбирать более разнообразных сексуальных партнеров. А секс с будущим — это не «золотой секс»9, это даже и не секс вообще. Таков главный панчлайн нашего дисса. Твои аттракционы скучны, рисковать нам тесно! Философы слишком долго трахались с будущим — нам больше не интересно!

9. «И если Земля вдруг крякнет и пернет и выпустит газы, как проколотый на… баллон, Есть что вспомнить! Стыковка „СОЮЗ“ — „АПОЛЛОН“! В нашей общей жизни случился… моментик золотого секса». И поэтому «…то, что вы зовете прогрессом, только плодит уродов и уродует лица» (Пепперштейн П. Жидкий азот. С. 316–317). По-настоящему нечеловеческое и интересное — вовсе не прогресс с его акселерацией, а космическо-сексуальные стыковки различного рода.

144

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Критика мастурбаторного суждения Мы, однако, не  намереваемся довольствоваться голословными утверждениями. Нашей целью является атаковать акселерационизм изнутри и показать, что он не способен следовать собственным призывам, — такова суть тезиса, что в  самом риске всегда слишком мало риска. Основное противоречие акселерационизма заключается в том, что весь проект «гиперверия» — если воспринимать его как проект «вторжения нечеловеческого» — сводится к экономике и логике акселерации. Именно такое отождествление (как это всегда и бывает, ретроактивно отбрасывающее тень и на само понятие «гиперверия») и станет главным объектом нашей критики. Затем мы в общих чертах набросаем возможную альтернативу. Наш вопрос касается прежде всего «активного вещества». Каков аттрактор, которым обеспечивается притягательность акселерационистского аттракциона — то самое «тянет нас к ней», что заставляет в нем участвовать? Ведь если посмотреть непредвзято и со стороны, аттракцион этот довольно однообразен и утомителен: мы начинаем движение, и вдруг — оп! — средство оказывается целью, мы движемся уже к новой цели, но опять натыкаемся на средство, которое стало целью10. Для того чтобы оставаться

10. Нельзя не заметить, что весь проект акселерационизма в целом повторяет основные шаги той стратегии, которую Жиль Делёз определяет как «садистскую» (см.: Делёз Ж. Представление Захер-Мазоха // Венера в мехах. М.: РИК «Культура», 1992. С. 189–314. Подробнее о садистской и мазохистской стратегии и их роли для актуальной мысли см.: Регев Й. Невозможное и  совпадение. Пермь: Гиле Пресс, 2016. С. 49– 74). Модус действия акселерациониста — всегда «абсолютное преступление» садистского героя: будучи не удовлетворен результатом конкретной трансгрессии, достигающей лишь ограниченного хаоса «природы-2», отменяющего только данную конкретную систему законов и устанавливающего новую, он стремится предельно ускорить свою преступную деятельность, всегда добавляя к одному неудачному преступлению еще одно — для того, чтобы череда мерцающих точек ускользания, «божественных мгновений анархии», оказалась наделенной предельной плотностью. Собственно, все «темное делёзианство» Ланда и  представляет из себя не что иное, как предельную интенсификацию садистской стратегии (при полном игнорировании мазохистской составляющей, что, впрочем, характерно практически для всей актуальной рецепции Делёза в целом); «телеоплексия» и «цепочка венчурных рисков» — последние на настоящий момент узловые пункты такого маршрута двойных трансгрессий.

ЙОЭЛЬ РЕГЕВ

145

вовлеченным в эти американские горки самоподворачивающейся причинности, необходимы серьезные основания. То же касается и вопроса о будущем в целом. Если на мгновение стряхнуть с себя чары, нельзя не осознать, что он представляет крайне малый интерес. «Что еще может произойти?» — ну мало ли, что еще может произойти. И какое это вообще может иметь значение для меня сейчас? Общество, конечно же, постоянно гипнотизирует нас сценариями возможных катастроф. Но стоит ли поддаваться императиву перебора всех возможных вариантов нашего уничтожения? «Свободный человек меньше всего думает о смерти» — эта спинозистская максима может быть распространена и на будущее в целом. Следует иметь дело с реальными проблемами. Вот когда дойдет дело до смерти — тогда и посмотрим, что с ней делать. А до того чего о ней размышлять? То же справедливо в отношении всего, что еще может произойти: вот когда произойдет, тогда мы им и займемся. А сейчас у нас и без того достаточно дел — надо разбираться с тем, что уже случилось. Однако в акселерационистском аттракционе присутствует реально притягательный элемент. И этот элемент, вокруг которого, собственно, организовано движение ускорения, — некое магическое соединение необходимости и случайности, мягкости и твердости: система свободы, о которой философия грезит последние двести лет. Начиная с немецких идеалистов с их «системой свободы» и вплоть до «пластичности» Малабу и «принципа фактуальности» Мейясу аттрактор продолжает притягивать мысль, приводя ее в безостановочное движение. Приводя в движение — поскольку в рамках того способа производства «необходимого случайного», который господствует в эти последние двести лет, оно может быть дано лишь в маниакально-депрессивном перемещении между двумя полюсами. Система свободы — всегда система заносов и буферов, уравновешивания тормозных путей. На «случайную необходимость» можно только наткнуться, или, точнее, ее можно только пропустить: она дана как «вечно-проскакиваемое» в движении от необходимого к случайному и  обратно. Поэтому движение должно постоянно возобновляться, однако для возобновления необходима иллюзия. В иллюзии, в свою очередь, и кроется тайна будущего — фантазматической надежды на то, что по определению данное как вечнопропускаемое и находящееся за спиной все же в следующий раз может быть не пропущено и удержано перед нами. Обратим внимание: основной претензией акселерационизма к  нынешнему положению вещей является, казалось бы, тот 146

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

факт, что абсолютная детерриторизации наступающего будущего сдерживается ретерриторизацией. Революция остается прерванной, жест освобождения сразу же дополняется жестом порабощения и т. д. Можно предположить, что акселерационистская альтернатива будет стратегией тотальной детерриторизации, отказа от всякого стремления к оседлости, устойчивости и структурированности. Однако это не так. Несмотря на эстетическую привлекательность хаотического, заявляет Ланд, с практической и политической точек зрения чистый хаос неприемлем: ……не думаю, что возможно создать идеологию из чистой энтропии социального распада, она просто не сработает. Она порождает реакцию, которая победит11.

Если и имеется пункт программы, в котором царит полное согласие между правым и левым вариантами «настоящего будущего», то это именно настаивание на том, что будущее совмещает в себе хаотичность и организованность: Мы должны установить коллективно контролируемую и легитимную вертикаль власти, которая будет дополнять развитые горизонтальные социальные формы: мы должны избежать вероятности как становления рабами тирании тоталитарного централизма, так и зависимости от неустойчивости ныне возникающих неподконтрольных систем. Командная система Плана должна сочетаться с импровизированным порядком Сети12.

Речь идет не о тотальной детерриторизации, о полном предоставлении власти случайному, а о создании системы селекции и «допроса» того, что представляет себя в качестве «Внешнего»: нужно, чтобы в реальность допускалось лишь то Внешнее, которое настаивает на  своей абсолютно произвольной необходимости. Собственно, вся система «имманентизированного риска», ставящего всякий раз под угрозу саму сущность делающего ставку, — не что иное, как способ осуществления подобной селекции. Алгоритм «казино Нового Времени», общий модус действия бизнес-корпораций и математизированного естествознания, состоит из  двух повторяющихся шагов: 1) тотальной мобилизации тщательно выстраиваемой и  исчисляемой программы действий — научной гипотезы или коммерческого плана и 2) тоталь 11. См.: «Фрагментация — вот единственная стратегия». 12. См.: Манифест акселерационистской политики.

ЙОЭЛЬ РЕГЕВ

147

ной капитуляции, испытания этой программы «реальностью», вторжением Внешнего, абсолютно непредсказуемой и произвольной стихией рынка или эксперимента. Объектом отбора в подобной системе «социального дарвинизма» и «вменяемого в обязанность авантюризма» является прежде всего рискующий субъект, поскольку «выживают лишь преуспевшие». Однако в  той же степени селекции подвергается и Внешнее: оно провоцируется на реакцию гипотезой или планом, и именно настойчивость реакции служит тем пропуском, который дает ему право входа в реальность: Кто угодно может говорить о  Реальном, но,  пока не  предъявлен какой-то механизм, обеспечивающий не просто голос Извне, а действительное функциональное вмешательство с его стороны, которое имеет избирательный характер, — его слова ничего не значат13.

Система имманентизированного риска — это система селекции и отбора Внешнего, делающего возможным его вторжение. Сочетание призыва к тотальной детерриторизации с практикой перемещения машины де- и ретерриторизации в новые условия и  ее перезапуска отнюдь не  случайно. Аттракцион ускорения устроен таким образом, что нуждается в надежде: только ею воодушевляется маниакально-депрессивное движение туда и обратно. Необходимая случайность может быть дана лишь как череда пропусков. Но  для того, чтобы начиналось движение, ведущее к этому пропуску, необходимо верить в возможность достижения цели; без этой веры никто не стал бы утруждать себя движением «просто для того, чтобы еще раз пропустить». Неудача предшествующих попыток всегда относится на счет контингентных обстоятельств, объясняется тем, что мы «недостаточно хорошо прицелились». Но  зато уж  на  сей раз… А  стало быть, правый и  левый акселерационизм необходимы друг другу: все прошлые промахи легко объясняются «идеологическими предрассудками». Впрочем, наша претензия к  акселерационистскому аттракциону заключается вовсе не в том, что он нечестен: очень даже интересные аттракционы могут быть иногда основаны на  обмане (Ницше прав). Наша претензия в  том, что этот аттракцион — скучный. По сути дела, речь идет о сочетании довольно-та 13. См.: «Фрагментация — вот единственная стратегия».

148

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ки дурацкой комедии с унылым порно: с одной стороны, мы сами оказываемся в роли постоянно спотыкающегося и падающего героя, так что в конечном итоге выясняется, что герой и был с самого начала не чем иным, как спотыканием, а все остальное — его метафизические иллюзии на свой собственный счет. Смех по этому поводу дополняется вуайеристским возбуждением при виде мастурбирующих машин  — инструмента, сплетающегося с  самим собой, углубляющегося в самого себя и порождающего самого себя14. Если вам не скучно в таком кино, можете оставаться. А мы пошли дальше.

Жаба-повитуха: время лицом к лицу Куда же ведет наше дальнейшее движение? Например, в направлении спецификации средств допроса внешнего. Внешнее действительно надо допрашивать, даже сверх того: его следует раскалывать. А именно это и не позволяют делать слишком грубые средства, применяемые акселерационистскими дознавателями. Необходима разработка куда более тонкой системы распознания сигналов, посылки запросов, выявления направлений расследования, чем удары акселерационистской кувалды, позволяющие либо полностью принять внешнее, либо отвергнуть его. А посему следует задержаться и обосноваться в той точке, которая в рамках акселерационистской парадигмы остается всегда упускаемой, — точке, лишь косвенным образом характеризующейся как «случайная необходимость». В  этом, собственно, заключается и  главный вопрос относительно функционирования описанного выше механизма: отчего в рамках акселерационистского модуса существования субстанции объект аттракции — точка, наделенная максимумом существования, — может быть дан только в модусе «всегда-пропущенного»? Для прояснения вопроса необходим подлинно материалистическо-диалектический подход — обращение к  экономике в широком смысле слова, к распределению меры существования и  весомости. Подобная экономическая проблематика остается полностью вне поля рассмотрения акселерационистов, несмотря на весь их интерес к экономике в более узком понимании. Акселерационизм представляет собой лишь очередной этап в истории соскальзывания и замыкания, которая осуществляется в пространстве кантовской критической философии и которая 14. См.: Телеоплексия: заметки об акселерации.

ЙОЭЛЬ РЕГЕВ

149

продолжает определять движение мысли по сей день. Сведение вопроса о том, как иметь дело с «интересными силами», о следовании Внешнему (и о позволении Внешнему впервые понять, куда же оно следует) к вопросу о «необходимой случайности», на  которую можно только наткнуться в  беспрестанном движении между двумя полюсами, — частный случай редукции вопроса об априорных синтетических суждениях к вопросу о данности неданного15. Превращение находящегося за спиной в стоящее-перед — вовсе не пустое обещание. Однако его не выполнить без радикальных экономических перемен, без размыкания того, что замкнуто в  кантовской философии, без спекулятивной интервенции, утверждающей субстанциальность совпадения как чистого удерживания-вместе-разделенного и делающей возможным его освобождение из-под власти Имманентного Невозможного, в рамках которого оно распадается на полюса случайного и необходимого, наличия или отсутствия связи и мыслится исходя из них. Основные этапы подобной интервенции изложены в первой части «Краткого трактата о методе». Однако сейчас нас занимает другой вопрос: мы хотим показать, действующим веществом для каких аттракционов сможет стать горючее, добыча которого обеспечивается освобождением совпадения. Социальный дарвинизм слишком скучен и не слишком опасен; гораздо занимательнее ламаркизм темпоральных треков. Особой важностью здесь обладает фигура Пауля Каммерера, австрийского биолога и коммуниста, покончившего с собой в Альпах в сентябре 1926 года, за две недели до предполагавшегося переезда в Москву, где ему было предложено руководить лабораторией в Коммунистической Академии16. Причиной самоубийства было, по  всей видимости, обвинение в научной недобросовестности и подделке результатов экспериментов. У самцов жаб, живущих в воде, в брачный период на лапках появляются шипы для того, чтобы удерживать самку во  время совокупления: иначе она будет выскальзывать. У самцов жабы-повитухи, живущей на  суше, таких шипов нет; но,  если поместить их в воду, шипы появляются. Каммерер утверждал, что такие шипы имеются и у потомства жаб-повитух, помещенных 15. О проблематике кантовского замыкания см.: Регев Й. Коинсидентология: краткий трактат о методе. СПб.: Транслит, 2015. 16. О Каммерере, его жизни и работе см.: Koestler A. The Case of the Midwife Toad. N.Y.: Random House, 1972.

150

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

в воду. Однако биолог Нобель обвинил Каммерера в фальсификации: по его заявлению, то, что Каммерер выдавал за шипы, оказалось всего-навсего уплотнением, возникшим в результате впрыскивания чернил. Луначарский, по  приглашению которого Каммерер должен был приехать в СССР, еще в 1928 году пытался оправдать Каммерера, утверждая, что тот стал жертвой политического преследования. Более того, снятый Григорием Рошалем по сценарию Луначарского фильм «Саламандра» (несколько более романтичная ящерица и  вопрос изменения окраски заменяют совокупляющихся жаб), в котором Луначарский в двухминутном камео играет самого себя, по сути дела, пытается произвести перемены в прошлом — примерно как агент Купер в двух последних сериях третьего сезона «Твин Пикс». В решающий момент, когда загнанный сговорившимися фашистами и клерикалами Каммерер уже готов покончить с собой, его находят представители советского посольства, он уезжает в Советский Союз, встречает Луначарского и остается жив. Однако одной лишь доброй воли недостаточно для того, чтобы произвести изменения в прошлом (да и подмена секса романтикой совсем этому не  способствует): они остаются в  области фикционального, да  и  там забываются. Для подлинного избавления Каммерера от обвинений в нечестности необходимо сделать прозрачными друг для друга три главные темы, занимавшие его на протяжении всей жизни: неоламаркистская эволюция, основанная на  наследовании приобретенных признаков, совпадение и  теории омоложения/бессмертия. Все эти три области самим Каммерером воспринимались как отделенные друг от друга. Но только выявление связи между ними может избавить каждую из них от коллапса в мистику и шарлатанство. И только выявление общего поля, в котором двигалась мысль Каммерера, может сделать возможным также и ретроактивные операции в прошлом, которые не удаются в полной мере ни Луначарскому, ни Линчу. В противоположность социал-дарвинистским качелям «ставка — отбор» неоламаркистское понимание эволюции предполагает возможность продуманной селекции: выделения и увековечивания благоприятных признаков и отсеивания нежелательных. Однако каков критерий «благоприятного» и «желательного»? Казалось бы, мы оказываемся отброшены в область слишком человеческой телеологии: мутации и изменения оказываются заранее предписанными телеологией, теми или иными уже наличными представлениями о должном. ЙОЭЛЬ РЕГЕВ

151

Как раз тут в первую очередь необходимо вмешательство коинсидентального метода, последовательно утверждающего субстанциальность совпадения и извлекающего из нее все необходимые следствия17. Процедуры дефиниции и  резолюции18 позволяют выявлять «слабые звенья» ситуации  — эрогенные зоны реальности, точки, в которых может быть произведено разрешающее зум-движение. Проблема жабы-повитухи служит здесь неплохой моделью: это Настоящий Аттракцион. Что-то так и норовит выскользнуть, хотя вроде бы мы крепко держим его прямо перед собой. (По поводу самоубийства Каммерера ходили слухи, что дело не ограничивалось одной только жабой. Утверждали, что присутствовала также и романтическая линия: подруга Каммерера, оперная певица, оставила его, так как не хотела ехать в Москву. Слухи находят отражение и в фильме Луначарского, где жена Каммерера, ревностная католичка, предает его, изменяет ему с его злейшим врагом и становится главной опорой заговора.) И в центре кругов такого рода повторяющихся ускользаний, как в центре циклона, намечается точка возможного размыкания. Точка, где мы можем вырастить себе те или иные когти, крюки, шипы — инструменты, которые позволят нам зацеплять реальность и не давать ей уйти (прежде всего от самой себя). Желательное и  нежелательное выявляются сверхдетерминированно, исходя из  подвергаемых тщательному допросу и  селекции настаивающих повторений конфликта. Однако вмешательство коинсидентальной онтологии этим не ограничивается. Пожалуй, более важным и  существенным является второй момент, касающийся субъекта эволюции. Утверждение субстанциальности удерживания-вместе-разделенного позволяет ответить на этот вопрос принципиально новым образом. Борьба за отбор происходит не между индивидами, видами или генами. Настоящий конфликт за выживание — это всегда конфликт между несовозможными мирами или несовместимыми темпоральными ря 17. Как справедливо утверждает Карл Юнг, несмотря на все усилия, предпринимаемые Каммерером в его книге «Закон серий» для того, чтобы сделать совпадение объектом мысли и знания, в конечном итоге совпадение все равно оказывается упущенным, коллапсируя в единство «закона». Замечание, впрочем, не мешает самому Юнгу повторить ту же ошибку, располагая удерживание-вместе-разделенного в пространстве коллективного бессознательного и подчиняя таким образом связь-без-связи предзаданному единству. См.: Юнг К. Г. Синхронистичность. М.: Рефл-Бук; Ваклер, 1997. 18. См.: Регев Й. Коинсидентология. С. 33–55.

152

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

дами (поскольку каждый мир содержит в себе свою тотальность прошлого, настоящего и будущего)19. Перехода от незнания к знанию, от успевания к неуспеванию, от неудерживания к удерживанию не существует: либо мы никогда ничего не понимали и не поймем, либо нам с самого начала все уже было ясно; либо никогда не успеем, либо уже успели; у самца жабы-повитухи либо никогда не было когтей, либо они были всегда. Все предопределено, но свобода дана: ситуация всегда детерминирует все возможные исходы, но, изменяя степень разрешения, мы можем трансформировать саму ситуацию, вместе со всем ее будущим и прошлым. В  этом отношении коинсидентальный метод, предотвращая коллапс вопроса о синтезе в вопрос о трансцендентальном, завершает коперниканскую революцию и превращает ее из буржуазной в коммунистическую. Движения солнц и планет, орбиты и маршруты макроскопических масс зависят от не замечаемого нами движения нас самих, точнее, почвы под нашими ногами. Но  отсюда не следует, что по отношению к этому движению мы должны оставаться пассивными наблюдателями, способными в лучшем случае лишь воспроизвести основные моменты движения с  помощью критическо-трансцендентальной философии. Мечта русских космистов о  превращении планет в  передвигающиеся согласно воле людей космические корабли косвенно отражает облик Настоящего Аттракциона: вторжение в область тех синтезов, которые превращают землю в землю, перекраивание земель, их перенарезание и пересведение. Не только проникнуть внутрь синтеза трансцендентального воображения, сшивающего вместе бесконечное множество то 19. В определенном смысле мы обращаемся здесь к еще одной фигуре 1920-х, ждущей своего микширующего избавления. С точки зрения Эммануила Енчмена, основателя теории новой биологии, основным субъектом эволюции являются сенсомоторные цепи: отбор происходит между последовательностями «стимул — реакция». В условиях господства буржуазного и других эксплуататорских общественных систем цепи, ведущие к повышению степени жизненности, оказываются вытесненными цепями астеничности, уменьшающими жизненную силу и ведущими к смерти. Задачей революционно-научных советов, которым должна быть передана вся полнота власти, будет обеспечение максимального предпочтения сенсомоторным цепям, ведущим к увеличению «коэффициента радостности». Коэффициент радостности каждого, фиксирующийся в ежегодно выдающемся биологическом паспорте, и будет определять его место в системе труда и потребления в коммунистическом обществе. См.: Енчмен Э. Восемнадцать тезисов о теории новой биологии. Владикавказ, 1920.

Й оэль  Р егев

153

тальностей временных миров; не только стать подобным лейбницевскому Богу, разрешающему битву несовозможных миров за существование и осуществляющего выбор наилучшего из них, — мы хотим большего. Древо познания добра и зла, наилучшего и наихудшего — лишь эрзац с недостаточной степенью разрешения. Необходимо так прояснить его, чтобы оно само оказалось древом жизни — методом, дающим возможность оперировать внутри области совместимого и несовместимого, нарезая миры как треки, выбирая из каждого максимально адекватное и сводя выбранные куски вместе20. 20. Необходимость выбора между несовместимым все в большей степени ощущается в нашей актуальной ситуации как главная и необоснованная несправедливость и главный императив угнетения. Делёзианское «необарокко», основанное на выборе сразу всех возможных миров, призвано служить оружием в борьбе именно против этого угнетения (ср.: Делёз Ж. Складка: Лейбниц и барокко. М.: Логос, 1997). Ланд и CCRU продолжают и развивают именно эту делёзовскую стратегию: гиперверие противопоставляет «Порядку Единого Бога», настаивающему на выборе одного-единственного мира, бесконечную пандемоническую множественность фикциональных миров как средств магической интервенции. Однако такого оружия недостаточно. Начнем хотя бы с того, что выбор всех возможных миров с легкостью коллапсирует в не-выбор ни одного, а только этого-то Контролю и надо: отказывающийся от выбора вычеркивает себя из  реальности и  не  представляет для власти Контроля никакой опасности. Переключатель между «выбором всего» и «не-выбором ни одного» работает в автоматическом режиме — вжух, и ты уже ничего не выбираешь, а контролировать его нет возможности: мы ведь отказались от контроля. Даже больше того, в необарочном варианте остается неприкосновенной наиболее глубинная составляющая лейбницевской модели — невозможность оперирования в несовместимом. Мы можем стать богом, выбирающим один из возможных миров (как, по сути дела, происходит уже у Канта), или можем выбрать все миры одновременно — это не отменяет того основополагающего факта, что мы ничего не можем сделать с их несовместимостью (разве что попытаться отменить и не обращать на нее внимания, что также равносильно поражению, ведь несовместимость никуда не девается). Подлинное покушение на власть Контроля может быть лишь покушением на сам принцип «сведения вместе» и утверждение возможности производить «замыкание» или «заканчивание» не так, как его производит Порядок Единого Бога, а по-другому. Для этого необходимо имманентное прояснение оснований «несовместимости»; именно оно дает возможность, учитывая характер и  типы совместимостей, активно действовать в области несовозможных миров, выбирая — в соответствии с конкретным анализом конкретных обстоятельств, в которых мы находимся, — оптимальные куски каждого из миров и сшивая их вместе в общий трек.

154

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Подобная деятельность, конечно же, не  является чисто волюнтаристской: существуют законы совместимости и  несовместимости, а их прояснение, осуществляемое благодаря постановке вопроса о способах и типах удерживания-вместе-разделенного, и делает возможным нарезку и сведение. Ветер продолжает быть основой нашего движения, но знание природы ветров позволяет нам изобретать различные виды парусов, в том числе и такие, которые помогут нам двигаться против ветра. Разработка принципов «опти-микшн» — методической основы, могущей послужить руководством для выбора и сведения вместе максимально адекватных отрезков несовместимых времен в каждой конкретной ситуации, — одна из основных задач коинсидентального метода и коинсидентального анализа на настоящий момент. Ограничимся здесь первичным очерчиванием ее контуров: указанием на фигуру пробуждающегося. Настоящий Аттракцион — это аттракцион ти-джеинга, смешивающего и нарезающего миры. Земле придется подвинуться.

Й оэль  Р егев

155

Библиография CCRU. 1997–2003. Falmouth: Urbanomic; Time Spiral Press, 2017. Koestler A. The Case of the Midwife Toad. N.Y.: Random House, 1972. Land N. Annotated #Accelerate (#1) // Urban Future (2.1). 14.02.2014. URL: http://ufblog.net/annotated-accelerate-1/. Land N. Annotated #Accelerate (#2) // Urban Future (2.1). 15.02.2014. URL: http:/ufblog.net/annotated-accelerate-2/. Land N. Fanged Noumena. Falmouth: Urbanomic, 2011. Land N. Odds and Ends: On Ultimate Risk // Collapse. 2015. Vol. 8. P. 361–383. Land N. Teleoplexy: Notes on Acceleration // #ACCELERATE: The Accelerationist Reader / R. Mackay, A. Avanessian (eds). Falmouth: Urbanomic, 2014. P. 509–520. Lemurian Time War // CCRU. 1997–2003. Falmouth: Urbanomic; Time Spiral Press, 2017. P. 33–53. Williams A., Srnicek N. #Accelerate: Manifesto for an Accelerationist Politics // #ACCELERATE: The Accelerationist Reader / R. Mackay, A. Avanessian (eds). Falmouth: Urbanomic, 2014. P. 347–362. Делёз Ж. Представление Захер-Мазоха // Венера в мехах. М.: РИК «Культура», 1992. С. 189–314. Делёз Ж. Складка: Лейбниц и барокко. М.: Логос, 1997. Енчмен Э. Восемнадцать тезисов о теории новой биологии. Владикавказ, 1920. Пепперштейн П. Жидкий азот // Он же. Эпоха аттракционов. М.: Garage, 2017. Пепперштейн П. Холодный центр солнца // Он же. Предатель ада: Рассказы. М.: НЛО, 2018. Регев Й. Коинсидентология: краткий трактат о методе. СПб.: Транслит, 2015. Регев Й. Невозможное и совпадение. Пермь: Гиле Пресс, 2016. С. 49–74. Юнг К. Г. Синхронистичность. М.: Рефл-Бук; Ваклер, 1997.

156

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

DISS-NEY-LAND Yoel Regev. Associate Professor in the Department of Political Science and Sociology (Philosophy Program), [email protected]. European University at St. Petersburg (EUSPb), 6a Gagarinskaya str., St. Petersburg 191187, Russia. Keywords: Nick Land; accelerationism; hyperstition; teleoplexy; coincidentology; tjing. The paper deals with the accelerationist movement as a whole and particularly with Nick Land’s version of accelerationism. A special focus is placed on the concept of “hyperstition” and its role in Land’s thought — starting from the earliest phases of “dark Deleuzianism” and texts written for the CCRU group and culminating in the recent theses on “teleoplexy” and risk. A comparison of Land’s version of accelerationism to Srnicek and Willianse’s “left accelerationism” makes it possible to clarify the central conflict of accelerationism as such. The techniques of dealing with the forces of the “Outside” are reduced to a manic-depressive movement between the poles of “necessity” and “chance;” however, such a reduction is far from being evident or justified. The paper shows that the accelerationist movement is part of a broader context in which European thought of the recent two centuries is haunted by the concept of “contingent necessity:” from the “system of freedom” of German Idealists and to such concepts as Catherine Malabou’s “plasticity” and Quentin Meillassoux’s “hyperchaos.” The explication of the “active substance” of the accelerationist “Disneyland” makes it possible to provide an alternative: the concept of radical TJing. The coincidental speculative intervention, while clarifying the structures of the pure holding-together-of-the-distinct, serves as a ground for the active practice of cutting and mixing of incompatible temporal series. While turning the passive synthesis of the transcendental imagination onto the active, TJ replaces the question of “what else can happen” with the question of “what has happened — and how can we change it” as the real centre of practice and theory. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-2-139-156

References CCRU. 1997–2003, Falmouth, Urbanomic, Time Spiral Press, 2017. Deleuze G. Predstavlenie Zakher-Mazokha [Présentation de Sacher-Masoch]. Venera v mekhakh [Venus in Furs], Moscow, RIK “Kul’tura”, 1992, pp. 189–314. Deleuze G. Skladka: Leibnits i barokko [Le pli. Leibniz et le baroque], Moscow, Logos, 1997. Enchmen E. Vosemnadtsat’ tezisov o teorii novoi biologii [Eighteen Theses on the Theory of New Biology], Vladikavkaz, 1920. Jung C. G. Sinkhronistichnost’ [Synchronizität], Moscow, Refl-Buk, Vakler, 1997. Koestler A. The Case of the Midwife Toad, New York, Random House, 1972. Land N. Annotated #Accelerate (#1). Urban Future (2.1), February 14, 2014. Available at: http://ufblog.net/annotated-accelerate-1/. Land N. Annotated #Accelerate (#2). Urban Future (2.1), February 15, 2014. Available at: http:/ufblog.net/annotated-accelerate-2/. Land N. Fanged Noumena, Falmouth, Urbanomic, 2011. Land N. Odds and Ends: On Ultimate Risk. Collapse, 2015, vol. 8, pp. 361–383.

Й оэль  Р егев

157

Land N. Teleoplexy: Notes on Acceleration. #ACCELERATE: The Accelerationist Reader (eds R. Mackay, A. Avanessian), Falmouth, Urbanomic, 2014, pp. 509–520. Lemurian Time War. CCRU. 1997–2003, Falmouth, Urbanomic, Time Spiral Press, 2017, pp. 33–53. Pepperstein P. Zhidkii Azot [Liquid Nitrogen]. Epokha attraktsionov [Age of Attractions], Moscow, Garage, 2017. Pepperstein P. Kholodnyi tsentr solntsa [Cold Center of the Sun]. Predatel’ ada: Rasskazy [Betrayer of the Hell: Short Stories], Moscow, New Literary Observer, 2018. Regev Y. Koinsidentologiia: kratkii traktat o metode [Coincidentology: Short Treatise on the Method], Saint Petersburg, Translit, 2015. Regev Y. Nevozmozhnoe i sovpadenie [Impossible and Coincidence], Perm, Hyle Press, 2016. Williams A., Srnicek N. #Accelerate: Manifesto for an Accelerationist Politics // #ACCELERATE: The Accelerationist Reader / R. Mackay, A. Avanessian (eds). Falmouth: Urbanomic, 2014. P. 347–362.

158

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Воображаемые космические путешествия в ранней советской научной фантастике К о н с та н т и н   И в а н о в

Ведущий научный сотрудник, Институт истории естествознания и техники им. С. И. Вавилова Российской академии наук (ИИЕТ РАН). Адрес: 125315, Москва, ул. Балтийская, 14. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: советская научная фантастика; колониализм; Другой; технократия; антимодернизм. В статье предпринимается попытка объяснить всплеск популярности космической фантастики на пороге ХХ века. Хотя эта литературная традиция восходит к Цицерону, Макробию, Данте и ряду авторов периода раннего Нового времени, стремительный рост интереса к этому жанру в период Серебряного века вряд ли можно считать случайным. В статье прослеживается генезис фантастики с древних времен и реконструируется формируемая внутри него трехуровневая структура антропоцентричного универсума. Указываются возможные причины, активизировавшие космическое воображение в конце XIX — начале ХХ века. В качестве одной из главных причин называется замыкание мира земной поверхности в результате колониальной экспансии. По мере постепенного сокращения некартографированных и неисследованных земных пространств возникли ожидания в отношении дальнейшего продвижения в еще не изведанные зоны универсума — как в верхние, так и в ниж-

ние. Авторы, писавшие о подземных и космических путешествиях, использовали терминологию, метафоры и сюжеты, отражающие причастность к колониальному опыту. В статье анализируется произошедшая трансформация концепта Другого, что нашло выражение в том числе в литературных экспериментах со сценариями столкновений землян с инопланетянами. Рассматриваются три парадигмальных кейса ранней советской научной фантастики с путешествиями в различные космические зоны на примере произведений Александра Беляева (небо), Григория Адамова (подземье) и Владимира Обручева (земля и ее обитаемая изнанка). Проводится сравнение этих произведений с классическими работами Жюля Верна и Герберта Уэллса. В этой связи выявляется отчетливое несовпадение интуиций космического воображения усредненного западного и советского типов. Указывается на некоторые технократические антиципации в романах первых советских научных фантастов.

159

Введение

Н

А  П О Р О Г Е XX века человеческое воображение покидает поверхность Земли и устремляется в далекие — манящие и одновременно пугающие — космические миры. Речь идет не  только о  литературных фантастических произведениях. Ограничить эту тему лишь художественной литературой — значит существенно обеднить ее, сузить ее горизонт, загнать ее в  плен классификаций, которые она стремилась преодолеть, а стало быть, не увидеть в ней главного. На рубеже XIX– XX веков «инопланетянин» стал значимой фигурой не только для литераторов. Если занять крайнюю позицию, то можно высказать предположение, что литература лишь следовала какому-то более масштабному и основательному смещению (особенности которого нам только предстоит определить). Писатели тонким чутьем своего дарования (кто-то ярче, а кто-то скромнее) уловили, что будет интересно их читателям, и воплотили в своем воображении картины, которые оказались созвучны серьезным и необратимым изменениям в сознании европейских читателей (произошедшим в силу своей всеохватности и большой исторической длительности почти незаметно для большинства из них). Если это утверждение верно, то парадигмальным следует счесть казус не Жюля Верна и не Герберта Уэллса, а Эдгара Берроуза. Бульварное чтиво, состряпанное отчасти от финансовой безвыходности, отчасти от увлеченности, непонятной ему самому, но очень метко угаданной художественной игрой, в несколько коротких лет захватило воображение многих миллионов читателей и впоследствии было признано мировой классикой. Создается впечатление, что Берроуз предельно полно воспроизвел в своих воображаемых путешествиях весь комплекс нового мироощущения, еще не узнанного за плотной завесой привычек вчерашнего века. И не в этом ли «будничном», строго говоря, и следует искать признаки по-настоящему великих перемен? Тем более что сейчас, используя преимущество ретроспективного взгляда, можно уверенно сказать, что и Верн, и Уэллс проиграли. Космическая фантастика продолжает жить в жанре космической оперы, а не научно-просветительского романа.

160

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Но об инопланетянах грезили не только литераторы. Неожиданно для многих физик и будущий нобелевский лауреат Макс Планк произнес в ходе лекции, прочитанной в 1906 году: Целью является не что иное, как единство и полнота системы теоретической физики… и не только в отношении всех частностей системы, но и в отношении физиков всех мест и времен, всех людей и культур. Да, система теоретической физики должна быть значимой не только для жителей Земли, но и для обитателей других планет1.

Призыв к поиску более широких общностей, выходящих за пределы ограниченных физиологических, психологических и  культурных возможностей землян, является чуть ли не общим местом у всех более или менее заметных мыслителей конца XIX — начала ХХ века. Чарльз Сандерс Пирс рассуждал: Мне кажется, мы движемся к тому, что логичность неизбежно потребует, чтобы наши интересы не ограничивались лишь нашим собственным уделом, а охватывали все сообщество. Это сообщество, опять же, должно не ограничиваться, а распространяться на все расы существ, с которыми мы можем войти в прямой или опосредованный контакт. Оно должно неограниченно простираться за пределы этой геологической эпохи2.

Этот уход от определенного вида тела, наделенного определенными видами чувств, иногда покидал область человеческого в целом. Такие разные мыслители, как Альберт Эйнштейн и Бертран Рассел, одинаково мечтали о неком «рае» или «сообществе святых», освобожденном от всех идиосинкразий ограниченного личного опыта и населенном «друзьями, которых невозможно потерять», «людьми моего типа, [которые] во многом оторваны от сиюминутного и просто личного и которые посвящают себя постижению вещей в мышлении»3. Сюда же можно отнести и попытки Готлоба Фреге найти некие универсальные средства выражения, которые могли бы избавить от беспокойства по поводу индивидуальных различий 1. Planck M. Acht Vorlesungen uber theoretische Physik: Gehalten an der Columbia University in the City of New York im Frühjahr 1909. Leipzig: Hirzel, 1910. P. 6. 2. Peirce Ch. S. Three Logical Sentiments // Collected Papers / Ch. Hartshorne, Paul Weiss (eds). Cambridge, MA: Harvard University Press, 1960–1966. Vol. 2. P. 398. 3. Einstein A. Autobiographical Notes // Albert Einstein: Philosopher-Scientist / P. A. Schilpp (ed.). La Salle, IL: Open Court, 1970. Vol. 1. P. 4–7.

К онст а нт и н  И в а но в

161

на уровне ментальных репрезентаций и интуиций, а также осуществлявшиеся Рудольфом Карнапом поиски нейтрального языка, совместимого с  самыми разными индивидуальными перспективами, и многое-многое другое4. Мощная комбинация новых идей в  физике, физиологии, лингвистике и  психологии, захватившая воображение приметных авторов рубежа XIX–XX веков, не могла не затронуть литературу, но отнюдь не сводилась только к ней. И все же именно литература оставляет отчетливый след в истории в виде литературных шедевров — произведений, хранимых в памяти многих поколений. В отличие от рассеянных и едва различимых коротких пассажей в  публичных лекциях, нескольких строк в личной переписке и немногочисленных страничек в дневниках, они возвышаются прочными монолитами, заставляя возвращаться к  себе и  позволяя заново покорять себя все новым и  новым поколениям литературных «альпинистов». Если взглянуть на литературный ландшафт с этой точки зрения, то можно заметить несколько «пиков», своеобразие которых заключается в том, что они, как и многие произведения начала XX века, так или иначе связаны с  космическими путешествиями. Они всегда стоят немного обособленно от прочих вершин. В них обязательно присутствует некоторое своеобразие, являющееся препятствием в рутинной классификационной работе. Первыми письменными образцами интересующих нас сочинений являются, пожалуй, десятая книга «Государства» Платона с описанием так называемого мифа об Эре — убитом воине, рассказавшем о своем путешествии в загробный мир, в ходе которого он в буквальном смысле увидел величественное здание космоса, и аналогичное произведение Цицерона под названием «Сон Сципиона», которое впоследствии было имитировано Макробием и многократно усилено Данте. С некоторыми натяжками сюда же можно отнести «Кентерберийские рассказы» Джефри Чосера, написанные, как показал Джон Норт, с астролябией в руках5, и отчасти «Трактат о бракосочетании Филологии и Меркурия» Марциана Капеллы. Сюда же относятся такие малопонятные с точки зрения как естественно-научной, так и литературоведческой классификации произведения, как «Сон» Иоганна Кеплера, «Космотеорос» Христиана Гюйгенса, «Экстатическое путешествие» Афанасия Кирхера и некоторые другие. 4. Спектр воззрений этих и других авторов на указанную проблему хорошо представлен в пятой главе книги: Daston L., Galison P. Objectivity. N.Y.: Zone Books, 2007. 5. North J. Chaucer’s Universe. Oxford: Clarendon Press, 1988.

162

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Нужно иметь в виду, что космос в этих произведениях понимался не только как околоземное или далекое космическое пространство. Строго говоря, космос в  его архаичном понимании включал в  себя в  том числе нижний мир, подземный или подводный,  — то, что располагалось под человеческим «обиталищем» и было столь же трудно достижимо, как небо над головой6. То есть космосом в них назывался весь комплекс антропоцентричного универсума с его верхом, низом и обитаемой серединной поверхностью, а не только то, что в современном словоупотреблении обозначается стандартным англофонным эквивалентом space. И если взглянуть на тематические расстановки космической фантастики рубежа XIX‒XX веков, то можно без труда заметить, что они в точности так же распределяются по трем упомянутым мировым зонам. Помимо романа «Из пушки на Луну» у Верна можно найти такое произведение, как «Путешествие к центру Земли»; у Берроуза помимо так называемой Барсумской серии о Марсе есть серия о Пеллюсидаре — подземном мире, и т. д. В этом смысле литературное воображение авторов конца XIX — начала XX века мало чем отличалось от воображения их предшественников. Отличия, конечно же, были, но они заключались в другом, и мы подробно рассмотрим их в основном тексте статьи. Сейчас же мне нужно разместить свой подход (в котором я претендую на некоторое новаторство) в ряду других, более традиционных способов отношения к космической фантастике.

Границы и отличия Как следует из заглавия, меня будет интересовать прежде всего жанр научной фантастики, который отличается от близкого ему жанра фэнтези тем, что он в противоположность ничем не ограниченным воображаемым мирам фэнтезийной литературы имеет дело с воздействием воображаемой или реальной научной тех 6. Еще Мирча Элиаде писал: «Мир… понимается в общих чертах как состоящий из трех этажей — Неба, Земли, Преисподней, — соединенных между собой центральной осью. Символика, с помощью которой выражается единство и связь между тремя космическими зонами, достаточно сложна и никогда не свободна от противоречий: у нее была своя „история“, с течением времени она неоднократно изменялась и „засорялась“ влияниями других, более поздних космологических символик. Но основная схема остается такой же ясной даже после многочисленных испытанных ею влияний: существуют три большие космические области, которые можно последовательно пройти, так как они соединены центральной осью» (Элиаде М. Космос и история. М.: Прогресс, 1987. С. 145).

К онст а нт и н  И в а но в

163

нологии на воображаемое же общество или индивида при обязательном условии сохранения некоторой степени правдоподобия с  точки зрения эмпирического мышления и  технического прогресса. И все же, несмотря на этот ограничительный фактор, научная фантастика будет рассматриваться здесь как часть фантастической литературы, поскольку она — в  точности как фэнтези — всегда основывается на  элементе изъятия из  привычного времени, места и/или совокупности общепринятых представлений, типичных для эпохи, в которую было написано произведение7. При этом из всего жанра научной фантастики я выберу только те произведения, в которых значительная часть повествования приходится на совершение самого путешествия со всеми его экзистенциальными, трансгрессивными и трансцендентными изъявлениями. В этом смысле то, что я собираюсь рассматривать, очень близко к  другому литературному жанру — травелистике. Этот жанр развился и  приобрел популярность в  канун Великих географических открытий и эпохи колониальной экспансии8. В России он стал чуть ли не  обязательной частью классической русской литературной традиции, во всяком случае в том, что касается кавказских литературных зарисовок9. Продвижение России в Сибирь, Монголию, Китай и Среднюю Азию не оставило столь ярких литературных следов, но  многие из  тех, кто путешествовал в эти регионы, — как по служебной надобности, так и по зову сердца, — публиковали свои путевые заметки, которые составили

7. Об этом хорошо написано у Левицки во введении к его антологии: Worlds Apart. An Anthology of Russian Fantasy and Science Fiction / A. Levitsky (ed.). N.Y.: Woodstock; L.; Overlook Duckworth, 2007. P. 9. 8. О возникновении спроса на такого рода «развлекательную» литературу, а также о появлении такой знаковой социальной категории, как «досуг рядового городского жителя», по-прежнему лучше всего написано у Роже Шартье: Chartier R. Culture as Appropriation: Popular Cultural Uses in Early Modern France // Understanding Popular Culture: Europe from the Middle Ages to the Nineteenth Century / S. L. Kaplan (ed.). B.; N.Y.; Amsterdam, 1984. P. 229–253. 9. Более экзотичный вариант ride story можно найти в поэме Николая Некрасова «Кому на Руси жить хорошо». Описание преображения в результате физического перемещения в другое место — давний литературный прием. Если говорить о сознании как о функции некой сложно организованной материальной структуры, то этой структурой будут являться не только мозг и нервная система человека, но и его материальное окружение, создающее особый сенсорный фон. В этом смысле «дух места» и инициация через паломничество могут находить вполне приемлемое материалистическое объяснение.

164

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

заметную часть корпуса востребованной (в основном журнальной) русской литературы10. Еще одна грань, которую следует обозначить, — это связь научной фантастики с утопией, поскольку эти жанры крайне тесно сплетены друг с другом. Обычно идеальное состояние общества ассоциируется с научными и технологическими успехами. В свою очередь, путешествие к  другим мирам мыслится реализуемым в обществах, достигших более или менее совершенного социального порядка. Здесь вновь в качестве исходной точки отсчета приходится выбирать классические утопии раннего Нового времени, начало которых — опять же, очень условно — можно обозначить появлением произведений Томаса Мора и Томмазо Кампанеллы. В них, и в особенности в произведениях их продолжателей XVII– XVIII веков, отчетливо звучат сначала только пробуждающиеся, а затем уверенно заявляющие о себе идеи Просвещения. Стилистика утопистов XIX века зачастую и вовсе не предполагала вынесения места и  времени жизни их  героев за  пределы привычного мира. Эти последние утопии, в которые еще было принято верить, создавали иллюзию полного правдоподобия и досягаемости описываемых событий. Стряхивая с  себя налет фантастичности, они останавливаются в одном шаге от практических программ глобального социального переустройства, прочно ассоциируемых с социализмом11. Однако на рубеже XIX–XX веков происходит довольно отчетливое разделение этих жанров. И в основном тексте статьи мы сосредоточимся на характере этой трансформации в советский межвоенный период. Подавляющее большинство интересующих нас фантастических произведений этого времени рисует не просто «сны», как это было ранее, а реальность осуществленных космических путешествий. Более того, произведения, которые продолжали просвещенческую традицию конструирования идеальных обществ в  «земных» условиях, все чаще вырождаются в  дистопии — критику подобного рода социально ориентированных си-

10. Эти источники чрезвычайно многочисленны, и  перечислять их  здесь не имеет смысла. Историографический очерк, насколько мне известно, был подготовлен только по материалам, касающимся Средней Азии: Левтеева Л. Г. Присоединение Средней Азии к России в мемуарных источниках (историография проблемы). Ташкент: ФАН, 1986. Остальные материалы еще ждут своей обработки. 11. Здесь мы могли бы вспомнить имена таких авторов, как Джованни Морелли, Дон Дешан, Александр Улыбышев, Владимир Одоевский и т. д.

К онст а нт и н  И в а но в

165

стем12. Ситуация меняется с  выходом первых советских фантастических произведений. Многочисленные российско-советские авторы-фантасты начала 1920-х годов зачастую просто мысленно продолжали процесс мирового коммунистического переустройства, распространяя его не только на всю Землю, но и на ближайшие планеты. Помимо широко известной «Аэлиты» (1922–1923) Алексея Толстого, были написаны романы менее известных авторов, как, например, «Пылающие бездны» (1924) Николая Муханова, «Психомашина» и «Межпланетный путешественник» (1924) Виктора Гончарова, «Аргонавты Вселенной» (1926) Александра Ярославского, «Планета Ким» (1930) Абрама Палея и др. В них отчетливо ощущается влияние новой «моды», впервые угаданной чутким пером Эдгара Берроуза. Это не фантастика в жанре научной популяризации, практикуемая Жюлем Верном, и не попытка осветить краевые метафизические вопросы на примере столкновения чуждых друг другу цивилизаций Герберта Уэллса. Произведения этих авторов напоминают скорее жанр космической оперы и почти смыкаются с фэнтезийной литературой. Совсем иначе выглядит советская космическая фантастика 1930-х годов. Если говорить о самых громких произведениях того времени, то это романы Александра Беляева и Григория Адамова. На первый взгляд, их с полным правом можно отнести к разряду утопической литературы, в которой технологическая утопия дополняется социальной утопией всеобщего коммунистического либо социалистического благополучия. Так и поступали многие критики, пытающиеся анализировать советскую фантастику. Более того, именно таким был «официальный государственный заказ» на стилистику подобных произведений. Но мало кто обсуждает вопрос — устраивал ли этот заказ самих авторов? И если нет, то каковы были стратегии преодоления запретов, ограничений и обязательных правил, налагаемых на производство литературы такого рода? Не являются ли тексты, написанные авторами-фантастами, своеобразной «шкатулкой с секретом»? Не были ли они изобретателями особых литературных приемов, позволявших им, с одной стороны, не нарушать жестких норм, налагаемых грубой идеологической машинерией тоталитарного государства, 12. В России к таким произведениям можно отнести: «Потомки Солнца», «Лунная бомба», «Эфирный тракт» Андрея Платонова, «Под кометой» С. Бельского (псевдоним Симона Савченко), «Жидкое Солнце» Александра Куприна, «Мы» Евгения Замятина, «Республика Южного Креста» Валерия Брюсова, «Путешествие моего брата Алексея в страну крестьянской утопии» Ивана Кремнева (псевдоним Александра Чаянова) и т. д.

166

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

а  с  другой — оставаться честными с  точки зрения своего писательского дарования? Да, они изображали коммунизм. Но это был особенный коммунизм (и с точки зрения литературных задач, решаемых авторами, главное было не в нем) — он был маской, «оболочкой», скрывающей под собой нечто гораздо более важное. Мы поговорим об этом чуть позже, в основном тексте статьи. Историография советской фантастической литературы чрезвычайно пространна и  многогранна. К  началу 1980-х годов эта тема сложилась в  самостоятельное исследовательское направление со  своим набором концептов, актуальных образов, парадигм, со своим нарративом, особой терминологией и стилистикой. Если говорить о ее академической ассимиляции, то она была абсорбирована в основном литературоведческим сегментом дисциплинарно поделенного академического пространства, благодаря чему были детально проанализированы литературные особенности этого жанра, максимально сближенного в работах литературоведов с жанром утопии. Например, согласно Дарко Сувину, «несмотря на все свои приключения, романтику, популяризацию и  диковинность, научная фантастика в  конечном итоге может быть представлена только в пределах горизонтов утопии и антиутопии»13. С точки зрения Джона Гриффитса, научная фантастика и утопия — это и вовсе одно и то же14. В ряде критических произведений, которые можно отнести скорее к философскому направлению, предпринимались попытки отождествить жанр научной фантастики с новым мифотворчеством, в котором советской фан 13. Suvin D. Metamorphoses of Science Fiction: On the Poetics and History of a Literary Genre. New Haven: Yale University Press, 1979. P. 62. 14. Griffiths J. Three Tomorrows: American, British and Soviet Science Fiction. L.; Basingstoke, 1980. См. также: Glad J. P. Extrapolations from Dystopia: A Critical Study of Soviet Science Fiction. Princeton: Kingston Press, 1982; Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. N.Y.: Oxford University Press, 1989; Science Fiction Studies. 2004. № 94 (Soviet Science Fiction: The Thaw and After); Banerjee A. We Modern People: Science Fiction and the Making of Russian Modernity. Middletown, CT: Wesleyan University Press, 2012; Нудельман  Р. Фантастика, рожденная революцией // Фантастика. 1966. М.: Молодая гвардия, 1966. Вып. 3. С. 330–369; Бритиков А. Ф. Русский советский научно-фантастический роман. Л.: Наука, 1970; Геллер Л. Вселенная за пределом догмы: размышления о советской фантастике. L.: Overseas Publishing Interchange, 1985; Ревич В. А. Перекресток утопий: Судьбы фантастики на фоне судеб страны. М.: ИВ РАН, 1998; Он же. Литература как фантастика: письмо утопии // Дубин Б. В. Слово — письмо — литература: Очерки по социологии современной культуры. М.: НЛО, 2001. С. 20–41.

К онст а нт и н  И в а но в

167

тастике также отводилось особое место в связи с ее открыто декларируемой (и во многом мнимой) атеистичностью15. Не вдаваясь в подробности концепций упомянутых выше литературоведческих изысканий, но помня о том, что их общим местом является почти полное отождествление жанра космической фантастики с утопией, я сосредоточусь в дальнейшем на поиске тех черт интересующей меня литературы, которые весьма сложно сочетаются с утопией (или антиутопией). Для этого я предлагаю инвертировать логическую операцию, которая обычно применяется при анализе утопических текстов. Вместо того чтобы рассуждать о вынесении места действия в какой-либо район, удаленный во времени и/или в пространстве, я предлагаю обратить внимание на перерождения, случающиеся с героями космических фантастических романов. Другими словами, я попытаюсь рассуждать не об отважных пионерах, штурмующих просторы (либо глубины) космоса, подчиняясь авантюрному духу «завоевателя» невиданных ранее территорий, а о внутренних перерождениях героев — о тех трансформациях (в случае советской фантастики почти всегда насильственных), которые происходят с ними, когда они попадают в незнакомые для них места. То есть, по сути, меня будет интересовать не вторжение человека в новое, незнакомое ему место, а наоборот — вторжение другого места в человека, приводящее к глубокому переосмыслению его отношения как к себе, так и к миру. Если взглянуть на советскую космическую фантастику с этого ракурса, невозможно не заметить, что указанные новые состояния почти всегда навязываются героям произведений первых советских авторов. И здесь нельзя не задаться крамольным вопросом: а не само ли это состояние принуждения к новизне и было тем, что больше всего приковывало внимание советского читателя? И не в этом ли скрыт подлинный психологизм советских фантастических произведений? Мы еще затронем эти вопросы, но сейчас я попытаюсь рассмотреть обозначенную выше тему воображаемых космических путешествий с учетом более широкой перспективы и вкратце обрисовать традицию и периоды интере 15. См., напр., одну из последних статей (и особенно библиографию к ней): Симонова А. В. Формирование космической мифологии как фактора развития научных исследований космоса в СССР и России // Социология власти. 2014. № 4. С. 156–173. Некоторые интересные наблюдения можно найти в работе: Бритиков А. Ф. Научная фантастика, фольклор и мифология // Русская литература. 1984. № 3. С. 55–74.

168

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

сующего нас жанра с точки зрения упомянутого в начале статьи «трехэтажного» строения антропоцентричного универсума.

Истоки и смещения Упомянутые во введении античные и средневековые авторы (Платон, Цицерон, Макробий, Данте, Чосер, Марциан Капелла), скорее всего, действовали в  русле архаичного отношения к  иерархии мировых зон, руководствуясь представлениями, восходящими к  первобытным16 космологическим17 воззрениям. Немного упрощая, можно сказать, что поэтическое описание крупномасштабной структуры Вселенной не могло не появиться в силу естественной экспансии мира литературного языка. (Хотя нельзя исключать и противоположной версии, что сам поэтический язык возник как одна из  эманаций глубинной сопричастности этих двух тайн — тайны мира и тайны человека. Или это было соявлением — взаимным означиванием. Я  не  могу сказать чего-нибудь определенного в  этом вопросе.) Как бы то  ни  было, артикуляция отношения к различным космическим зонам выявляла сходства, соучастные душевным переживаниям самих артикулирующих субъектов, что в конечном счете было рационализировано в концепции многоуровневого соответствия микрокосма и макрокосма. Пересмотр этих отношений, изначально тяготеющих к устойчивости, мог вызываться вторжением в привычную жизнь чего-то фатально неотвратимого — не привычной житейской турбулентности, скорее скрашивающей жизнь, чем поражающей ее, а грубого сквозного надлома. 16. Не следует стесняться этого термина. Один горячо любимый мною коллега, которому я отдал читать свою тогда еще не опубликованную книгу, посвященную эволюции представлений человека о небе (Иванов К. В. Небесный порядок. Тула: Гриф и К, 2003), стыдливо заменил словосочетание «первобытные общества» на «человеческие коллективы каменного века». Однако в данном случае термин «первобытность» означает не «недоразвитость», а «первичность», как, например, «первобытный атом» Жоржа Леметра, то есть скорее возвеличивает этот термин, а не принижает его. 17. Коль уж речь пойдет о научных утопиях, я откажусь от более привычного термина «космогония» в пользу «космологии», поскольку архаичные космогонии — это не что иное, как космологии в современном понимании этого слова (которых тоже много). И благодаря работам Эйнштейна начало XX века стало свидетелем возрождения этой науки, и это так или иначе (как правило, в весьма искаженной форме) проникало в мир «интеллектуальной» литературы, а в pulp-magazines и вовсе утвердилось в виде чуть ли не обязательной моды.

К онст а нт и н  И в а но в

169

Вряд ли будет большой ошибкой сказать, что произведения, содержащие описание воображаемых космических путешествий, почти всегда возникали как ответ на некий вызов, вынуждающий человека менять отношение к миру и своему месту в нем. В каком-то  смысле возникновение такого рода описаний (выражаемых в снах, странствиях, фантастических рассказах других людей и т. д.) можно рассматривать как индикатор рубежности той эпохи, в которую они появлялись и — что, пожалуй, не менее важно — обретали широкую популярность. Поэтому мы не слишком погрешим против истины, если просто пройдем вдоль этой воображаемой «линии исторического развития», останавливая внимание на тех ее «участках», где она либо диспергирует, либо терпит отчетливый разрыв (конечно, не забывая о неизбежной условности такого рода аналитических построений)18. Следующий всплеск интересующей нас космической фантастической литературы наступает на заре Нового времени — в тот исторический период, от которого принято вести происхождение современной науки. Здесь мы находим такие замечательные образцы этой литературы, как уже упомянутые «Сон» Иоганна Кеплера (1634) и «Космотеорос» Христиана Гюйгенса (1698), навеянные, по-видимому, новыми телескопическими открытиями и  антиаристотелевской риторикой, основанной на  поиске сходств между Землей и другими «планетами», особенно Луной19. Впрочем, 18. Часто наблюдаемое привлечение математических категорий для генерализации исторических суждений подстрекает к тому, чтобы довести до конца эту математическую логику. Тогда придется признать, что здесь мы имеем дело с численной математикой и, соответственно, «линия» является не чем иным, как интерполяцией, форма которой заведомо определяется интерполирующей функцией. Если же точки-события образуют высокоамплитудный разброс, возможности аналитического суждения о природе изучаемого процесса сильно снижаются. 19. Крайне интересные наблюдения на эту тему можно найти в книге Ладины Ламберт «Воображая невообразимое», прозвучавшей резким диссонансом на фоне литературы о научной революции — даже той, что учитывает широкие культурные и исторические контексты в стиле Стивена Шейпина, свидетельством чего является резко отрицательная рецензия на нее, написанная Аланом Гроссом: «Заголовок и подзаголовок этой монографии вводят в серьезное заблуждение. Книга, посвященная воображению невообразимого, должна касаться главного нерва этого оксюморона: хотя воображение основывается только на базовых впечатлениях, оно тем не менее способно производить нечто уникальное, а именно новое знание. Однако не это является темой Ладины Ламберт. Она рассматривает, как она сама признается, только способность воображения менять порядок визуального мыслительного контекста: создавать сатиров

170

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

и здесь не обошлось без предшественников. В горячо любимой Галилеем поэме «Неистовый Орландо», написанной в 1516 году Лудовико Ариосто, уже рассказывается о путешествии на Луну. Причем поэт разъясняет все увиденное им таким образом, как будто это были земные события. Однако, по всей видимости, наиболее сильным произведением интересующего нас жанра в этот период являются тонко проработанные диалоги Бернара Ле Бовье де Фонтенеля «Беседы о множественности миров» (1686), написанные, как полагают многие, для того, чтобы окончательно убедить читателя в истинности коперниканской системы мира20. Были и такие писатели, которые пытались повернуть вспять эту аргументацию. В 1656 году апологет тихонианской системы мира астроном-иезуит Афанасий Кирхер использовал сюжет небесного путешествия для того, чтобы изложить собственную геоцентрическую космологию. Сочинение Кирхера представляет собой довольно странную, абсолютно внедисциплинарную с точки зрения стандартов консервативных университетских программ фантазию, в значительной степени опирающуюся на астрологическую традицию. Он опубликовал свои размышления, озаглавив их «Экстатическое путешествие», а через год, что немаловажно для нас, дополнил их описанием подземного мира. Это еще раз подтверждает тесную связь подобных произведений с прошлым и их способность оживлять архаические стереотипы сознания. Гюйгенс использовал те же аналогии, что и Кирхер, но уже для пропаганды учения Коперника21. Наступивший после этого довольно спокойный век «земных» утопий прерывается на пороге XX столетия, когда жанр воображаемых космических путешествий заявляет о  себе с  новой, неиз образов людей и козлов или, что более соотносится с нашей темой, создавать кратеры из лунных теней. Но такой ли должна быть книга об астрономии раннего Нового времени?» и проч., и проч. (Gross A. Ladina Bezzola Lambert: Imagining the Unimaginable: The Poetics of Early Modern Astronomy. Review // ISIS. 2002. Vol. 93. № 4. P. 695–696). Речь идет о книге: Lambert L. B. Imagining the Unimaginable: The Poetics of Early Modern Astronomy. Amsterdam; N.Y.: Rodopi, 2002. 20. Здесь и в следующем абзаце пространно цитируется соответствующий фрагмент книги: North J. Cosmos: An Illustrated History of Astronomy and Cosmology. Chicago: The University of Chicago Press, 2008. P. 383–385. 21. Благодаря стараниям его брата Константина, занимавшего высокий пост секретаря штатгальтера Нидерландов Виллема III, ставшего после революции 1688 года королем Англии, Шотландии и Ирландии Вильгельмом Оранским, «Космотеорос» был широко растиражирован и переведен на английский, голландский, французский, немецкий и русский языки.

К онст а нт и н  И в а но в

171

виданной ранее силой. Что могло стать внешним фактором, послужившим стартовым импульсом для такого разрыва? Чтобы обозначить его, надо вспомнить те формальные критерии, которые мы перечислили в предыдущем разделе. Это должно быть каким-то образом связано, во-первых, с путешествиями; во-вторых, с поступательно развивающимися технологическими возможностями; в-третьих, с  чем-то, что могло оказать деформирующее воздействие на привычные представления о соотнесении микрокосма и  макрокосма на  всех его трех уровнях. В  качестве явления, отвечающего всем этим трем критериям, я рискнул бы назвать то, что можно условно обозначить как административное, хозяйственное и дескриптивное замыкание земной поверхности. Рубеж XIX–XX веков был временем окончательного завершения всех «разграничений»22 между планетарными империями, плотно обхватившими земной шар, и одновременно кануном Первой мировой войны, уничтожившей многие из этих империй23. По существу это было воплощенной реализацией замысла проекта Просвещения. И вряд ли можно считать случайной трагическую развязку этого проекта — мировую войну, ибо то, что было начато Вольтером и Монтескьё, вполне логично замыкается Мальтусом. Воплотилась мечта Дидро и Д’Аламбера, писавших в предисловии к своей «Энциклопедии», что они хотели бы создать ……некое подобие карты мира, которая наглядно показала бы главные страны, их положение и взаимную зависимость, дорогу, которая соединяет их кратчайшим образом. Эта дорога часто прерывается тысячами препятствий, которые известны в каждой стране только ее обитателям или путешественникам и которые не могут быть отображены иначе, кроме как на отдельных весьма подробных картах. Этими отдельными картами будут различные статьи Энциклопедии, а [схема в виде] Дерева или Диаграмма будет представлять собою карту мира24.

К началу XX века такая «карта» была создана не только в виде статей, но и в виде совокупности весьма подробных топографиче 22. Стандартный термин, применяемый для делимитации и последующей демаркации границ между государствами в дипломатической практике конца XIX — начала XX века. 23. См., напр.: Рибер А. Сравнивая континентальные империи // Российская империя в сравнительной перспективе: сб. статей. М.: Новое издательство, 2004. С. 33–70. 24. Цит. по: Withers Ch. W. J. The Social Nature of Map Making in the Scottish Enlightenment, c. 1682 — c. 1832 // Imago Mundi. 2002. Vol. 54. P. 47.

172

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ских планов, старательно вычерчиваемых офицерами-топографами на основе строго продуманной и математически выверенной процедуры топографической съемки с применением теодолитов, кипрегелей, мензул, буссолей. В зимние месяцы те же офицеры просиживали над отделкой своих съемочных брульонов и отправляли их в литографию, где самыми разными способами — от печати на камне до гальванопластики и фотографии — производилось тиражирование картографической продукции. Но какое отношение это могло иметь к космическому воображению? Ответ заключается в том, что рационализированные практики картографирования, возникшие как реакция на прагматичные запросы военных ведомств и крупных коммерческих предприятий периода империй, перенаправили устремления путешественников, владеющих актуальной и стратегически важной картографической информацией, с рынка «развлекательной» литературы на рынок сбыта сведений о незнакомых территориях, где воображение перестало быть востребованным; оно сохранилось, но приобрело отрицательную рентабельность, реализующуюся в упреках, высказываемых друг другу агентами новых амбиций и компетенций, которые нахваливали и старались подороже продать свой «товар» — невымышленное знание о тех местах, где им довелось побывать (которое, безусловно, сплошь и рядом продолжало оставаться вымышленным25). Неизведанных территорий почти не осталось, и замкнувшийся мир становится местом, взывающим не столько к удивлению, сколько к потребности его обживать. В имперский период из мира уходит экзотика. Точнее, она перестает быть предельным понятием, охватывающим все труднодосягаемое, и  теряет свою завораживающую трансцендентность. Это вытеснило воображение с поверхности Земли, которая вдруг стала замкнутой (притом тесно замкнутой, если учесть обилие и кровожадность колониальных войн). Теперь ему приходилось заявлять о себе в других фантазиях. И вероятно, не случайно то, что именно тогда возникает целая плеяда писателей, фантазия которых устремляется за пределы уже практически полностью подчиненного, поделенного и нанесенного на карту мира земной поверхности. Жюль Верн, Герберт Уэллс, Эдгар Берроуз, Александр Богданов, Алексей Толстой — герои этих писателей

25. Ряд ценных иллюстраций на эту тему можно найти в книге: Малкин С. Г. Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения. М.: НЛО, 2016.

К онст а нт и н  И в а но в

173

проникают в иные, еще не освоенные космические зоны, как верхние, так и нижние. Однако это была не целиком и полностью вымышленная реальность. В  ней воссоздавался иной миропорядок, не  отрицающий реальность, но углубляющий ее возможности на основе какого-либо гипотетического предположения. Производился своего рода «мысленный эксперимент с дополнительными возможностями реальности»26. Ориентация исходных модальных расстановок в ней практически сразу обрела полный набор сюжетных конфигураций. Если реальность Жюля Верна, говоря словами Ролана Барта, «триумфально поглощалась» героем, увлеченным «общим процессом покорения природы», которую он превращал в «знакомую и  замкнутую сферу, где человек мог бы жить-поживать со  всеми удобствами»27, то  у  Уэллса (а  также у  Богданова и  отчасти у  Берроуза) космос — это источник неисчислимых угроз и страхов, это «дикий зверь»28, воплощающий наши извечные фобии. Собственно, все фантастические произведения, предполагавшие существование инопланетного героя (который порой так отчетливо напоминал «аборигенов» завоеванных территорий), реализовывались в пределах фабульного пространства, задаваемого этими двумя противоположными полюсами. Герои этих романов настойчиво пытаются отыскать что-то новое в  этом мире, взглянуть на  него с  непривычной стороны. По  сути, они производят его ревизию, стараются найти в  нем что-то, что раньше было скрыто или недосягаемо. Таким вот незамысловатым способом они меняют отношение к миру. Но если, как было заявлено ранее, изменение отношения к миру с полным набором парадигмальных представлений как о мироздании, так и о своем (коллективном и/или индивидуальном) месте в нем является индикатором некого гнетущего несоответствия между желаемым и действительным (своим и чужим, близким и далеким, ска́занным и  несказа́нным — в  общем, какой-то  формы потери уюта, если понимать последний философически), то что означало это очередное возрождение платоно-цицеро-макробиевых фантазий на рубеже XIX–XX веков? К чему привела такая резкая мутация жанра, заместившая грезы о чудесных перемещениях маги 26. Ruyer R. L’utopie et les utopistes. P.: PUF, 1950. P. 9. Цит. по: Аинса Ф. Реконструкция утопии. Эссе. М.: Наследие; Editions UNESCO, 1999. С. 38. 27. Барт Р. «Наутилус» и пьяный корабль // Он же. Мифологии. М.: Академический проект, 2008. С. 81–82. 28. Сравнение, впервые примененное Джордано Бруно. См., напр.: Бруно Дж. Изгнание торжествующего зверя. Самара: АГНИ, 1997.

174

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ей технологического преодоления природных ограничений (напомним, что речь идет о научной фантастике)? На этот вопрос нельзя ответить, исходя из абстрактных предположений. Логика дедукции здесь вряд ли поможет. Нужно иметь под рукой что-то более ощутимое. Поэтому нам придется поближе познакомиться с содержанием упомянутых романов. И все же при всем их разнообразии можно выделить некоторые общие черты, которые объединяют их в единый литературный жанр. Они весьма противоречивы. Например, несмотря на  торжество рациональности, сопутствующей всякому позитивному научному, а тем более технологическому решению, апологизируемому этими произведениями, условия осуществимости любого рационального приложения предполагают близкое соседство необъясненного, непонятного. Поэтому, собственно, все эти произведения содержат в качестве исходного намека некоторую разлаженность и недоговоренность и, соответственно, являются попыткой преодоления указанного разлада. Если литература и вправду является отражением реальности — хотя бы каких-то ее граней, — то наша фантастическая «утопия» отражает в первую очередь (как рамка, оправа, некая исходная пустота) само это смятение, паралич рациональности, равно как и тягу к выходу из него. Она задевает какой-то очень глубокий нерв, какую-то больно затронутую недоговоренность, что пробуждает мощное стремление к освобождению от этого еще не окончательно отмысленного стеснения через рациональное преодоление и в итоге перерождение. Если ориентироваться на  содержание этих произведений, то  все в  них колеблется на  этих странных весах, на  противонаправленности двух человеческих воль и вер: стремлении подчинить себе реальность, с одной стороны, и ощущении своего бессилия перед ней — с другой. Сказанное выше можно отнести к любому типу художественной литературы, но в тех произведениях, которые мы собираемся анализировать, указанный конфликт приобретает акцентированное звучание; меняется вектор сознательного усилия автора, которое в идеале должно было бы привести к полной аннигиляции «эго», self — всего, что обеспечивает наше относительно комфортное существование в этом мире, поскольку именно это является условием освобождения и перерождения для мира нового. Это были произведения, нацеленные на  антикатарсис, на  невозможность возобновления прежнего уюта. Может быть, поэтому их концовка — самое слабое их место. Это всегда какой-то механический возврат к уже неинтересной обыденности под давлением все той же так и не преодоленной реК онст а нт и н  И в а но в

175

альности — как реальности внешнего мира, так и реальности себя. (Но не в ранней советской фантастике, о чем мы еще поговорим.) Стоит ли говорить, что мир, в котором происходит это перерождение, почти полностью вымышленный. Поэтому он не может задержаться в этих произведениях надолго, равно как не может стать полноценной реальностью. Он живет лишь в ностальгических воспоминаниях побывавших в нем героев, подвергшихся какому-то количеству испытаний как телесного, так и ментального характера, не всегда безобидных. Размещая своих героев в обстановке почти абсолютной новизны, авторы этих произведений имитируют возникновение у них когнитивного шока. Понятно, что это только имитация, своеобразная тренировка, попытка смоделировать ситуацию немоты рациональности, столкнувшейся с чем-то неизвестным и впервые увиденным (под взглядом здесь следует понимать интегральный эффект взаимодействия всех пяти человеческих чувств), что часто приводит героев к ментальным недомоганиям. Тема временного душевного разлада, а иногда и откровенного помешательства — одна из констант рассматриваемого нами литературного жанра29. Преображенный мир, в который попадают герои наших романов, является местом, где они сами становятся другими. В каком-то смысле реальность указанных выше произведений — это реальность бреда. Но литературное произведение не может быть бредом. Оно нуждается в фабуле, которая a priori логична, последовательна, замкнута. Решение этой задачи художника — размещение бреда в пространстве рационального восприятия — одна из наиболее характерных (и наиболее привлекательных) черт такого рода литературы. В каких-то своих весьма важных оттенках это — логотерапия, помогающая погасить смятение разлада. Пусть пока только в воображении. Точнее, посредством воображаемого путешествия, которое порой очень напоминает бегство. Причем это всегда не «бегство к», а «бегство от», поскольку мир, в который попадают герои, всегда неизвестен. Он не имеет четко очерченных границ, а  его насыщение полно загадок и  недоговоренностей. Это поиск новой свободы, предпринимаемый тогда, когда привычная обыденность становится слишком невыносимой. Тема бегства как 29. Когда говорят, что утопия — это попытка нарисовать общество, в котором разум доминирует над инстинктами, то немного кривят душой. Борьба с собственными инстинктами тоже в каком-то смысле инстинктивный порыв. Трудно рефлексируемое стремление к тому, чтобы оставаться бесстрастным, тоже веление нашей страсти — может быть, самой сильной страсти.

176

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

стремления к  свободе слишком хорошо описана, чтобы можно было добавить к ней что-то еще. Но в данном случае у нее появляются новые горизонты. Точнее, она освобождается от самого горизонта — этого большого неподвижного круга, остающегося неподвижным, даже когда все вокруг меняется. Как уже говорилось, в замкнувшемся мире рубежа XIX–XX веков невозможно было двинуться куда-либо, не встретив кого-нибудь из тех мест, откуда хотелось бы скрыться. Земной мир был уже поделен. Границы сомкнулись. Белых пятен на карте практически не осталось. Невозможность дальнейшего «горизонтального» продвижения была вынуждена искать себе другие направления. И этим «другим» оказывались либо безбрежные просторы космического пространства, либо негостеприимные недра Земли. Добавим, что если вообще уместно обозначить любой вид утопий как разновидность бегства — от неблагоприятного социального окружения или от собственной мятущейся души30, — то на пороге XX века у этого бегства появляется новое направление — вертикаль. Рождается новое ощущение вертикали, мечта о  полете либо, наоборот, о погружении. Это с удивительной тонкостью улавливает Александр Грин в своем «Блистающем мире». И об этом же, в сущности, грезит Эдгар Берроуз в «Тарзане». Наверное, именно поэтому мечта написать роман о летающем человеке не покидает признанного сталинского фантаста Александра Беляева до конца его дней и частично воплощается в недописанном «Ариэле». «Блистающий мир», обычно не  относимый к  разряду утопической или научно-фантастической литературы, содержит описание утопии, но она излагается не главным героем Друдом, а его сначала страстной поклонницей, а затем непримиримым врагом аристократкой Руной. Друд отвергает ее проект обновления человечества, что символизирует многое: и разочарование в самих утопиях, и  невозможность аристократии освободиться от  усталости навалившихся на нее веков с их уже далеко не злободневными идеалами, и неспособность Друда распорядиться своим необычайным даром, поскольку он свалился на «земного» человека «с неба» без инструкций по применению и от этого стал не даром, а тяжелой ношей. (Вряд ли мое, по преимуществу аналитическое, письмо сумеет поспеть за всем, что рисовалось гениальной и чуткой фантазии Грина, когда он пестовал этот образ.)

30. О природе русского «психологического реализма» хорошо написано у Левитски: Worlds Apart. P. 15–18.

К онст а нт и н  И в а но в

177

Но  все это нуждается в  некотором весомом материальном наполнении. Заново населяемые миры должны были быть хоть как-то известны. И некоторые сведения о них действительно имелись. Это было научное знание (о чем свидетельствует само название интересующего нас жанра). К началу XX века уже существовала отлаженная индустрия популяризации научных идей, оправдывающая себя, в  том числе коммерчески. Выставки, музеи, популярные лекции, любительские общества, обзорные статьи специалистов о последних научных открытиях, высокий престиж профессии ученого, с одной стороны; с другой — возросшее благосостояние граждан, появление досуга и всевозможных индустрий его насыщения, в том числе интеллектуальными мероприятиями, создали благоприятные условия для трансляции научного знания в сферу обыденных представлений. В следующем разделе мы рассмотрим, что, собственно, было известно о тех мирах, которые столь обильно и разнообразно населялись усилиями писателей-фантастов конца XIX — начала XX века.

Контексты и интенции В начале XX века слова «инопланетянин» и «марсианин» были почти синонимами. Тогда для многих Марс действительно был обитаемой планетой. Поэтому фантастические произведения могли казаться им особенно реалистичными, если речь шла об этой планете и ее обитателях. Не вызывает сомнений, что выбор Марса как первого приключения из всех воображаемых космических одиссей был в значительной степени подготовлен работами астрономов, в особенности Скиапарелли и Лоуэллом. Как известно, в 1877 году, во  время одного из  противостояний Марса, итальянский астроном Джованни Скиапарелли решил взглянуть на него через недавно изготовленный телескоп с достаточно большой апертурой и неожиданно увидел на поверхности планеты огромное количество пересекающихся тонких линий. Скиапарелли сразу же дал им название canali — проливы, протоки. В английский язык оно перешло как canals — каналы — и стало ассоциироваться с разумной деятельностью, инженерным планированием и возведением искусственных конструкций. В середине 1890-х годов идея о существовании на Марсе каналов была подхвачена американским астрономом-любителем и бостонским богачом Персивалем Лоуэллом. Для изучения этих тонких линий Лоуэлл на собственные средства построил довольно большую обсерваторию в Аризоне, недалеко от Флагстаффа. 178

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Будучи замечательным популяризатором, Лоуэлл утверждал, что прямые линии свидетельствуют о  существовании на  Марсе древней цивилизации, значительно более развитой, чем наша, которая в какой-то момент столкнулась с планетарной катастрофой — повсеместной засухой, гораздо более суровой, чем земные засухи. Чтобы решить эту проблему, марсиане покрыли планету плотной сетью каналов, которые доставляли воду, образующуюся при таянии льда полярных шапок, страдающим от засухи обитателям экваториальных широт. Более того, Лоуэлл считал, что его наблюдения позволяют высказать ряд предположений о политическом строе марсиан. Поскольку сеть каналов охватывает всю планету, на Марсе должно существовать планетарное правительство, во всяком случае на тех территориях, где просматриваются инженерные сооружения. Эта увлекательная история быстро снискала популярность, проникла в массовое сознание и особенно глубоко впечаталась в него благодаря художественной литературе, в частности так называемой Барсумской серии научно-фантастических романов Эдгара Райса Берроуза и «Войне миров» Герберта Уэллса31. Каналы упоминаются почти у всех фантастов, так или иначе затрагивавших тему Марса. Кроме того, всеми ими разделяется негласное убеждение, согласно которому очередность формирования планет, возникновения жизни на  них и, соответственно, истощения планетных ресурсов идет от внешних планет к внутренним (как правило, подразумевался ряд: Марс → Земля → Венера). У кого-то, как, например, у Берроуза и Богданова, об этом говорится открыто, у  других (как у  Толстого и  Беляева) подразумевается. Здесь опять можно усмотреть параллели с развитием научного знания, в данном случае — гипотезой формирования Солнечной системы Канта–Лапласа, ставшей в  начале XX века предметом популярного чтения32. К  слову сказать, рубеж XIX– XX веков оказался кризисным и для самой научной космогонии. Это отчасти спровоцировало ее широкое обсуждение не только в узкопрофессиональных кругах, но и среди широкой любитель 31. Здесь я выборочно цитирую свой перевод книги: Саган К. Наука в поисках Бога. СПб.: Амфора, 2009. 32. См., напр., такие популярные сборники переводов зарубежных авторов на русский язык, как: Новые идеи в астрономии: Непериодическое издание, выходящее под ред. проф. А. А. Иванова. Сб. 1–7. СПб.: Образование, 1913–1915. Сб. 1: Космогонические гипотезы I. 1913; Сб. 1: Космогонические гипотезы II. 1914; Классические космогонические гипотезы. Сборник оригинальных работ. М.; Пг.: Государственное издательство, 1923.

К онст а нт и н  И в а но в

179

ской аудитории и, кроме того, сделало ее открытой для вторжений со стороны других дисциплин, содержащих в себе ферменты знания, потенциально значимого для космогонических рассуждений: биологии, геологии и химии33. Но вот что касается идеи исчерпаемости планетных ресурсов как закономерного результата деятельности разумных существ, то, похоже, впервые она возникает именно в научной фантастике начала XX века, хотя в то время ей еще не придавали столь важного значения, как в 1960-е годы34. Именно этим обстоятельством обусловлен прилет марсиан на Землю у Герберта Уэллса. По той же причине у Александра Богданова в коммунистическом обществе Марса создается комиссия по космической колонизации, которая решает вопрос о выборе подходящей для этого планеты. В качестве возможных вариантов рассматриваются Земля и Венера. Венера труднодоступна, и условия обитания на ее поверхности опасны и слишком энергозатратны для марсиан. А для того, чтобы колонизировать Землю, необходимо истребить уже существующее на ней человечество. Решение этой сложной этико-рациональной дилеммы составляет предмет горячих и бескомпромиссных споров членов комиссии. Наконец, нужно принять во внимание, что начало XX века — это время стремительного прорыва в  космологии. Это рождение специальной (1905) и общей (1916) теорий относительности, известных в России, — о чем можно заключить хотя бы по тому, что именно русский математик Александр Фридман поправил в 1924 году ошибочное решение Эйнштейном его собственных уравнений, записанных для всей Вселенной, благодаря чему мир перестал быть статичным35. (Событие, достойное звания нового коперниканства!) Привлекательная возможность собрать из пространства и времени абсолютно новую, неведомую до сих пор нервюру здравого смысла открывала перед мысленным взо 33. См. пятую главу моей книги: Иванов К. В. Небесный порядок. 34. Именно в этот период благожелательное отношение к науке и технике как к чему-то, что способно обеспечить счастливое существование человечества в будущем, сменилось настороженным отношением к ней как потенциальной носительнице возможных будущих бед. См. об этом мою статью: Он же. Чем мы обязаны фундаментальной науке? // Логос. 2005. Т. 15. № 6. С. 127–134. 35. Тропп Э. А. и др. Александр Александрович Фридман. Жизнь и деятельность. М.: Наука, 1988. Гораздо более выразительное название имеет английский перевод этой книги: Tropp E. A. et al. Alexander A. Friedmann: The Man Who Made the Universe Expand / A. Dron, M. Burov (trans.). Cambridge: Cambridge University Press, 1993.

180

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ром авторов-фантастов широкую панораму еще не разведанных пространств писательского воображения. Эта мысль спешно подхватывается и начинает употребляться по делу и не слишком, привлекая читателя не столько научным содержанием, сколько своим почти магическим обаянием. Неуклюжие литературные обороты с непривычным лексикосемантическим употреблением понятий пространства и  времени — абсолютно бессмысленные для уха физика-профессионала — спорадически появляются в произведении Алексея Толстого «Аэлита»: «Далее в безвоздушном пространстве я могу лететь с любой скоростью»; «Так, пронеслось непомерное пространство времени»; «…я кладу на весь перелет в безвоздушном пространстве шесть–семь часов»36. Тем не  менее освобождение от  пыльного ньютоновского «ящика» (пространства с лежащим поодаль мерно тикающим секундомером), возможность мыслить категории «пространства» и «времени» неразрывно друг от друга создали в новых фантастических произведениях атмосферу смелого онтологического новаторства. Перемещаясь в пространстве, путешественники, как правило, путешествуют и во времени — идет ли речь о геологическом прошлом Земли (путешествие по «изнанке» земной коры в «Плутонии» Владимира Обручева), о биологической детерминированности развития форм организации живой материи на всех планетах (а потому Марс — это будущее Земли, а Венера — ее прошлое, что прослеживается почти у всех авторов, пишущих о космических путешествиях) или и о далеких футуристических прогнозах (когда меняется сама «человеческая» раса).

Инверсия и рикошет Появление в  научной фантастике начала XX века других миров в значении других планет означало одновременно замыкание нашего собственного, земного мира в некоторую законченность, завершенность37. И если географические открытия позволили взглянуть на Землю как бы со стороны, сделав ее обозримой, 36. То есть средняя скорость полета должна составлять около 2000 км/с, что недостижимо даже сегодня. Вообще в отличие от Жюля Верна, романы которого можно по праву считать популяризаторскими научными сочинениями, Толстой демонстрирует абсолютное отсутствие понимания азов физики и небесной механики, несмотря на то что первое его образование было физико-математическим. 37. Аналогичным образом открытие Нового Света способствовало специфичному укоренению в языке понятия «континент».

К онст а нт и н  И в а но в

181

снабдив человечество целым корпусом чертежей и  карт и  разбудив геометрическое воображение Бернхарда Римана, Яноша Бойяи и Николая Лобачевского, то выход за пределы геоида сделал актуальной задачу размещения нашего мира в  перспективе других возможных «человечеств». И  здесь для создания литературного сюжета поначалу использовался обычный перенос в  другие, гипотетические, незнакомые нам миры. Это создавало практически неограниченные возможности для писательского воображения, но потребность в его успешной реализации с точки зрения читательского спроса вынуждала авторов искать более надежные, уже зарекомендовавшие себя и востребованные сюжетные ходы. Мало кто рисковал заходить слишком далеко в таких экспериментах38. Так, у Берроуза война «красных» марсиан с «зелеными» отчетливо читается как борьба колонизаторов Америки с ее автохтонным населением — «индейцами», то есть вся его так называемая Барсумская серия есть не что иное, как вестерн, продолженный во внеземные, космические миры. У Толстого марсиане имеют очевидное сходство с населением Средней Азии, во всяком случае таким, каким оно рисовалось воображению российских обывателей39. Зачастую научно-фантастические произведения выглядят как попытка вернуть утопии ее остроту и злободневность, поскольку в  литературном творчестве начала XX века она стала слишком явно тяготеть к разочарованию в идее реализуемости земного счастья. «Нет правды на земле». Но есть ли она выше? «Красная звезда» Александра Богданова вообще может быть прочитана как апология социальной утопии со сложной рефлексией в отношении главной проблемы социализма — возможности не 38. Не стоит преувеличивать степень новаторства научно-фантастической литературы. Она не стесняясь черпала из кладезя предыдущих литературных традиций, и многие споры, которые можно встретить на ее страницах, — это старые разговоры в новых стенах, попытка освежить интерьер и таким образом добавить задора избитым и во многом исчерпанным сюжетам. С точки зрения композиции это вообще бедный, почти монологический жанр. 39. Самый распространенный тип одежды марсиан Толстого — халаты; у них нет хмелящих напитков, но для получения удовольствия они курят особую траву — хавру (чем не среднеазиатская ханка?); они сентиментальны, пугливы, не умеют воевать; если воюют, то берут только числом, а не умением и доблестью; сохраняют при всей цивилизационной развитости (Марсом управлял «Совет Инженеров») веру в магию и древние сакральные культы; носят на голове «колпачки»; и наконец, режим их политического правления — духовная деспотия.

182

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

противоречивого сочетания социального порядка и индивидуальной свободы. Моделью реализации такого рода социальных отношений является у  него коммунистическое общество Марса, в котором это противоречие иллюстрируется примером проживания в нем убежденного и хорошо образованного марксиста с Земли, оказавшегося тем не менее абсолютно неподготовленным к жизни в новых для него коммунистических обстоятельствах, что вызывает у него временное помешательство с тяжелыми последствиями — «некрасивым», спонтанным убийством марсианина тем, что под руку попалось, как у Митеньки в «Братьях Карамазовых». Грустная обида самоотверженного борца за светлое будущее на  свою «недоразвитость», непонимание и  эмоциональное неприятие марксистом норм реализовавшейся коммунистической жизни шаг за шагом, пример за примером проговаривается в романе и иллюстрируется незатейливыми, почти бытовыми зарисовками. Герой романа не понимает, почему невозможно поставить памятник великому инженеру — прадеду его «вербовщика» для полета на Марс (нужно было отобрать наиболее достойного землянина) Мэнни, — задумавшему и воплотившему проект постройки марсианских каналов. Ответ марсианина (на самом деле переодетой в мужскую одежду марсианки) прост: Имя каждого сохраняется до тех пор, пока живы те, кто жил с ним и знает его. Но человечеству не нужен мертвый символ личности, когда ее уже нет. Наша наука и наше искусство безлично хранят то, что сделано общей работой. Балласт имен прошлого бесполезен для памяти человечества40.

Землянина раздражает раскованное и ненавязчивое желание марсиан, с которыми он занят общим трудом, помочь ему быстро исправить ошибки, допускаемые им в  работе. Это заставляет его чувствовать себя ущербным. Единственное, что дает ему утешение — это живая любовь марсианки. Здесь он может считать себя победителем. Его дикая страсть, читаемая как переполненность жизнью, ее жадной необузданностью, дает ему некоторое преимущество в глазах его марсианской избранницы:

40. Богданов (Малиновский) А. А. Красная звезда // Богданов (Малиновский) А. А., Лавренев Б. А. Красная звезда. Крушение республики Итль / Послесл. А. Ф. Бритикова, А. Д. Балабухи. М.: Правда, 1990. С. 31–32.

К онст а нт и н  И в а но в

183

Да, мне казалось сейчас, что весь ваш юный мир я  чувствую в своих объятиях. Его деспотизм, его эгоизм, его отчаянная жажда счастья — все было в ваших ласках. Ваша любовь сродни убийству… Но… я люблю вас, Лэнни…41

Марсианское общество, которое, как мы уже говорили, является более развитым — как технологически, так и  цивилизационно (там сильна медицина, продолжительность жизни достигает библейского стандарта и составляет порядка тысячи лет, машины и механизмы воплощают самые заветные человеческие мечты, а представления о справедливости не засорены юридической казуистикой), — становится прекрасной экспериментальной площадкой для того, чтобы мысленно прикоснуться ко всем благам этой будущей жизни. Как правило, экспериментирование не простирается далее этих пределов. Мир марсиан — это просто человеческий мир в  будущем. Антропоморфный тип превращается в некий универсальный образец воплощенной природной разумности, а  различия между особями разных планет варьируются в пределах, мало отличающихся от пределов, задаваемых климатическими особенностями земных континентов. По сути, это всего лишь другая человеческая раса, точнее, понятие расы оказывается возможным применить не только к существам, обитающим на земной поверхности; оно универсально для всех миров и ландшафтов. Инопланетные миры — это продолжение мира земного. Он немного усложнился. Вместо труднопреодолимых океанических или горных маршрутов в  нем появились зияющие космические пустоты, но не более того. Качественно все осталось без изменений42. И теперь можно сравнить себя с марсианами, как 41. Там же. С. 95. 42. Было составлено несколько «антропометрических» описаний «типичного» марсианина. Они сильно разнились, и, вероятно, при желании можно было бы придумать какую-нибудь квазинаучную типологию, характеризующую на этом примере приемы писательского воображения — от тривиального трансформирования до сложных агглютинаций. У Герберта Уэллса это спрутоподобные существа с щупальцами и пеной возле рта (что было почти буквально скопировано в мультсериале «Симпсоны»); у Богданова они похожи на людей, за исключением очень больших глаз (и здесь опять советский иллюстратор книги рисует героиню романа, марсианку, лишь слегка подчеркивая указанную разницу в пользу, скорее, земного представления о женской красоте); у Алексея Толстого они щуплые, низкорослые, безбородые, тщедушные, но в принципе похожие на людей (вероятнее всего, была коннотативно затронута тема Средней Азии и, соответственно, восточный фенотип); у Эдгара Берроуза разумные марсиане представлены двумя биологическими видами — «зелены-

184

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

когда-то  Монтескьё сравнивал обитателей Европы с  жителями Востока. Только в данном случае сравнение получается инвертированным. Европеец как бы ставит себя на место аборигена, пытаясь примерить на себя его платье: каково это быть расой, уступающей другим в развитии? Строго говоря, именно это и должно было стать финальным итогом колонизации: сначала определение себя как некой противоположности «Другого» (в земных условиях этим «Другим» стал восточный тип), затем отождествление себя с «Другим» и, наконец, продление заданного отличия в противоположную сторону через нуль-пункт — человека — в область отрицательных или, скорее, мнимых чисел — более развитых инопланетян. Европоцентризм превращается в  некое подобие «гомоцентризма». Если уж  центром Вселенной является не  земной человек, то  пусть это будет некий сходный набор биологических признаков, реализующий себя в качестве доминирующего вида на каждой пригодной для жизни планете. Ересь Николая Кузанского, Джордано Бруно, Христиана Гюйгенса и всех других, кто верил в так называемую множественность миров, а соответственно, и в кощунственную неисчислимость божественных откровений, подменяется апологией тождественности видовых эколого-биологических параметров, допускающих возникновение разумной жизни: Высший тип, который завладеет своей планетой, есть тот, который наиболее целостно выражает всю сумму ее условий, тогда как промежуточные стадии, способные захватить только часть своей среды, выражают эти условия так же частично и односторонне. Поэтому при громадном сходстве общей суммы условий высшие типы должны совпадать в наибольшей мере, а промежуточные в силу самой своей односторонности представляют больше простора для различий43.

Так рассуждает один из  героев романа А. Богданова «Красная звезда». Разительное несходство с людьми марсиан Герберта Уэллса заключается тоже не в нарушении закона равенства исходных предпосылок, а, скорее, в футуристическом прогнозе эволюции разумного «высшего типа» (как называет его марсианин Мэнни в преми» (имеющими что-то общее с нашими пресмыкающимися) и «красными» (очень похожими на людей; и те и другие откладывали яйца). 43. Там же. С. 44.

К онст а нт и н  И в а но в

185

дыдущей цитате) в сторону обратного полюса морфологической шкалы. А если принять в расчет научно-фантастические произведения второй половины XX века, то можно проследить, как понимаемая таким образом футуристика последовательно расширяет сферу воздействия разума на неживую, «косную» материю, превращаясь в нечто, внешне неотличимое от нее (вроде Океана в «Солярисе» Станислава Лема). Разумной становится вся планета, что имеет отчетливые пересечения с грезами Вернадского о «ноосфере» и концепцией так называемого постава Мартина Хайдеггера44. Мы пока не будем заходить в столь далекие области и, если уж были упомянуты имена философов, ограничимся чем-то вроде маркузианских размышлений. Но все сказанное настойчиво напоминает нам о чем-то очень знакомом, хотя и  немного подзабытом — все эти рассуждения о несходствах, странная притягательность природных «девиаций», легкое волнение при виде новых жестов, необычных одежд, традиций, манер. Сама привлекательность описаний подобного рода должна порождаться какой-то более основательной укорененностью, тесно сближенной с нами и незаметно живущей в нас в виде давно сформировавшихся и уже не рефлексируемых мыслительных привычек. Чем это назвать? Дискурсивной формацией? Парадигмой? Неявным знанием? Мы говорим о том комплексном мироощущении, которое на рубеже XIX–XX веков сделало востребованным появление таких инструментально детерминированных познавательных индустрий, как практика расовой детерминации, физическая антропология, этногеография и т. д. Некоторые авторы довольно подробно описывают общественные институты марсиан и их влияние на образ жизни, психоло 44. Согласно стандартной формулировке, постав дает возможность высвободиться, произрасти той части природного, которая «не про-из-носит самое себя» (Цит. по: Бимель В. Мартин Хайдеггер, сам свидетельствующий о себе и о своей жизни (с приложением фотодокументов и иллюстраций). Челябинск: Урал LTD, 1998. С. 213). То есть, используя оригинальную терминологию Хайдеггера, чтобы достичь присутствия в мире, «стать присутствующим», ей необходима живая человеческая участность, без которой она останется спрятанной в небытии. Образование души, способной на такую участность, обеспечивает уникальный эффект аккумуляции, фокусировки, которая нацеливает и питает постав, высвобождая утаенную, «молчаливую» часть природы через объединение ее с особым образом выстроенной и, следовательно, подчиненной, прикованной к ней человеческой душой. Именно в этом смысле, по мнению Хайдеггера, техника представляет для человека опасность — нечто, что «грозит ускользнуть из-под власти человека» (Там же. С. 209).

186

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

го-эмоциональную конституцию, практики элиминации нарушений, попутно давая оценку всего, что довелось увидеть и  пережить их героям. Например, почти все они пишут об институтах биологического воспроизводства инопланетных рас. «Зеленые» марсиане Берроуза не знают, что такое семья. Совет мудрейших производит тщательный отбор биологически оптимальных пар, а  получившиеся от  их  союза яйца отправляются в  «холодильник», в котором они проходят еще несколько проверок. Лишь десятая часть всех яиц помещается в  инкубатор, из  которого выходит совершенное потомство, воспитываемое уже случайно выбранными, а не биологическими родителями (точнее, «мамами»-марсианками, поскольку мужчины заняты войнами и борьбой за лидерство в клане). Это позволяет, с одной стороны, следить за качеством воспроизводства, с другой — контролировать рождаемость на планете, ресурсы которой почти исчерпаны. Отступление от этого закона (то есть не поднадзорная любовь) карается смертью. Такое разделение полового труда позволяет достичь потрясающей эффективности в стратегиях выживания, снабжает зеленую расу почти безупречным кодексом чести, делая избыточным гражданский суд, но  сильно обедняет эмоциональную жизнь марсиан, превращая все проявления мягкости и милосердия в «слабость и атавизм». Джон Картер, герой романа Берроуза, говорит: Я думаю, что эта ужасная система, которая применялась у них веками, явилась прямой причиной утраты всех тонких чувств и более высоких человеческих инстинктов у этих бедных созданий. От рождения они не знают ни отцовской, ни материнской любви, они не понимают значения слов «у себя дома», им внушают, что их существование только терпимо, пока они не докажут своей физической силы и жестокости, не докажут, что они пригодны к жизни45.

Контролируемая рождаемость, расход избыточного населения в войнах и внутренних распрях и в результате — гармония. По сути, речь идет об обновленном мальтузианстве. Символика, сюжеты, отдельные зарисовки этих романов, поднимаемые в них проблемы — все это неизбежно замыкается на эпоху, прочно ассоциируемую с колониализмом. (Пора, наконец, произнести это слово не между прочим, а придав ему акцен 45. Берроуз Э. Р. Дочь тысячи джеддаков. М.: Гелеос, 2002.

К онст а нт и н  И в а но в

187

тированное звучание46.) В начале XX века то, что раньше было сутью вещей, не отделяемой от осмысленной реальности «среднего европейца», раскрывается в новой перспективе, которая позволяет отслоить перформативные стратегии познания-захвата и запустить маховик рефлексии в отношении уже прочно и безвозвратно свершившегося нечто (насилия? дискриминации? воцарения бэконианского девиза «Знание — сила»? формирования дисциплинарной структуры познания, легшей в  основу торжества европейской цивилизации? Речь идет об эпохе, со всеми ее за и против, о неком возрастном цивилизационном преодолении, точнее, о его этиологии). И здесь, как и ранее, мысль об исчерпанности возникает как следствие прямого опыта замыкания земного пространства. Соответственно, переключение писательской фантазии на  другие миры можно рассматривать как инерцию еще не исчерпанного колониального воображения, но не в том тривиальном смысле, что «читать о землянах стало уже не интересно», то есть не в смысле читательской пресыщенности47. Это было скорее жестом, с одной стороны, самооправдания (весь мир 46. Собственно, связь ранней научной фантастики с колонизацией начинает эксплицитно проговариваться уже у Жюля Верна. Например, в его произведении «Из пушки на Луну» один из героев, француз Мишель Ардан, отвечает на скептический вопрос своего попутчика капитана Николя: «Да, — прибавил капитан, — если я не знаю, куда иду, то хочу знать, зачем я иду. — Зачем? — закричал Мишель, подпрыгивая на целый метр. — Ты хочешь знать зачем? Затем, чтобы именем Соединенных Штатов завладеть Луной! Чтобы присоединить новый штат к Союзу. Чтобы колонизировать лунные области, обработать их, заселить, перенести туда все чудеса науки, искусства и промышленности! Сделать селенитов образованными людьми, если они уже не образованнее нас, и… учредить у них республику!» 47. Такой нехитрый ответ дается анонимным автором «Википедии»: «Планетарная фантастика развилась как продолжение приключенческих романов, в том числе из pulp-журналов конца XIX, начала XX века, действие которых переносилось на другие планеты. Как и в  космической опере, фантастический элемент поначалу привносился незамысловатым способом: смелый авантюрист, обычно родом из Западной Европы или Северной Америки, становился космическим путешественником, Азия и Африка в роли экзотических мест заменялись чуждыми планетами, а туземцы — инопланетными обитателями» (курсивом в цитате обозначены гиперссылки). Но в «Википедии» не приведены никакие доводы в пользу такой трактовки. Чем она является, отзвуком каких дискуссий? И в данном случае это важнее самого утверждения, поскольку за его анонимной всеобщностью невозможно различить четкого аксиоматического базиса, а их может быть много, причем самых разных и зачастую весьма конфликтных.

188

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

устроен именно таким образом, и все, что произошло, — в природе самих вещей), с другой — заговариванием страхов грядущего «возмездия», поскольку размещение доминирующего и доминируемого на одной шкале и продление этой шкалы в обе стороны от  реализованной оппозиции неизбежно предполагают потенциальное существование оппозиций не столь выигрышных, как осуществившаяся, где полюса отношений доминирования меняются местами. Теперь, когда высказаны все предварительные соображения, настало время перейти к основной теме нашего рассмотрения — советской фантастике. Мы уже поняли, что она не была чем-то неожиданным в литературном отношении. Более того, Серебряный век оказался чрезвычайно богат фантастическими сочинениями. И в том, что эта тенденция продолжилась в преображенной России, было больше нормы, чем нарушения. В этом жанре пробовали себя и Валерий Брюсов, и Федор Сологуб, и Александр Куприн, и  Андрей Платонов, и  великое множество других, менее известных авторов. Кто помнит, например, такого писателя, как Симон Савченко (псевдоним — С. Бельский)? Если говорить о других течениях культуры того времени, то можно вспомнить художественное авангардистское движение футуризм, рождение идеологии технократии (равно как антимодернизма) и многое, многое другое. И все же советская фантастическая литература образует новое обособленное литературное явление, что я и собираюсь показать далее. Следуя заявленной выше диспозиции, я сосредоточусь главным образом на трех авторах, каждый из которых выбрал для реализации своего творческого проекта отдельную космическую зону. Это Александр Беляев (небо), Григорий Адамов (подземье) и Владимир Обручев (Земля и ее обитаемая «изнанка»). Произведения этих авторов структурировали пространство советского космического воображения наподобие трех ортонормированных векторов в декартовой геометрии. Эту гипотезу можно отнести к разряду «сильных» (в методологическом смысле этого слова), а потому легко критикуемых, но именно ее я буду придерживаться далее. Я помню предостережение о том, что абстрактные системы могут «ослеплять воображение смелостью следствий, к которым они приводят»48. И все же, поскольку целью настоящего эссе является не столько поиск истины, сколько расстановка новых ориентиров, я решусь на этот риск. 48. Кондильяк. Трактат о системах // Соч.: В 3 т.: М.: Мысль, 1980. Т. 2. С. 24.

К онст а нт и н  И в а но в

189

Небо Беляев — самый «беззаботный» из  выбранной нами тройки советских фантастов. С  одной стороны, его фантазия не  перегружена рефлексией в отношении «коренной ломки души», которую естественно было бы ожидать в человеке, переживающем опыт первого советского государственного строительства и  тем более репрессий 1930-х годов (именно тогда он писал свои последние романы), в чем он сильно отличается, например, от Адамова. С другой стороны, у него не было опыта ни продолжительных странствий, ни включенности в суровую реальность дисциплинарных принуждений современного ему академического истеблишмента (как это было у  Обручева), поэтому его произведения наиболее фантазийны. Их нельзя рассматривать как в том числе популяризацию, как это было у хотя и своевольных, но все же учеников и продолжателей Верна — Адамова и Обручева. Его предшественники — это, скорее, Грин и Толстой. (И не случайно, что на исходе жизни он пишет «Ариэль» — роман, являющийся, по мнению многих, продолжением фантазии Грина «Блистающий мир».) Он просто берет описание будущего у кого-либо из авторитетных авторов футуристических прогнозов и  накладывает на него игру своего писательского воображения. Едва ли не главным автором, обильно насытившим его представления о технологических возможностях будущего человечества, был Константин Циолковский. Есть как минимум два романа Александра Беляева, в которых он прямо пишет о космических путешествиях: «Прыжок в ничто» (1933) и «Звезда КЭЦ» (1936). В первом из них описывается бегство в космос последней оставшейся на Земле знати от разразившейся всемирной коммунистической революции, а во втором — космическое путешествие в эпоху победившего коммунизма. Фабула романа «Прыжок в ничто», посвященного Циолковскому и удостоенного его краткого хвалебного отзыва, развивается в обстоятельствах еще не коммунистических, но уже накануне мировой революции, когда десяток богатейших людей планеты спасается от «советов» на космическом «ковчеге», построенном для них талантливым инженером Цандером. Если опираться на такой критерий, как интенсивность писательской рефлексии, то центральной темой этого романа является проблемное отношение к технике, и это было безусловным новшеством (к слову сказать, не вполне оцененным современниками), поскольку в предыдущих романах подобного рода техника и научно-технический прогресс вос190

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

принимались в исключительно позитивной, жизнеутверждающей перспективе, как учили такие мыслители, как, скажем, Эрнст Капп или Петр Энгельмейер, да и сам Константин Циолковский. В романе Беляева этот вопрос размещается в сложном проблемном поле, начиная от моделей политического поведения «технократа» Цандера и заканчивая откровенно критическими высказываниями в адрес техники философа Шнирера (прототип которого неизвестен, но, принимая во внимание особенности творчества Беляева, несомненно должен был существовать49). Ближе всего взгляды Шнирера соотносятся с философией Жака Эллюля, но первые произведения этого автора появляются только в начале 1940-х годов. Это можно отнести к одной из загадок как этого романа, так и самого Беляева, обладавшего, по всей видимости, незаурядной интуицией. В романе «Прыжок в ничто» один из главных героев романа, крупный специалист по реактивным двигателям Лео Цандер, попадает в типичную для технократа ситуацию конфликта между ценностными и рациональными ставками в процедуре принятия политического решения. У него нет явных политических предпочтений, но это совсем не означает, что он не стремится к доминированию. Просто для того, чтобы доминировать, ему не обязательно участвовать в революционной борьбе, в отношении которой (равно как и в отношении консервативных и реакционных движений) он выказывает откровенный саботаж. Его сила проявляется иначе — через медленное вытеснение традиционных элит растущим влиянием своей власти как технического эксперта. Выведя «ковчег» в космическое пространство, он получает практически абсолютную власть над его обитателями, поскольку все остальные имеют лишь очень слабое представление о  том, как управлять этой сложной машиной и поддерживать режим жизнеобеспечения в  ходе длительного космического путешествия. В  результате перед ним начинают заискивать обе «партии» корабля — как «старая» (аристократия, духовенство и буржуазия), так и «новая» (нелегально проникшие на «ковчег» агенты большевиков). Цандер, вполне в духе классического технократического диспозитива, выдерживает нейтралитет. Он понимает, что может с равной эффективностью обслуживать любую из этих групп, получая соответствующие дивиденды, и явным образом демонстри 49. Вполне вероятно, что это был кто-то из его не слишком известных знакомых, начитавшихся, например, Рене Генона и разделявших идеологию набиравшего обороты антимодернизма.

К онст а нт и н  И в а но в

191

рует то, что Анжел Сентено назвал «„хамелеонной“ когнитивной организацией» технократа50. Заочным критиком такой позиции Цандера является философ (единственный интеллектуал на «ковчеге») Шнирер. Они не сталкиваются с Цандером в открытом противостоянии, да и сложно было бы представить, чтобы Цандер снизошел до открытого спора со Шнирером. Слишком уж очевидно его социально-силовое превосходство над абстрактным философом. Поэтому Шниреру остается только сотрясать воздух своими полными негодования тирадами: Цивилизация гибнет! Она обречена, и ее губит машина, это железное чудовище. Хозяин земли становится рабом машины. Она заставляет нас, всех без исключения, знаем ли мы и хотим ли мы этого или нет, идти по ее пути. Бешено несущаяся колесница волочит за собой поверженного победителя, пока он не погибнет… Человеческие существа, столь заботливо вскормившие этих диких и опасных зверей, проснулись и нашли себя в окружении новой расы железных чудовищ, господствующей над ними. Необходимо еще сильнее взнуздать науку, задержать рационали-

50. Angel Centeno M. The New Leviathan: The Dynamics and Limits of Technocracy // Theory and Society. 1993. Vol. 22. № 3. P. 312. Кроме того, в работах Дэниела Белла, Дона Прайса и Джона Гэлбрейта было убедительно продемонстрировано, что техническая интеллигенция отнюдь не является идеологически нейтральным классом (см. работы этих авторов в сборниках: Price D. K. The Scientific Estate. Cambridge: Harvard University Press, 1965; Bell D. The Coming of Post Industrial Society. N.Y.: Basic Books, 1976; Galbraith J. K. The New Industrial State. 4th ed. Boston: Houghton Mifflin, 1985). Проникая в высшие эшелоны государственной власти, они способны обеспечивать своим институтам положение господствующих организаций в наиболее важных областях общественной жизни, поскольку развитие производства включает в себя не только технические новации, но и новые формы организации управления, выработку принципов экономической политики, организацию финансирования, политическое соперничество профессиональных групп, форму экспертных оценок, формирование коллективных ожиданий, переоценку культурных норм, перераспределение материальных ресурсов и т. д. (хорошей иллюстрацией этого тезиса может служить исследование: Hughes T. Networks of Power: Electrification in Western Society 1890–1930. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1983). Таким образом, власть технократии осуществляется не столько через следование той или иной идеологии, предполагающей более или менее автократичные решения, сколько через административное господство, навязывающее выгодную для себя на данный момент политическую парадигму.

192

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

зацию, зажать технику, удушить изобретательство, иначе гибель цивилизации и наша гибель неизбежны51.

Останься он на Земле, у него, наверное, были бы шансы найти себе союзников в лице каких-нибудь агентов репрессивных организаций и, примкнув к ним, жестоко расправиться со своим идеологическом соперником. Но здесь, на «ковчеге», он абсолютно бессилен, это он «волочится за колесницей», управляемой умелыми движениями его безжалостного визави Цандера. Репрессивный потенциал технократии начинает сразу же проявляться в решительных действиях Цандера по переустройству традиционных «земных» отношений между «плебсом» и «аристократией» на «ковчеге». Он заставляет представителей «аристократии» заниматься в том числе физическим трудом, мотивируя это технологической необходимостью поддержания на корабле условий, необходимых для проведения в космосе неопределенно долгого времени. Всем находится работа. И у «аристократов» не получается сопротивляться Цандеру, его с каждым днем все более и более ужесточающимся требованиям: Все вернулись в кают-компанию подавленные. Тотчас было созвано экстренное совещание всех обитателей ракеты, без деления на ранги и классы. Вопрос был слишком важен и затрагивал каждого. По существу, это уже не было совещанием. Никто не решался предлагать своих проектов, планов, как выйти из положения. Время и обстоятельства создали Цандеру непререкаемый авторитет. Уже без ворчания на его «диктатуру» все смотрели только на него, ждали, что скажет он52.

Пик этих внутренних социальных преобразований в масштабе одной космической команды приходится на  обустройство жизни путешественников после вынужденной посадки на  Венеру вследствие случившейся на «ковчеге» аварии. Каждому выделяется свой надел венерианской почвы, на котором тот должен взрастить урожай. «Опустившаяся» морально и  гигиенически «аристократия» губит семена и задумывает совершить переворот, чтобы отнять у «плебса» их урожай, а их самих обратить в рабство. Но те, вполне в духе марксистской этики первого периода советского режима, согласно которой высший гуманизм заключается 51. Беляев А. Вечный хлеб; Последний человек из Атлантиды; Прыжок в ничто; Золотая гора. М.: Правда, 1988. С. 179–180. 52. Там же. С. 328.

К онст а нт и н  И в а но в

193

в  физическом уничтожении представителей враждебных классов53, улетают на  починенном корабле, оставив «аристократов» один на один с опасной фауной богато обитаемой Венеры (правда, захватив с собой философа Шнирера и его дочь). Это очень показательный фрагмент романа, который имитирует классовые отношения первых революционных лет локальной обстановкой, возникшей на космическом корабле. Здесь видна квазикомпромиссная тактика большевиков, оборачивающаяся открытым предательством, что было непосредственно знакомо Беляеву по опыту жизни в революционный и близкий постреволюционный периоды. Нельзя забывать, что сам полет оказался возможным благодаря огромным денежным вложениям «аристократии» в проект «ковчега», что некоторые представители «аристократического» лагеря (например, спортсмен-экстремал лорд Генри Блоттон) предприняли незаурядные усилия, чтобы спасти от мучительной смерти наиболее активных представителей «плебса», попавших в плен к «шестируким» обитателям планеты. Тем не менее старая буржуазная мораль ничего не значит для представителей нового свободного мира. Ею легко пренебрегают во имя достижения светлых целей обновленного человечества. Именно так и должна выглядеть воплощенная реальность классовой войны54. В  остальном фабула романа вполне согласуется с  типичными представлениями начала XX века об обитаемых мирах. Венера обильно заселена, и разнообразие обитающих на ней биологических видов сильно напоминает Землю кембрийского периода. Впрочем, на ней есть и высокоорганизованные животные, напоминающие земных приматов, но  обладающие шестью конечностями. То есть, по сути, речь идет об эпохе, которая на Земле уже давно миновала, и в этом своем аспекте роман нисколько не выбивается из ряда других произведений аналогичного жанра. Однако напомним, что Беляева никак нельзя причислить к фантастам-популяризаторам. Он использует сциентистские прогнозы, но его фантазия не скована жесткими регламентациями организованного научного мышления. Он работает, скорее, внутренним писательским чутьем, позволяющим ему угадывать повороты сю 53. Эволюция советской идеологии в логике социологии понятий очень подробно и качественно описана в книге: Бикбов А. Т. Грамматика порядка: историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. 54. Согласно Александру Бикбову, «социалистический гуманизм» в 1930-е годы определялся через классовую ненависть (см.: Там же. С. 29 и далее).

194

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

жета, способные привлечь читательский интерес. И в этом угадывании чувствуется некая детерминированность, не имеющая прямого отношения к строго материалистическим научным данным. Если они и возникают, то в виде символического ряда, имеющего свой, отнюдь не рациональный канал воздействия на читателя. Можно только догадываться, какого труда стоило Беляеву осуществлять свой творческий поиск, не прибегая к стандартным научным лекалам и не имея под рукой шкафчика со специализированной научной литературой (что практиковалось начиная с Жюля Верна, и современники Беляева — Адамов и Обручев — не стали в этом смысле исключением). Что самое удивительное, ему действительно удается попадать в унисон с едва различимыми вибрациями читательского интереса, что заставляет относиться к нему как к по-настоящему незаурядному автору. Другой роман Беляева, посвященный теме космических путешествий, — «Звезда КЭЦ» — повествует о реальности уже построенного коммунистического общества. Мировая революция свершилась, коммунизм победил на всей планете. Но это не суровый коммунизм Богданова (Малиновского), построенный марсианами, который в буквальном смысле сводит с ума главного героя романа — передового марксиста и  профессионального революционера Лэнни (Леонида). Коммунизм Беляева не столь тщательно продуман, в нем никак не затрагиваются вопросы соотношения всеобщего благополучия и  индивидуальной свободы. Это, скорее, легкая и немного злая фантазия на тему коммунистических отношений, в которой основной нерв повествования вьется вокруг личных (в основном любовных) переживаний главного героя Леонида Артемьева, направленных на его общественнои  научно-активную соседку Тоню, чувствующую его симпатии к себе, но до поры до времени игнорирующую его знаки внимания (впрочем, действительно, немного неуклюжие) и  иронизирующую по поводу его социальной безынициативности. Артемьев устремляется за своей возлюбленной в далекое космическое путешествие, о котором он раньше и подумать не мог, и претерпевает множество различных космических приключений, кульминацией которых становится путешествие на Луну в составе экспедиции из трех человек. В целом этот роман, действительно, вполне подходит под категорию «утопия». В  нем предполагалось описать счастливую жизнь человечества при коммунизме. Но уже на первых страницах этого, казалось бы, позитивного сочинения начинают одна за другой появляться (и все в возрастающем количестве) дискриК онст а нт и н  И в а но в

195

минационные детали, что полностью перечеркивает исходный замысел романа и превращает его в горькую пародию, призванную не столько восславить, сколько очернить будущую счастливую жизнь. Старику астроному, наблюдателю космической обсерватории (естественно, белому и русскому), прислуживает негритенок из  Флориды, который прибыл на  станцию со  своей обезьянкой (sic!). Сам старик, сделавший в своей космической обсерватории открытий «на двадцать Галилеев»55, весьма высокомерно относится к астрономам, работающим на Земле, и совсем не спешит делиться с ними своими находками. Казалось бы, исчезновение соперничества между мировыми державами должно было привести к полной аннигиляции того, что принято называть ощущением превосходства, но начало космической эры и появление у экспансии третьего измерения меняют расстановки традиционных отношений доминирования и переключают колониальную логику проецирования господствующего мышления извне вовнутрь. Отсюда и странное высокомерие старика-астронома Тюрина, которому и сам Галилей не брат, в отношении своих же «бескрылых» коллег. Изменения, произведенные на Земле после воцарения на ней коммунизма, вероятно, разъярили бы сторонников эко-феминистской эпистемологии. Даже малая доля издевательств над естественной экосистемой Земли (надиктованных когда-то Циолковским) могла иметь катастрофические последствия для всей планеты. Тропические джунгли Африки расчищаются под культурное земледелие: Сплошная стена непроходимого тропического леса пылает в огне. На пепелище стоят огромные фургоны — коробки из металлической сетки на стальных каркасах. В них копошатся люди, выкорчевывая небольшими машинами пни56.

Кроме того, Беляев описывает: световые столбы, отапливающие тундру и  вызывающие таяние вечных льдов; управление атмосферным электричеством и магнитным состоянием Земли; превращение пустынь в оазисы и т. д. и т. п. На первый взгляд, он начинает мыслить в верновской традиции. Природа для него — исключительно безропотный субъект подчинения, оробевший при виде возросшей человеческой мощи. Как будто забыв уэллсов 55. Беляев А. Р. Звезда КЭЦ // Он же. Человек-амфибия; Повести. М.: Правда, 1985. С. 230. 56. Там же. С. 210–211.

196

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ский страх перед другими мирами, он не воспринимает ее как нечто потенциально опасное. Даже космическое пространство полностью подвластно воле человека, где он способен творить все, что ему вздумается. Но так ли это на самом деле? Вполне возможно, что в этой легкой озлобленности небрежного и нерефлексирующего описания технологических «достижений» общечеловеческой цивилизации сквозит раздражение человека, принуждаемого к тому, чтобы писать «идеологически правильные», оптимистические вещи о «техническом прогрессе»57. Наступательная идеология героев Беляева не снимается покорением Земли. Она простирает себя дальше, ничуть не преобразившись от, казалось бы, трансформирующего опыта замыкания земной поверхности, который должен был бы образовать контур одушевленного, личностно окрашенного отношения к ней. В романе все не так. Земля — это всего лишь грядка, стратосфера — межа, а выход за ее пределы — тривиальный поиск новых угодий. Обзаведшись новыми технологическими орудиями, человек не смог оставить своих неолитических привычек. Теперь полезные металлы и минералы можно собирать из космического пространства, улавливая вещество, рассеянное в Солнечной системе. И Земля, и Космос — это только ресурс, а человек — полновластный хозяин в этом широко распахнувшемся мире. Старик астроном Тюрин, рассуждая о Луне, которой, согласно его предположениям, рано или поздно суждено «разлететься на мелкие части» и образовать вокруг Земли пояс, подобный кольцу Сатурна, предлагает во время путешествия по лунной поверхности не дожидаться этого, а самим взорвать ее, ускорив естественный процесс: Да, жалко нашей старушки Луны, — продолжал он, глядя в мрак трещины. — Гм…гм… А может быть, и не ждать неизбежного конца, а ускорить его? Если в эту трещину заложить тонну нашего потентала, то этого, вероятно, будет достаточно, чтобы разо 57. В одной из биографий Беляева можно прочесть следующие строки: «Помимо бытовых проблем и проблем со здоровьем, большие проблемы возникали и с изданием произведений: редакторы их безжалостно сокращали, переделывали. В то время в литературе особо важной темой считался технический прогресс. В угоду этому рассказ „Звезда КЭЦ“, по воспоминаниям дочери писателя, „был настолько сокращен, что превратился… в технический справочник“. Только значительно позже удалось восстановить, а затем и увеличить первоначальный авторский текст» (Беляев Александр Романович (1884–1942) // Русская фантастика. URL: http://www. rusf.ru/litved/biogr/belyaev.htm).

К онст а нт и н  И в а но в

197

рвать Луну на части. Уж если суждено ей погибнуть, то, по крайней мере, пусть это произойдет по нашей воле и в назначенный час58.

Беляев как может цепляется за единственную terra incognita своего романа — индивидуальную человеческую душу, которая продолжает преподносить сюрпризы в  виде любовных переживаний, ограниченных возможностей самоконтроля, проблем, связанных с необходимостью делать выбор, и т. д. Но и эти сугубо личностные проявления непокорности и своеобразной стихийности в конечном счете сглаживаются, встраиваясь в общий гармоничный лад коммунистической жизни, воцарившейся на планете. Его возлюбленная слишком анемична, инертна и вместе с тем слишком подчинена господствующим представлениям. Ей и в голову не  приходит простая мысль о  том, что запреты придуманы в том числе для того, чтобы их нарушать. Ее любовь — пресная, сытная и здоровая, как ячменная лепешка с сосновой заболонью, — не оставляет герою шанса на полноценное безумие. Она как-то заранее отяжелела гузкой и покорно встроилась в плотные ряды не менее грузных «масс», для которых освоение внеземных пространств — не  столько совершение невероятных открытий, сколько своеобразный «техпроцесс» вовлечения сухого и омертвелого человечества в агрессивно холодную и бездушную реальность пустоты открываемых перед ним перспектив. Не вызывает сомнений, что это был не самый любимый роман Беляева, написанный им в не самую лучшую пору его жизни. Кульминацией этого произведения Беляева является путешествие на Луну трех специалистов с КЭЦа. Высадка на Луну — это, несомненно, разведывательная операция по колонизации, о чем открыто заявляет командир корабля геолог Соколовский: «Скоро здесь небесные колонии будем строить»59. Состав этой троицы, прибывшей для того, чтобы сделать первый шаг на пути к покорению Луны, весьма символичен. Он как бы соотносится с тремя архаичными стихиями, упоминаемыми практически во всех мифологиях мира. На Луну полетели геолог, астроном и биолог, что легко увязывается с иерархией трех мировых зон. Возрастное соответствие также обнаруживает некоторые корреляции с архаичным пониманием миропорядка. Старое, «древнее» небо ассоциируется со  стариком астрономом Тюриным (в  повести часто ис 58. Беляев А. Р. Звезда КЭЦ. С. 273–274. 59. Там же. С. 243.

198

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

пользуется словосочетание «траурное небо»); «зрелая» земля (или, скорее, «подземье», поскольку речь идет о геологии) — с геологом Соколовским, среднего возраста; а находящаяся между ними молодая, живая, наивная, влюбчивая, спонтанная и увлекающаяся жизнь — с молодым биологом Артемьевым, прибывшим на звезду КЭЦ отнюдь не из рациональных соображений, а в слабой, но тем не менее осуществившейся надежде услышать от своей возлюбленной слова, дающие надежду на взаимность. Трудно сказать, насколько осознанно Беляев выбирает именно такой состав участников экспедиции. Но  если это оказалось на  кончике его пера в  результате бессознательного наития, то  такую «проговорку» можно считать еще более показательной. Беляев что-то говорит (устами своих героев) об уже зарождающемся ощущении опасности, которая может исходить от космоса. Об этом уже в самом начале повести сообщает одна из интереснейших героинь романа — доктор Мёллер, штатный врач звезды КЭЦ: Эта легкость «небесной жизни» сильно беспокоит меня. Вы не ощущаете или почти не ощущаете своего тела. Но каковы будут последствия?.. что будет через десяток лет?.. Весьма вероятно, что кости наших потомков будут становиться все более хрящевидными. Мышцы атрофироваться. Это первое, что беспокоит меня как человека, отвечающего за здоровье нашей небесной колонии. Второе — космические лучи60.

Но, оптимистично заключает доктор Мёллер: В конечном счете все в наших руках. Все вредные последствия мы можем устранить61.

Почти в  финале романа двое «колонистов» все же заболевают странным психосоматическим расстройством, сложно поддающимся диагностированию. Но их изолируют, подвергают обследованию, и у читателя не возникает сомнений, что их в конечном итоге вылечат. И все же на фоне чувства высокой трагичности, пронизывающего роман в его инфравербальном диапазоне, эта тривиальная экспликация выглядит почти как анекдот, горькая ирония или мстительное желание автора посмеяться над столь же наивной, сколь и чванливой надменностью как редакторов, без 60. Там же. С. 235. 61. Там же. С. 236.

К онст а нт и н  И в а но в

199

жалостно кромсающих его текст, так и  своих беспечных современников-читателей, оставивших его в горьком одиночестве. Еще более отчетливо тема этого неартикулируемого трагичного ожидания (забегая вперед, скажем, что этот мотив — появление в произведении второго уровня, маскирующегося под внешне оптимистичной главной фабулой, — является одной из основных отличительных черт советских фантастических произведений) звучит в романе другого выбранного нами автора — Григория Адамова.

Подземье Все интересующие нас авторы начали свою писательскую карьеру фантастов довольно поздно, когда им было уже за сорок. То есть никто из них в первую половину своей жизни не рассматривал литературу как единственное призвание. И поэтому количество написанных ими литературных произведений относительно невелико. Григорий Адамов не был исключением. Здесь мы сосредоточимся главным образом на одном его романе (первом из трех написанных) — «Победители недр». В романе описывается эпоха технологически развитого социализма. Инженер Мареев выдвигает смелый проект постройки электростанции, в которой предполагается задействовать практически неисчерпаемый источник энергии — разогретые недра Земли. Для этого строится особый снаряд, который должен доставить термоэлементы на глубину пятнадцати километров. Снаряд управляется командой из трех человек (Мареев, Малевская и Брусков), но на борт пробирается «заяц» — пионер Володя, тайно проникший на «подземоход» и внепланово ставший членом его команды. Появление лишнего пассажира осложняет положение команды, поскольку ресурсы жизнеобеспечения «подземной лодки» рассчитаны только на троих (в особенности — кислород), но именно Володя окажется тем человеком, который спасет команду от неминуемой гибели в конце путешествия. Все три автора чувствуют переходный характер эпохи, в  которой они живут. Всех их  одолевает смутное ожидание перемен, которые вот-вот случатся. Их  сознание открыто для вторжения этой новизны, они ждут ее с нетерпением и плохо скрываемым волнением. И все эти ожидания так или иначе основаны на технократических антиципациях. Но если Беляев черпает свои технологические «откровения» из уже готового набора далеких футуристических прогнозов, заимствованных у  Циолковского (а следовательно, главным образом космических, в современном значении этого слова), то поэтика Адамова наделяет трансфор200

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

мирующими свойствами близко прилегающую к нам реальность (его произведения часто называли «фантастикой ближнего прицела»). Мы как бы уже закованы в «кокон», внутри которого осуществляется это преображение, хотя не каждый отдает себе в этом отчет. Отсюда и несходства в образном строе этих произведений. Если у Беляева образом человечества является «ковчег», несущийся в космическом пространстве, то у Адамова это тесно зажатый в земных породах «снаряд», что невероятно обостряет ощущение причастности к тайне творимого технологического метаморфоза. В образах Адамова вообще много телесности и скрытых эротических коннотаций, но сам снаряд, в свою очередь, коннотирует образ куколки, внутри которой каждый из героев претерпевает свой метаморфоз и выходит из-под земли преображенным. По структуре роман Адамова «Победители недр» очень напоминает роман «Из  пушки на  Луну» Жюля Верна, правда, с  инвертированным вектором технологических устремлений62. Даже сцена отравления кислородом воспроизведена если не аутентично, то  очень похоже. Дерзкий проект Мареева, обретя доверие широких масс и взволновав воображение нации, мобилизует технологические и инженерные ресурсы страны и делает соучастниками этого авантюрного предприятия всех советских людей. В какой-то своей очень глубокой основе это повторение проекта 1917 года, но уже не в социальной, а в технологической сфере. Советская футуристическая и  фантастическая литература межвоенного периода XX века была нацелена на реализуемость близкого и решающего технологического прорыва. Казалось, пройдет несколько десятилетий и мир изменится до неузнаваемости. Как и у Верна, роман содержит массу научных и технологических подробностей и, по сути, может быть прочитан как научно-популярное произведение. Невозможно точно ответить на вопрос, было ли это страховочным «довеском», легализующим появление подобных произведений, даже если их  художественная ценность окажется близкой к нулю, или своеобразным каноном, заданным одним из первых провозвестников нового жанра Жюлем Верном. В отличие от Беляева, технократы в социалистическом обществе, которое рисует нам Адамов, не правят. Здесь полностью со 62. Имя Верна упоминается в романе, но исключительно со снисходительно-ироничными интонациями: «Жюль Верн писал для тех, которые даже не знают, что такое геотермический градиент! …зачем ты взъелся на старика?» (Адамов Г. Победители недр // Он же. Победители недр. Изгнание владыки. Фрунзе: Киргизское государственное учебно-педагогическое издательство, 1958. С. 137–138).

К онст а нт и н  И в а но в

201

хранено традиционное разделение функций между исполнителями сложных технологических проектов и бюрократическими элитами с явной гегемонией последних. В принятии политических решений доминирует не стремление к максимальной гармонизации человеческих отношений с бездушной, но одушествляемой природой, а  вполне сакраментальная рациональность ценностно ориентированной кремлевской бюрократии. Герои романа, те самые «победители недр», испытывают священный трепет, когда в награду за их подвиг им позволяется посетить святую святых советского политического истэблишмента — Московский Кремль: Тишина и прохлада широких вестибюлей и лестниц, бесконечных коридоров, высоких сводов, торжественная тишина лабораторий, где рождаются величайшие замыслы и исторические решения, наполнила трепетом и смущением сердца Мареева, Малевской, Брускова и Володи63.

Во главе всего и вся стоит признанный и почти обожествляемый политический лидер, не названный по имени, но слишком легко узнаваемый, чтобы можно было ошибиться. И если это не Сталин, то тем хуже, поскольку в данном случае канонизируется не сам вождь с  его индивидуальными личностными качествами, а  созданный им тип деспотичного управления: Распахнулись высокие белые двери. В глубине обширной, светлой, скромно обставленной комнаты из-за рабочего стола поднялась знакомая фигура горячо любимого вождя. С улыбкой, исполненной радости и теплоты, он протянул руки навстречу входившим… И как будто вся страна — великая, могучая, счастливая — вместе с ним поднялась и шла с приветом и отцовской лаской навстречу четырем героям — победителям таинственных подземных недр64.

Экстериорность Беляева, позволившая ему угадать символически нагруженные образы, применяемые для идентификации главных космических зон (что особенно явственно проявилось в описании экспедиции на Луну), и тем самым отыскать путь к читатель 63. Там же. С. 280. 64. Там же. Просматривая интернет-издания этого произведения, я с удивлением обнаружил, что процитированные фрагменты романа (этот и предыдущий) не включены в текст. Вероятно, в изданиях постсталинского периода эти завершающие фрагменты романа были удалены.

202

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

скому неравнодушию, ведо́мому очень давними и сильными инстинктами, подменяются у Адамова глубокой, тектонически насыщенной интериорностью. Образы Адамова, пишущего о подземье, погружают нас в самосозерцание. Они инфравизуальны — начиная от аппаратуры Малевской, позволяющей видеть (и даже фотографировать) невидимое, и заканчивая ровным гулом моторов и  шорохом ссыпающейся породы, которые вызывают у  героев чувство спокойствия и  глубокой внутренней сосредоточенности. Если внимательно вчитаться в это произведение, то наряду с традиционным и дежурно предъявляемым сюжетным рисунком можно увидеть или, скорее, почувствовать параллельную образную основу, повествующую о непрерывной, насыщенной работе, совершающейся в сознании как самого автора, так и его героев. Адамов искусно использует обнаруженный им литературный прием, постоянно возвращая читателя к неразличимой, казалось бы, для посторонних динамике внутренних переживаний. Артикуляционным орудием пробуждения такого рода чувствительности становится «гул», «гудение» (а иногда и «рев»). Обрисовка этого «гула» в самых разнообразных ситуациях и контекстах имеет отчетливые параллели с душевными состояниями героев — от ровного спокойствия и уверенности в себе до тревоги или эйфории (если брать противоположный полюс этой шкалы). Отсутствие же всякого звука неизбежно замыкается рефлексией на тему смерти и загробного мира. Опять тишина наполнила помещения снаряда — безмолвная, мертвая тишина. Володя мучительно ощущал и боялся ее. В этой тишине с устрашающей реальностью, почти физически он чувствовал невероятную тяжесть толщи, нависшей над ним и поглотившей крохотный снаряд со всеми его обитателями. Очевидно, и другие переживали нечто похожее на то, что чувствовал Володя. Через крошечные радиоаппараты, помещенные в шлемах, голоса звучали заглушенно, и даже шипение электродов казалось здесь дерзким и бестактным. Петушиными хвостами развевались потоки голубоватых искр электрорезки, темные очки на зеленых шлемах Мареева и Брускова казались Володе черными впадинами пустых глазниц, и сами они в своих жароупорных, теплоизолированных и газонепроницаемых скафандрах, с четырехугольными ранцами аппаратов климатизации на спине, походили на странных горбатых выходцев из другого мира65. 65. Там же. С. 126.

К онст а нт и н  И в а но в

203

Адамов вплотную приближается к  зоне артикуляционной исчерпанности. Апелляция к  различного рода шумовым эффектам становится у него литературным приемом озвучивания ощущений, переживаемых его героями, своеобразным «переключателем», подсказывающим читателю, что в  следующих абзацах можно на какое-то время забыть о фабуле, поскольку речь пойдет главным образом о проработке совсем другой, «внутренней» темы. О размышлениях, воспоминаниях, тревожных думах или светлых настроениях — о том, что по большому счету можно было бы и опустить без ущерба для основного изложения, но что для самого Адамова, по всей видимости, являлось едва ли не самым главным в его произведении. Эти «внутренние переживания» почти никогда не резюмируются во что-то конкретное. У них нет никакого инструментального предназначения. Они как будто обладают самостоятельной ценностью, являются чем-то, без чего человек перестает быть человеком. В них есть что-то от «самокопания». И понятно, что обстановка и среда, в которой разворачивается действие романа, снабжают Адамова набором образов, хорошо способствующих тому, чтобы проговаривать подобные эффекты внутренней коммуникации — иногда с помощью шума, иногда с помощью слов. Вот еще несколько иллюстраций: Мощный равномерный гул вносил в  раскрытые окна какоето особое чувство спокойствия, уверенности, нерушимой безопасности… Мареев стоял у  нижних буровых моторов, и их ровный, музыкальный гул наполнял его грудь радостью. Прошло пять, десять, пятнадцать минут. Спокойно и уверенно работал буровой аппарат. От его ровного скрежета расцветали надежды в душе Малевской, смягчались улыбкой заострившиеся скулы Мареева66.

Оппозиция космических зон, воспроизводимая в романах Беляева и Адамова, имеет отчетливые пересечения со структурной организацией того, что с давних времен обозначалось в интеллектуальной литературе как противопоставление микрокосма и макрокосма. Чувственная устремленность вовне в романах Беляева заменяется у Адамова глубокой сосредоточенностью на внутренних переживаниях. Его герои избыточно рефлексивны. Адамов на  многих страницах описывает: переживания «зайца» Володи, нелегально пробравшегося в «снаряд»; мучительные думы капитана подземного корабля Мареева о том, как сэкономить кисло 66. Там же. С. 14, 35, 82.

204

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

род, и вообще все душевные настроения человека, ответственного за судьбы вверенных ему людей; нежные чувства к Володе со стороны тоскующей по материнству Малевской (что порой проговаривается с почти нескромной натуралистичностью). Если сопоставить количество страниц романа, развивающих сюжетную линию, с количеством страниц, посвященных описанию внутренних переживаний героев (за вычетом жанрово необходимых «популяризаторских» описаний), то последние будут иметь очевидный перевес. По сути, главная фабула романа — это не само путешествие, а те тревоги, волнения, настроения и эмоции, которые рождаются в душах героев в процессе его осуществления. Единственным героем, чьи чувства остаются скрытыми от нас, оказывается Брусков, но интенсивность его внутренних переживаний иллюстрируется попыткой суицида, которую он совершает в конце путешествия. Характеризуя это произведение, необходимо сказать еще об  одном. Как и  последний роман Беляева, оно было написано в  конце 1930-х годов — в  канун грандиозных советских репрессий. Страна была в преддверии великих трагических испытаний, и наверняка это как-то чувствовалось, это можно было угадать — по  изменившейся общественной атмосфере, по  тревожным ожиданиям, по тому, что обычно обозначают такими обтекаемыми литературными оборотами, как anything big is coming down, «что-то грозное витало в воздухе» и т. д. Но опять, несмотря на требуемый от советских писателей социальный оптимизм и  несмотря на  соблюдение правил, касающихся внешнего здорового благополучия, многие из них умели не изменять своему призванию и честно отражали реальность, перемещая главный акцент своих произведений в  область скрытого психологического драматизма. Характеризуемые нами писатели кривили душой, развивая фасадную сторону своих сюжетов, но продолжали оставаться честными в интонациях. В каком-то смысле они являлись изобретателями нового литературного приема или даже первооткрывателями нового литературного пространства, которое я рискну обозначить как область инфравербального — чего-то, что узнается и чувствуется читателем помимо слов, что угадывается за их явно предъявляемой артикуляционной отчетливостью. Немного утрируя, это можно было бы уподобить изобретению контрапункта в музыке. Именно там размещалась зона их свободы, их правдивого отношения к жизни. И наконец, замыкающей, а точнее будет сказать, «смыкающей» фигурой нашей тройки писателей является крепкий, устойчивый, К онст а нт и н  И в а но в

205

«земной» Владимир Обручев. Его иногда обвиняли в  тривиальности используемых им литературных приемов, в  избыточном схематизме, отсутствии эмоциональности и  т. д. Но, принимая во  внимание указанные выше ограничения, задаваемые оппозицией макрокосм/микрокосм, это-то и было его главным козырем — «фишкой», позволившей ему остаться в истории литературы, что подтверждается неугасающим интересом читателей к его произведениям.

Поверхность и ее изнанка Утопию нельзя рассматривать в  отрыве от  душевного состояния самих авторов в  момент написания ими их  произведений. То, что иногда называют «болезнью общества», может быть как-то (не всегда напрямую) связано с чьей-то индивидуальной «болезнью»  — тем, что конфузливый психонормирующий дискурс называет девиациями. И тогда один «больной» пытается «лечить» другого. Поэтому будет совсем не лишне обратить внимание на отдельные эпизоды индивидуальных биографий авторов рассматриваемых нами романов. Обручев — это писатель с уверенной земной походкой. Исследователь-геолог, академик, обладатель множества премий и наград, он разительным образом отличался от предыдущих двух авторов с точки зрения эмоционального равновесия и житейской благоустроенности, но в литературе он был таким же маргиналом, как и  его упомянутые выше менее удачливые сподвижники. Тем не менее свое первое фантастическое произведение — роман «Плутония» — он пишет в весьма схожих обстоятельствах неопределенности, накануне революции, в разгар Первой мировой войны, в 1915 году. Будучи человеком рационального склада, Обручев эксплицитно формулирует цели, которые он ставил перед собой при написании этого произведения: Изучением форм… минувшей жизни, их особенностей, условий существования и причин изменения, вымирания одних, развития и совершенствования других занимается отрасль науки, называемая палеонтологией. Ее изучают в некоторых высших школах. Но и каждому человеку интересно получить хотя бы общее представление о формах и условиях минувшей жизни. Эту задачу и попытался я решить в написанной мною книжке в виде научно-фантастического романа67. 67. Обручев В. А. Плутония; Земля Санникова. М.: Правда, 1988. С. 23.

206

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Это предисловие было составлено в 1955 году, спустя сорок лет после написания романа, и  никто не  может дать гарантии, что в то далекое время Обручев не думал и не чувствовал иначе. Очевидно, однако, что он был страстным путешественником. Похоже, что тяга к перемене мест не покидала его до самых последних лет его жизни. И попытка найти воображаемые пространства, куда еще не ступала нога человека, могла выражать его вполне субъективно мотивированную устремленность, пытающуюся насытиться хотя бы воображаемыми ландшафтами и пейзажами. К тому же вынужденный временный «простой» (по всей видимости, связанный с войной) и вызванный этим сенсорный голод вполне могли спровоцировать его на реализацию давно задуманного литературного замысла, на который у него раньше просто не хватало времени. Точное, со знанием дела описание особенностей быта странствующих людей, дорожных обстоятельств, с которыми им приходится сталкиваться на пути к намеченной цели, выдают в нем опытного путешественника. Как и в романе Адамова «Победители недр», насыщенном реминисценциями о геологической истории Земли, взгляд Обручева обращен в прошлое, только не в геологическое, а в биологическое. И тот и другой эксплуатируют эффект «отскока». Констатированная со строгой картографической аккуратностью завершенность Земли и  принципиальная невозможность совершения дальнейших географических открытий становятся препятствием, отразившись от которого, писательская фантазия начинает двигаться в обратном направлении, вовлекая в повествование четвертое измерение — время. Экспедиция, о которой идет речь, — это путешествие в прошлое. Указанная инверсия происходит не одномоментно. Она надиктовывается исподволь. Сначала Обручев выбирает один из самых труднодоступных участков земной поверхности — малоизвестную землю в Ледовитом океане, лежащую далеко за полярным кругом. Затем он заставляет путешественников пройти через ряд испытаний и некоторую ментальную разлаженность, вызванную тем, что показания научных приборов — инструментов, позволяющих квантифицировать тончайшие колебания эффектов чувственного восприятия, — вдруг начинают противоречить вышколенному в строгой академической традиции здравому смыслу. Эта традиция настолько сильна и авторитетна, что готова отнестись как к оскорблению к тому, что столбик ртути в трубке оказался смещенным на несколько миллиметров не в ту сторону, в какую ему следовало бы сместиться. После продолжительного подъема атК онст а нт и н  И в а но в

207

мосферное давление не понижается (как того следовало бы ожидать), а, наоборот, становится выше. Стрелка компаса показывает не на север, а на юг. Полярное солнце вдруг застывает в зените и не подает никаких признаков движения. Все это связано с тем, что экспедиция перешла на обратную сторону земной коры, но не подозревающие об этом ее члены, особенно в высшей степени подготовленные научные специалисты, испытывают смятение и впадают в состояние, близкое (но только близкое) к панике: Как только юрта была расставлена, Боровой вынул свои приборы; кипятильник показал +128°. Боровой сочно выругался и плюнул. — Единственное объяснение, что в этом провалище неприменимы физические законы, установленные для земной поверхности, и нужно вырабатывать новые, — сказал Каштанов. — Легко сказать вырабатывать, — сердился Боровой. — На лету их не выработаешь! Сотни ученых десятки лет трудились, а тут все идет насмарку, словно на другой планете. Я не могу примириться с этим и готов подать в отставку!68

— Можно подумать, что мы находимся под тропиком в  день летнего солнцеворота или под экватором во время равноденствия! — сказал он после наблюдения. — Какую широту прикажете записать? Хоть убейте, я не понимаю, где мы находимся и что вокруг нас происходит. Мысли в голове путаются, и все кажется каким-то странным сном!69

Идея пустотелости Земли отнюдь не  нова. И  ее давнее происхождение свидетельствует о  том, что у  нее были, скорее всего, не  только рациональные основания. Когда Королевское общество заказало портрет ставшего, наконец, королевским астрономом Эдмонда Галлея, он был изображен на нем с полой Землей в руках (отголосок его юношеских исканий, когда он, совершая трансконтинентальное путешествие, пытался понять природу земного магнетизма с помощью измерений магнитного уклонения). Но это, пожалуй, единственный случай, когда гипотеза полой Земли была поддержана ученым, принадлежавшим к научной элите. Все остальные ее приверженцы, являвшиеся чаще всего новоиспеченными мистагогами, использовали ее как инструмент религиозной агитации либо, если мы говорим о фантастах, как литературный прием, обеспечивающий относительно простой 68. Там же. С. 64. 69. Там же. С. 73.

208

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

способ «изъятия» героя из привычных для читателя житейских обстоятельств. В целом этот роман Обручева, как и следующий («Земля Санникова»), является апологией властного поступательного движения цивилизованной расы. В нем чувствуется воля к преодолению всего необычного, упорство в подчинении парадокса (естественного, хотя и случайного попутчика любого познания) нормирующей власти уверенного в  своих силах обученного европейца. Этот европеец — не одиночка. Он встроен в мобилизующие дисциплинарные (и  одновременно дисциплинирующие) схемы и ощущает поддержку целой армии своих соратников как нынешнего, так и нескольких предшествующих поколений. Он хорошо вооружен и готов подчинить себе весь мир. Он убежден, что если вдруг попадет в нелегкое положение, то помощь обязательно прибудет, а если на переднем крае окажется не он, а кто-нибудь другой из его единоверцев, то он станет в первые ряды добровольцев, готовых незамедлительно двинуться на подмогу. В романе такая подмога приходит со стороны организатора этого путешествия, геофизика и астронома Николая Иннокентьевича Труханова, снабдившего экспедицию письмом, которое было предписано открыть в том случае, если ее участники очутятся «во время путешествия по Земле Нансена в безвыходном положении» или будут «в недоумении и не в состоянии объяснить себе то, что» они «увидят вокруг себя, не будут знать, что предпринять дальше»70. После разъяснений, изложенных в письме Труханова, все становится на свои места, и путешественники заново включаются в порождающие схемы своих дисциплинарных машин, просеивая сквозь мелкое сито любезных их сердцу классических таксономий увиденные и собранные ими образцы фауны, флоры, геологических пород и климатических характеристик. Здесь и  в  помине нет терзаний, мучавших героев Григория Адамова, когда они, будучи практически погребенными заживо, оставшись один на один с тяжелым безмолвием негостеприимных земных недр, задают друг другу «вечные» атеистические вопросы о смерти, вечности, о том, что если суждено встретить смерть, то как это лучше сделать — покорно дожидаясь ее приближения или открыв до отказа все кислородные краны, уснуть вечным сном после безмятежного веселья? Не зная, куда подвинуть гирьку весов — в сторону собственного величия или в сторону ничтожности, — они проходят долгий мучительный путь 70. Там же. С. 52.

К онст а нт и н  И в а но в

209

(включая попытку суицида одного из членов экипажа), прежде чем возвратиться к правильной позиции правоверного марксиста. У Обручева все не так. Максимум эмоционального напряжения его героев выражается в ругани. «Смачно выругался» — вот пик их ментальной разбалансированности. Но, как правило, решение и выход из затруднительного положения быстро находятся, возвращая героев к их привычным трудам и дням, которые они достойно несут на себе как естественное «бремя белого человека». Здесь и в помине нет тех пограничных состояний, о которых пишет Адамов. Еще одна особенность и еще одно отличие. В романе Обручева почти нет женщин. Если они и появляются, то только в виде этнологического материала. Видимо, по старой доброй привычке экспериментаторов раннего Нового времени он относил их к категории природных явлений, а  не  социальных существ. С  еще большей явственностью эти сексистские настроения обозначаются в  «Земле Санникова», где именно женщины-аборигенки в первую очередь проявляют симпатии к чужеземцам (и, вероятно, симпатии не только абстрактно-платонические). Здесь нет пресловутого «женского вопроса», который, кстати, довольно остро поднимается у  Адамова. Когда в  связи с  малым запасом кислорода возникает потребность в эвакуации, то командир снаряда принимает благородное решение отправить на поверхность сначала «детей и женщин», но наталкивается на возмущенное возражение со стороны единственной женщины, входящей в  состав экипажа (высказываемое, правда, в  лицо не  командиру, а своему «сопернику» — Брускову, решившему «принести себя в жертву» ради нее): — Кажется, за время нашей экспедиции я не давала повода делать различие между нами. Я работала наравне с вами, я подвергалась тем же опасностям, я физически здорова, сильна и закалена не менее, если не более, чем ты… Почему же ты теперь вытащил из сундуков прошлого это пыльное рыцарское знамя и размахиваешь им, даже не спрашивая моего мнения? Кто дал тебе право говорить за меня и диктовать Никите правила рыцарского поведения?71

Малевская побеждает. Первым на  поверхность отправляется именно раненый Брусков. 71. Адамов Г. Победители недр. С. 261.

210

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Может показаться странным, что я включил путешествие, совершаемое героями произведений Обручева, в разряд космических. На первый взгляд, это вполне земная история. Но при ближайшем рассмотрении, особенно в  романе «Плутония», можно выявить ряд признаков, которые не  позволяют отнести его ни к какой другой категории. Если вспомнить те положения, которые я излагал во вводной части статьи, то станет понятно, что если не  все, то  большинство из  них так или иначе присутствуют в этом произведении. Мы говорили, что воображение космического фантаста конца XIX — начала XX века испытывало тенденцию устремляться за пределы сомкнувшегося земного мира. И простейшим вариантом такого перемещения было движение вдоль вертикали — вверх или вниз. Казалось бы, герои Обручева путешествуют по  поверхности Земли, но… Зона их  путешествия выведена за пределы картографированного мира. В «Плутонии» они в буквальном смысле оказываются «на краю» Земли, проникая на обратную сторону ее поверхности. Далее их путешествие — это движение не только в пространстве, но и во времени, причем в направлении прошлого. Временная шкала в данном случае задается реверсивной последовательностью сменяющихся биологических видов. Кроме того, в процессе путешествия герои испытывают некоторую ментальную разлаженность, хотя и контролируемую. На наш взгляд, налицо вполне достаточный набор типичных признаков космического путешествия.

Заключение Итак, пришло время платить по счетам. Мне нужно каким-то образом обосновать то, что я с задорной самоуверенностью постулировал при переходе к предметной части этой работы, а именно что романы Беляева, Адамова и  Обручева образуют «ортонормированный базис» советского космического воображения. Можно, конечно, отделаться отговорками, что они действительно, по факту, являлись первыми крупными советскими космическими фантастами, а следовательно, все остальные были только их продолжателями и так или иначе были вынуждены принимать во внимание то, что нарисовало воображение их канонических предшественников. Но, мне кажется, этот тезис может иметь и более глубокое обоснование. Прежде всего следует обратить внимание на  то, что, в  отличие от западной традиции описания подобного рода воображаемых путешествий, они писались не одним, а тремя различными К онст а нт и н  И в а но в

211

авторами. Если, скажем, у Верна и Берроуза так или иначе затронуты все три космические зоны, то в советской фантастике происходит своего рода «разделение труда». Беляев ничего не пишет о подземных путешествиях, а Адамов — о полетах в космическое пространство. Обручев тоже поглощен только земной поверхностью. И хотя он сам признавался, что хотел исправить ошибки романа Верна «Путешествие к центру Земли», его герои путешествуют не к центру, а перемещаются вдоль земной поверхности, хотя и с обеих ее сторон. Если ввести такую категорию, как пространство космического воображения, то можно постулировать следующее правило. У западных авторов это пространство присутствовало внутри писательского сознания, в то время как у советских — вне его. Если прибегнуть к радикальному обобщению, то можно даже предположить, что космическое воображение охватывало весь советский социум и поэтому было для советского человека не внутренней, а внешней реальностью. И внутри этой реальности можно было двигаться только в каком-то одном направлении. Иначе как объяснить то, что ни у одного из советских фантастов мы не обнаруживаем того, что легко репрезентировалось в произведениях западных авторов: умения с более или менее равным талантом использовать интуиции всех трех перемещений — небесных, подземных и поверхностных? Таким образом, если говорить о  каких-то  фундаментальных преобразованиях, происходящих в этом пространстве, которые, как мы отмечали выше, маркируют своеобразные рубежи в  истории человечества, то следует отметить: в случае «западного человека» они происходили на уровне индивидуальных душ и воль, а для советского человека носили характер внешней принуждающей силы. Микрокосм советского человека не был индивидуализирован. Природные зоны соотносились не с сознанием отдельного человека, а с коллективным мышлением. На первый взгляд, вторая система кажется более простой. Однако в ней, в отличие от первой, «западной» системы, существовал еще один уровень отношения к реальности — личностный, или, уходя от посторонних коннотаций, так или иначе связанных со словом «личность», игровой72. В творчестве советских фантастов всегда можно вычленить второй план, и в этом смысле они более сложны. В их произведениях всегда слышна ирония в отношении к собственному

72. Не отсюда ли ведет происхождение такой типично советский институт, как интеллигентская кухня?

212

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

тексту, если понимать этот термин в его исходном сократовском значении. Помимо этого, есть и  другие отличия. Советская космическая фантастика раннего периода не возвращает героев к их исходным будням. Они всегда в будущем. Собственно, отсутствует сам этот зигзаг перемещения туда и обратно. Если кто и совершает такое челночное путешествие, так это сам читатель, которому предлагается стать на время частью космического вымысла, что тоже не противоречит обозначенной выше диспозиции. Автор, действуя «внутри» пространства космического воображения, как бы набирает попутчиков для путешествия, в  ходе которого он намерен посетить своих воображаемых героев. Герои остаются там, где они и были с самого начала, но читатель вынужден вернуться. Это на его долю приходятся разочарования и ностальгические воспоминания, которые по закону жанра должны были бы остаться в самом романе — у его грустных и слегка разочарованных персонажей. Этот мотив был с удивительной тонкостью отслежен в первой экранизации романа Толстого «Аэлита», разительно отличающейся от авторского замысла. Герой фильма инженер Лось становится рабом собственной мечты. Все его путешествия — лишь игра его расходившегося воображения, бред, который на какое-то время замещает собой реальность. «Вернувшись» из своего экстатического путешествия, Лось решительно уничтожает все чертежи проектируемого им межпланетного корабля и решает посвятить себя исключительно земной, полезной инженерной работе. Откуда берется этот коллективный советский микрокосм? Я понимаю, что ступаю на территорию, давно и надежно обустроенную многими авторитетными авторами, пишущими о том, как советский образ жизни влиял на космическое мировосприятие73. И тем не менее мне придется сделать это, прибегнув к термину, который уже неоднократно звучал в  этой работе, — к  колониализму. Строго говоря, слово «колониализм» надо писать с большой буквы, поскольку оно обозначает не столько политический или социальный процесс, сколько эпоху — нечто, что охватывает все проявления человеческой жизни без исключения и тоталь 73. К числу наиболее ярких из них я бы отнес Владимира Паперного, Нину Тумаркин, Михаила Рыклина, Леонида Кациса, а также авторов тематического номера журнала «Искусство» (1988, № 10). Дискуссии подобного рода были чрезвычайно популярны непосредственно после распада СССР.

К онст а нт и н  И в а но в

213

ным образом меняет отношение человека к реальности. В этом смысле Колониализм сродни таким понятиям, как Возрождение, Новое время, Просвещение. У любой эпохи есть завершение, как правило маркируемое появлением сочинения или автора (авторов), в котором логика доминирующего типа мышления доведена до последнего разоблачительного предела. Для эпохи Просвещения таким автором стал Мальтус, убедительнейшим образом показавший, что строгое следование идеалам Просвещения имело бы последствия, которые способны шокировать даже самые черствые атеистические умы. Для Колониализма таким автором стал Маркс, писавший о воцарении Коммунизма на всей планете. С одной стороны, это не что иное, как продолжение колониальной экспансии, то есть экстраполяция нового набора генерализаций на весь земной мир; с другой — завершение этого процесса привело бы к исчезновению субъектов колониальных отношений, а следовательно, и самого Колониализма74. Коммунизм как проект предполагал именно такое дезиндивидуализированное сознание, какое и воплотилось в советском человеке. Здесь опять приходится вспомнить гениальную провидческую фантазию Богданова (Малиновского) о коммунистическом обществе на Марсе: Имя каждого сохраняется до тех пор, пока живы те, кто жил с ним и знает его. Но человечеству не нужен мертвый символ личности, когда ее уже нет… Балласт имен прошлого бесполезен для памяти человечества75.

Развивать эту тему далее означало бы писать еще одну статью. Поэтому я прерву свое рассуждение на этом месте. В заключение добавлю, что, как и многие из тех, кто будет читать эту работу, я пребываю в некотором недоумении по поводу того, что в ее финале вдруг возникли такие общие, казалось бы, уже давно не актуальные и подробно дифференцированные понятия, как «сознание западного человека» или «сознание советского человека». Но что поделать? Именно к таким выводам привел меня поиск, который я осуществлял как мог честно. И если сам характер анализируемого материала индуцировал во  мне пресловутую советскую

74. Другим радикальным примером такого типа мыслительной стратегии является идеология гитлеризма, инвертировавшая вектор колониального захвата, направив его внутрь самих империй. 75. Богданов (Малиновский) А. А. Красная звезда. С. 31‒32.

214

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

иронию, то, пожалуй, в данном случае это будет свидетельствовать скорее о благоприятном прогнозе, чем наоборот. Если же говорить о каком-то «сухом остатке», о том, что нового может дать эта статья в позитивно-историческом смысле — какие незнакомые ранее факты она открыла и на какие явления обратила внимание, — то я бы отметил следующее. Во-первых, было бы чрезвычайно расточительно с точки зрения возможностей, предоставляемых текстами, посвященными воображаемым космическим путешествиям, ограничивать их анализ только литературоведческими подходами. Эти сочинения возникли в  тот исторический период, когда модель организации науки по принципу дисциплинарного деления, в основе которой лежали институты, сформировавшиеся в эпоху активных колониальных захватов, достигла своего логического и исторического завершения. В этом смысле они действительно маркируют весьма важный переломный момент в истории знания и истории культуры в целом. Поэтому указанные сочинения позволяют себя интерпретировать с самых разных точек зрения и с применением самых разных подходов, не только литературоведческих. Во-вторых, материальной основой этого изменения стало физическое замыкание мира земной поверхности, если понимать под физическим непосредственное, деятельное присутствие человека практически в любой точке планеты с широко развитыми возможностями коммуникации и передачи сведений об увиденном и познанном. По сути, это предельно очевидно. Обретение планеты как единого космического целого не могло не поменять мировоззрения. И  только после того, как это случилось, оказалась возможна известная фраза Циолковского: «Земля — колыбель человечества, но нельзя вечно жить в колыбели». После замыкания опыта земной поверхности, после повторного ее обустройства и обживания во вполне обыденном и прагматичном смысле этих понятий вся человеческая трансцендентность оказалась способной к реализации только в направлении вертикали. Именно этим, на мой взгляд, обусловливается обилие произведений о космических путешествиях, «неожиданно» возникших на рубеже XIX–XX веков. В-третьих, содержание этих произведений недвусмысленно свидетельствует о  том, что фантастический космос конца XIX — начала XX века, задаваемый воображением писателейфантастов, вполне аутентично воспроизводил антропоцентрический трехуровневый космос архаичного человека, и главный конфликт фантастических произведений указанного периода — это К онст а нт и н  И в а но в

215

конфликт фатального несоответствия базовых интуиций человеческого мировосприятия и законов, управляющих действительной реальностью. Вся предыдущая история человечества, разворачивавшаяся в локальных обстоятельствах биосистемы очень небольшого космического тела под названием Земля, снабдила нас только тем, что было необходимо для выживания на  этой планете. Например: рецепторы нашей ретины настроены на регистрацию довольно узкого диапазона световых волн, в центре которого обнаруживается частота, соответствующая 555 нанометрам — эффективной температуре Солнца, и, если бы вместо Солнца была какая-нибудь другая звезда, мы видели бы иначе; наше воображение не в состоянии представить четырехмерное пространство-время (нам не нужно было знать о нем, чтобы выжить на нашей планете, конкурируя с другими биологическими видами), поэтому для иллюстрации его необычных свойств приходится прибегать к искусственной редукции, упраздняя одну или даже две пространственные координаты, и т. д. Наши органы чувств обманывают наш разум. Мы — трагически несовершенны. А  потому объективность нашего восприятия и  логичность наших суждений всегда под угрозой. «Другой» находится не где-то далеко, а присутствует внутри каждого из нас в виде сотворившей нас реальности, которая предпочла остаться неузнанной для (возможно, наиболее совершенных) плодов своего творения. Развернутая трактовка перечисленных выше вопросов — это предмет фантастического воображения скорее второй, а не первой половины XX века, но  начало этому качественно новому осмыслению «Себя» было положено на пороге века, причем не только писателями-фантастами, но и многими физиками, математиками, лингвистами, психофизиологами — всеми, для кого взаимодополнительная связка концептов субъективное/объективное имела не  только отвлеченно-философский, но  и  деятельно-практический смысл76. И  если внимательно вчитаться в  фантастические произведения, в  которых описываются космические путешествия, то можно увидеть, что путешествие внутри трех исконно человеческих космических зон в фантастике XX века — это всегда возвращение к  себе самому. Можно найти непрерывность в этом реверсивном движении, нацеленном на поиск «Другого», но в итоге приводящем к собственному Self. 76. Интересные наблюдения на этот счет можно найти в недавней книге: Daston L., Galison P. Op cit. (особенно в пятой главе — Structural Objectivity).

216

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Сначала это Восток для европейцев77, затем инопланетянин для человека, затем неантропоморфное разумное против антропоморфного и, наконец, неантропоморфность, поселившаяся внутри нас самих. (Если опять прибегнуть к кинематографической параллели, это можно проследить в том числе по тому, как меняется сюжет фильма The Thing from Another World (1951) с его знаменитой предостерегающей финальной фразой Keep watching the skies в последующих ремейках с редуцированным названием The Thing (1982, 2011). В-четвертых, надо признать, что идея исчерпаемости природных ресурсов планеты впервые появилась и  была широко растиражирована именно в фантастических произведениях конца XIX — начала XX века. Она носила исключительно гипотетический характер и была необходима лишь для того, чтобы придать убедительность фантазийному нарративу. Вряд ли кто-то из фантастов всерьез помышлял о том, что в довольно скором будущем, а именно в 1960-х годах, эта проблема станет актуальной для самих землян и даже найдет свое институциональное выражение в «Международной биологической программе» ЮНЕСКО (организационно осуществляется с 1964 года; в 1971 году реорганизована в программу «Человек и биосфера»). Фантасты, скорее всего, имели в виду гораздо более далекую перспективу. Однако факт остается фактом: первая рефлексия на эту тему была артикулирована именно авторами фантастических произведений. Содержательно она никак или почти никак не связана с дискуссиями 1960–1970-х годов — точно так же, как содержание космических программ того же периода имело малое отношение к технологическим фантазиям научных фантастов начала века. Здесь возникает множество вопросов о том, как научное воображение связано с конкретной технической реализацией воображаемых проектов, но их подробное обсуждение выходит за рамки настоящей статьи. И наконец, в-пятых, глубина и насыщенность технократических дискуссий с учетом в том числе негативных антиципаций, обнаруживаемых в фантастических произведениях предвоенного периода, дает основание предполагать, что они носили весьма массовый, хотя и «анонимный» характер. Их последующая концептуализация в трудах известных антимодернистов, пик твор 77. И об этом по-прежнему наиболее пронзительно и наиболее точно сказано у Эдварда Саида: Саид Э. В. Ориентализм. Западные концепции Востока. СПб.: Русский Mip, 2006.

К онст а нт и н  И в а но в

217

чества которых пришелся на 1950–1960-е годы (Жак Эллюль, Теодор Адорно, Макс Хоркхаймер и др.), основывалась на настроениях, довольно глубоко укоренившихся в  массовом сознании. Этот вывод можно отнести к наименее очевидным, но столь буквальное совпадение взглядов литературного персонажа доктора Шнирера с идеями Жака Эллюля, впервые опубликованными спустя двадцать лет после написания романа Беляева «Прыжок в  ничто», заслуживает если не  внимания, то  по  меньшей мере упоминания. Библиография Banerjee A. We Modern People: Science Fiction and the Making of Russian Modernity. Middletown, CT: Wesleyan University Press, 2012. Bell D. The Coming of Post Industrial Society. N.Y.: Basic Books, 1976. Centeno M. A. The New Leviathan: The Dynamics and Limits of Technocracy // Theory and Society. 1993. Vol. 22. Iss. 3. P. 307–335. Chartier R. Culture as Appropriation: Popular Cultural Uses in Early Modern France // Understanding Popular Culture: Europe from the Middle Ages to the Nineteenth Century / S. L. Kaplan (ed.). B.; N.Y.; Amsterdam, 1984. P. 229–253. Daston L., Galison P. Objectivity. N.Y.: Zone Books, 2007. Einstein A. Autobiographical Notes // Albert Einstein: Philosopher-Scientist. Vol. 1 / P. A. Schilpp (ed.). La Salle, IL: Open Court, 1970. P. 4–7. Galbraith J. K. The New Industrial State. 4th ed. Boston: Houghton Mifflin, 1985. Glad J. P. Extrapolations from Dystopia: A Critical Study of Soviet Science Fiction. Princeton: Kingston Press, 1982. Griffiths J. Three Tomorrows: American, British and Soviet Science Fiction. L.; Basingstoke, 1980. Gross A. Ladina Bezzola Lambert: Imagining the Unimaginable: The Poetics of Early Modern Astronomy. Review // ISIS. 2002. Vol. 93. № 4. P. 695–696. Hughes T. Networks of Power: Electrification in Western Society 1890–1930. Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1983. Lambert L. B. Imagining the Unimaginable: The Poetics of Early Modern Astronomy. Amsterdam; N.Y.: Rodopi, 2002. North J. Chaucer’s Universe. Oxford: Clarendon Press, 1988. North J. Cosmos: An Illustrated History of Astronomy and Cosmology. Chicago: The University of Chicago Press, 2008. Peirce Ch. S. Three Logical Sentiments // Collected Papers. Vol. 2 / Ch. Hartshorne, Paul Weiss (eds). Cambridge, MA: Harvard University Press, 1960–1966. Planck M. Acht Vorlesungen uber theoretische Physik: Gehalten an der Columbia University in the City of New York im Frühjahr 1909. Leipzig: Hirzel, 1910. Price D. K. The Scientific Estate. Cambridge: Harvard University Press, 1965. Ruyer R. L’utopie et les utopistes. P.: PUF, 1950. Science Fiction Studies. 2004. № 94 (Soviet Science Fiction: The Thaw and After). Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution. N.Y.: Oxford University Press, 1989. Suvin D. Metamorphoses of Science Fiction: On the Poetics and History of a Literary Genre. New Haven: Yale University Press, 1979.

218

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Tropp E. A., Frenkel V. Ya., Chernin A. D. Alexander A. Friedmann: The Man Who Made the Universe Expand. Cambridge: Cambridge University Press, 1993. Withers Ch. W. J. The Social Nature of Map Making in the Scottish Enlightenment, c. 1682 — c. 1832 // Imago Mundi. 2002. Vol. 54. P. 46–66. Worlds Apart. An Anthology of Russian Fantasy and Science Fiction / A. Levitsky (ed.). N.Y.: Woodstock; L.; Overlook Duckworth, 2007. Адамов Г. Победители недр // Он же. Победители недр. Изгнание владыки. Фрунзе: Киргизское государственное учебно-педагогическое издательство, 1958. Аинса Ф. Реконструкция утопии. Эссе. М.: Наследие; Editions UNESCO, 1999. Барт Р. «Наутилус» и пьяный корабль // Он же. Мифологии. М.: Академический проект, 2008. С. 81–82. Беляев А. Вечный хлеб; Последний человек из Атлантиды; Прыжок в ничто; Золотая гора. М.: Правда, 1988. Беляев А. Р. Звезда КЭЦ // Он же. Человек-амфибия; Повести. М.: Правда, 1985. Беляев Александр Романович (1884–1942) // Русская фантастика. URL: http://rusf. ru/litved/biogr/belyaev.htm. Берроуз Э. Р. Дочь тысячи джеддаков. М.: Гелеос, 2002. Бикбов А. Т. Грамматика порядка: историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. Бимель В. Мартин Хайдеггер, сам свидетельствующий о себе и о своей жизни (с приложением фотодокументов и иллюстраций). Челябинск: Урал LTD, 1998. Богданов (Малиновский) А. А. Красная звезда // Богданов (Малиновский) А. А., Лавренев Б. А. Красная звезда. Крушение республики Итль. М.: Правда, 1990. Бритиков А. Ф. Научная фантастика, фольклор и мифология // Русская литература. 1984. № 3. С. 55–74. Бритиков А. Ф. Русский советский научно-фантастический роман. Л.: Наука, 1970. Бруно Дж. Изгнание торжествующего зверя. Самара: АГНИ, 1997. Геллер Л. Вселенная за пределом догмы: размышления о советской фантастике. L.: Overseas publishing interchange, 1985. Дубин Б. В. Литература как фантастика: письмо утопии // Он же. Слово — письмо — литература: Очерки по социологии современной культуры. М.: НЛО, 2001. С. 20–41. Иванов К. В. Небесный порядок. Тула: Гриф и К, 2003. Иванов К. В. Чем мы обязаны фундаментальной науке? // Логос. 2005. Т. 15. № 6. С. 127–134. Искусство. 1988. № 10. Кондильяк. Трактат о системах // Он же. Соч.: В 3 тт. Т. 2. М.: Мысль, 1980. Левтеева Л. Г. Присоединение Средней Азии к России в мемуарных источниках (историография проблемы). Ташкент: ФАН, 1986. Малкин С. Г. Лаборатория империи: мятеж и колониальное знание в Великобритании в век Просвещения. М.: НЛО, 2016. Новые идеи в астрономии: Непериодическое издание, выходящее под ред. проф. А. А. Иванова. СПб.: Образование, 1913–1915. Сб. 1–7. Нудельман Р. Фантастика, рожденная революцией // Фантастика. 1966. Вып. 3. М.: Молодая гвардия, 1966. С. 330–369.

К онст а нт и н  И в а но в

219

Обручев В. А. Плутония; Земля Санникова. М.: Правда, 1988. Ревич В. А. Перекресток утопий: Судьбы фантастики на фоне судеб страны. М.: ИВ РАН, 1998. Рибер А. Сравнивая континентальные империи // Российская империя в сравнительной перспективе: сб. статей. М.: Новое издательство, 2004. С. 33–70. Саган К. Наука в поисках Бога. СПб.: Амфора, 2009. Саид Э. В. Ориентализм. Западные концепции Востока. СПб.: Русский Mip, 2006. Симонова А. В. Формирование космической мифологии как фактора развития научных исследований космоса в СССР и России // Социология власти. 2014. № 4. С. 156–173. Тропп Э. А., Френкель В. Я., Чернин А. Д. Александр Александрович Фридман. Жизнь и деятельность. М.: Наука, 1988. Элиаде М. Космос и история. М.: Прогресс, 1987.

220

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

DREAMS ABOUT JOURNEYS THROUGH SPACE AND THE UNDERWORLD IN EARLY SOVIET SCIENCE-FICTION Konstantin Ivanov. Chief Research Fellow, [email protected]. S. I. Vavilov Institute for the History of Science and Technology of the Russian Academy of Sciences (IHST RAS), 14 Baltiyskaya str., Moscow 125315, Russia. Keywords: Soviet science fiction; colonization; The Other; technocracy; anti-modernism. The paper attempts to explain the increased popularity of stories about imaginary journeys through space and the underworld on the threshold of the twentieth century. Although this literary tradition goes back to Cicero, Macrobius, Dante, and a number of authors from the Early Modern period, the fin-de-siècle upsurge in interest towards this genre was not accidental. The paper traces the background of that genre since ancient times and reconstructs the three-tiered structure of the anthropocentric universe that was formed inside of it. The study offers potential reasons that have enhanced the dreams about traveling to the underworld and outer space at the end of the nineteenth and the beginning of the twentieth century. One of these reasons was the completion of an extensive colonial conquest. With fewer and fewer unmapped and unexplored spaces on the globe, expectations were rising regarding further steps towards the unknown zones of the universe — both upper and lower. The authors who wrote about traveling to the underworld and outer space employed the terms, metaphors, and plots that reflected the experience of colonialism. The author examines a change in the perception of The Other, caused by the above-mentioned social transformation. He tries to show how it was expressed in the literature on the collisions between the earthlings and the aliens. With regard to early Soviet science-fiction, the author considers three representative cases, each of which describe journeys to distinct cosmic zones: the novels by Alexander Belyaev (Space), Grigory Adamov (Underworld), and Vladimir Obruchev (Earth and its inhabited flip-side). The author then proceeds by comparing them with the classical works of Jules Verne and Herbert Wells. In this regard, there is a distinct difference between the structure of the typical Western and Soviet microcosm of accounts. The paper points out a number of technocratic anticipations to be found in novels by pioneering Soviet science fiction writers. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-2-159-220

References Adamov G. Pobediteli nedr [Conquerors of the Underground]. Pobediteli nedr. Izgnanie vladyki [Conquerors of the Underground. The Ousting of the Ruler], Frunze, Kirgizskoe gosudarstvennoe uchebno-pedagogicheskoe izdatel’stvo, 1958. Aínsa F. Rekonstruktsiia utopii. Esse [La reconstrucción de la utopía. Essai], Moscow, Nasledie, Editions UNESCO, 1999. Banerjee A. We Modern People: Science Fiction and the Making of Russian Modernity, Middletown, CT, Wesleyan University Press, 2012. Barthes R. “Nautilus” i p’ianyi korabl’ [Nautilus et bateau ivre]. Mifologii [Mythologies], Moscow, Akademicheskii proekt, 2008, pp. 81–82.

К онст а нт и н  И в а но в

221

Beliaev Aleksandr Romanovich (1884–1942) [Belyaev Alexander Romanovich (1884– 1942)]. Russkaia fantastika [Russian Sci-Fi]. Available at: http://rusf.ru/litved/ biogr/belyaev.htm. Bell D. The Coming of Post Industrial Society, New York, Basic Books, 1976. Belyaev A. R. Vechnyi khleb; Poslednii chelovek iz Atlantidy; Pryzhok v nichto; Zolotaia gora [Eternal Bread. The Last Man from Atlantis. Jump into the Void. Golden Mountain], Moscow, Pravda, 1988. Belyaev A. R. Zvezda KETs [KETs Star]. Chelovek-amfibiia; Povesti [The Amphibian Man; Novellas], Moscow, Pravda, 1985. Biemel W. Martin Khaidegger, sam svidetel’stvuiushchii o sebe i o svoei zhizni (s prilozheniem fotodokumentov i illiustratsii) [Martin Heidegger in Selbstzeugnissen und Bilddokumenten], Cheliabinsk, Ural LTD, 1998. Bikbov A. Grammatika poriadka: Istoricheskaia sotsiologiia poniatii, kotorye meniaiut nashu real’nost’ [The Grammar of Order: Historical Sociology of Concepts That Change Our Reality], Moscow, HSE, 2014. Bogdanov A. A. Krasnaia zvezda [The Red Star]. In: Bogdanov A. A, Lavrenyov B. A. Krasnaia zvezda. Krushenie respubliki Itl’ [The Red Star. The Fall of the Rebublic of Itl], Moscow, Правда, 1990. Britikov A. F. Nauchnaia fantastika, fol’klor i mifologiia [Science Fiction, Folklore and Myths]. Russkaia literatura [Russian Literature], 1984, no. 3, pp. 55–74. Britikov A. F. Russkii sovetskii nauchno-fantasticheskii roman [Russian Soviet Sci-Fi Novel], Leningrad, Nauka, 1970. Bruno G. Izgnanie torzhestvuiushchego zveria [The Expulsion of the Triumphant Beast], Samara, AGNI, 1997. Burroughs E. R. Doch’ tysiachi dzheddakov [A Princess of Mars], Moscow, Geleos, 2002. Centeno M. A. The New Leviathan: The Dynamics and Limits of Technocracy. Theory and Society, 1993, vol. 22, iss. 3, pp. 307–335. Chartier R. Culture as Appropriation: Popular Cultural Uses in Early Modern France. Understanding Popular Culture: Europe from the Middle Ages to the Nineteenth Century (ed. S. L. Kaplan), Berlin, New York, Amsterdam, 1984. P. 229–253. Condillac. Traktat o sistemakh [A Treatise on Systems]. Soch.: V 3 tt. T. 2 [Works: In 3 vols. Vol. 2], Moscow, Mysl’, 1980. Daston L., Galison P. Objectivity, New York, Zone Books, 2007. Dubin B. V. Literatura kak fantastika: pis’mo utopii [Literature as a Science Fiction: the Writing of Utopia]. Slovo — pis’mo — literatura: Ocherki po sotsiologii sovremennoi kul’tury [Word — Writing — Literature: Essays in Sociology of Contemporary Culture], Moscow, New Literary Observer, 2001, pp. 20–41. Einstein A. Autobiographical Notes. Albert Einstein: Philosopher-Scientist. Vol. 1 (ed. P. A. Schilpp), La Salle, IL, Open Court, 1970, pp. 4–7. Eliade M. Kosmos i istoriia [Cosmos and History], Moscow, Progress, 1987. Galbraith J. K. The New Industrial State, 4th ed., Boston, Houghton Mifflin, 1985. Geller L. Vselennaia za predelom dogmy: razmyshleniia o sovetskoi fantastike [Universe beyond Dogma: Reflections on Soviet Science Fiction], London, Overseas publishing interchange, 1985. Glad J. P. Extrapolations from Dystopia: A Critical Study of Soviet Science Fiction, Princeton, Kingston Press, 1982. Griffiths J. Three Tomorrows: American, British and Soviet Science Fiction, London, Basingstoke, 1980.

222

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Gross A. Ladina Bezzola Lambert: Imagining the Unimaginable: The Poetics of Early Modern Astronomy. Review. ISIS, 2002, vol. 93, no. 4, pp. 695–696. Hughes T. Networks of Power: Electrification in Western Society 1890–1930, Baltimore, Johns Hopkins University Press, 1983. Iskusstvo [Art], 1988, no. 10. Ivanov K. V. Chem my obiazany fundamental’noi nauke? [What Honor Do We Owe to the Fundamental Science?]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2005, vol. 15, no. 6, pp. 127– 134. Ivanov K. V. Nebesnyi poriadok [Celestial Order], Tula, Grif i K, 2003. Lambert L. B. Imagining the Unimaginable: The Poetics of Early Modern Astronomy, Amsterdam, New York, Rodopi, 2002. Levteeva L. G. Prisoedinenie Srednei Azii k Rossii v memuarnykh istochnikakh (istoriografiia problemy) [Central Asia’s Integration into Russia in Memorial Sources (Historiography of the Problem)], Tashkent, FAN, 1986. Malkin S. G. Laboratoriia imperii: miatezh i kolonial’noe znanie v Velikobritanii v vek Prosveshcheniia [Empire’s Laboratory: Rebellion and Colonial Knowledge in Great Britain in the Age of Enlightenment], Moscow, New Literary Observer, 2016. North J. Chaucer’s Universe, Oxford, Clarendon Press, 1988. North J. Cosmos: An Illustrated History of Astronomy and Cosmology, Chicago, The University of Chicago Press, 2008. Novye idei v astronomii: Neperiodicheskoe izdanie, vykhodiashchee pod red. prof. A. A. Ivanova [New Ideas in Astronomy: Nonperiodical Publication, Edited by Prof. A. A. Ivanov], Saint Petersburg, Obrazovanie, 1913–1915. Coll. 1–7. Nudel’man R. Fantastika, rozhdennaia revoliutsiei [Science Fiction, Born of the Revolution]. Fantastika. 1966. Vyp. 3 [Science Fiction. 1966. Iss. 3], Moscow, Molodaia gvardiia, 1966, pp. 330–369. Obruchev V. A. Plutoniia; Zemlia Sannikova [Plutonia. Sannikov Land], Moscow, Pravda, 1988. Peirce Ch. S. Three Logical Sentiments. Collected Papers. Vol. 2 (eds Ch. Hartshorne, Paul Weiss), Cambridge, MA, Harvard University Press, 1960–1966. Planck M. Acht Vorlesungen uber theoretische Physik: Gehalten an der Columbia University in the City of New York im Frühjahr 1909, Leipzig, Hirzel, 1910. Price D. K. The Scientific Estate, Cambridge, Harvard University Press, 1965. Revich V. A. Perekrestok utopii: Sud’by fantastiki na fone sudeb strany [Crossing of Utopias: The Destinies of Science Fiction against the Background of Country’s Destinies], Moscow, IV RAN, 1998. Riber A. Sravnivaia kontinental’nye imperii [Comparing Continental Empires]. Rossiiskaia imperiia v sravnitel’noi perspektive: sb. statei [Russian Empire in the Perspective of Comparison: Collection of Articles], Moscow, Novoe izdatel’stvo, 2004, pp. 33–70. Ruyer R. L’utopie et les utopistes, Paris, PUF, 1950. Sagan C. Nauka v poiskakh Boga [The Varieties of Scientific Experience], Saint Petersburg, Amfora, 2009. Said E. W. Orientalizm. Zapadnye kontseptsii Vostoka [Orientalism. Western Concepts of the East], Saint Petersburg, Russkii Mip, 2006. Science Fiction Studies, 2004, no. 94 (Soviet Science Fiction: The Thaw and After). Simonova A. V. Formirovanie kosmicheskoi mifologii kak faktora razvitiia nauchnykh issledovanii kosmosa v SSSR i Rossii [Creation of Space Mythology as a

К онст а нт и н  И в а но в

223

Factor of Scientific Research of Outer Space in the USSR and Russia]. Sotsiologiia vlasti [Sociology of Power], 2014, no. 4, pp. 156–173. Stites R. Revolutionary Dreams: Utopian Vision and Experimental Life in the Russian Revolution, New York, Oxford University Press, 1989. Suvin D. Metamorphoses of Science Fiction: On the Poetics and History of a Literary Genre, New Haven, Yale University Press, 1979. Tropp E. A., Frenkel V. Ya., Chernin A. D. Aleksandr Aleksandrovich Fridman. Zhizn’ i deiatel’nost’ [Alexander A. Friedmann. Life and Activity], Moscow, Nauka, 1988. Tropp E. A., Frenkel V. Ya., Chernin A. D. Alexander A. Friedmann: The Man Who Made the Universe Expand, Cambridge, Cambridge University Press, 1993. Withers Ch. W. J. The Social Nature of Map Making in the Scottish Enlightenment, c. 1682 — c. 1832. Imago Mundi, 2002, vol. 54, pp. 46–66. Worlds Apart. An Anthology of Russian Fantasy and Science Fiction (ed. A. Levitsky). New York, London, Woodstock, Overlook Duckworth, 2007.

224

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Философия как теория рациональности Герберт Шнедельбах

Почетный профессор, философский факультет, Берлинский университет им. Гумбольдта. Адрес: Friedrichstraße 191–193, Berlin 10117, Germany. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: рациональность; разум; постметафизическая философия; теория рациональности. В своей работе автор определяет современное положение философии в условиях ее постметафизической (или, точнее, постидеалистической) стадии развития, и в особенности ее отношение к разуму и рациональности. Автор предпринимает обзор традиционного понимания философии как философии мирового разума исходя из немецкой философской традиции и гегельянства в частности. Отход от традиционной метафизики разума, который был во многом совершен уже во время жизни Гегеля, знаменует собой децентрацию и демифологизацию разума как предмета философии, что особенно отчетливо видно на примере иррациональной метафизики Шопенгауэра, Ницше и экзистенциализма, а также на установке гуманитарных наук, которые в XIX веке оформились в духе эмпирического, а не умозрительного исследования. Возврат к классическому, метафизическому пониманию разума как вселенской сущности более невозможен, и философия утратила при-

вилегированное право исследования разума, поэтому она должна учитывать и опираться на иные контексты исследований разума — от искусственного интеллекта до социальной антропологии. Философия должна стать интердисциплинарной теорией разума. Философия должна поэтому заняться герменевтической интерпретацией проявлений рациональных диспозиций человека, укорененных в языковом априори, и совершить переход к систематической экспликации контекстов рациональности, которая раскрывала бы нормативные правила функционирования разума. Однако ввиду существования множества типов рациональности, несводимых к некому общему знаменателю, автор констатирует невозможность полной экспликации рациональности для всех контекстов, что обеспечивает возможность критики одного типа рациональности с помощью другого. Это означает, что концепт разума и рациональности должен оставаться принципиально открытым.

225

В

С Е говорит в пользу того, «что философия в ее постметафизических, постгегельянских течениях стремится к  точке конвергенции в  теории рациональности»1; если это верно, то речь идет о процессе, который требует объяснения. Часто утверждалось, что западная философия с ее начала и до Гегеля, то есть в эпоху метафизики, была философией разума (Vernunft); для этой характеристики прижилось обозначение «логоцентрический» (Людвиг Клагес). Теперь философия должна, по-видимому, развиться до теории рациональности, и если «философия разума» и «теория рациональности» означали бы примерно одно и то же, то модерновое, постгегельянское развитие философии было бы не чем иным, как возвратом к истокам, воссоединением с традиционным, продолжением давно известного. Но даже будь это так, оставалось бы спросить, почему требуется такое движение вперед (Fortschritt) к уже бывшему (Gewesene). Очевидно, что после Гегеля произошел разрыв с традицией в философском мышлении, ставший причиной того, что новое в целом впредь будет так мало похоже на привычное старое. Теория рациональности вообще может появиться как философская программа, только если постгегельянская философия больше не является по существу или в основе своей философией разума. В этой статье сперва будет описан тот самый разрыв с традицией и эскизно представлены его причины (1); затем будет показано, что теория рациональности, которая должна его преодолеть, не  может состоять в  простом возобновлении философии разума в традиционном смысле, потому что она существует в полностью изменившихся условиях (2); наконец, будут намечены задачи и некоторые основные черты такой философской теории рациональности (3).

Перевод с немецкого Дениса Маслова по изданию: © Schnädelbach H. Philosophie als Theorie der Rationalität // H. Schnädelbach. Zur Rehabilitierung des animal rationale. Vorträge und Abhandlungen 2. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1992. S. 41–60. Публикуется с любезного разрешения издателя. 1. Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1981. Bd. I. S. 16.

226

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

I Обычно гегелевская философия рассматривается как высшая точка западного рационализма, и это оправданно, если придерживаться его текстов дословно. Если мы последуем за Гегелем, то увидим, что разум стал, наконец, абсолютным и после долгого поиска познал и  постиг себя как Абсолют. Все прошлые формы (Gestalten) разумности низведены до лишь предварительных форм разумного Абсолюта. Так звучит самооценка гегелевской системы, и неудивительно, что современникам и потомкам это должно было показаться наглой заносчивостью и безнадежным самообманом. Если присмотреться внимательнее, то нельзя не заметить, что сам Гегель должен был бороться со скепсисом в  отношении разума. В  особенности грандиозные формулировки позволяют распознать, до  какой степени философия абсолютного разума очутилась на  оборонительных позициях. Так, хотя Гегель начинает лекцию о философии мировой истории с  сильных формулировок, он должен, однако, опираться при ее оправдании на способ познания, заранее оговоренный как принадлежащий философии: «разум господствует в  мире, так что, следовательно, и  всемирно-исторический процесс совершался разумно». Но  это принимается Гегелем заранее, когда он говорит о мировой истории. Это может быть «доказано» лишь через «спекулятивное познание»2, которое остается для иных наук недоступным. Так что неудивительно, что этот особый способ познания был оставлен в стороне, и далее науки обратились к своим обычным делам. Что касается образа истории, то получившие историческое и научное образование в XIX веке охотнее придерживались позиции тех историков, которым гегелевская философия истории должна была показаться странным курьезом и отталкивающим примером3. Но было бы ошибочно на гегелевское философское высокомерие возлагать ответственность за окончание эпохи философии разума в XIX веке. Хотя так может показаться, подобный исход это высокомерие не вызвало, но лишь ускорило. Долгожданный «крах идеализма», ко 2. Гегель Г. В. Ф. Лекции по философии истории. СПб.: Слово о сущем, 1993. С. 64 (в оригинале: daß die Vernunft die Welt beherrscht, dass es also auch in der Weltgeschichte vernünftig zugegangen ist (Hegel G. W. F. Die Vernunft in der Geschichte. Hamburg: F. Meiner, 1955. S. 28)). 3. Ср.: Schnädelbach H. Philosophie in Deutschland: 1831–1933. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1983. S. 51f, 89f.

Г е р б е р т  Ш н е д е л ь б а х

227

торый в действительности был отказом общего сознания (allgemeines Bewusstsein) от него и поворотом к истории и эмпирической науке, лишь делает очевидным то, что давно давало о себе знать: децентрацию (Dezentrierung) разума в миро- и самосознании Нового времени. То, что последовало за  идеализмом, не  было больше философией разума; это были метафизика иррационального (Артур Шопенгауэр, Фридрих Ницше и философия жизни), экзистенциальное мышление и  затем натурализм и  объективизм всех разновидностей. Общее в них то, что разум не отрицается и не полностью обесценивается, лишь отходит на второй план. Он более не ядро и не сущность, но поверхность, симптом, эпифеномен, зависимая переменная, функция того, что сущностно не  является разумом. Для Шопенгауэра интеллект — свет, который слепая воля навязала себе, и орган жизни и выживания ее объективации — «человека»; Ницше, Зигмунд Фрейд, вся философия жизни и философская антропология последовали ему в этом. Отсюда до натурализма, который принимает разум за естественный факт среди других, как, например, результат эволюции (эволюционная эпистемология), остается лишь один шаг, благодаря которому отбрасывается еще и метафизика иррационального. (Социологизм, сводящий разум к  социальному факту, есть лишь разновидность натурализма.) Когда экзистенциалистская традиция от Сёрена Кьеркегора до Мартина Хайдеггера объявляет неподлинным то, что немецкий идеализм раскрыл как сущность человека, а  подлинное человека видит в чистом экзистировании, выборе и решении, она только подтверждает децентрацию разума, хотя и  под знаком свободы, чему натурализм, как кажется, не  придает значения. Философии ценностей и новые онтологии, напротив, пытаются позитивно указать новый субъект-независимый центр мира и человека, из которого затем должен пролиться свет на человеческий разум; идет ли речь при этом об идеальной значимости ценностей (Gelten von Werten), об объективных ступенях бытия или о «просветах» (Lichtungen) самого бытия — как допрашивающий, разум имеет меру (Maß) не в самом себе, но должен следовать чужой мере, чтобы быть собой. Таким образом, после Гегеля разум окончательно оставил центр философии, потому что он больше не  считался (galt) центром мира и человека. Эта децентрация имеет долгую предысторию, в  которой разумный абсолютизм немецкого идеализма был лишь эпизодом, неудавшейся попыткой повернуть 228

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

тренд вспять. Речь при этом идет не о простом отходе от разума, но  о  ряде попыток его демифологизировать. Выражением «демифологизация разума» обозначается процесс потери разумом его объективного «бытия по себе» (Ansichsein), где он, как и все мифические инстанции и силы, сводится к чему-то чисто человеческому. Такая демифологизация разума является аспектом диалектики Просвещения: само все время пребывавшее под знаком разума, оно теперь обращается само против себя в своих квазимифических формах (Gestalten). После Гегеля диалектика Просвещения теперь берется еще и за сам просвещающий разум (aufklärende Vernunft) и угрожает в итоге оставить его позади. Макс Хоркхаймер более чем 40 лет назад пытался обрисовать историю демифологизации разума и ее угрожающие результаты4, причем различал субъективный и объективный разум, и, упрощенно говоря, описывал процесс субъективации разума как путь к его полной инструментализации. Объективный разум — логос, основное понятие умопостигаемых мировых структур, великий закон космоса, в который верила Стоя и с помощью которого христианская метафизика пыталась интерпретировать свою веру. Еще Гегель говорит о нем как об «изображении бога… перед созданием мира и конечного духа»5. Субъективный разум, напротив, является тем, что делает возможным и составляет разумность действительных людей. Они считаются (gelten) свободными тогда, когда их  разум стал чисто субъективным, то есть независимым от объективно предзаданных структур и норм. Реконструкция Хоркхаймера требует многосторонней модификации, однако она все еще имеет большую объяснительную силу. Прежде всего нужно в понятии различать субъективацию объективного разума. Когда христианская теология восприняла античную метафизику логоса, она подчинила его персонально помысленному Богу (ср. начало Евангелия от Иоанна), что было

4. Ср.: Horkheimer M. Kritik der instrumentellen Vernunft [The Eclipse of Reason] / A. Schmidt (trans.). Fr.a.M.: S. Fischer, 1967. 5. Darstellung Gottes… vor Erschaffung der Welt und eines endlichen Geistes (Hegel G. W. F. Wissenschaft der Logik I // Theorie-Werkausgabe. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1969. Bd. 5. S. 44). Ср. перевод по изданию в серии «Философское наследие»: «Можно поэтому выразиться так: это содержание есть изображение бога, каков он в своей вечной сущности до сотворения природы и какого бы то ни было конечного духа» (Гегель Г. В. Ф. Наука логики. М.: Мысль, 1970. Т. 1. С. 103).

Г е р б е р т  Ш н е д е л ь б а х

229

полностью чуждо греческому мышлению. Связанное с этим переистолкование можно рассматривать как объективную субъективацию объективного разума. Рационалистическая метафизика, которая начинается с проведенной Декартом редукции всего объективного к субъективному через методическое сомнение, полагает, напротив, что может обнаружить на месте субъективного разума объективные состояния разумного (objektive Bestände des Vernünftigen): врожденные идеи и их транссубъективный контекст. Без этой традиции Кант никогда бы не осмелился основывать объективность на чистой субъективности, что возможно, лишь если субъективные условия возможности познания и морали обладают собственной априорной объективностью. Здесь важно, что субъективную субъективацию разума, то есть его сведение к способности естественного человека, уже саму можно рассматривать как начало истории децентрации разума. Спуск от онтотеологии к антропологии разума ведет прямо к его маргинализации, когда действительный человек, как он есть, не может понимать себя как центральную точку и меру объективнонеразумного универсума. Развертывание эмпиризма подорвало утопический взгляд Фрэнсиса Бэкона и Рене Декарта на человека как на «мастера и хозяина природы». Критика врожденных идей (Джон Локк) лишает человеческое сознание всего, что могло бы его связывать с объективным царством вечных истин; благодаря этому сам разум становится высшим проявлением (Inbegriff) формальных способностей и навыков6, которые — в этом отличие от Канта — сами понимаются как эмпирически приобретенные и образованные в эмпирических условиях. Эмпирическая интерпретация разумного априори в целом, то есть его формальных и материальных аспектов, уже подготавливает, таким образом, специфический образ децентрированного разума, который отличает современную философию (Philosophie der Moderne) после Гегеля. Если субъективный разум в целом находится в апостериорных условиях, то попытки вернуть объективность посредством его рефлексивного самоудостоверения (Selbstvergewisserung) будут несостоятельны. После того как в XIX веке обыденное философское сознание оказалось пропитано эмпиризмом, попытка абсолютного идеализма усовершенствовать кантовское априори до  новой метафизики и  даже до  философии

6. Cм.: Sprecht R. Die Vernunft des Rationalismus // Rationalität. Philosophische Beiträge / H. Schnnädelbach (Hg.). Fr.a.M.: Suhrkamp, 1984. S. 70f.

230

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

абсолютного разума должна была казаться удачно преодоленным мыслительным заблуждением. Эмпиристская интерпретация человеком себя как естественного, исторического и социального существа, без участия или опоры на высшее метафизическое бытие или смысл, привела к окончанию очерченной здесь истории децентрации человеческого разума, чья демифологизация — часть демифологизации самого человека при расставании со старой метафизикой. То, что кажется в  перспективе немецкой истории философии большим постгегельянским разрывом с  традицией, в  действительности является окончательной победой эмпирической формы мышления над метафизической. В  Германии эта победа была задержана кратким периодом высокой значимости абсолютного идеализма. И это действительно (gilt) лишь для философии, в то время как довольно плавно проходило переформирование всех наук в  эмпирические научные исследования (Forschung)7. Эмпиризация не является делом только естественно-научных дисциплин, презрительно смотревших на  идеалистическую философию сверху вниз. Также и науки о духе, среди которых психология, философия права, истории, искусства и  религии, отмежевываются от  гегелевской «философии духа» с помощью их собственной эмпирии. Кроме того, они пытаются отделить свою эмпирию от естественно-научной с помощью терминов «понимание», «интерпретация», «рассказ» и  т. д. Неудивительно, что этот процесс скоро захватывает и сам разум. В  эмпирическом климате научное самоудостоверение разума не  может больше быть делом чистого размышления. Здесь разум повсеместно выходит на  объективную сторону эмпирических исследований — как предмет исторических, герменевтических, психологических, социологических и  биологических исследований человека. И возникает вопрос: что могут философы, которые сами преимущественно стали гуманитариями (Geisteswissenschaftler), то есть историками философии и интерпретаторами текстов, внести дельного в  изучение темы «разум», кроме указаний, что вот это и вот это в той или иной ситуации тем или иным мыслителем в некоем тексте понималось под разумом. Насколько, таким образом, разум вообще является философской темой?

7. См.: Schnädelbach H. Philosophie in Deutschland. S. 94f.

Г е р б е р т  Ш н е д е л ь б а х

231

II Итак, история децентрации разума через его прогрессирующую демифологизацию ведет в  послегегельянских условиях к  угрожающей потере самого разума как предмета философии. В этой ситуации заслуга кантовского движения и неокантианства, возникших в середине XIX века, в том, что они указали на принципиальные границы научной объективируемости разума, и это указание неизменно актуально. Он не является просто объектом среди других объектов наук, потому что мы имеем дело с тем, что впервые делает возможной научную объективность. Так, можно и сегодня успешно опровергать редукцию разума до предмета эмпирического и исторического исследования с опорой на Канта. Однако это не приведет к пересмотру метафизических результатов истории децентрации разума. Мы не можем снова проложить путь от критицизма Канта назад к гегелевской абсолютной философии разума, однако кантовский «критический путь» самоудостоверения разума остается открытым в преддверии всех научных и теоретических объективаций. Но если мы также не поддаемся самозабвенной самообъективации того, что всегда предваряет любую научную объективность в  качестве ее «условия возможности», в таком случае не найден ответ на вопрос, как мы можем увидеть себя на этом пути разума и в качестве чего мы предстанем разуму. Как при этом мы делаем разум философской темой после конца идеализма? Сперва мы должны придерживаться результата истории демифологизации разума, то  есть мы не  можем больше его мыслить как субстанцию, структуру или высшее проявление (Inbegriff) всегда действующих закономерностей, причем неважно, относится ли это к объективной или исключительно субъективной области. Разум не  является сущностью или основным законом космоса, истории и человеческой души. Разум остается нам лишь в качестве человеческой способности быть разумным; следует скорее говорить о разумности, чем о разуме, и тут сразу охотнее произносят слово «рациональность». Рациональность как способность рационального мышления, познания и действия реальных людей всегда уже предпослана, когда мы говорим о рациональных мыслях, аргументах, теориях, познаниях, действиях и последствиях действий; я утверждаю, что в остальном мы говорим о рациональности лишь в переносном смысле. Без актуализации человеческой предрасположенности (Disposition), которая называется рациональностью, нет ничего рациональ232

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ного в мире. Все остальное есть плохая метафизика и вводящая в заблуждение метафорика. Термин «рациональность» говорит за себя также по следующей причине. В немецкой традиции мы со времен Канта привыкли терминологически различать рассудок (Verstand), разум (Vernunft) и способность суждения (Urteilskraft). И хотя Кант обозначает иногда эту область в совокупности как разум, во избежание недоразумений нужно выбрать более широкий термин, а именно «рациональность» как выражение диспозиции. Таким образом, это предварительное семантическое прояснение ведет к выводу, что традиционная философия разума возможна лишь как философская теория рациональности. Мы определяли раньше философское через процесс самоудостоверения того, что каждый раз уже лежит в основании научной объективации как рациональное. На языке нашей философской традиции это называется рефлексией. Теория рациональности не является философской per se, потому что разум и рациональность, как мы видели, относятся также к сфере других наук. Она станет таковой, если она будет рефлексивной теорией рациональности. Таким образом, философской характер теории рациональности будет определяться тем, что такое рефлексия — философская рефлексия8. Изначально термин «рефлексия» был метафорой из оптики, где он обозначал отражение луча света через рефлектирующий посредник (reflektierendes Medium), например зеркало. Образно говоря, рефлексия представляет собой обращение потока внимания, обычно направленного на предметы, — назад, на само внимающее сознание (aufmerksames Bewusstsein), благодаря чему оно делается заметным для самого себя. Все процессы сознания, которые могут быть описаны как процессы рефлексии, имеют всегда одну и ту же форму: внимание, направленное на  внимание, сознание сознания (самосознание), восприятие восприятия, мышление мышления и т. д. Основная форма рефлексии — «само…», то есть обращенность на самое себя (Selbstrückbezug), самореферентность сознания и познания в самосознании и  самопознании. Итак, если верно, что философская специфика теории рациональности состоит в том, что она самореферентна, то вторым шагом нужно прояснить, как осуществляется такая самореференция и что при этом следует от нее ожидать. 8. См.: Idem. Reflexion und Diskurs. Fragen einer Logik der Philosophie. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1977.

Г е р б е р т  Ш н е д е л ь б а х

233

В истории философии размышление о рефлексии имеет долгую традицию, которая восходит к Платону. Очевидно, феномен самореферентности мышления, который должен предполагаться, чтобы о нем вообще можно было задуматься, уже давно привлекает внимание мыслителей. При этом постоянно вставал вопрос, может ли сознание относиться к себе напрямую и при этом непосредственно себя постигать или это возможно лишь косвенно, то есть через опосредование (Vermittlung) отражающего посредника, говоря в рамках приведенной нами аналогии. Предполагает ли самосознание предметное сознание или нет? В философии Нового времени непосредственная рефлексия называлась также интроспекцией, то  есть философское познание описывалось как всматривание сознания в себя, например у Рене Декарта и Эдмунда Гуссерля. Другие философы настаивали на том, что такая рефлексия неосуществима и что сознание может найти и познать себя лишь в том, чем оно не является непосредственно, но что оно производит, — так считали Локк, Кант и Гегель. Это разногласие имеет значение также для философской теории рациональности в условиях современности. Речь при этом идет о том, можем ли мы удостоверить (versichern) нашу рациональность непосредственно или на обходном пути, в исследовании другой области, которая, однако, указывает на нее. Это ведет к альтернативе «интуиция или реконструкция». Интуитивный метод (Verfahren) состоит в попытке найти и постичь искомое прямо и непосредственно, в то время как реконструкция идет косвенным путем. Уже Кант знал, что открыт лишь косвенный путь. Интуитивное и интеллектуальное созерцание (Anschauung) как прямое самонаблюдение деятельного интеллекта, которому пытались проложить путь Фихте и Шеллинг, он опроверг бы как догматическое и фантастическое. Согласно Канту, требуется «путеводная нить» (Leitfaden), чтобы ориентироваться в лабиринте нашего сознания и иметь возможность представлять разумность и разум, причем он использовал в качестве такой путеводной нити действительность теоретического и  практического разума в  логике, науке и морали. В этих областях разум действителен (wirklich), согласно Канту, и остается лишь спросить, как это возможно. Этот розыск «условий возможности» того, что можно понимать как действительность разума, является реконструкцией этой действительности из условий возможности. Таким образом, речь идет о круговом методе, для интерпретации которого была создана фигура «герменевтического круга». Но Кант не только герменевтик разу234

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ма, но и его критик, поскольку вся действительность разума может быть оспорена, что означает постоянное присутствие скептицизма в философии разума и невозможность догматического самозавершения. Неоспоримое право скепсиса здесь развеивает догматический «сон», и это означает, что действительность разума, на которую должна опираться его философская реконструкция, сама доступна и поэтому не может считаться мерой или критерием разумного. Если Кант прав, то сегодня философская теория рациональности возможна лишь как критическая герменевтика феноменов, которые мы в первом приближении должны по праву рассматривать как актуализации рациональных диспозиций человека. Из этих актуализаций мы должны реконструировать то, что составляет эту предрасположенность, потому что они являются «условиями возможности» рационального. Но, кроме авторитета Канта, мы должны так поступить и по другой причине. Вспомним уже сказанное. Философия после Гегеля больше не является преимущественно философией разума; она критична в отношении разума в смысле критики западного фундаментального рационализма, которую она формулирует во имя воли, экзистенции, ценностей, бытия и других внерациональных инстанций. Современная академическая философия едва занималась проблемой рациональности, и потому ее теории предлагают лишь немного материала для перспективной реконструкции того, что мы принимаем за наш разум. Но поэтому «рациональность» стала научной темой в совершенно других контекстах, в  значительной степени — независимо от  профессиональных философских дискуссий. Это еще один аргумент в пользу того, что философская теория рациональности вынуждена действовать реконструктивно: она должна начинаться как критическая герменевтика именно научных теорий, в которых проблема рациональности стала актуальной. Здесь в первую очередь следует назвать социальные науки. Макс Вебер описал развитие западной культуры как историю рационализации, причем он должен был заручиться именно понятием рациональности, которое делает это возможным методически. Результатом стала его типология социального действия, в которой целерациональность представляет ведущий тип. С тех пор вся теория действия в социальных науках находится под влиянием Вебера, идет ли речь о рациональном выборе (rational choice) и теории игр или о модели рационального объяснения действия. В последние десятилетия стала активнее обсуждаться родственная этому область, Г е р б е р т  Ш н е д е л ь б а х

235

а именно рациональность как ведущее понятие сравнительной культурной антропологии, поскольку речь идет о возможности понять чужие культуры9. С  этим связан вопрос о  рациональности в психологических науках и науках о поведении: какие эмпирические индикаторы оправдывают (rechtfertigen) то, что мы можем назвать живое существо рациональным?10 Здесь также важны исследования искусственного интеллекта. Эти примеры проясняют, что в теме «рациональность» речь идет об основополагающей проблеме нефилософских дисциплин и что эта тема вернулась в философию только после того, как философы взялись за эти вопросы. Так, можно прочесть вводный набросок теории рациональности в работе Юргена Хабермаса «Теория коммуникативного действия» как философский текст, хотя речь там идет об  основоположении критической социальной теории. В  заключение можно указать на  контекст, в  котором неизбежно ставится проблема рациональности. Он хотя и является философским, но долгое время не был признан таковым основной массой академических философов в Германии; это философия науки (Wissenschaftstheorie). В то время как в англосаксонских странах с этим было меньше проблем, в немецкоязычном поле склонялись к признанию философии науки чистым «исследованием основоположений» (Grundlagenforschung) и объявляли делом ученых. При этом важную роль играло, что на такие исследования скопом навешивался ярлык «позитивизм». Исторически это можно объяснить критикой неокантианства, которая с 1920-х годов получила широкое распространение в феноменологии и новых онтологиях. Основным ее содержанием был упрек в сведении философии до теории познания. Неопозитивистский Венский кружок (Мориц Шлик, Рудольф Карнап, Отто Нейрат и т. д.), к которому как постоянного критика можно причислить также и Карла Поппера, долгое время не был признан в немецкой традиции как полноценно философский. Но  это не  мешало неопозитивизму стать ведущим философским направлением в США, прежде всего благодаря более чем десятилетней иммиграции. Из ростков Венского кружка в конечном счете образо-

9. Ср.: Rationality / B. R. Wilson (ed.). Oxford: Blackwell, 1970; Rationality and Relativism / M. Hollis, S. Lukes (eds). Oxford: Blackwell, 1982. 10. Ср. основополагающее исследование: Bennet J. Rationality: An Essay towards an Analysis. L.: Routledge & K. Paul, 1964.

236

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

валась аналитическая философия науки. Дискуссия о  рациональности в  этой школе была постепенно воспринята немецкой академической философией и  затем даже импортирована извне. То же случилось с теми, кто занимался проблемами разума в контексте рациональности в психологии и социальных науках. Если вначале философы науки занимались только рассмотрением рациональности научных методов, то потом картина изменилась благодаря книге Томаса Куна «Структура научных революций» (1962)11, поскольку она радикально преобразила традиционный образ развития наук. Нужно было распрощаться с представлением о том, что науки постоянно продвигались вперед в «долгом марше» к объективной истине с помощью аргументативных и методических улучшений, обоснованию и критике. Тезис Куна был таким революционным, потому что по меньшей мере с  Канта естественные науки считались парадигмой рациональности как таковой: где еще в мире что-то должно совершаться рационально, если не  в  методически регулированных и  контролируемых познавательных процессах естественных наук? Историко-научному потрясению сциентистской веры в научную рациональность само по себе должно было сопутствовать дальнейшее потрясение традиционного рационализма. Работы Пола Фейерабенда, в которых это резко формулировалось, стали восприниматься по большей части как оправдание нового иррационализма12. Так, окольными путями и в измененном виде тема «разум» вернулась во внутрифилософские дискуссии, теперь под заголовком «рациональность». В то же время был получен опыт, что чисто философская рефлексивная компетенция недостаточна, чтобы показать себя философски подготовленным к предмету. Тот, кто сегодня размышляет о разуме, должен принимать во внимание нефилософские контексты, в которых разум снова стал проблемой, что означает: традиционная философия разума превращается в современных условиях в междисциплинарный проект под именем «теория рациональности», в котором профессиональные философы занимают лишь часть. Здесь появляется вопрос, в чем состоит философская часть работы над темой и как она должна быть опи-

11. Кун Т. С. Структура научных революций / Пер. с англ. И. З. Налетова. М.: АСТ, 2009. 12. Ср. мою полемику: Schnädelbach H. Against Feierabend // Vernunft und Geschichte. Abhandlungen und Vorträge. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1987. S. 263f.

Г е р б е р т  Ш н е д е л ь б а х

237

сана. Чем является философия сегодня как часть полидисциплинарной теории рациональности?

III Для начала нужно вновь зафиксировать, что область рефлексии, тематическая самоотнесенность — признаки философской теории рациональности. Не всякая рациональность, как рациональность людей других времен и культур, или машин, или зверей, находится в поле дискуссии, но та, которую размышляющий о рациональности сам приписывает себе как рациональность. Непревзойденный кантовский заголовок «Критика чистого разума» сообщает, что критикующий и критикуемый разум — одно и то же, и в этом философская составляющая современной теории рациональности. Отсюда следует, что занимающиеся этим философы должны также обращаться к тому, что было сказано о разуме в философской традиции. Аккумулированный опыт рефлексии при раздумывании о посреднике и критерии мышления сами суть составные части того, что философствующий приписывает сам себе как рациональность. (Герменевтики называют это «предпониманием» (Vorverständnis).) Но уже у Канта можно научиться тому, что этого недостаточно; не без причины он ориентируется не  только на  то, что со  времен Гераклита, Платона и Аристотеля было определено как разумное разума, но в первую очередь на парадигму рациональной науки. Согласно Канту, на  нее должна также опираться и  метафизика, чтобы наконец-то предстать в виде науки. Говоря иначе — на ньютоновскую физику. Для него несомненно, что традиционных разделов метафизики недостаточно, чтобы удостоверить ее рациональность, так как они не препятствовали тому, чтобы она постоянно «пробиралась на ощупь», топталась на месте, строила воздушные замки и впутывалась в противоречия. Уже Кант знал — и это для нас важно, — что критика разума невозможна лишь как критика философского разума или разума философов. Но он не был также и сциентистом. Он не представлял догматического ньютонианства, то  есть не  объявлял некритично научную модель Ньютона критерием разумности вообще, и критиковал его философию в важных пунктах. То же самое относится и к морали. Здесь также, согласно Канту, практический разум находит свою меру (Maß) не только в том, что этики утверждают относительно морали, но  прежде всего в  том, что «здравый» рассудок (gesunde Vernunft) испытывает (erfährt) как долг и сообразное долгу. Все 238

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

же и повседневное моральное сознание испытывает потребность в критическом просвещении и корректировке. Кант берет в качестве исходного пункта его критической реконструкции действительность (Wirklichkeit) нашего теоретического и практического разума в науке и морали, но не в качестве критерия. С этим возникает проблема: чем же должна измеряться рациональность, которая и должна быть реконструирована, если ни сумма философских результатов мысли, ни  наука и  мораль реально существующей рациональности не берутся в расчет как неоспоримый критерий (Maßstab). Как, таким образом, мы достигаем нормативного фундамента во  взаимной герменевтике реконструирующей и реконструируемой рациональности? На  этот вопрос нельзя ответить без предварительного уточняющего определения метода (Verfahren) философской, то  есть рефлексивной, теории рациональности. Философы не могут действовать эмпирически, но лишь опираться на то, что может быть представлено в мысли, а это значит, что они сперва должны понять нечто. Так что первый шаг философской рациональности состоит в  основательной и  объемлющей презентации и  интерпретации того, что понимается и исследуется как рациональное в философской традиции, в различных научных теориях и в области повседневного опыта. Это находится до любого рассмотрения нормативных вопросов, потому что мы можем нормативно занимать позицию лишь в отношении того, что мы уже поняли. Важно, чтобы уже в этой чисто герменевтической фазе не забывали, что она также определена предпониманием (Vorverständnis) того, что уже в нее входит. Нельзя желать философски исследовать то, что где-нибудь еще понимается под рациональностью, не учитывая, что сам исследующий прежде под ней понял. Но эта герменевтика рациональности не является еще теорией, если под оной следует понимать нечто систематическое. Шаг к такой теории будет сделан, по моему мнению, лишь тогда, когда от чисто интерпретирующего прояснения контекстов, в которых рациональность играет роль, перейдут к систематической экспликации концептов рациональности, которые имеют место в этих контекстах и в решающей степени определяют их. Этим уже указано, что переход от  герменевтики к  теории рациональности есть не  только продвижение вперед от интерпретации к систематической экспликации, но также к систематической реконструкции ведущего концепта рациональности. Возможность объяснения (Explikation) только как реконструкции становится здесь ясной из природы самого объяснения. Оно Г е р б е р т  Ш н е д е л ь б а х

239

всегда должно опираться на  пред-данное ей объясняемое (Explikandum) и в свете средства объяснения (Explikans) разыскивать то, что делает понятным, почему объясняемое таково, каково оно есть. (Поэтому я понимаю кантовы исследования «условий возможности» как попытки систематической экспликации.) Но объясняемое философской теории рациональности не есть простое, где-нибудь находимое понятие «рациональности». Прежде всего это высшее проявление различных представлений рациональности, возможных для нас лишь в виде языковых способов употребления слова «рациональный» и родственных ему. (Если мы так действуем, то следуем принципу «методического номинализма», для которого, по Витгенштейну, нет альтернативы.) От многообразных выражений рациональности и их употреблений мы попадаем к понятиям рациональности не иначе, как в попытках сформулировать правила, которым следуют эти употребления. Именно это Витгенштейн назвал описанием языковых игр, потому что понятия суть не что иное, как правила употребления их названий. Из этого следует, что систематическое объяснение понятий рациональности не может быть ничем иным, кроме как систематической реконструкцией правил, которые направляют описанные прежде способы употребления соответствующих выражений рациональности. (Является ли полное описание способов употребления достаточным для определения правил или требуется дополнительный шаг абстракции, чтобы достичь этого, — вопрос, по которому расходятся мнения ортодоксальных и  либеральных последователей Витгенштейна. К  примеру, Хабермас здесь ориентируется больше на  Джона Остина, Джона Сёрла и теорию речевых актов, чем на «Философские исследования».) Понимание (Einsicht) того, что объясняемое и объясняющее философских объяснений в  первую очередь являются видом речи, означает аналитическо-языковой поворот (linguistic turn) философии, который был осуществлен Витгенштейном и не может быть отменен. Для теории рациональности это значит, что она более невозможна как критика чистого разума. Этим подразумевается не только необходимая опора на внефилософские контексты при размышлениях о разуме — это сделал уже Кант. Языковой разум не является чистым разумом, потому что язык представляет собой нечто эмпирическое и историческое. Поэтому систематические реконструкции рациональности покоятся на основании и находятся в свете языкового материала, а значит, также в  эмпирических условиях значения (Geltungsbedin240

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

gungen) и тем самым в условиях погрешимости, фаллибилизма. Рефлексивное направление тематизации априорно, и в этом состоит непрерывность в отношении к критической философии Канта. Но  обусловленная посредством языка фаллибилистская оговорка не  допускает связи с  априорными реконструкциями метафизической программы, выступающей в  роли науки, то есть способной претендовать на всеобщность и необходимость ее высказываний. Языковое априори всегда эмпирично и исторично, хотя оно и делает впервые возможным эмпирию и историю в научном смысле. Очевидно, что в этом месте встает проблема релятивизма. Здесь нужно лишь добавить, что сомнения вызывает значение слова «релятивизм» — прежде всего, когда оно подразумевается как упрек, — после того как стало ясно, что не может быть реконструкций более сильных, чем фаллибилистские реконструкции правил языкового априори нашей рациональности. Если не  существует чистого априори рациональности, то не может быть и законченной систематики рационального, потому что мы можем охватить лишь то, что мы реконструировали, и это никогда не есть целое разума. Это невозможно также, потому что мы никогда не можем привести полностью на объективную сторону нашу субъективную рациональность, которую мы всегда привносим в наших реконструкциях как пред-понимание и методическое априори. Даже если мы реконструируем правила и стандарты наших реконструкций — и это всегда возможно, — в  этом процессе мы не  можем одновременно реконструировать наши стандарты этой реконструкции второго порядка и т. д. в бесконечность. (Гегелевская программа диалектики, которая интегрирует это в логически прозрачную структуру, должна быть признана провалившейся.) Таким образом, рациональность необходимо остается — исключительно по методологическим причинам — открытым концептом. Но «открытость» здесь означает также, что мы в наших систематических реконструкциях рациональности можем считаться с  новизной, то есть теория рациональности не есть система, но философская программа и всегда останется таковой. Как тогда возможно систематическое ориентирование, если не посредством априорной систематики? Остаются только два вида действия, которые друг друга дополняют: типология и  гипотетическая универсализация. Образование понятий типов всегда необходимо тогда, когда полнота феноменов больше не может быть систематизирована Г е р б е р т  Ш н е д е л ь б а х

241

априорными сущностными и структурными определениями (Bestimmungen), потому что они еще неизвестны, их лишь хотят получить. Поэтому типологии развивались прежде всего в  исторических контекстах. Они упорядочивают вещи без притязаний представлять собой сами эти системы вещей. Но мы узнаем нечто об этом порядке с помощью опыта, который мы получаем через применение наших упорядочивающих понятий к вещам. Поэтому типология рационального действия Макса Вебера может считаться методическим примером еще и философской теории рациональности. То, что мы можем принимать в расчет множество типов рациональности, имеет свои философские преимущества. Уже несколько десятилетий распространен обычай, по  примеру Ницше пользуясь фундаментальной критикой рациональности, бросаться в объятия к иррационализму, не замечая, что рациональность критики рациональности не может принадлежать к такому же типу, что и критикуемая рациональность, поскольку иначе такая критика не могла бы быть сама даже рационально сформулирована. Как мало возможна совершенная система всех условий и определений рационального, так же мало возможна и совершенная, охватывающая все рациональное критика, которая пользовалась бы рациональными средствами; причем критика с не-рациональными средствами совсем не может рассматриваться как критика. Рационализм точно так же неокончателен, как и иррационализм, если понимать под ним не одну лишь позу, но философскую позицию. Рациональность возможно критиковать, только если имеется множество типов рациональности. Так и происходит фактически. Если мы вместе с Хоркхаймером разоблачаем инструментальный разум, это возможно, только если мы не нападаем в критике на разум вообще (потому что где оказался бы тогда разум, который мы используем для критики?), но только когда мы аргументированно выдвигаем один тип рациональности против другого и рациональными средствами устанавливаем его границы. (Нужно согласиться с Юргеном Хабермасом, что коммуникативная рациональность есть базисный тип, который лежит в основании всей нашей аргументативной критики рациональности.) Остается проблема единства разума: если философско-реконструктивная теория рациональности может действовать только типизирующим образом и  при этом постоянно находится в  пределах фаллибилистской оговорки, можем ли мы тогда вообще говорить о  «рациональности» в  единственном числе? Откуда мы знаем, что ввиду многообразных феноменов, которые 242

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

хотим упорядочить типологическими средствами, вообще имеем дело с феноменом рациональности? Тут остается лишь путь формулирования интуиций, которые приводят нас к представлению о разуме как о чем-то едином, и испытания их с помощью реконструкции. Именно это я хочу назвать гипотетической универсализацией. С  помощью примеров и  контрпримеров можно попытаться укрепить или поколебать предпосылку непрерывных рациональных структур, так что станет ясно, что она не может служить подходящим руководством для заявленной связи (в этимологическом смысле слова) рациональности и обоснования (rationem reddere) для поиска рационально-теоретических универсалий. Причина в  том, что нужно обладать критерием рациональности, чтобы различать просто наличие оснований (Haben von Gründen) и обоснование. Обоснования должны быть «рационально приемлемы» (Хилари Патнэм), чтобы быть приемлемыми как обоснования. Таким образом, они не  могут определить рациональное13. Итак, теория универсалий рациональности может покоиться только на принципиально погрешимом (fehlbar) поиске универсальных признаков рациональности; в самореферентности и принципиальной способности к языку или языковой коммуникации мы имеем перед глазами два таких универсальных признака рациональности. Но  рациональность является также нормативным концептом, то есть в определенных ситуациях мы употребляем предикат «рациональный» оценочно (wertend) или оценивающе (bewertend), и  наши рационально-теоретические реконструкции должны поддаваться рациональной оценке, чтобы иметь значение (geltend)14. Так мы возвращаемся обратно к  вопросу нормативного фундамента теории рациональности, который не считается наличным ни в философии, ни в действительности научного разума или разума жизненного мира, который требуется лишь поднять (вера в это приводит прямо к релятивизму). Мы не можем из ниоткуда взять нормативные критерии рациональности наших реконструкций, мы должны найти их в нас самих. Они содержатся в правилах, которым мы следуем, когда, например, пытаемся обсуждать рациональные нормы. Даже когда мы обсужда 13. См. мою статью: Шнедельбах Г. О рациональности и обосновании // Вестник ТГУ. Серия «Философия. Социология. Политология». 2017. № 4 (40). С. 298-311. 14. См. мою статью: Idem. Rationalität und Normativität // Zur Rahabilitierung des animal rationale. S. 79f.

Г е р б е р т  Ш н е д е л ь б а х

243

ем их критически, мы привносим направляющее представление (Leitvorstellung) о том, что рационально, а что нет. Гегель говорил, что в  философии мы должны доверять разуму. Этому нет альтернативы до тех пор, пока мы в принципе готовы снова и снова в свете других норм рациональности делать доступными (zur Disposition stellen) те нормы рациональности, которым мы готовы следовать. Именно это подразумевается, когда речь идет об открытости концепций рациональности и о неизбежности типологического метода. Просто нерационально действовать иначе ввиду научного и философского опыта в области проблемы «разума». Нормативный фундамент теории рациональности располагается в конечном счете в методе нашего рационального занятия самой проблемой рациональности, и этот метод есть, в свою очередь, составляющая часть культурной формы жизни, принятие которой мы находим рациональным. Фундамент теории рациональности лежит не в ней самой, что не означает, что в ее контексте это не подлежит критике. Нам нужны одновременно герменевтическая и критическая теория рациональности без фундаментализма. Она могла бы с полным правом заступить на место философии разума.

244

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Библиография Bennet J. Rationality: An Essay towards an Analysis. L.: Routledge & K. Paul, 1964. Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1981. Hegel G. W. F. Die Vernunft in der Geschichte. Hamburg: F. Meiner, 1955. Hegel G. W. F. Wissenschaft der Logik I // Theorie-Werkausgabe. Bd. 5. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1969. Horkheimer M. Kritik der instrumentellen Vernunft. Fr.a.M.: S. Fischer, 1967. Rationality / B. R. Wilson (ed.). Oxford: Blackwell, 1970. Rationality and Relativism / M. Hollis, S. Lukes (eds). Oxford: Blackwell, 1982. Schnädelbach H. Against Feierabend // Idem. Vernunft und Geschichte. Abhandlungen und Vorträge. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1987. Schnädelbach H. Philosophie als Theorie der Rationalität // Idem. Zur Rehabilitierung des animal rationale. Vorträge und Abhandlungen 2. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1992. S. 41–60. Schnädelbach H. Philosophie in Deutschland: 1831–1933. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1983. Schnädelbach H. Rationalität und Normativität // Idem. Zur Rahabilitierung des animal rationale. Vorträge und Abhandlungen 2. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1987. Schnädelbach H. Reflexion und Diskurs. Fragen einer Logik der Philosophie. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1977. Sprecht R. Die Vernunft des Rationalismus // Rationalität. Philosophische Beiträge / H. Schnnädelbach (Hg.). Fr.a.M.: Suhrkamp, 1984. Гегель Г. В. Ф. Лекции по философии истории. СПб.: Слово о сущем, 1993. Гегель Г. В. Ф. Наука логики. М.: Мысль, 1970. Кун Т. С. Структура научных революций. М.: АСТ, 2009. Шнедельбах Г. О рациональности и обосновании // Вестник ТГУ. Серия «Философия. Социология. Политология». 2017. № 4 (40). С. 298-311.

Г е р б е р т  Ш н е д е л ь б а х

245

PHILOSOPHY AS A THEORY OF RATIONALITY Herbert Schnädelbach. Professor Emeritus of the Faculty of Philosophy, [email protected]. Humboldt University of Berlin, Friedrichstraße 191–193, Berlin 10117, Germany. Keywords: rationality; reason; postmetaphysical philosophy; theory of rationality. The author undertakes the task to locate the contemporary position of philosophy in postmetaphysical (postidealistic) conditions, particularly its relation to reason and rationality. In the beginning of the article, the author addresses the traditional understanding of philosophy as the philosophy of absolute reason, taking into consideration the German tradition and Hegel’s thought. The departure from the traditional metaphysics of reason, which was largely accomplished in Hegel’s time, portrays a decentring and demythologization of reason. This is particularly visible in the example of the irrational metaphysics of Schopenhauer, Nietzsche and existentialism, as well as in the empiricist attitudes of the Humanities in the 19th century. A return to the classical, metaphysical understanding of reason as a universal entity is no longer possible, and philosophy has lost its privileged place in studying reason. Thus, it must take into account and rely on other contexts of reason and mind research, from artificial intelligence to social anthropology. Philosophy should become an interdisciplinary theory of reason. Philosophy must therefore engage in the hermeneutic interpretation of the manifestations of rational dispositions of man rooted in the linguistic a priori, and make the transition to a systematic explication of rationality contexts that would reveal the normative rules of the functioning of the mind. However, for there are many types of rationality that are irreducible to the common ground, the author concludes that it is impossible to fully explain rationality for all contexts. This allows for the possibility of criticizing one type of rationality with the help of another. This means that the concept of reason and rationality must remain fundamentally open. DOI : 10.22394/0869-5377-2018-2-225-245

References Bennet J. Rationality: An Essay towards an Analysis, London, Routledge & K. Paul, 1964. Habermas J. Theorie des kommunikativen Handelns, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1981. Hegel G. W. F. Die Vernunft in der Geschichte, Hamburg: F. Meiner, 1955. Hegel G. W. F. Lektsii po filosofii istorii [Vorlesungen über die Geschichte der Philosophie], Saint Petersburg, Slovo o sushchem, 1993. Hegel G. W. F. Nauka logiki [Wissenschaft der Logik], Moscow, Mysl’, 1970. Hegel G. W. F. Wissenschaft der Logik I. Theorie-Werkausgabe. Bd. 5, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1969. Horkheimer M. Kritik der instrumentellen Vernunft, Frankfurt am Main, S. Fischer, 1967. Kuhn Th. S. Struktura nauchnykh revoliutsii [The Structure of Scientific Revolutions], Moscow, AST, 2009. Rationality (ed. B. R. Wilson), Oxford, Blackwell, 1970. Rationality and Relativism (eds M. Hollis, S. Lukes), Oxford, Blackwell, 1982.

246

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Schnädelbach H. Against Feierabend. Vernunft und Geschichte. Abhandlungen und Vorträge, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1987. Schnädelbach H. O ratsional'nosti i obosnovanii [Über Rationalität und Begründung]. Vestnik TGU. Seriia “Filosofiia. Sotsiologiia. Politologiia” [Tomsk State University Bulletin. Series: “Philosophy. Sociology. Politology”], 2017, no. 4 (40), pp. 298-311. Schnädelbach H. Philosophie als Theorie der Rationalität. Zur Rehabilitierung des animal rationale. Vorträge und Abhandlungen 2, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1992, S. 41–60. Schnädelbach H. Philosophie in Deutschland: 1831–1933, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1983. Schnädelbach H. Rationalität und Normativität. Zur Rahabilitierung des animal rationale. Vorträge und Abhandlungen 2, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1987. Schnädelbach H. Reflexion und Diskurs. Fragen einer Logik der Philosophie, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1977. Sprecht R. Die Vernunft des Rationalismus. Rationalität. Philosophische Beiträge (Hg. H. Schnnädelbach), Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1984.

Г е р б е р т  Ш н е д е л ь б а х

247

Республиканизм: исправление «кривой тесины» Филип Петтит. Республиканизм. Теория свободы и  государственного правления / Пер. с  англ. А. Яковлева. М.: Издательство Института Гайдара, 2016.  — 488 с.

В

ОЛЕЮ судьбы выход русского перевода ключевой книги Филипа Петтита1 «Республиканизм» (1997) пришелся на поворотный момент современной истории — американские президентские выборы, на  которых победил Дональд Трамп. При ином раскладе можно было бы обсудить очередной успех республиканской мысли: после своего «возрождения» в 1980-х годах благодаря параллельным усилиям историка Квентина Скиннера и  философа Филипа Петтита республиканизм сначала стремительно завоевал популярность у политических теоретиков в  англоязычном мире, а  теперь, наконец, утвердился в качестве опорного ориентира и в нашем политическом дискурсе. Русскоязычному читателю уже доступны сочинения Скиннера, но монография Петтита выходит впервые, так что это заметная веха в глобальной экспансии данной школы. Однако победа антисистемного кандидата Трампа, сломавшего традиционные представления о закономерном течении политических процессов, пожалуй, убедительнее любых дебатов вокруг республиканизма выставила напоказ не только его теоретические достоинства, но и серьезные пробелы. Рассказывают, что на следующее утро после поражения Хиллари Клинтон многие преподаватели Принстонского университета, где последние годы трудился Фи 1. Сложившаяся русская транскрипция ирландской фамилии Pettit не соответствует его реальному фонетическому звучанию: «Пéти» с ударением на первом слоге. Услышать, как Филип рассказывает о себе и произносит собственную фамилию, можно, например, посмотрев видеоинтервью 2015 года c Гарри Крейслером из цикла Conversations with History: Freedom with Philip Pettit // YouTube.com. 24.04.2015. URL: https://youtu.be/Kvy86eVwva0.

248

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

лип Петтит, вышли на работу в черном. Этот анекдот — не просто курьез: он гораздо четче расставляет акценты, чем многие академические дискуссии, в особенности в наших условиях, когда складывается впечатление, будто историческая миссия республиканизма состояла исключительно в том, чтобы в очередной раз доказать: либеральная традиция потерпела банкротство. Главный водораздел, символизируемый победой Трампа, проходит вовсе не  между двумя определениями свободы, к  которым апеллируют соответственно либеральная и республиканская теории, а между идеальным миром, в котором политическая реальность подчиняется рациональным правилам игры, и неидеальным миром, в котором политическая реальность равносильна игре без правил. Республиканизм в  его философской версии, разработанной Петтитом, представляет собой ставку на идеальность политического бытия — наиболее радикальную и последовательную из всех созданных за последние полвека в рамках нормативной философской мысли, известной также под именем аналитической философии. Понятно, что Трамп–политик, пренебрегающий нормами и запомнившийся произнесенной на съезде Республиканской партии фразой «Только я могу это исправить!», в которой сразу усмотрели авторитарный подтекст, является живым воплощением ровно тех черт политической реальности, против которых выступает республиканизм2. Академический расцвет этой теории пришелся на годы правления Барака Обамы, выпускника Гарвардской школы права и сторонника доктрины «умной силы»; в этих условиях ставка на идеальные представления об устройстве политического бытия не казалась чрезмерно оптимистичной. Успех Хиллари Клинтон, также бывшего юриста, стал бы еще одним подтверждением благоприятной для республиканизма тенденции к росту нормализации и предсказуемости политических реалий. Но в новых условиях торжества непредсказуемости политическое мышление, хотя и не опровергает прямо республиканскую теорию, все же заставляет задуматься о том, насколько оправданной оказывается ставка на идеальность в далеком от совершенства мире. Вероятно, победа Трампа обозначит апогей глобальной экспансии республиканизма: оплоты нормативизма — лучшие американские 2. Во избежание путаницы приходится оговаривать, что к практической деятельности Республиканской партии США республиканская политическая теория, созданная ирландцем Петтитом и британцем Скиннером, не имеет никакого отношения. В данной статье, как и в русском переводе книги Петтита, «республиканцы» — это сторонники республиканской формы правления и республиканской теории, а не члены политической партии.

КРИТИКА

249

университеты, обеспечившие академическую легитимацию этой теории, — будут вынуждены теперь изменить свою исследовательскую повестку в сторону интереса к неидеальному. Однако это не  значит, что книга Петтита, едва появившись в русском переводе, уже потеряла свою актуальность. Никакое учение не является панацеей; чтобы теория приносила пользу, необходимо уметь ее применять. В этом смысле мало что изменилось: теория Петтита еще надолго останется непревзойденной, независимо от сиюминутных перипетий реальной политики. Дело в том, что он не просто сформулировал некоторую теорию или подвел философское основание под итоги исторических исследований «кембриджской школы», — подобная квалификация вклада Петтита в  современную философию совершенно не  отражает подлинного размаха его теоретических планов и достижений. Конкретно книга «Республиканизм», хотя и является центральным элементом теории, по сути представляет собой всего лишь наиболее заметную и  общедоступную часть многоярусной конструкции, возведенной Петтитом за несколько десятилетий философского творчества. В фундаменте этого грандиозного сооружения — аналитическая теория действия и философия сознания; причем Петтит не просто заимствовал чужие результаты, но внес свой оригинальный, иногда решающий вклад в развитие этих базовых дисциплин современной аналитической мысли3. В области философии сознания он тесно сотрудничал — в том числе создал ряд работ в соавторстве — с Фрэнком Джексоном, автором классического мысленного эксперимента «Комната Мэри»4. Первоначально Джексон полагал, что его аргумент доказывает автономное существование «квалиа», а следовательно, и человеческого сознания; однако именно критика со стороны Петтита убедила его сменить мнение на прямо противоположное, и сегодня он выступает с позиции физикализма. В области философии действия Петтит запомнился определениями агентности, интенционального и разумного действия. В  последнем случае он предложил независимое от Сола Крипке разрешение знаменитого парадокса следования правилу, выдвинутого Людвигом Витгенштейном: согласно Петтиту, разумность действия, одним из элементов которой яв 3. Pettit P. The Common Mind: An Essay on Psychology, Society, and Politics. N.Y.: Oxford University Press, 1996. 4. Ludlow P. et al. There’s Something about Mary: Essays on Phenomenal Consciousness and Frank Jackson’s Knowledge Argument. Cambridge, MA.: MIT Press, 2004.

250

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ляется способность следовать правилу, возникает лишь благодаря влиянию на агента со стороны сообщества5. В итоге два важнейших результата, полученных в области теории сознания и теории действия, становятся фундаментом политической теории: первый из них указывает на принципиальную согласованность политической реальности с естественно-научной картиной мира, а из второго непосредственно следует важнейшая для республиканской теории взаимосвязь между индивидуальной разумностью и общим делом. Чтобы поместить содержание «Республиканизма» в  широкий контекст философии Филипа Петтита, необходимо упомянуть и некоторые результаты, полученные им после выхода книги. Прежде всего они представлены в отдельной монографии «Теория свободы» (2001), в которой политическое измерение республиканской свободы приводится в соответствие с тем, как понимается свобода на индивидуальном уровне6. Петтит показывает, во-первых, что единственно политически значимым ответом на проблему свободы является компатибилистский тезис о совместимости естественно-научного детерминизма с  индивидуальной свободой; а  во-вторых, что из  трех доступных концепций индивидуальной свободы — свобода как возможность поступить по-другому, свобода как обладание своими поступками (Гарри Франкфурт) и свобода как ответственность (Питер Стросон) — следует предпочесть последнюю. Другое направление теоретической активности Петтита — его радикальный подход в этике, где он выступает с позиции глобального консеквенционализма, согласно которому о моральной оправданности поступка необходимо судить на основании всех его последствий; впрочем, республиканизм, будучи попыткой совместить научную рациональность с разумом сообщества, включает в себя элементы контрактуалистской моральной теории Томаса Скэнлона7. В  философии права, где Петтит вслед за Гербертом Хартом строго придерживается позиции юри 5. Pettit P. The Common Mind. P. 2; Kripke S. A. Wittgenstein on Rules and Private Language: An Elementary Exposition. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1982. 6. Pettit P. A Theory of Freedom: From the Psychology to the Politics of Agency. N.Y.: Oxford University Press, 2001. 7. Pettit P. et al. The Inescapability of Consequentialism // Luck, Value and Commitment: Themes from the Ethics of Bernard Williams / U. Heuer, G. R. Lang (eds). Oxford, UK: Oxford University Press, 2012. P. 41–70; Pettit P. Just Freedom: A Moral Compass for a Complex World. N.Y.: W. W. Norton, 2014; Scanlon T. What We Owe to Each Other. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1998.

КРИТИКА

251

дического позитивизма, он предложил новое обоснование фундаментальных прав и свобод8. Наконец, венцом всей конструкции следует признать республиканскую теорию международных отношений, основные положения которой были представлены в одной из последних книг Петтита9. Если после перечисления этих концептуальных подробностей у читателя закружится голова, это вполне здоровая реакция организма, даже для профессиональных философов. Тотальность подхода Филипа Петтита поражает его коллег. Он не просто выдвинул какую-то  оригинальную теорию — фактически он чуть ли не единственный современный аналитический философ, который осуществил сквозной синтез всех ключевых достижений аналитической мысли, заставив работать друг на друга результаты из самых разных областей философского знания. Большая редкость в этой школе мысли, скорее располагающей к тому, чтобы узкие специалисты, например по теории сознания и международному праву, никогда не испытывали потребности в академическом общении. К тому же этот синтез оказался отнюдь не эклектичным, но весьма методологически жестким, если не сказать радикальным, и при этом — на удивление осмысленным. Представьте себе на  первом этапе, что главный источник произвола — частный «человеческий фактор» — последовательно удаляется из  всех сфер социальной реальности: мы устраняем «квалиа» из философии сознания, изгоняем субъективизм из этики, исключаем судейский произвол в  толковании законов. На  втором этапе мы постулируем, что допуском в политическую онтологию обладает лишь нечто принципиально ясное, репрезентируемое и  общедоступное: реальность  — только естественно-научная, рациональность  — общая для всего сообщества, нормы  — только общеизвестные и  общезначимые, политический суверенитет — только разделяемый между всеми. В  итоге мы получаем чрезвычайно продуманную теорию. Для точного описания ее предельной логики, пожалуй, уже не хватает внутренних ресурсов самой аналитической философии; здесь уместнее воспользоваться хайдеггеровским понятием «представляющего мышления». Следует абстрагироваться от того, что для самого Хайдеггера эта квалификация была проклятием и синонимом «конца философии». Петтит, по собственному признанию в моло 8. Pettit P. The Instability of Freedom as Noninterference: The Case of Isaiah Berlin // Ethics. 2011. Vol. 121. № 4. P. 693–716. 9. Idem. Just Freedom.

252

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

дости испытавший кратковременное увлечение «континентальной» мыслью, будто бы поставил своей целью исследовать все возможности «представляющего мышления», придав ему положительное толкование. В этом смысле его теорию следует признать если не высшим достижением современной аналитической философии, то во всяком случае наиболее последовательной попыткой сконцентрировать все самое в ней полезное для человеческой жизни и политического общения. Но, пожалуй, самым сильным интеллектуальным шоком становится то, что продуктом этого крайне амбициозного замысла оказывается не какая-то абстрактная и сложная мешанина взглядов, а вполне ясная и убедительная в своей принципиальной строгости и формальной красоте мысль — «республиканизм», который чуть ли не весь сводится к одному-единственному философскому принципу: определению политической свободы через понятие не-доминирования. Я счел необходимым рассказать о контексте книги, прежде чем перейти к ее содержанию, потому что интерпретации теории Петтита нередко ограничиваются разъяснением республиканского принципа свободы, который является элегантным резюме чрезвычайно обширного поля размышлений. Не  понимая контекст возникновения этого принципа, легко ошибиться в  его применении, а главное — упустить из виду перспективу развития республиканской теории, в результате чего утрачивается логическая связь между ее отдельными звеньями. Определение свободы как не-доминирования занимает первостепенное место в любом изложении республиканизма, поскольку оно служит концептуальным интерфейсом, объединяющим исторические штудии Скиннера и философскую программу Петтита. Однако излишняя зацикленность на этом принципе приводит к невольному смешению разрозненных исторических фактов и строгой философской аргументации, которые обладают совершенно равноправной и независимой значимостью в республиканизме. Разумеется, республиканцы убеждены, что их история и философия поддерживают друг друга. Петтит, неплохо знающий историю, но  скромно оценивающий свои познания на фоне выдающегося коллеги-историка, и сам охотно приводит исторические свидетельства в пользу почтенной генеалогии республиканского понимания свободы, восходящего к древним римлянам. Но его политическая философия полностью сохраняет самостоятельную ценность, даже если рассматривать ее как абстрактное нормативное учение, выводы которого определяются реалиями республиканского Рима не больше, чем геометрические теоремы. Если Скиннер раскрывает пеКРИТИКА

253

ред нами прошлое республиканизма, то Петтит на наших глазах конструирует его будущее. Принцип не-доминирования оказывается тем самым мгновением настоящего, в котором их интересы пересекаются. В самой книге Петтит предлагает читателю по традиции пройти путь от простого к сложному — от представления принципа свободы к описанию его воплощения на разных уровнях политической реальности; по той же схеме строятся и некоторые его недавние книги10. Вообще Петтит крайне рациональный автор: его тексты отличаются аналитической ясностью, в  конце монографии или даже статьи он обычно предлагает сводку всех основных разделов и не стесняется воспроизводить в последующих работах собственные прежние удачные примеры и аргументы. Структура книги «Республиканизм» зеркально симметрична: она состоит из двух частей, в каждой из которых по четыре главы, не считая общего «Введения» перед первой частью и «Краткого изложения» по окончании второй части. Первая часть издания посвящена республиканской теории свободы, вторая — республиканской политике. Вероятно, для русскоязычного читателя первая часть окажется более доступной, чем вторая. Нормативная политическая теория не является привычным для нас методом политического мышления. Поэтому там, где она менее всего походит на себя, то есть в рассмотрении исторического материала, а также взглядов политических философов прошлого, она более всего походит на общепринятый у нас способ рассуждения о политике. Но именно эта иллюзия прозревания в то, что на самом деле изложено на чужом философском языке, может воспрепятствовать серьезному восприятию того главного, что есть в книге, — решений по радикальному переустройству политического сообщества на республиканской основе. Сюжетная канва исторической конкуренции между либерализмом и республиканизмом давно уже не новость: русскоязычному читателю она знакома по работе Скиннера «Свобода до либерализма»11. В первой части своей книги Петтит воспроизводит основные моменты этого «мифа об основании», с помощью которого возрождающийся республиканизм в 1980-е годы легитимировал свои претензии на место лучшей политической теории под солнцем Запада. Но нам незачем вдаваться в подробности этой ис 10. Idem. On the People’s Terms: A Republican Theory and Model of Democracy. Cambridge: Cambridge University Press, 2012; Idem. Just Freedom. 11. Скиннер К. Свобода до либерализма. СПб.: ЕУСПб, 2006.

254

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

торической реконструкции, поскольку в системе ценностей самой нормативной философии она не  имеет никакого значения. Республиканизм должен одолеть либерализм не в прошлом, а в настоящем и будущем, и с помощью аргументов, а не прав наследования. В середине 1990-х годов, когда создавалась книга Петтита, были живы еще два крупнейших либеральных мыслителя XX века — Исайя Берлин и Джон Ролз. Спустя двадцать лет, даже покинув наш мир, они еще остаются основными интеллектуальными соперниками республиканцев, а либеральная теория — главным объектом республиканской критики. Впрочем, Петтит приводит возражения против коммунитаристов и  «популистов», к числу которых относит, например, Ханну Арендт12. Но эти мыслители не удостаиваются и десятой доли того внимания, которое Петтит уделяет либерализму. В наших актуальных условиях почти всеобщей аллергии на либерализм сам по себе факт критического отношения к этой теории, скорее всего, будет неверно истолкован. Поэтому необходимо особенно подчеркнуть, что Петтит спорит с Берлином и Ролзом ровно потому, что считает либеральную теорию наиболее достойным выбором после республиканской. Петтит не полемизирует с Карлом Шмиттом и почти не удостаивает критики Ханну Арендт не  потому, что считает их  политические воззрения менее уязвимыми для республиканской критики, но потому, что, с его точки зрения, спорить в этих случаях просто не о чем. Торжество республиканизма мыслится им не как радикальное отклонение от либерального пути, по которому движется Запад, но как необходимая коррекция курса, как интеллектуальный «апгрейд» либерализма. В  первой части книги речь идет о  принципе свободы, однако это лишь вершина айсберга. По-настоящему важная историческая тенденция, склонявшая чашу весов в сторону республиканизма в современном мире (после Второй мировой войны, в эпоху до Трампа и Брекзита), заключалась в постепенном ослаблении недоверия к государству в западных странах. Их жители все смелее и увереннее видели в политических институтах инструменты для реализации собственных целей; напротив, все менее понятной для них оказывалась точка зрения Берлина, написавшего свой знаменитый текст о свободе в 1958 году, когда во всем мире еще слишком свежи были воспоминания о борьбе государств против своих граждан. Минималистический либеральный проект Берли 12. Берлин И. Два понимания свободы // Философия свободы. Европа. М.: НЛО, 2001.

КРИТИКА

255

на, по сути, решает одну-единственную задачу — защитить островок свободы в океане тирании. Пост-берлиновский либерализм Ролза был компромиссной теорией, в которой пробудившееся доверие к «большому правительству» еще ограничивалось унаследованной от Берлина скромностью политических амбиций. Республиканизм доводит эту историческую тенденцию до конца, исключая разрыв в интересах между государством и гражданами. Если Берлин призывал минимизировать отношения с  государством, поскольку оно нам не друг, то Петтит призывает их максимизировать, использовать всю мощь государства, поскольку государство — это мы: «народ — доверитель, государство — распорядитель» (44). По его словам: В политическом смысле [республиканцы] более оптимистичны, а в социальном — более радикальны (259).

Рассуждая абстрактно, невозможно сказать, кто из них прав. Исторические тенденции меняются, поэтому вполне вероятно, что в эпоху Трампа либеральные аргументы обретут второе дыхание, тогда как республиканские покажутся излишне оптимистичными. На мой взгляд, либерализм и республиканизм — две разные артикуляции одного способа решения политических проблем, апеллирующего к  ресурсам того, что можно называть общим политическим языком. Конъюнктурная применимость той или иной артикуляции объясняется не преимуществом аргументов, но  устройством конкретной политической реальности. Скорее всего, в российских условиях скачкообразный переход к республиканизму, минуя стадию либерализма, едва ли возможен, поэтому к  республиканской критике либерализма в  книге Петтита русскоязычному читателю стоит отнестись примерно так же, как к дискуссиям среди специалистов по теории струн: даже если физики не согласны в формулировке отдельного принципа, нужно иметь в виду, что по поводу научного и ненаучного способов мышления между ними царит полное единодушие. В первой части книги Петтит стремится обосновать преимущество республиканского принципа свободы (когда она понимается как не-доминирование) над либеральным принципом (когда свобода понимается как не-вмешательство). По  степени лаконичности различие между этими принципами способно поспорить со знаменитым «филиокве». Определения свободы в либерализме и республиканизме отличаются одним словом, ведь не-доминирование понимается как отсутствие произвольно256

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

го вмешательства. Аргументы, которые Петтит приводит в пользу республиканского принципа, убедительны, только если читатель готов разделить его точку зрения на отношения государства и гражданина. Вообще берлиновский взгляд на свободу, обремененный его близким знакомством с советскими реалиями, почти сразу перестал быть понятен аналитическим теоретикам. Петтит в  первых строках сообщает читателю, что Берлин следует традиции XVIII века, оставляя, таким образом, за  бортом дискуссии решающий для автора «Двух пониманий свободы» тоталитарный опыт XX века. Петтит отождествляет «позитивное понимание свободы», которое у Берлина связывается с воздействием идеологии, со «свободой древних», о которой говорил Бенжамен Констан. Это не совсем верная генеалогия концепта, поскольку, согласно Берлину, мощь воздействия идеологии на человека является открытием XX века и  не  была известна еще даже Джону Стюарту Миллю в XIX веке. В итоге два теоретика свободы, Берлин и Петтит, живут в параллельных реальностях: в реальности Петтита концепция позитивной свободы интересна разве что маргинальной группе ценителей — «романтиков Контрпросвещения», тогда как в реальности Берлина такие опасные концепции, «выпадая из  внимания тех, кому положено их  осмыслить, приобретают неконтролируемый размах, вовлекают в свою орбиту массы людей и становятся неуязвимыми для рациональной критики» (55)13. В  эпоху триумфа «постправды» все труднее с  уверенностью утверждать, что мы живем в реальности именно Петтита, а не Берлина. Исторический контекст берлиновского принципа свободы для Петтита остается настолько чуждым, что он сближает позиции Берлина и Арендт, чем, несомненно, шокировал бы обоих (56). Книга «Республиканизм» была одной из первых попыток Петтита доказать приоритет принципа не-доминирования над принципом не-вмешательства. Очевидно, его вдохновлял пример самого Берлина, который в свое время доказал приоритет принципа не-вмешательства над еще одним негативным принципом свободы — принципом не-фрустрации, согласно которому я свободен, если могу делать то, что хочу. Поэтому даже через 15 лет после первой публикации «Республиканизма» для самого Петтита этот спор о лучшем принципе свободы еще не был закончен. Какие бы любопытные исторические факты ни приводились в книге, в нормативной философии засчитываются только логические аргументы, поэтому в  2011 году он опубликовал 13. Ср.: Там же. С. 124.

КРИТИКА

257

статью, где предложил чисто аналитическое доказательство преимущества не-доминирования над не-вмешательством14. Однако еще одна особенность республиканской политической онтологии мешает признать и это его доказательство окончательным. Даже если не-доминирование лучше не-вмешательства, а не-вмешательство лучше не-фрустрации, остается возможность того, что не-фрустрация окажется лучше не-доминирования, так что взаимоотношения трех принципов свободы будут напоминать детскую игру «Камень, ножницы, бумага»15. Петтит даже не рассматривает этот вариант, потому что в  его реальности строго индивидуальному суждению о свободе, к которому апеллирует принцип не-фрустрации, просто нет места (об этом подробнее говорится ниже). В  нормативном мире не  бывает сингулярностей; другой излюбленный способ Петтита высказать то же самое отсылает читателя ко II книге «Государства» Платона: согласно Петтиту, наш мир — это не мир Гига16. Однако это всего лишь аксиома, относящаяся к рамочным условиям мышления о политике; при отказе от этой аксиомы доказательство приоритета не-доминирования повисает в воздухе. Отсутствие бесспорного приоритета в реальности не мешает республиканскому принципу свободы быть привлекательным политическим идеалом. В конце концов, реальное и идеальное измерения политики могут существовать изолированно. Аргументы, приводимые Петтитом в пользу республиканского идеала в 3–4-й главах, чрезвычайно убедительны. Впрочем, к чести Берлина, следует заметить, что он едва ли собирался рекомендовать в качестве идеала политическую реальность, в которой государство противостоит собственному населению; напротив, он стремился спасти политику от такой реальности. Если помнить об этом, становится понятно, что республиканизм — это не что иное, как идеальная версия либерализма. Принципиальная поправка, которую Петтит вносит в либеральное понимание свободы, как раз и позволяет преодолеть разрыв между реальным и  идеальным. Республиканизм усматривает источник политического зла в «человеческом факторе» — в «произволе», который приводит к зависимости че 14. Idem. The Instability of Freedom as Noninterference. 15. Gloukhov A. Non-Priority of the Freedom Principles: Non-Frustration, Non-Interference, Non-Domination // Review of Contemporary Philosophy. 2016. Vol. 15. P. 108–131. 16. Гиг (Гигес) — лидийский пастух, нашедший кольцо невидимости, что сделало его существование исключительным, не подчиняющимся общим правилам.

258

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ловека от  человека. Республиканский принцип свободы оказывается потому столь ценным для политической философии, что в нем содержится универсальное нормативное требование исключения «человеческого фактора» из политики. Согласно известному тезису, республика — это власть законов, а не людей. Последовательно прилагая принцип не-доминирования как лакмусовую бумагу ко  всем областям политики, Петтит выявляет и  нейтрализует все «произвольные» моменты, получая на выходе гладкую законосообразную версию политического бытия, то есть не что иное, как политический идеал. Интересно, что «произвол» устраняется не только в том, как другие относятся ко мне, но и в том, как я отношусь к другим; так возникает понимание свободы как статуса. В данном случае опять-таки исторические коннотации — связь с  понятием «статуса римского гражданина» — второстепенны. Статус не только обеспечивает ресурсами формальные права и свободы граждан, но и стабилизирует поведение людей в обществе. Когда участники политического общения твердо знают, что в  распоряжении каждого всегда есть эффективный ответ на  любую несправедливость, отношения становятся более уважительными, а значит, и предсказуемыми. Разумеется, Петтит не довольствуется описанием республиканского идеала, он стремится показать, что такой идеал реализуем. Для этого ему нужно решить вопрос о том, как расширить сферу идеального политического бытия, внутри которой все граждане равноправны и независимы, живут по законам, которые принимают для себя сами, в результате чего их свобода не терпит никакого ущерба. Одно из очевидных препятствий состоит в том, что, как кажется, существуют области, в которых доминирование допустимо и даже полезно; тогда как республиканизм устраняет любой произвол в отношениях между людьми, в том числе благотворный. К примерам такого рода можно причислить отношения между родителями и детьми, ведь обычно считается, что власть родителей над детьми, или, если выразиться более мягко, зависимость детей от родителей, благотворна. Республиканизм отвергает эту точку зрения (как и, например, пользу частной благотворительности). У детей общественный статус должен быть ровно такой же, как у взрослых (216–217). Статус предполагает не просто теоретическую возможность пойти в суд, но и наличие материальных средств защиты своей независимости. Проблема с этим аргументом Петтита заключается даже не в том, что он ужаснет противников ювенальной юстиции, но в том, что он, КРИТИКА

259

по-видимому, входит в  противоречие с  приоритетом разумности, который неявным образом лежит в основе всей республиканской теории. Тема осуществимости республиканского идеала становится центральной во второй части книги, где обсуждаются «институциональные следствия» республиканского понимания свободы. Эта часть знаменует собой окончательный отход от опоры на республиканское прошлое в сторону свободных философских размышлений о будущем. Она открывается важнейшим разделом, в котором обсуждается логическая конструкция «республиканского языка» (231–257). Принципиальное различие между либерализмом в версии Берлина и республиканизмом Петтита заключается в отношении к тому, что можно назвать существованием общего языка политической реальности, которое в теории Берлина находится под постоянной угрозой со стороны идеологии, расщепляющей как сознание индивида, так и публичную сферу на две шизофренические полусферы тирании и рабства. В теории Петтита существование общего языка считается в  целом беспроблемным, хотя и не данным автоматически. Республиканизм исходит из того, что отдельные голоса всегда можно вписать в общую дискуссию. Петтит рассматривает четыре примера согласования своеобразных политических повесток с общим республиканским делом: энвайронментализм, феминизм, социализм и мультикультурализм (уже сам этот перечень сегодня способен вызвать легкую ностальгию по девяностым, когда мир, казалось, был проще). Социалистическая повестка оказывается самым простым случаем, но лишь по одной причине: из нее заранее устранен марксистский радикализм, отрицающий наличие общего языка, на  котором могут договориться пролетариат и буржуазия. Социалисты склонны признавать действующие законы, а республиканцы склонны признать бедность разновидностью зависимости. В итоге и те и другие считают законным право рабочих на забастовку, квалифицируя ее как единственную форму борьбы против эксплуатации (249). По той же причине, по которой республиканизм поддерживает социалистическую политику, он отвергает коммунистическую. Дискуссия о включении феминистской повестки в общее дело способна удовлетворить лишь отчасти: она предсказуемо не доходит до рассмотрения идей третьей волны феминизма, которая сознательно уклоняется от такого включения (246). Весьма красноречивой оказывается дискуссия об  энвайронментализме, именно потому, что Петтит с самого начала призна260

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

ет расхождение между концептуальным языком «зеленых», в котором человек — угроза, а  не  центр внимания, и  «антропоцентричным» республиканским языком. Как же включить в общее дело изолированный язык совершенно иного типа? Петтит уверен, что в значительной мере перевод между этими языками удастся произвести: на «эгоистичном» языке человеческого сообщества можно выразить многие требования охраны окружающей среды — например, объяснить, почему людям выгоднее, когда природа процветает, чем когда она гибнет. Дальше начинается самое интересное: как же поступить с теми радикальными частями энвайронменталистской повестки, которые не поддаются трансляции? Петтит приходит к выводу: Радикальный энвайронментализм… сам не предлагает такого языка для выражения недовольства и претензий, который имел бы шансы привлечь внимание людей, не принадлежащих к зеленому движению. Его язык слишком узок, слишком тесно связан с особым взглядом на мир, чтобы обладать общезначимостью, к которой мы стремимся в политической дискуссии. …он не способен повлиять на политическую жизнь. Выраженный в рассмотренных выше терминах, радикальный энвайронментализм выглядит сектантским движением, аналогичным другим известным религиозным группам, а поднимаемые им проблемы игнорируются (239–240).

Иными словами, невозможность трансляции в трудных случаях трактуется не как вызов, с которым должно иметь дело республиканское общество, но как неудача для самого частного языка, который оказывается неспособен вписаться в общее дело. Ценность этого примера выходит далеко за  пределы энвайронменталистской тематики, ведь сам Петтит предлагает аналогию между радикальными представителями «зеленого движения» и религиозными фанатиками. Негласным условием такой трактовки является заведомое преимущество в политической мощи республиканского общества над частной повесткой. В сегодняшних реалиях уверенность Петтита в том, что трудности перевода — это исключительно проблема тех, кто не спешит присоединяться к общему делу, кажется все менее обоснованной. Невозможно игнорировать тот факт, что радикализованные одиночки и группы находят все более резонансные способы влиять на общественное умонастроение, а внутри самого «общества-прародителя» внезапно обнаруживаются значительные слои «молчащего большинства», которое испытывает сходные проблемы со включением своих взглядов в обКРИТИКА

261

щеполитическую повестку, так что оно готово пожертвовать республиканскими идеалами ради шанса быть услышанными хотя бы ценой того, что их голосом становится лидер харизматического типа (ср. обращение Трампа к своим избирателям на съезде Республиканской партии США: «Я — ваш голос!»). Анализ того, как Петтит решает проблему включения в общий язык мультикультуралистской повестки, позволяет сделать важные выводы о  его методологических приоритетах. Этническая или религиозная группа выделяется в обществе благодаря наличию своего частного языка. Однако, поскольку она признается обществом как некоторое «меньшинство», она уже так или иначе представлена в общем как нечто своеобразное, так что республиканизм не видит проблем в том, чтобы учесть интересы различных «меньшинств», выровняв их статусы на среднем уровне. Легко заметить, что Петтит вновь полагается на то, что меньшинства стремятся быть представленными в республиканском сообществе, тем самым автоматически решая проблему перевода между своим языком и общим. Как минимум две ситуации он сознательно игнорирует в этом рассуждении. Во-первых, радикальные группы, скорее всего, будут пренебрегать легальностью; в этом случае расчет, видимо, делается на то, что силовое преимущество республики будет неоспоримым, так что у  радикализма не  остается шансов. Во-вторых, у  отдельного человека нет возможности выразить личное мнение; для гражданина единственный способ включить свою проблему в общественную повестку заключается в  том, чтобы ассоциировать себя с  тем или иным меньшинством: «если человек хочет взяться за дело своего освобождения… то он должен идентифицироваться с общим делом других в своем классе уязвимости», признать свое «членство в культуре меньшинства» (253). В итоге отдельный человек не имеет слова в республике, когда высказывается исключительно от самого себя, ведь в таком случае возникает неопределенность перевода со своего языка на общий. Философски это, вероятно, связано с глобальным запретом на «приватную речь», которого придерживается аналитическая школа. Отсюда следует несколько важных выводов по теме, которая остается на периферии основного содержания книги «Республиканизм», — о философской власти. «Республиканизм» — не политический, а философский проект в том смысле, что в его основе лежит не компиляция разрозненных интуиций реального политического сообщества, а некоторое философское видение, выступающее в качестве образца для реальности. Философский 262

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

республиканизм радикально антиметафизичен, в нем исключаются любого рода единства, начиная с  верхнего уровня единства политической власти и  заканчивая самым нижним уровнем единства отдельного, не входящего в социальные группы гражданина. Политическая онтология последовательно плюралистична на всех уровнях, причем множественность отдельных элементов как «меньшинства», так и «большинства» оказывается не разрозненной, а нормируемой в рамках общего республиканского языка. Для того чтобы разбить все единства на множества, потребуются политические ресурсы; в связи с чем возникает вопрос, остающийся в «Республиканизме» без явного ответа: откуда республика черпает политические и материальные силы? Где концентрируются эти ресурсы, можно указать однозначно, ведь чуть ли не единственное сохраняющееся единство во всей республиканской реальности — это сама республика как плюралистическая система нормализованных отношений (и то лишь в ограниченной мере; см. об этом ниже). Как следует из последней главы книги, жители должны обладать гражданской добродетелью, «гражданственностью», должны желать установления и сохранения республиканского строя, быть бдительными, оберегая его от  посягательств. С  точки зрения Петтита, которую он разделяет с коммунитаристами и всеми сторонниками приоритета общественного над частным, в опоре на гражданственность нет ничего сверхъестественного, никакого «чуда»: ставить групповые и общие интересы превыше своих так же естественно, как дыхание; такова «наша феноменология» как вида живых существ (434). Предсказуемо он критикует либерализм за описание реальности как конкуренции, а не сотрудничества. Но Петтит вполне точно указывает стоимость республиканской онтологии: Гражданственность является не просто отрицанием Я. Это также разрешение другим идентичностям взять верх над вашей самостью (436).

В терминах самой республиканской теории это означает, что доминирование групповой идентичности над самостью отдельного человека не считается нарушением свободы, потому что признается соответствующим человеческой природе. Более того, только вследствие подчинения своего личного групповому гражданин приобретает свободный статус и свободную речь. В этих выводах нет ничего неожиданного, они выдержаны вполне в духе КРИТИКА

263

республиканской традиции; достаточно вспомнить знаменитое рассуждение Жан-Жака Руссо из главы VII «Общественного договора»: …если … кто-либо откажется подчиниться общей воле, то он будет к этому принужден всем Организмом, а это означает не что иное, как то, что его силою принудят быть свободным17.

Руссо артикулирует то, что у Петтита подразумевается по умолчанию. Республиканизм Петтита отрицает отнюдь не все виды доминирования, но лишь те, которые противоречат плюралистической онтологии; напротив, доминирование, направленное на превращение единств во  множества, считается способствующим свободе18. Республиканизм тем самым определяется как ставка на специфическое устройство человеческой природы и политической реальности. Все встречные ставки рассматриваются как проигрышные либо неадекватные. Философ судит о них с позиции силы. Если радикальная группа не хочет включаться в общее дело, то республика ее просто проигнорирует — в уверенности, что радикалы от этого потеряют. Если личные отношения, такие как любовь или дружба, опираются на акты личного доверия, о которых неуместно судить в терминах статуса и не-доминирования, то республиканцы великодушно позволяют им «быть» — в уверенности, что никакой угрозы республике из этого не возникнет (450). Это ставка на то, что договор в конечном счете первенствует над заговором, а явное — над тайным. Даже если это не вполне убедительный образ реальности, это вполне привлекательный идеал. Петтит совершенно честен с читателем в том, что предлагает в своей книге именно идеал и рассчитывает увлечь им свою публику. В конечном счете «Республиканизм» — это древняя философская ставка на власть великой идеи, единственного единства, которому позволено неограниченно править в плюралистической республиканской онтологии. На протяжении всей книги Петтит полемизирует с Платоном, очень точно выбирая ключевой момент расхождения с древним греком — формулировку основной про 17. Руссо Ж.-Ж. Об общественном договоре, или Принципы политического права // Трактаты. М.: Наука, 1969. С. 164. Курсив мой. — А. Г. 18. По классификации Исайи Берлина, это несомненный случай позитивного понимания свободы, поскольку возникает конфликт интерпретаций «естественного» и «противоестественного»; Петтит отказывается считать республиканское определение свободы позитивным, потому что, во-первых, смешивает теории Констана и Берлина, во-вторых, не допускает существование какого-либо языка, помимо республиканского.

264

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

блемы политической реальности, которая во  II книге «Государства» представлена через историю лидийского пастуха Гига (261, 358, 360, 377, 445)19. Тем не менее в главном эти два философа схожи: оба, пусть и с разной степенью откровенности, передают политию во власть философии. Возможно, наиболее выразительным приоритет нормативного разума становится в другой книге Петтита, название которой можно перевести как «По воле народа» (On the People’s Terms, 2012), что в данном контексте звучит скорее иронично. Проанализировав неизбежные для демократии парадоксы, связанные с процедурой голосования, которые принуждают ввести иерархию политических ценностей, Петтит склоняется к тому, чтобы пожертвовать прямой демократией и мажоритарностью в пользу рациональности выбора20. Понятно, что определение последней относится к компетенции философов. В «Республиканизме» похожий момент возникает в главе 6 при обсуждении темы рассредоточения власти. Поддержание плюрализма требует особых и даже необычных мер, направленных на устранение единства политического суверенитета. Помимо двухпалатной системы и федеративного устройства, Петтит предусматривает «передачу власти в руки международных организаций, которые занимаются толкованием… договоров», которыми республиканские правительства соглашаются себя связывать (308–309). Нетрудно предположить, что в наднациональных органах власти роль специалистов по нормативному разуму будет решающей. Философы — единственное «меньшинство», принадлежность к которому не просто включает в общее дело, но наделяет особенными правами устанавливать нормы рациональности, служащей опорой республиканскому языку. Интересно, что осмысление политической позиции философии в самой нормативной теории не приветствуется. Последним релевантным мыслителем свободы, высказывавшимся на этот счет, был даже не Исайя Берлин, а его великий предшественник Джон Стюарт Милль. Не менее любопытна судьба другого понятия, которое находится в центре республиканской теории, но, в отличие от философии, открыто претендует на  главенствующую роль, — понятия «народ». Естественная народность, вероятно, играет некото 19. См. также: Глухов А. Перехлест волны: Политическая логика Платона и постницшеанское преодоление платонизма. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. С. 329. 20. Pettit P. On the People’s Terms. P. 191‒194. Ср.: Петтит Ф. Республиканизм. С. 311.

КРИТИКА

265

рую побочную роль в республиканизме: в недавней книге Петтит рассуждает о  семье западных народов как близких друг к  другу в  политическом отношении21. Однако в  отличие, например, от Ханны Арендт он не рассчитывает на то, что культурные и исторические черты конкретного народа имеют значение для успеха политического сообщества. Не только народ создает республику, но и республика воспитывает своих граждан. Петтит признает, что здесь возникает парадокс: «Если семя не посеять, оно не прорастет» (447). Но ввиду стратегической устремленности республиканского проекта к идеалу становится понятно, как этот парадокс разрешается. В движении к идеалу важны не столько стартовые условия, сколько точность попадания в цель. Республиканский народ — продукт правильного воспитания, осуществляемого под руководством философов; это результат сборки различных групп, способных на самоидентификацию в общей республиканской речи. *** Добавлю несколько слов о переводе. Прежде всего я хотел бы поблагодарить переводчика книги Анатолия Яковлева за  возможность читать Петтита по-русски: несомненно, это поможет распространению и обсуждению республиканских идей. Имея собственный переводческий опыт, я понимаю, какого труда стоило создание вполне читабельного русского текста. Тем не менее я хотел бы поделиться некоторыми разрозненными замечаниями, которые, возможно, пригодятся при переиздании. На странице 25 название ранней книги Петтита The Common Mind переводится как «Общее сознание». На мой взгляд, более удачный перевод — «Общее мышление», тем более что термин «мышление» используется переводчиком далее на той же странице. Речь у Петтита идет о том, что рациональное мышление невозможно вне человеческой социальности и общения. На странице 60 сказано: «С точки зрения Берлина, позитивная свобода состоит в господстве над собой». «Господство над собой» — почти буквальный перевод фразы Петтита mastery over the self, которая является модификацией оригинальной фразы Берлина self-mastery; этот термин также употребляется Петтитом ниже, из чего можно сделать вывод, что никакого особенного значения со своей модификацией берлиновского понятия автор не связывает, так что этот термин следует понимать «по Берлину». Но тер 21. Idem. Just Freedom.

266

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

мин self-mastery в эссе Берлина «Два понимания свободы» означает не  «господство над собой», а, скорее (в  переводе Леонида Седова), «самостояние», определяемое как способность «быть хозяином (самому) себе»22. Между этими русскими выражениями есть тонкое, но, на мой взгляд, заметное различие: во втором случае минимизируется разрыв между двумя «я» — господствующим и подчиняющимся. По Берлину, этот разрыв является главным изъяном позитивной свободы; однако в момент ее первого упоминания в начале соответствующего раздела, где употребляется термин self-mastery, он хочет показать ее с привлекательной стороны, как концепцию свободы, а не подчинения; он даже называет этот термин «невинной метафорой». Наконец, мне хотелось бы указать на  одну неточность в переводе: Достаточность означает, что, если человек не подвергается доминированию в каких-то действиях, если он не подвергается произвольному вмешательству, то какое бы сильное произвольное вмешательство или какую бы сильную непреднамеренную обструкцию он ни испытывал, он все же сохраняет свободу (67).

Вместо отмеченного курсивом слова «произвольное» должно быть слово «непроизвольное», согласно оригиналу: The sufficiency claim is that if a person is not dominated in certain activities — if they are not subject to arbitrary interference — then however much non‐arbitrary interference or however much non‐ intentional obstruction they suffer, there is a sense in which they retain their freedom23.

Эта неточность не  портит общего впечатления. Филип Петтит известен изобретательностью своих лингвистических конструкций. Мне довелось присутствовать на семинаре, где англоязычная профессиональная публика не сразу справилась с пониманием его общей формулы индивидуальной свободы из другой его книги — «Теория свободы»: To be free… is to be fully fit to be held responsible24, что можно перевести буквально следующим образом: Быть свободным — значит быть полностью пригодным для того, чтобы считаться способным нести ответственность. 22. Берлин И. Указ. соч. С. 137‒138. 23. Курсив в обоих случаях мой. — А. Г. 24. Pettit P. A Theory of Freedom. P. 4.

КРИТИКА

267

Мне хочется пожелать удачи будущему русскому переводчику этой важной публикации. У  Исайи Берлина есть книга The Crooked Timber of Humanity — по-русски буквально «Кривая тесина человечности», в  названии которой присутствует цитата из  Канта (на  самом деле глубже — из  «Никомаховой этики» Аристотеля)25. В  сочинении «Идея всеобщей истории во всемирно-гражданском плане» Кант констатирует: ……из столь кривой тесины, как та, из которой сделан человек, нельзя сделать ничего прямого. Только приближение к этой идее вверила нам природа26.

Либерализм и республиканизм словно поделили между собой это кантовское суждение. Либерал Исайя Берлин считал, что в  реальности нет ничего идеального, поэтому политическим теоретикам разумнее ограничиться скромными решениями. Республиканец Филип Петтит настаивает на том, что наш естественный долг — строить грандиозные планы и, несмотря на  все препятствия, вести человечество к  идеальному государственному устройству. Алексей Глухов

25. Berlin I. The Crooked Timber of Humanity: Chapters in the History of Ideas. Princeton: Princeton University Press, 2013. 26. Кант И. Идея всеобщей истории во  всемирно-гражданском плане. 1784 // Соч.: В 6 т. М.: Мысль, 1966. Т. 6. С. 14.

268

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Сиди и смотри Жак Рансьер. Эмансипированный зритель. Н. Новгород: Красная ласточка, 2018. — 124 с., илл.

Н

А   Р УС С КО М выходит «Эмансипированный зритель» — второй после «Судьбы образов» сборник статей Рансьера, в котором он проверяет свои тезисы о политике эстетики на материале, для удобства называемом визуальными искусствами1. Перевод «Судьбы образов» удачно подоспел к выходу «Разделяя чувственное», запрыгнув в последний вагон поезда, который объединил фактически случайные тексты Рансьера об искусстве. «Эмансипированный зритель» вышел на французском буквально через год после публикации «Разделяя чувственное» в России, а когда его, наконец, взялись специально переводить на русский, процесс сбора средств на краудфандинговой платформе ожидаемо затянулся. Упорствуя в реализации проекта, независимое издательство «Красная ласточка» взялось за дело с основательностью перфекционистов, сопротивляющихся системе. Временной разрыв между двумя сборниками Рансьера об образах, составивший во Франции всего пять лет, в России, таким образом, вырос вдвое. Но подобные издательские перипетии только на руку «Эмансипированному зрителю». Различия публикационных траекторий лишь подчеркивают разницу между более ранними, оптимистичными текстами Рансьера об искусстве и более поздними, минорными. Если тексты «Судьбы образов» объединены темой подрывного потенциала образов как операторов дестабилизации застывшего порядка чувственного, то в «Эмансипированном зрителе» им приписывается, скорее, функция подвешивания, приоста 1. Тексты о кино La Fable cinématographique, Les écarts du cinéma, Bela Tarr. Le temps d’après и др. не вписываются в эту серию: кино — совершенно особый предмет для Рансьера, к которому он если и применяет какие-то тезисы, то с особой осторожностью.

269

новки. После чтения произведений немецких романтиков и Делёза об искусстве во второй половине 2000-х годов Рансьер все более уверенно формулирует свою позицию: политика искусства — не более чем метаполитика, а значит, на языке самого сборника, на сцену можно не подниматься, актером становиться необязательно, можно оставаться в своем кресле в зрительном зале. Этот настрой разочарования в непосредственном политическом воздействии искусства и отражает в полной мере текст «Эмансипированного зрителя», меланхолически заключающий: Только когда мы избавимся от фантазмов воплощенного слова и активного зрителя, когда мы отдадим себе отчет в том, что слова — это лишь слова, а зрелище — лишь зрелище, только тогда мы сможем лучше понять, как слова и образы, истории и представления могут что-то изменить в нашем мире (24).

И тем не менее именно «Эмансипированный зритель», заглавный текст сборника, оказался более важным и более влиятельным, чем тексты «Судьбы образов», способные заинтересовать узкую аудиторию специалистов в visual studies. Не будет преувеличением сказать, что при всей меланхоличности «Эмансипированный зритель» — один из самых сильных, мобилизующих текстов Рансьера.

Видеть — значит знать Описанный парадокс легко объяснить особенностями рансьеровского подхода к образам, которые с особой ясностью выражены в следующей реплике из его беседы с известным американским теоретиком образов Уильямом Митчеллом: Мы оба разделяем скептицизм по поводу «иконоборческой» тенденции в современной культуре. Это приводит меня к тому, чтобы реабилитировать зрителя в пику всем тем, кто видит в нем пассивного потребителя образов. Речь [у Тома Митчелла] идет о том, чтобы заново утвердить живую реальность образа, отвергнуть редукцию образа к символу или всего лишь видимости. Что касается меня, я скорее стремлюсь к тому, чтобы ослабить ту силу, которую им приписывают «иконоборцы»2.

2. Mitchell W. J. T., Rancière J. Que veulent les images? Entretien avec Patrice Blouin, Maxine Boidy et Stéphane Roth // Les grands entretiens d’artpress. Jacques Rancière. P.: artpress, 2014. P. 46–47.

270

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

«Эмансипированный зритель»  — яркий пример усиления Рансьером позиций образа и искусства вообще через их ослабление. В этом сборнике он ослабляет силу воздействия образа силой противодействия знания. Фактически ставший интеллектуальным продуктом производства зрительской практики, образ больше не подчиняет, он эмансипирует. Этот ход — усиление эмансипирующего потенциала искусства за счет ослабления образа его интеллектуализаций — Рансьер придумывает не сам. Ему «подсказывает» этот ход хореограф Мартен Спангберг, обратившийся к Рансьеру с просьбой применить к театральному искусству тезисы его «Невежественного наставника»3, посвященного эмансипирующим последствиям самобытной педагогической практики рационалиста Жозефа Жакото, основанной на идее всеобщего интеллектуального равенства. Эта случайная встреча двух, казалось бы, несовместимых друг с другом дискурсов и делает возможной парадоксальную эмансипацию образов у Рансьера. Визуальные искусства, таким образом, позволяют подступиться к более масштабной проблеме — связи знания и зрения, продиктованной одним ключевым вопросом «кто?»: кто видит? кто знает? кто действует? Конечно, уравнение видеть = знать — вполне традиционное не только для классической философии, где, несмотря на повсеместную критику чувственного зрения, процесс познания в качестве своей модели избирает именно «интеллектуальное зрение», но и для современных критических исследований. В отличие от последних, Рансьер связывает зрение не с объективирующим познанием-контролем субъекта власти, а с эмансипирующим знанием-освобождением. В отличие же от философов, Рансьер ассоциирует знание не с ви́дением вообще, а со зрительством, то есть созерцанием театральных образов. Поэтому вопреки утверждаемой традиционной связи между зрением и знанием, последняя в руках Рансьера оказывается сильным орудием борьбы со всевозможными клише распространенных дискурсов о театре — будь то ситуационистская критика зрелища в терминах отчуждения или требования активного вовлечения зрителей в спектакль или перформанс. Быть зрителем для Рансьера означает быть не пассивным потребителем образов-иллюзий, отчуждающих от истинной реальности и «отупляющих» свою публику. Быть зрителем означает со 3. Rancière J. Le maître ignorant. Cinq leçons sur l’émancipation intellectuelle. P.: Fayard, 1987.

КРИТИКА

271

вершать «поэтическую» работу индивидуальных интеллектуальных авантюр. Эти авантюры состоят не в том, чтобы «правильно понять» и  усвоить, «что хотел сказать автор». Иначе что в  ней индивидуального? Они не в том, чтобы идентифицировать, как это сделал бы критик-эксперт, что же «на самом деле» происходит в произведении и о чем даже сам автор, может быть, не догадывается. Иначе что в ней остается от авантюры? Они — в том, чтобы чутко наблюдать, бережливо отбирать и приметливо сопоставлять. В общем, индивидуальная интеллектуальная авантюра состоит в том, чтобы сделать увиденный образ основанием, оператором группировок, разгруппировок и перегруппировок слов, ви́дений, историй, между которыми нет разницы в уровне, никаких иерархий. В результате отменяются иерархии как между зрителями, так и между зрителем и актером.

Знать — значит видеть Рансьер приводит и  обратное доказательство. Он не  только показывает, что видеть — значит знать. Он также утверждает, что по-настоящему знать, знать, не объективируя и не «отупляя», — значит видеть. Вторая часть сборника посвящена критическому искусству, задавшемуся целью реполитизировать искусство. Анализируя практики производства смысла, свойственные такому искусству, Рансьер приходит к выводу, что они до сих пор строятся по старой модели, обнаруживающей за видимостями некую более подлинную невидимую реальность: Речь всегда идет о том, чтобы показать зрителю то, что он еще не умеет видеть, и вызвать у него стыд за то, что он не хочет это видеть, — вплоть до того, что критический диспозитив сам оказывался бы элитным товаром, принадлежащим логике, против которой он выступал (30–31).

Здесь рассуждения Рансьера об искусстве встречаются со всеми фантомными персонажами, критике которых он посвятил в свое время «Невежественного наставника»: с элитизмом Альтюссераученого, с логикой неравенства социологического анализа Бурдьё. В конце концов, и Маркс, за мнимостями политических деклараций видящий социальное неравенство, которое они маскируют, подпадает под эту критику критики. Присваивая такого рода дискурсы, искусство эстетического режима как бы возводит свое метаполитическое предназначение в квадрат: метаполитика для Ран272

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

сьера тем и характеризуется, что приписывает видимостям невидимую реальность, их объясняющую. Она подходит к образам как к симптомам чего-то иного, невидимого. Не впадая в противоположную крайность — крайность позитивизма (по ту сторону видимого ничего нет), Рансьер считает необходимым отказаться и от всякого рода мистицизма в подходе к образам, от всякого рода теологий образа. Он предлагает точку зрения на образ, с которой тот предстает дублем реального, его двойником (что значит для него не копия, а ровня). Поэтому и искусство в качестве такого рода двойника политики мобилизует тогда, когда не стремится мобилизовать; оно может, наконец, стать политическим, когда перестанет стремиться быть таковым, когда взгляд зрителя не программируется произведением, а свободно блуждает. То же, судя по всему, справедливо и для самого «Эмансипированного зрителя». Алина Перцева

КРИТИКА

273

Онтологическая революция слизи Бен Вудард. Динамика слизи. Зарождение, мутация и ползучесть жизни. Пермь: Гиле Пресс, 2016. — 124 с. Змеиные тыквы цветут. Слизь забила Горло этого Будды.

Т

Масаока Сики

Р И аристотелевских начала — материя, форма и лишенность — приобретают в трактовке Плутарха мифологические соответствия. В сочинении «Об Исиде и Осирисе» Плутарх изображает steresis (лишенность) в образе Сета или Тифона, вредоносного бога смертности, дисгармонии: Эмпедокл называет благое начало «дружбой» и «любовью» и часто «нежной гармонией», дурное же — «пагубным раздором» и «кровавой борьбой». Анаксагор называет таковыми разум и беспредельное, Аристотель — форму и лишение. Поэтому в природе духовной Осирис, владыка и повелитель всего самого благородного, — это мысль и разум, а на земле, в ветрах, водах, в небе и на звездах все здоровое, устроенное и упорядоченное сроками, сочетаниями и периодами является истечением и подобием Осириса. Тифон же в пределах души — все бурное, титаническое, неразумное и непостоянное, а в материальной части — смертное, вредоносное, возбудительное и связанное с неупорядоченными сроками, нарушением пропорций, помрачениями солнца и лунными затмениями; все это — как бы набеги и мятеж Тифона. И об этом свидетельствует имя Сет, которым называют Тифона, ибо оно означает «то, что губит» и  «то, что совершает насилие», а  также часто — «переворот» и опять-таки — «скачок»1.

Трактат Плутарха представляет собой бракосочетание философии и мифологии: Осирис — форма, Исида — материя, Сет — ли 1. Плутарх. Исида и Осирис. Киев: УЦИММ-ПРЕСС, 1996. С. 21–22.

274

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

шение. Аналогично мыслит Маймонид: Змей-лишенность, соблазняющий Еву-материю, становится причиной смертности Адамаформы2. Здесь важно вспомнить, что египтяне в период Древнего царства не наделяли Сета сугубо негативными характеристиками, он был покровителем царской власти. Аристотелевский гилеморфизм повлиял на христианство, в котором демонизировалась не материя как таковая, но именно ее подверженность разрушению, нестабильность. Грешная плоть должна изо всех сил уподобляться телу Христа, чтобы в  конце концов обрести спасение и бессмертие, избавившись от греха-лишенности. Тертуллиан именует Христа «господом плоти»3: Ведь и слово исходит от телесного органа. Искусства осуществляются через плоть, ученые занятия, дарования — через плоть, дела, работа, обязанности — через плоть, да и вся жизнь души основывается на плоти, так что для души не жить есть не что иное, как разлучиться с плотью. Сама смерть есть дело плоти, равно как и жизнь. Более того, если все подчинено душе через плоть, то тем самым подчинено и плоти. Ты должен жить вместе с тем, что позволяет тебе пользоваться жизнью. Итак, хотя плоть считается служанкой и рабой души, она предстает ее сообщницей и сонаследницей. Если такова она во временной жизни, то почему не в вечной?4

Христианство не только не пренебрегает плотью, но и отдает ей центральное место в своей программе. Спасение вовсе не избавляет от материального существования; спасение преображает материю, устраняет ее тленность. Христианство — религия вечного тела, избавленного от болезни, старости и смерти. После Страшного Суда деструкция и целостность окончательно распределятся: плоть станет нетленной, а тление навеки соберется в аду. Если перевести все это на  язык аристотелевской онтологии, то  Христос спасает Адама (форму, душу), искупая вину Евы (материи) и устраняя лишение (steresis, грех). На этой почве рождается страх 2. Бен Маймон М. (Маймонид). Путеводитель растерянных. Иерусалим: Маханаим; М.: Гешарим; Мосты культуры, 2010. Переводчик и комментатор «Путеводителя» Михаил Шнейдер отмечает, что Маймонид говорит о женщине как о символе материи и о лишенности — как об источнике мирового зла, Сатане, Ангеле смерти, дурном побуждении (Там же. С. 108). 3. Тертуллиан Квинт Септимий Флоренс. Избр. соч. М.: Прогресс, 1994. С. 188. 4. Там же. С. 195.

КРИТИКА

275

перед бесформенной и суверенной материей, подвижной и необузданной, подверженной изменениям и  беспричинным аффектам, — материей, которая отдала предпочтение хаосу, а не логосу, смертности, а не бессмертию. В «Исследовании ужаса» Леонид Липавский не касается онтологических предпосылок данного вопроса: он рассматривал ужас феноменологически, оставив нам возможность раскрыть его генеалогию. Мы узнаём из  его работы, что больше всего христианское человечество, воспитанное Аристотелем, боится утратить индивидуальность и оформленность. Сюда же относится страх открытых пространств, где можно затеряться — в  небе, в  степи, в океане, — а также боязнь крови, когда она выходит наружу и начинает ветвиться за пределами тела, «становится красным растением среди зеленых, и вдруг мы начинаем осознавать растительную природу наших внутренностей»5. Липавский подчеркивает, что ужас вовсе не зиждется на чувстве опасности, он полностью автономен. Кроме того, философ утверждает, что ужасность вещи — это ее объективное свойство, как цвет или очертание6. И здесь Липавский вплотную приближается к аристотелевской онтологии. В  сущности, главный теоретик ОБЭРИУ приводит различные примеры бесформенности, отождествляя данное качество с чувством ужаса. Одним из первых проблему бесформенного поставил блаженный Августин: «конечно, имеющее форму лучше бесформенного»7. Трактуя Книгу Бытия, он утверждает, что бесформенная материя была создана раньше всего остального, но это первенство не «по вечности», ведь «о ней ничего нельзя сказать, кроме разве того, что у нее есть как бы первенство относительно времени, хотя ей уделяется место низшее»8. Эта бесформенная материя возникла до сотворения времени, «потому что время появляется, когда все уже облечено в форму»9. Предположим, что время в этом изначальном хаосе тоже существовало в виде мешанины, не было еще дифференцировано из гущи первовещества: настоящеепрошлоебудущее — слитно. Далее Августин допускает очень интересную и странную мысль, что прежде, чем Бог произнес «да будет

5. Липавский Л. Исследование ужаса // Логос. 1993. Т. 3. № 4. С. 79. 6. Там же. С. 80–81. 7. Августин Аврелий. Исповедь. СПб.: Наука, 2013. С. 216. 8. Там же. 9. Там же.

276

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

свет», существовали какие-то  субтильные духи, прозябающие в бесформенности: Слова, сказанные Тобой в начале творения: «да будет свет, и стал свет» я не без основания отношу к существам духовным, уже как-то жившим, способным просветиться светом Твоим. Но как ничем не заслужили они ни такой жизни, которая могла быть просвещена, так не заслужили они и того, чтобы она была просвещена. Тебе не было угодно их бесформенное состояние, они должны были стать светом…10

Неоформленное состояние Августин называет «мрачной бездной»; он предается медитации, пытаясь постичь суть бесформенного — того первичного состояния, которое было в самом начале творения, которое Бог просветил-оформил. Сначала Августину представлялись страшные образы, непривычные и нелепые, но вскоре он осознал, что они все же являются чем-то дифференцированным. Августин погрузился в  размышления и  нащупал принцип изменчивости: все разнообразные формы, проходившие перед его внутренним взором, обладали одним общим свойством — непостоянством. И тогда он пришел к выводу, что сама изменчивость и есть бездна первичных вод, хаос довременного, неоформленного: Итак, изменчивое в силу самой изменчивости своей способно принимать все формы, через которые, меняясь, проходит изменчивое. Что это такое? Душа? Тело? Некий вид души или тела? Если бы можно было о  ней сказать: «ничто, которое есть нечто» и  «есть то, чего нет», — я  так и  сказал бы. И  все же она как-то была… Откуда же это «как-то была», как не от Тебя, от Которого все существующее, поскольку оно существует? Только чем оно с Тобой несходнее, тем оно дальше от Тебя, — и не о пространстве тут речь. Господи, Ты не бываешь то одним, то другим, то по-одному, то по-другому: Ты всегда то же самое, то же самое, то же самое11.

Таким образом, по Августину, абсолютная бесформенность есть темная бездна и сама изменчивость, в ней сосредоточен принцип непостоянства, а Бог — это константный, стабильный свет. Какие именно вещи порождают страх перед однородностью, согласно Липавскому? Грязь, жир, топь, слюна, слизь, семенная 10. Там же. С. 219. 11. Там же. С. 198.

КРИТИКА

277

жидкость (на ней философ заостряет взгляд, ведь в этой субстанции лучше всего обнаруживается суть однородности: здесь бытийствует все вместе, нерасчлененно, безиндивидуально, в смешанной потенциальности), кишки, легкие, сердце, все внутренности вообще, телесные соки, мясо. Ужасны простейшие и морские организмы, клопы и глисты — «тем, что они почти жидкие»12. Точно так же с разлитой, нечленораздельной жизнью связаны определенные звуки, указывающие на консистенцию: хлюпанье, глотание, засасывание13. Ужасно разросшееся и пузырящееся; паук, вошь и осьминог, жаба, гусеница и краб, зад, грудь и нарыв. Сколопендра. Всюду здесь просматриваются пузыри, или отростки, или пузырь с отростками. Аморфные субстанции ужасны сами по себе — например, желе, пугающее ребенка: это некая ожившая материя, живая, но бесформенная, то есть лишенная логоса. Живая, но  неопределенная. Липавский называет это «незаконной одушевленностью»14. Нечленораздельная жизнь — вот что действительно ужасает. Пузырь наиболее ужасен и  эротичен, ибо в нем сконцентрирован принцип безиндивидуальности15. Липавский говорит о мертвеце: он страшен тем, что жив какой-то другой жизнью, ведь у него растут ногти, волосы, он жив гниением16. И здесь мы приближаемся к сущности ужаса. Липавский предвосхитил интенции европейской культуры на полвека вперед. Оживший мертвец — на нем в итоге все и замкнулось. Мы смотрим хорроры по той причине, что ужас притягателен. Когда в V веке «Откровение Иоанна Богослова» стало канонической книгой, сюжет о восставших мертвецах вошел в перечень культурных архетипов христианского мира. Бен Вудард, похоже, не читал Леонида Липавского. Во всяком случае он ни разу не упоминает о его трудах и не ссылается на него в  своей книге «Динамика слизи. Зарождение, мутация и  ползучесть жизни», поэтому будем считать, что сочинения философов конгениальны в силу свойственной обоим бленнофобии. Совпадения, конечно, поразительны: и у того и у другого речь идет о пузырях, о мертвецах, о желе, о слизи и т. п. Оба настаивают на том, что ужас напрямую не связан с чувством опасности, но, скорее, обусловлен предельным отвращением: 12. Липавский Л. Указ. соч. С. 82. 13. Там же. 14. Там же. С. 81. 15. Там же. С. 82–83. 16. Там же. С. 83.

278

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

В основе ужаса лежит омерзение. Омерзение же не вызвано ничем практически важным, оно эстетическое17.

Вудард вводит понятие «темный витализм», он пишет о «грибовидном ужасе и ползучести жизни», о «тошнотворном осознании негостеприимности Вселенной» (11–16). Страшась разрушения, износа и старения (28), он заявляет, ссылаясь на работу Иэна Гранта «Бытие и слизь», что наше существование «представляет собой всего лишь взаимное наложение слоев гнили, инфузорную массу или протоплазму — созидающее, но отвратительное единство» (95). Вудард приводит три аргумента в пользу своего виталистического пессимизма: картезианский, христианский и аристотелевский. Во-первых, наш разум слишком слаб, чтобы разгадать скрытые тайны природы; во-вторых, витализм несет «дурные вести», так как сулит окончательную гибель всего (эсхатология); в-третьих, булькающая и текучая подоплека жизни, ее чреватость бактериями, гнилью, ее исток в семенной жидкости, о кошмарности которой нам уже рассказал г-н Липавский, — все это эстетически гадко (28–29). «Безличная стихийная жизнь» пугает и Липавского, и Вударда, их приводит в ужас ……полужидкая неорганическая масса, в которой происходит брожение, намечаются и исчезают натяжения, узлы сил. Она вздымается пузырями, которые, приспосабливаясь, меняют свою форму, вытягиваются18.

Вудард по сравнению с Липавским более нервозен, так как в наше время особую чувствительность к  нестабильным субстанциям развивают изощренные компьютерные игры, ужасающее кино и странная литература. Все это Бен Вудард исследует в своей тревожной бленнофобной книге. Симпатизируя спекулятивным реалистам, он не замечает, что сам встает на позиции привилегированного доступа, поскольку описывает сугубо человеческие чувства, возникшие на  почве христианской и  аристотелевской онтологии. Похоже, что Вудард отталкивается от  Сартра, хотя и не дает на него ссылок. Речь о том фрагменте трактата «Бытие и ничто», где Сартр, развивая психоаналитический материализм Гастона Башляра, утверждает, что качества субстанций обладают некой психической самостоятельностью, не зависящей от наших проекций: 17. Там же. С. 85. 18. Там же.

КРИТИКА

279

С другой стороны, липкость, собственно говоря, рассматриваемая в  изолированном состоянии, может для нас оказаться вредной (потому что липкие вещества прилипают к рукам, к одежде, потому что они грязнят), но не отталкивающей. Мы могли бы в действительности объяснить отвращение, которое она вызывает, только посредством заражения этого физического качества определенными моральными качествами. Оно могло бы появиться здесь в результате обучения символическому значению липкости. Но наблюдение показывает, что маленькие детишки испытывают чувство отвращения при наличии липкости, как если бы она была уже заражена психическим. Оно нам показывает также, что они понимают, как только научатся говорить, значения слов «вялый», «низкий» и т. д., применяемых для описания чувств. Все происходит так, как если бы мы появились во Вселенной, где чувства и действия все нагружены материальностью, имеют субстанциальную сущность, поистине являются мягкими, плоскими, липкими, низкими, высокими и т. д. и где материальные субстанции первоначально имеют психическое значение, которое делает их  отталкивающими, ужасными, привлекательными и т. д. Никакое объяснение посредством проекции или посредством аналогии здесь неприменимо19.

Сартр приводит очень сомнительный аргумент, когда ссылается на детей. У нас нет возможности углубляться здесь в детскую психологию, но вполне справедливо было бы заметить, что, наоборот, именно дети нередко начисто лишены какого-либо отвращения и бесстрашно контактируют в своих играх с различными неприятными субстанциями. Вудард и Липавский оба утверждают, что чувство ужаса не связано с потенциальной опасностью, что оно самостоятельно, — и точно так же Сартр отъединяет неприятность липкого от возможной вредоносности. Онтологический психологизм Сартра снова возвращает нас к старым метафизическим проблемам. Категории «бытие» и «ничто» — понятия иудео-христианской и аристотелевской метафизики; только ветхозаветное ничто соответствует нулю, той инверсии бытия, с которой обычно работает экзистенциализм, а в христианском (августинианском) варианте ничто отождествляется с  аморфной неупорядоченной субстанцией. Сартр, объективируя негативные качества липкого, обнаруживает лишь собственную за-

19. Сартр Ж.-П. Бытие и ничто: Опыт феноменологической онтологии. М.: Республика, 2000. С. 607.

280

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

раженность августинианской онтологией: смешивает чистое ничто экзистенциализма с ничто-бесформенностью. В «Тошноте» он замечательно живописал онтологическую революцию, осуществляемую в  контексте старого гилеморфизма, в  воображении Рокантена: А между тем великая, блуждающая природа прокралась в их город, проникла повсюду — в их дома, в их конторы, в них самих. Она не шевелится, она затаилась, они полны ею, они вдыхают ее, но не замечают, им кажется, что она где-то вовне, за двадцать лье от города. А я, я ВИЖУ ее, эту природу, ВИЖУ… Я знаю, что ее покорность — не покорность, а лень, знаю, что законы для нее не писаны: то, что они принимают за ее постоянство… Это всего лишь привычки, и завтра она может их переменить. Одинокие, совершенно одинокие, зловещие уроды побегут тогда по улицам, валом повалят мимо меня, глядя в одну точку, спасаясь от своих бед и унося их с собой, открыв рот и высунув язык-насекомое, хлопающее крыльями. И тогда я расхохочусь, даже если мое собственное тело покроет подозрительная грязная короста, которая расцветет цветами плоти, лютиками и фиалками20.

Покоряясь форме, материя обеспечивает индивидуацию и дифференциацию, которые не позволяют расцветать человеческим телам, но  под гнетом оформленности затаился все тот же темный витализм, растительная текучесть, о которой мы уже знаем от Липавского: кровь — это всего лишь красное растение среди зеленых. Неожиданно похожие мысли находим в  «Бытии и ничто»: Эта текучесть, которая, в свою очередь, должна сравниваться с фруктовым соком или с человеческой кровью, также представляющей собой нечто вроде нашей скрытой витальной жидкости, отсылает нас к некой постоянной возможности превращения зернистой плотности (обозначающей определенное качество бытия чистого в-себе) в однородную и недифференцированную жидкость21.

Забавно, что Бен Вудард назвал свой философский блог Speculative heresy, ведь в конечном счете все его страхи зиждутся на су 20. Он же. Тошнота: Роман. Стена: Новеллы. Харьков: Фолио; М.: АСТ, 2000. С. 193–194. 21. Он же. Бытие и ничто. С. 607.

КРИТИКА

281

губо догматической платформе. Делая человека жертвой вездесущей слизи, темного витализма Вселенной, Вудард подчеркивает особую трагичность нашего бытия, беззащитность перед грибовидными, ползучими, бактерийными силами. Но такая позиция выдает его антропоцентризм, пускай даже пессимистический. Вудард освобождает материю от какой-либо диктатуры формы, наделяет бесформенное самовластием, но отнюдь не восторгается таким положением вещей, как, например, Делёз, который отыскивает новый творческий потенциал в перевернутой онтологии. В работе «Тысяча плато» Делёз превосходно изобразил принцип инверсивного гилеморфизма: ремесленник покоряется воле древесины, когда отправляется на поиски древесных волокон определенного вида22. Это типичнейший пример из аристотелевской физики — ремесленник и  материал, носитель формы и субстрат, — но перевернутый так, что ремесленник оказывается пассивным началом, возникает филлидозный философский сюжет. Подчиняющая, репрессивная форма — ремесленник, демиург, автор — больше не нужна, внимание сосредотачивается на поверхности явлений: Мы обращаемся не столько к материи, подчиненной законам, сколько к материальности, обладающей nomos’ом. Мы обращаемся не столько к форме, способной навязывать свойства материи, сколько к  материальным чертам выражения, конституирующим аффекты23.

Когда мы говорим о  «филлидозности», то  имеем в  виду гетеру Филлиду, которая, согласно средневековой притче, сумела так очаровать Аристотеля, что тот, добиваясь ее благосклонности, катал ее на спине и позволял подстегивать себя хлыстиком. История о гетере Филлиде и многочисленные иллюстрации к ней24 переворачивают с ног на голову принцип, сформулированный Стагиритом в «Метафизике»: Ни форма не может домогаться самой себя, ибо она [ни в чем] не нуждается, ни [ее] противоположность (ибо противоположности уничтожают друг друга). Но домогающейся оказывается

22. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. С. 690–691. 23. Там же. 24. Воскобойников О. С. Тысячелетнее царство (300–1300). Очерк христианской культуры Запада. М.: НЛО, 2014. С. 372.

282

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

материя, так же как женское начало домогается мужского и безобразное прекрасного25.

Слизь — это материальность, которая не нуждается в форме; более того, вредоносная, бактериальная слизь, о которой пишет Вудард, способствует разрушению форм. Революционность Вударда состоит в  инверсии онтологических начал: материя изменяет форме с лишенностью, становится необузданной, хаотичной, опасной. Бруно Шульц в «Трактате о манекенах» замечательно формулирует принципы филлидозной онтологии: отец заводит речь о самодостаточности материи, о том, что демиург несправедливо монополизировал право созидать. И хотя творческий метод демиурга нельзя постичь и повторить, существуют некие иллегальные действия, теневая демиургия, исходящая из самой материи: это неустойчивые эффекты, колебания поверхностей, неясные содрогания, створоженные напряжения, неотчетливые улыбки, переливы, грезы, мягкости26. Зыбкие структуры материи подвержены распаду, спонтанным метаморфозам, и теневая демиургия, о которой говорит отец, использует эти качества. Здесь нет ничего долговечного и добротного, здесь царит одноразовость, недоделанность, случайность, жесты разобщены, органы не складываются в единство. Предпочтение отдано папье-маше, пестрой бумажке, пакле, опилкам. Во всем недолговечном и распадном лучше проявляется сущность hyle, ее пушистость, пористость, все то, что демиург старается скрыть в гармонии мира. Слаженность и  согласованная игра жизни не  позволяют вполне проявиться специфике субстрата, для этого нужны диссонанс, неуклюжесть, громоздкость, медвежеватость, грузное усилие27. Сама субстанция шульцевской прозы — это булькающая метафорика, синестезийная клоака чувственности, в  которой зрение, слух, обоняние, осязание, вкус — все перемешано и взбито в сдобный ком изначального чувствилища, не разделенного на отдельные восприятия. Шульц добивается эффекта кишащего текста. Интересно, что филлидозные мотивы у Бруно Шульца лишены какоголибо пессимизма и тревожности: автор наслаждается «теневой демиургией», которая созвучна его литературному стилю. Читая «Динамику слизи», мы не находим подобной восторженно 25. Аристотель. Метафизика // Соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1981. Т. 3. С. 80. 26. Шульц Б. Уцелевшее. М.: Текст, 2011. С. 57–58. 27. Там же. С. 56.

КРИТИКА

283

сти; скорее, здесь присутствует некоторая зачарованность: в каком-то смысле Вудард наследует «очарованному материализму» Дидро28, но  все-таки спекулятивный реалист тяготеет к  ужасу и пессимизму, которые, по нашему мнению, являются признаками антропоцентризма. Антон Заньковский

28. См.: De Fontenay E. Diderot ou le matérialisme enchanté. P.: Grasset, 1984.

284

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Революционная подвижность Ховард Айленд, Майкл У. Дженнингс. Беньямин: критическая жизнь / Пер. с англ. Н. Эдельмана. М.: Издательский дом «Дело», 2017. — 720 с.

К

Н И ГА «Беньямин: критическая жизнь» — это не только первая полномасштабная англоязычная биография Беньямина, но и, безусловно, наиболее полное и исчерпывающее исследование его жизненного пути в мировой литературе. Ее авторы посвятили Беньямину большую часть своей карьеры. Дженнингс, титульный редактор гарвардского собрания сочинений Беньямина, специализируется в  Принстоне по культуре поздней Веймарской республики, занимается преимущественно авангардом. Айленд — соредактор трех томов из четырех; в настоящее время он преподает литературу в Массачусетском технологическом институте, а также работает над книгой о еврействе Беньямина. При создании официальной биографии авторы придерживались стратегии чередования подробного описания личной жизни Беньямина с презентацией его основных работ в аналитическом ключе. Интерпретация трудов Беньямина вызывает громкие споры с тех самых пор, как Теодор и Гретель Адорно в 1955 году выпустили первое собрание его сочинений в двух томах на немецком языке, за которым в 1966 году последовал сборник его писем, подготовленный Адорно и Шолемом. Каждое из изданий подверглось критике со стороны студенческого движения за то, что они якобы неверным образом представляли идеи Беньямина. Первая антология на  английском языке, «Озарения», редактором кото-

Перевод с английского Марины Бендет по изданию: © Ogden B. A Revolutionary Mobile // New Left Review. November–December 2014. № 90. P. 153– 159. URL: https://newleftreview.org/II/90/blair-ogden-a-revolutionary-mobile. Публикуется с любезного разрешения редакции.

285

рой стала Ханна Арендт, была опубликована в 1968 году и выставила Беньямина совершенно в ином свете, нежели издания Адорно и Шолема. Разногласия касательно истолкования наследия философа не утихают и по сей день. Во  введении Айленд и  Дженнингс излагают основной принцип своей работы: Прежние работы, посвященные этому автору — как биографические, так и критические, — в большинстве своем отличались относительно выборочным подходом и навязывали такой тематический порядок, который обычно исключал из рассмотрения целые сферы его штудий. В результате читатель слишком часто получал частичный или, что еще хуже, мифологизированный и искаженный портрет. Авторы настоящей биографии стремились дать более всеобъемлющую картину, придерживаясь строгого хронологического порядка, делая акцент на повседневной реальности, служившей питательной средой для произведений Беньямина, и помещая его основные работы в соответствующий интеллектуально-исторический контекст (16).

Стратегия такого рода призвана обеспечить непредвзятость: при благоприятном стечении обстоятельств биография сведет вместе многочисленные противоречивые характеристики Беньямина — «огнедышащий коммунист», «неогегельянец Франкфуртской школы», «еврейский мистик мессианского толка», «ассимилированный еврей-космополит» и «литературный деконструктивист avant la lettre» (701). Исследовательское кредо Айленд и Дженнингс заимствовали у самого Беньямина: он говорил, что его идеи образуют «противоречивое и подвижное целое». Фраза эта стала лейтмотивом предлагаемого нам обзора: Будущие поколения читателей, вне всякого сомнения, найдут и  своего собственного Беньямина при встрече с  тем «противоречивым и текучим целым», каким является его творчество (702).

Исходя из заявленной структуры, оценивать книгу следует в двух отношениях. Во-первых, что сообщает она нам о жизни Беньямина, чего мы доселе не  знали? Его участие в  романтическом Schwärmerei1 молодежного движения в Германии перед Первой мировой войной; ранняя женитьба, дружба с Шолемом, отъезд в Швейцарию во избежание военной службы; безуспешная по 1. Энтузиазм, увлечение (нем.). — Прим. пер.

286

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

пытка защитить докторскую диссертацию о  Trauerspiel2; встреча с Асей Лацис на Капри, увлечение марксизмом, путешествие в Москву; художественная литература, журналистика, развод; общение с Адорно и Брехтом; бедность и отъезд в Париж; «Пассажи»; бегство в Испанию через Пиренеи, самоубийство — многажды раз описанный via crucis? Во-вторых, проясняет ли она для нас траекторию развития идей Беньямина и их сложность? Вот лишь пара вопросов, которые прежде всего ставит перед нами настоящая биография. Сама эмпирическая плотность реконструкции творческого пути Беньямина такова, что мы узнаем невероятно много. Пусть лишь малая доля выводов Айленда и Дженнингса действительно нова, рисуемая ими картина заставляет нас позабыть о популярном образе Беньямина — «маргинала, непризнанного гения, чьи радикальные идеи сумели оценить лишь последующие поколения»3, непрактичного и бедного, неудачливого в любви и на литературном поприще, «бродяги, похоронившего себя среди книг»4, «чужого для всех»5. В  действительности, если отвлечься от  юношеской попытки защитить диссертацию (провал которой вполне объясним, учитывая сложность работы), Беньямин вовсе не был незаметным представителем культуры поздней Веймарской Германии — всегда хватало и поклонников, и заказов. Он успешно сотрудничал со  многими изданиями, его «Улица с  односторонним движением» получила восторженные отзывы, даже Trauerspiel, вышедший отдельной книгой, подробно обсуждался и в научных изданиях, и в ведущих литературных журналах того времени. К  тому же Беньямину не  довелось страдать от  социальной или интеллектуальной изоляции. Читателя наверняка поразит, со сколькими знаменитостями Беньямин дружил, был знаком, встречался и  сколько из  них были его поклонниками. В  круг его общения в Германии входили Шолем, Блох, Кракауэр, Гофмансталь, Ауэрбах, Адорно, Хоркхаймер, Андерс, Арендт, Брехт, Корш, Дёблин, Мохой-Надь, Курциус и  Лео Штраус, не  гово 2. Барочная драма (нем.). — Прим. пер. 3. Bernstein M. A. Walter Benjamin: Apocalypse and Memory // Five Portraits: Modernity and the Imagination in Twentieth-century German Writing. Evanston, IL: Northwestern University Press, 2000. P. 93. 4. Inglis F. A Wanderer who Buried Himself in Books // Times Higher Education Supplement. 2000. № 1430. P. 24–25. 5. Parini J. Benjamin’s Crossing. N.Y.: Henry Holt, 1997.

КРИТИКА

287

ря о друзьях юности. А после эмиграции во Францию, оказавшись в гораздо более сложных обстоятельствах, он общался или приятельствовал с Батаем, Клоссовски, Монье, Ароном, Валем, Жидом, Поланом, Мальро, Кожевым, Лейрисом и Кайуа. Впрочем, труды его не остались без внимания и там: перевод «Произведения искусства в  эпоху его технической воспроизводимости», отредактированный Ароном, привлек к нему Мальро и других. В материальном плане Беньямин принадлежал к более зажиточной среде, нежели Адорно. На протяжении практически всей жизни он располагал достаточными средствами: до конца 1920-х годов он мог позволить себе путешествовать, коллекционировать, играть в азартные игры. Причиной последующей нищеты стало дурное обращение с женой Дорой, чьи средства он брал и  с  которой затем развелся при столь некрасивых обстоятельствах, что суд постановил передать ей в качестве компенсации его наследство. Подробности этого поворота в  жизни Беньямина впервые открылись, когда в  1991 году Ханс Путтнис и  Гэри Смит в  своей «Беньяминиане» опубликовали два исполненных страданием и  гневом письма Доры к  Шолему, повествующих о  поведении мужа, и  вердикт суда. Благородство Доры многое значило для Беньямина под конец жизни: не переставая восхищаться им как писателем и  мыслителем, она не  только вскорости его простила, но и в меру сил продолжила ему помогать. Айленд и Дженнингс — в отличие от Шолема, или Путтниса, или Смита — не обвиняют Асю Лацис в том, что та якобы заставила Беньямина развестись, чтобы затем выйти за него замуж и получить немецкое гражданство. Чутко и бережно отнесшись к сексуальной составляющей жизни Беньямина, они упоминают о  его отношениях с различными женщинами, но не строят никаких догадок. О самой Лацис и о чувствах Беньямина к ней говорится скупо. Главное откровение авторов — предположение о наличии связи Беньямина с Гретель Карплус незадолго до ее свадьбы с Адорно. Замечая, что Беньямин зачастую попадал в любовные треугольники, авторы не предоставляют ни его психологического портрета, ни даже телесного образа, который был бы сравним со знаменитым описанием из мемуаров его подруги, лесбиянки и сексолога Шарлотты Вольф. Тональность, избранная биографией, не предполагает ничего подобного — это спокойное, тщательно выполненное, размеренное повествование, почти никогда не  стремящееся копнуть глубже. 288

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Если сдержанность призвана развенчивать мифы, то ее можно счесть достоинством. Но и она может ограничивать, что видно при сравнении книги с вышедшим практически в то же время трудом Стивена Паркера о Брехте6. Исследование Паркера гораздо сильнее в психологическом плане — не только потому, что в нем куда больше потрясающего нового материала о Брехте, но и потому, что замысел его гораздо грандиозней: новая биография совершенно преображает образ Брехта, тогда как образ Беньямина почти что не меняется. Связь между ними двумя всегда составляла наиболее спорную проблему в изучении наследия Беньямина, касающуюся природы его политических убеждений. Два основных истолкования его взглядов, изложенные, соответственно, Шолемом и Адорно, окрашены их общей нелюбовью к Брехту и неприятием коммунизма и пропитаны сионизмом в случае Шолема, а в случае Адорно — атмосферой холодной войны, характерной для ФРГ после 1945 года. Айленд и Дженнингс не разделяют их мнений, хотя канонические собеседники Беньямина придерживаются несколько другого подхода в понимании его жизни. И  все же авторы биографии негласно симпатизируют Шолему, что порой уводит их с выбранного пути. Подробно и долго обсуждая политические убеждения Беньямина до его обращения к марксизму в 1924 году, они говорят о том, что взгляды юного Беньямина не так-то легко счесть правыми или левыми: Беньямин, одобрительно читавший Бакунина и Розу Люксембург — он был «глубоко тронут невероятной красотой и значимостью» писем Люксембург из тюрьмы… в то же время мог вступать в тесные интеллектуальные отношения с консерватором Флоренсом Христианом Рангом и  время от  времени выписывать роялистскую, реакционную и антисемитскую газету Action Française (142).

По их мнению, это и есть яркий пример «противоречивого и подвижного целого», которое являют собой идеи Беньямина. Показательно тем не  менее, что Айленд и  Дженнингс оставляют последнее слово в  вопросе за  Шолемом, утверждавшим в «Истории одной дружбы», что в то время и он сам, и Беньямин придерживались одних и  тех же политических взглядов, которые он называет теократическим анархизмом — индивидуалист 6. Parker S. Bertolt Brecht: A Literary Life. L.: Bloomsbury Methuen Drama, 2014. — Прим. ред.

КРИТИКА

289

ским и антисоциалистическим Weltanschauung7. Это не совсем так. Взгляды юного Беньямина явно неоднозначны; однако совершенно очевидно, что его антигосударственный, мятежный настрой, нашедший выражение в  таких текстах, как «Критика насилия», был чужд сионизму Шолема. Позднее, в предпоследней главе биографии, авторы отмечают, что «Шолем, несмотря на разногласия между ними, оставался самым верным читателем его работ» (573). Это суждение также далеко от истины. Быть может, Шолем был самым верным другом Беньямина, но уж точно не самым верным его читателем. Ведь он сам признался Беньямину, что с трудом заставлял себя дочитывать марксистские тексты, которые тот присылал ему из Парижа в 1930-е годы. Утверждавший, что в воззрениях Беньямина имеется крайне непродуктивная разобщенность между теологическими и материалистическими убеждениями, Шолем, по справедливому замечанию израильского исследователя Баруха Курцвайля, проецировал на его идеи свой идиосинкратический вариант сионистской идеологии, проводя аналогию со связью между Каббалой и раввинистическим иудаизмом. И  напротив, фигура Адорно вызывает у  Айленда и  Дженнингса гораздо большую неприязнь. В личностном плане у них имеются для этого все основания. Жестокая критика Кракауэра, его бывшего учителя и, возможно, любовника, предпринятая Адорно, когда тот был вынужден эмигрировать в Париж, — постыдный эпизод по любым меркам; неприятие менторского тона Адорно, которым он в 1939 году делает свои «удивительно навязчивые» замечания к работе Беньямина о Бодлере, также вполне объяснимо. На ранних этапах их переписки Адорно полагал себя учеником Беньямина. Однако позднее ему удалось войти в ближний круг Института социальных исследований: ……понимая, что Беньямин оказался в полной зависимости от института как от почти единственного источника заработка, Адорно полагал, что может диктовать не только тематику работ Беньямина, но и их интеллектуальную тональность (646).

Авторы полагают, что переворот в отношениях ученик — учитель может быть связан также с желанием Адорно удержать Беньямина на безопасном расстоянии от Гретель (он вполне сознательно 7. Мировоззрение (нем.). — Прим. пер.

290

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

не пригласил Беньямина на их свадьбу в Оксфорд); в конце концов Адорно «невольно предал» друга, не приложив никаких усилий для того, чтобы помочь тому перебраться в Нью-Йорк. Но какие бы вопросы ни вызывали личные отношения Адорно и Беньямина, их интеллектуальная связь — совсем другая тема. В 1935 году, в период напряженных дискуссий с Адорно и Хоркхаймером, Беньямин должен был составить краткое резюме своего проекта «Пассажи», тогда еще только зарождавшегося. Описание последовавшего за этим спора между Адорно и Беньямином — самая слабая часть книги. В  ходе его произошел крайне продуктивный обмен мнениями относительно сути исторического прогресса, действенности политизированного искусства и связи между базисом общества и его надстройками. К сожалению, место хоть сколько-нибудь вдумчивого анализа теоретических результатов дискуссии занимают домыслы — пускай и убедительные — относительно личного соперничества между философами. Более того, в случае с «Произведением искусства в эпоху его технической воспроизводимости» Айленд и Дженнингс вообще забывают о знаменитом споре, который Адорно и Беньямин вели в связи с этим эссе. В целом собственные взгляды авторов биографии мешают им последовательно представить многие ключевые труды Беньямина. Айленд и Дженнингс чувствуют себя совершенно свободно в сфере обсуждения немецкой литературы и веймарской культуры; их критические введения к эссе Беньямина, входящем в курс немецкой литературы, часто оказываются выше всяких похвал. Напротив, сталкиваясь с текстами явно политического характера, они чувствуют себя менее вольготно. К  примеру, «Критика насилия» (1921) и  знаменитые тезисы «О  понятии истории» (1940) — часть корпуса работ Беньямина, очевидно теоретизирующая природу классовой борьбы. Айленд и  Дженнингс посвящают ей всего две с  половиной страницы; на менее значимое эссе Беньямина, посвященное «Избирательному сродству» Гёте, они тратят семь страниц. При этом недооценка политического cursus — не проявление враждебности. О революционном настрое Беньямина всюду говорится беспристрастно, но и безразлично. Отсутствие интереса, безусловно, во многом объясняется последствиями холодной войны: в таком контексте гораздо проще считать революционные идеи некоей позой, безобидным пережитком прошлого. Итак, недостаток данной биографии состоит прежде всего в отсутствии интереса к политическим идеям Беньямина и их развиКРИТИКА

291

тию, а не в некоем современном их искажении. Да, имеющегося материала действительно часто не  хватает, однако из  него всетаки можно составить достаточно связную картину. Очевидно то, что личность Беньямина необычным образом сочетала независимость и непримиримость. Пребывание в Москве позволило ему сохранить рассудительное отношение к СССР: его представление об этой стране сформировалось на почве восхищения работами Троцкого, которое он разделял с Брехтом (последний назвал Троцкого «величайшим из ныне живущих европейских писателей»); на  него не  повлияли уловки Коминтерна — находясь во Франции, он не испытывал интереса к Народному фронту. Здесь совершенно необходима тщательная реконструкция его пути после того, как он, будучи на Капри, обратился к историческому материализму. Высшая же заслуга данной биографии, безусловно, состоит в том, что она впервые демонстрирует «повседневную жизнь» Беньямина англоязычному читателю. Мы узнаем о его особой манере письма, о масштабах его увлечения азартными играми, о его сложностях в отношениях с людьми. Однако в этой связи возникает более философский вопрос о природе «повседневной жизни». На самой первой странице своей миниатюрной автобиографии «Берлинское детство на рубеже веков» Беньямин делает важное замечание об  отличии «случайного» личного опыта от  коллективного опыта целого поколения. Затем он переходит к описанию того, что полагает архетипическим опытом юности на рубеже веков. Аналогичным образом Беньямин всегда считал свои коммунистические убеждения продуктом экономического краха и фашизма, с которыми столкнулось все его поколение. На страницах данной биографии таких коллективных воспоминаний нет. Выбрав для повествования о  личности Беньямина «строго хронологический» порядок, Айленд и Дженнингс попытались сделать так, чтобы факты в общем и целом говорили сами за себя. При этом они не стали уделять внимание тем примерам, которые Беньямин сам для себя ставил, когда писал о жизни и творчестве повлиявших на него Бодлера, Кафки, Крауса, Пруста. Гораздо более продуктивным способом продемонстрировать духовное развитие Беньямина стала бы стратегия, которую он сам применял, выбирая конкретную личность и через нее «вскрывая» целую плеяду окружавших ее исторических персонажей. Беньямин не считал личность авторов ключом к пониманию их текстов — он всякий раз стремился обнаружить в них следы породившей их совокупности социальных явлений. 292

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

Настоящей биографии недостает практического представления не только о том, как социальный и политический строй того времени повлиял на идеи Беньямина, но и о том, как сам Беньямин ему противостоял. Айленд и Дженнингс часто напоминают читателю: Беньямин проникся убеждением, что традиционная историография, основанная на своего рода повествовании, предполагающем гомогенную преемственность и неизбежность процесса исторических изменений, «призвана скрыть революционные моменты истории» (635).

Однако они сами не замечают, что их собственное описание жизни Беньямина фактически проделывает то же самое. Выходит, что биография мыслителя, столь пылко и настойчиво пытавшегося разрушить традиционную историографию, демонстрирует резкий диссонанс между формой и предметом повествования. К какому же выводу мы приходим в итоге? Подсказка кроется в фигуре Бодлера. Книга «Вальтер Беньямин: критическая жизнь» выдвигает идею о схожести их судеб: Самые заметные аспекты биографии Бодлера — безденежье, обрекавшее поэта, так и не получившего признания, к внутреннему изгнанию, а затем, под конец жизни, и к добровольному изгнанию в Бельгию, — в значительной степени соответствовали положению самого Беньямина (639).

При этом авторы полагают, что глубинная связь между Беньямином и Бодлером имеет под собой, скорее, философскую основу: оба оказали значительное влияние на наше понимание современности, ее чувства времени, ее скрытой жестокости. Сравнение может показаться провокационным в силу других причин. Когда Беньямин в конце 1930-х годов стал писать о Бодлере, он признавал, что освобождает поэта от ига мифа. В то время основное ви́дение Бодлера, предложенное поэтами в духе Штефана Георге, ориентировалось или на его мистицизм, или на его реакционные политические взгляды. Вот почему, начав заниматься Бодлером, Беньямин написал, что для спасения поэта нужно разрушить «рамки буржуазного мировоззрения». В сегодняшнем мире вновь созданный им образ Бодлера как квинтэссенции современности — образ отчужденного, изгнанного, замкнутого человека — оказался столь успешным, что уже стал общепринятым. КРИТИКА

293

Дерадикализованный Беньямин, ставший предметом научных исследований в 1980-е годы, оказался сильнее, чем представители научных кругов. Вполне возможно, мы имеем дело со странным диалектическим переворотом, в результате которого общепринятое ви́дение Беньямина все более мифологизируется. Блэр Огден

294

ЛОГОС · ТОМ 28 · #2 · 2018

И НС Т И Т У Т Э КО НОМ И Ч Е С КО Й ПОЛ И Т И К И

И М Е Н И Е Г О РА Т И М У Р О В И Ч А ГА Й Д А РА  — крупнейший российский научно‑исследовательский и учебно-методический центр.

Институт экономической политики был учрежден Академией народного хозяйства в 1990 году. С 1992 по 2009 год был известен как Институт экономики переходного периода, бессменным руководителем которого был Е. Т. Гайдар. В 2010 году по инициативе коллектива в ­соответствии с Указом Президента РФ от 14 мая 2010 года № 601 институт вернулся к исходному наименованию и получил имя Е. Т. Гайдара. Издательство Института Гайдара основано в 2010 году. Его задача — публикация отечественных и зарубежных исследований в области экономических, социальных и гуманитарных наук — как классических, так и современных.

ЛОГОС

В   М А ГА З И Н А Х В А Ш Е Г О Г О Р ОД А

Москва

MMOMA Art Book Shop, павильон Музея современного искусства «Гараж», ул. Крымский Вал, 9, стр. 32 (Центральный парк культуры и отдыха им. М. Горького), (495) 645‐05‐21 БукВышка, университетский книжный магазин ВШЭ , ул. Мясницкая, 20, (495) 628‐29‐60, [email protected] Гнозиc, Турчанинов пер., 4, (499) 255‐77‐57 Киоски Издательского дома «Дело» в РАНХиГС, пр-т Вернадского, 82, (499) 270‐29‐78, (495) 433‐25‐02, [email protected] Москва, ул. Тверская, 8, стр. 1, (495) 629-64-83, 797-87-17 Московский Дом книги, ул. Новый Арбат, 8, (495) 789‐35‐91 Остроухов, Трубниковский пер., 17, стр. 1, (495) 695-46-18, [email protected] Книжная лавка У Кентавра в РГГУ (ИОЦ «Гуманитарная книга»), ул. Чаянова, 15, (499) 973‐43‐01, [email protected] Фаланстер, М. Гнездниковский пер., 12/27, (495) 629‐88‐21, [email protected] Фаланстер на Винзаводе, 4‐й Сыромятнический пер., 1, стр. 6, (495) 926‐30‐42 Ходасевич, ул. Покровка, 6, (965) 179‐34‐98, [email protected] Циолковский, Пятницкий пер., 8, стр. 1, (495) 951-19-02, [email protected] Оптовая торговля: издательство «Европа», М. Гнездниковский пер., 9, стр. 3a, (495) 629‐05‐54, [email protected]

СанктПетербург

Подписные издания, Литейный пр-т, 57, (812) 273‐50‐53, [email protected] Порядок слов, наб. р. Фонтанки, 15, (812) 310-50-36, [email protected] Все свободны, наб. р. Мойки, 28, (911) 977-40-47, [email protected] Факел, Лиговский пр-т, 74 (Лофт-проект «Этажи»), (911) 700-61-31

Санкт-Петербургский Дом книги, Невский пр-т, 28, (812) 448-23-55, [email protected] Свои Книги, ул. Репина, 41, (812) 966-16-91 Fahrenheit 451, ул. Маяковского, 15, (911) 136-05-66, [email protected]

Оптовая торговля: ИД «Гуманитарная академия», ул. Сестрорецкая, 8, (812) 430‐99‐21, (812) 430‐20‐91, [email protected] Воронеж

Екатеринбург

Краснодар

Красноярск Нижний Новгород Новосибирск

Пермь

Ростов-на-Дону

Ставрополь

Киев

Книжный клуб Петровский, ул. 20‐летия ВЛКСМ , 54а (ТЦ «Петровский пассаж»), (473) 233‐19‐28, [email protected] Пиотровский в Президентском центре Бориса Ельцина, ул. Бориса Ельцина, 3, (912) 485-79-35

Bookowsky, ул. Рашпилевская, 106, маркет-зона Культурного центра «Типография», (909) 460-71-41, [email protected] Бакен, ул. Мира, 115а, (391) 288-20-82, [email protected] ГЦСИ Арсенал, Кремль, корп. 6 (здание «Арсенала»), (831) 423‐57‐41, [email protected] Литературный магазин КапиталЪ, ул. Максима Горького, 78, (383) 223-69-73 Пиотровский, Независимый книжный магазин, ул. Ленина, 54, (342) 243‐03‐51, [email protected]

Книжный салон Интеллектуал, ул. Садовая, 55 (Дворец творчества детей и молодежи), (988) 565‐14‐35 Князь Мышкин, ул. Космонавтов, 8, (928) 963-94-81, (928) 329-13-43, [email protected] Архе, ул. Якира, 13, +380-63-134-18-93

ЛОГОС

в интернете

Интернетмагазины

http://www.libroroom.ru/ http://www.labirint.ru/ http://urss.ru/ http://www.ozon.ru/

В  электронном виде

http://www.litres.ru/ http://bookmate.com/ http://www.ozon.ru/