том 27. #5 (120) 2017 Логос

Citation preview

ЖУРНАЛ ИНДЕКСИРУЕТСЯ БАЗАМИ ДАННЫХ ISSN 0869-5377

eISSN 2499-9628

RSCI

120 Главный редактор Валерий Анашвили Редакторы-составители номера Татьяна Левина, Виктория Мусвик (Травма) Ирина Глущенко (Детства) Редакционная коллегия Александр Бикбов Вячеслав Данилов Дмитрий Кралечкин Виталий Куренной (научный редактор) Инна Кушнарева Михаил Маяцкий Яков Охонько (ответственный ­секретарь) Александр Павлов Артем Смирнов Руслан ­Хестанов Игорь Чубаров Редакционный совет Петар Боянич (Белград) Максим Викторов (Москва) Борис Гройс (Нью-Йорк) Гасан Гусейнов (Базель) Георгий Дерлугьян (Нью-Йорк, Абу-Даби) Славой Жижек (Любляна) Сергей Зуев (Москва) Леонид Ионин (Москва) Борис Капустин (Нью-Хейвен) Драган Куюнджич (Гейнсвилл) Владимир Мау (председатель совета, Москва) Кристиан Меккель (Берлин) Виктор Молчанов (Москва) Фритьоф Роди (Бохум) Блэр Рубл (Вашингтон) Сергей Синельников‑Мурылев (Москва) Клаус Хельд (Вупперталь) Михаил Ямпольский (Нью-Йорк) E-mail редакции: logosjournal@gmx. com Сайт: www.logosjournal.ru Facebook: www.facebook.com/logosjournal Twitter: twitter.com/logos_journal

Ф и л о с о ф с к олитературный журнал Издается с 1991 года, выходит 6 раз в год Учредитель —  Фонд «Институт экономической политики им. Е. Т. Гайдара»

Т ОМ 2 7 #5 2017 В оформлении обложки использованы работы Кати Щегловой из проекта «Дети мира / Kids of the World»

Выпускающий редактор Елена Попова Дизайн Сергей Зиновьев Верстка Анастасия Меерсон Обложка Владимир Вертинский Редактор Ксения Заманская Корректор Любовь Агадулина Руководитель проектов Кирилл Мартынов Редактор сайта Егор Соколов Редактор английских текстов Нильс Кловайт Свидетельство о регистрации ПИ № ФС77-46739 от 23.09.2011 Подписной индекс в Объединенном каталоге «Пресса России» — 44761 Публикуемые материалы прошли процедуру рецензирования и экспертного отбора. Журнал входит в перечень рецензируемых научных изданий ВАК по специальностям 09.00.00 (философские науки) 24.00.00 (культурология) 08.00.00 (экономические науки) © Издательство Института Гайдара, 2017 http://www.iep.ru

Содержание

1 Жюли Реше. Свободу детям и извращенцам Т РА В М А 19 От редакции. Наука травмы / травма науки 25 Ян Левченко. От полемики к травле: риторика спора вокруг формалистов в 1920-е годы 45 Виктория Файбышенко. Вещи без слов и целое без частного. Советская философия Эвальда Ильенкова 65 Михаил Павловец. Апология сталинизма в постсоветских учебниках литературы 87 Елена Рождественская. Репрезентация культурной травмы: музеефикация холокоста 115 Федор Николаи, Игорь Кобылин. Американские trauma studies и пределы их транзитивности в России. Кухонные разговоры с ветеранами локальных конфликтов ДЕТС ТВА 137 От редакции. Маленькая страна 141 Мария Рикитянская. Как детей учили слушать(ся): становление радиокружков в Советском Союзе 163 Мария Наумова. «Если завтра война…» Подготовка к войне как часть воспитания советских школьников 1930-х годов (по материалам журнала «Пионер») 187 Артем Кравченко. Гости в будущее: «пионерская утопия» и советская действительность 219 Юлия Чернявская. Советское как детское: опыт двора ПАМЯТИ Б ОУИ 241 «Хорошая музыка — это хорошо, а плохая — плохо» . Интервью с Саймоном Кричли



iii

LOGOS

Philosophical and L iterary Journal

Volume 27 · #5 · 2017

Published since 1991, frequency—six issues per year Establisher—Gaidar Institute for Economic Policy Editor-in-chief Valery Anashvili Guest editors: Irina Gluschenko (Childhoods), Tatiana Levina, Victoria Musvik (Trauma) Editorial B oard: Alexander Bikbov, Vyacheslav Danilov, Dmitriy Kralechkin, Vitaly Kurennoy (science editor), Inna Kushnaryova, Michail Maiatsky, Yakov Okhonko (executive secretary), Alexander Pavlov, Artem Smirnov, Rouslan Khestanov, Igor Chubarov Editorial C ouncil: Petar Bojanić (Belgrade), Georgi Derluguian (New York, Abu-Dhabi), Boris Groys (New York), Gasan Guseynov (Basel), Klaus Held (Wuppertal), Leonid Ionin (Moscow), Boris Kapustin (New Haven), Dragan Kujundzic (Gainesville), Vladimir Mau (Council Chair, Moscow), Christian Möckel (Berlin), Victor Molchanov (Moscow), Frithjof Rodi (Bochum), Blair Ruble (Washington, D.  C . ), Sergey Sinelnikov-Murylev (Moscow), Maxim Viktorov (Moscow), Mikhail Yampolsky (New York), Slavoj Žižek (Lublyana), Sergey Zuev (Moscow) Executive editor Elena Popova; Design Sergey Zinoviev; Layout Anastasia Meyerson; Cover Vladimir Vertinskiy; Editor Kseniya Zamanskaya; Proofreader Lyubov Agadulina; Project manager Kirill Martynov; Website editor Egor Sokolov; English language editor Nils Klowait E-mail: [email protected] Website: http://www.logosjournal.ru Facebook: https://www.facebook.com/logosjournal Twitter: https://twitter.com/logos_journal Cover art by Katya Scheglova, project “Kids of the World” Certificate of registration ПИ № ФС 77-46739 of 23.09.2011 Subscription number in the unified catalogue “Pressa Rossii”— 44761 All published materials passed review and expert selection procedure © Gaidar Institute Press, 2017 (http://www.iep.ru) Print run 1000 copies

iv

Contents

1 Julie R eshe. Freedom for Children and Perverts! T R AU M A 19 Science of Trauma / Trauma of Science 25 Jan L evchenko. From Dispute to Persecution: Rhetoric of Debates Surrounding the Formalist Circle in the 1920s 45 Viktoriya Faybyshenko. Things Without Words, Totality Without the Private. The Soviet Philosophy of Evald Ilyenkov 65 Mikhail Pavlovets. Apology of Stalinism in Post-Soviet Literature Textbooks 87 Elena Rozhdest venskaya. Representation of Cultural Trauma: The Museification of the Holocaust 115 Fed or Nikol ai, Igor Kobylin. American Trauma Studies and the Limits of Their Transitivity in Russia. Heart-To-Heart Talks With Veterans of Local Conflicts CHILDHOODS 137 A Small Country 141 Maria R ikitianskaia. How Children Learned to Listen: The Formation of Radio Clubs in the Soviet Union 163 Maria Naumova. “If War Breaks out Tomorrow…” Preparing for War as an Element of Educating Schoolchildren in the 1930s (Based on Material From The “Pioneer” Magazine) 187 Artem Kravchenko. Visiting the Future: “The Young Pioneers’ Utopia” and Soviet Realities 219 Yuliya Charniauskaya. The Soviet as the Childlike: The Case of the Courtyard I N M E M O RY O F B O W I E 241 “Good Music is Good, Bad Music is Bad.” An Interview with Simon Critchley



v

ОБЪЕДИНЕННЫЙ КАТАЛОГ «ПРЕССА РОССИИ» ПОДПИСНОЙ ИНДЕКС 44761

Свободу детям и извращенцам Жюли Реше

Профессор философии, директор, Институт психоанализа, Глобальный центр передовых исследований. Адрес: 150 Broadway #1208, New York, NY 10038, USA. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: ребенок; взрослый; извращение; здравый смысл; Жиль Делёз; Фридрих Ницше; игра; Эразм Роттердамский; эмансипация. В общественном сознании концепт «ребенка» имеет особый, священный статус и потому наилучшим образом раскрывает механизмы функционирования здравого смысла. Делёз понимал здравый смысл как набор застывших и, следовательно, неосмысливаемых истин. Психоаналитически ребенок — ​это «полиморфно-перверсное» существо. Эта характеристика подходит для определения ребенка и в более широком контексте, чем сексуальность. Этимологически слово «перверсия» означает отклонение от доктрины, провозглашенной истинной. Ребенок репрезентует незафиксированность сексуальной идентичности, в то время как взрослый — ​ее фиксированность. То есть ребенок — ​это тот, кто еще не стал нормальным, в отличие от взрослого, которому это уже удалось. Соответственно, ребенок по определению противостоит здравому смыслу, а здравый смысл — ​ребенку.

Автор статьи следует призыву Мишеля Фуко извратить здравый смысл: используя в качестве примера концепт ребенка, иллюстрирует процесс трансформации понятий, а значит, и оперирующего ими мышления из застывшего и не подлежащего критике состояния в модальность свободной и осознанной модификации. С этой целью к статье подключается концепт игры Фридриха Ницше. По Ницше, ребенок — ​это тот, кто способен играть со всем, что до этого почиталось как священное и считалось неприкосновенным. Движение игры представляет собой процесс преобразования реальности, значения которой уже сформированы, в реальность, в которой значения формируемы. Игра представляет собой опасность для устоявшегося здравого смысла тем, что она всегда остается областью, над которой он не властен.

1

В

  О Б Ы Д Е Н Н О Й жизни мы употребляем слово «ребенок», не задумываясь. Его смысл кажется нам само собой разумеющимся. Понятия, которые считаются очевидными, то есть не требующими определения, составляют область традиционного общественного знания, которую мы назовем здравым смыслом. Отношение к  понятиям, конституирующим здравый смысл, характеризуется иррациональной убежденностью в  том, что их  значения известны и  нет никаких разногласий о  том, каковы они. Однако эта убежденность безосновательна, что подтверждается сопротивлением, с которым сталкивается любая попытка критического анализа традиционного. Фактически истинность знаний из области здравого смысла не подтверждена ничем, кроме их принадлежности к данной категории. Таким образом, здравый смысл представляет собой коллекцию неоспоримых мифов, предрассудков и  народных мудростей, критика которых вызывает болезненную реакцию общества. В наибольшей степени эта реакция проявляется при критике концепта ребенка, что свидетельствует о  его сакральном статусе. Именно поэтому анализ данного концепта наилучшим образом раскрывает механизмы функционирования здравого смысла.

Здравый смысл Комментируя в статье Theatrum philosophicum две работы Жиля Делёза, «Логику смысла»1 и «Различие и повторение»2, Мишель Фуко делает конструктивное предложение: Давайте же извратим здравый смысл и позволим мысли разыгрываться по ту сторону упорядоченной таблицы сходств3.

1. Делёз Ж. Логика смысла. М.: Раритет; Екатеринбург: Деловая книга, 1998. 2. Он же. Различие и повторение. СП б.: Петрополис, 1998. 3. Фуко М. Theatrum philosophicum // Делёз Ж. Логика смысла. С. 459.

2

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Чтобы понять, что Делёз считает здравым смыслом, почему Фуко видит острую потребность в его извращении и как это последнее связано с игрой, следует начать с рассмотрения таких понятий Делёза, как оседлый nomos и кочевой nomos. Оседлый nomos — ​это пространство, в котором распределение поверхности происходит посредством фиксации границ. Именно оседлый nomos является пространством здравого смысла. Смыслы в нем неподвижны: за каждым словом закреплено определенное значение. Оседлое распределение поддерживается благодаря жесткой структуре и четко организованному порядку. В противоположность оседлому кочевой nomos характеризуется текучестью и  нефиксированностью смыслов. Кочевой тип распределения задействует подвижность значений. Смыслы слов здесь не  имеют точных границ, они смещаются, оставляя старые территории и осваивая новые. В кочевом nomos’е слова являются элементами процесса, а не статики. Статика губительна для кочевого распределения, так как основное свойство кочевого nomos’а — непрерывная изменчивость. Смыслы здесь не распределяют между собой территорию, а используют ее как пространство, в котором становится возможным перемещение. Здесь уже больше нет раздела распределяемого, но, скорее, распределение распределяющихся в пространстве4.

В кочевом распределении нет места смертельной серьезности, которая возможна лишь в том случае, когда за каждым словом закреплено фиксированное значение. Кочевой nomos является пространством игры. Смертельная серьезность — ​это элемент божественного порядка («среди богов у всякого свое владение, своя категория, свои атрибуты»5), поэтому игра — ​принцип, противостоящий божественному. Такое распределение скорее демоническое, чем божественное, поскольку особенность демонов в том, что они действуют в промежутках полей деятельности богов, перескакивая, например, через барьеры и огражденные участки и нарушая собственность6.

4. Делёз Ж. Различие и повторение. С. 55. 5. Там же. 6. Там же. С. 56.

ЖЮЛИ РЕШЕ

3

Оседлому распределению соответствует мышление представления, основанное на узнавании: «это стол, это яблоко, это кусок воска, здравствуй, Теэтет»7. Это оперирование выученными смыслами слов. Таким образом, являясь частью оседлого nomos’а, здравый смысл представляет собой пассивный режим употребления значений, исключающий возможность их модификации. В противоположность пассивному активный режим задействует возможность модифицировать значения. Активная позиция соответствует использованию общепринятых смыслов как материала для игры, то есть оперирования ими в пространстве, в котором они становятся модифицируемыми. Извращать — з​ начит использовать знакомое необычным и неестественным способом, поступать с  ним ненормально, тем самым нейтрализуя власть нормализации. Французское pervertir происходит от  латинского pervertere, означающего «извратить, испортить, исказить» (первоначально — р ​ елигиозные верования). Соответственно, изначально извращенец — ​это отступник, тот, кто отрекся от доктрины, провозглашенной истинной. Когда же слово «перверсия» сместилось в контекст сексуальности, оно стало означать «неестественный акт, совершаемый вопреки природе… гнусный и отвратительный»8. Извращенец — ​это тот, чье сексуальное поведение противоречит установленным нормам. Такое понимание предполагает, что сфера человеческой сексуальности — э​ то неизменный природный феномен, функционирующий в соответствии с естественными законами, отклонение от которых противоестественно, а значит, недопустимо. В рамках понимания сексуальности как природной неизменной данности перверсия, как отклонение от  естественного, строго осуждается. Более того, она угрожает такому пониманию, так как является механизмом модификации сферы сексуальности, изобличающим ее как трансформируемый социальный конструкт. Здравый смысл — ​это такой модус функционирования слов, в  котором каждому из  них приписывается «правильное» неизменное значение. Извращение же здравого смысла означает избавление слов от вменяемой им истины, освобождение от «правильного» значения. Перверсия здравого смысла переводит слова

7. Там же. С. 169. 8. Kinsey A. C. Sexual Behavior in the Human Male. Philadelphia: Saunders, 1948. P. 264.

4

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

из пространства оседлого nomos’а в модификационное пространство игры кочевого nomos’а, превращая их в игрушки.

Ребенок Та часть реальности, которая в рамках здравого смысла лаконично обозначается словом «ребенок», вне этого обозначения существует как подвижная неопределенность. Свойством этой реальности является высокая степень модифицируемости, которая выражена в таких качествах ребенка, как игривость, обучаемость и парасексуальность. Однако все эти качества представляют угрозу для тяготеющего к неизменности здравого смысла. Несмотря на то что эти свойства включены в традиционный концепт ребенка, они являются его частью лишь на тех условиях, что сам факт их включенности в данный концепт обезвреживает их. Это происходит следующим образом. Конституирующие концепт ребенка смыслы, которые несут опасность для устоявшегося здравого смысла, оказываются нейтрализованы одной деталью: детство когда-то закончится. Здравый смысл обезвреживает детство, акцентируя как наиболее значимую именно эту деталь. Врéменная природа детства отделяет его от взрослого мира, а значит, и все опасности, которые оно в себе таит, оказываются изолированными до тех пор, пока угроза не исчезнет. Ребенок — ​это варвар, он еще не приобщился к здравому смыслу, поэтому обыденное сознание заинтересовано в том, чтобы он стал к нему причастен, то есть стал взрослым. Концепт ребенка, являясь частью обыденного сознания, функционирует как механизм превращения подвижности в стабильность. Взрослый — ​это окончательная вытесненность ребенка. Активное переосмысление привычного концепта ребенка заключается в  освобождении его подавляемых смыслов  — ​тех, по  отношению к  которым здравый смысл выступает как механизм контроля. Извратить традиционный концепт ребенка — ​значит отклонить слово «ребенок» от его ведущего значения: представления о детях как о становящихся взрослыми. Здравый смысл превозносит ребенка, восхищаясь его неопытностью и невинностью. Но так происходит только при условии, что данность, определяемая словом «ребенок», не  угрожает общему порядку здравого смысла. Каждый взрослый ностальгирует по детству, но по сути он ностальгирует по тому, чего у него никогда не было: с самого рождения ему запрещали быть ребенком, ЖЮЛИ РЕШЕ

5

он все время лишь становился взрослым. Порядок здравого смысла предполагает, что детство существует как отменяемое, как то, что не позволено даже ребенку.

Перверсивность По Фрейду, ребенок является «полиморфно-перверсным» существом9. Этот же термин подходит для определения ребенка в более широком контексте, чем сексуальность. Ребенок еще не усвоил правила и «истинную доктрину», еще не выучил, где добро, а где зло. Но  его усиленно этому учат, пытаясь излечить от  его естественной перверсивности. Медицина прошлого, будучи еще не отфильтрованной от предрассудков, обращалась к выводу Фрейда об изначальной перверсивности ребенка с целью дискредитации гомосексуальности, используя его как иллюстрацию того, что она нуждается в терапии (несмотря на то что сам Фрейд не видел необходимости лечения гомосексуальности). Критика такой логики все еще актуальна: хотя в медицинской сфере гомосексуальность и бисексуальность уже давно перестали считаться патологией, осуждение их остается частью здравого смысла, как и большое количество других предрассудков, которые и конституируют обыденное понимание детства. По Фрейду, ребенок изначально бисексуален, он еще не сделал свой выбор в пользу гомо- или гетеросексуальности. Более того, он даже не знает, что такой выбор нужно делать. Отношение к  гомосексуальности как к  отклонению, нуждающемуся в лечении, объясняется тем, что гомосексуализм взрослого, как и любая другая перверсия, — ​это задержка в состоянии детства, сексуальная недоразвитость. Отто Фенихель полагал: Поскольку цели перверсного поведения и  инфантильной сексуальности идентичны, возможность каждого человека стать первертом коренится в  том факте, что некогда он был ребенком. Перверты — э​ то люди с инфантильной сексуальностью взамен взрослой10.

9. Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности // Фрейд З. Психология бессознательного. М.: Просвещение, 1990. С. 123–201. 10. Фенихель O. Психоаналитическая теория неврозов. М.: Академический проект, 2004. C. 424.

6

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Ребенок — ​это тот, кто еще не стал нормальным, в отличие от здорового взрослого, которому это уже удалось. Ребенок еще не определился, поэтому ему не  свойственно постоянство, тогда как взрослый уже сделал выбор, окончив тем самым процесс поиска. Иными словами, ребенок репрезентирует незафиксированность сексуальной идентичности, в то время как взрослый — ​ее фиксированность. Фенихель отмечает: При перверсиях зрелая сексуальность замещается инфантильной сексуальностью. Что-то отталкивающее должно быть во  взрослой сексуальности и  специфически привлекательное в инфантильной сексуальности. Последний фактор варьирует, а первый остается постоянным11.

Если перенести эту логику размышления из  сферы сексуальности в сферу познания (или даже не перенести, а расширить, ведь сексуальная практика может быть интерпретирована как практика познания), то правомерным будет считаться следующее утверждение: взрослый, продолжающий процесс познания, инфантилен, ведь только ребенку свойственна тяга к новому знанию. Взрослому положено знать, а не сомневаться в недостаточности своих знаний. Взрослый человек уже узнал, что является естественным, и  больше познавать ему нечего. Последующее познание и эксперименты, например, с количеством и полом партнеров — ​это осуждаемые патологии, ведь отведенное для них время уже закончилось. Тем не  менее любое направление психоанализа всегда вынуждено считаться с тем, что каждый взрослый в определенной степени инфантилен: У всех тем не менее сохраняется некоторая направленность сексуального чувства на однополые объекты как пережиток первоначальной свободы выбора12.

В линии рассуждений, имеющих целью доказать необходимость лечения гомосексуальности, не  остается другой возможности, кроме как считать первоначальную свободу выбора пережитком.

11. Там же. С. 426. 12. Там же. С. 430.

ЖЮЛИ РЕШЕ

7

Игра Взрослый больше не формирует свое мировоззрение; он реализует цели, сформулированные в соответствии с уже устоявшимся мировоззрением. Поэтому он может воспринимать игру только как препятствие на пути к выполнению жизненных задач, как нечто отличное от  работы, являющейся целенаправленной полезной деятельностью. В  лучшем случае состоявшийся взрослый воспринимает игру как способ укрыться от реальности в вымышленном мире. Ребенок же понимается как существо, уделом которого является несерьезное. Игры — ​то, что конституирует эту сферу. Чтобы игра воспринималась не  как препятствие, требуется другое миропонимание. И чтобы понять какое, нужно обратиться к Ницше, который считает игру высшей формой человеческой деятельности. Его аллегория о трех превращениях символизирует прогрессивную трансформацию человеческого разума. Символом первого этапа процесса трансформации является верблюд. Он способен к  глубокому почитанию и  нагружен тяжестью мертвых заповедей и  традиций. Трансформация разума из верблюда во льва символизирует освобождение от этой тяжести. Лев произносит священное «нет» возложенным на  него моральным требованиям. Этим он завоевывает себе свободу для создания новых значений. На  этом этапе человеческий разум прокладывает путь для возможности игры, то есть для изобретательной переработки действительности. Священное «нет» льва  — ​это подготовка поля для игры, избавление от  старых значений. Во время третьего превращения освобожденный разум становится ребенком, который …есть … невинность и забвение, новое начинание, игра, самокатящееся колесо, начальное движение, святое слово утверждения13.

Ребенок  — ​это тот, кто способен играть. Третье превращение трансформирует не  только человеческий разум, но  и  окружающую его действительность. Она перестает существовать как подлинная, превращаясь в материал для игры.

13. Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1990. Т. 2. С. 19.

8

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Движение игры — ​это движение от реальности, где значения уже сформированы, к реальности, в которой они только формируются. В «Веселой науке» Ницше описывает последнюю ступень развития разума как состояние «великого здоровья», которое раскрывается в игре: ……идеал духа, который наивно, стало быть, сам того не  желая и из бьющего через край избытка полноты и мощи играет со всем, что до сих пор называлось священным, добрым, неприкосновенным, божественным; для которого то наивысшее, в чем народ по справедливости обладает своим ценностным мерилом, означало бы уже опасность, упадок, унижение или по меньшей мере отдых, слепоту, временное самозабвение; идеал человечески-сверхчеловеческого благополучия и благоволения, который довольно часто выглядит нечеловеческим, скажем, когда он рядом со всей бывшей на земле серьезностью, рядом со всякого рода торжественностью в жесте, слове, звучании, взгляде, морали и задаче изображает как бы их живейшую непроизвольную пародию, — и ​  со всем тем, несмотря на все то, быть может, только теперь и появляется впервые великая серьезность14.

Выздоровевший разум способен по-детски играть со  всем, что до этого почиталось как священное и считалось неприкосновенным. Мораль им больше не воспринимается всерьез, что позволяет ему подступиться к священному, сделав его объектом игры. Одна из  функций здравого смысла — ​включать в  категорию «объективной реальности» огромное количество социальных и культурных конструктов. Игра же создает пространство генерации, в  котором эти конструкты разоблачаются как подвергающиеся трансформации. Хотя для игры и необходима объективная реальность, она ей нужна лишь в качестве материала для обработки. Отменяя таким образом объективную реальность, сводя ее к материалу, игра делает возможной генерацию новой реальности. Помимо окружающей реальности, трансформируемым становится и сам игрок. Чтобы игра стала возможной, участник должен полностью погрузиться в ее контекст, стать частью вымышленного мира, исключившись из объективной реальности. Быть игроком — з​ начит быть способным генерировать нового себя, а для этого необходимо уметь в достаточной степени не всерьез воспринимать себя «настоящего».

14. Он же. Веселая наука // Соч. Т. 2. С. 708.

ЖЮЛИ РЕШЕ

9

Игра представляет собой опасность для устоявшегося здравого смысла тем, что всегда остается областью, над которой он не властен. Реальность, генерируемая игрой, не подчиняется моральным законам. Правила игры служат лишь целям самой игры. Феномен игры наделен потенциалом для размывания границ между сферой серьезного и несерьезного, становящегося детского и завершенного взрослого. Когда эти рамки размыты, вся жизнь превращается в игру, позволяя ее участнику занимать позицию активного интерпретатора. Жизнь, воспринимаемая как игра, в отличие от проживаемой всерьез жизни, не зависит от предварительно установленных норм, ценностей и практик. Она функционирует в  соответствии со  своими внутренними правилами, то есть зависит лишь от реальности, которая была сгенерирована ею самой. Установленные нормы, ценности и практики она использует в качестве игрушек, и это наилучшая участь для продуктов прошлого.

Невинность Ницшевский образ ребенка и интерпретация феномена игры неразрывно связаны с его концептом невинности. Ницше-Заратустра возвращает вещам величие, избавляя их от навязанного им предназначения: Поистине это благословение, а не хула, когда я учу: «Над всеми вещами стоит небо-случай, небо-невинность, небо-неожиданность, небо-задор». «Случай»… возвратил я  всем вещам, я избавил их от подчинения цели. Эту свободу и эту безоблачность неба поставил я, как лазурный колокол, над всеми вещами, когда я учил, что над ними и через них никакая «вечная воля» — н ​ е хочет15.

Освобожденные от предназначения вещи, над которыми теперь властен только случай, становятся невинными. Виновность может вменяться вещи лишь в том случае, если предполагается существование некоего верного предназначения, исполняя которое она реализует свою цель. Виновность — ​это отклонение от  этой цели. Чтобы вернуть величие вещам, Ницше-Заратустра освобождает их  от  вмененной им вины, ведь величие вещей заключается не в исполнении ими своего предназначения, а в их невиновности. 15. Он же. Так говорил Заратустра. С. 118–119.

10

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Освобождение вещей от предназначения избавляет их от устоявшихся старых интерпретаций, тем самым делая возможными новые интерпретации. Невинность вещей — ​это такой модус их  существования, который делает их  пригодными для переосмысления. Это состояние невинности Ницше сравнивает с невинностью ребенка. «Предоставьте случаю идти ко мне: невинен он, как малое дитя!»16 Как было сказано, для Ницше ребенок — э​ то тот, кто умеет играть. Но способность играть как умение исключать предназначения для него одновременно является проявлением и настоящей взрослости. Стать зрелым мужем — ​это значит снова обрести ту серьезность, которою обладал в детстве, во время игр17.

Особенность серьезности ребенка заключается в  его способности воспринимать всерьез то, что заклеймено здравым смыслом как несерьезное. Ребенок  — ​это образ нового начинания, освобождения от  виновности, радикального разрыва с  тем, что было прежде. Но в то же время все эти характеристики может реализовать лишь по-настоящему зрелый человек. В представлении Ницше взросление человечества разворачивается как процесс, в котором то, что в прошлом принимали всерьез, начинает восприниматься как игрушка. Чтобы это движение было возможным, человек должен оставаться вечным ребенком: Вместе с силой духовного зрения и прозрения человека растет даль и как бы пространство вокруг него: его мир становится глубже, его взору открываются все новые звезды, все новые загадки и образы. Быть может, все, на чем духовное око упражняло свое остроумие и глубокомыслие, было только поводом для его упражнения, представляло собою игрушку, нечто, назначенное для детей и детских умов; быть может, самые торжественные понятия, за которые больше всего боролись и страдали, например понятия Бога и греха, покажутся нам когда-нибудь не более значительными, чем кажутся старому человеку детская игрушка и детская скорбь, — ​и, может быть, тогда «старому человеку» опять понадобится другая игрушка и другая скорбь и он окажется все еще в достаточной мере ребенком, вечным ребенком!18 16. Там же. С. 125. 17. Он же. По ту сторону добра и зла // Соч. Т. 2. С. 295. 18. Там же. С. 58.

ЖЮЛИ РЕШЕ

11

Формируемость В  рамках здравого смысла образование ассоциируется с  детством, поскольку только ребенок воспринимается как нуждающийся в  образовании. Ребенку свойственна незавершенность — ​и от него не требуют завершенности, от него ожидают формирования. По-другому дела обстоят со взрослым. Взрослый завершен, он уже обладает всеми необходимыми знаниями и навыками и сделал жизненно важные выборы. К примеру, он уже определился насчет своего пола, сексуальной ориентации, политических убеждений и религиозных воззрений. Его последующая жизнь есть следование этим выборам. Ребенок же еще не закрепился в своих жизненных выборах (иначе: «правильные» выборы еще не были ему навязаны). Если же человек, будучи взрослым, изменит свой жизненный выбор, то  этот шаг будет выглядеть либо предательством своих прежних выборов, либо шагом к  раскрытию «настоящего» себя. Оба варианта свидетельствуют о  том, что в  обыденном восприятии взрослый характеризуется не как процесс, а как завершенность. В самом начале зарождения привычного для нас сегодня восприятия детства ребенок ассоциировался с бесформенным материалом, которому следует придать некую форму. Эразм Роттердамский писал: Если природа дала тебе сына, то она дала тебе не больше, чем сырой материал, твоя задача — ​в чуткую ко всякому обучению материю внести лучший дух19.

Но эта способность ребенка быть формируемым, его свойство выступать как материал всегда использовались с  единственной целью, от которой она не освободилась и до сегодняшнего дня: превращения ребенка в  зрелого взрослого, в  завершенного человека. Взрослый — ​это тот, кто стал настоящим человеком. Ему отказывают в характеристике формируемости — ​он должен уже быть сформированным.

19. Цит. по: Меньшиков В. Педагогика Эразма Роттердамского: открытие мира детства. М.: Журнал «Народное образование», 1995. С. 20.

12

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Деревья растут сами по себе, но они либо не приносят плодов, и лошадь приходит в мир, хотя и мало приспособлена, но человеком, думается, становятся не рождаясь, а воспитываясь20.

По  мнению Эразма, тот, кто воспитывает ребенка, должен сам быть в  достаточной мере воспитан и  образован. Таким образом, люди делятся на две категории: недообразованные недолюди (дети), задача которых — ​учиться, и свершившиеся люди — ​образованные взрослые, задача которых — ​учить. В этой схеме недостает третьей категории: тех, кто учится и меняется всю жизнь. В  здравом смысле нет места для ницшевского восприятия взрослости, понимаемой как состояние ребенка, способного на самомодификацию. *** Ребенок — ​это последний бастион традиционного сознания. Поэтому неизменность привычного концепта ребенка так старательно им защищается. Запрет на модификацию традиционного концепта детства проявляется, к примеру, в идее защиты ребенка от вредоносной информации. Ведь только если речь идет о детях, информация может наделяться характеристикой вредоносности, то есть расцениваться как такая, от которой нужно ограждать (в патерналистских обществах так же относятся и к гражданам). Сталкиваясь с тем фактом, что ребенок — ​это формируемое и познающее существо, традиционному обществу ничего не остается, кроме как ограничивать это познание и направлять формирование до тех пор, пока ребенок не станет ригидным, то есть взрослым. В российской «Концепции информационной безопасности детей» сказано: Само обучение есть передача информации. При этом оно связано с множественными рисками, тоже понимаемыми как осознанная необходимость, ибо без свободного выбора полноценное обучение и воспитание невозможно. Только при условии свободного выбора возможно усвоение и осознание основных социальных и личностных ценностей: чувства гражданственности и патриотизма, личной независимости и общественного долга и многих других. Роль информационного образования заключается в том, чтобы направить свободный выбор детей

20. Цит. по: Там же.

ЖЮЛИ РЕШЕ

13

в нужное русло, подсказать верный, проверенный многовековым опытом человечества результат21.

Отметим, что признание свободы выбора условием полноценного обучения соседствует с утверждением о необходимости этот выбор направлять, что является отменой его свободы. Подобные логические противоречия демонстрируют то сопротивление критическому анализу и, как следствие, переменам, которое характерно для традиционных и общепринятых истин, составляющих здравый смысл. В разделах 5–7 «Концепции информационной безопасности детей», которые посвящены критериям безопасности детей и опасности информационных продуктов, слово «искаженного» встречается более 60 раз: источник опасности — ​это все, что формирует искаженное представление, то есть переводит значения слов из оседлого в кочевой nomos. Таким образом, этот документ противостоит перверсивности не только на уровне нормативной сексуальности, но и на уровне мышления в целом. Рассуждая о детстве, современный философ Никита Елизаров пришел к выводу: Защита детей, под какими бы лозунгами она ни проходила, всегда оказывается цензурой. И это естественно, ведь на эмансипацию способен только информированный субъект. Поэтому невинность детей — ​это поощряемое невежество: они должны знать только нормативное знание и не должны знать то, что знать плохо. Под прикрытием защиты им отказано в доступе к информации. И это защита не детей, но идеологии22.

В данном случае идеология может пониматься как устоявшийся здравый смысл, который защищает свою стабильность, обезоруживая противостоящую ему силу. Традиционный концепт ребенка лежит в  неэмансипированной, наиболее защищаемой сфере. После развенчания веры в то, что люди с определенным цветом кожи должны быть руководимы людьми с другим цветом кожи и что женщина должна контролироваться и опекаться мужчиной, эмансипация детей, которая невозможна без переосмысления и модификации привычного опре 21. Концепция информационной безопасности детей // Роскомнадзор. URL : https://rkn.gov.ru/docs/Razdel_20_koncepcija_2901.pdf. 22. Елизаров Н. Дети, животные, секс // Опустошитель. 2015. № 16: Инфантилия. URL : http://pustoshit.com/16/elizarov.html.

14

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

деления слова «ребенок», является следующим шагом глобального эмансипативного движения. То, что в обыденной жизни считается неизменным и при любых обстоятельствах запрещенным для модификации, — ​лишь убежище пассивности мышления. Следовательно, то, что в рамках здравого смысла почитается как священное и неизменное, в первую очередь нуждается в реформации. Процесс перверсии болезнен, так как подвергать традиционное переменам — з​ начит воздействовать на болевые точки. То, что стало пассивным, не может безболезненно стать активным. Но болезненность вопроса сигнализирует о том, в какой степени определенный концепт является инертным и, следовательно, задерживающим социальную эволюцию, по определению несовместимую с радикальным консерватизмом. Поэтому задача извращения концепта ребенка является сегодня особенно актуальной. Больше того, если речь идет о глобальной эмансипации, традиционный концепт ребенка уже не может оставаться не извращенным. Важно понимать, что речь идет о  концептуальном уровне: эмансипация здесь касается не правового статуса людей маленького размера, именуемых детьми, а способа мышления людей в  целом, без какого-либо разделения. Такая эмансипация дает взрослому право быть ребенком, то  есть отринуть косность мышления (здравый смысл) и перейти в состояние (само) модификации. В этом отношении вселяет надежду то, что даже консервативные психоаналитики признают, что «при определенных обстоятельствах каждый человек может стать первертом»23.

23. Фенихель O. Указ. соч. C. 427.

ЖЮЛИ РЕШЕ

15

Библиография Kinsey A. C. Sexual Behavior in the Human Male. Philadelphia: Saunders, 1948. Делёз Ж. Логика смысла. М.: Раритет; Екатеринбург: Деловая книга, 1998. Делёз Ж. Различие и повторение. СП б.: Петрополис, 1998. Елизаров Н. Дети, животные, секс // Опустошитель. 2015. № 16. URL : http:// pustoshit.com/16/elizarov.html. Концепция информационной безопасности детей // Роскомнадзор. URL : http:// rkn.gov.ru/docs/Razdel_20_koncepcija_2901.pdf. Меньшиков В. Педагогика Эразма Роттердамского: открытие мира детства. М.: Журнал «Народное образование», 1995. Ницше Ф. Веселая наука // Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990. Ницше Ф. По ту сторону добра и зла // Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990. Ницше Ф. Так говорил Заратустра // Соч.: В 2 т. Т. 2. М.: Мысль, 1990. Фенихель O. Психоаналитическая теория неврозов. М.: Академический проект, 2004. Фрейд З. Три очерка по теории сексуальности // Он же. Психология бессознательного. М.: Просвещение, 1990. Фуко М. Theatrum philosophicum // Делёз Ж. Логика смысла. М.: Раритет; Екатеринбург: Деловая книга, 1998.

16

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

FREEDOM FOR CHILDREN AND PERVERTS! Julie Reshe. Professor of Philosophy, Director, Institute of Psychoanalysis, [email protected]. The Global Center for Advanced Studies, 150 Broadway #1208, New York, NY 10038, USA . Keywords: child; adult; perversion; common sense; Gilles Deleuze; game; Friedrich Nietzsche; Erasmus of Rotterdam; emancipation. In popular view, the concept of the “child” is endowed with sacred status. This makes it an ideal candidate for revealing the mechanics of common sense. According to Gilles Deleuze, common sense is a series of solidified and, therefore, unquestionable truths. Psychoanalytically, a child is a “polymorphic and perverse” being. This definition holds not only for sexual matters, but also in the general sense. The etymology of the word “pervert” shows us that it originally meant a turn away from true doctrine and was used in a religious context. The child represents the non-fixity of sexual identity, whereas the adult represents its fixedness: the child is the one who has not yet become normal, while the adult is the one who has. Thus, the child stands against common sense by definition. The opposite is also true: from the commonsense perspective, the child is a transformation from a plastic to a rigid state. The author of the paper follows Michel Foucault’s appeal to pervert common sense. Using the concept of the child as an example, she shows how to transfer concepts — ​and the mind that operates with them — ​from the static modus operandi to the state of free and deliberate modification. For this purpose, the author of the paper discusses Friedrich Nietzsche’s concept of play. According to Nietzsche, the child is able to play with the sacred and the sacrosanct. A game’s course makes already formed values malleable. The game thus threatens the settled common sense and remains an area over which the latter has no power. DOI : 10.22394/0869-5377-2017-5-1-16

References Deleuze G. Logika smysla [Logique du sens], Moscow, Yekaterinburg, Raritet, Delovaia kniga, 1998. Deleuze G. Razlichie i povtorenie [Différence et répétition], Saint Petersburg, Petropolis, 1998. Elizarov N. Deti, zhivotnye, seks [Children, Animals, Sex]. Opustoshitel’ [Desolator], 2015, no. 16. Available at: http://pustoshit.com/16/elizarov.html. Fenichel O. Psikhoanaliticheskaia teoriia nevrozov [The Psychoanalytic Theory of Neurosis], Moscow, Akademicheskii proekt, 2004. Foucault M. Theatrum philosophicum. In: Deleuze G. Logika smysla [Logique du sens], Moscow, Yekaterinburg, Raritet, Delovaia kniga, 1998. Freud S. Tri ocherka po teorii seksual’nosti [Drei Abhandlungen zur Sexualtheorie]. Psikhologiia bessoznatel’nogo [Psychology of Unconscious], Moscow, Prosveshchenie, 1990. Kinsey A. C. Sexual Behavior in the Human Male, Philadelphia, Saunders, 1948. Kontseptsiia informatsionnoi bezopasnosti detei [Concept of Children’s Information Security]. Federal Service for Supervision of Communications, Information Technology, and Mass Media. Available at: http://rkn.gov.ru/docs/Razdel_20_ koncepcija_2901.pdf.

ЖЮЛИ РЕШЕ

17

Men’shikov V. Pedagogika Erazma Rotterdamskogo: otkrytie mira detstva [Erasmus of Rotterdam’s Pedagogics: Discovery of the World of Childhood], Moscow, Zhurnal “Narodnoe obrazovanie”, 1995. Nietzsche F. Po tu storonu dobra i zla [Jenseits von Gut und Böse]. Soch.: V 2 t. T. 2 [Works: In 2 vols. Vol. 2], Moscow, Mysl’, 1990. Nietzsche F. Tak govoril Zaratustra [Also sprach Zarathustra]. Soch.: V 2 t. T. 2 [Works: In 2 vols. Vol. 2], Moscow, Mysl’, 1990. Nietzsche F. Veselaia nauka [Die fröhliche Wissenschaft]. Soch.: V 2 t. T. 2 [Works: In 2 vols. Vol. 2], Moscow, Mysl’, 1990.

18

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Наука травмы / травма науки

К

О НФ Е Р Е Н Ц И Я «Гуманитарные науки: советская травма в  постсоветскую эпоху» (16–18 мая 2013 года, Высшая школа экономики, Москва), статьи участников которой представлены в этом блоке, началась с вопросов. Эти вопросы возникали во время двухлетней работы стихийно сложившейся междисциплинарной и межвузовской группы и серии неформальных семинаров. Встречи группы проходили на фоне общего подъема гражданской и общественной активности в стране в 2010–2013 годах, а сама она стала площадкой для обсуждения современных проблем гуманитарной науки. В  попытке взглянуть на  самих себя со  стороны мы начали с перечисления и описания тех принятых в академическом сообществе постсоветского пространства практик, которые, на наш взгляд, тормозили развитие гуманитаристики. Мы сталкивались с  этими явлениями в  повседневной работе, они казались иррациональными и контрпродуктивными, но тем не менее постоянно воспроизводились. Среди них — раскол и атомизация дисциплинарных сообществ, неопределенность статусов, страх взаимной критики и агрессивные формы ведения диалога, предпочтение систематизации «готового знания» выработке новых теорий, запрет на продуктивную работу с незавершенным настоящим, ощущение вторичности по отношению к мировой науке, некритическое восприятие и усвоение западных теорий. Представлялось важным понять, в какой степени мы имеем дело с сохраняющим свою силу влиянием прошлого опыта или современной локальной политики, а в какой — ​вписаны в общие мировые тенденции. Существует множество работ по  политике советского государства в области гуманитарных наук: лингвистики, литературоведения, истории, философии, богословия и др. Считается, что определенные репрессивные механизмы были интегрированы 19

в само производство науки. Жизни многих ученых были сломаны: они были сосланы, расстреляны или ущемлены в правах на институционализацию своих исследовательских программ. «Догоняющий» подъем в  сфере гуманитарного знания на  рубеже 1980– 1990-х годов был связан с освоением ранее запрещенной или закрытой научной информации. Однако проект «новой гуманитаристики» во многом так и остался переводным, лишь осваивающим теоретические и практические знания, произведенные за его рамками. Многие институциональные структуры оказались неспособны преодолеть инерцию советского прошлого и интегрировать «новое» в механизмы воспроизводства научного знания. Мы хотели выявить не до конца осмысленные следы советского опыта и обсудить стратегии, с помощью которых различные гуманитарные и художественные сообщества работают с этим опытом сегодня. Нам также были интересны современные явления, дающие надежду на переработку травмы и выход за пределы ее воспроизводства — ​к новому ощущению профессионализма и солидарности российского гуманитарного сообщества. Конференция была задумана как поле для исследования, дискуссии и  взаимодействия различных сообществ. Наша задача была инструментальной — ​надо было с  чего-то  начинать в  попытках самоописания, а  также в  поисках путей решения обозначенных проблем. В  качестве рабочей была принята гипотеза «травмы» и особенно «коллективной травмы» (как категории, описывающей надиндивидуальные аспекты опыта). Однако, хотя у членов оргкомитета1 был консенсус по поводу нуждающихся в  анализе явлений, согласия по  поводу достаточности концепции «травмы» не было изначально. Кроме того, при обсуждении концепции конференции с  коллегами вне группы само слово «травма» вызывало достаточно заряженное эмоционально противодействие. Критики утверждали, что прошлое стоит «забыть и жить дальше», что концентрация на роли жертвы позволяет успешно избегать деятельной активности, например, по защите своих трудовых интересов. Мы также понимали, что в процессе работы на стыке дисциплин понятие травмы нередко становится расплывчатым, употребляется как удобное, обтекаемое и пластичное, вмещающее все возможные смыслы, связанные с болью, аффектом или иррациональным поведением. Но в итоге было ре 1. В оргкомитет входили Татьяна Вайзер, Евгения Вежлян, Софья Данько, Диана Гаспарян, Татьяна Левина, Александр Марков, Виктория Мусвик, Виктория Файбышенко.

20

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

шено все же принять эту концепцию с возможностью проблематизации и уточнения. Оглядываясь назад, можно отметить: trauma studies как весьма сложно устроенное, но при этом влиятельное поле в какой-то степени поглотило первоначальную концепцию конференции, рассмотрение особенностей самого научного сообщества нередко отходило на второй план. Однако, на наш взгляд, нам все же удалось в достаточной степени реализовать исследовательский потенциал понятия «травма» для изучения процессов, действующих в российской науке, а также обсуждения возможных путей возрождения дискуссионной среды в  гуманитарном сообществе. Наше мероприятие было одной из  конференций, а  также семинаров, публикаций и художественных проектов, посвященных «травме прошлого» в постсоветском обществе2. В данный блок «Логоса» вошли статьи, анализирующие конкретные современные и  исторические примеры, исследования на  параллельных культурных полях, а  также попытки генерализующих размышлений о соотнесении понятий «травма» и  «советский опыт». На  наш взгляд, эти публикации интересны как сами по  себе, так и  в  контексте конференции. Так, например, часть активно обсуждавшейся в ее рамках актуальной проблематики, связанной с современными гуманитарными сообществами, «выпала» из итогового блока (по воле самих авторов докладов, не все из которых были оформлены в статьи). Она уступила место историческому анализу, а рефлексия гуманитариев по поводу самих себя — ​исследованию материала, хорошо вписанного в  trauma studies. Причина этого, возможно, в  том, что наиболее трудноуловимое, «хаотичное», происходящее пря 2. Например, конференция «Травма прошлого в России и Германии: психологические последствия и возможности психотерапии» (Москва, 27– 29 мая 2010 года); конференция Between history and past: Soviet legacy as the traumatic object of contemporary Russian culture (Шеффилд, 30–31 октября 2010 года) и др. Особенный всплеск интереса к коллективной травме произошел весной 2013 года, когда, помимо описываемой конференции, независимо друг от друга прошли также XXI Банные чтения «Неофициальная меморизация травматического опыта» (Москва, 5–6 апреля 2013 года) и V Междисциплинарный семинар «Литература и социальные науки» (Москва, 2 апреля 2013 года), докладчиками на котором выступили Илья Кукулин («Отложенная боль: воспоминания „поколения внуков“ о травматических событиях ХХ века — о ​ т Бориса Херсонского до Джонатана Литтелла») и Оксана Мороз («Посттравматическая жизнь: интонация свидетеля в русской литературе конца XX века (Виктор Ерофеев, Владимир Сорокин)»).

Т А Т Ь Я Н А Л Е В И Н А , В И К Т О Р И Я М У С В И К

21

мо на наших глазах тяжелее всего поддается анализу, особенно при отсутствии научной традиции работы с современным материалом и  длительном подавлении независимой исследовательской мысли, обращающейся к актуальному. В этом можно увидеть влияние проблематики, обсуждавшейся на конференции: нехватка языка, трудность рефлексии, сложность работы с категорией «современного» и пр. Заставляет задуматься и тот факт, что доклады специалистов психотерапевтического и психоаналитического полей в очередной раз по самым разным причинам выпали из итогового блока статей. Можно также провести параллель со спадом гражданской активности последних двух лет, связанным с  конкретными действиями политиков по  подавлению начавшейся дискуссии. Три первые статьи блока можно отнести к  разделу «Травма науки». Ян Левченко анализирует реакцию литературных критиков 1920-х годов на  сочинения формалистов: травлю в  литературной среде, где разбор художественного произведения превращался в разнос, а суждение сводилось к осуждению. Оскорбление оппонента и угрозы в его адрес не просто становились нормой в  литературных журналах, а  знаменовали возникновение нового дискурса; происходила замена дискуссии хамством и руганью. Левченко предполагает, что эти и другие примеры закручивания риторических гаек можно рассматривать как прелюдию репрессий. Виктория Файбышенко затрагивает тему нормализации травмы в  историческом аспекте. Она пишет об  Эвальде Ильенкове и его взаимоотношениях с идеологической средой в 1970-е годы. Ильенков — ​гегельянец, который в борьбе за «чистоту марксизма» проиграл академическим идеологам. Подвергнувшись травле на страницах научных журналов, столкнувшись с отказом в печати книги, Ильенков тем не менее пытался найти пути понимания в этой среде. Он как будто не видел травматических последствий социалистической идеологии, пытаясь исправить ее, продумав в гегелевских и марксовых понятиях. Как утверждает Файбышенко, у Ильенкова «травма сокрыта под нормой». Исследование Михаила Павловца продолжает тему нормализации травмы, но на современном материале — ​учебниках по русской литературе для 11-го класса общеобразовательной школы под редакцией Виктора Журавлева и Виктора Чалмаева. Исследователь анализирует, как авторы учебников проводят адаптацию фигуры Сталина для старших школьников, последовательно дают ее 22

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

положительную или нейтральную оценку в контексте литературы советского времени. В учебнике нет попытки рассмотреть сталинизм как явление, некоторые факты фальсифицированы. По мнению Павловца, учебник является попыткой «нормализации травматического опыта советской истории ее адептами» как в литературной, так и в научной среде. Две следующие статьи могли бы быть отнесены к разделу «Наука травмы». Елена Рождественская анализирует противоречивость концепции «культурной травмы», основные виды методологии ее исследования. Тема статьи — ​музеификация холокоста и стратегии моделирования исторической травмы. Объекты анализа — Е ​ врейский музей в Берлине и Американский мемориальный музей Холокоста в Вашингтоне, а особенно — Е ​ врейский музей и центр толерантности (ЕМЦТ) в  Москве. Автор указывает на  нарушение в ЕМЦТ баланса эмоционального потребления и развлечения в пользу концепции «музея-аттракциона», на ограничения в спектре толерантности, аррогантность и  достаточно слабое присутствие сюжета меморизации погибших евреев (первичной в других музеях). ЕМЦТ рассматривается в контексте вписанности в отечественные конвенции и политический дискурс, сквозь призму советского и российского опыта. Николаю Кобылину и Федору Николаи «волна trauma и memory studies» видится не как локальный феномен: она захлестнула гуманитарные исследования и  в  западном мире. Их  интересует продуктивность уже выработанных понятий применительно к российскому (советскому) прошлому. По итогам работы с ветеранами войн в Афганистане и Чечне делается вывод о важности самостоятельных решений, без использования готовых клише trauma studies, о  значении «осторожной разведки» и  «феноменологического описания», открытого диалога с  различными исследовательскими течениями. Авторы подчеркивают необходимость отказаться от маргинализации и медикализации афганского и чеченского синдромов, учитывать осмысление ветеранами собственного опыта, их стремление перевести артикуляцию из «частного пространства в публичное поле». Проблемы, с которыми научная среда сталкивается сегодня, во многом коренятся в академических практиках советского времени. Однако на наших глазах происходит формирование критически настроенной среды, причем среды не  «огульной критики» со стороны идеологов, а критики как внимательного взаимного прочтения и  обдумывания предлагаемых аргументов. Т А Т Ь Я Н А Л Е В И Н А , В И К Т О Р И Я М У С В И К

23

Возникает рефлексивное сообщество, которое стремится развить коммуникативную научную среду, внимательно отзывающуюся на представленную работу. Монологичный характер советской идеологии оставил нам в наследство лакуну репрессированной коммуникации, преодоление которой — д​ ело этоса научной солидарности. Татьяна Левина Кандидат философских наук, доцент Школы философии НИУ ВШЭ

Виктория Мусвик Кандидат филологических наук, приглашенный доцент, аффилированный исследователь ЕГУ (Вильнюс)

24

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

От полемики к травле: риторика спора вокруг формалистов в 1920-е годы Я н   Л е в ч е н ко

Профессор, Школа культурологии, факультет гуманитарных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: русский формализм; литературная критика и полемика; риторика спора и конкуренции в литературе; классовая борьба; большевистская революция. В статье прослеживаются пути формирования агрессивной риторики в советской литературной критике 1920-х годов на примере дискуссий вокруг ленинградской ветви формальной школы. Эти процессы свидетельствуют о том, что опыт войны и революции легитимирует любые формы оскорбления и уничтожения оппонента, превращает травлю в мейнстрим и кладет предел дискуссии об идеях, переключая ее в область межгрупповой конкуренции и борьбы за власть, как символическую, так и материальную. В свою очередь, литературная критика также переходит на личности, апеллируя к ритуальным формулам, но используя методы нового гегемона. В отношении так называемых формалистов эти дискурсивные маневры проявляются с особой яркостью, поскольку направлены в адрес идеологического врага, приговоренного к уничтожению. Контрастный дуализм в противопоставлении своего и чужого, по сей день характерный для русского языкового поведения, проявляется здесь в принципиальной неготовно-

сти к компромиссу со стороны торжествующего класса. Великодушие оказалось не под силу большевикам после победы революции. Их тактика состояла в культивации ненависти, сталкивании различных групп между собой под лозунгом классовой борьбы с целью дальнейшей зачистки и/или абсорбции любых явлений, расходящихся с генеральной линией. Первичной мотивировкой закручивания гаек была обстановка гражданской войны. Затем она сменилась требованием особой бдительности в период вынужденного реванша буржуазии. Концептуализация НЭП а носила не только хозяйственно-экономический, но и неизбежно культурный характер, и пролетариат был просто обязан чувствовать угрозу со стороны уцелевших угнетателей, чье сознание оставалось тем же, что и до революции. Наконец, объявленный долгожданным отказ от временных культурно-экономических мер легитимирует новый виток агрессивной риторики, что усиливает внутренний кризис «попутчиков» советской культуры и позволяет покончить с ними на рубеже 1920–1930-х годов.

25

В

Памяти Александра Юрьевича Галушкина (1960–2014)

  НАСТОЯЩЕЙ статье приведен ряд примеров, иллюстрирующих формирование весьма специфического дискурса об искусстве и литературе, основанного на силовой риторике, принимающего сознательно агрессивные формы и легитимирующего насилие. Речь идет о советской литературной критике, сумевшей целенаправленно свести разбор к разносу, а суждение — к​  осуждению. Когда в 1918 году Владимир Маяковский выпустил «Приказ по армии искусства»1, проложив водораздел между теми, кто служит, и теми, кто уклоняется, еще не истек первый год революции и Первая мировая война только превращалась в Гражданскую. Оснований для буквальной мобилизации представителей любых профессий, в том числе и гуманитарных, было достаточно. Однако милитаризация труда, в частности создание трудармий в период военного коммунизма, не означала милитаризации критического дискурса. В отделах Наркомпроса заседали получившие до поры пощаду «спецы» из бывших, тогда как поколение их будущих профессиональных хулителей еще не созрело, проходя при помощи тех же «спецов» первичную подготовку в пролетарских организациях. Понадобились экономические и культурные достижения эпохи НЭПа, чтобы рвущиеся в бой и не распознавшие сталинского термидора интеллектуалы из среды победившего класса усвоили эффективную тактику своих политических вождей: идеалы революции следует защищать в режиме превентивного нападения. С середины 1920-х годов актуальность репрессивной риторики в области культуры растет пропорционально ее распространению в эшелонах власти. Революция провозгласила культуру пропагандистским оружием государства, и ее утилитарные функции были акцентированы еще сильнее, нежели в царской России. Отношения в культурном поле превращаются в прямое, практически лишенное медиативных фильтров отражение борьбы, знаменующей переход от политики дискуссий к политике приказов. К XIV съезду 1. Маяковский В. В. Приказ по  армии искусства // Искусство коммуны. 07.12.1918. № 1. С. 1.

26

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ВКП(б), знаменитому громким разгромом «ленинградской оппозиции», хамство в верхах утвердилось в качестве коммуникативной нормы. Ленинское «говно» в адрес буржуазной интеллигенции, которая поддерживает войну на германском фронте (из письма Максиму Горькому 15 сентября 1919 года2), — н ​ е случайное ругательство, отпущенное в пылу полемики, а матрица определенной языковой политики, настроенной на ликвидацию враждебной группы. Зачистка культуры, бюрократически реализованная в 1932 году посредством ликвидации творческих объединений, начиналась в том числе с дискуссий о формализме. Одна из таких нашумевших полемик проходила в 1924 году на страницах журнала «Печать и революция» и была спровоцирована статьей Льва Троцкого «Формальная школа поэзии и марксизм» (1923), в которой ведущее и, следовательно, опасное интеллектуальное движение объявлялось «заносчивым недоноском»3. Троцкий не ограничивается критикой формализма в искусстве, осуждая формализм и в праве, и в хозяйствовании, то есть обличая порок формалистической узости в областях, далеких от изучения литературных приемов. Именно статья Троцкого послужила прецедентом расширительного и экспрессивного толкования формализма, сознательного выхода за пределы его терминологического значения. Официальная советская критика демагогически клеймила этим словом все, что расходилось с доктриной социалистического реализма. Как писал Горький в своей широко известной программной статье 1936 года, спровоцировавшей целый цикл разгромных текстов о разных областях искусства, «формализмом пользуются из страха перед простым, ясным, а иногда и грубым словом»4. То есть, с одной стороны, есть грубоватые, но искренние сторонники победившего класса, строящие социализм и приватизирующие Пушкина и Флобера за то, что ясно и по делу пишут, а с другой — ​всякие, по выражению того же Горького, «Хэмингуэи», которые хотят говорить с людьми, да по-людски не умеют. Любопытно, что ситуация не меняется даже на девятнадцатом году победившей революции. Миновало два десятилетия, практически сменились поколения, но буржуазная интеллигенция никуда не делась, искоренить ее не удалось никакими слияниями союзов и запрети 2. Ленин В. И. Письмо А. М. Горькому, 15/IX  // Полн. собр. соч. М.: Политиздат, 1978. Т. 51. С. 48. 3. Троцкий Л. Д. Формальная школа поэзии и марксизм // Троцкий Л. Д. Литература и революция. М.: Политиздат, 1991. С. 130. 4. Горький М. О формализме // Правда. 09.04.1936. № 99. URL : http://gorkiy.litinfo.ru/gorkiy/articles/article-86.htm.

Я н  Л е в ч е н к о

27

тельными мерами. Она, как считали инициаторы «большого террора», хорошо замаскировалась и продолжает отравлять формалистским ядом жизнь пролетариата. Как именно — ​даже неважно, так как любой формализм, вплоть до формальной логики, плох по определению. Логично, что никакая дискуссия уже не ведется, ибо вопрос «как» — в​ опрос, безусловно, формалистский, и отвечать на него не надо. Правильный вопрос — э​ то даже не «что», а «кто»: кто кого заказывает, кто кого закрывает и т. д. В рамках данной статьи я бы хотел заострить внимание на том, что уже с  начала 1920-х годов в  вопросе о  формализме начала утверждаться агрессивно-наступательная риторика, впоследствии вытеснившая по праву сильного любые доводы, основанные на научной рациональности и соответствующие конвенциональной манере ведения дискуссии. В последнее десятилетие в исследованиях советского прошлого уже почти не встречается наивная трактовка 1920-х годов как эпохи утопического идеализма и плюралистических экспериментов, резко сменившейся большим концлагерем 1930-х годов с его окриками и побоями за фасадом добровольнопринудительного счастья. Именно 1920-е годы помогли утвердиться новому культурному дискурсу, основанному на оскорблении оппонента и угрозах в его адрес. Объяснялось это тем, что впервые в истории лидерство надолго узурпировал социальный класс, для которого любые признаки политеса маркировали классового врага. В свою очередь, для самих этих врагов, то есть «бывших», «лишенцев», временно нанятых новыми хозяевами «спецов», воспитанность и образованность также служили критерием разделения «своих» и «чужих». Собственно, так сформировался охранительный комплекс, переосмысленный интеллигенцией в терминах миссии. Эти социолингвистические маркеры провели более заметную черту между до- и пореволюционной эпохой, чем самые эффектные идеи. Говоря еще более определенно и, быть может, несколько тенденциозно, социальная адаптация хамства и фактическое узаконивание ругани в качестве замены дискуссии стали характерной приметой первого пореволюционного десятилетия, но продолжают давать всходы и в современном общественном дискурсе. Представляется, что язык культурной полемики 1920-х годов послужил своеобразной лабораторией, из которой вышел устойчивый стандарт русского языкового поведения, очень ярко выраженного в наши дни, например, в телевизионных сериалах, где персонажи либо воркуют о чем-то с применением уменьшительных суффиксов, либо готовы рвать друг друга на куски. Нейтральные модели общения — ​редкость, переход от  жеманных нежно28

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

стей к истерике и угрозам — ​норма, характеризующая как массовую ТВ-продукцию, так и социальные отношения. Автономность дискурсивных регистров связана с контрастным дуализмом своего и чужого, который коренится еще в историческом дуализме допетровской культуры и вестернизированного имперского периода5. Революционная переделка общества обострила дуалистический эффект, но не ослаб он и позднее, по мере стабилизации экономической и культурной жизни. Он оказался чрезвычайно удобной спекулятивной формой, легитимировавшей самые жесткие сценарии власти и неизменно объяснявшейся «обострением классовой борьбы». Можно даже с известным риском предположить, что это был своеобразный «конец истории» по-советски: если классовая борьба не ослабевает и враги всегда могут быть рекрутированы из рядов вчерашних сторонников, то двигаться больше некуда, общество замирает в вечно воспроизводящемся «сегодня», то есть опустошается и деградирует. Обсуждение любого спорного вопроса на собрании трудового коллектива почти неизбежно переходило в «охоту на ведьм», будь то зловещие судилища 1930–1950-х годов или уже разложившиеся ритуальные проработки эпохи застоя. Независимо от степени своей физической опасности они основывались на уни(что)жении оппонента. Советский человек приспосабливался и вырабатывал иммунитет, пестовал в себе безразличие, которое и в наши дни находится в тесной зависимости от уровня агрессии в социальных группах. Участники формальной школы выступают здесь примером, на котором хорошо прослеживается трансформация характера спора с оппонентом, неугодным, врагом, — ​как агрессия превращается в  нормативный модус ведения дискуссии. Своеобразие этого примера заключается в том, что, будучи с необходимостью воспитанниками дореволюционной культуры, формалисты сознательно выступали против нее и на первоначальном этапе пореволюционного культурного строительства были солидарны с новой властью, внешне слившись с другими деятелями авангарда, которые также прельстились реализацией утопии. Осознанно небрежный, запальчивый язык их научных и критических выступлений должен был сближать их с агентами новой культуры. Но этих последних было не так-то легко провести. Они хорошо чувствовали буржуазное происхождение футуризма, к которому 5. См.: Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры // Успенский Б. А. Избр. труды. М.: Гнозис, 1994. Т. 1: Семиотика истории. Семиотика культуры. С. 219–253.

Я н  Л е в ч е н к о

29

примыкал ранний ОПОЯЗ (Общество изучения поэтического языка) с его налетом скандальности. В 1927 году главный редактор журнала «Печать и революция» Вячеслав Полонский писал, разоблачая «Новый ЛЕФ» как буржуазный проект в статье «Леф или блеф»: Возникнув на почве разложения буржуазного искусства, футуризм всеми своими корнями пребывал в буржуазном искусстве6.

Ему нельзя отказать в понимании тесной связи футуризма с объектами его нападок. Без «фармацевтов», как пренебрежительно называли в поэтическом кабаре «Бродячая собака» посетителей, заплативших за полный входной билет, у футуризма не было бы шансов. В феврале 1914 года, едва появившись в «Бродячей собаке», Виктор Шкловский уже участвовал на стороне футуристов в диспуте в зале Тенишевского училища, который описал так: Аудитория решила нас бить. Маяковский прошел сквозь толпу, как раскаленный утюг сквозь снег. Я шел, упираясь прямо в головы руками налево и направо, был сильным — п ​ рошел7.

Ранний формализм начинал на одном этаже с мастерами расчетливого эпатажа, и по крайней мере для Шкловского и его «маркетинговой репутации» эта генеалогия оставалась значимой. Она была той частью биографии, о которой Эйхенбаум писал: «Шкловский превратился в героя романа, причем романа проблемного»8. При этом очевидно, что мелкобуржуазная и  любая другая простецкая публика была способна броситься в  драку как до, так и после любых революций. Разница состояла в том, что в огрубевшие времена драка превратилась в потенциальный горизонт любой дискуссии. Даже плохо представляя себе друг друга, оппоненты всегда были готовы дать решительный бой9. Разве что Виктор Шкловский, Юрий Тынянов и Борис Эйхенбаум, как представители теоретического формализма, позволяли себе говорить о сво 6. Полонский В. П. Леф или блеф // Полонский В. П. На литературные темы. М.: Круг, 1927. С. 19. 7. Шкловский В. О Маяковском. М.: Советский писатель, 1940. С. 72. 8. Эйхенбаум Б. М. «Мой временник»… Художественная проза и избранные статьи 20–30-х годов. СП б.: Инапресс, 2001. С. 135. 9. О взаимном «игнорантстве» и приблизительности представлений о теоретических взглядах противной стороны см.: Ханзен-Лёве О. А. Русский формализм. Методологическая реконструкция развития на основе принципов остранения. М.: Языки русской культуры, 2001. С. 448–449.

30

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

их оппонентах в сниженной форме только в частной переписке, тогда как те отвечали им публично, планомерно усиливая натиск. Приведу примеры. В январе 1920 года «Петроградская правда» опубликовала редакционную заметку «Ближе к жизни», где обвинила исследователей поэтики, в частности Шкловского, в эскапизме и несоответствии великой эпохе. Нужно писать о рабоче-крестьянском искусстве, а он издает статьи о буржуазном «Дон-Кихоте» и копается в Стерне, то есть «дразнит» читателя и «шалит», как делали «господа» в старые времена. «Пишите не для любителей-эстетов, а для масс!» — ​призывал партийный публицист Вадим Быстрянский10. Шкловский ответил оппоненту на «домашнем поле» — ​на страницах газеты «Жизнь искусства». Он заявил, что не является «литературным налетчиком и фокусником» и может лишь дать …руководителям масс те формулы, которые помогут разобраться во вновь появляющемся, ведь новое растет по законам старым. Мне больно читать упреки «Правды» и обидно обращение «господа», я не «господин», я «товарищ Шкловский» уже пятый год11.

Полемика примечательна прямотой и открытостью, декларативным стремлением воспользоваться революционной свободой в выражении мнений. Но уже появляются характерные оговорки: «Товарищ из  „Правды“ — ​я  не  оправдываюсь. Я  утверждаю свое право на  гордость». Шкловский облекает в  форму каламбура требование уважать свою точку зрения. Ранее в той же заметке он заявляет прямо: «Я требую уважения»12. Показательно, что сравнение Шкловского с уголовным преступником, использованное Быстрянским, понравилось дореволюционному критику Аркадию Горнфельду, оставшемуся после революции на прежних, пусть и конъюнктурно подновленных, позициях. Резюмируя в статье 1922 года противостояние формализма с прочими трендами современной критики, Горнфельд раздраженно отметил «крикливую публицистику» и «кружковый жаргон», называя Шкловского «талантливым налетчиком»13. Разумеется, имелся в виду по 10. В. Б. [Быстрянский В. А.] На темы дня: Ближе к жизни! // Петроградская правда. 27.01.1920. № 18. 11. Шкловский В. Б. В свою защиту // Шкловский В. Б. Гамбургский счет. М.: Советский писатель, 1990. С. 90. 12. Там же. 13. Горнфельд А. Формалисты и их противники // Литературная мысль. 1922. № 3. С. 5.

Я н  Л е в ч е н к о

31

верхностный характер его работ, однако уголовные коннотации не могли не создавать дополнительных контекстов на фоне столь своевременно начавшегося процесса над правыми эсерами, от которого Шкловский бежал в Европу, избегая неминуемой расплаты за свое красноречивое военное прошлое. Представители эстетической критики дореволюционного происхождения, против которой неизменно выступал Шкловский, а  позднее Эйхенбаум, отвечали формалистам корректно, но не могли скрыть недовольства в связи с непривычным, слишком эксцентричным стилем презентации материала. В этом отношении показательно единодушное неприятие Шкловского эмигрантской критикой (Роман Гуль, Михаил Осоргин), культивировавшей дореволюционные интеллектуальные направления по очевидным идейным причинам. Под обстрел ведущих перьев эмиграции Шкловский угодил в период своего краткого, но плодотворного пребывания в Берлине, когда из печати вышли сразу два его заряженных литературной теорией романа: травелог «Сентиментальное путешествие» и  эпистолярий «ZOO. Письма не о любви». В сдержанной стилистике эмигрантской критики отзывались на Шкловского и некоторые адепты традиционного критического письма, оставшиеся в России. Даже в официальном органе советской литературы — ж ​ урнале «Печать и революция» под редакцией Вячеслава Полонского — ​на первых порах выходили статьи, словно созданные почтенными и умеренными консерваторами русского зарубежья. Так, секретарь Главнауки при Наркомпросе Константин Локс, явно разделяющий взгляды Луначарского как «образованного большевика», в 1922 году пишет в рецензии на статью Шкловского «Розанов»: Наука наукой, а смесь фельетона и науки — ​дело ненужное. Эту развязность дурного тона давно пора оставить14.

В том же 1922 году при художественном отделе Главполитпросвета недолго выходил тонкий журнал «Вестник искусств». Его редактором был театральный критик Михаил Загорский, сотрудник Театрального отдела (ТЕО) Наркомпроса, где под его началом выпускался журнал «Вестник театра»:

14. Локс К. Г. Виктор Шкловский. Розанов. Из кн. «Сюжет как явление стиля». Издательство ОПОЯЗ , 1921 год, Петроград // Печать и революция. 1922. Кн. 1. С. 286.

32

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Конечно, они ребята беспутные, ненадежные и  легкомысленные — ​эти резвящиеся литераторы из «Книжного угла», все эти Ховины, Шкловские, Эйхенбаумы и прочие «веселые историки искусств» из содружества ОПОЯЗ . Нам с ними не по пути. Но они люди умные и весьма и весьма проницательные. Их группа — ​почти единственная литературная группа в Петрограде, остро чувствующая современность, хотя и плохо в ней разбирающаяся.

Это самая интересная группа литературных зверей, спасшихся от потопа15.

Используя популярную в  первые пореволюционные годы библейскую метафору, Загорский обнаруживает свою рафинированность, хотя охотно присваивает большевистскую фразеологию («Нам с  ними не  по  пути»). Презрительное использование множественного числа в  перечислении конкретных имен, уничижительные эпитеты на грани панибратства — ​это, напротив, уступки новому дискурсу, который автор вызвался принять, подобно своему кумиру Всеволоду Мейерхольду. Теоретически Загорскому как раз по  пути с  формалистами, но  для идейно близкого ему масштабного левого искусства камерный рецензионный журнал «Книжный угол» недостаточно радикален, а то и мелкобуржуазен. В  1920-е годы даже самые несущественные концептуальные расхождения начали восприниматься как повод для запальчивых заявлений. Петроградская газета «Жизнь искусства» с 1923 года выходила как журнал и проявляла все меньшую толерантность в  отношении как пережитков дореволюционной критики, так и футуристической зауми, с которой по инерции отождествлялся формализм. В 1924 году журнал предоставил площадку идеологу советского литературного конструктивизма Корнелию Зелинскому. Ратующий за усиление смысловой составляющей литературного произведения, Зелинский вместе с тем отталкивался от идеи текста как конструкции, что отчасти сближало его с платформой формализма. Тем не менее в статье «Как сделан Виктор Шкловский», название которой пародирует подходы программных текстов ОПОЯЗа, Зелинский ограничивается предъявлением личных счетов к шефу конкурирующей фирмы:

15. Загорский М. Книга. Среди книг и журналов. «Пересвет». Кн. 1. «Книжный Угол». Вып. 8. «Северные дни». Кн. II  // Вестник искусств. 1922. № 2. С. 18.

Я н  Л е в ч е н к о

33

Из его блестящего черепа, похожего на голову египетского военачальника, сыплются неожиданные мысли, как влага из лейки на клумбы русской литературы.

Не в силах скрыть раздражения по поводу влиятельности старшего всего на три года, но намного более опытного коллеги, Зелинский продолжает: В начале бе слово. Нет, в начале бе Шкловский, а формализм потом. Эта круглая блестящая голова, как курок, взведенный над книжками, действует, как отмычка среди литературных строений16.

Голова, не дающая покоя Зелинскому, маячит не только над литературой. В это время Шкловский уже вернулся из-за границы и работает в Москве на 3-й фабрике Госкино, чье название станет заголовком одной из самых известных его книжек 1920-х годов. Она еще не вышла, но советские толстые журналы уже целенаправленно и без лишних экивоков расправляются с пережитками формализма. «Яркое проявление того времени — ​„распад жанров“» — ​так Лабори Калмансон под псевдонимом Г. Лелевич пишет о начале десятилетия17. Теперь, по его словам, «буржуазные теоретики» Шкловский и  Тынянов «с  ужасом» наблюдают, как снова появляется крепкая литература вроде Юрия Либединского и Лидии Сейфуллиной. По поводу «Сентиментального путешествия» Шкловского, переизданного в Москве в 1924 году, высказался в том же журнале и поклонник Есенина, критик Федор Жиц: «Автором руководит безголовый автоматизм, озорство, нигилизм»18. Впрочем, в ответ на изданную вскоре статью «За что мы любим Есенина» ведущий критик пролетарского журнала «На литературном посту» Владимир Ермилов издал памфлет под названием «За что мы не любим Федоров Жицей». Критики во все времена ополчаются друг на друга, но здесь грозовая атмосфера все гуще, ибо спровоцирована постоянными проекциями во внелитературную борьбу. Вот студент Института красной профессуры Виктор Кин пишет о Шкловском в «Молодой гвардии»: 16. Зелинский К. Как сделан Виктор Шкловский // Жизнь искусства. 1924. № 14. С. 13. 17. Лелевич Г. Гиппократово лицо // Красная новь. 1925. № 1. С. 298. 18. Жиц Ф. Виктор Шкловский. «Сентиментальное путешествие». Л.: Издательство «Атеней», 1924 // Красная новь. 1925. Кн. 2. С. 284.

34

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Мы не рискуем обидеть Шкловского, сказав, что его книга — б ​ еспринципная, что в ней чужая, вредная идеология. Эта морда нам хорошо знакома. В хвостах она шептала об убийстве Ленина Троцким. Глядела из-за  стола советского учреждения. На буферах и на крышах ездила с мешками сеялки и бидонами постного масла. Морда, можно сказать, всероссийская. Эта же, до ужаса знакомая морда глядит с каждой страницы «Сентиментального путешествия»19.

Кин комментирует цитату из книги Шкловского: «Хорошо жить и  мордой ощущать дорогу жизни»20. Комментируя, он смакует и усиливает роль этого экспрессивного слова, наполняя анафору все более уничижительным, а потом и зловещим смыслом. «Ужас», который Лелевич приписывал формалистам, охватывает их противников — ​теперь они просто обязаны защищаться. После диспута о  формальном методе в  блоке журнала «Печать и  революция», образцово снабдившего инициальную статью Эйхенбаума «Вокруг вопроса о формалистах»21 пятью негативными откликами, можно было открывать огонь на поражение. В дневниковой записи от 17 октября 1924 года Эйхенбаум характеризует полемику по поводу своей статьи: «Ответы действительно хамские… Лай, брань, злоба, окрики»22. После выхода «Третьей фабрики» Шкловского уже не  было нужды даже имплицитно ссылаться на прецеденты. Упомянутый Федор Жиц пишет, что когда-то  Василий Розанов открыл новую страницу в  литературе — ​открыл в формальном смысле. Судя по изящному риторическому обороту критика, он совсем не вдается «в оценку его блудливых политических воззрений и душка карамазовщины, которым несет почти от  всех его произведений»23. Шкловский, как признает Жиц вслед за множеством других критиков, идет целиком от Розанова, разве что мельчая:

19. Кин В. В. Шкловский. «Сентиментальное путешествие». Воспоминания. 1924 г. 192 стр. Тираж 5000 // Молодая гвардия. 1925. Кн. 2–3. С. 266–267. 20. Шкловский В. Б. «Еще ничего не  кончилось…» М.: Пропаганда, 2002. С. 192. 21. Эйхенбаум Б. М. Вокруг вопроса о формалистах // Печать и революция. 1924. № 5. С. 1–12. 22. Цит. по: Кертис Дж. Борис Эйхенбаум: его семья, страна и русская литература. СП б.: Академический проект, 2004. С. 138. 23. Жиц Ф. Виктор Шкловский. «Третья фабрика». Изд. «Круг». 140 стр. 1926 г. // Красная новь. 1926. № 11. С. 246.

Я н  Л е в ч е н к о

35

[Он] как человек меньше своего учителя. Недостает мужественности прицела, воли к покорению читателя. Почерк Шкловского скользит по бумаге без нажима и мысли, наблюдения его колышутся на тонких стеблях фельетона и непринужденной беседы. Но если черты эти раздражали и возмущали, когда Шкловский писал о революции, событиях большого трагического охвата, в «Третьей фабрике» они сыграли положительную роль24.

Применяется одна из  самых действенных критических методик — ​обращение против обвиняемого его же собственного оружия. Ведь каких-то пять лет назад Якобсон писал в программной для формалистического движения статье, что прежняя литературная наука сводилась к уровню необязательной causerie25. Только теперь обвинения в болтовне влекут за собой не методологические, а политические выводы. Как пишет Аркадий Глаголев в рецензии на «Третью фабрику», …это история жизни типичного российского мелкобуржуазного интеллигента, не лишенного явственного обывательского душка, писателя, до сих пор чувствующего себя в советской действительности полуинородным элементом26.

Трудно спорить с верной классовой оценкой комсомольского критика, но характерное слово «душок» является безошибочным маркером санкционированной травли. Ответственный редактор журнала «Советское кино» Осип Бескин по должности позволяет себе не только осторожные указания, но и открыто зловещую иронию: И где, как не в «Круге», было выйти очередному шедевру Шкловского, этого вездесущего фигаро нашего времени, дарящего миру реакционные теории литературы, возрождающего эстетические традиции доброго старого времени, облагораживающего советское кинодело, рассыпающего блестки своего парадоксального фельетона на зависть и развращение менее прытких своих собратьев?27 24. Там же. С. 246–247. 25. Якобсон Р. О. О художественном реализме // Якобсон Р. О. Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987. С. 386. 26. Глаголев А. В. Шкловский. «Третья фабрика». Изд. «Круг». М., 1926. Стр. 139. Ц. 1 руб. // Молодая гвардия. 1927. Кн. 1. С. 205. 27. Бескин О. Кустарная мастерская литературной реакции // На литературном посту. 1927. № 7. С. 18.

36

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Развращение — в​ ажный мотив, подмечаемый пролетарской критикой, которая занимает на первый взгляд парадоксальные, все более консервативные позиции. В том же 1927 году Вячеслав Полонский назовет Шкловского «марксистоедом» и  «порнографом»28. Первое — ​за то, что он нахально защищает производственное искусство от марксистов в журнале «Новый ЛЕФ», чем вызывает их законный смех. Второе — ​за сценарий фильма «Третья Мещанская, или Любовь втроем», который был запрещен к  показу в  частях РККА . Бескин, которого Полонский недолюбливает, как и всех рапповцев, тоже заостряет внимание на «этаких интимностях», «игре в неглижирование»29. В 1927 году советская культура, только что занимавшая передовые позиции в вопросах пола (от книг Александры Коллонтай до просветительских фильмов о проституции и венерических болезнях), выступает оплотом целомудрия, и фильмы наподобие «Проститутки» (1926, Олег Фрелих) или «Третьей Мещанской» (1927, Абрам Роом) запаздывают с попаданием в тренд. О статье Бескина и его профессиональном лицемерии весьма жестко отзывается в  письме Шкловскому Тынянов, сдавший статью о литературной эволюции в тот же журнал: Теперь, говорят, мелкий бес тебя там обвыл. Между тем, статью мою там приняли. Я беса еще не читал, но не сомневаюсь, что гнусь30.

Можно было бы указать на не менее крутую и еще более яростную фразеологию Тынянова, если бы дело не происходило в пространстве частной переписки. Готовность же публиковаться в  пролетарском журнале говорит о том, что в сознании формалистов все еще существует, по инерции, свобода печати. О ней все тот же Полонский высказался тогда же вполне определенно: ……в атмосфере литературной войны, где побеждает сильнейший, и  будут разрешены наши литературные споры о  попутчиках и о том, какому отряду писателей принадлежит будущее31. 28. Полонский В. П. Блеф продолжается // Полонский В. П. На литературные темы. С. 37–39. 29. Бескин О. Указ. соч. С. 18–19. 30. Цит. по: Тоддес Е. А., Чудаков А. П., Чудакова М. О. Комментарии // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. С. 519. 31. Полонский В. П. К вопросу о наших литературных разногласиях. Статья первая. Критические заметки по поводу книги Г. Лелевича «На литературном посту» // Полонский В. П. На литературные темы. С. 110.

Я н  Л е в ч е н к о

37

Рассуждая о победителях, Полонский ошибался только в том, что будущее литературы принадлежит пролетариату. Будущее, как известно, уже во второй половине 1920-х годов принадлежало оппортунистической номенклатуре. Но в самом факте ведения войны и ее перехода в решающую фазу параллельно с объявлением курса первой пятилетки не было сомнений. В 1929 году Исаак Нусинов плотно нанизывает агрессивные метафоры в адрес приговоренного формалиста: Виктор Шкловский вздумал укрыться под редут — ​в оенной терминологией 1812 года выражаясь — ​Бориса Эйхенбаума или, по-современному, в траншею литературной среды32, а шлепнулся в формалистски-эклектическую лужу33.

На статью Шкловского «Памятник научной ошибке» (1930), в которой автор витиевато и  уклончиво отречется от  формализма, Марк Гельфанд выпустит отзыв с  характерным названием «Декларация царя Мидаса, или Что случилось с  Виктором Шкловским». В ходу риторические средства, отражающие предельную бдительность и настрой на разоблачение и уничтожение классового врага. Шельмование формалистов чуть стихнет в 1931 году, чтобы с новой силой вспыхнуть уже в середине следующего десятилетия, когда само понятие превратится в клеймо, максимально полно реализовав принцип nomina sunt odiosa. Закручивание риторических гаек как прелюдия репрессий доминировало в реакции на формализм, но все же не было ее единственной формой. «Старомодные» критики формализма в основном были вынуждены примкнуть к возобладавшей дискурсивной манере и  впоследствии вяло включали свой голос в  хор, поносящий отщепенцев от  имени коллектива (Павел Сакулин, Виктор Жирмунский и пр.)34. Голос прочих носителей альтернативных взглядов (в  первую очередь речь идет о  Михаиле Бахтине и круге ГАХН — Г ​ осударственной академии художественных наук) умолк с исчезновением повода в начале 1930-х годов, если не счи 32. Сознательное искажение термина «литературный быт». 33. Нусинов И. Запоздалые открытия, или Как В. Шкловскому надоело есть голыми руками, и он обзавелся самодельной марксистской ложкой // Литература и марксизм. 1929. № 5. С. 12. 34. Подробнее об этом мимикрическом механизме см. в представительной реконструкции разгрома науки о литературе в послевоенном Ленинграде: Дружинин П. А. Идеология и филология. Ленинград. 1940-е годы. М.: Новое литературное обозрение, 2012. С. 453–487.

38

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

тать сдержанную по тону, но разгромную в соответствии с правилами игры книгу Павла Медведева «Формализм и формалисты» (1934). В высшей степени красноречивым было молчание Бориса Энгельгардта как в адрес коллег, так и в русле науки о литературе. Параллельно усиливающейся травле он успел предложить образец научно-критического разбора методологических оснований формальной школы. В известной работе «Формальный метод в истории литературы» (1927) Энгельгардт попытался поместить свой объект в широкий контекст эстетических теорий и пришел к выводу, что существует не метод, но вполне автономная дисциплина, которую можно условно обозначить как формальную поэтику. Все произведения мировой литературы она рассматривает никак иначе, как с точки зрения заумного языка, конструируя объект своего исследования так, чтобы из  поля анализа были исключены любые тематические, идеологические, исторические компоненты. Энгельгардт, как сторонник эстетики Иоганна Георга Гамана, лингвистической феноменологии Александра Потебни, исторической поэтики Александра Веселовского, даже не столько критикует формалистов, со многими из которых его связывает работа в одном институте над близкими темами, сколько показывает, что они не революционизируют методы истории литературы. Более того, ни эта прикладная область эстетики слова, ни тем более общая эстетика формалистов попросту не заметили. Энгельгардт упорно дистанцируется от споров о формализме, из-за чего формалистское экспрессивное обаяние само собой улетучивается и остается достаточно простая, если не примитивная, теоретическая схема. Верхом критического накала является для автора слово «пресловутый» в отношении «заумного языка», а также обозначение его как «декларативного пугала, с помощью которого футуристы пытались поразить воображение обывателя»35. Ниже Энгельгардт в качестве синонима «пугала» использует слово «дракон» — ​он должен отпугивать от школы «всех попутчиков, опасных своим эклектизмом»36. Иными словами, Энгельгардт моделирует, если не пародирует, позицию самих формалистов, отсылая к новейшей на тот момент программной статье Эйхенбаума

35. Энгельгардт Б. М. Формальный метод в истории литературы // Энгельгардт Б. М. Избр. труды. СП б.: Издательство Санкт-Петребургского университета, 1995. С. 76. 36. Там же. С. 78.

Я н  Л е в ч е н к о

39

(«Мы окружены эклектиками и эпигонами»37, — ​едва ли не параноидально говорится в ней в адрес вчерашних друзей и даже некоторых учеников). Закрытая полемика Энгельгардта, апеллирующая к академической традиции, оказалась на фоне открытых выпадов критиков «Красной нови» и «Печати и революции» своего рода архаизирующей инновацией дискурса, эволюцией через отступление, о которой пришлось вспомнить лишь в постсоветские годы, но уже в аспекте истории науки. В 1930-е годы такие ученые замолкали принципиально, причем без пафоса, свойственного сознательным париям вроде Ольги Фрейденберг. Энгельгардт стал переводчиком Джонатана Свифта, Вальтера Скотта и Чарлза Диккенса; умер он в блокадном Ленинграде. Однако ни его, ни даже формалистов с их сравнительно счастливой судьбой (если почитать таковой то, что они почти поголовно избежали ГУЛАГа) нельзя считать побежденными — д​ аже в войне с заранее предрешенным концом. Честная игра понималась как временное, промежуточное состояние. Логика гегемона, вынужденно использующего ресурсы побежденного оппонента, не предполагает, что у последнего есть шансы выжить и сохраниться. Врага либо ломают, либо убивают. Правила игры в отношении врага в роли временного союзника могут измениться в любой момент. Маршрут этого изменения — ​от дискуссии к шельмованию, от конвенциональной остроты к откровенной грубости. Библиография Бескин О. Кустарная мастерская литературной реакции // На литературном посту. 1927. № 7. В. Б. [Быстрянский В. А.] На темы дня: Ближе к жизни! // Петроградская правда. 27.01.1920. № 18. Глаголев А. В. Шкловский. «Третья фабрика». Изд. «Круг». М., 1926. Стр. 139. Ц. 1 руб. // Молодая гвардия. 1927. Кн. 1. Горнфельд А. Формалисты и их противники // Литературная мысль. 1922. № 3. Горький М. О формализме // Правда. 09.04.1936. № 99. URL : http://gorkiy.lit-info. ru/gorkiy/articles/article-86.htm. Дружинин П. А. Идеология и филология. Ленинград. 1940-е годы. М.: Новое литературное обозрение, 2012. Жиц Ф. Виктор Шкловский. «Сентиментальное путешествие». Л.: Издательство «Атеней», 1924 // Красная новь. 1925. Кн. 2. Жиц Ф. Виктор Шкловский. «Третья фабрика». Изд. «Круг». 140 стр. 1926 г. // Красная новь. 1926. № 11. 37. Эйхенбаум Б. М. Теория формального метода // Эйхенбаум Б. М. О литературе. Работы разных лет. М.: Советский писатель, 1987. С. 375.

40

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Загорский М. Книга. Среди книг и журналов. «Пересвет». Кн. 1. «Книжный Угол». Вып. 8. «Северные дни». Кн. II  // Вестник искусств. 1922. № 2. Зелинский К. Как сделан Виктор Шкловский // Жизнь искусства. 1924. № 14. Кертис Дж. Борис Эйхенбаум: его семья, страна и русская литература. СП б.: Академический проект, 2004. Кин В. В. Шкловский. «Сентиментальное путешествие». Воспоминания. 1924 г. 192 стр. Тираж 5000 // Молодая гвардия. 1925. Кн. 2–3. Лелевич Г. Гиппократово лицо // Красная новь. 1925. № 1. Ленин В. И. Письмо А. М. Горькому, 15/IX  // Он же. Полн. собр. соч. Т. 51. М.: Политиздат, 1978. Локс К. Г. Виктор Шкловский. Розанов. Из кн. «Сюжет как явление стиля». Издательство ОПОЯЗ , 1921 год, Петроград // Печать и революция. 1922. Кн. 1. Лотман Ю. М., Успенский Б. А. Роль дуальных моделей в динамике русской культуры // Успенский Б. А. Избр. труды. Т. 1: Семиотика истории. Семиотика культуры. М.: Гнозис, 1994. С. 219–253. Маяковский В. В. Приказ по армии искусства // Искусство коммуны. 07.12.1918. № 1. С. 1. Нусинов И. Запоздалые открытия, или как В. Шкловскому надоело есть голыми руками, и он обзавелся самодельной марксистской ложкой // Литература и марксизм. 1929. № 5. Полонский В. П. Блеф продолжается // Он же. На литературные темы. М.: Круг, 1927. С. 37–39. Полонский В. П. К вопросу о наших литературных разногласиях. Статья первая. Критические заметки по поводу книги Г. Лелевича «На литературном посту» // Он же. На литературные темы. М.: Круг, 1927. Полонский В. П. Леф или блеф // Он же. На литературные темы. М.: Круг, 1927. Тоддес Е. А., Чудаков А. П., Чудакова М. О. Комментарии // Тынянов Ю. Н. Поэтика. История литературы. Кино. М.: Наука, 1977. Троцкий Л. Д. Формальная школа поэзии и марксизм // Он же. Литература и революция. М.: Политиздат, 1991. Ханзен-Лёве О. А. Русский формализм. Методологическая реконструкция развития на основе принципов остранения. М.: Языки русской культуры, 2001. Шкловский В. Б. «Еще ничего не кончилось…» М.: Пропаганда, 2002. Шкловский В. Б. В свою защиту // Он же. Гамбургский счет. М.: Советский писатель, 1990. Шкловский В. О Маяковском. М.: Советский писатель, 1940. Эйхенбаум Б. М. «Мой временник»… Художественная проза и избранные статьи 20–30-х годов. СП б.: Инапресс, 2001. Эйхенбаум Б. М. Вокруг вопроса о формалистах // Печать и революция. 1924. № 5. С. 1–12. Эйхенбаум Б. М. Теория формального метода // Он же. О литературе. Работы разных лет. М.: Советский писатель, 1987. Энгельгардт Б. М. Формальный метод в истории литературы // Он же. Избр. труды. СП б.: Издательство Санкт-Петребургского университета, 1995. Якобсон Р. О. О художественном реализме // Он же. Работы по поэтике. М.: Прогресс, 1987.

Я н  Л е в ч е н к о

41

FROM DISPUTE TO PERSECUTION: RHETORIC OF DEBATES SURROUNDING THE FORMALIST CIRCLE IN THE 1920S Jan Levchenko. Professor, School of Cultural Studies, Faculty of Humanities, [email protected]. National Research University Higher School of Economics (HSE ). Address: 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia. Keywords: Russian formalism; literary criticism and polemics; rhetoric of competition and discussion in literature; class struggle; Bolshevik revolution. The present article traces the origins and forms of aggressive rhetoric in the Soviet literary criticism of the 1920s, using the example of the debates surrounding the Leningrad branch of the Russian Formalist School. The discussions around this research circle can be traced to the destructive experience of revolution and civil war, and the shift from conventional forms of debate to the abuse and annihilation of opponents, transforming the latter practices into the new mainstream. The discussion as such becomes a race for power, or a straight-up competition between political groups. In turn, literary criticism also starts reproducing the repressive methods of the victor. The so-called “formalists” represent the most prominent example of this process, as they were sentenced to annihilation as pure ideological enemies of the new hegemonic class — ​both in a political and cultural sense. The contrast dualism that characterizes the opposition between ‘us’ and ‘them’ in Russian culture to the present day became visible during that time, as the triumphant class was fundamentally unwilling to compromise with the defeated. The Bolsheviks were not feeling magnanimous after the victory of the October revolution. Their strategy was to cultivate hatred, pitting different groups against each other under the banner of class struggle in order to further strip and/or remove any phenomena diverging from the established way forward. The primary motivation for the crackdown through terror was civil war. Subsequently, it was replaced by the requirement for special vigilance during the temporary resurgence of the bourgeoisie in the period of New Economic Policy (NEP ). The conceptualization of the NEP was not only an economic and industrial, but also inevitably a cultural matter, and the proletariat simply had to feel threatened by the surviving oppressors whose consciousness remained the same as before the revolution. Ultimately, the announced and longawaited rejection of the NEP and its “restorative” culture legitimized a new round of aggressive rhetoric that reinforced the internal crisis of the Soviet “poputchiks” (primarily discriminated intelligentsia) and allowed to put an end to them on the cusp of the 1920s and 1930s. DOI : 10.22394/0869-5377-2017-5-25-41

References Beskin O. Kustarnaia masterskaia literaturnoi reaktsii [Handicraft Workshop of Literary Reaction]. Na literaturnom postu [On the Seat of Literature], 1927, no. 7. Curtis J. Boris Eikhenbaum: ego sem’ia, strana i russkaia literatura [Boris Eikhenbaum: His Family, Country and Russian Literature], Saint Petersburg, Akademicheskii proekt, 2004. Druzhinin P. A. Ideologiia i filologiia. Leningrad. 1940-e gody [Ideology and Philology. Leningrad. 1940s], Moscow, New Literary Observer, 2012.

42

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Eikhenbaum B. M. “Moi vremennik”… Khudozhestvennaia proza i izbrannye stat’i 20–30-kh godov [“My Temporary...” Prose and Selected Articles, 1920–1930], Saint Petersburg, Inapress, 2001. Eikhenbaum B. M. Teoriia formal’nogo metoda [Theory of Formal Method]. O literature. Raboty raznykh let [On Literature. Works of Different Years], Moscow, Sovetskii pisatel’, 1987. Eikhenbaum B. M. Vokrug voprosa o formalistakh [Around the Question of Formalists]. Pechat’ i revoliutsiia [Print and Revolution], 1924, no. 5, pp. 1–12. Engelgardt B. M. Formal’nyi metod v istorii literatury [Formal Method in the History of Literature]. Izbr. trudy [Selected Works], Saint Petersburg, Izdatel’stvo Sankt-Petreburgskogo universiteta, 1995. Glagolev A. V. Shklovskii. “Tret’ia fabrika”. Izd. “Krug”. M., 1926. Str. 139. Ts. 1 rub. [Shklovsky. “Third Fabtic”. Krug, Moscow, 1926. 139 p. Price: 1 rouble]. Molodaia gvardiia [Young Guard], 1927, book 1. Gorky M. O formalizme [On Formalism]. Pravda [The Truth], April 9, 1936, no. 99. Available at: http://gorkiy.lit-info.ru/gorkiy/articles/article-86.htm. Gornfel’d A. Formalisty i ikh protivniki [Formalists and Their Opponents]. Literaturnaia mysl’ [Literary Thought], 1922, no. 3. Hansen-Löve A. A. Russkii formalizm. Metodologicheskaia rekonstruktsiia razvitiia na osnove printsipov ostraneniia [Der russische Formalismus: methodologische Rekonstruktion seiner Entwicklung aus dem Prinzip der Verfremdung], Moscow, Iazyki russkoi kul’tury, 2001. Jakobson R. O. O khudozhestvennom realizme [On Realism in Art]. Raboty po poetike [Works on Poetics], Moscow, Progress, 1987. Kin V. V. Shklovskii. “Sentimental’noe puteshestvie”. Vospominaniia. 1924 g. 192 str. Tirazh 5000 [V. Shklovsky. “Sentimental Journey”. Memories. 1924. 192 p. Printing Run 5000]. Molodaia gvardiia [Young Guard], 1925, books 2–3. Lelevich G. Gippokratovo litso [Hyppocrates’ Face]. Krasnaia nov’ [Red New Soil], 1925, no. 1. Lenin V. I. Pis’mo A. M. Gor’komu, 15/IX [Letter to A. M. Gorky, 15/IX ]. Poln. sobr. soch. T. 51 [Complete Set of Works. Vol. 51], Moscow, Politizdat, 1978. Loks K. G. Viktor Shklovskii. Rozanov. Iz kn. “Siuzhet kak iavlenie stilia”. Izdatel’stvo OPOI aZ, 1921 god, Petrograd [Viktor Shklovsky. Rozanov. From the Book “Syuzhet as a Phenomenon of Style”. OPOJAZ Publishing House, 1921, Petrograd]. Pechat’ i revoliutsiia [Print and Revolution], 1922, book 1. Lotman Y. M., Uspensky B. A. Rol’ dual’nykh modelei v dinamike russkoi kul’tury [The Role of Dual Models in the Dynamics of Russian Culture]. In: Uspensky B. A. Izbr. trudy. T. 1: Semiotika istorii. Semiotika kul’tury [Selected Works. Vol. 1: Semiotics of History. Semiotics of Culture], Moscow, Gnozis, 1994, pp. 219–253. Mayakovsky V. V. Prikaz po armii iskusstva [Art Army Order]. Iskusstvo kommuny [Art of the Commune], December 7, 1918, no. 1, p. 1. Nusinov I. Zapozdalye otkrytiia, ili kak V. Shklovskomu nadoelo est’ golymi rukami, i on obzavelsia samodel’noi marksistskoi lozhkoi [Hindword Discoveries, or, How V. Shklovsky Has Had Enough of Eating Barehanded and He Provided Himself with Self-Made Marxist Spoon]. Literatura i marksizm [Literature and Marxism], 1929, no. 5. Polonskii V. P. Blef prodolzhaetsia [Bluff Continues]. Na literaturnye temy [Literary Issues], Moscow, Krug, 1927, pp. 37–39.

Я н  Л е в ч е н к о

43

Polonskii V. P. K voprosu o nashikh literaturnykh raznoglasiiakh. Stat’ia pervaia. Kriticheskie zametki po povodu knigi G. Lelevicha “Na literaturnom postu” [To the Question of Our Literary Controversies. First Article. Critical Notes Concerning G. Lelevich’s Book “On the Seat of Literature”]. Na literaturnye temy [Literary Issues], Moscow, Krug, 1927. Polonskii V. P. Lef ili blef [LEF or a Bluff]. Na literaturnye temy [Literary Issues], Moscow, Krug, 1927. Shklovsky V. B. “Eshche nichego ne konchilos’…” [“Everything Hasn’t Ended Yet...”], Moscow, Propaganda, 2002. Shklovsky V. B. O Maiakovskom [On Mayakovsky], Moscow, Sovetskii pisatel’, 1940. Shklovsky V. B. V svoiu zashchitu [In Self-Defence]. Gamburgskii schet [Hamburg Reckoning], Moscow, Sovetskii pisatel’, 1990. Toddes E. A., Chudakov A. P., Chudakova M. O. Kommentarii [Comments]. In: Tynyanov Y. N. Poetika. Istoriia literatury. Kino [Poetics. History of Literature. Cinema], Moscow, Nauka, 1977. Trotsky L. D. Formal’naia shkola poezii i marksizm [Formal School of Poetry and Marxism]. Literatura i revoliutsiia [Literature and Revolution], Moscow, Politizdat, 1991. V. B. [Bystrianskii V. A.] Na temy dnia: Blizhe k zhizni! [On the Buzzwords of the Day: Closer to Life!]. Petrogradskaia pravda [Petrograd Truth], January 27, 1920, no. 18. Zagorskii M. Kniga. Sredi knig i zhurnalov. “Peresvet”. Kn. 1. “Knizhnyi Ugol”. Vyp. 8. “Severnye dni”. Kn. II [Book. Amongst Books and Journals. “Peresvet”. Book 1. “Book Corner”. Iss. 8. “North Days”. Book II ]. Vestnik iskusstv [Herald of Arts], 1922, no. 2. Zelinskii K. Kak sdelan Viktor Shklovskii [How Was Made Viktor Shklovsky]. Zhizn’ iskusstva [Life of Art], 1924, no. 14. Zhits F. Viktor Shklovskii. “Sentimental’noe puteshestvie”. L.: Izdatel’stvo “Atenei”, 1924 [Viktor Shklovsky. “Sentimental Journey”. Leningrad, Atenei, 1924]. Krasnaia nov’ [Red New Soil], 1925, book 2. Zhits F. Viktor Shklovskii. “Tret’ia fabrika”. Izd. “Krug”. 140 str. 1926 g. [Viktor Shklovsky. “Third Fabtic”. Krug Publishing House. 140 p. 1926]. Krasnaia nov’ [Red New Soil], 1926, no. 11.

44

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Вещи без слов и целое без частного

Советская философия Эвальда Ильенкова В и к то р и я   Ф а й б ы ш е н ко

Старший научный сотрудник, Российский научно-исследовательский институт культурного и природного наследия им. Д. С. Лихачева. Адрес: 129366, Москва, ул. Космонавтов, 2. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: Эвальд Ильенков; советская философия; позитивизм; социализм; проект; идеальное; всеобщее; отчуждение; присвоение; частное; личность. Советская философия задает и поддерживает всеохватную сетку проекта, который одновременно служит способом познания мира, способом его оценки и способом его изменения. Какая общая логика или проблема связывает теорию создания личности из «нуля психики», апологию советского проекта и острую полемику со всеми формами техницизма, сциетизма и позитивизма, подчинившими, по мнению Эвальда Ильенкова, советскую культурную модель? Педагогическая утопия Ильенкова — ​ключ к утопии исторической и наоборот. Даже в социалистическом обществе, где частная собственность на средства производства отменена, частное сохраняется в самой воспроизводимой диверсификации общества, в любом различии между его гражданами, в любой асимметрии занимаемых ими позиций, а фактически в том, что образует самую суть системы модерна: в автономии институционализованных способностей, лежащей в основании культурного производства.

Культурная революция должна преодолеть закрепленное различие частных позиций, заменив их тождеством личного и всеобщего. Ильенков подчеркивает: отчуждение есть не отчуждение от собственной природы — ​ее как таковой не существует, — ​но отчуждение от всякого другого человека, от совокупной природы человечества, с которым приходится делить процесс присвоения. Отчуждение отчуждает органическое тело от неорганического социального тела. Сама же личность в полном смысле существует только как присвоенная тотальность всех отношений тел по поводу вещей, опосредованных вещами. Именно полная интериоризация культуры индивидом — ​условие неотчуждаемой свободы. Ильенков противопоставляет позитивистской логике суммирования частного логику целого. Позитивизм, основанный на принципе частного, продуцирует технократизм. Ильенков обходит вопрос о том, какой именно тип власти продуцирует мышление целым.

45

С

ОЦИАЛЬНО обусловленной техникой позднесоветской философии было не установление различия, как это свойственно философам, начиная с  Сократа, а  приведение к тождеству. Философская речь выступала в специфической функции «окончательной легитимации спонтанно сложившегося положения дел»1, «оправдания совершенного»: «никто пути пройденного у нас не отберет». Как многие секулярные ритуалы, подобное авторитетное слово конституирует неотрывность признания факта от его оценки. Культурно-политическая ситуация сегодняшней России вновь выводит на свет эту же технику освящения уже случившегося через подключение к тотальности вечно длящегося проекта, в котором (гео)политическое, национальное или религиозное — ​лишь разные измерения для самой его тотальности. Александр Филиппов предложил продуктивную идею описания советской социологии с ее ведущей идеей научного управления как полицейской науки — ​«управленчески-экспертной системы полицейского государства», «использующего монопольное право на насилие для осуществления административных решений, нацеленных на достижение блага и основанных на оценке ситуации и объективной необходимости, а  не  на  длительной, опосредованной правилами и правом процедуре с неопределенным результатом»2. Философия могла бы претендовать на первенство среди советских полицейских наук. Однако быть «нормальной полицейской наукой» философии мешал именно ее исключительный статус. Советский марксизм понимал себя как такое учение о законах бытия и равным образом законах мышления, которое меняет это бытие и это мышление. Само изменение, однако, уже исходно принадлежит бытию, поскольку является реализацией универсального закона развития. Актуальная ипостась «изменения», естественно, полностью контролировалась государственной властью. Но энтелехия его принадлежала диалектическому единству теории и практики, отношения которых должна была толковать философия. Фиктивная, но  канонически важная функция «революционного 1. Рыклин М. К. Террорологики. Тарту: Эйдос, 1992. С. 59. 2. Филиппов А. Ф. Советская социология как полицейская наука // Новое литературное обозрение. 2013. № 123. С. 48–63.

46

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

изменения мира» исподволь замещалась функцией «диалектического оправдания» — ​«обобщения успехов естествознания». Сохраняя роль идеологического руководства науками, философия фактически не исполняла своей конститутивной функции «формулирования предискурсивных соглашений для научных дискурсов»3. Впрочем, как замечает Михаил Немцев, в  «закрытом обществе власти» (каким был СССР) дискуссия апеллирует не к предискурсивным соглашениям, а к отношениям власти: Поскольку властные отношения являются онтологически первичными, они формируют условия (поле) самоопределения философии как интеллектуальной практики4.

Условия производства мысли и составляют во многом ее содержание5. Вопрос об отношении философии к власти, помимо прочего, вопрос о власти самой философии. Очевидно, что власть советской философии — н ​ е власть отделения, но оборотная сторона подвластности; ее основная функция — ​«контроль за всеми существующими в обществе модусами употребления языка, высшая и по возможности окончательная цензура»6. Но эта цензура одновременно являлась переводом, имеющим и ритуальный, и прагматический характер. Марксистская латынь поддерживала связность мироустроительного и мироописательного, подсистемами которого формально выступали все допущенные дискурсивные порядки. Тогда собственной проблемой философии оказывалось сохранение отношения переводимого материала к целому проекта. Здесь — ​ядро «советской философской проблематики», которая закономерным образом оказывается не отделена от властного поля, но занята его переопределением. Поэтому, например, борьба Эвальда Ильенкова с позитивизмом в советской философии — э​ то политическая борьба, в рамках которой позитивистский способ познания рассматривается как языковой ритуал, обслуживающий определенный способ управления обществом и способствующий 3. Плотников Н. Советская философия: институт и функция // Логос. 2001. № 4 (83). С. 106–114. 4. Немцев М. Философия в  СССР как предмет и  тема истории философии // Идеи и идеалы. 2010. № 4. Т. 2. С. 2–18. 5. «В обществе власти истина — п ​ роизводится, делается; она „не есть, но будет“. Если истина — ​высшая ценность философии, то в условиях общества с таким имплицитно-проектным отношением к действительности возможна ли философия как незаинтересованное знание объективной действительности?» (Там же). 6. Рыклин М. К. Указ. соч. С. 52.

В и к т о р и я  Ф а й б ы ш е н к о

47

распаду целого проекта. Собственные же ильенковские программы как бы порождаются самой познаваемой тотальностью, аспектами проектирования-схватывания которой являются и педагогика, и  учение о  личности, и  эстетика, и  проблема отношений сознания и мозга. Именно так Ильенков противостоит «дефункционализации советской философии» (определение Николая Плотникова). Не менее политическим и, безусловно, не менее философским является и отказ Мераба Мамардашвили от мышления такого рода программами ради «оправдания того, что есть»7, которое оказывается радикальной редукцией того, что есть. Проект, в отношении к которому философское слово приводит другие слова, вовсе не обязательно марксистский. Несколько увядшее (не для Ильенкова) слово «коммунизм» заменяется в поздней советской философии словом «культура» или выражением «всесторонне развитая» (собственно культурная) личность: эти концепты могут выступать в качестве синонимов, так как задают всеохватную сетку проекта, который одновременно является способом познания мира, способом его оценки и способом его изменения. Здесь мы возвращаемся к проблеме определения «нормы» философской деятельности в определенных условиях. Очевидно, что советская философия не могла ни исполнять заявленное предназначение, которое и обеспечивало исключительность ее положения, ни  практиковать кантовское безвластие «младшего факультета», подвешивающее акты всякой другой власти. Единство познания и изменения мира было сведено к оценке, оценка же выполняла дисциплинарную функцию, «санкционируя» рассматриваемый предмет, а не являясь способом самоопределения автономного субъекта. Строго говоря, существование советского философа, даже искренне преданного доктрине, не могло не вести к фрустрации. «Травма теории», которую мы пытаемся описать, не тождественна «культурной травме», как она понимается культурсоциологией: Культурные травмы — ​это не вещи, а процессы создания смыслов и атрибуций, длящаяся борьба, в которой разные индивиды и группы стремятся определить ситуацию, управлять ею и контролировать ее8.

Травма советской теоретической мысли укоренена в самой невозможности публичного пользования разумом (или, в другой систе 7. Мамардашвили М. К. Лекции о Прусте. М.: Ad Marginem, 1995. С. 48. 8. Айерман Р. Социальная теория и травма // Социологическое обозрение. 2013. Т. 12. № 1. С. 125.

48

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ме координат, — п ​ арресии). Это «длящаяся борьба» вокруг принципиально не определяемого ни одной из сторон смысла и неназываемого опыта. Теоретическая травма — ​процесс, в  котором «управление ситуацией» возлагается на некие заместительные ритуалы, адаптирующие или аннигилирующие состояние травмы. Строго говоря, травма теории — ​это не само событие, а та рамка не-возможностей, которую оно производит. Явление травмы неотделимо от той переработки, которой оно сокрыто от взгляда. На  примере философии Эвальда Ильенкова мы попытаемся «смотреть сквозь текст на  лежащие в  его основе разрывы, „изначальную внутреннюю катастрофу“, как их называет Хартман, которые разрывают поток аргументации и помогают описать неожиданные сбои, оговорки и пропуски»9 и зафиксировать некоторые устойчивые смещения в отношении мысли к ее предмету, включающие в себя как адаптацию и частичное вытеснение травмы, так и попытку ее терапии. *** Одной из  ключевых тем Ильенкова является созидание личности, то есть сведенная в единство аскеза субъективности, позволяющая ей интериоризовать, «взять на себя» заданную тотальность истории. В осмыслении им самых разных тем производство истины осуществляется через ре-конструкцию целого проекта, так что работа с проблематическим объектом предстает как размещение объекта внутри этого целого и одновременное размещение целого внутри него. Главная новация Ильенкова заключается, как принято думать, в том, что именно он видит агентом вочеловечения, то есть в его концепции идеального. Человек производится миром созданных человеком вещей, вынуждающих его взаимодействовать с ними по-человечески: Наличие этого специфически-человеческого объекта, мира вещей, созданных человеком для человека, стало быть, вещей, формы которых суть овеществленные формы человеческой деятельности (труда), а вовсе не от природы свойственные им формы, и есть условие сознания и воли. И никак не наоборот, не сознание и воля — ​условие и предпосылка этого своеобразного объекта, тем более — е​ го «причина»10. 9. Там же. С. 135–136. 10. Ильенков Э. В. Диалектика идеального // Ильенков Э. В. Философия и культура. М.: Политиздат, 1991. С. 263.

В и к т о р и я  Ф а й б ы ш е н к о

49

Ильенков был материалистическим реалистом, сражающимся с позитивистским номинализмом. Проблематика идеального вплетена в важнейший экзистенциальный сюжет: Ильенков стал близким свидетелем и участником педагогического эксперимента Ивана Соколянского и Александра Мещерякова — ​«вочеловечения» слепоглухонемых детей, приведения их к сознанию и речи «посредством совместно-разделенной деятельности», в ходе которой взрослый включает ребенка в «процесс активного присвоения вещей, созданных человеком для человека, или, что то же самое, через усвоение способности этими вещами по-человечески пользоваться и распоряжаться»11. С точки зрения Ильенкова (как и Льва Выготского), именно уникальные условия, созданные дефектом, открывают тайну формирования человека как такового. Вторжение ложки в мир слепоглухого ребенка описывается как онтологический переворот, разрыв с не-человеческим существованием: Тут происходит не  «развитие» в  смысле усложнения или усовершенствования животного способа удовлетворения органической нужды, а замена этого способа на обратный, вытеснение животного способа жизнедеятельности специфически человеческим. Тут развитие не в смысле эволюции одного способа в другой, а в смысле превращения старого способа в прямо противоположный, в конфликтующий со старым. Ребенок не хочет есть ложкой, он сопротивляется, норовит по-прежнему лезть мордой в миску, а ему не разрешают и всовывают между мордой и миской какой-то очень неудобный — л​ ишний для старого способа предмет, лишнее и непонятное «опосредующее звено».

И это «опосредующее звено» требует от него действий непривычных, действий, схемы коих никак не были записаны ни в самом составе органической нужды, ни  в  ее предмете (скажем, в каше), а записаны только в форме и в назначении ложки (полотенца, ночного горшка, стола, стула, кровати и т. д. и т. п.).

Научившись пользоваться ложкой, он тем самым уже получил пропуск и в мир человеческого мышления, и в мир языка, то есть в мир и Канта, и Достоевского, и Микеланджело12.

11. Он же. Откуда берется ум // Философия и культура. С. 37. 12. Он же. Школа должна учить мыслить. М.; Воронеж: Модэк, 2002. С. 100.

50

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Важно отличать философскую интерпретацию эксперимента от его феноменальной данности, но в данном случае сам эксперимент реконструируется Ильенковым как прямое воплощение философской доктрины. Ребенок, освоивший ложку, становится живой эмблемой труда, который создал человека. Но труд возможен только внутри среды, вынуждающей к труду (предметному действию). Культура — ​это протез, ограничивающий или делающий невозможным прямое удовлетворение нужды. Не протез нужен естественному человеку (то есть еще не-человеку), но человек нужен протезу, чтобы система опосредованных вещами отношений могла работать. Таким образом, культура есть проект предельной телеологической мощности, устанавливаемый переворотом, а ложка — к​ онкретное орудие всеобщего, в котором свернут весь проект. Не  напрасно Ильенков сравнивает питомцев мещеряковского интерната с героями советского мифа Николаем Островским и Алексеем Маресьевым. Инвалид в советской культуре — с​ убъект, до  конца «овладевший собой» в  процессе самовоспитания, предельный и  потому образцовый случай «советской субъективности». Ильенков формулирует главное условие такого самоовладения: оно нуждается в протезе всеобщего, причем протез выступает вовсе не частью, восполняющей тело до целого, а самим его целым. Выпускники загорского интерната развенчивают фантом прирожденной талантливости: «От  природы» все четверо никакими особыми достоинствами не отличались и были зачислены на факультет психологии просто потому, что составляли старшую учебную группу загорской школы. Как и следовало ожидать, они не подвели. Так уж они воспитаны. Настоящими — н ​ ормальными — л​ юдьми13.

Правильно воспитанный человек не просто универсален, он универсально пригоден. Он может быть воткнут в любое место, поскольку сам является сознательным носителем тотальности. Загорский эксперимент объясняет, …как возникает и самое это таинственное «единство», каждый раз индивидуально неповторимое «Я», обладающее самосознанием, то есть способностью осознавать самое себя как бы со стороны, смотреть на свою собственную деятельность как бы глазами другого человека, с точки зрения «рода человеческого», постоянно сверяя свою работу с идеальными эталонами (нормами) этой ра 13. Он же. Откуда берется ум. С. 39–40.

В и к т о р и я  Ф а й б ы ш е н к о

51

боты, заданными историей культуры, и стремясь эту норму превзойти, задав новый уровень. То самое таинственное «самосознание», загадочность которого (способность относиться к самому себе как к чему-то от самого себя отличному, как к «другому», а к другому — ​как к самому себе) послужила когда-то почвой для грандиозных философских систем Канта, Фихте, Шеллинга и Гегеля, теоретически превративших это «самосознание» в нового бога14.

Личность есть способность человека встать по отношению к себе на позицию совокупного идеального, закрепленную культурой, и  продолжить педагогический труд, выступая своим собственным воспитателем. То, что у Гегеля в ходе истории делал дух, должен научиться делать каждый человек. Если перевести эту формулу на язык популярного психоанализа, то «Я» следует полностью отождествиться со  Сверх-Я, чтобы присвоить его полномочия и от исполнения нормы перейти к ее установлению. Учение Ильенкова кажется гротескно заостренным завершением европейской культуры автономной субъективности. Но специфичность этой мысли проявляется, если восстановить некую не менее основополагающую интуицию этой культуры, которую система Ильенкова купирует. Строго говоря, это интуиция имманентного трансцендентного, которое отличает человеческое существо от того, что на него воздействует. Это то «откровение разума», без которого собственно практический разум Иммануила Канта не был бы возможен. У Ильенкова именно абсолютная воспитуемость — ​основание автономии личности. Борясь со сведением сознания к деятельности мозга, Ильенков натурализирует «абсолютное самосознание» классической философии с помощью перевода на язык материалистической психологии. Удержание точки зрения «человеческого рода», которую может разделить каждый, и образует, по Канту, предпосылку способности к суждению, соединяющему частное и всеобщее в утверждении нормы. У Ильенкова тема нормы и нормальности оказывается наполнена утопическим аффектом — ​в противоположность западному социологическому позитивизму, где норма — п ​ редмет вынужденного компромисса, поддерживаемый системой наград и наказаний. Это дисциплинарное устройство общества становится предметом страстной критики Ильенкова не только потому, что оно утилизирует личность (что, конечно, верно), но в каком-то смысле и потому, что утилизирует ее недостаточно. «Западная система» не втягивает 14. Там же. С. 42.

52

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

личность в тотальное безотносительное отношение. Она предполагает индивиду гетто «частной» точки зрения, соотносящейся с нормой, но не превращающей себя самое в монаду нормы. (Интересно сопоставить эту утопию свободного порождения нормы и противоположную ей утопию трансгрессии у Мишеля Фуко.) Ильенков критикует «западную» педагогику за приспособление наличного состояния человека к положению в мире, закрепляющему его ущербный, нетворческий статус: Посулы поощрений и угрозы наказаний (кнут и пряник) — ​вот те единственные способы «педагогического воздействия», с помощью которых буржуазная цивилизация стремится получить от своих работников соответствующее ее идеалам и стандартам поведение. В этом — в​ ся суть «педагогической психологии» [Берреса] Скиннера (последнее слово бихевиоризма в проблеме воспитания), широко применяемой ныне в школах и тюрьмах США . Фактически ни о каком воспитании личности человека здесь не может быть и речи. На самом деле тут решается лишь проблема перевоспитания, задача «модификации поведения», а через нее и психики, а еще точнее, калечения готовой личности, готовой психики, «неизвестно» откуда и как взявшейся, ибо на этот вопрос бихевиоризм с его грубо механистическим пониманием ответа дать не в состоянии и потому сваливает его решение на биологию15.

Если педагогическая психология берет личность готовой, абсолютная педагогика Ильенкова ее «приготовляет»: человек, состоящий из присвоенного универсального, самостоятельно порождает норму для конкретной ситуации. Если «буржуазная цивилизация» воспроизводит систему различий между людьми (гетто специализации), тотальная педагогика Ильенкова производит людей, парящих над различиями или, по цитате из Гегеля в письме Ильенкова к Александру Суворову, «способных вынести напряжение противоречия». Правильно настроенный аппарат интериоризированного идеального отключает от целого неблагополучный опыт: Я  всегда был склонен писать проблемно, о  том, что болит, а не воспевать «достижения». Конечно, в принципе Вы эту мою установку не могли осуждать. Но, не желая ни в чем радовать обывателя, Вы спрашивали: — А для кого ты это пишешь? Прочтет обыватель и скажет: вот как у них на самом деле! 15. Там же. С. 41–42.

В и к т о р и я  Ф а й б ы ш е н к о

53

— Но врать-то зачем? Надо же ставить и решать проблемы? — Я был знаком с Назымом Хикметом. Он отвечал на этот вопрос так: врать не надо, но надо знать, кто достоин правды. А Николай Островский? О нем говорят: это не литература, агитка! Ты ведь не хочешь писать для обывателей, которые так говорят?16

Островский вновь оказывается наилучшим примером порождения нормы: его героическое тело избавлено от рабства эмпирического случайного познания; непосредственно открываясь всеобщему, он принимает идеальное как непосредственную форму собственного бытия, поскольку «натуральный» способ действия для него невозможен. Героическое тело целиком переходит в педагогическую речь. Юрий Пущаев подробно анализирует важную неувязку в концепции Ильенкова: толкование загорского эксперимента покоится на  утверждении, что психика детей к  моменту его начала представляла собой абсолютный нуль. Здесь Ильенков исходил из фактически неверной посылки (о чем прекрасно знал): Четверо названных слепоглухих (равно как и О. И. Скороходова) были включены в этот эксперимент, имея достаточно развитую психику, словесную речь… Попытки первоначального формирования человеческой психики (элементарных навыков самообслуживания), которые имели место в Загорском детском доме слепоглухих детей и описаны Мещеряковым, — с​ лепоглухонемые Нина Х., Рита Л., Лина Г. — н ​ е были завершены развитием у них «высших этажей» интеллекта и личности17.

Мещеряков и Ильенков, конечно, не пытаются фальсифицировать исходные данные — ​факты не отрицаются, но объявляются теоретически и практически ничтожными. С их точки зрения, слепоглухота, наступившая в итоге болезни, как бы обнуляет уже сформированную психику. Согласимся с  Пущаевым: марксистское понимание сущности человека как «ансамбля общественных отношений» подкрепляет концепцию обнуления, но ведь и оно не должно было заслонить факт того, что почти (а не полностью!) потерявшие зрение и слух дети вовсе не впали в полную социальную изоляцию — ​не были извергнуты из человеческого мира, не оказались в ситуации Маугли. 16. Суворов А. В. Средоточие боли (диалог с Э. В. Ильенковым) // Эвальд Васильевич Ильенков в воспоминаниях. М.: РГГУ , 2004. С. 11–51. URL : http:// caute.ru/ilyenkov/biog/rem/03.html. 17. Пущаев Ю. В. История и теория загорского эксперимента: была ли фальсификация? // Вопросы философии. 2013. № 10. С. 124–135.

54

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Однако практически невероятный «нуль психики» является телеологическим прообразом «всесторонне развитой личности». Более того, исходный нуль, как считает Ильенков, и есть то, с чем имеет дело любой воспитатель, но эмпирическая стихия скрывает от него этот факт и потому не позволяет отделить вредные или бесполезные воздействия от благих. Этот нуль и есть подлинный источник человеческой свободы. Нуль есть та анорма, негативная универсальность, чистая вместимость, которой соответствует положительная универсальность будущего неотчужденного человека. Формулой личности оказывается нуль, умноженный на идеальность. Целое эксперимента заключается в том, что «частное» замещается конкретно-всеобщим, которое вырабатывает предварительно настроенный аппарат идеального. Еще и поэтому философски важна идея «нуля психики». Именно эта презумпция позволяет противопоставить воспитание-к-универсальной норме перевоспитанию-к-частной норме. Педагогический проект, исходящий из того, что человек уже чем-то является, неизбежно должен иметь дело с проблемой сил, определяющих взаимную связанность индивидов, в том числе с проблемой натурализованного насилия, вопрос о котором и ставит постоянно «западная» же критика этого проекта. Проект Ильенкова просто опускает реальность насилия, потому что опускает саму исходную реальность коммуникации, пронизанную отношениями привязанности и власти. И то и другое выведено за пределы «важнейшей проблемы воспитания». Первичные отношения с другим, имеющие решающее вочеловечивающее значение, — ​это «отношения по поводу вещей». Именно им отдана натурализованная таким образом работа «вынуждения быть человеком». (Попутно, кстати, развенчан язык как якобы привилегированная сфера человеческого взаимодействия.) Взаимоотношения людей не только целиком опосредованы системой вещей, но и в своей сути сводятся к преобразованию вещей. Воспитатель должен организовать ситуацию, в которой власть тождественна объективной необходимости: Хотите, чтобы человек стал личностью? Тогда поставьте его с самого начала — с​  детства — в​  такие взаимоотношения с другим человеком (со всеми другими людьми), внутри которых он не только мог бы, но и вынужден был стать личностью. Сумейте организовать весь строй его взаимоотношений с людьми так, чтобы он умел делать все то, что делают они, но только лучше18. 18. Ильенков Э. В. Что же такое личность? // Философия и культура. С. 414.

В и к т о р и я  Ф а й б ы ш е н к о

55

Эксперимент Соколянского — М ​ ещерякова имеет для Ильенкова двойное значение: с одной стороны, это демонстрация того, как «на самом деле» всегда и везде происходит становление человеком, с  другой — ​образцовая модель воспитания идеальным, раскрывающая телеологию всемирно-исторического движения. На его вершине — ч ​ еловек, полностью присвоивший машину принуждения к норме, заключивший в себе целое истории так, что все противоречия частных позиций оказались в нем сняты. Эта педагогическая утопия есть ключ к утопии исторической: она — ​центральный момент культурной революции, которая следует за революцией политической. Социализм для Ильенкова и есть условие культурной революции, в ходе которой частная собственность как «процесс присвоения индивидуумом предметов природы внутри и  посредством определенной общественной формы» (то есть через отчуждение) будет полностью ликвидирована. Ильенков подчеркивает: отчуждение есть не отчуждение от собственной природы — ​ее как таковой не существует, — ​но отчуждение от всякого другого человека, от человечества, с которым приходится делить процесс присвоения. Отчуждение отчуждает от всеобщего — ​отчуждает органическое тело от неорганического социального тела. Именно отчуждение оставляет человека наедине с его «собственным» телом, то есть с «морфофизиологической проекцией личности» (а в пределе — ​отнимет и само тело). Сама же личность в полном смысле существует только как присвоенная тотальность всех отношений тел по  поводу вещей, опосредованных вещами. Вещь вводит принцип культуры во взаимодействие людей, которое иначе соскользнуло бы к чисто биологическому содержанию. Таким образом, личность в узком смысле обособившейся субъективности есть только плоская проекция этой тотальности. Отчуждение — с​ амая суть частного присвоения. Но что такое частное? Ильенков вслед за Карлом Марксом подчеркивает, что частное есть не предмет, но процесс, определяющий все процессы. Даже в социалистическом обществе, где частная собственность на средства производства отменена, частное сохраняется в самой воспроизводимой диверсификации общества, в любом различии между его гражданами, в любой асимметрии занимаемых ими позиций, а фактически в том, что образует самую суть системы модерна: в  автономии институционализированных способностей, лежащей в основании культурного производства. Этому хаосу различий Ильенков противопоставляет метод мышления от целого: 56

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Здесь остро сталкиваются два полярных принципа. Один, на почве которого мыслил и Спиноза, и Гегель, и Маркс, и совсем недавно Эйнштейн, — э​ то идея Логики как метода теоретической РЕ -конструкции конкретного целого, которое — в​  качестве данной конкретности — и ​  является исходной доминантой. Она требует ясно очерченного ЦЕЛОГО , которое затем и подвергается дискурсивному, причинно-следственному АНАЛИЗУ . Другой, враждебный ему принцип — ​это принцип не  РЕ -конструкции, а принцип формального КОНСТРУИРОВАНИЯ картины мира путем последовательного формального СИНТЕЗА неизвестного целого из частей, синтеза наобум без ясного представления о том, какое же «целое» из всего этого получится. Это и есть принцип, господствующий в так называемой современной науке. И против него-то мы обязаны выступить так же последовательно и непримиримо, так же бескомпромиссно, как выступил против него в свое время Спиноза19.

Именно с высоты реконструированного целого Ильенков осуждает сталинизм и маоизм, воспроизводя по сути сталинскую схему: пороки социализма — ​это унаследованные пороки наследия (принципа присвоения через отчуждение, доселе господствовавшего на земле), они же пороки всей современной науки — «​ синтеза наобум». Ильенков выступает критиком «реального социализма» исходя из виртуальной реальности коммунизма и критиком «реального капитализма» — ​исходя из той же реальности. Но, поскольку социализм сам является радикальной критикой «наследия», он разделяется на критическую активную «коммунистическую часть» — ​сторону проекта — ​и на пассивную косную «унаследованную часть», которая нуждается в преодолении и путем «культурной революции» будет преодолена до конца. Такая критика оказывается абсолютно неуязвимой для эмпирических доводов: деспотическое (сталинское) государство есть логическое развитие системы, которая посредством все более всеохватного контроля компенсирует центробежные тенденции всеобщего отчуждения, и т. д. Социализм должен быть понят как чистая переходность, момент диалектического противоречия. Его частная реальность уже снята проектом, понимаемым как «конкретное целое» реальности. Проект выступает здесь как собирание тотальности, развернутой во времени. Соответственно, система социализма оказывается лишь его проекцией на материю част 19. Он же. К докладу о Спинозе («История диалектики») // Драма советской философии. Эвальд Васильевич Ильенков. Книга-диалог. М.: ИФРАН , 1997. С. 181.

В и к т о р и я  Ф а й б ы ш е н к о

57

нособственнического общества. Чтобы верно истолковать смысл проекции, нужно вернуть ее к ее тотальности. Истинно конкретной всегда окажется тотальность, в которую уже инкорпорирован проект. Проект есть высшая точка развития материи, оборачивание материи к себе самой, присвоение себя посредством мышления. Ильенков спорит с  польским философом Адамом Шаффом, признавшим отчуждение имманентным свойством всякой социальной организации. Шафф фактически пытается представить социализм «нормальным обществом модерна», разделяющим ключевые проблемы с  другими модерновыми обществами, частью «современного мира». Для Ильенкова социализм — ​часть этого мира, поскольку он продолжает вырабатывать различия, которые Шафф предлагает считать вечными: различие позиций между управляемым и управляющим, между художником и публикой и пр. Однако Ильенков противостоит «стабилизации» социализма ради грядущего тождества личного и всеобщего. Тут скрывается интересное противоречие: Шафф, «нормализуя» социализм и признавая существование в социалистическом обществе властной элиты, фактически предлагает модель «полицейского эвдемонизма», которую Эдуард Надточий описал в качестве предпосылки деятельности советских либеральных философов-шестидесятников20. Ильенков показывает элитизм этой позиции, ориентированной на рациональное управление государством через «просвещенный абсолютизм» бюрократии. Он защищает «демократию масс». Но эта демократия масс, видимо, восторжествует уже по ту сторону «культурной революции», когда массы овладеют всеобщим. А пока что хорошо бы ликвидировать сохранившуюся в Польше мелкую земельную собственность (хотя польские массы вряд ли бы это одобрили)21. Шафф оправдывает свободу творчества, «право на  новаторство», непонятное большинству современников. Ильенков возражает: «Эксперименты, понятные лишь самой элите» и смысл коих недоступен массам и  даже большинству современников, вовсе не  кажутся нам столбовой дорогой развития социалистической культуры. Ни в области искусства, ни в области экономи 20. Надточий Э. Тени забытых предков // LiveJournal. 27.09.2010. URL : http:// farma-sohn.livejournal.com/517464.html. 21. См.: Ильенков Э. В. О «сущности» человека и «гуманизме» в понимании Адама Шаффа // Философия и культура. С. 196.

58

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ки, ни в области политики. Слишком много мы испытали на своей шкуре храбрых экспериментов, понятных лишь для самой элиты, чтобы желать еще и новых, еще более храбрых22.

Ильенков совершает выдающийся диалектический кульбит: защита эстетического эксперимента оказывается приравнена к защите государственного насилия, и антисталинский намек в последней строке оборачивается дезавуированием искусства, непонятного массам. Более того, он настаивает на принципиальном единстве гуманистического социализма Шаффа и китайской лже«культурной революции». Для Ильенкова и  бюрократы, и  свободные художники являются членами элитных групп, присваивающими общественный продукт как предмет своей частной активности и ответственности. Автономное искусство толкуется как частное искусство. А частное — ​это то, что отнято у других, то, что существует как отрубленная часть коллективного тела. Ильенков постулирует абсолютную свободу коммунистического индивида. Но либерализация в социалистическом государстве означает свободу частного и свободу для частного и потому вызывает у него протест. Таким образом, защищая аинституциональное будущее, он оспаривает в настоящем права любой автономии — ​центральной институции модерного общества. «Социализм» в данном случае выступает псевдонимом того самого «расширенного неорганического тела» философа, конкретного целого, которому он принадлежит. Фрагменты опыта, записываемого на  теле, прорываются, например, в  пассаже про эксперименты, но  сразу капсулируются диалектикой, выносящей страдание вовне — ​в «снятый мир», место, в котором страдание имеет право быть артикулированным как «всегда-уже-прошедшее». Бессущностность «здесь и теперь» (так же как и «нулевая психика» загорских воспитанников) определяется именно тем, что «здесь и теперь» есть частичная проекция целого, а подлинное мышление возможно лишь в направлении от целого к детерминируемой им части. Именно постоянная реконструкция сознанием индивида этого целого оказывается главной проблемой воспитания и одновременно условием sine qua non коммунизма. Юрий Давыдов вспоминает, как был рассыпан набор книги Ильенкова:

22. Там же. С. 179–180.

В и к т о р и я  Ф а й б ы ш е н к о

59

Единственные слова, которые он тогда выдавил из себя: «Я должен думать так, чтобы я мог откровенно разговаривать с Федосеевым». Они меня ошарашили: откровенничать с цензором? Искать с ним общий язык? Это был уже совершенно не ильенковский образ мыслей. Потом я понял, что уже тогда Эвальд надломился. Не случайно его любимым автором после этого «откровенного разговора» стал Оруэлл, «главную книгу» которого он перевел «для себя» (по-моему, едва ли не всю), вложив в этот художественный перевод весь свой опыт общения с философскими «инстанциями»23.

Ильенков упоминает в текстах (так и не дошедших до печати) запретный для советского читателя текст Оруэлла. Но упоминает именно как доказательство того, что всякая честная критика социализма на самом деле является критикой капитализма: Поэтому, скажем, кошмары Олдоса Хаксли и Джорджа Оруэлла на самом-то деле — н ​ езависимо от иллюзий самих авторов этих антиутопий — ​рисуют вовсе не перспективу эволюции социалистического общества, а как раз грозную перспективу развития частнокапиталистической формы собственности24.

В случае Ильенкова двойное функционирование ценного объекта нельзя назвать уловкой эзопова языка. Текст Оруэлла спонтанно становится контейнером личного опыта, но то формальное разрешение, которое он дает этому опыту, неприемлемо, и тогда непреодоленный опыт помещается в «уже преодоленное место» исторической тотальности. Опыт не проработан и не вытеснен, а просто поглощен «протезом всеобщего», как Оруэлл — ​Николаем Островским. Это поглощение и есть одна из главных функций диалектического философствования. Разговор с Феликсом Михайловым демонстрирует во многом заместительную функцию «антипозитивизма», контейнирующего проблематику власти: Разве ты не видишь, что расчет Богданова на надсоциальную, надобщественную суть технократического управления обществом от имени науки — о ​ пасная антиутопия, но именно она у нас воплотилась в жизнь, прикрывая, как и положено, неограниченную власть того класса или слоя партбюрократии, который себя огосударствил в качестве тотального собственника и субъекта 23. Давыдов Ю. Н. Дух мировой тогда осел в эстетике // Труд и искусство: избр. соч. М.: Астрель, 2008. С. 10. 24. Ильенков Э. В. Маркс и западный мир // Философия и культура. С. 165.

60

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

власти! Его частным интересам подчинено все в нашей жизни и лишь в воображении объединено мифом власти народной25.

В частном разговоре Ильенков воспроизводит ту же систему замещающей аргументации, что и в тексте, предназначенном для печати. Только «пережитки прошлого» (безопасно контейнированные в образе маргинального Богданова) определены более откровенно: власть присвоила себе форму всеобщего, являясь на деле частной. Причина зла — ​именно в частном пользовании всеобщим достоянием. Творческий марксизм Ильенкова растворяет проблематику власти так же, как позитивистская утопия научного управления. Итак, Ильенков оспаривает натурализацию различий и  следующую из нее сегрегацию, но его всеобщее имеет пределом тоже своего рода натурализацию идеального. Ильенков изобличает надобщественное управление обществом. Но  его критика упирается в  онтологизацию самого проекта: на  место «конструирования мира» ставится ре-конструирование из постулируемой сверх-позиции целого, и проект превращается в  тавтологию конкретной тотальности, так же как она — ​в тавтологию проекта. Ильенков защищает человека от объективирующего насилия «позитивной науки», при этом его оптика сливает воедино дискурсы с различным «властным потенциалом», игнорируя границы их легитимности, саму их «частность», укорененную в универсальности более высокого порядка. Например, в остроумном памфлете «Почему мне это не нравится» в одной всеохватной метафоре «Черного ящика» разоблачаются и утопия кибернетического управления миром, и позитивистская философия науки, и абстрактное искусство, и структурная лингвистика, и стиховедение, и структурализм в целом, и даже доказательная медицина26. Во всех опытах точного знания, примененного к человеческому бытию, он видит разновидность отчуждающего насилия, следующего из антидиалектической абсолютизации частного в ущерб целому. Ильенков, утверждающий объективную, вещную реальность идеального, отрицает в «машине» реализацию собственной же мысли. Марксистская мысль Ильенкова парадоксально смыкается с одной из главных интуиций современной философии: разоблачением насилия, прячущегося в дискурсе истины или во всемогу 25. Михайлов Ф. Т. Он сам целая школа // Драма советской философии. С. 124. 26. Ильенков Э. В. Почему мне это не нравится? // Культура чувств: сб. статей / Сост. и общ. ред. В. Толстых. М.: Искусство, 1968. С. 21–44.

В и к т о р и я  Ф а й б ы ш е н к о

61

щем поставе техники. Ильенков справедливо обвиняет сциентифицирующую теорию в отрицании и пропускании противоречия, игнорировании его продуктивной силы. Но то насилие, что скрывается в самом непосредственном опыте философа, заблокировано и не может прорваться к состоянию открытого противоречия. Травма остается хорошо защищенной ее диалектическим снятием. В рамках мышления проектом критика и легитимация всегда вступают в двусмысленный союз. Библиография Айерман Р. Социальная теория и травма // Социологическое обозрение. 2013. Т. 12. № 1. С. 121–138. Давыдов Ю. Н. Дух мировой тогда осел в эстетике // Он же. Труд и искусство: избр. соч. М.: Астрель, 2008. Ильенков Э. В. Диалектика идеального // Он же. Философия и культура. М.: Политиздат, 1991. Ильенков Э. В. К докладу о Спинозе («История диалектики») // Драма советской философии. Эвальд Васильевич Ильенков. Книга-диалог. М.: ИФРАН , 1997. Ильенков Э. В. Маркс и западный мир // Он же. Философия и культура. М.: Политиздат, 1991. Ильенков Э. В. О «сущности» человека и «гуманизме» в понимании Адама Шаффа // Философия и культура. М.: Политиздат, 1991. Ильенков Э. В. Откуда берется ум // Он же. Философия и культура. М.: Политиздат, 1991. Ильенков Э. В. Почему мне это не нравится? // Культура чувств / Сост. и общ. ред. В. Толстых. М.: Искусство, 1968. С. 21–44. Ильенков Э. В. Что же такое личность? // Он же. Философия и культура. М.: Политиздат, 1991. Ильенков Э. В. Школа должна учить мыслить. М.; Воронеж: Модэк, 2002. Мамардшвили М. К. Лекции о Прусте. М.: Ad Marginem, 1995. Михайлов Ф. Т. Он сам целая школа // Драма советской философии. Эвальд Васильевич Ильенков. Книга-диалог. М.: ИФРАН , 1997. Надточий Э. Тени забытых предков // LiveJournal. 27.09.2010. URL : http://farmasohn.livejournal.com/517464.html. Немцев М. Философия в СССР как предмет и тема истории философии // Идеи и идеалы. 2010. № 4. Т. 2. С. 2–18. Плотников Н. Советская философия: институт и функция // Логос. 2001. № 4 (83). С. 106–114. Пущаев Ю. В. История и теория загорского эксперимента: была ли фальсификация? // Вопросы философии. 2013. № 10. С. 124–135. Рыклин М. К. Террорологики. Тарту: Эйдос, 1992. Суворов А. В. Средоточие боли (диалог с Э. В. Ильенковым) // Эвальд Васильевич Ильенков в воспоминаниях. М.: РГГУ , 2004. С. 11–51. URL : http:// caute.ru/ilyenkov/biog/rem/03.html. Филиппов А. Ф. Советская социология как полицейская наука // Новое литературное обозрение. 2013. № 123. С. 48–63.

62

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

THINGS WITHOUT WORDS, TOTALITY WITHOUT THE PRIVATE. THE SOVIET PHILOSOPHY OF EVALD ILYENKOV Viktoriya Faybyshenko. Senior researcher, [email protected]. Russian Research Institute for Cultural and Natural Heritage, 2 Kosmonavtov str., 129366 Moscow, Russia. Keywords: Evald Ilyenkov; Soviet philosophy; positivism; socialism; project; personality; the universal; the ideal; the private; the whole; alienation. What is the “Soviet trauma” in philosophy? We consider the case of Evald Ilyenkov, а Marxist who stood against positivism and physicalism in understanding the human mind. Ilyenkov discussed the political and socio-anthropological consequences of positivism, both for the West and the Soviet system. Ilyenkov’s social and methodological criticism is based on his pedagogical theory of personality and presupposes a utopia of the full personal appropriation of the universal. His pedagogy is a mix of materialistic psychology and transcendental philosophy. Ilyenkov’s pedagogical utopia is also a key to his political utopia. According to Ilyenkov, only a cultural revolution that moves beyond socialism will overcome alienation. He understood the alienation of human beings as an alienation from the total nature of mankind. Alienation is a product of private property in a broad sense. The principle of private property implies a positivist logic, which in its turn produces technocratism. Ilyenkov opposes the scientistic logic of adding up particular facts to the dialectic logic of proceeding from the whole. The rightly educated person reconstitutes the whole and transgresses the principle of particularity. The last principle is considered as the main feature and the main vice of modern society. Ilyenkov avoided the question whether any mode of power (and violence) is produced by this logic of the whole. To investigate this question, we invoke Ilyenkov’s works that previously have not been considered as having political meaning. Based on this extended corpus, we try to reconstruct Ilyenkov’s system of political philosophy. DOI : 10.22394/0869-5377-2017-5-45-62

References Aierman R. Sotsial’naia teoriia i travma [Social Theory and Trauma]. Sotsiologicheskoe obozrenie [The Russian Sociological Review], 2013, vol. 12, no. 1, pp. 121–138. Davydov Iu. N. Dukh mirovoi togda osel v estetike [World Spirit Settled Then in Esthetics]. Trud i iskusstvo: izbrannye sochineniia [Labour and Art: Selected Works], Moscow, Astrel’, 2008. Filippov A. F. Sovetskaia sotsiologiia kak politseiskaia nauka [Soviet Sociology as a Police Science]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2013, no. 123, pp. 48–63. Ilyenkov E. V. Chto zhe takoe lichnost’? [What is a Person?]. Filosofiia i kul’tura [Philosophy and Culture], Moscow, Politizdat, 1991. Ilyenkov E. V. Dialektika ideal’nogo [Dialectics of the Ideal]. Filosofiia i kul’tura [Philosophy and Culture], Moscow, Politizdat, 1991. Ilyenkov E. V. K dokladu o Spinoze (“Istoriia dialektiki”) [To the Paper on Spinoza (“History of Dialectics”)]. Drama sovetskoi filosofii. Eval’d Vasil’evich Il’enkov. Kniga-dialog [Drama of Soviet Philosophy. Evald Vassilievich Ilyenkov. A Book-Dialogue], Moscow, IFRAN , 1997.

В и к т о р и я  Ф а й б ы ш е н к о

63

Ilyenkov E. V. Marks i zapadnyi mir [Marx and the West World]. Filosofiia i kul’tura [Philosophy and Culture], Moscow, Politizdat, 1991. Ilyenkov E. V. O “sushchnosti” cheloveka i “gumanizme” v ponimanii Adama Shaffa [On the “Essence” of Man and “Humanism” in the Concept of Adam Schaff]. Filosofiia i kul’tura [Philosophy and Culture], Moscow, Politizdat, 1991. Ilyenkov E. V. Otkuda beretsia um [Where Would Intelligence Come From?]. Filosofiia i kul’tura [Philosophy and Culture], Moscow, Politizdat, 1991. Ilyenkov E. V. Pochemu mne eto ne nravitsia? [Why I Don’t Like It?]. Kul’tura chuvstv (ed. V. Tolstykh), Moscow, Iskusstvo, 1968, pp. 21–44. Ilyenkov E. V. Shkola dolzhna uchit’ myslit’ [Our Schools Must Teach How to Think], Moscow, Voronezh, Modek, 2002. Mamardshvili M. K. Lektsii o Pruste [Lectures on Proust], Moscow, Ad Marginem, 1995. Mikhailov F. T. On sam tselaia shkola [He Himself is an Entire School]. Drama sovetskoi filosofii. Eval’d Vasil’evich Il’enkov. Kniga-dialog [Drama of Soviet Philosophy. Evald Vassilievich Ilyenkov. A Book-Dialogue], Moscow, IFRAN , 1997. Nadtochy E. Teni zabytykh predkov [Shadows of Forgotten Forefathers]. LiveJournal, September 27, 2010. Available at: http://farma-sohn.livejournal.com/517464. html. Nemtsev M. Filosofiia v SSSR kak predmet i tema istorii filosofii [Philosophy in USSR as a Subject and Theme of History of Philosophy]. Idei i idealy [Ideas and Ideals], 2010, no. 4, vol. 2, pp. 2–18. Plotnikov N. Sovetskaia filosofiia: institut i funktsiia [Soviet Philosophy: Institute and Fuction]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2001, no. 4 (83), pp. 106–114. Pushchaev Iu. V. Istoriia i teoriia zagorskogo eksperimenta: byla li fal’sifikatsiia? [History and Theory of Zagorsk Experiment: Wasn’t There a Falsification?] Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 2013, no. 10, pp. 124–135. Ryklin M. K. Terrorologiki [Terrorologics], Tartu, Eidos, 1992. Suvorov A. V. Sredotochie boli (dialog s E. V. Il’enkovym) [Seat of Pain (Dialogue with Evald Ilyenkov)]. Eval’d Vasil’evich Il’enkov v vospominaniiakh [Memories of Evald Vassilievich Ilyenkov], Moscow, RSUH , 2004, pp. 11–51. Available at: http://caute.ru/ilyenkov/biog/rem/03.html.

64

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Апология сталинизма в постсоветских учебниках литературы Михаил Павловец

Доцент, заместитель руководителя, Школа филологии, факультет гуманитарных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: позднесоветский консерватизм; советская литература; Сталин; учебники литературы; школьный литературный канон. Статья посвящена апологии Иосифа Сталина и сталинизма в некоторых школьных учебниках литературы постсоветского времени. Их авторы в основном позитивно оценивают роль Сталина в качестве не только руководителя советского государства в целом, но и «модератора» литературного процесса в СССР . Оценки самим Сталиным отдельных произведений и творчества их авторов (как отчасти и отношение этих последних к «вождю народов») становятся важным фактором включения тех или иных имен и названий в «школьный литературный канон» или же, напротив, их дискредитации и выдавливания из этого канона. Авторы учебников старательно подбирают или реинтерпретируют факты, позволяющие подчеркнуть исключительное значение Сталина в развитии русской литературы ХХ века. Тем самым он приобретает статус важнейшей фигуры советского литературного процесса, а утверждаемый в годы его правления господствующий творче-

ский метод — ​социалистический реализм — ​с тановится естественным продолжением и воплощением гуманистических традиций классической русской литературы. В советских учебниках литературы осуществлялась попытка конструирования концепции истории русской литературы ХХ века на идеологических основаниях позднесоветского почвеннического консерватизма. Последний видел в сталинизме естественное продолжение дореволюционного политико-идеологического консерватизма. Таким образом, школьный предмет «литература» использовался в качестве инструмента идеологической индоктринации подрастающего поколения в национально-патриотическом духе. Практически не подвергавшаяся пересмотру, эта идеологическая линия проводилась в учебниках на протяжении и 1990-х, и 2000-х годов, а распространение учебников пользовалось преимущественной поддержкой со стороны государства.

65

П

Р О В ОД И М Ы Й ежегодно с 2004 года Тотальный диктант1 изначально был предметом активного обсуждения в  СМИ и блогосфере, но юбилейный, десятый диктант 6 апреля 2013 года обернулся настоящим скандалом. Бурная дискуссия развернулась вокруг замены в Ульяновской области по распоряжению губернатора Сергея Морозова текста Тотального диктанта. Предложенное оргкомитетом акции эссе об  интернете прозаика Дины Рубиной было заменено на очерк о местном живописце-соцреалисте Аркадии Пластове пера известного советского журналиста Василия Пескова (чьи тексты, кстати, всегда охотно использовались методистами в  качестве основы для диктантов и изложений). За спорами о праве региональных властей вмешиваться в  просветительскую акцию, организованную не государством, а общественностью, о том, может ли живущая в Иерусалиме Дина Рубина считаться русской писательницей и даже является ли она «матерщинницей», мало кто обратил внимание на сам текст, которым заменили подготовленное оргкомитетом эссе. Этот очерк, еще в 2007 году опубликованный в «Комсомольской правде», во многом примечателен. Но особо хотелось бы остановиться на следующем его фрагменте: Кажется, первой картиной, сделавшей имя Пластова сразу известным, был холст с названьем «Фашист пролетел». Грустный день осени 42-го года. Остатки стада коров на опушке и лежащий в траве пастушок, расстрелянный сверху. Щемящий сердце эпизод огромной войны. Картина была замечена. Внук художника Николай Николаевич Пластов мне рассказал: «Сталин из Тегерана распорядился послать самолет за этой картиной, чтобы поместить ее в зале, где проходила в 43-м году знаменитая встреча глав государств, воевавших против фашистов…»2

Кажущийся вполне нейтральным в  контексте биографического очерка, данный фрагмент тем не  менее под прикрытием объек 1. Подробнее об этом мероприятии можно узнать на сайте «Тотального диктанта», URL : http://totaldict.ru. 2. Песков В. Окно в природу: «Я всем обязан деревне» // Комсомольская правда. 06.12.2007. URL : http://www.kp.ru/daily/24014.3/86512.

66

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

тивного изложения исторических фактов «вбрасывает» в массовое сознание несколько очень значимых тезисов. 1. Советское искусство было мощным оружием в борьбе с нацизмом в годы Великой Отечественной войны. 2. Иосиф Сталин — ​мудрый правитель, понимавший значимость искусства в деле борьбы за спасение Отечества и мира от нацистской угрозы. 3. Сталин лично отслеживал и поддерживал все ценное и передовое, что создавалось деятелями советского искусства. Таким образом, сама история с  «тотальным диктантом» многомерна и противопоставление двух текстов двух авторов можно проводить по целому ряду оппозиций: — столичное/провинциальное; — чужое/свое, местное; — космополитическое/национальное; — инонациональное (еврейское)/русское; — современное/традиционное; — либеральное/консервативное.

Понятно, что в контексте истории с ульяновским диктантом позитивно маркированными оказываются вторые члены данных бинарных оппозиций, и имя Сталина возникает в тексте далеко не случайно: для автора очерка именно одобрение со стороны Сталина легитимирует творчество его земляка как общезначимое, общенациональное, в том числе имеющее не просто эстетическое, но и народное и государственное значение. Именно такая двойная оценка — ​снизу, со стороны «народных масс», и сверху, со стороны властных институций «народного государства»,  — ​до  сих пор может являться обязательным условием признания художника3; более того, приходится признать, что данный механизм действует до сих пор при формировании нового, вроде бы постсоветского канона авторов, обязательных для изучения в средней общеобразовательной школе. Так, одним из немногих изданий в постсоветский период, претендующих не  только на  объективную картину литературного процесса в  ХХ веке, но  и  на  целостную модель историческо 3. Вот характерная цитата из очерка, в которой нарочито смешиваются две референции художника: «Получил много наград, звание академика, стал подлинно народным художником, бывал за границей, не переставая и там учиться, но часто искренне говорил: „Я всем обязан деревне“» (Там же).

М и х а и л  П а в л о в е ц

67

го процесса, является учебник по русской литературе для 11-го класса под редакцией Виктора Журавлева, выходящий в издательстве «Просвещение»4. Он наследовал пособию «Русская литература ХХ века. Очерки. Портреты. Эссе», чей авторский коллектив возглавил один из ведущих представителей так называемой русской партии5 в советской послевоенной элите, Феликс Кузнецов, отнесенный критиком Владимиром Бондаренко к «красному лику» (то есть национально-коммунистическому крылу) русского патриотизма6. Пособие вышло в 1991 году также в «Просвещении», в 1994 году появилось 2-е, доработанное издание7. Сама фигура главного редактора пособия должна была, по-видимому, символизировать собой идею компромисса между двумя лагерями — ​«демократическим» и «патриотическим» (до середины 1970-х годов Кузнецов, по его признанию, лавировал между этими лагерями, пока не  примкнул к  последнему8), а  также отражать идею преемственности по отношению к советской литературе, крупным функционером которой он являлся. Пособие Кузнецова призвано было сменить учебник «Русская советская литература» под редакцией Валентина Ковалева9, созданный еще в 1976 году и с тех пор переиздававшийся, пока не потеряло актуальность само понятие «советская литература» применительно к значительной части литературного наследия ХХ века. При этом сам Кузнецов указывал: Для участия в сборнике «Русская литература ХХ века», составлявшемся как учебное пособие сотрудником издательства «Про 4. См.: Литература. 11 класс: учебник для общеобразовательных учреждений: В 2 ч. / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. М.: Просвещение, 2010; Русская литература ХХ века: учебник для 11 класса общеобразовательных учреждений: В 2 ч. / Под ред. В. П. Журавлева. М.: Просвещение; Московские учебники, 1997; Русская литература ХХ века. 11 класс: учебник для общеобразовательных учреждений: В 2 ч. / Под ред. В. П. Журавлева. 8-е изд. М.: Просвещение; Московские учебники, 2003. 5. Понятие «русская партия» применительно к националистически ориентированным кругам позднесоветского истеблишмента ввел Николай Митрохин в книге: Митрохин Н. Русская партия. Движение русских националистов в СССР , 1953–1985 годы. М.: Новое литературное обозрение, 2003. 6. Бондаренко В. Г. Пламенные реакционеры. Три лика русского патриотизма. М.: Алгоритм, 2003. 7. Русская литература ХХ века. Очерки. Портреты. Эссе: книга для учащихся 11 класса средней школы: В 2 ч. / Под ред. Ф. Ф. Кузнецова. 2-е изд., дораб. М.: Просвещение, 1994. 8. См.: Бондаренко В. Г. Указ. соч. С. 133. 9. Русская советская литература: учебник для 10-го класса средней школы / Под ред. проф. В. А. Ковалева. М.: Просвещение, 1976.

68

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

свещение» Е. П. Прониной, вероятно, сознательно (такой была установка издательства) были приглашены литературоведы и критики различной ориентации: с одной стороны, условно говоря, «государственники» — ​В. Чалмаев, Ал. Михайлов и другие, а с другой, «демократы» — ​Л. Аннинский, Г. Белая, И. Шайтанов и др.10

Правда, Галина Белая и Игорь Шайтанов — ​авторы всего двух небольших разделов в упомянутом издании (Лев Аннинский — о ​ дного, посвященного классику социалистического реализма Николаю Островскому), тогда как, скажем, Виктор Чалмаев — ​сразу восьми, большей частью весьма представительных, занимающих около 220 страниц, то есть более четверти объема двухтомного 760-страничного пособия. Причем именно в его изложении дана история литературного процесса 1920–1950-х годов, а также характеристика современного литературного процесса и творчества таких важных для патриотического лагеря фигур, как Михаил Шолохов, Леонид Леонов и Александр Солженицын. Критик и литературовед Виктор Чалмаев, как известно, одна из заметных фигур в национально-патриотическом движении, как и Александр Михайлов — а​ втор главы учебника, посвященной Владимиру Маяковскому, поэту, связывающему дореволюционную и советскую культуру. Среди авторов пособия к «русской партии» принадлежит и не упомянутый Кузнецовым Олег Михайлов, литературный критик и литературовед, ближайший сподвижник Чалмаева еще по колыбели позднесоветского почвеннического консерватизма — ж ​ урналу «Молодая гвардия», автор раздела о литературе русского зарубежья. Главы о  Владимире Маяковском, Михаиле Булгакове, Андрее Платонове не случайно не были отданы на откуп «чужакам». По свидетельству Николая Митрохина, именно вокруг этих авторов развернулась «борьба за писателей»: Русские националисты, с  одной стороны, создавали для себя свой особый пантеон как в политике, так и в литературе, а с другой стороны, стремились доказать, что те или иные литераторы недавнего прошлого (как правило, крупные) разделяли именно их, а не либерально-западнические взгляды (при всей условности подобных трактовок)11.

10. Кузнецов Ф. Неистовому ревнителю. Возражения М. Постолу («Советская Россия». 22.08.98) // Советская Россия. 06.10.1998. № 117. С. 4. 11. Митрохин Н. Указ. соч. С. 530.

М и х а и л  П а в л о в е ц

69

Если к патриотическому пантеону однозначно причислены такие писатели, как Сергей Есенин и  вся «есенинская купница» (Николай Клюев, Сергей Клычков, Петр Орешин), Михаил Шолохов, Алексей Толстой, Леонид Леонов, прозаики-«деревенщики» (Валентин Распутин, Василий Белов, Михаил Шукшин, с оговорками — ​Федор Абрамов и Виктор Астафьев), то за Маяковского, Платонова и Булгакова следовало еще побороться. Привлечение в авторский коллектив специалиста по литературе русского зарубежья Олега Михайлова расширило этот список за счет Ивана Бунина, Ивана Шмелева и Бориса Зайцева. Отдельная важная цель для «патриотов» — С ​ олженицын (главу о нем писал Чалмаев, еще в 1994 году выпустивший книгу о писателе12): с приобщением автора «Архипелага ГУЛАГа» к «национально-патриотическому» лагерю в нем, вместе с Шолоховым и Буниным, оказывалось уже три нобелевских лауреата против двух писателей-евреев (Бориса Пастернака и Иосифа Бродского) в лагере «демократов». Но парадоксальным образом первый критический залп по пособию Кузнецова был нанесен именно из  патриотического лагеря — в​  статье педагога из Краснодара Михаила Постола «Насморк. О зловещих исказителях русской культуры»13, появившейся 22 августа 1998 года в центральном печатном органе «народно-патриотических сил» — ​газете «Советская Россия», в рубрике «Слово учителя»14. Критика велась с крайне левых, ортодоксально-коммунистических позиций, причем другое учебное издание, которому также досталось от  автора статьи, — ​куда более «либеральный» учебник под редакцией Владимира Агеносова15 — ​оказался совершенно в тени кузнецовского пособия. Более того, основные замечания и обвинения получили статьи, написанные в нем… Чалмаевым! Это позволяет предположить, что полемика носила ярко выраженный «внутрипартийный» характер, возможно будучи замешана на лич 12. Чалмаев В. А. Александр Солженицын: жизнь и творчество. М.: Просвещение, 1994. 13. Название обыгрывало известное высказывание Максима Горького из его статьи «Разрушение личности» (1909): «Писатели наших дней услужливо следуют за мещанами в их суете и тоже мечутся из стороны в сторону, сменяя лозунги и идеи, как платки во время насморка» (Горький М. Разрушение личности // Максим Горький: Pro et contra. Личность и творчество Максима Горького в оценке русских мыслителей и исследователей, 1890–1910-е годы. СП б.: РХГИ , 1997. С. 78). 14. Постол М. Насморк. О зловещих исказителях русской культуры // Советская Россия. 22.08.1998. № 98. С. 3–4. 15. Русская литература ХХ века. 11 класс: учебник для общеобразовательных учебных заведений: В 2 ч. / Под ред. В. В. Агеносова. М.: Дрофа, 1996.

70

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ной антипатии: шла борьба между «красной» («ортодоксально-коммунистической») и «белой» («почвеннической») ветвями патриотического лагеря. При этом Михаил Постол, обвиняя авторов кузнецовского пособия в «троцкизме» и «авербаховщине», использовал весь набор приемов, выработанных «напостовской» школой рапповской критики: политические обвинения, навешивание ярлыков, передергивание цитат, имена собственные в форме нарицательных: Вряд ли будет преувеличением сказать, что они [авторы учебников] продолжают линию Авербахов. Бухарины и авербахи раздували культ Пастернака, чтобы ударить по Есенину и Маяковскому. Нынешние авербахи раздувают культ Солженицына и Бродского, чтобы ударить по Шолохову и Леонову16.

Вывод критика однозначен: Словом, сегодня детям России в школах предлагают фальсифицированную русскую литературу ХХ века, состряпанную по рецептам даллесов и по заказам соросов их единомышленниками, союзниками и помощниками в самой России17.

Знаменательно, что ответ последовал именно от  Феликса Кузнецова, выступившего на страницах той же газеты через полтора месяца18. Перечислив в подписи наиболее весомые свои регалии — ​«член-корреспондент РАН, директор Института мировой литературы им. А. М. Горького», он вернул оппоненту основные обвинения в «авербаховщине»: статья называлась «Неистовому ревнителю. Возражения М. Постолу»19. Кузнецов заявлял: ……позиция Постола во многих случаях, где приводятся и толкуются конкретные примеры из учебного пособия, — ​явно кастовая, узколобая, объективно наследующая традиции РАПП а и «неистовых ревнителей» 1920-х и последующих годов, какими бы словами ни поносил их Постол в своей статье. Та же зауженность, зашоренность взгляда на литературу и непринятие в ней патрио 16. Постол М. Указ. соч. С. 4. 17. Там же. 18. Кузнецов Ф. Указ. соч. 19. Такое название отсылало к книге Степана Шешукова «Неистовые ревнители», в которой была сделана попытка, насколько это было возможно в советское время, объективно разобраться с ролью РАПП в литературной борьбе 1920-х годов (Шешуков С. И. Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов. 2-е изд. М.: Художественная литература, 1984).

М и х а и л  П а в л о в е ц

71

тических тенденций, та же претензия на монопольную истину, та же воинствующая левацкая «ультра-революционность», те же недобросовестные методы полемики, смысл которой — ​не в дискуссии, споре, обсуждении, но — в политической и моральной дискредитации оппонента20.

При этом знаменательно, что главным образом редактор пособия защищал от обвинений именно Виктора Чалмаева, тогда как от некоторых разделов, написанных другими авторами, осторожно отстранялся, словно бы мягко солидаризируясь со своим оппонентом: Далеко не все в этом, десятилетней давности, сборнике мне как редактору нравится, он эклектичен и противоречив, с некоторыми его статьями и эссе я и тогда не был согласен, но не хотел выступать цензором и согласился быть его главным редактором, чтобы максимально поддержать в нем народно-патриотическое направление мысли, крайне важное для школы, достаточно широко представленное в сборнике21.

Рассказывая о том, как «учебное пособие» под его редакцией стало полноценным «учебником», Феликс Кузнецов свидетельствует: Но с течением времени сборник видоизменился, и из «учебного пособия», каким он был вначале, в  1997 году превратился в «учебник», но уже под редакцией В. Журавлева. А это значит, приобрел большую цельность за счет потеснения одних (ушли, скажем, очерки о Серафимовиче, Н. Островском) и расширения других (Бродский, Евтушенко, даже Пригов и пр.). Для такого «учебника» я как главный редактор уже не годился…22

Впрочем, если согласие возглавить авторский коллектив членкор РАН объясняет тактическими соображениями («максимально поддержать в нем народно-патриотическое направление мысли»), то и в последующем отказе от роли редактора издания тоже можно усмотреть тактику: с одной стороны, избавить авторский коллектив от присутствия в нем в своем лице столь одиозной фигуры, с другой — д​ ать единомышленникам из патриотического лагеря точную наводку для атаки. Не случайно же статья Кузнецова заканчивается обширной стихотворной цитатой, предваренной следующим пояснением: 20. Кузнецов Ф. Указ. соч. 21. Там же. 22. Там же.

72

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Я бы обязательно напечатал еще одно известное стихотворение А. Межирова — с​ пециально для главного редактора газеты «Советская Россия» (и не только для него): «Десантники»23.

Напомним первые строки этой вещи: Мы под Колпиным скопом стоим, Артиллерия бьет по своим. Это наша разведка, наверно, Ориентир указала неверно24.

Верный же ориентир — ​имена Бродского, Евтушенко и  Пригова, материалы о которых в учебник Журавлева на самом деле перекочевали в прежнем объеме из кузнецовского пособия вместе со  всем разделом, написанным Игорем Шайтановым (о  чем редактор не мог не знать)! Показательно и то, что Кузнецов ни слова не  произнес в  защиту конкурирующего издания — ​учебника под редакцией Агеносова, как бы молчаливо признавая справедливость критики в адрес последнего. Учебник же под редакцией Журавлева, специалиста по творчеству «новокрестьянских» поэтов, особо ценимых в патриотических кругах, и по совместительству в то время заведующего редакцией литературы в издательстве «Просвещение», действительно вышел в 1997 году и в основном сохранил авторский коллектив издания-предшественника, потеряв из авторов только критика Льва Аннинского и составителя заданий методиста Ольгу Зайцеву, зато приобретя в качестве автора главы, посвященной литературе Великой Отечественной войны, писателя-фронтовика Лазаря Лазарева. В новом издании перу Чалмаева принадлежало также около 200 страниц (основных обзорных глав и посвященных тем же персоналиям, что и в пособии под редакцией Кузнецова), что составляло более четверти 740-страничного издания. Данный учебник в Москве вскоре был издан под эгидой двух издательств  — ​«Просвещение» и  АО «Московские учебники». Вплоть до 2009 года на его передней обложке присутствовал логотип «Московский учебник». На задней же обложке вместо штрихкода указывалось: «Продаже не подлежит». Изначально получивший гриф «Рекомендовано» Министерства образования, учебник пережил только одно значимое обновление — ​в 1999 году, после 23. Там же. 24. Межиров А. П. Мы под Колпиным скопом стоим // Межиров А. П. Какая музыка была! М.: Эксмо, 2006. С. 29.

М и х а и л  П а в л о в е ц

73

чего в текстовом отношении мало изменился, поменяв шрифты и сменив название на «Литература. 11 класс». Однако ряд глав этого учебника, написанных «чужаками», вступает в  противоречие с  «национально-патриотической» моделью, которую он призван был, по замыслу Феликса Кузнецова, продвигать в школьном образовании. Так, в главе Лазаря Лазарева о «военной» литературе ни слова не сказано о заслугах (полководческих, организаторских) Сталина в деле победы над врагом! В  обзорных главах Чалмаев проводил активную идеологическую корректировку тех образов писателей, монографические разделы о которых в учебнике были написаны не «государственниками», но, вероятно, это казалось ему недостаточным. Поэтому в более чистом виде данная модель была представлена в авторском учебнике самого Виктора Чалмаева, вышедшем в 2002 году в издательстве «Русское слово»25. Методический аппарат к пособию подготовил авторитетный методист — ​доктор филологических наук Сергей Зинин. Сам же Чалмаев частично перенес в издание переработанные главы из учебника Журавлева, остальные же дописал, избавившись от упомянутых концептуальных разногласий внутри издания. Данное пособие, помимо министерского грифа «Рекомендовано», вскоре получило еще и гриф «Московский учебник», что, как и  в  случае с  журавлевским учебником, означало бесплатное распространение по школам Москвы за счет столичного бюджета. В обоих учебниках — и ​  собственном чалмаевском, и под редакцией Журавлева — ​непропорционально большое место отведено так называемому почвенному направлению в русской литературе ХХ века, что обусловлено «национально-патриотической» тенденцией этих изданий, проводящих линию преемственности от древнерусской книжности и крестьянского фольклора, славянофилов и Достоевского через крестьянских и «новокрестьянских поэтов», через поэтов 1930-х годов Павла Васильева и Бориса Корнилова, прозаиков Михаила Шолохова, Леонида Леонова к прозе писателей-«деревенщиков» и авторов «тихой лирики». Для авторов данных учебников (можем сразу уточнить — ​для Чалмаева и его ближайших единомышленников) именно эта линия является важнейшей и наиболее ценной в отечественной литературе, ибо несет в себе идеи целостности, единства, гармонии человека с самим собой, социумом, окружающим его миром и государством. 25. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Русская литература ХХ века: учебник для 11 класса: В 2 кн. М.: Русское слово, 2002.

74

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Так, идея не просто национальной исключительности, но отчасти и национального превосходства декларируется в программном «Вступлении» к учебнику Чалмаева. Размышляя о том, что позволяет говорить о русской литературе как о «сложной целостности», автор утверждает: Основа этой системности и подвижнического пути русской литературы в мировой культуре — «​ русская точка зрения», особая нравственная позиция лучших художников. Нравственная позиция, «русская точка зрения», сказалась в том, что никакой другой литературе в мире (тем более — ​массовому искусству) не был так дорог человек — ​и не как условное, смутное пятно, бесформенный знак, абстракция, а как яркая личность со всем богатством ее духовной, психологической жизни. Она не сводила человека к комплексу темных зловещих инстинктов разрушения, к образу откровенного приобретателя26.

Модель исторического (и  историко-литературного) процесса ХХ   века, раскрываемая в  обоих учебниках, хорошо известна по  трудам «идеологов» национально-патриотического лагеря и  базируется на  ряде мифов, которые укоренились среди его адептов и активно пропагандируются как в периодике, так и  в  претендующих на  серьезную историческую аналитику монографических изданиях. Далеко не  все они актуализированы в обоих учебниках напрямую, но ключевыми оказались два: почвеннический миф о «деревенской Атлантиде», хранительнице непреходящих национальных духовно-нравственных и религиозных ценностей, и миф о Сталине, мудром правителе, восстановившем и приумножившем мощь Российской империи в новом облике — ​облике СССР. Сложнейшая проблема, которую решал Чалмаев в написанных им главах, — ​как примирить образ Сталина-реформатора, превратившего отсталую аграрную страну в ядерную державу, с той ценой, которую заплатило русское крестьянство за модернизацию. Автор вынужден был признать, что в результате этой модернизации патриархальная русская деревня была практически уничтожена, села обезлюдели, исчезла многовековая земледельческая культура с ее фольклором и особой крестьянской духовностью. Поэтому ему приходится диалектически сочетать в учебнике «плач» по «деревенской Атлантиде» с восхвалением сталинских преобра 26. Они же. Литература. 11 класс: учебник для общеобразовательных учреждений: В 2 ч. 9-е изд. М.: Русское слово, 2010. Ч. 1. С. 5.

М и х а и л  П а в л о в е ц

75

зований, искать «объективные» обоснования многомиллионным жертвам или же попросту замалчивать их истинные масштабы. В  интерпретации Чалмаева Сталин вынужден действовать в условиях исторического «цейтнота»: получив в наследство разрушенную большевистскими экспериментами страну, он железной рукой повел ее путем модернизации, в то же время возрождая исконные отечественные традиции. Это потребовало от «вождя народов» универсализма сродни тому, что воспел в Петре Великом Пушкин: его компетентность распространяется на все сферы — ​от государственного строительства и военного дела до  образования и  культуры. Так, Иосиф Сталин в  главах, написанных Чалмаевым, — о ​ дна из ключевых фигур не только исторического, но и литературного процесса, причем фигура большей частью позитивная. Сталин первым называет Шолохова «знаменитым писателем нашего времени»27, заступается за него во время гонений28 и поддерживает авторскую концепцию «Тихого Дона», когда «неистовые ревнители» требовали Григория «сделать красным»29. Целый абзац в  главе о  Михаиле Шолохове посвящен комиссару Малкину, участнику подавления Вешенского восстания; причем отдельно сообщается, как он, «ставший в 30-е годы крупным „чистильщиком“ в  ОГПУ», «высказал кровную обиду на Шолохова и его роман» самому Сталину, но «Сталин с досадой отмахнулся»30. Сталин одним своим звонком решает судьбу Михаила Булгакова. «Преуменьшать значение этого вмешательства Сталина, — ​в  это же время спасавшего и  „Тихий Дон“ М. А. Шолохова, а позднее и жизнь его, — ​не следует», — ​предупреждает Чалмаев31; «внутренняя боль людей долга и чести, даже державность их чувств», как предполагает автор, привлекли Сталина в пьесе «Дни Турбиных» и в поздней лирике Анны Ахматовой32. Именно Сталин понимает относительно РАПП, что «верхушка организации, как и ее лидер Л. Авербах, „стала проклятьем для литературы“ (И. В. Сталин)»33, — и ​  потому упраздняет эту организацию. Сталину же приписывается и единоличное авторство термина «социалистический реализм», в доказательство чего приводится обшир 27. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 196. 28. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 2. С. 60–61. 29. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 211. 30. Там же. С. 200. 31. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 2. С. 108. 32. Там же. С. 117. 33. Там же. С. 366.

76

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ный фрагмент с раздумьями Сталина из воспоминаний председателя оргкомитета Первого съезда писателей Ивана Гронского34. Один из постоянных приемов Чалмаева — ​цитаты из художественных произведений, литературно-критических отзывов или высказываний авторитетных литературных деятелей, в  которых имя Сталина звучит если не в позитивном, то хотя бы в нейтральном контексте. Для этого приводятся слова из вступительной речи Горького на  открытии съезда писателей («Мы выступаем в стране… где неутомимо работает железная воля Иосифа Сталина…»35). Отмечается, что статья «Родина» Алексея Толстого прозвучала «в унисон с речью И. В. Сталина на параде на Красной площади»36. Цитируется характеристика Валеги — ​героя повести Виктора Некрасова «В окопах Сталинграда»: тот «за родину… за Сталина, которого он никогда не видел… — ​будет драться до последнего патрона»37. Подчеркивается, что в романе Василия Гроссмана «Жизнь и судьба» слова веры в Сталина звучат именно «из уст еврейского мальчика, сказавшего родителям: „Сталин отомстит за все“, он и здесь „устроит фашистам Сталинград!“»38. Указывается, что трилогия Абрамова «Братья и сестры» начинается «с весьма уважительного отношения к И. В. Сталину» (зато, по словам автора главы, «во 2-м и 3-м романах Ф. А. Абрамов разделяет модное тогда поверхностно-уничижительное отношение к  И. В. Сталину и  к  коллективизму»39). Для апологии Сталина призывается и Пастернак, который, по словам Чалмаева, осудил Мандельштама за чтение им стихотворения «Мы живем, под собою не чуя страны…», названного в учебнике «эпиграммой»: «Это не литературный факт, а акт самоубийства, которого я не одобряю и к которому я не хочу быть причастен»40. «Тридцатые годы как продолжение и одновременно противоположность двадцатых годов» — ​так называется один из  разделов учебника Журавлева, также написанный Чалмаевым. Однако упоминание «преемственности» двух эпох нужно ему, скорее, для того, чтобы некоторые негативные явления данного десятилетия (скажем, перегибы в проведении коллективизации или в политических репрессиях) списать на наследство предшествующего 34. См.: Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 20–21. 35. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 2. С. 25. 36. Они же. Русская литература ХХ века… Кн. 2. С. 35. 37. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 382. 38. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 2. С. 208. 39. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 410–411. 40. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 2. С. 32.

М и х а и л  П а в л о в е ц

77

периода, его «пережитки» (по аналогии с концептом «пережитки царского времени» в советской пропаганде). В целом же о сталинской эпохе говорится как о времени постепенного поворота государства в сторону разумной национальной политики, отказа от  троцкистской идеи «мировой революции» и от интернационализма, о времени возвращения национальных символов и духовных ценностей. Данное изменение ……проявилось нагляднейшим образом в духовно-нравственном климате 30-х годов, в  возвращении страны к  национальным устоям, в новом понимании смысла государства, ранее обязанного «отмирать», семьи, призванной ранее смениться «общежитьем», наконец, исторического прошлого41.

А также в ……решении И. В. Сталина о восстановлении русской православной церкви и в возрождении традиции салютов в честь побед (замена колокольного звона)42.

Причем эти процессы в целом оказались благотворны для русской национальной культуры. Так, ……наметившийся в 30-е гг. поворот к государственным и духовным ценностям, идущим из прошлого (наряду с усилением сталинских репрессий), все-таки позволил Булгакову, не изменяя себе, работать в новых жанрах и формах43.

Неудивительно, что ключевым событием в  исторической концепции обоих учебников является Великая Отечественная война. Она постфактум служит оправданием методов сталинской модернизации: в учебниках настойчиво проводится мысль, что в противном случае страна не  была бы в  кратчайшие сроки мобилизована и не смогла бы выстоять в этой войне. Задаваясь вопросом «Оправдывают ли последующие десятилетия все, что успели совершить 30-е гг.?», Виктор Чалмаев дает категорический ответ: Естественно, первое слово в оценке их — оправдание или осуждение — ​Великой Отечественной войны, Победы. Вероятно, и 50-е гг., и наши дни могут с благодарностью обратить свой взгляд в сторону 30-х гг., их свершений. Но негасимый свет 41. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 6. 42. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 2. С. 207. 43. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 64.

78

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Победы позволяет отчетливо рассмотреть, как много сделали люди 30-х гг., сделали сразу же после выхода измученной, обескровленной страны из гражданской войны, разрухи, в исторически короткое предвоенное десятилетие. В 1941 году, когда страна Советов не была сокрушена бронированными ордами фашизма, подтвердилось величие и благородство того героического пафоса, которым жили подвижники (и писатели) 30-х гг.44

Здесь показательны два момента: то, что применительно к людям 1930-х годов употребляется заимствованное из религиозного словаря понятие «подвижники», и то, что к ряду подвижников причислены и писатели. Тем самым, во-первых, крестьяне из жертв режима переводятся в разряд людей, пожертвовавших собой ради спасения государства (при этом вопрос о добровольности таковой жертвы обходится). В  пространном историческом отступлении Чалмаев подробно рассказывает, как крестьянство сперва проявило мелкособственнические наклонности, отказавшись сдавать хлеб по государственным ценам (вопрос о том, был ли у мужика-единоличника выбор, в этом случае также не поднимается), но впоследствии искупило этот грех, послужив чуть ли не единственным источником ресурсов для индустриализации (любопытно, что такое отступление потребовалось именно в учебнике литературы, а не истории). Во-вторых, точно так же пожертвовать своими личными интересами, творческой индивидуальностью во имя спасения страны перед лицом неотвратимой войны должны были и советские писатели: их «подвижничеством» стало… принятие метода социалистического реализма: Социалистический реализм  — ​это точное отражение эпохи 30-х гг. как эпохи предвоенной, требовавшей предельной монолитности, отсутствия раздоров и даже споров, эпохе аскетичной, в известном плане упрощенной, но крайне целостной, враждебной индивидуализму, аморальности, антипатриотизму45.

Писателям «с национальными корнями» это сделать было тем проще, что ……при выработке определения метода явно учитывалось и то обстоятельство, что надо было — ​это уже дух 30-х гг., дух возвращения к отечественной классике, к России-родине! — ​отбросить 44. Там же. С. 5–6. 45. Там же. С. 21.

М и х а и л  П а в л о в е ц

79

эстетические директивы Л. Д. Троцкого, «демона революции», в 20-е годы предписавшего разрыв с прошлым, отрицание любой преемственности46.

Соцреализм в  таком случае представлялся как прямое продолжение лучших традиций отечественной классики, отклонением от  которых являлись модернистские эксперименты первой трети ХХ века: В сознание писателей уже до съезда вносилась — ​порой деспотично — м ​ ысль о величайшей ответственности творческих свершений, их слова для народа в суровое, фактически предвоенное десятилетие, когда порохом запахло от всех границ, о недопустимости бесплодных формалистических экспериментов, трюкачества, натуралистического бытописательства. И тем более проповеди бессилия человека, аморализма и т. п.47

Важнейшей задачей для авторов учебника было показать, что неизбежность и оправданность такого рода жертвы, мудрость Сталина были признаны даже его авторитетными противниками, пусть эти слова одобрения и восхищения и вкладываются ими в уста персонажей: Даже Александр Солженицын в  одном из  последних рассказов — ​«На изломах» (1997) — ​в раздумьях главного героя «железного» директора оборонного завода Дмитрия Емцова, не упуская и своей давней темы репрессий, говорит об эпохе 30-х гг. как о «мощном электромагнитном поле», как об эпохе разбега, величайшей исторической скорости: «Надо было еще годам и годам пройти, чтобы осознать, как от него (Сталина. — ​В. Ч.) получила вся страна Разгон в будущее. Отойдет вот это ощущение как бы продолженной войны — а​  Разгон останется, и только им мы совершим невозможное…»48

Подходящие слова находятся и у Пастернака — в​  его речи на Первом съезде советских писателей, в которой он призывал коллег «не отрываться от масс» и говорил об «огромном тепле, которым окружают нас народ и государство»49. Те же, кто так и не смирил-

46. Там же. С. 20. 47. Там же. С. 19. 48. Там же. С. 4. 49. Там же. С. 19.

80

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ся с этими жертвами, могут быть и дискредитированы. Например, подоплека ненависти Юрия Трифонова к Сталину такова: ……прозаик — ​сын репрессированного революционера, явно «своего человека» (до ареста) в привилегированном «доме на набережной», где жили семьи членов ЦК , наркомов 30-х гг. Эта гвардия партии, как и Н. М. Бухарин, одобрявшая «хороший террор» 1918–1921 гг., затем проиграла борьбу со сталинизмом, с его «плохим», то есть ее лично коснувшимся террором в 30-е гг.50

Трудно не заметить, что в контексте данного высказывания понятие «сталинизм» приобретает явно нейтральную, если не  позитивную, смысловую окраску. Победа в Великой Отечественной войне является важнейшим началом и для послевоенного государственного устройства России, что не удивительно. По замечанию Льва Гудкова, ……воспоминания о войне нужны в первую очередь для легитимации централизованного и репрессивного социального порядка, они встраиваются в общий порядок посттоталитарной традиционализации культуры в обществе, не справившемся с вызовами вестернизации и модернизации51.

В учебниках подчеркивается, что даже после победы СССР остался во враждебном окружении, что и определило собою лицо литературы послевоенного десятилетия: Литература в послевоенное, но оттого не менее суровое время (ведь началась холодная война с бывшими союзниками, явно устрашавшими СССР ядерной бомбой) считалась мобилизованной, встроенной во все дела страны. В умонастроениях советских людей в те годы присутствовало, помимо великой гордости Победой, достигнутой вместе с союзниками, и известная горечь: вновь зазвучали угрозы в наш адрес, образовалась сеть военных баз вокруг разоренного войной СССР 52.

Причина осложнений международной обстановки при этом никак не объясняется: агрессивность западных стран против СССР подается как имманентная для данного лагеря. 50. Там же. С. 421–422. 51. Гудков Л. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа / Ред.-сост. М. Габович. М.: Новое литературное обозрение, 2005. С. 103. 52. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 255–257.

М и х а и л  П а в л о в е ц

81

Зато утверждается, что враждебность окружения послужила причиной, по которой «литературный процесс в этих условиях стал управляемым, руководимым». Причем одной из вех данного процесса названо ……партийное постановление «О журналах „Звезда“ и „Ленинград“» 14 августа 1946 года, после которого ленинградцы А. А. Ахматова и М. М. Зощенко, обвиненные в «духе низкопоклонства перед современной буржуазной культурой Запада», были исключены из Союза писателей53.

В данном тексте обращает на себя внимание его безоценочность, особенно заметная на фоне прочих высказываний автора и намекающая на небезосновательность обвинений, которые были выдвинуты против этих авторов. Впрочем, в другом месте Чалмаев напрямую заявляет, что ……в действительности причиной критики было молчание, бездейственность Зощенко в годы войны, резко, в невыгодном свете, выделившая его среди всех литераторов54.

В  доказательство он сочувственно цитирует… убийственную оценку Михаила Зощенко Иосифом Сталиным с  его пожеланием писателю: «Ему надо перестроиться, а не перестроится, пусть убирается к чертям!» Такого рода работы с историческими фактами немало в обоих учебниках. Авторы, видимо, считают, что их издания и для учителя, и для его подопечных станут основным источником информации по истории страны и истории литературы в  ХХ веке, и потому не  чураются прямой тенденциозности. Кстати, убежденность в том, что главная задача учебников — о ​ твечать на вопросы, а не ставить их правильно, вообще отличает авторов «консервативной» линии отечественных учебников, что проявляется даже на уровне учебных вопросов и заданий к тексту, в которых имплицитно закладывается «правильный ответ»: «Почему нельзя считать 30-е гг. бесплодным „черным туннелем“ в  советской истории?»55 или «Почему надо вспоминать о народном подвиге 1941– 1945 годов, хранить вечный огонь битвы „не  ради славы, ради жизни на земле“?»56. 53. Там же. С. 257. 54. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература… Ч. 1. С. 379. 55. Литература… / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. Ч. 2. С. 22. 56. Там же. С. 227.

82

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Но чем объяснить такое настойчивое стремление авторов ввести имя Сталина в учебник даже не истории — ​но отечественной литературы? Наша гипотеза состоит в следующем. Переосмысление советской литературы в  контексте постсоветской культурной ситуации привело к тому, что большинство писательских фигур утратили присвоенный им в советское время статус «первых» (прежде всего Горький и Маяковский). При этом чем значительнее оказывалась фигура писателя, тем труднее она вписывалась в новую писательскую иерархию, выработанную в недрах консервативного направления гуманитарной мысли в попытке сформировать собственный «национальный канон» русской литературной классики: вспомнить те же антихристианские декларации Маяковского или антикрестьянские выпады Горького — ​классиков советской литературы, чьи барельефы украшали фронтоны советских школьных пятиэтажек наряду с профилями Пушкина и Льва Толстого. Поэтому основным «канонизирующим фактором», помимо «народного признания», в отдельных учебниках по литературе для 11-го класса, чьи авторы занимают консервативно-охранительные позиции, становится государственная оценка творчества того или иного автора. Причем в значительной степени эта безличная «государственная оценка» синекдохически подменяется личной позицией Сталина, который выступает консолидирующей фигурой для всего литературного процесса ХХ века! С одной стороны, именно ручное модерирование им отечественной литературы, как утверждается, позволило ей вновь обрести чаемую цельность и национальную значимость, с другой — и ​ менно отношением Сталина к писателям (и, что не менее важно, писателей — ​к Сталину!) проверялась ценность для национальной культуры того или иного автора. Настойчивое возникновение в учебниках литературы имени Сталина, подчас в самых неожиданных и всегда если не в положительных, то как минимум нейтральных контекстах, безусловно, является попыткой «нормализации» травматического опыта советской истории ее адептами, не отрицающими ее травматического характера, но осмысляющими эти травмы в категориях «искупительной жертвы» и «спасительного подвига». Более того, по замечанию историка Николая Копосова, Сталин «остался символом той общности, с которой идентифицирует себя большинство россиян»57, и потому именно фигура «вождя народов» понадобилась авторам учебников, претендующим на создание целостной и не 57. Копосов Н. Память строгого режима. История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011. С. 128.

М и х а и л  П а в л о в е ц

83

противоречивой в своих основах концепции литературного процесса ХХ века, для легитимации этой концепции и наделения ее общезначимыми смыслами. Библиография Бондаренко В. Г. Пламенные реакционеры. Три лика русского патриотизма. М.: Алгоритм, 2003. Горький М. Разрушение личности // Максим Горький: Pro et contra. Личность и творчество Максима Горького в оценке русских мыслителей и исследователей, 1890–1910-е годы. СП б.: РХГИ , 1997. Гудков Л. «Память» о войне и массовая идентичность россиян // Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа / Ред.-сост. М. Габович. М.: Новое литературное обозрение, 2005. Копосов Н. Память строгого режима. История и политика в России. М.: Новое литературное обозрение, 2011. Кузнецов Ф. Неистовому ревнителю. Возражения М. Постолу («Советская Россия». 22.08.98) // Советская Россия. 06.10.1998. № 117. Литература. 11 класс: учебник для общеобразовательных учреждений: В 2 ч. / Под ред. В. П. Журавлева. 15-е изд. М.: Просвещение, 2010. Межиров А. П. Мы под Колпиным скопом стоим // Он же. Какая музыка была! М.: Эксмо, 2006. Митрохин Н. Русская партия. Движение русских националистов в  СССР , 1953– 1985 годы. М.: Новое литературное обозрение, 2003. Песков В. Окно в природу: «Я всем обязан деревне» // Комсомольская правда. 06.12.2007. URL : http://kp.ru/daily/24014.3/86512. Постол М. Насморк. О зловещих исказителях русской культуры // Советская Россия. 22.08.1998. № 98. С. 3–4. Русская литература ХХ века: учебник для 11 класса общеобразовательных учреждений: В 2 ч. / Под ред. В. П. Журавлева. М.: Просвещение; Московские учебники, 1997. Русская литература ХХ века. 11 класс: учебник для общеобразовательных учреждений: В 2 ч. / Под ред. В. П. Журавлева. 8-е изд. М.: Просвещение; Московские учебники, 2003. Русская литература ХХ века. 11 класс: учебник для общеобразовательных учебных заведений: В 2 ч. / Под ред. В. В. Агеносова. М.: Дрофа, 1996. Русская литература ХХ века. Очерки. Портреты. Эссе: книга для учащихся 11 класса средней школы: В 2 ч. / Под ред. Ф. Ф. Кузнецова. 2-е изд., дораб. М.: Просвещение, 1994. Русская советская литература: учебник для 10-го класса средней школы / Под ред. проф. В. А. Ковалева. М.: Просвещение, 1976. Чалмаев В. А. Александр Солженицын: жизнь и творчество. М.: Просвещение, 1994. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Литература. 11 класс: учебник для общеобразовательных учреждений: В 2 ч. Ч. 1. 9-е изд. М.: Русское слово, 2010. Чалмаев В. А., Зинин С. А. Русская литература ХХ века: учебник для 11 класса: В 2 кн. М.: Русское слово, 2002. Шешуков С. И. Неистовые ревнители. Из истории литературной борьбы 20-х годов. 2-е изд. М.: Художественная литература, 1984.

84

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

APOLOGY OF STALINISM IN POST-SOVIET LITERATURE TEXTBOOKS Mikhail Pavlovets. Associate Professor, Deputy Head, School of Philology, Faculty of Humanities, [email protected]. National Research University Higher School of Economics (HSE ). Address: 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia. Keywords: late Soviet conservatism; Soviet literature; Stalin; literature textbooks; scholastic literature canon. The article is devoted to the apology of Joseph Stalin and Stalinism in a number of post-Soviet literature textbooks. Their authors had a generally positive assessment of Stalin’s role, not only as the head of the Soviet state, but also as the “moderator” of the literary process in the Soviet Union. Stalin’s personal evaluation of concrete writers and their literary efforts — ​as well as, to some degree, the attitudes of these authors towards this Father of Nations — ​became an important factor in their inclusion into the classroom canon of textbooks or, on the contrary, discredited and excluded them from it. The authors of these books carefully selected and reinterpreted the facts to emphasize Stalin’s exceptional importance for the development of 20th century Russian literature. Thus, Stalin appeared as the most important figure of the literary process of the Soviet period, and the single method of Soviet literature which was being approved during his reign — ​“socialist realism” — ​as a natural extension and embodiment of humanistic traditions of Russian literary classics. In Soviet school textbooks, there is an attempt to create a concept of the history of the 20th century Russian literature on the ideological basis of the late Soviet “soilbound” conservatism, and to conceptualize Stalinism as the natural continuation of pre-revolutionary political-ideological conservatism. Thus, the school subject “literature” is used as an ideological tool to indoctrinate the younger generation with a “national-patriotic” spirit. Moreover, this ideological line persisted in textbooks throughout the 1990s and 2000s with almost no adjustment, while their distribution was preferentially maintained by government agencies. DOI : 10.22394/0869-5377-2017-5-65-84

References Bondarenko V. G. Plamennye reaktsionery. Tri lika russkogo patriotizma [Inflamed Revolutionaries. Three Faces of Russian Patriotism], Moscow, Algoritm, 2003. Chalmaev V. A. Aleksandr Solzhenitsyn: zhizn’ i tvorchestvo [Aleksandr Solzhenitsyn: Life and Works], Moscow, Prosveshchenie, 1994. Chalmaev V. A., Zinin S. A. Literatura. 11 klass: uchebnik dlia obshcheobrazovatel’nykh uchrezhdenii: V 2 ch. Ch. 1 [Literature. 11th grade: Textbook for General Education Institutions: In 2 parts. Part 1], 9th ed., Moscow, Russkoe slovo, 2010. Chalmaev V. A., Zinin S. A. Russkaia literatura XX veka: uchebnik dlia 11 klassa: V 2 kn. [Russian Literature in XX century: Textbook for 11th grade: In 2 books], Moscow, Russkoe slovo, 2002. Gorky M. Razrushenie lichnosti [Destruction of the Person]. Maksim Gor’kii: Pro et contra. Lichnost’ i tvorchestvo Maksima Gor’kogo v otsenke russkikh myslitelei i issledovatelei, 1890–1910-e gody [Maxim Gorky: Pro et contra. Person and Works of Maxim Gorky in the Perception of Russian Thinkers and Researchers, 1890–1910], Saint Petersburg, RK hGI , 1997.

М и х а и л  П а в л о в е ц

85

Gudkov L. “Pamiat’” o voine i massovaia identichnost’ rossiian [“Memory” of War and Mass Identity of Russian People]. Pamiat’ o voine 60 let spustia: Rossiia, Germaniia, Evropa [Memory of War 60 Years Later: Russia, Germany, Europe] (ed. M. Gabovich), Moscow, New Literary Observer, 2005. Koposov N. Pamiat’ strogogo rezhima. Istoriia i politika v Rossii [Memory of Strict Regime. History and Politics in Russia], Moscow, New Literary Observer, 2011. Kuznetsov F. Neistovomu revniteliu. Vozrazheniia M. Postolu (“Sovetskaia Rossiia”. 22.08.98) [To a Frantic Zealot. Objections to M. Postol (“Soviet Russia.” 22.08.98]. Sovetskaia Rossiia [Soviet Russia], October 6, 1998, no. 117. Literatura. 11 klass: uchebnik dlia obshcheobrazovatel’nykh uchrezhdenii: V 2 ch. [Literature. 11th grade: Textbook for General Education Institutions: In 2 parts] (ed. V. P. Zhuravlev), 15th ed., Moscow, Prosveshchenie, 2010. Mezhirov A. P. My pod Kolpinym skopom stoim [We Are Staying Fore-Hearh Under Kolpino]. Kakaia muzyka byla! [What a Music There Was!], Moscow, Eksmo, 2006. Mitrokhin N. Russkaia partiia. Dvizhenie russkikh natsionalistov v SSSR , 1953–1985 gody [Russian Party. Movement of Russian Nationalists in USSR , 1953–1985], Moscow, New Literary Observer, 2003. Peskov V. Okno v prirodu: “Ia vsem obiazan derevne” [A Window to the Nature: “I’m Completely Indebted to the Country-Side”]. Komsomolskaya Pravda [Komsomol Truth], December 6, 2007. URL : http://kp.ru/daily/24014.3/86512. Postol M. Nasmork. O zloveshchikh iskaziteliakh russkoi kul’tury [The Snuffles. About Sinister Distorters of Russian Culture]. Sovetskaia Rossiia [Soviet Russia], August 22, 1998, no. 98, pp. 3–4. Russkaia literatura XX veka: uchebnik dlia 11 klassa obshcheobrazovatel’nykh uchrezhdenii: V 2 ch. [Russian Literature in XX century: Textbook for 11th grade of General Education Institutions: In 2 parts] (ed. V. P. Zhuravlev), Moscow, Prosveshchenie, Moskovskie uchebniki, 1997. Russkaia literatura XX veka. 11 klass: uchebnik dlia obshcheobrazovatel’nykh uchrezhdenii: V 2 ch. [Russian Literature in XX century. 11th grade: Textbook for General Education Institutions: In 2 parts] (ed. V. P. Zhuravlev), 8th ed., Moscow, Prosveshchenie, Moskovskie uchebniki, 2003. Russkaia literatura XX veka. 11 klass: uchebnik dlia obshcheobrazovatel’nykh uchebnykh zavedenii: V 2 ch. [Russian Literature in XX century. 11th grade: Textbook for General Education Institutions: In 2 parts] (ed. V. V. Agenosov), Moscow, Drofa, 1996. Russkaia literatura XX veka. Ocherki. Portrety. Esse: kniga dlia uchashchikhsia 11 klassa srednei shkoly: V 2 ch. [Russian Literature in XX century. Digests. Portrays. Essays: Book for Eleventh-Graders in High School] (ed. F. F. Kuznetsov), 2nd revised ed., Moscow, Prosveshchenie, 1994. Russkaia sovetskaia literatura: uchebnik dlia 10-go klassa srednei shkoly [Russian Soviet Literature: Textbook for Tenth-Graders in High School] (ed. V. A. Kovalev), Moscow, Prosveshchenie, 1976. Sheshukov S. I. Neistovye revniteli. Iz istorii literaturnoi bor’by 20-kh godov [Frantic Zealots. From a History of Literary Battles in 1920s], 2nd ed., Moscow, Art Literature, 1984.

86

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Репрезентация культурной травмы: музеефикация холокоста Е л е н а   Р ож д е с т в е н с к а я

Профессор, кафедра анализа социальных институтов, департамент социологии, факультет социальных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 101990, Москва, ул. Мясницкая, 9/11. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: культурная травма; репрезентация; холокост; музей; память. В статье анализируется проблема репрезентации одной из сложнейших культурных травм ХХ века — ​холокоста — ​в различных еврейских музеях (Вашингтон, Берлин, Москва). Их подходы объединены общей задачей увековечения и назидания, но каждый музей решает ее по-своему, создавая собственную форму репрезентации, риторики и меру перформанса памяти о событиях еврейской истории. Концепции и экспозиции этих музеев погружены в контекст дискуссий о травме, ее принципиальной выразимости, медиатизации и визуализации. Исследовательское поле травмы содержит внутреннее противоречие, оперируя, с одной стороны, психоаналитической идеей невыразимости травмы (Теодор Адорно, Жан-Франсуа Лиотар, Шошана Фелман, Дори Лауб, Кэти Карут и др.), а с другой — ​представлением о ее глобализации и медиатизации (Вулф Канштайнер, Энн Каплан, Джеффри Александер, Андреас Хьюссен). Дискурс о холокосте глобализирован, но память конкретных жертв

функционирует глокально, с учетом определенного локального контекста травматичного события. Как следствие, музефикация темы холокоста порождает разнообразное поле эстетических репрезентаций. В статье подчеркивается такая особенность еврейских музеев, как их нацеленность на чувственную работу с прошлым, призыв к обмену опытом и эмоциями в дополнение к рациональному познанию, приглашение к идентификации. В осуществленном сравнении становится очевидным, что современные музейные экспозиции и перформансы в разной степени провоцируют на идентификацию посетителя с коллективным субъектом истории через моделируемый опыт страдания других, что невозможно без разбуженных эмоций сочувствия и работы памяти. Но «нанесение» терапевтически моделируемой травмы через знакомство с опытом холокоста оправдывается далеко не в любом социально-политическом и культурном контекстах.

87

Современная дискуссия о культурной травме

XX

ВЕК накопил немало социально-исторических травм, которые превратились в парадигматические тропы человеческого страдания: от  холокоста до  геноцида армян, тутси, культурной революции в Китае, гражданской войны в Камбодже и сталинских репрессий. Список открыт и множится. На этом фоне осмысление феномена холокоста сопрягается с распространением термина «травма» как «одного из ключевых толкований категорий современной политики и культуры»1. Целый ряд социальных философов и социологов вступили в дискуссию о  холокосте, о  его принципиальной возможности в  современном обществе; более того, было описано изменившееся моральное качество общества «после Освенцима» (Джеффри Александер «Нравственные универсалии»2). Следствием этих дебатов стало появление поля исследований травмы, культуры памяти и  забвения, одновременно интеллектуально влиятельное и манипулятивное. Привлечение термина «травма» в гуманитарные исследования из психоаналитического и медицинского дискурса также не могло пройти бесследно и непротиворечиво. Поэтому о согласованности в его использовании речи нет, что прекрасно показал обзор генеалогии понятия травмы, осуществленный Рут Лейс3. Она зафиксировала важный сдвиг в статусе холокоста как универсальной травмы: если ранее холокост полагали событием опыта, сопротивляющимся репрезентации, то сегодня эта травма широко и довольно парадоксально работает как

1. Kansteiner W. Genealogy of a Category Mistake: A Critical Intellectual History of the Cultural Trauma Metaphor // Rethinking History. 2004. Vol. 8. № 2. P. 193. 2. Alexander J. C. On the Social Construction of Moral Universals: The “Holocaust” from War Crime to Trauma Drama // Cultural Trauma and Collective Identity / J. C. Alexander et al. (eds). Berkeley: University of California, 2004. P. 196–263. 3. Leys R. Trauma: A Genealogy. Chicago: University of Chicago Press, 2000.

88

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

троп сложных значений и потерь, с одной стороны, и как «знак нашего времени»4 — ​с другой. В  попытках суммировать междисциплинарное понимание феномена травмы Сабина Силке приводит ее троякое измерение5. Во-первых, травма, как неизменно утверждается, понимается прежде всего как опыт, который погружает субъекта в  сцену травматизации «так глубоко, что это исключает своего рода зримое расстояние, необходимое для когнитивной обработки того, что же произошло»6. Во-вторых, травма, согласно Кэти Карут (как пишет Рут Лейс), «не может быть узнана», но возвращается как «воспоминания», «кошмары» и «другие повторяющиеся явления»7. В-третьих, репрезентация как повторное изложение всегда является формой смещения. В отличие от термина «холокост» понятие травмы не используется как троп воспоминания, забывания и признания, но выступает в качестве режима повторения и пересмотра8. В отличие от этого культурная травма сегодня — ​в фокусе переоткрытия, рассказывания и  визуализации всеми возможными способами. Более того, в этой связи Джексон Нидей говорит о  «риторике травмы»9, а  Александер даже полагает травму «новым образцовым нарративом», утверждая, что «культурная травма возникает, когда члены коллектива чувствуют, что они были подвергнуты чему-то ужасающему, что оставляет неизгладимый след в их групповом сознании, навсегда запечатлеваясь в их памяти и меняя их будущую идентичность фундаментальным и бесповоротным образом»10. Александер также отметил, что событие, которое будет представлено в виде культурной травмы, должно быть классифицировано коллективом как образцовый нарратив, который составит ядро коллективной идентичности.

4. Kansteiner W. Op. cit. P. 194. 5. Sielke S. Why “9/11 Is [Not] Unique,” or: Troping Trauma // Amerika studien / American Studies. 2010. Vol. 55. № 3. Trauma’s Continuum — S​ eptember 11th Reconsidered. P. 385–408. 6. Leys R. Op. cit. P. 9. 7. Ibid. P. 266. 8. Belau L. Trauma and the Material Signifier // Postmodern Culture. 2001. Vol. 11. № 2. Special issue: Trauma: Essays on the Limit of Knowledge and Experience. URL : http://pmc.iath.virginia.edu/text-only/issue.101/11.2belau.txt. 9. Niday A. J., II . A Rhetoric of Trauma in 9–11 Stories: A Critical Reading of Ulrich Baer’s 110 Stories // War, Literature, and the Arts. 2004. Vol. 16. № 1–2. P. 59. URL : http://www.wlajournal.com/wlaarchive/16_1-2/Niday.pdf. 10. Cultural Trauma and Collective Identity. P. 10.

Е л е н а  Р о ж д е с т в е н с к а я

89

В  добавление к  этому Нейл Смелзер предположил11, что события, которые будут считаться культурной травмой, должны быть культурно и  публично представлены в  памяти в  виде поражения, угрозы как для существования культуры, с которой индивиды идентифицируют себя, так и  для самого индивида, его собственной идентичности и  самосознания. Эти режимы интерпретации культурной травмы подчеркивают силу прошлых событий для формирования настоящего и будущего коллектива. Другую позицию по отношению к культурной травме предложил Бет Хаднелл Штамм с  соавторами12. Они предположили, что в качестве культурной травмы может быть осознана любая атака на существенные и уязвимые элементы коллективной культуры, такие как основные символы (язык, религия, история и т. д.). Такие концептуализации культурной травмы указывают на то, что она может обладать символическими границами. Исследование этих вопросов приобретает значение при рассмотрении отношений между членами сообщества, диаспорами и их сложных моральных и политических связей с национальным государством13, а также с  появлением глобальных поколений14. Членам глобальных поколений, как полагают Джун Эдмундс и  Брайан Тернер, становится известно о разделяемом в сообществе травмирующем событии на локальном уровне, а на глобальном уровне культурная травма поддерживается с  помощью новых электронных коммуникаций и образовательных институтов. Сюзанна Редстоун называет травму «популярным культурным сценарием, который нуждается в контекстуализации и анализе по своим собственным правилам: причину симптома нужно искать в другом месте»15. Кроме того, холокост, возможно, стал основой современной еврейской идентичности, то  есть травма превратилась в конститутивный момент, «стабилизатор», слова-

11. Smelser N. J. September 11, 2001, as Cultural Trauma // Cultural Trauma and Collective Identity. P. 264–297. 12. Stamm Β. Η. et al. Considering a Theory of Cultural Trauma and Loss // Journal of Trauma and Loss. 2003. Vol. 9. № 1. P. 89–111. 13. Werbner P. The Place Which Is Diaspora: Citizenship, Religion and Gender in the Making of Chaordic Transnationalism // Journal of Ethnic and Migration Studies. 2002. Vol. 28. № 1. P. 119–133. 14. Edmunds J., Turner B. S. Global Generations: Social Change in the Twentieth Century // The British Journal of Sociology. 2005. Vol. 56. № 4. P. 559–577. 15. Radstone S. Trauma and Screen Studies: Opening the Debate // Screen. 2001. Vol. 42. № 2. P. 189.

90

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ми Алейды Ассман16. Ниже эта подход сформулирован несколько иначе: Артикуляция еврейской идентичности в конечном счете опирается на фреймирование холокоста как большого нарратива, парадигматически как несущего угрозу еврейскому существованию, так и вменяющего в обязанность сплоченность еврейской идентичности, которая превосходит внутренние этнические, национальные и поколенческие различия, равно как и уровни религиозной вовлеченности17.

По мнению Энн Каплан, «политика террора и потерь» привела к так называемым национальной травме и культуре травмы, которые востребовали новые идентичности и «субъективности через потрясения, разрушения и недоразумения, которые их сопровождают»18. Похожим образом Рон Айерман переосмыслил рабство как «культурную травму» и как «корень нарождающейся афроамериканской идентичности». В его интерпретации, ……когда все привычное пошатнулось для всего сообщества, мы говорим о начале культурной травмы. Культурные травмы начинаются с разрыва установленных оснований коллективной идентичности, что может полностью уничтожить коллектив или в лучшем случае потребует переописания основных для сообщества мифов и верований19.

Таким образом, исследовательское поле травмы не  просто разнообразно и обширно. Оно содержит внутреннее противоречие, на которое указывают многие исследователи, например Сабина Силке, Карин Балл, Мария Цетинник. Это противоречие заложено, с одной стороны, пришедшей из психоанализа идеей о невыразимости травмы (Теодор Адорно, Жан-Франсуа Лиотар, Шошана Фелман, Дори Лауб, Кэти Карут и др.), а с другой — м ​ нени 16. Assmann A. Three Stabilizers of Memory: Affect-Symbol-Trauma // Sites of Memory in American Literatures and Cultures / U. J. Hebel (ed.). Heidelberg: Winter, 2003. P. 15–30. 17. Blumner N. The Holocaust as Stark Reminder: Ethno-National Identity, Diaspora and the Ideological Process(es) of Memory. Paper presented at the annual meeting of the American Sociological Association, Montreal Convention Center, Quebec, Canada, August 10, 2006. P. 1. 18. Kaplan A. Trauma Culture: The Politics of Terror and Loss in Media and Literature. New Brunswick, NJ : Rutgers University Press, 2005. P. 20. 19. Eyerman R. Cultural Trauma: Slavery and the Formation of African American Identity. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. P. 134.

Е л е н а  Р о ж д е с т в е н с к а я

91

ем о глобализации и медиатизации травмы (Вулф Канштайнер, Энн Каплан, Джеффри Александер, Андреас Хьюссен). Как полагает Александер, «ужасающая травма евреев стал травмой всего человечества»20. Можно говорить о глобализации дискурса холокоста, поскольку феномен холокоста используется «как универсальный троп для исторической травмы»21, что близко к  позиции упоминавшихся выше Эдмундса и Тернера. Но если, согласно Хьюссену, холокост «стал шифром для ХХ века в целом и для проекта просвещения в частности», то память конкретных жертв холокоста «заперта на определенных локальных условиях» травматичного события. Таким образом, в транснациональном движении дискурсов памяти холокост перестал обозначать конкретное историческое событие и функционирует в качестве метафоры для других травматических историй и воспоминаний22. Более подробно о  перспективах медиатизации травмы высказался Александер. Прежде всего автор теории культурной травмы утверждал, что травма является социально опосредованной атрибуцией23. По  его словам, социальный процесс культурной травмы заполняет разрыв между событием и  представлением, коллективные агенты процесса травмы выносят суждения о социальной реальности, подразумевают причины и ответственность за действия24. Александер уподобляет этот процесс речевому акту, направленному на «убедительное предъявление претензий по поводу травмы к общественной аудитории»25 и формирование «нового автора повествования о социальных страданиях»26, который обеспечивает «императивные ответы» на  вопросы, касающиеся «природы боли», «характера жертвы», «отношения травмированной жертвы и более широкой аудитории», «атрибуции ответственности»27. Обозначая институциональные арены «этого репрезентативного процесса» как религиозные, эстетические, правовые, научные, массмедийные и государственно-бюрократические28, Александер отделяет моменты посредни 20. Alexander J. C. Op. cit. P. 231. 21. Huyssen A. Of Mice and Mimesis: Reading Spiegelman with Adorno // New German Critique. 2000. Vol. 81. P. 23. 22. Ibid. P. 24. 23. Alexander J. C. Op. cit. P. 8. 24. Ibid. P. 11. 25. Ibid. P. 12. 26. Ibid. P. 15. 27. Ibidem. 28. Ibid. P. 15–20.

92

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

чества (эстетические, массмедийные) от таких институтов, как наука, право и государство. Но, поскольку им остались не охвачены вопросы о том, как культурная травма может быть эстетически представлена и опосредована в различных институтах, ряд теоретиков не удовлетворяет предложенная Александером перспектива претворения культурной травмы в «социально опосредованную атрибуцию»29. Таким образом, теоретический вопрос совмещения значения травмы и эстетической формы репрезентации остается открытым или как минимум парадоксальным, но практически представляет интереснейшее поле эстетических репрезентаций (как, например, комиксы Шпигельмана о лагерном опыте отца). Таким образом, социально-историческая травма подверглась культурному пересмотру, что явствует на примере холокоста, память о котором была долгое время табуирована. Но из длительно замалчиваемого события-травмы, претендующего на исключительность, этот феномен был преобразован и инкорпорирован в универсальный человеческий опыт.

Музеефикация холокоста Музеи еврейской истории и  культуры в  Берлине, Лондоне, Вашингтоне, Иерусалиме, Праге и других городах создали определенный социальный жанр музея, важным подтекстом которого является холокост как моральный урок мирового значения, как пример крайней формы нетерпимости. Безусловно, их  объединяет важная социальная функция — ​увековечивания и  назидания, но каждый музей работает в своем контексте и создает свою форму репрезентации и риторики, устанавливает свою меру перформанса памяти о событиях еврейской истории. Более эффективно изучить такие нетекстовые жанры, как музеи, исследователям позволяет «описание и понимание специфических жанров как социальных действий в особом социальном и политическом контексте»30. Таким образом, посетитель музея еврейской истории является не только объектом направленного нарратива, у которого есть определенные социальные и риторико-морализирующие задачи, но также откликающимся и переживающим участником взаимодействия. 29. См., напр.: Sielke S. Op. cit. 30. Freedman A., Medway Р. Introduction: New Views of Genre and Their Implications for Education // Learning and Teaching Genre / A. Freedman, P. Medway (eds). Portsmouth: Boyton/Cook Publishers, 1994. P. 3.

Е л е н а  Р о ж д е с т в е н с к а я

93

Музеи, посвященные еврейской истории и  холокосту, в основном делят на две большие категории. Первые создаются там, где происходило коллективное насилие: на  месте концентрационных и принудительно-трудовых лагерей, массовых захоронений, тюрем, где содержались политические заключенные. Аура подлинности здесь фактически заменяет собой экспозицию. Вторые — ​это музеи, которые воссоздают исторические места насилия в  своих стенах31. Многие ключевые музеи такого типа были построены в течение последних двух десятилетий, например Музей толерантности в Лос-Анджелесе (1993) и Мемориальный музей Холокоста в Вашингтоне (1994). В обоих случаях используются сложные системы репрезентации холокоста, чтобы передать полноту его значения согражданам. И здесь имеет место объединение с  концепцией толерантного поведения, в  данном случае — ​интеграция с  правоохранительной системой, поскольку на экскурсии в музей направляются осужденные на почве расовой ненависти, а также сотрудники полиции, судьи и другие лица, связанные с правоохранительными органами. Отличительная особенность этих музеев32 — ​нацеленность на чувственную работу с прошлым, призыв к обмену опытом и эмоциями в дополнение к  рациональному познанию. Если исторически именно познавательный нарратив структурирует музей, то современные музейные формы провоцируют посетителя на идентификацию с коллективным субъектом истории за счет моделирования опыта страдания других, что невозможно без пробуждения эмоций сочувствия и работы памяти. Как отмечает Садийя Хартман, эмпатия, сопереживание стремятся противодействовать глухоте к страданиям других, совмещая тело зрителя и тела жертв33. Поэтому современные социальные технологии памяти в пространстве музея связаны с терапевтически моделируемой травмой, «нанесение» которой оправдывается в свете общественно признаваемых ценностей. Музей рассматривает разнообразных посетителей как коллективного субъекта социально-травматической истории, а затем предоставляет им способ преодолеть травму, критически проработать ее содержание, влияя, таким образом, на гражданское сознание. Посетителям предлагают пережить эмоциональ 31. Crysler C. G. Violence and Empathy: National Museums and the Spectacle of Society // Тraditional Dwellings and Settlements Review. 2006. Vol. 17. № 2. P. 19–38. 32. Ibidem. 33. Hartman S. Scenes of Subjection: Terror, Slavery and Self-Making in Nineteenth Century America. N.Y.: Oxford University Press, 1997. P. 19.

94

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ный опыт в целях идентификации с морально означенной историей, в которой расставлены акценты, что нужно помнить, что осудить, что увековечить. Однако акт эмоционального потребления важно сопроводить именно морализирующим повествованием, в противном случае сложно ожидать эффекта повышения толерантности. Более того, тогда посетителю сложно преодолеть моделируемую травму знакомства с объемом примененного в истории насилия. В обсуждаемых типах музеев мы обнаруживаем парадоксальную ситуацию: объединяются моделируемая травма и потребление, моральные потрясения и режимы социально приемлемого поведения посетителей. Поэтому не  случайно реализованные проекты меморизации холокоста вызывали неоднозначную реакцию и  критику общественности  — ​как экспертов, так и  посетителей. Ниже мы дадим развернутую экспертизу меморизации в известных западных музеях, а также в Еврейском музее и  центре толерантности в  Москве вкупе с  анализом дискурсивного контекста создания музея и  медийными откликами. Столкновение с некоторым обманом ожиданий в отношении известнейшего Еврейского музея в Берлине (ЕМБ) выразил Петер Чамецкий уже в названии своей статьи: «Не то, что мы ожидали: Еврейский музей в Берлине на практике»34. Чамецкий в своем анализе функционирования ЕМБ подчеркивает, что, хотя холокост — ч ​ асть опыта многих посетителей, евреи и еврейские вещи могут рассматриваться в качестве положительного компонента «постнациональной» версии немецкого национального нарратива. Автор описывает и анализирует …актуальный … опыт ЕМБ как продукт усилий музея, его сотрудников, экспертов и публицистов. Этот опыт включает и сам феномен холокоста, и само здание музея, построенное по проекту архитектора Даниэля Либескинда, но он не ограничивается ими и не фокусируется исключительно на них. Предваряющая холокост история евреев в Германии представлена здесь вовсе не как телеологическая траектория, завершающаяся геноцидом или находящая итоговое выражение в void [пустота, одно из архитектурных пространств здания ЕМБ ]35.

34. Chametzky P. Not What We Expected: The Jewish Museum Berlin in Practice // Museum and Society. 2008. Vol. 6. № 3. P. 216–245. 35. Ibid. P. 220.

Е л е н а  Р о ж д е с т в е н с к а я

95

Как и многое в немецком музейном мире, репрезентация холокоста является децентрализованной, обладая региональной и локальной спецификой. Концентрационные лагеря, в первую очередь Дахау, как показал Гарольд Маркузе, развивались (не  без сопротивления) во впечатляющую документацию роли этих конкретных локаций и их места в более широкой структуре угнетения и уничтожения; такие объекты также сохранялись и воссоздавались как памятники жертвам36. Такие эмоционально заряженные места воздействуют на посетителя и в телесном, и в психическом аспектах. В Кельне, как и в других немецких городах, можно принять участие в пешеходных экскурсиях по нацистскому прошлому и посетить бывшую штаб-квартиру гестапо, теперь превращенную в мемориальный музей (NS-Dokumentationszentrum — ​Центр документации периода национал-социализма города Кельна)37. Каждое из этих мест наделено собственным неотвратимым ужасом, метафорически связанным с преступлениями, которые оно олицетворяет. Роль ЕМБ на этом фоне усилий по музеефикации преступлений нацизма в  Германии, по  мнению Чамецкого, заключается в «представлении немецкого национального нарратива в постнациональной форме, в результате чего он может содержать еврейские феномены как положительные и в дальнейшем присутствующие, даже при их очевидном отсутствии»38. В  отличие от  Чамецкого, вписывающего представленную в  ЕМБ версию меморизации холокоста в постнациональный немецкий нарратив, другая исследовательница этой же темы, Лиза 36. Marcuse H. Legacies of Dachau: The Uses and Abuses of a Concentration Camp, 1933–2001. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 2001. 37. В современной теории травмы имеет место и рассмотрение холокоста в локусе «негативной сублимации», как показывает Эндрю Гросс в своем эссе «Холокост-туризм в Берлине» (Gross A. S. Holocaust Tourism in Berlin: Global Memory, Trauma and the “Negative Sublime” // Journeys. 2006. Vol. 7. № 2. P. 73–100). Другое направление, отсылающее к первичному смыслу травмы в медикалистском дискурсе, представлено термином «культура ран», предложенным Марком Зельцером как обозначение «дискурса вокруг шока, травмы и ран» (Seltzer M. Wound Culture: Trauma in the Pathological Public Sphere // October. 1997. Vol. 80. P. 3–26), для культурных практик, связанных с «рефлексией по поводу фундаментальной реорганизации публичной сферы как патологического вуайеристского психосоциального пространства» (Ball K. Introduction: Trauma and Its Institutional Destinies // Cultural Critique. 2000. Vol. 46. P. 1–44. P. 17). Так, Сабина Силке упоминает разнообразные инсталляции в Мемориальном музее Холокоста в Вашингтоне, которые приглашают своих посетителей к участию в подобном перформансе (Sielke S. Op. cit. P. 396). 38. Chametzky P. Op. cit. P. 240.

96

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Костелло, рассматривает содержание и форму меморизации холокоста в ЕМБ сквозь призму перформативной памяти39. Так, она полагает прежде всего, что интерпретация социального эффекта или функции этих музейных пространств требует, чтобы их анализировали как риторические жанры, которые по определению социальны и перформативны. И эта социальная функция в  ЕМБ может рассматриваться как стимуляция интерактивного и  висцерального опыта через теоретический объектив риторического перформанса, чтобы понять, как ЕМБ вовлекает свою аудиторию в действо. В современных музейных практиках выставочное пространство подвижно, благодаря чему пассивность провоцируемого зрителя трансформируется. В музеях, посвященных холокосту, личные свидетельства являются важным аспектом экспозиции, дополняющим исторические факты, что обеспечивает особую субъективность музейного содержания. Это обстоятельство и специфика мемориальных музеев вступают в противоречие с  требованием хронологического исторического нарратива, ведь этот лейтмотив ведет посетителя по музею, вовсе не нуждаясь в  интерактивности. Реагируя на  это противоречие, Костелло привлекает внимание к архитектурному фрейму ЕМБ, отмечая сильную субъективность архитектора в проектировании здания музея, а также фрагментированность временной шкалы для экспонатов. Опрокидывая «типичную» музейную тенденцию, основанную на пассивном восприятии посетителями музейного нарратива, ЕМБ способен к трансформации посетителя в активного свидетеля. То  есть Костелло полагает, что посетители могут сознательно действовать в этом пространстве, вспоминать события и применять эти знания к настоящему. Мемориальные музеи имеют огромный потенциал для коммуникации и влияния на публичную память, но также они несут огромную ответственность (этическая позиция) и проводят работу осмысления (позиция обоснования), предлагая различные перспективы. Определение музейного пространства прежде всего в  качестве риторического жанра, как показывает Костелло, обнаруживает свой потенциал в демонстрации этих перспектив. Ведь, применяя перформативную теорию к аспектам его организации и отбору экспонатов, можно проследить процесс принятия решений — з​ а и против. Намерения мемориального музея могут быть 39. Costello L. A. Performative Memory: Form and Content in the Jewish Museum Berlin // Liminalities: A Journal of Performance Studies. 2013. Vol. 9. № 4. URL : http://liminalities.net/9-4/costello.pdf.

Е л е н а  Р о ж д е с т в е н с к а я

97

сформулированы его дизайнером или самим пространством, его характеристиками, а  также маршрутом посетителя, последовательностью предлагаемых тем. Костелло утверждает, что ЕМБ приглашает своих посетителей принять активное участие в наделении его пространств смыслом. «Если это приглашение игнорируется, то данный выбор также должен быть сделан осознанно. Активный же отклик видоизменяет позицию аудитории в отношении прошлого; соответственно, надо признать, что память и ее воспроизводство являются инициируемыми обществом процессами, в которых аудитория участвует сейчас. Они могут быть приняты или столкнуться с сопротивлением. Акт свидетельства обусловлен перформативной памятью — ​сдвигом перспектив, расширением горизонта знаний и усложнением категории прошлого, что разрушает бессознательную перформативность настоящего»40. Если, однако, перформанс является социальным и политическим вмешательством, в котором посетители становятся участниками, как полагает Роуч41, тогда ЕМБ — ​это перформативный текст, который «ставит» (правит) память и приглашает к участию, размещая «зрителя и окружающую среду в качестве витально важных элементов в создании художественного объекта»42. Репрезентуя содержание, дизайн и хронологию, которые нарушают ожидания аудитории в отношении истории и памяти о холокосте, ЕМБ провоцирует интерактивный диалог. Столкнувшись с объединением формы и содержания, которого они не ожидают здесь найти, посетители должны пересмотреть то, что они «знают» и что они думают о еврейской истории и холокосте. Рассмотрим позицию еще одной исследовательницы ЕМБ , которая провела его сравнение с  Мемориальным музеем Холокоста (ММХ) в  Вашингтоне. Джоанна Лейдлер задалась вопросом, какое влияние эти музеи оказывают на  наше понимание холокоста43.

40. Ibidem. 41. Roach J. Culture and Performance in the Circum-Atlantic World // Performativity and Performance / A. Parker, E. Kosofsky Sedgwick (eds). N.Y.: Routledge, 1995. P. 46. 42. Casey V. Staging Meaning: Performance in the Modern Museum // The Drama Review. 2005. Vol. 49. № 3. P. 80. 43. Laidler J. What Roles Do Museums Play in Shaping Our Understanding of the Holocaust? // Professional Historians Association New South Wales and the Australian Capital Territory. 2009. URL : http://www.phansw.org.au/ wp-content/uploads/2012/09/JoannaLaidler2009.pdf.

98

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Оба музея, и  ЕМБ, и  ММХ, используют современные технологии, материалы, методики, но их выставочные площади и социальный эффект разнятся. В Берлине компьютеры с сенсорным экраном иллюстрируют, как Нюрнбергские законы ущемили еврейских граждан, и задают эмоциональные вопросы, такие как: «Что бы вы взяли с собой, если бы пришлось покинуть дом?», поощряя посетителей представить себя немецкими гражданами еврейской национальности во  времена нацизма. Вспомним собственный опыт посещения: восходящий уклон дорожек-маршрутов, заставляющий приложить физическое усилие по преодолению, рифмуется с эмоциональным усилием по изучению еврейской истории гонений. В Вашингтоне «удостоверение личности жертвы» раздавали всем посетителям в залах музея, предлагая предстать в качестве реальных людей, которые пострадали во  время холокоста и чьи истории жизни на время воплощаются. Таким образом, аудио- и цифровые технологии используются, чтобы вовлечь посетителей в повествование жертв и универсализировать страдания, с которыми столкнулись меньшинства. Музеи отличаются и в использовании «реальных» объектов. Об этом в своем интервью рассказывал Том Фройденхайм, бывший заместитель директора ЕМБ. По его словам, музей был спроектирован так, что «объекты используются, чтобы рассказывать истории, но не история используется, чтобы сообщить об объекте»44. Напротив, ММХ демонстрирует больше артефактов или «реликвий холокоста» в своей постоянной экспозиции. Например, посетители могут пройтись по настоящим камням из Варшавского гетто, а также рассмотреть половину настоящего барака, вывезенного из Биркенау. Музей использует эти объекты для придания подлинности историческому нарративу; это позволяет «работать на непосредственной сцене деконструкции»45, сокращая тем самым мнимую дистанцию между аудиторией и жертвой. Лоуренс Лангер, как и  Костелло, тоже обращает внимание на  архитектурный фрейм. В  попытках «артикуляции невыразимого» и Даниэль Либескинд, и Джеймс Фрид создали здания, которые коммуницируют с  посетителем с  помощью чувства потери формы и  разрыва, причиненных еврейской жизни 44. Dasgupta G., Marranca B. Berlin’s New Jewish Museum: An Interview with Tom Freudenheim // A Journal of Performance and Art. 2000. Vol. 22. № 2. P. 40. 45. Crysler G., Kusno A. Angels in the Temple: The Aesthetic Construction of Citizenship at the United States Holocaust Memorial Museum // Art Journal. 1997. Vol. 56. № 1. P. 56.

Е л е н а  Р о ж д е с т в е н с к а я

99

и  культуре опустошительным холокостом. Обе архитектурных конструкции остраняют предубеждения посетителей и укрепляют субъективность индивидуального опыта. Следовательно, сами здания становятся «важным предварительным опытом для любого подлинного контакта с памятью о холокосте»46. В своем исследовании Лангер ставит важный вопрос о роли музеев в репрезентации холокоста, сужая его до вопроса о цели, природе и  форме изображений катастрофических событий периода нацистских преследований. Репрезентации холокоста, по  его мнению, часто терпят неудачу в  попытках ассимилировать или осмыслить эти события или же, напротив, критикуются за банальность или эксплуатацию сюжета убийства миллионов. Основная проблема, с  которой сталкивается куратор подобного музея, — ​в  «моральном и  эстетическом конфликте»47, который сформулировал еще Адорно, задаваясь вопросом о  принципиальной возможности поэзии после Аушвица, когда, в связи с характером предмета, стоит задача разграничения искусства и жестокости. Границы репрезентации холокоста в рассматриваемых Джоанной Лейдлер музеях соответствуют обществу и контекстам, в которых они функционируют. Например, вопрос о том, как адекватно отразить ужас «окончательного решения», не проявляя неуважения к его человеческим жертвам, решен по-разному. В Освенциме посетители проходят мимо огромных экспонатов, состоящих, например, из человеческих волос. В то время как в вашингтонском музее ММХ кураторы приняли решение не демонстрировать человеческие волосы и  вместо этого использовать фотографии отрезанных волос, сделанные в  Освенциме. И  это локальное решение, по  мнению Лейдлер, иллюстрирует возможности «выживших» влиять на  публичную репрезентацию холокоста. Моральный ресурс такого музейного решения Лейдлер связывает с общеизвестным утверждением неизвестного автора: Правила холокоста гласят, что любой выживший участник событий, как бы косноязычен он ни был, заглушает самого великого историка холокоста, не обладающего этим опытом48.

46. Langer L. Using and Abusing the Holocaust. Bloomington: Indiana University Press, 2006. P. 140. 47. Ibid. P. 123. 48. Laidler J. Op. cit. P. 8.

100

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Таким образом, субъективные и коммеморативные черты памяти о холокосте иногда важнее, чем исторический анализ и кураторские цели, когда возникает моральный конфликт по поводу его репрезентации. Холокост превзошел все прежние ожидания и перевернул понимание гуманности, именно поэтому представления о холокосте — ​часто лишь неадекватная имитация. Рассмотренные Лейдлер музеи холокоста пытались передать грандиозность, значение и последствия холокоста одновременно коммеморативными и образовательными способами. Тем не менее их выбор неизбежно обусловлен целями, влиянием и социально-политическим контекстом конкретного музея. И  ЕМБ , и  ММХ — ​музеи, созданные и финансируемые государством. Исходя из этого, логично предположить, что их интерпретации и репрезентация холокоста были опосредованы политическими потребностями и культурными настроениями того времени, когда они были спроектированы и построены. Немецкий культурный контекст востребовал не музей холокоста, а музей, посвященный истории немецких евреев. Объединяющей темой музея, озвученной бывшим заместителем директора Томом Фройденхаймом, служит то, что, хотя холокост является «очень важной и критической частью этой истории… это еще не вся история евреев в Германии»49. Таким образом, расположение музея и  его структура сознательно помещают холокост в  исторические и  культурные рамки жизни евреев в Германии. Ей посвящена «постоянная экспозиция» — ​хронологически выстроенный нарратив, где посетителям не навязывают ярлыков и выбора, кроме запланированного просмотра всех периодов германской еврейской истории на пути к исходу. Как полагает Лейдлер, ЕМБ пытается связать жизнь евреев до и после холокоста и включает явные и символические отсылки к будущему иудаизма. С ее точки зрения, вашингтонский ММХ , напротив, является музеем, посвященным именно холокосту, и значит, «следы разрушения» стали центральным каналом распространения американского понимания еврейской идентичности и культуры. Музей в значительной мере опирается на артефакты и  фотографии разрушений вместо описания сложной культурной жизни европейских евреев. Таким образом, «„евреи“ конструируются как особая категория, объект пыток и истребления»50. Музей делает попытку контекстуализировать чудовищ-

49. Dasgupta G., Marranca B. Op. cit. P. 42. 50. Crysler G., Kusno A. Op. cit. P. 56.

Е л е н а  Р о ж д е с т в е н с к а я

101

ность трагедии с помощью образов еврейской жизни до и после катастрофы. В экспозиции под названием «Возвращение к жизни» ММХ демонстрирует успешные истории иммиграции и  культурной ассимиляции, когда еврейские беженцы прибыли в Америку. Тем не  менее посетителям не  предложено полное или удовлетворяющее объяснение причин пережитых беженцами ужасов. Вместо этого они заслушивают диктофонные записи выживших, названные «свидетельствами», которые «в любом случае» не передают холокост языком духовного триумфа51. Фрагментированные, сбивчивые видео- и  аудиоотрывки передают «хаотическую реальность» опыта холокоста и нарушают плавный нарратив, с которым посетители знакомились в  пределах выставочного пространства. Описывая подобным образом свою позицию по анализу выставочного пространства ММХ, Лейдлер подводит к мысли о неоднозначности эстетического опыта репрезентации катастрофы, если она понимается буквально. Но, с другой стороны, буквализм и визуализация катастрофы мотивированы желанием активизировать американскую публику и задействовать ее готовность извлекать моральные уроки из прошлого. В отличие от этого ЕМБ не предлагает «исправленных значений»52, намеренно оставляя зрителям архитектурно созданные отсутствия и  пустоты: вспомним «башню холокоста», «сад изгнания». ЕМБ также помещает холокост в  более широкое пространство еврейской истории и призывает посетителей к рассмотрению прошлого, настоящего и будущего еврейской культуры. Таким образом, моральная мобилизация является конечной целью обращения к живой, задокументированной памяти и визуальным образам, которые с большей вероятностью достигнут морального сознания, поскольку лишены вербальных ограничений.

Еврейский музей и центр толерантности в Москве Еврейский музей в Москве создавался в рамках уже сложившейся культуры еврейской коммеморации. На фоне предыдущего обзора практик репрезентации холокоста в музеях нас, безусловно, интересует вопрос о специфике российского музея еврейской истории, решающего сходные задачи коммеморации, все той же ра 51. Linethal E. The Boundaries of Memory: The United Holocaust Memorial Museum // American Quarterly. 1994. Vol. 46. № 3. P. 428. 52. Laidler J. Op. cit. P. 13.

102

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

боты с культурной травмой, но с учетом обстоятельств истории советского и постсоветского периодов. Еврейский музей и центр толерантности (ЕМЦТ) в Москве — ​ крупнейший в  мире еврейский музей и  крупнейшая в  Европе крытая выставочная площадка: площадь экспозиции — 4​ 500 кв. м, общая площадь — ​8500 кв. м. Он расположен в Москве на улице Образцова, в историческом здании бывшего Бахметьевского гаража (памятник советского конструктивизма, построенный в 1925– 1927 годах по проекту архитектора Константина Мельникова и инженера Владимира Шухова). Это здание действительно функционировало как гараж московского автобусного парка до 1999 года, а в 2001 году было передано в безвозмездное временное пользование Московской Марьинорощинской еврейской общине, а также взято на баланс Главного управления по охране памятников города Москвы. Последнее обстоятельство означает, что государство несет ответственность за  текущий уход и  содержание территории означенного памятника архитектуры Москвы. Таким образом, несмотря на частный статус ЕМЦТ, он расквартирован в здании, имеющем статус охраняемого государством памятника архитектуры. Также под одной крышей с  ЕМЦТ находится Центр авангарда — к​ ак след прежней деятельности культурного центра «Гараж», основанного галеристкой Дарьей Жуковой, которая сформировала предшествующую выставочную культуртрегерскую биографию здания Бахметьевского гаража. Таким образом, архитектурный фрейм будущего Еврейского музея (функциональность гаража) и последующая деятельность в нем (нарратив авангардного исскусства) стали тем наследием, которое предстояло вписать в концепцию музея. Как мы видели на описанном выше примере ЕМБ, здание Еврейского музея является отправной смысловой конструкцией, с восприятия которой стартует музейный нарратив. Московское здание для музея стало компромиссной платформой. С 2002 года началась разработка концепции музея, которую воплотила выигравшая в 2004 году тендер американская компания Ralph Appelbaum Associates; она создала множество ведущих современных музеев мира, в том числе по еврейской истории. Стоимость проекта составила около 50 миллионов долларов, полученных от пожертвований. Еврейский музей и центр толерантности открылся в Москве 8 ноября 2012 года. Создание Еврейского музея, при долгих дебатах о его необходимости, стало возможным благодаря политической воле сверЕ л е н а  Р о ж д е с т в е н с к а я

103

ху. Как и Еврейский музей в Берлине или вашингтонский Мемориальный музей Холокоста, московский ЕМЦТ вырастает в определенном социально-политическом контексте. Из приводимого ниже отрывка из речи президента Владимира Путина на встрече с главным раввином России Берлом Лазаром и президентом Федерации еврейских общин Александром Бородой явствует линия официального дискурса, задающего смысловой формат Еврейского музея в России: Ваша идея заключалась в том, чтобы создать такой музей, мемориальный центр по  погибшим евреям в  России и  в  Советском Союзе от рук фашистов, но также и напомнить о трагедии всех народов Советского Союза и Российской Федерации. Это событие, открытие такого музея, в известной степени еще и наш ответ Израилю и руководству Израиля за памятник Красной армии, который был открыт в Израиле, жертвам, которые были принесены нашей страной на алтарь Отечества, на алтарь победы над фашизмом во Второй мировой войне. Сейчас уже и Русская православная церковь открывает центр подобного рода. Я очень рассчитываю на то, что и представители других традиционных конфессий в нашей стране тоже пойдут по этому пути, потому что это очень комфортные центры для времяпрепровождения целых семей. Люди туда могут прийти и с детьми, проводить там практически целый день: спортом позаниматься, зайти в храм, в библиотеку и т. д.53

Итак, в  основу идеологии музея еврейской общиной изначально закладывалась идея меморизации погибших евреев (по примеру Яд Вашем), но государство поддержало концепцию меморизации вкупе с комфортным центром для семейного «времяпрепровождения». Поэтому становится понятным, почему в режиме экспонирования возобладала развлекающая составляющая в духе edutainment (обучение в сочетании с развлечением). Специфика российского еврейского музея прежде всего заключается в том, что он не стал государственным, это частный музей. Но  даже в  этом качестве он вряд ли был сформирован без государственного одобрения. Вероятно, следует обозначить политику государства в  отношении этого музея как дискурс позволения. 53. Встреча с главным раввином России Берлом Лазаром и президентом Федерации еврейских общин Александром Бородой // Kremlin.ru. 07.11.2012. URL : http://www.kremlin.ru/transcripts/16768.

104

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Сигналы власти были услышаны теми, кто взял на себя колоссальный труд по  реализации этого культурного проекта, — ​Федерацией еврейских общин России. И прежде всего среди них те, кто реализовал ЕМЦТ как девелопер музейного проекта. Ральф Аппельбаум54 сделал музей прежде всего о России, «на которую мы смотрим сквозь призму еврейского опыта», впервые опираясь содержательно на идеи, а не на вещи, а формально — ​на медиа, стремясь сделать историю увлекательной, то есть через опыт. Если учесть описанные выше характеристики государственного заказа, озвученные в речи Путина, то Аппельбаум реализовал, скорее, социально-исторический взгляд на еврейское сообщество сквозь призму российского опыта. В результате контрапункт всей экспозиции — ​Великая Отечественная война и холокост — ​оставляет впечатление «взятия в скобки» темы холокоста и преследования евреев во время Второй мировой войны. Переходя от создания музея к его функционированию, важно услышать описание трудовых будней музея из уст компетентной персоны. Из интервью с бывшим исполнительным директором Еврейского музея Леонидом Агроном: Музей частный, но  мы ведем активный диалог с  Министерством культуры, проводим мероприятия с участием других музеев, сотрудничаем с Департаментом образования, ответственным за программы для школьников, и с Департаментом социального развития, совместно с которым мы стараемся сделать музей доступным для людей с ограниченными финансовыми возможностями. В офисе работают около 30 сотрудников, а общая численность персонала, включая технический, — о ​ коло 130 человек. Официально в штате шесть гидов, но для проведения многих тематических экскурсий мы привлекаем различных специалистов. За счет интерактивности, актуальности и прогрессивности мы хотим расширять аудиторию музея. Но у нас всегда есть еврейская составляющая, будь то религиозный аспект или идеологический. Этим мы и отличаемся. Когда музей открылся, то в него ходили в основном евреи. Сейчас же мы уже наблюдаем, что евреев среди посетителей около половины, а остальные — ​представители самых разных национальностей. Москвичи, конечно, превалируют. Но процент туристов из России и зарубежных стран растет. Около 15% посетителей музея — т​ уристы.

54. «Это на самом деле музей о России» //Афиша Daily. 23.10.2012. URL : http:// gorod.afisha.ru/archive/ralph-appelbaum-interview.

Е л е н а  Р о ж д е с т в е н с к а я

105

Итак, непосредственные разработчики технологии музейной экспозиции, а также те, кто реализует содержательную политику музея, делают акцент на интерактивной мультимедийности, на концепции музея не артефактов, не вещей, а социальных идей, на производстве смысла того, что значит быть евреем в России. История евреев сопряжена пространственно и в смысловом отношении с темой толерантности, и это решение организаторов несет дополнительные дидактические значения. Очевидно, одна музейная экспозиция, без деятельности Центра толерантности, не  способна этому научить, скорее наоборот. Поэтому в  организационном плане возникает отдельная институциональная единица, нацеленная на молодежную обучающуюся аудиторию, взгляды которой надлежит формировать в направлении терпимого отношения к различным этническим группам, подвергаемым дискриминации. Отклики представителей массмедиа, в целом ограничивающиеся описательно-информационным дискурсом, имеют в подавляющем большинстве положительную направленность, но изредка демонстрируют и критический настрой. В интервью шеф-редактора «Артгида» Марии Кравцовой и художника Хаима Сокола55 обсуждается некий парадокс, заложенный в основу еврейского музея — н ​ е только в Москве, а вообще в мире. Еврейские музеи возникают в Европе и Америке в начале XX века, когда богатые ассимилированные евреи начали передавать в  музей предметы религиозного культа. Хаим Сокол отмечает: После холокоста еврейские музеи начали увековечивать бесконечную травму и утрату… именно поэтому открытие подобного музея в Москве, под эгидой действующей религиозной общины, является… странным жестом56.

Свое удивление концепцией музея авторы связывают с  «аррогантностью». Она относится к  категории различий: евреев от  не-евреев, нуждающихся в  большем объеме пояснительной информации по экспозиции; одних евреев (ашкенази) от других евреев (горских, сефардов, грузинских евреев); американских евреев, которые выступили спонсорами музея, от российских евреев; одних дискриминируемых меньшинств от других, напри 55. Музей в процессе калибровки // Артгид. 09.11.2012. URL : http://www.artguide. com/ru/articles/muziei-v-protsiessie-kalibrovki-276.html. 56. Там же.

106

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

мер секс-меньшинств. Но в отношении ограничений в спектре толерантности такая позиция ЕМЦТ кажется вписанной в  отечественные конвенции, ведь сотрудничество, по словам упомянутого выше Агрона, с Министерством культуры, Департаментом образования и разработка программ для школьников требуют учета социально-политического дискурса, весьма неласково относящегося к ЛГБТ. Как упоминал Агрон, посетительская политика Еврейского музея — ​расширять аудиторию музея за счет интерактивности, актуальности и прогрессивности. В этой связи важно обратиться к  аудитории музея, откликам посетителей, которые бы отметили наиболее важные для себя моменты опыта восприятия экспозиции музея. Из около 500 (на момент написания данной статьи) откликов на  популярном сайте57 400 — ​с  оценкой «отлично», то  есть музей воспринимается позитивно. Но  что же выделяется в  качестве позитива в восприятии посетителей? Несколько типичных откликов: Музей достаточно новый. Очень много интерактивных компонентов. Хороший кинотеатр с эффектом присутствия. Экспонатов очень немного. Стоимость билета 400 руб. На посещение можно потратить 30–60 минут. Очень хороший музей — ​современный во  всех смыслах этого слова: интерактивный, вся звуковая информация дублируется субтитрами. Логично выстроенная экспозиция: 4D-кинотеатр с  фильмом о  сотворении мира, интерактивная карта расселения евреев по  миру, воссозданное еврейское местечко с синагогой, школой и рынком, интерактивные панели, которые рассказывают о  жизни евреев в  Российской империи и  Советском Союзе… И  конечно, эмоциональный центр музея — ​зал, где рассказывают и показывают историю Великой Отечественной войны и холокоста: на большом экране хроника военных событий, звучат воспоминания выживших жертв холокоста, в витринах — ​документы и личные вещи участников войны.

57. Еврейский музей и  центр толерантности // Трипадвизор Россия. URL : http://www.tripadvisor.ru/Attraction_Review-g298484-d3671557-Reviewsor10-Jewish_Museum_and_Tolerance_Center-Moscow_Central_Russia. html#REVIEWS.

Е л е н а  Р о ж д е с т в е н с к а я

107

Итак, посетители акцентируются в  основном на  интерактивной мультимедийности и технологичности экспозиции, второй по  упоминаемости момент связан с  этнографическим колоритом — ​культурой, бытом, историей и религией евреев. Очень важный сюжет меморизации погибших евреев нам встретился лишь четыре раза, хотя это была первичная идея, заложенная в основу концепции Еврейского музея.

Заключение Итак, посетитель Еврейского музея в Москве явно не перегружен эмоциональной работой, зато он высоко оценивает качество полученного развлечения, отмечая интерактивность, познавательность, все еще редкие для музейной среды технологические возможности. Если на примере Еврейского музея в Москве оценить баланс эмоциональной работы и развлечения, предоставляемого мультимедийными возможностями экспозиции, то, судя по откликам посетителей, он явно склоняется в пользу последнего. Резонанс с главным подтекстом музея — х​ олокостом — с​ микширован самими устроителями музея. И здесь впору привлечь мнение Робина Отри, предлагающего политэкономический подход к анализу памяти о травматических событиях. С его точки зрения, решения музейных сотрудников относительно формата изображения травматичных историй зависят не только от борьбы за историческую правду, но связаны и с более прозаическими вопросами финансирования, посещаемости и  институционального потенциала58. Мы уже отметили ограничения примененного здесь концепта толерантности. Если мы также примем во внимание описанный выше институциональный и социально-политический контексты создания Еврейского музея, то становится очевидным, что крен в сторону edutainment был заложен изначально. Осуществляя сравнение различных еврейских музеев и центров холокоста, в том числе и российского ЕМЦТ, мы подчеркивали особенность этих музеев в нацеленности на чувственную работу с прошлым, призыв к обмену опытом и эмоциями в дополнение к  рациональному познанию, приглашение к  идентификации. В этом сравнении становится очевидным, что современные му 58. Autry R. The Political Economy of Memory: The Challenges of Representing National Conflict at “Identity-Driven” Museums // Theory and Society. 2013. Vol. 42. № 1. P. 62.

108

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

зейные экспозиции и  перформансы провоцируют посетителя, хотя и  в  очень разной степени, на  самоидентификацию с  коллективным субъектом истории через моделируемый опыт страдания других, что невозможно без разбуженных эмоций сочувствия и работы памяти. Но также стало очевидным и то, что «нанесение» терапевтически моделируемой травмы через знакомство с феноменом холокоста оправдывается далеко не в любом социально-политическом и культурном контекстах. Ведь способ преодоления культурной травмы и критическая «переработка» ее содержания влияют на гражданское сознание, поскольку следствием такой эмоциональной работы следует идентификация с морально означенной историей. Может быть, Москве нужен новый музей о холокосте? Библиография Alexander J. C. On the Social Construction of Moral Universals: The “Holocaust” from War Crime to Trauma Drama // Cultural Trauma and Collective Identity / J. C. Alexander, R. Eyerman, B. Giesen, N. J. Smelser, P. Sztompka (eds). Berkeley: University of California, 2004. P. 196–263. Assmann A. Three Stabilizers of Memory: Affect-Symbol-Trauma // Sites of Memory in American Literatures and Cultures / U. J. Hebel (ed.). Heidelberg: Winter, 2003. P. 15–30. Autry R. The Political Economy of Memory: The Challenges of Representing National Conflict at “Identity-Driven” Museums // Theory and Society. 2013. Vol. 42. № 1. P. 57–80. Ball K. Introduction: Trauma and Its Institutional Destinies // Cultural Critique. 2000. Vol. 46. P. 1–44. Belau L. Trauma and the Material Signifier // Postmodern Culture. 2001. Vol. 11. № 2. URL : http://pmc.iath.virginia.edu/text-only/issue.101/11.2belau.txt. Blumner N. The Holocaust as Stark Reminder: Ethno-national Identity, Diaspora and the Ideological Process(es) of Memory. Paper presented at the annual meeting of the American Sociological Association, Montreal Convention Center, Quebec, Canada, August 10, 2006. Casey V. Staging Meaning: Performance in the Modern Museum // The Drama Review. 2005. Vol. 49. № 3. P. 78–95. Chametzky P. Not What We Expected: The Jewish Museum Berlin in Practice // Museum and Society. 2008. Vol. 6. № 3. P. 216–245. Costello L. A. Performative Memory: Form and Content in the Jewish Museum Berlin // Liminalities: A Journal of Performance Studies. 2013. Vol. 9. № 4. URL : http://liminalities.net/9-4/costello.pdf. Crysler C. G. Violence and Empathy: National Museums and the Spectacle of Society // Тraditional Dwellings and Settlements Review. 2006. Vol. 17. № 2. P. 19–38. Crysler G., Kusno A. Angels in the Temple: The Aesthetic Construction of Citizenship at the United States Holocaust Memorial Museum // Art Journal. 1997. Vol. 56. № 1. P. 52–64.

Е л е н а  Р о ж д е с т в е н с к а я

109

Dasgupta G., Marranca B. Berlin’s New Jewish Museum: An Interview with Tom Freudenheim // A Journal of Performance and Art. 2000. Vol. 22. № 2. P. 39–47. Edmunds J., Turner B. S. Global Generations: Social Change in the Twentieth Century // The British Journal of Sociology. 2005. Vol. 56. № 4. P. 559–577. Eyerman R. Cultural Trauma: Slavery and the Formation of African American Identity. Cambridge: Cambridge University Press, 2001. Freedman A., Medway Р. Introduction: New Views of Genre and Their Implications for Education // Learning and Teaching Genre / A. Freedman, P. Medway (eds). Portsmouth: Boyton/Cook Publishers, 1994. Gross A. S. Holocaust Tourism in Berlin: Global Memory, Trauma and the “Negative Sublime” // Journeys. 2006. Vol. 7. № 2. P. 73–100. Hartman S. Scenes of Subjection: Terror, Slavery and Self-Making in Nineteenth Century America. N.Y.: Oxford University Press, 1997. Huyssen A. Of Mice and Mimesis: Reading Spiegelman with Adorno // New German Critique. 2000. Vol. 81. P. 65–82. Kansteiner W. Genealogy of a Category Mistake: A Critical Intellectual History of the Cultural Trauma Metaphor // Rethinking History. 2004. Vol. 8. № 2. P. 193–221. Kaplan A. Trauma Culture: The Politics of Terror and Loss in Media and Literature. New Brunswick, NJ : Rutgers University Press, 2005. Laidler J. What Roles Do Museums Play in Shaping Our Understanding of the Holocaust? // Professional Historians Association New South Wales and the Australian Capital Territory. 2009. URL : http://phansw.org.au/wp-content/uploads/2012/09/JoannaLaidler2009.pdf. Langer L. Using and Abusing the Holocaust. Bloomington: Indiana University Press, 2006. Leys R. Trauma: A Genealogy. Chicago: University of Chicago Press, 2000. Linethal E. The Boundaries of Memory: The United Holocaust Memorial Museum // American Quarterly. 1994. Vol. 46. № 3. P. 406–424. Marcuse H. Legacies of Dachau: The Uses and Abuses of a Concentration Camp, 1933–2001. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 2001. Niday A. J., II . A Rhetoric of Trauma in 9-11 Stories: A Critical Reading of Ulrich Baer’s 110 Stories // War, Literature, and the Arts. 2004. Vol. 16. № 1–2. URL : http://wlajournal.com/wlaarchive/16_1-2/Niday.pdf. Radstone S. Trauma and Screen Studies: Opening the Debate // Screen. 2001. Vol. 42. № 2. P. 188–193. Roach J. Culture and Performance in the Circum-Atlantic World // Performativity and Performance / A. Parker, E. Kosofsky Sedgwick (eds). N.Y.: Routledge, 1995. Seltzer M. Wound Culture: Trauma in the Pathological Public Sphere // October. 1997. Vol. 80. P. 3–26. Sielke S. Why “9/11 Is [Not] Unique,” or: Troping Trauma // Amerika studien / American Studies. 2010. Vol. 55. № 3. P. 385–408. Smelser N. J. September 11, 2001, as Cultural Trauma // Cultural Trauma and Collective Identity / J. C. Alexander, R. Eyerman, B. Giesen, N. J. Smelser, P. Sztompka (eds). Berkeley: University of California, 2004. P. 264–297. Stamm Β. Η., Stamm Η. Ε., Hudnall Α. C., Higson-Smith C. Considering a Theory of Cultural Trauma and Loss // Journal of Trauma and Loss. 2003. Vol. 9. № 1. P. 89–111.

110

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Werbner P. The Place Which Is Diaspora: Citizenship, Religion and Gender in the Making of Chaordic Transnationalism // Journal of Ethnic and Migration Studies. 2002. Vol. 28. № 1. P. 119–133. «Это на самом деле музей о России» // Афиша Daily. 23.10.2012. URL : http://gorod. afisha.ru/archive/ralph-appelbaum-interview. Встреча с главным раввином России Берлом Лазаром и президентом Федерации еврейских общин Александром Бородой // Kremlin.ru. 07.11.2012. URL : http://kremlin.ru/transcripts/16768. Еврейский музей и центр толерантности // Трипадвизор Россия. URL : http:// tripadvisor.ru/Attraction_Review-g298484-d3671557-Reviews-or10-Jewish_ Museum_and_Tolerance_Center-Moscow_Central_Russia.html#REVIEWS . Музей в процессе калибровки // Артгид. 09.11.2012. URL : http://artguide.com/ru/ articles/muziei-v-protsiessie-kalibrovki-276.html.

Е л е н а  Р о ж д е с т в е н с к а я

111

REPRESENTATION OF CULTURAL TRAUMA: THE MUSEIFICATION OF THE HOLOCAUST Elena Rozhdestvenskaya. Professor, Analysis of Social Institutions Department, Faculty of Social Sciences, School of Sociology, [email protected]. National Research University Higher School of Economics (HSE ), 9/11 Myasnitskaya str., 101990 Moscow, Russia. Keywords: cultural trauma; representation; the Holocaust Museum; memory. The article analyzes the problem of the representation of one of the greatest cultural traumas of the twentieth century — ​the Holocaust — ​in various Jewish museums (Washington, Berlin, Moscow). Although they are united by the important social function of perpetuation and edification, each museum has its own context and creates its own form of representation and rhetoric, as well as the measure of memory performance about the events of Jewish history. The concepts and exhibitions of these museums are embedded in a context of general social debate about the trauma, its principal expressibility, mediatization and visualization. The research field of trauma contains an internal contradiction. On the one hand, the field employs the psychoanalytic idea of the inexpressible injury (Theodor Adorno, JeanFrançois Lyotard, Shoshana Felman, Dori Laub, Cathy Caruth et al.), while, on the other hand, subscribing to the concept of its globalization and mediatization (Wulf Kansteiner, Ann Kaplan, Jeffrey Aleksander, Andreas Huyssen). The discourse about the Holocaust is globalized, but the memory of the Holocaust victims is functioning glocally, taking into account the specific local context of traumatic events. Consequently, the museification of the Holocaust generates a diverse field of aesthetic representations. The article stresses the peculiarity of these museums, such as their focus on sensual work with the past, their call for the exchange of experiences and emotions in addition to rational knowledge, their invitation to identify with the experience. In comparison to museums, it becomes evident that modern museum exhibitions and performances variably provoke the visitor to identify with the collective subject of history through a simulated experience of the suffering of others. This is impossible without emotions, sympathy and working memory. However, the therapeutically simulated traumatization through acquaintance with the phenomenon of the Holocaust is not justified in any socio-political and cultural context. DOI : 10.22394/0869-5377-2017-5-87-111

References “Eto na samom dele muzei o Rossii” [“Actually, Museum Is about Russia”]. Afisha Daily, October 23, 2012. Available at: http://gorod.afisha.ru/archive/ralph-appelbauminterview. Alexander J. C. On the Social Construction of Moral Universals: The “Holocaust” from War Crime to Trauma Drama. Cultural Trauma and Collective Identity (eds J. C. Alexander, R. Eyerman, B. Giesen, N. J. Smelser, P. Sztompka), Berkeley, University of California, 2004, pp. 196–263. Assmann A. Three Stabilizers of Memory: Affect-Symbol-Trauma. Sites of Memory in American Literatures and Cultures (ed. U. J. Hebel), Heidelberg, Winter, 2003, pp. 15–30.

112

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Autry R. The Political Economy of Memory: The Challenges of Representing National Conflict at “Identity-Driven” Museums. Theory and Society, 2013, vol. 42, no. 1, pp. 57–80. Ball K. Introduction: Trauma and Its Institutional Destinies. Cultural Critique, 2000, vol. 46, pp. 1–44. Belau L. Trauma and the Material Signifier. Postmodern Culture, 2001, vol. 11, no. 2. Available at: http://pmc.iath.virginia.edu/text-only/issue.101/11.2belau.txt. Blumner N. The Holocaust as Stark Reminder: Ethno-national Identity, Diaspora and the Ideological Process(es) of Memory. Paper presented at the annual meeting of the American Sociological Association, Montreal Convention Center, Quebec, Canada, August 10, 2006. Casey V. Staging Meaning: Performance in the Modern Museum. The Drama Review, 2005, vol. 49, no. 3, pp. 78–95. Chametzky P. Not What We Expected: The Jewish Museum Berlin in Practice. Museum and Society, 2008, vol. 6, no. 3, pp. 216–245. Costello L. A. Performative Memory: Form and Content in the Jewish Museum Berlin. Liminalities: A Journal of Performance Studies, 2013, vol. 9, no. 4. Available at: http://liminalities.net/9-4/costello.pdf. Crysler C. G. Violence and Empathy: National Museums and the Spectacle of Society. Тraditional Dwellings and Settlements Review, 2006, vol. 17, no. 2, pp. 19–38. Crysler G., Kusno A. Angels in the Temple: The Aesthetic Construction of Citizenship at the United States Holocaust Memorial Museum. Art Journal, 1997, vol. 56, no. 1, pp. 52–64. Dasgupta G., Marranca B. Berlin’s New Jewish Museum: An Interview with Tom Freudenheim. A Journal of Performance and Art, 2000, vol. 22, no. 2, pp. 39–47. Edmunds J., Turner B. S. Global Generations: Social Change in the Twentieth Century. The British Journal of Sociology, 2005, vol. 56, no. 4, pp. 559–577. Evreiskii muzei i tsentr tolerantnosti [Jewish Museum and Tolerance Center]. Tripadvisor.Russia. Available at: http://tripadvisor.ru/Attraction_Review-g298484-d3671557Reviews-or10-Jewish_Museum_and_Tolerance_Center-Moscow_Central_Russia. html#REVIEWS . Eyerman R. Cultural Trauma: Slavery and the Formation of African American Identity, Cambridge, Cambridge University Press, 2001. Freedman A., Medway Р. Introduction: New Views of Genre and Their Implications for Education. Learning and Teaching Genre (eds A. Freedman, P. Medway), Portsmouth, Boyton/Cook Publishers, 1994. Gross A. S. Holocaust Tourism in Berlin: Global Memory, Trauma and the “Negative Sublime.” Journeys, 2006, vol. 7, no. 2, pp. 73–100. Hartman S. Scenes of Subjection: Terror, Slavery and Self-Making in Nineteenth Century America, New York, Oxford University Press, 1997. Huyssen A. Of Mice and Mimesis: Reading Spiegelman with Adorno. New German Critique. 2000, vol. 81, pp. 65–82. Kansteiner W. Genealogy of a Category Mistake: A Critical Intellectual History of the Cultural Trauma Metaphor. Rethinking History, 2004, vol. 8, no. 2, pp. 193–221. Kaplan A. Trauma Culture: The Politics of Terror and Loss in Media and Literature, New Brunswick, NJ , Rutgers University Press, 2005. Laidler J. What Roles Do Museums Play in Shaping Our Understanding of the Holocaust? Professional Historians Association New South Wales and the Australian Capital Territory, 2009. Available at: http://phansw.org.au/wp-content/uploads/2012/09/ JoannaLaidler2009.pdf.

Е л е н а  Р о ж д е с т в е н с к а я

113

Langer L. Using and Abusing the Holocaust, Bloomington, Indiana University Press, 2006. Leys R. Trauma: A Genealogy, Chicago, University of Chicago Press, 2000. Linethal E. The Boundaries of Memory: The United Holocaust Memorial Museum. American Quarterly, 1994, vol. 46, no. 3, pp. 406–424. Marcuse H. Legacies of Dachau: The Uses and Abuses of a Concentration Camp, 1933–2001, Cambridge, New York, Cambridge University Press, 2001. Muzei v protsesse kalibrovki [Museum Is in Calibration Process]. Artguide, November 9, 2012. Available at: http://artguide.com/ru/articles/muziei-v-protsiessie-kalibrovki-276.html. Niday A. J., II . A Rhetoric of Trauma in 9-11 Stories: A Critical Reading of Ulrich Baer’s 110 Stories. War, Literature, and the Arts, 2004, vol. 16, no. 1–2. Available at: http:// wlajournal.com/wlaarchive/16_1-2/Niday.pdf. Radstone S. Trauma and Screen Studies: Opening the Debate. Screen, 2001, vol. 42, no. 2, pp. 188–193. Roach J. Culture and Performance in the Circum-Atlantic World. Performativity and Performance (eds A. Parker, E. Kosofsky Sedgwick), New York, Routledge, 1995. Seltzer M. Wound Culture: Trauma in the Pathological Public Sphere. October, 1997, vol. 80, pp. 3–26. Sielke S. Why “9/11 Is [Not] Unique,” or: Troping Trauma. Amerika studien / American Studies, 2010, vol. 55, no. 3, pp. 385–408. Smelser N. J. September 11, 2001, as Cultural Trauma. Cultural Trauma and Collective Identity (eds J. C. Alexander, R. Eyerman, B. Giesen, N. J. Smelser, P. Sztompka), Berkeley, University of California, 2004, pp. 264–297. Stamm Β. Η., Stamm Η. Ε., Hudnall Α. C., Higson-Smith C. Considering a Theory of Cultural Trauma and Loss. Journal of Trauma and Loss, 2003, vol. 9, no. 1, pp. 89–111. Vstrecha s glavnym ravvinom Rossii Berlom Lazarom i prezidentom Federatsii evreiskikh obshchin Aleksandrom Borodoi [Meeting with Chief Rabbi of Russia Berel Lazzar and President of Federation of Jewish Communities of the CIS Alexander Boroda]. Kremlin.ru, November 7, 2012. Available at: http://kremlin.ru/transcripts/16768. Werbner P. The Place Which Is Diaspora: Citizenship, Religion and Gender in the Making of Chaordic Transnationalism. Journal of Ethnic and Migration Studies, 2002, vol. 28, no. 1, pp. 119–133.

114

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Американские trauma studies и пределы их транзитивности в России

Кухонные разговоры с ветеранами локальных конфликтов

Ф е д о р   Н и ко л а и

Доцент, кафедра всеобщей истории, Нижегородский педагогический университет им. К. Минина. Адрес: 603950, Нижний Новгород, ул. Ульянова, 1. E-mail: [email protected].

Игорь Кобылин

Доцент, кафедра социально-гуманитарных наук, Нижегородская медицинская академия. Адрес: 603005, Нижний Новгород, пл. Минина и Пожарского, 10/1. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: политика памяти; ветераны; локальные конфликты; свидетельство; исследования травмы. В статье рассматриваются контексты формирования и концептуальное содержание американских trauma studies и ставится вопрос о перспективах развития аналогичных исследовательских практик в России. Речь прежде всего идет о «военной травме» участников локальных конфликтов. Анализируя устные свидетельства российских ветеранов афганской и обеих чеченских кампаний, авторы обсуждают те трудности, с которыми сталкиваются комбатанты в попытках артикулировать свой военный опыт. «Сбой репрезентации» далеко не всегда может быть описан в медикализованной терминологии «травмы», тем более что стратегии «медикализации» и «виктимизации» часто встречают сопротивление самих ветеранов. Поэтому, отдавая должное теоретическим и практическим разработкам trauma studies, авторы предлагают

не столько использование готовых моделей и «сильных программ», сколько осторожную разведку, предельно чуткую как к социально-политическому контексту свидетельства, так и к голосу самого свидетеля. Метафора «травмы» присутствует в нарративе ветеранов в разных контекстах. Чаще всего она возникает в рамках экзистенциалистской дискурсивной стратегии как маркер пограничного (зачастую возвышенного) опыта. Вместе с тем она может использоваться при описании телесного характера памяти, укорененной в повседневных привычках и габитусах. Однако эта метафора редко возникает в культурно-идеологическом или ироническом нарративе. Чаще всего рассказы ветеранов весьма фрагментарны и представляют собой ситуативное переплетение отмеченных линий.

115

В

ОЛ Н А trauma и memory studies, захлестнувшая в последнюю четверть века гуманитарные исследования в США и Европе, все настоятельнее требует рефлексивного отклика отечественных исследователей. Насколько она продуктивна применительно к российскому (советскому) прошлому? Данная статья, конечно же, не претендует на масштабные обобщения в этой сфере, но стремится обозначить некоторые тенденции развития trauma studies (в их американском варианте) и проблематизировать перспективы данной аналитической стратегии в России. На наш взгляд, переосмысление памяти о Второй мировой войне и локальных конфликтах, о советском прошлом (принципиально гетерогенном) и кризисе 1990-х годов нуждается в самостоятельных решениях, а также в активном и открытом диалоге с самыми разными течениями гуманитарной мысли, начиная с теории практик и «аффективного поворота» и заканчивая «старой доброй» критической теорией.

Американские trauma studies и политика памяти в 1970–2000-е годы Безусловно, полемика вокруг понятия «травма» в  европейских и американских исследованиях имеет весьма длительную и сложную историю1. Но лишь в 1970-е годы, в связи с войной во Вьетнаме и «вьетнамским синдромом»2, она из узкого академического дис 1. Краткое введение в проблематику см. в: Мороз О., Суверина Е. Trauma studies: История, репрезентация, свидетель // Новое литературное обозрение. 2014. № 1. С. 59–74. Подробнее см.: Leys R. Trauma: A Genealogy. Chicago: University of Chicago Press, 2000; Young A. The Harmony of Illusions: Inventing Post-Traumatic Stress Disorder. Princeton: Princeton University Press, 1995. 2. По разным оценкам, он охватил от 300 тысяч до 1,5 млн (то есть от 10 до 60%) ветеранов Вьетнама (Hagopian P. The Vietnam War in American Memory: Veterans, Memorials, and the Politics of Healing. Amherst, MA : University of Massachusetts Press, 2009. Р. 58). Национальный центр исследования посттравматического стрессового расстройства ( ПТСР ) при Департаменте по делам ветеранов говорит о его распространении у 30,9% мужчин и 26,9% женщин, прошедших Вьетнам (Scott W. J. Vietnam Veterans since the War: The Politics of PTSD , Agent Orange, and the National Memorial. Norman: University of Oklahoma Press, 2003. P. 264).

116

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

курса вырвалась в широкое междисциплинарное поле studies. Тогда ряд психоаналитиков и психотерапевтов во главе с Робертом Джеем Лифтоном поддержали ветеранов, с одной стороны, в поисках специфических форм артикуляции их военного опыта, а с другой — ​в  их  сотрудничестве с  левым движением, критиковавшим социально-политический курс президента Ричарда Никсона и республиканцев в  целом3. Сторонники Лифтона добивались разработки новой психиатрической классификации DSM-III (Diagnostic and Statistical Manual of Mental Disorders), куда мог бы войти термин «поствьетнамский синдром». При этом они как по прагматическим, так и по теоретическим соображениям активно сотрудничали с другими академическими сообществами реформаторов — ​сторонниками теории стресса Марди Горовица, исследователями холокоста во главе с Генри Кристалом, феминистской критикой насилия в семье и поборниками queer studies. Итогом этого сотрудничества и  стало понятие «посттравматическое стрессовое расстройство» (ПТСР), принятое в 1978 году для характеристики широкого спектра симптомов и включенное в 1980 году в окончательный вариант DSM-III. Важно подчеркнуть, что Лифтон и его коллеги считали дискурс trauma studies лишь частью сложного комплекса проблем, включавшего политическую и этическую ответственность за войну, влияние медиа на трансформацию памяти ветеранов, необходимость институциональных реформ в психиатрии и т. д.: С самого начала дискуссий… этико-политические и психологотерапевтические вопросы были для нас неразрывно связаны4.

Отметим также социально-политический подтекст противопоставления концептов травмы и памяти в 1970-е годы: если правые республиканцы делали акцент на героизации войны и памяти о ней, то левые радикалы настаивали на признании травмы как ветеранов, так и всего американского общества. Однако постепенно это различие стиралось5. 3. Lifton R. J. Home from War: Learning from Vietnam Veterans. N.Y.: Other Press, 2005. 4. Ibid. Р. 75. И далее: «Большинство профессионалов, задействованных в нашей работе, — п ​ сихоаналитики, психиатры и психологи — с​ читали ее групповой терапией, а ветеранов, соответственно, пациентами. Меньшинство, лидером которого был я, считало, что мы создаем новый институт, новое сообщество и ведем диалог с ветеранами на равных» (Ibid. Р. 82). 5. Эта трансформация стала результатом, с  одной стороны, целенаправленного формирования общественного мнения президентской администрацией Рональда Рейгана, а  с  другой — ​складывания специфическо-

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

117

Наивысшей точки деполитизация trauma и memory studies достигла после терактов сентября 2001 года, естественной реакцией на  которые для большинства американцев были шок, страх, горе и боль — ​ощущения, очень близкие словарю травмы6. Только в Нью-Йорке в связи с событиями 11 сентября за помощью к государственным психологам и психотерапевтам обратились около 1,5 млн человек. Собственно ПТСР было выявлено у 5,8–7,5% населения, но большая часть людей жаловалась на его отдельные симптомы: бессонницу (20,7%), раздражительность (17,4%), навязчивые воспоминания (16%) и т. д.7 Для координации усилий специалистов была создана администрация по оказанию психотерапевтической помощи «Свобода», на финансирование которой выго медийного образа «безумного ветерана» (не только в голливудском, но и в «независимом» кинематографе). Джерри Лембке утверждает, что Вьетнамской войне посвящено около 600 фильмов (от «Рэмбо» до «Охотника на оленей» и «Форреста Гампа»), из которых 120 напрямую касаются «вьетнамского синдрома» (Lembcke  J. The Spitting Image: Myth, Memory, and the Legacy of Vietnam. N.Y.: New York University Press, 1998. P. 4; Kellner D. Media Culture: Cultural Studies, Identity and Politics Between the Modern and the Postmodern. N.Y.; L.: Routledge, 1995). 6. Питер Стернс проводит интересное сравнение этих эмоций и  словаря их описания с реакцией общественного мнения США на атаку ПерлХарбора в декабре 1941 года (Stearns P. N. American Fear: The Causes and Consequences of High Anxiety. N.Y.; L.: Routledge, 2006. Р. 26–43). Многие исследователи подчеркивают отличие реакции американцев на события 11 сентября и англичан после теракта в Лондоне в 2005 году. См., напр.: Neria Y. et al. Mental Health in the Wake of Terrorism: Making Sense of Mass Casualty Trauma // 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks / Y. Neria et al. (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Р. 6–7. Все они соглашаются, что восприятие событий американцами в 2001 году оказалось более драматичным. При этом понятие травмы и его производные — ​коллективная, национальная травма и т. д. — ​сразу стали основными маркерами обозначения этого (достаточно гетерогенного) опыта. 7. Galea S. et al. Post-traumatic Stress Symptoms in the General Population after a Disaster: Implications for Public Health // 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks. Р. 29–31. По данным этого исследования, события 11 сентября напрямую затронули здоровье 28% жителей Нью-Йорка, то есть 4,44 млн человек, из которых лишь у 500 тысяч сформировалось ПТСР (Ibid. P. 36). Другое общенациональное исследование, проведенное в середине сентября 2001 года, показало, что 44% всех взрослых американцев и 35% детей жалуются на хотя бы один из пяти ключевых симптомов ПТСР , а 90% сообщают о других проявлениях стресса. Schuster M. A. et al. A National Survey of Stress Reactions after the September 11, 2001 Terrorist Attacks // New England Journal of Medicine. 2001. Vol. 345. № 20. P. 1507– 1512; Neria Y. et al. PTSD in Urban Primary Care Patients Following 9/11 // 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks. Р. 240.

118

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

делили сотни миллионов долларов. Кроме того, 7 млрд долларов составили выплаты жертвам терактов и их семьям; еще 3 млрд было собрано частными фондами8. Этот огромный социальный спрос и масштабная федеральная поддержка закрепили тенденцию к виктимизации и медикализации дискурса trauma studies, целью которых провозглашался теперь именно терапевтический, а  не  социально-политический эффект9. Безусловно, последний не исчез: «Медикализация событий 9/11 дала государству дополнительные средства организации субъективного опыта граждан»10. После начала войны в  Афганистане и  Ираке (давшей от  300 до 500 тысяч комбатантов с ПТСР11) trauma studies, связанные с ветеранской администрацией и нацеленные на нейробиологические и фармакологические методы терапии, оказались во многом противоположны антивоенным выступлениям левых12. Новое поколение психотерапевтов все чаще отказывается от психоанализа и коллективных тренингов «шестидесятников», заменяя их поведенческой терапией, программами управления страхом и виртуальными симуляторами, призванными «исправить» память о прошлом. Более того, сам термин ПТСР используется теперь все реже — ​чаще речь идет о  «множественной травме» (polytrauma — ​нарушения в работе двух и более систем организма), «постдемобилизацион 8. Seeley K. M. Therapy After Terror: 9/11, Psychotherapists, and Mental Health. N.Y.: Cambridge University Press, 2008. P. 73–74. 9. Так, например, известная представительница women’s studies Энн Каплан подробно описывала кризис своей левой политической ориентации после событий 9/11: «Этот дискурс оказался ортогонален чувствам простых людей» (Kaplan E. A. Trauma Culture. New Brunswick, NJ : Rutgers University Press, 2005. P. 10–16). 10. Seeley K. M. Therapy After Terror. P. 158. 11. Hoge C. W. et al. Combat Duty in Iraq and Afghanistan, Mental Health Problems, and Barriers to Care // New England Journal of Medicine. 2004. Vol. 351. № 1. P. 13–22; Tanielian T. L., Jaycox L. Invisible Wounds of War: Psychological and Cognitive Injuries, Their Consequences, and Services to Assist Recovery. Arlington, VA : RAND , 2008. Ряд исследователей считают, что уровень ПТСР может быть еще выше, но продолжающие службу военные предпочитают не обращаться к врачам, опасаясь замедления карьерного роста и разрушения своего имиджа (Treatment for Posttraumatic Stress Disorder in Military and Veteran Populations: Initial Assessment / R.  Wedge (ed.). Washington: The National Academies Press, 2012. Р. 46). 12. Подробнее см.: Paulson D. S., Krippner S. Haunted by Combat: Understanding PTSD in War Veterans including Women, Reservists, and Those Coming back from Iraq. Westport: Praeger, 2007; Treatment for Posttraumatic Stress Disorder in Military and Veteran Populations; Finley E. R. Fields of Combat: Understanding PTSD among Veterans of Iraq and Afghanistan. N.Y.: Cornell University Press, 2011.

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

119

ном стрессе» (post-deployment stress) и «мозговых нарушениях травматического происхождения» (traumatic brain injury)13. Таким образом, понятие травмы из орудия критической проблематизации постепенно становится прагматическим средством нормализации военного опыта и памяти ветеранов. Именно в этом контексте в 2000-е годы усиливаются голоса оппонентов и критиков trauma studies, ставящих под сомнение присущую последним логику метонимии и интернализации — ​подстановки себя на место жертв ради получения доступа к опыту Другого во всем его драматическом избытке. Уже в 1980-е годы эта линия стала «привилегированным тропом»14 или «господствующей моральной парадигмой»15 в исследованиях холокоста. Хотя многие ведущие историки, еще с 1960-х годов работавшие со свидетельствами нацистских преступлений, весьма скептически оценивали эту тенденцию в trauma studies16, именно идея разрыва репрезентации стала преобладать в исследованиях 1990-х — ​начала 2000-х годов17. Сегодня эта логика все чаще проигрывает разработке моделей «среднего уровня», пытающихся избежать крайностей пары «социальный конструктивизм vs падение репрезентации» в рамках теории практик, истории эмоций, аффективного поворота и т. д. Эти подходы позволяют существенно скорректировать trauma studies, восстано 13. Их этиологию связывают в первую очередь с физическими повреждениями и последствиями взрывов, которые становились причиной 60% ранений американских солдат. Считается, что уровень TBI среди ветеранов Ирака и Афганистана достигает 22%, то есть превышает распространение ПТСР (Wojcik B. E. et al. Traumatic Brain Injury Hospitalizations of U.S. Army Soldiers Deployed to Afghanistan and Iraq // American Journal of Preventive Medicine. 2010. Vol. 38. № 1. P. S109; cм. также: Mernoff S. T., Correia S. Military Blast Injury In Iraq and Afghanistan: The Veterans Health Administration’s Polytrauma System of Care // Medicine and Health. 2010. Vol. 93. № 1. Р. 16–17). 14. Bellamy E. J. Affective Genealogies: Psychoanalysis, Postmodernism, and the “Jewish Question” after Auschwitz. Lincoln: University of Nebraska Press, 1997. Р. 32. 15. Shandler J. While America Watches: Televising the Holocaust. N.Y.: Oxford University Press, 1999. Р. хiii, 211–212. 16. См., напр.: Browning C. Collected Memories: Holocaust History and Postwar Testimony. Madison: University of Wisconsin Press, 2003; Hilberg  R. The Politics of Memory: The Journey of a Holocaust Historian. Chicago: Ivan R. Dee, 1996; Novick  P. The Holocaust in American Life. Boston: HoughtonMifflin Trade and Reference, 1999. 17. Langer L. Holocaust Testimonies: The Ruins of Memory. New Haven: Yale University Press, 1991; Felman S., Laub D. Testimony: Crises of Witnessing in Literature, Psychoanalysis and History. N.Y.: Routledge, 1992. Конечно, полемика о травме и разрыве репрезентации очень масштабна, имеет множество нюансов и требует отдельного разговора.

120

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

вив их  социально-политическое измерение. При этом концептуальная логика top — ​down сменяется принципом from the bottom up: принципиально важной оказывается «феноменология» повседневного опыта и практики объединения обычных людей в сообщества. Возможно, именно с точки зрения вариативности практик имело бы смысл рассматривать и положение российских ветеранов локальных конфликтов. На наш взгляд, механически переносить на них сформировавшиеся в 1970–1990-е годы словарь и логику trauma studies не очень продуктивно. Более того, подобная стратегия противоречила бы их собственным усилиям по артикуляции своего военного опыта.

«Разговоры на кухне»: почему российским ветеранам локальных конфликтов трудно говорить С весны 2013 года авторы данной статьи работают с ветеранами военных действий в Афганистане и Чеченской Республике18. Последние особенно неохотно идут на контакт19. Валера (прапорщик, служил в Чеченской Республике в 1995–1996 годах) упоминает: «Мы даже друг с другом редко говорим о той войне». Академик Валерий Тишков, собравший в своей замечательной книге свидетельства беженцев и чеченских боевиков, утверждает, что лишь двое из 55 респондентов уклонились от разговора с ним20. Российские же солдаты, представляющие сторону, казалось бы победившую в конфликте, в подавляющем большинстве отказываются говорить или предельно нейтрально отвечают на вопросы о своих «командировках». Чем вызваны подобные затруднения? Имеет ли место здесь аналогия с американской моделью социального запроса, реализуемого в trauma studies?21 18. Проект создания цифрового архива их воспоминаний только стартовал, поэтому пока рано делать какие-либо окончательные выводы, — ​скорее, речь идет об осмыслении первого из промежуточных срезов. 19. Эту проблему признают практически все (немногочисленные) исследования по данной теме. См., напр.: Новикова А. Ветераны Чечни в милиции. К проблеме преодоления опыта «горячей точки» // Милиция между Россией и Чечней: ветераны конфликта в российском обществе / Под ред. А. Новиковой. М.: Демос, 2007. С. 9. 20. Тишков В. А. Общество в вооруженном конфликте (этнография чеченской войны). М.: Наука. 2001. С. 17. 21. Такой точки зрения придерживается, например, Виктория Семенова в отношении «афганского синдрома» (Семенова В. В. Травматическая память как мобилизационный ресурс коллективной идентичности // Социология и общество: глобальные вызовы и региональное развитие [электронный

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

121

На наш взгляд, такое молчание связано не столько с самими ветеранами, сколько с тотальным забвением войны в Чечне в современном российском обществе. Во многом этому способствовал специфический статус «операции по восстановлению конституционного порядка в  Чеченской Республике» 1994–1996 годов и «контртеррористической операции на Северном Кавказе» 1999– (2000)–2009 годов. После взрывов 1999 года в Москве, Буйнакске и Волгодонске контртеррористическая операция какое-то время даже позиционировалась как часть «войны с мировым терроризмом» (по аналогии с «войной с террором» после событий 11 сентября в США). Теракты на Дубровке в Москве в 2002 году и в Беслане в 2004 году обозначили тенденцию к формированию «политики умолчания»22. В  результате всех этих трансформаций сам статус ветеранов и их права (льготы) были окончательно закреплены за комбатантами лишь в 2002 году. В отсутствие какой-либо интерпелляции со стороны государства или Большого Другого23 они вынуждены не только самостоятельно добиваться достойного медицинского и социального обслуживания «на местах», но и самим определять границы своего символического горизонта, что, конечно, оказывается крайне трудно ввиду отсутствия легитимированного символического языка описания. Само название «ветераны локальных конфликтов» часто оказывается эвфемизмом24, которым недовольны не только «чеченцы», но и ветераны Афганистана.

ресурс]. Материалы IV Всероссийского социологического конгресса. М.: Российское общество социологов, 2012. C. 7798–7818). «Привлечение воспоминаний бывших афганцев представляет интерес как случай травматических воспоминаний, когда совместно пережитая травма стала базой для формирования их коллективной идентичности» (Там же. С. 7799). 22. Сегодня об этих событиях в  США и Европе выходит гораздо больше статей и  монографий, чем в  России. См., напр.: Шеппели К. Л. Двойной счет: рассказы и расчеты после теракта на Дубровке // Травма: пункты / Под ред. С. Ушакина, Е. Трубиной. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 276–305. 23. «Многие милиционеры, возвращаясь на работу в свой регион, оказываются в ситуации социального одиночества. Ни их работа, ни их проблемы, ни сам конфликт в Чечне не интересны ни большинству граждан, ни СМИ , ни милицейскому руководству. Именно так воспринимают многие ветераны отношение к себе окружающих и властей» (Новикова А. Региональная милиция и конфликт // Милиция между Россией и Чечней. С. 31). 24. Например, в Нижнем Новгороде из 19,5 тысячи ветеранов локальных конфликтов «афганцев» — ч ​ уть больше 4,5 тысячи, ветеранов конфликта в Чечне — ​почти 15 тысяч.

122

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Валерий (сержант, ветеран Афганистана): Когда наш памятник хотели назвать «Павшим в  локальных конфликтах», мы были категорически против и настояли, чтобы речь шла именно об Афганистане и Чечне. А то, что это такое — ​«локальные конфликты»? Вот ты сам, например, историк — м ​ ожешь сказать, сколько их вообще было?

Эта политика умолчания связана с отсутствием понятной обществу и самим комбатантам модели ветеранства. Как справедливо отмечал Борис Дубин, в центре исторической памяти современной России находится Великая Отечественная война: Итак, а) это память героическая (монументальная); б) память победная, несмотря на все потери и на чудовищную цену победы; в) это память наша, что чрезвычайно важно, она объединяет «нас» и отделяет от всех «них»25.

Такая политика памяти стала каноном, подчиняющим воспоминания о других событиях и конфликтах. Комбатанты войн в Афганистане и Чеченской Республике иногда осознанно, иногда бессознательно сравнивают себя и свой опыт с ветеранами Великой Отечественной26. Однако такое сравнение неизбежно заводит их в символический тупик — ​слишком большая дистанция возникает между их реальным опытом и идеализированной картиной прошлого. Алексей (старший лейтенант, служил в Чеченской Республике в 1999–2000 годах) описывает, как трудно ему было выступать перед детьми в школе, куда его пригласили (подобно тому как в советские школы приглашали ветеранов Второй мировой): «Вот Великая Отечественная — ​это была война: там наши, тут немцы… А мы тут так…» Ветераны Великой Отечественной были героями официальных мероприятий и семейных торжеств, советских фильмов для детей и взрослых. Система социальной помощи (безусловно, завышенно оцениваемая сегодня многими27) 25. Дубин Б. В. «Кровавая» война и «великая» победа // Отечественные записки. 2004. № 4. С. 16. 26. Например, Валера (сержант ВДВ , ветеран Афганистана): «Мы обычно собирались с ребятами на 15 февраля и 9 Мая». 15 февраля — ​это годовщина окончательного вывода советских войск из Афганистана. 27. Сергей Ушакин, одним из первых начавший работать с «сообществами памяти» ветеранов, придает этой ностальгии по советскому ключевое значение: по его мнению, «постсоветское» общество до сих пор смотрит назад и не может преодолеть кризис 1990-х годов, преобразуя макросоциальные пробле-

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

123

и повседневные бытовые представления маркировали ветеранов как носителей высокого социального статуса. В 1990-е годы за счет самоорганизации «афганцев» сформировалась альтернативная модель ветеранства. Либерализация экономики подталкивала государство, сбрасывавшее бремя социальных программ, предоставить «воинам-интернационалистам» льготы по налогам и стимулировать их уход в бизнес (зачастую «серый» и даже откровенно криминальный, как и значительная часть бизнеса тех лет в России). В этих условиях их «ветеранство» стало восприниматься не как автоматический гарант высокого социального статуса, но как стимул к взаимовыручке и отказу от надежд на государство28. При этом в ряде случаев даже возникали конфликты между «афганцами» и ветеранами старшего поколения29. К концу 2000-х годов обе эти модели потеряли актуальность. При этом новой внятной модели ветеранства так и не появилось. По всей видимости, государство пытается перевести работу с проблемами ветеранов в русло «проектной деятельности» и патерналистской ведомственной помощи через местную администрацию, военкоматы и  ГУВД. Но подобная модель вызывает недоумение у большинства ветеранов: их служба в армии и  МВД не предполагала гражданской активности (и даже исключала ее). Владимир Т. (прапорщик внутренних войск, служил в Чеченской Республике в 1995 году) сомневается: «Я бы и хотел что-нибудь сделать, но что? Мы люди маленькие…» Кроме того, проектная деятельность принципиально противоречит распространенной среди ветеранов идее «боевого братства» и их представлениям о справедливости. В терминологии Люка Болтански и Лорана Тевено, речь идет о фундаментальном различии между «рыночным» и  «патриархальным» градом30 — ​обосновании справедливости через логику капитала мы в «патриотизм отчаяния» (Oushakine S. A. The Patriotism of Despair: Nation, War, and Loss in Russia. Ithaca: Cornell University Press, 2009. P. 191). 28. Валера (сержант ВДВ , ветеран Афганистана): «Я считаю, никто нам ничего не должен». Примерами самостоятельных действий «афганцев» стали захват двух домов и осада администрации в Екатеринбурге, а также события 1992 года в Нижнем Новгороде, когда около 70 ветеранов Афганистана около месяца жили в палатках и вели переговоры с администрацией по поводу передачи им (согласно очереди) квартир на ул. Бурденко, 25. 29. Алексей (ветеран Афганистана): «Мы стали добиваться установки нашего памятника в парке. Многим это не нравилось. Даже ветеранов Великой Отечественной подбили на митинг: „Не дадим превратить парк в кладбище“». 30. Болтански Л., Тевено Л. Критика и обоснование справедливости. М.: Новое литературное обозрение, 2013. С. 150–152.

124

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

или традиционные (семейные) ценности. Последние, несомненно, ближе ветеранам. Например, говоря о жителях Чеченской Республики, многие позитивно оценивают их уважительное отношение к старшим, скромность женщин и общую значимость семейных связей. В рамках этого «патриархального града» критика возможна именно «на кухне», в форме предельно личностного «разговора по душам», и труднопредставима в публичном пространстве. В этих условиях ветераны, рассказывая о своем опыте, вынуждены «изобретать» собственные дискурсивные стратегии, среди которых преобладают три линии (способные, конечно, по-разному переплетаться). Первую из  них можно условно назвать культурно-идеологической. Это жесткое противопоставление своего и чужого («православной России» — ​«мусульманскому Кавказу», «честной войны» — ​«откровенному бандитизму» и т. д.). Александр (прапорщик ВДВ , служил в  Чеченской Республике в 1995 и 1999 годах): Чеченцы только силу понимают… Они и  не  работали никогда — ​грабежом жили. Еще в Средние века караваны по Великому шелковому пути грабили. Олег (рядовой, служил в  Чеченской Республике в  1999–2000 годах): Дан клич «Родина-мать зовет!», и тысячи молодых парней поехали защищать интересы Родины. У меня было чувство долга, так меня воспитывали отец, дедушки, бабушки, старшее поколение. Мне не надо было рассказывать о необходимости сохранить целостность нашего государства. Мне и самому надоело смотреть на то, что творится в моем, некогда таком большом государстве31.

Другая линия  — ​ироническая  — ​признает конвенциональность правил и  многочисленные социальные проблемы, но  при этом предполагает условное соблюдение ритуалов. Вадим (замкомвзвода, служил в Чеченской Республике в 1995 году): Один ротный совсем обнаглел. Брал «бэху», выезжал на дорогу и продавал, что мог. Пока духи это не прочухали. Сожгли «бэху» из гранатомета. Повезло, что механик вышел пописать и в ней 31. Киселев В. П. Разведбат. Документальное повествование. Н. Новгород: Эксмо, 2007. С. 228.

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

125

никого не было. Я всем всегда говорил: «Если продаете что-то, хоть продавайте негодное»32. Федор (капитан, служил в Чеченской Республике в 1995 году): Не дай бог выстрел из деревни — д​ еревни не будет. После таких предупреждений стали свободно проезжать через села. Дошло до того, что «чехи» принесли к нам футбольные мячи, и наши солдаты играли в футбол с их молодежью. Хотя все равно недоверие было взаимное. Постреливали они все равно33.

Третья, экзистенциальная линия подчеркивает значимость пролитой крови и  потерь, которые, однако, дают некий возвышенный опыт и новое понимание реальности. Андрей (майор, служил в  Чеченской Республике в  1995–1996 и 1999–2000 годах): [Мы] увидели, что такое война: грязь, кровь, смерть… В Чечне в это время я получил больше жизненного опыта34. Олег (снайпер, служил в Чеченской Республике в 1999–2000 годах): Я простой солдат, который некоторое время провел на войне. Это был не просто промежуток жизни. Война оставила глубокий рубец в моем сердце, который никогда не заживет, эта рана будет кровоточить всю жизнь35.

Травма здесь выступает метафорой специфического экзистенциального опыта, артикулировать который ветераны часто пытаются именно в психосоматическом ключе. Алексей (рядовой, служил в Чеченской Республике в 1995 и 1999– 2000 годах): У меня после первой командировки крыша съехала. Болел — ​хотелось вернуться… Александр (ВДВ , служил в  Чеченской Республике в  1995–1996 и 1999–2000 годах): Вам никто точно не  скажет, что это такое. Это похоже на адреналин. 32. Он же. Исповедь непобежденного полка. М.: Эксмо, 2013. С. 352. 33. Там же. С. 282. О подобных «футбольных сюжетах» во время Первой мировой войны см.: Fussell P. The Great War and Modern Memory. N.Y.; L.: Oxford University Press, 1989. P. 26–28. 34. Киселев В. П. Разведбат. С. 9. 35. Там же. С. 228.

126

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Конечно, эти дискурсивные линии часто пересекаются: например, идеологическое противопоставление своего и чужого распространяется на конфликты ценностей в мирной жизни. Геннадий (старший лейтенант, служил в Чеченской Республике в 1999–2000 годах): Если там — б ​ оевое братство, то здесь — с​ плошное б***ство. Владимир (внутренние войска, служил в Чеченской Республике в 1995 году): Здесь все разобщены, а  там ты нужен… Там другие отношения — ч ​ увствуешь себя значимым. Александр (старший лейтенант, служил в Чеченской Республике в 1999–2000 годах): Настоящих, подготовленных солдат в стране как будто и не было. Военкоматы в  основном набирали контрактников — ​пьяниц, бомжей, убийц, уголовников, зачастую прошедших медкомиссию формально. Захочется иному такому «воину» пострелять по людям, приползет в деревню и давай стрелять по всем подряд из автомата, просто так. И таких «шутников» хватало. Наркоты нажрется и давай «творить чудеса». В лучшем случае ему сами же ребята переломают кости и бросят в вертолет. Приедет такой «воин», один день побудет в батальоне, напьется, хватается за оружие, его разоружают и — в вертолет. Один день попил в Чечне водки — ​и он ветеран. До нас общей информации о противнике не доводили. Воевать мы учились на ходу, информацию у пленных получали через жесткие допросы, через кровь, грязь, потери. Это был жестокий, ненужный опыт. Все это напомнило рассказы деда о Великой Отечественной, когда он ходил в штыковую атаку без патронов. Такая большая наша страна, так много лет прошло после той войны, и как мало изменилось с тех пор36.

Здесь вообще все три линии переплетаются: ироническая критика девяностых оказывается тесно связана с ностальгией по «такой большой нашей стране» и «наукой воевать», которую приходится постигать через «жестокий и ненужный опыт». Конечно, работа памяти ветеранов не сводится только к выстраиванию нарратива37, но сложным образом сочетает осознан 36. Там же. С. 43, 60. 37. В этом тезис Вадима Михайлина о «чисто нарративной природе дистанции» военной байки, кодирующей опыт в соответствии с определенными канонами жанра, требует, на наш взгляд, существенного уточнения. См.:

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

127

ные суждения и работу бессознательных установок. Последние проявляются, например, в комментариях к военным фотографиям (своим и чужим): здесь линейный нарратив уступает место экфрасису — у​ знаванию деталей, жестов и ситуаций, которые к тому же для большинства ветеранов легче вписываются в распространенные повседневные практики перелистывания семейных или дембельских альбомов, а также выставления «лайков» на страничках друзей в социальных сетях. Однако медикализация мемориального дискурса, к  которой пока тяготеет значительная часть отечественных исследователей38, отодвигает на задний план социальное измерение проблем ветеранов, выступая отчасти орудием их маргинализации, чему

Михайлин В. Бойцы вспоминают минувшие дни: интерпретация маргинального опыта в литературном тексте // Новое литературное обозрение. 2002. № 58. С. 205–208. 38. Эта тенденция к медикализации абсолютно преобладает не только в военной психиатрии, но и в социальной психологии, а также отчасти и в социологических исследованиях. См., напр.: Денисов А. А. Социальная реабилитация российских военнослужащих — ​у частников вооруженных конфликтов. Дисс. … канд. соц. наук. Новочеркасск, 2006; Зуйкова А. А. Особенности этиопатогенеза дезадаптивных состояний участников боевых действий. Дисс. … д-ра мед. наук. Н. Новгород, 2014; Караяни А. Г. Психологическая реабилитация участников боевых действий. М.: Военный университет, 2003; Нестеренко Н. В. Медико-социальные проблемы здоровья и межличностных отношений участников контртеррористических операций. Дисс. … канд. мед. наук. Рязань, 2006; Титов М. К. Социальная адаптация ветерана войны в Афганистане. Дисс. … канд. соц. наук. М., 1993. Отчасти эта тенденция проявляется и в работах историка Елены Сенявской: «Каковы же основные признаки этой болезни [«афганского сидрома»]? (А то, что это болезнь, уже не вызывает сомнения.) Это прежде всего неустойчивость психики, при которой даже самые незначительные потери, трудности толкают человека на самоубийство; особые виды агрессии; боязнь нападения сзади; вина за то, что остался жив; идентификация себя с убитыми. У большинства больных — р​ езко негативное отношение к социальным институтам, к правительству [курсив наш. — ​ Ф. Н., И. К.]. Днем и ночью тоска, боль, кошмары…» (Сенявская Е. С. Психология войны в ХХ веке. Исторический опыт России. М.: РОССПЭН , 1999. С. 90). Впрочем, позиция Сенявской предполагает более широкие рамки описания проблем ветеранов, как и работы Натальи Даниловой и Сергея Ушакина, с достаточной осторожностью относящихся к trauma и memory studies и аккуратно работающих с эмпирическим материалом: Данилова Н. Ю. Коллективные действия участников войны в Афганистане в контексте социальной политики. Дисс. … канд. соц. наук. Саратов, 2003; Ушакин С. Вместо утраты: материализация памяти и герменевтика боли в провинциальной России // Травма: пункты. С. 306–345.

128

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

комбатанты всячески сопротивляются39. В качестве примера подобного сопротивления приведем историю прапорщика спецназа ВДВ , ветерана обеих чеченских кампаний Александра. Демобилизовавшись в 2000 году, он столкнулся с тем, что медики отказывались признать две его контузии «страховым случаем», небольшой пенсии не хватало для того, чтобы кормить семью, работодатели опасались брать разведчика-«чеченца», ветеранские организации не могли оказать юридическую поддержку и т. д. Александр пытался реформировать районную ветеранскую организацию, пробовал участвовать в выборах в областную Думу, хотел даже стать православным военным капелланом. Эту социальную активность на протяжении 13 лет вряд ли оправданно связывать с последствиями «военной травмы» — ​она была ответом на актуальные повседневные проблемы и  трудности самореализации. Неудачи по всем фронтам, включая разочарование в политизации РПЦ , подтолкнули его к переходу в лютеранство как «веру без посредников». Александр подчеркивает, что он «советский солдат», но не склонен к ностальгии и «отыгрыванию» прошлого опыта; он действует вариативно, отказывается от одних задач в пользу других и т. д. Разговор о  ПТСР с психотерапевтом (Антоном) и нами он ведет скептически и с иронией: Александр: Вот вы умные люди, объясните мне, дураку, что это за синдром такой [посттравматический]. Антон: Вот вам горы часто снятся? Александр: Ага. И в ушах после контузии иногда шумит. Антон: Вот это и есть часть симптоматики ПТСР . Александр: Ну не знаю, не знаю…

*** Таким образом, на наш взгляд, имеет смысл избегать крайностей медикализации trauma studies при символическом «кодировании» сложного и гетерогенного опыта ветеранов, хотя их интерес к неотрефлексированным установкам и стремление перевести усилия артикуляции из частного пространства в публичное поле представляются вполне актуальными. Для последнего в значительной 39. Врач-психотерапевт Антон, дважды побывавший в Чечне со спецназом внутренних войск, очень скептически относится к перспективам диагностики ПТСР : «Это крайне редкий диагноз: все симптомы полностью совпадают лишь в единичных случаях. Проблема здесь гораздо шире. Иногда даже приходится уговаривать ребят, чтобы они не делали инвалидность по психиатрии».

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

129

степени подходит предложенный академиком Тишковым термин «публичная антропология… то есть антропология срочной общественной значимости»40. Важно подчеркнуть, что эта публичность не может и не должна игнорировать склонность ветеранов к личностному общению («разговорам на кухне»), их проблемы с нарративом (предпочтение, отдаваемое комментированию фотографий) и  т. д. Она предполагает совместные усилия, не  сводимые к чисто академической деятельности. Возможно, и  при работе с  другими сюжетами российского/советского прошлого будут актуальны не  использование готовых моделей и клише, выработанных американскими trauma studies в  1970–2000-е годы, не  «психоаналитическое сражение» за  «сильную программу», но  осторожная разведка и  «феноменологическое» описание — ​нанесение на карту утонувшего в общественном забвении материка опыта со  всеми его лакунами и противоречиями. Библиография Bellamy E. J. Affective Genealogies: Psychoanalysis, Postmodernism, and the “Jewish Question” after Auschwitz. Lincoln: University of Nebraska Press, 1997. Browning C. Collected Memories: Holocaust History and Postwar Testimony. Madison: University of Wisconsin Press, 2003. Felman S., Laub D. Testimony: Crises of Witnessing in Literature, Psychoanalysis and History. N.Y.: Routledge, 1992. Finley E. R. Fields of Combat: Understanding PTSD among Veterans of Iraq and Afghanistan. N.Y.: Cornell University Press, 2011. Fussell P. The Great War and Modern Memory. N.Y.; L.: Oxford University Press, 1989. Galea S., Ahern J., Resnick H., Vlahov D. Post-traumatic Stress Symptoms in the General Population after a Disaster: Implications for Public Health // 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks / Y. Neria, R. Gross, R. D. Marshall (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Р. 29–31. Hagopian P. The Vietnam War in American Memory: Veterans, Memorials, and the Politics of Healing. Amherst, MA : University of Massachusetts Press, 2009. Hilberg R. The Politics of Memory: The Journey of a Holocaust Historian. Chicago: Ivan R. Dee, 1996. Hoge C. W., Castro C. A., Messer S. C., McGurk D., Cotting D. I., Koffman R. L. Combat Duty in Iraq and Afghanistan, Mental Health Problems, and Barriers to Care // New England Journal of Medicine. 2004. Vol. 351. № 1. P. 13–22. 40. Тишков В. А. Указ. соч. С. 57. Любопытно также его замечание (касающееся, правда, не российских солдат, но чеченцев): «Главной задачей моего исследования было наделение властью через выражение индивидуальных видений со стороны тех, кто меньше всего слышен в конфликте, кто меньше всего в нем виновен и кто больше всех в нем страдает, но от имени кого больше всего говорят лидеры и специалисты» (Там же. С. 491).

130

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Kaplan E. A. Trauma Culture. New Brunswick, NJ : Rutgers University Press, 2005 P. 10–16. Kellner D. Media Culture: Cultural Studies, Identity and Politics Between the Modern and the Postmodern. N.Y.; L.: Routledge, 1995. Langer L. Holocaust Testimonies: The Ruins of Memory. New Haven: Yale University Press, 1991. Lembcke J. The Spitting Image: Myth, Memory, and the Legacy of Vietnam. N.Y.: New York University Press, 1998. Leys R. Trauma: A Genealogy. Chicago: University of Chicago Press, 2000. Lifton R. J. Home from War: Learning from Vietnam Veterans. N.Y.: Other Press, 2005. Mernoff S. T., Correia S. Military Blast Injury In Iraq and Afghanistan: The Veterans Health Administration’s Polytrauma System of Care // Medicine and Health. 2010. Vol. 93. № 1. Р. 16–18, 21. Neria Y., Gross R., Marshall R. D. Mental Health in the Wake of Terrorism: Making Sense of Mass Casualty Trauma // 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks / Y. Neria, R. Gross, R. D. Marshall (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Р. 6–7. Neria Y., Gross R., Olfson M., Gameroff M. J., Das A., Feder A., Lantigua R., Shea S., Weissman M. M. PTSD in Urban Primary Care Patients Following 9/11 // 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks / Y. Neria, R. Gross, R. D. Marshall (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 239–263. Novick P. The Holocaust in American Life. Boston: Houghton-Mifflin Trade and Reference, 1999. Oushakine S. A. The Patriotism of Despair: Nation, War, and Loss in Russia. Ithaca: Cornell University Press, 2009. Paulson D. S., Krippner S. Haunted by Combat: Understanding PTSD in War Veterans including Women, Reservists, and Those Coming back from Iraq. Westport: Praeger, 2007. Schuster M. A., Stein B. D., Jaycox L. H., Collins R. L., Marshall G. N., Elliott M. N., Zhou A. J., Kanouse D. E., Morrison J. L., Berry S. H. A National Survey of Stress Reactions after the September 11, 2001 Terrorist Attacks // New England Journal of Medicine. 2001. Vol. 345. № 20. P. 1507–1512. Scott W. J. Vietnam Veterans since the War: The Politics of PTSD , Agent Orange, and the National Memorial. Norman: University of Oklahoma Press, 2003. Seeley K. M. Therapy After Terror: 9/11, Psychotherapists, and Mental Health. N.Y.: Cambridge University Press, 2008. Shandler J. While America Watches: Televising the Holocaust. N.Y.: Oxford University Press, 1999. Stearns P. N. American Fear: The Causes and Consequences of High Anxiety. N.Y.; L.: Routledge, 2006. Tanielian T. L., Jaycox L. Invisible Wounds of War: Psychological and Cognitive Injuries, Their Consequences, and Services to Assist Recovery. Arlington, VA : RAND , 2008. Treatment for Posttraumatic Stress Disorder in Military and Veteran Populations: Initial Assessment / R. Wedge (ed.). Washington: The National Academies Press, 2012. Wojcik B. E., Stein C. R., Bagg K., Humphrey R. J., Orosco J. Traumatic Brain Injury Hospitalizations of U.S. Army Soldiers Deployed to Afghanistan and Iraq // American Journal of Preventive Medicine. 2010. Vol. 38. № 1. P. 108–116.

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

131

Young A. The Harmony of Illusions: Inventing Post-Traumatic Stress Disorder. Princeton: Princeton University Press, 1995. Болтански Л., Тевено Л. Критика и обоснование справедливости. М.: Новое литературное обозрение, 2013. Данилова Н. Ю. Коллективные действия участников войны в Афганистане в контексте социальной политики. Дисс. … канд. соц. наук. Саратов, 2003. Денисов А. А. Социальная реабилитация российских военнослужащих — ​участников вооруженных конфликтов. Дисс. … канд. соц. наук. Новочеркасск, 2006. Дубин Б. В. «Кровавая» война и «великая» победа // Отечественные записки. 2004. № 4. С. 68–84. Зуйкова А. А. Особенности этиопатогенеза дезадаптивных состояний участников боевых действий. Дисс. … д-ра мед. наук. Н. Новгород, 2014. Караяни А. Г. Психологическая реабилитация участников боевых действий. М.: Военный университет, 2003. Киселев В. П. Исповедь непобежденного полка. М.: Эксмо, 2013. Киселев В. П. Разведбат. Документальное повествование. Н. Новгород: Эксмо, 2007. Михайлин В. Бойцы вспоминают минувшие дни: интерпретация маргинального опыта в литературном тексте // Новое литературное обозрение. 2002. № 58. С. 205–208. Мороз О., Суверина Е. Trauma studies: История, репрезентация, свидетель // Новое литературное обозрение. 2014. № 1. С. 59–74. Нестеренко Н. В. Медико-социальные проблемы здоровья и межличностных отношений участников контртеррористических операций. Дисс. … канд. мед. наук. Рязань, 2006. Новикова А. Ветераны Чечни в милиции. К проблеме преодоления опыта «горячей точки» // Милиция между Россией и Чечней: ветераны конфликта в российском обществе / Под ред. А. Новиковой. М.: Демос, 2007. Новикова А. Региональная милиция и конфликт // Милиция между Россией и Чечней: ветераны конфликта в российском обществе / Под ред. А. Новиковой. М.: Демос, 2007. Семенова В. В. Травматическая память как мобилизационный ресурс коллективной идентичности // Социология и общество: глобальные вызовы и региональное развитие. Материалы IV Всероссийского социологического конгресса. М.: Российское общество социологов, 2012. C. 7798–7818. Сенявская Е. С. Психология войны в ХХ веке. Исторический опыт России. М.: РОССПЭН , 1999. Титов М. К. Социальная адаптация ветерана войны в Афганистане. Дисс. … канд. соц. наук. М., 1993. Тишков В. А. Общество в вооруженном конфликте (этнография чеченской войны). М.: Наука, 2001. Ушакин С. Вместо утраты: материализация памяти и герменевтика боли в провинциальной России // Травма: пункты / Под ред. С. Ушакина, Е. Трубиной. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 306–345. Шеппели К. Л. Двойной счет: рассказы и расчеты после теракта на Дубровке // Травма: пункты / Под ред. С. Ушакина, Е. Трубиной. М.: Новое литературное обозрение, 2009. С. 276–305.

132

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

AMERICAN TRAUMA STUDIES AND THE LIMITS OF THEIR TRANSITIVITY IN RUSSIA HEART-TO-HEART TALKS WITH VETERANS OF LOCAL CONFLICTS Fedor Nikolai. Associate Professor, Department of General History, [email protected]. Minin University, 1 Ulianov str., 603950 Nizhny Novgorod, Russia. Igor Kobylin. Associate Professor, Department of Social Sciences, [email protected]. Nizhny Novgorod State Medical Academy, 10/1 Minin & Pozharsky sq., 603950 Nizhny Novgorod, Russia. Keywords: politics of memory; veterans; local conflicts; testimony; trauma studies. This article considers the formation contexts and conceptual content of American trauma studies, and raises a question of the prospects for carrying out similar research in Russia. What is meant here is, primarily, the “war trauma” of combatants. Studying oral testimonies of Russian veterans of the Afghan and Chechen Wars, the authors discuss the difficulties the combatants face when trying to articulate their war experience. However, such “representation failures” can by no means always be described using the medical term “trauma,” especially since “medicalization” and “victimization” strategies frequently encounter opposition by the veterans themselves. Therefore, in order to do justice to theoretical and practical trauma studies, the authors suggest a cautious ‘reconnaissance’ over ready-made models and “strong programmes,” the reconnaissance being highly sensitive to both the socio-political context of a testimony and the voice of the witness. The metaphor of “trauma” exists in the veterans’ narrative in various contexts. Most frequently, it occurs within an existentialist discursive strategy as a marker of a liminal — ​and often sublime — ​experience. On the other hand, it can be used when describing the corporal nature of memory, rooted in everyday habits and habitus. However, this metaphor rarely occurs in cultural-ideological or ironic narratives. The stories of the veterans are typically very fragmentary, amounting to a situational interweaving of the aforementioned narrative lines. Reducing this precarious conglomerate to a singular discursive line — ​and turning it into a policy of representation imposed from above — ​can hardly be justified. That is why the authors emphasize the importance of a phenomenological description of experience from below, with all its gaps and contradictions, rather than the mechanical use of readymade theoretical schemes and intellectual clichés. DOI : 10.22394/0869-5377-2017-5-115-132

References Bellamy E. J. Affective Genealogies: Psychoanalysis, Postmodernism, and the “Jewish Question” after Auschwitz, Lincoln, University of Nebraska Press, 1997. Boltanski L., Thévenot L. Kritika i obosnovanie spravedlivosti [De la justification], Moscow, New Literary Observer, 2013. Browning C. Collected Memories: Holocaust History and Postwar Testimony, Madison, University of Wisconsin Press, 2003. Danilova N. Iu. Kollektivnye deistviia uchastnikov voiny v Afganistane v kontekste sotsial’noi politiki [Collective Actions of Afghanistan Veterans in the Context of Social Politics]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Candidate degree in Sociology. Saratov, 2003.

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

133

Denisov A. A. Sotsial’naia reabilitatsiia rossiiskikh voennosluzhashchikh — ​uchastnikov vooruzhennykh konfliktov [Social Rehabilitation of Russian Soldiers, the Belligerents]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Candidate degree in Sociology. Novocherkassk, 2006. Dubin B. V. “Krovavaia” voina i “velikaia” pobeda [“Bloody” War and “Great” Victory]. Otechestvennye zapiski [Domestic Notes], 2004, no. 4, pp. 68–84. Felman S., Laub D. Testimony: Crises of Witnessing in Literature, Psychoanalysis and History, New York, Routledge, 1992. Finley E. R. Fields of Combat: Understanding PTSD among Veterans of Iraq and Afghanistan, New York, Cornell University Press, 2011. Fussell P. The Great War and Modern Memory, New York, London, Oxford University Press, 1989. Galea S., Ahern J., Resnick H., Vlahov D. Post-traumatic Stress Symptoms in the General Population after a Disaster: Implications for Public Health. 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks (eds Y. Neria, R. Gross, R. D. Marshall), Cambridge, Cambridge University Press, 2006, pp. 29–31. Hagopian P. The Vietnam War in American Memory: Veterans, Memorials, and the Politics of Healing, Amherst, MA , University of Massachusetts Press, 2009. Hilberg R. The Politics of Memory: The Journey of a Holocaust Historian, Chicago, Ivan R. Dee, 1996. Hoge C. W., Castro C. A., Messer S. C., McGurk D., Cotting D. I., Koffman R. L. Combat Duty in Iraq and Afghanistan, Mental Health Problems, and Barriers to Care. New England Journal of Medicine, 2004, vol. 351, no. 1, pp. 13–22. Kaplan E. A. Trauma Culture, New Brunswick, NJ , Rutgers University Press, 2005, pp. 10–16. Karaiani A. G. Psikhologicheskaia reabilitatsiia uchastnikov boevykh deistvii [Psychological Rehabilitation of Combatants], Moscow, Voennyi universitet, 2003. Kellner D. Media Culture: Cultural Studies, Identity and Politics Between the Modern and the Postmodern, New York, London, Routledge, 1995. Kiselev V. P. Ispoved’ nepobezhdennogo polka [Confession of an Unbeaten Regiment], Moscow, Eksmo, 2013. Kiselev V. P. Razvedbat. Dokumental’noe povestvovanie [Reconnaissance Battalion. A Documentary], Nizhny Novgorod, Eksmo, 2007. Langer L. Holocaust Testimonies: The Ruins of Memory, New Haven, Yale University Press, 1991. Lembcke J. The Spitting Image: Myth, Memory, and the Legacy of Vietnam, New York, New York University Press, 1998. Leys R. Trauma: A Genealogy, Chicago, University of Chicago Press, 2000. Lifton R. J. Home from War: Learning from Vietnam Veterans, New York, Other Press, 2005. Mernoff S. T., Correia S. Military Blast Injury In Iraq and Afghanistan: The Veterans Health Administration’s Polytrauma System of Care. Medicine and Health, 2010, vol. 93, no. 1, pp. 16–18, 21. Mikhailin V. Boitsy vspominaiut minuvshie dni: interpretatsiia marginal’nogo opyta v literaturnom tekste [Soldiers Remembering Previous Days: Intepretation of Marginal Experience in Literary Text]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2002, no. 58, pp. 205–208. Moroz O., Suverina E. Trauma studies: Istoriia, reprezentatsiia, svidetel’ [Trauma Studies: History, Representation, Witness]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2014, no. 1, pp. 59–74.

134

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Neria Y., Gross R., Marshall R. D. Mental Health in the Wake of Terrorism: Making Sense of Mass Casualty Trauma. 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks (eds Y. Neria, R. Gross, R. D. Marshall), Cambridge, Cambridge University Press, 2006, pp. 6–7. Neria Y., Gross R., Olfson M., Gameroff M. J., Das A., Feder A., Lantigua R., Shea S., Weissman M. M. PTSD in Urban Primary Care Patients Following 9/11. 9/11: Mental Health in the Wake of Terrorist Attacks (eds Y. Neria, R. Gross, R. D. Marshall), Cambridge, Cambridge University Press, 2006, pp. 239– 263. Nesterenko N. V. Mediko-sotsial’nye problemy zdorov’ia i mezhlichnostnykh otnoshenii uchastnikov kontrterroristicheskikh operatsii [Medical-Social Problems of Health and Interpersonal Relations of Counterterrorist Operations Participants]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Candidate degree in Medicine. Ryazan, 2006. Novick P. The Holocaust in American Life, Boston, Houghton-Mifflin Trade and Reference, 1999. Novikova A. Regional’naia militsiia i konflikt [Regional Police Force and Conflict]. Militsiia mezhdu Rossiei i Chechnei: veterany konflikta v rossiiskom obshchestve [Police Force between Russia and Chechnya: Veterans of Conflict in Russian Society] (ed. A. Novikova), Moscow, Demos, 2007. Novikova A. Veterany Chechni v militsii. K probleme preodoleniia opyta “goriachei tochki” [Chechnya Veterans in Police. Towards a Problem of Overriding “Hot Spot” Experience]. Militsiia mezhdu Rossiei i Chechnei: veterany konflikta v rossiiskom obshchestve [Police Force between Russia and Chechnya: Veterans of Conflict in Russian Society] (ed. A. Novikova), Moscow, Demos, 2007. Oushakine S. A. The Patriotism of Despair: Nation, War, and Loss in Russia, Ithaca, Cornell University Press, 2009. Paulson D. S., Krippner S. Haunted by Combat: Understanding PTSD in War Veterans including Women, Reservists, and Those Coming back from Iraq, Westport, Praeger, 2007. Scheppele K. L. Dvoinoi schet: rasskazy i raschety posle terakta na Dubrovke [Double Counting: Stories and Accounts after Terrorist Attack on Dubrovka]. Travma: punkty [Trauma: Bays] (eds S. Ushakin, E. Trubina), Moscow, New Literary Observer, 2009, pp. 276–305. Schuster M. A., Stein B. D., Jaycox L. H., Collins R. L., Marshall G. N., Elliott M. N., Zhou A. J., Kanouse D. E., Morrison J. L., Berry S. H. A National Survey of Stress Reactions after the September 11, 2001 Terrorist Attacks. New England Journal of Medicine, 2001, vol. 345, no. 20, pp. 1507–1512. Scott W. J. Vietnam Veterans since the War: The Politics of PTSD , Agent Orange, and the National Memorial, Norman, University of Oklahoma Press, 2003. Seeley K. M. Therapy After Terror: 9/11, Psychotherapists, and Mental Health, New York, Cambridge University Press, 2008. Semenova V. V. Travmaticheskaia pamiat’ kak mobilizatsionnyi resurs kollektivnoi identichnosti [Traumatic Memory as a Mobilization Resource of Collective Identity]. Sotsiologiia i obshchestvo: global’nye vyzovy i regional’noe razvitie. Materialy IV Vserossiiskogo sotsiologicheskogo kongressa [Sociology and Society: Global Challenges and Regional Development. Materials of IV All-Russian Sociological Congress], Moscow, Rossiiskoe obshchestvo sotsiologov, 2012, pp. 7798–7818.

ФЕДОР НИКОЛАИ, ИГОРЬ КОБЫЛИН

135

Seniavskaia E. S. Psikhologiia voiny v XX veke. Istoricheskii opyt Rossii [Psychology of War in XX century. Historical Experience of Russia], Moscow, ROSSPEN , 1999. Shandler J. While America Watches: Televising the Holocaust, New York, Oxford University Press, 1999. Stearns P. N. American Fear: The Causes and Consequences of High Anxiety, New York, London, Routledge, 2006. Tanielian T. L., Jaycox L. Invisible Wounds of War: Psychological and Cognitive Injuries, Their Consequences, and Services to Assist Recovery, Arlington, VA , RAND , 2008. Tishkov V. A. Obshchestvo v vooruzhennom konflikte (etnografiia chechenskoi voiny) [Society in Violent Conflict (Ethnography of Chechen War)], Moscow, Nauka, 2001. Titov M. K. Sotsial’naia adaptatsiia veterana voiny v Afganistane [Social Adaptation of Afghanistan Veteran]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Candidate degree in Sociology. Moscow, 1993. Treatment for Posttraumatic Stress Disorder in Military and Veteran Populations: Initial Assessment (ed. R. Wedge), Washington, The National Academies Press, 2012. Ushakin S. Vmesto utraty: materializatsiia pamiati i germenevtika boli v provintsial’noi Rossii [Instead of Loss: Materialisation of Memory and Hermeneutics of Pain in Provincial Russia]. Travma: punkty [Trauma: Bays] (eds S. Ushakin, E. Trubina), Moscow, New Literary Observer, 2009, pp. 306–345. Wojcik B. E., Stein C. R., Bagg K., Humphrey R. J., Orosco J. Traumatic Brain Injury Hospitalizations of U.S. Army Soldiers Deployed to Afghanistan and Iraq. American Journal of Preventive Medicine, 2010, vol. 38, no. 1, pp. 108–116. Young A. The Harmony of Illusions: Inventing Post-Traumatic Stress Disorder, Princeton, Princeton University Press, 1995. Zuikova A. A. Osobennosti etiopatogeneza dezadaptivnykh sostoianii uchastnikov boevykh deistvii [Special Aspects of Aetiopathogenesis of Combatants’ Maladaptive States]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Doctoral degree in Medicine. Nizhny Novgorod, 2014.

136

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Маленькая страна

В

С Е М известно, что советское детство сделано из веснушек, хлопушек, линеек и батареек, — ​правда, отравлено тоталитарным воспитанием. Советский ребенок формировался (или его формировали), слушал (или слушался), пока не застыл намертво в песочнице советского двора. С этой (анти)легендой надо что-то делать. Soviet studies (и в их рамках — ​тема детства) давно уже стали самостоятельной научной отраслью. Но как раз здесь заинтересованный читатель подвергается расшатывающему воздействию двух противоположных дискурсов — ​у тверждающего и разоблачительного, что часто не мешает им сосуществовать в сознании одного и того же автора. Противоречия, всплывающие в  восприятии советского детства, порождены общими заблуждениями, которые мешают понимать и описывать советскую действительность. Возьмем хотя бы феномен всепроникающей репрессивности. Мало кто догадывается о  том, что в  позднесоветскую эпоху репрессивность не только растворялась в повседневности, но и преодолевалась ею. И дети, и учителя, и родители виртуозно осваивали нормы пионерской организации, комсомола, школьной дисциплины и начинали вполне органично в них существовать, меняя и приспосабливая их к своим потребностям. Пожалуй, лишь Алексей Юрчак в книге «Это было навсегда, пока не кончилось»1 последовательно доказал, что к середине 1960-х годов советская власть превратилась в фон, на который не очень-то обращали внимание. «Обретение безопасности путем риторики всесилия» — ​так назвала 1. См.: Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось. Последнее советское поколение / Предисл. А. Беляева; пер. с англ. М.: Новое литературное обозрение, 2014.

137

эту стратегию Юлия Чернявская в статье «Советское как детское: опыт двора». Почему вообще выделяется тема детства при изучении советской действительности? Скорее всего, потому, что она была важна и для официального дискурса. И сталинское «счастливое детство», и брежневское сюсюканье насчет «единственного привилегированного класса» отражали определенную идеологему: ребенок был воплощением «человека будущего», уже живущего с нами. Поэтому так важны утопические повествования, позволяющие в это будущее заглянуть. «Важнейшей группой потенциальных читателей фантастических утопий становились дети и подростки, — ​пишет Артем Кравченко в статье «Гости в будущее: „пионерская утопия“ и советская действительность». Именно им предстояло жить в обществе будущего, и именно из них должен был быть сформирован тот самый «новый человек». Однако советская власть, погруженная в просветительский пафос, склонна была поучать и воспитывать всех подряд, и ко взрослым она относилась едва ли иначе, чем к детям. Андрей Синявский уверял, что советская власть — э​ то соединение тюрьмы со школой, причем со школой для трудновоспитуемых или дефективных детей. Как пишет Юлия Чернявская, …именно метафорическое состояние непрекращающегося «детства» (упрощенность и  лучезарность) укреплялось в  человеке как эксплицитно — ​снаружи и  «сверху», так и  имплицитно — в​ нутренне и «снизу».

Культурная политика не только была направлена на запрет идейно вредных произведений, но и постоянно оберегала нравственность советских людей: некоторых вещей им было знать еще не положено. И школа, успешно объединявшая дисциплинарно-репрессивную и воспитательную функции, оказывалась идеальным воплощением советской системы как таковой. Впрочем, «взрослая детскость» то и дело оборачивается «детской взрослостью»: появляется ребенок, который гораздо взрослее, чем ему следует быть. Это по-взрослому страдающие подростки Гайдара, участвующие в  настоящей войне, это читатели «Пионера», которых журнал исподволь готовит ко взрослому и страшному будущему. Мария Наумова в статье «„Если завтра война…“ Подготовка к  войне как часть воспитания советских школьников 1930-х годов» пишет:

138

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Часто к читателю обращались совсем не как к ребенку, и пионер начинал привыкать к мысли, что у него, как у взрослого, есть обязанности, которые необходимо выполнять.

Детей, конечно, готовили, но  они и  сами готовились и  писали об этом в любимый журнал: Мне эта игра понравилась. Но это была только игра, а ведь нам придется воевать по-настоящему.

В  литературе, мемуарах советское детство предстает, как правило, в двух ипостасях: институты детства (школа, пионерская организация, пионерский лагерь) и индивидуальный опыт, связанный с  личными переживаниями. Стоит ли говорить, что первое и  второе часто противоречат друг другу. Организация детства и  проживание детства расщепляются на  несколько пластов. Мы бы назвали это столкновением коллективного и индивидуального. Тем более ценными кажутся нам «сквозные исследования», поскольку авторы стремятся в  них свести воедино индивидуальный и  коллективный опыт. Особенно перспективны темы чтения или радио. Для тех, кто печатает книги, журналы или организует вещание, это институты коллективного действия. Опыт же читателя и радиослушателя является индивидуальным, субъективным. И еще: у современных исследователей нередко возникает соблазн изобразить все происходившее с  детьми (и  не  только) как реализацию некоего единого (и  зловещего) плана, тем более что сама власть подчеркивала целенаправленность и  планомерность своих действий. Но  сами эти планы постоянно менялись, и  действия старались оправдать и  обосновать, нередко — ​задним числом, придавая им далеко не то значение, которое они имели для участников событий. Даже такое мощнейшее коллективное орудие пропаганды, как радио, на первых порах развивалось в  Советском Союзе в  основном благодаря усилиям радиолюбителей-энтузиастов. Кажется, пора задуматься о  балансе организованного и  стихийного в жизни советского общества, и это касается, конечно, не  только «детских исследований». Без определенного и  мощного запроса «снизу» многие процессы просто не  могли бы происходить.

ИРИНА ГЛУЩЕНКО

139

Надеемся, что методологические подходы, предложенные авторами, не только позволят выйти за пределы сложившихся стереотипов, но и заставят по-новому взглянуть на проблему, наметив векторы дальнейших исследований. Ирина Глущенко Кандидат культурологии, доцент Школы культурологии НИУ ВШЭ

140

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Как детей учили слушать(ся): становление радиокружков в Советском Союзе Мария Рикитянская

Исследователь, докторант, Институт медиа и журналистики (IMeG), Университет итальянской Швейцарии (USI). Адрес: Via Buffi 13, 6904 Lugano, Switzerland. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: исследования медиа; история радио; беспроводной телеграф; радиовещание; радиолюбители; советское детство; 1920-е годы. Статья раскрывает вопрос становления детских радиокружков в Советском Союзе. Исследование отличается новизной в постановке вопроса, поскольку предлагает взгляд на историю радио «снизу» — ​не на изобретателей и политиков, а на обычных людей. Мы исследуем важный для современных наук о коммуникации вопрос: как люди реагировали на инновации, когда то, что мы сегодня называем старыми технологиями, было еще в новинку? Первоисточниками для этого исторического исследования выступили радиожурналы и печатная пресса 1920-х годов. Во-первых, в статье акцентируется внимание на рождении радиовещания из радиотелеграфии, которое в научной литературе обозначается терминами от «точка-в-точку» медиа к «одному-ко-многим» медиа. Во-вторых, показано, что государственная политика в отношении радио как хобби после Октябрьской революции была направлена на привлечение широкой аудитории с помощью научно-популярных журналов, книг и инструкций по установке и исполь-

зованию радиотехники, а также путем поддержки радиоклубов с ориентацией на молодежную и детскую аудитории. В-третьих, выделены пять основных локусов институциональной привязанности радиоклубов для детей (школы, дома пионеров, детские дома, детские трудовые колонии и деревни), а также объяснены их основные особенности и проблемы распространения радио в каждом из них. В-четвертых, описано содержание радиоэфира для школьников и перечислены основные детские радиопередачи 1920-х годов. Наконец, выделены ключевые инновационные особенности радио как новой коммуникационной технологии, которые в большей степени удивляли публику: доступность и быстрота установки, портативность устройств и беспроводная связь. Главный вывод статьи заключается в том, что распространению радио в большей степени способствовали энтузиасты и радиолюбители, поскольку в государственной политике курс на радиофикацию страны был задан преимущественно только на словах.

141

И

С Т О Р И Я телекоммуникаций долгое время рассматривалась прежде всего с точки зрения организации радиовещательных компаний, их возникновения, развития, приоритетов. На передний план выходили сюжеты об  инвесторах и  амбициозных изобретателях. Это была история «сверху»: о  конкуренции между британской Marcony Company и немецкой Telefunken, дебатах между Александром Поповым, Гульельмо Маркони, Николой Теслой, Фердинандом Брауном и правительствами разных стран. Предлагаем раскрыть другой аспект: что чувствовали обычные люди, с какими проблемами они сталкивались, какие сложности преодолевали, используя новые технологии. Мы исследуем важный для современных наук о коммуникации вопрос: как люди реагировали на инновации, когда то, что мы сегодня называем старыми технологиями, было еще в новинку?1 Рассмотрим историю развития детских радиокружков в Советском Союзе 1920-х годов. Радио было чрезвычайно удобным для населения инструментом коммуникации, так как требовало минимальной инфраструктуры в отличие от проводного телеграфа. Радио преодолевало грандиозные расстояния, что было актуально для огромной советской территории. Оно представляло собой коллективное медиа, выполняя, по выражению Маршалла Маклюэна, функции «племенного барабана»2. Радио — э​ то квинтэссенция технологического прогресса: как электрическая лампочка освещает тьму, так радио ведет население по пути от полного невежества к просвещению. Наконец, для осуществления радиокоммуникации нужен только приемник, причем его можно даже собрать самому, ориентируясь на статью в журнале или Статья подготовлена в  рамках проекта Inventing European Wireless. A cultural history of wireless from point-to-point telegraph to one-to-many broadcasting, 1903–1927, поддержанного Швейцарским национальным научным фондом. 1. По выражению Каролина Марвина (Marvin K. When Old Technologies Were New. Thinking About Electric Communication in the Late Nineteen Century. N.Y.; Oxford: Oxford University Press, 1988). 2. McLuhan M. Radio: The Tribal Drum // AV Communication Review. 1964. Vol. 12. № 2. P. 133–145.

142

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

под чужим руководством в радиокружке. Именно поэтому с осени 1918 года, когда в стране был принят курс на радиофикацию, радиокружки и радиоклубы стали множиться как грибы после дождя. В 1920-е годы политическими руководителями страны были приняты «определяющие решения» (constitutive choices), которые сформировали траекторию последующего развития радио3. Связанные с радио институты, созданные в начале XX века, сохраняли свое значение на протяжении всего столетия. Например, радиостанция на  Ходынском поле на  севере Москвы, построенная в  начале Первой мировой войны для ведения переговоров с союзниками, после революции стала известна как центр беспроводной телефонии «Октябрь», который сыграл крайне важную роль в организации радиовещания для фронта и партизан во время Второй мировой войны, а в годы холодной войны — д​ ля глушения западных радиостанций. «1920-е годы — э​ то время экспериментов и технологического утопизма», как выразился историк и славист Стивен Ловелл4. Анализ именно этого периода позволяет понять советскую культуру в более широком смысле: это не только история обучения детей в радиокружках, но и рассказ о том, как политические руководители учились обучать детей.

От радиотелеграфа к радиовещанию Главная траектория развития радио в  1920-е годы во  всем мире — ​это трансформация беспроводного телеграфа в  радиовещание. Этот феномен в  литературе communication studies называется переходом от point-to-point media к one-to-many media (буквально — ​от  «медиа из  точки-в-точку» к  «медиа один-комногим»). Дело в том, что в течение нескольких десятилетий после изобретения радио (в 1870–1890-е годы) оно представлялось технологией, вовлекающей в  коммуникацию только две стороны — ​отправителя и получателя сообщения. По всей Европе политики и  военные деятели делали попытки наладить передачу военных сообщений с  помощью радио и  были крайне обескуражены тем фактом, что радиоволну невозможно изолировать 3. Starr P. The Creation of the Media: Political Origins of Modern Communications. N.Y.: Basic Books, 2005. 4. Lovell S. Russia in the Microphone Age: A History of Soviet Radio, 1919–1970. Oxford: Oxford University Press, 2015. P. 3.

М а р и я  Ри к и т я н с к а я

143

и, соответственно, сверхсекретную информацию могут перехватить конкуренты и  враги. Фактически они безотчетно приписывали радио свойства проводного телеграфа и пытались предвосхитить появление беспроводного телефона. Поворотным моментом в истории радио традиционно считается Первая мировая война, когда возможность распространять, а не скрывать информацию оказалась, наоборот, преимуществом. Радио наконец оценили как инструмент для информационного вещания. После войны начался бурный рост национального радиовещания в европейских странах, и самый пик пришелся на предвоенные 1930-е годы — ​начались так называемые Дни радио, если пользоваться названием фильма Вуди Аллена. В России этот поворот в развитии радио пришелся на момент Октябрьской революции. Традиционно считается, что траектория развития радио драматически преломилась из-за  прихода к власти большевиков. Частично это правда: несмотря на то что Александр Попов в  анналах мировой истории борется за  право называться изобретателем радио, до 1917 года история развития радио в России весьма скудна. Царское правительство никак не  поддерживало радиотехнологии, так что изобретения и  новые открытия в этой области были редки и фрагментарны. Первая национальная компания, занимающаяся радиоразработками, была открыта только в 1912 году. Общество беспроволочного телеграфа по сути представляло собой филиал британской компании Marconi Company — ​было закуплено оборудование английского производства, приглашены зарубежные инженеры и заимствованы многие идеи. Своих разработок у России на тот момент не было. Отечественная радиоиндустрия стала развиваться независимо только после революции. Меняя политическое, экономическое и социальное устройство страны, новые лидеры полностью ликвидировали все существовавшие институты по развитию радио. Были закрыты редкие журналы радиолюбителей, также было расформировано Общество беспроволочного телеграфа. Потребовалось время, чтобы запустить в работу новые организации в этой области: это оказались уже совершенно другие институты, утверждающие мощь советской индустрии, поддерживающие разработки советских инженеров и  воспевающие национального героя — ​изобретателя радио Александра Попова. В журналах и газетах царского времени его имя сложно найти. Радио представлялось полезным политическим инструментом для развивающегося Советского Союза. Теоретически оно позво144

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ляет удобно распространять информацию среди населения, в том числе в  отдаленных населенных пунктах, и  относительно бюджетно, поскольку не требует инфраструктуры — ф ​ изической прокладки проводов до каждого дома в деревнях. Однако на практике создание даже такого бюджетного СМИ требовало больших перемен. Как минимум следовало обеспечить людей радиоприемниками, что было непросто осуществить из-за  бедности населения. Решением этой проблемы стало появление рупорных громкоговорителей, но их распространение шло очень медленно. Все 1920-е годы характеризуются грандиозным отставанием в развитии радио. По данным на 1927 год, в Советском Союзе насчитывалось чуть больше 91 тыс. радиоприемников. В это время в Англии их число перевалило за 2 млн, а в Германии составило 1,3 млн. Впрочем, в советских журналах отмечалось, что эти показатели были искусственно завышены и не соответствовали действительности5. Работа по распространению радио шла прежде всего с точки зрения обеспечения передающих станций, а не принимающих. Все вопросы, поднятые на Первом всероссийском делегатском съезде профессионального союза радиоспециалистов, касались только передачи радиосигналов, а не их приема6. Поэтому в 1920-е годы действовали две основные формы проникновения радио в массы. Первая — т​ есный контакт с печатными СМИ, который наблюдался до середины 1920-х годов, поскольку радио фактически обеспечивало связь между редакциями газет и журналов по всей стране. Новости передавались между редакциями по радио, а потом распространялись среди населения в печатном виде. Так, например, первые годы работала радиогазета «Радиовестник РОСТА», которая по существу представляла собой радиотелеграфное агентство. Лишь к концу 1920-х годов оформился формат радиопередач, черты которого унаследовало, пусть и в видоизмененном виде, современное радио7. Вторым путем распространения радио стали радиокружки, в деятельности которых оно выступало как новая технология, олицетворяющая прогресс.

5. Количество радиоприемников в Европе // Радио всем. 1927. № 3. С. 70. 6. Радиотехник. Издание радиотелеграфного отдела народного комиссариата почт и телеграфов. 1918. № 4. C. 150–152. 7. Тихонова О. В. Радиогазеты как фактор становления, развития и трансформации отечественной радиожурналистики: дисс. … канд. филол. наук. М., 2005.

М а р и я  Ри к и т я н с к а я

145

Политика в отношении радиокружков Радиокружки — ​это институт развития радиолюбительства. Хотя несколько журналов радиолюбителей выходило еще в  царское время, радио как хобби не было коллективным делом. Не существовало никаких собраний или ассоциаций радиолюбителей. Они занимались сборкой и настройкой радиоустройств по редким статьям и книгам, не получая никакой коллективной поддержки и  представляя собой не  сообщество, а  кучку разрозненных энтузиастов. Эта ситуация принципиально отличалась, например, от положения радиолюбителей в  США, где в разгар Первой мировой войны они коллективно образовали целую сеть, чтобы покрыть страну8. Между тем радиолюбители представляли собой техническую элиту, которая могла способствовать распространению радио. Поэтому, чтобы поддержать их интерес, Совнарком принял два постановления, чрезвычайно важных для развития вещания на территории страны. В 1923 году был принят «Декрет о радиостанциях специального назначения», который разрешил всем государственным, профессиональным, партийным и общественным учреждениям сооружать и эксплуатировать приемные радиостанции. Годом позже вышел новый декрет, официально разрешивший всем гражданам СССР иметь радиоприемники: их можно было купить в магазине или сконструировать самостоятельно. Это способствовало развитию радиолюбительства, ведь лицензии было очень сложно получить в царское время, а в годы после революции они попросту отсутствовали. Радиожурналы отныне стали ориентироваться на  широкую аудиторию. Если до  революции они были адресованы высококвалифицированным специалистам и  крайне увлеченным любителям, то  после революции их  формат разительно изменился. Первый выпуск журнала «Радиотехник» начинается со  статьи под названием «Что такое радиотелеграф?»9 Этот базовый вопрос крайне редко обсуждался в академической, если не сказать научной, литературе до  революции. Теперь же литература стала более прикладной — ​статьи с базовой информацией и практические руководства к действию сменили ворох научных формул и замысловатых теорий в области физики. Новые журналы и кни-

8. Felix E. Department of Defense // QST . March 1917. P. 23. 9. Лебединский В. К. Что такое радиотелеграф? // Радиотехник. 1918. № 1. С. 3.

146

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ги, по сути, представляли собой настоящий ликбез для начинающих радиолюбителей. Впервые консолидация радиолюбителей произошла благодаря созданию в 1923 году Общества друзей радио — д​ обровольной организации, которая выросла из первого официального радиокружка при Московском электротехническом институте народной связи им. Подбельского. Устав общества был официально утвержден Народным комиссариатом внутренних дел. Создание общества встретило мощный отклик по всей стране, потому что до него никакой организованной пропаганды радио не было и, соответственно, энтузиастам неоткуда было взять техническую информацию. Довольно быстро радио достигло больших успехов: были организованы массовые трансляции, проведена Всесоюзная радиовыставка, развито производство аппаратуры. Радио наконец оценили по достоинству, однако вещание все еще не охватывало большую часть населения. Поэтому в 1925 году Общество друзей радио заявило о намерении проводить регулярные технические консультации и организовывать радиокурсы при избах-читальнях и сельских школах, чтобы с помощью научно-популярных лекций обучить собирать простейший радиоприемник и обращаться с фабричной аппаратурой10. Особый интерес для внедрения радио в массы представляли школьники. В журналах радиолюбителей постоянно подчеркивали увлеченность молодого поколения, тем самым показывая преемственность и важность радио как хобби. В 1925 году в журнале «Радио всем» писали: Крестьянская молодежь под руководством председателя местной ячейки ОД быстро принялась за перенос ввода заземления из избы-читальни в зал Народного дома. Крестьянская молодежь, находящаяся в Народном доме, гудит, как пчелы в улье; все жизнерадостны, веселы11.

Одновременно отмечалось, что радио недостаточно распространено среди школьников в Советском Союзе, и проводились сравнения с зарубежным опытом, например с английскими школьни-

10. Халепский И. На новых путях // Радио всем. 1925. № 1. С. 1. 11. Радиокор А. М. Громкоговорящая радиоустановка в деревне // Радио всем. 1925. № 1. С. 7.

М а р и я  Ри к и т я н с к а я

147

цами, которые слушают радиопередачу через громкоговоритель на прогулке12. В политических записках и обращениях тоже постоянно подчеркивалось, что пропаганда радио среди школьников — д​ ело национального значения. Но  дальше деклараций поддержка радио не шла. В 1925 году Главполитпросвет обратился с просьбой ко многим учреждениям, в том числе комсомольским организациям и радиолюбительским кружкам, сообщить о состоянии дел в вопросе радиофикации. Предполагалось, что собранные отклики помогут выработать внутреннюю политику по распространению радио, однако анкета, на  которую руководителям организаций надо было ответить, по сути задавала лишь один вопрос: есть ли возможность развивать радио без финансовой поддержки из центра?13 В 1928 году к программам Государственного ученого совета Народного комиссариата просвещения РСФСР по физике для 8 и 9 годов обучения была приложена записка со словами: Вопрос о радио в школе принял какой-то глубоко ненормальный характер. Учащиеся, часто не получая поддержки со стороны школы, уходят экспериментировать домой и пробиваются к знанию тяжелым кустарническим путем14.

В  записке говорилось о  необходимости поддерживать интерес у школьников к предмету радио и знакомить с приборами и явлениями, связанными с радио, в разделе об электростатических явлениях. Однако, помимо этой пустопорожней записки, Наркомпрос не оказал никакой поддержки радиолюбителям и преподавателям физики — ​не предоставил материальной помощи, не способствовал повышению квалификации школьных учителей. Вопрос развития радиокружков лег на плечи радиолюбителей и членов Общества друзей радио. Большинство из них существовали самостоятельно и  держались исключительно на  энтузиазме руководителей. Общество поддерживало радиокружки только консультациями и статьями в журнале «Радио всем». Институционально поддержка радио для школьников оформилась только после 1926 года, когда Общество стало сотрудничать с Центральным бюро юных пионеров и выработало политику по пропаганде радио. В Москве был создан специальный радиокабинет лабо 12. Фото «За границей» // Радио всем. 1925. № 3. С. 45. 13. Радио в деревне. Информационное письмо Главполитпросвета № 6. М.: Долой неграмотность, 1925. С. 13. 14. Цит. по: Горячкин Е. Н. Радио в школе // Радио всем. 1928. № 23. С. 621.

148

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

раторного типа, где пионеры всего Советского Союза могли получить любые справки, указания и помощь в данной области15. У радиокружков были две главные проблемы. Во-первых, недостаток финансирования: руководители регулярно жаловались на страницах газет и журналов на нехватку средств для покупки оборудования, деталей, литературы, журналов. Во-вторых (и эту проблему было не решить точечно), не хватало квалифицированных руководителей. Энтузиасты с помощью консультаций Общества друзей радио собирали школьников, но их было сравнительно немного, и из-за отсутствия литературы им также не получалось обеспечить полноценное техническое обучение. Поэтому в некоторых регионах были организованы специальные курсы для обучения руководителей радиокружков; в 1926 году на Северном Кавказе появились первые выпускники. На курсах учащиеся изготовили 33 различных приемника, один передатчик и несколько вспомогательных приборов16. Показательно, что курсы специализировались на получении информации, а не на передаче. На страницах журналов эта тенденция называется «желанием слушать Москву»17. Несмотря на то что радио пересекает границы и позволяет устанавливать взаимную связь, оно используется в Советском Союзе только для централизованной агитации.

Институциональное распространение радиокружков В  1920-е годы радиокружки возникали при различных организациях, часто по месту работы, а радиокружки для школьников, по сообщениям прессы, концентрировались в пяти локусах. Школы Вполне очевидно, что наибольшее распространение радиокружки получили в школах при поддержке учителей физики, химии и  других технических предметов. Некоторые из  радиокружков возникли еще до  появления радиостанции или установки коллективного радиоприемника в городах и деревнях. «Кружок наш организовался еще в 1924 году, когда в Севастополе еще не было 15. Радио и пионеры // Радио всем. 1926. № 4. С. 2. 16. Нейман. Выпуск кружководов Северо-Кавказского ОДР  // Радио всем. 1926. № 6. С. 23. 17. Радиофикация СССР  // Радио всем. 1927. № 7. С. 145.

М а р и я  Ри к и т я н с к а я

149

антенн, — о ​ писывает опыт обучения радио в кружке радиолюбителей при школе № 5 им. Карла Маркса радиолюбитель С. Ф. Коржак. — ​Пока ребята изучают азбуку Морзе, а потом засядут за коротковолновые приемники». Главная проблема с радиокружками даже в школах заключалась в отсутствии финансирования. Радиокружки и радиокурсы долгое время развивались лишь силами редких энтузиастов. Радиолюбитель из города Почеп Брянской области сетует: Плохо только, что средств ни копейки, отчего и страдаем без литературы и радиоаппаратуры. Я хотел бы знать, где берут деньги другие радиолюбительские школьные кружки и как вообще они обеспечены комнатой, литературой, радиоаппаратурой и т. п.18

Подобные проблемы отмечали также и  руководители других кружков, например в Орле и Киеве. Частично на этот вопрос отвечает другой репортаж, который гласит, что в  минской школе учащиеся постановили внести каждому по 10 копеек, чтобы организовать радиокружок, закупить громкоговоритель и  необходимую аппаратуру19. В  других школах, например в  Белгороде, ученики даже собирали пожертвования на  установку радиоприемника20. В этом плане большим подспорьем стало развитие коротковолнового радио, для которого нужно меньше ресурсов: Случилась в эту ночь беда: сильным ветром-ураганом антенна была порвана, а к утру половины ее не оказалось. Где изыскать средства на новую антенну? И бюро решило усилитель переделать на коротковолновый приемник, для которого, как мы знаем, нужна небольшая антенна, которая и вышла из оставшегося канатика21.

К 1928 году радиокружки в школах, несмотря на проблемы с финансированием и подготовкой руководителей, распространились и завоевали популярность. Было много мест, где без всяких дополнительных ресурсов дети и  молодежь вовлекались в  работы по распространению радио. В Чернигове, например, филиал 18. Климовицкий М. Наше зарождение и  работа // Радио всем. 1928. № 10. C. 256. 19. Цеслюк А. Радио в школе // Радио всем. 1928. № 10. С. 255–256. 20. Радиокор 321. Радио в школе // Бюллетень «Радио». 1925. № 3. С. 20. 21. Койсин Г. Ячейка ОДР при В.-Удинской школе II ступени № 2 // Радио всем. 1928. № 10. С. 256.

150

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Общества друзей радио состоял преимущественно из школьников: «Ребята прямо со школы бегут на работу, не глядя на ветер и дождь, лазят по крыше, и сердце сжимается от страха, как бы их с крыши не снесло, а тут еще веревка с блока слетела»22. Дети показывали большие способности и  интерес к  радио, а  порой даже большую компетентность, чем преподаватели: Все… несомненно замечают, какой большой происходит отрыв у  школьников от  преподавателей в  деле радиостроительства. Наша молодежь и в кружках, и в одиночку… стремится изучить и построить себе радиоприемник. Появились ранее никогда не употреблявшиеся слова и выражения из области радиотехники… вроде «приемник», «детектор», «развесил антенну!», «не вмещает у тебя конденсатор», «куда тебе с твоей емкостью» и т. д. И это охватило буквально всех, начиная от пионеров и кончая «переростками»23.

К концу года радиолюбители предлагали установить общую программу занятий, чтобы обеспечить достойное распространение знаний о  радио. Предлагаемая программа была ориентирована на школьников 12–14 лет и состояла из 12 полуторачасовых занятий. Предполагалось разобрать теорию радио, продемонстрировать работу устройств и завершить курс практической работой. Автором программы выступил Евгений Горячкин, считающийся организатором первого радиокружка в Советском Союзе — ​в 1922 году в  Лосиноостровской опытно-показательной школе. В  1927 году Горячкин выпустил первую книгу о руководстве радиокружками, в которой обобщал свой опыт работы с учениками24. Дома пионеров Вторым локусом для распространения радиокружков стали городские дома (дворцы) пионеров. Всесоюзная пионерская организация им. Ленина ведет свое начало с 1922 года, а первый Дом пионеров открылся в 1923 году в Москве. Однако, как уже говорилось, радиокружки в домах пионеров появились только во второй половине 1920-х годов. Если вопрос финансирования еще можно 22. Гальперина. Черниговские радионовости // Радио всем. 1925. № 6. С. 110. 23. Просвещенец. Надо помочь школе // Бюллетень «Радио». 1925. № 1. С. 20–21. 24. Грановский Г. И. За радиопреподавателя // Радио всем. 1928. № 23. С. 616; Горячкин Е. Н. Радио в школе. Работа по радио лабораторного и демонстрационного типа в школе второй ступени. М.: Красный пролетарий, 1927.

М а р и я  Ри к и т я н с к а я

151

было решить организованно, то проблема нехватки руководителей затрудняла распространение радиокружков. Даже в первом радиокружке, открытом во Дворце пионеров (в 1926 году в Центральном клубе юных пионеров Замоскворецкого района Москвы), преподавали энтузиасты Общества друзей радио. Он объединял 40 детей, девочек и мальчиков в возрасте от 12 до 15 лет. По результатам работы первой группы радиокружка в Царицыне и Расторгуеве были установлены приемники. Благодаря массовой агитации кружок стал расширяться: увеличилось количество слушателей, открылись радиоконсультации для юных радиолюбителей, был создан радиоуголок и организована радиолаборатория. Главной задачей кружка было превратить индивидуальные задумки и изобретения в коллективные проекты, чтобы привлечь к хобби максимальное количество пионеров и превратить радио в коллективную практику. Детские дома Постепенно радио стали включать в программу занятий с детьми, живущими в детских домах. Особенное развитие радио получило в школах для детей, страдающих заболеваниями зрения. Детдом для слепых в Саратове, например, в 1928 году получил радиогромкоговоритель в качестве подарка на годовщину Октябрьской революции. У незрячих детей до появления радио в детском доме было много дел и обязанностей: они работали в столярной и корзиночной мастерских, разучивали партии в струнном оркестре, учились читать книги пальцами, однако немногие из этих занятий были коллективными. Репортаж свидетельствует, что дети стали собираться вокруг радиоприемника, чтобы слушать разные советские и даже зарубежные радиостанции. Радио помогло детям преодолеть изолированность. «Свобода дала слепым радио, а радио открыло им глаза на мир», — ​отмечает корреспондент25. Детские трудовые колонии Другие дети, которые находились в условиях изоляции и обрели контакт с остальным миром через радио, — ​это беспризорники и несовершеннолетние правонарушители. Находясь в замкнутой среде детской трудовой колонии, они не имели никаких отношений с другими детскими колониями, домами или школами. «Зи 25. Свет слепых // Радио всем. 1928. № 10. C. 255.

152

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

мой не только человека, чужую собаку сюда не заманишь. Живем оторванные от мира, работаем, учимся и учим» — т​ аково описание детской трудовой колонии им. Короленко. При помощи педагогов ученики собрали несколько приемников и установили их в разных местах колонии, чтобы слушать концерты и лекции из Москвы. Фактически радио дало детям возможность социализации даже в совсем маргинальной среде26. Деревня И наконец, еще одна форма изоляции — ​это деревня, в которой также создавали радиокружки для детей. Это могли быть кружки при администрации деревни или при деревенской школе, и они сильно отличались от городских радиокружков. Радио, как и в детских домах и детских колониях, здесь было призвано преодолеть оторванность от внешнего мира. В Советском Союзе в целом был принят курс на радиофикацию деревни именно в таких целях, но, помимо уже упомянутой проблемы с отсутствием средств на радиооборудование и литературу, в деревнях присутствовала еще одна трудность — ​резистентность жителей к инновациям. «Крестьянство не  имеет ни  малейшего представления о  радио и даже не верит в его существование», — ​отмечали редакторы журналов27. Пожалуй, именно в сельской местности недоверие взрослого поколения к радио было максимальным, и поэтому радиокружки были нацелены на относительно молодую аудиторию, гораздо более восприимчивую к новым технологиям. В журналах 1920-х годов часто встречаются заметки о том, как дети знакомили своих родителей с новым средством коммуникации. Вот как описывает свой опыт один радиолюбитель: …я пошел … в чужую избу со своим приемником. Семья обедала, когда я вошел и объявил, что хочу потешить малого, поставив ему радио. Отец засуетился, ничего не понимая. Страшно было смотреть, как грузный, бородатый мужик, все еще не веря и как-то рассеянно смотря, подошел к приемнику. Как только трубки прилипли к его ушам, так лицо его моментально из рассеянного превратилось в строго сосредоточенное. Наконец, широко улыбнувшись, он возбужденно крикнул: «Жена, иди… музыка»… Она внимательно слушала, а дети молчали28. 26. Данилыч. Радио и дети // Радио всем. 1928. № 10. C. 555. 27. Г. И. В Одессе // Радио всем. 1926. № 10. C. 23. 28. Лощилов М. С приемником у крестьянина // Радио всем. 1928. № 14. С. 387.

М а р и я  Ри к и т я н с к а я

153

Из-за нехватки знаний и общей бедности радиофикация деревни проходила довольно тяжело. К 1927 году только 7,5% зарегистрированных радиоустановок приходились на деревню29. Отсутствие громкоговорителей в деревнях в журналах называлось «радиобеспризорностью», с которой боролись в последующие десятилетия30.

Содержание радиоэфира Что же слушали школьники по радио? Содержание эфира претерпело грандиозные изменения в течение 1920-х годов. Главной причиной было становление радио как такового — ​никто не представлял, как может звучать радиопередача. Первая беспроводная передача человеческого голоса была осуществлена 27 февраля 1919 года. Слова «Добрый день, радиолаборатория Нижнего Новгорода говорит» стали каноническими31. Изначально радио воспринималось либо как способ получения политической информации из центра, либо как развлечение. В радиоэфире транслировались новости, весьма скупо снабженные деталями, словно зачитанные из радиотелеграмм, и концерты. В сентябре 1922 года по радио был впервые передан концерт, а осенью 1924 года началось регулярное вещание «Радиопередачи» только что созданной радиовещательной компанией. В эфире политическая функция радио всегда превалировала над остальными. «Радио оказалось великолепным техническим средством в деле агитации и пропаганды»32, — ​отмечалось в журнале «Радио всем». Благодаря тому что радио могло преодолевать большое расстояние, оно в основном использовалось как заменитель печати. Его специфика как инструмента для передачи звука использовалась только для вещания музыки или лекций, речей, собраний — ​одним словом, мероприятий, связанных со звуком как таковым. C 1924 года в  эфир начали выходить регулярные радиопрограммы, ориентированные на  школьную и  молодежную аудитории. В поисках содержания и подходящего формата передач в первые годы в эфире передавали целые статьи из газет, журналов, книг. Затем появился формат радиогазеты, который постепенно вытеснил все другие формы радиовещания. В апреле 1925 года в утренний эфир впервые вышла детская радиогазета 29. Сколько радиолюбителей в СССР  // Радио всем. 1927. № 3. С. 69. 30. Ликвидация радио-беспризорности // Радио всем. 1926. № 10. С. 1. 31. Lovell S. Op. cit. P. 1. 32. Радио на просветительной работе // Радио всем. 1927. № 5. C. 97.

154

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

под названием «Радиопионер», положившая начало вещанию для детей. Целевой аудиторией передачи были школьники средних классов. В этой передаче освещалась жизнь пионеров с помощью репортажей, интервью и разных очерков. Уже в 1925 году она обрела большую популярность и стала транслироваться ежедневно, за исключением воскресенья. Позже она получила знаменитое название «Пионерская зорька» и закрылась только с распадом Советского Союза. С  1926 года у  радиогазет усилилась политическая функция, программа «Радиопионер» и  вовсе приобрела характер общественно-политической передачи. На радио появились циклы программ о  вопросах строительства коммунизма, революционных событиях и героях войны, науки и техники33. С 1927 года радио начало пропагандировать правильный образ жизни пионера с помощью трансляции специальных радиоповестей о пионерах. Например, в радиопостановке «Приключения пионерки Таси» рассказывалось, в каких интересных событиях удалось поучаствовать главной героине после вступления в пионеры34. Примерно тогда же, в 1926–1927 годах, у детского радиовещания появилась новая функция — ​просветительская: возникли образовательные и научные передачи. Эти программы были призваны помочь в ликвидации безграмотности. С  1929 года детей стали привлекать к  подготовке радиопередач. Талантливых и работящих школьников использовали в качестве юных корреспондентов: для этого был организован специальный раздел «Голоса деткоров». Типичный формат для детского корреспондента — ​познавательный радиоочерк об экскурсии в музее, прогулке в парке или мероприятии в школе. Таким образом, радио занималось распространением политической информации, развлекательных передач, и лишь на последнем месте шла научно-просветительская функция.

Инновационность радио Радио удивляло взрослых и детей (по сравнению с другими существовавшими тогда средствами коммуникации) по нескольким причинам. Во-первых, доступностью и относительной быстротой 33. Челышева И. В. Теория и история российского медиаобразования. Таганрог: Издатель Кучма Ю. Д., 2014. С. 60. 34. Поляновский Г. Приключения пионерки Таси // Новости радио. 1928. № 16. С. 4.

М а р и я  Ри к и т я н с к а я

155

установки радиоприемника. В отличие от других технологий коммуникации, радио было эффективным и удобным в использовании — ​тем, что сейчас бы назвали дружественным пользовательским интерфейсом. Во-вторых, радио фактически стало первым портативным устройством коммуникации. Хотя приемник требовал определенной установки и настройки, в принципе его можно было переносить, и сама процедура настройки не занимала много времени. Один радиоэнтузиаст описал это так: Я  натянул под потолком два провода, спустился в  подполье и в мягкую землю воткнул железный прут. Вся установка была закончена в 10 минут — э​ то особенно удивило мужичка35.

В-третьих, самое большое удивление вызывала технология как таковая. Существование электромагнитного излучения еще не стало общеизвестным, поэтому радиолюбители не всегда могли объяснить неграмотному населению, что такое радио как физическое явление. «По воздуху передается, — ​как проще стараюсь объяснить», — ​описывает свои попытки рассказать о предмете радиолюбитель36. Дети легче перенимали это знание, поскольку благодаря декретам 1918–1919 годов было положено начало созданию системы школьного образования с курсом физики. Важно отметить, что основная функция радио — ​многосторонняя коммуникация — п ​ рактически не была востребована в Советском Союзе. Радиокружки были направлены лишь на получение информации, а не на установление коммуникации друг с другом, то есть они сразу возникли в парадигме «один-ко-многим» (oneto-many) медиа37. Не было попыток объединения и консолидации с  помощью радио, которые наблюдались в  других европейских странах. Даже когда один кружок пытался связаться с другим, это происходило исключительно в форме корреспонденции: заявляя о существовании своего кружка, руководители заканчивали заметку адресом, на который можно отправлять письма, а не радиопозывными. Таким образом, история радио в  Советском Союзе в большей степени началась именно с радиовещания (one-tomany), минуя стадию радиотелеграфа (point-to-point). 35. Лощилов М. Указ. соч. 36. Там же. 37. См.: Balbi G., Kittler J. One-to-One and One-to-Many Dichotomy: Grand Theories, Periodization, and Historical Narratives in Communication Studies // International Journal of Communication. 2016. № 10. P. 1971–1990.

156

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Радиокружки сыграли одну из главных ролей в развитии радио и формировании представления о нем у широкого слушателя. Не политические деятели, громогласно заявляющие «Радиофикацию — ​в массы!», налаживали покрытие радиовещанием всей страны, а  отдельные радиолюбители, направляемые лишь ограниченными указаниями Общества друзей радио. Еще в 1925 году Главполитпросвет прогнозировал большую самоотдачу радиолюбителей и ожидал больших успехов: «Радиолюбительство даст радиотехника. Радиотехник установит радиосвязь»38. Расчет оправдался. С помощью идеологической поддержки государства и преимущественно за  счет собственных ресурсов радиолюбители занимались просвещением молодежи и  школьников в  области радио. Согласно репортажам, дети проявляли большой интерес к новому средству коммуникации и оказались крайне восприимчивы к технологическим новшествам. Главные препятствия, стоявшие перед радиокружками в  1920-е годы, заключались в  нехватке финансирования, отсутствии профессиональной квалификации у  руководителей кружков и  регулярных проявлениях резистентности общества к инновациям. В 1920-е годы советское радио, преодолев индивидуальную разрозненность, характерную для дореволюционного периода, становится по-настоящему коллективным медиа. Радио стало способом не обмена информацией, а односторонней связи: получения информации «сверху» — ​чаще всего из Москвы. Передача сообщений мыслилась как прерогатива центра. Соответственно, задача радиокружков состояла не в коммуникации, а исключительно в приеме сигнала из столицы. Эта весомая характеристика радиокружков в Советском Союзе не наблюдается в других странах. Наоборот, во многих странах часть спектра специально отводилась для любительского эфира, школьников учили передавать сигнал в случае чрезвычайных ситуаций и распространять информацию между разными сообществами. В Советском Союзе радио выражает идею всеобщего единения советских людей. В момент прослушивания всесоюзных новостей люди переживают чувство сопричастности общему делу и образуют некое коллективное тело, практически своеобразный орнамент массы, используя терминологию Зигфрида Кракауэра39. Детей в школьных кружках приуча-

38. Радио в деревне. Информационное письмо Главполитпросвета № 6. С. 12. 39. Кракауэр З. Орнамент массы // Новое литературное обозрение. 2008. № 92. С. 69–77.

М а р и я  Ри к и т я н с к а я

157

ли слушать, а не говорить, и это отношение они пронесли через весь XX век. Ориентация на  получение информации из  центра одновременно была поддержана стихийностью самоорганизации движения радиолюбителей. Иными словами, направленность процесса формировалась не только государственной политикой, но и своеобразным общественным заказом, идущим снизу. Радио мыслилось как инструмент просвещения, передачи, восприятия знаний, что предполагало очевидную иерархию: от  «знающих» к «незнающим». Библиография Balbi G., Kittler J. One-to-One and One-to-Many Dichotomy: Grand Theories, Periodization, and Historical Narratives in Communication Studies // International Journal of Communication. 2016. № 10. P. 1971–1990. Felix E. Department of Defense // QST . March 1917. P. 23–24; 52. Lovell S. Russia in the Microphone Age: A History of Soviet Radio, 1919–1970. Oxford: Oxford University Press, 2015. McLuhan M. Radio: The Tribal Drum // AV Communication Review. 1964. Vol. 12. № 2. P. 133–145. Marvin K. When Old Technologies Were New. Thinking About Electric Communication in the Late Nineteen Century. N.Y.; Oxford: Oxford University Press, 1988. Starr P. The Creation of the Media: Political Origins of Modern Communications. N.Y.: Basic Books, 2005. Г. И. В Одессе // Радио всем. 1926. № 10. C. 23. Гальперина. Черниговские радионовости // Радио всем. 1925. № 6. С. 110. Горячкин Е. Н. Радио в школе // Радио всем. 1928. № 23. С. 621–622. Горячкин Е. Н. Радио в школе. Работа по радио лабораторного и демонстрационного типа в школе второй ступени. М.: Красный пролетарий, 1927. Грановский Г. И. За радиопреподавателя // Радио всем. 1928. № 23. С. 616. Данилыч. Радио и дети // Радио всем. 1928. № 20. C. 555. Климовицкий М. Наше зарождение и работа // Радио всем. 1928. № 10. C. 256. Койсин Г. Ячейка ОДР при В.-Удинской школе II ступени № 2 // Радио всем. 1928. № 10. С. 256. Количество радиоприемников в Европе // Радио всем. 1927. № 3. С. 70. Кракауэр З. Орнамент массы // Новое литературное обозрение. 2008. № 92. С. 69–77. Лебединский В. К. Что такое радиотелеграф? // Радиотехник. 1918. № 1. С. 1–4. Ликвидация радио-беспризорности // Радио всем. 1926. № 10. С. 1–2. Лощилов М. С приемником у крестьянина // Радио всем. 1928. № 14. С. 387. Нейман. Выпуск кружководов Северо-Кавказского ОДР  // Радио всем. 1926. № 6. С. 23. Поляновский Г. Приключения пионерки Таси // Новости радио. 1928. № 16. С. 4. Просвещенец. Надо помочь школе // Бюллетень «Радио». 1925. № 1. С. 20–21.

158

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Радио в деревне. Информационное письмо Главполитпросвета № 6. М.: Долой неграмотность, 1925. Радио и пионеры // Радио всем. 1926. № 4. С. 2. Радио на просветительной работе // Радио всем. 1927. № 5. C. 97. Радиокор 321. Радио в школе // Бюллетень «Радио». 1925. № 3. С. 20. Радиокор А. М. Громкоговорящая радиоустановка в деревне // Радио всем. 1925. № 1. С. 7. Радиотехник. Издание радиотелеграфного отдела народного комиссариата почт и телеграфов. 1918. № 4. Радиофикация СССР  // Радио всем. 1927. № 7. С. 145. Свет слепых // Радио всем. 1928. № 10. C. 255. Сколько радиолюбителей в СССР  // Радио всем. 1927. № 3. С. 69. Тихонова О. В. Радиогазеты как фактор становления, развития и трансформации отечественной радиожурналистики: дисс. … канд. филол. наук. М., 2005. Фото «За границей» // Радио всем. 1925. № 3. С. 45. Халепский И. На новых путях // Радио всем. 1925. № 1. С. 1. Цеслюк А. Радио в школе // Радио всем. 1928. № 10. С. 255–256. Челышева И. В. Теория и история российского медиаобразования. Таганрог: Издатель Кучма Ю. Д., 2014.

М а р и я  Ри к и т я н с к а я

159

HOW CHILDREN LEARNED TO LISTEN: THE FORMATION OF RADIO CLUBS IN THE SOVIET UNION Maria Rikitianskaia. Research Assistant, Institute for Media and Journalism (IM eG), PhD student, [email protected]. Università della Svizzera italiana (USI ), Via Buffi 13, 6904 Lugano, Switzerland. Keywords: media studies; radio history; wireless telegraph; radio broadcasting; radio amateurs; Soviet childhood; the 1920s. The paper explores the formation of children’s radio clubs in the Soviet Union. The research approach is relatively new as it provides a “bottom up” perspective in the history of the radio, with a focus on ordinary people rather than inventors and politicians. The author tackles a significant problem for communication studies: how people reacted to innovations when the “old technologies” of today were first introduced. Primary sources for this historical research were radio-themed magazines and the print media of the 1920s. First, this paper draws attention to the birth of radio broadcasting from radiotelegraphy, usually defined in scholarship as a turn from “point-to-point” to “one-tomany” media. Secondly, the paper demonstrates that the state policy towards radio as a hobby after the October Revolution aimed to inspire the public through the publication of magazines and books, instructions about the installation and usage of radio equipment, as well as through the support of radio clubs for teenagers and children. Thirdly, the paper highlights the five key arenas for an institutional organization of children’s radio clubs: schools, palaces of young pioneers, orphanages, juvenile detention centers and villages, with an accompanying description of their main features and problems of radio installations. Fourthly, the content of children’s radio broadcasts — ​including concrete popular programmes — ​is described. Finally, the author identifies fundamental barriers to the spread of radio in the 1920s and the advantages of the new technology, such as the usability of the installations, portability of devices and wireless communication itself. As the main thesis, the author argues that the enthusiasts and amateurs were largely responsible for the spread of radio, while state policies supported the “radiofication” of the country mostly rhetorically. DOI : 10.22394/0869-5377-2017-1-141-159

References Balbi G., Kittler J. One-to-One and One-to-Many Dichotomy: Grand Theories, Periodization, and Historical Narratives in Communication Studies. International Journal of Communication, 2016, no. 10, p. 1971–1990. Chelysheva I. V. Teoriia i istoriia rossiiskogo mediaobrazovaniia [Theory and History of Russian Media-Education], Taganrog, Izdatel’ Kuchma Iu. D., 2014. Danilych. Radio i deti [Radio and Children]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 20, p. 555. Felix E. Department of Defense. QST , March 1917, pp. 23–24, 52. Foto “Za granitsei” [Photo “Abroad”]. Radio vsem [Radio to All People], 1925, no. 3, p. 45. G. I. V Odesse [In Odessa]. Radio vsem [Radio to All People], 1926, no. 10, p. 23. Gal’perina. Chernigovskie radionovosti [Chernigov Radionews]. Radio vsem [Radio to All People], 1925, no. 6, p. 110.

160

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Goriachkin E. N. Radio v shkole [Radio in School]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 23, pp. 621–622. Goriachkin E. N. Radio v shkole. Rabota po radio laboratornogo i demonstratsionnogo tipa v shkole vtoroi stupeni [Radio in School. The Work on Radio of Laboratory and Demonstrative Types in Second Degree School], Moscow, Krasnyi proletarii, 1927. Granovskii G. I. Za radioprepodavatelia [To the Radio-Teacher]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 23, p. 616. Khalepskii I. Na novykh putiakh [On the New Ways]. Radio vsem [Radio to All People], 1925, no. 1, p. 1. Klimovitskii M. Nashe zarozhdenie i rabota [Our Origin and Work]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 10, p. 256. Koisin G. Iacheika ODR pri V.-Udinskoi shkole II stupeni № 2 [Division of Society of Radio-Friends at Second Degree Verkhneudinsk School No. 2]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 10, p. 256. Kolichestvo radiopriemnikov v Evrope [Number of Receiving Sets in Europe]. Radio vsem [Radio to All People], 1927, no. 3, p. 70. Krakauer Z. Ornament massy [Mass Ornament]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2008, no. 92, pp. 69–77. Lebedinskii V. K. Chto takoe radiotelegraf? [What Is Radiotelegraph?]. Radiotekhnik [Radiotechnician], 1918, no. 1, pp. 1–4. Likvidatsiia radio-besprizornosti [Accommodation of Radio-Homeless]. Radio vsem [Radio to All People], 1926, no. 10, pp. 1–2. Loshchilov M. S priemnikom u krest’ianina [With Receiving Set at Peasant’s]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 14, p. 387. Lovell S. Russia in the Microphone Age: A History of Soviet Radio, 1919–1970, Oxford, Oxford University Press, 2015. Marvin K. When Old Technologies Were New. Thinking About Electric Communication in the Late Nineteen Century, New York, Oxford, Oxford University Press, 1988. McLuhan M. Radio: The Tribal Drum. AV Communication Review, 1964, vol. 12, no. 2, pp. 133–145. Neiman. Vypusk kruzhkovodov Severo-Kavkazskogo ODR [Class of Leaders of the Circles of North Caucasian Society of Radio-Friends]. Radio vsem [Radio to All People], 1926, no. 6, p. 23. Polianovskii G. Prikliucheniia pionerki Tasi [Adventures of Pioneer Tasya]. Novosti radio [News of Radio], 1928, no. 16, p. 4. Prosveshchenets. Nado pomoch’ shkole [We Need to Help Schools]. Biulleten’ “Radio” [Bulletin “Radio”], 1925, no. 1, pp. 20–21. Radio i pionery [Radio and Pioneers]. Radio vsem [Radio to All People], 1926, no. 4, p. 2. Radio na prosvetitel’noi rabote [Radio in Awareness-Building]. Radio vsem [Radio to All People], 1927, no. 5, p. 97. Radio v derevne. Informatsionnoe pis’mo Glavpolitprosveta № 6 [Radio in Countryside. Informational Letter of Main Political and Educational Committee No. 6], Moscow, Doloi negramotnost’, 1925. Radiofikatsiia SSSR [Radiofication of USSR ]. Radio vsem [Radio to All People], 1927, no. 7, p. 145. Radiokor 321. Radio v shkole [Radio in School]. Biulleten’ “Radio” [Bulletin “Radio”], 1925, no. 3, p. 20.

М а р и я  Ри к и т я н с к а я

161

Radiokor A. M. Gromkogovoriashchaia radioustanovka v derevne [Loudspeaker Unit in a Village]. Radio vsem [Radio to All People], 1925, no. 1, p. 7. Radiotekhnik. Izdanie radiotelegrafnogo otdela narodnogo komissariata pocht i i telegrafov [Radiotechnician. Periodical of the Radiotelegraphic Division of People’s Commisariat of Mail and Telegraph], 1918, no. 4. Skol’ko radioliubitelei v SSSR [How Many Radiofans There Are in USSR ]. Radio vsem [Radio to All People], 1927, no. 3, p. 69. Starr P. The Creation of the Media: Political Origins of Modern Communications, New York, Basic Books, 2005. Svet slepykh [Light of the Blind]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 10, p. 255. Tikhonova O. V. Radiogazety kak faktor stanovleniia, razvitiia i transformatsii otechestvennoi radiozhurnalistiki [Radiopapers as a Factor of Development and Transformation of Domestic Radiojournalism]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Candidate degree in Philology. Moscow, 2005. Tsesliuk A. Radio v shkole [Radio in School]. Radio vsem [Radio to All People], 1928, no. 10, p. 255–256.

162

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

«Если завтра война…» Подготовка к войне как часть воспитания советских школьников 1930-х годов (по материалам журнала «Пионер») М а р и я   Н ау м о в а

Студентка, Школа культурологии, факультет гуманитарных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: «Пионер»; советские школьники; война; образ врага; фашизм; 1930-е годы.

В статье проанализированы различные аспекты репрезентации военной темы и образов врага на примере журнала «Пионер». Эти темы и образы в совокупности стали частью воспитания советских школьников 1930-х годов, встраивались в официальный нарратив, появлялись в переложениях партийно-правительственных документов, проникали в художественные тексты и повторялись в речи самих пионеров. В результате к началу войны у целого поколения было сформировано четкое представление о том, с кем и за что они борются и что может случиться, если они позволят себе проиграть эту войну. На примере материалов журнала «Пионер» 1932–1941 годов можно наблюдать, как детская пресса воспитывает своего читателя, сознание и мировоззрение которого только формировалось, готовит молодое поколение к возмож-

ной войне со странами капиталистического мира. Пионерские журналы 1930-х годов недостаточно изучены. Исследователи в основном обращают внимание на их связь с предыдущими традициями и практиками, подчеркивая преемственность между дореволюционными и послереволюционными журналами. Тематика диссертаций и книг, посвященных пионерским журналам, обычно ограничивается началом 1930-х годов, не включая в себя события, происходившие во второй половине десятилетия, и концентрируясь на становлении советской детской периодики. Данная статья пополняет наши представления о советской детской периодике, помогая понять причины бесстрашия и силы молодого поколения бойцов на полях Великой Отечественной войны.

163

Если завтра война, если враг нападет, Если темная сила нагрянет, — ​ Как один человек, весь советский народ За любимую Родину встанет. Василий Лебедев-Кумач, 1938

Д

Е С Я Т И Л Е Т И Е перед войной отмечено усиленными темпами индустриализации, ужесточением террора и усилением цензуры. Однако именно в это время возникли новые культурные практики, связанные с формированием поколения молодых советских горожан, «массово читающей» публики. Активно развивалась наука, начинала складываться советская интеллигенция. Возникновение нового читателя было отчасти стихийным, отчасти — ​результатом государственной политики1. Одним из проявлений этого процесса стало реформирование сферы детской публицистики. Наследие 1920-х годов удобрило почву и  наметило основные цели детской журналистики: подготовка «нового человека» к трудностям жизни, определение и выявление скрытого и явного врага, точная настройка масс на исполнение устремлений советского государства (индустриализация, «смычка города и деревни», строительство колхозов и т. д.). Проблема детского образования была одной из первоочередных в СССР. Новая власть считала, что забота о детях, их политической и идеологической подготовке — о ​ дна из наиболее важных задач молодого советского государства: от того, насколько прочно дети усвоят идеологию коммунизма и будут ей следовать, зависело будущее СССР. В связи с этим пропаганда с помощью медиа (журналов, детской литературы, кино, игр и т. д.) велась сразу в нескольких направлениях, с опорой на авторитет классических и  современных детских произведений — ​с  целью легитимации, подтверждения правильности идеологического курса Советского Союза. Основной механизм воздействия на новое поколение детей был заложен в 1920-е годы, что позволило в дальнейшем только вносить в него коррективы. 1. См.: Глущенко И. Барабанщики и шпионы. Марсельеза Аркадия Гайдара. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2015.

164

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Советская власть 1920-х годов, конструируя модель «нового человека», полагала, что дети должны мыслить себя частью государства, быть «глиной в руках ваятелей», противостоять прошлому, апеллируя к усвоенному коммунистическому мышлению, и стать частью общества «светлого будущего» и победившего коммунизма. На школьные кружки, книги, журналы, библиотеки ложилась основная ответственность за образование и досуг детей. Зарождение детского журнала в СССР традиционно связывают с изданием Максима Горького «Северное сияние», выпускавшимся в 1919–1920 годах и закрывшимся из-за недостатка бумаги в стране. Его главными особенностями, которые затем позаимствовали другие журналы, были, во-первых, привлечение профессиональных литераторов, ученых и хороших художников, которые вместе вырабатывали у учащихся привычку к чтению; во-вторых, обращение к детям как к полноправным членам общества, о чем говорится в первой статье первого выпуска «Слово к взрослым»: В предлагаемом журнале мы — п ​ о мере сил наших — б ​ удем стремиться воспитывать в детях дух активности, интерес и уважение к  силе разума, к  поискам науки, к  великой задаче искусства — с​ делать человека сильным и красивым2.

Другим важным изданием, повлиявшим на формирование советской периодики для детей, стал журнал «Красные зори», который наладил обратную связь с  читателями с  помощью публикации писем на своих страницах. Более поздние журналы выстраивали свои концепции, обращаясь к тем же традициям: некоторые («Воробей», «Новый Робинзон», «Чиж», «Еж») были ориентированы на художественную литературу, рассказы о науке, путешествиях и географических открытиях, другие делали больший упор на политпросвещение («Пионер» в начале становления). Однако главная их задача осталась общей: создание журнала для детей с профессиональными литераторами и специалистами в качестве авторов, который разработал бы для своей аудитории язык общения. Журнальные статьи должны были воспитывать в читателе любовь к литературе, науке, труду, формировали бы нужные моральные установки и подготавливали их к дальнейшей судьбе. Основными темами, которые поднимались в детских журналах 1920-х годов, были революция и Гражданская война, социали 2. Горький М. Слово к взрослым. [О задачах журнала для детей] // Северное сияние. 1919. № 1–2. С. 6–7.

М а р и я  Н а у м о в а

165

стическое строительство, жизнь пионеров, трудовые будни детей и взрослых. Тема революции и войны появлялась в произведениях и статьях в качестве ресурса культурной памяти, что позволяло включать ребенка, пусть даже не заставшего тех событий, в контекст проходящей у него на глазах советской истории. Через реальные и выдуманные фигуры, через жизненные сюжеты, которые пересказывались родителями или вспоминались самими детьми, журналы и советская печать в целом формировали ценности, которыми должны обладать дети: это смекалка, упорство, верность, трудолюбие, честность, позитивный настрой и оптимистический взгляд в будущее.

«Пионер»: от наивной беллетристики к зрелой литературе Центральным органом детской печати в  СССР к  1930-м годам стал журнал «Пионер». Он был далеко не единственным изданием подобного рода, но качественно отличался как от «Пионерской правды», которая выходила в газетном формате, так и от других детских журналов, не имевших столь высокого официального статуса. «Пионер» должен был соединить нормативно-идеологическую функцию с литературно-познавательными задачами, оставаясь при этом интересным и доступным для школьников. Условно его развитие можно разделить на три периода по мере усиления идеологического контроля над его содержанием. С момента возникновения он выпускался под руководством ЦК ВКП(б) и потому считался наиболее идеологически верным. Однако к началу 1930-х годов ситуация изменилась, и «Пионер» навлек на себя обвинения в троцкизме, а также в пропаганде «теории отмирания школы», которую сочли антимарксистской и «вульгарно-социологической». Обвиняли журнал и в том, что он отказывается печатать литературу в духе социалистического реализма. Эти оценки воспроизводились и последующими советскими исследователями, например Инесой Тимофеевой: Отказ от  реалистических принципов обобщения, типизации, полное пренебрежение к возрастным особенностям детей обусловили низкий идейный и художественный уровень журнала этих лет3. 3. Тимофеева И. Н. Роль журнала «Пионер» в развитии советской детской литературы (1924–1932 годы): дисс. … канд. пед. наук. Л., 1954. С. 14.

166

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Критика этого периода в истории журнала «Пионер» прослеживается и в работе Надежды Исаковой «Советские пионерские журналы тридцатых годов»: Формализм, бездушие, барабанная трескотня, утомляющая своим однообразием, ставка на все понимающего, политически образованного читателя, совершенное забвение детской психологии — ​вот что характерно для большинства материалов этого периода4.

Ситуация изменилась после череды реформ, которые соответствовали общему направлению перемен, происходивших в СССР. С точки зрения официальных идеологов, эти меры снова сделали журнал популярным, вернули в русло марксистской идеологии и уничтожили «троцкистские следы». Тимофеева в своей диссертации упоминает эти документы: постановления ЦК ВКП(б) «О  перестройке литературно-художественных организаций» от 23 апреля 1932 года, «О начальной и средней школе» от 5 сентября 1931 года, «О работе пионерской организации» от 21 апреля 1932 года, «О перегрузке школьников и пионеров общественно-политическими заданиями» от 23 апреля 1934 года. Хотя обычно партийное вмешательство в  дела литературы не  ассоциируется с  положительными творческими результатами, случай «Пионера» можно считать счастливым исключением. Новый период в истории журнала начался во второй половине 1933 года, когда ответственным редактором стал писатель Беньямин Ивантер. Как раз вокруг его «Пионера» собрались Аркадий Гайдар, Константин Паустовский, Рувим Фраерман, Лев Кассиль, Корней Чуковский, Сергей Григорьев, Самуил Маршак, Николай Асеев, Сергей Михалков, Александр Введенский. В ночь с 31 декабря 1935 на 1 января 1936 года тираж «Пионера» увеличился в пять раз. Исследователи считают это началом третьего периода в истории журнала5. Отличительной его чертой становится разнообразие рубрик, среди которых — ​«Известия географического общества „Компас“», «Научный телеграф», «Почта», «Рассказы орденоносцев», «Спорт», «Самоделки», «Задачи, загадки, игры и фокусы». В этих разделах пионерам стремились дать как можно больше знаний относительно предметов, входивших 4. Исакова Н. Советские пионерские журналы тридцатых годов: дисс. … канд. филол. наук. Петрозаводск, 1972. С. 6. 5. Там же.

М а р и я  Н а у м о в а

167

в школьную программу или считавшихся важными для современного ребенка. Дополнительным фактором, который позволяет говорить о влиянии журнала на массового молодого читателя, является его распространение по школам, библиотекам, кружкам, не говоря о том, что журнал можно было купить в киосках. Журнал читали в классах, дома, в библиотеке, с друзьями, в одиночестве — ​такой вид публицистических изданий, к концу 1930-х годов все больше напоминавший альманахи, имел практически ничем не ограниченное влияние на детей. За десятилетие, по мнению Исаковой, «Пионер» прошел путь от тематически бедной беллетристики к развитой художественной прозе и поэзии. Начиная со второй половины 1930-х годов журнал экспериментирует с  форматом: появляются рассказы с  продолжением, редакция ищет новые формы коммуникации с читателями, начинают печататься русские и зарубежные классики литературы, сказки народов мира. Обязательным компонентом журнала стали статьи, рассказывающие о научных проблемах и о современных способах их решения, а также материалы по природоведению.

Война как неизбежность Начиная разговор о том, в каких аспектах предчувствие войны влияло на воспитание школьников, следует изложить ряд причин, по которым советские дети оказались подготовлены к войне. Одной из самых главных таких предпосылок стал культ героя Гражданской войны. Ребята 1920–1930-х годов испытывали страшную зависть по отношению к бойцам, которым посчастливилось воевать против белых и «зеленых» за счастливое будущее советского государства, по отношению к поколению своих отцов. Один из  друзей поэта Михаила Кульчицкого, погибшего в 1943 году, вспоминал: Кроме стихотворений Кульчицкого у меня сохранилось характерное для него письмо… В конце письма нарисован — ​как бы вместо подписи — ​красноармеец в шлеме времен гражданской войны…6

6. Рассадин С., Сарнов Б. Рассказы о литературе. М.: Детская литература, 1977. Гл. «Если завтра война».

168

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Эти бойцы в буденовках вызывали у молодых людей восхищение и стремление уподобиться им. В 1957 году это настроение задним числом опишет поэт Ярослав Смеляков: В то время встречались не только в столице, Вздыхали в десятках ячеек страны Те юноши, что опоздали родиться К тачанкам и трубам гражданской войны.

Советская публицистика и официальная культура всячески поддерживали эту тенденцию. Детям предлагались книги, кинофильмы и журналы, посвященные подвигам их выдуманных ровесников, которые, несмотря на  юный возраст, руководили отрядами и выигрывали битвы. Здесь использовались два приема воздействия на психологию ребенка: во-первых, детям нравится, что герои для подражания — ​их  одногодки; во-вторых, они любят истории со счастливым концом. Для детей важно, чтобы битвы, в которых принимали участие их любимые книжные и киногерои, завершались победой. Произведения, которые апеллировали к обоим этим факторам, прививали пионерам бесстрашие, уверенность в  успехе. К  этой категории относятся, например, «Красные дьяволята» (повесть Павла Бляхина «Красные дьяволята» была написана в  1921 году, первая экранизация — ​черно-белый немой фильм, поставленный режиссером Иваном Перестиани в 1923 году на Тбилисской киностудии «Киносекция НАРКОМПРОС Грузии»). Этим героям не страшно на поле боя, им все дается легко; они сразу видят, кто друг, а кто враг. Книги такого типа были не бесполезны, но вместе с тем внушали детям неоправданную, в условиях постоянной подготовки СССР к войне, уверенность в легкой победе и триумфе, который может быть достигнут «малой кровью». Поэтому вскоре подобные книги стали считаться «псевдоромантическими» и не рекомендовались к прочтению. Другие же произведения с главными героями — ​детьми и молодыми людьми зачастую делали акцент на то, чтобы рассказать и передать (если у авторов был такой опыт) воспоминания и навыки, которые могли бы пригодиться детям на войне. Важно отметить, что поверхностно-оптимистическое представление о  будущей войне как череде легких побед Красной армии существовало не  только в  художественной литературе, но и вообще было свойственно советской публицистике 1930-х годов. Популяризатор военных знаний Олег Дрожжин, автор изМ а р и я  Н а у м о в а

169

вестной книги «Удар и защита», адресованной юным читателям и вышедшей в 1939 году, писал: И если мировой фашизм посмеет напасть на первое в мире государство рабочих и крестьян, то на удар врага Красная армия ответит во много раз более мощным ударом. Красная армия ринется на противника и по воздуху, и по земле, и по воде, и под водою. Бесчисленные советские танки, ведомые отважными бойцами, хлынут на землю врага страшным, все сокрушающим ураганом огня и стали! Они покажут всему миру, что значит советский удар по врагу! Они покажут всему миру, что значит защита советских границ!7

Тем не менее существовали авторы, стремившиеся обучить детей болезненному опыту войны на примере героев, которые, будучи их сверстниками, проходили бы невыносимые испытания и определяли себя в них. Эти писатели обращались к детской аудитории, иногда как будто забывая, что их читатель — ​ребенок. Одним из  главных детских авторов, который писал на  основе личного опыта, а потому старался максимально полно и четко объяснить ситуацию, которая царит на поле битвы, чтобы у детей не сложилось смертельных иллюзий, был Аркадий Гайдар. Его произведения, как правило, печатались в тех или иных пионерских журналах, прежде чем выходили в  качестве отдельной книги или сборника. Так, например, переходная в его художественной биографии повесть «Школа» была опубликована в журнале «Октябрь» в 1929 году (№ 4–7), повесть «Военная тайна» — в​  «Пионере» за 1934 год (№ 5–6), рассказ «Дым в лесу» впервые напечатан в журнале «Пионер» за 1939 год (№ 2). Да и сам Аркадий Гайдар пользовался огромной популярностью у  детей, поскольку представлял собой живую иллюстрацию к великой мечте всех советских пионеров: к 15 годам он был уже адъютантом и командиром роты, а в 17 лет стал командиром 58-го полка особого назначения. В повести Гайдара «Школа» главный герой Борис Гориков получает в течение войн (Первой мировой и Гражданской) несколько жизненных уроков. Во-первых, его (а вместе с ним и читателей повести) учат не доверять безраздельно людям, которые кажутся добрыми. Во-вторых, не считать, что война — ​это игра: 7. Дрожжин О. Удар и защита. Л.: Детиздат ЦК ВЛКСМ , 1939. С. 128.

170

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Мальчик… если ты думаешь, что война — ​это вроде игры али прогулки по красивым местам, то лучше уходи обратно домой! Белый — ​это есть белый, и нет между нами никакой средней линии. Они нас стреляют — и ​  мы их жалеть не будем!

В-третьих, его учат помнить, что любая его ошибка может привести к  смерти близких и  друзей (повод для начала рефлексии над своими поступками). В-четвертых, очертить круг абсолютных приоритетов, наподобие кодекса чести, которым обязательно нужно следовать. В-пятых, герой и читатели учатся умению находить и обезвреживать врагов. Последнее являлось наиважнейшей частью воспитания, по мнению Гайдара, поскольку было одной из самых сложных задач: автор постепенно отходит от модели «красный солдат — ​свой и может помочь, любой другой персонаж — ​шпион и враг государства» (что являлось прямым отклонением от советской политической риторики, которая предлагала разделять людей на врагов и друзей на основе идеологической ангажированности, о чем говорят публикации в журналах «Мурзилка» и «Дружные ребята»). Гайдар концентрирует внимание читателей на том, что надо присматриваться ко всем действующим лицам, искать скрытого врага, который только притворяется «нашим». Наконец, писатель призывает выработать своеобразную отчужденность, отстраненность от приобретенного травматического опыта — н ​ е зря он пишет в «Военной тайне» (1934) о том, что гибель друга к концу дня немного забывается, трансформируясь в жизненный опыт. Гайдар настаивает, что, ориентируясь на драматический опыт героев книг, читатель сознательно усваивает модели поведения, необходимые в условиях войны, и таким образом оказывается подготовленным к испытаниям. Через художественную литературу, примеряя на себя маску главного героя, как это любят делать дети, читатель непосредственно переживает и все уроки, злоключения и трагедии этого персонажа. Аркадий Гайдар чувствовал приближение войны и писал свои тексты как предупреждение, предостережение и напутствие молодому поколению. О  том, что тема наступающей войны интересовала его, можно судить по дневниковым записям. 1 апреля 1940 года он пишет: «С Финляндией… война окончена». 14 июня: «Война гремит по земле. Нет больше Норвегии, Голландии, Дании, Люксембурга, Бельгии. Германцы наступают на Париж. Италия на днях вступила в войну». Запись от 29 июля: «Давно уже Франция разбита. СССР — ​это уже Бессарабия, Литва, Латвия, Эстония». 20 ноября: «На земле тревожно. Греки неожиданно теснят М а р и я  Н а у м о в а

171

в Албании итальянцев»8. В каждой повести, рассказе Гайдар напоминает о том, что где-то сейчас идет война и что она в итоге должна будет дойти и до СССР.

Героическое прошлое Гражданская война не  была единственным историческим опытом, на который ориентировались писатели и редакторы журналов. Важной задачей для них выступало соединение истории СССР с историей прошлых боевых побед и успехов дореволюционной России. Апелляция к победам и поражениям Российской империи в войнах стала возможной благодаря постепенному обращению к имперскому дискурсу, что связано с созданием временнóй дистанции, с которой вся мировая и отечественная история делится на до и после 1917 года. При этом деятели Российской империи или другие герои прошлого уже необязательно должны были оцениваться с точки зрения их классовой принадлежности. Удачливые правители или полководцы прошлого уже не воспринимаются как представители враждебного класса. Иллюстрацией к этой тенденции выступает рассказ «Полтава», в котором описываются события Северной войны и становление российской армии под началом Петра I. Примечательно, что его фигура никак не принижается; наоборот, он предстает в виде правителя, который близок к народу и потому понимает его настроения и желания («Он сам рубил бревна, подставлял катки, не давал фрегатам крениться. Ночевал с  командирами в  землянках, а ел у костров вместе с солдатами»9), умного полководца («Тогда Петр отдал решительный приказ: главным силам кавалерии отступить вправо, но при этом „крепко смотреть“, чтобы враг не мог загнать ее в лощину, то есть прижать к горе. Маневр оказался для противника гибельным»10) и реформатора, который создал первую регулярную и боеспособную армию («После битвы под Нарвой Карл, считая Петра неопасным противником, бросил все свои силы на борьбу с Саксонией и Польшей. А „неопасный противник“ не терял ни дня, ни часа. И русская армия за короткий срок стала втрое сильнее»11). Помимо этого подробного экскурса в историю удач и поражений русской армии под предводительством 8. Гайдар А. Из писем и дневников. М.: Детская литература, 1972. С. 9. 9. Шторм Г. Полтава // Пионер. 1939. № 6. С. 38. 10. Там же. С. 45. 11. Там же. С. 37.

172

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Петра I (рассказ, освещающий хронику событий Северной войны, занимает 15 страниц, что заслуживает особого внимания, так как обычно большие рассказы были основаны на художественном вымысле), в другом номере журнала «Пионер», в разделе «Почта», встречается упоминание Петра I и его вклада в перевооружение России в виде постройки завода по отливке пушек. Наконец, говоря о факторах, повлиявших на психологическую подготовленность детей к войне, следует упомянуть периодически появлявшиеся рассказы о Великой французской революции, войне 1812 года (при этом акцент делается на победах и удачных стратегических решениях Наполеона), Русско-японской войне 1904–1905 годов и некоторых других. Такие рассказы в основном работают с двумя видами нарративов: во-первых, они актуализируют опыт других стран в отношении революции (например, в рассказе о Великой французской революции проводится очевидная параллель между событиями во Франции и России); во-вторых, рассказывают о военных неудачах России. Читатель должен был понимать, что в Советском Союзе, в отличие от царской России, все по-другому. Новое государство учится на ошибках старого и не допустит подобных поражений в будущем. Все перечисленные типы произведений знакомили детей с историей России, СССР и мировой историей, приобщая их к культурной памяти государства и формируя в них определенные симпатии и антипатии к героям рассказов, которые зачастую действовали в  рамках концепций «свой — ​чужой», «герой-комсомолец (или пионер) и внутренний/внешний враг». При этом стоит отметить, что прошлые враги, такие как Наполеон или Карл XII, репрезентировались с меньшей долей уничижения, чем современные враги СССР. Тем самым читателю давали понять, что страна именно сейчас сталкивается с беспрецедентными угрозами, ради борьбы с которыми нужно мобилизовать все силы12.

Испания В 1930-е годы выделяются две основные темы, которые переходят из номера в номер: это индустриализация и пятилетки, с одной 12. «Теперь фашизм пошел еще дальше. Сейчас в Венгрии введена смертная казнь для детей, обвиненных в помощи „бунтовщикам“. Так в самом центре европейской „демократии“ и „цивилизации“, как в годы Средневековья, будут убивать, резать, вешать, расстреливать детей только за то, что они не хотят быть рабами» (Лебедев Д. Поколение обреченных // Пионер. 1932. № 2. С. 12).

М а р и я  Н а у м о в а

173

стороны, и сюжеты о жизни за рубежом, в большинстве случаев соединяющиеся с военным нарративом, который постепенно становится главенствующим в журнале. Например, в начале 1932 года акцент делался на угнетении рабочих и детей в капиталистических странах, создании невыносимых условий для жизни и труда: Едва выйдя из этого ада, дети сразу же попадают под наблюдение фашистских надсмотрщиков, которые обрабатывают их по-своему и  приучают их  умирать за  «дуче» — ​фашистского вождя Муссолини13.

А с середины 1930-х годов с большей тщательностью прорабатываются другие темы: засилье шпионов и предателей в  СССР, скорое начало новой империалистической войны и мужество испанских солдат, борющихся против фашистов. «Пионер» позиционировал гражданскую войну в Испании как Третью империалистическую или по крайней мере как непосредственную предпосылку для начала столкновения между капиталистическими странами. В  журнале печатаются обращения испанских коммунистов, письма солдатских детей своим родителям, рассказы о мужестве испанских солдат и подлости фашистов и мятежников, пытающихся свергнуть республиканский режим. «Пионер» организовал переписку между советскими школьниками и солдатом Жоржем Дрейфусом, воюющим на испанском фронте. С  помощью такой переписки дети словно становились участниками гражданской войны. Школьница Калерия Веселова пишет: Дорогой товарищ Дрейфус! Вы говорите, что вам никто не пишет, вот я и хочу послать вам письмо. Я давно хотела послать привет героям-республиканцам, но не знала, как это сделать… Я  каждый день читаю в  газетах про Испанию. С  радостью я читаю строчки, в которых говорится о храбрости республиканских летчиков, о новых победах над мятежниками. Когда я узнаю о зверствах подлых врагов народа — ф ​ ашистов, — у​  меня навертываются слезы. Хочется быть там, на фронте, вместе с республиканцами, хочется убивать этих бешеных псов, защищать свободу. Я горячо люблю испанский народ! Не знаю, как передать это. Хоть нас разделяют десятки сотен километров, но мысленно я всегда там. Если бы я была в Испании, то пошла бы на фронт. 13. Он же. В северных подземельях Калабрии // Пионер. 1932. № 2. С. 12.

174

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Я  хорошо стреляю, владею противогазом, могу перевязывать раны, умею маскироваться и различать газы14.

Война в Испании рассматривалась прежде всего как война идеологическая, как столкновение прогрессивных сил, ведущую роль среди которых играл Советский Союз, с фашизмом. Примером является произведение Андрея Некрасова «Советский флаг», рассказывающее о столкновении испанских фашистов с советскими моряками. В нем советские матросы предстают в амплуа добросердечных и сочувствующих несчастьям испанцев людей, готовых накормить и обогреть врагов, а заодно и распространить среди них уверенность в том, что коммунистическая идеология в конечном итоге победит, так как один лишь советский корабль смог внести смуту в портовый город, в котором им пришлось по приказу врага остановиться. Часовые спускались в столовую поодиночке, с опаской оглядываясь по сторонам, потом осмелели, накинулись на хлеб и на борщ, согрелись, развеселились и скоро дошли до того, что вместе с караульным начальником стали показывать на портреты, висевшие над столами, и вслух говорили: «Сталин, Ленин, Ворошилов». А новенькие немецкие винтовки мирно стояли в углу, под октябрьским номером стенгазеты, и, расходясь из столовой, часовые брали винтовки наизготовку и показывали: вот как они будут стрелять в Муссолини и в Франко. Дошло уже до того, что некоторые часовые по-военному салютовали нашему флагу, но  так, конечно, чтобы не  видел никто из своих. У фашистов салют красному флагу — о ​ пасное дело, за это можно остаться без головы. Наконец, фашисты не выдержали. Прислали лоцмана, убрали часовых и объявили, что судно свободно. Уходя, часовые жали руки матросам и тихонько шептали: «Вива Русия!»15

Такие произведения стремились оправдать противников, которым, с точки зрения писателей и читателей, не повезло родиться в стране, чье правительство не может сопротивляться давлению извне; поэтому им приходится быть подчиненными власти, с политикой и действиями которой они не согласны. 14. Веселова К. Привет из  СССР . Письмо Калерии Веселовой // Пионер. 1937. № 5. С. 112. 15. Некрасов А. Советский флаг // Пионер. 1937. № 3. С. 76–80.

М а р и я  Н а у м о в а

175

Внутренний враг В период 1935–1938 годов в журнале акцентируется в первую очередь тема «внутренних врагов» — т​ роцкистов, зиновьевцев, бухаринцев. Соответствующие статьи формируют впечатление о том, что страну со всех сторон окружают враги, с которыми необходимо безжалостно бороться, чтобы они вместе со  своими «хозяевами» не сделали первый шаг и не начали разваливать страну изнутри. Мировой капитализм рисуется не просто враждебной системой, а источником внутренних угроз для СССР. Соответственно, внутренние противники режима (реальные или мнимые) являются не просто оппонентами партийной линии, а наймитами международного капитала: А больше всего ненавистна им страна социализма, где уничтожены эскплоататорские классы, где у власти рабочий класс, где все нации равны, где наука свободна. Против этой страны, против нашей родины в самую первую очередь готовят фашисты войну, к нам они засылают больше всего шпионов, вредителей, диверсантов и троцкистских бандитов16.

Таким образом, если испанские солдаты, служащие в армии Франко, могут рассматриваться, скорее, как жертвы порочной системы, вызывая жалость читателя, то враждебные элементы, разоблаченные внутри самой советской страны, ни жалости, ни сочувствия вызывать не могут. Девятый номер журнала «Пионер» за  1936 год открывается статьей, где Троцкий, Зиновьев и  Каменев, а  также троцкисты и бухаринцы представлены как убийцы Кирова, предатели родины. Их сравнивают с дикими зверями, «иудами». «Убить Сталина», — ​сказал Троцкий за  границей. «Убить Сталина, — ​повторили за ним Зиновьев и Каменев, — ​у бить Кирова, и  Орджоникидзе, Ворошилова, и  Кагановича, и  Микояна, и  Постышева, и  всех, кто руководит партией, кто ведет страну к  победам». Но  страна сказала: «Довольно. Они должны быть уничтожены», — ​и приговор был приведен в испол-

16. Быховский А. М. Существуют ли высшие и  низшие человеческие расы? // Пионер. 1937. № 3. С. 64.

176

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

нение. Ребята, и вы вместе со всей страной выступали свидетелями на этом суде17.

Статья открыто призывает к ненависти по отношению к бывшим соратникам по партии, даже если они входили в окружение Ленина, и заканчивается призывом: «Живой стеной станем вокруг нашего учителя и вождя товарища Сталина — ​и никакому врагу не пробиться сквозь нее!» Если при описании внутренних врагов, как правило, умалчивалось то, против чего они выступают и борются, а их предательство объяснялось продажностью (куплены фашистами или империалистами), то в случае с внешним врагом все было гораздо определеннее. Внешние враги зачастую позиционировались как отдаленная угроза, к которой надо быть готовым, но в то же время эта угроза выступала в качестве фона для понимания происходящего. Поэтому на протяжении десятилетия они остаются практически неизменными. Стоит разделить категорию внешних врагов на  две группы: классовых врагов, которые позиционировались в  качестве основных с начала образования СССР и до его краха, и врагов, привязанных к  конкретным странам, что объяснялось не  только их  отнесением к  «чужим», но  и  предвоенной напряженностью в отношениях.

Внешний враг Традиционно СССР считал своими основными внешними врагами мировую буржуазию, империализм и западные страны. Претензии СССР, как можно заключить из печатавшихся в детских журналах статей, строились по нескольким линиям. Во-первых, имперские страны репрезентировались в качестве угнетателей рабочего класса, которые не стремятся обеспечивать нормальные условия для труда и заработную плату. Во-вторых, нередко встречается фигура «буржуя», который ради своей выгоды и выгоды компании разлучает семью, изматывает детей на работе, давая им столь же тяжелую работу, что и взрослым18. Иными словами, дан 17. Змея раздавлена // Пионер. 1936. № 9. С. 4–5. 18. «Есть, конечно, закон о сокращении рабочего дня, есть фабричная инспекция, но это все только смешные игрушки „демократии“, а когда делегация молодежи пришла к министру требовать, чтобы исполнялся закон о ше-

М а р и я  Н а у м о в а

177

ный тип вырабатывает у юных читателей ненависть к классовому врагу и вызывает благодарность и чувство гордости по отношению к  СССР и  чувство жалости к  своим сверстникам, которым не посчастливилось жить в советском государстве. В-третьих, в  СССР одними из важнейших качеств, которые прививались детям с  детства, были честность и  верность, поэтому капиталистические страны, будучи антиподами СССР, наделялись прямо противоположными качествами; в их число входили, например, стремление обладать новыми территориями, жадность, вероломство, причем в вину этим странам вменялся обман не только противников, но и союзников19. Другими противниками, по  отношению к  которым работал усиленный образ «классового врага», выражающийся в  упоре на связи с буржуазией и империалистической военной традицией, стали формирующиеся «страны оси», куда входили Италия, Япония, Германия, а также ряд других государств, в которых верховные посты занимали политики, поддерживавшие, добровольно или под давлением, идеологию нацизма или фашизма. История отношений между СССР и  Третьим рейхом на  протяжении всех 1930-х годов отличалась крайней нестабильностью по причине отсутствия взаимных договоров, которые могли бы выступать гарантами ненападения одной стороны на другую, все более расходящихся идеологий, постепенно перераставших в противостояние сталинизма и  нацизма, а  также принадлежности к противоположным лагерям: СССР считал Третий рейх «капиталистической страной», а Третий рейх считал СССР варварской страной, не принадлежащей к европейской культуре и к тому же руководимой евреями, что сразу же ставило вопрос о том, сколько продержится такое государство. Неоднозначная ситуация во внешней политике определяла вариации при конструировании образа врага, которые выражали неуверенность (в первую очередь партийного руководства и Сталина) в том, как нужно изображать этого врага. С одной стороны, стичасовом рабочем дне, он захохотал и спросил у нее: „Разве такие дурацкие законы еще существуют?“» (Лебедев Д. Поколение обреченных. С. 12). 19. «Можно вспомнить историю. В 1914 году, когда началась мировая война, Италия была союзницей Германии. Все ожидали, что вот-вот она вступит в войну на стороне Германии. А она неожиданно выступила на стороне ее врагов. Но если капиталистические страны так относятся друг к другу, то сколько козней должны они готовить против страны социализма?!» (Зорче, товарищи! // Пионер. 1937. № 5. С. 5).

178

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

он обладает большими амбициями в отношении своей внешней политики, и в его культуре закреплен стереотип русских как варваров и «недолюдей». С другой стороны, Великобритания и Франция сначала медлили с подписанием соглашений против Третьего рейха, а потом подписали декларации о ненападении, что заставило Сталина изменить свои планы относительно Германии и выступить на XVIII съезде ЦК ВКП(б) 10 марта 1939 года с речью, направленной против несостоявшихся союзников: Англия, Франция и  США , против которых в конечном счете ведется эта война, пытаются сторговаться с захватчиками, пытаются отвести их мечи от своих владений. Пусть Япония впутается в войну с Китаем, думают они, пусть Германия ввяжется в войну с СССР , а потом, когда они ослабеют в результате войны, мы выйдем на сцену и продиктуем свои условия20.

Долгое время советская пропаганда не могла подобрать для изображения нового врага правильный образ, который бы основывался либо на  дореволюционном, либо на  недавнем прошлом. Противоречия между немецким фашизмом и  сталинизмом появились после прихода Адольфа Гитлера к власти в 1933 году. Для иллюстрации отношений между СССР и Третьим рейхом можно привести фрагменты статьи, опубликованной в третьем номере журнала «Пионер» за 1937 год, «Существуют ли высшие и низшие человеческие расы». Эта статья стала своеобразным манифестом против нацизма, в уничижительной и саркастичной манере объяснившим, почему точка зрения нацистов является ошибочной, лженаучной и опасной для Советского Союза: Кто лучше и умнее: немцы или англичане, русские или евреи, грузины или итальянцы, индейцы или французы?

Какой народ лучше и какой хуже — г​ лупый и нелепый вопрос! Но есть сейчас страна, где этот вопрос разбирается всерьез и где выдумана даже целая «наука»… о высших и низших людях! Эта страна — ф ​ ашистская Германия.

Фашисты — ​самые зверские враги рабочего класса. Они больше всего заинтересованы в том, чтобы посеять рознь среди рабочих

20. Злой М. и др. Письмо со съезда // Пионер. 1939. № 3. С. 6.

М а р и я  Н а у м о в а

179

разных стран, поэтому им и выгодна гнусная выдумка про «высшие и низшие» расы, которую они называют наукой. Натравить рабочих и  всех трудящихся разных стран друг на друга, уничтожить их, отравить их газами, расстрелять их пулеметами, заставить их умирать за интересы «своей» буржуазии — ​вот чего хотят фашисты, зачинщики и поджигатели новой мировой войны21.

Японский милитаризм Япония — д​ ругая будущая участница союза стран «оси» — д​ о 1938 года появляется в  детской периодике только в  связи с  Русскояпонской войной 1904–1905 годов. Но после Хасанских боев 1938 года она становится одной из главных стран, которые используются писателями для создания образа врага с Востока. Особенное внимание ей уделяется в 1938 году, во время конфликта, и в 1939 году, когда готовится и затем реализуется пакт Молотова — ​Риббентропа, в результате чего Япония занимает место одного из основных врагов СССР, а Германия на какое-то время перестает появляться в номерах журнала в качестве основного агрессора. В третьем выпуске журнала «Пионер» за 1939 год опубликована реакция на выступление Сталина на XVIII съезде ВКП(б), которое получило название «Речь о жареных каштанах», а также статья «Урок у озера Хасан», написанная И. С. Кондрашиным, секретарем Никопольского горкома ВКП(б): Мы, дальневосточники, живем в непосредственной близости к одному из очагов войны. Недалеко от нашей границы проходит один конец фашистской «оси». В августе прошлого года коекакие сумасшедшие из числа японских вояк попытались было ввязаться с нами в драку, но наши доблестные бойцы быстро излечили их от припадка буйного помешательства22.

Таким образом, военные столкновения с японцами представлялись чем-то вроде досадных неприятностей. Японцы не выглядели серьезной угрозой, скорее, наоборот, к ним относились с презрительной снисходительностью.

21. Быховский А. М. Указ. соч. 22. Кондрашин И. С. Урок у озера Хасан // Пионер. 1939. № 3. С. 6.

180

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Из выступлений делегатов мне очень понравилась речь делегата Хабаровского края тов. Донского. Он сказал, что у наших соседей на Востоке — ​у японцев — ​очень беспокойный нрав и плохая память. Сколько их наши красноармейцы ни учили уму-разуму, а они все не могут успокоиться. Но все их попытки захватить хоть кусочек советской территории кончаются крахом. Так оно было, так оно и будет. А если урок у озера Хасан их опять ничему не научил, то тем хуже для них23.

Уверенность в непобедимости советских войск лишний раз подтверждалась успехами в столкновениях с японцами на Дальнем Востоке. Поэтому, когда известный популяризатор военного дела Олег Дрожжин предсказывал Советскому Союзу легкие победы в будущем, это звучало убедительно: Красная армия готова отразить любого врага так же решительно, как она отбросила японских самураев, посягнувших на нашу границу у озера Хасан24.

Обратная связь Рубрика «Почта», благодаря которой выстраивалась обратная связь с читателями, была, как правило, гораздо менее идеологизирована. В большинстве своем дети писали о волнующих их лично вещах: споре в классе, несправедливом отношении, природе, родителях. Только к концу десятилетия начинают более или менее регулярно появляться письма другого содержания: Мне эта игра понравилась. Но это была только игра, а ведь нам придется воевать по-настоящему, и враги у нас — ​подлые и злые фашисты. И мы должны быть сильными и смелыми, чтобы победить их. Сейчас я сдаю нормы на значок юного ворошиловского стрелка. У меня будут 3 значка25.

В другом письме группа членов кружка юных гранатометчиков пишет:

23. Там же. С. 10. 24. Дрожжин О. Указ. соч. С. 128. 25. Морозова Т. Военная игра // Пионер. 1939. № 2. С. 75.

М а р и я  Н а у м о в а

181

Наш кружок гранатометчиков растет изо дня в день. Ребята стали бросать гранату далеко и метко. Мы так увлеклись этим, что почти все свободное время тренировались в метании гранаты стоя, лежа, с колена и сидя на лошади. Мы советуем всем ребятам Советского Союза последовать нашему примеру26.

К концу 1930-х годов дети уже были посредством художественных рассказов, воспоминаний военных, раздела о технических новинках морально подготовлены к тому, что им придется защищать родину ценой собственной крови. Олег Дрожжин в своей книге «Удар и защита» окончательно сформулировал и закрепил это настроение: Войны в Абиссинии, Испании и Китае — э​ то первые взрывы новой мировой войны. Новая большая война будет еще страшней, еще кровопролитней, чем мировая война 1914–1918 годов27.

Единственное, что остается пока неясным, это сроки начала войны: Когда набросятся на нас капиталистические страны, мы не знаем. Но к этому нападению мы должны всегда быть готовы. И мы действительно готовы!28

Заключение В  проанализированных текстах 1930-х годов самыми повторяющимися темами были война, индустриализация, поиск внутренних врагов (начиная с 1935–1936 годов) и разоблачение внешних врагов, которые дополнялись описаниями ужасов капиталистического мира. Направленность журнала на детскую аудиторию определяла методы, рассчитанные на детскую эмоциональную психику: главными жертвами фашистов/немецких фашистов/японцев были дети — ​сверстники читателей; сразу после описания чудовищных условий жизни в империалистическом мире шел текст, основное содержание которого заключалось в  восхвалении ЦК ВКП (б), Сталина и партийного руководства, благодаря которым советские дети могут проживать счастливое и  беззаботное дет 26. Занегин М. Карманная артиллерия // Пионер. 1939. № 1. С. 72. 27. Дрожжин О. Указ. соч. С. 120. 28. Там же. С. 121.

182

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ство. Однако часто к читателю обращались совсем не как к ребенку, и пионер начинал привыкать к мысли, что у него, как у взрослого, есть обязанности, которые необходимо выполнять. В этом ему могли помочь советы старших товарищей или признанных авторитетов, которые на страницах журнала делились с молодежью своим жизненным опытом. Образ врага в  журналах был представлен несколькими типами злодеев. Безусловно, существовала разница между врагом внешним и  внутренним, причем последний был особенно опасен. Враг описывается через категории безобразного, отталкивающего, болезнетворного, но в то же время происходит дифференциация «мелкого зла» и демонизированного образа врага. Во всех рассказах советский герой одолевает врага в ходе противостояния, и победа подается как подвиг всего советского народа. Переживание чувства триумфа здесь — ​одна из главных целей рассказа наравне с подчеркиванием позитивных черт героя, народа или страны. Насколько эффективной была эта пропаганда и  насколько хорошо подготовила она подрастающее поколение к  той войне, которая действительно началась в 1941 году? Похоже, что испытания войны не стали для этих молодых людей неожиданностью. Но легкомысленный оптимизм многих текстов и фильмов, обещавших быструю и  легкую победу, сослужил дурную службу. Так, например, фильм «Если завтра война…»29, который стал символом безответственной пропаганды, вспоминали с горечью и раздражением. Однако были в журнале и совсем другие произведения. Здесь печатались Аркадий Гайдар, Рувим Фраерман, Соломон Гарбузов, Юрий Герман, Лев Кассиль, Валентин Катаев, Вениамин Каверин. Многие авторы были военными, не профессиональными писателями. Занимательной литературы, призванной сыграть на эмоциях детей и завлечь идеей войны, было больше, чем «правдивой литературы», хотя последняя была более выразительна и затрагивала более глубокие темы. Но как раз эта последняя, «правдивая» литература и подготовила советских подростков к войне, о чем напоминают Станислав Рассадин и Бенедикт Сарнов в книге «Рассказы о литературе»:

29. Фильм 1938 года, снят группой режиссеров под руководством Ефима Дзигана.

М а р и я  Н а у м о в а

183

«Красным дьяволятам» не  может быть страшно. Они щелкают врагов, как орешки. И вся их стремительная, легкая, сверкающая, как фейерверк, борьба, похожа на игру. У Гайдара — с​ овсем другое дело. «Ведь это уже всерьез!» Война в  этой книге вставала перед читателями суровой и страшной. Как «трудная работа». Трудная не только потому, что требует от человека огромного напряжения физических сил. И даже не только потому, что на войне убивают. Еще и потому, что на ней приходится убивать30.

И без таких книг и статей, которые рассказывали бы непосредственно о реальном опыте военных действий, юные бойцы, пожалуй, не были бы настолько подготовлены к участию в предстоящих страшных испытаниях. Библиография Быховский А. М. Существуют ли высшие и низшие человеческие расы? // Пионер. 1937. № 3. Веселова К. Привет из СССР . Письмо Калерии Веселовой // Пионер. 1937. № 5. Гайдар А. Из писем и дневников. М.: Детская литература, 1972. Глущенко И. Барабанщики и шпионы. Марсельеза Аркадия Гайдара. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2015. Горький М. Слово к взрослым. (О задачах журнала для детей) // Северное сияние. 1919. № 1–2. Дрожжин О. Удар и защита. Л.: Детиздат ЦК ВЛКСМ , 1939. Занегин М. Карманная артиллерия // Пионер. 1939. № 1. Злой М., Назаров Р., Мальцев А., Матвиенко И. Письмо со съезда // Пионер. 1939. № 3. Змея раздавлена // Пионер. 1936. № 9. Зорче, товарищи! // Пионер. 1937. № 5. Исакова Н. Советские пионерские журналы тридцатых годов: дисс. … канд. филол. наук. Петрозаводск, 1972. Кондрашин И. С. Урок у озера Хасан // Пионер. 1939. № 3. Лебедев Д. В северных подземельях Калабрии // Пионер. 1932. № 2. Лебедев Д. Поколение обреченных // Пионер. 1932. № 2. Морозова Т. Военная игра // Пионер. 1939. № 2. Некрасов А. Советский флаг // Пионер. 1937. № 3. С. 76–80. Рассадин С., Сарнов Б. Рассказы о литературе. М.: Детская литература, 1977. Тимофеева И. Н. Роль журнала «Пионер» в развитии советской детской литературы (1924–1932 годы): дисс. … канд. пед. наук. Л., 1954. Шторм Г. Полтава // Пионер. 1939. № 6.

30. Рассадин С., Сарнов Б. Указ. соч. С. 280.

184

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

“IF WAR BREAKS OUT TOMORROW…” PREPARING FOR WAR AS AN ELEMENT OF EDUCATING SCHOOLCHILDREN IN THE 1930S (BASED ON MATERIAL FROM THE “PIONEER” MAGAZINE) Maria Naumova. Student, School of Cultural Studies, Faculty of Humanities, [email protected]. National Research University Higher School of Economics (HSE ), 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia. Keywords: “Pioneer”; Soviet pupils; war; image of the enemy; fascism; 1930s. The article is devoted to the analysis of different aspects of representation of past and future wars, as well as the portrayal of the enemies in the “Pioneer” magazine. In the 1930s, these subjects and images became an important element of Soviet education, forming the official narrative. They were repeated in the summaries of party and state documents presented to the readers. Furthermore, they invaded works of fiction and the speech patterns of the pioneers themselves. As a result of this — ​by the time the war started — ​a whole generation acquired an understanding of what they were fighting for, who the enemy was and what was at stake. Using materials from the “Pioneer” magazine from 1932–1941, one can see how publications aimed at children were educating their readers, forming their consciousness, and preparing the youth to fight a war with the capitalist states. Magazines published for Soviet pioneers in the 1930s have not yet been researched to a satisfactory degree. Researchers usually focus their attention on the continuity vis-a-vis previous traditions and practices, pointing to trends that were common for pre-revolutionary and post-revolutionary publications. These studies are usually limited to the period of the early 1930s and do not cover events of the second half of that decade, putting emphasis on the formation of the pioneer press instead. This article is broadening our view of Soviet press for children, helping to better understand the causes of heroic behavior of the young generation mobilized to defend their country during the Great Patriotic War. DOI : 10.22394/0869-5377-2017-1-163-184

References Bykhovskii A. M. Sushchestvuiut li vysshie i nizshie chelovecheskie rasy? [Are There Highest and Lowest Human Races?]. Pioner [Pioneer], 1937, no. 3. Drozhzhin O. Udar i zashchita [Strike and Defense], Leningrad, Detizdat TsK VLKSM , 1939. Gaidar A. Iz pisem i dnevnikov [From Letters and Diaries], Moscow, Detskaia literatura, 1972. Gluschenko I. Barabanshchiki i shpiony. Marsel’eza Arkadiia Gaidara [The Drummers and Spies. The Marseillaise of Arkady Gaidar], Moscow, HSE , 2015. Gorky M. Slovo k vzroslym. (O zadachakh zhurnala dlia detei) [Word to Adults. (On Tasks of Magazine for Children]. Severnoe siianie [North Light], 1919, no. 1–2. Isakova N. Sovetskie pionerskie zhurnaly tridtsatykh godov [Soviet Pioneer Magazines in 1930s]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Candidate degree in Philology. Petrozavodsk, 1972. Kondrashin I. S. Urok u ozera Khasan [Lesson Near Lake Hassan]. Pioner [Pioneer], 1939, no. 3.

М а р и я  Н а у м о в а

185

Lebedev D. Pokolenie obrechennykh [Doom Generation]. Pioner [Pioneer], 1932, no. 2. Lebedev D. V severnykh podzemel’iakh Kalabrii [In Northern Catacombs of Calabria]. Pioner [Pioneer], 1932, no. 2. Morozova T. Voennaia igra [War Game]. Pioner [Pioneer], 1939, no. 2. Nekrasov A. Sovetskii flag [Soviet Flag]. Pioner [Pioneer], 1937, no. 3. С. 76–80. Rassadin S., Sarnov B. Rasskazy o literature [Stories about Literature], Moscow, Detskaia literatura, 1977. Shtorm G. Poltava. Pioner [Pioneer], 1939, no. 6. Timofeeva I. N. Rol’ zhurnala “Pioner” v razvitii sovetskoi detskoi literatury (1924– 1932 gody) [Significance of “Pioner” Magazine in Development of Soviet Children’s Literature]. A thesis submitted in fulfillment of the requirements for a Candidate degree in Pedagogics. Leningrad, 1954. Veselova K. Privet iz SSSR . Pis’mo Kalerii Veselovoi [Greetings from USSR . Letter from Kaleria Veselova]. Pioner [Pioneer], 1937, no. 5. Zanegin M. Karmannaia artilleriia [Pocket Artillery], Pioner [Pioneer], 1939, no. 1. Zloi M., Nazarov R., Mal’tsev A., Matvienko I. Pis’mo so s”ezda [Letter from Conference]. Pioner [Pioneer], 1939, no. 3. Zmeia razdavlena [Snake is Crashed]. Pioner [Pioneer], 1936, no. 9. Zorche, tovarishchi! [Be Watchful, Comrades!]. Pioner [Pioneer], 1937, no. 5.

186

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Гости в будущее: «пионерская утопия» и советская действительность А р т е м   К р а в ч е н ко

Преподаватель, Московская высшая школа социальных и экономических наук (МВШСЭН). Адрес: 119571, Москва, пр-т Вернадского, 82, стр. 2. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: советское детство; утопия; советская фантастика; Иннокентий Жуков; Александр Светов; пионеры; оттепель. В статье рассматривается несколько книг времен оттепели и 1920-х годов, в которых описываются путешествия пионеров в коммунистическое будущее. Наибольшее внимание уделяется двум повестям. Одна из них, «Путешествие звена „Красная звезда“ в страну чудес», принадлежит скульптуру и идеологу пионерского движения Иннокентию Жукову и была опубликована в 1924 году. Другая, «Веточкины путешествуют в будущее», написана литератором и популяризатором спортивного образа жизни Александром Световым и увидела свет в 1963 году. Автор статьи пытается показать, что через сравнение репрезентаций повседневных практик детей в коммунистическом «светлом будущем» можно проследить тот сдвиг, который произошел в советском обществе времен оттепели по сравнению с периодом 1920-х годов.

Различие между общей атмосферой и характером построения утопии в 1920-х годах и во времена оттепели можно последовательно проследить через репрезентацию деталей бытового характера и образа жизни. Особенно важным элементом является также усиление индивидуалистических черт у юных героев повестей. Они проявляются как в особенностях поведения и привычек, так и в выраженных личных амбициях и интересах, которые часто становятся движущими элементами сюжета повестей. Герои также более открыто демонстрируют романтические чувства, проявляют родственную привязанность к родителям, другим членам семьи и т. д. При этом общая приверженность коллективистским идеалам и соответствующая риторика в повестях неизменно сохраняются, соседствуя с тенденцией к описанию разнообразных индивидуалистических устремлений героев.

187

До чего же все странно — ​прошлое, оказывается, может быть будущим, а будущее — ​прошлым. Все может перепутаться. А вот как распутать?.. Виталий Мелентьев. Черный свет

У

Т О П И Ю от  научной фантастики отделяет довольно тонкая грань: она описывает общество непременно идеальное, репрезентирует то, что лишено существенных недостатков. Кажется, именно это и обрекает литературную утопию (в отличие от антиутопии) на практически неизбежную смерть в большинстве современных социумов: в ситуации, когда любой проект может быть подвергнут внешней критике, попытка озвучить в  публичном пространстве идеал универсалистского характера становится бессмысленной. Более того, очевидно, что это — ​деструктивное действие с точки зрения поддержания подобного идеала. Но у советского общества и власти не просто изначально присутствовал мощный запрос на формирование утопической картины будущего; сама идея существования советского государства была теснейшим образом связана со стремлением воплотить глобальный проект такого рода. Возникла специфическая ситуация, когда писатель, создающий утопию, мог выступать не только и не столько как выразитель собственной концепции видения будущего, а как фактический интерпретатор государственной доктрины развития. Это и  потенциально увеличивало значимость его роли, и возлагало на него дополнительную ответственность. Быть «медиатором» между властью, строящей утопию, и  обществом — ​совсем не легкая и не безопасная роль. При этом важнейшей группой потенциальных читателей фантастических утопий становились дети и подростки — и ​ менно им предстояло жить в обществе будущего, и именно из них должен был быть сформирован тот самый «новый человек». К тому же изображать коммунистическое будущее в книгах для юных читателей в определенном смысле было просто уместнее — х​ отя бы по Статья подготовлена в рамках программы стажировки «Карамзинские стипендии — ​2016» при поддержке фонда Михаила Прохорова и Школы актуальных гуманитарных исследований Института общественных наук РАНХ иГС .

188

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

тому, что малоправдоподобные для взрослых элементы описания «светлого будущего» в случае детей вполне могли быть оправданы, например, «дидактическими целями». В настоящей статье рассматриваются несколько повестей, которые условно можно назвать «пионерскими утопиями»1. В них главными героями являются пионеры, попавшие в «светлое будущее» и знакомящиеся с жизнью детей идеального общества. Наибольшее внимание будет уделено двум книгам: «Путешествие звена „Красная звезда“ в страну чудес»2 Иннокентия Жукова и «Веточкины путешествуют в будущее»3 Александра Светова. Кроме того, не будут обойдены и повесть Виталия Мелентьева «33 марта. 2005 год»4 (а также две другие книги, входящие в этот же цикл5), и повесть-сказка Виталия Губарева «Путешествие на Утреннюю Звезду»6. Повесть Жукова была написана в 1920-е годы, остальные книги — у​ же во времена оттепели. Две эти эпохи объединяет многое. Говоря об актуализации связанных с образами будущего построений в эти периоды, можно вспомнить и о концепции Владимира Паперного с его «культурой-1» и «культурой-2». Если пользоваться языком этой концепции, станет очевидно, что рассматриваемые тексты, апеллирующие к образам «светлого будущего», — ​порождения именно «культуры-1», устремленной в грядущее и стремящейся к «горизонтальному» развитию. Но если в 1920-е годы советская власть была еще совсем молода, ощущалось дыхание революционной эпохи и утопические фантазии только набирали обороты, то 1950–1960-е годы были уже совсем иным временем. Они наследовали период позднего сталинизма, когда в условиях тотального государственного господства «полет фантазии» даже лояльного «фантаста-утописта» был опасен — ​еще с 1930-х годов преобладала фантастика «ближнего прицела», в  которой в  цен 1. Разумеется, это чрезвычайно расплывчатая категория. Для нас важно, что герои всех этих книг — с​ оветские дети пионерского возраста, попадающие в идеальное коммунистическое общество. Присутствие последовательных отсылок именно к пионерской организации не будет рассматриваться как существенный критерий. 2. Жуков И. Н. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков: Всеукраинское общество содействия юному ленинцу, 1924. 3. Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее. М.: ЦК ВЛКСМ ; Молодая гвардия, 1963. 4. Мелентьев В. Г. 33 марта. 2005 год. М.: Детгиз, 1957. 5. Он же. Голубые люди Розовой земли. М.: Детская литература, 1966; Он же. Черный свет. М.: Детская литература, 1970. 6. Губарев В. Г. Путешествие на Утреннюю Звезду. М.: Детский мир, 1961.

А р т е м  К р а в ч е н к о

189

тре внимания оказывались локальные технические изобретения, но не обновленное общество будущего. Однако в 1950-е годы вновь актуальность обретают книги, пытающиеся предложить художественный образ будущего коммунистического общества, то есть обозначить состояние, к которому, согласно советской идеологии, должно двигаться человечество. Впрочем, в оба периода, создавая художественные образы будущего общества, писатели оказывались тесно связаны с государственным утопическим проектом. Пытаясь (сознательно или интуитивно) выступать медиаторами между властным дискурсом и детьми, они создавали тексты, сочетавшие в себе обыденность собственной эпохи и пафос той утопии, которая была неразрывно связана с их временем. Мы попробуем взглянуть на тексты этих «пионерских утопий» как на источники по истории советской повседневности. Правда, повседневность будет пониматься в довольно широком ключе. Разумеется, «повседневное — э​ то то, что происходит каждый день, в силу чего не удивляет»7. Но важно, что оно не является чем-то однозначно противостоящим насаждаемому «сверху» властному идеологическому дискурсу. Напротив, ведь повседневность — ​это не  только повседневность быта, но и повседневность представлений и мифов, порожденных культурной средой. Вслед за авторами «Мифологии советской повседневности» можно сказать, что в сфере исследования оказывается не  только сама повседневность, но  и  «мифы», которые составляли «основу ментальности среднестатистического советского человека»8. Основное же внимание будет уделено тому, как повседневная жизнь оказывала влияние на форму репрезентации советской утопии в 1920-е годы и в эпоху хрущевской оттепели.

1957-й и страна чудес Автор «Путешествия звена „Красная звезда“ в страну чудес» Иннокентий Жуков был одной из важнейших фигур, стоявших у истоков пионерского движения. Будучи известным в  первую очередь как самобытный скульптор, он сыграл заметную роль в фор 7. Орлов И. Б. Советская повседневность. Исторический и социологический аспекты становления. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2010. С. 11. 8. Куляпин А. И., Скубач О. А. Мифология советской повседневности в литературе и культуре сталинской эпохи. М.: Языки славянской культуры, 2013. С. 10.

190

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

мировании этого движения как за счет непосредственной работы с детьми и взаимодействия с комсомолом, так и благодаря двум своим «пионерским книжкам», а  именно: «Приключение юных пионеров в  Египте»9 и  «Путешествие звена „Красная звезда“ в страну чудес»10. Необходимо отдельно отметить заслугу Светланы Маслинской в актуализации интереса к этому во многом забытому автору и его художественным текстам11. Прежде чем перейти к анализу повести, важно попытаться ответить на  вопрос о  том, искренне ли Жуков принял советскую власть и ту утопию, которую он пытался донести до детей в своей книге. Разумеется, факты его биографии характеризуют его как человека в целом лояльного советской власти: арестован в царские времена за распространение запрещенной литературы, дружен со  многими революционерами, принял советскую власть, пропагандировал «трудовую школу», сторонник «красного бойскаутизма», а затем — ​активный участник и организатор пионерского движения. Но все эти биографические факты сами по себе не  раскрывают степень искренности приятия Жуковым советских идеалов. Зато, если обратиться к дневникам этого литератора и скульптора, можно увидеть если не полностью откровенные, то хотя бы не совсем «показные» взгляды на советский проект. К сожалению, в фонде Иннокентия Жукова в РГАЛИ его дневники за 1923–1924 годы (когда было написано «Путешествие…») не сохранились12. Но есть дневник за 1928 год13 — ​можно остановиться на некоторых его фрагментах. Например, на том, как Жуков от собственного имени и от имени супруги приводит в дневнике поздравления внучке «в связи с первыми шагами» (29 апреля 1928 года). В первую очередь он призывает: «Будь лучше твоих дедуш 9. Жуков И. Н. Приключение юных пионеров в Египте. Харьков: Юный ленинец, 1926. 10. Он же. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков… 11. В 2013 году на «Белых чтениях» она выступала с докладом «Почему в пионерской литературе 1920-х нет будущего?» Статья на основе этого доклада, к сожалению, на данный момент еще не опубликована. В нем внимание было заострено на уникальности для 1920-х годов единственной в своем роде пионерской книги, последовательно рисующей образ будущего, — ​книги Жукова. Исследователь также проанализировала особенности футорологического образа мира, созданного этим автором. 12. Есть переписка с директором международного бюро скаутов, но, судя по тону и тому, что она была передана секретарю журнала «Барабан», она носила в первую очередь пропагандистский характер (РГАЛИ . Ф. 2042. Оп. 1. Ед. хр. 59 м/ф). 13. РГАЛИ . Ф. 2042. Оп. 1. Ед. хр. 21 м/ф.

А р т е м  К р а в ч е н к о

191

ки и бабушки, будь лучше твоих родителей, так как каждое поколение детей должно быть лучше поколения своих предков»14. Во-вторых, внучке следует стать «активной участницей в строительстве нового мира, нового быта на земле. Вместе с коммунистическим авангардом человечества прорубайся в будущее, уничтожай государственные границы, объединяй человечество в единую трудовую семью»15. И  только лишь на  третьем, последнем пожелании происходит переход к менее пафосному и более шутливому тону: «Кушая кашу, слушай мамашу. Досыта наедайся, а потом улыбайся. Капризничать можно, но осторожно (в меру). Прыгай, скачи и крутись — ​жизни учись»16. Невозможно не заметить и то, что в дневнике Жукова очень большое место занимают осуждение «индивидуализма» и  рассуждения о  «коллективистских идеалах». Он клеймит индивидуализм «старой интеллигенции» и призывает молодежь «отрешиться от  мало-мальски мещанских индивидуалистических забот о своем личном благополучии и маленьких личных интересов и приобщиться к великим устремлениям компартии и комсомола». Сам автор дневника в июле 1928 года, пытаясь найти переломный момент в  своем творчестве и  мировоззрении, выделяет в  качестве ключевого 1911 год, когда «вера в  красоту человеческой души (индивидуализм) сменилась верой в красоту всего растущего человечества (коллективизм)»17. Так это или нет, кажется не столь важным — к ​ лючевое здесь то, что «веру в коллективизм» Жуков вполне последовательно демонстрирует на страницах дневника18. И к людям другой веры, судя по одной из дневниковых записей, он был не слишком терпим. Так, в декабре 1928 года он пишет большое критическое письмо собственной сестре Тане (у  которой «сохранилась религиозная вера»), обвиняя ее в «агитаторском письме» после того, как она просто поздравила брата «с днем ангела»19.

14. Там же. 15. Там же. 16. Там же. 17. Там же. 18. Справедливости ради стоит отметить, что в одной из публикаций 1911 года Жуков действительно пишет о том, что «индивидуальное творчество должно быть только подготовкой к коллективному соборному творчеству». Подробнее см.: Горбунова Л. Скульптор Иннокентий Жуков. Осенние выставки (1906–1912). Чита: Палитра, 2012. С. 69. 19. РГАЛИ . Ф. 2042. Оп. 1. Ед. хр. 21 м/ф.

192

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Жуков ни в чем не подвергает сомнению установки, исходящие от советской власти, и кажется вполне искренним. Так, в мае он делает, например, следующий комментарий относительно Шахтинского дела: Как можно было допустить этих старых прожженных спецов и шахтовладельцев к работе по восстановлению нашей промышленности, нашей советской страны, которую они ненавидят всеми силами своей барской души!20

Так же безапелляционен он и в оценках литературных произведений. Например, ругает за чуждость пролетарской власти роман Александра Грина «Бегущая по волнам», заканчивая дневниковую запись следующими словами: Грин даже не попутчик, он — ​х уже. Восторженный отзыв о его произведениях я слышал только от одной дамы-неврастенички, столь же чуждой советской действительности, как и Грин и все герои его рассказов и другого романа21.

Закончить рассмотрение дневниковых записей можно небольшой зарисовкой от 1 января 1929 года, в которой Жуков дает краткую самохарактеристику: Газеты посвятили сегодня целый ряд статей Демьяну Бедному в связи с 20-летием его литературной деятельности. Как много общего у меня с Демьяном Бедным!22

Таким образом, язык и  образ мира, характерные для того, что условно можно обозначить как публичный дискурс советской власти (в том числе и общие идеи ее утопического проекта), были прекрасно освоены Жуковым. При этом он, кажется, был вполне последовательным сторонником действующей власти и ее глобальной утопии. Начиная рассмотрение повести «Путешествие звена „Красная звезда“ в страну чудес», имеет смысл пояснить, к чему, вероятно, отсылает название этой книги. Дело в том, что в 1908 году в Санкт-Петербурге вышла утопия Александра Богданова «Крас-

20. Там же. 21. Там же. 22. Там же.

А р т е м  К р а в ч е н к о

193

ная звезда»23. Книга была попыткой художественного изображения будущего общества согласно представлениям социал-демократического крыла революционеров. Это «была первая утопия, окрашенная пафосом пролетарского освободительного движения»24. С  1918  года она еще несколько раз переиздавалась в  Советской России25 и  пользовалась популярностью. Поэтому кажется вероятным, что Жуков читал ее, и присутствие «Красной звезды» в названии его книги не случайность, а сознательная отсылка к тексту этой пролетарской утопии. Согласно сюжету книги Богданова марсиане, тайно прибывшие на Землю в разгар революционной борьбы в России, предлагают революционеру Леониду посетить их планету. Революционер соглашается и получает возможность подробно познакомиться с  тем, как живут обитатели «красной планеты», как устроено их пережившее социалистическую революцию общество. В книге присутствует также романтическая линия: Лэнни (как прозвали инопланетяне Леонида), долгое время не понимавший, что у его марсианских друзей тоже есть разделение по половому признаку, со временем узнал об этом и влюбился в одну из своих спутниц — ​Нэтти (она ответила ему взаимностью). Есть в  романе и  подробное описание жизни детей на Марсе: они живут в своеобразных интернатах с довольно свободным распорядком — «​ домах детей» (туда, впрочем, в любой момент и на любой срок могут приехать их родители). Первые фрагменты «Путешествия…» начали выходить в пионерском журнале «Барабан» еще в 1923–1924 годах26. Впрочем, вся повесть целиком там так и не была напечатана. Зато в том же 1924 году она была издана отдельной книгой; фрагменты текста, размещенные в «Барабане», вошли в нее без каких-либо существенных правок и изменений27. Общая канва сюжета такова. Группа пионеров из Лысогорска вместе с собакой Шариком, отправляясь за город, встречает таинственную светящуюся надпись «1957». Встав на нее, герои оказываются в будущем, в 1957 году. Там они встре 23. Богданов А. А. Красная звезда: Утопия. СП б.: Товарищество художественной печати, 1908. 24. Бритиков А. Ф. Отечественная научно-фантастическая литература (1917– 1991 годы). Кн. 1: Научная фантастика — ​особый род искусства. 2-е изд. СП б.: Борей-арт, 2005. С. 51. 25. См., напр.: Богданов А. А. Красная звезда: Роман-утопия. Л.; М.: Книга, 1925. 26. Жуков И. Н. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан. Журнал юных пионеров. 1923. № 3. С. 25–28; № 4. С. 20–24; 1924. № 1. С. 19– 22; № 3. С. 11–14. 27. Он же. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков…

194

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

чают другой пионерский отряд (звено «Вечный костер»), который рассказывает им, что они оказались в будущем, где уже одержана победа революции в мировом масштабе. Гостей из прошлого знакомят с устройством нового мира, берут их в качестве гостей на общеуральский пионерский слет, где делегация из Бразилии приглашает их совершить дружественный визит. Пионеры звена «Красная звезда» принимают приглашение и обсуждают маршрут путешествия. В этот момент один из пионеров, Сережа Ступин, просыпается — ​оказывается, все произошедшее с ними было только сном. Разумеется, дата 1957 год взята не  случайно. Это год сорокалетия Великой Октябрьской социалистической революции. Подобный горизонт в начале 1920-х годов кажется сторонникам построения коммунистической утопии достаточно отдаленным. Нужно помнить, что все еще в ходу теория перманентной революции, которая будет официально осуждена на пленумах ЦК только в резолюции от 17 января 1925 года. Кажется, вполне можно причислить автора «Путешествия…» к ее сторонникам. Пионер из будущего Ялок Ворубас28 рассказывает о том, как «пламя революции перекинулось в Германию, Бельгию, Францию, Италию, Англию, Америку»29 (то есть революция последовательно распространяется от границ СССР). Более того, в 1929 году, например, «белорусские пионеры… доставили в осажденный фашистскими войсками Париж весьма важные документы и радиошифр»30. Что же показывают пионерам звена «Красная звезда» в будущем, в счастливом 1957 году? Прежде всего читателя 1920-х годов, вероятно, привлекали необычные и  яркие технические изобретения, которые станут обыденностью в будущем. Но попытаемся сосредоточиться не на описании техники грядущего, а на описании образа жизни и  особенностей людей общества 1957 года, на том, в чем они были схожи и различны с людьми «настоящего». Что, например, можно сказать о пионерском быте? Как «новый быт», реализовавшись в будущем, повлиял на жизнь? Встретив одного из сверстников образца 1957 года, гости из прошлого видят в его облике только одну принципиально отличную от их соб 28. В повести имена многих пионеров будущего представляют собой написанные задом наперед имена похожих на них пионеров из 1920-х годов. Так, Ялок Варубас — ​Коля Сабуров, Нипутс Ажерес — ​Сережа Ступин. Город Уфа превращается в город Афу. Шоколад становится таинственным напитком далокошем. 29. Он же. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан… 1923. № 4. С. 22. 30. Там же. С. 23.

А р т е м  К р а в ч е н к о

195

ственного облика черту: его одежда излучает «голубоватый свет». В остальном вроде бы нет отличий: «у него, как и у них, на шее был красный пионерский платок, рубашка, трусики и заспинный мешок»31. Последнее вообще — ​типичный элемент пионерского быта того времени и упоминается в тексте чуть ли не с той же частотностью, как «пионерский платок». Позднее, правда, различия становятся более заметными32. Постепенно гости из прошлого понимают, что «„светляки“ были сделаны точно из другого теста». Главное их отличие — л​ учшая организованность и согласованность действий: Это было видно по всему, и по тому, как они быстро и деловито все делали, и по тому, как они быстро и деловито построились, когда минут через 10 прозвучал свисток вожатого33.

Отличались они и  лучшим физическим развитием. Когда все вместе пионеры отправляются делать утренние гимнастические упражнения и бегут купаться в речке, это становится очевидным: ……наши ребята опять убедились в  превосходстве и  в  этом своих новых знакомых: среди «светляков» не было ни одного сутулого, горбатого, узкогрудого, а среди лысогорцев такие были. Потом ребята узнали, что не только их новые знакомые, но и все ребята, каких им только ни приходилось встречать, все они были такие же крепкие, здоровые и сильные34.

Нормальной физической развитости людей будущего вообще уделяется постоянное внимание. Так, оказавшись в  городе, пионеры вновь обращают внимание на то, что «не было также грязно и бедно одетых», что «не было бледных, изможденных, сутулых и сгорбленных фигур»35. Кажется очевидным, что внимание к подобным деталям лишний раз подтверждает массовое присутствие 31. Там же. С. 21. 32. Характерно, что неоднократно подчеркивается «свет», который исходит от  их  одежды, подробно описывается «радиосвет», который они используют. Более того, они и называются «светлые мальчики», «светлые», «светляки» и т. п. Возникает некоторое противопоставление старых, «темных» пионеров более совершенным — ​«светлым». 33. Он же. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан… 1924. № 1. С. 19. 34. Там же. С. 20. 35. Он же. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков… С. 64.

196

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

изможденных и нищих людей на улицах городов Советской России после Гражданской войны. Но ключевые отличия между пионерами прошлого и будущего все же вовсе не физические. Характерны слова вожатого «красных звезд» Сережи Ступина, которые он произносит на пионерском съезде в городе Афу: «Мы очень хотим быть такими же, как вы, так же работать настойчиво, дружно и энергично»36. Фактически в  его уста вложены главные коллективистские ориентиры, за которые Жуков так ратовал в своей работе с молодежью в 1920-е годы. Нельзя не  упомянуть и  о  том, что пионеры прошлого еще не полностью избавились от «суеверий и религиозных предрассудков». Так, Грише «бабушка задурила голову всякими вздорными рассказами о призраках»37, а отдельная глава «Долой поповские имена» посвящена тому, что пионеры принимают решения поменять свои старорежимные имена на более современные (Октябрь, Красарм, Ревмир, Спартак, Владлен, Юль). Сюжет вполне типичный для 1920-х годов, когда активно пропагандировались «красные крестины» и антирелигиозная политика постепенно набирала обороты. В  то  же время сама структура пионерской жизни будущего остается у  Жукова неизменной — ​это походы, слеты, вожатый, который должен пользоваться непререкаемым авторитетом. Остаются неизменными и многие бытовые элементы пионерской жизни: использование свиста, построение, даже наличие кличек (Профессор — ​у одного из пионеров 1957 года). Отдельную роль играет хоровое пение. И пионеры будущего, и пионеры прошлого все время поют. Гостей из 1923/1924 года, как свидетелей эпохи напряженной революционной борьбы, даже специально просят исполнить «Интернационал». Есть упоминание и о том, как пионеры поют «Картошку», общеизвестную в 1920-е годы скаутскую песню, перенятую пионерами38. Другое дело, что масштаб задач, стоящий перед пионерами, качественно меняется. Если в 1923–1924 годах пионеры отправляются по просьбе лесопильного завода обследовать Кайдаловский лес, чтобы установить количество древесных пород и характер при 36. Он же. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан… 1924. № 3. С. 14. 37. Он же. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан… 1923. № 4. С. 20. 38. Он же. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан… 1923. № 3. С. 26.

А р т е м  К р а в ч е н к о

197

сутствующих там вредителей древесины, то в 1957 году пионеры готовятся отправиться в экспедицию в Африку, где будут соревноваться за призы (эскадра подводных лодок в 200 штук, флотилия радиолетов в 150 штук, отряд автомобилей в 250 штук)39. Соревновательный элемент играет немаловажную роль у Жукова. Выступая активным пропагандистом соревнований между школьниками, он показывает, как пионеры прошлого начинают подтягиваться, чтобы не ударить в грязь лицом перед своими потомками. Убежденность в  том, что «групповые соревнования создают заинтересованность всей группы в работе и успеваемости каждого учащегося этой группы и заинтересованность каждого в успешной работе всей группы»40, тоже кажется не его исключительно личным мнением, а  особенностью мышления многих «активистов» эпохи 1920-х годов. При этом соревнования пока еще не вышли на общегосударственный уровень, еще не испытали мощного влияния бюрократизации. Пока еще в целом добровольные пионерские отряды вступают в соревнования друг с другом, часто пишут письма в пионерские журналы («Барабан», позднее — ​«Пионер» и проч.), пытаясь найти себе соперника. Только в 1929 году, с  началом первой пятилетки, уже на  другом уровне — ​в  газете «Правда» — ​будет опубликован «Договор о социалистическом соревновании обрубщиков трубного цеха завода „Красный выборжец“», который положит начало приданию принципиально нового статуса подобным соревнованиям41. Характерно, как Жуков решает проблему взаимоотношения пионеров с семьей. В начале 1920-х годов в просоветски настроенных группах вопрос о взаимоотношениях между пионерами и семьей, как и о форме самой семьи, еще не решен однозначно. Еще продолжает существовать теория «стакана воды»42, а образы пионеров, противостоящих необразованным и даже преступным родителям, останутся актуальными в пионерской литературе и в более позд 39. Он же. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков… С. 58. 40. РГАЛИ . Ф. 2042. Оп. 1. Ед. хр. 59 м/ф. 41. Конечно, уже в 1923–1924 годах в Советской России имеет место бюрократизация подобных соревнований. Так, производственные совещания на заводах носят в значительной степени именно такой характер. Но все же общая атмосфера эпохи пока совсем иная — ​и действительно существующая низовая инициатива (в первую очередь, разумеется, «активистов») играет немалую роль. 42. Так, уже в 1927 году Анатолий Луначарский в книге «О быте» все еще вынужден противостоять этой теории сексуальных взаимоотношений.

198

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

нее время43. Что касается пионеров 1923/1924 года, то об их родителях упоминаний практически не встречается. Ни о каких переживаниях от расставания с ними, естественно, речь не идет. Модель взаимоотношений между детьми и  родителями у  Жукова очень напоминает модель, описанную в  «Красной звезде» Богданова44: дети живут отдельно от родителей в «трудовой коммуне — ​лагере на склоне гор»45, хотя и могут в любое время посещать друг друга. Знакомясь с мамой Ажереса, Сережа замечает, как она похожа на его собственную маму («только лицо у мамы было всегда усталое, озабоченное»46). Но это не проявление тоски о родителях — ​лишь демонстрация того, что в будущем обитают точно такие же люди, как и в прошлом, только более совершенные и счастливые. В то же время к 1957 году происходит явная глобализация. Перемещения по планете легки и удобны (14-часовой перелет через Атлантический океан) — ​пионеры с легкостью принимают решение лететь в Бразилию или готовятся к походу в Африку. Никакой очевидной границы в мире будущего нет. И это всячески подчеркивается. При этом, с одной стороны, автор говорит о существовании Всемирного Совета Социалистических Республик47, с  другой — ​есть и  отдельные «национальные» государственные образования (например, Бразильская советская социалистическая республика). Но особенно характерными кажутся элементы, отражающие развитие политической культуры, например описание всеуральского слета пионеров, который прерывается то «бурей аплодисментов», то «грохотом аплодисментов». Можно сказать, что это отражает уже формирующуюся модель поведения участников советских съездов самого разного характера.

«Если государственное, то немножечко и мое…» О биографии Александра Светова известно меньше, чем о жизни Иннокентия Жукова. Его документы не сохранились ни в РГАСПИ (где хранится фонд «Молодой гвардии», печатавшей его книги), ни в РГАЛИ (где хранится фонд «Детгиза», в котором он также из 43. Речь идет не только о «канонизации» Павлика Морозова, которая произойдет позднее, но и о целом пласте литературных и публицистических текстов, в которых дети противостоят родителям. 44. Богданов А. А. Красная звезда: утопия. С. 65–70. 45. Жуков И. Н. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков… С. 85. 46. Там же. 47. Там же. С. 71.

А р т е м  К р а в ч е н к о

199

давался). Не удалось обнаружить и специально посвященных ему работ. Только небольшая статья в энциклопедии, посвященной истории фантастики48. Впрочем, и роль у Светова была иная, чем у Жукова. Второй пытался участвовать в создании и организации только еще формирующейся системы воспитания детей в Советской России, писал о том, как, по его мнению, будет выглядеть мир будущего, о котором он грезил еще до появления советской власти. Первый изначально находился в условиях, где проект построения коммунизма отчетливо делегировался властью сверху, а лояльные «советские писатели» были в той или иной мере обречены внимательно следить за колебаниями «линии партии». И Светов писал свои книги вполне в духе времени. В начале 1950-х годов он следовал за еще доминировавшей тогда фантастикой ближнего прицела49. На протяжении 1950–1960-х годов написал несколько книг, посвященных популяризации спорта среди детей и подростков50. Характерно, что даже в книгах Светова о здоровье и спорте, написанных на рубеже 1950-х и 1960-х годов, возникают образы будущего и того, как будет выглядеть жизнь в «коммунистическом обществе». Так, автор уверен, что в будущем люди будут «сильными, красивыми, стройными», что у человека …будет … больше свободного времени. Ведь для того, чтобы создать все необходимое для жизни, достаточно будет работать пять или даже четыре часа в день. Остальное время люди посвятят наукам, искусству, спорту. Они научатся лучше понимать и любить музыку, живопись51.

Говоря об уходе от сталинской эпохи, стоит помнить, что он был постепенным, и разные авторы видят начало эпохи «шестидесятников» в разное время. Здесь можно назвать и XX съезд в 1956 году, и момент смерти Сталина в 1953 году. А Петр Вайль и Александр Генис говорят о XXII съезде и принятии III Программы КПСС как о ключевой точке52. Если брать развитие фантастической литера 48. Светов, Александр Абрамович // Энциклопедия фантастики: Кто есть кто / Под ред. Вл. Гакова. Минск: Галаксиас, 1995. URL : http://scifi.spb.ru/ authors/s/svetov.a/svetov.htm. 49. См., напр.: Светов А. А. Тайна неслышимых звуков // Здоровье. 1956. № 12. С. 21–23. 50. Полную библиографию его работ см.: Светов Александр Абрамович // Библиографии советской фантастики. URL : http://bibliography.narod.ru/Svetov. htm. 51. Там же. С. 71–72. 52. Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М.: АСТ , 2013.

200

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

туры (в рамки которой укладывается книга Светова), то можно (вслед за Всеволодом Ревичем) провести грань и по 1957 году. Это год выхода журнальной версии романа Ивана Ефремова «Туманность Андромеды», который стал своеобразным символом ухода от господствовавшей в сталинскую эпоху «фантастики ближнего прицела». По  некоторой инерции «книга незамедлительно подверглась нападкам»53, однако нападки эти носили не  всеобъемлющий характер. Характерно, что все в том же 1957 году выходит и книга в жанре детской фантастики, обращающаяся к картине утопического будущего, — ​«33 марта. 2005 год» Виталия Мелентьева54. В сочетании с тем, что действие повести Жукова также происходит в 1957 году, это кажется во многом символическим совпадением. Книга, которую вполне можно назвать пионерской утопией, появляется в тот же год, когда предшествовавшая пионерская утопия должна была воплотиться в жизнь. После «разоблачения культа личности» страна остро нуждалась в новых ясных ориентирах будущей жизни, которых в «фантастике ближнего прицела», естественно, не могло быть. Разумеется, и в сталинское время курс на построение коммунизма оставался важнейшей частью государственной идеологии, но до некоторой степени, кажется, была снижена острота общественных ожиданий в этой сфере. В условиях же новой эпохи образ «светлого будущего» явно нуждался в более отчетливой формулировке. Причем вряд ли стоит говорить о том, что знаменитая III Программа, принятая на  XXII съезде КПСС в  1961 году и  предвещавшая построение коммунизма «в основном» в 20-летний срок, была ключевой причиной интереса к художественному осмыслению образа будущего совершенного общества. Само оттепельное общество, видимо, активно нуждалось в  подобном ориентире — ​программа и  последующие действия по  популяризации ее положений окончательно легализовали в  СССР подобные описания «светлого будущего» и задали им определенные рамки. В итоге «возникал определенный симбиоз, в котором текст программы партии, с одной стороны, ограничивал рамки официально разрешенной фантазии, а с другой — в​  этих границах предоставлял готовый материал, из которого можно было конструировать образы будущего»55. 53. Ревич В. Перекресток утопий. Судьбы фантастики на фоне судеб страны. М.: ИВ РАН , 1998. С. 170. 54. Мелентьев В. Г. 33 марта. 2005 год. 55. Фокин А. А. Прошлое, настоящее и будущее как элемент советской действительности в 1960–1970-х гг. // Будущее как сюжет. Тверь: Издательство Марины Батасовой, 2014. С. 200.

А р т е м  К р а в ч е н к о

201

Впрочем, вряд ли стоит говорить о Программе партии как о некоем неожиданном варианте интерпретации «светлого будущего» — у​ местнее рассматривать ее как форму обобщения тех представлений о коммунизме, что и так существовали в среде элиты. История публикации повести «Веточкины путешествуют в будущее» кажется здесь показательной. Дело в том, что первые фрагменты этого текста напечатали сначала в 1958 году в журнале «Костер»56, а затем, в 1960 году, в журнале «Юный техник»57, то есть они были опубликованы до принятия III Программы партии в 1961 году. А вот книга была издана только в 1963 году58, уже после XXII съезда КПСС. Фрагменты текста, которые были опубликованы в  журналах, существенно не  были изменены; за  исключением мелких нюансов, описание мира будущего осталось ровно тем же, что и прежде. Интересно, что в  повести точный год «прибытия» пионеров в будущее обозначен Световым довольно расплывчато — ​писатель избегает точных временных ориентиров. С одной стороны, один из героев хотел бы очутиться именно в 2000 году — «​ при полном коммунизме». Но, с другой стороны, указывается, что одно из мест действия, город Трех Солнц, был основан в 2000 году; присутствует упоминание о писателях, которые родились «в последних десятилетиях двадцатого века» и успели написать произведения, которые изучают школьники будущего; есть термоядерная станция столетия Октября. Выходит, что путешественники во времени оказались уже в XXI столетии, и даже не в самом его начале. Общая канва сюжета повести такова. Два брата-пионера (Ваня и  Гоша) встречают по  дороге в  школу волшебника, который отправляет их в будущее. Там герои идут в свою школу, знакомятся с учениками (некоторые невероятно похожи на бывших одноклассников) и  узнают, как теперь выглядит учебная жизнь. Потом — п ​ олет в целях обучения в пустыню Каракумы. Затем братья посещают изменившийся город, в том числе магазин, музей, стадион. Там они попадают в различные приключения. Наконец, Гоша, выкрав у врача специальную таблетку, приобретает невероятные математические способности, но одновременно становится очень рассеянным и из-за болезненного состояния случайно начинает 56. Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее // Костер. 1958. № 4. С. 40–42; № 5. С. 38–40. 57. Он же. Веточкины путешествуют в будущее // Юный техник. 1960. № 9. С. 54–57; № 10. С. 70–72; № 11. С. 55–59. 58. Он же. Веточкины путешествуют в будущее. М.: ЦК ВЛКСМ ; Молодая гвардия, 1963.

202

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

путешествовать по планете. В конце концов он попадает в аварию над пустыней (лишаясь сразу после этого чудесных математических способностей) и чуть не гибнет вместе с «китайчонком Васей». Уже в пустыне их находят и спасают от гибели. Затем братья произносят волшебные слова и возвращаются домой, в прошлое. Даже такое беглое описание позволяет понять, насколько изменилась роль пионера. Если у Жукова пионеры самостоятельно пытаются отправиться в неосвоенную Африку, то теперь Гоша, все время нарушающий правила, сам нуждается в спасении. Хотя герои-дети и кажутся довольно самостоятельными, они регулярно прибегают к помощи взрослых. Никакого целостного пионерского отряда в сюжете повести нет. Вся жизнь детей связана именно со школьной системой59. Если у Жукова школа практически не упоминается, так что трудно понять, каково ее место в будущем мире (в начале 1920-х годов об этом еще идут бурные споры), то теперь все выстроено вокруг нее — ​именно туда отправляются братья, как только оказываются в будущем. Когда младший Гоша предполагает, что «может быть, и  вообще-то  теперь без школ обходятся?», старший Ваня безапелляционно заявляет, что «не  может этого быть». Школьные оценки становятся важной темой в разговорах героев. В фрагментах повести, опубликованных в «Юном технике», есть исчезнувший в более поздней редакции эпизод, где школьник будущего Толя Бабакин, удивляясь необразованности Гоши Веточкина, сначала говорит: «Будь моя воля, я бы тебе двойку поставил». А вскоре даже решает: «Если бы я был учителем, то поставил бы тебе не двойку, а единицу»60. При этом даже волшебник Сергей Иванович в ответ на просьбу Гоши переделать в дневнике двойку на пятерку признается: «Такие чудеса мне не подвластны»61. Роль школы, кажется, еще более усиливается тем, что дети будущего, как и в книге Жукова, живут отдельно от родителей62. Единственным устойчивым маркером свя 59. Правда, стоит отметить, что школа будущего у Светова — э​ то школа явно «политехническая»: у нее есть учебно-производственные цехи на заводе, где из школьников готовят «сборщиков жилых домов». Также возможна работа школьников в лабораториях и в сельском хозяйстве. 60. Он же. Веточкины путешествуют в будущее // Юный техник. 1960. № 10. С. 70–71. 61. Здесь и далее цит. по: Он же. Веточкины путешествуют в будущее // Большая бесплатная библиотека. URL : http://tululu.org/b40427. 62. «— Разве ты не в интернате живешь? — В каком интернате? — В  школьном. Домой мы только в  гости ходим… Странный ты какой-то…» (Там же).

А р т е м  К р а в ч е н к о

203

зи с пионерской организацией служит, скорее, часто повторяемое обещание: «Честное пионерское!» Характерны и изменения в гардеробе: вместо «серой, топорщащейся гимнастерки» совсем иная форма одежды. На детях будущего абсолютно одинаковая, но вовсе не пионерская одежда (видимо, школьная форма, пионерские галстуки при этом не  упоминаются): «Мальчики были одеты в  красивые светло-синие комбинезоны и белые рубашки, на девочках были голубые платья». Кроме того, вместо вещмешков все дети становятся обладателями портфелей. Взрослые также одеваются, кажется, почти одинаково: …женщины … одеты в  простые, но  красивые платья светлых тонов, а мужчины — ​в легкие и очень удобные костюмы, похожие на спортивные. Куда девались неуклюжие, сковывающие движения пиджаки? А галстуки, шляпы? Да, да. Ни шляп, ни шапок, ни кепок никто не носил.

Полностью исчезают не только хоровое пение, но и сами пионерские песни. Роль музыки полностью изменилась. Она может быть высокого или низкого качества, но дети ее слушают (на концерте в парке или по радио), а не исполняют. Есть даже эпизод с характерным «экспериментом», который проводит новый друг Веточкиных Толя Бабакин: он ставит растениям слушать «плохую» музыку времен XX века63. На вопрос возмущенного Вани Веточкина о том, где он достал эту «дрянь», Бабакин отвечает, что ему удалось отыскать старую патефонную пластинку: «конечно, и тогда была хорошая музыка», а «под такую музыку, говорят, веселились молодые люди». Ваня уточняет: «отсталые молодые люди… стиляги». Таким образом, текст Светова косвенно подтверждает, что стиляги для пионера-школьника начала 1960-х годов вполне привычная и понятная категория. Более того, содержится даже намек на «неправильные» музыкальные пристрастия Гоши Веточкина: Музыку братья любили по-разному. Ване нравились произведения серьезные — ​Чайковского, Грига, Моцарта. Веточкин-старший и сам учился играть на скрипке. Гоша, услышав серьезную музыку по радио, пожимая плечами, говорил: «Завели симфонию! Сыграли бы что-нибудь веселенькое. На саксофоне». Он не захотел учиться музыке, но очень любил эстрадные концерты. 63. «Какие-то картавые возгласы, завывания, визг, оглушительные удары барабана терзали слух. Веточкин не выдержал и заткнул уши».

204

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Важно отметить ту роль, которую в развитии сюжета играет Гоша Веточкин. Младший брат, хотя и является положительным персонажем, все время совершает неправильные поступки: то крадет у врача пилюлю, то наедается «стимулятора роста», то пытается использовать на уроке английского языка аппарат для автоматического перевода, то переедает сладостей в магазине. Важна эта «девиантная» роль Гоши еще и  потому, что позволяет увидеть принципиальное отличие людей будущего в плане этического совершенства. Так, они не понимают, что значит «ездить зайцем» (не зная денег вообще), не хотят брать в магазине больше продуктов, чем им необходимо64. Гоша же, даже пытаясь сделать что-то хорошее, часто демонстрирует ту этическую пропасть, которая разделяет его и людей будущего. Когда он с благими намерениями пишет табличку: «Ломать деревья, рвать цветы и топтать газоны воспрещается» (вполне обычный для его эпохи запрет), он видит, что люди будущего просто не  видят смысла в  подобной надписи. Неприспособленность Гоши к жизни в счастливом будущем может даже вызвать ассоциации с конфликтом между людьми будущего и рабочим Присыпкиным в «Клопе» Владимира Маяковского. Разумеется, Гоша, в  отличие от  героя Маяковского, несравнимо менее испорчен и искренне стремится к идеалам общества будущего. Но  параллель все же можно провести. Даже музыкальные пристрастия двух путешественников во времени косвенно перекликаются: Присыпкин интересуется фокстротом, а Гоша предпочитает «что-нибудь веселенькое, на саксофоне». К тому же прибывает Гоша в будущее, как и главный герой «Клопа», вместе с насекомым. Только не с паразитическим и отталкивающим клопом, а с трудолюбивой пчелой. Во время визита братьев Веточкиных в музей, где представлены канувшие в лету явления прошлого (водка, папиросы «Казбек», рогатка, шпаргалки), Гоша узнает, что на планете случайно уничтожили всех пчел. Тогда он торжественно передает спичечную коробку с сидящей там пчелой, которую он взял с собой из прошлого. Это приносит школьнику славу мирового масштаба. К Гоше возникает невероятное общественное внимание, появляются «журналисты, фоторепортеры, радиокомментаторы». Слава явно нравится младше 64. Можно сравнить с  ситуацией в  «Путешествии звена „Красная звезда“ в страну чудес», где существует все же возможность воровства (собаки). Предполагают, что это мог совершить житель территорий, не так давно перешедших к прогрессивному строю, где люди еще страдают от старых пороков.

А р т е м  К р а в ч е н к о

205

му Веточкину. Более того, с помощью специального устройства, подаренного ему в Академии наук, он пытается помочь Ване победить в спортивных состязаниях, чтобы обеспечить общественное внимание и к персоне брата. Наконец, именно через действия Гоши читатель узнает о потребительских слабостях гостей из прошлого. Проявляются они прежде всего в неуемном стремлении лакомиться сладостями: Гоша любил пробовать все, начиная от варенья и кончая уксусом и перцем. Дома его так и называли: «наш дегустатор».

В итоге в магазине будущего, где все можно брать бесплатно, Гоша объедается сладостей, у него начинает болеть живот и врач в медпункте дает ему касторки65. Впрочем, даже исконный обитатель будущего Толя Бабакин не  чужд лакомствам: сидя за  пультом управления ракетоплана, он «с  наслаждением облизывал эскимо». Сам ассортимент сладостей существенно расширяется в повести Светова по сравнению с упомянутым у Жукова. К тому же теперь лакомства не овеяны таинственностью (как далокош для пионеров звена «Красная звезда»). Это что-то, что потенциальный читатель должен любить и что должно быть ему хорошо знакомо из опыта бытовой жизни. Наряду с эскимо упоминаются халва, шоколадные конфеты, сливочное мороженое, вода с сиропом, торты и пирожные с кремом, разнообразное варенье, шоколадки. В некотором смысле возникает конфликт между устремлениями Гоши Веточкина в сфере потребления и тем обществом будущего, в котором он оказался. Можно сказать, что младший Веточкин часто выступает носителем «потребительского» варианта восприятия коммунизма66, распространенного в советском обществе. Окружающие же постепенно прививают ему более возвышенные коммунистические идеалы и принципы, «учат» коммунизму. Характерен один из разговоров между братьями Веточкиными, когда Гоша заявляет: Мы же при коммунизме будем жить! Так? Все, что захочешь, даром получай. Захотелось тебе, например, пирожков с  варень 65. Невольно возникает ассоциация с «коротышками» из книг Николая Носова. Баловство и неумеренность Гоши, как и его тяга к славе, удивительно напоминают характеры Незнайки и Пончика. 66. Об этом см.: Фокин А. А. «Потребительский вариант» восприятия коммунизма советским населением на рубеже 50–60-х годов // Вестник Челябинского государственного университета. 2007. № 11. С. 34–41.

206

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ем — ​пожалуйста. Кнопку нажми: вжик! Только рот пошире открывай. А чтоб пирожки глотать, никакой науки не надо.

В ответ Ваня называет брата несознательным существом, амебой и поясняет: Самое интересное — ​это все самому строить! Своими руками. А ты на готовеньком хочешь. И потом учти, в будущем люди тоже будут трудиться.

Важно, что по  сравнению с  повестью Жукова коренным образом меняется та коллективная общность, перед которой должны чувствовать свою ответственность герои. В «Путешествии звена „Красная звезда“ в страну чудес» это звено, пионерская организация. А в повести Светова это в первую очередь семейная общность. Солидарность Веточкиных носит отчетливо семейный характер: «Что о  нас подумают? Скажут: хвастуны и  обманщики эти Веточкины». Или даже: «Я стыжусь даже называться твоим братом… А ты должен извиниться перед ним». Правда, никакого серьезного наказания в мире будущего путешественникам во времени, кажется, не грозит. Обитатели XXI века даже не знают, что значит слово «штраф»: «Оно ушло из нашей жизни так же, как многие другие устаревшие слова, распространенные у людей второго тысячелетия». Стоит отметить и ответ, который Веточкины получают от обитателей будущего на вопрос о том, что делают с людьми, которые отказываются работать: Разве человек может обойтись без работы? Труд нужен каждому, как воздух, как вода и пища. А если среди нас и появился бы такой бездельник, которому нравится сидеть сложа руки, то мы немедленно направили бы его к врачу. Доктор проверит его умственные способности и назначит лечение.

Совсем по-другому звучит ответ на  схожий вопрос в  «Путешествии…»: Ничего не  могут получить, белоручки, лодыри, лежебоки. Да  их  теперь, впрочем, и  нет. Коммунистическое воспитание с детства приучило людей к труду67.

67. Жуков И. Н. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков… С. 72.

А р т е м  К р а в ч е н к о

207

В  разнице этих ответов можно увидеть как смягчение нравов, произошедшее за эти годы, так и предпосылки к рождению того, что позднее назовут «карательной медициной». Существенное внимание в книге Светова уделено вопросам переустройства мира и экологическим изменениям. Трудно даже перечислить все глобальные климатические и инженерные проекты, которые осуществлены в мире будущего: улучшен климат в полярных и умеренных широтах земного шара; Берингов пролив перегородили огромной плотиной с целой системой мощных насосов; осваиваются Каракумы; безлюдные тундры Канады и Аляски превратились в луга и пастбища68. Без сомнения, это отчетливо отражает смелые (и безрассудные) проекты такого рода, возникавшие в СССР тех лет. Впрочем, по косвенным признакам можно заметить постепенное формирование более осторожного экологического сознания у Светова. Так, при журнальной публикации отрывков повести в 1958 году есть упоминание о том, что в будущем истребили не только всех скорпионов, тарантулов, саранчу, но и волков. В издании 1963 года автор все же не решился избавиться от животного, занимающего столь важную экологическую нишу. Характерны и изменения, связанные с санитарным состоянием мира: если у Жукова пионеры будущего борются со вшами у собаки Шарика, то в будущем Светова о вшах уже речи нет — ​сообщается, что комнатная муха полностью истреблена, так же как скорпионы и  пауки. Зато неизменным отличием человека будущего от человека прошлого остается его физическое совершенство. Теперь, правда, физическое состояние современных автору людей не описываются с тем драматизмом, как у Жукова, но их отставание от  обитателей будущего очевидно. Так, щуплый и  более слабый, как показалось Гоше, одноклассник легко одерживает над ним верх благодаря умению борца, а на улицах не встречается «ни одного седого или лысого»69. Что касается политического строя на планете, то у Светова он описан так же туманно, как и у Жукова. Есть некое «Всемирное содружество наций», но существуют и отдельные государственные образования, такие как Социалистические Штаты Америки, Союз Советских Коммунистических Республик. Любопытен небольшой 68. В повести Жукова тоже упоминаются проекты по взаимодействию с природой, но они все же носят более локальный характер и в большей степени связаны со строительством гидроэлектростанций, динамо-машин и т. п. 69. Срок жизни, естественно, теперь тоже изменился — ​вырос до 200 лет.

208

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

эпизод, в котором герои говорят о проблеме государственной собственности. В самом конце повести Гоша мечтает о том, кем станет, когда вырастет. Прежде всего, он представляет, что будет рабочим на фабрике, где производят «разные вкусные вещи» (что само по себе выглядит симптоматично). И вот тогда-то происходит его дискуссия с рассудительным Ваней Веточкиным: — Я сделаю столько всего, что хватит угостить всех ребят с нашей улицы. Пусть приходят и едят, сколько хотят. — Как же ты будешь всех угощать, если это не  твое, а  государственное? — Ну и  что же такого? Если государственное, то  немножко и мое…

На этом «тезисе» дискуссия на тему права собственности на производимый продукт обрывается. В этом коротком эпизоде (одном из последних в книге) хорошо заметен тот наиболее фундаментальный сдвиг в восприятии коммунистического будущего, который ощутимо проявляется в повести эпохи оттепели, по сравнению с книгой 1920-х годов. И это, вероятно, не «уход» от пионерской организации в сторону школы (который понятен с точки зрения генезиса этих структур) и даже не усиление дидактического компонента в отношениях старших и младших (который стал доминирующим в советском обществе еще в сталинскую эпоху). Ключевым кажется появление того, что в книге Жукова отсутствовало практически полностью, — ​отчетливой демонстрации героями собственной индивидуальности (хотя коллективистские идеалы и продолжают оставаться важной чертой описания «светлого будущего»). Индивидуализм этот совсем не всегда негативно оценивается автором повести. Так, есть эпизод обмена вещами между Малышком и  Гошей (электрический фонарик на электронную машинку), и этот обмен воспринимается как норма (другой вопрос — ​как Гоша использует новую вещь). Возможно ли представить нечто подобное у Жукова? Вряд ли. Есть в повести Светова и радость Гоши от обретения личной популярности и внимания окружающих, его стремление обеспечить такую же славу брату. Это совсем не то же самое, что триумфальная встреча пионерского звена в городе Афу. У Жукова героем повести выступает фактически все звено целиком, как единое целое. У Светова ситуация кардинально меняется — ​братья явно отдельные персонажи, со своими интересами и пристрастиями. И, несмотря на то что слово «эгоист» в «Веточкиных» встречаА р т е м  К р а в ч е н к о

209

ется десяток раз, коллективистские идеалы теперь явно не столь радикально выражены, как в эпоху 1920-х годов. Скорее, наоборот: «эгоизм» осуждается, но сама идея автономности пионеров от коллектива уже не подвергается сомнению. Речь идет о взаимодействии отдельных героев (Гоша Веточкин, Ваня Веточкин, Толя Бабакин и  проч.), а  коллективные акторы (такие, как выступающее почти всегда в единодушном порыве «звено» у Жукова) отсутствуют. Кажется, после десятилетий сталинской эпохи «пионерская утопия» уходит от радикального коллективизма и в ней появляются отчетливые индивидуалистические ноты.

Post scriptum В  эпоху оттепели появляются и  другие произведения, которые условно можно назвать «пионерскими утопиями». Так, в 1961 году вышла повесть автора «Королевства кривых зеркал» Виталия Губарева — «​ Путешествие на Утреннюю Звезду»70. В этой книге дети при помощи волшебника попадают на отдаленную планету, где встречаются с  людьми, уже давно достигшими «Эры великой дружбы» и живущими по принципу «Кто не работает — т​ от не ест». До этого, в 1957 году, была издана повесть «33 марта. 2005 год»71 Виталия Мелентьева, герой которой, пионер Вася Голубев, замерзнув в леднике в 1955 году, очнулся уже в 2005 году. Эта книга послужила началом целой трилогии о приключениях Юры Бойцова и Васи Голубева: в 1966 году выходит повесть «Голубые люди Розовой земли»72, а в 1970 году — «​ Черный свет»73. В этих книгах герои уже не путешествуют во времени, а встречаются с инопланетянами, опережающими землян в своем развитии74. Характерно, что во  всех этих повестях собственно «пионерская» тема находится на  втором плане — ​только эпизодиче 70. Губарев В. Г. Указ. соч. 71. Мелентьев В. Г. 33 марта. 2005 год. 72. Он же. Голубые люди Розовой земли. 73. Он же. Черный свет. 74. Последняя книга трилогии была напечатана, без сомнения, уже за хронологическими рамками эпохи оттепели. Более того, именно в этой книге трилогии герои уже не встречаются с высокоразвитыми жителями коммунистического, справедливо устроенного общества — о ​ ни лишь слушают записанный рассказ о приключениях одного из них. По большей части книга содержит описание общения с инопланетянином, принадлежащим хотя и к технически развитой, но явно не коммунистической цивилизации. Тем не менее кажется возможным рассматривать книгу в контексте двух предыдущих частей трилогии Мелентьева.

210

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

ски встречаются упоминания о  пионерских лагерях, «Пионерской правде» и о честном пионерском слове. А связь со школой и в большей степени с семьей подчеркивается довольно часто. Например, в  «33 марта. 2005 год» главный герой Вася Голубев периодически скучает по родителям и даже плачет, вспоминая маму. Характерно, что и  в  будущем он живет именно в  домашней атмосфере — ​в  семье своего бывшего (теперь уже состарившегося) ровесника75. При этом для героев книг послушание взрослым остается нормой — ч ​ ем-то само собой разумеющимся. Правда, нарушают они эту норму с завидной регулярностью. И, как оказывается, не только они, но и дети общества будущего: Юра Бойцов в «Голубых людях Розовой земли» сбегает из дома и именно благодаря этому сталкивается с инопланетной экспедицией — е​ е члены, тоже дети, нарушив запрет собственных взрослых, приземляются на Землю и берут Юру с собой в дальний полет. И это несмотря на высокую сознательность детей Розовой планеты. В итоге, правда, по приказу из центра земного мальчика возвращают домой. Разумеется, в  мире будущего, изображенном в  названных выше повестях, можно найти множество самых разных деталей, отсылающих к повседневным практикам времен написания книг. Так, размороженный в 2005 году Вася Голубев вынужден заполнять анкету, указывая в ней в том числе свою национальность. При этом «регистраторша в белом халате» ведет себя довольно вызывающе. Она «сердито посмотрела» на собравшихся на консилиум в  связи с  чудесным оживлением героя ученых-врачей, «точно они мешали ей работать». А когда столкнулась с проблемой заполнения анкеты (поскольку Вася, хотя и родился в 1955 году, считал, что ему только 13 лет), и вовсе рассердилась: «Она думала не о Васиной судьбе, а о правильном ответе на анкетный вопрос»76. Любопытно и то, что в «33 марта. 2005 год» есть упоминания о  существовании в  будущем моды и  модников. Упоминаются они хотя и с некоторым пренебрежением, но, кажется, не осуждаются. Так, «у иных модников одежда была отделана цветной светящейся тканью, которая мягко и загадочно мерцала в сумерках». А при трансляции событий с Луны гость из прошлого видит, что один из космонавтов появляется в розовом ска 75. Внучка последнего тоже обитает вовсе не в интернате или доме детей, а в отдельной комнате в квартире собственной семьи. Разве что на каникулы она может отправиться в пионерский лагерь в Индонезию. 76. Здесь и далее цит. по: Мелентьев В. Г. 33 марта. 2005 год // Большая бесплатная библиотека. URL : http://tululu.org/b13047.

А р т е м  К р а в ч е н к о

211

фандре — ​«любители помодничать и позадаваться пробираются даже на Луну». Можно найти сцены неумеренности потребления, обжорства. В «Голубых людях Розовой земли» это и вовсе становится одной из центральных тем. Хотя проявляет эту неумеренность уже не сам герой повести Юра Бойцов, а его пес Шарик (который, правда, обретает возможность разговаривать): собака по неосторожности выпивает полколбы биостимулятора, вырастает из-за этого до невероятных размеров и съедает почти весь запас провианта космической экспедиции. Эта ситуация невольно наводит на параллели с поведением Гоши Веточкина из книги Светова: в одном из эпизодов повести герой наедается желтого порошка, которой оказывается стимулятором роста, — ​в результате мальчик вырастает до неимоверных размеров. Нельзя не сказать и еще об одной параллели, которая возникает при прочтении книги «Голубые люди Розовой земли». В самом конце повести главный герой Юра Бойцов узнает, что два его инопланетных ровесника и  товарища по  космической экспедиции — ​это не инопланетяне, а инопланетянки. Одна из них, Зет, заявляет, рыдая: «Я мечтал, что если ты полетишь с нами, то… то, когда ты вырастешь, мы… мы, ну, может, и не поженимся, но уж, во всяком случае, будем дружить»77. Пораженный Юра понимает, что в инопланетном языке нет разделения форм мужского и женского рода. Другой член межпланетной экспедиции, девочка Миро, добавляет: «Между прочим, об этом в какой-то степени мечтал не только Зет, но и я…» Возникает ситуация, перекликающаяся с любовной коллизией в «Красной звезде» Богданова… Вообще описания детских влюбленностей и  специфических межгендерных отношений, которых нельзя найти ни в книге Жукова, ни в книге Светова (хотя бы в силу того, что все их главные герои — ​мальчики), можно обнаружить в  других повестях. Так, Вася Голубев из «33 марта. 2005 год» явно неровно дышит по отношению к девочке Лене: «Лена просто красивая девочка, которая ему понравилась с первого взгляда». А в «Путешествии на Утреннюю Звезду», утешая плачущую внучку волшебника по имени Забава, один из героев повести говорит ей, что она «очень красивая». Позднее его товарищ саркастически провозглашает его «несчастным рыцарем», а Забаву — ​его «принцессой». Характерно, что в  некоторых повестях обнаруживается, что даже в мире будущего, наряду с достигшими коммунистического 77. Здесь и далее цит. по: Он же. Голубые люди Розовой земли // Большая бесплатная библиотека. URL : http://tululu.org/b9667.

212

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

строя обществами, могут быть инопланетные цивилизации, которые при весьма развитой технологии остаются агрессивными и несправедливыми — ​кажется, в них царят законы капитализма. Соседями доброжелательных и благоразумных обитателей планеты Эфери Тау в книге Губарева оказываются агрессивные и безжалостные жители Сино Тау, которые при этом достигли высокого уровня технологического развития (совершают дальние космические экспедиции, владеют мощным оружием). В последней книге трилогии Мелентьева мы также узнаем, что наряду с обитателями Розовой планеты во вселенной есть враждующие с ними жители планеты Саумпертон, которые многократно превосходят землян в технологическом отношении, и тем не менее у них царят совсем не коммунистические порядки. Привычное для советских людей разделение на «два мира» сохраняется и в будущем. При всех коллективистских идеалах, присутствующих в  повестях, так же как и  в  повести Светова, отчетливо проявляется наличие у  героев собственной индивидуальности и  частной жизни — ​это часть обыденного. И  речь не  только о  тесной связи с родителями или намеках на детские романтические симпатии. Например, герои нередко жаждут, среди прочего, личного признания и славы (хотя и не так очевидно, как Гоша Веточкин). Если в повести Жукова пионеры отправляются в 1957 год, решив последовать за исчезнувшим неизвестно куда товарищем, то Вася Голубев попадает в ледник потому, что стремится добыть кости мамонта. Хотя он и говорит, что это нужно для музея его школы (чтобы она «прогремела»), в итоге договаривается с ровесником из другой школы, Сашей. Сначала Вася обещает ему, что если найдут только один «мамонтов зуб», то укажут, что он был найден «совместно с пионером двадцать первой школы». Но Саша молчит. В итоге Вася обещает указать на надписи даже имя своего товарища: «Найдено совместно с пионером двадцать первой школы Александром Мыльниковым». Только тогда Саша соглашается участвовать в походе. Показателен и  эпизод в  «Черном свете», где Вася Голубев, на этот раз вместе с Юрой Бойцовым, натыкается в лесу на засыпанный песком космический корабль. И вот, несмотря на то что в предыдущей повести Юра встречался с инопланетянами с Розовой планеты и воспринимал их коллективистские идеалы78, он, 78. Во  время общения с  обитателями Розовой планеты Юра узнает, что «на корабле, даже в шутку, даже на минуточку, нельзя резко выделяться среди других, подчеркивать свою победу». Правда, в той же повести ав-

А р т е м  К р а в ч е н к о

213

как и Вася, обеспокоен тем, что корабль может найти кто-нибудь еще: «А до завтра сюда могут прийти другие»79. И все-таки герои решают, что вряд ли кто-то еще сможет обнаружить космический корабль за сутки — ​на следующий день они, обманув родителей, смогут прийти сюда с ночевкой и откопать космолет… Завершение оттепели вовсе не положило конец созданию новых книг, которые можно было бы отнести к «пионерским утопиям». Тот же Мелентьев в 1978 году заканчивает работу над книгой «Обыкновенная Мёмба», которая рассказывает о посещении советскими детьми отдаленной планеты, где уже установился идеальный общественный строй. А Кир Булычев в рамках серии книг про приключения Алисы (начатой еще в 1965 году) выпускает в 1978 году повесть «Сто лет тому вперед», в которой действие происходит и в будущем, и в Москве 1970-х. Теперь через машину времени установлена даже двухсторонняя связь между эпохами. В 1984 году на основе этой книги снимают пятисерийный телевизионный фильм «Гостья из будущего», ставший чрезвычайно популярным. Таким образом, в названии книги субъект позиционировался в будущем, а в фильме — ​уже в настоящем80. Движение теперь направлено не в грядущее, а из него. Разумеется, перенос акцента в  названии мог быть случайным (тем более что название фильма повторяет название первой части книги). И все-таки можно увидеть в нем и признаки заката советских «пионерских утопий» — ​повествований, юные герои которых хотели не только «заглянуть» в будущее, но и были полны энтузиазма прорваться к нему вместе со своей страной. Библиография Богданов А. А. Красная звезда: Роман-утопия. Л.; М.: Книга, 1925. Богданов А. А. Красная звезда: Утопия. СП б.: Товарищество художественной печати, 1908.

тор делает неоднозначную ремарку: «личная сознательность у космонавтов оказалась более высокой, чем коллективная. …до сих пор Юрию всегда говорили, что по-настоящему правильно может и сознательно может поступать только коллектив. А тут получилось все наоборот». 79. Цит. по: Мелентьев В. Г. Черный свет // Большая бесплатная библиотека. URL : http://tululu.org/b9178. 80. Описание основных сюжетных и прочих различий между книгой и фильмом подробно описано в  материале: ГиБ  — ​С ЛТВ . Concordantiae et discrepantiae. Материалы к сравнительному анализу // Слова Алисы. URL : http://kosmonet.info/enc/synopsis.htm.

214

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Бритиков А. Ф. Отечественная научно-фантастическая литература (1917– 1991 годы). Кн. 1: Научная фантастика — ​особый род искусства. 2-е изд. СП б.: Борей-арт, 2005. Вайль П., Генис А. 60-е. Мир советского человека. М.: АСТ , 2013. ГиБ — С ​ ЛТВ . Concordantiae et discrepantiae. Материалы к сравнительному анализу // Слова Алисы. URL : http://kosmonet.info/enc/synopsis.htm. Горбунова Л. Скульптор Иннокентий Жуков. Осенние выставки (1906–1912). Чита: Палитра, 2012. Губарев В. Г. Путешествие на Утреннюю Звезду. М.: Детский мир, 1961. Жуков И. Н. Приключение юных пионеров в Египте. Харьков: Юный ленинец, 1926. Жуков И. Н. Путешествие звена «Красная звезда» в страну чудес. Харьков: Всеукраинское общество содействия юному ленинцу, 1924. Жуков И. Н. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан. Журнал юных пионеров. 1923. № 3. С. 25–28. Жуков И. Н. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан. Журнал юных пионеров. 1923. № 4. С. 20–24. Жуков И. Н. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан. Журнал юных пионеров. 1924. № 1. С. 19–22. Жуков И. Н. Путешествие звена Красной звезды в страну чудес // Барабан. Журнал юных пионеров. 1924. № 3. С. 11–14. Куляпин А. И., Скубач О. А. Мифология советской повседневности в литературе и культуре сталинской эпохи. М.: Языки славянской культуры, 2013. Мелентьев В. Г. 33 марта. 2005 год. М.: Детгиз, 1957. Мелентьев В. Г. Голубые люди Розовой земли. М.: Детская литература, 1966. Мелентьев В. Г. Черный свет. М.: Детская литература, 1970. Орлов И. Б. Советская повседневность. Исторический и социологический аспекты становления. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2010. Ревич В. Перекресток утопий. Судьбы фантастики на фоне судеб страны. М.: ИВ РАН , 1998. Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее // Костер. 1958. № 4. С. 40–42. Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее // Костер. 1958. № 5. С. 38–40. Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее // Юный техник. 1960. № 9. С. 54–57. Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее // Юный техник. 1960. № 10. С. 70–72 Светов А. А. Веточкины путешествуют в будущее // Юный техник. 1960. № 11. С. 55–59. Светов А. А. Тайна неслышимых звуков // Здоровье. 1956. № 12. С. 21–23. Светов Александр Абрамович // Библиографии советской фантастики. URL : http://bibliography.narod.ru/Svetov.htm. Светов, Александр Абрамович // Энциклопедия фантастики: Кто есть кто / Под ред. Вл. Гакова. Минск: Галаксиас, 1995. URL : http://scifi.spb.ru/authors/s/ svetov.a/svetov.htm. Фокин А. А. «Потребительский вариант» восприятия коммунизма советским населением на рубеже 50–60-х годов // Вестник Челябинского государственного университета. 2007. № 11. С. 34–41. Фокин А. А. Прошлое, настоящее и будущее как элемент советской действительности в 1960–1970-х гг. // Будущее как сюжет. Тверь: Издательство Марины Батасовой, 2014.

А р т е м  К р а в ч е н к о

215

VISITING THE FUTURE: “THE YOUNG PIONEERS’ UTOPIA” AND SOVIET REALITIES Artem Kravchenko. Lecturer, [email protected]. Moscow School of Social and Economic Sciences (MSSES ), 82 Vernadskogo ave., Bldg 1, 119571 Moscow, Russia. Keywords: Soviet childhood; utopia; Innokenty Zhukov; Alexander Svetov; young pioneers; Khrushchev Thaw. The article analyzes narratives describing journeys of the Soviet young pioneers into the future communist society. The greatest attention is devoted to two particular stories. The first one was written by Innokenty Zhukov and published in 1924. The second is written by Alexander Svetov and published in 1963. The author attempts to demonstrate that — ​through the comparison of children’s representation of everyday life in the so-called “bright future” — o ​ ne can see the great changes of the Soviet society that occurred during the Khrushchev Thaw period compared to the 1920s. The key differences between the general atmosphere of the utopian visions in the 1920s and the thaw period can be clearly noted through the representation of the details of the daily ways of life. A particularly important aspect of the latter is the strengthening of the individualistic features of the protagonists. These features appear both through their distinctive behavior and habits, as well as their personal ambitions. Characters also become more open in demonstrating their attachment to family and feelings, including those of a romantic nature. That said, their overall devotion to collectivistic ideals and corresponding rhetoric remains unchanged. DOI : 10.22394/0869-5377-2017-1-187-215

References Bogdanov A. A. Krasnaia zvezda: Roman-utopiia [The Red Star: Utopian Novel], Leningrad, Moscow, Kniga, 1925. Bogdanov A. A. Krasnaia zvezda: Utopiia [The Red Star: Utopia], Saint Petersburg, Tovarishchestvo khudozhestvennoi pechati, 1908. Britikov A. F. Otechestvennaia nauchno-fantasticheskaia literatura (1917–1991 gody). Kn. 1: Nauchnaia fantastika — ​osobyi rod iskusstva [Domestic Science Fiction (1917–1991). Book 1: Science Fiction as a Special Kind of Art], 2nd ed., Saint Petersburg, Borei-art, 2005. Fokin A. A. “Potrebitel’skii variant” vospriiatiia kommunizma sovetskim naseleniem na rubezhe 50–60-kh godov [“Consumer Variant” of the Perception of Communism by Soviet People in the Middle of 1950–1960s]. Vestnik Cheliabinskogo gosudarstvennogo universiteta [Bulletin of Chelyabinsk State University], 2007, no. 11, pp. 34–41. Fokin A. A. Proshloe, nastoiashchee i budushchee kak element sovetskoi deistvitel’nosti v 1960–1970-kh gg. [Past, Present and Future as an Element of Soviet Reality in 1960–1970s]. Budushchee kak siuzhet [Future as a Writer’s Theme], Tver, Izdatel’stvo Mariny Batasovoi, 2014. GiB — S​ LTV . Concordantiae et discrepantiae. Materialy k sravnitel’nomu analizu [“Guest from the Future” — ​“One Hundred Years Ahead.” Concordantiae et discrepantiae. Materials for Comparative Analysis]. Slova Alisy [Words of Alice]. Available at: http://kosmonet.info/enc/synopsis.htm.

216

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Gorbunova L. Skul’ptor Innokentii Zhukov. Osennie vystavki (1906–1912) [Sculptor Innokenty Zhukov. Autumn Collections (1906–1912)], Chita, Palitra, 2012. Gubarev V. G. Puteshestvie na Utrenniuiu Zvezdu [Journey to the Morning Star], Moscow, Detskii mir, 1961. Kuliapin A. I., Skubach O. A. Mifologiia sovetskoi povsednevnosti v literature i kul’ture stalinskoi epokhi [Mythology of Soviet Everydayness in the Literature and Culture of Stalin’s Era], Moscow, Iazyki slavianskoi kul’tury, 2013. Melent’ev V. G. 33 marta. 2005 god [March 33. Year 2005], Moscow, Detgiz, 1957. Melent’ev V. G. Chernyi svet [The Black Light], Moscow, Children’s Literature, 1970. Melent’ev V. G. Golubye liudi Rozovoi zemli [The Blue People of the Pink Land], Moscow, Children’s Literature, 1966. Orlov I. B. Sovetskaia povsednevnost’. Istoricheskii i sotsiologicheskii aspekty stanovleniia [Soviet Everydayness. Historical and Sociological Aspects of Its Development], Moscow, HSE , 2010. Revich V. Perekrestok utopii. Sud’by fantastiki na fone sudeb strany [The Crossroads of Utopias. Destiny of Sci-Fi on the Back of Country’s Destinies], Moscow, IV RAN , 1998. Svetov A. A. Taina neslyshimykh zvukov [The Mystery of Inaudible Sounds]. Zdorov’e [Health], 1956, no. 12, pp. 21–23. Svetov A. A. Vetochkiny puteshestvuiut v budushchee [Vetochkins Travel to the Future]. Koster [Bonfire], 1958, no. 4, pp. 40–42. Svetov A. A. Vetochkiny puteshestvuiut v budushchee [Vetochkins Travel to the Future]. Koster [Bonfire], 1958, no. 5, pp. 38–40. Svetov A. A. Vetochkiny puteshestvuiut v budushchee [Vetochkins Travel to the Future]. Iunyi tekhnik [Young Technician], 1960, no. 9, pp. 54–57. Svetov A. A. Vetochkiny puteshestvuiut v budushchee [Vetochkins Travel to the Future]. Iunyi tekhnik [Young Technician], 1960, no. 10, pp. 70–72. Svetov A. A. Vetochkiny puteshestvuiut v budushchee [Vetochkins Travel to the Future]. Iunyi tekhnik [Young Technician], 1960, no. 11, pp. 55–59. Svetov Aleksandr Abramovich. Bibliografii sovetskoi fantastiki [Bibliographies of Soviet Science Fiction]. Available at: http://bibliography.narod.ru/Svetov. htm. Svetov, Aleksandr Abramovich. Entsiklopediia fantastiki: Kto est’ kto [Encyclopedia of Science Fiction: Who Is Who] (ed. Vl. Gakov), Minsk, Galaksias, 1995. Available at: http://scifi.spb.ru/authors/s/svetov.a/svetov.htm. Vail’ P., Genis A. 60-e. Mir sovetskogo cheloveka [1960s. World of a Soviet Man], Moscow, AST , 2013. Zhukov I. N. Prikliuchenie iunykh pionerov v Egipte [Adventure of Young Pioneers in Egypt], Kharkiv, Iunyi leninets, 1926. Zhukov I. N. Puteshestvie zvena “Krasnaia zvezda” v stranu chudes [Journey of “Red Star” Branch to the Wonderland], Kharkiv, Vseukrainskoe obshchestvo sodeistviia iunomu lenintsu, 1924. Zhukov I. N. Puteshestvie zvena Krasnoi zvezdy v stranu chudes [Journey of Red Star Branch to the Wonderland]. Baraban. Zhurnal iunykh pionerov [Drum. Journal of Young Pioneers], 1923, no. 3, pp. 25–28. Zhukov I. N. Puteshestvie zvena Krasnoi zvezdy v stranu chudes [Journey of Red Star Branch to the Wonderland]. Baraban. Zhurnal iunykh pionerov [Drum. Journal of Young Pioneers], 1923, no. 4, pp. 20–24.

А р т е м  К р а в ч е н к о

217

Zhukov I. N. Puteshestvie zvena Krasnoi zvezdy v stranu chudes [Journey of Red Star Branch to the Wonderland]. Baraban. Zhurnal iunykh pionerov [Drum. Journal of Young Pioneers], 1924, no. 1, pp. 19–22. Zhukov I. N. Puteshestvie zvena Krasnoi zvezdy v stranu chudes [Journey of Red Star Branch to the Wonderland]. Baraban. Zhurnal iunykh pionerov [Drum. Journal of Young Pioneers], 1924, no. 3, pp. 11–14.

218

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Советское как детское: опыт двора Юлия Чернявская

Профессор, факультет культурологии и социокультурной деятельности, Белорусский государственный университет культуры и искусств (БГУКИ). Адрес: 220007, Минск, ул. Рабкоровская, 17. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: Советский Союз; идеология; повседневные социальные конвенции; социокультурный ландшафт советского двора; детские игры и считалки; война; образ врага. Государство как результат высших указаний и низовых привычек — ​это консенсус явного и неявного, личного и общего, внутреннего и внешнего, новаций и традиции. Советская власть считала одной из главных своих целей создание нового человека: на это и был направлен процесс воспитания советского ребенка, происходящий не только на уровне прямых требований и запретов, но и на контекстуальном уровне повседневности. Статья основывается на концепции «центр — ​периферия», на том, каким образом они, а также бытие СССР и мира в целом осваиваиваются детской повседневностью. Анализ базируется на детском фольклоре (игры, считалки и т. д.). Категория детства — ​одна из констант советского габитуса, придававшая устойчивость обществу. В статье прослеживаются игровые пути, которыми ребенок усваивал и адап-

тировал советские и досоветские вошедшие в обиход практики, события истории и советскую идеологию в целом. Анализ практик показывает, что ребенок усваивает идеологию путем не только официального, но также неофициального дискурса. Детский дискурс объединяет сказку, шутку, пропаганду и советскую реальность. В сознании ребенка все они подтверждают друг друга. Потому мир советского ребенка есть оптимистический мир. Основные детские модели принадлежности к советскому целому, которые вырабатывались в игровом пространстве двора, таковы: адаптация общественных интересов как к себе, так и к колебаниям времени, течений, моды; обретение безопасности путем риторики всесилия; жертва собственным благом ради утверждения высшего, гармоничного миропорядка.

219

— Сынок, почему ты не спишь? Почему плачешь? — Я боюсь… Нам сегодня в садике рассказывали, что Владимир Ильич Ленин умер, но он живой. И очень любит маленьких детей! Анекдот

Советский Союз как страна детства

С

ОВЕТСКАЯ власть, как и  Владимир Ильич Ленин из  анекдота, очень любила детей. И  дети отвечали ей взаимностью. Не только потому, что дети склонны верить мифам и заклинаниям, а советская культура была насквозь заклинательной. Но и потому, что в самом СССР через стальные пластины бытия и тусклые атрибуты быта явственно проступало детское начало. Именно метафорическое состояние непрекращающегося «детства» (упрощенность и  лучезарность) укреплялось в человеке как эксплицитно (снаружи и «сверху»), так и имплицитно (внутренне и «снизу»). Детство в Союзе культивировалось и как лучшая пора в жизни человека, и как особое состояние сознания, в котором он по возможности должен пребывать до самой смерти. Часто говорится о том, что советский человек был неразличимым винтиком в государственной машине. Но  винтикообразность — ​это свойство в первую очередь детского коллектива. Если весь советский опыт представить в виде романа, это будет роман воспитания. За советские годы изменилось множество партийных установок, в  целости оставалась лишь одна святыня — ф ​ ормирование нового типа человека. Это повлекло за собой логичное в своей простоте решение: превратить взрослых в детей, чтобы пересоздать их  мышление — ​новое мышление нового человека… Поскольку содержание этой абстракции постоянно (хотя и неуловимо) менялось, советский человек никогда не приближался в достаточной мере к востребованному образу. Меру и характер соответствия социальным запросам каждый определял сам. К счастью, конкретных указаний по этому поводу сверху не поступало. Средства воспитания востребованного человеческого типажа известны: кнут и пряник. «Кнут» — ​наказание. В роли «пряника» 220

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

выступали привилегии, чаще нематериальные: упоминание фамилии в речи начальника, грамоты, устные и письменные благодарности. Страна Советов была страной слов. Респондент (мужчина, 1972 г. р., экономист): Я  получал благодарности  — ​с   первого по  пятый класс, а брат — ​грамоты. Это был, ну, комплекс неполноценности, что у меня только благодарность, а у него — г​ рамота. Хотя та же бумажка, если по сути1.

Наиболее яркие примеры инфантилизации населения в первые годы советской власти — ​борьба с неграмотностью2 и коллективизация. Здесь мы не говорим о целях — б ​ лагих или чудовищных, а лишь о средствах «одетинивания» и его результатах. Вряд ли крестьяне (которые на тот момент составляли более 80% населения страны) бросили бы хозяйство и ринулись за школьные парты, если бы не суровые санкции за неисполнение приказа, введенные ленинским декретом. Самым жестоким примером «одетинивания» была коллективизация. Несмотря на разницу уровней одетинивания, структурное сходство «налицо», и это лицо бесправия. Ведь именно детство лишено собственности; именно детей насильно сгоняют в стаи (группы, классы, отряды); именно ребенку указывают, что, когда и сколько он должен сделать; именно ребенка «пропесочивают» взрослые дяди и тети… Это у ребенка по непонятным взрослым соображениям могут отнять все, что ему принадлежит. И наконец, именно дети не имеют официального фиксированного статуса. В свете этого примечательно, что до 1974 года колхозникам не выдавали паспортов3. Как и все приказы власти, этот преодолевался путем исподволь выработанных народом социальных конвенций: блатом и взяткой.

1. Здесь и далее в статье приводятся фрагменты интервью с участниками опроса граждан Республики Беларусь, который автор проводит в Минске с 2013 года для готовящейся книги «Советская Атлантида». На момент написания статьи было опрошено 250 человек. 2. Параграф 8 декрета «О  ликвидации безграмотности среди населения РСФСР », подписанного Лениным 26 декабря 1919 года, предупреждал: «Уклоняющиеся от установленных настоящим декретом повинностей… привлекаются к уголовной ответственности». 3. Для сравнения: паспортизация городских жителей началась в 1932 году. Правда, паспорта они получали лишь внутренние, для поездок в пределах СССР .

Ю л и я  Ч е р н я в с к а я

221

Респондент (мужчина, 1950 г. р., онколог, член-корр. АН ): Да  какой институт, смешно, у  меня и  паспорта не  было. Год 1966-й, вы хоть имеете представление?.. Председатель сельсовета любил «это дело», я  его подпоил и  по  пьяной лавочке выпросил справку, чтобы пустили хоть в медучилище в райцентре. А  из  училища в  институт было просто, особенно с  красным дипломом. Респондент (женщина, 1946 г. р., уборщица): У папки блат был на районе, кум. Он куму привез порося, вот мне и сделали паспорт. В шестьдесят четвертом.

Коллективизация и всеобщее обучение грамоте — л​ ишь два наиболее ярких приема выковывания детства в качестве структурного элемента советского мышления; в реальности их было значительно больше. Они пронизывали жизнь человека насквозь. Результат — ​неистребимость детского в  советском человеке — ​во  многом был достигнут. С толикой риска можно предположить, что те качества, ожидания, воззрения, которые иностранцы не только в  XIX, но  и  в  ХХ веке называли «загадочной славянской душой», — ​это взгляды, надежды и свойства ребенка. Пожалуй, основная способность ребенка  — ​дар доверчивости, который сродни религиозному «мужеству доверия» (Пауль Тиллих). Верили ли советские люди в возможность «рая на земле»? Скорее, в то, что если и можно соорудить справедливое общество, то оно будет создано именно здесь и именно их усилиями. И энтузиазм покорителей целины, и уверенность в том, что жизнь возможно «прожить так, чтобы не было мучительно больно»4, и надежда на скорое и окончательное искоренение «родимых пятен» — ​все это симптомы детства. Потому было бы не только несправедливо, но и наивно считать, что советская «детскость» заключалась лишь в ожидании коммунизма, который принесет на блюдечке государство-родитель. Словом, речь не столько о патернализме, сколько об особой советской религиозности. И случайно ли истинную веру, веру без терзаний и рационализации называют «детской»? Государство — ​лишь один из объектов веры советского человека. Когда доверие к нему стало таять, оставались другие: «священная война», символические имена и  знаковые места. Каж 4. В позднебрежневский период афоризм Николая Островского был переиначен путем смены одной лишь буквы: «Жизнь надо прожить там, чтобы не было мучительно больно за бесцельно прожитые годы».

222

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

дое из них «проигрывалось» детьми, апробировалось ими в игре и усваивалось намертво: игры в Мересьева, Корчагина, Гагарина, в Сталинград выковывали пусть не новый, но особый тип человека… По крайней мере ребенка. В результате в его сознании прорастал образ не столько государства, сколько Родины, совпадающей с государством «по краям», но подразумевающей более глубокое и потайное содержание. То, что неясно многим сегодняшним исследователям-прагматикам, было внутренне понятно советским детям. Герои книг и кино отдавали жизнь не за фактическую державу, а за метафизическую Родину, то есть за смыслы — к​ ак те, что проповедовались с трибун, так и те, что государство — п ​ ри всей своей кажущейся всевластности — ​не захотело или не сумело искоренить. Словом, речь о преемственности, нестройной, нелогичной, колеблющейся, ибо государство существует на грани практик, декларируемых сверху, и подспудных, возникших снизу — ​до и вне его. Государство как результат высших указаний и низовых привычек — ​это консенсус явного и неявного, личного и общего, внутреннего и внешнего, новаций и традиции. Остановимся на последней. Наше убеждение, что ребенок более открыт новому, чем взрослый, соответствует истине лишь отчасти. Настоящая традиция живет не  столько в  душах пенсионеров, сколько в душах детей. Ребенок — ​консерватор. Он ценит законы жизни, регулярный круговорот событий (отступления от него радостны, но лишь как отступления). Детство, непоколебимое в своих основах, — ​одна из констант советского габитуса, придававшая устойчивость обществу5. Габитус, по Пьеру Бурдьё, есть схема одновременно и воспроизводимая, и воспроизводящая. Устойчивость детского габитуса в СССР основывалась и  на  преднамеренности, и  на  случайности. Преднамеренность была связана с герметичной закрытостью от «тлетворных влияний Запада», а также с идеей одетинивания общества. Компонент случайности привносился несколькими факторами. Первый — ​подспудные практики, проявляющиеся в семейном воспитании, в более или менее классическом образовании6, в дворовых играх, в литературоцентричном характере культуры и т. д.

5. Имеется в виду период, наступивший после начала 1930-х годов, когда были резко свернуты все революционные педагогические эксперименты. 6. Советская школа начиная с 1930-х годов представляла собой упрощенный гибрид дореволюционной гимназии и реального училища.

Ю л и я  Ч е р н я в с к а я

223

Тем самым повседневность воспроизводила не только советскость, но и досоветскость и даже «несоветскость». Мифологическое сознание (как и  сознание в  целом) формируется за счет не столько требований, лозунгов и указов, сколько их адаптации к сложившемуся культурному габитусу. Не рупором на площади или нотацией учительницы, а квартирой, классной «камчаткой», двором. Мы будем говорить о феномене двора, о том малом пространстве, где дети проигрывали взрослые модели мироустройства и попутно, сами не замечая того, создавали и воспроизводили микроидеологию.

Советский двор: между раем и коммуналкой «Рай, замаскированный под двор», — н ​ екогда писал Булат Окуджава. Имелся в виду рай свободы — ​рай дозволенности недозволенного по умолчанию. Все неофициальные инициации советского ребенка происходили во  дворе: именно там дети узнавали тайны деторождения, первые обсценные выражения и ужасное слово «еврей». Классический советский двор — ​феномен своеобычный. Если американские дети играли в собственном дворике, приглашая детей из соседних домов, если европейские больше общались по домам или гуляли в парках, то застройка «сталинского» двора (дома буквой «Г» или «П», арки, создающие отгороженное от  города, но при этом общее межквартирное пространство) диктовала особый стиль взаимоотношений и — шире — с​ тиль детства. Подобие западных муниципальных районов с их многоэтажной застройкой в  СССР появилось лишь в 1970-е годы и получило название «микрорайон». Это было уже кардинально иное освоение городского ландшафта: открытые пространства между домами взывали скорее к созданию ватаги, чем дворовой общины. Классический же двор давал необходимое ощущение укромного, олицетворяя грань приватного/общественного, — ​не так жестко, не столь насильственно и  не  в  тех масштабах, как коммуналка. Потому, в отличие от «параноидов жилья» (выражение Ильи Утехина), параноидов двора не  существовало. Если сравнивать с  общиной коммуналку неправомерно, то  двор вполне «общинен». В коммунальной кухне — ​безвыходное постоянство общежития, во дворе — ​его дискретность, а значит, присутствует определенная мера добровольности. Из  двора можно было вернуться домой. Из двора можно было выйти наружу. Это воплощало грань отношений община/общество. Община — д​ вор, общество — г​ ород. 224

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Само словосочетание «во двор» резко отличалось от словосочетания «на улицу»: улица была чем-то внешним, куда выходили, двор — ​внутренним, куда возвращались. Укромность, «свойскость» советского двора 1960–1970-х годов пробуждала в людях желание заботиться о нем. Можно было сажать мальвы вдоль забора, зная, что никто из соседей на них не покусится. Можно было разводить голубей. Можно было чинить горку и заливать каток — ​для «своих»: таковыми считались все дети двора, знакомые соседям поименно. Сейчас часто говорят о  роли управдома и  домового комитета, «тоталитарной рукою» державших городские дворы. Но  поколение, рожденное в 1960–1970-х годах, знало управдома лишь по фильму «Бриллиантовая рука». Когда советские люди начали растянувшийся на два десятилетия исход в частную жизнь, фигура управдома истаяла. На апрельские субботники семьи выходили без понукания, единственно потому, что воспринимали двор как собственное пространство. В  этом сказывались и  рудименты общинного мировидения, и память о военном братстве соседей, и сохранившийся отблеск шестидесятничества, когда вся страна воспринималась своей и «всем до всего было дело». Играло свою роль и то, что в «сталинских дворах» жили более «давние» горожане. Такие дворы преобладали в центре города. Отсюда большее количество интеллигенции, учеников престижных школ, студентов. Вследствие всего этого классический советский двор воспринимался как зона безопасности. Поэтому детей выпускали во двор сызмальства: четырехлетки могли самостоятельно копаться в песочнице, а если в игре не хватало участников, их даже принимали в команду старшие. Если «сталинский двор» тяготел к дому, то сквозное пространство между многоэтажными сотами — ​к улице. Оно было открытым, небезопасным, неуютным и неинтересным. «Новые городские» жильцы, расселяющиеся по микрорайонам, воспринимали свои проходные дворы как аналог края деревни, околицы. Отсюда — с​ ельские обычаи, например шумные свадьбы с музыкальным ансамблем на козырьке подъезда и глумливым тамадой. Именно здесь вырастали и «почковались» небезопасные ватаги подростков. В таких дворах можно было мусорить и плеваться — н ​ е только детям, но и взрослым. Возможно, причиной стало то, что новые горожане в пору своего крестьянского детства и отрочества застали уже новую деревню — ​деревню без общины. Вследствие этого, казалось бы, парадоксальным образом именно в микрорайонах, где селились крестьяне, не так уж давно покинувшие деревЮ л и я  Ч е р н я в с к а я

225

ни, роль репутации в глазах соседей (то есть квазиобщины) все чаще игнорировалась. Практика соседства обесценивалась и сохранялась только благодаря старикам и  детям. Анклав «лавочки у подъезда» был закреплен за бабушками7, все остальное пространство — ​за детьми. Основной функцией двора для последних, разумеется, была игровая.

«Бояре», ставшие пионерами Часть игр была общедетской: «войнушка», казаки-разбойники, штандер, вышибалы, «козел», «ручеек», «ножички», скакалки, «резинки», прятки и жмурки, «Али-Баба». Они были идеологически нейтральны, но могли стихийно советизироваться, а затем терять советский компонент либо сохранять его в латентном виде, менее явно. Рассмотрим популярную игру в «Али-Бабу». Дети строились в две шеренги друг напротив друга, крепко брались за руки и попеременно, построчно выкрикивали текст зачина: — Али-Баба! — О чем, слуга? — Пришей рукава! — На чьи бока? — Пятого-десятого (имя) нам сюда!

Поименованный кидался к противоположной шеренге и пытался собственным телом разрубить цепь сплетенных рук. Если ему это удавалось, счастливчик мог увести в свою команду «языка», если не удавалось — ​оставался в команде противника. Казалось бы, ничего специфически советского, напротив — ​экзотический компонент в тексте зачина. Однако в СССР существовала и иная версия «Али-Бабы». Правила оставались теми же. А вот текст был другим. Респондент (мужчина, 1960 г. р., программист): У нас во дворе кричали: «Вожатый, вожатый, отдай пионера!» Потом называли конкретное имя — ​кого отдать. Ни  пионер, ни вожатый там был ни при чем. Да и не было никаких вожатых.

7. Впоследствии, в 1990-е годы, по мере вымирания бабушек, расцвета сериалов (во многом заменивших пожилым женщинам реальное общение), а также люмпенизации населения эти лавочки все чаще становились местом досуга для алкоголиков и ночевки для бездомных.

226

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Еще интереснее, что в  других советских дворах существовала и третья версия «Али-Бабы». Где-то она называлась «Разрывные цепи», где-то — «Бояре». Это был, несомненно, первый вариант, без специфически советского: в «Бояр» играли еще в дореволюционной России, и в игру вошли многие элементы русского свадебного обряда: — Бояре, а мы к вам пришли! Дорогие, а мы к вам пришли! — Бояре, а зачем пришли? Дорогие, а зачем пришли? — Бояре, нам невеста нужна. Дорогие, нам невеста нужна. — Бояре, а какая вам мила? Дорогие, а какая вам мила? — Бояре, нам вот эта мила. Дорогие, нам вот эта мила. — Бояре, она дурочка у нас. Дорогие, она дурочка у нас. — Бояре, а мы плеточкой ее. Дорогие, а мы плеточкой ее… (и т. д.)

Можно предположить, что «осовечивание» игры произошло в  годы первых пионерских лагерей, когда и  вожатый, и  пионер были еще персонажами знаковыми. Тогда же, вероятно, появилась считалка «Ниточка-иголочка, выйди, комсомолочка». Вряд ли смена зачина и названия происходила насильственно. Скорее, сработали факторы новизны и моды. Сыграло роль и то, что мотив конфликта в игре остался неизменным — ​отвоевывание «человеческого ресурса» у противника. Изменилась лишь форма: преобразился и укоротился текст, редуцировались магические выходы. Словом, игра стала «революционно-целесообразной», под стать времени. Важно, что и шесть десятилетий спустя и «вожатый», и «пионер», и «комсомолочка» по-прежнему обладали позитивным семантическим зарядом несмотря на то, что социальные роли и вожатого8, и пионера амортизировались. В пространстве дворовой игры фигуры становились все более размытыми: вожатого не было вовсе; пионер выбирался не «идеологически выдержанный», а просто ловкий и крепкий; «комсомолочкой» мог стать мальчик (как ранее — ​«невестой» в «Боярах»). Без сомнения, здесь мы имеем дело с латентным усвоением идеологии, которая заменила предшествующую, не входя с ней в противоречия. Вопрос лишь в том, какие коннотации усваивались, а какие отскакивали от детского сознания. 8. Если пионервожатый в 1920-х годах воспринимался как старший товарищ, жил в палатке рядом с детьми, его называли на «ты» и его роль была подобна, скорее, роли старшего брата, то в пионерлагерях 1970-х годов к вожатому обращались по имени и отчеству, жил он отдельно, а его функция была организационно-административной. Тем более что вожатый подчинялся еще более значимой фигуре — в ​ оспитателю (педагогу). В 1970-е годы на пионерский отряд полагался один вожатый и один педагог.

Ю л и я  Ч е р н я в с к а я

227

Почему «пионер» в игре был положительным образом, а фраза «Ну, он такой, знаешь, весь из себя пионер» уже в конце 1970-х годов звучала насмешливо? Можно предположить, что в игре пионер воспринимался в качестве символической личности, воображаемого кинообраза, на который хотели походить все, но не походил никто. Но  откуда же взялся экзотический Али-Баба? На  первый взгляд, это очевидно: исток новой версии игры «Али-Бабы» — ​это сказки «тысячи и  одной ночи», изданные в  СССР дважды9. Однако несмотря на то, что последнее издание поступило в продажу в 1959–1960 годах, вряд ли его давали читать детям — х​ отя бы из-за эротических мотивов, пронизывающих текст. Тем более что восьмитомник был в жестком дефиците. Скорее, приход «сказок 1001 ночи» в повседневность советского двора осуществился посредством экранизаций, адаптированных к детско-советскому сознанию. Первая из них — к​ укольный фильм «Али-Баба» 1959 года10. В те годы восточная (как и в целом «иностранная») тематика приходит к юному зрителю не случайно. В обращении к ней проявилось несколько тенденций постсталинской культуры как таковой: — Желание дать собственный — ​и лучший — ​ответ индийскому кино (триумфальному «Бродяге») и голливудским ориенталистским фильмам («Багдадский вор»)11. — «Оттепельный» романтический порыв, заключающийся как в физическом, так и в метафизическом освоении места. В отличие от европейского романтического эскапизма («чайлдгарольдовский» побег на  Восток), советский романтизм строился на идее победы социального добра над социальным злом. Подразумевалось, что социальная несправедливость искоренена лишь «в одной, отдельно взятой стране». Впрочем, остальные тоже могут построить у себя совершенное общество, свергнув баев и капиталистов, то есть примкнув к идее «мировой революции». 9. Книга тысячи и одной ночи: В 8 т. / Предисл. М. Горького, М. А. Салье, под ред. И. Ю. Крачковского. М.; Л.: Academia, 1929–1939; 2-е изд. М.: Гослитиздат, 1958–1960. 10. Вторая, даже более удачная — и ​ гровая лента «Волшебная лампа Аладдина» (1966). 11. «Багдадский вор» был подарен Советскому Союзу за его заслуги в борьбе с нацизмом и время от времени шел в кино даже в начале 1960-х годов. Но даже те, кто не видел «Багдадского вора», прекрасно знали самодельный стишок, который кончался так: «Пока смотрел „Багдадский вор“, так русский вор штаны упер».

228

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

— Преодоление сталинского герметизма: заграничное — н ​ е обязательно классово чуждое12. Есть «наш» Чиполлино, а есть «их» Синьор Помидор; есть бедный и  честный Али-Баба, а есть жадный богач и разбойники. Обратим внимание на неявную параллель с «оттепельным» кино, адресованным взрослым, в  частности с  историко-революционными фильмами, в которых сюжет строится вокруг советизации Востока13. Тамошние баи и  басмачи изрядно напоминают богача и  разбойников из  «Али-Бабы». Прямая советизация старинной игры «вожатско-пионерским» путем заместилась «оттепельной» советизацией — с​  перспективой уже не кровавой, а бескровной мировой революции путем чиполлинизации и алибабизма.

Считалки: образ врага Историческо-идеологический контекст проявляется не  только в играх, но и в атрибутике. Это выражено даже в таком «потустороннем», казалось бы, компоненте игры, как считалка. В отличие от строево-маршевой речевки, бессмысленно-советской, большая часть считалок строилась на  бессмыслице вневременной, магически-заклинательной: «эне-бене-ряба…», «эники-беники», «ази, двази, призи, зизи, пятом, мятом, шума, рума, дуба, крест». Бессмыслица остается частью считалки и  дальше, однако и в ней можно заметить сколы стихийного осовечивания. Впрочем, возможна и обратная динамика: идеологический компонент уходит, заменяясь мотивами иных сегментов символического универсума ребенка. Так, например, произошло с немцем из считалки «Вышел немец из тумана»: из реального гитлеровца, вынимающего финку, чтобы зарезать советского солдата, он превращается в фольклорный месяц, символизирующий страшное «время ночь». Месяцу все равно, кого резать, поскольку ночь для ребенка страшна как таковая14.

12. Напомню, незадолго до этого в СССР прошел первый международный фестиваль молодежи и студентов. 13. Самые яркие примеры — ​«Белое солнце пустыни» и «Офицеры». 14. Этот вариант считалки структурно напоминает детскую страшилку — с​  атрибутикой тьмы, с приходом которой родители превращаются в убийц. Впрочем, существует и иная интерпретация считалки: в соответствии с  ней Месяц — ​имя собственное. Якобы так звали командира одного из украинских бандформирований в 1940-е годы.

Ю л и я  Ч е р н я в с к а я

229

Вышел месяц из тумана, Вынул ножик из кармана, Буду резать, буду бить, Все равно тебе водить. А на следующую ночь Он зарезал свою дочь15.

И наконец, в 1980-е годы месяц превращается в милого норштейновского ежика. В духе мультфильма меняется и финал истории: Вышел ежик из тумана, Вынул ножик из кармана, Вынул камешки и мел, Улыбнулся, как сумел, Подарил мне все, что вынул, И опять в тумане сгинул.

Образ врага заменился образом друга: это один из способов преодолеть страх перед ним. Другой, более распространенный способ амортизации страха — ​травестирование врага. Это было в воскресенье, Двадцать пятого числа. Немцы прыгали с балкона Со второго этажа. Первый прыгнул неудачно. Второй голову сломал. Третий прыгнул на Марусю И ее поцеловал. А Маруся не стерпела, Кочергой его огрела. Он летел, летел, летел И в помойку залетел. А в помойке жил Борис, Председатель дохлых крыс. А жена его Лариса, Замечательная крыса, Родила ему сынка. А Борис кричит: «Ура! Позовите доктора!» Доктор скачет на бутылке, 15. Троицкая Т., Петухова О. Современные считалки // Фольклор и  постфольклор: структура, типология, семиотика. URL : http://www.ruthenia.ru/ folklore/troizkaya2.htm.

230

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

А мы немца по затылку. Немец думал, что война, Сделал пушку из говна, Зарядил в нее котлету. Раз, два, три — и ​  пушки нету.

Пусть нас не  смущает смещение даты начала войны: в  считалке ритм важнее исторической точности16. Ключевое здесь слово «воскресенье»: и в кино, и в книгах, и в семейных преданиях особо подчеркивалось, что война началась именно в воскресенье, когда семьи строили планы отдыха на единственный выходной день. Так, жители Минска рассказывали детям и внукам о том, что именно на 22 июня было назначено долгожданное открытие Комсомольского озера, водоема, который два с лишним года горожане сооружали вручную. Страшный контраст «воскресенья» и  войны преодолевается устойчивым травестийным образом немца (так, дразнилка «Немец-перец-колбаса, кислая капуста» продержалась от 1940-х годов до нынешнего времени). Заметим: немцы прыгают не с пятого или шестого, а лишь со второго этажа, словом, летают невысоко — ​и с известным результатом. Они смешны и неудачливы, «наши» (включая Марусю) расправляются с ними «на раз». И пушку немец может производить лишь известно из чего17. В этом сказывается не только детское, но и в целом все более упрощенное представление о минувшей войне — ​войне, в которой мы всегда победим и к которой начинаем готовиться уже в детстве доступными нам средствами. Респондент (мужчина, 1970 г. р., журналист): Игры были в войну. Любимыми игрушками были автоматы и пистолеты. Солдат лепили из пластилина, потому что даже страшные оловянные были в дефиците. Или дорогие? Но, в общем, у нас их было мало. Пластилин, чтобы растаял, клали на батарею. Потом забывали, он плавился и стекал вниз. Получали, но снова клали. 16. Другой вариант считалки начинается так: «На немецком стадионе шла немецкая война». Тут уже есть прямое, адресное указание. 17. «Говно» — с​ амое табуированное и самое позорное слово в «сталинских» дворах 1960–1970-х годов. Матерная лексика стала приходить во  дворы позже — ​из  районов новостроек, где игровое пространство граничило с  магазинами, около которых традиционно собирались подростки и алкоголики. Тем более что подростки были старшими братьями, а алкоголики — ​отцами.

Ю л и я  Ч е р н я в с к а я

231

Можно применить эту метафору: образ врага в детском фольклоре тоже «плавился и стекал вниз». Именно такой — р ​ езко стереотипизированный, утрированный — ​образ был востребован сознанием детей, и не только детей: «Матка, курка, яйки». Немец, как говорящий немой, как уморительный убийца, как тупой минотавр, просто обязан быть побежденным. В считалке одна мифология смеется над другой: по-крестьянски здравый Иван-дурак — ​над псевдоберсерком. Вспомним мемуары Юрия Лотмана: Отряд немецких мотоциклистов, несущийся прямо на наскоро вырытые окопы противника, может быть, бессознательно воспроизводил поведение берсерков: мотоциклы были буквально обвешаны (на каждом сидело четыре человека) автоматчиками, абсолютно голыми, но в кожаных сапогах, широкие голенища которых были забиты автоматными магазинами. Автоматчики были пьяны и неслись прямо на противника, громко крича и непрерывно стреляя в воздух длинными очередями18.

Разумеется, советские дети 1960–1970-х годов знать этого не могли, но образ весельчака-немца, который переходит от хохота к пытке, а от благодушия — к​  казни, советские фильмы и книги поставляли бесперебойно. Добавлю: на  тот момент травма войны ни  в  малейшей мере не была изжита обществом как вследствие страшного опыта, так и  по  причине лакировки войны в  массовой культуре. Ребенок рос в пространстве умолчаний при кажущемся изобилии образов войны, складывающихся в медиа и собственной семье. В семейных рассказах в слово «война» вкладывалось множественное содержание, но, как правило, оно оставалось недосказанным: детей берегли, да и побаивались их длинных языков. Однако именно эта недосказанность давала простор для множества фантазий, ночных страхов и ощущения собственной неполноценности. Респондент (мужчина, 1976 г. р., преподаватель вуза): Я все детство думал… да и сейчас иногда думаю, что я не вполне как бы состоятелен в этом смысле. Если бы мне иголки загоняли под ногти, я бы предал Родину…

18. Лотман Ю. М. Семиосфера: Культура и взрыв. СП б.: Искусство-СП б, 2000. С. 47.

232

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Респондент (женщина, 1965 г. р., искусствовед): Я ночами думала, как это они терпели. Во имя Родины. Родина — э​ то что-то большое, странное. Абстрактное. Но самое дорогое. Тогда я начинала сравнивать: а вот если бы мне велели выдать маму… Или папу… Самых дорогих. Я бы выдержала? Очень боялась, что не выдержала бы.

Неизжитая потайная травма нуждалась в  преодолении. Лакированная картинка войны, сформировавшаяся к  1970-м годам, средством лечения стать не могла: она была патетична, пафосна и  фальшива. Дети создали свой (фольклорный, стихийный, залихватский) вариант обесценивания врага со всей атрибутикой смешного и позорного — ​с помойкой и пушкой из фекалий. Однако содержание этой считалки глубже: в  ней прослеживается более древний — ​и  тоже смеховой — ​компонент. И  если первый заключается в снижении образа реального недавнего врага, то второй — ​в травестизации немца как чужака. Немец — н ​ е только «фашист», он — ​давний чужак, иноземец19, время от  времени попадающийся «на своем поле». Наиболее близкий к нему образ — ​черт, перешедший из фольклора в художественную литературу, а оттуда в программу внеклассного чтения и мультфильм «Вечера на хуторе близ Диканьки»: Спереди совершенно немец: узенькая, беспрестанно вертевшаяся и нюхавшая все, что ни попадалось, мордочка оканчивалась, как и у наших свиней, кругленьким пятачком… Но зато сзади он был настоящий губернский стряпчий в мундире, потому что у него висел хвост, такой острый и длинный, как теперешние мундирные фалды; только разве по козлиной бороде под мордой, по небольшим рожкам, торчавшим на голове, и что весь был не белее трубочиста, можно было догадаться, что он не немец и не губернский стряпчий, а просто черт…20

Фольклорный черт — ​немного страшное, но  в  основном смешное существо, самый малый чин в подземной иерархии, медиирующий пространство земли и ада (как чужак на своем поле медиирует пространство культуры и антикультуры). Черт — ​вечный не-

19. Приведу пример детской этимологии гораздо более позднего времени — ​начала 1990-х годов. Четырехлетняя девочка, обращаясь к немецкому юноше-волонтеру: «Мартин, ты чуженемец?» 20. Гоголь Н. В. Ночь перед Рождеством // Вечера на хуторе близ Диканьки. СП б.: Азбука-классика, 2008.

Ю л и я  Ч е р н я в с к а я

233

удачник ада, с завидным постоянством побеждаемый крестьянином, героем баек и сказок, и, конечно же, ребенком. Тем самым в  неудачливости немца, героя считалок, слились и образ врага (неполноценного перед мы-образом), и образ иноземца, и фольклорный черт — н ​ евезучий труженик подземья. Нечеловек, недочеловек и  античеловек. Нечеловеческая функция немца будет усилена в игре в «войнушку», а также в героев — ​Зою Космодемьянскую, Марата Казея, Алексея Мересьева и других героев войны. Базу для репрезентации игровых злодеяний врагов советскому школьнику давали книги рассказов «Пионеры-герои» и «Никто не забыт», описывавшие пытки и казни его сверстников. Респондент (женщина, 1953 г. р., научный работник): Ну, играли в Зою Космодемьянскую, в пионеров-героев. У нас даже был общепризнанный, как бы профессиональный Марат Казей — П ​ етька Горелов. Респондент (мужчина, 1970 г. р., журналист): Мы играли в Мересьева: ползали по двору на животе и жевали всякую дрянь. Респондент (женщина, 1971 г. р., парикмахер): Я  любила быть Марите Мельникайте. Кто она — ​я  и  сейчас не знаю, но так называлась улица, и имя заграничное.

Важный момент: немцем (как и белым) в игре быть никто не хотел. И даже после показа «Семнадцати мгновений весны» (1973) открытие того, что и у фашистов могли быть обычные человеческие лица, стало уделом взрослых, но не детей: детская категоризация мира значительно более бинаризирована. Кроме того, риторика СССР актуализировала дуальные схемы в общественном сознании, создавая постоянное давление на  точки «мы — ​они», «добро — ​зло», «наш Космос — ​их  Хаос», «немец (белый) — ​русский (красный)». Потому детский габитус воспроизводился в заданном и понятном «черно-белом» ключе21. Респондент (мужчина, 1965 г. р., журналист): У  нас во  дворе считалось, что Штирлиц  — ​к расный, а Мюллер — б ​ елый.

21. К «Семнадцати мгновениям весны» вполне применим анализ волшебной сказки Владимира Проппа, а также анализ «бондианы», сделанный Умберто Эко.

234

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Респондент (мужчина, 1968 г. р., временно безработный): Играли в Штирлица. Противниками были не Германия и  СССР , а Штирлиц и Мюллер.

То, что немец летит именно в помойку, закономерно для ребенка 1970-х годов, выросшего в  закрытом и  безопасном «сталинском» дворе, а  следовательно, не  особо одаренного матерными познаниями. «Иди в помойку» — ​одно из самых страшных ругательств детсадовца и младшего школьника. Помойка — ​табуированное место двора, обладающее при этом дополнительным статусом новизны: до  начала 1970-х годов контейнеров во  дворах не было, и мусор забирала машина22. Как все новое и по самой сути своей грязное, помойка обрастает зловещими коннотациями. Неотъемлемый атрибут помойки — ​крысы, в детском сознании приобретающие чудовищные размеры. Крыса тоже враг (популярны «страшилки» о том, как крысы выгрызают детям глаза, откусывают носы и душат младенцев хвостами), но враг иной, нежели, к примеру, нацист. Для городского ребенка крыса — м ​ едиатор оппозиции «природа — к​ ультура», это образ дикой природы, проникающей в мир повседневности и пытающийся исподволь его разрушить. Однако крысы — д​ охлые. Дохлая крыса не страшна, она противна и в чем-то смешна — т​ ак же, как немец, залетевший в помойку. Низводя немцев к крысам и представляя крыс дохлыми, считалка уравнивает и одновременно преодолевает сразу две оппозиции, будоражащие сознание ребенка: «свой — ​чужой» и «природа — ​культура». Однако в ряду персоналий считалки появляются и другие: «председатель дохлых крыс» Борис, его жена Лариса (тоже, надо думать, дохлая, однако родившая сынка) и, наконец, доктор, скачущий на бутылке. Что касается Ларисы и доктора, это тоже персонажи, табуированные в детском сознании: первая — ​в силу неприличия темы беременности и родов, второй — ​вследствие страха перед врачами и больницей. Что касается «председателя», то можно с осторожностью предположить, что в эпоху шестидесятничества этот казенный образ подвергся коррозии в общественном сознании: председатель — ​значит, бюрократ23, персонаж, безусловно, карикатурный, особенно если учесть, над кем он председательствует. Добавлю: не было ни одно 22. В некоторых городах этот обычай просуществовал дольше. Так, в некоторых районах Львова, например, мусорные машины приезжали еще в середине 1980-х годов. 23. Например, Огурцов в «Карнавальной ночи».

Ю л и я  Ч е р н я в с к а я

235

го председателя совета отряда, которого хоть раз не обозвали бы «председателем дохлых крыс». Таким образом, эта считалка таит смысловой пучок, увязывающий страшное, отвратительное и запретное и отправляющий его в нечистое место — ​на помойку, детскую модель ада. Однако в  микромире двора существовали и  другие формы освоения действительности — н ​ е только страшного, но и прекрасного; не только табуированного, но и тайного. Наиболее явно это выражалось в феномене секретиков.

Секретики и святость жертвы Духи детства — ​сколы опыта не  столько ребенка, сколько общности. Ребенок взаимодействует не только с мирами вещей, идей и людей, но и с неназванным, невидимым глазу миром коллективных представлений, осознанных лишь минимально, но обусловливающих восприятие вещей, людей, идей. В них-то и фиксируется негласный опыт общности — п ​ озитивный и негативный: например, попытки ее взаимодействия со смертью. Так, игра в жмурки («слепой кот») иллюстрирует взаимодействие не зрячего со слепым, а «мертвого» с «живым»: мертвый хватает живого. Отсюда реальное и сильное ощущение опасности. Он — ​кот, мы — ​мыши. Тот факт, что кот слеп, делает ситуацию еще тревожнее — ​по запаху найдет. И  главное: поскольку игра — ​действо серьезное24, то действует в ней не соседский мальчик с завязанными глазами, это оживший покойник использует его тело. Неведомое санкционирует ведомое. Но тайна освящает не только страшное, но и прекрасное. Самой таинственной из  советских игр была игра в  секретики (секретки). Она отличалась от прочих тем, что была индивидуальной. Этим секретик напоминал дневник, который начинали вести спустя два-три года после того, как прекращали играть в секретики. Они выражали направленность на внутренний, одинокий мир, в то время как остальные игры предполагали моделирование мира внешнего и общего. За секретик не следовало ни призов, ни поощрений, ни временных дворовых статусов, ни дружеского расположения лидера.

24. Об этом пишут многие исследователи, начиная с Йохана Хёйзинги, Ойгена Финка, Корнея Чуковского и заканчивая современными, например Константином Богдановым, Светланой Адоньевой и многими другими.

236

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Респондент (мужчина, 1972 г. р., юрист): Ух, я уже не помню подробностей. Девчонки что-то прятали под бутылочными стеклышками в земле. По-моему, это и называлось «секретики». Мы, кажется, только отлавливали их и грабили эти тайники. Как грабители — е​ гипетские пирамиды. Респондент (мужчина, 1964 г. р., инженер): Играли. Да и мы, мальчишки, тоже. Не очень часто, реже, чем девочки. Рыли ямку в земле, клали в нее что-то красивое… Ну, цветочки. Пуговички, может, какие-нибудь. Потом накрывали стеклышком и закапывали… Никак не отмечали, так запоминали. Респондент (женщина, 1960 г. р., редактор): Сперва надо было вырыть ямку. Потом на дно постелить «золотце» или «серебро»… фольга, да. Больше ценилось «золотце» от  дорогих конфет, например «Ананасных». Да, забыла: надо было ее еще разгладить ногтем, чтоб не была жеваной. Потом на нее клали то, что покрасивее: фантики, цветочки, осколок зеркала, стекляшку… бусинки… бисер… были еще такие стеклянные… Сверху надо было чистым стеклышком закрыть и закопать. Да, разрывали и смотрели. Не часто, потому что, если часто, так могли увидеть ребята со двора. Респондент (мужчина, 1959 г. р., экономист): Шик был  — ​монетку положить. Потому что монеток было мало — ​их жалели. Когда на одну копейку можно газировки попить, а на три с сиропом, а на пять на метро проехать — ​какой дурак положит? Но клали. Потому что так больше напоминало клад. Знаки оставлять было нельзя: могли догадаться. Я, например, рисовал карты секретиков. Респондент (женщина, 1960 г. р., учитель): Портились они быстро. Цветы вяли, песок насыпался… Картинки отсыревали. Но это было неважно. Что важно? Не знаю. Может, то, что это было для меня одной.

Эта игра, распространившаяся по всему Союзу, была столь загадочной и  «несоветской», что привлекла интерес антропологов: о ней есть упоминания в «Общих местах» Светланы Бойм, глава в книге Марии Осориной «Секретный мир детей в пространстве мира взрослых», а также большая статья Светланы Адоньевой. По  Марии Осориной, секретики  — ​первая попытка дизайнерского творчества детей, происходящая вне контроля взрослых, особая форма освоения пространства. Она предполагает создание круга избранных — ​задушевных друзей, которых можЮ л и я  Ч е р н я в с к а я

237

но подпустить к собственной тайне25. Кстати, именно эта функция — ​«секретного общества друзей и подруг» — ​является главной и для Светланы Бойм. Главной, но не единственной: создание секретиков понимается и как прообраз коллекционирования, «повседневной алхимии, придающей невзрачным и  ненужным предметам какое-то магическое свойство»26. Последнее уже ближе к секрету «секретиков». Ближе, но не точно: в секретики прятались вовсе не невзрачные и совсем не лишние вещи. То, что взрослому кажется некрасивым и  ненужным, для ребенка часто составляет огромную ценность, стеклянные шарики например. Адоньева раскрывает интригу секретика как первые эксперименты со временем (что происходит с закопанными предметами через день, неделю, месяц?), с пространством (обживание земли и того, что под землей), а также приобщение к ценности, статусу и смерти: модель секретика сравнивается с моделью похорон. «Главным секретиком» страны автор называет ленинскую мумию в Мавзолее27. Можно возразить: похороны птички в  коробке из-под обуви походят на зарывание секретика лишь по форме — н ​ е по сути и не по целям. Нам представляется, что если идея секретика и связана со смертью, то опосредованно, первым опытом жертвования, добровольной жертвы во имя незнаемого, безымянного, имплицитного. Словом, это о религиозном опыте. Не о вере в Бога — с​ корей, о матрице божественного, существующей на грани сознания и бессознательного. Первый этап жертвования  — ​освоение красоты того, что, возможно, просто валяется под ногами. Второй — ​приведение его в  порядок, в  терминах «заботы» (Мартин Хайдеггер). Третий — ​жертвование того, что стало тебе необходимым. В  этом различие секретика (все-таки, как правило, девичьего) и мальчишечьего тайника. Тайник — д​ ля себя, секретик — д​ ля мироздания. Тайник утилитарен, секретик бесполезен. Тайник эстетически нем, секретик — ​средоточие эстетики. Секретик — ​символ готовности отдать любимое без надежды на его возращение и тем более на приумножение, начало осознания непринадлежности мира человеку и, напротив, принадлежности человека миру. 25. Осорина М. В. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых. М.: Питер, 2008. 26. Бойм С. Общие места. Мифология повседневной жизни. М.: Новое литературное обозрение, 2002. С. 188. 27. Адоньева С. Дух народа и другие духи. СП б.: Амфора, 2009. С. 105, 103.

238

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Обобщая, можно сказать о трех детских моделях принадлежности к советскому целому, которые вырабатывались и примерялись уже в игровом пространстве двора: — адаптация общественных интересов как к себе, так и к колебаниям времени, течений, моды (игра в «Али-Бабу»); — обретение безопасности за счет риторики всесилия (считалка про немцев); — жертва собственного блага ради утверждения высшего, гармоничного миропорядка (игра в секретики). Разумеется, этих моделей было значительно больше. Но случайно ли эти три вкладываются в советское мышление взрослых практически без оговорок? Советское детство — м ​ ир гармонии, убогой, но непререкаемой. Ее создали для нас взрослые, которые и сами очень во многом были детьми. Библиография Адоньева С. Дух народа и другие духи. СП б.: Амфора, 2009. Бойм С. Общие места. Мифология повседневной жизни. М.: Новое литературное обозрение, 2002. Гоголь Н. В. Ночь перед Рождеством // Он же. Вечера на хуторе близ Диканьки. СП б.: Азбука-классика, 2008. Книга тысячи и одной ночи: В 8 т. / Предисл. М. Горького, М. А. Салье, под ред. И. Ю. Крачковского. М.; Л.: Academia, 1929–1939 (2-е изд.: М.: Гослитиздат, 1958–1960). Лотман Ю. М. Семиосфера: Культура и взрыв. СП б.: Искусство-СП б, 2000. Осорина М. В. Секретный мир детей в пространстве мира взрослых. М.: Питер, 2008. Троицкая Т., Петухова О. Современные считалки // Фольклор и постфольклор: структура, типология, семиотика. URL : http://ruthenia.ru/folklore/ troizkaya2.htm.

Ю л и я  Ч е р н я в с к а я

239

THE SOVIET AS THE CHILDLIKE: THE CASE OF THE COURTYARD Yuliya Charniauskaya. Professor, Faculty of Culturology and Sociocultural Activity, [email protected]. Belarusian State University of Culture and Arts (BSUCA ), 7 Rabkhrovskaya str., 220007 Minsk, Republic of Belarus. Кeywords: Soviet Union; ideology; everyday social conventions; socio-cultural landscape of the Soviet courtyard; children’s games and rhymes; war; the enemy image. Any state is a result of government regulations and grassroots habits. It is a consensus of the explicit and implicit, the personal and general, the internal and the external, innovation and tradition. The creation of the new man was one of the main objectives of the Soviet regime; this was the goal of the of the Soviet child’s education. This process took place not only at the direct level of requirements and prohibitions, but also at the contextual level of everyday life. This paper is based on the “center-periphery” model. The author analyzes the ways these concepts — ​as well as the existence of the USSR and the world — ​are absorbed though the children’s everyday life. The analysis is based on the children’s folklore. The category of childhood is one of the constants of the Soviet habitus that gave stability to the whole society. This paper follows the playful ways used by children to acquire and adopt pre-Soviet and Soviet everyday life practices, events of history and Soviet ideology. The analysis of these practices shows that the child learns by ideology. Children’s discourse combines story, joke, propaganda and reality. For this reason, the world of the Soviet child is an optimistic world. The children’s basic patterns of belonging to the Soviet integrity — ​produced in the outdoors game space — ​are as follows: adaptation of public interest to itself and to time fluctuations, currents of fashion; acquisition of security by using the rhetoric of omnipotence; sacrifice for a higher, harmonious world order. DOI : 10.22394/0869-5377-2017-5-219-239

References Adon’eva S. Dukh naroda i drugie dukhi [Spirit of Nation and Other Spirits], Saint Petersburg, Amfora, 2009. Boym S. Obshchie mesta. Mifologiia povsednevnoi zhizni [Common Places: Mythologies of Everyday Life in Russia], Moscow, New Literary Observer, 2002. Gogol N. V. Noch’ pered Rozhdestvom [Christmas Eve]. Vechera na khutore bliz Dikan’ki [Evenings on a Farm Near Dikanka], Saint Petersburg, Azbukaklassika, 2008. Kniga tysiachi i odnoi nochi: V 8 t. [One Thousand and One Nights: In 8 vols] (introduction by M. Gorky and M. A. Sal’e, ed. I. Iu. Krachkovskii), Moscow, Leningrad, Academia, 1929–1939 (2nd ed.: Moscow, Гослитиздат, 1958–1960). Lotman Y. M. Semiosfera: Kul’tura i vzryv [Semiosphere: Culture and Explosion], Saint Petersburg, Iskusstvo-SP b, 2000. Osorina M. V. Sekretnyi mir detei v prostranstve mira vzroslykh [Secret World of Children in the Space of Adults’ World], Moscow, Piter, 2008. Troitskaia T., Petukhova O. Sovremennye schitalki [Contemporary Counting Rhymes]. Fol’klor i postfol’klor: struktura, tipologiia, semiotika [Folklore and Postfolklore: Structure, Typology, Semiotics]. Available at: http://ruthenia.ru/ folklore/troizkaya2.htm.

240

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Хорошая музыка — ​это хорошо, а плохая — ​плохо Интервью с Саймоном Кричли Саймон Кричли — и ​ звестный британский философ, профессор Новой школы социальных исследований (Нью-Йорк), автор многочисленных работ по политической теории, истории философии, религии, этике, эстетике, литературе, театре и музыке. Довольно часто в своих книгах разрабатывает те или иные темы через весьма личностный, субъективный и в каком-то смысле страстный подход, как это происходит в сборнике эссе «Боуи» (2014), недавно переведенном у нас и выпущенном издательством Ad Marginem. Выход этой книги на русском языке и послужил поводом к настоящему интервью. В беседе с музыкальным журналистом, преподавателем Школы культурологии НИУ ВШЭ Артемом Рондаревым Кричли рассуждает об идеологичности Дэвида Боуи, аутентичности поп-музыки, закате критической теории и неприемлемых взглядах на музыку Теодора Адорно.

А. Р.: Я, как и вы, большой поклонник Боуи. С. К.: О, отлично. Позвольте пожать руку. Мы последние из могикан. Я слушал Боуи с середины 1980-х, и вопрос у меня следующий. Давайте представим себе ситуацию, близкую к той, в которой я его слушал, когда не существует понимания языка Боуи и нет никакой возможности узнать о его методе смены имиджей и масок. Как вы полагаете, будет ли его музыка производить такое же, как и в случае западного поклонника, впечатление на слушателя или нет? Хороший вопрос. Мне трудно представить, чтобы эффект был таким же. Я  коренной носитель английского языка, Редакция благодарит Анну Никитину за помощь в организации и проведении интервью.

241

Боуи поет по-английски, поэтому мне сложно вообразить подобную ситуацию. Я  знаю, что эффект, производимый поп-музыкой, не зависит от понимания языка. Мне встречались шведы, которые не слушали слова, только их звучание. Но я не уверен, что Боуи произвел бы аналогичный эффект на человека, не понимающего контекста. Это могло бы сработать на каком-то другом уровне. То есть какая-то коммуникация возможна? Да, своего рода интуитивная коммуникация. Когда я впервые услышал Боуи в 1972 году, то тоже ничего толком не понял, но почувствовал эффект. Мое тело ощутило звук гитар и барабанов. Такие вещи не зависят от языка. Многое в музыке, подобной музыке Боуи, понимается инстинктивно, ты ее просто чувствуешь. Именно поэтому я так не люблю наушники. Конечно, они у меня есть, но музыка не в голове, она на поверхности, ты чувствуешь ее телом. Тем не менее вы разбираете идеологию Боуи, его логику преимущественно с точки зрения его визуальной и словесной репрезентаций? Да, на вербальном уровне. Я много внимания уделяю текстам. Значит ли это, что физический аспект музыки для вас не очень важен? Важен, очень важен, просто мне сложно его описать. Я фокусируюсь на словах, на образах, потому что могу о них рассказать. Но то, о чем говорите вы, принципиально. Музыка — э​ то ощущение, и великий музыкант транслирует ощущение, которое мы воспринимаем физически. Трудно подобрать слова, которые бы это описали. Это очень странная вещь. Мы безошибочно узнаем ее, когда слышим, когда чувствуем. Как вы полагаете, Боуи идеологичен? Много в нем идеологии? Сложный вопрос. С  одной стороны, совершенно нет, он не политизированный артист, и на эту тему можно много рассуждать. С другой стороны, в 1970-е, когда он был в Москве, он был очарован визуальными образами Советского 242

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Союза так же, как и  нацистской Германии. Он сделал несколько высказываний в те годы, которые могли быть поняты как фашистские, тоталитарные. Но позже Боуи говорил очень либеральные вещи — ​очевидные, милые, благонамеренные либеральные сантименты. В  Боуи присутствует элемент национализма, который меня интересует. Он так никогда и не выяснил свои отношения с Англией. Я прекрасно его понимаю, так как сам всегда ее ненавидел: дом Виндзоров, классовую систему, большинство соотечественников. Вместе с  тем я  привязан к  определенному набору английских традиций  — ​эстетических и политических. Думаю, с Боуи было то же самое. О степени идеологичности здесь трудно судить. Но ведь идеология важна для его понимания? Нет, не  особенно. Думаю, прямой политический контент музыки и интервью Боуи для меня не важны. Все дело в том, что он делает со словами, что находит возможным передать через определенные ассоциации образов, через истории. Это гораздо важнее. Однако в своей книге вы довольно язвительно называете либералом Боно. Я ненавижу Боно. И ненавижу U2. Я ненавижу все, что они олицетворяют: стандарт, мейнстрим, рок-н-ролл, борьбу за права. То есть в ком-то политическая платформа все-таки важна для вас? Конечно. Но не в случае Боуи. Просто я не оцениваю артистов через их  политические взгляды, как не  оцениваю таким образом и философов. Если бы я так делал, то, вероятно, смог бы читать лишь очень немногих. Я очень люблю реакционных писателей и  мыслителей. Делает ли это меня самого реакционером? Возможно, чуть-чуть, не знаю. Вот я  преподаю Хайдеггера в  Нью-Йорке, а  он был нацистом, и это меня завораживает. Есть старое высказывание Джорджа Оруэлла о том, что всякое искусство — п ​ ропаганда, но  не  всякая пропаганда — ​искусство. Я  полагаю, что ИНТЕРВЬЮ

243

это так. Ты можешь создавать плохое искусство с твердой политической позицией, а можешь делать великое без нее. Кто-то двусмыслен, как Боуи, которого можно цитировать как угодно. Самая очевидная идеология, в  которую Боуи сейчас вписался бы, — ​это идеология озабоченности своей инакостью, неудовлетворенности стандартными гендерными ролями. В каком-то смысле он предвосхитил все эти движения, был их аватарой, предком. И это круто, по-моему. В книжке Performing Glam Филипп Осландер называет размытие гендерных идентичностей в глэме и в первую очередь у Боуи своего рода освобождающим, эмансипаторным жестом для поклонников из числа меньшинств. Но потом, когда Боуи в  очередной раз сменил свою идентичность, они остались со своими проблемами и сильным ресентиментом. Перед нами своего рода колониальный пример человека, принадлежащего большинству, который поиграл в проблемы minorities и ушел. Да, на это можно взглянуть и так, но я думаю иначе. Боуи был своего рода пансексуалом, человеком с экстраординарной эротической мощью, не совсем того же свойства, что у Элвиса или Мика Джаггера, а более сложной. Для разговора о каких-то вещах он брал компоненты женственности, пользуясь своим необычным телом и лицом. В результате множество простых работяг стали наносить тушь и красить глаза. И это, в общем, клево. Они думали, что это и значит быть Боуи: надеть платье, накраситься и при этом остаться парнем. Боуи был эмансипатором, но он двинулся дальше, играя с бисексуальностью. На это можно смотреть как на колонизаторские замашки. Такая экзотизация проблем Других — ​это хорошо или плохо для слушателя? Ну, так работает культура. Для одних — т​ очно такие же отношения Боуи выстраивал с афроамериканской культурой, колонизировав черную музыку. Для других — о ​ н эту музыку глубоко воспринял и пытался развивать. Во многих смыслах история рок-н-ролла — ​это история колонизации, апроприации. Блюзовую форму, распространенную среди афроамериканского населения Юга, после нескольких этапов развития перенимают молодые европейцы, в основном англичане. Они слушают эту музыку, думают: «Вот это круто!» 244

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

и «Мы тоже так можем». И блюз начинает жить своей жизнью по обе стороны океана. Можно увидеть в этом колонизаторский жест: ты впитываешь черную культуру и делаешь ее белой. Можно сказать, что рок-н-ролл со времен Элвиса именно так и поступал. А можно заявить, что музыка вообще результат сложной диалектики разных групп и влияний. Давайте рассмотрим внимательнее второй пример: насколько вообще черна черная музыка? Это ведь не  какое-то аутентичное выражение черного духа, а очень сложная многоуровневая форма. Скажем, на чикагской клубной сцене конца 1980-х сложился тот саунд, который впоследствии стал хаусом и который существует до сих пор. Прошлой ночью я  видел здесь в  Москве, что клубы ломятся от народа. Ведь на чем основан чикагский хаус? На экспериментах черных американцев в Детройте, которые слушали Kraftwerk, немецкую и  английскую электронную музыку, а затем адаптировали ее к соулу и фанку. Так появился хаус. Музыка находится в постоянном разнонаправленном движении. Это не только колонизация, но и она в том числе. Все эти случаи можно назвать примерами эволюции, потому что они, как правило, нерефлексивны. Вся преемственность в рок-н-ролле нерефлексивна. Вы имеете в виду, что музыканты не думают? Они не рефлексируют апроприацию. Думаю, рефлексируют, даже очень. Если поговорить с финнами, которые слушали панк в конце 1970-х — ​начале 1980-х или американский хеви-метал, то выяснится: они точно знали, что делали, перенимая и то и другое. Полагаю, те парни из Детройта слушали немецкую электронную музыку и рефлексировали. Они полностью осознавали, что апроприируют. Музыка — ​всегда воровство, всегда кража, заимствование. Вопрос в том, что ты делаешь с заимствованием и хорошо ли это у тебя получается. Можно заниматься любыми присвоениями и вполне их рефлексировать. Можно даже делать чудовищную world music, как Питер Гэбриэл. Все зависит от того, насколько хорошим окажется результат. Собственно, я и пытаюсь сказать, что хорошая музыка — ​это хорошо, а плохая — ​плохо. Звучит смехотворно. ИНТЕРВЬЮ

245

Одна из основных претензий к Боуи (и его же заслуга) состоит в том, что он уничтожил аутентичность в рок-н-ролле. Вы в своей книге об аутентичности в рок-музыке тоже высказываетесь довольно негативно. Но со времен, условно говоря, хиппи аутентичность была одним из основных способов создания содержания. Уничтожая ее, как это сделал Боуи, не разрушаем ли мы вместе с этим всякую структуру? Что порождает в итоге ужасные 1980-е, где даже Боуи останавливается в развитии. Все начинают играть в игры, не создавая никакого целого. Не остается никаких цельных движений, лишь пестрая мозаика. Да, в 1980-х молодежная культура начинает фрагментироваться и превращается в мозаику, каковой остается по сей день. Как в Москве, где мы видели панков, готов, хипстеров. Здесь есть все субкультуры, и этот калейдоскоп восходит к 1980-м. Думаю, в это время Боуи стало скучно. Его самый успешный альбом — L ​ et’s Dance, вершина его карьеры, — ​вышел в 1983-м. Он стал суперзвездой, и именно в этот момент он теряет интерес к музыке и начинает делать каверы песен, которые написал для Игги Попа в 1970-х. Его альбомы становятся хуже и хуже, он перестает продюсировать. Потом он пытается оживиться, собирает рок-группу Tin Machine. Его легко критиковать, это не лучший его период, но я понимаю, чего он добивался. Он пытался ощутить чувство группы. Такое, какое у него было со Spiders From Mars. 1980-е годы сложнее. Там есть вещи, которые находят во мне живой отклик. У меня 13-летний пасынок, и я только что завел ему аккаунт в Spotify, потому что он стал беседовать со мной о музыке. Ему страшно нравятся The Smiths и The Cure. И я пообещал сделать ему аккаунт, чтобы все это слушать. Я скачал ему несколько треков, которые следовало послушать, и теперь он открывает для себя всю ту музыку. 13-летний парень в Нью-Йорке 2017 года реально прется от английской музыки 1980-х. Интересно, да? Вдобавок в  1980-е начинает прорываться хип-хоп, а  ведь это новая музыкальная форма. И, опять-таки, это автоапроприация. Но в хип-хопе как раз аутентичность очень важна. Смотря что понимать под аутентичностью. Я бы сказал, что у ранних артистов хип-хопа (вроде Грандмастера Флэша, Аф246

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

рики Бамбааты, Грандмастера Каза) хип-хоп, скорее, сложная система заимствований. Там масса всего намешано. Очень неаутентичный жанр. Наверное, в том и его сила, что он связан с очень конкретным комьюнити, а именно нью-йоркским Южным Бронксом, в котором появился. Потом он расползся по другим районам города, Манхэттену и Бруклину. Это очень интересный пример: есть музыкальный жанр — ​хипхоп, который развивается на  танцевальных вечеринках в  Южном Бронксе во  времена расцвета насилия уличных банд. И единственная вещь, способная остановить это насилие, — т​ акие вечеринки. Артисты, которые тогда играли, были героями своего района. Первый хип-хоп сыграли The Sugarhill Gang — ​я даже не помню, как называлась та песня. Это была компиляция, сделанная парнями из пиццерии в Нью-Джерси. Словом, очевидно — ​жанр неаутентичен. Как хип-хоп превратился из музыки определенного района, Южного Бронкса, в совершенно глобальный жанр? Меня интересует, как совершалось это превращение, что происходит, когда музыкальный жанр теряет связь со своим контекстом и становится чем-то самодостаточным. Есть русский хип-хоп, есть польский хип-хоп, немецкий, палестинский, ливанский. Можно объявить все это дрянью, но апроприация локальным контекстом порождает (или может породить) что-то новое. Грандмастер Флэш, Африка Бамбаата были диджеями, они крутили вертушки. Когда в хип-хопе появляется рэп, здесь же возникает и требование аутентичности. Потому что человек, который читает рэп, обязан выказывать верность своему клану, своей территории, и эти темы возникают под давлением обязательств аутентичности по большому счету. Скорее, фальшивое требование аутентичности. Поглядите на людей вроде Biggie Smalls, или Jay Z, или Dr. Dre — ​они вовсе не выбились в люди из нищеты, как говорили в своих песнях. Они врали, что были уличными грабителями, гангстерами и т. д. Они таким образом декларировали принадлежность мифу о черной угнетенной расе. То есть это не ложь, это традиция. Да, это не ложь, это миф, который очень хорошо работает на  белую аудиторию. Афроамериканцы понимают, что пеИНТЕРВЬЮ

247

ред белой аудиторией удобно выглядеть аутентично черными. Наверное, в хип-хопе надо казаться аутентичным, вы правы. Но на деле он не аутентичен, это всегда заимствование, микширование и сэмплинг — в​ сего понемногу, это подделка. Именно так работает поп-музыка. При этом она имеет для нас смысл, мы его чувствуем. Если музыка хорошая, мы ощущаем в ней правду. Именно этим замечателен Боуи — ​он делает явной неаутентичность музыки. Но если бы в нем было только это, получился бы совершенно синтетический, искусственный, пустой опыт. Боуи способен сочетать неаутентичность с  какой-то  прочувствованной правдой. Ты ощущаешь, как что-то прорывается сквозь музыку. Он транслирует чувство. Хорошо, почему для вас важно уничтожить аутентичность в музыке? Я против аутентичности с широкой философской точки зрения. Многие годы я участвовал в разных проектах, где мы пытались высмеять, умалить, раскритиковать идею аутентичности. Я состою в псевдоавангардистской организации под названием «Международное некронавтическое общество», где мы играем с темой аутентичности. У меня есть своя интерпретация Хайдеггера, в  рамках которой я  пытаюсь обосновать, что проблема с его политикой коренится именно в его аутентичности. Есть глубокие философские причины для претензий к аутентичности. Адорно же критикует Хайдеггера именно за  «жаргон подлинности». Да, именно. Думаю, обоснованно. Вы ни разу не упоминаете в книге Адорно, хотя высказываете идеи, с которыми он, скорее всего, согласился бы. Возможно. Адорно в числе прочих был частью интеллектуального контекста, в котором я жил в 1980–1990-е. Он был очень важен, и я много его читал. Кое-какие его ходы мне нравятся, но не в части его взглядов на музыку, — ​по-моему, они ужасны. Например, его суждения о джазе. Любая музыка, которая апеллирует к  эмоциям, для Адорно является фашизмом. Думаю, это неверно. Музыка — м ​ ногозначная 248

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

сила, она не идеологична ни в одном из очевидных смыслов, но в самой силе музыки есть что-то, что может быть повернуто в любом направлении. То есть критическая теория для вас теперь менее интересный рабочий инструмент? Да. Эта традиция исчерпала себя, став мейнстримом, политической теорией. В каком-то смысле это вина Юргена Хабермаса. В любом случае последние 30 лет критической теории кажутся мне глубоко неинтересными. Мне нравятся те, кого называют первым поколением ее представителей, в том числе Адорно. Они были фрейдистами странного толка, их интересовали Маркс и Ницше. В итоге все эти линии из критической теории исчезли. Она превратилась в какую-то  академическую индустрию, почти полностью мне неинтересную. Давайте вернемся к  Боуи. У  меня есть вопрос, который, по-моему, интересует всех. Вы пишете, что самый продуктивный его период заканчивается пластинкой Scary Monsters. Да, период с 1970-х до 1980 года. Многие, как и я, с этим согласны. Но никто до сих пор не ответил, почему это произошло. В том числе сам Боуи не ответил. Почему, как вы думаете? Ну, есть материальные объяснения. У него был кабальный контракт с  менеджером Тони Де Фризом. В  общем и  целом Боуи в 1970-х был суперзвездой и при этом не имел денег — о ​ ни все время куда-то девались. Поэтому он разорвал контракт с менеджером и был вынужден замолчать на пару лет, пока не истек срок контракта. Затем он подписал большое соглашение с EMI. И первый релиз, который он выпускает после этого, — ​Let’s Dance, его самый успешный альбом. Так что здесь были материальные причины. Но мне кажется, что его альбомы, начиная с The Man Who Sold the World, а затем Ziggy Stardust, Diamond Dogs, Low, Heroes, Lodger и Scary Monsters, представляют собой цикл, или круг. Scary Monsters — ​уже рефлексия по поводу разных масок Боуи всего того периода. К 1980 году он абсолютно четко осознавал себя как культурИНТЕРВЬЮ

249

ный продукт, как влиятельную силу. Он прекрасно знал, насколько сильно повлиял на артистов, его окружавших. Я  даже думаю, что если бы Боуи прекратил писать музыку в 1980-м, то остался бы чем-то вроде Roxy Music. Они тоже были очень влиятельной группой, которая выпустила пять или шесть великих альбомов (смотря как считать). Однако в какой-то момент Брайан Ферри становится глубоко неинтересным музыкантом, он не может удержать уровень. Музыканту вообще очень трудно удерживать провокативность долгое время, а  Боуи держался очень долго — ​ 13 альбомов или около того. Потом он затих, а следом достиг максимального успеха. После пары сомнительных сольных альбомов он сделал Tin Machine. Показалось, что он кончился, с ним все ясно. Но начиная с ранних 1990-х он пытается собрать себя заново. Ему хватает дисциплины и гения, чтобы переизобрести себя и создавать реально интересную музыку в последние 20 лет карьеры — у​ же начиная с Black Tie White Noise, но особенно с 1.Outside, и вплоть до Black Star. Я  не  знаю никого, кому удалось бы подобное. Большинство поп-звезд переживают один великий момент длиной в пару лет, а затем, как правило, умирают, как Курт Кобейн и Nirvana. Или не умирают и становятся пародией на себя, как Rolling Stones или U2. Но с Боуи вышло иначе: он смог продолжать стоять на своем. Это связано с его артистическим самоощущением, в силу которого ему всякий раз удавалось создать нечто новое. Я думаю, Black Star — ​прекрасный тому пример. Это безошибочно узнаваемый альбом Боуи, но здесь играют новые музыканты и заметны новые влияния в исполнении. Это беспрецедентно, его не с кем сравнивать. Альбом 1.Outside — ​это попытка вернуться к себе в 1970-е и сыграть в ту же игру? Изобрести персонажа и изобрести законченный мир? Да. Он снова решил работать с Брайаном Ино и экспериментировать. Это работа концептуального артиста. Насколько я помню, планировалась трилогия, которая не состоялась. Нет у вас ощущения, что он сдался? Возможно. А может, он просто был счастлив. Может быть, он был влюблен в  Иман, с  которой у  него была новая се250

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

мья, и он был поглощен этим. Трудно сказать. Существуют обрывки, скетчи с 1.Outside под названием The Leon Suites, очень интересные. Но это скетчи, которые он потом использовал в альбоме. Верно, что он более или менее отказался в  дальнейшем от  данной стратегии. Следующий альбом, Earthling, совершенно иной. Он очень интересный, Боуи много слушает английского драм-н-бейса и пытается приладить его к  тому, что делал сам. В  1999 году вышел альбом Hours, своего рода комментарий к самому себе и разным собственным музыкальным стилям. А трилогия, да, так и не была закончена, увы. Я  смотрел вчера его видео последних лет и  обратил внимание, как он подчеркивает свой возраст, иногда даже гримом. То есть показывает, что он старик. Эта игры в старость — е​ го последний имидж, последняя маска? Я согласен. Это само по себе интересная вещь. Ты можешь быть старой рок-звездой, но стараешься оставаться молодой рок-звездой, как Мик Джаггер, который до сих пор хочет казаться таким же, как в молодости. А Боуи в последних видео действительно старик, он умирает. Но тогда не создает ли это ту нарративную рамку, с отрицания которой вы начинаете книгу? Желание нарратива очень сильно. В каком-то смысле Боуи завершает свою историю, да. Получается, что история все-таки есть: человек рождается, в середине жизни делает какие-то важные вещи, потом стареет и умирает. Да, соглашусь. Я  против идеи жизни или жизней, являющих собой цельный нарратив. Во второй главе моей книги я называю подобный подход «эпизодическими импульсами». Но история Боуи действительно напоминает нарратив. Его смерть как бы завершает историю. Насколько вообще, на ваш взгляд, поп-музыка является социальной силой? Насколько она определяет, очерчивает социальные отношения? ИНТЕРВЬЮ

251

Определяет она вещи или отражает? Я не знаю. Сложный вопрос. Есть мнение, что поп-музыка является основной социализующей силой в  обществе, что она создает роли, модели отношений — ​отношений не  только между равными. Насколько вы разделяете такое мнение? Я хочу верить в то, что поп-музыка — ​это антисоциальная сила. Ее истина в том, что ты сам по себе, ты слушаешь музыку, которая говорит с тобой об очень личных вещах. Ты знаешь, что это массовая продукция, знаешь, что она для всех, но чувствуешь, будто она обращена к тебе напрямую. И вот ты сидишь у себя в комнате, — ​где бы то ни было, у меня это была спальня, — и ​  чувствуешь, как будто тебе поднесли кислородную подушку в обществе, где ты не можешь дышать. Когда поп-звезды начинают появляться на людях с политиками, тусоваться с Бараком Обамой или Тони Блэром, я начинаю относиться к  ним с  подозрением. Для меня в  действительно хорошей музыке должно быть что-то странное и нетривиальное. И это очень интимное чувство, когда музыка разговаривает прямо с  тобой. Если ты слушаешь ее вместе с другими людьми, то получается просто танцевальная вечеринка. Но в каких-то любимых песнях ты слышишь что-то, что преобразует твои возможности. Мир раскрывается. И это мир, во многом противоположный тому, который тебе вручили при рождении. Это мир, в котором для тебя есть место. Боуи обращался к людям, которые считали себя фриками и ненормальными. Вот что очень важно. Поп-музыка для общества ненормальных и фриков — ​это OK , меня это устраивает. Тем не  менее интимно в  спальне мы слышим довольно простые сообщения, которые слышат миллионы других людей. Некоторые люди слышат. Их комьюнити довольно невелико. Попадаются другие фанаты, но их не так много. Особенно если брать больших поп-звезд. Все принимают их сообщения, и, очевидно, каким-то образом у всех вырабатывается не интимный, а общий опыт. 252

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

Я говорю о сообществе фриков. Одно дело, когда сообщение попадает в общество фриков. Другое дело, когда в сообщество нормальных социализованных людей. Это сообщение одно и то же, и оно очень простое. Дайте мне пример. Бейонсе. Девочки одеваются, как Бейонсе, становятся феминистками, как Бейонсе. И в итоге разыгрывается целый спектакль для огромного числа людей. В нем интимные переживания становятся товаром. Да, конечно, я согласен. То же можно сказать о Боуи: он был большой звездой. Бейонсе, вероятно, самая большая звезда в мире, хотя лично я предпочитаю Рианну. Но давайте считать, что Бейонсе самая крутая. На мой взгляд, то, что она делает, довольно очевидно, если уж  начистоту. Я  слушал Lemonade, ее последний альбом, и он неплох, но переслушивать его я не буду. Ее политические высказывания важны, но довольно банальны. По-моему, артисты типа Рианны чувствуют, чего хотят женщины, а  Бейонсе — ​нет. Тут все гораздо сложнее и интереснее. Когда видишь, как женщины танцуют на вечеринках под Рианну, что-то происходит. Неожиданно включается песня, и — б ​ ум! — в​ се меняется. Музыка говорит о чем-то очень важном. Да, это массовая музыка, она превращена в товар, она мусорная, популярная, делается для денег (что, конечно же, плохо), но все равно там встречаются очень хорошие вещи. Если бы марксистское объяснение поп-музыки было верным, она была бы сплошь плохой. Да она и должна быть плохой, львиная доля ее действительно ужасна. Русская попса чудовищна, обожаю ее! В ней есть великолепные вещи. Я слушаю ее в Бруклине у моего русского парикмахера, у  которого всегда настроен музыкальный канал. И даже в ней какие-то вещи неплохи, это очень странная особенность поп-музыки. Достойные вещи не полностью в ней уничтожены. Хотя сейчас природа трансгрессивного и эмансипаторного в ней сильно изменилась. В 1970-е, когда я был подростком, с музыкой у меня был связан ряд ярких юношеских переживаний, но  понимал я очень мало. К тому моменту история рок-н-ролла насчитывала уже 20 лет, и мы практически всю ее игнорировали, ИНТЕРВЬЮ

253

потому что нам казалось, что она не имеет к нам отношения. Я был панком. Сейчас моему сыну 24, и у него в голове в сжатой форме хранится куча знаний о множестве разных музыкальных жанров, настоящий архив. Он хорошо знаком с куда большим объемом музыки, чем я в его возрасте. Он понимает гораздо больше, чем понимал я. Опыт слушания поп-музыки сейчас, когда она существует 50–60 лет и считается чем-то значимым, частью того, что мы собой представляем, совершенно другой. Природа поп-музыки изменилась, и это хорошо. В какую сторону? Она меняется к  лучшему и  к  худшему в  том смысле, что — в​ озвращаясь к Дэвиду Боуи — с​ егодня его слушает гораздо больше людей, чем в 1970-е. Сегодня миллионы и миллионы людей слушают Боуи, но чаще всего в качестве фоновой музыки. Она служит частью окружающей среды, и они по-настоящему ее не чувствуют. Она становится чем-то хорошо известным, но непрочувствованным. Это адорнианская претензия. Безусловно. Но Брайан Ино же изобрел эмбиент. Брайан Ино назвал эмбиент эмбиентом, только и  всего. В этом и состоял его гений — ​в назывании. Мне очень нравится эмбиент, но меня не радуют люди, сидящие в барах под музыку Дэвида Боуи, а также слушающие его на очень плохой аппаратуре. Из-за  того, что у  хозяев бара плохой стриминг и отвратительные колонки, музыку невозможно расслышать как надо. То есть музыка Ино хороша в данном случае, потому что она для этого и предназначена, а музыка Боуи — н ​ ет. Да, именно. Боуи хорошо слушать на виниле. Москва, 2 июня 2017 года 254

ЛОГОС · ТОМ 27 · #5 · 2017

И НС Т И Т У Т Э КО НОМ И Ч Е С КО Й ПОЛ И Т И К И

И М Е Н И Е Г О РА Т И М У Р О В И Ч А ГА Й Д А РА  — крупнейший российский научно‑исследовательский и учебно-методический центр.

Институт экономической политики был учрежден Академией народного хозяйства в 1990 году. С 1992 по 2009 год был известен как Институт экономики переходного периода, бессменным руководителем которого был Е. Т. Гайдар. В 2010 году по инициативе коллектива в ­соответствии с Указом Президента РФ от 14 мая 2010 года № 601 институт вернулся к исходному наименованию и получил имя Е. Т. Гайдара. Издательство Института Гайдара основано в 2010 году. Его задача — публикация отечественных и зарубежных исследований в области экономических, социальных и гуманитарных наук — как классических, так и современных.

ЛОГОС

В   М А ГА З И Н А Х В А Ш Е Г О Г О Р ОД А

Москва

MMOMA Art Book Shop, павильон Музея современного искусства «Гараж», ул. Крымский Вал, 9, стр. 32 (Централь‑ ный парк культуры и отдыха им. М. Горького), (495) 645‐05‐21 MMOMA Art Book Shop в Институте «Стрелка», Берсенев‑ ская наб., 14, стр. 5а Библиотека-фонд Русское Зарубежье, ул. Нижняя Ради‑ щевская, 2, (495) 915-10-30 БукВышка, университетский книжный магазин ВШЭ , ул. Мясницкая, 20, (495) 628‐29‐60, [email protected] Гнозиc, Турчанинов пер., 4, (499) 255‐77‐57 Додо Азов, ул. Азовская, 24, корп. 3 (ТРЦ «Азовский»), (926) 417-53-58 Додо Меридиан, ул. Профсоюзная, 61 (Центр культуры и искусства «Меридиан»), (915) 418-60-27 Додо Спейс, ул. Мясницкая, 7, стр. 2, (926) 044-15-61, [email protected] Додо в Культурном центре ЗИЛ , ул. Восточная, 4, корп. 1, (495) 675‐16‐36 Додо Царицыно, Визит-центр Государственный музей-­ заповедник «Царицыно», ул. Тюрина Киоски Издательского дома «Дело» в РАНХиГС, пр-т Вернадского, 82, (499) 270‐29‐78, (495) 433‐25‐02, [email protected] Москва, ул. Тверская, 8, стр. 1, (495) 629-64-83, 797-87-17 Московский Дом книги, ул. Новый Арбат, 8, (495) 789‐35‐91 Сувенирный магазин Музей Москвы, Зубовский б-р, 2, стр. 3, (915) 471-04-58 Остроухов, Трубниковский пер., 17, стр. 1, (495) 695-46-18, [email protected] Книжная лавка У Кентавра в РГГУ (ИОЦ «Гуманитарная книга»), ул. Чаянова, 15, (499) 973‐43‐01, [email protected] Фаланстер, М. Гнездниковский пер., 12/27, (495) 629‐88‐21, [email protected]

Фаланстер на Винзаводе, 4‐й Сыромятнический пер., 1, стр. 6, (495) 926‐30‐42 Ходасевич, ул. Покровка, 6, (965) 179‐34‐98, [email protected] Циолковский, Пятницкий пер., 8, стр. 1, (495) 951-19-02, [email protected] Оптовая торговля: издательство «Европа», М. Гнездников‑ ский пер., 9, стр. 3a, (495) 629‐05‐54, [email protected] СанктПетербург

Подписные издания, Литейный пр-т, 57, (812) 273‐50‐53, [email protected] Порядок слов, наб. р. Фонтанки, 15, (812) 310-50-36, [email protected] Все свободны, наб. р. Мойки, 28, (911) 977-40-47, [email protected] Дом университетской книги (Издательство СП бГУ ), Менделеевская линия, 5, (812) 329-24-70, (812) 329-24-71, [email protected] Факел, Лиговский пр-т, 74 (Лофт-проект «Этажи»), (911) 700-61-31 Санкт-Петербургский Дом книги, Невский пр-т, 28, (812) 448-23-55, [email protected] Свои Книги, ул. Репина, 41, (812) 966-16-91 Fahrenheit 451, ул. Маяковского, 15, (911) 136-05-66, [email protected]

Оптовая торговля: ИД «Гуманитарная академия», ул. Сестрорецкая, 8, (812) 430‐99‐21, (812) 430‐20‐91, [email protected] Воронеж

Екатеринбург

Книжный клуб Петровский, ул. 20‐летия ВЛКСМ , 54а (ТЦ «Петровский пассаж»), (473) 233‐19‐28, [email protected] Йозеф Кнехт, ул. 8 Марта, 7, (950) 193‐15‐33, [email protected] Пиотровский в Президентском центре Бориса Ельцина, ул. Бориса Ельцина, 3, (912) 485-79-35

Красноярск Нижний Новгород

Бакен, ул. Мира, 115а, (391) 288-20-82, [email protected] ГЦСИ Арсенал, Кремль, корп. 6 (здание «Арсенала»), (831) 423‐57‐41, [email protected]

Новосибирск

Пермь

Ростов-на-Дону

Ставрополь

Киев

Литературный магазин КапиталЪ, ул. Максима Горького, 78, (383) 223-69-73 Пиотровский, Независимый книжный магазин, ул. Ленина, 54, (342) 243‐03‐51, [email protected]

Книжный салон Интеллектуал, ул. Садовая, 55 (Дворец творчества детей и молодежи), (988) 565‐14‐35 Князь Мышкин, ул. Космонавтов, 8, (928) 963-94-81, (928) 329-13-43, [email protected] Архе, ул. Якира, 13, +380-63-134-18-93

ЛОГОС

в интернете

Интернетмагазины

http://www.libroroom.ru/ http://www.labirint.ru/ http://urss.ru/ http://www.ozon.ru/

В  электронном виде

http://www.litres.ru/ http://bookmate.com/ http://www.ozon.ru