SLAVICA HIEROSOLYMITANA [4]

Citation preview

LAVICA OLYMITANA VOLUME IV

Edited by : Lazar Fleishman Omry Ronen Dmitri Segal

THE MAGNES PRESS-THE HEBREW UNIVERSITY* JERUSALEM

Volume V, Edited b y L. Fleishman, O. Ronen. and D. Segal

The volume includes articles on I.E. and Slavic mythology and folklore by A. Syrkin, B. Ogibenin, A. Gerasimov, H. Jason, G. Kellerman, W. O’Flaherty, and on poetics and history of Russian literature by R. Jakob son, Vjad. Vs. Ivanov, K. Taranovsky, G. Struve, E. Stankiewicz, K. Pomorska, J. v.d. Eng, J. Meijer, V.D. Levin, A. Zolkcvskij, B. Gasparov, R. Timencik, D. Segal, L. Fleishman, O. Ronen, and others.

SLAVICA HIEROSOLYMITANA / VOLUME IV

The Center for the Study of Slavic Languages and Literatures at the Hebrew University of Jerusalem

SLAVICA HIEROSOLYMITANA SERIES EDITED BY DMITRI SEGAL

The Center for the Study o f Slavic Languages and Literatures at the Hebrew University o f Jerusalem

SLAVICA HIEROSOLYMITANA SLAVIC STUDIES OF THE HEBREW UNIVERSITY

Volume IV Edited by L. Fleishman, O. Ronen, and D. Segal

THE MAGNES PRESS • THE HEBREW UNIVERSITY • JERUSALEM 1979

The Editors wish to thank the Center for Absorption of Science for the great assistance which it extended in publishing this volume.

Distributed by The Magnes Press, Jerusalem, and Wilhelm Fink Verlagf Miinchen

© BY THE MAGNES PRESS, THE HEBREW UNIVERSITY JERUSALEM, 1979

ISSN 0334-3405

PRINTED IN ISRAEL AT THE GRAPH PRESS, JERUSALEM

CONTENTS

Д.Сегал: Литература как вторичная моделирующая система И.Серман: Достоевский и Тютчев Robert Louis Jackson: Chekhov’s Garden of Eden, or, The Fall of the Russian Adam and Eve: “Because of Little Apples” Л.Флейшман: Фрагменты ’’футуристической” биографии Пастернака К.Ф.Тарановский: Поэма Маяковского ’’Про это” . Литератур­ ные реминисценции и ритмическая структура. Л.Флейшман: О гибели Маяковского как ’’литературном факте” . Постскриптум к статье Б.М.Гаспарова Angela Livingstone: At Home in History: Pasternak and Popper Omry Ronen: An Introduction to Mandelstam’s Slate Ode and 1 January 1924: Similarity and Complementarity А.К.Жолковский: Инварианты и структура текста. II. Мандельштам: ”Я пью за военные астры...” Ю.Левин: Заметки о поэзии О.Мандельштама тридцатых го­ дов, II (’’Стихи о неизвестном солдате”) Омри Ронен: К сюжету ’’Стихов о неизвестном солдате” Мандельштама Е.Толстая-Сегал: Натурфилософские темы в творчестве Платонова 20-х-30-х гг.

1 36 О 70 79 114 126 131 146 159 185 214 223

ARCHIVUM Книга с автографом А.А.Блока в библиотеке Еврейского университета. Сообщение Л. Флейишана Неизвестные письма В.Брюсова. Публикация, вступительная статья и комментарии Ады Штейнберг Горький и журнальный проект А. Э.Когана. Публикация Л.Флейшмана Борис Пастернак о предмете и методе психологии. Коммента­ рий С. Г. Геллерштейна Из ранних прозаических опытов Б.Пастернака. Публикация Д. Ди Симпличчио Christopher Barnes: The Original Text of “O skromnosti i smelosti”

256 258 268 274 286 294

Осип Мандельштам: Переводы из старофранцузского эпоса. Подготовка текста и публикация Виктории Швейцер Неизвестные стихотворения М.Кузмина. Публикация Дж. Мальмстада и В. Маркова Борис Арватов: О Маяковском. Публикация Бенгта Янгфельдта Письма М.В.Добужинского к Н.Н.Берберовой. Публикация Н. Н. Берберовой Юрий Владимиров: Физкультурник. Публикация И. Левина

304 329 331 344 357

ЛИТЕРАТУРА КАК ВТОРИЧНАЯ МОДЕЛИРУЮЩАЯ СИСТЕМА

Д.Сегал Иерусалим Посвящается памяти Д Б. Зильбермана

Глава 1. МЕТОДОЛОГИЧЕСКОЕ ВСТУПЛЕНИЕ

1.1. Автор и тема Непосредственным импульсом к настоящей работе явилось размышле­ ние над некоторыми произведениями русской литературы двадцатого века. Речь идет, в частности, о таких вещах, как последний стихотворный сборник Михаила Кузмина ’’Форель разбивает лед” , поэма Анны Ахматовой ’’Поэма без героя”, повесть Осипа Мандельштама ’’Египетская марка”, романы: Ми­ хаила Булгакова ’’Мастер и Маргарита”, Константина Вагинова ’’Труды и дни Свистонова” , Владимира Набокова ”Дар”, Бориса Пастернака ’’Доктор Жива­ го” , Андрея Битова ’’Пушкинский Дом” . Сюда же примыкает английская вещь Набокова ’’Pale Fire” , а также, возможно, и некоторые другие тексты, такие как повести и романы Вениамина Каверина, ’’Уединенное” и ’’Опавшие листья” Василия Розанова, ’’Кукха” Алексея Ремизова. Возможно, существу­ ют и другие, нами не замеченные книги, которые можно было бы добавить к этому списку. Во всяком случае, родилось это исследование из некоторой интуиции, подсказывавшей автору, что девять перечисленных выше произве­ дений представляют своего рода литературное единство. Пытаясь определить, в чем же это единство состоит, что это —’’тематическая группа” , ”под-жанр”, ’’жанр” или единство другого порядка, не сводимое к содержательным или конструктивным схождениям (а они имеют место) , —мы столкнулись с не­ обходимостью сначала определить место этих произведений в общем русле русской литературы, а затем еще более расширить рамки рассмотрения и привлечь сравнительный материал и из других литератур. Произошло это, как нам кажется, по следующим причинам. Дело в том, что наша первоначальная интуиция относилась не только к каждому тексту, взятому отдельно, имманентно, но скорее к некоторому комплексу, вклю-

П1

2

Д. СЕГАЛ

чающему, по крайней мере, следующие компоненты: сам текст в его семан­ тике и композиции, ситуация текста (в частности, его функция в творчестве писателя, его соотношение с внетекстовой ’’реальностью” — жизнью, его судьба — печатание-непечатание и проч.), ситуация автора (в частности, роль написания и самого процесса писания в биографии автора, в формировании его творческой позиции, наконец, в его жизненной судьбе) и ситуация читате­ ля (ориентация или неориентация текста на определенный тип читателя, тип связи читателя с текстом, ’’построение” читателя по ходу текста и т.п.). Пред­ ставлялось, что можно усмотреть нечто общее в целостной конфигурации всех этих компонентов в каждом из вышеперечисленных текстов, что здесь возникает довольно интересная общесемиотическая, общекультурная ситуа­ ция, которая может быть ’’прочтена” лишь на фоне, гораздо более широком, чем эти тексты сами по себе. Комплекс же этот есть, по нашему мнению, не что иное как ситуация литературного моделирования, ибо речь идет о типах соотношения текста с не-текстом в самом широком смысле этого слова, а также о том, что кон­ кретно неповторимое в каждом тексте, в его судьбе, в судьбе его автора, в отношении читателей к нему может быть понято как реализация некоей бо­ лее общей схемы, модели, которую нам предстоит описать и локализовать в поле других литературных моделей. Однако, чтобы сделать это, надо хотя бы в самом общем виде, вчерне и приблизительно представить себе, в каком смысле можно вообще говорить о моделировании в литературе — и не только в литературе, но и в литературах. Рассмотрение наше неминуемо должно будет принять характер типологиче­ ский и исторический. Типология литературного моделирования важна здесь, поскольку сами компоненты его повторяются во всех литературах и литера­ турных ситуациях, то есть суть элементы постоянные. История необходима постольку, поскольку данные тексты появляются в конкретной дитературе со всеми ее историческими особенностями, причем в ситуации, осознаваемой всеми ее участниками как культурно-исторический рубеж, слом, то есть в си­ туации исторического изменения par excellence. Поэтому нам важно было по­ пытаться проследить, что происходило в смысле литературного моделирова­ ния в других ситуациях культурно-исторического слома. Разумеется, что в этом своем аспекте наша работа будет по необходимости носить выбороч­ ный, обзорный характер, причем наш обзор будет, конечно, неполным. Следует упомянуть и о ’’внелитературных” импульсах к написанию на­ стоящей работы, тем более, что они имеют, как нам кажется, некоторое отно­ шение к выбору методологии и терминологии описания. Представляется, что каждый из перечисленных здесь текстов трактует некую скрытую, достаточ­ но глубоко запрятанную ’’загадку”, ’’тайну” , находящуюся где-то на пересе­ чении осей текст, судьба текста, судьба автора и судьба читателя. Само по се­ бе желание раскрыть эту гипотетическую ’’тайну” кажется довольно естест­ венным. Однако это раскрытие как будто бы таит в себе и другие возможно­ сти, кажется, что оно может привести к пониманию чего-то до сих пор неиз­ вестного про время (художественное и историческое), про человеческие судьбы (не только те, которые описаны в наших текстах, но и про судьбы

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

3

реальные, ’’внетекстовые”) , про будущее. Более того, кажется, что это новое понимание в свою очередь изменит нечто во времени, судьбах и будущем. По-видимому, само это ощущение важности понимания загадки коре­ нится в специфической роли семиотического моделирования в русской лите­ ратуре и культуре, в той особой роли, которую играет семиотическое литера­ турное моделирование в рассматриваемых текстах и, last but not least, в сугу­ бой причастности автора работы к ситуации литературного моделирования, как она трактуется в наших текстах. Ситуация ’’писания” о ’’писании”, ’’текста” о ’’тексте” и ’’романа” о ’’романе” - центральна для всех девяти произведений. Мы будем рассматри­ вать ее как внутритекстовое выражение процесса, который всегда был край­ не важен для русской литературы, —самосознание литературы. В наших тек­ стах самосознание литературы — это процесс не ’’внутрилитературный” , а ’’внутритекстовой” , он относится не к литературному процессу (быту, фак­ ту) , а к миру, литературой творимому, становясь, таким образом, парадиг­ мой миротворчества в рамках текста. Идя еще дальше, можно сказать, что, с какой-то точки зрения, наращивание над этими текстами текста нового по­ рядка (в данном случае текста настоящей работы) - есть реализация, в до­ ступных нам рамках, той же самой парадигмы миротворчества в процессе самопознания литературы. Таким образом, еще один ’’внелитературный” импульс настоящей работы — это не только понимание загадки ’’текста” о ’’тексте”, но и осознание того, какую функцию в этом культурном поле вы­ полняет и наше ’’писание” о ’’писании” о ’’писании”. 1.2. Основания семиотического подхода к литературе и тема Как можно было заметить, в том, что было сказано выше о собственно литературных и ’’внелитературных” импульсах к написанию настоящей рабо­ ты, большая роль уделялась термину ’’понимание”. Мы вполне осознаем все философские проблемы, связанные с местом ’’понимания” в познании, но, не собираясь строить здесь отдельную теорию познания, вполне удовлетво­ римся достаточно обывательской, банальной интерпретацией этого термина, если угодно, ad hominem - понимание имеет место тогда, когда мы вполне убеждены, знаем, что нам понятно. Мы не входим далее в детали понима­ ния — состояние это или процесс, относится ли оно к интеллекту или к чув­ ству и т. д. и т. п. Необходимо лишь уточнить, что понимание противопостав­ лено интуиции как дискретное, аналитическое — непрерывному, синтетиче­ скому —с одной стороны, и —действию — с другой стороны. Соответственно предполагается, что понимание можно описать через некоторые составные элементы, компоненты — семиотические признаки, следовательно в нем все­ гда есть момент семантический — соотношение некоторой одной ’’реально­ сти” с другой, берущейся как ’’план содержания” первой. Таким образом, легко, кажется, заметить, что автор, с одной стороны, считает понимание чем-то чрезвычайно важным, если предполагает, что (как было сказано в 1.1) понимание чего-то может изменить нечто, а, с другой стороны, собирается черпать это понимание, приходить к нему из литерату-

4

Д. СЕГАЛ

ры, а не из жизни, несмотря на то, что речь идет как раз о понимании вещей ’’внелитературных” ! О связи понимания и действия мы здесь говорить не будем, оставив эту ключевую тему до финального этапа нашей работы, когда будет, мы надеемся, прояснено, как эта связь представлена в интересующих нас текстах, о литературе же как источнике понимания следует сказать имен­ но в настоящем разделе. Прежде всего, следует констатировать, что дискретный, семантический характер понимания приводит к тому, что оно основывается на замкнутых ансамблях. Целостная базисная интуиция относительно любой данности, будь она фрагментарна, неполна, незамкнута, диффузна и т. п., может стать пони­ манием лишь если мы эту данность как-то представим, ограничим —либо за­ дав ей внутренние границы, либо —границы внешние, либо — сопоставив ее с другими данностями и т. п. Поскольку такой замкнутый ансамбль должен быть семантизирован в понимании, его можно обозначить термином текст. И в этом смысле текстом будет не только словесное сообщение, но и любая доступная пониманию данность. Соответственно и понимаемая жизнь — это тоже текст, однако мы спе­ циально отметили, что наши ’’внелитературные” цели мы решаем, обращаясь именно к литературе. Делаем мы это по следующим причинам: 1) Литература уже состоит из готовых, заранее отграниченных текстов, понимание которых опирается на общее для всех знание языка. Литература — ’’удобнее” для семантического понимания и по следующим, более общим соображениям: А. Литература обращена к коллек­ тивному опыту; она ориентиро­ вана на другого, на читателя, об­ ращена к нему, и, следовательно, в самом литературном тексте со­ держится ключ его семантизации.

Жизнь ’’обращена” к тому, кто ее проживает; она принципиально партикулярна; она ориентирована на самого субъекта; она* принципиаль­ но незамкнута, и ее события сам су­ бъект семантизировать не может, так как для него они никогда не пред­ стают в завершенном виде.

Б. Литература всегда целостна, ли­ тературный текст всегда дан в своей завершенности; в литера­ туре можно опираться на кол­ лективное понимание.

Жизнь для субъекта всегда фрагмен­ тарна, ее ’’значение” —частично, и по­ нять его можно лишь из опыта само­ го же субъекта.

В. Литература обратима в смысле понимания. Один и тот же текст можно перечесть много раз, и он при этом останется адекватен са­ мому себе.

Жизнь принципиально необратима. То, что проходит, — проходит навсе­ гда и в онтологическом и в гносеоло­ гическом смысле. Одно и то же собы­ тие неадекватно самому себе в пере­ живании его протекания и в разных актах его припоминания.

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

Г.

5

В литературе понимающий субъ­ ект (читатель) и объект (текст) — различны, отделены друг от друга, что создает предпосылки более или менее объективного понимания.

В жизни субъект и объект понима­ ния — одно и то же, поэтому ситуа­ ция понимания самого себя никогда не будет ’’квазинатуральной” как при чтении, а, напротив, специальной, искусственной (психотехника и проч.).

Д. Литература специально предна­ значена для понимания и пере­ живания (эмпатия, чувство ’’как бы...”) . Поэтому она ’’бескоры­ стна” в смысле других аспектов отношения между текстом и чи­ тателем (по крайней мере, цель ’’бескорыстия” хотя бы внешне провозглашается).

Жизнь предназначена вовсе не для понимания, но для про-живания (уча­ стие, постановка и достижение це­ лей). Поэтому она всегда корыстна и ’’мешает” пониманию.

Могут возразить, что мы всего лишь продемонстрировали, что литерату­ ра — удобнее для понимания, чем жизнь, но для понимания чего? Самой ли­ тературы, или, как мы надеялись выше, и жизни? Думается, что литература, о которой мы говорим, русская литература вообще и русская литература двадцатого века в особенности, специально претендует на право активно участвовать в нашем понимании жизни, и не только потому, что европейская литература в целом, следуя Аристотелю1, считает поэзию имитацией жизни, но и по своим особым причинам. Существенны здесь и основания исторического плана: 2) На протяжении девятнадцатого века в самосознании русской литературы укрепилось представление о художественном творчестве как об источ­ нике полного, высшего знания о жизни. Литература —в своих лучших дости­ жениях (и здесь особенно парадигматична фигура Пушкина) способна опи­ сать, понять и постичь все в жизни с такою силой проникновения, на которую обычный человек не способен. Более того, кажется, что подобное понима­ ние —это привилегия именно русской литературы.

1 ’’Как кажется, поэзию создали вообще две причины, притом естественные. Вопервых, подражать присуще людям с детства; они отличаются от других живых существ тем, что в высшей степени склонны к подражанию и первые познания человек приобре­ тает посредством подражания. Во-вторых, подражание всем доставляет удовольствие. Доказательством этого служит то, что мы испытываем перед созданиями искусства. Мы с удовольствием смотрим на самые точные изображения того, на что в действительности смотреть неприятно, например, на изображения отвратительнейших зверей и трупов. Причиной этого служит то, что приобретать знания чрезвычайно приятно не только фи­ лософам, но также и всем другим, только другие уделяют этому мало времени”. - Ари­ стотель. Поэтика, перевод Н.И.Новосадского, Л., Academia, 1927, стр. 44.

6

Д. СЕГАЛ

Вот что пишет Гоголь о Пушкине: Два разнородные поэта [Жуковский и Батюшков] внесли вдруг два разнород­ ные начала в нашу поэзию; из двух начал вмиг образовалось третье - явился Пушкин. В нем середина. Ни отвлеченной идеальности первого, ни преизобилия сладострастной роскоши второго. Все уравновешено, сжато, сосредоточено, как в Русском человеке, который не многоглаголив на передачу ощущения, но хранит и совокупляет его долго в себе, так, что от этого долговременного ношения оно имеет уже силу взрыва, если выступает наружу. < ...> Что ж было предметом его поэзии? Все стало его предметом, и ничто в особенности. Немеет мысль перед бесчисленностью его предметов. Чем он не по­ разился, и перед чем не остановился? От заоблачного Кавказа и картинного Чер­ кеса, до бедной северной деревушки с балалайкою и трепаком у кабака; везде, всюду, на модном бале, в избе, в степи, в дорожной кибитке - все становится его предметом. На все, что ни есть во внутреннем человеке, начиная от его высокой и великой черты до малейшего вздоха его слабости и ничтожной приметы, его смутившей, он откликнулся так же, как откликнулся на все, что ни есть в приро­ де видимой и внешней. Все становится у него отдельною картиною, все предмет его.2

Естественно, что патетическая убежденность Гоголя в том, что поэзия Пушкина вобрала в себя все, не могла остаться без отклика в дальнейшей русской литературе3 и не могла не повлиять на постепенно складывавшееся в русской культурной традиции, в русском умозрении мнение о том, что ис­ кусство — подлинный источник глубокого понимания жизни. Совершенно естественно, что и наш подход к рассматриваемым литературным текстам (которые сами есть звено в русской литературной традиции) лежит в русле самосознания русской литературы. Особо следует выделить и подчеркнуть то доверие к литературе как источнику понимания жизни, более того —преклонение перед нею, которое пронизывает культурную традицию русского девятнадцатого века. Характер­ ны здесь слова Аполлона Григорьева: * Искусство, связанное с жизнью, видит, однако, далее, чем сама жизнь, видит и то, что уже есть в жизни, что носится в воздухе эпохи: постоянное или преходя­ щее оно отразит, как фокус, и отразит так, что всякий почувствует правду отра­ жения, что всякий готов дивиться, как ему самому не представилась прежде эта высшая правда жизни так ярко.4

2 Н.В.Гоголь. ”В чем же наконец существо русской поэзии и в чем ее особен­ ность”. - Выбранные места из переписки с друзьями Николая Гоголя, СПб., 1847, стр. 21 8 -2 2 0 . 3 Ср. хотя бы реплику Ф.М.Достоевского о пушкинском Онегине из его статьи 1861 года ’’Книжность и грамотность” : ”Да! Это дитя эпохи, это вся эпоха, в первый раз сознательно на себя взглянувшая. Нечего и говорить, до какой полноты, до какой худо­ жественности, до какой обаятельной красоты все это - русское, наше, оригинальное, не­ похожее ни на что европейское, народное”. - Ф.М.Достоевский. Полное собрание сочи­ нений, т. 19, СПб., 1911, стр. 88. Здесь, как и в отрывке из гоголевской статьи, мы хо­ тим особенно подчеркнуть упор на полноту передачи эпохи, жизни, психологии в творче­ стве Пушкина ( ’’вся эпоха”, ’’всё предмет его”) . 4 А.Григорьев. ”По поводу ’’Дворянского гнезда”. Собрание сочинений, т. 1, стр. 113. В этой связи любопытно мнение Гоголя о соотношении жизни и искусства у

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

7

Мысль, высказанная в процитированной статье Григорьева, в той или иной форме повторяется в русской литературе и культуре. Она представляет собою своего рода парадигму не только для собственно литературы и литера­ турной критики, но и для науки о литературе, сложившейся в специфических условиях российского культурно-исторического развития — в том числе и для современного семиотического литературоведения в России. Наконец, важно указать здесь и то, что литература в России осознает себя и как орудие познания самой России, ее глубинной, еще неоткрытой, ’’таинственной” сущности, того, чего еще вообще нет. Здесь литература нахо­ дится вне конкуренции: Все это еще орудия, еще материалы, еще глыбы, еще в руде дорогие металлы, из которых выкуется иная сильнейшая речь. Пройдет эта речь уже насквозь всю душу, и не упадет на бесплодную землю. Скорбию ангела загорится наша поэзия и, ударивши по всем струнам, какие ни есть в Русском человеке, внесете самые огрубелые души святыню того, чего никакие силы и орудия не могут утвердить в человеке. Вызовет нам нашу Россию, нашу Русскую Россию, не ту, которую по­ казывают нам грубо какие-нибудь квасные патриоты, и не ту, которую вызывают к нам из-за моря очужеземившиеся Русские; но ту, которую извлечет она из нас же, и покажет таким образом, что все до единого, каких бы ни были они различ­ ных мыслей, образов воспитания и мнений, скажут в один голос: ’’это наша Рос­ сия; нам в ней приютно и тепло, и мы теперь действительно у себя дома, под сво­ ею родною крышею, а не на чужбине”.5

Слова Гоголя при всем их архаическом пафосе вовсе не являются сей­ час анахронизмом. Наоборот, именно в наше время, когда литература и куль­ тура предстают в своем семантическом, ценностном аспекте, освобожденны­ ми от превратностей ’’случайных” исторических связей, становится особенно ощутимой связь этой струи русского литературного самосознания с тем про­ цессом выработки методов семиотического описания культуры и литерату­ ры, который идет в России, начиная с конца пятидесятых годов двадцатого века. 3) Если литература предстает перед русским культурным самосознани­ ем как почти привилегированный источник познания жизни, то, напротив, сама жизнь — в силу особых социальных и исторических условий русской ис­ тории — выглядит как источник, нарочито замутненный, сложный, доступ к которому к тому же специально прегражден внешними силами. И дело здесь не только в тех больших или меньших ограничениях на свободу выска­ зывания и свободу совести, которыми изобилует вся русская история —при­ чем до такой степени, что для русского культурного сознания лишь эти огра­ ничения представляются естественными, но отнюдь не сами свободы —нет, трудность понимания жизни через саму жизнь в России состоит в расщепле­ нии жизни и в расщеплении понимания —до сих пор! —на две почти не переПушкина: ’’Сравнительно с ’’Капитанскою дочкой” все наши романы и повести кажутся приторною размазней. Чистота и безыскусственность взошли в ней на такую высокую ступень, что сама действительность кажется перед нею искусственною и карикатурною”. (Гоголь. Указ, соч., стр. 226.) 5 Н.В.Гоголь. Там же, стр. 2 7 0 -2 7 1 .

8

Д. СЕГАЛ

секакициеся сферы — сферу жизни ’’интеллигентной” и сферу жизни ’’народ­ ной” —то, что традиционно принято называть русским двукультурьем. Реально это приводит к невозможности понимания каждой из двух ’’культур” друг друга. Та, другая жизнь —это не вся жизнь, это —менее, чем жизнь. Отсюда — традиционный мотив русской культуры —стремление по­ нять народ, и традиционный мотив русской ’’другой культуры” , русского бескультурья — ненависть к таким ’’понимателям” : С екатерининских времен проснулось в русском интеллигенте народолюбие и с той поры не оскудевало. Собирали и собирают материалы для изучения ’’фольк­ лора”; загромождают книжные шкафы сборниками русских песен, былин, ле­ генд, заговоров, причитаний, исследуют русскую мифологию, обрядности, свадь­ бы и похороны; печалуются о народе; ходят в народ, исполняются надеждами и отчаиваются; наконец, погибают, идут на казнь и на голодную смерть за народное дело. Может быть, наконец поняли даже душ у народную; но как поняли? Не зна­ чит ли понять все и полюбить все - даже враждебное, даже то, что требует отрече­ ния от самого дорогого для себя, - не значит ли это ничего не понять и ничего не полюбить? Это - со стороны ’’интеллигенции”. Нельзя сказать, что она всегда сидела сложа руки. Волю, сердце и ум положила она на изучение народа. А с другой стороны - та же все легкая усмешка, то же молчание ’’себе на ум е”, та благодарность за ’’учение” и извинение за свою ’’темноту”, в которых чувству­ ется ”до поры, до времени”. Страшная лень и страшный сон, как нам всегда каза­ лось; или же медленное пробуждение великана, как нам все чаще начинает ка­ заться. Пробуждение с какой-то усмешкой на устах. Интеллигенты не так смеются, несмотря на то, что знают, кажется, все виды смеха; но перед усмешкой мужика, ничуть не похожей на ту иронию, которой научили нас Гейне и еврейство, на гого­ левский смех сквозь слезы, на соловьевский хохот, - умрет мгновенно всякий наш смех; нам станет страшно и не по себе.6

Это противостояние двух ’’культур” внутри одной русской культуры приводит к тому, что русская жизнь с любой точки зрения — ’’интеллигент­ ской” или ’’народной” — предстает как нечто принципиально трагическое, бессмысленное и жестокое именно в силу своей ’’русскости” 7. Происходит это, как нам кажется, в частности и потому, что феномен ’’двукультурья” позволяет сравнительно легко экстериозировать, вынести вовне ’’непонят­ ные” , ’’мутные” свойства жизни, чтобы затем отнести их за счет ’’загадочно­

6 А.А.Блок. ’’Народ и интеллигенция”. Собрание сочинений, т. 5, М .-Л ., 1962, стр. 322-323. 7 Ср. из письма А.П.Чехова Д.В.Григоровичу 1888 года: ’’Самоубийство Ваше­ го русского юноши есть явление специфическое, Европе незнакомое. Вся энергия ху­ дожника должна быть обращена на две силы: человек и природа. С одной стороны, фи­ зическая слабость, нервность, ранняя половая зрелость, страстная жажда жизни и прав­ ды, мечты о широкой, как степь, деятельности, беспокойный анализ, бедность знаний рядом с широким полетом мысли; с другой - необъятная равнина, суровый климат, се­ рый, суровый народ со своей тяжелой, холодной историей, татарщина, чиновничество, бедность, невежество, сырость столиц и проч. Русская жизнь бьет русского человека так, что мокрого места не остается, бьет на манер тысячепудового камня” . —Л .77. Чехов о литературе, М., 1955, стр. 66.

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

9

го” русского начала. Более того, даже когда ’’понимаемая” жизнь осознается не как ’’своя” —интеллигентская или народная, —но как нечто целостное, то ее более метафизические аспекты (хорошие или плохие) легко отождествить с чем-то, что существует где-то в иной реальности (народной или —как у Го­ голя — идеальной) — с Россией, с русским8 — а не с чем-то, соотносимым с опытом любого человека, в любом пространстве, в любое время. Таким об­ разом, оказывается, что русская жизнь не только недоступна внешнему пони­ манию (”Не поймет и не заметит гордый взор иноплеменный”) , но и понима­ нию внутреннему, поскольку наблюдатель всегда будет обладать лишь час­ тичной правдой, будет стоять лишь на частной точке зрения (как правило, интеллигентской), а его ’’общечеловеческий” опыт все равно не ухватит того русского начала, которое как раз и проявляется в самом феномене двукультурья. Попытка же понять всю русскую жизнь в этой базисной ситуации двукультурья неизбежно будет трагической, гибельной, если понимание будет идти от самой жизни (ср., например, мучительные попытки Толстого вести жизнь народа, опроститься, сбросить с себя ненародную культуру и полно­ стью принять культуру народную — попытки, закончившиеся трагической смертью Толстого9) . Эту гибельность прозорливо предвидел Блок — и как гибель отдельного человека и как гибель всей интеллигентской культуры. Судьба Блока после революции явилась реализацией его собственного проро­ чества: Тот гул, который возрастает так быстро, что с каждым годом мы слышим его ясней и ясней, и есть ’’чудный звон” колокольчика тройки. Что, если тройка, вокруг которой ’’гремит и становится ветром разорванный воздух”, - летит прямо на нас? Бросаясь к народу, мы бросаемся прямо под ноги бешеной тройке, на верную гибель. Отчего нас посещают все чаще два чувства: самозабвение восторга и самозаб­ вение тоски, отчаяния, безразличия? Скоро иным чувствам не будет места. Не от­ того ли, что вокруг уже господствует тьма? Каждый в этой тьме уже не чувствует другого, чувствует только себя одного. Можно уже представить себе, как бывает g

Ср., например, такое обобщающее высказывание у Розанова: ’’Мертвая страна, мертвая страна, мертвая страна. Все недвижимо и никакая мысль не прививается. (24 марта 1912 года, купив 3 места на Волков ом) ” - В. В. Розанов. Опавшие листья, К ороб первый, Париж, 1929, стр. 54. g Ср., впрочем, совершенно другую оценку толстовского опыта Розановым, оценку, согласно которой этот опыт не трагичен, а смешон: ’Толстой прожил собствен­ но глубоко пошлую жизнь... Это ему и на ум никогда не приходило. Никакого страда­ ния, никакого ’’тернового венца”, никакой героической борьбы за убеждения, и даже никаких особенно интересных приключений. Полная пошлость. Да, - приключения ”со своими идеями”... Но уж это - антураж литературный, и та же пошлость, только вспрыснутая духами”. - В.Розанов. ’’Уединенное”, в книге: В.Розанов. Избранное, Мюнхен, 1970, стр. 45. Как бы то ни было, трагична или смешна попытка понять жизнь через жизнь и на­ чать вести эту ’’понятую” жизнь самому, она - неорганична, по крайней мере в нормаль­ ной, мирной ситуации, вне войны или лагеря, но и там (как свидетельствует литература\) вопрос о двух культурах остается крайне острым, может быть, даже еще более бо­ лезненным.

10

Д. СЕГАЛ в страшных снах и кошмарах, что тьма происходит оттого, что над нами повисла косматая грудь коренника и готовы опуститься тяжелые копыта.

Итак, кажется, что в ситуации двукультурья русская литература — это единственный способ представить целостность русской жизни, представить ее в виде, доступном для понимания —не только внутри интеллигентской куль­ туры, но и для читателя ’’вообще” (по крайней мере —в идеале). Литература как бы открыта с двух сторон, двум наблюдателям — и тем, и другим, она сама собою прокладывает мост через пропасть, пролегшую в самой жизни. И вот, писатели Чехов или Бунин могут представить русскому образованно­ му обществу картину русской деревни, а сам деревенский читатель, если того хочет, может (во всяком случае в начале двадцатого века) нести с базара ’’Белинского и Гоголя” . Эта ее функция отражалась так или иначе на бытовании литературы, на ее формах. Лишь общественный переворот, приведший к слому традицион­ ной модели русского двукультурья (временно и с заменой другими двумя культурами впоследствии!), лишь этот катаклизм освободил на некоторое время литературу от этой обязанности, столь естественной для нее в России, приведя к появлению новых литературных явлений, частью которых являют­ ся и исследуемые нами тексты. Вернемся, однако, к привилегированной роли русской литературы как источника понимания русской жизни. Здесь следует забежать немного вперед и отметить, что, хотя подобная ’’объясняющая” функция литературы счита­ лась в русской культуре чем-то вполне естественным, сама эта ’’естествен­ ность” стала в конце концов подозрительной. С одной стороны, казалось, что сама литература страдает от этих, навязанных ей жизнью задач, с другой же стороны — и это существенно как раз для нашей темы — в конце девятнад­ цатого, начале двадцатого века стало, как будто, ясным, что от подобного гипостазирования литературы, преувеличения ее роли начинает страдать жизнь. Кажется, что литература начинает замещать жизнь. Да —эта литература начинает выступать вместо жизни, непоправимо расщепленной, искаженной, бессмысленной. Традиционный мотив судьбоносного характера русской литературы в русской жизни (ср. В.Белинский, А.Григорьев, Ф.Достоевский) приобретает у Д.С.Мережковского уже совсем космические черты: < ...> На краю гроба он [Тургенев! понял, что сердцу его старинный враг ближе всех друзей, что даже на земле, быть может, он его единственный друг. Он завещает своему врагу, своему брату ’’великому писателю земли русской” то, что для него было самого дорогого в жизни, - будущность русской литературы. Тем пророческим взглядом, который бывает у людей перед смертью, он пред­ видит грядущее бедствие, падение русской литературы. А для Тургенева это было одним из величайших бедствий, которые могут посетить русскую землю.10

10 А .Б л ок”Народ и интеллигенция”. Указ, соч., стр. 328.

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

11

Он был прав: язык - воплощение народного духа: вот почему падение русско­ го языка и литературы есть в то же время падение русского духа. Это воистину самое тяжкое бедствие, какое может поразить великую страну. Я употребляю слово бедствие вовсе не для метафоры, а вполне искренне и точно. В самом деле, от первого до последнего, от малого до великого, для всех нас падение русского сознания, русской литературы, может быть, и менее заметное, но нисколько не менее действительное и страшное бедствие, чем война, болезни и голод.11

Совершенно естественно, что с развитием такого сверхценностного от­ ношения к литературе должны были быть подняты не только такие темы, как роль писателя и поэта в русской жизни, но и тема читателя (хорош он или плох...), тема литературной жизни и быта (соответствуют ли они высокому назначению литературы...), тема литературного быта как поля битвы, на ко­ тором решаются судьбы России, и т. д. и т. п. Соответствующие высказыва­ ния Чехова, того же Мережковского, Андрея Белого, В.В.Розанова, русских футуристов слишком многочисленны, чтобы их приводить здесь. Они свиде­ тельствуют о том, что литература важна не только как результат, но и как занятие, жизнь. Однако звучит в литературной публицистике, главным обра­ зом у Розанова, и новый мотив — мотив ответственности литературы за то, что происходит в России12. Ответственность эта понимается Розановым не в прямолинейном, детерминистском духе (”3а что боролись, на то и напоро­ лись”) , а почти в плане семиотическом: Розанов постулирует важность са­ мой дихотомии ’’литература” — ’’жизнь” для русской культуры и утвержда­ ет, что в практике интеллигенции эта дихотомия подверглась деформации: литература превратилась в настоящую, подлинную жизнь, а жизнь сошла на нет. Результатом этого, по Розанову, явилась в конечном итоге гибель Рос­ сии. Собственно, одним из первых о гипертрофии, инфляции литературы в русском сознании заговорил Д.С.Мережковский —рассуждая в более тради­ ционных терминах, он подметил преувеличение в русской истории роли со­ зерцания за счет действия. В.В.Розанов сформулировал сходную мысль го­ раздо резче и точнее: Не литература, г. литературность ужасна; литературность души, литературность жизни. То, что всякое переживание переливается в играющее, живое слово; но этим все и кончается, — само переживание умерло, нет его. Температура (челове­ ка, тела) остыла от слова. Слово не возбуждает, о, нет! Оно - расхолаживает и останавливает. Говорю об оригинальном и прекрасном слове, а не о слове ’’так себе”. От этого после ’’золотых эпох” в литературе наступает всегда глубокое раз­ ложение всей жизни, ее апатия, вялость, бездарность. Народ делается как сонный, жизнь делается как сонная. Это было и в Риме после Горация, и в Испании после Сервантеса. Но не примеры убедительны, а существенная связь вещей. 11 Д.С. Мережковский. ”0 причинах упадка и о новых течениях современной рус­ ской литературы”. - Д.С.Мережковский. Избранные статьи. Символизм, Гоголь, Лер­ монтов, Wilhelm Fink Verlag, Miinchen, 1972, стр. 210. 12 ’’Смирись гордый человек!” - Ну, вот и смирились. Во внешней политике до Цусимы, а во внутренней до того, о чем и говорить непристойно, до Ната Пинкерто­ на. Начать Пушкиным и кончить Натом Пинкертоном, - что бы сказал Достоевский о таком смирении? Нельзя, конечно, обвинять ни Пушкина, ни Достоевского за то, что сейчас проис­

12

Д. СЕГАЛ Вот почему литературы в сущности не нужно: тут прав К.Леонтьев. ’’Почему, перечисляя славу века, назовут все Гете и Шиллера, а не назовут Веллингтона и Шварценберга”. В самом деле, ’’почему”? Почему ’’век Николая” был ’’веком Пушкина, Лермонтова и Гоголя”, а не веком Ермолова, Воронцова, и как их еще. Даже не знаем. Мы так избалованы книгами, что даже не помним полководцев. Ехидно и дальновидно поэты звали полководцев ’’Скалозубами”, ’’Бетрищевыми”. Но ведь это же односторонность и вранье. Нужна вовсе не ’’великая литера­ тура”, а великая, прекрасная и полезная жизнь. А литература может быть и ’’койкакая”, - ”на задворках”.13

Для нашей темы, темы литературного моделирования, подразумеваю­ щего взаимное соотношение литературы и ”не-литературы”, мысли Розанова крайне существенны хотя бы потому, что в них выявляется высокая модели­ рующая роль литературы в русском культурном сознании, роль, не только не исчезнувшая в обломках, оставленных после себя Октябрем, но, пожалуй, многократно усиленная. В ’’Апокалипсисе нашего времени”, уже после ок­ тябрьского переворота, в обстановке голода и разрухи умирающий Розанов прямо обвиняет русскую литературу в гибели России, снова подчеркивая мо­ гущество литературы в формировании сознания и поведения русских людей: Русь слиняла в два дая. Самое большее - в три. Даже ’’Новое время” нельзя было закрыть так скоро, как закрылась Русь. Поразительно, что она разом рассы­ палась вся, до подробностей, до частностей. И, собственно, подобного потрясения никогда не бывало, не исключая ’’Великого переселения народов” . Там была эпоха, ’’два или три века” . Здесь - три дня, кажется, даже два. Не осталось царст­ ва, не осталось церкви, не осталось войска. Что же осталось-то? Странным обра­ зом - буквально ничего. Остался подлый народ, из коих вот один, старик лет 60-ти, ”и такой серьез­ ный”, Новгородской губернии, выразился: ”из бывшего царя набы кожу по одно­ му ремню тянуть” < ...> . И что ему царь сделал, этому ’’серьезному мужичку”? Вот и Достоевский... Вот тебе и Толстой, и Алпатыч, и ’’Война и мир”. Что же в сущности произошло? Мы все шалили. Мы шалили под солнцем и на земле, не думая, что солнце видит и земля слушает. < ...> Мы в сущности играли в литературе. ’Так хорошо написал”. И все дело было в том, что ’’хорошо напи­ сал”, а что ’’написал” - до этого никому дела не было. По содержанию литература русская есть такая мерзость, - такая мерзость бесстыдства и наглости, - как ни единая литература. В большом Царстве, с большою силою, при народе трудолюби­ вом, смышленом, покорном, - что она сделала? Она не выучила и не внушила вы­ учить - чтобы этот народ хотя научили гвозди выковать, серп исполнить, косу для косьбы сделать ( ’’вывозим косы из Австрии”, - география). Народ рос со­ вершенно первобытно с Петра Великого, а литература занималась только ’’как они любили” и ”о чем разговаривали”. И все ’’разговаривали” и только ’’разгова­ ривали”, и только ’’любили” и еще ’’любили”. < ...> Что же мы умеем? А вот,

ходит в русской литературе и в русской действительности. Но должна же существовать какая-нибудь связь между последним полвеком нашей литературы и нашей действитель­ ности, между величием нашего созерцания и ничтожеством нашего действия. Кажется иногда, что русская литература истощила до конца русскую действительность: как испо­ линский цветок Victoria Regia, русская действительность дала русскую литературу и ни­ чего уже больше дать не может” . - В.Розанов. Указ, соч., стр. 332. 13 В.Розанов .’’Опавшие листья”. В кн.: Избранное, стр. 87.

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

13

видите ли, мы умеем ’’любить’*, как Вронский Анну и Литвинов Ирину и Лежнев Лизу и Обломов Ольгу. Боже, но любить нужно в семье, но в семье мы кажется не особенно любили < ...> \14

Розановская точка зрения, конечно, не исчерпывает всех оттенков мне­ ний, даже в эпоху революции, по поводу взаимоотношения литературы и жизни в русской культуре. Но из всех возможных мнений именно эта ’’экст­ ремистская”, негативная по отношению к литературе позиция позволяет по­ нять те изменения, которым подверглось ’’литературное моделирование” в изучаемых нами текстах, а также уяснить место этого типа самосознания ли­ тературы в становлении семиотического метода изучения ее. Итак, с одной стороны, понимание того, что в Октябре литература ’’уби­ ла” жизнь и жизнь ’’исчезла” , помогает описать последующую ситуацию, при которой новая и уже совершенно ’’олитературенная” жизнь убивает всю на­ личную (прошлую, настоящую и будущую) русскую литературу, и в резуль­ тате воцаряется —в ’’идеале” —единокультурие, все проникнутое литератур­ щиной, но не являющееся жизнью. Тем не менее и здесь снова восстанавлива­ ется ситуация русского двукультурья, когда ряд текстов сознательно стре­ мится моделировать наличную ситуацию, ориентируясь не на слом, а на все же присутствующие элементы непрерывности, ’’так, как будто бы ничего не было” —но не игнорируя вовсе общественный переворот, не инвектируя по его поводу, а —вынося его за скобки, принимая как данность и, тем самым, ’’ставя его на его настоящее место” . Таким образом, рядом с самой разнооб­ разной культурой одного уровня, которая так или иначе переводится в ’’мас­ сы” , соотносится с ними и т. п., возникает культура другого уровня, пытаю­ щаяся — в отличие от описанной Розановым русской литературы —включить все внутрь текста, замкнуть все текстом — и писателя, и жизнь, и читателя. 14 В.Розанов. ’’Апокалипсис нашего времени”. Избранное, стр. 4 4 6 -4 4 7 . Ср. там же: ’’Приказ № 1, превративший одиннадцатью строками одиннадцати миллионную рус­ скую армию в труху и сор, не подействовал бы на нее и даже не был бы вовсе понят ею, если бы уже 3/4 века к нему не подготовляла вся русская литература. Но нужно было, чтобы - гораздо ранее его - начало слагаться пренебрежение к офицеру, как к дураку, фанфарону, трусу, во всех отношениях к - ничтожеству, и отчасти к вору. Для чего на­ до было сперва посмотреть на Скалозуба в театре и прочитать, как умывался генерал Бетрищев, пишущий ’’Историю генералов отечественной войны”, - у Гоголя, фыркая в нос Чичикову. Тоже - и самому Толстому надо было передать, как генералы храбрят­ ся по виду, и стараются не нагнуться при выстреле, но нагибаются, вздрагивают и тря­ сутся в душе и даже наяву. < ...> ’’Приказ № 1” давно готовился. Бесспорно, он был заготовлен в Берлине. Берлин вообще очень хорошо изучил русскую литературу. Он ничего не сделал иного, как выжал из нее сок. < ...> ...От ароматов и благоуханий он отделил ту каплю желчи, которая несомненно содержалась в ней. Несомненно - содержалась. И в нужную минуту поднес ее России. Именно ее. Ее одну. Каплю наиболее роскошно выработанную золотою русской литера­ турой. ”Пей. Ты же ее любила. Растила. Холила”. Россия выпила и умерла. Собственно, никакого сомнения, что Россию убила литература. Из слагающих ’’разложителей” России ни одного нет нелитературного происхождения. Трудно представить себе... И, однако — так” (стр. 492) .

14

Д. СЕГАЛ

Одновременно с восстановлением традиционной модели двукультурья интересующие нас тексты занимаются, кажется, еще одной задачей pendant розановскому умерщвлению жизни литературой: литература пытается сред­ ствами самой литературы, ее формальными приемами воскресить жизнь, уби­ тую, как мы знаем, прежней литературой! И это делается не просто путем описания каких-то вещей, вызывания ’’духов” ушедшего времени, а гораздо более сложным и суггестивным путем —построением рамочной конструкции ’’писания” о ’’писании” , в которой определенные фрагменты текста обретают статус действительности. С другой же стороны, розановская ’’обида” на литературу в сочетании с убежденностью в ее могуществе — мотив, разделяемый современной семио­ тической школой. Литература для этой школы выступает не только во всех своих традиционных моделирующих функциях, задаваемых русской культу­ рой: в современной России литература совершенно вытесняет жизнь в качест­ ве объекта научного описания — и это по вполне понятным причинам как внешнего характера (запрет на объективное наблюдение жизни), так и харак­ тера внутреннего (двукультурье) . При этом объект этот уже совсем расщеп­ лен: ’’литература” и литература. Первая — официальная литература — есть и писание и сама ’’олитературенная”, фальшивая, заштампованная жизнь. Она убивает настоящую жизнь не каплей яда, как у Розанова, а тем самым ’’тыся­ чепудовым камнем” , о котором писал Чехов, только, опять-таки, неизмери­ мо реалистичнее, жесточе и страшнее, чем в самых правдивых вещах Чехова. Вторая — еще более концентрированный источник понимания, чем традици­ онная русская литература, которая, к тому же, переосмысляется уже с точки зрения этой новой культуры. Таким образом, кажется, что ’’новая” русская суб-культура, представленная нашими текстами, и семиотический метод, об особенностях которого речь пойдет ниже, подходят друг для друга. 4) А теперь следует лишь завершить это обсуждение специальной при­ способленности русской литературы как источника понимания жизни указа­ нием еще на один существенный для нас момент: не только литература вооб­ ще приспособлена для понимания, русская же литература в особенности сама себя полагала источником его, а русская жизнь нарочито ”не давалась” пони­ манию, но и деятельность по описанию литературы — традиционная профес­ сия литературного критика, историка литературы и теоретика ее, а в послед­ нее время и новое занятие семиотика — все это было всегда направлено на понимание не только литературы par excellence, но и жизни. Достаточно здесь указать на такие традиционные фигуры, как Белинский, Добролюбов, Писа­ рев — с одной стороны, и Аполлон Григорьев, Константин Леонтьев, Д.С.Ме­ режковский и уже неоднократно упоминавшийся нами В.В.Розанов —с дру­ гой. Отметим, что для всех этих критиков и исследователей литературы воз­ можность сказать что-то о литературе была, прежде всего, возможностью сказать что-то о русской жизни, сказать нечто такое, что иначе сказать нельзя. Недаром изучение реального общественного движения в России заменялось описанием смены литературных персонажей (ср. ”луч света в темном царст­ ве”, ”от Базарова к Рахметову” и проч.). Более того, для самих критиков

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

15

сама перспектива говорить только о литературе и только в литературоведчес­ ких терминах показалась бы, наверное, ужасной, более ужасной, чем самые тяжелые перипетии их собственной жизни, которая зачастую была, как мы знаем, в высшей степени трагичной (судьбы Белинского, А.Григорьева, Чер­ нышевского, Розанова) . Смысл их жизни состоял в утверждении через лите­ ратуру и разговор о литературе определенных жизненных принципов, и часто сама биография строилась по литературным законам (напр., К.Леонтьев) как демонстрация, живая фабула данного жизненного принципа. В этом смысле трудно представить себе нечто, более противоречащее внутреннему нерву русской литературы и литературной критики девятнадца­ того века, чем академическое литературоведение, чем почтенное занятие фи­ лологией или историей литературы. Здесь, в критике эстетического и истори­ ческого литературоведения смыкались ’’левые” и ’’правые”, Иванов-Разумник15 и Розанов16. Оба лагеря хотели от литературы и от литературной кри­ тики ’’чего-то еще” , кроме литературности. Иванов-Разумник, а с ним и все ’’прогрессивные критики и мыслители”, призывали всех причастных к лите­ ратуре — писателей и критиков — бороться за ’’святые идеалы” , против ’’ме­ щанства” . Розанов к борьбе с мещанством, конечно, примкнуть никак не мог, но нечто вроде идеалов он в литературе искал, только называл это дру­ гим словом: ’’Души в вас нет, господа: и не выходит литературы. (За ужи­ ном; о печати)”17. И если до Октябрьской революции научный интерес к слову, филоло­ гия могут казаться тому же Розанову чем-то бесплодным, ’’пыльным” , про­ тиворечащим жизни (ср. ’’Будет больше научности, больше филологии, даже добропорядочности больше будет, но позолоты времен не будет. И не будет вдохновения. Ибо могучие дерева вырастают из старых почв. (В мыслях о русской реформации)” 18) , то после революции19 Розанов смотрит на лите­ ратурную критику и науку о литературе уже совершенно иначе: 15 Ср., например: ’’Эстетика возродилась в восьмидесятых годах. Бесспорно, ре­ акционная почва была чрезвычайно благоприятна для роста теории чистогр искусства, но это нисколько не понижает ценности такого искусства вообще. Движения в сторону эстетики, несомненно, должно было произойти рано или поздно, и если общий дух эпо­ хи способствовал усилению интереса к искусству, то зато он же привел возрожденное течение к крайности исключительного эстетизма”. В. Иванов-Разумник. Русская литера­ тура от семидесятых годов до наших дней. Издательство ’’Скифы”, Берлин, 1923, ст р .225. 1 6 ’’Кто ’’живого Пушкина не слушает” в перелистываемых страницах, тот как бы все равно и не читает его, а читает кого-то взамен его, уравнительно с ним, ’’такого же образования и таланта как он, и писавшего на те же темы”, - но не самого его. Отсюда так чужды и глухи ’’академические” издания Пушкина, заваленные горою ’’примечаний”, а у Венгерова - еще аляповатых картин и всякого ученого базара. На Пушкина точно высыпали сор из ящика: и он весь пыльный, сорный, загроможденный”. - В.В.Розанов. Опавшие листья. К ороб первый, Берлин, Rossica, 1929, стр. 9 8 -9 9 . 1 7 Там же, стр. 373. 18 Мандельштам писал о ’’филологической природе души” Розанова, но для Роза­ нова дореволюционного филология как деятельность, связанная с просвещением, была скомпрометирована:

16

Д. СЕГАЛ < ...> отыскивая остатки окурков в одной лежанке, я - едва начал раскапы­ вать пальцами мусор, как попал на: "В.Ветлугин: Н.Абрамович - Улица совре­ менной печати". Ветлугин - я, в "Колоколе", кажется, это или прошлый год, или года 2 назад. < ...> Абрамович как и все евреи (заметьте, обратите внимание) кроме "мелочей" и "глупостей" печати, кроме "крохоборства" ее, делают в лите­ ратуре русской положительно самое лучшее, самое нужное дело: начиная сФлексера и благородной Любови Гуревич ("Северный Вестник"). < ...> Этот Флексер первый предпринял колоссальную работу переработки русской критики, которая к 8 0 -9 0 годам, заняв еще с 60-х, да пожалуй и с 40-х годов (Белинский, эпоха Бе­ линского) , через Добролюбова (нигилист, агитатор, и тоже безумный онанист, т. е. по исключительно "с жаром" - преданности этому якобы пороку - доброде­ тели) превратилась в лице Скабичевского, Шелгунова, отчасти Н.Михайловского, положительно в хулиганство (или "мир пыток" в китайском Дворце) русской литературы, осложняемой кабаком и трактиром. < ...> Ну, вот эту гадость устра­ нить или (то же самое) эту совершить правду решил сухой, черствый Флексер, для совершенно ему чужой русской литературы. < ...> Потом пришел благород­ ный Гершензон с "образами прошлого", с великолепными изданиями Киреевско­ го и Чаадаева, вообще со всею своею изумительною, и многолетнею "работою на пользу русской литературы", потом Венгеров, чистый и благородный труженик по библиографии, Лернер ("Труды и дни Пушкина") и наконец Айхенвальд, ко­ торый - хоть и тяжело в этом сознаться русском у - написал все-таки прекрасные "Силуэты русской литературы” и положил "прямо в лоск", - благодаря изящест­ ву articled - "первого мерзавца русской критики" - Белинского.< ...> Абрамо­ вич сделал и как-то доканчивающе сделал, конец в сей этой очищающей еврейской работе над русскою литературою. Он занялся не "Тургеневыми" и "Герценами", а попроще и по-нужнее - УЛИЦЕЮ именно печати, потому что литературы - нет, а есть "Русское Слово" и есть "Нов. Время".1920

Из нового времени, где все прежнее уже уничтожено, Розанов взирает на прошлое и видит его иными глазами, чем раньше. То, что раньше представ-

"А у тех, которые тоже "выучены в университете" и "сочиняют книжки", и повидимому похожи на нас, ибо даже нас чище, бескорыстны, без любовниц, "пла­ тят долги вовремя", "не должают в лавочке", и прочие, прочие добродетели... У них нет вздоха. И только: но небеса разверзлись и разделилась земля, и на одном краю бездны они, и на другом краю бездны - мы. Мы - святые. Они - ничто". (В.Розанов. "Опавшие листья. Короб второй". В кн.: В.Розанов. Избранное, стр. 417). 19 Из розановского "Апокалипсиса нашего времени": "La Divina Commedia С лязгом, скрипом, визгом опускается над Русской Историею железный за­ навес. Представление окончилось. Публика встала. - Пора одевать шубы и возвращаться домой. Оглянулись. Но ни шуб, ни домов не оказалось”. (Избранное, стр. 494) . 20 Письма В.В.Розанова к Э.Ф.Голлербаху. Письмо XXXII. В кн.: Избранное, стр. 5 5 7 -5 6 1 .

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

17

лилось ему ’’немецкой штундой” 21*, теперь, после физического исчезновения самой материи прежней жизни, кажется ему чем-то весьма важным, основ­ ным, самым существенным, без чего и жить нельзя22. Если Мандельштам пи­ сал, что ’’Розанов всю жизнь шарил в мягкой пустоте, стараясь нащупать, где же стены русской культуры” 23, то не менее верно и то, что в ’’Апокалипси­ се” Розанов возвращается к каким-то первоначальным, ’’твердым” основам бытия и культуры, формулируя новое отношение, в частности, и к филоло­ гии, отношение, которое станет во многом определяющим для тех немногих, кто задастся целью сохранить хотя бы что-то от прежней традиции в ’’новом мире”. Подход этот соединяет в себе уважение к слову как реальному инстру­ менту и продукту культуры со стремлением к научной обоснованности мето­ дов и результатов исследования. Одновременно — сознательно или, скорее, бессознательно — следуя духу Розанова, — филология уже давно стремится быть не только описанием, но и образом жизни, не только инструментом по­ нимания, но и бытом. И это вполне понятно, если вспомнить, что после рево­ люции в России была истреблена не только прежняя культура (прежний спо­ 21 В ’’Опавших листьях” : ’’Штунда - это мечта ’’переработавшись в немца” стать если не ’’святою” таковая мечта потеряна - то по крайней мере хорошо выметенной Русью, без вшей, без обмана и без матерщины дома и на улице. - Несите вон иконы... - Подавайте метлу! С ’’метлой” и ’’без икон” Русь - это и есть штунда. Явление это огромно, неуловимо и повсеместно.

Штунда - не одно евангелически-церковное явление. Штунда - это все, что де­ лал Петр Великий, к чему он усиливался, что он работал, и что ему виделось во сне; штунда - это Винавер и Милюков, это Струве и его ’’Освобождение” . Если бы Петр Великий знал тогда, что она есть или возможна, знал ее образ и имя, он воскликнул бы — ’’Вот! вот! Это\\ Я только не умел назвать! — Это делайте и так верьте. Это самое!!” Это - вычищенные до ’’блеска золота” дверные ручки в Клинике Елены Пав­ ловны перед обходом профессора Явейна, ’’просветительные и культурные уси­ лия” гимназии Стоюниной, весь Толстой с его ’’пожалуйста, все читайте Еванге­ лие, и постоянно”, и мчащийся по Сибири с эстафетами о дне прибытия и чтения лекций экс-священник Петров. Это - все ’’Вехи” (на конверте ’’Приглашение на выставку”) . - В.Розанов. Избранное, стр. 4 0 5 -4 0 6 . 22 Из ’’Опавших листьев” : ’’О, какие уездные чухломские чумички они, эти наши социал-демократы, все эти знаменитые марксисты, все эти ”Письма Бакунина” и вечно топырящийся ГЕРЦЕН. Чухлома, Ветлуга, пошлая попадья - и не более, не далее. Никому они не нужны. Просто, они - ничего. Эта потная Чухлома проглядела под своим носом Александра II и Клейнмихе­ ля, которые создали Эрмитаж, создали Публичную библиотеку, создали Акаде­ мию художеств, создали как-никак 8 университетов, которые если г...иные, то уж никак не по вине Клейнмихеля и Александра II < ...> ”. - В.Розанов. Избран­ ное, стр. 422. 23 О.Мандельштам. Собрание сочинений, том 2, Нью-Йорк, 1971, стр. 248.

18

Д. СЕГАЛ

соб понимания), но, прежде всего, и прежний способ жить в самом элемен­ тарном, чувственном плане24. Так что научное исследование литературы — это и сохранение культуры, и способ познания текущей жизни и, наконец, — это сама жизнь (единственная жизнь), и сам быт! Мандельштам не зря настаивал на бытийственной важности именно фи­ лологии25: когда все остальное — материальное и духовное, утилитарное и художественное, заводы и музеи, машины и картины —разрушается, остает­ ся лишь слово, лишь память о нем, или, даже без памяти, просто слово, о ко­ тором можно думать. Филология — это временно исполняющий обязанности всей остальной культуры, а часто и всей остальной жизни вообще в условиях максимальной редукции культуростроительных возможностей. Филология— это культура после конца света. Именно поэтому для Мандельштама филология оборачивается прежде всего своей бытовой стороной, она важна для него как способ существова­ ния: < ...> Литература явление общественное, филология явление домашнее, ка­ бинетное. Литература - это лекция, улица; филология —университетский семина­ рий26, семья. Да, именно университетский семинарий, где пять человек студен-

24 Из письма Розанова к Голлербаху: ”Ах, все устаю. Сегодня сыт: а знаете, милого творожку я съел чуть-чуть - не более раз 4-х за зиму. Хотя покупал, но - детям и жене. Они так жадно накиды­ вались и поспешно съедали, что жаль было спросить: ’’дайте и м не” . А - ужасно хотелось. Теперь только о еде и думаю. Припоминаю, как ночью, кончая занятия ”в сча­ стливые дни Нов. Вр.”, откидывал салфетку, и отрезывал у-зень-ку^о серединку пирога с капустою, и, не удержась, через 1/2, 1 час - еще и еще. Ах, как вкусно было. То же если с говядиной пирог холодный ночью - я достану ”из форточки” молока и, налив 1/2, 3/4 стакана, отрежу же пирожка и - СКУШАЮ. Господи, как сладко даже вспомнить. Увы, теперь ’’сладко” только воспоми­ нания, и пуста еда. У меня мечта: когда пройдет револ., ’’назваться” к Вам в гости и Вашего (очень оба понравились) папу и маму упросить МЕНЯ угостить. Ну, так... пирогов”. - В.Розанов. Избранное, стр. 545. В этом смысле вся пореволюционная филология - это либо воспоминание о ’’прежних” вкусовы х переживаниях, либо попытка эти воспоминания реконструиро­ вать. Вообще семиотическая роль еды и вкусовых ощущений в качестве знаков крайне значительна - особенно в пореволюционной русской культуре, в частности, в связи со все увеличивающейся ролью памяти в этой сфере. 25 ’’Европа без филологии даже не Америка; это цивилизованная Сахара, прокля­ тая Богом, мерзость запустения. По-прежнему будут стоять европейские Кремли и Ак­ рополи, готические города, соборы, похожие на леса, и куполообразные сферические храмы, но люди и будут смотреть на них, не понимая их, и даже скорее всего станут пу­ гаться их, не понимая, какая сила их возвела, и какая кровь течет в жилах окружающей их мощной архитектуры”. - О.Мандельштам. Указ. сон., стр. 2 5 0 -2 5 1 . 26 Ср. из ’’Египетской марки” : ’’Просеменил Семен в просеминарий” и о том же С.А.Венгерове из ’’Шума времени” : ’’Хорош он был с этим своим героическим характе­ ром, когда плелся по Загородному из квартиры в картотеку, повиснув на локте старею­ щей жены, ухмыляясь в дремучую муравьиную бороду!”

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

19

тов, знакомых друг с другом, называющих друг друга по имени и отчеству, слу­ шают своего профессора, а в окно лезут ветви знакомых деревьев университет­ ского сада. Филология - это семья, потому что всякая семья держится на интона­ ции и на цитате, на кавычках.27

Превращение филологии в основу жизни, в быт, вообще гипостазирование домашности, семейной атмосферы шло, конечно, на фоне слома всякого быта, исчезновения последних остатков человеческого существования. И здесь фигура Хлебникова, его жизнь, обстоятельства его творчества и гибели —все это является глубоко парадигматическим для революционной эпохи. Безбытный Хлебников, чье нищенство и бродяжничество восходят еще к дореволю­ ционным временам, мог существовать лишь там, где литературное творчест­ во и филология были формами бытового существования, где семейные фор­ мы отношений вышли из чисто семейных рамок и распространились на все виды делового общения: вместо семьи или рядом с нею другая ’’семья” — товарищи, друзья, где есть пристанище и бесприютному Хлебникову. Происходит небывалое расширение рамок семейности и товарищества при отмирании, исчезновении той университетской семинарской филологи­ ческой среды, о которой писал Мандельштам. Для акмеистов, впрочем, имен­ но эта парадигма филологического быта продолжает оставаться значимой. Гумилевские ’’Цехи поэтов” после революции ориентировались как раз на поддержание такой академической атмосферы, хотя это и было трудно ввиду определенного расширения состава участников Цеха, что, видимо, не имело бы места, не будь общей экспансии молодежи в университеты, студии, круж­ ки и проч., экспансии, которая — вместе с охлократическим комиссарст­ вом — и уничтожила самую возможность академического, университетского общения и быта. Недаром Мандельштам подчеркивает, что филологи (моло­ дые люди!) называли друг друга по имени отчеству —видимо, по контрасту с изобилием уменьшительных имен, кличек и проч., характерных для новой молодежи. Позднее, когда университеты были уже полностью реформированы на советский лад, и академическая атмосфера совсем исчезла, именно в таких ’’забытых” уголках, как восточная или классическая филология, еще можно было найти нечто похожее на подлинный филологический быт. Домашнее филологическое общение —по-настоящему семейное, то есть не публичное, интимное, культивирующее домашние жанры (ср. манделынтамовские ’’маргулеты”) и речения, сохраняется именно у Мандельштама и Ахматовой. Здесь происходит полное слияние жизни и филологии (ср. ’’Раз­ говор о Данте”) , но без инфляции жизненных и литературных форм, при сохранении абсолютной приватности. Розановская же тяга к быту, к очагу, к настоящей серьезной работе, к подлинной филологии совершенно неожиданным образом выплывает наружу, причем в довольно гипертрофированном виде, в литературном быте футуристов во главе с Маяковским, Опояза и Московского лингвистическо­ го кружка. Недаром Шкловский был первым, написавшим литературовед27

О.Мандельштам.

У к а з,

с о ч .,

стр. 249.

20

Д. СЕГАЛ

ческую статью о Розанове —розановское понимание быта оказалось парадиг­ матическим для футуристического и опоязовского проживания быта после революции. При полной ликвидации всех прежних форм организованной культур­ ной жизни (закрытие или реорганизация печати, университетов, научных и философских обществ, преследование церкви и религиозной жизни), при торжестве голода, разрухи и террора единственное, что оказывается возмож­ ным, — это филологическая или околофилологическая деятельность (пере­ воды, издание ’’Всемирной литературы”, литературоведение, организация ли­ тературных собраний и проч.), организованная по формам семейной жизни, домашнего быта, но быта не частного, а нарочито публичного, быта, в кото­ ром все может потенциально иметь литературную значимость, быть литера­ турным фактом. Отчасти это происходило в силу обстоятельств, поскольку голодных писателей и филологов легче было кормить, собрав их вместе, отчасти это носило нарочито публичный характер —когда речь идет о литера­ турном быте окружения Маяковского. Иными словами, филологический семинар, диспут, беседа становятся бытовыми формами жизни довольно значительной культурной прослойки, еще остававшейся в Петербурге и Москве после революции, а жизнь, повсе­ дневное существование приобретает функциональную наполненность в тер­ минах филологии. Виктор Шкловский, как и многие другие, подчеркивает этот бытовой характер творчества (’’работы”) футуристов и ОПОЯЗ’ов. Обстоятельства жизни со всей их своеобразной розановской ’’теплотой” выступают в футури­ стическом контексте как литературные элементы, наравне со стихами, про­ зой, статьями. То, как жили в петроградском Доме Искусств, важно не толь­ ко в силу особых исторических обстоятельств этого периода (революция и проч.), но, главным образом, и потому, что жизнь здесь совершенно прирав­ нена литературе. Шапка Акима Волынского равнозначна его ’’Леонардо” . Сама жизнь стала литературой, филологией: Приехал Маяковский в Петроград. Уже установился быт. Обозначились срав­ нительно теплые места, теплые в очень условном и хорошем смысле. На них соб­ рали писателей. Был Дом Искусств в большом корпусе, который выходил на Мойку, Невский и на Морскую. Там квартира в два этажа. Раньше там жил Елисеев со своей женой и четырнадцать человек его прислуги. У него была уборная в три окна, с велосипе­ дом. Спальня поменьше, ванна, расписанная лилиями, и отдельно баня, и там тоже ванна - фарфоровая, и зал лепной и столовая. Вот тут устроили Дом Искусств. Аким Волынский сидел на кухне в шапке и читал отцов церкви по-гречески. Внизу, в коридоре, жил Пяст, я, повыше жил Слонимский, потом мы начали переселяться, распространяться. Приехала Ольга Форш, Грин, Зощенко, Лев Лунц. Здесь тоже читали о стихах.28

28 В.Шкловский. ”В снегах”. - В.Маяковский в воспоминаниях современников, М., 1963, стр. 191-192.

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

21

Гумилевская (о чем Шкловский не пишет!) теория о необходимости сюжетности в лирике —факт теории и истории литературы —подается (и, повидимому, существует) в этом контексте как нечто, равнозначное рыжей бо­ роде и овчине Всеволода Иванова и чаю Маяковского, чаю, питье которого было столь отмеченным времяпрепровождением в его кружке: Здесь, в общем, укрепились акмеисты. Но в конце коридора за ванной заво­ дились уже Серапионовы братья; молодой Михаил Слонимский в френче, переши­ том из солдатской шинели, и в черных разношенных валенках лежал на кровати, укрывшись пальто и размышляя о том, удастся ли ему кончить университет и как бороться с орнаментальной прозой. Уже был Всеволод Иванов, в полушубке из горелой овчины и с рыжей засох­ шей бородой, тоже как будто опаленной. Николай Тихонов начинался, - писал баллады. Вообще в Ленинграде увлекались сюжетным стихом и Киплингом. Сюда приезжал Маяковский, он останавливался в большой библиотеке; в биб­ лиотеке шкафы, красные, с зелеными стеклами, и очень мало книг. К нему приносили большой поднос, на котором стоял целый хор стаканов с чаем, и другой поднос с пирожными. Собирались люди, приходил Эйхенбаум, Тынянов, Лев Я кубинский и многие другие. Здесь Маяковский читал ” 150.000.000”.29

Превращение литературы и филологии из инструмента понимания жиз­ ни в самое жизнь, быт сопровождалось — как это можно видеть в цитате из Шкловского - полным стиранием граней между ’’первичной” и ’’вторичной” литературой, между литературой и филологией. У футуристов и ОПОЯЗ’ов все их творчество было филологией. Это обстоятельство —превращение быта в филологию, а филологии — в быт в практике пореволюционного футуризма — весьма существенно для анализа избранных нами текстов, и мы вернемся к нему позднее. Здесь же, разбирая различные аспекты литературно-семиотического метода, следует остановиться на другом. Экспансия филологии в быт и превращение этого в сущности приватно­ го филологического быта в парадигму новых человеческих отношений30, в модель новой литературы и новой науки — это, в каком-то смысле, бунт не­ верно понятого розановского отношения к культуре. В футуристическом ли­ тературном быте гипертрофируется и гипостазируется лишь один аспект розановской ’’филологии” (в Мандельштамовском смысле) — домашность, интимность, бытовизм. Но все это не остается привязанным к семейному очагу (как мечтал Розанов), не пребывает в лоне приватности (как у акме­ истов) , а с традиционным российским, ’’белинским” размахом вырывается

29 Там же, стр. 19 2 -193. 30 Ср. в воспоминаниях Л.Ю.Брик: ’’Одной из самых близких ему книг была ’’Что делать?” Чернышевского. Он постоянно возвращался к ней. Жизнь, описанная в ней, перекликалась с нашей. Маяковский как бы советовался с Чернышевским в своих личных делах, находил в нем поддержку. ’’Что делать?” была последняя книга, которую он читал перед смертью”. - Л.Ю.Брик. ’’Чужие стихи”. - Там же, стр. 354.

22

Д. СЕГАЛ

наружу, заполняет собою все ячейки жизни. При этом на некоторое время действительно реализуется розановская мечта о серьезной, ’’европейской” науке о литературе: формалистское, ОПОЯЗ’овское литературоведение ста­ новится такой наукой, дополняет собою ’’Венгеровские” и ’’абрамовические” штудии (как бы ни относились сами формалисты к академическому литера­ туроведению) . Но бытовая ирония, усмешка, задиристость и даже нахальст­ во, остающиеся у Розанова его частным делом, у формалистов становятся чем-то методологическим, переходят из parole в langue, становятся частью серьезной науки — и это создает определенный разрыв между экзистенциаль­ ной позицией формальной школы в ее отношении к литературе и жизни и между позицией современной семиотической школы. Литература — как специфическое привилегированное орудие понима­ ния жизни, а филология, описывающая эту литературу, — как способ самой жизни — таково русское культурное наследие 19—20 века, из которого вы­ растает семиотический метод в литературоведении, на котором он зиждется и с которым он постоянно работает.

1.3. Некоторые отличительные особенности принятого нами семиотического метода Из вышеизложенного должно было проясниться, что в настоящей главе мы пытаемся осуществить сразу несколько целей: показать, что избранный нами метод описания является частью русской культурной традиции, что он, одновременно, является методом, то есть обладает определенной последова­ тельностью, эксплицитностью и непротиворечивостью, что по своему внутрен­ нему строению он соответствует той литературе, которую мы ре^шити с его помощью описать, и, наконец, что как сами описываемые произведения, так и возможные их семиотические описания вместе образуют некоторое единое культурное поле. В предыдущих разделах говорилось о специфических особенностях рус­ ской литературы и русской филологии относительно жизни, особенностях, которые, с нашей точки зрения, не могут не отразиться на уже существую­ щих в русской науке образцах семиотического описания, включая и настоя­ щую работу. Говоря суммарно, описываемая нами литература интересна нам в семиотическом плане не только как объект описания, но и как источник определенного понимания жизни, во-первых, и как импульс для определен­ ной жизненной деятельности, во-вторых. Нам представляется, что наиболее подходящей методологической базой для такого, специфически ориентированного на материал описания указан­ ных литературных текстов может быть семиотика культуры в том ее виде, в котором она развивалась в круге исследователей московской и тартуской школы в 1960—70-х годах. Именно это семиотическое направление основывается на трех базисных, неопределяемых терминах, которые уже употреблялись нами в начале насто­ ящей работы: литература, ж изнь и поним ание\

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

23

Мы предполагаем, что интуиция относительно употребления каждого из этих трех понятий достаточно проста и обща, чтобы не углубляться по этому поводу в излишние рассуждения. Отметим лишь, что отличие литературы от не-литературы — суть отличие иногда условное, вкусовое, но всегда достаточ­ но очевидное; отличие понимания от более широкого термина сознание — в обязательном авторефлексивном и метасистемном характере понимания (мы можем не отдавать себе отчета в акте сознания, но мы всегда понимаем, что мы понимаем) ; наконец, жизнь обязательно предполагает выход за пре­ делы сознания — в действительность поступка, локализованного местом и временем. Естественно, что онтологический статус указанных трех сфер совершен­ но различен, но берутся они с позиции литературы, вернее интересуют они нас постольку, поскольку причастны литературе. Поэтому в данном рассмотре­ нии жизнь и понимание полагаются ’’партнерами” литературы. Кажется, что три эти сферы существенным образом ’’присутствуют” в наших текстах, и по­ этому любой их анализ должен это присутствие учитывать. Почему именно семиотический подход наиболее адекватно трактует жизнь, литературу и понимание? Потому что он предполагает в качестве обя­ зательных ступеней исследования рассмотрение взаимоотношения знака и объекта (семантика = понимание) и взаимоотношение знака и того, кто пользуется знаком (прагматика = жизнь) . Обычно в литературно-критических и литературоведческих работах вы­ деленные нами сферы рассматриваются попарно: литература в ее отношении к жизни и литература - понимание. Первая пара литература - жизнь — весь­ ма частая дихотомия3 1. Обычная, здрав осмысленная точка зрения сводится к тому, что между жизнью и литературой существует непосредственная при­ чинно-следственная связь, наиболее ярко проявляющаяся в содержании (те­ матике) литературного текста и в биографии писателя. Соответственно лите­ ратура считается естественным полем для приложения исторических, социо­ логических, биологических, психологических и иных подходов, которые по­ лагаются способными объяснить те или иные элементы литературного содер­ жания. С другой стороны, считается (по крайней мере в обыденном созна­ нии) столь же естественным черпать из литературы ’’факты” о той или иной жизни (крайний пример — использование кадров художественных фильмов, например эйзенштейновского ’’Октября”, в качестве хроникально-докумен­ тального материала о жизни) . Преимущественное сосредоточение внимания на дихотомии литерату­ ра - понимание также представляется односторонним, так как в этом случае литература сводится либо к комплексу языковых или текстовых фактов31 31

Ср. следующее высказывание М.М.Бахтина в его статье 1924 года ’’Проблема содержания, материала и формы в словесном художественном творчестве” : ’’Обычное противопоставление действительности и искусства или жизни и искусства и стремление найти между ними какую-то существенную связь - совершенно правомерно, но нужда­ ется в более точной научной формулировке”. - М.М.Бахтин. Вопросы литературы и эс­ тетики. М., 1975, стр. 26.

24

Д.СЕГАЛ

(если понимание — неспецифическое), либо — к комплексу идеологических структур (при понимании религиозном или идеологическом). И в этом слу­ чае литература может служить хорошим источником ’’примеров”. Что, однако, трудно достижимо при противопоставлении литературы чему-то одному — это телеологическое рассмотрение литературы, исследова­ ние функциональной значимости морфологических особенностей литерату­ ры, то есть трудно получить ответы на вопросы ’’почему” и ’’зачем” . Могут возразить, что любое осмысленное литературоведческое иссле­ дование всегда пытается рассмотреть литературное произведение синтаксиче­ ски, семантически и прагматически. Верно, но лишь исследование семиоти­ ческое ставит эти аспекты в качестве обязательных этапов описания, причем явным, эксплицитным образом. Для семиотического подхода характерно, помимо прочего, различение языка и речи, модели и текста, системы и случайной, единичной совокупно­ сти отдельных явлений. Разделение это существенно и при рассмотрении ли­ тературы, понимания и жизни. Семиотический подход настаивает на различе­ нии принципиально различных уровней языка и речи и в указанных сферах. Такое различение оказывается плодотворным при решении проблемы релевантности приводимых фактов в каждой из сфер. Если при рассмотре­ нии места литературного произведения в данных структурах жизни и понима­ ния исследователь ограничивается отдельными фактами, примерами (’’мо­ тив А появляется в романе вследствие обращения писателя в таком-то году в католицизм” , например), а не оперирует с детальными структурами, соот­ носимыми друг с другом как целостности, а не как частности, нет основания утверждать, что имеет место полноценное телеологическое описание. В этом смысле (действительное привлечение системных моментов) можно, наверное, утверждать, что, несмотря на множество отдельных работ, имеющих дело с фактами из всех трех сфер, традиционное русское литерату­ роведение (с одним существенным исключением —формальный метод!) мо­ жет быть противопоставлено так называемому западному литературоведе­ нию (восходящему, в конечном счете, к французским классицистам, а еще ранее — к Аристотелю) как ориентированное на дихотомию литература жизнь в противовес ’’западной” ориентации на дихотомию литература - по­ нимание. В традиционном русском литературоведении жизнь и литература вос­ принимаются как две равноправные данности, как две целостные сферы, равно относящиеся друг к другу32. В западных школах литературоведения

32

М.М.Бахтин отмечает, что противопоставление жизни искусству задано внутри эстетического отношения к миру: ’’Должно отметить, что в плане обычного мышления действительность, противопоставляемая искусству, - в таких случаях, впрочем, любят употреблять слово ’’ж изнь” - уже существенно эстетизирована: это - уже художествен­ ный образ действительности, но гибридный и неустойчивый. Очень часто, порицая новое искусство за его разрыв с действительностью вообще противопоставляют ему на самом деле действительность старого искусства, ’’классического искусства”, воображая, что

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

25

литература противопоставлена не непосредственно жизни, а другим системам понимания (семиотическим системам) —невербальному искусству, религии, философии, или рассматривается с точки зрения языка вообще. Сопоставле­ ние же литературы и жизни всегда носит здесь не системный, целостный ха­ рактер, а характер частичный, специализированный (биографический или со­ циологический анализ). Представляется, что ситуация рассмотрения литературы и жизни как двух равноправных партнеров —это ситуация специфически русская, притом принадлежащая девятнадцатому веку (но коренящаяся в более ранних исто­ ках новой русской литературы). В отличие от новой западной литературы (на ’’вульгарных” языках) в предвозрожденческий и возрожденческий период новая русская литература при своем появлении не осознает себя как закономерное возрождение своего, как это было во всех западных литературах —даже в таких исторически ’’не­ преемственных” случаях, как польская литература, где зарождение ренессан­ сной поэзии осмыслялось как возвращение к своим Горацию и Катуллу (че­ рез латинскую польскую поэзию!) , —а как creatio ex nihilo литературы вмес­ те со всеми прочими семиотическими системами, которых ранее тоже не бы­ ло: европейским правом, историографией, языкознанием и т. п., и которые зависят от литературы в плане языка, создаваемого также заново. Поэтому в России — всё — и жизнь и литература рукотворно, жизнь строится во многом по законам литературы (откуда еще эти жизнестроитель­ ные правила и можно было почерпнуть в XVIII веке?), а литература, воспри­ нимающая нормализующие и рационалистические импульсы современного ей Европейского Просвещения, выступает как представитель и форма всех дру­ гих систем понимания. Добавим к этому весьма пристальное и постоянное внимание жизни (власть, общество) к литературе и получим парадигму, в которой именно эти две сферы являются системообразующими. На Западе, наоборот, отдельные семиотические системы — и среди них и литература — имеют историю, традицию и равноправны (хотя бы потому, что все пользовались когда-то одним латинским язы ком). Поэтому литера­ тура нигде не гипостазируется как весь культурный и духовный мир народа. С другой стороны, жизнь также традиционна и исторична, а не рукотворна, поэтому она полагается либо индивидуально как жизнь данного индивидуу­ маг, либо специализированно, но не целостно, не глобально (жизнь Англии ’’вообще”, жизнь Франции ’’вообще”) . Поэтому шансов на естественное воз­ никновение дихотомии литература - жизнь здесь было гораздо меньше. Зато парадигматично отношение литературы к другим системам понимания (фи­ лософия, наука), а в особенности полагание литературы как exemplum язы-

это какая-то нейтральная действительность”. - Там же, стр. 26. Собственно, Бахтин здесь постулирует обязательное наличие элемента сознания в конфронтации жизни и искусства, для нас же сущестаенно не просто сознание, а понима­ ние. Важно, что в данном случае в русской традиции литературоведения противопостав­ ление искусства и образа действительности упорно трактуется как противопоставление искусства и самой действительности.

26

Д. СЕГАЛ

ка. Отсюда хорошо разработанный взгляд на литературу со стилистической, эстетически-языковой точки зрения, взгляд всегда детализированный, аргу­ ментированный, аналитический (ср. правила composition, explication du texte и т. п.) —в противовес синтетическому взгляду на язык литературы традици­ онного русского литературоведения. Отсюда можно сделать два вывода: для того, чтобы русское литерату­ роведение стало более ’’полным” , оно должно было обрести третью коорди­ нату —понимание, что оно и сделало в формальной школе; для того, чтобы западное литературоведение стало более полным, ему надо было обрести не­ которую синтетическую точку зрения по поводу литературы и жизни — отсю­ да такое увлечение в свое время психоаналитическим литературоведением, мифо-ритуальным литературоведением, психомарксизмом В.Беньямина и Т. Адорно, а сейчас —Бахтиным. И еще два дополнительных наблюдения: русский семиотический метод, выросши в лоне русской традиции, должен был прийти к пониманию важно­ сти координаты жизни в структуре литературы и понимания; западный семи­ отический метод (в частности, французская семиотика) , выросши в лоне за­ падной традиции, связывающей литературу с другими системами понимания, должен был прийти к трактовке жизни как индивидуального высказывания, в котором семиотические и несемиотические элементы полагаются как слова. По-моему, в становлении семиотического метода в современном рус­ ском литературоведении существенными были следующие импульсы, соотно­ сящиеся с вышеуказанной трактовкой литературы, жизни и понимания в рус­ ской культурной традиции, импульсы, осознание которых существенно для понимания отношения объекта описания, субъекта описания и метода описа­ ния в нашем случае: 1) стремление избегнуть традиционной в русском литературоведении дихотомии литературы и жизни, в которой жизнь всегда должна первенство­ вать; 2) одновременное осознание того факта, что саму русскую культурную традицию просто убрать из методологии исследования невозможно, ибо в этом случае весьма актуальной оказывается опасность искажения описывае­ мого материала. Таким образом, семиотический метод, разработанный в московской и тартуской школах, учитывает взаимодействие литературы и жизни при пос­ редничестве многообразных систем понимания (семиотических систем). Существенно отметить, что, рассматривая сразу все три сферы, семиоти­ ческий метод должен был обратиться к понятию общей реальности — поля, охватывающего жизнь, литературу и понимание. И здесь знаменательно, что в качестве такого поля берется культура, при том, что, в принципе, можно было обратиться и к другим альтернативным возможностям — таким, как индивидуум или общество. Выбор индивидуума в качестве исходного универсума был невозможен по целому ряду причин. Необходимо бы было, обратившись к индивидууму как к локусу пересечения всех трех сфер, избрать определенную концепцию индивидуума —психологическую или ментальную. Объединение этих концеп­

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

27

ций в научном исследовании кажется невозможным вследствие их компле­ ментарное™. Ни одна же из частных концепций индивидуума не может удов­ летворить семиотический метод, поскольку слишком очевидны лакуны, ко­ торые каждая из них оставляет в материале. Психологическая концепция индивидуума33 опирается на достаточно априорные представления любой из теперь многочисленных психоаналитических школ, представления настолько культуроцентристские, что их применение к материалу, не относящемуся к ’’европейской культуре второй половины XIX —первой половины XX века” , представляется натяжкой и искажением материала. Психологическая концеп­ ция индивидуума к тому же принципиально игнорирует ’’автометаописания” литературы, относимые этой концепцией к поверхностному уровню психики. Наконец, психологическая концепция сильно сужает возможные телеологиче­ ские координаты литературы и понимания и исключает из рассмотрения кол­ лективные, социальные аспекты всех трех сфер. Ментальная концепция индивидуума в принципе применима к сопостав­ лению литературы и понимания. Более того, изучение литературы в плане чистого сознания имеет свою традицию, одним из последних и блестящих представителей которой является феноменология литературы Романа Ингардена. Эта концепция, однако, принципиально оставляет в стороне жизнь, по­ скольку литературный текст берется имманентно в плане чистого сознания без учета его конкретно-исторического генезиса, судьбы и т. п. Выбор общества в качестве поля пересечения жизни, литературы и по­ нимания невозможен вследствие еще большей трудности представить кон­ цепцию общества, чем концепцию человека, и вследствие исключения из рас­ смотрения аспекта понимания, выступающего здесь как нечто производное от социальных условий жизни. Культура же представляется областью, естественно объединяющей кол­ лективный и индивидуальный аспекты, областью, задачей которой является выработка понимания, а естественным полем функционирования — повсед­ невная жизнь; литература же —одна из составных частей культуры. Иными словами, наиболее эффективным образом исследовать взаимо­ влияние литературы, жизни и понимания можно в действительности культу­ ры, а не в опыте индивидуума (не имеющем исторической оси) и не в функ­ ционировании общества (безразличного, в принципе, к значению как тако­ вому) . Немаловажным обстоятельством здесь является и то, что в основе культуры лежит феномен, структура которого задает натуральным образом парадигму метода своего собственного изучения: естественный язык. В силу вненаучных обстоятельств в советской семиотике должно было развиться стремление к объективности научного метода, который был бы независим от произвольных изменений и прагматических воздействий.

va.

Применение этой концепции в семиотике см., в частности, в работе Julia KristeSemeiotike" . Recherches pour une semanalyse. Editions du Seuil, Paris, 1969.

28

Д. СЕГАЛ

То обстоятельство, что язык естественным образом структурирован, коллективен и задает общую интуицию и знание значений, делает изучение языка и языковедческие методы применимыми во всех областях, в которых речь идет о коллективном, о сигнификативном и о структурированном. Со­ ответственно, лингвистический подход позволяет больше простых, натураль­ ных, само собой разумеющихся экстраполяций из области лингвистики в другие области, чем, наоборот, из этих областей в лингвистику. Общая лингвистическая интуиция, о которой здесь идет речь, — интуи­ ция носителя языка —служит базисным критерием правильности и объектив­ ности лингвистических методов. Эту интуицию саму по себе — в отличие от интуиции психологической, философской или социальной —никто не может подозревать в заинтересованности, в то время как в других областях обраще­ ние к интуиции связано с гораздо большим риском. Неязыковая интуиция может вполне быть интерпретирована как порождение определенной культу­ ры, философии, идеологии, одним словом — как порождение частного инте­ реса. Поэтому советский семиотический метод, избравший культуру как основную реальность, должен был обратиться к методам языкознания в по­ исках методологической базы. Выдвинувши культуру в качестве основной реальности, мы должны, на­ верное, теперь попытаться определить это понятие, хотя задача эта будет весь­ ма сложной. И, опять-таки, сложность состоит здесь в том, что культура в русском семиотическом методе —это не только научное операциональное по­ нятие, но и семиотический объект, своего рода ’’знаковая вещь” —из набора таких вещей, образующих русскую культурную традицию, у которых есть не только определение, денотат, но и богатое ассоциативное поле, активно участ­ вующее в определении места этого понятия в рамках семиотического метода, в его трактовке, в отношении к нему со стороны исследователей. Двойная ипостась понятия культура достаточно ясно просматривается в дефинициях и описаниях культуры, даваемых в русской семиотической школе34. С одной стороны, подчеркивается структурированный характер

34 Ср., например, следующие определения: ”Не ставя перед собой цели исчерпывающего описания понятия ’’культура”, можно, в качестве рабочего определения, полезного нам для дальнейшего, дать следую­ щее: ’’Совокупность ненаследственной информации, которую накопляют, хранят и пере­ дают разнообразные коллективы человеческого общества”. Таким образом, для наших целей существенно подчеркнуть принцип, согласно которому культура - это информа­ ция”. - Ю.М. Лотман. ”К проблеме типологии культуры”. В книге: Труды по знаковым системам, III, Тарту, 1967, стр. 30. ”Мы понимаем культуру как ненаследственную память коллектива, выражающу­ юся в определенной системе запретов и предписаний” . - Ю. Лотман, Б.Успенский. ’’О се­ миотическом механизме культуры”. В книге: Труды по знаковым системам, V, Тарту, 1971, стр. 147.

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

29

культуры, ее связь с естественным языком35, с другой стороны, авторы не только уделяют внимание индивидуальному, персоналистическому аспекту культуры36, но и развивают традиционную в русском умозрении двадцатого века3 7 тему особой ценности культуры3 8, тему, тем более понятную, чем бо35 Ср. следующие высказывания: ’’...при всем многообразии определений можно выделить и нечто общее, види­ мо, отвечающее некоторым интуитивно приписываемым культуре, при любом истолко­ вании термина, чертам. Укажем лишь на две из них. Во-первых, в основу всех определе­ ний положено убеждение, что культура имеет признаки. При кажущейся тривиальности этого утверждения, оно наделено не лишенным значения содержанием: из него вытекает утверждение, что культура никогда не представляет собой универсального множества, а лишь некоторое, определенным образом организованное подмножество. Она никогда не включает в себя все, образуя некоторую, особым образом отгороженную сферу. Куль­ тура мышления мыслится лишь как участок, замкнутая область на фоне не-культуры. Характер противопоставления будет меняться: не-культура может представать как не­ причастность к определенной религии, некоторому знанию, некоторому типу жизни и поведения. Но всегда культура будет нуждаться в таком противопоставлении. При этом именно культура будет выступать как маркированный член оппозиции. Во-вторых, все многообразие отграничений культуры от не-культуры, по сути дела, сводится к од­ ному: на фоне не-культуры культура выступает как знаковая система” . - Ю.Лотман, Б.Успенский. ”0 семиотическом механизме культуры”, стр. 1 44-145. ”В порядке научной абстракции можно представить себе язык как изолирован­ ное явление. Однако в реальном функционировании он влит в более общую систему культуры, составляет с ней сложное целое. Основная ’’работа” культуры, как мы поста­ раемся показать, - в структурной организации окружающего человека мира. Культу­ ра - генератор структурности, и этим она создает вокруг человека социальную сферу, которая, подобно биосфере, делает возможной жизнь, правда, не органическую, а обще­ ственную. Но для того, чтобы выполнить эту роль, культура должна иметь внутри себя струк­ турное ’’штампующее устройство” . Его-то функцию и выполняет естественный язык. Именно он снабжает членов коллектива интуитивным чувством структурности, именно он своей очевидной системностью (по крайней мере, на низших уровнях), своим преоб­ ражением ’’открытого” мира реалий в ’’закрытый” мир имен заставляет людей тракто­ вать как структуры явления такого порядка, структурность которых, в лучшем смыс­ ле, не является очевидной. При этом оказывается, что в целом ряде случаев несущест­ венно, является ли то или иное смыслообразующее начало структурой в собственном значении. Достаточно, чтобы участники коммуникации считали его структурой и пользо­ вались им как структурой, для того чтобы оно начало обнаруживать структуроподоб­ ные свойства. Понятно, как важно наличие в центре системы культуры такого мощного источника структурности как язык”. - Там же, стр. 1 4 6 -147. 36 См., в частности, работы Ю.Лотмана и Б.Успенского о семиотической роли Петра Великого (ср. Б.А.Успенский. “Historia sub specie semioticae”. - Материалы всесо­ юзного симпозиума по вторичным моделирующим системам, 1 (5), Тарту, 1974, стр. 1 1 9 -1 3 0 ), а также заметки Ю.М.Лотмана ’’О редукции и развертывании знаковых си­ стем (К проблеме ’’Фрейдизм и семиотическая культурология”) ”. - Там же, стр. 100— 108. 37 Ср. бердяевское отношение к культуре: ’’Культура связана с культом предков, с преданием и традицией. Она полна священной символики, в ней даны знаки и подобия иной, духовной действительности. Всякая культура (даже материальная культура) есть культура духа; всякая культура имеет духовную основу, - она есть продукт творческой работы духа над природными стихиями. Но в самой культуре обнаруживается тенденция к разложению своих религи-

30

Д. СЕГАЛ

лее поврежденной выходила культура России из перипетий современности. Итак, в советском семиотическом методе, с одной стороны, присутст-

озных и духовных основ, к низвержению всякой символики. И культура античная, и культура западно-европейская проходит через процесс ’’просвещения”, которое поры­ вает с религиозными истинами культуры и разлагает символику культуры. < ...> Куль­ тура бескорыстна в своих высших достижениях, цивилизация же всегда заинтересована. Когда ’’просвещенный” разум сметает духовные препятствия для использования ’’жиз­ ни” и наслаждения ’’жизнью” , когда воля к могуществу и организованному овладению жизнью достигает высшего напряжения, тогда кончается культура, начинается цивилиза­ ция. Цивилизация есть переход от культуры, от созерцания, от творчества ценностей к самой ’’жизни”, искание ’’жизни”, отдание ее стремительному потоку, 'организация ’’жизни”, упоение силой жизни. < ...> Цивилизация в противоположность культуре не религиозна уже по своей основе, в ней побеждает разум, ’’просвещение”, но разум этот уже не отвлеченный, а практический разум. Цивилизация в противоположность культу­ ре не символична, не иерархична, не органична. Она - реалистична, демократична, меха­ нична. Она хочет не символических, а ’’реалистических” достижений жизни, хочет самой реальной жизни, а не подобий и знаков, не символов иных миров. В цивилизации, в ка­ питализме, как и в социализме, коллективный труд вытесняет индивидуальное творче­ ство. Цивилизация обезличивает. Освобождение всякой личности, которое как будто бы цивилизация должна нести с собой, смертельно для личной оригинальности. Личное нача­ ло раскрывалось лишь в культуре. Воля к мощи ’’жизни” уничтожает личность. Таков парадокс истории”. - Н.А.Бердяев. ’’Воля к культурен воля к жизни”. В сб .Шиповник, Москва, 1922, стр. 7 3, 74. 38 Ср. заключительные параграфы из статьи Вяч. Вс. Иванова ’’Категория времени в искусстве и культуре XX века” : ”В основе человеческой культуры лежит тенденция к преодолению смерти, вы­ ражающаяся, в частности, в накоплении, сохранении и постоянной переработке сведений о прошлом. В XX веке эта тенденция особенно обостряется благодаря теоретической и практической постановке проблем, касающихся временных границ цивилизации, ло­ кальной или общечеловеческой. Эти проблемы становятся предметом не только общих прогнозов < ...> , повторяющих на новый лад старые эсхатологические рассуждения, но и математических расчетов, определяющих сроки исчерпывания энергетических ресур­ сов и другие факторы, от которых зависит прекращение цивилизации. Растущее, по экс­ поненте, лавинообразно количество производимой человечеством информации - от чис­ ла научных изданий до числа долгоиграющих пластинок —и увеличивающиеся попытки организовать ее переработку на всех уровнях с этой точки зрения может рассматривать­ ся как пока еще неуправляемое сознательно проявление противоположной тенденции обеспечения максимальной надежности передач результатов работы цивилизации. По от­ ношению не только к земной цивилизации, но и предполагаемым другим очагам разум­ ной жизни во вселенной, речь теперь может идти не об обеспечении отсутствия смерти как в наивных мифологических представлениях о вечности, - а о сохранении (и переда­ че вовне) возможно более полной информации о человечестве (или об отдельной циви­ лизации и отдельном ее члене), чье прошлое в каждый следующий момент времени мо­ жет оказаться завершенным”. —В книге Structure o f Texts and Semiotics o f Culture. The Hague-Paris, pp. 148-149. Обратим внимание здесь на то, что в русской семиотике снимается противопоставление культуры и цивилизации, поскольку обе они теперь про­ тивопоставлены не-культуре, хаосу, и, рассматривая обе эти формации как семиотиче­ ские (’’информация”) , удается наделить их обеих ценностью, раскрывающей духовную функцию культуры и цивилизации перед весьма реальной (технической) возможностью гибели - функцию памяти. Таким образом, в семиотической точке зрения можно усмо­ треть гораздо больший практический пессимизм, но, одновременно, и больший метафи­ зический оптимизм, чем в точке зрения Бердяева, ощущавшего близость гибели духов-

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

31

вует тенденция к нахождению в объектах описания структурности, сходной со структурностью естественного языка, а, с другой стороны, тенденция к рассмотрению всех семиотических процессов в лоне культуры и sub specie культуры. Поэтому семиотическое изучение литературы в том виде, в каком оно сложилось в Москве и Тарту, обязательно берет литературу в контексте куль­ туры, в ее соотношении с другими семиотическими системами, в ее соотно­ шении с внетекстовой действительностью.

1.4. Понятие вторичной моделирующей семиотической системы и литература Мы утверждаем, что литературные тексты, которые мы будем рассмат­ ривать в настоящей работе, образуют особую группу в рамках концепции культуры (и, в частности, русской культуры) как структуры вторичных мо­ делирующих семиотических систем. Для того, чтобы прояснить эту специфи­ ку, следует особо остановиться на моделирующих семиотических аспектах литературы. Интуитивно различие между языком и другими семиотическими моде­ лирующими системами достаточно очевидно. Очевиден инструментальный характер языка по отношению к другим семиотическим системам. В отличие от других семиотических систем язык кажется чем-то более биологическим, чем-то более естественным —уже хотя бы потому, что ему обучаются в гораз­ до более раннем возрасте, чем вторичным моделирующим системам. Язык более явно структурен, но, с другой стороны, допускает меньше возможно­ стей спонтанной рефлексии над собою, чем вторичные системы. В языке бо­ лее очевидны и парадигматика и синтагматика: даже самый наивный говоря­ щий в состоянии довольно быстро уяснить себе факт существования в его языке разных морфологических категорий или синтаксических конструк­ ций. С другой стороны —даже самое примитивное языкознание принадлежит весьма высокому уровню рефлексии —не менее высокому, чем философия, в то время как, скажем, юридические кодексы или мифологические этиоло­ гические тексты могут возникать задолго до возникновения каких бы то ни было зачатков языкознания или философии. При всем фундаментальном отличии языка от других — вторичных — семиотических систем очевидно, что, в той мере, в какой речь идет о выска­ зывании, о производстве любых, как угодно примитивных, текстов, язык всегда будет причастен процессу семиозиса и моделирования. Любой текст

ной (частичной), но никак не глобальной, всеобщей (культура шбнет, но на смену при­ ходит цивилизация) : ’’Стрелка часов мировой истории показывает час роковой, час на­ ступающих сумерек, когда пора зажигать огни и готовиться к ночи. Шпенглер признал цивилизацию роком всякой культуры. Цивилизация же кончается смертью” . —Н. А.Бер­ дяев. Там же, стр. 69.

32

Д. СЕГАЛ

всегда является результатом работы некоторой вторичной моделирующей системы. Поэтому все то, что в русской семиотической традиции принято на­ зывать вторичными моделирующими системами, на деле первично в том смысле, что без этих вторичных текстовых структур коммуникация была бы столь же невозможной, как и без чисто языковых структур. Различие же языка и других семиотических систем существенно в двух планах: различение типа моделирования, во-первых, и различение степени авто-рефлексии, во-вторых. Прежде всего необходимо остановиться на самом понятии моделиро­ вания. Оно предполагает, что реальные — языковые и неязыковые —тексты, равно как и абстрагированные конструкции (модели) , которые из этих тек­ стов можно извлечь, являются своего рода медиаторами между объектной действительностью (’’внешний” , объектный мир —в частности, и внутренний мир субъекта, представленный объективированно) и субъектной действи­ тельностью (’’субъектный” мир — деятельность, осознаваемая как моя). Иными словами, текст представляет собою модель чего-то и модель для чегото, модель мира и модель поведения. Когда мы говорим о том, что тип моде­ лирования и рефлексии в языке и во вторичных семиотических системах раз­ личен, мы имеем в виду следующее. Вторичные семиотические системы мо­ делируют с помощью своей специальной парадигматики (подбор инвентаря значений) и синтагматики (правила сочетания этих значений) определенные дискретные фрагменты мира, фрагменты, по отношению к которым уже про­ изведено некоторое описание, способное само-рефлектировать. Язык же мо­ делирует с помощью своей категориальной семантики не дискретные фраг­ менты мира, а некоторую глобальную ’’точку зрения”, модальность, не осоз­ нающую самое себя, еще не способную к само-рефлексии и первично не опи­ санную. Поэтому на уровне моделирования поведения субъект^ как правило, знает, что следует программе, задаваемой некоторой вторичной моделирую­ щей системой, но не знает, что его поведение моделируется и его языком. Именно оценка присутствия или отсутствия самосознания существенна для правильного формулирования гипотезы Сэпира—Уорфа о влиянии языка на мышление. Поскольку мышление включает в себя и момент само-рефлексии, гипотеза, формулируемая в терминах влияния языка на мышление, толкует­ ся как постулирование того, что говорящие на данном языке неизбежно об­ ладают некоторой сознательной точкой зрения, навязываемой языком. Если же переформулировать эту гипотезу в терминах моделирования поведения — причем не реального, индивидуального, а ’’культурного” , не осознаваемого индивидуально и достаточно абстрактно полагаемого поведе­ ния, то тогда гипотеза Сэпира—Уорфа станет гораздо менее контроверсальной. Итак, культура — это коллективная память и коллективная програм­ ма39. Где место литературы в этой системе коллективных моделей? Если

39 Ср. об этом же Ю.М. Лотман: ”< ...> поскольку культура есть память, или, иначе говоря, запись в памяти уже пережитого коллективом, она неизбежно связана с прошлым историческим опытом.

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

33

рассматривать литературу только как объективированную, внешнюю систе­ му, то, в конце концов, можно прийти к выводу, что ее место определяется нормативным, общественным предписанием того, как должно происходить моделирование мира и поведения в данной культуре. В этом случае пришлось бы искать ответа в основном во внешних, предписывающих кодексах (поэти­ ки, этические и философские трактаты и проч.) . И, действительно, эти внеш­ ние по отношению к искусству и литературе тексты содержат много ценных сведений о месте литературы в культуре. Однако искусство и литература об­ ладают гораздо большей сохранностью, длительностью и автоидентичностью (произведение остается тождественным самому себе), чем другие семиотиче­ ские системы и чем язык — первичная семиотическая система. Естественно поэтому видеть в искусстве, и особенно в литературе, определенные специфи­ ческие черты, отличающие их от других вторичных семиотических систем (ре­ лигия, философия, право, наука и проч.). Социальная концепция искусства (социологическая функциональность, политические и идеологические теории искусства и проч.) оказалась полностью бессильной не только объяснить, но даже адекватно рассуждать о феномене особой временной сохранности ис­ кусства (ср. беспомощные и любительские рассуждения Маркса о классиче­ ском греческом искусстве) . Антропоцентрические концепции искусства обя­ зательно апеллируют, в конце концов, к особой полезности искусства для человека. Только чистая философская эстетика исходит из искусства как аб­ солютной данности, хотя до сих пор ни одна эстетическая система не сумела вместить всех реальных фактов искусства и литературы (здесь возникают, как правило, трудности с архаическим и племенным искусством и с искус­ ством модернизма). На первый взгляд, семиотические представления о литературе и искус­ стве в том виде, в каком они сложились в московской и тартуской школах, являют собою еще один пример сциентического сведения этих абсолютных явлений к чему-то более простому (например, приравнивание эстетической ценности, совершенства, ’’прекрасного” к конструктивным особенностям систем передачи информации4 ° ) , но это только на первый и весьма невнима­ тельный взгляд.

Следовательно, в момент возникновения культура не может быть констатирована как таковая, она осознается лишь post factum. Когда говорят о создании новой культуры, то имеет место неизбежное забегание вперед, т. е. подразумевается то, что (как предпола­ гается) станет памятью, с точки зрения реконструируемого будущего (естественно, что правомерность такого предположения способно показать только само будущ ее). Таким образом, программа (поведения) выступает как обращенная система: программа направлена в будущее с точки зрения составителя программы; культура об­ ращена в прошлое с точки зрения реализации поведения (программы). Из этого следу­ ет, что разница между программой поведения и культурой функциональна: один и тот же текст может быть тем или другим, различаясь по функции в общей системе историче­ ской жизни данного коллектива”. - Ю.Лотман, Б.Успенский. О семиотическом меха­ низме культуры, стр. 148. Ср., например, следующий пассаж из ’Тезисов к проблеме ’’Искусство в ряду моделирующих систем” Ю.М. Лотмана:

34

Д. СЕГАЛ

Ю.М.Лотман в своих ранних ’’Тезисах к проблеме ’’Искусство в ряду моделирующих систем” , откуда мы извлекли выше процитированный в снос­ ке теоретико-информационный фрагмент, позволяет читателю догадаться о направлении семиотического мышления о литературе и искусстве, направле­ нии, достаточно общем для всей школы в целом: 4.0.2. Игра представляет собой овладение умением, тренировку в условной ситуации, искусство - овладение миром (моделирование мира) - в условной си­ туации. Игра - ’’как бы деятельность” , а искусство бы жизнь” .41

Семиотическая концепция литературы и искусства, помещая их в слож­ ное поле других семиотических систем, представляя их в виде ’’сложной ие­ рархии кодов”42, рассуждая о культуре в теоретико-информационных тер­ минах, делая, казалось бы, все для достижения максимальной объективиро­ ванности предмета и объективности метода изучения, одновременно лишает понятия семиотической модели, кода, текста присущей им абстрактности, по­ дает их как целостные, живые сущности, почти персонифицирует (’’культу­ ра —память коллектива”) . В этой концептуальной рамке культура и литера­ тура сами ’’создают свою модель длительности своего существования, непре­ рывности своей памяти”43, сами ’’осуществляют забвение”, сами ’’мыслят себя”44 и т. п. Искусство —как бы жизнь не только потому, что оно модели­ рует жизнь, мир, но и потому, что оно само живет. Этот аспект семиотиче­ ской концепции искусства крайне важен, он дополняет системную и объек­ тивную картину культуры и искусства, дополняет не только в чисто познава­ тельном плане, но и в плане деятельности, отношения к предмету. Мы уже упоминали выше об особом, сверхценностном отношении к искусству, лите­ ратуре, культуре, просматриваемом в трудах московской и тартускош шко­ лы. Здесь следует подчеркнуть, что это отношение проецируется^не только в плоскость взаимодействия наблюдателя и объекта (каждое изучаемое явле­ ние обладает и экзистенциальной ценностью для наблюдателя), но и в сам

”111.1.0. Особая конструктивная природа искусства делает его особым и ис­ ключительно совершенным средством хранения информации. Произведения искусства не только отличаются необычайной емкостью и экономностью хранения весьма сложной информации, но и: 1.1. Могут увеличивать количество заключенной в них информации. Это уни­ кальное свойство произведений искусства придает им черты сходства с биологическими системами и ставит их на совершенно особое место в ряду всего, созданного человече­ ством. 1.2. Выдают потребителю именно ту информацию, в которой он нуждается и к усвоению которой он подготовлен. Уподобляя себя потребителю, произведение искус­ ства, одновременно, уподобляет его себе, подготавливая к усвоению еще не восприня­ той им доли информации”. - В книге Труды по знаковым системам, III, Тарту, 1967, стр. 144-145. 41 Там же, стр. 142. 42 Ю.М.Лотман. ”К проблеме типологии культуры”. - Там же, стр. 33. 43 Ю.Лотман, Б.Успенский. О семиотическом механизме культуры, стр. 149. 44 Там же, стр. 157.

ЛИТЕРАТУРА КАК СИСТЕМА

35

семиотический метод. Тексты, произведения искусства принципиально пред­ стают здесь и как явления живые, динамические, изменяющиеся, обладаю­ щие субъектностью, и как объекты структурированные, дискретные, поддаю­ щиеся описанию. И еще одно следствие этой ситуации взаимоотношения объ­ екта и исследователя: жизненный, персоналистический характер объекта мо­ жет вызывать изменения как в наблюдателе, так и в самой, так сказать, жиз­ ни. Это — в высшей степени важная особенность современной семиотической концепции культуры, имеющая отношение как к внутренней структуре опи­ сываемых нами текстов, так и вообще к судьбе культурных феноменов пос­ ле их попадания в орбиту семиотического метода. Таким образом, для семиотического метода искусство и литература от­ личаются от других вторичных моделирующих систем своей большей ’’пер­ вичностью”, ’’укорененностью в жизни” , ’’жизнеподобием” —в плане модели действительности и/или в плане собственного существования произведений искусства. Представляется, что все эти особенности современного русского семиотического метода делают его пригодным для описания наших текстов, трактующих темы ’’литературы” , ’’жизни” и ’’понимания” . (Продолжение в следующих томах.)

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

И.Серман Иерусалим

1.

Достоевский и поэзия его времени

Отношения между прозаиком и поэтом очень часто —отношения дипло­ матические. Видимость почтения может скрывать равнодушие, а нападки и насмешки —прятать глубокую внутреннюю заинтересованность. Есть и общая черта в поведении прозаиков —они к поэтическим текстам относятся потребительски и при первой возможности растаскивают стиховой текст на эпиграфы так, что он уже существует только в этом сокращенном виде для более многочисленного круга читателей прозы. Так тютчевские строки: Крылом своим меня одень, Волненья сердца утиши, И благодатна будет тень Для очарованной души1, -

*

впервые опубликованные в ’’Современнике” 1854, живут вместе с ’’Фаустом” Тургенева (1856 г .), а не в составе тютчевского стихотворения. Сходная судьба постигла заключительные строки стихотворения Тютчева (’’Эти бедные селенья...”), — вмещенные в публицистику Достоевского, они там живут другой, не собственно стиховой, но и не ’’прозаической” жиз­ нью, на особых правах2. Существенно при этом, что привлечение стихового текста к соучастию в прозе совершенно необязательно связано с какой-либо особенной близо­ стью или заинтересованностью прозаика в данной поэтической личности или в ее творчестве. Поэтому мы вынуждены очень осторожно строить схему от­ ношений ’’прозаик —поэт” , например ’’Достоевский —Тютчев” , на основании

1 Ф.И.Тютчев. Лирика. Издание подготовил К.В.Пигарев. М., 1966, т. 1, стр. 141. Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы. 2 См. А.В.Архипова. Достоевский о Тютчеве (к атрибуции одной статьи в ”Гражданине”) . ”Русская литература”, 1975, № 1, стр. 1 75-176.

[36]

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

37

разновременных его высказываний о Тютчеве и нескольких цитат, в том чис­ ле и повторяющихся, вкрапленных в прозаические тексты Достоевского3. Действительное историко-литературное значение этих высказываний и цитаций может быть определено только после необходимой предварительной работы. Для того, чтобы представить себе отношение Достоевского к Тютчеву-поэту таким, каким оно было в истории, а не таким, каким оно может по­ казаться человеку XX века, воспитанному в безусловном почтении к Тютче­ ву, необходимо понять, каково же было место Тютчева в русской поэзии и русской литературе в 1860—1870-х гг., то есть в эпоху полного литературно­ го утверждения Достоевского и расцвета русской прозы, русского романа. И если мы обратимся к фактам, то увидим, что Тютчева в сущности не было в русской литературной жизни 1860—1870 гг., у него не было даже того отри­ цательного положения, какое отвела русская журналистика после 1863 г. Фету, собрание стихотворений которого в 1863 г. вышедшее, ’’оставалось (почти как предсказывал Писарев), несмотря на небольшой тираж, до конца его жизни в большей своей части нераспроданным”4. Сходная судьба постигла и собрание стихотворений Тютчева 1868 г., с той разницей, что об издании Фета писали много и с большим полемическим пылом, а на сборник Тютчева не было ни одной рецензии... По грустному, но верному замечанию лучшего знатока Тютчева, К.В.Пигарева: ’’Обилие (зло­ бодневно-политических —И. С.) стихотворений, написанных Тютчевым в эти годы (1860—1870 — Я .С ), заслонило в глазах передовой части тогдашнего общества подлинные лирические шедевры, одновременно созданные поэтом < ...> Этим по-видимому объясняется явное ослабление интереса к поэзии Тютчева в последнее десятилетие его жизни. Лирика поэта перестает быть жи­ вым явлением современной литературы, каким была в 50-х годах. Вышед­ шее в 1868 г. второе отдельное издание стихотворений Тютчева не нашло своего читателя и годами лежало нераспроданным на книжных прилавках” (1,308-309). Падение интереса к стихам или превращение поэзии в орудие прямой идеологической пропаганды, чего требовал, например, от русских поэтов Пи­ сарев, указывая им на Гейне5, неясность места поэзии вообще в культуре и общественной жизни — все это отразилось и на Достоевском, и на его отно­ шении к современной поэзии. Сам Достоевский, как известно, писал стихи только шуточные, если не считать стихотворных прошений в одической форме6, написанных им в на­ дежде получить разрешение печататься после каторги. И, если отделить лич­ 3 Там же. 4 Д.Д.Благой. Мир как красота. (О "Вечерних огнях" А.Фета). В кн.: А.А.Фет. Вечерние огни. М., 1971, стр. 531; см. также: П.П.Громов. А.А.Фет - в кн.: А.А.Фет. Стихотворения. М .-Л ., 1963, стр. 6 5 -6 7 ; Б.Я.Бухштаб. А.А.Фет. Очерк жизни и твор­ чества. Л., 1974, стр. 4 4 -4 5 . 5 См. об этом - Л.М.Лотман. Демократическое направление в русской поэзии 50—70 годов. —История русской поэзии в двух томах. Л., 1969, т. 2, стр. 89—90. 6 Ф.М.Достоевский. Полное собрание сочинений в тридцати томах. Л., 1972, т. 2, стр. 4 0 3 -4 0 9 . Далее ссылки на это издание даются в тексте с указанием тома и страницы.

38

И. СЕРМАН

ные вкусы и пристрастия Достоевского-читателя, Достоевского-человека, от литературных позиций Достоевского-писателя, то мы должны будем при­ мириться с тем, что литературные оценки и интересы Достоевского опреде­ лялись его вкусами прозаика, и поэзии он отводил второстепенное, если не третьестепенное место в своих суждениях о литературе своего времени. Это и понятно, если мы вспомним, что молодой Достоевский принадлежал к то­ му поколению писателей, которое осознало себя и свое назначение под воз­ действием прозы Гоголя и идей Белинского, эту прозу объяснявших. Харак­ терно, что даже в ’’Бедных людях” , где Достоевский спорит с Белинским о ’’Повестях Белкина”, о поэзии Пушкина не говорится ничего. Стихи же в ’’Бедных людях” — это только предмет для насмешек и пародирования — вполне в духе Белинского, который в 1844—45 гг. как правило отзывался о поэзии как об отжившем виде литературы: ”...0 стихах нечего говорить. Настоящее время не плодотворно и не удобно для них, ибо требует от стихов или очень многого, или ничего” 7 ( ’’Русская литература в 1843 году”) . Привычки и убеждения молодости сохраняются иной раз очень долго. Ироническое отношение к стихам, вынесенное из 1840-х годов, Достоевский сохранил и будучи редактором ’’Гражданина” в 1873—1874 гг. Планируя поэ­ тический отдел журнала, он в своих записях обозначал его неизменно ирони­ чески — ’’стишки”. Пародийный и иронический характер имеет один из нео­ существленных замыслов Достоевского, условно озаглавленный ’’Карту­ зов” (11, 31—57). Герой этой повести пишет стихи, позднее переданные в ’’Бесах” капитану Лебядкину. Стихи эти восходят к стихам известного графомана Анаевского, которого высмеивал еще Белинский и над которым охотно смеялись в журналистике начала 1860-х годов. Поэтическая жизнь 1830-х гг., очень сложная и напряженная, определив­ шая во многом творческий путь таких разных поэтов, как Фет и Некрасов8, оставила по себе очень мало следов в сознании Достоевского и почти не фигурирует в его литературных воспоминаниях9 10.Повторяю - его интересовала проза, тогда как литературные воспоминания Тургенева начинаются с Ку­ кольника и Бенедиктова, мимо которых не мог пройти ни один молодой поэт 1830-х годов. Культ Пушкина, теоретически осмысленный Достоевским позднее, в эпо­ ху почвенничества1°, строится на утверждении общекультурного и общелите­ ратурного значения Пушкина в большей степени, чем на поэтических досто­ инствах его стихов. Полемический жар, с которым журналы Достоевского защищали Пушкина от Писарева и Зайцева, прямо никак не соотносится с его, Достоевского, отношением к поэзии послепушкинской, к поэзии 1860— 1870-х гг. 7 В.Г.Белинский. Полное собрание сочинений. М., 1955, т. VIII, стр. 64. 8 См. К.Шимкевич. Бенедиктов, Некрасов, Фет. - Поэтика. Временник отдела словесных искусств ГИИИ, вып. V, Л., 1929, стр. 1 05-134. 9 Достоевский настойчиво возвращался только к одному литературному явле­ нию 1830-х гг. - к переводу ’’Фауста” (1838) П.Губера: ’’Моя юность. ’’Фауст” Губера” ( ”Литературное наследство”, № 83, М., 1971, стр. 542) . 10 См. А.С.Долинин. Последние романы Достоевского. Л., 1963, стр. 33 8 -3 4 3 .

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

39

Каким же критерием пользовались те, кого после 1850 гг. еще интересо­ вала поэзия, для определения места и значения кого-либо из действующих, живых поэтов? Таким эталоном для сравнения стал в 1850-е годы даже не Пушкин, а очень в сущности абстрактное понятие ’’пушкинская эпоха” . Естественно, что эта же мера поэтического достоинства применялась и к Тютчеву. Тютчев — поэт ’’великой эпохи” Пушкина, он принадлежит к ’’поколе­ нию предыдущему” (то есть к 1830-м годам во всяком случае), а не к сов­ ременному литературному движению, его поэзия — прекрасный голос из прошлого. На этом сошлись Тургенев и Некрасов, ’’воскресившие” Тютче­ ва11, Иван Аксаков, его первый биограф1112, и Н.Страхов, писавший в 1886 г.: ’’Тютчев — ведь это поэт еще пушкинской плеяды, он только четырьмя года­ ми моложе Пушкина, и Пушкин сам еще печатал его стихи в своем ’’Совре­ меннике” 13. Тургенев определял в своей статье 1854 г. сущность поэзии Тютчева сравнением с тем же эталоном пушкинской эпохи: ”В нем нет других эле­ ментов, кроме элементов чисто лирических, но эти элементы определительно ясны и срослись с самою личностью автора, они все кажутся написанными на известный случай, как того хотел Гете < ...> и по этому драгоценному каче­ ству мы узнаем, между прочим, влияние на них Пушкина, видим в них от­ блеск его времени” 14. Разделял ли Достоевский эту точку зрения на Тютчева? Считал ли он его поэтом ’’пушкинской эпохи”? Во всяком случае в некрологической заметке о Тютчеве в ’’Гражданине” он сказал, что Тютчев ’’один из замечательнейших и своеобразнейших продолжателей пушкинской эпохи” 15. Если понимать это утверждение Достоевского так, что Тютчев —поэт послепушкинской эпо­ хи, то его мнение не совпадает с общим отношением русской критики. Тогда становится понятно, почему Достоевский считает вполне естественным сопо­ ставить в другой некрологической статье 1877 г. Тютчева с только что умер­ шим Некрасовым: ’’Некрасов действительно был в высшей степени своеобра­ зен и действительно приходил с ’’новым словом” . Был, например, в свое вре­ мя поэт Тютчев, поэт обширнее его и художественнее и, однако, Тютчев ни­ когда не займет такого видного и памятного места в литературе нашей, ка­ кое бесспорно останется за Некрасовым” 16. Не буду здесь касаться общего смысла этого противопоставления Некра­ сова —Тютчеву. Для меня важнее осуществленное в этой статье Достоевско11 См. В.Н.Касаткина. Поэзия Ф.И.Тютчева в некрасовском ’’Современнике” . Сб.: Н.А.Некрасов и русская литература. Ярославль, 1975, стр. 5 -2 7 . 12 И.С.Аксаков. Биографический очерк Ф.И.Тютчева. "Русский архив", 1874, № 10; отдельное издание - 1886 г. 13 Н.Н.Страхов. Заметки о Пушкине и других поэтах. Пб., 1888, стр. 264. 14 И.С.Тургенев. Несколько слов о стихотворениях Ф.И.Тютчева. Полное собр. соч., т. 5, М .-Л ., 1965, стр. 424. 15 "Гражданин", 1873, № 30, 23 июля, стр. 842. 16 Ф.М.Достоевский. Поли. собр. соч., изд. А.Ф.Маркса, М., 1895, т. 11, стр. 4 1 9 -

420.

40

И. СЕРМАН

го сопоставление Тютчева и Некрасова как поэтических современников, как участников того литературного движения, той литературной эпохи, к кото­ рой с полным основанием причислял себя и Достоевский. У Достоевского, как известно, сложилась в 1860-е годы собственная кон­ цепция русского литературного развития. Писателями, сказавшими свое ’’но­ вое слово”, он считал Ломоносова, Пушкина и только ’’частью” - Гоголя17. Для эпохи после Гоголя итоги оказалось возможно подвести уже в середине 1870-х годов. Возражая критикам, обвинявшим Достоевского, по его сло­ вам, в том, что он изображает ’’ненастоящую жизнь” (16, 329), писатель определил в наброске предисловия к ’’Подростку” свое ’’новое слово” : ”Я горжусь, что впервые вывел настоящего человека русского большинства и впервые разоблачил его уродливую и трагическую сторону < ...> Только я один вывел трагизм подполья, состоящий в страдании, в самоказни, в созда­ нии лучшего и в невозможности достичь его и, главное в ярком убеждении этих несчастных, что и все таковы, а стало быть, не стоит и исправляться” (16, 329). Позднее он признал ’’новым словом” — ’’Анну Каренину” 18. Но это все в прозе. Смерть Некрасова в декабре 1877 г. потребовала подведения итогов его поэтической работы. Перечитав, вернувшись с похорон Некрасова, ’’все три тома Некрасова” , Достоевский в первый раз дал себе отчет: ’’как много Не­ красов, как поэт, во все эти тридцать лет, занимал места в моей жизни!” 1920. Назвав далее в этой статье Некрасова поэтом страдания, Достоевский поста­ вил его на первое место среди поэтов послепушкинской эпохи, а для того, чтобы прояснить смысл своего определения, он привлек Тютчева. Из этого сопоставления, по-видимому, можно заключить, что ’’литература” и ’’поэзия” для Достоевского разные области творчества и что стиховая форма не явля­ ется определяющим признаком ’’поэтичности” . Более того, очевидно, что для своего времени, для эпохи своей и Некрасова деятельности, Достоевский считал, что ’’литература” важнее и нужнее ’’поэзии” . Поэтому самое ’’прозаи­ ческое” по мнению таких ценителей литературы как Тургенев, ’’непоэтиче­ ское” явление как Некрасов, для Достоевского — ’’новое слово” в русской литературе XIX века. Поэтому поэзия Некрасова становится мерилом для других явлений русской, да и не только русской, литературы. В том же ’’Дне­ внике писателя” , разъясняя общеевропейское значение Байрона и байрониз­ ма, Достоевский характеризует поэзию Байрона, его ’’новое слово” строкою Некрасова: ’’Это была новая и неслыханная еще тогда муза мести и печали, проклятия и отчаяния”20. Перечитывая ’’все три тома” Некрасова, Достоевский не только прошел с Некрасовым по его творческому пути, но и снова пережил свою собствен­ ную литературную биографию: ’’передо мною пронеслась как бы вся моя жизнь” . Неудивительно поэтому, что к поэзии Некрасова Достоевский обра­

17 18 19 20

Там Там Там Там

же, же, же, же,

стр. 245. стр. 244—250. стр. 418. стр. 421.

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

41

щался неоднократно, некрасовские стихотворения, взятые в целом, и отдель­ ные строки Некрасова присутствуют в прозе Достоевского чаще, чем чьилибо другие. Некрасов — единственный из русских поэтов-современников, у которого Достоевский находил темы и сюжеты, вызывающие на спор, на полемику, откровенно-публицистическую и собственно художественную. Уже в первых послекаторжных произведениях Достоевский с иронией упо­ минает об очень известных стихотворениях Некрасова. Рассказчик в ’’Селе Степанчикове” после комического эпизода с Коровкиным ”с жаром начал говорить о том, что в самом падшем создании могут еще сохраниться высо­ чайшие человеческие чувства; что неисследима глубина души человеческой; что нельзя презирать падших, а, напротив, должно отыскивать и восстановлять; что неверна общепринятая мерка добра и нравственности и проч., и проч., — словом, я воспламенился и рассказал даже о натуральной школе, в заключение же прочел стихи: Когда из мрака заблужденья...” (3, 160—161). Снова, на этот раз уже с серьезной полемикой против этого стихотворе­ ния Некрасова, Достоевский выступил в 1864 году. Второй части ’’Записок из подполья” - ”По поводу мокрого снега” предпослан эпиграф, как он обозначен у Достоевского, —”из поэзии Н. А.Некрасова” : Когда из мрака заблужденья Горячим словом убежденья Я душу падшую извлек, И, вся полна глубокой муки, Ты прокляла, ломая руки, Тебя опутавший порок; Когда забывчивую совесть Воспоминанием казня, Ты мне передавала повесть Всего, что было до меня; И вдруг, закрыв лицо руками, Стыдом и ужасом полна, Ты разрешилася слезами Возмущена, потрясена... И т. д., и т. д., и т. д.

В эпиграф вошло 14 строк некрасовского стихотворения; остальные шест­ надцать Достоевский заменил ироническими и т. д., которые не принято включать в стихотворные цитаты. Опущенные Достоевским стихи содержат оптимистический вариант вос­ крешения падшей женщины к новой жизни: Верь: я внимал не без участья, И жадно каждый звук ловил... Я понял все, дитя несчастья! Я все простил и все забыл. Зачем же тайному сомненью Ты ежечасно предана? Толпы бессмысленному мненью Ужель и ты покорена?

42

И. СЕРМАН Не верь толпе - пустой и лживой, Забудь сомнения свои, В душе болезненно пугливой, Гнетущей мысли не таи! Грустя напрасно и бесплодно, Не пригревай змеи в груди И в дом мой смело и свободно Хозяйкой полною войди!21

Из этой части некрасовского стихотворения Достоевский дважды привел две заключительные строки: один раз их вспоминает подпольный парадок­ салист, когда мечтает о счастливой жизни со спасенной им Лизой, второй раз — в виде эпиграфа к IX главе повести, в которой Лиза приходит домой к герою и где обнаруживается вся его внутренняя слабость и неспособность преодолеть ту комбинацию комплексов, которую Достоевский назвал ’’тра­ гедией подполья” . Для того сюжета, который Достоевский построил в полемике с Некра­ совым, ему не нужна была вторая часть стихотворения, где говорится о слож­ ной душевной борьбе в сознании героини. Так на основе некрасовского стихотворения Достоевский построил свою новеллу, дал свой трагический и безнадежный вариант попытки нравственно­ го воскрешения падшей, ибо оказалось, по Достоевскому, что в ’’воскреше­ нии”, в нравственном возрождении, в ’’спасении” нуждается в первую оче­ редь сам ’’воскреситель” и ’’спаситель”. В ’’Записках из подполья” , помимо уже отмечавшейся идеологической полемики с вождями ’’Современника” , есть литературная полемика с очень близким Достоевскому критиком — с Аполлоном Григорьевым. В статье ’’Стихотворения Некрасова” (’’Время”, 1862, № 2) Григорь^р рассматривает творческую эволюцию Некрасова в сопоставлении с Достоевским, в поэзии Некрасова и творчестве Достоевского (особенно в ’’Записках из Мертвого дома”) критик видит выражение одних и тех же сил жизни, тех же сторон русского народного характера и сознания22. Достоевский стал вторым геро­ ем статьи ’’Стихотворения Некрасова” , а некоторые замечания Григорьева повлияли на зарождение и формирование замысла ’’Записок из подполья”23. В указанной статье Григорьев говорит о стихотворении ”Еду ли ночью по улице темной” , которое он относит к числу ’’наиболее действующих на пуб­ лику”. Критик считает, что Некрасов ”не совладал < ...> сам с горьким сто­ ном сердца, не встал выше его, чем-нибудь во имя жизненной и поэтической правды не напомнил о возможности иного психологического вывода, нежели тот исключительный, который он опоэтизировал”24. Достоевский в ’’Запис­

21 22 Л., 1971, 23 24 стр. 50.

Н.А.Некрасов. Сочинения в трех томах. М., 1953, т. 1, стр. 4 2 -4 3 . См. И.З.Серман. Достоевский и Ап. Григорьев. - Достоевский и его время. стр. 135. Там же, стр. 136. А.Григорьев. Собрание сочинений под ред. В.Ф.Саводника, вып. 13, М., 1915,

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

43

ках из подполья” обратился к другому стихотворению Некрасова, но из того же круга стихов о женской судьбе, и в полемике с предложенным поэтом ’’психологическим выводом” , в полном согласии с Григорьевым, построил отношения между ’’подпольным парадоксалистом” и героиней как живое, идущее от причуд и глубин самой жизни отрицание выхода, опоэтизирован­ ного Некрасовым, нереального и неправдоподобного психологически, —как казалось Достоевскому. В ’’Записках из подполья” некрасовские стихи были приведены, хотя и не полностью. В ’’Преступлении и наказании” Достоевский в одном из снов Раскольникова воспроизвел сюжет стихотворения Некрасова ”До сумерек”— из цикла ”0 погоде” : Под жестокой рукой человека Чуть жива, безобразно тоща, Надрывается лошадь-калека, Непосильную ношу влача. Вот она зашаталась и стала. ”Ну!” - погонщик полено схватил (Показалось кнута ему мало) И уж бил ее, бил ее, бил! Ноги как-то расставив широко, Вся дымясь, оседая назад, Лошадь только вздыхала глубоко И глядела... (так люди глядят, Покоряясь неправым нападкам). Он опять, по спине, по бокам, И вперед забежав, по лопаткам И по плачущим кротким глазам!25

У Достоевского Раскольников видит во сне это избиение лошади. В этом ”сне” Достоевский пересказал в прозе не только стихотворение В.Гюго ’’Ме­ ланхолия”26, но еще в большей мере и восходящее к нему стихотворение Некрасова. В своем довольно близком переводе Некрасов внес так много своего, что этот рассказ о судьбе бедной клячи вошел органически в его поэзию. Сохраняя общий характер сцены, изображенной Гюго, Некрасов за­ менил тяжеловоза (limonier) ’’лошадью-калекой” и тем самым ее слабостью и ’’непосильной ношей” —у Гюго огромный камень (enorme pierre). Достоев­ ский сохранил лошадей-тяжеловозов в мыслях мальчика, предшествующих картине избиения: ”0н всегда любил смотреть на этих огромных ломовых коней, долгогривых, с толстыми ногами, идущих спокойно, мерным шагом и везущих за собою какую-нибудь целую гору, нисколько не надсаждаясь, как будто им с возами даже легче, чем без возов” (6, 46) . Огромную телегу у Достоевского, как и у Некрасова, должна везти ’’маленькая, тощая савра­ сая крестьянская клячонка” , которую, как у Некрасова, ’’больно бьют всег-

25 Некрасов. Сочинения в трех томах, т. 1, стр. 2 6 1 -2 6 2 . 26 См. И. Лапшин. Эстетика Достоевского. В сб. Достоевский, под ред. А.С.До­ линина, П., 1922, стр. 148-150.

И. СЕРМАН

44

да мужики кнутами, иной раз даже по самой морде и по глазам” (4, 46). У Некрасова несчастное животное находит в себе силы потащить воз: А погонщик недаром трудился Наконец-таки толку добился! Но последняя сцена была Возмутительней первой для взора: Лошадь вдруг напряглась - и пошла Как-то боком, нервически скоро, А погонщик при каждом прыжке, В благодарность за эти усилья, Поддавал ей ударами крылья 27 И сам рядом бежал налегке.

Достоевского такой конец не устроил. У него хозяин ’’савраски” Миколка хочет ее убить (’’кобыленка этта, братцы, только сердце мое надрывает: так бы, кажись, ее и убил, даром хлеб ест”) , поэтому он приглашает всех желаю­ щих в телегу, перегружает ее намеренно, а затем ’’словно себя не помня” уби­ вает лошадь, действуя оглоблей и ломом, при этом ’’несколько парней, тоже красных и пьяных, схватывают что попало —кнуты, палки, оглоблю и бегут к издыхающей кобыленке”. Люди у Достоевского убивают лошадь с полным сознанием того, что они делают, наслаждаясь этой возможностью безнаказан­ ного убийства. Оптимистический финал этого стихотворения Некрасова Достоевский отверг, так же как он не принял оптимистического завершения некрасовско­ го стихотворения ’’Когда из мрака заблужденья...” . Стихи Некрасова стали органической частью прозы Достоевского, при том, что смысл и идейную нагрузку прозаик сохранил, сообщив всей сцене символическое значение, иное, чем у поэта. В некрологе Некрасову Достоевский назвал его ’’страстный к страданью поэт”. Все известные нам случаи обращения Достоевского к поэзии Некрасо­ ва определяются этим отношением, то есть ощущением огромной, кровной близости и, в то же время, постоянной борьбой с тем в поэзии Некрасова, что Достоевскому казалось чужим, неправильным, ненародным, наносным, теоретичным и т. д. В этом смысле характерна критика поэмы Некрасова ’’Русские женщи­ ны” в ’’Дневнике писателя” за 1873 г. Достоевский не написал своего вариан­ та поэмы о русской женщине, о ее самоотверженности и героизме. Он огра­ ничился несколькими замечаниями, в которых соединяется критика несораз­ мерностей, гиперболизма стилистического, с критикой психологических не­ соразмерностей или того в поэзии, что Достоевским так воспринималось. Он обратил внимание на кульминацию сюжета поэмы — встречу княгини Вол­ конской со своим мужем: И я подбежала... И душу мою Наполнило чувство святое.

27

Некрасов. Сочинения в трех томах, г. 1, стр. 262.

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

45

Я только теперь, в руднике роковом, Услышав ужасные звуки, Увидев оковы на муже моем, Вполне поняла его муки. Он много страдал, и умел он страдать! Невольно пред ним я склонила Колени - и, прежде чем мужа обнять, Оковы к губам приложила!2829

Этот эпизод заставил Достоевского усомниться в психологическом правдо­ подобии поведения Волконской: ’’Знает ли, например, маститый поэт наш, что никакая женщина, даже преисполненная первейшими гражданскими чув­ ствами, принявшая, чтобы свидеться с несчастным мужем, столько трудов, проехавшая шесть тысяч верст в телеге и ’’узнавшая прелесть телеги”, сле­ тевшая, как вы сами уверяете, ”с высокой вершины Алтая” (что впрочем, совсем уже невозможно) , — знаете ли вы, поэт, что женщина ни за что не по­ целует сначала цепей любимого человека, а поцелует непременно сначала его самого, а потом уже его цепи, если уж так сильно и внезапно пробудится в ней великодушный порыв гражданского чувства, и так сделает всякая жен­ щина решительно”29. Не будем решать этого спора двух различных художественных устано­ вок. Для нас важнее понять, чем вызвано это настойчивое стремление Досто­ евского поправить любимого поэта, довести разработанные им сюжеты до нужного состояния, сообщить поведению персонажей необходимую и с точки зрения Достоевского единственно возможную психологическую мотивиров­ ку ( ’’так сделает всякая женщина решительно”) . Нет надобности здесь подробно останавливаться на широко освещенной в науке проблеме — споре о ’’Власе” между Достоевским и Некрасовым30. ’’Дневник писателя” 1873 г. начинается с неожиданного обращения к чи­ тателям ’’Гражданина” , то есть не к той читательской аудитории, от которой можно было ждать интереса к поэзии Некрасова... И все же Достоевский от­ крывает свой ’’журнал в журнале”, каким должен был быть по его замыслу ’’Дневник писателя” , напоминанием о Некрасове: ’’Помните ли вы Власа? Он что-то мне вспоминается. В армяке с открытым воротом, С обнаженной головой Медленно проходит городом Дядя Влас - старик седой. На груди икона медная, Просит он на божий храм...”31

28

29

Некрасов. Сочинения в трех томах, т. 2, стр. 2 3 9 -2 4 0 . Ф.М.Достоевский. Поли. собр. соч., изд. А.Ф.Маркса. М., 1895, т. 9, стр. 2 4 9 -

250. 30 См. А.С.Долинин. Последние романы Достоевского, стр. 126-133; В.Туниманов. Достоевский и Некрасов. — В сб. Достоевский и его время. Л., 1971, стр. 3 3 -6 6 . 31 Ф.М.Достоевский. Поли. собр. соч., изд. А.Ф.Маркса. М., 1895, т. 9, стр. 196.

46

И. СЕРМАН

И далее идут у Достоевского вперемежку восторги и критика по адресу Некрасова, в равной степени основанные на безусловном признании его поэтического таланта: ”Но хоть и по ’’глупости” своей ходит с котомкою Влас, но серьезность его страдания вы все-таки поняли, все же вас поразила величавая фигура его. (Да ведь и поэт же вы; не могло быть иначе). Сила вся души великая В дело Божие ушла

великолепно говорите вы”32. И заканчивается весь этот разбор с обширны­ ми цитатами выражением неподдельного, искреннего восторга: ’’Чудо, чудо как хорошо!” Художественная мысль Достоевского, восхищенная и взволнованная некрасовским ’’Власом” , обращается к этому народному типу, к осмысле­ нию и додумыванию того, что, как ему кажется, у Некрасова только наме­ чено и нуждается в более углубленной художественно-идеологической раз­ работке. Два Власа, две вариации на тему Некрасова появляются уже в ’’Дневни­ ке писателя” . Характерно, что здесь уже никакой полемики, никакого спора с Некрасовым нет. Есть признание ’’Власа” типом и есть разработка этого ти­ па его, Достоевского, художественной методикой, для чего оба Власа поме­ щаются в такие исключительные условия и обстоятельства, которые должны дать нужный писателю психологический результат. Но то, что возможно в мире чистой психологии и условных жизненных обстоятельств — в аналитических этюдах ’’Дневника писателя”, — оказалось невозможным в романной форме. И ’’третий” Влас Достоевского, странник Макар Долгорукий, построен на полной отрешенности от мира человеческих страстей и сомнений. В результате: ’’Достоевский не смог избежать схематич­ ности в изображении главного народного героя, он несколько ’’нарушил” за­ коны художественности, искусственно приподняв странника над остальными героями, не решился столкнуть в единоборстве его идею с идеями Версилова и Аркадия. И все же было бы крайним произволом говорить здесь о неудаче Достоевского”3233. Создавая своего третьего Власа, Достоевский взамен лако­ низма и смысловой конденсированности некрасовского стихового текста об­ ратился к стилистике архаически-примитивной по сравнению с его собствен­ ной прозою. Он хотел возместить то, что проза дать не может, по сравнению со стихом, своеобразной стилистикой ’’Странствований Парфения”34. И в этом смысле речи Макара выдержаны в одном стилистическом ключе и от­ четливо противостоят исповеди Аркадия и разговорам Версилова. Но это противостояние стилистическое не делает идеологию Макара индивидуальной. Макар отмаливает чужой грех, чужое страдание, но он делает это во имя об­ щей и, как считал Достоевский, народной правды, —тогда как идеи и страсти 32 Там же, стр. 197. 33 В.А.Туниманов. Достоевский и Некрасов. - Достоевский и его время, стр. 59. 34 См. Р.В.Плетнев. Dostoevskiy und der Hieromonach Parfenij. “Zeitschrift fur Slavische Philologie”, Bd. XIV, Heft 1—2, 1937, стр. 3 0 -4 6 .

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

47

других персонажей романа воодушевлены поисками истины, которую Макар уже нашел. Внутренняя душевная статика этого образа все-таки дает основа­ ния говорить об относительной ’’неудаче”. Достоевский усложнил образ Макара и его место в романе тем, что он (Макар) выступает и сам рассказчиком-повествователем. Вставная новелла о купце Максиме Иванове, его преступлениях и о его покаянии имеет слож­ ное литературно-идеологическое назначение. В ней Макар, который психоло­ гически, по Достоевскому, тоже ’’Влас”, сам рассказывает историю Максима Иванова. Тут явная полемика со сказовой манерой Лескова3 5. (Об этой по­ лемике следовало бы поговорить особо.) В этой новелле Макара Достоев­ ский пробует свой вариант народно-книжной манеры, которую он обозначил как ’’житийную” и о которой Аркадий говорит, что она отзывается ’’высоко­ парностью” и ’’неточностью” . ”Житийностью” Достоевский обозначил такую манеру повествования, пользуясь которой, рассказчик или писатель сообща­ ет только факты (поступки или душевные движения), а не комментарии к ним или мотивировки этих поступков. Житийность означает одновременно и полное знание судьбы каждого (всякого) человека и неумение или нежела­ ние частные его поступки мотивировать. Житийность —это полное отрицание разработанной русским романом 1850—70-х гг. системы мотивировок*36 *38. В отличие от некрасовского Власа, странник Достоевского еще и мудрец, философ и учитель нравственности, ему не нужны ’’богомолки бабы умные” , чтобы объяснить смысл его жизненного подвига. Некрасов, по мнению Достоевского, несмотря на усвоенные им в лагере ’’теоретиков” неверные представления о русском народе, его потребностях и его будущем, ’’преклонялся перед народною правдой всем существом сво­ им, о чем засвидетельствовал в своих лучших созданиях”3 7. И это преклонение перед ’’народной правдою” , то есть смирение и стрем­ ление к страданию, у Некрасова оказывается не головной теорией, убеждени­ ем, взятым не из книг, а из самой жизни, из собственного жизненного опыта: ’’Это было раненое сердце, раз на всю жизнь, и не закрывшаяся рана эта была источником всей его поэзии, всей страстной любви этого человека ко всему, что страдает от насилия, от жестокости необузданной воли, что гнетет нашу русскую женщину, нашего ребенка в русской семье, нашего простолюдина в горькой, так часто, доле его”3 8. По верному наблюдению В.В.Гиппиуса, Некрасов ”в статье 1850 г. о Тютчеве < ...> говорил < ...> о каждом поэте, имея, стало быть, в виду и себя самого: ’’грусть его разрешается диссонансом страдания”39.

См. В.В.Виноградов. Достоевский и Лесков. 70-е годы XIX века (Анонимная рецензия Ф.М.Достоевского на ’’Соборян” Лескова). - В кн.: В.Виноградов. Проблема авторства и теория стилей. М., 1961, стр. 4 8 7 -5 5 5 . 36 См. В.Е.Ветловская. Поэтика романа "Братья Карамазовы”. Л., 1977, стр. 162-168. 37 Достоевский. Поли. собр. соч., изд. А.Ф.Маркса, М., 1895, т. 11, стр. 425. 38 Там же, стр. 419. 39 В.В. Гиппиус. От Пушкина до Блока. М .-Л ., 1966, стр. 239.

48

И. СЕРМАН

Некрасов — ’’поэт страдания” и потому, что он сам страдал, и потому, что вообще всенародное страдание стало содержанием и пафосом его поэзии. 2.

Достоевский и поэзия Тютчева

Поэзия, по Достоевскому, есть выражение личности поэта, ее судьбы, ее места в социальных конфликтах и духовной борьбе эпохи. Романтическая идея единства жизни и поэзии у Достоевского превратилась в представление о единстве социального содержания поэзии и социальной судьбы поэта: ”от своих пророков и поэтов наше общество требует страсти и идеи < ...> Жаж­ дет осмыслить и узнать великую идею, к которой мы способны”40. В какой же мере мог Тютчев выдержать проверку с точки зрения ’’места” в литературе, то есть социально-исторического своего значения? И чем мог быть обоснован интерес к нему Достоевского, какими ’’страстями” и ’’иде­ ями”? Тютчев, как известно, начинал публиковаться гораздо раньше Достоев­ ского, но вошел в литературу позже, когда Достоевский был из нее изъят, в 1850-е годы, и очень не надолго. Никаких литературных отношений между ними не было. Нам известна одна встреча, запомнившаяся Достоевскому изза похвального отзыва Тютчева о ’’Преступлении и наказании” . Он писал Х.Д.Алчевской 9 апреля 1876 г.: ’’Victor Hugo, которого я высоко ценю как романиста (за что, представьте себе, покойник Ф.И.Тютчев на меня даже раз рассердился, сказавши, что ’’Преступление и наказание” (мой роман) выше ’’Miserables” , хотя и очень иногда растянут в изучении подробностей, но од­ нако, дал такие удивительные этюды, которые, не было бы его, так бы и остались совсем неизвестными миру) ...”41. До сих пор, когда хотят понять и объяснить литературную судьбу Тютче­ ва и резонанс появления в пушкинском ’’Современнике” ’’Стихотворений, присланных из Германии” и подписанных Ф. Т., обращаются к эпистолярным свидетельствам друзей Пушкина и к тем немногим рецензиям, в которых эти стихи были упомянуты42, тогда как для нашей темы, то есть для определе­ ния места Тютчева в литературном развитии молодого Достоевского, гораз­ до важнее мнения тех, кто еще не делал литературы, кто еще не писал, а толь­ ко мечтал о писательстве, а если писал и даже печатался, то в роли дебютанта, часто неудачливого, как Некрасов, например, поэтому нам интереснее, дошел ли Тютчев в публикации ’’Современника” до тех, кто через 10 лет возглавили новое литературное движение. Профессиональная журнальная критика 1830-х годов, при всей своей философичности и без различия позиций, Тютчева не заметила, то есть не поняла. Л.Я.Гинзбург была права, когда писала, что ’’Тютчев прошел стороной”43 в поэзии 1830-х гг. Отметив при этом, что Ше40

”Литературное наследство”, № 83, М., 1971, стр. 601. Ф.М.Достоевский. Письма. М .-Л., 1934, т. Ill, стр. 206. 42 См. Ю.Н.Тынянов. Пушкин и его современники. М., 1968, стр. 166-191; Н.В. Королева. Тютчев и Пушкин. - В сб .: Пушкин. Исследования и материалы. Т. IV. М .-Л ., 1962, стр. 183-207. 43 Л.Я.Гинзбург. Русская поэзия 1820-1830-х годов. - В кн.: Поэты 1 8 2 0 1830-х годов. Л., 1972, т. 1, стр. 62. 41

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

49

вырев ”в 1835 году провозгласивший поэтом мысли Бенедиктова, в 1836 го­ ду не заметил появления в ’’Современнике” двадцати четырех стихотворений Тютчева”44, Л.Я.Гинзбург не указывает, что антагонист Шевырева —Белин­ ский —тоже ”не заметил” Тютчева. Рецензируя 9 том ’’Современника” (№ 1, 1838), Белинский нашел, что кроме двух стихотвореных отзывов Пушкина и ’’Мысли” Баратынского, ’’остальные стихотворения не заслуживают особенного внимания ни в каком отношении”45, хотя среди них были и такие стихотворения Тютчева, как ” 1-ое декабря 1837”, ’’Давно ль, давно ль, о Юг блаженный” , ’’Смотри как за­ пад разгорелся” , а по поводу 10 тома ’’Современника” Белинский в другой рецензии счел, что ’’было бы слишком невеликодушно со стороны рецензен­ та даже и упоминать”46 о стихах, в этом томе напечатанных, хотя в нем было помещено стихотворение Тютчева ’’Итальянская villa” (”И распростясь с тре­ вогою житейской...”) . Старшее поколение людей 1830-х гг. Тютчева не восприняло, не поняло ни его ’’содержания”, ни особенно его ’’формы” — того, что Ю.Н.Тынянов назвал ’’фрагментарностью” и что можно было бы определить как свободное от прикрепленности к лирическому образу поэта изображение психологиче­ ских ситуаций, данных у Тютчева в своей собственной значительности и все­ общности. Можно в этой связи обратить внимание на свидетельство Некрасова, че­ ловека одного поколения с Достоевским, в его знаменитой статье 1850 г., ’’воскресившей” Тютчева: ”...с третьего же тома в ’’Современнике” начали появляться стихотворения, в которых было столько оригинальности, мысли и прелести изложения, столько одним словом поэзии...”47. Некрасов, как и большинство молодых поэтов 1830-х гг. не шли за Пушкиным, они искали других путей —вспомним поголовное увлечение стихами Бенедиктова имен­ но в год выхода пушкинского ’’Современника” —но ’’Современник” они чи­ тали и на стихи Ф. Т. внимание обратили. Некрасов, по-видимому, не только прочел Тютчева, но и запомнил. Во всяком случае в 1840 г. поэма Лермонтова ’’Мцыри” ему о Тютчеве напом­ нила. По поводу последних строк стихотворения Тютчева ’’Песок сыпучий по колени..” : Ночь хмурая, как зверь стоокий, Глядит из каждого куста. (1, 38)

Некрасов писал в 1850 г. под несомненным впечатлением сделанного им ’’от­ крытия” , что ’’Два заключительных стиха < ...> одни составляют целую пре­ восходную картину. Кто не согласится, что рядом с ними эти похожие стихи Лермонтова:

44 45 46 47

Там же, стр. 60. Белинский. П о л и . собр. соч., т. II, стр. 410. Там же, стр. 496. Н.А.Некрасов. Собр. соч. в 8-ми т., т. VII, М., 1967, стр. 192.

50

И. СЕРМАН И миллионом темных глаз Смотрела ночи темнота Сквозь ветви каждого куста

значительно теряют в своей оригинальности и выразительности”4 8. Но может быть Некрасову помогла его исключительная память на стихи и кроме него никто стихотворения Тютчева не помнил? Еще в 1939 году В.В.Гиппиус обратил внимание на забытое упоминание о Тютчеве в статье Валериана Майкова, друга и единомышленника Достоев­ ского. В статье о стихотворениях А.Н.Плещеева по поводу его переводов из Гейне Майков писал: ”А между тем переводы из Гейне напомнили нам одно­ го русского поэта, которого никто не помнит, хотя в мое время, лет десять назад, его стихи и обратили на себя внимание людей со вкусом и поэтиче­ ским тактом. Считаем долгом напомнить об них, потому что видеть забвение истинно-поэтических произведений еще прискорбнее, чем видеть появление бездарных виршей, вооруженных самолюбивыми претензиями. Стихотворе­ ния, о которых говорим мы, напечатаны в ’’Современнике” 1836 и 1837 гг. под названием ’’Стихотворения, присланные из Германии” и принадлежат автору, подписавшемуся буквами ”Ф. Т.” . Там они и умерли... Странные дела делаются у нас в литературе!”4849 Нет надобности входить в подробности отношений между Достоевским, Вал. Майковым и Плещеевым. В это время они —друзья, люди одного обще­ ственного и литературного круга. Достоевский очень внимательно читал ста­ тьи Майкова. Вполне возможно, что горькое замечание о судьбе Ф. Т., погре­ бенного на страницах ’’Современника” , могло побудить Достоевского прочи­ тать забытого поэта, если он его не читал раньше. И может быть, следует при­ смотреться к ’’Хозяйке” Достоевского, с ее сложным переплетением сна и бодрствования и сопоставить с ночной поэзией Тютчева? „ Некрасов в 1850 г. не столько ’’открыл” , сколько ’’напомнил” Тютчева, потому что опыт русской прозы, оказавшейся более чуткой к сделанному Тютчевым, принес ему, хотя и несколько запоздалое, признание и даже неко­ торый, хотя и недолгий, читательский успех. Ведь то стихотворение в 10 т. ’’Современника” , о котором Белинский из великодушия к читателям не хо­ тел упоминать (’’Итальянская villa”) , при всей недосказанности и пунктирности ситуаций в сущности содержит в себе сюжет и настроения тургеневской новеллы: И распростясь с тревогою житейской, И кипарисной рощей заслонясь, Блаженной тенью, тенью элисейской, Она заснула в добрый час. И вот, уж века два тому иль боле, Волшебною мечтой ограждена, В своей цветущей опочив юдоле, На волю неба предалась она. 48 49

Н.А.Некрасов. Полное собрание сочинений и писем, т. IX, М., 1951, стр. 207. В.Н.Майков. Критические опыты. СПб., 1891, стр. 135.

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

51

Но небо здесь к земле так благосклонно! И много лет и теплых южных зим Провеяло над нею полусонно, Не тронувши ее крылом своим. По-прежнему в углу фонтан лепечет, Под потолком гуляет ветерок, И ласточка влетает и щебечет... И спит она... И сон ее глубок!.. И мы вошли... все было так спокойно! Так все от века мирно и темно... Фонтан журчал... Недвижимо и стройно Соседний кипарис глядел в окно.

Вдруг все смутилось: судорожный трепет По ветвям кипарисным пробежал, Фонтан замолк - и некий чудный лепет, Как бы сквозь сон, невнятно прошептал. Что это вдруг? Иль злая жизнь недаром, Та жизнь, - увы! - что в нас тогда текла Та злая жизнь, с ее мятежным жаром, Через порог заветный перешла? Декабрь 1837 (1, 90)

Стихотворение это, конечно, бессюжетно, это не новелла в стихах, но ситуа­ ция в нем задана и напряженность чувств лирических персонажей подчерки­ вается и усиливается подробным описанием двухвековой дремоты самой виллы и ее сада. ”Мятежная жизнь” лирических персонажей не раскрыта и никак в стихо­ творении не разъяснена, но сила этой жизни, кипение человеческих страстей, способных даже неживую природу заставить эту силу почувствовать, —все это есть в стихотворении Тютчева - и все это не замечала или не хотела заме­ чать критика 1830-х годов, увлеченная борьбой за свои идеи и за новую прозу. Прихотливость литературной судьбы Тютчева в частности объясняется еще и тем, что впервые серьезно понят и признан он был через опыт русской прозы 1850-х гг., когда прозаики стали по-новому переосмыслять опыт руской поэзии в ее разработке индивидуальной психологии сквозь пейзаж и при­ роду. Поэтому Аполлон Григорьев в 1859 г. объявил Тютчева отцом новой школы в изображении природы. Новые краски в тургеневском пейзаже по­ являются в рассказах 1850-х годов — ’’Певцы” , ’’Свидание”, ’’Касьян с Кра­ сивой мечи” и особенно ’’Бежин луг” . Знакомый нам по тютчевским стихам прием олицетворения, поэтическое одухотворение рисуемых картин, даже тютчевская лексика — таковы черты пейзажей этих рассказов. Прочтя ’’За­ писки охотника” и придя в ’’совершенный восторг” , Тютчев среди других

52

И. СЕРМАН

достоинств книги не случайно отметил и родственное себе — умение автора изображать ’’сокровенное природы со всей ее поэзией” 50. Достоевский в это время был на каторге, только в воображении мог сочинять новые романы и записывать удивлявшую его речь каторжан. Поэти­ зация русской прозы в 1850-е годы его не коснулась, и поэтому нас не долж­ на удивлять сдержанность его отзыва о стихах Тютчева. Его первые послекаторжные вещи (’’Дядюшкин сон” , ’’Село Степанчиково”) свидетельствуют о некотором отставании от новых веяний в русской прозе и русском романе. Даже в ’’Униженных и оскорбленных” идет борьба с самим собой, со своей литературной манерой 1840-х гг., еще не очень удачная51. В письме к А.Майкову от 18 января 1856 г.: ’’Скажу вам по секрету, по большому секрету: Тютчев очень замечателен; но... и т. д... Впрочем многие из его стихов превосходны”52. Достоевский мог прочесть Тютчева в ’’Совре­ меннике” (1854, № 3) или в отдельном издании. Скорее всего, ему оказался доступен номер ’’Современника” , где была напечатана статья Тургенева о Тютчеве, к которой, по-видимому, и восходит повторяемое им суждение о Тютчеве как замечательном поэте. Сдержанность, которую проявил по отношению к Тютчеву Достоевский, сохранялась у него долго. Во всяком случае первый отклик на поэзию Тютче­ ва — первая цитата из Тютчева —были обнаружены мною только в черновых материалах к ’’Вечному мужу” , то есть летом—осенью 1869 г. В первоначаль­ ных набросках текста последней главы (XVII. Вечный муж) , обозначенной в планах еще под названием ’’Вагон”, Достоевский собирался включить в раз­ мышления своего персонажа некоторые дорогие ему мысли. В памяти Вельчанинова возникают тютчевские строки: ’’Это подпольное существо и уродливое, но существо это есть человек, с своими радостями и горем и своим понятием об счастье и об жизни. Зачем*я врезался в его жизнь? Зачем покраснели мы друг перед другом, зачем смотрели друг на друга ядо­ витым взглядом, когда все дано на счастье и когда жизнь так коротка? О, как ко­ ротка! Как коротка, господи, как коротка! Бедная Лиза, грустный образ. Эти бед­ ные селенья. Живи как живется”. ’’Вагон. Вельчанинову грустно, что он почти забыл уже Лизу, а этот ’’толь­ ко из-за нее одной” не захотел протянуть ему руку (почувствовал себя мельче и ничтожнее всей этой окружающей жизни, этой скудной природы) ” (9, 3 0 5 -3 0 6 ).

Характерно, что Достоевскому вспомнилось одно из самых ’’некрасов­ ских” стихотворений Тютчева, перекликающееся, например, с ’’Тишиной” Некрасова, так восхищавшей в свое время А.Григорьева. Как и у Некрасова, в этом стихотворении Тютчева есть две резко различимых части — картина

Н.В.Королева. Ф.И.Тютчев. - История русской поэзии в двух томах. Л., 1969, т. 2, стр. 219. 51 См. И.З.Серман. Комментарии к ’’Униженным и оскорбленным” - Ф.М.Досто­ евский. Полное собр. соч. в тридцати томах, Л., 1972, т. 3, стр. 4 8 9 -4 9 5 , 5 3 0 -5 3 3 . 52 Достоевский. Письма, т. 1. Л., 1928, стр. 1 6 7 -168.

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

53

страданий и бедности русской народной жизни и прозревавмый поэтом высо­ кий смысл народной судьбы. Такое двоение смысла делало это стихотворе­ ние равноприемлемым для всех партий в литературе конца 1850-х гг. Так Чернышевский53, прочитав ’’Эти бедные селенья...” во второй книге ’’Русской беседы” 1857 г., назвал их ’’прекрасными” по своим ’’художествен­ ным достоинствам” и процитировал целиком. Прочел ли Достоевский это стихотворение в ’Тусской беседе” 1857 г. или в журнальном обзоре ’’Современника” , или только в собрании стихотво­ рений Тютчева 1868 г., мы не знаем. Возможно, что стихотворение Тютчева подсказало Достоевскому идею ’’русского” Христа, во всяком случае, оно оказалось чеканной формулировкой его теософских представлений. В 1868 году, излагая А.Н.Майкову замысел романа ’’Атеизм” , Достоевский писал, что в конце своих странствий его герой ’’под конец обретает Христа и рус­ скую землю, русского Христа и русского бога” 54. Следовательно к этому времени идея ”русского Христа” (при всей своей парадоксальности!) уже была обдумана и вошла в систему взглядов Достоевского. В ’’Вечном муже” эта идея не могла получить никакого отражения; персонажи этого рассказа живут в мире своих страстей и воспоминаний, вне каких-либо идеологиче­ ских систем и построений. Поэтому цитата из Тютчева, которая должна была войти в размышления Вельчанинова, оказалась отброшена вместе с этими размышлениями, но тютчевское в ’’Вечном муже” все же осталось в особой роли, не в цитатах, а в композиционном и психологическом значении, кото­ рое получили в этой вещи Достоевского ”сны” . ”Сны” , как известно, —важное средство объяснения действий и поступ­ ков персонажей у Достоевского в ’’Преступлении и наказании” и в ’’Идиоте”, где даже есть авторское рассуждение, в котором Достоевский говорит о снах: ’’Почему тоже, пробудясь от сна и совершенно уже войдя в действи­ тельность, вы чувствуете почти каждый раз, а иногда с необыкновенной си­ лою впечатления, что вы оставляете вместе со сном что-то для вас неразгадан­ ное''’(8, 378) . Это определение сна напоминает стихотворение Тютчева, в ко­ тором говорится о человеке в ночном мире: И чудится давно минувшим сном Ему теперь все светлое, живое... И в чуждом, неразгаданном, ночном Он узнает наследье родовое... (1, 118)

И далее, в том же рассуждении Достоевского говорится, что в снах содержит­ ся ’’нечто существующее и всегда существовавшее в нашем сердце; вам как будто было сказано вашим сном что-то новое, пророческое, ожидаемое вами; < ...> Но в чем оно заключается и что было сказано вам —всего этого вы не можете ни понять, ни припомнить” (8, 378) —в другом стихотворении Тютче­ ва: ’’Твой сон, пророчески-неясный...” (1, 163). Но сны в этом романе н е совпадают с таким определением; ничего ’’пророческого” , ничего предсказующего ни в сне Ипполита, ни в сне Мышки­ 53 54

Н.Г.Чернышевский. Полное собрание сочинений, т. IV, М., 1948, стр. 964. Цит. по: Достоевский. Полное собр. сочинений в 30 тт., Л., 1974, т. IX, стр. 500.

54

И. СЕРМАН

на нету. Другое дело — повторяющийся в ’’Вечном муже” сон Вельчанинова. В этом сне подсознание Вельчанинова ’’знает” нечто, какие-то факты его жиз­ ни, которые он не хочет или не может сознательно вспомнить. ’’Вечного мужа” Достоевский писал для журнала ’’Заря” в августе—де­ кабре 1869 года. В этой же ’’Заре” , которую он читал внимательно, даже при­ дирчиво, так как очень хотел успеха для идейно близкого ему журнала со Страховым в качестве основного критика, Достоевский мог прочесть стихи Тютчева ’’Мотив Гейне” :

Если смерть есть ночь, если жизнь есть день Ах, умаял он, пестрый день, меня!.. И сгущается надо мною тень, Ко сну клонится голова моя... Обессиленный, отдаюсь ему... Но все грезится сквозь немую тьму Где-то там, над ней, ясный день блестит И незримый хор о любви гремит... (1, 216)

Достоевский как бы спорит с той трактовкой сна, которую дает Тютчев в своем переводе из Гейне. Та гармония и песнь незримого хора, которая чу­ дится поэту, не существует для персонажа Достоевского, его ночное сознание пророчит ему не гармонию, а наказание за преступления, о которых он не мо­ жет вспомнить; днем это ночное ’’пророчество” сбывается... Стихи Тютчева—Гейне отразились в ’’Вечном муже” не прямо, а косвен­ но, не оставив по себе ощутимого следа, как и другие стихи пдэта, даже те, которые печатались в близких или дружественных Достоевскому журналах, например в ’’Заре” (1870), где Тютчев опубликовал такие стихи как ’’Где на костре” (№ 5), ’’Два единства” (№ 10), К.Б. (”Я встретил вас и все бы­ лое...”) (№12). Правда, это в основном были стихи ”на случай” , в которых не было того, что могло Достоевского заинтересовать и на что он захотел бы откликнуться. Достоевский, сблизившийся с кружком ’’Гражданина” и в 1873 г. став­ ший редактором этого журнала-газеты, мог прочесть в нем стихи Тютчева: ’’Ватиканская годовщина” (№ 3, 17 января), ’’Памяти М.К.Политковской” (№ 10, 6 марта), ”Наполеон III” (1873, № 2, 8 января). Стихи не самого вы­ сокого поэтического достоинства, из них только ’’Ватиканская годовщина” с ее отрицанием догмата папской непогрешимости могла обратить на себя внимание Достоевского по сходству отношения его и Тютчева к этому, в свое время нашумевшему акту католической церкви. В начале 1870-х годов Достоевский пришел к той оценке Тютчева, кото­ рая известна нам в пересказе художника В.Г.Перова, писавшего в 1872 г. портрет Достоевского по заказу П.И.Третьякова. Перов передает общее суж­ дение Достоевского и Майкова, высказанное ими во время очередного сеан­ са: ’’Достоевский и Майков находят, что для Вашей галлереи необходимо

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

55

иметь портрет старика Тютчева, как первого поэта-философа, которому рав­ ного не было, кроме Пушкина, и который выше Гейне”5 5. К моменту смерти Тютчева (15 июля 1873 г.) Достоевский был уже ре­ дактором ’’Гражданина”, в котором он поместил краткую некрологическую заметку, а издатель В.П.Мещерский —статью ’’Свежей памяти Ф.И.Тютчева” . В заметке говорилось: ” 15 июля в Царском Селе, скончался Федор Иванович Тютчев, сильный и глубокий русский поэт, один из замечательнейших и свое­ образнейших продолжателей пушкинской эпохи. С горестью сообщая об этой утрате нашим читателям, мы имеем в виду в непродолжительном времени в отдельной статье, по возможности оценить поэтическую деятельность покой­ ного поэта” 556. 3.

Работа над ’’Подростком” и биография Тютчева

Как это нередко случается в литературе, смерть Тютчева пробудила инте­ рес к его творчеству, личности, судьбе. Конечно, сколько-нибудь широкие литературные круги не очень были ею взволнованы, но поэты и журналис­ ты — в основном близкие Достоевскому —откликнулись на смерть Тютчева с тем вниманием, которого ему так нехватало при жизни. Появились, кроме некрологов, и посмертные стихотворные отклики Майкова, Полонского, Апухтина. В них создавался образ бесстрастного, спокойного мудреца, свет­ ского оратора - и почти ничего не говорилось о Тютчеве-поэте. Пожалуй, всего яснее это отношение к Тютчеву высказал Апухтин: Ленивой поступью прошел он жизни путь, Но мыслью обнял все, что на пути заметил, И перед тем, чтоб сном могильным отдохнуть, Он был как голубь чист и как младенец светел.5758

Сходным образом о Тютчеве писал и Мещерский. Может быть именно поэто­ му статья так не понравилась Достоевскому. Обязанный по своим служеб­ ным отношениям к издателю ’’Гражданина” ее печатать, Достоевский в пись­ мах к жене назвал ее ’’безграмотной” и ”с такими промахами, что его на 10 лет осмеяли бы в фельетонах”58. Вновь общественный интерес к Тютчеву был вызван появлением в октя­ бре 1874 г. книги И.С.Аксакова ’’Биографический очерк Ф.И.Тютчева” , опу­ бликованной в виде отдельной книги журнала ’’Русский архив” (№ 10, ок­ тябрь) , что само по себе симптоматично в литературной судьбе поэта. Книга о современном, только что умершем ’’замечательном поэте” (Достоевский) печатается в журнале специальном, посвященном преимущественно прошло­ му, в журнале далеком по самому своему назначению от интересов современ­ ности.

55 Письма художников П.М. Третьякову. 1870-1879. М., 1968, стр. 7 7 -7 8 . 56 "Гражданин”, 1873, № 30, 23 июля, стр. 842; цитирую по статье А.В.Архипо­ вой. Достоевский о Тютчеве, стр. 172. 57 А.Н.Апухтин. Стихотворения. Л., 1961, стр. 156. 58 См. по этому поводу убедительное замечание Архиповой в указ, статье.

56

И. СЕРМАН

Книга И.С.Аксакова и сегодня сохраняет свое особое значение в небога­ той литературе о Тютчеве, как книга человека, хорошо знавшего поэта мно­ го лет и близкого к нему не только по родственным и идеологическим отно­ шениям, но и по своей причастности к поэзии. Позднее, когда книга И.С. Аксакова вышла отдельным изданием (в 1886 году), Н.Страхов напечатал на нее рецензию, в которой подчеркивал извест­ ность ее автора и значение книги для посмертной репутации малочитаемого поэта: ”На этой книге соединились два прекрасных имени, и конечно будут только подчеркивать одно другое. Имя Тютчева, которое знатоки дела про­ износят с высоким уважением, вовсе не имеет у нас той известности, какой оно заслуживает. Это один из наших классических поэтов, а его знают очень мало. И вот является книга такого известного писателя как И.С.Аксаков, в которой с любовью и серьезностью подробно изложены ход и значение по­ этических произведений Тютчева, и вместе изображена жизнь этого человека, одного из замечательнейших русских людей по уму и убеждениям”59. В 1874 г. на книгу Аксакова отозвались большой статьей Авсеенко в ’’Русском вестнике” , анонимной статьей ’’Голос” и рецензией —’’Гражданин”, в котором Достоевский уже к тому времени не работал. В рецензии ’’Голо­ са”5960 подробно пересказывалась собственно биографическая часть книги. По поводу славянофильских идей Тютчева, с особенной любовью изложенных Аксаковым, рецензент высказывал сомнения в их искренности. В статье Авсеенко в ’’Русском вестнике” также указывалось на то, что в книге Аксакова Тютчев представлен законченным славянофилом, тогда как и в своем отношении к Западу, и к русскому народу Тютчев занимал особую позицию, отделяющую его от западников и славянофилов. По мне­ нию Авсеенко, главной идеей Тютчева была ’’страстная защита наших нацио­ нальных интересов” , то есть оправдание и защита внешней политики России. Автор склонен видеть силу поэзии Тютчева только в изображении природы, а причиной ее слабости он называет ’’сознание глубокого разлада между его внутренним миром и теми нравственными и политическими явлениями, за которыми Тютчев признавал значение как за господствующим течением в ис­ тории европейского общества XIX века”. Такая точка зрения на поэзию Тют­ чева относит все, что А. Григорьев называл ’’глубочайшими тайнами внутрен­ него мира” , к области собственно политических пристрастий поэта. Критик выражение определенного им разлада видит в таких стихотворениях Тютче­ ва как ’’Душа моя —Элизиум теней!” и как его прямое выражение приводит четверостишие из стихотворения ”0 вещая душа моя” : О вещая душа моя, О сердце полное тревоги, О как ты бьешься на пороге Как бы дв ойного бытия!.. (1 ,1 6 3 )

59 60

Н.Н.Страхов. Заметки о Пушкине и других поэтах. СПб., 1886, стр. 269. ’Г олос”, 1874, №294.

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

57

Мало вероятно, чтобы Достоевский мог согласиться с таким истолкова­ нием поэзии Тютчева, но самое указание на глубокий внутренний разлад мог­ ло его заинтересовать. Могло обратить на себя его внимание и одно из замеча­ ний рецензента ’’Голоса” , который привел слова Аксакова о Тютчеве —”Ум сильный и твердый при слабодушии, при бессилии воли, доходившей до не­ мощи; ум зоркий и трезвый < ...> ум деятельный, не знавший ни отдыха, ни истомы — при совершенной неспособности к действию, при усвоенных с дет­ ства привычках лени, при необоримом отвращении к внешнему труду, к ка­ кому-либо принуждению” —и сопроводил его следующим пояснением: ’’Этот портрет годится не для одного Тютчева: в нем могли узнать себя многие та­ лантливые русские люди из той (сравнительно, конечно, необширной) кате­ гории, которая имела счастье черпать у источника высшего европейского об­ разования”. Отклики на книгу Аксакова тех органов русской печати, за которыми Достоевский следил, взаимно приязненные отношения с И.С.Аксаковым, ин­ терес к поэзии Тютчева, пробужденный его смертью, —все это делает для нас несомненным, что Достоевский эту работу Аксакова в ее журнальном вари­ анте прочел и прочел во время самой напряженной работы над ’’Подрост­ ком”, сначала над планами романа, а затем уже над его текстом, то есть зи­ мой 1874—1875 гг. Книга Аксакова, при всей понятной сдержанности биографа, открывала читателям человеческий образ Тютчева. Впервые любители его поэзии полу­ чили доступ к личности поэта, могли судить о сложности, противоречивости его личности, об исключительности ее масштаба и глубоких внутренних сом­ нениях, исход которых Тютчев хотел найти в православии и славянофиль­ ских политических утопиях. Философская устремленность поэзии Тютчева получала неожиданное объ­ яснение в его жизненных, человеческих исканиях; из отвлеченного поэтиче­ ского философствования она в свете ’’биографического очерка” превраща­ лась в поэтическую исповедь современного человека. Героем тютчевской поэзии становился в книге Аксакова сам Тютчев, а его жизнь и судьба приобретали историческую обусловленность как выраже­ ние духовных исканий русского общества, особенно его бьюшего первенст­ вующего сословия —дворянства. Тютчев-человек как бы просился на страницы русских романов. Один опыт такой посмертной беллетризации человеческого облика Тютчева нахо­ дится, как известно, в рассказе И. А. Гончарова ’’Литературный вечер” (1877), где поэт выведен под именем Дмитрия Ивановича Чешнева, мудрого и благо­ желательного старца, который мягко, но убедительно опровергает нигилисти­ ческие бредни другого персонажа61. В черновых материалах к ’’Подростку” обнаруживаются следы несомнен­ ного интереса к Тютчеву и, как мы попытаемся показать дальше, не столько к Тютчеву-поэту, сколько к Тютчеву-человеку. 61

См. об этом: V .Setchcarev. Ivan Goncharov. Wurzburg, 1974, p. 279.

58

И. СЕРМАН

В печатном тексте романа никаких следов тютчевских стихов нет. Но в черновых набросках ’’Исповеди” Версилова, как указывает в своих коммен­ тариях А.В.Архипова (17, 425), ’’Версилов < ...> как бы полемизирует со следующей строфой из стихотворения Ф. И. Тютчев а ’’Как птичка раннею зарей” : Как грустно полусонной тенью С изнеможением в кости, Навстречу солнцу и движенью За новым племенем брести! (1 ,6 5 )

’’Полемика” , о которой говорит Архипова, не ограничивается двумя цитата­ ми из этой строфы, полемика повторяется, принимая все более энергический характер. Эти строки Тютчева на определенной стадии разработки характера Версилова были по каким-то причинам, которые следует понять, очень нуж­ ны Достоевскому. Отмечу, что это четверостишие приводится в статье Авсеенко с объясне­ нием, которое могло заинтересовать Достоевского: ’’Это не стон старческой немощи (стихотворение появилось в печати в 1836 году, а написано вероятно ранее), а болезненное ощущение разлада, который поэт чувствовал между своим внутренним миром и кипевшей вокруг него жизнью, смыслу которой он не мог сочувствовать. Тютчев не был поэтом века, страдающим его немо­ щами, его сомнением и безверием, подобно Гейне, с которым он был лично близок, в его поэзии не слышатся болезненно-звенящие струны, как у всех почти поэтов нашей эпохи, —но он испытал все невзгоды жить и мыслить сре­ ди общества, пренебрегавшего самыми заветными его идеалами, и притом общества все-таки страстно им любимого”62. Напомню, что эти тютчевские стихи появляются в записях Достоевского в связи с рассуждениями Версилова об исторической роли лучших людей русской дворянской интеллигенции и о своем собственном выборе пути: ”Я уезжал навек. Я эмигрировал. - К Герцену. - Нет, мой друг. < ...> Крепостное состояние. Разве мы не освободили крестьян? Разве не я был посред­ ник? < ...> разве я пугался фельетонистов и беспорядка, в котором гибнет русская молодежь? Петр Великий сделал нас гражданами Европы, а мы понесли общечело­ веческое соединение идей. Европа нам 200 лет дорога. Русский дворянин не может без мирового горя, и я страдал мировой горестию < ...> Я прощался с Европой. Я знал, 410 все обречено на погибель. Клод Лоррен. О если б я мог баррикадам верить < ...> Я не верил ни там, ни тут < ...> Оттого, что мне было очень грустно. Пусть у нас дурное изнеможение в кости...” (16, 416)

Словечко ’’пусть” , которое предшествует цитате из Тютчева, предполага­ ет какую-то другую точку зрения, несходную с мыслью поэта. В другой запи­ си эта полемика выражена прямо:

62

”Русский вестник ", 1874, № 11, стр. 422.

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

59

’’Как грустно полусонной тенью...” - Но для меня не так. Покажите мне солнце, и я умру с радостью, буду рад, хотя даже и отстану” (16, 420).

Через несколько записей Достоевский снова возвращается к тютчевским строкам: ’’Изнеможение в кости пусть, но покажите мне только солнце и дви­ жение, и я буду рад всему, даже тому, что отстал, ’’расти травка Божия, даже и из могилки любовь” (16, 421) . Снова повторяются в виде отдельных запи­ сей ’’солнце и движение” (16, 428), ’’изнеможение в кости” (16, 427). Спор с Тютчевым продолжается: ’’Солнце и движение”. Какое изнеможение, когда во мне-то и вера, и идея. Не хочу нового. У меня остава­ лась лишь мечта, что, может быть, выйдет по мне” (16, 4 3 2 ).

Такое чрезвычайно настойчивое обращение Достоевского к этому тютчев­ скому стихотворению при выработке текста одного из самых важных мест романа дает основание предположить, что в концепцию образа Версилова, в его идеологическое наполнение наряду с уже указанными источниками и прототипами могло войти и наследие Тютчева, интерес к которому так ожи­ вился в связи с появлением ’’биографического очерка” Аксакова. В известной работе А. С. До л инина показано, что наибольшего труда стои­ ло Достоевскому определить окончательно для себя именно идеологическое наполнение центрального персонажа романа, будущего Версилова. В черно­ вых материалах к роману он претерпевает сложнейшие перемены: сходный с Мышкиным ’’учитель” сменяется ’’хищным типом” , напоминающим Ставрогина, который, в свою очередь, уступает место новому персонажу. А.С.Долинин возводит образ Версилова — больше всего его идеи — к двум историческим личностям, занимавшим и мысль и воображение Досто­ евского, —Герцену и Чаадаеву. Окончательный вывод А.С.Долинина таков: ”От Чаадаева к Герцену — так представляется нам эволюция, которую претерпевает образ Версилова в ходе работы над романом. Эволюция идей главным образом в плоскости иде­ ологической, и идеология у Достоевского всегда влечет за собой психоло­ гию, в которую они должны воплотиться. В начале Версилов наделен идеями Чаадаева и, соответственно, чертами его характера и фактами из его биогра­ фии. Черты в основном остаются, но освещенные новым светом герценовских идей, особенно полно сказывающихся в ’’Исповеди” , они теряют свою прежнюю жесткость. Образ Версилова, при всем ’’чудовищном эгоизме”, ста­ новится обаятелен в своей крайней противоречивости, как носитель высокой мысли, русской национальной идеи, объединяющей в себе все частные идеи западных народов. Он —носитель русской мысли. Хотя не в нем ее воплоще­ ние, —он только носитель, воплощение, как вскоре будет показано, в челове­ ке из народа...”63. Сама по себе мысль А.С.Долинина об эволюции образа Версилова, о сме­ не идеологических вех, верна безусловно. Однако проводимая им параллель 63

Долинин. П о сл едн и е ро м а н ы Д о с т о е в с к о го , стр. 125.

60

И. СЕРМАН

между Версиловым и Чаадаевым грешит серьезными натяжками и нуждается в проверке. Записи, после 3 сентября 1874 г., о Версилове еще не содержат ничего, что напоминало бы Чаадаева: ”...Он — старый барский тип. Драгоценные чер­ ты скептицизма, благородства, неверия, ленивого атеизма, лени, либерализ­ ма, деспотизма. Над всем страсть, хищный тип” (16, 120). Уже этой конспек­ тивной записи есть сочетание черт, к Чаадаеву никакого отношения не имею­ щих: ’’атеизм” и ’’над всем страсть”. Последнее, как известно из биографии Чаадаева, не имело какого-либо значения в жизни мыслителя и теоретика, каким был по преимуществу Чаадаев. Чужд ему был и атеизм, ибо мысль его всегда работала над религиозно-философскими проблемами по преимуще­ ству. Позднее (6 октября 1874 г.) появляются ’’католицизм” как составная часть сложной идеологии Версилова, то есть нечто напоминающее Чаадаева, но в противоречивом сочетании с идеями, Чаадаеву не свойственными: ’’Ря­ дом с католической ограниченностью, деспотизмом и нетерпимостью, рядом с презрением к своей земле есть упорство, почти энтузиазм, в преследовании идеи, во взгляде на мир” (16, 163) . Есть в этой записи и некоторые черты внешности и поведения, которые также можно счесть восходящими к известному щегольству и дендизму Чаадаева: ’’Наружная выработка весьма изящна: видимое простодушие, лас­ ковость, видимая терпимость, отсутствие чисто-личной амбиции” (16, 163). На этой стадии обдумывания Достоевский еще не решил, к какому стану должен принадлежать этот персонаж: ’’Помещик, деспот, сильный ум, на­ столько критический, чтобы не стать ни славянофилом, ни западником. Де­ лается глубоким эгоистом. Эгоистом от деспотизма” (16, 181). Из этой за­ писи следует как будто, что ’’идеология” заменяется ’’психологией” . Поведе­ ние будущего Версилова определяется только деспотизмом, а причиной его краха становится страсть к княгине: ’’Все разрешается страстью. Эта страсть, признание, что он способен упасть до страсти, сокрушает его совершенно” (16, 181-182). Новое идеологическое обоснование характера и поведения Версилова по­ является в записях 25 февраля 1875 г.: ” 1) Версилов убежден в утрате и глу­ пости всякого идеала и в проклятии косности на всем в нравственном мире. 2) Некоторое время он насильственно веровал в Христа. 3) Не вся вера раз­ билась. Осталось одно нравственное ощущение долга самосовершенствова­ ния и добра во что бы то ни стало, (т. е. несмотря ни на какую потерю веры и ни на какое нравственное отчаяние) вследствие собственной сознательной воли, хотения во что бы то ни стало. Хоть идеал и потерян и хоть я не знаю добра и зла, но по совести, ощупью, буду совершенствоваться - и приду к че­ му-нибудь” (16, 258). Далее он еще категоричнее формулирует эту характеристику своей раз­ двоенности: ”Я могу чувствовать преудобнейшим образом два противопо­ ложные чувства в одно и то же время —и уж, конечно, не по моей воле” (16, 278).

61

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

Ничего подобного нет в известных Достоевскому работах о Чаадаеве и тем более о Герцене. И поскольку мы уже отметили участие тютчевских мыс­ лей и образов в компановке ’’Исповеди” Версилова, то у нас есть основания продолжить поиски в ’’биографическом очерке” И.С.Аксакова. По мнению Аксакова, которое не могло не заинтересовать Достоевского, ”в основе его (Тютчева — И. С.) духа жило искреннее смирение: однако не как христиан­ ская высшая добродетель, а с одной стороны, как прирожденное личное и отчасти народное свойство (он был весь добродушие и незлобие) ; с другой стороны, как постоянное философское сознание ограниченности человече­ ского разума, и как постоянное же сознание своей личной нравственной не­ мощи”64 65. Эта ’’нравственная немощь” выразилась, по мнению Аксакова, в том, что он ниже называет ’’тягостным раздвоением” жизни и личности Тютчева: ’’Ря­ дом с его, так сказать, бескорыстной, безличной жизнью мысли была другая область, где обретал он самого себя, всецело, где он жил только для себя всею полнотой своей личности. То была жизнь сердца, жизнь чувств, со всеми ее заблуждениями, треволнениями, муками, поэзией, драмой страсти; жизнь, которой впрочем он отдавался всякой раз иначе, как вследствии самого ис­ креннего, внезапно овладевшего им увлечения, - отдавался без умысла и без борьбы”6 5. Автохарактеристика, которую излагает Версилов в одном из первона­ чальных набросков разговора с Ахмаковой, по существу воспроизводит именно этот конфликт между христианской верою, смирением и неожиданно овладевшей им страстью: ”У меня явилась тогда моя первоначальная мысль: совершенствуй себя, сломи себя по совести и по вере твоей, по возможности, и, одолев себя, может быть найдешь и окончательную идею, свой выход, что делать и что проповедывать. Я ухватился страстно за эту мысль. Мы все смея­ лись над веригами. Зачем? Я действительно носил их, но ведь вы не знали мо­ ей души. Да я, может быть, и уверил себя, наконец, в своей дороге, но яви­ лись вы, и я вдруг увидел, что без вас я ничто, и что идея моя неосуществи­ ма. Что за ’’идея”, которая обратилась вдруг в ничто потому только, что яви­ лись вы” (16, 373). Следствием такого разлада между идеалами и жизнью, между религиоз­ но-нравственной идеей и неспособностью ей следовать прежде всего в собст­ венной жизни, Аксаков называет ’’ноющую тоску”, ’’скорбную иронию” . Но в отличие от различных видов разочарованности, которые выразились в твор­ честве Пушкина, Баратынского, Лермонтова, по убеждению Аксакова ’’тоска у Тютчева происходила от присутствия < ...> этих идеалов в его душе —при разладе с ними всей окружающей его действительности и при собственной личной немощи возвыситься до гармонического примирения воли с мыслью и до освящения разума верою: его ирония вызывается сознанием собственно­

64 И.С.Аксаков. Биография Ф.И. Тютчева. М., 1886 (Microfilm. chigan, U.S.A.), стр. 44. 65 Там же, стр. 46.

Ann

Arbor,

Mi­

62

И. СЕРМАН

го своего и вообще человеческого бессилия, — несостоятельности гордели­ вых попыток человеческого разума”66. Не будем судить, насколько верна эта характеристика внутренней проти­ воречивости сознания Тютчева. Наша цель иная —установить, мог ли Досто­ евский в работе над образом Версилова использовать материалы и наблюде­ ния, широко представленные в книге Аксакова о поэте. Тот конфликт между жизнью сердца и умозрительным идеалом, между верой и страстями, о котором говорит Аксаков, мог Достоевскому-романисту послужить уже и конкретным материалом для создания биографии Верси­ лова и внутрисюжетных отношений романа. Аксаков спешит пройти мимо сложной любовной биографии Тютчева, упоминая о ней вскользь: ”...вообще его частная жизнь была не бедна личными романтическими драмами, не пред­ ставляющими впрочем никакого интереса для наших читателей”*67. Естест­ венно, что какие бы то ни было обстоятельства, связанные с интимной сторо­ ной жизни Тютчева, не могли быть включены в его биографию в 1874 г. даже если бы этого и хотел ее автор. Но и по самому замыслу Аксакова —предста­ вить Тютчева как поэта славянофильства, как мыслителя, проникнутого на­ родными верованиями, — ’’романтические драмы” ему могли бы только по­ мешать в лепке образа православно-христианского по эта-мыслителя. Досто­ евскому же, наоборот, драма ’’страсти” Тютчева, вся сложность его семейных отношений — одновременное существование двух семей, законной и ’’побоч­ ной”68 и т. д., в большей степени, чем биография Герцена, могла послужить материалом для компановки семейной ситуации Версилова с его двумя семь­ ями. И поскольку Достоевский находился в очень близких, даже дружествен­ ных отношениях с А.Н.Майковым и Я.П.Полонским, сослуживцами и под­ чиненными Тютчева по иностранной цензуре, то есть основания предположить, что эта сторона биографии Тютчева была ему, хотя бы в общих чертах, изве­ стна, поскольку она вообще не была тайной для петербургского общества. Аксаков, который, излагая биографию Тютчева, отказывается говорить об этой стороне его жизни, в характеристике поэзии Тютчева вынужден оста­ новиться на теме любви в его поэзии именно в связи с жизнью поэта: ”Мы уже знаем, какое важное значение в его судьбе, параллельно с жизнью ума и высшими призывами души, должно быть отведено внутренней жизни серд­ ца, — и эта жизнь не могла не отразиться в его стихах. Но она отразилась в них только той стороною, которая одна имела для него цену, — стороною чувства, всегда искреннего, со всеми своими последствиями: заблуждения­ ми, борьбой, скорбью, раскаянием, душевною мукою”69. И чуть ниже, вслед за приведенным полностью стихотворением (”Не верь, не верь поэту, де­

Там же, стр. 113. 67 Там же, стр. 23. 68 Этот мотив, по мнению В.Л.Комаровича, Достоевский мог ввести в роман по своим воспоминаниям об Альфонском, сослуживце отца Достоевского по Мариинской больнице. См. В.Л.Комарович. Генезис романа ’’Подросток” . Литературная мысль. А ль­ манах, кн. 3, Л., 1925, стр. 375. 69 Аксаков. Биография Тютчева, стр. 104.

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

63

ва...”) Аксаков приводит две первые и предпоследнюю строфу одного из основных стихотворений ’’денисьевского цикла” (1, 131—132) : О, как убийственно мы любим, Как в буйной слепоте страстей Мы то всего вернее губим, Что сердцу нашему милей! Давно ль, гордясь своей победой, Ты говорил: она моя... Год не прошел - спроси и сведай, Что уцелело от нея?

И что ж от долгого мученья, Как пепл, сберечь ей удалось? Боль, злую боль ожесточенья, Боль без отрады и без слез! О как убийственно мы любим и пр.

Аксаков был не только публицистом, но в молодости своей интересным и своеобразным поэтом. Сознательно или бессознательно, но он сделал из большого —для Тютче­ ва - десятистрофного стихотворения, сравнительно небольшое четырехстроф­ ное. При этом он сохранил тютчевскую кольцевую композицию (четвертая строфа — повторение первой, поэтому Аксаков дал из нее только первую строку) , но опустил шесть строф, третью—восьмую, в которых дано развитие лирического сюжета, ’’истории”.роковой любви: Куда ланит девались розы, Улыбка уст и блеск очей? Все опалили, выжгли слезы Горючей влагою своей. Ты помнишь ли, при нашей встрече, При первой встрече роковой, Ее волшебный взор и речи И смех младенчески-живой? И что ж теперь? И где все это? И долговечен ли был сон? Увы, как северное лето, Был мимолетным гостем он! Судьбы ужасным приговором Твоя любовь для ней была, И незаслуженным позором На жизнь ее она легла! Жизнь отреченья, жизнь страданья! В ее душевной глубине Ей оставались вспоминанья... Но изменили и оне.

64

И. СЕРМАН И на земле ей дико стало... Очарование ушло... Толпа, нахлынув, в грязь втоптала То, что в душе ее цвело.

’’Подробности” , перипетии развития чувства, жестокое давление общест­ ва на любовь, нарушавшую его правила поведения, социальный по самой сво­ ей природе конфликт, который придает этой любви и без того мучительной, безнадежно-роковой характер, — все это Аксаков опустил и, скорей всего, намеренно. В его ’’редакции” стихотворение приобрело чисто психологиче­ ское содержание, ’’социальность” из него ушла, и поздний Тютчев, поэт и изобразитель современной, ’’шестидесятнической” любви, любви по самой своей природе не- или вне-законной, в обработке Аксакова превратился в поэта пушкинской эпохи. Ведь по его убеждению, ’’Тютчев принадлежал бес­ спорно к так называемой пушкинской плеяде поэтов” , и далее —”он, среди диссонансов новейшей поэзии, продолжал нас дарить гармонией старинного, но никогда не стареющего поэтического строя. Он был среди нас подобно мастеру какой-либо старой живописной школы, еще живущей и творящей w О в его лице, но не допускающей ни повторения, ни подражания . Аксаков приводит полностью еще стихотворение ’’Предопределение” (’’Любовь, любовь — гласит преданье”) и перечисляет другие стихотворения денисьевского цикла — ”С какою негою, с какой тоской влюбленной” , ’’По­ следнюю любовь” , ”Я очи знал, о эти очи”, ”0 не тревожь меня укорой спра­ ведливой”. То, что сказал Аксаков о теме любви в поэзии Тютчева, было своего рода открытием, ибо современники ценили в его стихах лирику при­ роды — и ничего больше. Только символисты, в отличие от читателей и кри­ тики середины XIX века, обратили особенное внимание на своеобразие раз­ работки любовной темы в поэзии Тютчева: ’’Любовь для Тютчева не светлое, спасающее чувство, не ’’союз души с душой родной” , как ’’гласит преданье” , но ’’поединок роковой”, в котором — Мы то всего вернее губим, Что сердцу нашему милей.

Любовь для Тютчева всегда страсть, так как именно страсть близит нас к хаосу < ...> Саму страсть Тютчев называет ’’буйной слепотой” и тем как бы отождествляет ее с ночью. Как слепнет человек во мраке ночи, так слеп­ нет он и во мраке страсти, потому что и тут и там он вступает в область хао­ са”*71. А Зинаида Гиппиус утверждала, что ’’Тютчев даже не возродился, а точно вот с нами, тут же, родился”72. Там же, стр. 7 7 -7 8 . 71 В.Я.Брюсов. Ф.И.Тютчев. Критико-биографический очерк. - В кн.: Ф.И.Тютчев. Полное собр. соч. СПб., 1913, стр. 3 0 -3 1 . 72 З.Н.Гиппиус. Судьба Аполлона Григорьева. (По поводу статьи А.А.Блока, при­ ложенной к ’’Стихотворениям Аполлона Григорьева”, М., 1916). - Сб. Огни, кн. 1, П., 1916, стр. 273.

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

65

Г.А.Гуковский сближал ’’денисьевский цикл” с ’’прозаическим рома­ ном” 1850—1860-х гг.73, а Б.Я.Бухштаб находит, что ’’Денисьевский цикл”— своего рода роман, психологические перипетии которого и самый облик ге­ роини напоминают романы Достоевского” 74. Нам кажется, что намеренная сдержанность Аксакова в изложении сердечных драм Тютчева и драматиче­ ского конфликтного характера любовной страсти в его поэзии не могла по­ мешать Достоевскому заинтересоваться этим противоречивым сочетанием высоких парений ума и всепобеждающей страсти в жизни и поведении поэта. Как пишет Аксаков, подводя итоги своей характеристике Тютчева: ”Ум Тютчева парил в даль и в высь, в самых отвлеченных областях мышления, — а сам он, будто свинцовыми гирями, прикован был, как любят выражаться поэты, долу; немощью воли, страстями, избалованностью - ненавистницей работы и усилья” 75. Именно это поразительное сочетание должно было привлечь внимание Достоевского и дало ему возможность построить Версилова как особый со­ циально-психологический типа, исторический продукт целой эпохи развития русского общества, русского дворянства. Ему нужен был такой тип челове­ ка, такое сочетание полета мысли и силы страсти, какого он не находил у ге­ роев Толстого и какого не было до Версилова и у его собственных героев. Поэтому книга Аксакова дала Достоевскому драгоценный материал, под­ твердила жизнью поэта, и поэта очень любимого, историческую возможность существования натур такой сложности, богатства и противоречивости. И ос­ новная ’’сердечная драма”, которая происходит в ’’Подростке” и которой определяется все поведение Версилова, дана в тютчевском ключе. Сам Версилов говорит Аркадию о том, что Ахмакова ”с первой встречи < ...> поразила его, как бы заколдовала чем-то. Это был фатум” (13, 384). И все дальнейшее развитие этой любви-ненависти идет как роковой (фа­ тум — тот же тютчевский ”рок”) поединок, как борьба без исхода и без раз­ решения. Жизнь и поэзия Тютчева органически вошли в роман Достоевского, ко­ нечно, в переработанном, новом виде. Но Версилов, в отличие от Тютчева, не поэт в собственном смысле слова, то есть он не пишет стихов. Так ли это существенно? Ведь Достоевский счи­ тал поэтом того, кто способен в своем воображении создать нечто выходя­ щее за рамки обыденного сознания. Таким поэтом Версилов предстает в ро­ мане — как автор картин-видений, о которых он рассказывает своему сыну. При разработке центрального и единственного в романе эпизода, где Верси­ лов излагает Подростку свои самые святые, самые сокровенные мечты, Дос­ тоевский мог воспользоваться тем определением поэзии Тютчева, которое дает Аксаков: ”У него не то, что мыслящая поэзия, а поэтическая мысль, 73 Г.А.Гуковский. Некрасов и Тютчев. (К постановке вопроса.) Научный бюлле­ тень ленинградского университета, 1947, № 1 6 -1 7 , стр. 5 2 -5 3 . 74 Б.Я.Бухштаб. Ф.И.Тютчев. - В кн.: Ф.И.Тютчев. Полное собр. стихотворений, Л., 1957, стр. 35. 75 Аксаков. Биография Тютчева, стр. 76.

И. СЕРМАН

66

не чувство рассуждающее, мыслящее, — а мысль чувствующая и живая” 76. Такой мыслью, ’’чувствующей и живой” , проникнута картина Золотого века и будущих судеб человечества, нарисованная в ’’Исповеди” Версилова. В ’’Исповеди” Аркадию Версилов, как известно, рассказывает ему два своих сна. У каждого из этих снов-видений своя история. Первый сон —’’Зо­ лотой век”, обозначенный уже в планах ’’Преступления и наказания” — был написан только через несколько лет, должен был войти в ’’Исповедь” Ставрогина (глава ”У Тихона”) и наконец вошел в ’’Подросток” . В размышлениях Раскольникова конспективная запись не была раскры­ та: ”0 , зачем не все в счастьи?” Картина золотого века. Она уже носится в умах и сердцах. Как ей не настать — и проч. ”Но какое же право имею я, я, подлый убийца, желать счастья людям и мечтать о золотом веке! Я хочу иметь это право” (7, 91). В ’’Бесах” ’’золотой век” снится Ставрогину в Германии в маленькой гостинице в крошечном немецком городке (11, 21). В ’’Подросток” этот сон перенесен целиком, с незначительными поправками и вставками, только добавлена фраза ”Я скитался, друг мой, скитался” (13, 374), которая долж­ на была объяснить настроение Версилова и причину его поездки. Воспользовавшись готовой картиной ’’земного рая” ’’первого для евро­ пейского человечества” , Достоевский дополнил ее ’’картиной” жизни челове­ чества ’’без бога” (13, 378), картиной конца земной жизни человека, конца человеческой истории. Уже в первоначальных заметках к ’’Подростку” в разговорах будущего Версилова с Аркадием появляется мотив проповеди христианства и ’’Христа (православного), без которого жизнь человека и человечества немыслима” (16, 33), но по мере уточнения места исповеди в сюжете романа ее содержа­ ние меняется и прямая проповедь христианства из нее уходит, хотя иногда у Достоевского возникает искушение сделать Версилова все-таки проповед­ ником христианства. Так, 7 августа 1874 г. делается запись: ”0н, например, атеист, а вдруг толкует Подростку Нагорную проповедь” (16, 43). Позднее проповедь христианства у Версилова принимает неожиданный характер: ”0н про Христа. Любить людей таких, как они есть невозможно. И однако же, должно, потому что так повелевается (христианством) < ...> Без сомнения, Христос не мог их любить, он их терпел, он их прощал, но, конечно, и презирал. Я, по крайней мере, не могу понять его лица иначе” (16, 156-157). Таким образом содержание проповеди Версилова меняется радикально и, в конце концов, Достоевский заменяет прямое изложение идей сном-кар­ тиной, которая в иной форме излагает пророчество Версилова о будущем человечества, о жизни без бога и о неизбежном конечном пришествии Христа. 30 июля 1875 г. Достоевский дает Версилову мысль очень сходную с од­ ним из программных стихотворений Тютчева: ’’Спасет Россию Христос, ибо это все, что осталось ей народного, в сущности все, что было в ней народного,

76

Там же, стр. 107.

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

67

есть Христос. Кончится вера во Христа, кончится и русский народ” (16, 341). У Тютчева эта мысль получила такую форму: Над этой темною толпой Непробужденного народа Взойдешь ли ты когда, Свобода, Блеснет ли луч твой золотой?.. Блеснет твой луч и оживит, И сон разгонит и туманы... Но старые, гнилые раны, Рубцы насилий и обид, Растленье душ и пустота, Что гложет ум и в сердце ноет, Кто их излечит, кто прикроет?.. Ты, риза чистая Христа... (1, 169)

Отказавшись дать прямой ответ на больные вопросы современности в из­ ложении Версилова, Достоевский хотел предпослать собственно исповеди литературную полемику (16,414—415) с Львом Толстым, которую Версилов должен был вести как старый русский дворянин (”от суздальских князей двенадцатого столетия”) . В окончательном тексте романа эта литературная полемика передоверена специально для этого введенному новому персонажу, Николаю Степановичу, бывшему воспитателю Подростка (13,452—455). Далее в планах ’’Исповеди” Версилова постоянным пунктом идет пер­ вый сон - ’’Золотой век” (16, 419,420, 425) , затем появляется запись ’’кар­ тина атеизма” (16, 426), из которой и возникает второй сон —жизнь челове­ чества без бога и второе пришествие Христа. Идея второго сна-видения, снапророчества возникла, как мы полагаем, под влиянием одного из писем Тют­ чева, опубликованного Аксаковым в его биографическом очерке. 9 сентября 1855 г. Тютчев был в Москве и описал одно из коронацион­ ных торжеств. Вид Кремля, наполненного народом, ’’ожидавшим < ...> появ­ ления государя на большом внутреннем крыльце или при выходе из собора” , произвел на него неожиданное впечатление, с ним произошло как бы переме­ щение во времени: ’’Мне показалось, что настоящий миг миновал уже давно, что полвека и больше прошло за ним; что великая зачинающаяся теперь борь­ ба, совершив весь круг громадных превратностей, объяв и перемолов в сво­ их изгибах целые царства и поколения, уже наконец прекратилась, —что но­ вый мир возник из нее, —что будущность народов установилась на многие века, что всякая неопределенность исчезла, что Божий суд совершился, вели­ кая империя основалась < ...> Она вступила в свое бесконечное поприще там, в странах иных, под солнцем более ярким, ближе к дуновениям юга и Средиземного моря. Новые поколения, с мыслями, с убеждениями совер­ шенно иными владели миром, и гордые всем приобретенным и достигнутым, едва-едва помнили о печалях, о муках, о тесной тьме, в которой мы теперь обитаем < ...> И тогда все это Кремлевское зрелище, при котором я присут­ ствовал, эта толпа, так мало подозревающая, что висит над нею в будущем, давящая друг друга, чтоб только увидеть царя < ...> все это зрелище показа­

И. СЕРМАН

68

лось мне каким-то видением прошлого, —а люди, что около меня двигались, будто уже давно исчезли с этой земли. Я вдруг почувствовал себя современ­ ником их праправнуков...” 77. ’’Картина” жизни будущего человечества, ко­ торую Версилов описывает Аркадию, тоже начинается со слов об окончании борьбы в Европе между непримиримо враждающими нациями и классами, ’’петролейщиками” и ’’консерваторами отмстителями” : ’’...Бой уже кончился и борьба улеглась. После проклятий, комьев грязи и свистков настало зати­ шье и люди остались одни, как желали < ...> но это был уже как бы послед­ ний день человечества” (13, 378) . Самая возможность создания такой ’’картины” в мечтах Версилова — видения будущего человечества — в подготовительных материалах мотиви­ рована тем, что он задумывался ”о будущем мира”. Эта черта сознания Вер­ силова — все объяснять с точки зрения истории человечества в целом —отме­ чена Аксаковым в ’’биографическом очерке” применительно к взглядам Тютчева на Россию: ’’Россия представлялась ему не в подробностях и частно­ стях, а в своем целом объеме, в своем общем значении, —не с точки зрения нынешнего дня, а с точки зрения мировой истории...” 78. Это ’’видение”, рассказанное в письме Тютчева и, естественно, не пред­ назначавшееся для печати, — не единственный у него пример такого поэти­ ческого визионерства. В свое время уже Л.П.Гроссман заметил, что в этом письме ’’словно будущий голос Версилова слышится в предсказаниях Тютче­ ва” 79. В его поэзии это одна из устойчивых тем, появившихся уже на рубеже 1820—1830-х гг. Впервые поэтическое видение сегодняшнего дня из далекого будущего, куда перенесли поэта его ночные грезы, Тютчев изобразил в ’’Бес­ соннице” : Нам мнится: мир осиротелый Неотразимый Рок настиг, И мы, в борьбе, природой целой, Покинуты на нас самих; И наша жизнь стоит пред нами, Как призрак, на краю земли, И с нашим веком и друзьями Бледнеет в сумрачной дали; И новое, младое племя Меж тем на солнце расцвело, А нас, друзья, и наше время Давно забвеньем занесло! (1, 18)

”Сон”, приснившийся Версилову в маленьком немецком городке, виде­ ние Золотого века человечества по самому характеру поэтического пережи­ вания древнего мифа сходно с тютчевским сном-видением, с его стихами, в которых настоящее видится поэту из будущего. Конечно, Достоевский не по­ вторяет и не пересказывает Тютчева, но самая возможность такого видениясна скорей всего была подсказана романисту —поэтом. 77 Там же, стр. 25 7 -2 5 8 . 78 Леонид Гроссман. Три современника. Тютчев. - Достоевский. - Аполлон Гри­ горьев. М., 1923, стр. 35 (Ксерокопия. Ann Arbor, 1972) .

ДОСТОЕВСКИЙ И ТЮТЧЕВ

69

После ’’Подростка” цитаты из Тютчева и упоминания о нем появляются и в ’’Дневнике писателя” , и в ’’Братьях Карамазовых” . Достоевский нашел ключ к поэзии Тютчева — ключ, которого раньше у него не было. Он пришел к поэзии Тютчева через его личность, через тот образ Тютчева-человека, ко­ торый открылся ему на страницах книги Аксакова. Одной мысли, даже самой глубокой, недостаточно было для того, чтобы Достоевский мог понять и при­ нять Тютчева-поэта. Ему нужно было ’’сердце” поэта, то ’’сердце”, которое он всегда ощущал в Некрасове и которого ему, как и многим его современни­ кам, не хватало в Тютчеве. Книга Аксакова помогла Достоевскому найти место психологии Тютчева-человека в современности и понять историческое содержание и пафос его поэзии.

CHEKHOV’S GARDEN OF EDEN, OR, THE FALL OF THE RUSSIAN ADAM AND EVE: “BECAUSE OF LITTLE APPLES Robert Louis Jackson New; Haven, Connecticut “In the large fruit orchard . . . a black, thick, acrid smoke spread out across the earth.” “The Black Monk”

1

One of the Saddest, indeed most tragic tales of Chekhov is one of the first: “Because of Little Apples” (“Za jablochki” , 1880). Its narrative style is redolent of Turgenev’s Sportsman's Notebook. Its irony is heavy. Its realism is sharp and unsentimental. “Because of Little Apples” is particularly responsive to some of the central concerns of Dostoeveky ; indeed, the impact of Dostoevsky may clearly be felt in his work. Yet the story gives full evidence of Chekhov’s original artistic genius as well as of that profound social consciousness that marks his work at large. The plot of the story is simple. A landowner, Trifon Semenovich, and his bailiff, Karp, are walking through the estate orchards. They encounter a peasant boy and girl stealing apples. By way of punishment, the girl is induced to beat the boy; in tufn, the boy is commanded to beat the girl. Both then leave the garden in opposite directions. The power of the story lies in part in the skill with which Chekhov interweaves everyday life and myth and arrives at a broad statement of the Russian ‘condition’. Trifon Semenovich is the autocratic lord of his estate “garden” in tsar­ ist Russia; but we recognize in him also the “Lord” walking in the garden of Eden in Genesis (3.8). “And they heard the voice of the Lord God walking in the garden in the cool of the day: and Adam and his wife hid themselves from the presence of the Lord God amongst the trees of the garden.” His bailiff, Karp, is nicknamed “oprichnik” — the name of the hated guards of Ivan the Terrible. Karp with his “smirking little mug” is not cherubic but demonic. Trifon Semenovich likes to walk with him because “he feels more secure and finds it more cheerful.” The peasant boy and girl are both representatives of an oppressed peasant class, but they are also “Adam and Eve.” Their unique punishment —which forever divides them — reenacts the drama of the “fall” with its foreshadowing of catastrophe in the fami­ ly of man. But what specifically characterizes Chekhov’s use of the Biblical story is his ‘reduction’ of the Biblical statement on the human condition to a concrete [70 ]

CHEKHOV’S GARDEN OF EDEN

71

social statement on the Russian condition. Throughout his story Chekhov parodies Genesis and its traditional religious interpretation. Yet the mood of tragedy that dominates the Biblical story of Adam and Eve permeates the conclusion of Che­ khov’s anecdote. The opening lines of “Because of Little Apples” underscore the national context of the story. Somewhere between the Euxine Pontus/The Black Sea/ and the Solovetsky Islands /The White Sea/, at certain degrees of latitude and longitude, on his own black earth, a landowner by the name of Trifon Semenovich has been living for a long time. Trifon Semenovich’s name is long, like the word “natural scientist” [estestvoispytatel'], and derives from a very sonorous Latin word signifying one of the numerous human virtues (possibly “Benevolensky” - RLJ).

Chekhov goes on to characterize this typical Russian landowner in precise social and economic terms. He is the owner of a mortgaged estate which has been on sale for ages. But because of his financial “wiliness” and the gullibility of the bank, Trifon Semenovich, “like so many others of his kind,” has been living on loans and evading interest payments. “His name is legion.” He has been around, moreover, for “three-quarters of a century.” Trifon Semenovich, then, is not merely a landowner in the post-emancipation world of the 1870’s and 1880’s, that is, a neighbor of Fedor Pavlovich Karamazov or Yudushka Golovlev, but a contemporary of the strange landowners that also inhabit the world of Gogol’s Dead Souls. He is a social and national type whose career spans all the nineteenth century. His “estate”, or “garden,” is the traditional Russia of autocracy and serfdom. The moral and social thrust of “Because of Little Apples” is directed against this social and historical edifice. The narrator of the story, though he adopts a somewhat facetious manner in discussing Trifon Semenovich’s character, makes no effort to conceal his real views. He not only castigates him as a member of a moribund landowning class and a thief, but he bluntly “names” him: If this world was not this world, and things were named by their real names, then Trifon Semenovich would not be called Trifon Semenovich, but something else: they would call him by the name given to horses and cows. Frankly speaking Trifon Semenovich was an out-and-out beast [skotina].

But at this point the narrator, still maintaining a thin facade of humor, sug­ gests that he has refrained from “letting his long name loose in the world” because he hopes that Trifon Semenovich will send him some of his Antonov apples in the fall. Therefore, the narrator limits himself to the name and patronymic - Trifon Semenovich. “I am not going to describe all the virtues of Trifon Semenovich: the topic is a big one.” A complete description of Trifon Semenovich would take as long as Eugene Sue took over his “Eternal Jew.” The first paragraph concludes with some brief references of the narrator to the kind of thing he will not have the time to speak about: Trifon’s cheating at cards; his habit of not paying his debts or interest; tricks played on priest and deacon; or finally his horseback ride “through the village in the attire of Cain and Abel.” The reference to Cain and Abel not only anticipates the broad mythopoetic

72

ROBERT LOUIS JACKSON

context of “About Little Apples” but it signals one of its underlying themes: the theme of fratricide. The narrator limits himself to only “one little scene” that characterizes Trifon Semenovich’s “relation to people.” “On one thoroughly splendid morning . . . Trifon Semenovich was walking up and down the paths of his luxuriant garden.” Poetry and myth are on the narrator’s mind as he introduces the reader to Trifon Semenovich’s garden. This luxuriant garden, he observes, “inspires gentlemen poets”; everything in it seems to say, “go ahead, take it, man! Enjoy yourself be­ fore autumn is upon us!” The taste for poetry and myth, however, is not the exclu­ sive property of the poets. Both the lord of this garden and his hired man have a penchant for the literary. Karp is “an inexhaustible source of various tales, anec­ dotes and fables . . . he is always telling stories.” Indeed, at the very moment he is walking in the garden with his master he is telling him a “long story” of how two high school boys in white caps had tried to bribe him to “let them into the garden,” but he had refused and had sicced his dogs on them. Neither the lord of this garden nor Karp are noted for their generosity. And just as Karp is about to depict in vivid colors the “revolting story of the life of the village feldscher,” suspicious sounds are heard in one corner of the garden. Both Trifon Semenovich and Karp rush off to seek out the intruders. They come upon a “peasant girl standing under an old spreading apple tree, munching” ; and, at her feet, a young broad-shouldered fellow (her betrothed) crawling about picking up windfalls and offering the ripe ones to his “Dulcinea.” As in the Biblical story, she eggs him on to take an apple directly from the tree. Though reluctant, the boy jumps high, picks an apple and hands it to her. “But the lad and his lass,” remarks the narrator, “like the ancient Adam and Eve, had no luck with their apple.” No sooner did they taste the apples than their faces blanched: “not be­ cause the apple was tart but because they saw before them the strict face of Trifon Semenovich and the maliciously smirking little mug of Karp.” The action in Chekhov’s Russian garden sharply parodies the Biblical scene in the Garden of Eden even as it remains faithful to it in detail. The mock polite­ ness and solicitude with which Trifon Semenovich and his smirking hired hand greet the Russian “Adam and Eve” veil a sadistic delight in cruelty and humiliation. Here the distinction between God and Satan is erased. “Well, how is your health, Grigory . . . And how is your health, my sweet? . . . You haven’t celebrated your wedding yet, have you?” Grigory, well aware of the menace hidden in the words of Trifon Semenovich, protests that he took only one apple, and that one from the ground. But the all-knowing lord of the garden is not taken in. He maliciously pokes fun at the ignorance of the Russian Adam. “You don’t know how to read, but you can steal . . . You’re certainly not weighed down with knowledge.” Trifon Semenovich sets about instilling “knowledge” of good and evil in Grigory and his girl. “Come, now, Grigory.” he remarks, “tell us a tale.” Grigory protests that he “knows no fairy tales” and “doesn’t need his master’s apples.” But Trifon Semeno­ vich insists. “Tell us some tale. I will listen. Karp will listen, even your beautiful betrothed [krasavitsa nevesta] will listen. Don’t be embarrassed, be bold! A thiev­ ing soul must be bold,” he remarks bluntly. “Is it possible you don’t know? But you know how to steal? How does the 8th commandment go?” As Karp pointedly

CHEKHOV’S GARDEN OF EDEN

73

sets about picking nettles with which to thrash him, Grigory hastily begins “spin­ ning a tale about how in olden times the Russian bogatyr’ [folk hero] would thrash the koshchey [the Evil One] and marry the beautiful maiden.” Grigory’s tale, of course, tells a story that in its outcome is the reverse of what happens in “Because of Little Apples.” In his fairy tale, the Russian bogatyr' defeats the koshchey and marries his Dulcinea; in Chekhov’s story it is Trifon Semenovich who thrashes Grigory. Chekhov’s use of the term koshchey is not accidental. For the mythic koshchey in Russian folklore is a thin, bony old man possessing the secret of longevity, a man who is rich and evil, and, of course, a miser. Trifon Semenovich, lord of the Russian garden, is, of course, the koshchey of Russia. He lives “between the Euxine Pontus and the Solovetsky Island” ; he is of extraordinary longevity the heir of a thousand years of autocracy and serfdom; he is a man whose “name is legion”. The demonic Trifon Semenovich, then, is a parody of the benevolent but stern Old Testament God. But, in turn, one of his victims, Grigory, is a parody of the Russian folk hero, the Russian bogatyr\ He is not even a Don Quixote. (It is interesting that at no point in the story does Chekhov use the name “Don Qui­ xote” to refer to Grigory, whereas he has Trifon Semenovich twice use the term “Dulcinea” in reference to the peasant girl). Here in the Russian garden there can be no question even of a token conflict between Trifon Semenovich and Grigory. The utopian Russian tale in which the bogatyr’ defeats the koshchey is only a dream in the Russian tzarist dystopia. It is noteworthy that Grigory does not end his tale. As the narrator observes, Grigory finally lost the thread of the tale: it ended by his “talking rubbish.” Similarly, the story of the Russian Adam and Eve in their confrontation with the koshchey of Russia, Trifon Semenovich, ends — like Grigory’s tale — “in rubbish,” that is, not in the triumph of the moral —aes­ thetic ideal embodied in idea of the handsome man [krasavets] and beautiful wo­ man [krasavitsa], or in the untarnished image of the Russian “Dulcinea” before her “fall,” but in desecration. The unfinished tale, then, plays a symbolic role in Chekhov’s modem allegory; it prefigures the defeat and “fall” of Grigory and his betrothed, of the Russian Adam and Eve.1 After Grigory’s catastrophic recitation Trifon Semenovich compels the Rus­ sian ‘Dulcinea’ to recite the prayer, “Our Father Who art in Heaven” with its motifs of veneration for the heavenly father and his “will,” its anticipation of his “king­ dom”; with its “give us this day our daily bread” and its pleas for “forgiveness” of sins; its entreaty, finally, that man not be “led into temptation” and that he be saved from the “evil one.” The actual words of the prayer “Our Father who art in 1 In his use of the device of an unfinished story Chekhov here anticipates the use of a similar device in the “play within the play” in The Seagull. In this play, Konstantin Gavrilo­ vich fabricates a legend not too different from a fairy tale with its demons and embattled knights. But the play ends abortively - with the hero in his empty “well” postponing his triumph over the devil. The dramatic movement within the “play within the play,” and the abortive ending of that play itself, prefigures the fate of Konstantin Gavrilovich in the larger play of his life. See my article, “The Seagull: The Empty Well, the Dry Lake, and the Cold Cave,” in Chekhov. A Collection o f Critical Essays, Edited by Robert Louis Jackson (PrenticeHall, Inc., Englewood Cliffs, N.J., 1967), pp. 9 9 -1 1 1 .

74

ROBERT LOUIS JACKSON

Heaven” are not present in “Because of Little Apples” (“The beautiful lass blushed and barely audibly, scarcely breathing, recited “Our Father who art in Heaven”), just as Grigory’s fairy tale is not spelled out in detail. But the irony of the episode is plain to view: the lord of the garden, the tzarist Russian landowner Trifon Seme­ novich, though masking himself in the cloak of religion and morality, is himself the “evil one” who not only withholds “bread” and “forgiveness” but who leads his Adam and Eve into “temptation”. The parodic motif of anti-theodicy here serves Chekhov’s sharp indictment of a corrupt social order. The myth of the bene­ volent, stem but just “Father” explodes in the Russian landscape along with the image of the just “tzar father” . Here in Chekhov’s modern social allegory it is not “God” who is good, and Adam and Eve guilty, but God who is guilty, and Adam and Eve who are innocent. The “fall” of the Russian Adam and Eve is presented by Chekhov with grim realism. Trifon Semenovich complains that neither Grigory nor his betrothed have learned the 8th commandment. His punishment for “stealing” is to have each one, in turn, beat the other. “It’s a bad thing, my dear children, that you don’t know the commandments,” Trifon Semenovich observes. “You must be taught. My beau­ tiful one, [krasavitsa] did he teach you to steal? Why don’t you answer, my little cherub? [kheruvimchik] You must answer. Speak! You are silent? Silence means assent. Well, my beauty [krasavitsa] then beat your handsome, [krasavets] for teaching you how to steal!” The girl balks at beating Grigory, but Trifon Semeno­ vich is implacable. “Beat him a little . . . give him a beating, my darling!” When Trifon Semenovich threatens to call his hired man, Matvey, to give her a beating, the girl rushes up to Grigory, slaps him and seizes him by the hair. Grigory “smiled foolishly and burst into tears,” while Trifon Semenovich, wild with excite­ ment, eggs on the girl: “That’s capital, my beauty! Don’t just hold him, make it hot for him! Drag him about!’ The girl started to drag him about. Karp went mad with ecstasy, howling and squealing.” Finally, Trifon Semenovich calls a halt to the beating (“Thank you, darling, for punishing evil”) and invites Grigory to beat his betrothed: “After all, she beat you, and now you beat her! It will do her good. You don’t want to? You’ll avoid nothing that way. Karp, call Matvey!” ' The lad spat, wheezed, grasped his betrothed’s braid and began to punish evil. But in punishing evil he, without realizing it, became inflamed with ecstasy, was carried away, and forgot that he was beating not Trifon but his bride. The girl started screaming. He kept on beating her for a long time.

It is only the sudden appearance of Trifon’s “pretty daughter” and her announcement of the hour for “tea” that puts an end to the beating of the girl. On seeing her “papa’s little escapade she burst out into peals of laughter.” “Enough,” said Trifon Semenovich. “You can go now, my little darlings.” And Trifon Semenovich bowed deeply to the punished ones. The boy and girl set them­ selves straight and went off. The boy went to the right and the girl to the left, and *** to this day have not met again.

Chekhov’s Russian garden, of course, is not a garden of paradise but a garden of hell. It’s lord is Satan. The peasant boy Grigory and his betrothed are his victims.

75

CHEKHOV’S GARDEN OF EDEN

Their “fall” is their participation in the process of their own alienation from one another — participation in a process of sadistic cruelty and humiliation. The final episode gives expression to the theme of fratricide —of Cain and Abel —a theme obliquely introduced at the beginning of the story. The tragedy of fratricide in the Russian village is concretely conveyed by Chekhov in his story “The Lady” (Barynja, 1883). Here the tragedy of fratricide - the theme of Cain and Abel - is in the foreground. The role of the koshchey — landowner Trifon Semenovich is replaced here by the landowner, Elena Egorovna Strelkova, who wishes to have sexual rela­ tions with a married man in a peasant family. The young man at first resists living with the landowner and betraying his wife. Finally, under the pressure of his bro­ ther and father, he yields. The ultimate result is the total disintegration of the family in a terrible drama of fratricide and crime.

2 “Our age-old, direct and intimate pleasure is obtained through the torture of beating,” remarks Ivan in The Brothers Karamazov. Chekhov’s garden scene with its motifs of physical cruelty and spiritual disfiguration, the absolute humilia­ tion of the individual and sadistic delight in cruelty —is closely connected with Dostoevsky’s works in its moral and psychological problem content.2 In Notes from the House o f the Dead Dostoevsky explores the consequences of brutality in Russian life. In the central section of the book - the hospital scenes ending with the Russian village tale “Akulka’s Husband” —Dostoevsky descends step by step into the deepest regions of his hell. Here the central social and moral motif of beatings and brutality (“all is permissible”) merges with the psychological-aesthetic motif of uncontrolled “delight” in cruelty. This is a realm of total corruption of the human spirit, a realm bordering on demonism and madness. The guard Lt. Zherebyatnikov “was something of a refined connoisseur of executions. He loved, passionately loved the art of executions, and loved it purely as an art.” Dostoevsky recalls the deceptively “tender” yet diabolical manner in which the guard, Lieute­ nant Zherebyatnikov, would address a prisoner who was about to be beaten merci­ lessly; how he would offer to lighten his punishment; but how he would suddenly yell: “Let him have it! . . . Scorch him! Lay on, lay on! Flay him! Again, again! Give it to him hot, the orphan, the sneakthief! Cut him down, beat him down!” And Zherebyatnikov would run after the prisoner along the column of soldiers who were doing the beating, “laughing, laughing, helpless with laughter, holding both his sides, so doubled up with laughter that in the end one must be sorry for the kind-hearted creature.” Or Dostoevsky would recall the “fatherly” Lieutenant Smekalov who would come to the execution scene “with a smile and a joke.” While the rods were being brought, Smekalov would sit down and light his pipe.

2 For a discussion of Dostoevsky and Sade, see my article “Dostoevskij and the Marquis de Sade” in Russian Literature. Special Issue: Dostoevskij — I (January, 1976), pp. 27-45.

76

ROBERT LOUIS JACKSON The prisoner would begin to beg for mercy*** ‘Oh, no, brother, lie down; what is the use? *** “ Smekalov would say. The prisoner would sigh and lie down. ‘Now, my dear fellow, do you know such-and-such verses by heart? ” Of course I do, your honor; we are Christians and we learnt them as children.” “Say them, then.”

The prisoner would then begin to recite “Our Father who art in Heaven.” But when he reached the well-known words “in heaven”, lieutenant Smekalov, “blazing with excitement,” would shout “Enough!” , and order the terrible beatings to begin. “And he would roar with laughter.” Smekalov would repeat his joke as though it were a ritual. This ritual, of course, is repeated by Trifon Semenovich and his hired hand Karp in Chekhov’s story. The pathos, and indictment, of the scene depicted by Chekhov and Dostoevsky is deepened, of course, by the fact that cruelty emerges not only as a hypocritical instrument of social oppression, but almost as part of the ritual of religion itself. In the well-known chapter “Rebellion”, Ivan Karamazov remarks that “a beast could never be so cruel as a man, so artistically, so aesthetically cruel” . In “Because of Little Apples” Chekhov strongly accents the aesthetic motif of delight in cruelty. One recognizes in Trifon Semenovich and Karp the successors of Lieutenants Zherebyatnikov and Smekalov. The boy Grigory is frighteningly caught up in the mad “ectasy” of physical brutality. The “peals of laughter,” finally, of the “pretty daughter” of Trifon Semenovich complete this terrible scene of the degradation of man. Dostoevsky calls such examples of individual and social degradation a “disease.” Recalling in this connection the names of the Marquis de Sade and Madame de Brinvilliers, Dostoevsky writes in Notes from the House o f the Dead that whoever has experienced this power and the boundless opportunity to inflict the most extreme humiliation upon another being, made in the image of God, - such a person whether he wills it or not has somehow lost control over his sensations. Tyranny is a habit; it has the capacity to develop and does develop in the end into a disease. I affirm that the best of people through habit can be reduced to the crude and unthinking state of an animal. Blood and power intoxicate; coarseness and debauchery follow . . . A so­ ciety that regards indifferently such a phenomenon is already corrupted at its very roots.

Trifon Semenovich and Karp, clearly, are social embodiments of this “disease” in which, according to Dostoevsky, the “most abnormal phenomena” “become sweet.” Trifon Semenovich is one of the morally and psychologically corrupt jailers of tzarist society: Trifon Semenovich, like many of his kind, quite beautifully took the law into his hands. He either locked the thief up in a cellar for 24 hours, or flogged him with nettles, or, having stripped him of the skin, set him free*** Is this new to you?

The theme of beating, of flogging, of course, is central to the social and aes­ thetic-philosophical content of The Brothers Karamazov. In one episode of this novel (“Over the Brandy”) Fedor Pavlovich drunkenly expatiates upon the theme of beating in Russian life: And as for the ideas he may be hatching, the Russian peasant, generally speaking, needs thrashing . . . Our peasants are swindlers and don’t deserve to be pitied, and it’s a good

CHEKHOV’S GARDEN OF EDEN

77

thing they’re still flogged sometimes. Russia is rich in birches . . . We’ve left off thrashing the peasants, but they’ve gone on thrashing themselves. And a good thing too . . . Russia’s all swinishness. My dear, if you only knew how I hate Russia* **That is, not Russia, but all this vice***But maybe I mean Russia . . . At Мокгое I was talking to an old man, and he told me: *There’s nothing we like so much as sentencing girls to be thrashed, and we always give the lads the job of thrashing them. And the girl he has thrashed today, the young man will ask in marriage tomorrow. So it quite suits the girls, too’, he said. There’s a set of Sades for you, eh!

We find summed up here a number of motifs that are to be found in “Because of Little Apples” : the social contempt of the gentry for the peasants and for Rus­ sia; the notion that the peasants themselves have taken on the task of “thrashing each other” ; and the Sadean motif of delight in flogging (here associated with the “lads” who thrash their betrothed). The theme of the drunken Fedor Pavlovich is profanation, the disfiguring of all that is beautiful in form and spirit.3 The underlying tragedy of “Adam and Eve” in “Because of Little Apples” is the disfiguration of goodness and beauty. Not with­ out reason does Trifon Semenovich use such terms as “beautiful one” [krasavitsa] and “handsome one”, [krasavets], “cherubim,” Dulcinea, etc. to refer to Grigory and his girl. But the tragedy of goodness and beauty, as we have already noted, is a tragedy of self-spoliation. “Adam and Eve” are drawn into the dialectics of evil, made to participate in it and —spiritually —to fall. In Chekhov’s parody of the Biblical fall, of course, the sexual motif lies hidden in the Sadean response of Trifon Semenovich, Karp and Grigory to the beatings. The ‘awakening’ of Grigory and his girl from innocence is an awakening of shame before their inner disfigura­ tion. “The boy went to the right, and the girl to the left, and*** to this day have not met again.” Yet in Chekhov’s garden scene, “original sin” lies not with the Russian Adam and Eve, not with the peasants, but with Trifon Semenovich. Clearly, the source of evil — its genesis — is the koshchey Trifon Semenovich, the demonic embodi­ ment of centuries of autocracy and serfdom. Man and woman are originally good and beautiful (as in Rousseau’s conception), but have been subverted and corrup­ ted by the social order. Who, then, is Trifon Semenovich? Chekhov, we think, “names” him on three separate but interacting planes: mythopoetic, social-historical and social-literary. He is, first of all, the devil — precisely the “natural scientist” [estestvoispytatel’] or one who “tests” nature [ispytateVprirody] that Chekhov mentions in his first para­ graph: that is, one who not only “tests,” [ispytyvajushchij] but also “torments” [pytajushchij] and “tempts” nature, leads Russian Rousseauesque man “into temp­ tation”4 ; he is, secondly, on the social-historical plane that equally evil “tzar 3 On this question see my article (abridged) “The Sentencing of Fedor Karamazov” [Vynesenie prigovora Fedoru Pavlovichu Karamazovul in Dostoevskij. Materialy i issledovanija, (Leningrad, 1976), II, 137-144. See also my general discussion on the place of “obraz” and “bezobrazie” in the aesthetics o f Dostoevsky in my study, Dostoeveky's Quest for Form. A Study o f His Philosophy o f Art. 2nd Edition (Pittsburgh, Physsardt Publishers, 1978), pp. 41-70. 4 The notion that the devil has led the Russian people into evil and temptation is suggested by Dostoevsky in his “treatise on the people” (“On Love for the People”) in the February

78

ROBERT LOUIS JACKSON

father” who rules over Russia; finally, on the literary-social plane Trifon Semeno­ vich is certainly a blood-relative of Fedor Pavlovich Karamazov, a Sadean character who in his own words is inhabited by the “unclean spirit” : “Verily I am the lie and the father of the lie!”

3 Chekhov himself could hardly have missed reading The Brothers Karamazov. “Because of Little Apples” was first published August 17, 1880, in the journal Strekoza (No. 33). The Brothers Karamazov was printed serially in 1879 and 1880 in the Russkij vestnik. The chapter “Over the Brandy” - cited above - appeared in the very early part of 1879. Chekhov himself seems to have wished to emphasize the link connecting Trifon Semenovich with Fedor Pavlovich. He writes in the final paragraph of his story: That’s how Trifon Semenovich amuses himself in his old age. His children have taken after him . . . One winter his darling son, Mitya, a retired second lieutenant outdid even his papasha: with the aid of Karpushka, he tarred the gates of a former private because the man had refused to give the lieutenant a wolf cub, and also because he was alleged to have prejudiced his daughters against the lieutenant’s candy and gingerbread.* 5

May we not regard this detail —“retired sublieutenant Mitya” —as evidence of Trifon Semenovich’s literary parentage?6 Chekhov concludes the above-cited passage - and the story itself - with this line: “Now after this call Trifon Seme­ novich Trifon Semenovich!”

1876 issue of his Diary o f a Writer. Here Dostoevsky speaks of the people’s “alluvial barbarism” “Through the circumstances of almost our entire history our people have been subjected to depravity and have been debauched, tempted and constantly tortured to such an extent that it is still amazing how it managed to survive and still preserve a human image, to say nothing of preserving its beauty. But it preserved the beauty of its image as well.” The Russian, Dostoev­ sky believed, suffers deeply from his filth “and believes that all this is only alluvial and tem­ poral, a diabolical suggestion, that the darkness will disappear and eternal tight without fail will beam out some day.” 5 The crude antics of Trifon Semenovich’s children anticipate Peredonov in Sologub’s The Petty Demon (1907). 6 Another suggestive detail indicating the link of Chekhov’s story with The Brothers Karamozov is the name “Karp”. Grigory maintains that the seducer of Smerdyakov’s mother, Lizaveta, is not Fedor Pavlovich but “Karp, a dangerous convict, who had escaped from prison and whose name was well known to us, as he had hidden in our town.

ФРАГМЕНТЫ ’’ФУТУРИСТИЧЕСКОЙ” БИОГРАФИИ ПАСТЕРНАКА* Л.Флейшман Иерусалим Наиболее болезненный в характеристике раннего Пастернака вопрос — о принадлежности или непринадлежности его к футуристическому движе­ нию — нельзя считать решенным не только потому, что в ходе его обсужде­ ния были сделаны безнадежно противоположные выводы, — и не только потому, что они ориентированы на несовпадающие критерии оценки*1. Уязви­ мость обеих интерпретаций выясняется в силу других аспектов, обнаружив­ шихся в результате исследований русского авангарда, проведенных в послед­ ние годы. Во-первых, отчетливо выявилась неоднородность футуристическо­ го движения и была продемонстрирована острота полемической борьбы раз­ личных его флангов2. Необходимость выставления множественных критери­ ев при характеристике литературных явлений, приурочиваемых к русскому футуризму, сводит на нет традиционную оценку ближайшего окружения Пас­ тернака (в период его литературных дебютов) как ’’умеренных футуристов” . Оценка эта оказывается лишенной реального содержания не только в свете того, что ’’внутреннюю” точку зрения она подменяет ’’внешней”3, но и осо­ бенно потому, что эта ’’внешняя” кличка имела первоначально совершенно иной адрес4 —на ’’Центрифугу” переносится характеристика ее противников. Во-вторых, при решении вопроса о ’’футуристических” валентностях Пас­ тернака бросается в глаза исключение из поля исследования ранних критиче­ ских выступлений Пастернака: завуалированные и прямые полемические вы­ пады, в них содержащиеся, остаются неизученными; их место в футуристиче­ * The author is grateful to the Israel Commission for Basic Research, The Israel Acade­ my of Sciences and Humanities for the grant which enabled him to carry out this research. 1 ’’Футуристическая” интерпретация исходит из сопоставления поэтики Пастер­ нака с нормами авангардистской эпохи и из фактов биографической близости; ’’анти­ футу ри ста ческая” - опирается на ретроспективные свидетельства поэта. 2 V .Markov. Russian Futurism: Л History. University of California Press, 1968, Мани­ фесты и программы русских футуристов. Hrsg. von V .Markov. Miinchen, 1967. 3 Термин ’’умеренный” футурист восходит к фельетону Брюсова ’’Здравого смысла тартарары”. 4 У Брюсова: ’’Футурист Умеренный, печатавший свои стихи в Очарованном страннике и Мезонине п о э з и и - ср. реакцию на это В.Шершеневича в Зеленой улице (М., 1916), стр. 9 1 -9 2 ; ср. издевки Пастернака в ’’Вассермановой реакции” {Руконог, М., 1914, стр. 37) по поводу ’’половинчатой новизны” Шсршеневича.

[79]

80

Л. ФЛЕЙШМАН

ской полемике — неопределенным; их адресатность —нераскрытой. Статьи эти ”не вписываются” в корпус текстов русского футуризма, вырваны из гущи литературной борьбы и — в глазах исследователей — как бы апеллиру­ ют прямо к ’’будущему”. Полную аналогию этому составляют и ’’Охранная грамота” (громадный полемический пласт которой стал совершенно неощу­ тимым, будучи заслоненным ’’лицевой” антифутуристичностью авторских де­ клараций) , и, само собой разумеется, Автобиография 1956 г. В тех же случа­ ях, когда ощущение полемической направленности Пастернаковских текстов не утрачено, — не учитывается ее нелинейный характер. В ряде откликов (Э.Триоле, В.Катанян, РРайт-Ковалева) на вторую автобиографию Пастерна­ ка зарегистрирован оглушительный эффект, произведенный высказывания­ ми о Маяковском там, равно как и апологией ’’символистов” . Однако суще­ ственной представляется не только сама по себе расстановка оценок, но и спроецированность ее на реальную ситуацию литературной жизни 50-х годов, когда официальная канонизация Маяковского соединена была с полной неканонизированностью символистского наследия. Ясно, в какой анахронизм может впасть исследователь, склонный буквально истолковывать пастернаковские декларации, порожденные подобной констелляцией литературных и литературно-бытовых факторов, и переносить их на ситуацию 10—20-х гг. в качестве достоверного документа. Мало того, — интересно, что в поздней­ шей Пастернаков ской характеристике блоковской поэтики апологетизированы черты, соотносимые с футуризмом —ср. у Крученых в ”Новых путях сло­ ва” {Трое, сентябрь 1913)5, в перечислении ’’неправильностей” (как конст­ руктивных доминант поэтической речи): ’’Опущение подлежащего или др. частей предложения, опущение местоимений, предлогов и пр.” —и в Автобиогр. 1956 об ’’улично-городской” поэтике Блока: ’’Прилагательные без существительных, сказуемые без подлежащих, прятки, взбудораженность, юрко мелькающие фигурки, отрывистость...”6. Знаменитый пассаж в Автобиогр. 1956 г. о Шопене и ’’старом Моцартовско-Фильдовском языке” 7, антифутуристическая нацеленность которого кажется не подлежащей сомне­ нию, на деле перекликается с тем местом того же трактата Крученых, где речь идет о языке ’’духа святого” у сектантов8, когда ’’получилось новое слово”9. Если эти примеры заставляют с осторожностью отнестись к про­ зрачным, не вызывающим сомнений декларациям второй автобиографии, то неучет конкретных полемических выпадов, отсылок и перекличек Охран­

5

Манифесты и программы русских футуристов, стр. 6 8 -6 9 . Борис Пастернак. Проза 1915-1958. Повести, рассказы, автобиографические произведения. Под ред. Г.П.Струве и Б. А. Филиппов a. Ann Arbor, 1961, стр. 16. 7 Там же, стр. 13. Ср. о ’’языке почти сектантских отождествлений” у Маяковского - Охр. гр., стр. 278. 9 См. сводку справок об отношениях Пастернака и Крученых в работе: Christo­ pher Barnes. “Boris Pasternak and the “Bogeyman of Russian Literature”. Russian Literature, V I—I (January, 1978) , pp. 4 7 -6 8 . О Крученых см. также: R.Ziegler. “Aleksej Krucenych als Sprachkritiker” - Wiener slavistisches Jahrbuch. B. 24 (1978).

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

81

ной грамоты, ’’испорченной”, по словам автора, ’’ненужной манерностью, общим грехом тех лет”, мог бы полностью парализовать ее изучение1. И все же наиболее осложняющие факторы при исследовании литератур­ ной позиции Пастернака располагаются в совершенно иной плоскости — в плоскости, где скрещиваются писательское ’’поведение” —и ’’литература” . Для объяснения зигзагов отношения Пастернака к футуризму первостепен­ ным значением обладают два момента —ярко выраженная тенденция к скон­ струированное™ литературного поведения, понимание жизни поэта как конструкта (вне зависимости от того, какие именно конструктивные прин­ ципы кладутся в основу такого понимания и поведения — истолкование ли всей жизни как ’’жизни поэта” (Маяковский, согласно Пастернаку), напр., или придача жизни поэта ’’добровольно крутого наклона” —см. Охр. гр.), во-первых, и ’’смещающие” функции автобиографического освещения и ре­ троспективной интерпретации этого поведения. Оба этих момента сами дол­ жны быть осознаны в связи со структурными особенностями авангардист­ ской поэтики, как ее прямое порождение, — т. е., другими словами, они мо­ гут стать индикаторами литературных валентностей раннего Пастернака не в меньшей, а очевидно, в большей степени, чем самое содержание соответст­ вующих литературно-критических выступлений поэта. В случае с Пастерна­ ком мы имеем дело с явно выраженной тенденцией ’’запутать следы” . В осно­ ве ее лежит целостная теоретико-литературная концепция о релятивности внутрилитературных делимитативных линий. Нам кажется несомненной дво­ якая связь этой позиции с явлениями литературной жизни и поэтического творчества эпохи авангардизма. Во-первых, она представляет собой непосред­ ственную (негативную) реакцию на процесс ’’скандализации” норм литера­ турного поведения. Во-вторых, она означает генерализацию, перенесение на сферу литературного поведения того принципа релятивности, который в кубизме и в футуризме был выдвинут в качестве основной категории худо­ жественного мышления. Одна из фундаментальных черт искусства авангар­ да —экспликация метапоэтической функции поэтического текста и релятиви­ зация границ между ’’метатекстовыми” и ’’текстовыми” компонентами его. Поскольку структуру поведения (и биографии) поэта мы вправе расцени­ вать как явление однопорядковое его литературному творчеству1011, в ней так же правомерно различение ’’текста” и ’’метатекста”, как и в поэтическом тексте. Другими словами, система литературного поведения Пастернака соот-

10 Переломным моментом в изучении Охр. гр., как историко-литературного документа, явился доклад М.Окутюрье ”0 6 одном ключе к Охранной грамоте”, прочи­ танный на Пастернаковском симпозиуме 1975 г. (в печати). 11 Так Хлебников рассматривал Пушкина (см. Собрание произведений, том V, 1933, стр. 271-272; ср.: Э.В.Слинина. ”В.Хлебников о Пушкине”, Пушкин и его сов­ ременники, Псков, 1970, стр. 113-124) , Пастернак - Маяковского (Охр. г р .); ср. о по­ ведении как художественном конструкте — Ю.М. Лотман. ’’Декабрист в повседневной жизни. (Бытовое поведение как историко-психологическая категория) ”. Литературное наследие декабристов, Л., 1975, стр. 2 5 -7 4 ; А.М.Пятигорский, Б.А.Успенский. ’’Персо­ нологическая классификация как семиотическая система” . Труды по знаковым систе­ мам. 111. Тарту, 1967, стр. 7 -2 9 .

82

Л. ФЛЕЙШМАН

ветствует авангардистскому подходу к тексту: автономизации метатекстового уровня относительно текстового, напряжению и автономизации их отно­ шений. Но поэтому, к каким бы конечным заключениям ни приводило рассмот­ рение вопроса о ’’футуристической” ориентированности раннего пастернаковского творчества (’’Пастернак = футурист” , ’’Пастернак = не футурист”) , представляется заведомо дефектным подход, при котором проблема эта ос­ вещается так, как если бы Пастернак в ситуации литературной борьбы 1913— 1914 гг. с самого начала занял безальтернативную позицию. В самом деле, изучение автобиографического рассказа (Охр. гр.) о первых ’’футуристиче­ ских” шагах Пастернака и его поколения выделяет ’’альтернативность” , как один из регуляторов исторического (литературного) поведения. В этом смы­ сле ’’пожизненное” прокламирование у Пастернака разрыва с футуризмом12 не может считаться окончательным аргументом при воссоздании историколитературной картины; —оно целиком входит в нормы русского футуризма и само по себе ничем не отличается от ’’разрывов” с футуризмом Северянина, Шершеневича, Маяковского, Хлебникова. Подобно тому, как мы впали бы в глубокий анахронизм, пытаясь соответствующие их выступления транспо­ нировать на вопрос об их месте внутри (или вне) авангардистского движе­ ния, — высказывания Пастернака против футуристического ’’тиража” (Охр. гр .)13 не являются достаточным основанием для его отделения от русского футуризма. На обыгрывании ’’альтернативности” , дуальной организации построена уже первая статья Пастернака футуристического периода — ’’Вассерманова реакция” . Знаменитый пассаж ее о ’’метафоре по сходству” и ’’метафоре по смежности” (впоследствии развернутый в классических работах Р.О.Якобсо­ на) , с его четкой формулировкой противоположности поэтических ориента­ ций Шершеневича и Пастернака, фактически обнажает завуалированный про­ граммный тезис, смысл которого может быть раскрыт так: статья показыва­ ет сходство Шершеневича с ’’истинным футуризмом” , но отвергает ’’болез­ ненную14 необходимость в сближении” . Отсюда: в плане литературно-такти12 Ср. ”И манит страсть к разрывам”, как формулировка романтической любви; ср. о любви как поединке в Охр. гр. 13 Кстати, этот пассаж Охр. гр. отсылает к строфам стихотворения Большакова ’’О ветре” (напеч. в Первом журнале русских футуристов, № 1,-2, М., 1914, стр. 2 0 -2 1 и вошло в сборник Большакова Солнце на излете, М., 1916, стр. 3 7 -3 8 ) : Вышитый шелком и старательно свешенный, Как блоха, скакал по городу ночной восторг, И секунды добросовестным танцем повешенных, Отвозя вышедших в тираж в морг. А меня, заснувшего несколько пристально, У беременного мглою переулка в утробе торопит сон Досчитать выигрыш, пока фонари стальной Ловушкой не захлопнули синего неба поклон. 14 Мотив болезни (см. о нем у Пастернака в ’’Промежутке” Ю.Тынянова, 1924) коррегируется здесь диагностической функцией Вассермановой реакции - ср. сифилити­

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

83

ческом ’’сходство” с футуризмом —отдаляет от него, а ’’несходство” —сбли­ жает. (Совершенно очевидно соответствие этого вывода всему позднейшему отношению Пастернака к футуризму: несходство растет, а болезненность сближения обостряется.) Возникновение мотива ’’альтернативности” обусловлено тем, что самое понятие футуризма было для Пастернака идентично понятию ’’сшибки” . В обеих автобиографиях момент выделения ’’Центрифуги” из ’’Лирики” опу­ щен15, но зато ’’роковое” значение получает у Пастернака момент ’’сшибки” футуристических групп: футуристическое прошлое целиком отождествлено со ’’сшибкой” . Отсюда тема ’’двойников” и их неполного противопоставле­ ния — истинный и ложный футуризм*1516 17, Большаков —Шершеневич, Маяков­ ский —Шершеневич (ср. в Охр. гр. о них — оппозиция поэт** денди).%Введе­ ние неожиданной темы ’’микробиотики” призвано выявить оппозицию ’’внут­ ренней формы” имени Шершеневича (’шершень’) ’’гигантской” семантике имен Маяковского и Большакова. Рассуждение о ’’юридической доступно­ сти” стихотворства скрывает конкретные биографические намеки: В.Шершеневич, сын знаменитого ученого-юриста (профессора Московского и Казан­ ского университетов, автора университетских курсов по гражданскому и торговому праву), после окончания Поливановской гимназии был студентом филологического, а затем юридического1 7 факультета Московского универ­ ситета, на котором недолгое время учился и Пастернак, избравший его ”за его легкость” (Охр. гр., стр. 210) и сменивший на философское по настоя­

ческую тему в футуристических текстах (у Д.Бурлюка в ’’Затычке”, у Маяковского (в ПЖРФ) - ”Улица проваливалась, как нос сифилитика”; ср. ’’заболевшего сифили­ сом” поэта-футуриста Ивана Русанова в Белой гвардии Булгакова). Техника Вассермановой реакции разъясняет смысл рассуждения об ’’окрашенности” лирического слова. 15 Ср.: Л.Флейшман. ’’История ’’Центрифуги”, в его кн.: Статьи о Пастернаке. Bremen, 1977, стр. 6 4 -6 5 . 16 Весь пассаж об ’’истинном” футуризме в Васс. реакции - непосредственный от­ клик на статью Шершеневича ’’Футуропитающиеся” (ПЖРФ, перепечатана в кн. Шершене­ вича Зеленая улица) , где Шершеневич писал: ’’Футуризм - это выдумка, но надо отдать справедливость гг. критикам, они эту выдумку выдоили недурно. Читают лекции, пишут статьи, получают деньги. Фриче - об истинном футуризме, Неведомский - об истинном футуризме, Осоргин - об истинном футуризме, Чуковский - об истинном футуризме. Что ни критик, то истинный футуризм, не простой, а истинный. Степень его истинности зависит от того, на какой сбор рассчитывает лектор: нельзя же на 250 р. изложить самый переистинный, за истину деньги особо < ...> Я полагаю, что во всех объявлениях о лекциях, к подзаголовкам статей из раза в раз повторяется опечатка: не истинный футуризм, а прибыльный футуризм. Дешево и сердито”. (ПЖРФ, стр. 8 8 -89.) Таким образом заявление ”Васс. реакции” : ’’Истинный футуризм существует” отклоняет тезис Шершеневича об ’’истинном футуризме” как выдумке критиков. 17 Данные ЦГАЛИ. О Шершеневиче см.: A.Lawton. ‘‘Vadim Shershenevich: A Fu­ turist Westernizer”. Russian Literature Triquarterly, Nr. 12 (1975) , pp. 326—344; см.также вступительную справку К .H.Суворовой к публикации ”В.Я.Брюсов глазами современ­ ника (Из воспоминаний В.Г.Шершеневича) ”, Встречи с прошлым, вып. 2, М., 1976, стр. 151-154.

84

Л. ФЛЕЙШМАН

нию Скрябина. ’’Мануфактурная” терминология Васс. реакции спровоцирова­ на густотой соответствующей метафорики стихов Шершеневича18 и Больша­ кова, напечатанных в ПЖРФ. Эпоха промышленного переворота —эпоха ’’Ге­ оргов” , ожидавшая ’’самое творчество” , —намекает на первую часть псевдо­ нима Шершеневича Георгий Гаер1819, тогда как вторая его часть обыграна в следующем месте Васс. реакции: ’’Такое неведение и приводит его к Аппенинскому сапогу; тому самому, которым был дан первый толчок обращению Шершеневича в футуриста; тому самому, след которого не изгладился, вероятно, и по нынешний еще день на половиках московских коридоров” (Руконог, 37).

Кусок этот не только адресован к эпизоду встречи Шершеневича с Мари­ нетти, что правильно отметил В.Марков20, но и к стихам Шершеневича: Сдернуть, скажите, сплин с кого? Кому обещать гаерства, лекарства и царства? Надев на ногу сапог полуострова Аппенинского, Прошагаем к иррациональности Марса.21

Сдвиг из ’’промышленно-экономической” терминологии в ’’юридиче­ скую” (эмансипация стихового производства, уложение читателя о стихе, новое установление потребительской психологии, предпринимательский кодекс), подготавливающий разговор о Шершеневиче как жертве юридиче­ ской доступности стихотворства, вводит одну из центральных у Пастернака дихотомий — ’’факта” (и его юридической регистрации) и ’’мнимости” . На этой дихотомии строится Охр. гр..— вплоть до сопоставления ’’отделов запи­ сей актов гражданского состояния” и предсмертной записки Маяковского. В Васс. реакции оппозиция факта и мнимости лежит в основе перехода от разговора о приеме (метафора по сходств у/смежности) к разговору о теме22. В статье ’’Буря и натиск” О.Мандельштам писал: ”У футуристов тему трудно отделить от приема, и неопытный глаз, хотя бы в сочинениях Хлебникова, ви­ дит только чистый прием или голую заумность” (II, стр. 340—341). Отсюда в раннем формализме (В.Шкловский) понятие ’’приема” спроецировано на

18 ’’Улицы декольтированные в снежном балете” (8 ), деколтэ циничного горо­ да (8 ), ’’шалыми руками по юбкам скользя” (8 ), ”А с соседнего тротуара, сквозь быстрь авто, Наскакивает на меня, топорщась и неуклюжась, Напыжившийся небоскреб в размалеванном афишном пальто” (9 ), ”У души искусанной кровавые заусеницы И тя­ нет за больной лоскуток всякая” (1 0 ), ”Из ваших поцелуев и из ласк протертых Я в по­ л оску сошью себе огромные штаньГ (10; ср. ’’Кофту фата” Маяковского, напеч. в ПЖРФ) , ’’Выстираю надежды и взлохмаченные миги” (11), ” ...из уличных тротуаров сошью Вам платье, Перетяну Вашу талию мостами прочными А город в зимнем трико захохочет...” (11) , ’’черный пиджак” вечера (11). 19 Им была подписана рецензия на ’’Ночную флейту” Асеева, ПЖРФ, стр. 141-142. 20 Манифесты и программы русских футуристов, стр. 117, прим. 5. 21 Стихотв. ’’Кто-то на небе тарахтел звонками...”, ПЖРФ, стр. 12. 22 Ср. о теме как ’’тексте минус приемы выразительности” в работах Жолковско­ го и Щеглова.

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

85

’’нулевое” содержание23. Ср. в Охр. гр. о Маяковском: ’’дальше всех зашед­ ший в обнажении лирической стихии и со средневековой смелостью сблизив­ ший ее с темою” (278). Ср. о ’’теме” в зачине Про это (поэме, которая, по словам Р.О.Якобсона, была ’’сгущенным, доведенным до совершенства ’’по­ вторением пройденного” 242567) и увязывание Тыняновым процесса разложения футуристической поэтики у Маяковского 20-х гг. с подчинением формальной структуры ’’теме”25. Интерпретация темы, как quantite imaginaire — как мнимой величины, — вследствие обычного у Пастернака использования потенций разрушения фра­ зеологизмов и этимологической (с макароническими ’’отскоками в сторо­ ну”) игры с частями —амбивалентна. Если в поэтической практике она опре­ делила фундаментальную особенность, отмеченную М.Цветаевой (”да и нет не говорите, черного и белого не называйте” —Эпос и лирика в современной России) , то с другой стороны, она оказалась ироническим предсказанием ближайшей поэтической эволюции (к имажинизму) Шершеневича, выдвинув­ шего ’’максимум лирических образов” , ’’политематизм”26 в качестве ’’сущ­ ности поэзии”2 7. Но не только это пророческое место в статье Пастернака осталось неусвоенным Шершеневичем — вся статья оказалась непонятой. В этом Шершеневич признался, отвечая в полемическом разделе Зеленой ули­ цы на нападки ’’Руконога” : Б . Пастернак пи шет: ”И как когда-то на смену цеховых устоев и цеховой совести кустаря явилась убогая по своей невежественности программа невзыскательной клиентеллы, легши в основу предпринимательского кодекса, так точно и сейчас встречаем мы первый по своей яркости пример того, как симпатическими чернилами по нейтральной по­ верхности безразличного для нее посредника вычерчивает потребительская психо­ логия новое свое установление”. ’Такой поучительный для экономиста пример

23 Ср.: А.К.Жолковский, Ю.К.Щеглов. ”Из предыстории советских работ по структурной поэтике”. Труды по знаковым системам. III. Тарту, 1967, сгр. 36 7 -3 7 7 . 24 Р.О.Якобсон. ”0 поколении, растратившем своих поэтов”. Смерть Владимира М аяковского. Берлин, 1931, стр. 35. 25 ’’Промежуток” (1924), в кн.: Ю.Тынянов. Поэтика. История литературы. Ки­ но. Издание подготовили Е.А.Тоддес, А.П.Чудаков, М.О.Чудакова. М., 1977, стр. 175— 178. Ср. Маяковский в Я сам (главка ’’Начало 14-го года” : ’’Чувствую мастерство. Могу овладеть темой. Вплотную” (I, 2 2 ). Ср. Пастернак в письме Мандельштаму 24 сентября 1928 г.: ”А я закорпелся над переделкою первых своих книг ( ’’Близнеца” и ’’Барье­ ров”) , их можно переиздать, но переиздавать в прежнем виде нет никакой возможности, так это все не безусловно, так рассчитано на общий поток времени (тех л ет), на его сим­ патический подхват, на его подгон и призвук! С ужасом вижу, что там] кроме голого и часто оголенного до бессмыслицы движения темы, - ничего нет”. (Вопросы литературы, 1972, № 9, стр. 162; Вестник PCXД, 1 0 4 -105, 1972, стр. 240.) 26 См.: В.Шершеневич. Зеленая улица. Статьи и заметки об искусстве. М., 1916, стр. 33, 37; ср. Георгий Гаер . ”У края ’прелестной бездны’ ”. Б ез муз. Художественное периодическое издание. Нижний Новгород, 1918, стр. 43. 27 Ср. В.Шершеневич в Зеленой улице (стр. 7) : ”Я по преимуществу имажионист. Т. е. образы прежде всего. А так как теория футуризма наиболее соответствует взгля­ дам на образ, то я охотно одеваю, как сандвич, вывеску футуризма...”. Ср.: N.X.Nilsson.. The Russian Imaginists. Stockholm, 1970, pp. 1 2 -1 3 .

Л. ФЛЕЙШМАН

86

являет нам В.Шершеневич, жертва юридической доступности стихотворства, как эмансипированного ремесла”. ’’Соответствие это настолько полно, что мы вынуж­ дены сознание производителя приравнять к сознанию потребителя, а такое уравне­ ние есть формула непроизводительного, посреднического сознания”. ’’Как таковые, они (элементы) модулятивно влияли бы на общий строй стиха, если бы ферментом их движения было лирическое целое”. ’’Нас мало интересуют те фигурационные ди­ ковинки, которыми уснащены однообразные жардиньерки его шаблонных предло­ жений” и т. д. Люблю таких замысловатых критиков. Ни слова в простоте не скажут! Но, увы!, я сильно предполагаю, что именно г. Пастернак является жертвой обыватель­ ской недоступности научного способа мышления и возражать на Пастернаков скую, вероятно, блестящую статью, я не могу, так как она, говоря откровенно, внутренно неразборчиво написана” . (Зеленая улица, стр. 8 7 -8 8 ) .

Но зато совершенно неожиданно статью Пастернака ’’понял” ближайший друг и соратник Шершеневича зимой 1913—1914 гг., его партнер в ПЖРФ и в переговорах ПЖРФ с Центрифугой в мае 1914 г.28 29, после этой майской ’’сшибки” ушедший от Шершеневича, — К.А.Большаков. Весной 1916 г. он вошел в число участников Второго сборника Центрифуги —не только со сти­ хами, но и с критическими рецензиями. Степень ’’болезненного” его сближе­ ния с ’’Центрифугой” выясняется по его рецензии на новые книги Шершене­ вича29. Сопоставим ее с Вассермановой реакцией: Пастернак

Науки_ достигли высокой специали­ зации < ...>

В наш век... демократизма и техники понятия призвания и личного дара стано­ вятся вредными предрассудками < ...> К седей этой старине нужно отнести и та­ кие ныне смысла лишившиеся выраженья, как талант, feu sacre' и т. п. < ...> Как и всегда, знак был подан с рын­ ка < ...> Клиент-читатель стал господином нового вида промышленности < ...> Не­ текстильная промышленность обогатилась новым видом. Читатель стал производите­ лем через посредство безразличного для него поэта.

Большаков

Высокая специализация всех отраслей человеческого производства в наши дни, не могла не коснуться, если не больше, и области художественного творчества. Ибо существует писанный или неписанный разум, руководящий принципами поэтического творчества, как точное зна­ ние, и поэт сегодня есть только поэт. Но если в этой последней формуле сужен до минимальных размеров предел утверждениям о существовании ’’божест­ венного глагола”, feu sacre etc., то в ней открыт и широкий простор для пригтия любого продукта поэтического производ­ ства, как подлинной лирики. Ведь в самом деле, если здесь не при­ менима ни одна из экономических теорий меновой ценности, если сама, по существу своему, лирика поставлена в исключитель­ ные условия рыночного оборота, то что же иное, как не размер читательского спроса, является контролярующе-испытательным аппаратом к ней?

28 См.: Л.Флейшман. ’’История ’’Центрифуги”, в его кн. Статьи о Пастернаке, Bremen, 1977, стр. 6 7 -7 1 . 29 См.: Второй сборник Центрифуги, стб. 87—90.

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

87

Мнимо художественные продукты подлежат исследованию какой угодно тео­ рии, но они не представляют для эстетики ни малейшего интереса. Исходная точка футуризма в общем такова, что экземпля­ ры, ложно к нему относимые, подпадают ведению социально-экономических дисци­ плин.

А если принять целиком это послед­ нее положение, то роль эстетической кри­ тики не без боли уступившей свои преж­ ние права и преимущества экономическим дисциплинам, сводится лишь к простым клакерским услугам читательскому вни­ манию < ...>

Тематизм, другими словами quantite imaginaire, в стихах Шершеневича отсутст­ вует < ...> Начало это вообще выше пони­ мания нашего индустриала, и мы предоста­ вляем более счастливым его соседям, поэ­ там Маяковскому и Большакову разъяс­ нить своему партнеру, что под темою разу­ меется никак не руководящая идея или литературный сюжет, но как раз то, что заставляет Большакова ломать граммати­ ку в строках < ...>

Есть поэты, у которых, плохи ли их стихи или хороши, убежденная тематичность пьес, заставляющая искать ее истоки или, так сказать, тему тем, лежащую вне плоскости лирического развития, уже од­ ним фактом своего существования пред­ полагает лирическое содержание, общее всем вещам его и только его одного. Ус­ ловно говоря, есть поэты, у которых су­ ществует своя собственная, только им свойственная поэзия, и есть поэты, за ко­ торыми нет таковой. В.Шершеневич не из первых. У него есть стихи, порою даже недурные, но сти­ хи и только. О едином лирическом обру­ че, стягивающем все сто пьес в книге в одно целое, не может быть и речи. Единст­ во их скорее и в однообразном эмоцио­ нальном содержании, б. м. и приятном для вкуса среднего потребителя, но нам, вслед­ ствие почти полного отсутствия содержа­ ния другого, лирического, всегда являю­ щегося надежнейшим цементом и фунда­ ментом пьесы, кажущимся бедным и лиш­ ним. Да, потом, кроме того поэт, перегру­ жающий свои вещи эмоциональным эле­ ментом переживания, не заботясь о лири­ ческой концепции их, всегда рискует об­ ратить поэтический матерьял в протоколь­ ный дневник происшествий. А это, кажет­ ся, как раз то, что так нежелательно Шершеневичу, борющемуся с содержанием в своих теоретических статьях? Это отсутствие своего лирического содержания и восприятие такового же чужого исключительно лишь как простой метафоры, в конце концов, вероятно, и сделало Шершеневича таким ’’образником ”.

Образ мыслей Шершеневича - научно описательный < ...> Нас мало интересуют те фигурационные диковинки, которыми уснащены однообразные жардиньерки его шаблонных предложений. Природа этих последних такова, что с места же отбрасы­ вают они нас в область факта, научного явления, протокола.

Л. ФЛЕЙШМАН

88

Однако и строй метафоры шершеневичевой таков, что не кажется она вызван­ ною внутренней потребностью в ней поэта, но внушенной условиями внешнего по­ требления < ...> Факт сходства, реже ассо­ циативная связь по сходству, и никогда не по смежности - вот происхождение ме­ тафор Шершеневича. Между тем только явлениям смежности и присуща та черта принудительности и душевного драматиз­ ма, которая может быть оправдана мета­ форически.

То, что он наивно называет в своих стахах политематизмом, по существу сво­ ему, конечно, лишь чрезмерное загромож­ дение пьесы равнопостроенными метафо­ рами, создающими иллюзию многообра­ зия (а уж никак не политематизм) . Каков строй шершеневичевских метафор, - рас­ пространяться не приходится, тем более, что в свое время об этом писал уже Б.Пас­ тернак. Скажу только, что как бы ни вне­ запно было соединение слов, рождающих метафору, но раз это продиктовано или простым сходством предметов, или их ас­ социативной связью по сходству, это всег­ да будет и менее динамично и менее убе­ дительно, а, главное, слишком обыватель­ ски просто, чем в тех случаях, когда это же соединение продиктовано или причин­ ной зависимостью или смежностью обра­ зов.

Это сравнение позволяет выделить два особо существенных момента. Вопервых, в статье Большакова содержатся идеи, дополняющие и ’’разъясняю­ щие” (как и предлагал Пастернак в Руконоге) ”Васс. реакцию” в изложении понятия ’’лирического содержания” : лирическое содержание обособлено от понятия ’’эмоциональное содержание” и противопоставлено ему. Значение этого противопоставления обнаруживается на фоне ’’антипсихологистской” позиции Пастернака. При этом ’’лирическое содержание” понимается как прерогатива цельной книги, ’’единого лирического обруча, стягивающего все сто пьес в книге” , — впоследствии мы увидим, какую роль приобретает этот критерий у Пастернака в период обдумывания Сестры моей жизни. Второй момент — перекличка с платформой Боброва—Пастернака периода, предше­ ствовавшего ’’Руконогу”, — в противопоставлении Большакова ’’лириче­ ской” (quantite maginaire, по Пастернаку) и ’’литературной” тем: Я не говорю о популяризации и упрощении творческих при­ емов Маяковского, моих или, как то было ранее, Северянина. В этом Шершеневич не повинен: опять тот же пресловутый политематизм и бедность собственного лирического простора.

Эти слова отсылают нас к ’’диалогу” Боброва и Пастернака. Бобров в этом диалоге представлен статьей ”0 лирической теме”, Пастернак — стихо­ творением ’’Лирический простор” (напеч. в Близнеце в тучах с посвящением Боброву) . Давно было отмечено, что название своего стихотворения Пастер­ нак взял из статьи Боброва30. Недавно это стихотворение подверглось ана­ лизу в работе Д.Сегала31, но его ’’метапоэтическая” функция до сих пор осо-

30 Манифесты и программы русских футуристов, стр. 106, примеч. 4; V .Markov. Russian Futurism: Л History, р. 235. Статья Боброва напечатана в Трудах и днях, 1913, № 7, в отд. ее издании (Лирическая тема. XVIII экскурсов в ее области. М., 1914) Боб­ ров приводит стихотворение Пастернака. 31 Д.Сегал. ’’Заметки о сюжетности в лирической поэзии Пастернака”. Slavica Hierosolymitana, vol. Ill (1978), стр. 2 9 7 -2 9 9 .

89

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

знана не была. Вернемся поэтому к его разбору. Напомним его текст! ЛИРИЧЕСКИЙ ПРОСТОР Сергею Б оброву Что ни утро, в плененьи барьера, Непогод обезбрежив брезент, Чердаки и кресты монгольфьера Вырываются в брезжущий тент. Их напутствуют знаком беспалым, Возвестившим пожар каланче, И прощаются дали с опалом На твоей догоревшей свече. Утончаются взвитые скрепы, Струнно высится стонущий альт; Не накатом стократного склепа, Парусиною вздулся асфальт. Этот альт - только дек поднебесий, Якорями напетая вервь, Только утренних, струнных полесий Колыханно-туманная верфь. И когда твой блуждающий ангел Испытает причалов напор, Журавлями налажен, триангль Отзвенит за тревогою хорд. Прирученный не вытерпит беркут, И не сдержит твердынь карантин. Те, что с тылу, бескрыло померкнут, Окрыленно вспылишь ты один.

Трудности интерпретации этого стихотворения связаны с неоднонаправленностью движения между ’’реальным” и ’’фантастическим” (как С.Бобров называл метафорический) планами. Метафора ’’реализуется” , а реальный план — ’’метафоризируется” в одних и тех же точках ’’пространства” стихо­ творения. Возьмем, напр., 13_ 4. Здесь можно вычленить несколько смысло­ вых пластов: 1) во-первых, пейзажное описание (в духе контрастного пересе­ чения плоскостей у кубистов32) , скрещивающее поднимающийся вверх воз­ душный шар с реалиями ’’земного” мира: кресты (церквей или кладбищ), чердаки ( ’части домов’) ; 2) последние термины скрывают в себе дополни­ тельные смысловые намеки: чердак —традиционная обитель поэта, кресты — отсылка к сакральной сфере, сюда же примыкает лексема возвестивший во II строфе; 3) кресты монгольфьера служат метафорическим обозначением 32 Ср.: В.Ермолаева. ”0 6 изучении кубизма”, альм. Уновис, № 1, Витебск, 1920. (Рук. отдел ГТГ, ф. 76 (Лисицкий) , № 9.)

90

Л. ФЛЕЙШМАН

’части воздушного шара’ (скрещение канатов). Таким образом, происходит синтагменное перераспределение слов в строке: (чердаки и кресты) монгольфьера -* чердаки и (кресты монгольфьера) Дальнейшие контекстуальные связи, предлагаемые текстом, вводят два до­ полнительных оттенка: 4) что монгольфьер и тент — синонимы; 5) что они не синонимы, поскольку монгольфьер — метафорическое обозначение зем­ ного шара, а тент —’’поднебесья” . Все эти выделенные значения равноправны и, в отличие от символист­ ской поэтики, определенны и устойчивы. Неустойчивыми являются направ­ ления переходов от одного к другому, неопределенной - иерархия расшиф­ ровки и взаимного перевода их. Семантика стиха полицентрична, но монотемна (в отличие от ’’политематизма” Шершеневича). Поскольку ’’Лириче­ ский простор” строится как ’’кубистический” пейзаж, в нем акцентированы несовпадения значений, нецентрированность семантической игры. Регуляр­ ным способом ее проведения выступает разрушение наличных связей, кодо­ вых стереотипов33. Так, в брезжущий тент причастие вырвано из ограничен­ ного круга допустимых синтагм —брезжущий свет, брезжущее утро, брезжу­ щий день; - вместе с тем новая синтагма напоминает о ’’правильных” пере­ кличкой своей семантической (тент как защита от ’’света”) и звуковой структуры (тент как парономасия к ’’темь” и к ’’день” одновременно) сни­ ми. Разновидностью разрушения этих связей является эксплуатация межъ­ языковых отношений (потенциальная макароника) —так в 1Н2 Струнно высится стонущий альт ’’альт” нужен в двух основных рядах: I

а) б) в) г)

монгольфьер => альт => струны без альта34 =►стон (струн) ; альт =>деки (поднебесий) , т. е. резонирующая часть поднебесий; альт =>струны =>верфь (струнных полесий) ; альт => корабль =>верфь (полесий) (на основе общего знаменате­ ля ’’деревянности” альта и корабля) ; II но введен он, как плеоназм на межъязыковом сломе - по смежно­ сти с высится (alto итал. ’высокий’) при явно обобщенном обозначении ’’ин­ струмента скрипичной группы” 35. Ср. игру на оксюморонности потенциаль­ ной макароники в Васс. реакции (quantite imaginaire) , в ’’Вокзале” , 1-я ред. (И как-то нездешен beau monde) и др. Эта ’’макароническая” амбивалент­ ность целиком соответствует и операциям на ’’моноязыковом” уровне. Напр. ”в плененьи барьера” означает (в обоих значениях ’’плененья” —как дейст­

33 Ю.М. Лотман. ’’Стихотворения раннего Пастернака и некоторые вопросы струк­ турного изучения текста”, Труды по знаковым системам. IV. Тарту, 1969, стр. 219. 34 Ср. в ’’Венеции” 1913 г.: Руки не ведавший аккорд; Очам и снам моим про­ сторней Сновать в тумане без меня (здесь значимо и совпадение в термине с ’’Лириче­ ским простором”) . 35 Ср. скрипку как излюбленный персонаж кубистических полотен.

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

91

вие и как состояние) одновременно плененье барьера монгольфьером и плененье монгольфьером барьера36. В семе ’рассвет’ (метафорически обозначен­ ной в I строфе как тент) в 1 и во II строфе выделяются противоположные значения: в I строфе — ’непогоды’ (’’безбрежный брезент”), а во II строфе (столь же ’’безбрежный”) ’пожар’37. Это соответствует общему переводу со­ держания стихотворения во II строфе в контрастное (по отношению к I) по­ ле, где в противовес семам ’дождя’ и ’непогод’ господствующей оказывается сема ’огня’. Сема эта объединяет ’’пожар” , ’’опал” —и ’’догоревшую свечу” . Новой обработке подвергается тема ’’пути (наверх)”38: напутствуют; про­ щаются. ”Беспа.аый знак” напутствия парадоксально связывается с неорди­ нарным значением ’’опала” (1. ’опаленная (пожаром!) вещь’ = свеча; 2. ’дра­ гоценный камень’, причем второе значение негативно связывает свечу (палец с опалом) с ’’беспалым знаком” в неопределенно-личном первом предложе­ нии этой строфы. (Возможна еще одна расшифровка ’’опала” : ’луна’ —по ко­ лористическому признаку.) Семы ’напутствия’, ’беспалости’ и ’возвещения’ вводят тему ’’перекрещивания” (ср. кресты I строфы), ’’назначения” или ’’предназначенности” (по связи с традиционными формулировками ’’судьбы” поэтического искусства) . Интересно, что центральная в этой строфе сема ’по­ жара’ разводится в разные стороны: 1) догорание свечи, как примета наступ­ ления рассвета, прихода дневного света на смену ночным занятиям; 2) цель каланчи —тушить ’’пожар дня”. В III строфе центральное место занимает сема ’’поднятия вверх” . Утонча­ ются взвитые скрепы возвращает к теме ’’монгольфьера”, тогда как скрепы реставрируют ’’плененье барьера” . 2 строка дается как синонимический ’’перевод” 1-ой: (утонченные,) взвитые скрепы39 (воздушного шара) =►струны альта40. Лексеме стонущий может быть предложена следующая ’’мотивировка” : стру­

36

Эта двузначность соответствует пониманию ’’предела” как контраста - в Охр.

гр7 Рифмовка четных строк в I строфе маскирует окказиональную синонимию: (обезвреженный) брезент: (брезжущий) тент - таким образом, что и синонимия, и парономастические связи распространены не только на рифмующиеся лексемы, но и на лексемы, им предшествующие. Но в рифмовке присутствует и иная, ’’мнимая” связь тент.брезент метонимически соответствует паре: *зонт: горизонт, хоть и не названным в тексте, но несомненно участвующим в семантической игре. Возникает явление, кото­ рое можно назвать метонимической рифмой. Сходное явление ’’метонимической риф­ мы” - в строфе IV, где члены вервь-верф ь отсылают и к неназванному члену верх при учете фонологической точности этой ’’метонимической” рифмы надо принять во внимание норму московского произношения [ вер’х ] . 38 Ср. в I строфе ’’вырываются”. 39 Парономастическая отсылка ’’скреп” к ’скрипке’. 40 Прозрачная отсылка к ’’музыке сфер” и к сравнению ’’души” со ’’струнной игрой” в платоновском Федоне (92 с) . С ним же, очевидно, перекликается тема ’’шара” - ср. в Федоне (109е - 110 с) предсмертное рассуждение Сократа о жителях земли, на­ ходящихся во ’’впадине” , и о необходимости ’’крыльев” для того, чтобы увидеть ’’ис­ тинное небо, истинный свет и истинную землю” .

92

Л. ФЛГЙШМАН

ны отделены от альта, т. е. ’’стон” может быть объяснен как стон об отделе­ нии. Этот момент ’’отделения” (в высоте от альта остаются только струны) совпадает с процессом ’’утончения” (в 1-м стихе строфы) . Вместе с тем сим­ волика стихотворения переключается в новый план: пение, звучание (стон струн) высится, отдельно от инструмента, т. е. ’’реализуется” метонимиче­ ская подстановка действия вместо агента41. Стихи 3—4 III строфы развивают тему ’’затрудненности” движения вверх, тему ’’барьера” : горизонтальному движению (накат) противопоставлено вертикальное напряжение (вздулся). Одновременно накат (в другом своем значении —’’слой досок, настилаемых на балки потолка”) —увязан с ’’черда­ ками” I строфы, тогда как ’’парусина” (асфальта) —с ’’тентом” . На перифе­ рии вводится сема смерти (ср. мифологему полета как преодоления смер­ ти) : ’’стократный склеп”42. Ясна связь ’’вздувания” асфальта (поднятия шара вверх) с темой ’’преодоления смерти” (стократного склепа)43. Первый стих IV строфы оказывается амфиболическим: слово дек мы должны интерпретировать либо как (1) им. пад. ед. ч. — т. е. ’’палуба судна” . Тогда альт как ”дек поднебе­ сий” влечет за собой отождествление корабля с поднебесьем, причем если исходить из связи альта и асфальта, то парусина (Парусиною вздулся ас­ фальт) несет с собой добавочное отождествление (вдобавок к асфальту) и поднебесья с ’’парусным кораблем” . К тому же семантическому полю примк­ нет ’’якорями напетая вервь” , где вервь будет корреспондировать со ’’скре­ пами” и ’’струнами”, напетая — со ’’взвитыми” и ’’струнностью”, а умест­ ность упоминания якоря прояснится из анахронистичности появления мон­ гольфьера в ’’Лирическом просторе” (первые аэростаты назывались ’’лету­ чим кораблем” и в них употреблялись якоря для спускания на землю) . Приравнение ’’альта” к ’’верви” подразумевает развитие темы III строфы (истончение альта ”до струн”) . Вместе с тем из сближения альта и асфальта (верха и низа, ’’освобожденного” верха и ’’окованного” низа) в ’’верви” ста­ новится выделенным не только значение якорного каната, но и значение оруд ия зем'л ем ера; 41 О значении л о го в поэтической мифологии Пастернака см.: R.Jakobson. “Randbemcrkungen zur Prosa des Dichters Pasternak”. Slavische Rundschau, В. VII (1935). Ср. сноску 34. 42 ’’Стократный”, во-первых, явный синоним ’’столетнему”, а во-вторых, появ­ ляется в этом стихе, очевидное результате метатезы: вместо ’’стократный накат (скле­ па, асфальта) ” - стократный склеп. Асфальт у Пастернака - регулярный свидетель и спутник смерти - ср. в III части Охр. гр. (стр. 292) об асфальтовом дворе и Маяков­ ском. Ср. Эренбург о Пастернаке в Портретах русских поэтов (1922). Ср. Маяковский в ’’Кофте фата” (ПЖРФ) : ”На глади асфальта мне хорошо грассировать” - и в ’’Декла­ рации имажинистов” (1919) : ”Эй вы, входящие после нас в непротоптанные пути и пе­ репутья искусства, в асфальтированные проспекты слова, жеста, краски". Ср. в ’’Посвя­ щении” Большакова (1913) (стихотворении, упомянутом Пастернаком в Васс. реак­ ции) сопоставление ’’тротуара сердца” и ’’тротуаров улицы”. Ср. также рифменное объ­ единение ’’альта” и ’’асфальта” у современников Пастернака — в ’’Городской осени” Северянина и у Брюсова в стих. ’’Вечером”, 1914. 43 Момент вертикального движения проводится в этой строфе также дублирова­ нием префикса вэ- (взвитые, вздулся).

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

93

либо как (2) Род. пад. мн. ч., т. е. ’’это — альт, деки которого - подне­ бесья” . Это (2) значение в тексте работает ретроактивно, тогда как значение (1) — перспективно, но оба — равнофункциональны в процессе построения текста. IV 3—4 продлевают тему ’’корабля” до ’’верфи” . Если в IV 1—2 альт — ’’только” дек поднебесий, то здесь он ’’только” верфь44. В результате дубли­ рования ’’только” выясняется, что строфа заключает в себе резкий простран­ ственный сдвиг, скрывающий в себе ряд новых потенциальных смысловых уравнений: струны (скрепы воздушного корабля = шара) в силу ассоциации по смежности — через ’’альт*’ (деревянный струнный инструмент) —перево­ дятся в ’’полесье” , тогда как далее педализируются следующие моменты: 1) туманность альта (только утренние, струнные полесья — в противо­ вес имплицитным ’’дневным”) ; 2) верфь —как место ’’рождения” кораблей; 3) неустойчивость пейзажа напоминает об амбивалентности утреннего пейзажа I—II строф; 4) выбор полесий (вм., напр., леса) призван усилить сему ’низкое’ (низкая лесистая местность), т. е. и в слове ’’поднебесье” переместить акцент с семантики корня на семантику префикса; 5) верфь как место отделения, отхода кораблей в дорогу (ср.: их на­ путствуют; дали прощаются; ср. отделенные струны). Если топика двух центральных (III- IV) строф аккумулирует метафоры, связанные с ’’альтом” и ’’кораблем” (взаимно переводимыми друг в друга), то последняя пара строф от этой метафорики отступает также через ’’пере­ вод” : Уi корабль-* ангел (общий признак: ’парение’) V 3 - 4 альт-* ’’триангль” (журавлей) (общий признак: ’пение’), т. е. и корабль, и альт ’’деметафоризируются” . Поскольку корабль воздуш­ ный - он превращен в ангела, а поскольку ’’летает” - ангел определяется как ’’блуждающий”. Временная точка —испытает причалов напор — возвра­ щает к семантике корабельной верфи (= ’’альту”) , а сема ’бесплотность анге­ ла’ выявляет новую ’’метонимическую рифму” : причалы вступают в пере­ кличку с рифмующимися словами II строфы: беспалый, опал, дали. ’’Мака­ ронический” триангль функционально тождественен альту; в триангле выде­ лены следующие семы: 1) сема, связанная с воздушным шаром: нити кана­ тов, тянущихся вверх, отождествлены с фигурой треугольника основанием вверх; 2) журавлиная стая в полете; 3) журавлиное пение (ср. ’’напетая - 2

44

В обоих ограничительных (’’только”) определениях ’’альта подчеркиваются противоположные атрибуты: 1) этот альт - не поднебесья, а дек их; канат якоря, тяну­ щего вниз; вдобавок альт - не струн поднебесий, а дек поднебесий (’’только” резониру­ ющей части) . Тогда ’’альт” может рассматриваться как метафорическое обозначение ’’высокого голоса” (а не музыкального инструмента), тогда как ’’деки” - метоними­ ческое обозначение самого музыкального инструмента. 2) этот альт - только верфь, колыхающаяся в тумане (намек на неустойчивость, неприкрепленность к месту) .

94

Л. ФЛЕЙШМ АН

вервь”) 4 5; 4) звон треугольника (ударного музыкального инструмента) . Отсюда тема лада (гармонии: ’’налажен”) . В хордах (терминологически при­ мыкающих к трианглю) выделена сема ’’форма паруса” , а также сема ’’рас­ правленных в полете крыльев” . ’’Тревога” —устойчивый у Пастернака атри­ бут мира искусства4 6. В VI строфе тема полета =>птичьего полета трансформируется в тему ’’по­ единка, похищения, охоты”454647, что бросает дополнительный свет на ’’трево­ гу” (в связи с журавлями) . При этом ”прирученный беркут” сближен с ’’на­ пором причалов” (испытываемым ’’ангелом”) , ’’карантин” — с причалом (верфью) . Ср. также ’’прирученность” беркута и ’’беспалость” возвещающего знака (общая сема — ’’рука”) . ’’Тыл” в VI 3 продлевает мотив ’’поединка” до ’’войны”48; фонетически ’’тыл” перекликается с ”ты” , с которым нахо­ дится в отношениях оппозиции (это специфическая трансформация романти­ ческой антитезы ”Я * окружение”) . Но таким образом, в ТЫ динамизиру­ ется смысловой оттенок ’’краевая, пограничная, барьерная позиция” , ”плененье барьера”, — т. е. обнажена синонимия ТЫ и всех ’’пограничных” сем стихотворения, приуроченных и к временным лексемам (брезжущий тент, возвещенье о пожаре, догоревшая свеча), и к пространственным (барьер, обезбрежив брезент, чердаки и кресты монгольфьера, тент, прощание dajieii, утончаются скрепы, вздулся асфальт, поднебесья, полесья, верфь как грани­ ца моря и суши), притом, что здесь слиты воедино вертикальное движение (вспылишь, как синоним взлетишь) и горизонтальное ’’состояние” (крылья как ’’граница” ТЫ) . Следует обратить внимание на синтаксическую ’’непра­ вильность” этого стиха: Те, что с тылу, бескрыло померкнут. Оборот ”с тылу” контаминирует противоположные синтаксические ва­ лентности: *”с краю” + *”в тылу” . Таким образом формулируется ’’нецентрированность” ТЫ и его распластанность на ’’крылья” (полюса)49.

45 Ср. отождествление ’’списка кораблей” с ”сим длинным выводком, с сим поез­ дом журавлиным” в стих. Мандельштама 1915 г. ’’Бессонница. Гомер. Тугие паруса”. Здесь же, по-видимому, отсылка к шиллеровским ’’Ивиковым журавлям”. 46 Ср.в ’’Нескольких положениях” (1918) - чистая сущность поэзии ’’тревожна”. 7 Ср. интерпретацию символики охоты у Платона, в кн.: C.J.Classen. Untersuchungen zu Platons Jagdbildern. Berlin, 1960. Ср. также аналогичный мотив в стих. ”Я рос. Меня, как Ганимеда...”, разобранный в неопубл. работе А.Шмаиной. В данной строфе ’’Лирического простора” мотив охоты результирует одно из значений лексемы ’’поле­ сье” и одно из значений ( ’тетива’) лексемы ’’хорда”. 4 ^ Ср. ’’войну” как фоновый мотив в 111 гл. Охр. гр. и один из ее аспектов - ’’лю­ бовь как поединок”. 49 Бескрыло и окрыленно увязывают ’’тех что с тылу” и ’’тебя” с темой беркута, журавлей, ангела и полета воздушного корабля, а вспылишь —с (1) опалом и пожаром и (2) ’’взлетишь” —ср. в III строфе: взвитые, вздулся; —т. е. порознь семантизируются 1) корневая часть, 2) префиксальная. Ср. в манифесте, опубл. во втором Садке Судей (1913) : ’’Нами осознана роль приставок и суффиксов” (Манифесты и программы рус­ ских футуристов, стр. 52) .

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

95

Итак, пейзажное описание в ’’Лирическом просторе” на самом деле — описание лирического творчества, ’’простор” , изображаемый в стихотворе­ нии, — лирический, т. е. ’’внутренний” , и пейзаж, представляемый динами­ чески, соединяет в себе описание движения в пейзаже и движение самого пейзажа. Воздушный шар (монгольфьер, альт и т. д.) на самом деле земной шар, и описывается не только отделение струн от альта, но и земного шара от ’’самого себя” - причем и то, и другое ’’отделение” мотивировано не только как рассвет, восход солнца, но и уравнено со ’’вспылившим” поэ­ том — отсюда тема ’’бессмертия” : ’’стократному склепу” противостоит ’’что ни утро” . Вспыливший поэт — это фиксация лейтмотивного у Пастернака портрета художника, как воплощения гнева — ср. Тинторетто во II гл. Охр. гр.50 и Маяковского (как и вообще характеристику новаторства) в ее III гл.: ’’Смерть закостенила мимику, почти никогда не попадающуюся ей в лапы. Это было выражение, с которым начинают жизнь, а не которым ее кончают. Он дулся и негодовал” (Охр. гр., 291-292). ’’Заумный” пейзаж дает отчетливую формулировку Пастернаковской концепции ’’лирики”. Несмотря на перманентную нацеленность данного текста на ’’проверку заново” пройденных кусков (т. е. педализация его парадигматического чте­ ния) и несмотря на концентрацию амфиболических конструкций и метатезную игру, — синтагматический ряд играет решающую роль в развертывании текста. Любая попытка ’’перепрыгнуть через звено” разрушает метафориче­ скую цепь. Это сохранение линейной направленности5152 противостоит друго­ му полюсу авангардистской поэзии — А.Крученых52 (а также Шершеневичу — с его позднейшим тезисом о равноправности чтения ’’каталога образов” сверху вниз и снизу вверх). Это позволяет установить пункты схождения Пастернаков ск ой поэзии с поэтикой Крученых. В работе Крученых внимание Пастернака приковывал принцип построения стихового текста как монтажа ’’обрубков слов” . Фрагментаризация универсума и педализация границы

50 Ср. характеристику его в кн. П.Муратова Образы Италии, т. 1, 3-е изд., М., 1917, стр. 2 5 -3 2 . Ср. в Охр. гр. упоминание в связи с Тинторетто ’’пощечины, данной человечеству” - отсылка к ’’Пощечине общественному вкусу”.

5 А.Лежнев употреблял термин ’’линейность” в значении ’’отсутствия спадов и подъемов” (А.Лежнев. ’’Борис Пастернак”, в его кн.: Современники. Литературно-кри­ тические очерки. М., 1927; Красная новь, 1926, № 8 ), мы - в значении связной цепи по­ следовательно разрешаемых ’’загадок” и ’’отгадок” - ”движущегося ребуса” . 52 См. в ’’Новых путях слова” А.Крученых (Трое, сент. 1913) : ”Мы стали видеть мир насквозь. Мы научились следить мир с конца, нас радует это обратное движение (от­ носительно слова мы заметили, что его можно читать с конца и тогда оно полу­ чает более глубокий смысл!) ” (Манифесты и программы русских футурис­ тов, 71). Ср. палиндромы Хлебникова и палиндромные турниры Пастернака с музыкантами в 30-е гг. Ср.: K.Pomorska. Russian Formalist Theory and Its Poetic Ambiance. The Hague Paris, 1968, p. 100.

96

Л. ФЛЕЙШМАН

фрагмента — исходная операция и в Пастернаковской поэтической работе, но проведена она на ином уровне, чем у Крученых. Внешне единицами поэти­ ческой речи остаются цельные лексемы; однако базируется она не на этих ’’единицах”, а на ’’семантических множителях” (Жолковский — Щеглов), ’’фигурах содержания” (Ельмслев), распластанных по всему тексту, но вне плоскости его линейного развертывания, как мнимые величины. В ходе ли­ нейного развертывания — лексемы конфликтуют, возникает то, что О.М. Брик называл ’’лирической заумью” 53, зато ’’семантические множители” вступают в парадигматические отношения, образующие самостоятельные тематические единства. Таким образом, и у Крученых, и у Пастернака исход­ ной точкой служит разложение знаков на составляющие, но у Крученых знак разлагается на ’’фигуры выражения” , а у Пастернака —на ’’фигуры содержа­ ния”. Это различие характеризует расстояние между двумя полюсами рус­ ского футуризма. В высшей степени симптоматичным представляется осо­ бый характер преломления этой ’’полярности” в публичных оценках Крученыха Пастернаком: отсутствие каких бы то ни было ’’негативных” высказы­ ваний (в том числе в Васс. реакции и в Охр. гр.) не менее важно, чем панеги­ рики Крученыху в середине 20-х годов — тогда именно, когда развертывает­ ся борьба Пастернака с ’’Лефом” и с лефовским Маяковским: в этой борьбе Пастернак идет на демонстративную консолидацию с противоположным себе футуристическим флангом. С точки зрения ’’метапоэтического” содержания ’’Лирический простор” является не просто цитатой из статьи Боброва ’’Лирическая тема” (в которой В.Марков справедливо усматривает целостное выражение платформы левого крыла ’’Лирики” 54) , но и равноправной репликой в теоретическом диалоге. Обратим внимание на фундаментальное значение понятия ’’лирики” в теоре­ тических высказываниях футуристической группы Боброва — Пастернака — Асеева, а позже у Большакова. Лирика, по Боброву, лежит над (или под) формой и содержанием55: мир не только ’’существенен” и ’’формален” ; он ’’активен в фантастике своего умысла” . Поэт берет ’’факты” тогда только, когда они обладают ’’личным бытием” —отсюда все рассуждения Пастерна­ ка позднее о зыбкости границ между ’’фактом” и ’’мнимостью” (распростра­ няемые и на антитезу ’’биографии поэта” и его ’’жизни”) в Охр. гр. Пусть не подходят к нам во всевозможных всеоружиях, —говорит Бобров, —наши слова лишь ’’легкий звон” (ср. в ’’Лирическом просторе” —’’триангль отзве­ нит за тревогою хорд”, причем этот триангль —очевидная перекличка с бобровской триадой ’’формы — содержания - лирики” , каждому члену которой соответствует пара строф в данном стихотворении Пастернака) . Мы отверга­ ем не только бездарных поэтов, но и талантливых, потому что поэта мы рас­

5 3 См.: В.В.Тренин, Н.И.Харджиев. ’’О Борисе Пастернаке”, in: Boris Pasternak. Essays. Ed. by N.A.Nilsson. Stockholm, 1976, p. 19. 54 V.Markov. Russian Futurism: A History, p. 235. 55 Сергей Бобров. ’’Лирическая тема”. Цит. по изд.: Манифесты и программы русских футуристов, стр. 102.

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

97

сматриваем с точки зрения действенности ’’лиричности его души” . Этот тезис Боброва соответствует вычеркиванию ’’поэта” из структуры лирического текста у Пастернака и предложению (в Охр. гр.) построить эстетику на поня­ тии силы. Сюда же примыкает и следующее рассуждение Боброва: В стихо­ творении не одна форма и не одно содержание, мы имеем ряд форм, ряд со­ держаний; —как бы формулу бинома Ньютона, где середина формулы заме­ нена точками; точка есть ’’тайное и невскрываемое” место единения формы и содержания. Как края рядов рождают центр, так и центр утверждает бытие рядов, ибо иначе они не могли бы сойтись и утвердиться. (В ’’перевернутом” виде это место бобровской статьи отражено в последней строфе ’’Лирическо­ го простора” — в антитезе ТЫ и ’’тыла” .) Мы можем определить, что есть ’’средний член” (формулы бинома) —он есть момент перелома направления творческой силы (ср. у Пастернака ’’ангел” , испытывающий ’’напор прича­ лов”) , причем такой перелом должен быть вызван ’’некоторой действенно­ стью души” , ’’лирической энергией” — т. е. тем, что в стихотворении Пастер­ нака обозначено термином вспылишь. Эта лирическая действенность являет­ ся ’’воплотителем” содержания (темы) в текст56. При этом не должно быть ’’пропастей” , ’’дыр” в тексте, в пространстве лирического текста (Бобров) — мы уже видели, как работает этот принцип в ’’зауми” ’’Лирического просто­ ра”, и говорили о его противоположности установке Шершеневича на ’’поли­ те матизм” . Лирическая малая идея (монада) не может оставаться на одном месте; непрестанное движение эпитетов, слов etc. по всему пространству сти­ хотворения есть ’’лирическая жизнь”. (У Пастернака, как мы видели, это ’’движение” протекает на уровне ’’семантических множителей” .) Привлекая ’’лестницу Маллармэ” , Бобров утверждает, что цепь таких ’’лестниц” образу­ ет лирический простор между поугом и читателем. Цель лирики — создание внутреннего движения текста, связывающего читателя и поэта в едином ’’лирическом просторе” . На фоне этой статьи Боброва ясно, что сущность полемики Пастернака против Шершеневича в Васс. реакции может быть сформулирована как утвер­ ждение о полном отсутствии ’’дистанции” между читателем и поэтом, по­ скольку авторское сознание целиком идентифицировано с ’’посредниче­ ским” : у Шершеневича отсутствует лирический ’’простор” . Однако, с другой стороны, если мы сопоставим стихотворение Пастернака и статью Боброва, то становятся очевидными расхождения в трактовке ’’лирического просто­ ра”. Различия эти состоят, во-первых, в том, что категория ’’читателя” вооб­ ще не представлена в поэтическом мире Пастернака - по крайней мере, до конца 1920-х годов, когда ее появление связано со ’’смертью Рильке” 57, — ср. ’’Там книгу читает Тень ’ — ’’Зеркало” (СМЖ) ; отсюда же иронический выпад о читателе, любящем ’’фабулы и страхи” , в Охр. гр. — в документе,

56 Ср. современную лингвистическую переформулировку этого взгляда в рабо­ тах А.Жолковского - Ю.Щеглова. 57 Ср.: Olga R. Hughes. The Poetic World o f Boris Pasternak. Princeton University Press, 1 9 7 4 .pp. 126-127.

98

Л. ФЛЕЙШМАН

призванном от них охранить поэта. Что же, в таком случае, образует ’’лири­ ческий простор” для Пастернака? — Это перманентность несовпадения, реля­ тивизм, нецентрированность семантической игры, переход ’’внутренней” по­ зиции во ’’внешнюю” и наоборот —при сохранении ’’дистанционного” напря­ жения между ними58; это — ’’дистанция” между ТЫ и монгольфьером в ’’Лирическом просторе” при утверждении их идентичности. *

*

*

Таков был теоретико-поэтический фундамент, обусловивший поразитель­ ную перекличку и неожиданное сближение Большакова и группы Центрифу­ ги ко времени выпуска второго ее альманаха. В этом свете представляется целесообразным уяснение отношения Пастернака к поэтической практике Большакова в этот момент —на фоне прежнего (в Васс. реакции) сочувст­ венного отзыва о нем и ’’защиты” его от Шершеневича. Мы располагаем не­ сколькими отзывами Пастернака на поэтические выступления Большакова 1916 г. Начнем с отзыва, уже опубликованного в настоящее время, —с пись­ ма Пастернака к С.Боброву от 2 мая 1916 г. с изложением своей реакции на выход ’’Второго сборника Центрифуги”59 : ’’Продолжаю об альманахе. Из стихов (свои я тоже включаю в обзор) мне нравится единственно Хлебников < ...> 2) Три последних ст. К.Большакова585960. - Я все-таки считаю Большакова истинным лириком - это не ново - мне приходилось и спорить по этому поводу, не с тобой, как кажется мне”61.

С этим кратким отзывом связан следующий ’’исповедальный” кусок того же письма: ’’Своих я нс упомянул по той же самой причине, по какой я не назвал ни Кушнеровских, ни Ивневских, никаких прочих стихов. Если это может огорчить их62, то меня (Dieu me benisse) - это не огорчает нисколько. Если я назвал Хлебникова, Большакова и некоторые твои, то потому лишь, что о вас можно говорить, или вернее: тут есть о чем говорить. Из круга нижеследующих соображений исключает­ ся Большаков. Я не знаю, достаточно ли условия живописно впечатляемой и ощу-

58 Ср. о трактовке ’’простора” в кубистической живописи - М.Грыгар. ’’Кубизм и поэзия русского и чешского авангарда”, в сб.: Structure o f Texts and Semiotics o f Cultu­ re. The Hague-Paris, 1973. 59 См. публикацию Пастернаковских писем в Вопросах литературы, 1972, № 9, стр. 149. 60 Из цикла ’’Мой год” , вошедшего также в Солнце на излете (М., 1916) . Пастер­ нак выделяет стихотворения ’’Осень (Под небом кабаков, хрустальных скрипок в куб­ ке...) ”, ’’Зима (Вечер заколачивает в уши праздник...) ” и ’’Самоубийца”. Три ’’первых” стихотворения, Пастернаку ”не понравившиеся” - ’’Автопортрет”, ’’Весна” и ’’Лето”. 61 Ссылка на спор с Шершеневичем в Руконоге и вместе с тем намек на расхожде­ ния в оценке Большакова (о котором Бобров отзывался скептически) . 62 Б.А.Кушнер и Р.Ивнев были ’’верными” участниками ’’Центрифуги”.

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

99

6 3

щением усваиваемой ессенциальности для того, чтобы признать лирические строч­ ки частями творчески укорененного целого. Если нет, - то и то немногое, что нра­ вится мне в стихотворном отделе альманаха, - значением похвалиться не может. Когда-то я и не подозревал, что можно задумываться над лирической тканью, подходя к ней извне. Если мне и казалось, что я теоретизирую, то на деле обстояло все несколько иначе: предо мной был динамический диапазон тематической склон­ ности, метафорических приемов, ритмико-синтаксических напряжений и т. д. и т. д., одним словом, некоторая величина динамического порядка, некоторый расплывча­ тый потенциал. К этому количеству личной валентности, изживая и живо укрепляя его в себе, я подходил лишь мнимо и по видимости одной - теоретически. На деле же я зани­ мался фиском и переписью. Я не находил никаких проблем в этой валентности; я просто мерил теорией и при помощи чистых понятий описывал измеренное, нахо­ дя радость в том, что имеется на свете неизмышленное и более походящее на само­ го владельца, нежели все майораты мира, имущество, которым можно овладеть всякий раз, как в этом владении усумнишъся. Мы теоретизировали и размышляли над фактом пения валентности в нас. Милый мой, я уверен, что всякая метафора несет в своем теле чистую и безобразную теорию своей данной для данного случая теоретической сущности, точно так же, как всякое число есть законченное и враща­ ющееся отношение (perp m obile)*64; я уверен в том, что только эта чистая циркуляция самосознания в метафоре (или лучше ею самосознанная) есть то, что заставляет нас признавать в ней присутствие красящего вещества65. Так размыш­ лял и теоретизировал я когда-то. Я пользовался в этих размышлениях лишь тем разумом, тем самым разумом, который парился в лирической бане, и я пользовал­ ся парящимся этим разумом, в тот самый миг, когда он достигал до уровня камен­ ки и ничего, кроме лирического пара, не знал и знать не хотел. Но как-то случилось, что я дал ему другое употребление”.

Пассаж этот в письме остается недоговоренным. Поэтому интерпретация его будет гадательной. ’’Ретроспективно-автобиографическое” рассуждение отсылает нас, очевидно, к периоду 1913—1914 гг. и имеет в вицу Васс. реак­ цию и Лирический простор66. Во всяком случае упоминание о внутреннем ’’теоретическом” подходе к лирике можно расценивать как автохарактерис­ тику стихотворения ’’Лирический простор” —отсюда упоминание динамиче­ ского диапазона. Концовка цитаты фиксирует точку перехода —от теорети­ ческой проблематики Васс. реакции к проблематике, по-видимому, ’’Черного бокала”, т. е. от ’’Лирики” к ’’футуризму” , от полюса Лирики к полюсу Ис­ тории. Занимал ли Большаков какое-то место в этом ’’переходе” , остается из данного письма неясным. Возникают два вопроса: 1) почему исключен ”из круга нижеследующих соображений” Большаков и 2) из каких именно. На второй вопрос относительно легко дать ответ. Бесспорно, что Большаков 63

Исправляем ошибку, допущенную в публикации Вопросов литературы: ’’сен­ тенциально сти ”. 64 Реминисценция из Наторпа. См.: P.Natorp. Die logischen Grundlagen der exakten Wissenschaften. Lpz.-Berlin, 1910, S. 99. 65 Cp. в Васс. реакции: ’’окрашивает представление только болезненная необхо­ димость в сближении”. 66 Возможно также - прения в ’’Лирике” и ’’Мусагете” и недошедшие до нас ста­ тьи из сборника ’’Символизм и бессмертие”.

100

Л. ФЛЕЙШМАН

исключен из комплекса подозрений о недостаточности ’’ощущением усваива­ емой ессенциальности” для восприятия ’’творчески укорененного целого” . Под ессенциальностью подразумевается ’’лирическая тема” , в словах ’’ощу­ щением усваиваемая” —речь идет о ее метафорическом воплощении. Теперь в 1916 г. (в противовес Васс. реакции) ее недостаточно для лирики. Но для Большакова и ее достаточно, строчки дают картину ’’творческого целого” , он ”все-таки” лирик. Зато на первый вопрос дать однозначный ответ, по от­ ношению к Большакову, невозможно. Исключен ли Большаков из этих рассуждений только потому, что ’’строчки” дают представление о ’’целом”? Или потому, что для ’’ессенциальности” недостаточно усвоения ’’ощущени­ ем” , недостаточно ’’живописного впечатления” , и в 1916 г. ’’лирическая те­ ма” понимается иначе, чем в 1914? Или же, наконец, потому, что еще до вы­ хода Солнца на излете Пастернак настолько близко был знаком со стихами, вошедшими в последний раздел этого сборника, что мог свою эволюцию, выход из ’’лирической бани” к ’’призраку Истории” —приравнять к эволю­ ции Большакова? Перейдем к другому отзыву о Большакове. Относится он к двум большаковским книгам 1916 г. - к ’’Поэме событий” (М., ’’Пета”, 1916) и к сборнику ’’Солнце на излете”, выпущенному ’’Центрифугой” в мае 1916 г. Отзыв содержится в неопубликованном письме к Боброву6 7: ’’Получил сегодня ”Снце на излете” от Тебя и от Бва. Спасибо. Ему не говори, что от меня письмо получил, обидится. А ему сейчас писать ни ма­ лейшей возможности не имею и голова у меня не тем занята, меня тронула его посылка. Не успел еще как следует прочитать. ’’Поэма Событий”, кажется, посве­ жей ”Слца” будет. Хотя moulage там во многом от Маяковского. - Вообще - разочаровательный6 768 какой-то он. Характеристика его прежде всего исключает всякое подозрение в холодной и бесстрастной всеприимчивости эклектика а 1а Шершсневич. Он несомненный лирик и, как таковой, a priori оригинален и должен быть (ты понимаешь, конечно)69. Между тем, при повышенной сложности эпизодиче­ ского образа в духе ’’Мезонина” (пример: образец невозможной ’’новой худож прозы” Шершсневича70) он этой искусственной мерой часто ничего кроме разоблачения пустой ее искусственности не дает. - ”дремлют губами на ру­

67 ЦГАЛИ, ф. 2554, on. 1, ед. хр. 55. Получено 29 июня 1916 г. 68 ’’Разочаровательный” здесь образовано не от ’’разочарования” (в смысле ’’ра­ зочаровывающий”), а по модели префиксального образования прилагательных - с при­ ставками пре- и раз- (с оттенком грамматического значения превосходной степени), причем Пастернак употребляет слово с ”эго-футуристической”, ’’северянинской” окрас­ кой. Ср. у Большакова королева Май - ’’очаровательная в риске”. Ср. у Хлебникова в стих. ’’Крученых” - ”Вы очаровательный писатель - Бурлюка отрицательный двойник” (III, 292). 69 Отсылка к ’’Черному бокалу” : ’’Субъективная оригинальность футуриста не субъективность индивида вовсе. Субъективность его должно понимать как катего­ рию самой Лирики, - Оригинал в идеальном смысле”. - Второй сборник Центрифуги, стб. 41. 70 В.Шершеневич. ’’Прозаические эксперименты” (из романа ’’Интродукция са­ моубийцы”) . Крематорий здравомыслия, 3 -4 (1913) .

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

101

гани люди”?71 Многое - многое еще почти всё этими вычурными протоколизмами72 испорчено. Мне душа этого протоколизма непонятна и незнакома. Уж на что я ’’сложно” начинал: ’’Загорают дни как дыни за землистым детством с корью”, ’’Как будто мимо захолустной станции --------------------- товарные вагоны тянутся ---------------мертвого дождя”73. А Маяковский? - Но потенциал этих истуканных сложностей отзывоспособен и по отн ко мне. А искусственность Бва часто грешит чисто шершеневичевским грехом. Часто фактура его такова, что так бы мыслил человек с затхлостью поэтич тайн незнакомый, сочиняя пародию на современность. В построении его много механического следованья какой-то рецептуре сложности quand-meme”.

С этой фиксацией ’’первоначальных впечатлений” надо сопоставить не­ сколько более поздний отзыв Пастернака — в его письме к Большакову74. Приводим это письмо: Милый Константин Аристархович, Дико немножко благодарить Вас за книги с таким серьезным запозданием. Целый ряд обстоятельств затруднял мне прямой контакт с поэзией75 или по край­ ней мере лишил его естественности и равновесия. Если я сегодня взялся за ’’Солн­ це на излете”, то это потому, что он впервые восстановлен. Очень хороша у Вас метафорическая матерьяльность содержания767 - она высоко поэтична в более чем многих местах. Ваш новый синтаксис почти везде достигает цели - в этом у Вас соперников нет и по моим понятиям - не будет. Лиризм ломаной выразительности становится формой Вашего выражения, а это достижение оригинальное и немало­ важное, поскольку все иные известные мне примеры механистичны, производный отрицательны. Более всего по душе мне:Отд. I 1, 3, 9. II 1, 5, 6, 9, 13, 14, 15. III 2, 5, 7, 8. IV 1 ,2 1 ,3 ,7 ,9 . V 2, 4, 5, 7, 8. VI 2, 3 ,4 , 5. Поэма событий еще того свежей. Поздравляю Вас от души. Спасибо за посвящение . Не знаю, где застанет Вас это письмо. Я справлялся о Вас у общих знакомых. Говорят, Вы кончили военн училище и служите теперь78. Если это правда, то тем вещественнее и

71 стр. 47. 72 невича. 73 74

Из стих. Большакова ’’Вечер (Огни портовой таверны...)”, Солнце на излете, Ср. о ’’протоколизмах” в Васс. реакции и в рецензии Большакова на ШершеЦитаты из недошедших текстов.

ИМЛИ, рукоп. отдел, ф. 416 (Большаков) , on. 1, № 6. Пастернак имеет в виду поездку в Москву в сентябре - начале октября 1916 г. 76 Ср. ’’ощущением усваиваемую ессенциальность” в письме к Боброву. 77 Пастернаку посвящено стих. ’’Бельгия (Холод мести у бойцов в душе льда...)”, впервые напечатанное (без посвящения) в литературной странице газеты Новь (№ 119, 20 ноября 1914 г., стр. 7) , в которой участвовал и Пастернак (стих. ’’Артиллерист стоит у кормила”) - это было первое печатное сотрудничество Пастернака с группой Маяков­ ского - Большакова, и посвящение Большакова - напоминание об этом. 78 Большаков находился в Чугуевском военном училище в мае 1916 г. См. его письмо Боброву от 7 мая 1916 г. (ЦГАЛИ, ф. 2554, 1, 14). Основные биографические сведения о Большакове см. в кн.: Писатели. Автобиографии и портреты современных русских прозаиков. Под ред. Вл.Лидина. Изд. 2. М., 1928, стр. 6 0 -6 1 . Ценные новые данные приведены в последнем варианте статьи Н.И.Харджиева ’’Маяковский и живо­ пись”, в кн.: К истории русского авангарда. The Russian Avant-Garde. Stockholm, Hylaca Prints, 1976. Стихи Большакова, написанные после сб. Солнце на излете, печатались на рубеже 10-20-х гг. в периодике (в частности, в московской газете Жизнь) и должны

102

Л. ФЛЕЙШМАН горячей мои пожелания Вам здоровья, счастья и удачи. Если будете иметь хоть ка­ кую возможность написать мне, то известите меня, пожалуйста, о своем житьебытье, а пуще всего об этой стороне Вашего существования. Дружески жму Вашу руку. Ваш Б.Пастернак Адрес мой: Тихие горы Вятск. губ. Елабужск. уезда Б. И. 3 барскому для меня. Т Горы 11/Х, 1916.

При истолковании бросающегося в глаза различия акцентов в приведен­ ных отзывах Пастернака необходимо принять во внимание особенности ”тактически-групповой” их ориентированности. Мы уже видели, что значимость групповых различий выступает у Пастернака в последовательно негативной форме и что основой их акцентировки служит их обязательная релятивиза­ ция. Отсюда - ”непропорционально”-восторженная реакция на Большако­ ва — новичка в "Центрифуге” в апрельском письме к Боброву (где Больша­ ков —главный фаворит и все грехи ему прощены) и отчужденно-насторожен­ ная тогда именно, когда Большаков превращался в полноправного члена группы, — в майском письме, где портрет Большакова внезапно ’’ошершеневичивается” , несмотря на общую высокую оценку. Есть и еще одно ’’смещаю­ щее” обстоятельство, обусловившее особенности характеристики Большако­ ва в майском письме: ею Пастернак пользуется, чтобы предупредить Боброва о будущем прокламировании собственных ’’ретроградных” установок — в противовес повороту ’’Центрифуги” влево, вызванному появлением Аксено­ ва. Таких смещающе-’Трупповых” факторов не было в октябрьском письме к Большакову, но тем не менее настораживает отрицание за Большаковым и приписывание ’’всем другим” атрибутов, которые за полгода до того при­ писывались ему (’’механистичность”) . 79 Общий способ выражения в этом письме реакции на книгу совпадает с обычной у Пастернака манерой перечисления выделяемых текстов80. Раскро­ ем для удобства эту сокращенную запись. Итак, Пастернак выделил следую­ щие стихотворения сборника Большакова (по порядку) :

были составить книгу ’’Ангел всех скорбящих”, намеченную к изданию ЛИТО Наркомпроса, но не вышедшую. См. отзыв Брюсова на нее - Литературное наследство, том 85, Брюсов. М., 1976, стр. 24 4 -245. 79

См.: Л.Флейшман. ’’История ’’Центрифуги”, в его кн.: Статьи о Пастернаке, Bremen, 1977, стр. 77. 80 См. рецензию Пастернака на ’’Оксану” Асеева (опубл. К.Барнсом в Slavica Hierosolymitana, 1 (1977), письмо к Ахматовой с отзывом о ”Из шести книг” (1940), опубл. Е.В.Пастернак в Вопросах литературы, 1972, № 9; ср. также неопубликованное письмо к Боброву (серед, февр. 1917) с отзывом о его ’’Алмазных Лесах” (ЦГАЛИ, ф. 2554, on. 1, ед. хр. 56, лл. 4 7 -5 5 ) .

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

103

I раздел книги - Молитвы любимым - 1. Молитва любимой (”А х,не скрыть густым и грустным ресницам”) ; 3. И еще (”В час, когда гаснет закат и к вече­ ру...”) ; 9. Молитва последняя ( ’’Дней золотых и тяжелых, как мед...”) ; II раздел - Сердце в перчатке - 1. Посвящение (”По тротуару сердца на тро­ туары улицы...”); 5. Иммортель ( ”Вы растрелили пудренное сердце”); 6. Весна в кинематографе (’’Минут садистических истомленные гости...”); 9. ”Бы носите любовь в изысканном флаконе...”; 13. ’’Монету жалости опустить...”; 14 Святое ремесло (’’Давно мечтательность, труверя, кончена...”); 15. ’’Загородного сада расходились посетители...”; III - Мой год - 2. Весна ( ’’Воздух по-детски целуется...”) ; 5. Верниссаж осе­ ни ( ’’Осенней улицы всхлипы вы...”) ; 7. Зима (’’Вечер заколачивает в уши празд­ ник...”) ; 8. Самоубийца (’’Загородного сада в липовой аллее...”) ; IV - Каких-то соответствий - 1. ’’Луна плескалась, плескалась долго в истери­ ке...”; 2. На улице. 1. ( ’’Панели любовно ветер вытер...”) ; 3. ’’Иду сухой, как ста­ ринная алгебра...”; 7. Новобрачная ( ’’Строго смотрят на нее святые...); 9. ’’Подни­ маюсь и опускаюсь по зареву...”; V - Город в лете - 2. Город ночью ( ’’Город ночью - девушка, где на бархат­ ном платье...”) ; 4. Вечер (’’Вечер в ладони тебе отдаю я, безглагольное сердце...”) ; 5. На лихаче ( ”Эти бестрепетные руки...”); 7. Ночное ( ’’Взор, шуршащий неслыш­ но шелк...”) ; 8. Запах пространств (’’Версты ложились, как дети на колыбели зе­ лени...”) ; VI - Тень от зарева - 2. Сегодняшнее ( ’’Кто-то нашептывал шелестом мук...”); 3. Польше ( ’’Польское солнце печет и нежится...”) ; 4. Бельгия (’’Холод мести у бойцов в душе льда...”) ; 5. Бельгии (’’Словно тушью очерчены пальцы каналов...”) .

Из названных Пастернаком впервые напечатаны в этом сборнике 5 стихо­ творений: I 3; I 9; II 6; II 15; VI 2. Стихотворения из Сердца в перчатке II 1 и II 51 цитируются Пастернаком в Васе, реакции, в ходе спора с Шершеневичем, осудившим Большакова за ’’слишком внешний прием поломки грамматики в тех строках, которые автор хочет выделить”81. В публикуемом письме к Большакову Пастернак упоминает ’’новый синтаксис” , возвращаясь, таким образом, к пункту, отстаиваемому им в статье 1914 г. Рассмотрение выделенных Пастернаком стихотворений не дает материала для однозначных выводов: предпочтение одних текстов перед другими мо­ жет основываться на 1—2 ’’строчках” , в которых наличествует ’’живописно впечатляемая ессенциальность” . Обратно —невключение той или т о й вещи в приведенный перечень не дает основания для заключения об абсолютной не­ приемлемости данного текста в глазах Пастернака и для поисков объяснения этого. Критерии выделения неоднородны —новизна метафорических сближе­ ний, глубина перевода метафор в ’’метонимизирующий” контекст, острота пересечения ’’рядов” - ’’психологического” , бытового, пейзажного, метапоэтического8182, общая тематическая близость и переклички с текстами Пастер­ нака 10-х годов. Красноречивые схождения Пастернака с Большаковым на­ блюдаются не только в группе выделенных Пастернаком стихотворений

81 Рец. В.Шершеневича на ’’Сердце в перчатке” Большакова (М., 1913) - ПЖРФ, стр. 138. 82 Ср.: ’’Как запах букв в евангельской легенде, Жемчужных строк осенние гирлянды,

104

Л. ФЛЕЙШМАН

’’Солнца на излете” , но и в числе невыделенных. Вот, к примеру, большаковское стихотворение 1913 г.: Пил безнадежный чай. В окне струился Закатной киновари золотой Поток. А вечер близко наклонился, Шептался рядом с кем-то за стеной. Свеча померкла ваших взглядов, Чертили пальцем Вы - какой узор? На скатерти. И ветка винограда Рубином брызнула далеких гор. Ах, это слишком тихо, чтоб промолвить, Чтоб закричать, - здесь счастье, здесь, здесь ”ты” ! Звенело нежно серебро безмолвий, А в узкой вазе вянули цветы. Ах, это слишком тихо, чтобы близко Почуять пурпур губ и дрожь руки, Над взорномеркнущей свечой без риска Крылили вы, желаний мотыльки.8

Очевидна близость описываемой ситуации к ’’Мухам Мучкапской чай-• ной”*84 —ср. параллелизм ’’померкнувших взглядов” по смежности с нарисо­ ванным ’’виноградом” (у Большакова) —и ’’черные вишни” , глядящие ”из глазниц и из мисок” (Пастернак) ; ’’увядшие цветы” —и ’’глыбастые цветы на часах и на посуде” , автономизацию ’’вечера” по отношению к ’’золотому потоку закатной киновари” —со ’’смыванием солнца” и бегством финифти с вывесок (у Пастернака), сопоставление в обоих текстах ’’нарисованного” , ’’искусственного” мира с ’’подлинным” . Но гораздо более впечатляющей является перекличка технических при­ емов построения текста. Так, напр., знаменитый ’’конвейер”85 в пастернаковской ’’Метели”86 несомненно восходит к Большакову и представляет собой экстраполяцию на ритмико-синтаксический уровень регулярно встре­ чающегося у Большакова (в 1913—1915 гг.) приема лексико-семантического ’’конвейера” . Прием этот, напр., обнажен в следующем стихотв. Большако­ ва —одобренном (несмотря на вопиющую чужеродность его по отношению к Пастернаковской тематике) Пастернаком в Cojihuc на излете (и знакомом Пастернаку еще по большаков ской книге 1913 г.):

Грусть плещущихся об одном стихов” (в стих. ’’Офелия из облаков”, Солнце на излете, стр. 13) и Неизвестно, на какой Из страниц земного шара Отпечатаны рекой Зной и тявканье овчарок... и т. д. (в стих. ’’Мухи Мучкапской чайной” Пастернака) . 83 Солнце на излете, стр. 1 2-13. 84 К символике ”чая” в футуризме см.: Р.О.Якобсон. ’’Комментарий к поздней лирике Маяковского”, Русский литературный архив, Н.-Й., 1956, стр. 201. 85 Н.Асеев. Дневник поэта, М., 1929, стр. 96—97. 86 Напеч. впервые в Весеннем контрагентстве м уз, 1915.

105

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ Вы носите любовь в изысканном флаконе, В граненном хрустале смеющейся души. В лазурных розах глаз улыбка сердца тонет, В лазурных розах глаз - бутоны роз тиши. Духи стихов в мечту, пленительных в изыске, Пролив на розы глаз в лазурных розах глаз, Вы прошептали мне, вы прошептали близко, То, что шептали вы, о, много, много раз. Вы носите любовь в изысканном флаконе, В граненном хрустале смеющейся души. И запах роз мечты моей не похоронит, Что прошептали вы, что сказаны в тиши.

Пастернака должны были здесь привлечь возможности ’’комбинаторики” образов, возникновения разнопорядковых метафор в результате проведения идентичных лексем и синтагм через варьирующиеся синтаксические позиции, т. е. семантические переходы типа: (лазурные (розы глаз))

( (лазурные розы) глаз)87 8,

демонстрация ’’взаимозаменяемости деталей” как способ построения дина­ мического ’’целого” . Показательно, что большая часть выделенных Пастернаком ранних бсльшаковских текстов характеризуется яркими примерами ’’ломки граммати­ ки”. Напр.: — подмена невозвратной формы глагола формою возвратной: Потому что вертеться грезится сердце Потому что вертеться (ах, не надо бледнеться) (стр. 19) (вместо грезит, б.юднеть) ; — и наоборот, с присовокуплением оттенка ’’переходности” : Метр д’отель, улыбающий равнодушную люстру (стр. 17) (вместоулыбающийся или (люстра) улыбающаяся) в в ; — использование непереходного глагола в функции переходного: B jicctut брызги асфальтом Тверская (стр. 29) ;

87

Ср. разобранный выше пример из ’’Лирического простора” : ’’Чердаки и кресты монгольфьера”. Идеи Брика, изложенные в его работе ’’Ритм и синтаксис”, связаны с этими авангардистскими экспериментами. 88 Ср. у Пастернака (1917) : Луг оловел на посудинах. И, как пески на самуме, Клубы догадок полуденных Рот задыхали безумьем. (’’Библиотека поэта”, стр. 522) .

106

Л. ФЛЕЙЩМАН

— образование неправильных форм деепричастий: Вы растрелили пудренное сердце Оклонясь на медлительности речной Опрокинясь тюль улиц вертеться...8 9 (стр. 19), т. е. гибридизация формальных значений *(о) клонившись с * (о) клонив и опрокинувшись с опрокинув; — обыгрывание в стиховом тексте потенциальных синтаксических метатез: Вы смотрели на лица взора встречных, т. е.: 1) ’смотрели на встречные лица взора (= отражающиеся в ва­ шем взоре’ и 2) метонимическое обособление ’’взора” : ’взор встречных (лиц) ’; или: И все разыграно до миниатюры мизинца (стр. 41), т. е. потенциальная инверсия (из: ’’мизинец миниатюры” , ’’миниа­ тюрный мизинец”) . Вообще основной урок, вынесенный Пастернаком из поэтических экспе­ риментов Большакова, — это представление о синтаксисе как ’’метафоризаторе” стиховой речи8 990 и о стихе как регуляторе взаимных трансформаций значений его компонентов. Возьмем для иллюстрации еще одно стихотворе­ ние Большакова, выделенное Пастернаком, —’’Ночное” (стр. 49) : НОЧНОЕ Взор, шуршащий неслышно шелк, Вечер, согретый дыханьем голоса, Это кто-то голос расплел и умолк, И весь вечер звенит в тонкой сети из волоса. Это кто-то волос волн растрепанных грив, В сетях запутал зданья и улицы, А на тротуарах громоздился людей и шумов прилив, И бил в стены рева огромной палицей. И на девичьей постели метнулась испуганно Звавшая и ждавшая, потому что голос скосила ночь, И одна из еще незнанному подруг, она Звала веселью пыток помочь.

89 Здесь имеет место игра на словообразовательных двусмысленностях: растре­ / лили (от стрела) и медлительность речная (от речь — об этом писал Шершеневич в ре­ цензии в ПЖРФ) , а не ’’расстреляли” , ’’речная”. 90

Ср.: F.Bjorling. “Aspects of Poetic Syntax. Analysis of the Poem “Sestra moja 2izn’ i segodnja v razlive” by Boris Pasternak”, in: Boris Pasternak. Essays. Ed. by N. A. Nilsson. Stockholm, 1976, pp. 1 62-1 7 9 .

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

107

Ночь, распустив вуали из тюля, Поплыла, волнуя фонарный газ, И следили упорные взоры июля Юноши порочных и ясных глаз. Волнуя из вазы возгласов вынула Только трепет тревоги, томную тишь, Молилась, чтоб чаша минула, Шептала: "Желанный, незнанный, спишь?"

Вследствие взаимозаменяемости компонентов в синтагмах: расплел голос (вм. ’’расплел волосы”) ночь скосила голос (вм. ’’скосила глаза”91) в тексте возникает уравнение голос = волос = взор, члены которого произ­ вольно подставляются в стиховые фразы. Вот другой пример ’’перепутывания” синтактико-семантических валентностей слов: Кто-то волос волн растрепанных грив, где волос спроецирован (с разнонаправленными смысловыми сдвигами) и на волос грив, и на волос волн, т. е. опять-таки демонстрируется возникно­ вение разных степеней метафоризации в зависимости от синтаксического членения. Вдобавок здесь сохраняется субституция значения ’голос’ в терми­ не волос — субституция, имеющая и ’’обратный” коррелят: переход от волос к го л (н а гУ ) , отсюда мотив ’’девичьей постели” , ’’распустив вуали из тюля” , с дальнейшими эротическими импликациями. Появление же ряда ’’волна, прилив, поплыла” мотивировано анаграмматическим vсуммированием: волос + голос = влага\ ср. аналогичное суммирование в V строфе: возглас = волос + голос. Вообще представление городского ландшафта в терминах морского —устой­ чивая парадигма модернистской поэтики, разрабатывавшаяся и Пастернаком на всем протяжении ’’футуристического” периода; ср. символику рыболов­ ных сетей в ’’Смерти поэта” (1930) 9293 - ср. идентификацию стиха Маяков­ ского с ’’Летучим голландцем” в стих. Пастернака 1923 г. ’’Маяковскому (Надпись на книге ’’Сестра моя жизнь”) ”9 3.

91

Глаз и голос симулируют отношение "неполногласия" - "полногласия". 92 Значение этого мотива раскрыто в докладе А.Якобсона в мае 1978 г. 93 Стихотворение это, впервые опубликованное в составе Автобиогр. 1956, еще в 1929 г. (до смерти Маяковского) предназначалось автором к напечатанию (см. его письмо к П.Н.Зайцеву) и рассматривалось им в связи с группой стиховых обращений (Анне Ахматовой, М.Ц., Мейерхольдам) . "Смерть поэта" вытеснило "Надпись на книге "Сестра моя жизнь", - вплоть до 1956 г. Для понимания "Летучего голландца" в этом стихотворении надо принять во внимание, что он введен Пастернаком, как скрытая по­ лемическая цитата - из стихового политического фельетона "Потрясающие факты", несколько раз перепечатывавшегося в сборниках Маяковского 1919-1923 гг. ("Траге­

Л. ФЛЕЙШМАН

108

Замечательна, в этой связи, перекличка между стихотворением Больша­ кова ’’Самоубийца”94 (дважды отмеченным Пастернаком —в письме к Боб­ рову, апрель 1916, и в письме к Большакову) и ’’Марбургом” Пастернака (первая редакция, Поверх барьеров, 1917) . Ср. ’’юношу без взгляда” у Боль­ шакова и — ’’чтоб видели очи фиалок и крокусов, как сомкнуты очи бреду­ щего”, ’’освещенье безокого фокуса” в ’’Марбурге” ; Проплывает в хрупком кружеве прелюдий, Как тоска и мысли, лунная сирень.

(Большаков)

Вы в кружеве вьюжитесь < ...>

Чрез путаный, древний, сырой лабиринт Нагретых деревьев, сирени и страсти. Этот свет и блики! Это - только пятна На песке дорожек от лучей луны Или шепот шума вялый и невнятный В хрупких пальцах цепкой, хрупкой тишины. Лишь ужасом белым оплавится дом Да ужасом черным - трава и настурции. И не может выстрел разорвать безмолвья, Сестры, только сестры - смерть и тишина.95967 Только взор, как пленный, весь утонет в олове, И не отразится в нем с вершин луна. Достаточно тягостно солнце мне днем, 96 Что стынет, как сало в тарелке из олова...

(Пастернак)

(Большаков)

(Пастернак)

(Большаков)

(Пастернак)

Эта перекличка обнажает глубинную связь ’’Марбурга” (в позднейших редак­ циях сглаженную) с темой самоубийства у Пастернака и в футуризме9 7. Мо­ тив ’’вторичного рождения” неразрывно связан с темой ’’нереализованного самоубийства” —на это указывают строки: Сейчас, вспоминаю, стоял на мосту И видел, что видят немногие с мосту,

очевидно, отсюлающие к ’’стоянию на мосту” Раскольникова - ср. параллель между Преступлением и наказанием и Про это Маяковского, предложенную

дия о ВСНХ” и ’’прописи о нефти” отсылают ко второй редакции ”Мистерии-буфф”.) Ср. стих. Северянина ’’Агасферу морей” (1912, вошло в Громокипящий кубок) .Ср. так­ же в Петербурге А. Б ел ого. 94 Впервые напеч. во Втором сборнике Центрифуги. 95 Ср. в СМЖ: Тишина, ты лучшее из всего, что слышал. 96 Ср. отождествление дня с медью, а ночи с оловом в алхимической литературе. 97 Ср: Р.Тименчик. ”К анализу Поэмы без героя. 2”. - Тартуский университет. Материалы X X V научной студенческой конференции. Литературоведение. Лингвистика. Тарту, 1970, стр. 42.

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

109

в статье Л.Ю.Брик98 9. ’’Суицидальные” мотивы образуют постоянный диалог между Пастернаком и Маяковским. Отзвуки его обнаруживаются в СМЖ\ ср. в письме Пастернака к Локсу за несколько месяцев до работы над СМЖ (27 января 1917): В каждом человеке - пропасть задатков самоубийственных < ...> Я бегу от этих состояний, как чумы. Содеянное - непоправимо. Те годы молодости, в какие выносишь решенье своей судьбы и потом отменяешь их, уверенный в возможности их восстановлены!; годы заигрывания со своим бсидолЛэм - миновали. Я останусь при том, за чем застанет меня завтра двадцать седьмой день моего рождения," -

эту полемику разъясняющем. Ср. наблюдение Е.Фарино о связи ’’расставания с демоном” в стих. ’Памяти Демона” и ’’посвящения Лермонтову” (как жи­ вому) всей книги100. Связь эта подкрепляется датой приведенной эписто­ лярной исповеди: 27 лет — это ’’возраст Лермонтова” . Ср. педализацию ’’ко­ нечной даты” в жизни поэта самой отсылкой Пастернаковского стих. ’’Смерть поэта” к лермонтовскому тексту. К предположению о моменте ’’полемики с Маяковским” в стих. ’’Памяти Демона” ср. свидетельства современников о ’’демоническом” облике Маяковского; ср. о его ранней лирике в Автобиогр. 1956: ’’Это была поэзия мастерски вылепленная, горделивая, демони­ ческая и в то же время безмерно обреченная, гибнущая, почти зовущая на помощь...” . Другой отзвук этой полемики — в стих. Маяковского 1924 г. ’Тамара и Демон” — не только в строках ”Я кончил, и дело мое сторона, И пусто, озверев от помарок. Про это пишет себе Пастернак”, но и в несколь­ ких других реминисценциях из Пастернака — ср. ’’тень гитары, С которой, тешась струны рвут” (”Нескучный” Пастернака, 1917) и: ’’реветь стараться в голос во весь, срывая струны гитарам” в ’’Тамаре и Демоне” ; концовка ’’Про эти стихи” Пастернака —и концовка ’’Тамары и Демона” . К словам ”Я бегу этих состояний, как чумы” , —в письме к Локсу —ср. тему ’’пира во время чумы” у Пастернака во Втором рождении. Вообще тема второго рождения с 1930 г. прямо выводима из ’’Смерти поэта” и связана, очевидно, с интерпретацией у Пастернака отношений Маяковского и Пастер­ нака в плане ’’близнечного” мифа. Кстати, в I редакции ”Марбурга” —инте­ ресная отсылка к другой ’’пушкинской” теме —к каменному гостю, но с по­ добным же сдвигом (спасение от него) . Ср. тему Дон-Жуана у Маяковского (включая уничтоженную поэму101). Ср. также настойчивое возвращение Пастернака к ’’дендизму” соперников-футуристов: ’’Они были одеты элегант­ но, мы —неряшливо. Позиция противника была во всех отношениях превос­ ходной” (Охр. гр., 269) ; ”В своей разительности он был не одинок. Рядом сидели его товарищи. Из них один, как он, разыгрывал денди, другой, по­ 98 Л.Брик. ’’Предложение исследователям” . Вопросы литературы* 1966, № 9, стр. 205. 99 Вопросы литературы, 1972, № 9, стр. 155. 100 Ежи Фарино. ”К проблеме кода лирики Пастернака”, Russian Litem ture, VI—1, Jan. 1978, p. 100. 101 Л.Ю.Брик. ”Из воспоминаний”, в альм. С Маяковским. М., 1934, стр. 76.

по

Л. ФЛЕЙШМАН

добно ему, был подлинным поэтом” (там же, 270)102103. В связи с тезисом о заигрывании с демоном ”в годы молодости” в процитированном письме к Локсу ср. утверждение о ’’нечеловеческой молодости” Маяковского в Охр. гр. — ср. также с этим тот факт, что в кругу русских футуристов, твор­ чески заявивших о себе до войны, Большаков был самым младшим по воз­ расту (род. в 1895). Понятно поэтому, что не только текстуальные схождения и перекличка в литературных декларациях, но и этот момент ’’футуристической молодос­ ти” (т. е. возраста ’’заигрывания с демоном”) заставил Пастернака включить Большакова в мемуарное повествование о Маяковском: ”Из множества лю­ дей, которых я видел рядом с ним, Большаков был единственным, кого я совмещал с ним без всякой натяжки. Обоих можно было слушать в любой последовательности, не насилуя слуха. Как впоследствии его еще более креп­ кое единение с другом на всю жизнь, Л.Ю.Брик, эту дружбу легко было по­ нять, она была естественна. В обществе Большакова за Маяковского не боле­ ло сердце, он был в соответствии с собой и не ронял себя” (278). Для читате­ лей нач. 1930-х годов этот мемуарный рассказ явился полной неожиданно­ стью —об этом свидетельствует сам Большаков104. Ср. вторичное отражение этого недоумения и в позднейших мемуарах Асеева: ”До меня он был так же, кажется, дружен с Константином Большаковым, поэтом одного с ним роста и внешней самоуверенности, при большой мнительности и уязвимости душевной. Кроме того, Большаков был добр, что тоже ощущалось Маяков­ ским безошибочно. Но о Большакове я знаю мало, во всяком случае меньше, чем о себе” 105. (Ср. неупоминание Большакова во второй пастернаковской автобиографии.) Неожиданность эта выглядела тем острее, что для большин­ ства читателей Охр. грамоты Большаков вовсе не ассоциировался ни с футу­ ризмом, ни со стихотворством — в 1920-е годы проза его (романы) совер­ шенно вытеснила воспоминания о его футуристической молодости. (Ср. с этим наблюдение Р.О.Якобсона о невозможности разработки романной фор­ мы у Маяковского и в футуризме; ср. также переход к стиховому роману

1 02

Русский перевод книги Барбе д ’Орвильи ’’Дендизм и Джордж Бреммель” вышел в свет в 1912 г. - в год литературного дебюта Маяковского. Барбе д ’Орвильи и дендизм упомянуты в Пастернаковском письме к Локсу (Вопр. лит., 1972, № 9, стр. М571927>* ° ДСНДИЗМе И стилизации биографии в кн. Г .Винокура Биография и культура, 103 Ю.Тынянов писал В.Шкловскому о смерти Маяковского: ”Он устал 36 лет быть двадцати летним, он человек одного возраста”. См.: Ю. Н. Тынянов. Поэтика. Исто­ рия литературы. Кино. Издание подготовили Е.А.Тоддес, А.П.Чудаков, М.О.Чудакова. М., 1977, стр. 483. 104

,,’’Когда в позапрошлом году появилась ’’Охранная грамота” Пастернака, мно­

гие совершенно серьезно недоумевали, почему это мне там посвящены такие строки”. Конст. Большаков. ’’О соре, который, вопреки поговорке, всегда нужно выносить из избы”. Литературная газета, 1932, № 37, стр. 2. 105 Н.Асеев. ’’Воспоминания о Маяковском”, в кн.: В.Маяковский в воспомина­ ниях современников. М., 1963, стр. 417; Н.Асеев. Собр. соч. Том V , М., 1964, стр. 670.

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

111

(’’Спекторский”) в к. 20-х гг. у Пастернака и его упорные прозаические опы­ ты, объявленные как подступы к роману, а также дублирование стихового ’’романа” прозаической повестью —т. е. гиперболическая акцентировка ’’дья­ вольской разницы”.) Таким образом, именно Пастернак —в III гл. Охр. гр. —напомнил о фу­ туристическом прошлом Большакова, причем в очевидно ’’охранных” (охра­ на от небытия) функциях. Но тем поразительнее, что это напоминание сдела­ но в осложненной форме: в противопоставлении Большакова ’’новаторам” : ”Но не всегда он приходил в сопутствии новаторов. Часто его сопровождал поэт, с честью выходивший из испытания, каким обыкно­ венно являлось соседство Маяковского” (278). Достаточно сопоставить это высказывание с вышеприведенными документами и со всей литературной биографией Большакова 1913—1916 гг., чтобы убедиться в том, что такое противопоставление ’’новаторам” основано на фактическом сдвиге, и в то же время на сдвиге, полностью соответствующем Пастернаковским концепциям автобиографизма, ’’футуристической” истории литературы, соотношения факта и мнимости. Большаков нужен Пастернаку потому, что футуризм для Пастернака непредставим иначе, как действительность, смещаемая чувством. Другими словами, ’’портрет” футуризма не может быть натуралистическим, он должен быть и сам — футуристическим. Эстетические декларации Охр. гр. полностью соответствуют художественным принципам в футуристической жи­ вописи —динамическая запись смещения, регистрация нескольких динамиче­ ских аспектов, ’’образ” человека дается в фиксации ’’перехода” . Отсюда два лейтмотива Охр. гр., аккумулируемые и в связи с Маяковским. Первый — мотив ’’полярного” перехода от ’’мухи к слону” . Если связь его с темой ’’ис­ кусства” ясна, то связь с темой ’’футуризма” в глаза не бросается. Между тем, здесь перекличка с классическими текстами футуристического прошло­ го - ср. ’’Пролог” Северянина: Мы живы острым и мгновенным, Наш избалованный каприз: Быть ледяным, но вдохновенным, И что ни слово, - то сюрприз. Не терпим мы дешевых копий, Их примелькавшихся тонов, И потрясающих утопий Мы ждем, как розовых слонов.

и его ’’сатирическое” разоблачение у самого Северянина в ’’Крымской траги­ комедии” , как известно, описывающей разрыв Северянина с Маяковским и кубо-футуристами106. Ср. реминисценцию в позднем стихотворном фельето­ не Маяковского:

106 С этим стихотворением в Охр. гр. еще одна перекличка: говоря о ботаниче­ ских названиях, Пастернак говорит: ’’имена, отысканные по определителю, приносили успокоение душистым зрачкам, безвопросно рвавшимся к Линнею, точно из глухоты к славе”. Безвопросно взято из первой строфы ’’Крымской трагикомедии” :

112

Л. ФЛЕЙШМАН

Я сегодня дышу как слон, походка моя легка, и ночь пронеслась, как чудесный сон, без единого кашля и плевка. Неизмеримо в ыросли удовольствий дозы, Дни осени баней воняют, а мне цветут, извините, розы и я их, представьте, обоняю. (X, 1 1 6 -117. ”Я счастлив”) 107.

Рядом с записью такого ’’перехода” в Охр. гр. дается другой ’’переход” — связываемый с темой ’’дружбы” и ’’предательства” . Сама тема ’’предательст­ ва” всплывает в Охр. гр. в рассказе о переезде из Марбурга в Венецию108, в прямой связи со сменой облика ’’автора” (’’отказ” от философии и начало литературных занятий)109. Тема эта выступает в евангельских ассоциаци­ ях — более того, евангелие входит в Охр. гр. в связи с темой дружбы и в свя-

Я - эгофутурист. Всероссно Твердят: он первый, кто сказал, Что всё былое - безвопросно, Чье имя наполняет зал. Ср. позднейшие рассуждения Пастернака о "царстве растений” и ходе истории. К "мухам” ср. характеристику Пастернаком своих ранних стихов в Автобиогр. 1956: ”Я старался избегать романтического наигрыша, посторонней интересности. Мне не требовалось громыхать их с эстрады, чтобы от них шарахались люди умст­ венного труда, негодуя: ’’Какое падение! Какое варварство!" Мне не надо было, чтобы от их скромного изящества мерли мухи < ...> ” (32) . 108 Работа над этими главками Охр. гр., по-видимому, протекала в серед. 1930 г., после гибели Маяковского. 109 Ср.: K.Pomorska. Themes and Variations in Pasternak’s Poetics. Lisse, 1975, pp. 6 4 73.

ПАСТЕРНАК И ФУТУРИЗМ

ИЗ

зи с рассуждениями о футуризме и о ренессансной Венеции1101, и, разумеет­ ся, речь идет не о ’’предательстве Иуды” , а о ’’предательском сне Симона” (стр. 253) . Ср. о майской сшибке: ”Надо ли прибавлять, что я предал совсем не тех, кого хотел” (272) . К своей биографии Пастернак обращается по тре­ бованию чужой, поэтому разговор о себе и футуризме превращается в разго­ вор о Маяковском и Большакове. Судьба всех троих —Маяковского, Боль­ шакова, Пастернака — основана на футуристическом сдвиге, судьбы троих сплетены в ’’сшибку”. Поверх фактических границ литературных группировок и реальных мо­ тивов литературно-тактической борьбы, Пастернак, Большаков и Маяков­ ский оказывались в наибольшей близости —в 1914—1917 гг. Разные оттенки декларируемого отчуждения и разные способы идеологического обоснования его только подтверждают эту близость. При этом Большаков может быть расценен как медиатор между фигурами Пастернака и Маяковского —как с точки зрения стиховой семантики, так и с точки зрения разработки ’’лири­ ческой” 111 тематики. Самое выставление во главу угла ’’темы” как инвари­ антной основы и цели поэтических операций выделяет и замыкает Пастерна­ ка, Большакова и Маяковского112 как особый фланг внутри русского футу­ ризма, как особый разряд его художественной работы. Содержание апологе­ тических и критических высказываний Пастернака серед. 10-х годов, равно как и введение Большакова в некрологическую главу Охр. гр. о Маяков­ ском, - определены именно этим местом Большакова в истории русского футуризма, - как она представлялась Пастернаку в этот ’’финальный” ее момент.

110 Ср. у Бердяева: ’’Футуризм и есть конец Ренессанса” (Н.Бердяев. ’’Конец Ре­ нессанса”, в сб. София, Берлин, 1923, стр. 35). Ср. Эйзенштейн в 1942 г.: ’’Это опрокидыванье и размах мощи не беспочвенны, но растут целиком из ощущения Нового Ренес­ санса - дореволюц< ионного> предощущения и жизни в нем целиком. Эпоха = Раннему Ренессансу (citei об Учелло) ”. (С.М.Эйзенштейн о Маяковском. Публикация А.В.Февральского. В кн..М аяковский и советская литература. Статьи, публикации, материалы, сообщения. М., 1964, стр. 284.) В Охр. гр. - сближение с поздним Ренессансом (Тинторетто) . Ср. мадам Ренессанс в ’’Клопе” Маяковского. Параллелизм Ренессанса и футуризма в Охр. гр. был впервые отмечен Мишелем Окутюрье в работе ”0 6 одном ключе в Охранной грамоте” (в печати) . 111 Эпос Хлебникова остается на периферии поэтических интересов Пастернака. 112 Ср. об Асееве в Охр. гр.: ”От искусства, как и от жизни мы добивались разно­ го” (274) .

ПОЭМА МАЯКОВСКОГО ’’ПРО ЭТО” Литературные реминисценции и ритмическая структура К.Ф.Тарановский Cambridge, Massachusetts

Роману Осиповичу Якобсону запоздалый подарок к восьмидесятилетию (11.Х.1976)

1. Вопрос об источниках образов в поэме ’’Про это” давно уже привлекает внимание исследователей. Кратко и четко сформулировал его еще двадцать лет тому назад Р.О.Якобсон в статье ”3а и против Виктора Шкловского” : Поэма ’’Про это”, которую сам автор считал ’’вещью наибольшей и наилучшей обработки”, была самым литературным, самым цитатным из всех его творений. Помимо включения старших вещей Маяковского - ’’Человека”, ’’Облака”, ’’Мисте­ рии-буфф” непосредственно в тематику новой поэмы, там же находят себе место параллели из биографий Пушкина и Лермонтова, пародийная ссылка на ’’Нечаян­ ную радость” Блока, подражание цыганскому романсу, отголоски евангельских мотивов, образы ’’Острова мертвых” Беклина, и даже заглавия частей поэмы вто­ рят - первое ’’Балладе Редингской тюрьмы” Уайльда, а второе гоголевской ’’Ночи перед Рождеством”. Помыслы героя, томимого любовью и ревностью, о самоубий­ стве и его фантастический полет в Петербург и обратно переброшены из забавного гротеска о похождениях кузнеца Вакулы в трагическую повесть о страстях Маяков­ ского, во второй центральной части его интимнейшей поэмы.1

Одну деталь в этом перечне нам удалось уточнить. ’’Процыганенный ро­ манс” в ’’Про это” (’’Мальчик шел в закат глаза уставя”) восходит к попу­ лярному романсу XIX века на слова стихотворения Лермонтова ’’Выхожу один я на дорогу”, мелодия которого не лишена ’’сентиментального налета цыганщины” 2. 2. Как доказала Л.Брик в статье ’’Предложение исследователям” , не толь­ ко заглавия обеих частей, но и заглавие всей поэмы имеет свой литератур-

1 International Journal o f Slavic Linguistics and Poetics, I/II, 1959, p. 306. 2 См. мою статью ’’О взаимоотношении стихотворного ритма и тематики”, American Contributions to the Fifth International Congress o f Slavists, vol. I: Linguistic Con­ tributions, The Hague, 1963, pp. 3 1 1 -3 1 2 .

[114]

’’ПРО Э Т О”

115

ный источник: оно восходит к Достоевскому3. В целом ряде текстов Досто­ евского (в ’’Братьях Карамазовых” , в ’’Преступлении и наказании” , в ’’Бе­ сах” , в ’’Идиоте”) словосочетания ' про это” и — реже — ”об этом” выделяются типографическими средствами. Во всех таких примерах анафорическое местоимение отсылает к чему-то затаенному, самому заветному, что не сле­ дует называть своим именем или вообще невозможно никак назвать. ”У Мая­ ковского, — пишет Л.Брик, —все вступление к поэме говорит об этом завет­ ном, но оно ни разу не названо. В последней строке вступления слово любовь не произнесено. Вместо него многоточие” . Далее, Л.Брик указывает, что в ’’Преступлении и наказании” ’’эти слова [про это] относятся не к любви, а к преступлению”, оговаривая, однако, что и в поэме Маяковского ’’это не только любовь, но и преступление, за которое он карает себя, за которое сидит в тюрьме” . Последнее утверждение не совсем верно: ’’это” в ’’Преступ­ лении и наказании” означает не просто убийство, совершенное Раскольнико­ вым, а наделено более сложным, комплексным смыслом. Л.Брик приводит только две цитаты из романа (Собрание сочинений, т. 5, 1957, стр. 430 и 444), причем вторую из них в несколько урезанном ви­ де. Из реплики Дуни Л.Брик цитирует только слова: ’’Матери я про это ниче­ го не расскажу” . Между тем, из предшествующего предложения видно, что ”это” не только преступление, но и ’’великое горе” . Наконец, нужно иметь в виду, что ”об этом” Раскольников говорил еще задолго до убийства со своей невестой, хозяйкиной дочерью (стр. 544) : ’’Вот с нею я много перего­ ворил об этом, с нею одной, —произнес он вдумчиво, — ее сердцу я много сообщил из того, что потом безобразно сбылось. Не беспокойся, —обратился он к Дуне, —она не согласна была, как и ты, и я рад, что ее уж нет” . И даль­ ше (стр. 545) : ”0, если бы я был один и никто не любил меня и сам бы я никого никогда не любил! Не было бы всего этого\” Итак, в понятие ”этого ” входят и любовь к близким и все заветные мысли Раскольникова, нашедшие частичное выражение в его теоретической статье. 3. Как известно, больше всего реминисценций в ’’Про это” из ’’Преступле­ ния и наказания” . Наиболее важные из них прокомментированы Романом Осиповичем (”3а и против” , стр. 306—307). Тут и заголовок отрывка ’’Де­ ваться некуда” (Мармеладов: ’’Некуда больше идти” , ’’Облако в штанах” : ’’Скажите сестрам, Люде и Оле, - / ему уже некуда деться”) , и возвращение Раскольникова на место преступления (’’Вот так, / убив, / Раскольников // пришел звенеть в звонок” , том 4, строки 1135—1138) и ’’топор” и ’’обух” (4, 1093—1097), и ’’бредовой сон Раскольникова, повторяющий убийство” (4, 1098—1106), и, наконец, отрывок ’’Боль была”, напоминающий ’’неприятный случай” Раскольникова на Николаевском мосту (5, стр. 119—120), в свою очередь перекликающийся с ’’кучерскими плетьми” из ’’Медного всадника”4. В своей статье Л.Брик сопоставляет одного из двойников героя поэмы, ’’человека из-за семи лет” с Раскольниковым (стр. 205—206). В ’’Про это” : 3 Вопросы литературы, 1966, № 9, стр. 2 0 3 -2 0 8 . 4 Все цитаты из Маяковского - по Полному собранию сочинений в тринадцати томах, Москва, 1955-1961.

К. Ф. ТАРАНОВСКИЙ

116

Вон! / Вон! - / опершись о перила моста... (4, 4 7 5 -4 7 7 ) . прикрученный мною стоит человек (4, 486) . Мой собственный голос - / он молит, / он просится: - Владимир! / Остановись! / Не покинь! Зачем ты тогда не позволил мне броситься? С размаху сердце разбить о быки? Семь лет я стою. / Я смотрю в эти воды , к перилам прикручен канатами строк. Семь лет с меня глаз эти воды не сводят (4, 4 9 5 -5 0 7 ) .5

И в ’’Преступлении и наказании” : Раскольников прошел прямо на -ский мост, стал на середине, у перил, облоко­ тился на них обоими локтями и принялся глядеть вдоль... Склонившись над водою, машинально смотрел он... и, казалось, со вниманием всматривался в эту воду (5, 177). Ему стало противно. ’’Нет, гадко... вода... не стоит, - бормотал он про себя. Ничего не будет, - прибавил он, нечего ждать” (5, 178). Он страдал тоже от мысли: зачем он тогда себя не убил? Зачем он стоял тогда над рекой и предпочел явку с повинною? (’’Эпилог”, 5, 568) .

Отметим также, что ’’стояние над водой” упоминается три раза и в разго­ воре Раскольникова с Дунею: - Где же ты был всю ночь? - Не помню хорошо; видишь, сестра, я окончатель­ но хотел решиться и много раз ходил близ Невы\ это я помню. Я хотел там и по­ кончить, но... я не решился... (5, 541). ...Ведь ты идешь же [на страдание! ? - Иду. Сейчас. Да, чтоб избежать этого стыда, я и хотел утопиться, Дуня, но подумал, уже стоя над водой, что если я считал себя до сей поры сильным, то пусть же я и стыда теперь не убоюсь (5, 542). О, я знал, что я подлец, когда я сегодня, на рассвете, стоял над Н евой! (5, 544).

Укажем, наконец, что ’’стояние над водой” Раскольникова полностью по­ вторено его ’’клопиным” двойником Свидригайловым: Взойдя на мост, он остановился у перил и стал смотреть на воду (5, 508). Свидригайлов ровнехонько в полночь переходил через -ков мост по направле­ нию на Петербургскую сторону. Дождь перестал, но шумел ветер. Он начинал дро­ жать и одну минуту с каким-то особенным любопытством и даже с вопросом по­ смотрел на черную воду Малой Невы. Но скоро ему показалось очень холодно стоять над водой; он повернулся и пошел на -ой проспект (5, 526) . Тут вспомнил кстати и о -кове мосте и о Малой Неве, и опять как бы стало холодно, как давеча, когда он стоял над водой. Никогда в жизнь мою не любил я воды, даже в пейзажах, подумал он... Небось темно показалось, холодно, хе! хе! Чуть ли не ощущений приятных понадобилось (5, 528).

5 В черновике поэмы, в строках 503 и 506 (а также и 706) было не семь, гпять лет. Роман Осипович считает этот подсчет правильным, т. к. ’’Челоьек”, по его мнению, закончен в конце 1917 года и до декабря 1922, когда Маяковский начал писать поэму, прошло около пяти лет (’’Новые строки”, стр. 203). Чем же объяснить эту магическую цифру семь? Можно предположить, что она навеяна семью годами ожидания в эпилоге ’’Преступления и наказания” : ’’Они положили ждать и терпеть. Им оставалось еще семь лет, а до тех пор сколько нестерпимой муки и бесконечного счастья” (5, 537) . Но не бу­ дем настаивать на этом предположении.

117

’ ’ПРО Э Т О ”

Напомним, что Свидригайлов стреляется, как и второй двойник героя поэмы ’’Про это” , мальчик из ’’процыганенного романса”. 4. Есть в русской романтической поэзии образ человека, сидящего над во­ дой, помышляющего о самоубийстве. Это Громобой Жуковского: Над пенистым Днепром-рекой, Над страшною стремниной, В глухую полночь Громобой Сидел один с кручиной; Окрест его дремучий бор; Утесы под ногами; Туманен вид полей и гор; Туманы над водами...

Сидит с поникшей головой И думает он думу: ’’Печальный, горький жребий мой! Кляну судьбу угрюму... Устал я, в помощь вас зову Днепровски быстры воды”. Готов он прянуть с крутизны...

Нас интересует здесь не только образ Громобоя, но и размер, которым напи­ сана ’’старинная повесть” . Это ямбический стих, с чередующимися 4 ст. муж­ скими и 3 ст. женскими строчками с перекрестной рифмовкой (а В а В) . С легкой руки Жуковского, этот размер, заимствованный из немецкой поэ­ зии, стал популярным балладным стихом в России. Впервые Маяковский употребил его в ’’Человеке” ; в этой поэме он связан с темами, которые по­ лучат полное развитие в ’’Про это” . В одном случае это тема тюрьмы: Кричу... / и чу! / ключи звучат! Тюремщика гримаса. Бросает / с острия луча Клочок гнилого мяса. Под хохотливое / ”Ага!” бреду по бреду жара. Гремит, / приковано к ногам, ядро земного шара. Замкнуло золото ключа глаза. / Кому слепого весть? Навек / теперь я / заключен в бессмысленную повесть (1, 1 9 7 -2 1 6 ).

Этот же балладный стих возникает в финале последней главы (’’Маяковский векам”) , в которой герой поэмы навек остается в плену ’’немыслимой люб­ ви >».

118

К. Ф. ТАРАНОВСКИЙ Погибнет все. /Сойдет на нет. И тот, / кто жизнью движет, Последний луч / над тьмой планет из солнц последних выжжет. И только / боль моя / острей стою, / огнем обвит, на несгорающем костре немыслимой любви ( 1 ,9 1 3 - 9 3 1 ).6

5. В поэме ’’Про это” подобные ямбические четверостишия встречаются двадцать один раз, причем семь раз со строго выдерженной рифмовкой а В а В, а в остальных четырнадцати случаях с небольшими вариациями, главным образом, в окончаниях четных строк. Среди всех этих строф четко выделяются четверостишия, связанные с образом ’’человека из-за семи лет”, — в сущности продолжающие тему ’’немыслимой любви” из поэмы 1917 года. Эти семь или восемь строф как бы образуют лейтмотив, функция которого напоминать о самом главном - о невском плане поэмы: 1.

- Забыть задумал н евс к и й б л е с к ?! Ее за м ен и ш ь ? / Некем! По гроб запомни п ер еп л еск , плескавший в ’’Человеке’'

2.

(4, 5 6 3 -5 6 7 ).

С Н ев ы не сводит гл а з, / продрог, стоит и ждет - / пом огут .

За первый встречный за порог закидываю ногу (4, 8 4 5 -8 5 0 ). 3.

Л тот стоит - в п ери ла вбит,

Он ждет, / он верит: / скоро! Я снова лбом, / я снова в быт вбиваюсь слов напором (4, 1 0 4 3 -1 0 5 0 ). 4.

Стою у стенки. Я не я.

Пусть бредом жизнь смололась. Но только б, только б не ея Невыносимый г о л о с (4, 1 2 1 3 -1 2 1 7 ).

6 После ’’Человека” Маяковский написал в 1920 году размером ’’Громобоя” длинное стихотворение ’’Необычное приключение, бывшее с Владимиром Маяковским летом на даче” (22 четверостишия). С романтической балладой его роднит установка на страшное и фантастическое, но при отсутствии трагической развязки (как, напр., и в ’’Светлане” Ж уковского). В том же году Маяковский применил эту строфу в сатире ’’Всем Титам и Власам РСФСР” (18 строф). Вообще, Маяковский любил употреблять в своих сатирах балладные размеры Жуковского. В балладах-пародиях Маяковского 1919 и 1920 года не трудно узнать их прототипы у Жуковского: напр., ’’Сказка о дезер­ тире” - ’’Замок Смальгольм”, ’’Окно Роста” 19 дек. 1919 и ’’Рассказ прото, как кума о Врангеле толковала без всякого ума” —’’Светлана”. К балладам Жуковского Маяков­ ский вернулся в своих сатирах 1928 и 1929 года: ’’Кто он?” и ’’Анчар” — ’’Лесной царь”, ”В 12 часов по ночам” - ’’Ночной смотр”.

’ ’ПРО Э Т О ”

119 5.

Приди, / разотзовись на стих. Я всех оббегав, - тут. Т е п е р ь л и ш ь ты м о г л а б спасти.

Вставай! Б еж и м к м о с т у ! -

(4, 1 2 6 3 -1 2 6 8 ).

6.

Быком на бойне / под удар башку мою нагнул. Сборю себя, пойду туда. Секунда - и ш а г н у (4, 1 2 6 9 -1 2 7 5 ).7

7.

Всего дыхание одно, а под ногой / ступени пошли, / поплыли ходуном, вздымаясь к н е в с к о й п е н е

(4, 1 2 9 8 -1 3 0 3 ).

К этим строфам можно прибавить еще одну, в которой герой поэмы на бере­ гу Сены вспоминает о ’’невском плане” : 8.

Быт ь С е н ы п о л о с е б Н е в о й !

Грядущих лет брызгой хожу по мгле по Сенов ой всей нынчести изгой (4, 1 3 7 0 -1 3 7 3 ).

Эти строфы, связанные ’’невским планом” , сами по себе, конечно, не со­ ставляют балладу, но все же балладный сюжет в них ясно намечается. Неко­ торые из них являются прямым продолжением предыдущих, хотя они и отде­ лены друг от друга довольно значительным текстом. В их ’’сюжете” есть и трагическая напряженность, но развязка отсутствует. ’’Человек” Маяковского, стоящий на мосту над Невой, несомненно ана­ логичен герою Жуковского, сидящему на скале над Днепром. Может быть, Маяковский, создавая свой образ, даже и не думал о Громобое; тем не ме­ нее, ямбические четверостишия, посвященные ’’невскому плану” , автомати­ чески включаются в романтическую балладную традицию, идущую от Жуков­ ского. Это утверждение в одинаковой мере относится к обеим поэмам Мая­ ковского. Ведь и в ’’Человеке” герой поэмы тоже стоит на мосту, высоко над водой: Склоняюсь. / М ост ф е е р и ч е с к и й . Влез, И в страшном волненьи взираю с него я. С т оял , в с п о м и н а ю . / Б ы л этот б л е с к . И это / тогда / называлось Н е в о ю (1 ,7 7 6 -7 8 0 ).

Последние две строки этого четверостишия Маяковский взял эпиграфом к первой части поэмы 1923 года. 6. Большинство из остальных ямбических строф в ’’Про это” содержит в се­ бе разные балладные элементы. Уже в отрывке ’’Пресненские миражи” слег­ 7 Последняя строка этой строфы перекликается с ’’Человеком” : ”Ш агн у - / и снова в месте том. // Рванусь —/ и снова зря” (1, 383—386) . Сравнение с быком встре­ чалось и раньше у Маяковского, в стихотворении ’’Лиличка!” (1, стр. 108) и в поэме ’’Флейта-позвоночник” (1, стр. 203).

К. Ф. ТАРАНОВСКИЙ

120

ка намечается балладный пейзаж (”Ни люда, ни заставы нет. // Горят снега, / и голо” , 4, 832—834). А в отрывке ’Необычайное” этот пейзаж приобретает формы бёклинского ’’Острова мертвых” (4, 1066—1079) : Давным-давно. Подавно теперь. / И нету проще! Вон / в лодке, / скутан саваном, недвижный перевозчик. Н е то м о р я , / не то поля -

их шорох тишью стерт весь. А за морями - тополя возносят в небо мертв ость.

В отрывке ’’Деваться некуда” , насыщенном образами из ’’Преступления и наказания” , находим целых шесть балладных строф (из девяти). Тут и оба сна Раскольникова (до и после преступления), и орудие убийства - топор, и тоска, и угол, за которым сидит ’’она —виновница” . Тут и ’’дрожь могил” , и сравнение с убийцей, пришедшим ’’звенеть в звонок”, и гости, поднимаю­ щиеся по лестнице, и желание героя скрыться, —”в стенку вплесниться” . Все эти элементы могли бы стать деталями ’’кровавой” баллады. Есть в этом отрывке и перекличка с ’’Человеком” . Романтическому кин­ жалу в ’’Человеке” : Нашел! / Теперь п уск а й поспят. Рука, / кинжала жало стиснь\ Крадусь, / приглядываюсь и опять! Люблю и вспять и д у в любви и жалости (1, 8 6 5 -8 7 4 )

в ’’Про это” соответствует прозаический топор: Так, с т опором влезают в сон, обметят с п я щ ел о б ы х -

и сразу исчезает все, и видишь только обух

(4 ,1 0 9 3 -1 1 0 6 ).

Как видим, ни в той, ни в другой поэме убийство не состоялось. Если в ’’Человеке” описан полет героя (”Окну / лечу. / Небес привычка”, 1, 848—850), то в отрывке ’’Деваться некуда” лишь бескрылое воспоминание о полете: Как было раньше, - вырасти б, Стихом в о к н о влететь.

Нет, никни в стенной сырости. И стих / и дни не те (4 ,1 1 2 0 -1 1 2 6 ).

7. Как указал Р.О.Якобсон, в ранних набросках поэмы аналогия с ис­ торией Раскольникова была более полной. В отрывке ’’Деваться некуда” пос-8 8 Эти пейзажи варьируют образы из ’Человека” : 1. Снега к р у г о м . Снегов на­ лет. // Завьются и замрут (1, 370-373) ; 2. Куда теперь! / Куда глаза // глядят. / П оля? П уск а й п ол я (1, 9 0 5 -9 0 9 ). Интересно, что и в этих строках из ’’Человека” - стих ям­ бический.

121

’ ПРО Э Т О ”

ле строк 1093—1106 (т. е. после раскольниковских снов) следовал мотив убийства: ’’Руки ломает, ломает и плачет. // Затихла. А если это навек” , и дальше: ”Убивший любовь, не успевший и вылезти, // Я рвусь...” . ’’Таким об­ разом, —пишет Роман Осипович, —первоначально сравнение с раскольниковским колокольчиком получило подробную мотивировку, дающую ключ и к балладной тюрьме в заглавии и стихах первой части, так как Редингский узник ’ту убил, кого любил, и вот за то умрет’. Формула ’сам казнится’, про­ звучавшая в стихах ’Войны и мира’, становится лейтмотивом поэмы ’Про это’ ” (”3а и против” , стр. 307). 8. В приведенных цитатах из Достоевского притягивающая сила воды ос­ мысляется как ’’приглашение к самоубийству” . Такое значение находим и у раннего Маяковского в ’’Человеке” : Глазами взвила ввысь стрелу, Улыбку убери твою! А сердце рвется к выстрелу, и горло бредит бритвою. В бессвязный бред о демоне растет моя тоска. Идет за мной, / к воде манит, ведет на крыши скат (1, 3 6 1 -3 6 9 ) .

В статье ’Новые строки Маяковского”9 Р.О.Якобсон писал: ’Тема вздымающейся, ширящейся влаги, водной массы и мощи, тесно сплетаясь с эротическими мотивами, проходит сквозь поэзию Маяковского” . Роман Осипович иллюстрирует это утверждение целым рядом характерных приме­ ров, начиная с трагедии ’’Владимир Маяковский” и поэмы ’’Облако в шта­ нах” . В ’’Про это” эта тема возникает в отрывке ’’Протекающая комната” и дальше развивается в последних отрывках первой части поэмы и в первом отрывке второй части ’’Фантастическая реальность” . Если в ’’Облаке” поэт реализует метафору ’’пожар сердца” , то в ’’Про это” образ комнаты, напол­ няющейся водой, построен на реализации такой же избитой метафоры — ’’море слез” : Трепет пришел. / Пошел по железкам. Простынь постельная треплется плеском. Вода лизнула холодом ногу. Откуда вода? / Почему много? Сам наплакал. / Плакса. / Слякоть. Неправда - / столько нельзя наплакать (4, 3 8 6 -3 9 6 ).

Начинается путешествие поэта на подушке-плоту: Река. / Вдали берега. / Как пусто! Как ветер воет вдогонку с Ладоги! Река. / Большая река. / Холодина (4, 4 1 9 -4 2 4 ) .

9

Русский литературный архив, Нью-Йорк, 1956, стр. 197.

К. Ф. ТАРАНОВСКИЙ

122

Были вот так же: / ветер да я. Эта река!.. / Не эта. / Иная. Нет, не иная! / Было - стоял. Было — блестело. / Теперь вспоминаю. Мысль растет. Не справлюсь с нею. Назад! Вода не выпустит плот (4, 4 4 4 -4 5 7 ).

Как заметил Роман Осипович, ’’вереница нарастающих образов сливается с мотивом недолюбленной, неисчерпаемой, ’небывшей любви’ ” (’’Новые стро­ ки” , 197). Поэт проплывает мимо человека, им же ’’прикрученного к мос­ ту” ; река относит его дальше и дальше. Спасите! - сигналю ракетой слов. Падаю, качкой добитый. Речка кончилась - / море росло. Океан - / большой до обиды (4, 5 8 4 -5 8 9 ) .

Этот океан напоминает образ ’’океана-изувера” из ’’Трагедии” 1913 года. В дальнейшем развитии действия (в отрывке ’’Всехние родители”) вод­ ная стихия осмысляется поэтом как положительный образ: ’’Теперь у меня раздолье - / вода” (4, 744—745). Положительное значение имеет образ воды и в конце ’’Письма товарищу Кострову из Парижа о сущности любви” (1928 года): Ураган, / огонь, / вода Подступают в ропоте. Кто / сумеет / совладать? Можете? / Попробуйте.

9. Образ моря, только промелькнувший в 587-ой строке поэмы, был осмы­ слен еще в дореволюционной лирике Маяковского как символ полноцен­ ной всепоглощающей любви. ’’Кроме любви твоей / мне / нету моря” , напи­ сал поэт своей любимой в 1916 году ( ’’Вместо письма”) . С океаном сравнил свою любовь поэт в ’’Человеке” (1, 195—196) . Тем же символическим значе­ нием наделен образ моря и в предсмертных строках о разбившейся ’’любов­ ной лодке” : ”Море уходит вспять, / море уходит спать” . Маяковский не мог не знать романса Чайковского на слова А.К.Толсто­ го, в котором любовь сравнивается с морем: 1.

Слеза дрожит в твоем ревнивом взоре, О, не грусти, ты все мне дорога, Но я любить могу лишь на просторе, Мою любовь, широкую как море, Вместить не могут жизни берега.

Сближение этой строфы с вышеприведенными текстами Маяковского на пер­ вый взгляд может показаться сомнительным. Ниже мы постараемся дока­ зать, что основная идея стихотворения Толстого отразилась в ’’мажорном фи­ нале” поэмы ’’Про это” .

123

’’ПРО Э ТО’’

10. Как показал Р.О.Якобсон (’’Новые строки”, стр. 198-199) , в ’’Про это” образности нарастающей водной стихии противопоставляется чаепитие, как ’’эмблема ритуализованной обыденщины” . Когда в отрывке ’’Всехние роди­ тели” поэт сообщает матери и родным важную новость, что теперь у него ’’раздолье —вода” и зовет их идти спасать человека на мосту, родные его не понимают, —они стараются его успокоить: Володя, / родной, / успокойся! / - Но я им на этот семейственный писк голосков: Так что ж? / Любовь заменяете чаем ? Любовь заменяете штопкой носков? (4, 7 7 0 -7 7 7 ) .

В следующем отрывке, ’’Путешествие с мамой” , ’’Маяковскому мерещит­ ся, —по меткому выражению Романа Осиповича, —кошмар мирового семей­ ного чаепития” : Париж, / Америка, / Бруклинский мост, Сахара, / и здесь / с негритоской курчавой лакает семейкой чаи негритос (4, 7 9 0 -7 9 6 ) .

Впервые эта символика чая встречается у Маяковского в его трагедии 1913 года. Герой трагедии рассказывает, как он ’’искал / ее, / невиданную душу” (1, 185-187), как ...раз нашел ее / - душу. / Вышла / в голубом капоте, говорит: / ’’Садитесь! / Я давно вас ждала. Не хотите ли стаканчик чаюТ’ (1, 1 9 5 -2 0 2 ).

Мы предполагаем, что прообраз этого символа находится у Белого: Ах, когда я сижу за столом, И молясь, замираю в неземном, предлагают мне чаю (’’Золото в лазури”, стр. 232) .

Известно, что молодой Маяковский увлекался Белым и знал многие его сти­ хи наизусть. 11. ’’Про это” поэма полифоническая. Не трудно показать, как в ней пере­ плетаются, спорят и перекрещиваются поэтические темы. Наряду с этим, ’’Про это” поэма полиритмическая. В ней применены четыре основных разме­ ра, каждый из них с определенной функцией. Главный размер поэмы доль­ ник, четырехиктный, реже трехиктный10. Это основной повествовательный стих. Как мы уже видели, балладный стих использован для лейтмотива, а 5 ст. хорей для романса. Оба этих размера несут определенную информацию: 10 Встречаются в ’’Про это” и чередующиеся четырехиктные и трехиктные доль­ ники, напр. в отрывках ”0 балладе и балладах” и ’’Фантастическая реальность”. Эту форму тоже надо считать разновидностью балладного стиха. О дольниках Маяковского см.: А.Н.Колмогоров и А. А.Кондратов, ’’Ритмика поэм Маяковского”, Вопросы язы ко­ знания, 1962, № 3, и А.Н.Колмогоров и А.В.Прохоров, ’’О дольнике современной рус­ ской поэзии”, Вопросы языкознания, 1964, № 1.

124

К. Ф. ТАРАНОВСКИЙ

они указывают на поэтическую традицию, восходящую в первом случае к Жуковскому, во втором к Лермонтову. Кроме 5 ст. хорея Маяковский ис­ пользовал в ’’Про это” и разностопный (длинный) хорей: им написано по­ следнее четверостишие в отрывке ’’Спаситель” (4, 668—675) и около ста строк в эпилоге ’’Прошение на имя...” (4, 1557—1618, 1653—1790). Разно­ стопный хорей связан в этой поэме, как и в поэме о Ленине, с темой времени и исторического пути человечества (в ’’Про это” , в частности, с темой буду­ щего)11. Наконец, последние три четверостишия (4, 1791—1813), образую­ щие ’’мажорный финал” поэмы, написаны 4 ст. ямбом с торжественной, ’’одической” тональностью: Чтоб не было любви - служанки замужеств, / похоти, / хлебов. Постели прокляв, / встав с лежанки, чтоб всей вселенной шла любовь. Чтоб день, / который горем старящ, не христарадничать, моля. Чтоб вся / на первый крик: / - Товарищ! оборачивалась земля. Чтоб жить / не в жертву дома дырам. Чтоб мог / в родне / отныне / стать отец / по крайней мере миром, землей по крайней мере - мать.12

В любовной поэзии Маяковского есть несколько видов любви. В ’’Обла­ ке” это эрос, а в четвертой части даже не эрос, а либидо: ’Тело твое просто прошу, / как просят христиане — // ’хлеб наш насущный даждь нам днесь’. // Мария - дай!” (1, 620—624). В ’’Балладе Редингской тюрьмы” это опять эрос с чудищем ’’скребущей ревности времен троглодитских” . Только в эпилоге поэмы поэт провидит всеобъемлющую любовь, любовь-агапэ. О нашей час­ тичной, раздробленной любви в настоящем и об ожидании цельной и нерас­ членимой любви в будущем говорит и стихотворение Толстого: 4.

И любим мы любовью раздробленной И тихий топот вербы над ручьем, И милой девы взор, на нас склоненный, И звездный блеск, и все красы вселенной, И ничего мы вместе не сольем.

11 О хореическом стихе в ’’Про это” см. в моей статье ”0 взаимоотношении сти­ хотворного ритма и тематики”, стр. 31 0 -3 1 5 . Ср. также: М.Л.Гаспаров, ’’Вольный хо­ рей и вольный ямб Маяковского”, Вопросы языкознания, 1965, № 3, и девятую главу в его книге Современный русский стих, Москва, 1974. 12 Этот отрывок отличается обилием полноударных строк (т. е. первой формы 4 ст. ямба) - восемь из двенадцати. Последние четыре строки все полноударные. Пер­ вые две строки отрывка трехударные (третья и четвертая форма) . Наконец, две строки (шестая и восьмая) - двуударные. Первая из них представляет шестую форму, а вто­ рая - ’’оборачивалась земля” - имеет смещенное ударение на третьем слоге, т. е. явля­ ется ритмическим перебоем. Подобные перебои часто встречаются в ямбах Хлебникова.

125

’ ПРО Э ТО” 5.

Но не грусти, земное минет горе, Пожди еще, неволя недолга В одну любовь мы все сольемся вскоре, В одну любовь, широкую как море, Что не вместят земные берега!

Для Маяковского, так же как и для Толстого, наступление этой новой все­ объемлющей любви будет освобождением от неволи, от ’’гремящих наручни­ ков, любви тысячелетий” . Эта тема неволи, плена началась у Маяковского еще в ’’Человеке” : Я в плену. / Нет мне выкупа! Оковала земля окаянная. Я бы всех в любви моей выкупал, Да в дома обнесен океан ее! (1, 1 9 2 -1 9 6 ).

О ГИБЕЛИ МАЯКОВСКОГО КАК ’’ЛИТЕРАТУРНОМ ФАКТЕ” . ПОСТСКРИПТУМ К СТАТЬЕ Б.М.ГАСПАРОВА. Л.Флейшман Иерусалим Это - факт. А факт самая упрямая в мире вещь. Но теперь нас интересу­ ет дальнейшее, а не этот уже свершив­ шийся факт. М.Булгаков. Мастер и Маргарита.

В статье о ’’Мастере и Маргарите” Б.Гаспаров выдвинул предположение о наличии в тексте романа М.Булгакова цитатного пласта, который связывает эпизодического персонажа Рюхина с высказываниями Маяковского, и о сим­ метрии отношений Рюхин: Бездомный = Маяковский:Безыменский1. Это предположение подкреплено яркой догадкой о том, что судьба Маяковского входит в состав темы казни и искупления, проведенной в романе2, —с этим перекликается реминисценция из предсмертного письма ’’Всем” Маяковско­ го в стихотворном наброске Булгакова ’’Funerailles” (датир. 28 дек. 1930) , обнаруженная М.О.Чудаковой3. Нам хотелось бы предложить дополнитель­ ные соображения, позволяющие теснее связать гибель Маяковского с ’’рома­ ном” Мастера и с романом Булгакова.

1

Борис М.Гаспаров. ” Из наблюдений над мотивной структурой романа М.АБулгаков аМастер и Маргарита”. - Slavica Hierosolymitana, 3, (1978), стр. 205-206. Ср., в этой связи попытку истолкования ’’балаганного” портрета Безыменского у Ман­ дельштама в заметке: Л.Флейшман. ”Эпизод с Безыменским в Путешествии в А р ­ мению". — Там же, стр. 193-197.

2

Ср. интерпретацию Р.О.Якобсона ’’Редингской тюрьмы” в Про это. —Р.О.Якобсон. ’’Комментарий к поздней лирике Маяковского”. Русский литературный архив. Под. ред. М.Карповича и Дм.Чижевского. Н.-Й., 1956, стр. 202.

3

М.О.Чудакова. ’’Архив М.А.Булгакова. Материалы для творческой биографии писа­ теля” . Записки отдела рукописей. (Гос. библиотека СССР им. В.И.Ленина) . Вып.37, М., 1976, стр. 95.

[126]

СМЕРТЬ МАЯКОВСКОГО

127

В русской литературе XX в. не было события, по трагической судьбонос­ ности равного смерти Маяковского4 . О Маяковском как выражении жизни и смерти целой эпохи говорили Пастернак в ’’Охранной грамоте” и Р.Якобсон в ”0 поколении, растратившем своих поэтов”. Только смерть Пушкина5 по своей исторической роли сопоставима с выстрелом Маяковского, и имен­ но смерть и посмертная судьба полностью идентифицировали их как два па­ раллельных века новой русской культуры6. В основе такой идентификации не только сила ’’выстрела” 7, но и непреложность его ’’предсказанности” . О предрешенности всем поэтическим творчеством конечной точки биографии Маяковского говорили и ближайшие друзья поэта8, и более далекие совре­ менники9 . Тем острее должна была ощущаться хронологическая приуроченность реализации поэтического прогноза, повторяемого на всем протяжении лите­ ратурного пути, —и, особенно, разрыв между датой написания предсмертно­

*

Ср. в трагедии ’’Владимир Маяковский” :

5

С небритой щеки площадей стекая ненужной слезою, я, быть может, последний поэт. Ср. в ’’Темах и вариациях” Б.Пастернака: ”Яд? Но по кодексу гневных Самоубий­ ство не в счет!” Ср. с этим эпизод с фармацевтом в ’’Человеке” Маяковского: Протягивает. Череп. ”Яд”. Скрестились кость на кость.

6

7 8

9

Кому даешь? Бессмертен я, твой небывалый гость. Глаза слепые, голос нем, и разум запер дверь за ним, так что ж - еще! нашел во мне, чтоб ядом быть растерзанным? (I, 257). ’’Исторический смысл двух этих смертей сходен: обе замыкают собой целую лите­ ратурную эпоху и переводят из настоящего в прошлое, в ’’историю”, целую литера­ турную формацию”. - Д.Святополк-Мирский. ’’Две смерти: 1837-1930”. Смерть Владимира М аяковского. Берлин, [ 1931], стр. 47. Ср. уподобление выстрела Этне в ’’Смерти поэта” Пастернака. См.: Л.Ю. Брик. ’Последние месяцы” . Vladimir Majakovskij. Memoirs and Essays. Stockholm, 1975, pp. 17-18. Р.О.Якобсон. ’’Комментарий к поздней лирике Маяков­ ского”, loc. c it.\Р.Якобсон. ’’О поколении, растратившем своих поэтов”. Смерть М аяковского. Берлин, [ 1931], стр. 33; ср. Б.Пастернак в ”Охр. гр.” о ’’предвосхи­ щении будущего”. Ср. предсказание М.Зощенко - В.Каверин. ’’Несколько лет”. Новый мир, 1966, № И , стр. 138 (ср. стр. 141).

128

Л. ФЛЕЙШМАН

го письма (т. е. решения ”по кодексу гневных”) 10123456и выстрелом. И здесь не могло не обратить на себя внимание то, что ’’конец” выпал не на тринадцатое апреля12, не на воскресенье, —а на понедельник 14 апреля13’ 14, 15. 14 апреля было первым днем Страстной недели (по православному ка­ лендарю). (В субботу, 19 апреля, Маяковский должен был выступать на антипасхальном вечере16) . 17 апреля состоялись похороны, поразившие дру­ зей Маяковского всенародными масштабами оплакивания поэта, последние дни которого обнажили трагическую глубину его одиночества и затравленности современниками, —а на следующий день, 18 апреля (в ’’Великую пятни­ цу”) , произошло обращение Сталина к Булгакову по телефону17 в ответ на письмо Булгакова от 28 марта18. Значение этого телефонного разговора в ’’пилатовской” линии сюжетно-тематической структуры ’’Мастера и Марга­ риты” проницательно отмечено в статье Гаспарова. Понятно, что, как ’’лите­ ратурный факт”, календарная подоплека ’’смерти Маяковского” и ’’спаси­ тельного звонка” 19 заставляют увидеть не только в романе Булгакова, но и в романе Мастера импликацию судьбы Маяковского. Нельзя не заметить внутренней обусловленности такого ’’сдвига” : несмотря на принадлежность к противоположным литературным лагерям20, литературная судьба Маяков­ ского (в частности, симптомы директивно вводимой изоляции) роковым образом оказывалась параллельной ситуации, в которую был поставлен Бул­ гаков с осени 1929 г., судьба ’’Бани” могла в обстановке 1930 г. оказаться тождественной судьбе ’’Дней Турбиных” , а попытка ’’сопротивления” судь­ бе Булгакова (письмо 28 марта) - функционально аналогичной вступлению

10 11

12 13

14 15 16 17 18

19 20

Ср.: Л.Ю.Брик, op. cit. Одно из возможных объяснений этой отсрочки - страх осечки, о котором пишет Л.Ю.Брик (op. cit., стр. 18) . Ср. отмеченную в статье Гаспарова роль числовой сим­ волики в Мастере и Маргарите. Ср. общеизвестное: ”Я с сердцем ни разу до мая не дожили” (1,193). Ср. в ”Облаке в штанах” : Идите! Понедельники и вторники окрасим кровью в праздники! (I, 188) О роли числа ” 14” в романе Булгакова см. Б.Гаспаров, op. cit. Ср. Л.Ю.Брик (op. cit., стр. 21) : ’’Если б обстоятельства сложились более радостно, самоубийство могло бы отодвинуться” . См. Литературная газета, 14 апреля 1930; цит. у Катаняна, Маяковский. Литератур­ ная хроника, Изд. 3, М., 1956, стр. 408. С.Ляндрес. ’’Русский писатель не может жить без родины...” (Материалы к творчес­ кой биографии М.Булгакова) ” Вопросы литературы. 1966, № 9, стр. 134-139. Одновременно с написанием этого письма Булгаков сжег черновик романа о дьяво­ ле. См.: М.Чудакова. ’’Творческая история романа М.Булгакова Мастер и Маргари­ та”. Вопросы литературы. 1976, № 1, стр. 219. Ср. упоминание в вечерню Страстной пятницы обвитая св. Иосифом плащаницей Тела Христова. Ср.описание знакомства Маяковского с Булгаковым в редакции ’’Красного пер­ ца” - В.Катаев. Святой колодец. Трава забвенья. М., 1969, стр. 307. См. также не­ давно появившуюся заметку Л.Яновской в Вопросах литературы, 1978, № 6, стр. 31 1 -3 1 4 .

СМЕРТЬ МАЯКОВСКОГО

129

Маяковского в РАПП21. Ср. предсмертную (после составления завещания) запись Булгакова: ’’Маяковского прочесть как следует”22. Ср., в этой же связи, глубокую мысль АДравича23 о свободе выбора смерти у персонажей Булгакова, — соответствующей свободе жеста у них, в противоположность несвободе ’’бесов” в Мастере и Маргарите (Мастер свободнее Воланда) , —ср. также о сбрасывании позы в III части ’’Охранной грамоты”24.

21

22

23 24

Ср. в стих. "Сергею Есенину": Дескать, к вам приставить бы кого из напостов стали б содержанием премного одаренней (VII, 101). Ноябрь 1939. - М.О Чудакова. "Архив М.А.Булгакова", стр. 138. Ср. в редакции романа 1932-1933 гг. появление мотива вручения револьвера поэту. - М.О.Чудакова. "Творческая история романа...", стр. 236. Доклад о "Мастере и Маргарите", прочитанный на Женевском симпозиуме по новой русской литературе 14 апреля 1978 года. Отметим, кстати, возможную перекличку слов Иешуа (в передаче Афрания) с предсмертным письмом Маяковского - ср. "В том, что я умираю, не вините никого и, пожалуйста, не сплетничайте" (Маяковский, XIII, 138) и: Безумец! - сказал Пилат, почему-то гримасничая. Под левым глазом у него за­ дергалась жилка, - умирать от ожогов солнца! Зачем же отказываться от того, что предлагается по закону? В каких выражениях он отказался? - Он сказал, - опять закрывая глаза, ответил гость, - что благодарит и не винит за то, что у него отняли жизнь. - Кого? - глухо спросил Пилат. - Этого он, игемон, не сказал." (Михаил Булгаков. Белая гвардия. Театральный роман. Мастер и Маргарита. М., 1973, стр. 721) . Это сопоставление нуждается в двух разъяснениях. Во-первых, ремарка почему-то гримасничая соответствует оценке Пилатом поступка жертвы. Ср. интерпретацию выстрела Маяковского в этом же ключе, как первоапрельской (по старому кален­ дарю) шутки (Об этой реакции Москвы ("неверие слезам") вспоминает Л.Ю.Брик, "Последние месяцы", стр. 16. Ср.: Михаил Кольцов "Что случилось". Литературная газета. Комсомольская правда. Экстренный выпуск. 17 апреля 1930. Ср. В.Саянов. "Встречи с Маяковским". В. Маяковский в воспоминаниях современников. М., 1963, стр. 528.) Ср. регистрацию пилатовского взгляда в отклике иностранного наблюдателя: "Ег starb, wie ег gelebt hatte, mit einer Grimasse. Der Brief, den er hinterliess, ist grauenhaft in der Art, wie der Schreiber sich selbst lacherlich und verachtlich macht." (Arthur Luther. "Russland und Osteuropa. Monatsiibersichten. Geistiges Leben." - Osteuropa. Zeitschrift fur die gesamten Fragen des europdischen Ostens. 5 Jg., Heft 10, Berlin, Juli 1930, S. 739.) Во-вторых в реплике Пилата содержится отсылка к другой смерти поэта —А.Бе­ лого ( к смерти от "солнечных стрел". Ср.: ’Это не прожектор, а солнце косо под­ свечиваете окошко на мертвого". - М.Кольцов. "Что случилось", loc. lit. О солнцеборческой проблематике в творчестве Маяковского см.: L.Stahlberger. The Sym ­ bolic System o f Majakovskij. The Hague, 1964. pp 117-118) — сближение, дублируемое и на другом тематическом полюсе - ср. описание поведения Маяковского ("нечто подобное решению, когда оно приведено в исполнение и следствия его уже не подле-

130

Л. ФЛЕЙШМАН

Несомненно, что ’’пасхальная приуроченность” выстрела ощущалась бли­ жайшим окружением поэта . Об этом говорит включение в первый выпуск книги А.Крученых ’’Живой Маяковский” слов Маяковского ’’Ужасно боюсь пасхи: похристосуешься, — а вдруг Измайлов?!”*26 Ср. пастернаковское на­ блюдение о том, что литургия для Маяковского — ’’отрывок живого быта” (Автобиогр. 1956 г.)* Тем более впечатляющим оказывается превращение этой приуроченности в романе ’’Мастер и Маргарита” в ’’литературный факт” — превращение, по точной формулировке Б.М.Гаспарова27, протекающее в ходе отождествления судьбы ’’автора” с судьбой ’’литературного героя” .

26

27

жат отмене”) как ’’прямоты разбежавшегося конькобежца” (”Охр. гр.” , ср. тему звезд-конькобежцев в стих. Пастернака’Зимнее небо” в сборн. ’Поверх барьеров” , 1917) и ’’прямизну нашей мысли” и ’’конькобежца” в стихотворном некрологе Белого у Мандельштама (’’Голубые глаза и горячая лобная кость”) . Живой Маяковский. Разговоры М аяковского. Записал и собрал А.Крученых. Изд. ’’Группы друзей Маяковского”, М., 1930, стр. 5 ( ’’Пасха у футуристов”) . (Ср.: Маяковский, XIII,191; ’’Синий журнал”, 1915, № 12, 21 марта). В книге Крученых эта запись дается с ошибочной датировкой: 1913, которая, тем не менее, проясняет ее адресацию: очевидно, она направлена против глумления А.А.Измайлова над по­ становкой трагедии ’’Владимир Маяковский” (А.Измайлов. ’’Рыцари зеленого ос­ ла”. Биржевые ведомости, 1913, 3 декабря) , причем Измайловым осмеивалось обе­ щание героя даровать ’’губы от огромных поцелуев”. Б.Гаспаров, op. cit. , стр. 240.

AT HOME IN HISTORY: PASTERNAK AND POPPER

Angela Livingstone Colchester, Essex

In this paper I am attempting to identify a similarity between the world­ view of Boris Pasternak and that of the philosopher Karl Popper. I am concerned not with their ideas on politics or, strictly, aesthetics, but with what can perhaps be called their metaphysics. I shall introduce my argument, indirectly, through a preliminary comparison of Pasternak with another poet: Rilke. The likeness of these two poets and the pro­ found difference between them is something I have considered at length elsewhere, in a paper called “Pasternak and Rilke” delivered to the C.N.R.S. Colloquium on Pasternak at Cerisy-la-Salle, France, in September 1975.1 am briefly adding to that study, for my present purpose, by referring to two poems. 1 A poem by Pasternak (written in 1930) and one by Rilke (1906) bear the same title: “Death of the Poet” (“Der Tod des Dichters”, “Smert’ poeta”). They are interestingly similar and also interestingly different. Each poem speaks of the poet’s dead face on the pillow: Er lag. Sein aufgestelltes Antlitz war bleich und verweigemd in den steilen Kissen. He lay. His piopped-up face was pale and refusing in the steep pillows. Ты спал, прижав к подушке щеку... You slept, pressing your cheek to the pillow . .

and what seems most important about each poem is that the dead poet is conceived as not just a person but as extending beyond himself into the world at large. This is the chief link between the poems, yet it is in this very point that the main differ­ ence lies. Rilke sees his poet as extending into the world of nature, which still yearns towards him. Having spoken of “diese Tiefen, diese Wiesen/und diese Wasser”, he says: О sein Gesicht war diese ganze Weite, die jetzt noch zu ihm will und urn ihn w irbt. .

[131]

132

ANGELA LIVINGSTONE Oh, his face was this entire breadth which now still tries to reach him and woos him . . .

It is a sad, unsuccessful yearning. But Pasternak, after speaking of the people who crowd about at the death of Mayakovsky, sees his poet as dashing away from his physical dead self — В разряд преданий молодых... Into the category of young legends . .

that is, into the continuing world of minds and memory. This is a successful leap outwards, an overcoming of all the situation’s sadness. So I want to start by saying that, unlike Rilke, Pasternak, despite all his intense and detailed response to “nature”, believes more than anything in the hu­ man world, in the world of culture and world of mind, in memory, legend, tradi­ tion, human institutions and creations. In Doctor Zhivago he makes Vedenyapin say, in one of his central and philosophy-announcing speeches, that ever since Christ (though I think Christianity is not especially the point, which can also be made without it) “men no longer die by a fence in the road, but at home in history” — a marvellous phrase which sounds just as good in English an in the Russian: ”y себя в истории” . This phrase sums up, like so much in the novel, views which had been put or, more aptly, had been richly gathering, in earlier works by Paster­ nak, and I shall complete this introduction to my theme with a quotation from A Safe-Conduct (1931). It is about the way he thought of life, in his youth, especially after his visit to Italy and his first acquaintance, so he felt, with the “sources of European culture” : I loved the living essence o f the symbolics of history, in other words that instinct with whose help, like Salangane swallows, we have constructed the world - a vast nest, glued together from earth and sky, life and death, and two kinds of time, present and absent. .*

I see here a grand and specific conception of a human-made, real “other world” ; my purpose is to relate it to the theory of a “third world” expounded by Karl Popper in his book Objective Knowledge.12 2 In the passage just quoted we read not “present and past” (which would invoke “future” and a straight line of time, a perhaps relentless progression) but “present (nalichnoe - at hand) and absent” - so that one imagines time all at once, moving yet not onward, like a hammock or a swing, rushing nowhere, an entirety. Further: “earth” and “sky” sound like references to nature, but if we constructed the world out of them, and “world” is in a kind of apposition to 1 Boris Pasternak, Proza 1915-1958, University of Michigan Press, 1961. p. 263. (This, and all subsequent quotations from “Okhrannaya gramota” are given from my own translation.) 2 Karl R. Popper, Objective Knowledge, An Evolutionary Approach, Oxford 1972. (See es­ pecially chapter 3, “Epistemology Without a Knowing Subject”, pp. 106-152).

P ASTERNAK AND POPPER

133

“history”, then it must be not those things (earth and sky) that are meant but notions of earth and sky: images, agreed perceptions, statements about them. Pasternak is not concerned, of course, as Popper is, with epistemology. All his literary procedures, too, are different from Popper’s. Pasternak often evokes “philosophical” depth, and Popper sometimes applies a “poetic” strength to the presentation of an image, but this does not make them less recognisable as, respec­ tively, poet and philosopher. In Popper, ideas are explicit, elaborated consistently and critically and often polemically. In Pasternak, ideas as such are often just thrown out here and there, or implied, or left obscure, sometimes even contradic­ ted. Popper is being a philosopher; Pasternak is avoiding being one. But they have this important idea in common: an idea about the reality of an autonomous, human-constructed “world” or “universe” , which is neither sub­ jective nor material, mind nor nature; which is made by us, yet is more than us and separate from us; with which we commune or interact; our communion or interaction with which makes us us. What first led me to put the two writers together was that I thought I found in both a contagious delight in the stating of what is obviously true - a deep admiration for the way things are, and hence a far-reaching optimism. How often, for example, Pasternak shows that platitudes may embody miracles. And Popper’s “third world” , which strikes some people as obvious and ordinary, just a way of putting it, also comes over as something to marvel at. Further reading, however, showed me that although optimistic feeling is characteristic of Pasternak, it cannot be called characteristic of Popper, for although his idea may well make his reader feel joyful, he does not himself express any joy, indeed he refers, with a pessimistic matter-of-factness that would be alien to Pasternak, to the almost infinite cosmic improbability of “the occurrence of conditions under which life, and a search for knowledge, could arise — and succeed — ”3 and of the inevitable brevity of the existence of these conditions. In place of any cosmic pessimism Pasternak apparent­ ly has God. But neither pessimism nor deity are my concern here, for it seems to me that one can learn from both the poet and the philosopher that all “ultimates” can, in a sense, be done without; that our “world” is wholly present without reference to “infinity”. It is worth pointing out that both writers call themselves “realists” and assert, as it were: “the world is there” — with the vigour of someone who has heard it said not to be (though they have each heard different people say so); both then proceed to write about the there-existing world without ever losing this basic “naive” realism, or commonsense, yet in ways that also go far beyond it: Pasternak imaginatively into the metaphysics of the (really existing) world of culture, Popper rationally into the metaphysics of the (really existing) world (it is the same one) of “knowledge.”

з

Popper, op. cit. p. 23.

134

ANGELA LIVINGSTONE

3

I cannot claim to understand Popper perfectly; I am taking from him as much as I hope I have understood and placing it next to something else which I under­ stand better. I shall now paraphrase the two main points from Popper which I am using for this juxtaposition. The first is that there is no such thing as objective cer­ tainty. The second is that the world of human knowledge is autonomous. First, there is no such thing, according to Popper, as “starting from scratch” in the acquiring of knowledge. Some sort of theory is present from the beginning, even if in the form of an expectation or a disposition to act or believe —no less present in an amoeba than in Einstein. Arguing against the “tabula rasa” theory of mind (that “experience consists of information received through our senses”), he says “all acquired knowledge, all learning, consists of the modification of some form of knowledge, or disposition, which was there previously . . . ’* There can neither be any primary collecting of data (all data are “theory-impregnated”) nor, since we can never collect all the data, or know the future, is there any possibility of absolute verification of our theories. A theory can be falsified, but not verified. A single contrary instance disproves it, but no number of supporting instances will prove it. Certainty is impossible, and our preference for one theory out of a number of competing ones is because we conjecture that it is “я better approximation to the truth than any competing theory so far proposed.”45 No starting from scratch and no objective certainty: thus no first view of rea­ lity and no final view of it; and yet there is a growing and changing body of know­ ledge. This is the first point which I found cheering, indeed exhilarating: one finds oneself liberated from any idea of a world-in-itself, released from anxiety about it and about the difficulty of getting a direct approach to it. If all knowledge is, with­ out being the less for this, hypothetical, then one may take a new, free interest in it. The second point to dwell on is the autonomy of that body of knowledge. This brings in Popper’s concept of a “world 3” or “third world”. Carefully noting the arbitrariness of the term “third world”, which is, he says, merely a matter of convenience, Popper first distinguishes two different senses of “knowledge”. There is the subjective sense: “a state of mind or of consciousness or a disposition to behave or to “react”6; and the objective sense: knowledge as “con­ sisting of problems, theories, and arguments as such” . The thinking of a thought is subjective but the logical content of the thought is objective: and “knowledge in this objective sense is totally independent of anybody’s claim to know; it is also independent of anybody’s belief, or disposition to assent: or to assert, or to act. Knowledge in the objective sense is knowledge without a knower: it is knowledge without a knowing subject.”7 4 5 6 7

ibid. ibid. ibid. ibid.

p. p. p. p.

71. 82. 108. 109.

PASTERNAK AND POPPER

135

Not only problems, conjectures, discussions . . . belong in it, but books, libraries, logarithms, experiments . . . The world of objective knowledge is “world no. 3” ; whereby world 1 is the physical world, and world 2 the subjective one. This approach is to replace traditional epistemology, which concentrates upon subjective knowledge (states of knowing and believing, etc.) The “third world” Popper sees as something naturally produced by us, as a web is produced by a spider, or a nest by a bird (webs and nests, like paths, being all products of problem-solving) and he continually stresses its autonomousness as of the utmost importance. Although we act upon it and are acted upon by it, it is there without us, and new problems are generated within it, by it, of itself. This explains the growth of knowledge. For his theory is an evolutionary one it explains how knowledge grows, how we change, and especially how we “can lift ourselves up by our own bootstraps”.8 Through our subjective interaction with the objective world 3, through this “interaction between our actions and their results”, we “constantly transcend ourselves, our talents, our gifts”.9 Repeating the image, he writes: “This is how we lift ourselves by our bootstraps —up out of the morass of our ignorance; how we throw a rope into the air and then swarm up it — if it gets any purchase, however precarious, on any little twig” 10 — a splendidly life-asserting metaphor. The autonomy of world 3 does not of course mean that it has nothing to do with world 1. On the contrary, it, or rather the theories which are its components, confront continual comparison with the world of matter, and are constantly (and deliberately) open to the risk of being proved wrong. World 3 consists not of fixed knowledge but of problems and suggested solutions to problems, as well as the checking of the solutions against the facts, the provisional supporting of them and the occasional falsifying of them. We are glad if our hypotheses are proved wrong, because this means progress; and we cannot ever know if they happen to be right. They may sometimes be right but there is no way of knowing it. Popper’s theory refers chiefly to scientific knowledge. His notion of “falsifiability” is a criterion of demarcation between what is, and what is not, science. Neither Marxism nor the Freudian theory of psychoanalysis, for example, can be called science because they are not open to the risk of being proved wrong. How­ ever, those theories are not excluded ; with all the rest of our mind’s products, they make up world 3, which is the whole intangible universe produced by man. The clear conception of such a universe, real, independent, evolving, man-made yet man-transcending, is what interests me here. This alone, to my mind, can enable us to do without God. For though the world is ours, yet it is not small, as we are. And it is not material, as our origins and bodies are. No reduction is here implied by its having solely “diesseitig” reality: Spirit remains spirit, this is what is important, mystery remains mystery, without any need to go all the way (or any of the way) into “re­ ligion”, or to take a jump into faith, though a considerable work of imagining e ibid. p. 119. 9 ibid. p. 147. 10 ibid. p. 148.

136

ANGELA LIVINGSTONE

is required. I will say again that my private response to this is a philosophical opti­ mism. By interrelating with the world of objective mind, we “transcend” ourselves, become what we didn’t know we could become; we evolve, the whole thing goes forward, and the whole thing is good! From philosophy, especially from German philosophy, it is easy enough to learn despair, to leam how to lament profoundly. From Pasternak, and also, unless I misunderstand him, from Popper, one may learn the opposite. 4 I shall now try to show the parallel in Pasternak, and I start with another reference to Rilke —to the well-known lines in the first Duino Elege — “dass wir nicht sehr verlasslich zu haus sind/in der gedeuteten Welt” (that we are not very reliably at home / in the interpreted world). “Gedeuteten”? And “Welt”? Mustn’t this mean “world 3”? Doesn’t Rilke mean that man is not at home in the world he has himself made? If he could get back to a natural, or puppet-like, state, or if he could attain communion with angels, he would be all right, be at home; but as he is, between the two, in a world of human thinking and interpretation —all this lan­ guage and definition and convention — he is stranded and unhappy. This is the opposite of the Popperian and Pastemakian philosophies, which say: we are all right here because we have made all this, whereby “all this” exists without, so to speak, “us”. Rilke’s lost man can win a difficult happiness by resolving to “cele­ brate” the contingent world he is lost in. His poetic celebration of it, says Rilke, makes it “invisible”. But I think this is to say that he puts elements of “world 1” securely into “world 3”, into the world of logic and abstractions and images, things described, explained and queried. Would he not radically cheer up if he could see it like this, and see that the relationship is between the individual mind and the non-individual, autonomous, evolving “third world” (if only Popper had, after all, beautiful names for it!) —instead of, as he does, seeing it as a relationship between the mind and the earth itself (what Popper would call worlds 2 and 1)? “Erde, du lie be, ich will” . . , says Rilke in the Ninth Elegy, trying to address the earth itself with his decision to celebrate it. What makes one person think tragically, and another not? One might take the following statement: All of us are separate individuals, making efforts to com­ municate with each other through language. To this, one person will respond with despair and say that communication is impossible, we are “alienated”, everything is fragmented, our contacts with one another are illusory and temporary, we die alone, and so on. But to the very same fact another will respond with joy and admi­ ration and say: language is a miracle, which does afford moments of communica­ tion, at least temporarily overcoming our loneliness. This second person may point out that language might well not have existed, for what if we had been here with­ out speech, or had all been deaf, or nobody had ever come across anyone else but all lived in physical isolation? Yet we are together, speaking, and sometimes understanding each other —Hallelujah! Likewise with civilization. The one says — it’s about to topple into chaos; it is always on the brink of chaos; it just isn’t reli­ able. The other says: despite its endangerment, its precariousness, it is nonetheless

P ASTERNAK AND POPPER

137

there! Blok chose a “tragic” view, which he said was more real than an “optimistic” one. And a question that might be asked about Pasternak (to which I do not think the answer is yes) is this: in choosing optimism, is he choosing the less real? Is he preferring not to know? But the question could be answered, or deflected, with another question —what is one to do with an unaccountable natural cheerfulness (“where shall I put my joy? ”)11 when the times are bad? Without being able to say where the ability to conceive of a “third world” comes from, I am suggesting that the conception of it may be an important condition for happiness. Popper is mainly concerned with science, Pasternak with art. Popper —with knowledge, Pasternak - with feeling. But the kind of thinking each does about the branch of creation he has studied and practised is a kind that extends to the other branch too, and to human work altogether. That there is no starting from scratch, no fresh beginning by any individual, or, to put it another way, that there is no isolated individual endeavour, was stated, in his own way, by Pasternak in one of his Theses of 1922: “Art never had a be­ ginning . . . No genuine book has a first page. Like the rustling of a forest, it is be­ gotten God knows where . . . ” 1213and is implied, in A Safe-Conduct, in the view he puts forward of “tradition”, and in his view of how art develops. To summarise this view: every person seems to be different from all the others, each has his own way of thinking and feeling, the experience of each one seems to him, and is, exceptional; yet the very exceptionality of each one’s experience is given him by “tradition” ; paradoxically, it is precisely “tradition” that makes each different: To all o f us tradition has appeared, to all it has promised a face, to all, each in a differ­ ent way, it has kept its promise . . . Never, under cover of its nickname, “milieu”, has it been content with the compound image which people make up about it, but has always detailed some one of its most decided exceptions to us . . .*3

This is akin to his way of describing history later in the same work. The unknown is dear to us, the known in advance is terrifying, and every passion is a blind leap aside from the inevitable which rolls upon us. Living species would have no­ where to exist and to repeat themselves if passion had nowhere to jump to off the com­ mon path along which rolls the common time, the time of the gradual demolition of the universe. But life does have somewhere to live and passion somewhere to jump to, because along­ side the common time exists an infinity of other pathways, never-ceasing, immortal in reproduction of themselves, and every new generation is one of these. Young people, bending as they ran, hurried through the blizzard, and, though each one o f them had his own reasons for haste, yet far more than by all their personal prompt­ ings they were spurred along by something they had in common, and that was: their

See Pasternak’s poem “Nasha groza”. See also my “Boris Pasternak: A New Romanticism” in PNReview (Manchester) no. 5, 1977. 12 Pasternak, Stikhi, 1936-1959 . . . Stikhi 1912-1957. . . S ta t’i vystupleniya. University of Michigan Press, 1961, p. 153. 13 Pasternak, Proza . . . p. 206.

ANGELA LIVINGSTONE

138

historical wholeness —their surrender to the passion with which mankind, escaping from the common path, had just dashed into them, for yet one more innumerable time avoid­ ing its own end.14

This is difficult and contains a paradox. The inevitable, which is destruction, is con­ tinually coming nearer, for the path of time that we go along takes us towards it. And yet, every new generation, and every new person, and, I think he would say, every new “passion”, that is, every moment of real feeling, is equivalent to an avoiding of what is “unavoidable”. It is a jump off that path onto one of any num­ ber of other parallel paths. Yet the “common” path continues. Somehow he manages to conceive of the path of human development, or history, as consisting o f jumps o ff itself. Into what? The continuation of the human race takes place in a “somewhere”, upon “other pathways” , which are “aside from”, and “alongside”, the “common” ones. This seems to adumbrate, feel towards, a “third” world, product of minds, a world always changing because it accommodates everything original and new. Two paragraphs later we find Pasternak describing how he thinks of art as progressing, or how one artistic generation succeeds the previous one. “What kind of art then was it? ” he asks about that art which he found flourishing (soon to come to an end) in Moscow when he returned there from abroad in 1913. He ans­ wers himself: It was the youthful art of Scriabin, Blok, Kommisarzhevskaya, Bely - advanced, grip­ ping, original. And so astounding that not only did it not call up thoughts of replacing it with anything else but, just the opposite, one wished - for the sake of its greater stability - to repeat the whole of it from its very foundations, only more strongly, more hotly, more wholly. One wanted to re-say it all in a single breath, but this was unthink­ able without passion, and passion kept leaping aside all the time; and so in this way the new came into being. But the new did not come to take the place of the old, as is usually thought - exactly the contrary, it arose in an enraptured reproduction of the model.15

That he was not merely trying to characterise the art of that time, but was saying something about art altogether is clear from the fact that, with less rapture, he comes back to this idea, this time with general reference, twenty or more years later, in Dr. Zhivago: Forward steps in art are made by attraction, through the artist’s admiration and desire to follow the example of the predecessors he admires most.16

So the new comes about not from interaction of mind with things but from interac­ tion of minds with tradition and “example” or “model” - from interaction of world 2 with world 3.

14 ibid. p. 266. 15 ibid. p. 266-267. 16 Pasternak, Doctor Zhivago, Milan, 1957, p. 294.

139

PASTERNAK AND POPPER

5

Science is not the same as art. Science starts with the isolating of problems; Popper even says that all experience can be seen in terms of problem-defining and problem-solving, the putting forward and testing of tentative solutions, and the rejecting of those shown to be false. Art doesn’t concern itself with problems in this way. Desire to reproduce what is beautiful is not an urge to solve a problem. Attraction is not repulsion —and, in the same place in Dr. Zhivago from which I have just quoted, Pasternak says he considers that science proceeds by “repulsion”, that is by reaction against false theories and delusions. The difference between art and science is something he often mentions. Nevertheless he also sees them as going along together, and in some way equal. Zhivago says “I should so very much like to be writing a work of art or science” (no matter which ). Zhivago, of course, is both scientist and artist: doctor and poet. And there are two places, one in A Safe-Conduct and one two decades later in Dr. Zhivago, which use similar language for the two kinds of activity and suggest an important similarity of aim and meaning between them. In A Safe-Con­ duct he imagines “art” standing like a kind of uncanny guardian “behind the trees” of the boulevards along which that new young generation was rushing (my previous quotation, page ) and says it was “terribly similar to life” and was endured in life just because of this likeness, as portraits of wives and mothers are en­ dured in the laboratories of scholars dedicated to natural science, that is, to the gradual solution of the enigma of death.1 7

Then in Dr. Zhivago Vedenyapin says: Now what is history? Its beginning is that of the centuries of systematic work devoted to the solution of the enigma of death, so that death itself may eventually be overcome. This is why people write symphonies, and why they discover mathematical infinity and electromagnetic waves.1718

To this extent only, then, does Pasternak think of art as dealing with problems, that is he thinks of it as dealing with just one problem: the problem of death. Does he really think it may “eventually” be solved? There is nothing, except this state­ ment, to make us suppose he does. And I should say he loves the process too much to want it to end. Without that problem, there might be no human universe at all, for death is the event in world 1 which calls up a need in world 2 to bring into existence world 3. (“Der Tod ist der eigentlich inspirierende Genius” —Schopen­ hauer). Where Popper says that there is no possibility of certain knowledge and that if our theories were to coincide exactly with reality, there is no way in which we could know that this had happened, Pasternak, while not quite saying this, does imagine a never-ending series of attempts - each taking off both from the challenge

17 Proza . . . p. 266. 18 Doctor Zhivago, p. 10 .

140

ANGELA LIVINGSTONE

of the problem itself and from previous attempts to solve it. Whereby every work of art, even though it is the solution to the enigma, leads on (because of the birth of more and more new people and talents) to the renewal of the problem and to searches for new solutions. This renewing and continuing is excellent in itself, which is to say that world three is excellent in itself. Art may be unlike science in that it does not make progress. But it is like it in that it knows no accumulation of truth, and no possible finality. One might say (of both) that there may be a subjective desire for certainty but there is no objective need for it: it would mean the end of our world. Further, like Popper, Pasternak stresses the unimportance of the maker’s psyche. What matters is the work that is made. Bryan Magee sums up Popper’s view: “What goes on in the mind of a scientist may be of interest to him, and to people who know him, or to the man who writes his biography, or to people interested in certain aspects of his psychology, but it has no bearing on how his work is to be judged.” 19 Pasternak may appear to be often concerned with the artist’s private experience of creating, but this is not really an interest in something other than the work (contrast Marina Tsvetaeva, where it is), 20 it is an attempt to define the nature and status of the work through attending to its origination, i.e. to the force (subjectively experienced) which made it be what it (objectively) is. When he writes (in his most important statement on the creating of art21) of a new category coming about, out there in reality, and demanding to be named, this is remarkably close to Popper’s account of a new problem coming about, out there in the evolution of the objective problem-situa­ tion, and demanding to be solved. Pasternak’s arguments in favour of concealing the facts of the artist’s life and personality and of concentrating solely upon the created work are as solid and central as Popper’s and are put forward in various different ways in the course of his life. There is the attack on the “Romantic” view of “life as the life of the poet”, in A Safe-Conduct. (Indeed, could we not see his rejection of Mayakovsky as, in fact, the rejection of that philosophy which excludes world 3 and seeks an ultimate value in self-expression i.e. in world 2? ) and there is the poem in the late 1950s beginning “It is not beautiful to be famous”, in which he says: И надо оставлять пробелы В судьбе, а не среди бумаг... И окунаться в неизвестность И прятать в ней свои шаги, Как прячется в тумане местность... You ought to leave gaps In your fate, but not in your writings . . .

19 Bryan Magee, Popper, Fontana Modem Masters, 1973, p. 31. 20 See e.g., M. Tsvetaeva, “Iskusstvo pri svete sovesti” ; translated by V. Coe and myself as ‘Art in the Light of Conscience”, in Russian Literature Triquarterly, Ardis, 1975, pp. 230-263. 21 See Pasternak, Proza . . . p. 24If.

141

P ASTERNAK AND POPPER And plunge into obscurity And hide your footsteps in it As a district is hidden in fog . . .2 2

6

I am arguing that, without naming or numbering it in this way, Pasternak conceives of a “world no. 3” not very differently from how Popper does. Popper has put forward a full philosophical account of it, which helps us to consider what Pasternak may mean. And I hope to argue that this way of seeing things enables these two writers to think non-tragically, yet also not shallowly, not missing any­ thing significant out. I am seeing this fundamental view of things in contrast with other views which (a) see man’s mind in its relations with things —with the world of objects and natural laws, including the laws of existence (birth and death, indi­ viduation, subjection to time, inescapable ignorance, suffering . .. ) or (b) think of the man-made world of history, science and art as an imperfect, unstable and endangered phenomenon that depends for its maintenance upon human minds and physical things (i.e. upon worlds 2 and 1). The “third world” is a world in process - thus both Popper and Pasternak are miles away from any “transcendental” view of an unchanging higher sphere of which the experienced world would be an inadequate reflection. Popper explains clearly his difference from Plato, with whom he acknowledges that he has much in common. Plato’s world of ideas doesn’t change, Popper’s world of debate essen­ tially does23 and he calls his approach “evolutionary”. Pasternak does not speak of evolution as such, but there is an interesting half-sentence near the beginning of A Safe-Conduct in which he says that as a boy of ten he discovered nature “in a sensation resembling Gumilev’s ‘sixth sense’ ” and Gumilev’s poem “Shestoe Chuvstvo” does express a notion of evolution. It suggests that aesthetic awarenesses are the beginnings of a new organ evolving in the human being, an organ not yet present but to come, and compares this with the sensation the still wingless creature must have had long ago when just beginning to be aware of its future wings. I cannot prove that Pasternak always thought of culture as “autonomous”. In any case his whole manner of thinking as I have said, unlike Popper’s —it pro­ ceeds by inspired, intoxicated insight, not by cool rational connection, and tends to make deliberately difficult (at least in A Safe-Conduct) the insights that are the most worth acquiring, rather than setting everything out with a maximum of sim­ plicity; also it has an appearance of being very personal (“I loved . .”, “I under­ stood . .”) and does not invite us to prove that he thought this or that. But there are passages which strongly suggest that he thought like this. One is the paragraph near the beginning of A Safe-Conduct where he states that the biography of a poet consists of everything that happens in the subconscious of his readers.* *24 That is

Pasternak, S tikh i. . . p. 63. Popper, op. cit. p. 122 . See Pasternak, Proza . . . p. 213 .

ANGELA LIVINGSTONE

142

to say that it cannot possibly be gathered up and written out,y e t it is there. What can “there” mean? I assume it means what it seems to mean: there, in the outside world, “objective”, a datum of feeling even if no one observes or collects it. Неге I recall Popper’s “books of logarithms” which constitute “knowledge” even though no one reads them, or even could read them. Though 1 must admit that my com­ parison here is shaky, because for this conception of Pasternak’s properly to resem­ ble Popper’s conception the subconscious of all those readers would have to be written. It is because the logarithms are in books that they are called “knowledge.” Sometimes, however, more explicitly, he uses metaphors —such as “a chain of equations in images” —which speak of the autonomous movement of culture. I understood that the Bible, for instance, is not so much a book with a definitive text as the notebook of mankind, and that everything everlasting is like this. That it is vital not when it is obligatory but when it is receptive to all the analogies by means of which subsequent ages, issuing from it, look back at it. I understood that the history of culture is a chain of equations in images, which link in pairs the next unknown thing with some­ thing already known, whereby the known, tradition, and the unknown, new each time, is the actual moment in the flow of culture.2 5

I am not sure whether Popper uses the image of a “chain” but Bryan Magee convincingly uses it to summarise Popper’s method: . . The history of science, or philosophy, is seen not as a record of past errors but as a running argument, a chain of linked problems and their tentative solutions, with us in the present walking forward, if we are lucky, holding one end.252627

An image they demonstrably do both use is that of the nest. Thus Pasternak, in the passage already quoted: I loved the living essence of the symbolics of history, in other words the instinct with whose help, like Salaganc swallows, we have constructed the world - a vast nest, glued together from earth and sky, life and death, and two kinds of time, present and absent.

“History”is an entirety, made by us out of bits of ourselves and bits of the physical world, a secretion and artefact of ours, made for our use and comfort —yet inde­ pendent of us: it would be there even if we were not. And likewise, Popper, in a passage I have referred to: the “third world” is a product of man just as natural to him, made by him and independent of him, as a nest is in relation to the animal that made it: A biologist may be interested in the behaviour o f animals; but he may also be interested in some of the non-living structures which animals produce, such as spiders’ webs, or nests built by wasps or ants, the burrows of badgers, dams constructed by beavers, or paths made by animals in forests.2 7

25 ibid. p. 263. 26 Magee, op. cit. p. 6 7 . 27 Popper, op. cit. p. 112.

143

P ASTERNAK AND POPPER

. . A wasp’s nest is a wasp’s nest even after it has been deserted; a bird’s nest is a bird’s nest even if it was never lived in.2 8 . . a third world of problem situations . . . has its full analogue in the realm of birds’ nests . . *2930

7 The “being at home” in world three is not Popper’s point. For him the nest is a product of “problem-solving”; he is interested in its logical status rather than its metaphysical function. Conversely, Pasternak does stress the being-at-home in the nest, not its autonomy. But the different point stressed by each writer is there im­ plicitly in the other’s image. “Home” is a frequent reference of Pasternak’s. Usually in the image of a house and garden, it is a focal point of much of his early poetry. Not every poem has a house in it, but very many have something that evokes one. An article by A. Zholkovsky, ‘The place of the window in Pasternak’s poetic world”, fully estab­ lishes the centrality of the “window” image.30 We can add that a window implies a house; and in your house you are at home. The idea of the autonomy and entirety and goodness of the human-created world of culture and memory stayed with Pasternak throughout his life. I have referred hitherto mainly to A Safe-Conduct. Now I will draw on Dr. Zhivago. Here is Yury Zhivago’s feeling of what it is like to grow up: In his twelve years at school and college Yury had studied classics and Scripture, legends and poets, history and natural science, reading all these things as if they were the chroni­ cles of his house, his family tree. Now he was afraid of nothing, neither o f life nor of death; everything in the world, each thing in it, was named in his dictionary. He felt he was on an equal footing with the universe.31

Growing up and being educated is the process of becojning related to world 3. It is this, as Popper says, that makes us human; this, Pasternak says, makes us free and “equal”. The passage continues, with reference to the words of the funeral service where Yury has these thoughts: He attended to these words and demanded from them a clearly expressed meaning, as one demands from any serious thing, and there was nothing like piousness in his feeling o f continuity in relation to the higher forces of earth and sky, which he revered as his great ancestors.32

ze ibid. p. 115. 29 ibid. p. 116. 30 A.K. Zholkovsky. Mesto okna как “gotovogo predmeta” v poeticheskom mire Pastemaka. Prevaritel'nye publikacii Problemnoj gruppy po eksperimental’n oj i prikladnoj lingvistike, vyp. 61, Moscow, 1974, pp. 34-37. 31 Dr. Zhivago p. 88 (I have quoted here from the translation by Hayward and Harari, p. 87). 32 Dr. Zhivago, 88-89 (my translation).

144

ANGELA LIVINGSTONE

“Earth” and “sky” are among the materials from which man makes history (like the bird’s twigs and grass). We know this from another passage in the novel. At the party in Moscow in the revolution period, Yury has got tired of everyone’s voices, and then comes a thunder storm which clears the air: All at once, like electrical elements, the constituent parts of existence became percep­ tible, water and air, the desire for joy, earth and sky.33

Of course I am implying that “existence” here means human communal historical existence (because this is what Yury Zhivago is mainly concerned with) - the human being-at-home in history; that its constituent parts are the ones mentioned, from “water” to “desire . . . ” I want to say that because of this way of seeing the world, Pasternak doesn’t need “religion”. It may be that he would not agree with this statement, but such is my understanding of him. He doesn’t need it, yet he doesn’t forfeit the truth which it corresponds to. I conclude this from the fact that while Yury is having his thoughts about being “equal . . . with the universe” and “afraid of nothing”, and about edu­ cation in a given culture being like learning about one’s own home, he is actually present at a church service. His thoughts are presented as his defining himself away from the church —he realises that he doesn’t need either its mystery (he wants “clearly expressed meaning”) or the self-humbling of piety. Yet he is able to be reverent —towards the universe, and also towards religion. He takes part in the ser­ vice and feels well there; and throughout the novel he shows respect towards the characters who represent Christianity. Yury is of course only a fictional character. But what about Pasternak’s own express attitude? He is reported to have said in answer to a question as to why he put so much religious symbolism in the novel that he had put it in “the way a stove goes into a house: to warm it up” and thus warns critics not to take it as the main thing. A stove - I comment - is necessary to a house (especially a cold Russian one), nonetheless you live in the house, not in the stove. Thus: religion is or has been necessary to our culture, nonetheless we live in the culture, not in the reli­ gion. What matters, I would argue, is our relatedness to world 3, the world we and others together have made, and not our individual relation to the infinite universe, to God, or to God’s absence, to the “ultimate questions” . Within the novel, Pasternak says, as author, several things of similar import. One such statement comes near the beginning of the book: All the movements in the world, taken separately, were sober and deliberate, but, taken together, they were all happily drunk with the general flow of life which united and car­ ried them. People worked and struggled, they were driven on by their individual cares and anxieties, but these springs of action would have run down and jammed the mecha­ nism if they had not been kept in check by an over-all feeling of profound unconcern. This feeling came from the comforting awareness of the interwovenness of all human lives, the sense of their flowing into one another, the happy assurance that all that hap­ pened in the world took place not only on the earth which buried the dead but also on

33

ibid. p. 186 (my translation)

PASTERNAK AND POPPER

145

some other level known to some as the Kingdom of God, to others as history and yet to others by some other name.34

It is to the last part that I wish to draw most attention. Everything has meaning; the meaning has to do with the fact that human beings all share in one whole life; that sharing can be understood religiously — another level up there in the transcendental — but it can be understood without religion: as “history”. He doesn’t even stop there, but says it could have some other name too —rather like Popper saying he doesn’t stick by his enumeration of three worlds, for one can always call them something else or count differently. Both are anxious not to insist on a particular nomenclature; words don’t matter. Popper’s quarrel with the logical positivists is on this ground - that they enquire into the meaning of words, whereas he says language is just a tool, with which we should make our enquiry into the nature of our world; it would be foolish for a workman to spend all his time studying and sharpening his instruments instead of using them to construct things. Pasternak too says that words don’t matter: call it how you like, it’s the thing itself that matters. But he does call it “history” more prominently and frequently than he calls it religion or anything else, and this is where I base my comparison of him with Popper. September 1977

34 ibid. p. 12-13 (Hayward and Harari translation, p. 21-2).

AN INTRODUCTION TO M ANDELSTAM ’S S L A T E O D E AND 1 J A N U A R Y 1 9 2 4 : SIMILARITY AND COMPLEMENTARITY

Omry Ronen Jerusalem

For several reasons, 1923 was a turning point in the literary biography of Osip Mandel’stam. He had then reached the middle of the creative life span allotted to him. His poetic method, developed between 1908 and 1912,1 had by 1923 attained such a degree of complexity and precision as to make some critics speak of a totally new beginning: Одно из крупнейших поэтических течений нашей поэзии 20-го века —акмеизм, примерно, к 1923 году окончило круг своего развития. К этому времени равнове­ сие всех элементов стиха, к чему стремился акмеизм, превратилось в застылое со­ четание известных ритмико-синтаксических ходов с известным материалом. Гуми­ лев умер, Ахматова замолчала, Мандельштам ’’Грифельной одой” перешел на новые пути...

(V. Druzin in: Zvezda, 1928, No. 6, 131) This was the year when the Gosizdat printed the third edition of Kamen\ expanded to include the epic fragment “Synov’ja Ajmona,” translated from the Old French, and the Pindaric fragment “Nasedsij podkovu,” and the writers’ co­ operative publishing house “Krug” brought out Vtoraja kniga, with the complete text of “Grifel’naja oda.” This was also the year when M.’s name disappeared from the contributors’ lists of all the state-owned literary magazines.2 During the follow­ ing year, some original poems by M. were published in privately owned periodicals and cooperative literary almanacs. The demise of these had almost completely silenced M. as a poet for the rest of the decade. In spite of the appearance, in 1927, in Zvezda and Novyj mir, of the so-called “Gypsy poems” (“Ja budu metat’sja po taboru ulicy temnoj” and “Segodnja nod’ju, ne solgu”), written in 1925, and the 1 Following the critical tradition established by N. Gumilev (“Pis’ma о russkoj poezii” , XXXIV, Apollon, 1916, No. 1, 26-32), it is now generally believed that 1912 was the final year of M.’s symbolist apprenticeship. See, e.g.: A. Morozov in Kratkaja Literaturnaja Enciklopedija, 4, 1967, 568-569; V. Orlov, Voprosy literatury, 1966, No. 10, 133; P. Gromov, A. Blok, ego predsestvenniki i sovremenniki, L., 1966,387. 2 N.Ja. Mandel’stam, Vospominanija, N.Y., 1970, 145. [146]

SLATE ODE

AND 1 J A N U A R Y 1 9 2 4

147

publication of Stixotvorenija by the Gosizdat in 1928, brought about by an active intervention of N. Buxarin,3 it seems that during the second half of the twenties M. wrote nothing but prose. In 1923, M. composed his longest, best known, and least understood poems.4 Two of these, GrifeVnaja oda (hereinafter: GO) and 1 janvarja 1924 (hereinafter: 1 Jan), are strikingly similar in some respects, and complementary in others. Each contains 72 lines. Each consists, at least in the final book version (.Stixotvorenija, 1928), of nine 8-line strophes, with alternating rhymes. (The 1937 Slate Ode, of 64 lines, published by N. Xardziev in Stixotvorenija, 1973, among the poems of 1921 —1925, is, in fact, a Voronez poem, related contextually, i.a., to “Stixi о neizvestnom soldate,” and subtextually, as the epigraph shows, to the 1923 Slate Ode, with which it is otherwise identical, a striking example of M.’s diachronic self­ reiteration with context-induced variation of meaning.) The meter of GO is the iambic tetrameter, i.e., the traditional odic meter, and its strophe is a modification of one of the common XVIII century odic octaves, specifically identifiable with a XIX century extension of the ode genre, viz. Ryleev’s dumy. 1 Jan is written in iambic hexameters, tetrameters, and pentameters arranged in such a way that, in all stanzas but one, the odd lines are iambic hexameters. Mixed iambic meters in octaves are generally characteristic of XIX century Russian “hybrid elegy,” 5 and the strophic pattern of 1 Jan can be specifically defined as a blend of those used by Lermontov in “Duma” and “Ne ver’ sebe” (in 1923, M. was translating Barbier, whose mixed iambs had influenced Lermontov). The superstrophic compositional order, identified on the basis of lexical, grammatical, and metrical correspondences and contrasts, is 4 + 1 + 4 in GO and 3 + 3 + 3 in 7 Jan. A salient feature Qf both poems is the presence of a metrically, grammatically, and semantically marked median or postmedian strophe (i.e., the acme or the omphalos, in terms of the classical melos, revived by Vjaceslav Ivanov).6 The two poems contain a number of important common or mutually opposed semantic elements, e.g.: time, memory, night, stars, road, fruit (apple); summer/ winter, birds/fishes, speech/music, flint/clay etc. Thematically, the two poems are complementary, and the general key to the understanding of both is provided by 3 Ibid., 120. 4 If “Stixi о neizvestnom soldate” (114 lines) are a cycle, or an “oratorio,” as N.Ja. Mandel’stam puts it, of eight poems, rather than a single poem, then, the longest published original poem by M. is “Nasedsij podkovu” (92 lines). 5 B. TomaSevskij, “Strofika Puskina, ” in: Stix i jazyk, M.-L., 1959,265. Istorija gredeskoj literatury, I, 1946, 226 ff.; V. Ivanov, Celovek, Paris, 1939, notes, 101. The principles of melos were discussed by V. Ivanov in his “Proakademija” lectures ca. 1909, which M. attended as a young man (see: A.Axmatova, in Vozdusnye puti, IV, 26). M.’s third long poem of 1923, “Nasedsij podkovu,” also appears to consist of nine strophes, arranged in the strophe-antistrophe-epode sequence.

OMRY RONEN

148

the same passage in M.’s essay “Slovo i kuFtura” (Drakon, Pb., 1921): В жизни слова наступила героическая эра. Слово - плоть и хлеб. Оно разделяет участь хлеба и плоти: страдание. Люди голодны. Еще голоднее государство. Но есть нечто более голодное: время. Время хочет пожрать государство. Как трубный глас звучит угроза, нацарапанная Державиным на грифельной доске. Кто поднимет сло­ во и покажет его времени, как священник евхаристию, - будет вторым Иисусом Навином. Нет ничего более голодного, чем современное государство, а голодное государство страшнее голодного человека. Сострадание к государству, отрицающе­ му слово, —общественный путь и подвиг современного поэта. Прославим роковое бремя, Которое в слезах народный вождь берет. Прославим власти сумрачное бремя, Ее невыносимый гнет. В ком сердце есть, тот должен слышать, время, Как твой корабль ко дну идет...

The pervasive historical theme of M.’s poetry and prose, the enigmatic relation­ ship between Time, Society (State), and the Word,78is elaborated in the first version of “Slovo i kul’tura” within the frame of reference of the traditional Christian symbolism (in 1928, M. had to delete the overtly religious passages from his essay to be able to include it in the collection О poezii). It should be noted that the reference to Joshua in this context is a double literary allusion: to Derzavin’s “Edin est’ Bog, edin Derzavin, / Ja v glupoj gordosti medtal, / Odna mne rifmadrevnij Navin, / Cto solnca beg ostanovljal” and to Gumilev’s “Solnce ostanavlivali slovom, / Slovom razrusali goroda.” The eschatological motifs of the essay, and of the poem “Sumerkisvobody” quoted here in part, derive from certain verses out of the Acts o f the Apostles and the Revelation. The image of the eucharist which alone can stop the predatory onslaught of time echoes one of M.’s most widely quoted “religious” poems, “Vot daronosica, kak solnce zolotoe,” written in 1915s and published in Tristia (p. 64), but excluded from Vtoraja kniga and Stixotvorenija: ...Богослужения торжественный зенит, Свет в круглой храмине под куполом в июле, Чтоб полной грудью мы вне времени вздохнули О луговине той, где время не бежит. И Евхаристия, как вечный полдень, длится Все причащаются, играют и поют, И на виду у всех божественный сосуд Неисчерпаемым веселием струится.

In other poems, too, the word is identified with joy and bread: 7 Cf. O. Ronen, “Mandelstam’s KaSdej, ” Studies Presented to Roman Jakobson by His Students, Cambridge, Mass., 1968, 253 f. 8 According to N.I. Xardziev’s notes to Stixotvorenija, 1973,310. The poem is an obvious answer to M. Lozinskij’s ‘To byl poslednij god” (1914), and its key word appears to be “July.” The Lozinskij subtext explains the original topical meaning of M.’s “eucharist” metaphor and such moot points as “igrajut i pojut” (vs. Lozinskij’s technically correct “klir bezmolvstvuet”).

SLATE ODE

149

AND 1 J A N U A R Y 1 9 2 4

И поныне на Афоне Древо чудное растет, На крутом зеленом склоне Имя Божие поет. В каждой радуются келье Имябожцы-мужики: Слово - чистое веселье, Исцеленье от тоски!..

(1915)

Чтобы силой или лаской Чудный выманить припек, Время - царственный подпасок Ловит слово-колобок. ( ”Как растет хлебов опара”, 1922)

This persistent metaphor is further developed in the concluding part of “Slovo i kul’tura,” when M. indirectly quotes a contemporary occult thinker: “Govoijat, cto pricina revoljucii — golodv mezduplanetnyx prostranstvax. Nuzno rassypat’ psenicu po efiru.” That ‘wheat’ is yet another metaphor for the word which resists time is obvious from the final statement of the same essay (“Klassideskaja podzija — poezija revoljucii”) and from the reference to the grains of wheat found in the Egyptian tombs in “Nasedsij podkovu” : Человеческие губы, которым больше нечего сказать, Сохраняют форму последнего сказанного слова, И в руке остается ощущение тяжести, Хотя кувшин наполовину расплескался, пока его несли домой. То, что я сейчас говорю, говорю не я, А вырыто из земли, подобно зернам окаменелой пшеницы.

In “О prirode slova” (1922), M.’s most consistently nominalist and anthropo­ centric rejoinder to what he termed “Russian pseudo-symbolism,” poetry itself, “a fragile bark in the open sea of the future,” is said to rely on the protective power of words of a certain type: Русский номинализм, то есть представление о реальности слова как такового, животворит дух нашего языка... Отшумит век, уснет культура, переродится народ, отдав свои лучшие силы но­ вому общественному классу, и весь этот поток увлечет за собой хрупкую ладью человеческого слова в открытое море грядущего, где унылый комментарий заме­ няет свежий ветер вражды и сочувствия современников. Как же можно снарядить эту ладью в дальний путь, не снабдив ее всем необходимым для столь чужого и столь дорогого читателя? Еще раз я уподоблю стихотворение египетской ладье мертвых. Все для жизни припасено, ничего не забыто в этой ладье... На место романтика, идеалиста, аристократического мечтателя о чистом сим­ воле, об отвлеченной эстетике слова, на место символизма, футуризма и имажиниз­ ма пришла живая поэзия слова-предмета...

In several poems of 1920, such a “word-object” is a safe-conduct of its posses­ sor, whether in the underworld of oblivion (“Ja v xorovod tenej, toptavSix neznyj lug / S pevudim imenem vmesalsja”) or “in the black velvet of the Soviet night”

OMRY RONEN

150

(“Mne ne nado propuska nodnogo, / Casovyx ja ne bojus’: / Za blazennoe bessmyslennoe slovo / Ja v nodi sovetskoj pomoljus’ ”). The two types of the “beatific senseless word” about which M. writes in the early ’twenties are the proper names and the transsense (zaum% To both M. attri­ butes a magical curative and conserving power: Трижды блажен, кто введет в песнь имя; Украшенная названьем песнь Дольше живет среди других Она отмечена среди подруг повязкой на лбу, Исцеляющей от беспамятства, слишком сильного одуряющего запаха Будь то близость мужчины, Или запах шерсти сильного зверя, Или просто дух чобра, растертого между ладоней. ( ’’Нашедший подкову”) Я хотел бы ни о чем Еще раз поговорить, Прошуршать спичкой, плечом Растолкать ночь - разбудить. ( ”Я не знаю, с каких пор”) Из гнезда упавших щеглов Косари приносят назад, Из горящих вырвусь рядов И вернусь в родной звукоряд, Чтобы розовой крови связь И травы сухорукий звон Распростились: одна скрепясь, А другая - в заумный сон. (”Я по лесенке приставной”)

The theme of ‘magic word’ is an extremely important constituent of M.’s semantic system. It emerges, as most other “difficult” themes of M. do, as a result of overlapping of at least two semantic fields (cf.: Ju.I. Levin, “O nekotoryx dertax plana soderzanija v poetideskix tekstax, ” IJSLP, XII, 1969, 112 f.): in this partic­ ular case, the field ‘art’ and the field ‘cure, protection.’ In general, the interaction of the three semantic fields ‘danger, disease,’ ‘protection, cure,’ and ‘art’ is the source of the most prominent and dynamic motif of M.’s lyrical plots, which is expressed with the greatest poetic force in the poems of 1923:9 9 Cf., with particular reference to the stanzas quoted, § 45 of Belyj’s Glossolalia (Berlin, 1922) (on Aeria, the ancient homeland of “zvuko-ljudi”), as well as Paster­ nak’s “Opredelenie duSi” (Sestra moja zizn\ 1922): “. . . Nasu rodinu buija sozgla. / UznaeS’ li gnezdo svoe, ptendik? / О moj list, ty puglivej scegla! / Cto ty b’es’sja, о Selk moj zastendivyj? / / O, ne bojsja, prirosSaja pesn’! / I kuda poryvat’sja esde nam? / Ax, nared’e smertel’noe ‘zdes” —/ Nevdomek sodrogan’ju srasdennomu.” For other subtexts of the “Hayloft poems,” see: K. Taranovsky, Essays on MandeVstam, Cambridge, Mass., 1976, 21-47.

SLATE ODE

151

AND 1 J A N U A R Y 1 9 2 4 Век мой, зверь мой, кто сумеет Заглянуть в твои зрачки И своею кровью склеит Двух столетий позвонки?.. Чтобы вырвать век из плена, Чтобы новый мир начать, Узловатых дней колена Нужно флейтою связать... (’’Век”) И я хочу вложить персты В кремнистый путь из старой песни, Как в язву, заключая в стык Кремень с водой, с подковой перстень. (”Грифельная ода”) Он лапу поднимал, как огненную розу, И как ребенок всем показывал занозу, Его не слушали... (’’Язык булыжника”) Век. Известковый слой в крови больного сына Твердеет. Спит Москва, как деревянный ларь, И некуда бежать от века-властелина... Снег пахнет яблоком, как встарь. По старине я принимаю братство Мороза крепкого и щучьего суда. Пылает на снегу аптечная малина И где-то щелкнул ундервуд; Спина извозчика, снега на пол-аршина: Чего тебе еще? Не тронут, не убьют. Кого еще убьешь? Кого еще прославишь? Какую выдумаешь ложь? То ундервуда хрящ: скорее вырви клавиш И щучью косточку найдешь; И известковый слой в крови больного сына Растает, и блаженный брызнет смех... (”1 января 1924”)

The theme of cure is associated in these poems not with the magic word, but with magic helpers (people or animals) and magic objects (talismans, amulets etc.) not necessarily belonging to the semantic field ‘art,’ although usually linked to it either by similarity or by contiguity. For the purposes of analysis of GO and 1 Jan, it is useful to examine, in brief, the broad context of M.’s “talismanic” imagery, and especially its invariable association with the theme of time. The actual words ‘talisman’ and ‘amulet’ are used by M. in only a few instances: Пусть в душной комнате, где клочья серой ваты И склянки с кислотой, часы хрипят и бьют, -

OMRY RONEN

152 Гигантские шаги, с которых петли сняты, — В туманной памяти виденья оживут.

И лихорадочный больной, тоской распятый, Худыми пальцами свивая тонкий жгут, Сжимает свой платок, как талисман крылатый, И с отвращением глядит на круг минут... (1913) ...Несется земля - меблированный шар, И зеркало корчит всезнайку. Площадками лестниц разлад и туман Дыханье, дыханье и пенье И Шуберта в шубе застыл талисман - 10 Движенье, движенье, движенье... (”На мертвых ресницах...”, 1935) ...И раскрывается с шуршаньем Печальный веер прошлых лет, Туда, где с темным содроганьем В песок зарылся амулет; Туда душа моя стремится, За мыс туманный Меганом, И черный парус возвратится Оттуда после похорон! (’’Еще далеко асфоделей”, 1917)

In the first poem, time is represented as the movement of the clock; in the second, as earth movement and the rhythm of breathing and of music; in the third, as the spreading of the Bergsonian “fan of phenomena” : Чтобы спасти принцип единства в вихре перемен и безостановочном потоке яв­ лений, современная философия, в лице Бергсона, чей глубоко иудаистический ум одержим настойчивой потребностью практического монотеизма, предлагает нам учение о системе явлений. Бергсон рассматривает явления не в порядке их подчи­ нения закону временной последовательности, а как бы в порядке их пространствен­ ной протяженности. Его интересует исключительно внутренняя связь явлений. Эту связь он освобождает от времени и рассматривает отдельно. Таким образом свя­ занные между собой явления образуют как бы веер, створки которого можно раз­ вернуть во времени, но в то же время он поддается умопостигаемому свертыванию. Уподобление объединенных во времени явлений такому вееру подчеркивает только их внутреннюю связь и вместо проблемы причинности, столь рабски подчи­ ненной мышлению во времени и на долгое время поработившей умы европейских логиков, выдвигает проблему связи, лишенную всякого привкуса метафизики... (”0 природе слова”)

10 The talismanic image of music in this poem should be compared with an earlier piece, “Zil Aleksandr Gercovic” (1931): “I vslast* s utra do vedera, / Zaudennuju vxrust, / Odnu sonatu vednuju / Tverdil on naizust’ / / ” (cf.: “Odnu molitvu dudnuju / Tverzu ja naizust’ ”) “Puskaj tarn ital’janodka, / Pokuda sneg xrustit, / Na uzen’kix na sanodkax / Za Subertom letit. / / Nam s muzykoj-goluboju /Ne straSno umeret’, / A tarn — voron’ej Suboju / Na veSalke viset’ . . . ”

SLATE ODE

AND 1 J A N U A R Y 1 9 2 4

153

In another essay (“0 sobesednike”), M. identifies the object buried in the sand with the poetic message addressed to “the reader in the future,” which bridges the gap of time and becomes a source of mystical joy for its finder: ...С кем же говорит поэт?.. Мореплаватель в критическую минуту бросает в во­ ды океана запечатанную бутылку с именем своим и описанием своей судьбы. Спус­ тя долгие годы, скитаясь по дюнам, я нахожу ее в песке, прочитываю письмо, узнаю дату события, последнюю волю погибшего. Я имел право сделать это. Я не распеча­ тал чужого письма. Письмо, запечатанное в бутылке, адресовано тому, кто найдет ее. Нашел я. Значит я и есть таинственный адресат. Мой дар убог, и голос мой негромок, Но я живу - и на земле мое Кому-нибудь любезно бытие: Его найдет далекий мой потомок В моих стихах; как знать? душа моя С его душой окажется в сношеньи, И как нашел я друга в поколеньи, Читателя найду в потомстве я. Читая стихотворение Баратынского, я испытываю то же самое чувство, как если бы в мои руки попала такая бутылка. Океан всей своей огромной стихией при­ шел ей на помощь, - помог исполнить ее предназначение, и чувство провиденциаль­ ного охватывает нашедшего. В бросании мореходом бутылки в волны и в посылке стихотворения Баратынским есть два одинаково отчетливо выраженных момента. Письмо, равно и стихотворение, ни к кому в частности определенно не адресованы. Тем не менее оба имеют адресата: письмо - того, кто случайно заметит бутылку в песке, стихотворение - ’’читателя в потомстве” . Хотел бы я знать, кто из тех, кому попадутся названные строки Баратынского, не вздрогнет радостной и жуткой дрожью, какая бывает, когда неожиданно окликнут по имени.

These few instances of the actual use of the word talisman or amulet are merely a segment of the extensive semantic field ‘magic objects’ in M.’s poetry and prose (cf., e.g., such poems as “Est’ celomudrennye Cary,” “Na perlamutrovyj Celnok,” “Kogda udar s udarami vstreCaetsja,” “Admiraltejstvo,” “Tennis,” “Priroda — tot ze Rim,” “UniCtozaet plamen’,” “I ponyne ne Afone” in Kamen'\ “Zverinec,” “Ne veija voskresen’ja Cudu,” “Zolotistogo meda struja,” “Cto pojut casy-kuzneCik,” “Tristia,” “Kogda Psixeja-zizn’,” “Ja slovo pozabyl,” “Voz’mi na radost’,” and “Komu zima, arak i puns goluboglazyj” in Vtoraja kniga). Finally, in the essay “Xolodnoe leto,” linked by a chain of lexico-semantic correspondences to both GO and 1 Jan, three blind beggars sing Pupkin’s “Talis­ man,” the last lines of which, if read in the historical and social, rather than the erotic, sense, could serve as an epigraph to M.’s poems of 1923: “ . . . ot prestuplen’ja, I . . . I OX izmeny, ot zabven’ja / soxranit moj talisman.” M.’s poetry has often been called “hermetic” by those who apply this ad­ jective to anything they cannot quite understand. The truth is that some of M.’s poetry, GO and 1 Jan in particular, is hermetic in the strict sense of the term. This does not imply that GO and 1 Jan are meant to be a complex Saturnian talisman designed to protect the author and the reader from the two hungry “Saturnian” predators, Time and State, both consuming their children, but that

154

OMRY RONEN

M. the nominalist, unlike his earlier, hermetic,11 or later, symbolist,12 predeces­ sors, uses “talismanic” semantics and quasi-magical compositional patterns in order to model the ultimate reality of word as such and its extremely complex relation to the extra-philological reality of time and social order. This “talismanic” facet of M.’s poetic vocabulary is emphasized by the speech orientation (redevaja ustanovka) of his poems, the persuasive power13 of which, especially during the period under investigation, tends to be incantation-like rather than oratorical. Unfortunately, the theoreticians who established the principle of 11 On Agrippa’s Saturnian magic in the arts of the Renaissance, see: E. Panofsky and F. Saxl, “Diirers Melencolia I”, Studien der Bibliothek Warburg, 2, 1923. Some highly stimulating remarks on Petrarcan conceits used as talismanic images in Giordano Bruno’s book of mystical love poetry, De gli eroici furori, are offered by F.A. Yates (Giordano Bruno and the Hermetic Tradition, London, 1964, 275 ff., 283, et passim). 12 The talismanic vocabulary of such symbolists as Sologub, e.g., in Plamennyj krug or Carodejnaja dasa (on magic names in Sologub’s art, see: O. Ronen,Z>z'e Welt der Slaven, XIII, 1968, 314 ff.), and Bal’mont, especially in Liturgija krasoty, Sonety solnca, meda i luny, and the essay Poezija как volSebstvo, is meant actually to open the path to the realiora of other worlds: “Im dumalos’, dto etim namedajutsja novye vozmoznosti iskussta voobsde, dto iskusstvo i est’ ta sfera, gde edinstvenno mozet osusdestvljat’sja novoe poznanie mirovyx susdnostej, — pri nepodviznoj kristallizacii preznego religioznogo otkrovenija, s odnoj storony, i pri bessilii naucnoj mysli otvetit’ na mirovye zagadki — s drugoj” (V. Ivanov, “Granicy iskusstva”, Borozdy i mezi, 1916, 203). M., on the other hand, identified the symbolist attempt at finding for the poetic word a “higher” aim than itself with the same “Saturnian” hunger: “Vsjadeskij utilitarizm est’ smertel’nyj grex protiv ellinistideskoj prirody, protiv russkogo jazyka, i soversenno bezrazlidno, budet li eto tendencija к telegrafnomu ili stenografideskomu sifru radiekonomii i uproscennoj celesoobraznosti, ili ze utilitarizm bolee vysokogo poijadka, prinosjascij jazyk v zertvu misticeskoj intuicii, antroposoFii i kakomu by to ni bylo vsepozirajuscemu i golodnomu do slov mysleniju” (“O prirode slova”). 13 See: Ju. Tynjanov, “Oda как oratorskij zanr ”Arxaisty i novatory, L., 1929, 51 et passim. Although this famous study was published for the first time as late as 1927 (in Poetika, III), the structure of GO, radically different from M.’s earlier odic experiments, seems to bear an imprint of Tynjanov’s observations on the compositional principles of the XVIII century ode, especially Lomonosov’s. Since Tynjanov’s essay was written in 1922, it stands to reason that M. could have read it in manuscript or heard Tynjanov’s lectures on this subject. As a member of the Moscow Linguistic Circle (see: R. Jakobson, “An Example of Migratory Terms and Institutional Models,” Omagiu lui A. Rosetti, Bucharest, 1965, 429, about M.’s membership), M. followed with keen interest the latest developments in poetics and linguistics, and his own theoretical essays of that period show an extensive knowledge of the field (see especially: “Vypad,” 1924; “Barsud’ja nora,” 1922, with references to Ejxenbaum and Zirmunskij; “Zametki о poezii,” 1923; “Literaturnaja Moskva,” I-II, 1922; “Buija i natisk,” 1923).

SLATE ODE

AND 1 J A N U A R Y 1 9 2 4

155

speech orientation, B. Ejxenbaum and Ju. Tynjanov, never examined M.’s poetry from this point of view.14 However, the incantation-like manner of M.’s own read­ ing of his poetry is attested by some of his contemporaries: “Osip Mandelstam .. . proiznosil strodki stixov, как budto byl udenikom, izu6aju§6im mogudee zaklinanie” (V. Sklovskij, Zili-byli, M., 1964, 76); “On gorel, zaklinal, veril, £tot po£t, vposledstvii oklevetannyj i pogibSij” (M. Slonimskij, Kniga vospominanij, M.-L., 1966, 63); cf. also Erenburg’s remark on M.’ poems being repeated as if they were incantations (“как zaklinanija”) in: Novyj mir, No. 1, 1961,143. Talismanic images, more than anything else in M.’s universe of discourse, proved to be the stumbling block for his interpreters and critics.15 However, once the quasi-hermetic nature of GO and 1 Jan is established, with its sidereal influ­ ences, talismans and amulets (horseshoe, ring, pike bone), five elements, symbolic animals, insects and fishes, and magic acts, it becomes possible to identify the lyrical plots of both poems. The plot of GO develops around the central event of enlightenment, the transition from a state of obliviousness, through recollection, to a state of superconscious creative ecstasy, and culminates in the discovery of a secret book of life and a magic curative act. The bearer of the active, dynamic function in GO is time represented metaphorically (flowing water); the theme of man and his path (Lermontov’s kremnistyj p u t likewise developed in a series of metaphors, fulfills a passive function in the plot. This represents a reversal of the Lermontovian theme in “Vyxozu odin ja na dorogu” (one of the two most obvious subtexts of GO), which was described by K. Taranovsky16 as the opposition be­ tween the dynamic m otif o f the road and the static m otif o f life. The dominant device of GO, in general, is the metaphor; however, the images of writing (slate, chalk, lead) and of contrasting socio-psychological types (cities, villages) are con­ sistently metonymic. 14 See:B. Ejxenbaum, Anna Axmatova, Pb., 1923, with numerous observations on M.; “O kamernoj deklamacii,” Literatura, L., 1927, 226-249; “0 Mandel’Stame. 14 marta 1933,” Den’poezii, L., 1967, 167-168. Ju. Tynjanov, “Promezutok,” § 10, Arxaisty i novatory, 1929, 568 ff. Tynjanov’s unusually “impressionistic” metaphors in this essay (“slova-vesdi” in reference to Pasternak; “teni slov” in reference to M.) are a veiled argument against Trockij’s famous dictum about the word as a “phonic shadow” (zvukovaja ten") of the act {Literatura i revoljucija,M., 1923, 135). 15 “ . . . v ego [M—ma] poslednem stixotvorenii (‘1 janvaija 1924’) po£ti bezumnaja associacija — ‘undervud’ i‘s£u£’ja kostoSka’ ” (Ju. Tynjanov, ibid., 572). “Mne ne vpolne udalos’ razgadat’ parallelizm ‘Kremen’ s vodoj, s podkovoj persten’ (V. Terras, “ ‘Grifel’naja oda’ Mandelstama,” Novyj zurnal, No. 92, 1968, 168). Hostile critics of all hues, from infra-red Lelevid (“Gippokratovo lico,” Krasnaja nov\ 1925, No. 1, 297) to ultra-violet G. Ivanov {Novyj zurnal, XLIII, 1955, 277), found 1 Jan simply senseless. 16 “O vzaimootnoSenii ritma i tematiki,” American Contributions to the Fifth International Congress o f Slavists, Sofia 1963, The Hague, 1963, 297. Cf. Ju. Frejdin’s semiotic analysis of “Vyxozu odin . . . ” in.Tezisy dokladov letnej skoly po vtoricnym modelirujusdim sistemam, I, Tartu.

156

OMRY RONEN

In 1 Jan, on the other hand, time appears as a passive, static principle and is expressed metonymically (the statue of vek: siecle, Saturn-Chronos, Father Time), or even as a retrogressive force, when M. returns briefly to the ‘river of time’ metaphor. Whereas the motif of life, in Taranovsky’s terms, is here static (“O glinjanaja zizn’!”), the motif of the road, unlike in GO, is dynamic: the active function in the lyrical plot is fulfilled by the first-person protagonist {syn veka, un enfant du siecle) setting out for a night journey in search of a magic cure. The plot structure of 1 Jan (ailing father —son traveling on an errand and finding a curative object in the body of a predatory fish which attacks him) parallels that of the Book o f Tobit. The dominant principle of the poem is metonymic, with metaphors, traditionally allegorical (moroz, scudij sud) or riddle-like {sonata), conveying the relation between political ideas and political reality. Characteristically, the talismanic images are metaphoric in GO (kremen\ voda, podkova, persten’) and metonymic in 1 Jan (sdud’ja kostodka). In connection with the “talismanic” elements in the two poems, some atten­ tion may be justifiably paid to the possibly symbolic meaning that M. may have attributed to the number of strophes and lines in both. In the final book version, either poem consists of 9 strophes, and each strophe contains 8 lines, the relation between the number of lines and the number of strophes being that of pure even­ ness (2+2+2+2) vs. pure oddness (3+3+3) and, moreover, satisfying the conditions of the n+1 formula, widespread in incantations, magic folk tales, etc.17 The tradi­ tional Pythagorean and mediaeval Christian symbolism of nine, the triplication of the triple, has been explored by innumerable poets, from Dante {Vita Nuova, XXIX) to Andrej Belyj {Simvolizm, M., 1910, 494). For cabalistic numerologists, it was the symbol of truth, being characterized by the fact that when multiplied it reproduces itself (in mystic addition: e.g., 9 x 8 = 72; 7 + 2 = 9). Composite numer­ als in 9 (tridevjat*) are frequent in Russian medicinal incantations; number nine by itself seems to be reserved specifically for zaba ‘angina’ (i.e., any throat ailment, as well as bronchial asthma).18 Among the multiples of 9, cabalistic numerologists single out 72 as especially holy (being derived from the numerical values of the Tetragrammaton).19 Its double, 144, is considered an extremely favorable number: 17 Vjac. Vs. Ivanov and V.N. Toporov, Slavjanskie jazykovye modelirujusdie semiotideskie sistemy, M., 1965, 85-91. 18 E.g., in the incantation published by L. Majkov, Velikorusskie zaklinanija, SPb., 1869 ( = Zapiski Imp. Russkogo geografideskogo obsdestva po otdeleniju etnografii, II, 461), entry 100. The theme of painful respiration is prominent in M.’s poetry. 19 On 72, see: Evrejskaja enciklopedija, Vol. 6, 302. On 144: Eliphas Levi, Les Mysteres de la Kabbale, Paris, 1920. Other occult French texts that M. may have read are: Papus, Traite methodique de science occulte, Paris, 1891; Ely Star, Les Mysteres du verbe, Paris, 1908. A usually unreliable source (G. Ivanov, Novyj zurnal, XLIII, 276) speaks of M.’s brief affair with theosophy. His latter attitude to theosophy was contemptuous: “vjazanaja fufajka vyrozdajusdejsja religii” (review of Zapiski dudaka, 1923); “ religija aptekaija” (“Devjatnadcatyj vek,” 1922).

SLATE ODE

AND 1 J A N U A R Y 1 9 2 4

157

it is the square of 12 (symbolic of cosmic order and sidereal time), its sum is 9 (1 + 4 + 4), and it comprises multiples of 10 (return to unity) and 4 (earth and earthly elements), i.e., unites the heavenly nine with the earthly four:“Blazen kto zavjazal remen’ / PodoSve gor na tverdoj podve” . Thus the total number of lines in the two poems appears to be no less significant than the number of strophes in each. The title of 1 Jan offers further problems of this kind. When published in Russkij sovremennik, 1924, No. 2, this poem consisted of 72 lines divided into 18 quatrains. Representing the title by numerals (1.1.1924) and adding up all the digits one obtains 18 (Hebrew “Live”); multiplication of the digits will yield the number of lines in the poem: 1 x 1 x 1 x 9 x 2 x 4 = 72. One may well ask whether such numerical symbolism was intended by the author. M. was certainly far from being an occulist. However, he was just as aware of the historical heritage of numbers as he was of words: ...Между прочим, О. M. всегда учитывал число строк и строф в стихотворении и число глав в прозе. ’’Разве это важно?” - удивлялась я. Он сердился - для него мое непонимание было нигилизмом и невежеством: ведь не случайно же у людей есть священные числа - три, например, или семь... Число тоже было культурой, и полу­ чено, как преемственный дар от людей. В Воронеже у О. М. начали появляться стихи в девять, семь, десять и одиннад­ цать строк. Семи- и девятистрочья часто входили целым элементом в более длинное стихотворение. У него появилось чувство, что к нему приходит какая-то новая фор­ ма: ”Ты ведь понимаешь, что значит четырнадцать строк... Что-то должны означать и эти семь и девять... Они все время выскакивают”... Но в этом не было мистики числа, а скорее испытанный способ поверки гармонии. (Н.Я.Мандельштам, В о с п о м и н а н и я , 1970, 286)

In spite of the close structural affinity between GO and 1 Jan, these two are not “twin poems” (to use the term employed by K. Taranovsky, IJSLP, XII, 167, in reference to “Ja ne znaju, s kakix por” and “Ja po lesenke pristavnoj”). “Twins” or variants20 in M.’s poetic cycles usually stem from a divergence of the original rhythmico-semantic impulse. N.Ja.Mandel’stam, who calls M.’s twin poems ‘dvojdatki’ (among these, she lists 1 Jan and “Net, nikogda nidej ja ne byl sovre­ mennik”), and the triplets, ‘trojdatki,’ discusses the poet’s attitude to them in the chapters entitled “Cikl” and “Dvojnye pobegi,” 21 and makes, i.a., the following important observation: ...Стихи, имеющие общее происхождение, иногда так расходятся, что на пер­ вый взгляд между ними совершенно не видно никакой связи: в процессе работы исчезли общие слова и строки, перекликающиеся друг с другом. Вообще работа над запутавшимся в клубок циклом носит характер дифференцирующий - один организм как бы отделяется от другого и каждому из них отдаются все принадле-

20 On the specific function of such “variants” in M.’s poetics, see: O. Ronen, in: Slavic Poetics, 1973, 370. Ju. I. Levin analyzes some important structural features of the variants in: IJSLP, XII, 122-124. 21 Vospominanija, N.Y., 1970, 200-216. These chapters, rich in invaluable data on M.’s poetic method, are almost completely omitted in the garbled English version of Mrs. Mandel’stam’s outstanding memoir (Hope Against Hope, N.Y., 1970).

158

OMRY RONEN жахцие ему признаки. Эта операция напоминает движения садовника, когда он от­ деляет веточки с жизненосными черенками (201) ... В юности О. М. вытравлял сле­ ды общего происхождения у стихов или уничтожал одно из родственных стихотво­ рений. Он долго не записывал ’’Современника” и ”Я не знаю, с каких пор”, не при­ знавая за ними права на самостоятельную жизнь. В зрелый период его отношение резко переменилось: видимо, он решил узаконить самый принцип двойных побегов и не считал их больше вариантами: ’’Одинаковое начало? Ну и что? Стихи ведь разные”... (210)

However, GO and 1 Jan appear, on the contrary, to have grown out of two in­ dependent “stems” and converged. 1 Jan was composed half a year after the pub­ lication of GO. Its concluding sections are, on the whole, thematically closer to GO than its beginning is (incidentally, the final line of 1 Jan repeats the adjective of GO*s first line: “Zvezda s zvezdoj —mogufcij styk” ; “Li§ ’ ten’ sonat mogudix tex”), and the early version of 1 Jan had a strophic division quite different from that of GO. Apparently, at some stage of his work on 1 Jan, M. became conscious of its affinity with GO and decided to strengthen it further. As a result, the two poems, complementary from the generic point of view, manifest such a rich and meaningful system of thematic similarities and lexico-semantic contrasts as to make parallel analysis a necessary condition of any interpretative effort. 1970

ИНВАРИАНТЫ И СТРУКТУРА ТЕКСТА. И. МАНДЕЛЬШТАМ: ”Я ПЬЮ ЗА ВОЕННЫЕ АСТРЫ...”1. А.К .Жолковский Москва Акмеизм это тоска по мировой культуре. О. Мандел ьштам. 1 2 3 4 5 6 7

Я пью за военные астры, за все, чем корили меня: За барскую шубу, за астму, за желчь петербургского дня, За музыку сосен савойских, Полей Елисейских бензин, За розы в кабине ролс-ройса, за масло парижских картин Я пью за бискайские волны, за сливок альпийских кувшин, За рыжую спесь англичанок и дальних колоний хинин, Я пью, но еще не придумал, из двух выбираю одно:

8

Веселое асти-спуманте иль папского замка вино... 11 апреля 1931 г.

Это одно из моих особенно любимых стихотворений Мандельштама. Мо­ жет быть, потому, что узнав его сравнительно поздно, я был поражен его не­ обычностью и в то же время характерностью для поэзии М., с которой —в целом —оно у меня соотнеслось. Поэтому менее всего мне хотелось бы пре­ вращать его в полигон для испытания структурных методов. К сожалению, единственной альтернативой применению метаязыка является буквальное по­ вторение описываемого текста (поскольку всякая интерпретация означает явный или, чаще, неявный перевод на некоторый метаязык, Тодоров 1973), сопровождаемое разве что признаниями в любви к произведению, и тогда остановиться следовало бы уже здесь. Разделяемые мной теоретические пред­ ставления2 предполагают особенно большое число концентрических подсту­ пов к собственно тексту; я постараюсь пройти эти круги как можно быстрее.

1 Первый вариант настоящей работы см. в Жолковский —Щеглов 1974:64—76. Статьи ’’Инварианты и структура текста” I, III см. в Russian Literature (in print). 2 Подробнее см. Жолковский -Щеглов 1975, 1976 а^.

[159]

160

А. К. ЖОЛКОВСКИЙ

Впрочем, извиняться следует скорее не за сложность технического аппарата, а за скромность добытых с его помощью результатов*. Начну с беглой характеристики того метаязыка, на котором мне кажется удобным говорить о структуре художественного текста: — т е к с т (Т ), взятый в одном из прочтений; — его т е м а (0 Т ) - семантический инвариант всех компонентов Т, ’’очищенный” от всякой художественной выразительности; — п р и е м ы в ы р а з и т е л ь н о с т и (ПВ) —типовые преобразования, сохраняющие тождество темы, но повышающие выразительность, в част­ ности: КОНКРЕТИЗАЦИЯ (КОНКР), СОВМЕЩЕНИЕ (СОВМ), СОГЛА­ СОВАНИЕ (СОГЛ) инек.др.; — в ы в о д Т из 0 Т на основе ПВ —описание художественной структуры в виде ’’истории” постепенного наращивания выразительности на пути от темы к тексту3; — т е м а т и ч е с к и й э л е м е н т , или м о т и в ( 0 е) —компонент 0 ^ или любого промежуточного результата вывода; — и н в а р и а н т н а я т е м а или инвариантный мотив всех текстов Т од­ ного автора (©]щВ, или просто 0 ^ ) ; — п о э т и ч е с к и й м и р (ПМ) автора —вся система его 0 ^ ^ , своего рода инвариантный компонент вывода любых его текстов; — и н в а р и а н т н а я т е м а данного т е к с т а ( Т0 —инвариантный Т ~ Т компонент 0 , специфическое для Т подмножество т.е специфи­ ческий аспект или ’’поворот” авторского ПМ; — л о к а л ь н а я т е м а т е к с т а (0 Т^ок) —специфический для Т компо­ нент 0 ^ 4 Описание структуры текста строится по схеме: ( 1) ( 0 т , 0Т ) ' v ЛОК* инв'

к

СОВМ ^ *

ят

ПВ

*

т

* Пользуюсь случаем принести свою искреннюю благодарность М.Л. Гаспарову, Ю.И.Левину, Г. А.Левинтону, К.Ф.Тарановскому, Ю.Л.Фрейдину и Ю. К.Щеглову за вы­ сказанные ими в разное время (начиная с обсуждения первого варианта настоящей рабо­ ты на заседании Семинара по поэтическому языку, Москва, декабрь 1969 г.) критиче­ ские замечания и интересные соображения. 3 Вывод мыслится как запись статичной системы иерархических соответствий между конструктами, а не реального пути от замысла к воплощению в процессе твор­ чества. 4 Возможность выявить в текстах одного автора (в частности, М.) нетривиальный инвариантный слой часто подвергается сомнению: так, Бройд (1975:202) склонен говоря в моих терминах - все свойства отдельного Т относить на счет его ©лок*> 0 прин­ ципе ’’все тексты М. —единый текст” см. Тарановский 1967:7, Ронен 1973:371. Подчеркну, что понятие ПМ абстрагируется от эволюции поэта: все тексты Т рас­ сматриваются синхронически, как написанные одновременно (опыты диахронической поэтики М. см. в Левин 1969, 1975) .

”Я ПЬЮ ЗА ВОЕННЫЕ АСТРЫ”

161

Первое звено этого вывода - СОВМЕЩЕНИЕ 0 ЛОК с ®инв - символизирует начальный шаг ’’перевода” локальной темы, ’’внешней” для данного автора, на язык его ПМ5; второе звено —выразительную разработку полученной интегральной темы 0 Т . В ходе этой разработки для КОНКРЕТИЗАЦИИ инва­ риантного компонента темы 0 1 привлекается ряд других инвариантных моКОНКР @тнв Ггп„ ЙТ „ ЙТ ) . Таким обра­ тивов ПМ: 0>Т инв ... Будут люди... Убивать < б уд> ... И < как следствие> в... могиле Неизвестный положен солдат ” . Буквально the time is out of joint: времена смешались, прошедшее следует за будущим, — и возникает картина некоего единого панхронического бедствия. II — интермеццо, разрабатывающее отдельные попевки из I: звезды ( О эти миры, созвездий шатры; холодные, холодать (I) —холода ягодами; из­ ветливы (I) —ябедами; но вводятся и новые мотивы —золотое к ядовитое. Военная тема, переходя с лексико-семантического на образный уровень, вы­ ступает в пугающих образах шевелящихся виноградин, растяжимых шатров (аэростаты?) и ядовитых ягод. С-тема представлена отдаленной вариацией: украденными, обмолвками, ябедами (нечто неправильное, недолжное). III — разработка К- и В-тем ”в отдаленной тональности” . К-тема разраба­ тывается как тема света (в развитие попевки золотое в II): свет (b is ),луч, светлый, светопыльный (bis), светло (bis), опрозраченный, огонек, —и от нее ответвляется ’’физико-математическая” подтема (эфир десятичноозна­ ченный, число, нулей, скоростей, треугольным) . В-тема подана в плане ’’исто­ рии войн” , именно, наполеоновских (что отчасти готовится в I Лермонто­ вым) : Лейпциг = Битва Народов, Ватерлоо, Аустерлиц, поле, битва. Подхва­

’’СТИХИ О НЕИЗВЕСТНОМ С О Л Д А Т Е ”

193

тываются из I мотивы ласточки и вообще полета: средиземная ласточка, ле­ тит журавлем, весть летит (bis); клин боевой (I) — треугольным... журав­ лем; ядовитый (II) —чумный. IV —продолжение разработки, причем доминирует С-тема, как в прямом выражении — миллионы убитых, крупных оптовых смертей (отклик будут люди... убивать (I) ) , гений могил, — так и в специфическом ’’перемалываю­ щем” обличье: месиво, крошево, размолотых, развороченных. Подхватыва­ ются световые мотивы из III, сближаясь с С-темой (посредством строки ’’Свет размолотых в луч скоростей”) . Небо (К) также сближено с С (небо крупных оптовых смертей) и В {небо окопное) , и выступает также в облике пустоты. Другие подхваты мотивов: землянки (О — земляных крепостей, окопное, воронки, насыпи, осыпи (с характерно ’’технической” окраской); дождь (I) — пасмурный; ядовитый (II), чумный (III) — оспенный; погас огонек (п о —в темноте, м глил; летит (III) —несусь; десятичноозначенный, молью нулей (ш ) — миллионы (паронимия); ’’юридические” мотивы I — неподкупное, оптовых, задешево (с переходом в ’’торговую” сферу) . Отмечу особенность первых трех строф: их начальные двустрочия ’’объ­ ективны” , конечные же вводят личное начало, говорят о ”я” или от лица ”я”; мы как будто слышим перекличку хора (о котором говорится в начале сле­ дующей части) и солиста. V — интермеццо (скерцо) типа danse macabre {стучит... костылей дере­ вянных семейка) , разрабатывающее, главным образом, тему С {умирает пе­ хота, калека, костыли) . Военная тема, кроме прямого проведения, выступа­ ет через образы ’’воинов” Швейка и Дон-Кихота (ср. также рыцарской птичь­ ей плюсной) —новый, гротескный вариант темы, после ’’исторического” в III. Вводится новый материал —мотив ’’братской солидарности” {дружит с чело­ веком калека, товарищество - шар земной) , намеченный в III {Доброй ночи, всего им хорошего; ср. Хорошо умирает пехота) . VI —еще одно интермеццо, отдаленная вариация основных тем —смерти {череп, глазницы), войны {войска), космоса и света {звездным рубчиком, Ленится). Череп, с его куполом — также отголосок шара земного из V, а звездным рубчиком шитый чепец напоминает о... крестики метили (I) . Зву­ ковая структура последних строк анаграммирует ключевой слово части череп (ср. чепец, чепчик, рубчик, Шекспир) ; по этому поводу стоит заметить, что, по свидетельству Н.Я Мандельштам (устное сообщение), М. сказал об этой части: ’’Смотри, как у меня расчирикался череп” . VII — реприза; здесь доминирует космическая тема, как бы поглотив­ шая остальные. Снова возвращаются воздух и звезды из I, небо и пустота из IV, мотив полета {мчится, мчались) из III, ночь из IV и V; свет (и огонек) из III превращается в огонь, &Ленится (VI) —в ясность ясеневая. ’’Физико-мате­ матические” мотивы из III проявляются в намеке на ’’красное смещение” (см. разд. Б ) . Свою голову ем под огнем —отклик черепа. Из побочных тем настойчиво проводится ’’торговая” {затоваривая (b is), прожиточный, заго­ товлена тара) , намеченная в IV.

194

Ю. ЛЕВИН

VIII —кода, где находят завершение основные темы, проводимые здесь преимущественно в ’’личном” аспекте. Облик части определяется такими мотивами-лексемами, как кровь (и обескровленный) , шопот, ночь, огонь, истертый, ненадежный. 4. В наиболее фундаментальном из существующих исследований сим­ фонизма Малера (И.Барсова, Симфонии Густава Малера, М., 1975) автор отмечает, в шстности, следующие его структурные черты, типологически близкие к особенностям семантической структуры СОНС8: 1) ’’Тенденция к открытой форме” : в основе формообразования лежит принцип непрерывного становления; отсюда кажущаяся бесформен­ ность и незавершенность (об этой тенденции у Мандельштама см. в части I этой работы). 2) Наличие ’’сквозного действия” , которое, ’’помимо внутреннего интонационного родства, достигается воскрешением музыкальной темы или ее фрагмента в других частях цикла (прием реминисценции) ” (это, как вид­ но из п. 3, основной принцип устройства СОНС) . 3) Проведение через всю симфонию ’’нескольких основных мотивнотематических линий” (ср. п. 3) . 4) Вариантное повторение тематических комплексов, часто с введе­ нием ’’замещающих” тем - по схеме, напр., АВС ... А'ДС' (ср., напр., введе­ ние ’’физико-математической” тематики в III, ’’торговой” в VII, мотивов братства в V или творчества и счастья в VI —везде в окружении различных вариантов основных тем В, С и К) . Другие, менее формальные сближения см. в разд. В.

Б. Интерпретация Здесь я попытаюсь истолковать хотя бы некоторые фрагменты СОНС. Имея в виду крайнюю — даже для позднего М. — семантическую осложненность цикла, я заранее оговариваю гадательность этих попыток. Я исхожу из того, что основным тематическим стержнем цикла — по крайней мере, на поверхностном уровне —является ’’война” как некое для­ щееся состояние, на которое обречено человечество, включающая в себя вой­ ны прошлые и будущие, - и судьба человечества и отдельного человека в ней9. Следует отметить, что хотя повествование в СОНС ведется, так сказать, с места действия и одновременно с ним (подробнее об этом см. в разд. В ), g

Между прочим, И.Барсова подробно останавливается на типологических парал­ лелях малеровского ’’аклассического” симфонизма с творчеством Достоевского; тре­ тью сторону треугольника — структурную параллель поздний Мандельштам — Достоев­ ский (именно, ’’Дневник писателя”) см. в части I настоящей работы. 9 На более глубоком уровне ’’Война” может рассматриваться как субститут ’’уде­ ла человеческого” вообще, или даже шире - как некое космическое состояние.

’’СТИХИ О НЕИЗВЕСТНОМ С О Л Д А Т Е ”

195

сколько-нибудь ясного представления о происходящем из этого ’’репортажа” мы не получаем: все подано в загадочно раздробленном виде. Можно пола­ гать, что, помимо общей тенденции М. к непрямому, импрессионистическо­ му, метонимическому изложению, здесь действует сама апокалиптичность предстоящей взору картины: происходящее настолько страшно, настолько ’’ново” (”Я — новое”) , что не поддается сколько-нибудь прямому выраже­ нию. В I развертывается картина тотальной и глобальной войны, в которой участвуют, хотя бы как ’’свидетели” , и космические силы. В первой же стро­ ке воздух призывается в свидетели происходящего (хотя еще неясно, что именно происходит) ; дальнобойное сердце сразу же связывает его с войной; далее он оказывается в землянках, а его ’’всеядность и деятельность” , может быть, предвосхищает тему химической войны в II. Океан в 41°, скорее все­ го, воздушный океан; это тем более вероятно, что дальше следуют многочис­ ленные аллюзии из Лермонтова, в том числе на ’’без руля и без ветрил” , и ’’изветливым звездам” в 5 тогда оказываются противопоставлены безучаст­ ные ’’хоры стройные светил” , — ср. ’’полемику” с Лермонтовым, также на ’’звездную” тему, в ’’Концерте на вокзале” и ’’Грифельной оде” . (Однако в 8 и 12 океан может быть и ’’настоящим”). В 7 судья, может быть, Бог, а свидетель — уже ранее призванный в свидетели воздух (звезды осуждают ’’всеядный” воздух, причастный к войне, и Бога, допустившего происходя­ щее?) , но конструкция такова, что ’’судья и свидетель” , вопреки юридичес­ кой практике, могут восприниматься как относящиеся к одному и тому же ’’персонажу” . В 9—10 воплощением прозаической реальности войны выступает дождь (в соотнесении с землянками в 3), ”безымянная манна” которого предвос­ хищает ”неизвестного солдата” . 11 —12 образуют характерный для поэтики СОНС комплексный много­ значный образ: лесистые крестики и клин боевой напоминают, прежде всего, о карте или плане военных действий; но крестики —это и деревянные крес­ ты на солдатских могилах (могила появляется в 15 и далее проходит сквоз­ ной попевкой через весь цикл), а клин боевой может быть и реальным вой­ сковым построением (возможно, но маловероятно, что ’’крестики” на фоне океана - это самолеты, видимые сверху, если океан реальный, — или снизу, если океан воздушный). Отметим также ’’швейную” ассоциацию —возмож­ ную в контексте ’’звездным рубчиком шитый чепец” (VI) ; ср. также ”У него без всякой прошвы Наволочки облаков” в ’’Дайте Тютчеву стрекозу” , где есть, кстати, ’’Лермонтов — мучитель наш” (между прочим, ’’мучитель” им­ плицирует ”учитель” — ср. здесь ”Научи меня, ласточка хилая” , а также в связи с Лермонтовым).

10 Здесь и далее арабские цифры означают номер стиха в соответствующей части цикла.

Ю. ЛЕВИН

196

13—16 —из немногих в цикле строф, не требующих прямого коммента­ рия. Отметим лишь, что 13—14 — единственное в I прямое высказывание о войне, а 15—16 —единственное в цикле упоминание о вынесенном в загла­ вие ’’неизвестном солдате” , — что дает право отождествить с ним авторское ”я” (как единственный эксплицированный в тексте персонаж) . Следующая строфа преобразует ’’могилу неизвестного солдата” в ’’воз­ душную могилу” (тождество подчеркнуто определенным артиклем этой) , которая в 24 превращается в ’’воздушную яму” 11 (характерный для СОНС ’’техницизм”) . Просьба о помощи, о спасении от смерти, обращенная к сла­ бому (здесь — к ’’ласточке хилой”), — тема вообще характерная для М. (’Ты, Мария - гибнущим подмога” , ’’Что же ты молчишь, скажи, венециан­ ка, Как от этой смерти праздничной уйти” и т. д.) , —здесь получает парадок­ сальный характер: научить его полету он просит ’’разучившуюся летать” лас­ точку (ср. аналогичный парадоксальный семантический ход выше —”в осуж­ денье судьи” ; та же схема в ” ...Я к губам подношу...” : ’’Подчиняясь смирен­ ным корням”) . Похожая ситуация затерянности в небе (совмещающая в себе и высшую степень потерянности, отсутствия почвы под ногами — и причаст­ ность небу) —в ’’Заблудился я в небе” . Появление в 21 Лермонтова подготовлено в 20 скрытой цитатой ’’без руля и без крыла” . Синтаксис последней строфы неоднозначен: ”3я Лермон­ това... Я отдам... отчет” может означать и ”вместо Лермонтова” (т.е. ”я” вы­ ступает как бы его преемником) , и ”о Лермонтове” . ’’Сутулый” вместо ’’гор­ батый” в 23, может быть, неслучайно: во многих мемуарах отмечается суту­ лость Лермонтова — см., напр., И.С.Тургенев, ’’Литературные и житейские воспоминания” (отмечено Ю.Щегловым). ’’Воздушная яма влечет” говорит о влечении к смерти12, что также может быть связано с Лермонтовым (из мемуаров и писем известно о его отчаянной храбрости и тяге к риску и силь-*1

11 В сопоставлении с ’Это какая улица?” (’’Вот почему эта улица, Или, верней, эта яма, Так и зовется по имени Этого Мандельштама”) яма приобретает личные коннота­ ции. Ср. ряд: могила неизвестного солдата - воздушная могила - воздушная яма яма = улица Мандельштама (еще одно косвенное самоотождествление с ’’неизвестным солдатом”) . Заметим, что название ’’улица Мандельштама” является воображаемым (настоящее название - улица Ленина) и, следовательно, совмещает названность с безымянностью. (Эта сноска навеяна соображениями Р.Тименчика.) 12

Здесь также - в ’’авиационном” контексте - несомненный отзвук блоковского ’’Или восторг самозабвенья Губительный изведал ты, Безумно возалкал паденья И сам остановил винты” (’’Авиатор”) , - а блоковская строчка ’’Грядущих войн ужасный вид” может рассматриваться как программа всего цикла. Отмечу попутно другие воз­ можные блоковские подтексты ’’авиационного” характера к другим стихам М. Именно Блок назвал самолеты ’’стрекозами” ( ”Комета”) - ср. ’’Ассирийские крылья стрекоз”, ’’Ломали крылья стрекозиные” . В ’’Антверпене” читаем: ’’Взгляни наверх... В клочке лазури... Увидишь ты предвестье бури — Кружащийся аэроплан” , - а в ’’Милый друг, и в этом тихом доме” находим рифму крыл - Азраил; ср. ”И в лазури почуяли мы... И военной грозой потемнел... Есть в лазури слепой уголок...” и далее та же рифма в ’’Ветер нам утешенье принес” .

’’СТИХИ О НЕИЗВЕСТНОМ С О Л Д А Т Е ”

197

ным ощущениям; ср. также ситуации ’’Фаталиста” и печоринской дуэли, со­ пряженной, заметим, с падением в пропасть) . В более общем плане Лермонтов выступает здесь и как убитый (и при­ том убитый поэт, то есть снова, подобно авторскому ”я ” цикла, ’’неизвест­ ный солдат”) , и как ’’военный писатель” , автор ’’Валерика” и ’’Бородина” , и как предвестие наполеоновской темы в III —о чем см. ниже (ср. также пе­ реклички с лермонтовскими мотивами, упомянутыми выше, настойчивую тему ’’могилы” у Лермонтова, совмещение ’’могилы” со ’’звездами” в ’’Вы­ хожу один я на дорогу” и ’’Воздушном корабле” ; добавим, что ”хор ночной” в V может быть сопоставлен с ’’хоры стройные светил”) . Как заметил Р.Тименчик, тема ’’воздушной могилы” могла быть навеяна одним из фрагментов Гумилева: Трагикомедией - названьем ’’человек” Был девятнадцатый сметной и страшный век13, Век страшный потому, что в полном цвете силы Смотрел он на небо, как смотрят в глубь могилы... (Н.Гумилев. Стихотворения. Посмертный сборник. Пг., 1923),

а также связана с ’’Жалобами Икара” Бодлера14 (о чем см. ниже); это тем более вероятно, что миф об Икаре может рассматриваться как архетип значи­ мого для М. мотива гибели в небе, появляющегося в ”Не мучнистой бабоч­ кою белой” (о похоронах жертв воздушной катастрофы, где имеются родст­ венные СОНС жесткие небеса, пехота, зенитных тысячи орудий — кстати, быть может, отголосок лермонтовского ”И залпы тысячи орудий...”) и в ’’Нет, не мигрень” , где, по свидетельству Н.Я .Мандельштам (Вторая книга, Paris, 197215) , ’’Небо, как палица, грозное, земля, словно плешина рыжая” , ’’холод пространства бесполого” — это последние впечатления и ощущения гибнущего летчика. Отмечу и некоторые другие контексты. Тема угрожающей войны, при­ том преимущественно воздушной, проходит в двух стихотворениях 1922— 23 гг.: ”И военной грозой потемнел Нижний слой помраченных небес” , ’’Опять войны разноголосица... И лопастью пропеллер лоснится...” , ”На лбу высоком человечества Войны холодные ладони” ; там же специально —о ги­ бели самолетов (правда, имеется в виду уничтожение германской военной техники по Версальскому договору) : ’’искалеченных крыл”, ’’ломали кры­ лья стрекозиные” (см. подробнее S.Broyde, Osip Mandelstam and his Age, Harvard Univ. Press, 1975).

13 Ср. прекрасный жалкий век, который жесток и слаб, в ’’Веке” . 14 Ср. характеристику XIX века в одноименной статье М. (попытки бороться с тя­ гой земли, неподвижность, крылья - познавательные силы - только гнетут, в противо­ речии со своим естественным назначением), со ссылкой на бодлеровскую строку ’’Шат­ ром гигантских крыл он пригнетен к земле” . Там же — о ’’черном” и ’’страшном” небе истории. 15 Там же см. о том, что, по словам М., именно эти два стихотворения были первы­ ми подступами к СОНС.

Ю. ЛЕВИН

198

Более частные лексико-семантические отклики других стихов: ’’воздух” в связи со смертью —ср. ’’отравлен хлеб и воздух выпит” , ’’смертный воздух пьем” , ’’мертвый воздух ем” , ’’стрекало воздуха” , ”в воздух, убиваемый...” ; предшественницы ’’ласточки хилой” — ’’слепая ласточка” , ’’мертвой ласточ­ кой бросается к ногам...” , ”и живая ласточка упала...” . В интермеццо II я вижу образ химической войны как одного из аспектов войны глобальной: ’’шевелящиеся виноградины” , ”ядовитого холода ягоды”, висящие шатры и города, золотая расцветка — все это напоминает картин­ ки16*с изображением газовой атаки (учебники и книжки по ПВХО —проти­ вохимической обороне — были широко распространены в 30-х годах). Звез­ ды, только изветливые в I (ср. здесь ябедами), оказываются источником неясной угрозы 17, словно источая ядовитые газы (или даже отождествляясь снами: золотые созвездий жиры)] реалистической мотивировкой образа этой части может служить вид из окопа на приближающуюся газовую атаку, ядови­ тые облака причудливых форм на фоне (звездного?) неба (такая ’’точка зре­ ния” подготовлена в I сопоставлением ’’землянок” и ’’глядящих звезд”) . Ви­ ноградинами в сопоставлении с холода ягодами напоминает о замороженном винограде в ’’Армении” (холод же пришел из I: ’’люди холодные... холодать’*). Как справедливо заметил М.Лотман, в строке ’’Золотыми обмолвками, ябедами” заанаграммировано слово ’’яблоко” , столь богатое в семантиче­ ской системе М. коннотациями, связанными, в частности, с эпохой, властью, холодом (а слово ’’обмолвками” , намекая на наличие ’’скрытого” слова, является автометаописательным в смысле Р.Тименчика). Не исключена связь этой части — через золотой цвет, мотив звезд как угрозы и источника ужаса и смерти — со ’’Звездным ужасом” Гумилева ( ’’Это было золотою ночью... — Горе, горе! Страх, петля и яма... Потому что столькими очами На него взирает с неба черный...”) . III начинается темной ’’физико-математической” строфой, отдаленно варьирующей военную и космическую темы. Указание на эфир и на ’’большие числа” (десятичноозначенный, молью нулей), слова о ’’размолотых в луч скоростях” —воспринимаются как намек на теорию относительности и кван­ товую механику1819’ 19. В сочетании этого мотива с ”Я не Лейпциг... Я —но­ вое, — От меня будет свету светло” можно усмотреть предчувствие использо­

16 О роли ’’картинок” и чертежей в СОНС см. ниже. 1 7 Новый поворот старого мотива: укол звезды, жестокие и колючие звезды, ’’Мне в сердце длинной булавкой Опустится вдруг звезда” и т. д. 18 Война и авиация подаются под ’’математическим” углом зрения еще в стихах 1923 г.: ”Крыла и смерти уравнение, С алгебраических пирушек...”. 19 А.Жолковский предположил, что ’’Свет размолотых в луч скоростей” изобража­ ет характерных оптический эффект, возникающий при вращении пропеллера (ср. в дру­ гом стихотворении ’’статический” взгляд: ”И лопастью пропеллер лоснится...”) , а ’’де­ сятичноозначенный” намекает на разметку на стеклах военного бинокля, - ср. ’’Канцо­ ну” (”Я люблю военные бинокли...”) , где бинокль Цейса - ’’золотой подарок ЦарьДавида” - выступает воплощением поэтической зоркости.

’’СТИХИ О НЕИЗВЕСТНОМ С ОЛ Д А Т Е ”

199

вания ’’ослепительных взрывов современной физики” (’’Разговор о Данте”) в военных целях, неясное видёние атомной войны, в ослепительном и гибель­ ном свете которой меркнут прежние войны (здесь представленные наполео­ новскими) . ’Треугольным летит журавлем” —отклик ’’клина боевого” из I (ср. ’’Как журавлиный клин...” в стихотворении 1915 г.). Мотив ’’вести”, как заметил ЕМелетинский, характерно мифологичен, причем в различных мифологических традициях вестником смерти часто выступает птица, в част­ ности, журавль. ’’Черномраморная устрица” — гробница Наполеона ( Быть может, для того, чтобы эти строки дошли по ад­ ресу, требуются те же сотни лет, какие нужны планете, чтобы переслать свой свет на другую планету. В результате стихи Сологуба продолжают жить после того, как они написаны, как события, а не только как знаки переживания. < . . . > поэзия,как целое, всегда направляется к более или менее далекому, неизвестному адресату, в существовании которого поэт не может сомневаться, не усомнившись в себе. Ме­ тафизика здесь ни при чем. Только реальность может вызвать к жизни другую ре­ альность. Поэт не гомункул, и нет оснований приписывать ему свойства самозарож­ дения”. (”0 собеседнике”, 1928) ’’Быть может, самое утешительное во всем положении русской поэзии - это глубо­ кое и чистое неведение, незнание народа о своей поэзии. Массы, сохранившие здоровое филологическое чутье, те слои, где произрастает, крепнет и развивается морфология языка, просто-напросто еще не вошли в сопри­ косновение с индивидуалистической русской поэзией, она еще не дошла до своих читателей и, может быть, дойдет до них только тогда, когда погаснут поэтические светила, пославшие свои лучи к этой отдаленной и пока недостижимой цели”. (’’Выпад”, 1924)

6 Ср. монтаж отрицательных сравнений в поэме Маяковского ”Во весь голос” : ”не как доходит / к нумизмату стершийся пятак / и не как свет умерших звезд дохо­ дит”. 7 Намек на поздние ’’научные” стихи Брюсова: ’Ты ль пригоршнями строфы по радио, / Новый орфик, на Марс готовишь?”

ОМРИ РОНЕН

220

О, как же я хочу — Нечуемый никем Лететь вослед лучу, Где нет меня совсем. А ты в кругу лучись Другого счастья нет И у звезды учись Тому, что значит свет...

(1937)

Событийность сюжета ’’Стихов о неизвестном солдате”, таким образом, проясняется. Полет, который задуман в (1) и происходит в (4), —полет са­ моотверженного духа и стиха (”Я губами несусь в темноте”) , одновременно прижизненный и посмертный, в некое ’’небохранилище” (ср. ”Я скажу тебе начерно, топотом”) , в ’’глазницы” всевидящей вселенной, вслед за ’’миллио­ нами убитых задешево” , которые ’’протоптали тропу в пустоте”, - вслед за неизвестными солдатами и неизвестными читателями, чья реальность, как говорилось в статье ”0 собеседнике” , вызвана к жизни реальностью сущест­ вования поэта и слова, и наоборот. Сами стихи —посол ”от лица земляных крепостей” , от уцелевших и от калек земного шара (5), к хлебниковскому государству 22-летних (”Я рожден в девяносто четвертом, / Я рожден в де­ вяносто втором”) , воскресение которых, торжество вечной памяти над безымянностью, достигнуто таинственным переливанием жертвенной крови от оставшегося в живых. Заключительная часть ’’Стихов” —яркий пример того, что Д.М.Сегал описал как ’’амбивалентную антитезу” , и в плане сюжета: у мертвых ’’наливаются кровью аорты” , живой шепчет ’’обескровленным ртом”, ’’ненадежный” год рождения зажат в руке как талисман или пропуск в некое иное рождение или бессмертие. Так достигает кульминации в ’’Стихах о неизвестном солдате” мандельштамовская тема кенозиса поэтического слова, тема кровавого причастия, общей вины, круговой поруки и искупления в искусстве. Подлинным клю­ чом к этой теме могла бы послужить статья ’’Пушкин и Скрябин” , если бы она дошла до нас целиком, но о сокровенном номиналистическом смысле, который Мандельштам вкладывал в христианский миф, можно судить и по манифесту ’’Утро акмеизма” , где кенотический камень Тютчева кладется в основу здания акмеизма, подобно Логосу, камню, отвергнутому строи­ телями. В заключение, упомянем вкратце дополнительные подтексты к некото­ рым темным местам в ’’Стихах о неизвестном солдате” . Океан без окна, вещество. Замечания Н.Я.Мандельштам (Вторая книга, 1972, 303) - тонкий подтекстуальный комментарий к этой строке. Напом­ ним, что ’’Люмен” значит, в частности, и ’’окно” , то окно, которого и нехватает ’’веществу” , ’’монадам без окна” —нравственный просвет в вечность. До чего эти звезды изветливы. Ср. у Фета: ’’Синего неба пытливые очи” ; ”От людей утаиться возможно, / Но от звезд ничего не сокрыть” (”От огней, от толпы беспощадной”) . У самого Мандельштама звезды ’’пишут и пишут

СЮЖЕТ ’’СТИХОВ О НЕИЗВЕСТНОМ С О Л Д А Т Е ”

221

свои рапортички” в ст. ”На полицейской бумаге верже”, также навеянном Фетом8. Дождь, неприветливый сеятель. Ср. ’’РАСЕ” Анненского. Ласточка хилая. Помимо державинско-фетовского подтекста, ср. ст. Жамма в сб. Gairieres dans le d e l и, возможно, ранний (1913) эренбурговский перевод его: ’’Перед зимой на телеграфных проводах / Замученные лас­ точки сидят рядами... / Они летали кругом, падая, взлетая, / И после возвра­ щались все-таки назад... / Так и душа, страдавшая при жизни много, / Пред тем как перейти навек в Небесный Сад, / Пускаясь в океан воздушный, пред дорогой / Колеблется и возвращается назад” . Шевелящимися виноградинами / Угрожают нам эти миры. Ср.: ”Ты про­ шла сквозь облако тумана” (Злая осень ворожит над нами, / Угрожает спе­ лыми плодами), ’’Грифельная ода” (пятая строфа), ”На меня нацелилась груша да черемуха” и т. д. Начинает число, опрозраченный. Пифагорейская тема Хлебникова: ’’Пыльца снята, крылья увяли и стали прозрачны и жестки, / Бьюсь я устало в окно человека. / Вечные числа стучатся оттуда / Призывом на родину, число зовут к числам вернуться” (’’Зангези”) . В глубине черно-мраморной устрицы. В английском ’’переводе-адапта­ ции” R.Lowell’a устрица интерпретируется как гроб Наполеона. Гробница в Доме Инвалидов, однако, из красного порфира, а не черного мрамора. Несмотря на контекстуальную параллель в стихах на смерть Андрея Белого (’’Молчит, как устрица, на полтора аршина”) , здесь, по-видимому, имеется в виду космическая раковина звездной ночи (’’воздушная могила”, ’’тара обаянья”) ; створки ее —’’оба неба с их тусклым огнем” . Череп. Традиционно амбивалентный символ, осложненный индивидуаль­ ным контекстом творчества Мандельштама (’’Мир, который как череп глу­ бок”) . Ср. ’’чудесавль” Хлебникова ”Влом вселенной” : ’’Поставим лестни­ цы / К замку звезд, / Прибьем как воины свои щиты, пробьем / Стены умно­ го черепа вселенной, / Ворвемся бурно, как муравьи в гнилой пень, с песней смерти к рычагам мозга...” . Шекспира отец. Навеяно, вероятно, известным рассуждением в ’’Улиссе” : When Rutlandbaconsouthamptonshakespeare or another poet of the same name in the comedy of errors wrote Hamlet he was not the father of his own son merely but, being no more a son, he was and felt himself the father of all his race, the father of his own grandfather, the father of his unborn grandson who, by the same token, never was born... Himself his own father... Wait. I am big with child. I have an unborn child in my brain. Pallas Athena! A play! The play’s the thing! Let me parturiate!

8

Cm .: O.Ronen, “A Beam Upon the Axe”, Slavica Hierosolymitana, I, 1977, 162.

222

ОМРИ РОНЕН

Избыточно. Излюбленная тема в мандельштамовской философии роста: ’’Понять пространства внутренний избыток” . Чуть-чуть красные. Звезды, окровавленные эффектом Допплера, о кото­ ром пишет Перельман в своих комментариях к извлечению из Фламмариона в ’’Занимательной физике” (см. выше). В ночь с второго на третье / Января. Возможно, что здесь возникает ну­ мерологическая игра на цифрах 2, 3: 1891-1914 (23 года), 1914-1937 (23 года). Череп Йорика пролежал в земле ’’двадцать и три года” . Магическая пушкинская ассоциация даты рождения Мандельштама (’’...только в январе / На третье в ночь”) использовалась им в ” 1 января 1924” , этом талисмане ”от преступленья, от измены, от забвенья” .

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ В ТВОРЧЕСТВЕ ПЛАТОНОВА 20-х-30-х гг. Е. Толстая-Сегал Иерусалим

1. Сознание и материя: воскрешение памятью 1.1. Сознание Стержневая оппозиция всего творчества Платонова — это противостоя­ ние ’’мира” и ’’сознания”, ’’материи” и ’’идеи”. Платонов начинает с обожест­ вления ’’материи” и отвержения ’’духа”, предпочтения физики —метафизике. Идею противопоставления он сохраняет и тогда, когда мечтает о перестройке ’’Вселенной” сознанием. На этом этапе он противоречит самому себе: декла­ рирует богдановские идеи о всесильности организации, но не усваивает мони­ стической идеи, центральной для творчества Богданова. В середине 1920-х гг. Платонов разочаровывается в компетентности со­ знания, заподозривает ’’идею” в негодности: в рассказе ’’Родина электричест­ ва” он пародирует ’’вселенский” размах своей юности и противопоставляет ему скромное и органичное служение; в повести ’’Епифанские шлюзы” —из­ девается над государственными замыслами Петра, описывая столкновение идеи и практики. В 1927—1928 гг. Платонов сосредоточен на разоблачении своего прежнего ’’идола” - организации. Одновременно в анархической уто­ пии ’’Чевенгур” он продолжает разоблачать ’’идеи”, описывая конфликт меж­ ду психосоциальным радикализмом и человеческой природой. В последующий период акцент все более перемещается на ’’вещество” и материальную основу бытия, при все большем обострении противопостав­ ления: теперь роль сознания по отношению к ’’веществу” видится как откро­ венно разрушительная. Одновременно на концептуальном уровне можно ус­ мотреть тягу к преодолению исходного дуализма: теперь уже речь идет не только о неадекватности сознания, но и об отрыве сознания от остальных уровней бытия: эта линия выдвигается в повести ’’Котлован” (ок. 1930— 1931) и повести ’’Джан” (1934). Возможные идейные источники, питающие эту мировоззренческую по­ зицию, прослеживаются в более ранней научно-фантастической прозе Плато­ нова —повести ’’Эфирный тракт” (1928), разыгрывающей на схематической сюжетной канве познавательной прозы концепцию, близкую к идеям Вернад[223]

224

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

ского1 об ответственности сознания за вмешательство в жизненные процес­ сы. Подчеркивая, подобно Вернадскому, всемогущество разума и связанные с этим опасности, Платонов пишет о ’’злой силе знания” , ср.: ’’Чтоб мою нау­ ку проверить, нужно весь мир замучить”, ’’Весь ум - зло! И ум, и труд требу­ ют действия и ненависти” (ср. отказ от труда в ’’Чевенгуре”) . Основные темы повести ’’Эфирный тракт” являются популяризацией таких идей, как вездесущность жизни и взаимосвязь органической и неорга­ нической, живой и неживой материи. Главная ’’техническая” идея повести, вероятно, заимствована у Циол­ ковского, который в это время (1928 г.) как раз начинал публиковать свои философские произведения. Это идея атома как первосущества; Платонов пишет: ’’Электрон — есть не только физическая категория, но также и биоло­ гическая...”, ’’Эфир —генеральное тело мира, все из себя производящее и все в себя воспринимающее”. В 1929 г. публикация рассказа ’’Усомнившийся Макар” закрыла Плато­ нову возможность печататься: эта личная травма была частью тотального раз­ грома литературы (известная кампания 1929 г. против Пильняка и Замяти­ на) . По-видимому, еще более травматическими были личные впечатления Платонова о кампании коллективизации, отраженные в хронике ’’Впрок” (1931) и в повести ’’Котлован” (ок. 1931). С ’’Котлована” начинается ’’но­ вый этап”, ознаменованный пессимизмом и тяготением к интерпретации кон­ фликтов в ’’натурфилософском” коде. Платонов навязчиво подчеркивает, с одной стороны, грубую природ­ ность человека, с другой стороны, выискивает в нем, живом, признаки нежи­ вого и неорганического, с третьей, в описания неорганического привносит признаки живого, как бы исследуя взаимосвязи и пограничные случаи (вспомним, что границы и взаимосвязи между живой и неживой природой были в центре внимания Вернадского). У Платонова взаимосвязь между дву­ мя сферами может описываться как энергетическая: ”Он работал, спуская остатки своей теплой силы в камень, который он рассекал; камень нагревал­

1 См. И.Мочалов, В. И. Вернадский - человек и мыслитель (М., 1970). Л.И.Гу­ милевский, В.И.Вернадский (М., 1967). Центральное в мировоззрении Вернадского понятие биосферы рассматривается в кн. В.И.Вернадский, Биосфера, т. 1 -2 (Л., 1926) ; Химическое строение биосферы Земли и ее окружения (М., 1965). О воздействии идей Вернадского на концепцию ноосферы Леруа и Тейяра де Шардена см. Мочалов, у к . соч., стр. 170; Вяч. Вс. Иванов, ’’Категория времени в искусстве и культуре XX века”, в кн. J. van der Eng, M.Grygar, eds., Structure o f Texts and Semiotics o f Culture (Mouton. 1973): 103—150, 113. Биографически существенно, что автор книги о Вернадском Л.Гумилев­ ский, писатель-популяризатор науки (автор известной в 1930-е гг. ’’Книги о русских инженерах”) был другом Платонова и написал о нем мемуары (из которых опубликова­ на лишь часть). Платонов называет Гумилевского ’’мудрецом и наставником” (ср. осо­ бую роль последнего слова в системе Платонова), а себя - еретическим учеником” в подписи на книге, подаренной Гумилевскому в 1939 году (находится у автора статьи) .

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

225

ся, а Козлов постепенно холодел” (’’Котлован”, 184)*; граница между жи­ вым и неживым может описываться через превращение вещества: ...Красноармеец... сжал зубы, чтобы закрыть глаза. Но глаза не закрывались, и... выцветали, превращаясь в круглый минерал. В его умерших глазах явственно пошли отражения облачного неба, как будто природа возвратилась в человека после мешавшей ей встречной жизни, и красноармеец, чтобы не мучиться, приспо­ собился к ней смертью (’’Чевенгур”, 35) .

Органика и неорганика взаимопереходят друг в друга, но они противополож­ ны и разноприродны. Платонов приравнивает к этому соотношению соотно­ шение ’’материи” и ’’духа” : получившееся ’’уравнение” звучит остро поле­ мично в тогдашней политической ситуации (начало индустриализации): ’’...под ним находился камень, сбоку возвышалось сечение грунта, и видно было, как на урезе глины, не происходя из нее, лежала почва.*2 Изо всякой ли базы образуется надстройка? Каждое ли производство жизненного материала дает добавочным продуктом душу в человеке?” (’’Котлован”, 186). В ’’Котловане” Платонов полемически (отчасти и автополемически) ре­ конструирует традиционную позитивистскую картину мира, в которой чело­ век, т. е. ”ум”, ’’сознание”, противопоставлен ’’миру” — ’’материи”, и при этом материя, природа —мертвы и косны: Среди пустыря стоял инженер - не старый, не седой от счета природы человек. Весь мир он представлял мертвым телом - он судил его по тем частям, какие уже были обращены в сооружения: мир повсюду поддавался его внимательному и воображающему уму, ограниченному лишь сознанием косности природы; мате­ риал всегда сдавался точности и терпению, значит, он был мертв и пустынен. Но человек был жив и достоин среди всего унылого вещества... (’’Котлован”, 1 7 9 180).

Концепция инженера компрометируется в полутонах: ум его, в сущности, на­ зывается ограниченным постольку, поскольку он сознает природу как кос­ ную: для нового миропонимания Платонова основной водораздел проходит не между ’’материей” и ’’духом”, а между живым - природой, человеком, ра­ зумом, духом, — и неживым — неорганической природой, ср.: ’’Уже тысячи былинок, корешков и мелких почвенных приютов усердной твари он уничто­ жил навсегда и работал в теснинах тоскливой глины < ...> Упраздняя старин­ ное природное устройство, Чиклин не мог его понять” (там ж е). Почва, пони­ маемая Платоновым по Докучаеву, как биообразное единство, противопоста­ вляется ’’унылому веществу” —’’тоскливой” , т. е. мертвой глине.

* Цитаты приводятся по следующим изданиям: из повести ’’Котлован” - Andrei Platonov. The Foundation Pit. Котлован. Ann Arbor, 1973; из повести ’’Джан” - Андрей Платонов. Избранное. М., ’’Московский рабочий”, 1966; из романа ’’Чевенгур” - Анд­ рей Платонов. Чевенгур. Париж, 1972. 2 Платонов был практиком-мелиоратором, энтузиастом Докучаева, см. О.Ла­ су некий, Литературные раскоп к и (Воронеж, 1972) : 2 0 1 -2 4 0 .

226

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

Сознание у Платонова поверяется отношением к ’’веществу”. Механи­ стическое привычное представление о мире у Платонова диагностируется как догматическое: Инженер Прушевский уже с двадцати пяти лет почувствовал стеснение своего сознания и конец дальнейшему понятию жизни, будто темная стена предстала в упор перед его ощущающим умом. И с тех пор он мучился, шевелясь у своей сте­ ны, и успокаивался, что, в сущности, самое срединное, истинное устройство веще­ ства, из которого скомбинирован весь мир и люди, им постигнуто, - вся насущ­ ная наука расположена еще до стены его сознания, а за стеной находится лишь скучное место, куда можно и не стремиться. Но все же интересно было - не вылез ли кто-нибудь за стену вперед ( ’’Котлован”, 186).

Ограниченность развертывается в гиперболу ’’стены”, традиционную в литературе символизма (напр., Л.Андреев). Платонов педалирует традицион­ ный в русской ’’прогрессивной” мысли критерий ’’пользы” в выражении: ’’насущная наука”, а в терминах ’’срединное” и ’’истинное”, по отношению к устройству вещества, прямо намекает на средневековое мышление. В этом мышлении неизбежно неодобрение ’’вылезания” за стену. Это — ересь, по& vr,-,1 скольку „истина ,, уже „постигнута : .м Платонов инсинуирует связь механистического представления о приро­ де как о косной, мертвой с определенным психологическим складом, в ко­ тором высшие ценности — это вечное, статическое, навеки данное как истин­ ное3 : это мышление, предпочитающее в бытии структуры, себе подобные: так, инженер находит ”в технике покоя” - ’’равнодушие ясной мысли, близ­ кое к наслаждению”, а ’’вечное вещество, не нуждавшееся ни в движении, ни в жизни, ни в исчезновении”, заменяет ему ’’что-то забытое и необходимое, как существо утраченной подруги” (’’Котлован”, 192) Все дело в том, что Прушевский мыслит ”по инерции самодействующе­ го разума” (там же) : так разум, оторванный от своих жизненных корней, по­ падает во второй член новой оппозиции: ’’природа”, ’’человек”, ’’дух”, ’’ра­ зум” — ’’неживое”, ’’механический разум”. В этой новой системе Платонова ’’мыслить” не обязательно значит ’’существовать” : ”Ты зачем здесь ходишь и

3 Ср. анализ ’’авторитарного” мышления у Богданова: ’’Исходной точкою вся­ кой авторитарной идеологии является привычное противопоставление активно-органи­ заторского и пассивно-исполнительского начала, как двух совершенно отдельных ка­ честв, различных элементов. Именно эта коренная раздельность и принципиальное раз­ личие обоих элементов составляет душу всевозможных авторитарных категорий, как ’’высшее - низшее”, ’’таинственное - обыденное”, ’’духовное - телесное”, ’’божествен­ ное - мирское”, ’’власть - подчинение” и т. под. Даже ’’причина” и ’’следствие” на этой ступени развития причинности находятся в таком же соотношении между собою...” (А. Богданов. Падение великого фетишизма (Современный кризис идеологии) . Вера и наука. (О книге В.Ильина ’’Материализм и эмпириокритицизм”) . М., 1910:101 —102. Ср. также: ”Во всей путанице трех различных концепций абсолютной истины у нашего авто­ ра неизменно звучит один и тот же мотив —требование остановки научного познания на известном пункте, декретирование невозможности идти далее, если не в целом, то хоть в его частях, если не в исследовании, то в методе... Всюду статика, опирающаяся на веру, объект которой - абсолютное” (там же : 160).

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

227

существуешь?” — спрашивают героя, а герой отвечает: ”Я здесь не сущест­ вую, я только думаю здесь” (’’Котлован”, 186). Ища аспекты сознания, потенциально ведущие к отрыву разума от бы­ тия, Платонов выделяет в сознании особую ипостась —незаинтересованного наблюдателя: ...в человеке еще живет маленький зритель - он не участвует ни в поступках, ни в страдании - он всегда хладнокровен и одинаков. Его служба, это видеть и быть свидетелем; но он без права голоса в жизни человека и неизвестно, зачем он одиноко существует. Этот угол сознания человека день и ночь освещен, как ком­ ната швейцара в большом доме... (’’Чевенгур”, 5 3 -5 4 ) .

Платоновский ’’зритель” с его ’’бессильной осведомленностью” неспособен предупредить или помочь —он живет параллельно человеку, но им не являет­ ся; Платонов пишет о нем: ”Он существовал как бы мертвым братом чело­ века: в нем все человеческое имелось налицо, но чего-то малого и главного не доставало”. ( ОS Работающий вхолостую ’’самодействующий разум” и незаинтересован­ ный ’’сторож” могут в определенных обстоятельствах овладевать человеком. Так, в ’’Котловане” всякий смысл существования потерян, герои ’’забыли истину” : /Ы л

£

’’Все живет и терпит на свете, ничего не сознавая, - сказал Вощев близ доро­ ги и встал, чтоб идти4 , окруженный всеобщим терпеливым существованием. Как будто кто-то один или несколько немногих извлекли из нас убежденное чув­ ство и взяли его себе”5. Он шел по дороге до изнеможения; изнемогал же Вощев скоро, как только его душа вспоминала, что истину она перестала знать ( ’’Котло­ ван”, 171).

Здесь просвечивает явная реминисценция мистической идеи о человеке —пад­ шем ангеле, знавшем когда-то истину, но забывшем ее; возможно, эти моти­ вы у Платонова связаны с теософскими теориями, вернее всего — с ’’психо­ логической системой” Г. Гурджиева6; эта теория основана на представлении об автоматическом, сомнамбулическом характере существования; человек живет не помня себя, в то время как именно ’’память себя”, контроль над со­ бой теософия видит как путь к расширению власти сознания над другими уровнями психики. Ср. тему сомнамбулизма у Платонова: ”Их тело сейчас блуждает авто­ матически, — наблюдал родителей Вощев, — сущности они не чувствуют”.

4

Очевидно, аллюзия на евангельское ’’Встань и иди”. 5 Платонов сочетает предельно общую постановку экзистенциальных вопросов с предельно конкретной переадресовкой их к реальным социальным и политическим структурам: референтом последней фразы, по всей вероятности, является отнюдь не дьявол, а реальный исторический деятель (деятели) . 6 См. G.l.Gurdjieff, A ll and Everything (I, L., 1950; II, L., 1963); П.Д. Успенский, Tertium Organum (СПб., 1911), Новая модель Вселенной (СПб., 1914); P.D.Ouspensky, The Fourth Way (N.-Y., 1957);/л Search o f the Miraculous (L., 1950).

228

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

’’Отчего вы не чувствуете сущности?” — спросил Вощев, обратясь в окно” ( ’’Котлован”, 170). Человек и мир у Платонова вообще всегда во сне или забытьи: тема сна и борьбы со сном возникает еще в ’’Родине электричества” (1926) : там поэт и фантаст делопроизводитель Жаренов побеждает сон ’’магическим напряже­ нием гения” 7; в рассказе ’’Бессмертие” (1936) появляется аскет Эммануил Левин8, побеждающий сон ради служения другим. Вторая ’’теософская” тема, ’’память себя” , возникает у Платонова еще в ’’Происхождении мастера” (1927). Там оценка ее отрицательная: добрый отец рождает детей как бы в беспамятстве, а его приемыш Саша (будущий герой ’’Чевенгура”) не ощущает себя, наполняясь внешними впечатлениями о мире. Он —своего рода идеал антиэгоистической психики, предназначенный для воплощения идеи общества-сверхорганизма. В чевенгурском эксперимен­ те борются с рутиной ежедневного труда, потому что труд мешает ’’поминут­ но помнить и любить” товарищей. В конце концов чевенгурцы изнемогают от духовной жизни такой интенсивности и находят способы переключения, т. е. ’’забвения себя”. —Появляются искусство и труд, с извинительной мотиви­ ровкой: люди работают друг ради друга и создают изображения друг друга, чтоб увековечить память о товарищах. По сравнению с более ранней положительной оценкой беспамятства се­ бя как антиэгоизма, в ’’Котловане” начинается переход к заинтересованности проблемой ’’памяти себя” как функции и условия жизни: это может быть уничижительная, но аналитическая реплика типа: ”У тебя не будет памяти, и ты станешь, вроде Козлова, думать сам себя, как животное” (182), где ’’па­ мять” —человеческое свойство — противопоставляется уменью ’’думать сам себя”, как животное. С другой стороны, забвение себя уже истолковывается иронично, ср.: ’’Профуполномоченный (отрицательный персонаж) от забот и деятельности переставал ощущать самого себя...” (178); при этом лейтмотив всей пове­ сти — это трагизм существования без ’’убежденного чувства” , т. е. несущест­ вования: ”Я только думаю здесь”... Тема ’’памяти себя” выдвигается как центральная в следующем боль­ шом произведении Платонова — повести ’’Джан”, где изображен народ, не помнящий себя9, отученный от интереса к жизни: это рабы с исковерканной

7 ’’Маш” и ’’гении” противопоставляются обычным смертным, как ’’высшие су­ щества” у Успенского (популяризировавшего Блаватскую во ’’Внутреннем круге” (СПб., 1911)). 8 Можно предположить неслучайный выбор имени героя рассказа - Эммануил, объединяющего тему ’’еврейского состояния” - по Платонову, оно - предел стесненно­ сти, лишенности (ср. поздние ’’еврейские” рассказы Платонова) с темой христианской ’’самоотдачи” (Эммануил = Христос); реальный Эммануил Левин - еврейский просве­ титель 19 века мог быть известен Платонову как переводчик на русский язык ряда еврейских книг. 9 Тема ’’памяти себя” в связи с темой порабощения возникает еще раз у Платонова в конце 30-х - начале 40-х гг. в ’’еврейских” рассказах, где грубая сила противопостав­ ляется герою-еврею, всегда стремясь уничтожить в нем память (’’Алтеркэ”, ’’Девушка

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

229

душой. Герой ’’пробуждает” свой народ, накормив его досыта; это все, что можно и что нужно для них сделать. Проспав три дня, народ просыпается не только ото сна, но и от ’’забвения себя”. Таким образом ’’ожившие”, люди расходятся в разные стороны с проклятого места —от коллективного небы­ тия на поиски личной судьбы. 4 В ’’Джане” указывается на роль посторонних объектов —людей, живот­ ных, вещей — как средств для сохранения разума, ’’памяти себя” : старухе, матери героя, важно, ’’чтобы было цело ее хозяйское добро, потому что кро­ ме него у него не было связи с жизнью и прочими людьми. Затем человеку нужно что-нибудь непрерывно думать , без труда же думать она не уме­ ла; хозяйство и шалаш, когда она прибирала его, давали ей воспоминания, наполняли чувством жизни ее пустое, слабое сердце” (’’Джан”, 250). Так ’’память себя” связывается с материальной стороной жизни, веща­ ми (продуктами ненавистной ранее цивилизации), которые соответственно оправдываются и одухотворяются. По сравнению с ’’Котлованом” в ’’Джане” развивается и тема беспамятства, сна наяву: теперь они рассматриваются как симптомы рабского состояния, которое для Платонова равноценно отказу от жизни, выбору несчастья. Платоновский народ джан - это народ, полюбив­ ший смерть, это ’’беглецы и сироты, рабы, которых прогнали, , девуш­ ки, полюбившие тех, кто вдруг умер, люди, не знающие бога, насмешники над миром, преступники” (’’Джан”, 231). Жизнь в народе джан —это небытие при жизни, мир без мира, это жизнь после смерти —по сути, это вечная жизнь: народ после восстания —самоубий­ ственного и веселого похода в Хиву —боится ’’вернуться в Сары-Камыш и снова там вечно жить” (239). Они мертвецы, живые (целые) лишь внешне, ср.: Давай опять жить, мы не умерли!” —”Мы с тобой целы”, —согласил­ ся Назар” (там ж е). Ср. также: ’’...Чагатаев погладил... ту давнюю траву, жи­ вущую поныне без изменения, потому что она умерла еще до рождения Наза­ ра, но все еще держалась, как живая, глубокими мертвыми корнями” (там же). Этой фразе вторит, на той же странице: ’’Хорошо тем, кто умер внутри своей матери, —сказала Гюльчатай” (239). Надежда на смерть, избавительницу от ’’вечной жизни”, должна весе­ лить, как надежда на рождение: поэтому веселье и достоинство сопровожда­ ют попытку народа найти смерть. После неудачи этой попытки начинается симуляция смерти, ’’прятанье в смерть” —признак гибели души. Ср.: ’’Раб­ ский труд, измождение, эксплуатация никогда не занимают одну лишь физи­ ческую силу, одни руки, нет —и весь разум и сердце также, и душа уничтожа­ ется первой, затем опадает и тело, и тогда человек прячется в смерть, уходит в землю, как в крепость и убежище” (’’Джан”, 257).

Роза”) . Платонов чутко угадывает роль именно категории памяти, как основной в ев­ рейской национальной этике. О памяти в связи с темой фашизма у Платонова см. И.Крамов, ”В поисках сущно­ сти”, Новый мир, 8(1969) :236—257; Л. Иванова, ’’Война и мир” в творчестве Платонова военных лет”, в сборнике Творчество А.Платонова (Воронеж, 1973) : 7 5 -9 1 .

230

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

Жизнь притворяется небытием: ср.: ’’Знаешь что, мама, мы будем жить —ничего не думать, нарочно нас нет” (239) ; для начала достаточно ”не думать” ; следующая стадия ’’прятанья” —замена реальных впечатлений сно­ видениями: ведь народ живет ’’отвлеченный и отученный от своего житейско­ го интереса, с головою, которая привыкла лишь верить, видеть сны и вообра­ жать недействительное” (257). Девочка улыбается во сне: ”Не имея радости в действительной жизни, она получала ее в своем чувстве и представлении, закрыв глаза” (260); ста­ рик не спит, а держит закрытыми глаза, точно не желая ’’рассеиваться душой среди впечатлений видимого мира” (260); в сон впадает герой-экономист ’’для отдыха и экономии жизни” (267) ; больной герой борется со сном, при этом теряя уверенность, что мир не есть сон: ’’было так пусто, что не вери­ лось в существование твердого, настоящего мира” (268) ; он поднимается на ноги, ’’чтоб избавиться от сна и всего мира, застрявшего в его голове, как колючий кустарник” (268) ; но его побеждает появление неизвестного пред­ мета, и он засыпает, ’’спасая свою душу”. Голод влияет так же, как болезнь: ’’Суфьян и Чагатаев настолько захо­ тели есть, что стали видеть сновидения, в то время, как ноги их шли и глаза видели обыкновенный день” (240). Народ же джан живет во сне постоянно — ср.: ”...он видел, как она (мать) шевелится в привычном труде, и ему казалось, что она на самом деле спит и движется не в действительности, а в сновидении” (246). Если люди днем живут во сне, молча, то ночью, спящие, они видят во сне жизнь, они раз­ говаривают: ’’Старик сейчас лишь шептал в бреду, не слышно что. Ему сни­ лась какая-то жизнь, вечное действие, он бормотал все более тихо, как будто удалялся”. Герой спрашивает его: ”Ты спишь?” и он отвечает: ’’Сплю” (247). Старик знает, что спит, вопреки парадоксу он отвечает правду. Люди все более удаляются от своей физической реальной оболочки, по­ добно тому, как скрываются в сияющем свете миража путники, ’’превраща­ ясь в плывущие головы без тела, в лодку, в птицу, в мираж” (248), подобно аллегорической гравюре из начала ’’Джана”, изображавшей отсохшую голову человека, высунувшегося из небесной сферы. Разум людей покидает их тела: Изо рта человека пошел теплый воздух слов, каждое из которых было понят­ но, но вся речь не имела никакого смысла... Ум его еще жил, и он, может быть, смеялся в нем, пугаясь и не понимая, что сердце бьется, душа дышит, но нет ни к чему интереса и желания < ...> Он говорил что-то и не волновался, будто был уже посторонним для собственной жизни (249).

Следующая стадия - срывание всех одежд, безумие, самоубийство. Лю­ ди оголяются и ложатся на песок, притворившись мертвыми, чтоб их не тро­ гали и не заставляли жить. Если один вид беспамятства себя —это игнориро­ вание реальности, безумие, то другой его вид —всезнание. Оно пугает нечело­ веческой, мертвой неподвижностью: таков старик Суфьян10, персонаж,

10 В соответствии с принципом многоуровневой организации прозы, важным для Платонова, тема, идеологически ’’отмеченная”, почти всегда находит путь и в низшие

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

231

’’мало похожий на человека. Все чувства его удовлетворились, а ум изучил и запомнил местную природу с точностью исчерпанной истины. Даже звезды, многие тысячи из них он знал по привычке, и они ему надоели” (235). Он олицетворяет механическую, равнодушную память: ”Ты не знаешь — ты жи­ вешь, как ешь; что в тебя входит, то потом выходит. А во мне все задержи­ вается” (236). Лицо Суфьяна похоже на пустую кожу высохшей умершей змеи: ему все равно, жить или умирать. Память, отвлеченная от живой ’’памяти себя”, своего интереса, мертва. Платонова волнует разум как жизненное начало11 12: его все больше занимает идея связи тела и разума; исследуя отрыв души от тела по ступеням ’’проме­ жуточных состояний” в ’’Джане”, он изучает эту связь: ’’память себя”, своего тела оказывается одним из главных условий ее. Платонов сближает со сфе­ рой разума нижние уровни человеческой психики — инстинкт, интуицию, чувства, эмоции: рационализация невыразимого, несказуемого, бессловесно­ го у Платонова расширяет возможности постижения; с другой стороны, в ос­ нове платоновского освобождения от повседневной логики, в его парадок­ сальности — внимание к интуитивным потенциям постижения, включаемым в светлое поле сознания. Так, идея ’’сознания” у Платонова эволюционирует от ранней мистической мечты о триумфе сознания над ’’косной” материей до представления о сознании как о слабой, хрупкой жизненной силе, способе существования живой, непостижимо сложной материи. Но для всего пути Платонова характерно деятельное, бодрствующее от­ ношение к сознанию12 ; ненависть к привычному, автоматическому сущест­

уровни текста: имени ’’Суфьян” соответствуют на высших уровнях некоторые идеи и темы, возможно, связанные с ’’суфийским” мистицизмом Гурджиева (ср. самоотождествление учеников Гурджиева с суф изм ом ). 11 Ср. роль темы разума в поэме ”Шах-Намэ” Фирдуси, видимо, служившей ос­ новным подтекстом ’’Джана” в связи с темой Ирана - Турана и рядом мифологических тем (см. ниже) . Перевод частей ”Шах-Намэ” М. Лозинского вышел в 1934 г. и мог, наря­ ду с теоретическими статьями в том же академическом сборнике, служить материалом для ’’Джана”, датированного 1934 годом и написанного после среднеазиатской поездки Платонова в том же году. Ср.: ... Бессмертно живущим его назови, Единственно сущим его назови. Он гонит от сердца унынье и страх, Он за руку водит в обоих мирах.

Кто разум разбил, тот в колодках томим. Он - око души; оглянися во мгле; Без ока нерадостно жить на земле. В творениях первым его напиши. Хвала ему вечно - он сторож души. (М.Л. Лозинский, Переводы из Шах-Намэ. ’’Речь в похвалу разума”, в кн. Фердовси, 9 3 4 -1 9 3 4 (Л., 1934) : 1 9 7 -8 ). 12 Активное отношение к сознанию, повышение его статуса характеризует и ’’си­ стему” Гурджиева: однако, мучительные поиски ’’истины” у Платонова противополож­ ны оккультизму Гурджиева — Успенского, призывавших к ’’работе над собой” и инди­ видуальному ’’гармоническому развитию” — т. е. выработке новых уровней сознания,

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

232

вованию мира у Платонова-революционера перерождается, в постоянных разочарованиях, в бережное сострадание к миру; но дух отрицания —посто­ янный психологический заряд платоновской личности — находит выход в критическом отношении к сознанию: ему вечно недостаточно уже достигну­ того, он ’’мучается без истины” и взрывает одну постигнутую истину задру­ гой; суть в том, что ’’деятельное человеческое сознание переучивается на новых фактах, как бы искажается, мучается, а иногда и сламывается. Друго­ го пути к истине пока нет” 13 (эта фраза созвучна идее ломки автоматизмов сознания в теософии). Платонов пишет языком, как бы искаженным от непосильного поиска истины, от усилия не солгать и не сказать заученное, не то, что думается. Парадоксальное поведение платоновских героев, неожиданные ответы и поступки в большой мере могут объясняться задачей построения антиавтоматического повествования. Платоновское повествование не допускает авто­ матического прочтения: это лишь по видимости традиционная проза, постро­ енная на деавтоматизации языковых структур при минимальном нарушении привычной графической и звуковой формы текста и тем самым требующая большого внимания и усилия. Все события героического характера у Платонова — это попытки борь­ бы с автоматизмом существования. Ключевыми местами в повествовании яв­ ляются пограничные состояния — состояния наивысшего напряжения, когда стирается грань между физическим и духовным и достигается расширение и рост сознания (моменты, напоминающие ’’сверхусилие” у Гурджиева). 1. 2. Материя Платоновский ранний материализм стремился к расширению проблемы воскрешения по-федоровски; но федоровская религиозная (или, вернее, религиостроительская) идея понималась буквально и материально; подобное же восприятие идеи воскрешения отразилось в философии ’’богостроитель­ ства” : Особенностью перса было гармоническое слияние религии прогресса и религии бессмертия < ...> И небо, и земля, и все законы мира будут в корне изменены.

’’неподверженных земным законам”. Для Платонова истина этична и равноценна сопере­ живанию. Мистицизм вообще не был чем-то исключительным для пролетарской литературы: традиция мистицизма прослеживается к космизму ’’Кузницы”, т. е. в конечном счете к тео- и антропософии, впитанной при ученичестве у русского символизма. Проза проле­ тарских писателей конца 20-х гг. была проникнута пораженческими настроениями, отра­ жавшими падение русского рабочего класса (Г.Никифоров, М. Герасимов). Влияние ми­ стицизма шло отчасти через прозу Пильняка (напр., линия Зилотова в ’’Голом годе”) . Известно о существовании мистического неопубликованного романа пролетарского прозаика П. Г.Низового ’’Пути духа моего” (ок. 1929) , сочетающего религиозные темы, мистику, фрейдизм (см. Г.Якубовский, Писатели ’’К узницы ” (М., 1929) :77—81). 13 А.Платонов, ’’Книги о великих инженерах”, в кн. А.Платонов, Размышления читателя. М., 1970.

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

233

Смерть будет уничтожена. Все умершие воскреснут. Воскреснут не духом, а ре­ альным телом, ставшим вечным. Перс не смотрел на материю, как на плоть, как на нечто низкое. Если он жаждал новой жизни, то реальной, а не призрачной, и он создал красивую идею воскрешения из мертвых плотью” 14.

Луначарский ставил маздеизм ’’положительно выше христианства” 15167. Однако сам материализм Федорова парадоксален —акцент на плоти, материи, собирании праха у Федорова связан с его идеей материи как записи памяти: некоторые мысли Федорова предвосхищают геохимические положения Вер­ надского: Все вещество есть прах предков... Рассматриваемая с археологической или палеонтологической стороны, частица, может быть, представляет нечто вроде сло­ ев, сохраняющих, быть может, отпечаток всех влияний, которым подвергалась частица, проходя разные среды, разные организмы. Как бы ни дробилась части­ ца, новые, произошедшие от этого дробления частицы подобны, быть может, тем знакам гостеприимства у древних, которые назывались символами, сфрагида16 ми

Эта гиперчувствительность к утрате памяти, выразившаяся у Федорова в абсолютизации роли материи как вместилища всей информации в мире, также близка символистским идеям, но в особенности семиотическим и кибернетическим идеям Флоренского11.

14 А. Луначарский, Религия и социализм (М., 1908) : 1 2 7 -9 . 1 5 В философии русского религиозного возрождения эта проблема решалась толь­ ко как религиозная, в отличие от развития метафизики Федорова у его последователей из пролетарского лагеря. Ср.: ’’Метафизика нас может научить тому сознанию, что миро­ вое бытие должно освободиться от уз ’’материи”, от давящей нас закономерности ’’при­ роды”, что пространство и время должны исчезнуть, как кошмар. И это вполне совпада­ ет с самой последней, самой важной и наиболее таинственной идеей религиозного созна­ ния о преображении ’’земли”, преображении ’’плоти”. Идет вековечная борьба с первич­ ным закрепощением, закрепощением, навязываемым нам ’’материей”, с ограниченно­ стью всякого пространства и времени, но не с ’’землей”, не с ’’плотью”. Будет ’’земля”, преображенная, не скованная материальными законами, освобожданная, вневременная и внепространственная, будет ’’плоть” преображенная, не физическая, но полнокровная, чувственная, мистически-сладострастная и вечная, от всяких материальных граней осво­ божденная. Метафизикой может быть оправдано это мистическое предчувствие, но толь­ ко в религии эта тайна постигается” (Н. Бердяев, Sub specie aeternitatis. Опыты философ­ ские, социальные и литературные. 1900 -1 9 0 6 гг. (СПб., 1907): 3 5 2 -3 ). 16 Философия общего дела, т. 2: 329. 17 Вяч. Вс. Иванов, ук. соч. \ 1 0 8 -9 . Ср. сходное направление мысли в эстетиче­ ских теориях Пастернака: ”Я любил живую суть исторической символики, иначе говоря, тот инстинкт, с помощью которого мы, как ласточки-саланганы, построили мир - огро­ мное гнездо, сплетенное из земли и неба, жизни и смерти, и двух времен, наличного и от­ сутствующего. Я понимал, что ему мешает развалиться сила сцепления, заключающаяся ь сквозной образности всех его частиц” (Охранная грамота, 1929-1931) . Ср. поэтическую концепцию природы как текста в ’’Грифельной оде” Мандель­ штама, см. Д.Сегал, ’’Некоторые аспекты смысловой структуры ’’Грифельной оды” О. Э.Мандельштама”, Russian Literature, 2(1972) : 4 9 -1 0 2 .

234

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

Тема собирания праха как сохранения памяти чрезвычайно важна для Платонова: все его герои —мстители за забытых: Он собрал по деревне все нищие, отвергнутые предметы, всю мелочь безвест­ ности и всякое беспамятство - для социалистического отмщения. Эта истершаяся терпеливая ветхость некогда касалась батрацкой, кровной плоти, в этих вещах запечатлелась навеки тягость согбенной жизни, потраченной без сознательного смысла и погибшей без славы где-нибудь под соломенной рожью земли. Вощев, не полностью соображая, со скупостью скопил в мешок вещественные остатки потерянных людей, живших подобно ему без истины и которые скончались ранее победного конца. Сейчас он предъявлял тех ликвидированных тружеников к лицу власти и будущего, чтобы посредством организации вечного смысла людей до­ биться отмщения - за тех, что тихо лежит в земной глубине ("Котлован”, 264).

Герои Платонова — собиратели памяти: они хранят прошлое — в обра­ зах (памятниках друг другу в ’’Чевенгуре”) , в частицах (собирание праха), наконец, физически сохраняя тела умерших (ср. с федоровской концепци­ ей музея.) Эти символические действия дают надежду, оправдывают челове­ ка. Ср.: Его радовало и беспокоило почти вечное пребывание камешка в среде глины, в скоплении тьмы: значит, ему есть расчет там находиться, тем более следует че­ ловеку жить ("Котлован”, 189).

Для творчества Платонова характерно представление о непрерывности природных процессов, об отсутствии грани между органической и неоргани­ ческой природой: похороненный камешек отроют, а мертвецы воскреснут; с другой стороны, символическая, информационная сущность неорганиче­ ской материи вводит ее в круг человеческого бытия и так одухотворяет. Оба эти противопоставления снимаются на примере излюбленной плато­ новской темы ’’пищи”. Голод всегда занимал Платонова, начиная еще с впе­ чатлений о голоде 1921 г., отразившихся в ’’Родине электричества” (1926); в 30-х годах тема пищи становится одной из центральных в его творчестве: она принимает космические масштабы в ’’Котловане” в эпизоде убийства и поедания скота — фактически причащения ’’родной убоиной” 1819. В пьесах 1930-х гг. и ’’Джане” Платонова занимает вопрос об органической и неорга­ нической пище: питание молоком и химическими порошками в ” 14 крас­ ных избушках”, пищевые эрзацы из заведомо негодных материалов в ’’Шар­ манке” ; в ’’Джане” говорится о питательном иле, для утоления жажды едят песок 1 9 .

18 Возможным историческим подтекстом к этому эпизоду могла быть практика массовых трапез под открытым небом с целью уничтожения пищи у воронежских сектантов-”федоровцев” (по имени основателя секты), таким образом сопротивлявшихся обобществлению и реквизиции. О "федоровцах” см.: А.Шестаков, "Крестоносцы” ЦЧО” Новый мир, 12(1929) :148-54. 19 Ср. "Самое питание, еда обратится в творческий процесс воссоздания себя из веществ элементарных" {Философия общего дела, т. 1: 315) .

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

235

Еда служит в системе Платонова ”не для сытости, а для соединения с общей жизнью и друг с другом” ; она дает возможность ’’вспомнить свое су­ ществование” (279), ’’служит сразу для питания души и для того, чтобы опу­ стевшие смирные глаза снова заблестели и увидели рассеянный свет солнца на земле” (подчеркивается энергетическая, солнечная природа еды) ; голод­ ные глядят на героя так, что ’’Чагатаеву казалось, что и все человечество, если бы оно было сейчас перед ним, так же глядело бы на него, ожидающе и готовое обмануться в надеждах...” (280) . В ограничении действенной любви к человечеству одной лишь матери­ альной стороной в ’’Джане” —огромный этический заряд: накормить людей означает поднять их из мертвых, ’’чтобы они приобрели хоть немного того чувства, которым богаты все народы, кроме них —чувства эгоизма и само­ защиты” (294) ; это удается не сразу: обычная, скудная пища лишь продле­ вает погруженность в полусон; но приезжают машины с новой, избыточной пищей, и люди едят ее и засыпают. В течение трех суток они спят, и во время сна меняются, молодеют, слепые прозревают. Но ’’воскреснув”, т. е. перестав быть рабами, став личностями, с чувством интереса к жизни, люди расходят­ ся в разные стороны. Герой принимает случившееся с улыбкой и ничего не требует за помощь: кормилец не имеет права претендовать на духовное ли­ дерство. Нежелательность органической пищи проистекает из близкого к буд­ дийскому20 неприятия убийства живых существ212 (ср. еще в ’’Чевенгуре” характерный акцент: ’’Никита ел тело курицы”) . В ’’Чевенгуре” сопоставля­ ется отношение к убийству для еды с отношением к собственной и чужой смерти: в бронепоезде революционные матросы бьют коменданта за постный (рыбный) суп; ночью матрос с апокалиптическим именем Концов стреляет вслепую из пулемета в окно, чтобы приобрести себе право утром умирать за тех, кого он убьет ночью; в том же поезде едут китайцы: они съедают рыб­ ный суп и мирно ложатся спать. Завтрашней смерти они не боятся: ”Мы очень ее любим”22. 20

Буддийские мотивы возникают в ’’Котловане”, напр. буддийский призыв по­ читать детей: ’’Если вам нечем спокойно существовать, вы бы почитали своего ребен­ ка - для вас лучше будет < ...> А вы чтите своего ребенка, - сказал Вощев, - когда вы умрете, то он будет” (170). Ср. сходные ноты в ’’Raise High the Roofbeams, Carpenters”, Сэлинджера; см. И.Галинская, Философские и эстетические основы поэтики Дж. Д. Сэ­ линджера (М., 1975). 21 Темы неприятия убийства животных связаны с позднейшими размышлениями о разуме животных, о его безысходности (рассказ ’’Корова” (1943), рецензия на книгу Серой Совы (1 9 3 8 )); в конце 30-х гг. эта тема развивается в направлении веры в эво­ люцию животного разума. О параллелях у Платонова и Заболоцкого 30-х гт. в этом пла­ не см. С.Бочаров, ’’’Вещество существования’. Выражение в прозе”, в кн.: Проблемы художественной формы социалистического реализма (М., 1971). 22 Платонов в своем изображении китайцев дает более интересный аспект, чем литература того времени в целом: китайцы буквально заполонили ’’революционную прозу” 1920-х гг. Китаец символизировал азиатскую стихию с ее непостижимостью, яв­ ляясь предельным случаем евразийского комплекса. У Вс. Иванова китаец - знак пре­ дельной революционности, до самоотрицания ( ’’Бронепоезд 1 4 -6 9 ”); у Булгакова он

236

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

В ’’Чевенгуре” утверждается, что неспособный пожалеть таракана не по­ жалеет и человека. Обращение Платонова в пьесах 1930-х гг. к теме химической пищи (по­ рошки) и молочной, видимо, связано с его стремлением указать путь выхода из метафизической иерархии уровней бытия, каждый и которых питается низшим и служит пищей высшему. Интерес к органической и неорганической пище в этом аспекте у Плато­ нова может, в числе прочих источников, указывать на знакомство и с теосо­ фией Гурджиева, и, может быть, можно говорить о связи повести ’’Джан” с некоторыми текстами, так или иначе отражающими ’’систему” Гурджиева. Дело в том, что в ’’мемуарах” Гурджиева23 ряд ситуаций напоминает события повести ’’Джан” ; более того, совпадают отдельные мотивы и, нако­ нец, географические названия. Текст ’’мемуаров” Гурджиева, видимо, восхо­ дит в какой-то степени к его лекциям: можно предположить существование записей этих лекций (в реальности подтверждаемое очевидцами) не только среди учеников, покинувших Россию вместе с ним в 1920 г. Разумеется, что связь может быть как угодно опосредствованной, но сам факт заслуживает упоминания. Так, само название ”Сары-Камыш”, место, где обитает мифический на­ род джан в повести ’’Джан”, фигурирует в начале книги мемуаров Гурджи­ ева. Гурджиев рассказывает о разговорах своего отца и местного настояте­ ля: эти разговоры шли в русле известной эзотерической практики, предна­ значенной для развития ума и самоусовершенствования. Один из собеседни­ ков внезапно задавал другому вопрос, никак не связанный с предыдущей беседой и неожиданный: второй должен был ответить на него, по возможно­ сти, серьезно, логично и обоснованно. Гурджиев приводит пример такого разговора: - Где сейчас Бог? - Бог сейчас в Сары-Камыше. Сары-Камыш - лесистый район на прежней границе между Россией и Турцией, где растут необычайно высокие сосны, известные повсюду в Закавказье и Малой Азии.

может означать предел примитивной аморальности (’’Зойкина квартира”) и предел по­ корной идентификации с чужой судьбой ( ’’Ходя”) . Китай для Пильняка - символ сон­ ного безвременья; реальные киргизы и китайцы, действующие в русских условиях, у него олицетворяют непредсказуемость и иррациональную жестокость ( ’’Старый сыр”) . На засилье китайцев как штамп революционной экзотики жаловался Андрей Соболь, ср.: ”Нет человека — не выдумали обезьяну, а выдумали китайца. И как бедна, господи, наша выдумка. Вся наша экзотика обернулась китайцем” (А.Соболь, ”Косноязычное”, в сб. Писатели о б искусстве и себе (М .-Л., 1924) : 9 1 -1 0 9 ). 23 G .l.G uidjieff, Meetings with Remarkable Men (L.> 1963) /вторая часть ’’All Everything”/. Эта книга была начата в 1927 г. и писалась по-русски. Она состоит из полуфантасгических, многослойных семантически эпизодов, стилизованных под бесхитрост­ ные мемуары и представляющих собой ’’поучительные истории”.

and

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

237

Получив этот ответ от моего отца, настоятель спросил: - Что Бог там делает? Отец ответил, что Бог делает там стремянки (double ladders) и на их верхушки привязывает счастье, чтобы люди и целые народы могли подниматься и спускать­ ся24.

И хотя гурджиевский Сары-Камыш находится в Закавказье25, а пла­ тоновский — в Закаспийском крае, интересно, что и у Платонова название ”Сары-Камыш” встречается в сочетании именно с идеей ’’возведения народа к счастью”. Тема лестницы связывает в книге Гурджиева эпизод с Сары-Камышем с другим эпизодом: семантически многослойным описанием подготовки к ’’переходу через пустыню Гоби”. Один из обсуждающих предстоящую экс­ педицию предлагает сделать высокие стремянки, на которые путешественни­ ки могут взбираться, чтобы подняться над пределами песчаных бурь и пере­ жидать их. Путешественники заказывают себе ходули. Этот второй эпизод у Гурджиева содержит много тем, встречающихся в ’’Джане” Платонова: самое главное сходство, однако, в том, что прежде всего, сама тема пустыни трактуется обоими авторами как повод для раз­ мышлений о человеческом состоянии вообще, как многослойная аллегория; общи также и ’’реалии”, и подробные описания, служащие совершенно иным целям, чем подача правдивого бытового материала. Среди таких потенциально многозначных ’’реалий” , общих для книг Гурджиева и Платонова, —тема ’’овец”. ’’Овцы” и ’’пастух” — центральные понятия в системе Гурджиева: ’’ов­ цы”, т. е. люди, спят наяву, а ’’пастух” — Бог, охраняя их, помогает им не просыпаться; гипноз безопасности настолько силен, что даже когда время от времени закалывают овцу, это не нарушает сна остальных. В книге Гурджиева овцы несут ходули, т. е. служат низшим ярусом, опорой путешественникам. Центральная проблема ’’перехода через Гоби” — проблема пищи. Путешественники собираются кормить овец песком пусты­ ни, якобы состоящим из органических наносов26. В ’’Джане” овцы также ведут за собой людей. Они ходят всегда по кру­ гу, поедая то, что вырастает за время их отсутствия. Овец время от времени

24 Там же, 38. Лестница (к небу) — известный в суфийской традиции образ, вос­ ходящий, видимо, к локальному варианту (ср. ’’Лестница Иакова”) общего архетипа вертикальной структуры, связывающей землю и небо. Смысл этого образа у суфиев свя­ зан с космической иерархией и природной эволюцией, чему в микрокосме соответству­ ет иерархия психических состояний. 25 В Сары-Камыше закавказском преподавал и бедствовал Крученых в годы 1-ой мировой войны. Интересно сопоставить суфийские увлечения Крученых, зафикси­ рованные в ряде футуристических документов, с этим периодом в его жизни. 26 Интересна эта ’’геохимическая” тематика (органическое происхождение песка, стремление к неорганической пище) в сопоставлении с современными геохимическими теориями, в частности, с идеями Вернадского.

238

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

закалывают. Овцы постоянно жуют сырой песок (неорганическая пища); герой ’’Джана” насыщается, замутив воду илом (органическим остатком), чтоб она была гуще и питательнее. Овцы в книге Гурджиева приучены кормиться песком, смешанным с бараниной. У Платонова овцы, дичая, становятся похожими на собак. Хоть и соскучившиеся по ’’пастуху” и его злым собакам, овцы Плато­ нова, не в пример гурджиевским, бунтуют и уходят в пустыню от людей, когдя те режут нескольких сразу. Ввиду возможного знакомства Платонова с отзвуками теософских систем, небезынтересен биографический материал, приведенный в книге Э.М.Миндлина ’’Необыкновенные собеседники” (М., 1968) об общении Пла­ тонова в 30-е годы с Сергеем Буданцевым и Константином Большаковым, в свое время начинавшими как футуристы (Большаков был другом Маяков­ ского; Пастернак пишет о нем в ’’Охранной грамоте” как о единственном спутнике, достойном Маяковского). Сергей Буданцев, с самого начала увле­ кавшийся Востоком, проживший на Востоке 2 года, много общался с Хлеб­ никовым. Именно разговор с Буданцевым повлиял на решение Хлебникова поехать в Персию2 7; позднее Буданцев организовывал поездки писателей в Среднюю Азию, на Кавказ и в Закаспийский край (известные ’’бригадные по­ ездки”) . Буданцев в 30-е годы интересуется темой эволюции и пишет нео­ бычную ’’Повесть о страданиях ума” (1931). Ее героя, дарвиниста 1860-х го­ дов, мучит вопрос о смерти. Он исследует биологию насекомых, не находит в ней ответа и готов покончить с собой, чтоб положить конец мукам неизвест­ ности, как это делает рыбак, бросившийся в озеро из любопытства, в ’’Про­ исхождении мастера” Платонова2 8. На осведомленность Платонова о своих литературных предшественни­ ках по ’’среднеазиатской” теме указывает то, что имя героини рассказа Пла­ тонова ’’Такыр” — Заррин-Тадж — это первое имя воспетой Хлебниковым в ’’Ладомире” Кур’ат аль-Айн — персидской поэтессы, героини и мученицы, участницы йосстания бабидов —мистической демократической секты рефор­ маторов ислама.278

27 Ср. ’’Еще в Астрахани в 1918 г. после бесед с поэтом С.Буданцевым, а потом в 1920 г. в Харькове - с художником В. Д.Ермиловым (оба находились в Персии около 2-х лет) интерес В.Х. к Востоку вспыхнул с новой силой. Возможно, эти беседы оказа­ лись важнейшим стимулом, утвердившим поэта в желании встретиться с Востоком ли­ цом к лицу”: А.Е.Парнис, ’’Хлебников в революционном Гиляне”, Народы Азии и А ф ­ рики, 5 (1967) : 154. 28 К этому же жанру и тематике близок роман Овадия Савича ’’Воображаемый собеседник” (Берлин, 1929). Ср.: ”Он думал о словах Володи, ему казалось, что назы­ вать солнце — жизнью, мясо —падалью, находить, что дома —не жизнь, потому что дома темно, и упорно твердить, что людей есть нельзя —вовсе не так глупо, не так просто и не так бессмысленно” (225). Сходна и центральная ’’сюжетодвижущая” мысль - желание заглянуть в смерть.

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

239

1.3. Воскрешение Федоров, вслед за мистиками, видел причину трагедии в том, что планы Бога не выполнены, природа несовершенна, поэтому цель человека —спасе­ ние Вселенной. Ср.: ’’Природа представляет извращение образа Божия” (’’Фи­ лософия общего дела”, т. 1: 342—3). И для Платонова характерно представление об этом времени, этой исто­ рии и этом мире как неполучившихся, неистинных. В 30-е годы Платонов слишком жалеет мир, чтоб отрицать его, как в своей прозе 20-х гг. Однако для него и его героев очевидна неполнота, ущербность существования мира по сравнению с неким интуитивно данным представлением о должном: Пустая земля пустыни, верблюд, даже бродячая жалкая трава - ведь все это должно быть серьезным, великим и торжествующим; внутри бедных существует чувство их другого, счастливого назначения, необходимого и непременного, зачем же они так тяготятся и ждут чего-то? (’’Джан”, 234).

Если в начале 20-х годов Платонов восставал против ’’чудовищной, самое себя жрущей” природы и мечтал о ’’царстве сознания” , которое победит ’’зве­ ря” и превратит вселенную в ”дом человечеству”, то поздаее ( задачи очело­ вечения, т.е. воскрешения мертвой природы, решаются иначе: если не получа­ ется воскресить природу, то уместно спросить себя: а действительно мертвая ли она, уподобиться ей из сострадания, притвориться ею, чтобы понять ее и помочь ей. Так бабка помогает мучающейся роженице, ложась с ней рядом и имитируя ее движения (’’Семен”, 1934). Так Никита (’’Река Потудань”, 1937) притворяется немым, чистит отхожие места (т. е. симулирует кос­ ность и причастность к грязной, низкой стороне жизни), чтобы обрести спо­ собность любить. Так у позднего Платонова живое нисходит к мертвому, высшее — к низшему из сострадания, причем обнаруживается, что мертвое — не совсем мертвое, низшее —не столь уж и низшее. Признаки ’’живого” пере­ текают на ’’мертвое”, и наоборот. Задача воскрешения29 —искупления мира осуществляется слиянием с ним.

29 Платоновский интерес к смерти и метаморфозам вещества сравним со своеоб­ разной мистикой Ф. Сологуба. Самое сильное сходство между двумя писателями - в ин­ тересе к материи жизни и смерти, к границе между ними и пограничным состояниям, к ’’третьему пути” (ср. ’’люди третьего рода” у Федорова в связи с именем героя Сологуба Триродова из ’Творимой легенды”; по сути, ’’тихие дети” Сологуба сопоставимы с грустными, тихими сиротами Платонова (ср. сирота-’’ангел” в рассказе ’’Глиняный дом в уездном саду”) . Интерес Платонова к ’’веществу” сопоставим с некоторыми магичес­ кими мотивами у Сологуба. У Платонова часто мелькает мысль, что все упирается в ка­ чество самого вещества: мечтают о ’’вечном веществе” (’’Котлован”) , пытаются изме­ нить природу ’’слабого вещества” (’’Скрипка”) . Платонов иронизирует над бессмерт­ ным, вечным веществом: к чему вечность, если существование невыносимо. Но, с дру­ гой стороны, его слишком занимает материя, прах, собирание материальных частиц. Вообще говоря, Сологуба и Платонова роднит еще и травмированность злом, абсолют­ ность темы детского страдания, бесстрашный поиск зла в собственной психике. О Пла­ тонове и Сологубе пишет чехословацкая исследовательница Милуше Очадликова в пла­ не совпадения трагического мироощущения: М.Очадликова, ’’Официальность и народ­ ность. Замечания к творчеству Андрея Платонова (в печати) .

240

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

2. Природа времени и конец времен Категория времени начинает волновать Платонова очень рано: идея от­ носительности времени высказывается еще в платоновской научной фантас­ тике, ср.: ’’Страшное разнообразие времен жизни для различных категорий существ есть причина трагедии природы. Одно существо век чувствует как целую эру, другое - как миг. Это ’’множество времен” —самая толстая и не­ сокрушимая стена меж живыми”30 (’’Эфирный тракт”) . Поэтому Платонов подчеркивает ’’личную принадлежность” времени, ср.: ”И так они стояли свое время” (’’Чевенгур”, 197). Главным свойством восприятия времени оказывается неощутимость ’’своего времени” — т. е. его фактическое отсут­ ствие: ”Ни разу Захар Павлович не ощутил времени как встречной твердой вещи...”, ’’...времени нет — есть равномерная тугая сила пружины” (’’Проис­ хождение мастера”) . Время есть направление, вектор, и при этом только сво­ его движения, ср.: ’’...устало длилось терпенье на свете, точно все живущее находилось где-то посередине времени и своего движения: начало его всеми забыто и конец неизвестен, осталось лишь направление” (’’Котлован” , 223).30

Парадоксальным образом знаменитая статья А.Гурвича, которая явилась доно­ сом, сведшим на нет попытку дружественной среды ’’Литературного критика” к реаби­ литации Платонова тем, что открыла чуть не погубившую Платонова ’’дискуссию о ге­ рое”, представляет собою, несмотря на свою враждебность, глубокий и проницательный анализ основных черт миросозерцания Платонова. Гурвич видит, что для героев Платонова ’’грань между жизнью и смертью стерта, неразличима, что живые люди Платонова мертвы. Поэтому полная физическая смерть не страшит их. Переход от безразличия к небытию - где тут грань? Где переход?...” ”С бо­ лезненной утонченностью передает Платонов заброшенность, одиночество человека, ’’об­ наженного для гибели” < ...> ’’Одиночество и пространство” не мыслятся ни одно без другого”. Любовь к пространству ’’объединяет всех героев Платонова, потому что лю­ бовь эта есть как бы наркотическая привязанность к горечи жизни...” Жалостливость ге­ роев ’’растворяет в себе всю их личность”. ’’Платоновский бог жалости - всепроникаю­ щий, он живет в любом из творений природы и человека, в живом и мертвом, в каждой травке, в каждой песчинке огромной беспризорной порожней земли”. Однако, Платонов ’’страдающим предлагает не помощь, а утешение...”, мечтает вобрать в себя пропитавшее даже землю горе. Коммунист у Платонова - ’’губка, которая должна быть высушена до предела, чтобы суметь питать в себя как можно большее количество человеческих слез” < ...> Его неизменно влечет к обездоленным, брошенным людям. У него есть навязчи­ вые видения: образ умирающей матери; брошенные дети и старики, нищие, рабы; ребе­ нок, вынужденный стать взрослым. Символ большевика, его ’’бессмертие” - нищая пус­ тая котомка, его сердце, а идеал жизни - полное, личное небытие” (А. Гурвич, ’’Андрей Платонов”, К р а с н а я н о в ь , 10(1937) :57—131). 30 Как на возможный подтекст, здесь нужно указать на идеи Вернадского о вос­ приятии времени существами разных порядков (Л. Гумилевский, В. И. В е р н а д с к и й : 143). А.Македонов подмечает параллель между интересом Вернадского к восприятию времени и пространства низшими организмами и темой насекомых у обэриутов и под­ черкивает необъяснимость этого сходства (Хармс и Заболоцкий не знали об опытах Вернадского).См. А.Македонов. Н и к о л а й З а б о л о ц к и й . Ж и з н ь . Т в о р ч е с т в о . М е т а м о р ф о ­ з ы (Л., 1968) . Ср. примеры с насекомыми в ’’Tertium Organum” П.Успенского, тему на­ секомых в мифопоэтической прозе Достоевского, у Розанова (’’Апокалипсис нашего времени”) и в биологической мистике Набокова.

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

241

Время однонаправлено с жизнью ’’всего живущего”, поэтому его нель­ зя ощутить как ’’встречную твердую вещь” (употребление слова ’’встреч­ ный” здесь напоминает образ ’’встречности смерти по отношению к жизни” в описании смерти-метаморфозы вещества в ’’Чевенгуре” ; этот образ соот­ ветствует идее Вернадского о связи между однонаправленностью времени и асимметрией в строении живого вещества31). Однако время можно научиться чувствовать, как сторож в ’’Происхож­ дении мастера” , который ”от старости начал чуять время так же остро и точ­ но, как горе и счастье” , т. е. чувствовать его как ритм: ’’...истекал час, и сто­ рож чувствовал какую-то тревогу или вожделение, тогда он бил часы и опять затихал” . Его можно и не чувствовать по своей воле: ср.: ’’время прошло скоро, потому что время это ум, а не чувство, и потому что Чепурный ничего не думал в уме” (’’Чевенгур”, 236). Исток движения забыт, конец неизвестен — но именно они и представ­ ляют для Платонова наибольший интерес: ср.: ’’Пускай разум есть синтез всех чувств, — где смиряются и утихают все потоки тревожных движений, но откуда тревога и движенье?” (’’Котлован” , 271). Время — сила пружины, сердце — часовой механизм: ’’Сердце билось глубоко, поспешно и точно, — было страшно, что оно не выдержит своей скорости и точности и перестанет быть отсечкой переходящей жизни в Дванове” (’’Чевенгур” , 301); но кто завел пружину? Платонов не может не согревать мир ’’телеологическим теп­ лом” : ’’Гопнер задумался над спящим человеком, —какая мерная берегущая сила звучит в его сердце? —будто погибший родитель Дванова навсегда или надолго зарядил его сердце своей надеждой” (’’Чевенгур”, 301). Время — как будто функция сердца; время и сердце —вещи ’’неодинаковые” в ’’оди­ наковом мире” : ’’Может быть, потому и бьется сердце, что оно боится остать­ ся одиноким в этом отверстом и всюду одинаковом мире — своим биением сердце связано с глубиной человеческого рода, зарядившего его жизнью и смыслом” ( ’’Чевенгур”, 302).

31 Ср. сходн ы е идеи в п р озе Б .П астернака: ’’Р ед к о как ая из ф о р м оказы валась д ер ев о м , о б л а к о м или чем зн ак ом ы м . Б ольш е ж е это были неясны е н агр ом ож ден и я без и м ен < . . . > Их то и д ел о п ок ол ы хи вал о из б ы в ш е г о в б у д у щ е е , и з б у д у щ е г о в б ы вш ее, к а к п е с о к в часто п ер ев о р а ч и в а ем ы х п есоч н ы х часах. Н о на д а л е к о м отлете от них < ... > см утн о мелькали на т ом краю поля три ч е л о в е­ ческ и е ф и г у р ы , и в п р отивопол ож н ой от них стор он е катился и перекаты вался вечно ис­ паряю щ ийся отгул д а л ек о го м о р я . Этих чет верых н есл о только и з б ы в ш е г о в б у д у щ е е и назад н и к о гд а не в о з в р а щ а л о ”. С ущ ественно, что м ор е поним ается к ак организм ; ср. там ж е, в т о м ж е ключе: ’’Что ж е это бы ло за небо? < . . . > Оно и д н ем бросалось в глаза, и б о , б е зм ер н о зам етн ое, о н о и д н ем насы щ алось оп устош енн ой зем л ей , валило с н о г сон­ ли вы х и подн и м ал о на ноги мечтателей” ( ’’В озд уш н ы е п ути”) ; ср. ’’г о л о д в м еж планет­ ны х п р остр анствах” и ’’пш еницу сы того эф и р а” у М андельш тама, на связь к от ор ы х с гу р дж и ев ск и м и тем ам и ук азы в ает К .Т ар ановски й. См. сн. 14 в его статье: K .Taranovsky. “ The Problem o f C on tex t and S u b text in th e P oetry o f Osip M andelstam ” , in: Flier, ed. Slavic F orum . E ssays in L in gu istics an d L iteratu re. M ou ton , T he Hague-Paris, 1 9 74: 1 4 9 -1 6 9 .

242

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

Человеческое время связано с большим звездным временем: обе части единого ритма3 2: Вдали, в тиш ине, словно за м ертвы м зан ав есом , в б л и зк о м , но д р у г о м м ире что-то постоян н о гук ал о. З в у к не им ел значения и оп р еделенности. < . . . > З в у к и повторились опять, они шли р е д к о , с м ертвы м и паузам и , б у д т о капала влага о г ­ ром ны м и , л еден ею щ и м и кап лям и , б уд т о и зр ед к а к р атк о звал р о ж о к , которы й уносил в се дальш е и дальш е по синим лесам , или ш ло больш ое зв е зд н о е в р ем я , что б езв озв р атн о п р оход и т , считая свои отм ираю щ ие части, а м ож ет быть, эти зв у ­ к и раздавались го р а зд о ближ е - внутри сам ого тела Чагатаева, и они прои сходи ли о т м ед л ен н о го биения его собств ен н ой д уш и , напом иная с о б о й ту главную ж изнь, котор ая сейчас забы та и м , задуш ен а гор ем в сж авш ем ся сер дц е ( ’’Д ж а н ” , 2 5 5 ) .

Но если человеческое время и сродни звездному, оно отнюдь не сходно с природным временем: Платонова остро интересует эта разница, он пригля­ дывается к ней с разных сторон: доказывает в ’’Происхождении мастера”, что время есть свойство человека, и вдруг ’’переворачивает знаки уравнения” в ’’Чевенгуре” : ’’...время... идет только в природе, а в человеке стоит тоска” (297), ’’продолжается одно и то же, только зря портится время” (198). Од­ нако, эта ’’тоска” в точности соответствует тому, как в ’’Происхождении мас­ тера” описывалось ’’природное время”. Ср.: Но что-то ти х о е и гр устное бы ло в пр и р оде - какие-то силы дей ствовали н е в о з­ вратно < ...> Захар Павлович наблю дал реки - в ни х не к ол ебали сь ни ск ор ост ь, ни ур овен ь в о д ы , и от этого постоянства была горькая т оск а. Бы вали, кон ечно, по­ лы е в о д ы , падали душ н ы е ливни, захваты вал ды хание ветер , но больш е д ей ст в о­ вала тихая, равнодуш ная ж изнь - речные п оток и , рост трав, см ен а вр ем ен года. З ахар П авлович полагал, что эти равном ерны е силы всю зем л ю дер ж ат в оц епене­ нии ( ’’П р ои схож ден и е м астера”) .

Эти тихие силы имеют физический эквивалент: Он уви дел оди н забор , у к о т о р о г о сидел и р адовался в детстве, а сейчас тот за б о р заи н дев ел м х о м , н ак лони лся, и давние гв озд и торчали из н его, о св о б о ж д а е­ м ы е из тесноты древесин ы силой в р ем ен и ... ( ’’К отл ов ан ” , 2 0 8 ) .

Тенета ’’оцепенения” и ’’безвозвратности” круга земной жизни и есть причина ’’тоски” : это тоска по прошлому: ’’Дванов почувствовал тоску по прошедшему времени: оно постоянно сбывается и исчезает, а человек остает­ ся на одном месте со своей надеждой на будущее” (’’Чевенгур”, 297). Может быть, тоска по прошлому и надежда на будущее — это одно и то же? Плато­ нов вспоминает архаическое представление о ’’двух временах — наличном и отсутствующем”3233: ср.: ’’Время... уходило обратно из жизни” (’’Чевенгур” , 259).

32 Мысль эта, сущ ествовавш ая в ф о р м е м и ф ол оги ч еск и х представлений, в науч­ ной ф о р м е вы раж ена В ернадски м . Вяч. Вс. Иванов указы вает на параллели м еж д у и д ея ­ м и В ер н адск ого и х л еб н и к о в ск и м п он им ан ием врем ен и к а к ритма (Вяч. Вс. И ванов, ук. соч., 1 0 4 —1 0 5 ). 33 С м . сн. 17.

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

243

В согласии с традицией русской символистской литературы Платонов объявляет войну ’’оцепенению” природной жизни и ’’безвозвратности” вре­ мени. Подобно тому, как формулирует конфликт Андрей Белый во ’’Второй драматической симфонии” , Платонов ищет выхода в ’’конце мира”, прекра­ щении времени: чевенгурцы так желают коммунизма, потому что ”он есть конец истории, конец времени” (’’Чевенгур”, 297). Поэтому его герои смот­ рят на звезды, ожидая, ’’когда же там будет вынесена резолюция о прекраще­ нии вечности времени, об искуплении томительности жизни” (’’Котлован”, 227). Но Платонов не просто утомлен временем — вечным возвращением, как Белый: его мир глубоко трагичен: ’’Все было странно для него в этом существующем мире, сделанном как будто для краткой насмешливой игры. Но эта нарочная игра затянулась надолго, на вечность, и смеяться никто уже не хочет, не может” ( ’’Джан”, 234). Апокалипсис Платонова растет из его одержимости идеей Федорова об аморальности прогресса, освящающего смену поколений и забвение отцов. Как для супраморалиста, для Платонова соучастие в прогрессе —дело стыд­ ное. Так объясняется, в частности, отношение его героя к детям: Д ети - это в р ем я , созр еваю щ ее в св еж ем теле, а он, В ощ ев, устраняется спе­ ш ащ ей, дей ствую щ ей м ол одость ю в тиш ину безв естн ости , к ак тщетная попы тка ж изни доби ться своей цели. И Вощ ев почувствовал сты д и энергию - он захотел н ем едл ен н о откры ть в сеобщ и й , долги й см ы сл ж изни, чтобы жить впереди детей3 4 , бы стрее и х см у гл ы х н ог, наполненны х тв ер дой неж ностью ( ’’К отл ов ан ”, 1 7 2 ) .

В этом описании ’’стыд” за растаптывание новым поколением старого преображается в также ’’стыдное” желание обогнать детей во времени, рацио­ нализируемое как открытие ’’всеобщего смысла жизни” ; при этом ясно, что реально здесь описывается прилив сексуального желания, главного источни­ ка ’’стыда и энергии” (о сексуальном желании как воле к личному бессмер­ тию Платонов писал в начале ’’Чевенгура” в эпизоде расстрела Дванова). Тем самым, в системе Платонова время приравнивается к таким фак­ там природы, как пожирание друг друга животными, как любовь к женщи­ не, которая описывается в ’’Чевенгуре” как ’’чужое и природное дело, а не людское”35 (217). Время приравнивается к природной стихии: о Чевенгуре говорится, что он ’’остановился среди лета, среди времени и всех волнующих­ ся стихий” (259). Выход для Платонова — в прекращении времени: Вощев не теряет на­ дежды, что девочка, существо, которое ’’будет господствовать над их моги­

34 Ср. с бол езн ен н ы м отнош ен ием к д ет я м у ф утур и стов (о со б ен н о М ая к ов ск о­ г о ) , см . Р .Я к о б со н , ’’О п ок ол ен и и , растративш ем св ои х п о э т о в ” , в кн .: Д м . С вятополкМ ирский, Р .Я к о б со н , Смерть М аяковского (П рага, 1931; репринт 1975 г . , - M ou to n ,T h e H agu e-P aris).

35 Отношение ко времени и женщине связаны очень тесно: в сущности, и федо­ ровская утопия, которой следует Платонов, проповедует остановку времени путем ’’раз­ рыва цепи рождений” и обращения времени в виде воскрешения из мертвых.

244

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

лами и жить на успокоенной земле, набитой их костьми”, — ’’почувствует когда-нибудь согревающий поток смысла жизни, и ум ее увидит время, по­ добное первому исконному дню” (’’Котлован”, 218). В идее ’’первого искон­ ного дня” нетрудно увидеть отзвук идей Соловьева о конце мира и времени как восстановлении нарушенного единства с Абсолютом; интересно воскре­ шение смысла ’’конца” в слове ’’исконный”, т. е. начальный, с возможностью осмысления в плане восстановления симметрии. Идея конца времени как уничтожения асимметрии выражается явно в описании памятника револю­ ции, поставленного чевенгурцами: он представляет собой двухконечную стре­ лу и лежачую восьмерку: они означают вечность времени и бесконечность пространства36. Вечность, тем самым, уравнивается с обратимостью. В иро­ ническом ключе этому может соответствовать ’’путешествие в старину” : в

36 Д р у ги м си м в о л о м вечности служ ат у П латонова часы: в ’’Ч ев ен гур е” уничто­ ж ается в р ем я и истори я; начинается иная вечность, н о в о е в р ем я . П ускаю тся в х о д давно остан овивш иеся часы. Реминисценции темы ’’начала д р у г о г о в р ем ен и ” в озн и к аю т в расск азах П латонова середин ы 3 0 -х гг. так ж е в св я зи с тем ой часов: ’’Иван Саввич тут ж е вы дум ал часы вечн ого хода, и дущ и е без зав од а и остан ов­ ки вплоть д о к он ца света и в т о р о го приш ествия. П опу понравилась такая мечта, о д н а к о он вы сказал сом нени е: не лучш е ли б у ­ дет, чтобы часы не ш ли, а стояли, п о т о м у что ниж няя, зем н ая ж изнь есть остан о­ вочное том л ен и е, а за сутк и д о н еб есн о го су д а тронулись бы сам и и пош ли , считая истинный бож ий с р о к ? ” ( ’’Глиняный д о м в у е зд н о м с а д у ” , 1 9 3 6 ). Иван Саввич дел ает чугунны е часы, к от ор ы е пой дут ”в к он ц е обы чного в р ем ен и ” от удара м олн ией. И нтересно, что в т о м ж е расск азе п р и сутствует тем а ’’женщ ина = тяж есть” (эпи­ з о д с в звеш ивани ем ж е н ) : тем сам ы м получается, что ’’тяж есть в р ем ен и ” (чугунны е часы) приравнивается к ’’тяж ести ж енщ ины ” . Л ю боп ы тно, что ’’к осн ы й ” , ’’гр у б ы й ” м а­ териал - ’’ч угун ” , ’’ж е л е зо ” с богаты м и ф ол ьк л орн ы м и ассоциациям и - в озн и к ает в сти хотворен ии З а б о л о ц к о г о ’’В р ем я ” (1 9 3 3 ) в св я зи с тем ой ’’ж ен ск о го начала” : Фонарь бы л пышный и старинный, Н о в в и д е женщ ины чугунн ой... ...Б лестела ж енщ ина св ои м чугунны м тел ом ... ...И ж енщ ины ж елезн ой ноги Г орят п о д нами в двести ватт... (Ср. название расск аза П латонова ”Ж елезная стар уха” ( 1 9 4 1 ) , гд е ’’ж елезн ая стар уха” п л о д тв о р и м о го р е б е н к о м м и ф а, и название сти хотвор ен ия З а б о л о ц к о г о ’Ж елезн ая ста­ р у х а ” ( 1 9 5 8 ) , гд е м и ф ол огически й обр аз реально п ер еосм ы сл я ется .) В т о м ж е сти хотвор ен ии З а б о л о ц к о г о ’’В р ем я ” речь идет о б отм ен е вр ем ен и , д о ­ сти гаем ой ’’р асстр елом ч асов” : Б ездон н ы й врем ени с у н д у к , Часы - творенье а д ск и х рук ! И все это п р ек расно поним ая, С казал Ф ома, родиться мы сли пом огая: ” Я п р едлож и л бы истребить часы !” ... (Н .З а б о л о ц к и й , ’’В р ем я ” , 1 9 3 3 ) . В п оэти к е о б эр и у тов 1^ 30-х гг. тем а часов н еи зм ен н о связы вается с ’’к о н ц о м вре­ м ен и ”, ’’н ул ев ы м в р е м е н е м ” : ср. рассказ Д .Х а р м са ’’С таруха” , гд е в озн ик аю т часы без стр ел о к ; часы останавливаю тся в ф инале пьесы В в ед ен ск о го ’’Елка у И ван овы х” ; в ре-

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

245

’’Котловане” старик чинит лапти, ’’видимо, собираясь отправляться в них об­ ратно в старину” (208), т. е. бывшие времена существуют где-то вечно и од­ новременно и поэтому приравниваются к местам.

3. Будущее как вечное кочевье: Платонов и евразийство

Раннему Платонову смысл постапокалиптического ’’нового мира” ви­ дится в реализации психологической и социальной утопии: ср.: ’’Как конец мира, вставал дальний тихий горизонт, где небо касается земли, а человек — человека” (’’Чевенгур”, 91). В этом будущем мире отец Дванова найдет то, ради чего он своевольно утонул, и уничтожатся все тревоги. В ’’Котловане” схожие ’’видения” нового мира предстают в тонко компрометирующем кон­ тексте: ср.: ”Он даже начинал сомневаться в счастье будущего, которое пред­ ставлял в виде синего лета, освещенного неподвижным солнцем” (’’Котло­ ван”, 197) ; идиллическая мечта оформляется зловещей фразеологией, упот­ ребляемой в невинном, как бы служебном смысле: ’’...они должны сегодня начать постройкой то единое здание, куда войдет на поселение весь местный класс пролетариата, —и тот общий дом возвысится над всем усадебным, дво­ ровым городом...” (’’Котлован” , 178); ’’Через десять или двадцать лет другой инженер построит в середине мира башню, куда войдут на вечное, счастливое поселение трудящиеся всей земли” (’’Котлован”, 185). Описание будущего здесь почти замятинское. Центральным понятием для ’’антиутопического” периода Платонова (”Котлован”, ’’Впрок”) является ’’фантом будущего” (ср. ’’Иранскую пес­ ню” Хлебникова) : эта же линия прослеживается и в конце ’’Чевенгура” ; при том, что о ’’Чевенгуре” известно, что он много раз переписывался — ’’рос, как дерево — слоями”37, можно предположить, что этот, последний, слой ”Чевенгура” хронологически близок к ’’Котловану” и хронике ’’Впрок” . В ’’Чевенгуре” Дванов отказывается работать ради завтрашнего дня: ’’Лучше я буду тосковать, чем работать с тщательностью, но упускать лю­ дей” , —убедился Дванов. —”В работе все здесь забылись и жить стало нетруд­ но, а зато счастье всегда в отсрочке” (339). В ’’Котловане” отмененное будущее возвращается и подчиняет себе на­

м а р к е драм атической сценки Х ар м са ’’О к н о ” ( 1 9 3 1 ) . С ход н ое отрицательное отнош ение к о в р ем ен и п р оявляется в описании часов - его атрибута - у П латонова: ’’С ельские часы висели на дер ев я н н ой стене и терпеливо ш ли силою м ер т в ого гр уза; р озовы й ц в еток был и зобр аж ен на о б л и к е м ехан и зм а, чтоб утеш ать к а ж д о ­ го, к т о видит в р е м я ...” ( ’’К отл ов ан ” , 176) . Ср. такж е ’’к у х о н н ы е часы со стр елк ам и в в и д е н ож а и в и л к и ” - ож ивш ая м етаф ор а всеп ож и раю щ его в р ем ен и - в р асск азе ’’С таруха” Х арм са. 37 С м . А.Ш убин, ’’А н дрей П латонов”, Вопросы литературы, 6 (1 9 6 7 ) .

246

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

стоящее, которое тем самым выхолащивается, как бы перестает существо­ вать и считаться: ср.: ’’Пусть сейчас жизнь уходит, как теченье дыханья, но зато посредством устройства дома ее можно организовать впрок —для буду­ щего неподвижного счастья и для детства” (188). Это вариант ’’конца мира” : неподвижность, статика ’’счастья” ; ср.: ’’Все равно земля ископана, кругом скучно — отделаемся, тогда назначим жизнь и отдохнем” (183). Вся разница в том, что в ’’Чевенгуре” конец мира спонтанно ’’назначается”, а в ’’Котлова­ не” вечно откладывается; природа этого откладыванья недвусмысленно оп­ ределяется Платоновым еще в конце ’’Чевенгура”, как обман: ср.: ’’История начата неудачником, который был подл и выдумал будущее, чтобы восполь­ зоваться настоящим — стронул всех с мест, а сам остался сзади, на обжитой, нагретой оседлости” (326). Таким ’’метафизическим шкурником” является активист в ’’Котлова­ не” : он ”с жадностью собственности, без памяти о домашнем счастье строил необходимое будущее, готовя для себя в нем вечность —и поэтому он сейчас запустел, опух от забот и оброс редкими волосами” (228) . Активист обманы­ вает не только себя, ’’забывая себя” ради будущего: он не хочет ’’забыться в общей, руководимой жизни”, ’’быть членом общего сиротства”, ждать, ’’по­ ка каждый пастух не очутится среди радости, ибо уже сейчас можно быть подручным авангарда и немедленно иметь всю пользу будущего времени” (229); в активисте причудливо сочетается аскетизм с корыстью: сама его корысть ’’духовна”, потому что он ищет не материальных, а социальных и психологических выгод: ’’Ведь весь земной шар, вся его мягкость скоро до­ станется в четкие, железные руки, - неужели он останется без влияния на все­ мирное тело земли? И со скупостью обеспеченного счастья активист гладил свою истощенную нагрузками грудь” (’’Котлован”, 229). Инженер Прушевский по психическому складу тоже ’’человек будуще­ го” : он, мягкий, приятный человек, по сути близок к тому неудачнику, кото­ рого описывает Сербинов; Прушевскому ’’уютнее было чувствовать скорбь на земной потухшей звезде; чужое и дальнее счастье возбуждало в нем стыд и тревогу, —он бы хотел, не сознавая, чтобы вечно строющийся и недостроен­ ный мир был похож на его разрушенную жизнь” (’’Котлован” , 220) . Сербинов и сам любит будущее —это делает его жадным (он ведет учет приобретенным и утраченным людям), обрекает на донжуанство, одиночест­ во в вечно опаздывающей жизни. Так тема времени и отношения ко времени оказывается вовлеченной в систему этических координат и становится основным психологическим кри­ терием оценки личности как этической или неэтической. В картине мира Платонова реальное время, как и реальное пространст­ во, противопоставляются абстрактным психологическим категориям —химе­ рам ’’ненасытного будущего” и ’’бесконечного пространства” . Это — враж­ дебные стихии: ’’пространство” — ’’сухое”, ’’безвестное”. Оно тянет, засасы­ вает, как и будущее, — ср. ’’бессмертное, сосущее пространство”. (Ср. объ­ единение этих категорий с противоположным знаком у Пастернака: ’’При­ влечь к себе любовь пространства / Услышать будущего зов” (1956).) Одер­ жимость пространством мешает главной, по Платонову, задаче человека на

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

247

земле —сохранению жизни и памяти о жизни: как будущее никогда не насту­ пает, так и пространства никогда не достаточно, его неизмеримо много, мир незаселен, он в сущности пуст3 8. Именно эта пустота — ’’опустевшее, сияющее, безмолвное пространст­ во” (”Фро”) влечет к себе героев Платонова —странников, мечтателей. Но герои Платонова не чувствуют настоящего в погоне за будущим, не видят и не запоминают пространства вокруг себя: ’’нигде не обнаруживают ничего по­ разительного”. Юношеский романтический герой ранней лирики Платонова, ’’странник” , в зрелый период несколько раз переинтерпретируется во все бо­ лее скептическом духе: от идентификации автора с этим образом к осозна­ нию в нем разрушительного начала, к двойственному образу Дванова в ’’Че­ венгуре”. В Дванове понимание жизни как странствия и служения сочетается с отказом связать себя служением одному человеку: в ’’Чевенгуре” подспуд­ но проводится идея обрученности такого психологического типа людей со смертью (отец Дванова). Поэтому для них тяжело вступать в человеческие связи. Попытка создать в Чевенгуре коммуну на основе ’’товарищеской люб­ ви” есть по сути сектантская, хлыстовская попытка превратить людей в ’’ан­ гелов”. В конце ’’Чевенгура” Платонов вводит в образ ’’странника” измере­ ние власти. В этом новом качестве ’’странник” стоит перед соблазном ’’объя­ вить коммунизм вечным странствием”. Платонов ’’раздваивает” образ Два­ нова и тем избегает его компрометации. Целиком скомпрометированным оказывается брат Дванова —грубый прагматик и материалист, который ви­ дит непригодность чевенгурской истины для жизни. Ср.: ’’Отчего нам так хо­ рошо, а неудобно? Оттого лишь < ...> , что всякая правда должна быть немно­ го и в самом конце концов, а мы ею весь коммунизм сейчас устроили, и нам от нее не совсем приятно!” (290). Платонов использует парадигму ’’Легенды о Великом Инквизиторе”3839, заменяя проблематику ’’свободы” и ’’хлеба” на, соответственно, ’’организацию” и ’’правду”. Правда приравнивается к ком­ мунизму: Дванов-старший хочет держать коммунизм ”в бережном запасе и по мере классовой надобности отпускать по массам частичными порциями” . ’’Они будут довольны..., они привыкли к горю, оно им легко, дадим пока им мало, и они будут нас любить. Если же отдадим сразу все... то они потом ис­

38 Ср. "Вселенная — б езл ю д н ое пространство", осн ов н ую идею гер оя из рассказа П латонова "М усорны й ветер" ( 1 9 3 4 ) . 39 На эту связь ук азы в ает В .С вительский, цитируя статью П латонова 30-х гг.: " ...сл ов н о н ар о д нуж дается, к ак ж и в отн ое, лиш ь в п о к о е и хл ебе н асущ н ом ; точно о д ­ ним этим х л ебн ы м к л ей стер ом элем ентарной нуж ды м ож н о склеить в сем и р н ое счастье" ("П уш кин и Г орький", Литературный критик, 6 (1 9 3 7 ) .Ср. написанные на 9 лет раньше стр ок и из "Че-Че-О" (1 9 2 8 ) : "О рганизация - к ак м учной кл ей , она н е слепливает лю ­ д ей " ("м учной клей" в зят из р о за н о в ск о го разбора "Л егенды о В ел и к ом И нк визи то­ ре") . О ф ор м л ен и е идеи л о ж н о го б у д у щ ег о в в и д е странствия св я зан о, в о зм о ж н о , с по­ л ем и ч еск и м осм ы сл ен и ем би б л ей ск о го эп и зод а И сход а и блуж дани я в Синае, котор ы й исп ол ьзуется в "В олге" П ильняка к ак и с т о р и о со ф ск о е оправдание "вр ем енн ы х т р уд н о­ стей". Ср. и з в о зм о ж н ы х п од тек стов такж е т ем у "кочевья" у М алышкина ("П адение Дайра", 1 9 2 3 ).

248

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

тратят все... и снова захотят, а дать будет нечего, и они нас сместят и убьют” (291). Правда — ’’убыточна” : поэтому предлагается вечное странствие во времени не знающих истины и получающих ее частичными порциями: средст­ вом нового порабощения явится ’’организация” : ’’умнейшее дело: все себя знают, а никто себя не имеет. И всем хорошо, только одному первому пло­ хо —он думает” (292) . Пореволюционные миграции населения, повышенная мобильность — процессы, психологию которых анализировал Платонов в конце 1920-х гг., осмыслялись теоретиками евразийства как возврат к естественному для ”туранских” народов кочевому состоянию. Ср.: ’’Заново развивается социальная подвижность, специфическое русское континентальное кочевничество и страсть к социальному делу. < ...> Подвижность и зыбкость русской соци­ альной массы достигают в настоящее время тех размеров, при которых в ней начинает развиваться характерная психология и общая настроенность прош­ лого кочевья”4 0. Для идеолога-евразийца очевидна ’’таинственная связь между началами мистики и практики, между движениями социальными и религиозно-духов­ ными, между кочевьем и организованностью” : эту новую организованность он называет ’’государствоподобно организованной массой прежних ’’бегу­ нов”, воскресших и нашедшихся в общем сдвиге и смятении революции”. Евразийцы идеализировали как кочевой образ жизни, так и новую русскую государственность, недемократический характер которой якобы отвечал под­ спудным чаяниям народа: демократии они противопоставляли ’’демотию” власть, осуществляемую не народом, но в интересах народа. По-видимому, многие темы у Платонова конца 1920-х — начала 1930-х гг. возникают под прямым или литературно опосредованным влиянием евра­ зийской теории: это прежде всего педалирование татарского, восточного, иногда угро-финского элемента (ср. один из псевдонимов Платонова —Вогу­ лов) в русских людях и русской жизни. В ’’Чевенгуре” подчеркиваются мон­ гольские черты в облике революционеров: у одного из них они настолько сильны, что его даже зовут ’’японцем” (ср. посмертный портрет Ленина рабо­ ты Петрова-Водкина). Здесь правомерно предположить связь с евразийской теорией, подчеркивавшей тюркское, ’’туранское” начало в русской культуре и психологии. (Евразийцы считали типичными чертами туранской психоло­ гии коллективизм, элементарность, гармоничность, склонность к восприя­ тию готовых систем и догматизм, и объясняли сектантскую узость русских идеологов именно ’’туранским” догматизмом в следовании неорганично ус­ военным чужим системам4041. Именно эта последняя черта дает ключ к интер­ претации татарского облика чевенгурцев.) В 20-е года проза Платонова полна географических названий татарского происхождения: похоже, что само реальное географическое пространство в

4 0 П .С увчинский, ’’Д ва ренессанса” , Версты, 1 (П ариж , 1 9 2 6 ) : 142. 41 Н .Т р у б ец к о й , Европа и человечество (С оф ия, 1 9 2 1 ); К проблеме русского самопознания (П ариж , 1 9 2 7 ) .

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

249

системе ценностей Платонова идеологизировано, в духе евразийской теории об азиатской сущности России: ср. тюркские топонимы в ’’Епифанских шлю­ зах”, ’’Сокровенном человеке”, ’’Лампочке Ильича”, ’’Городе Градове” и др. Евразийская тема ’’Турана”, т. е. тюркского начала как ключевого для русской психологии и культуры, возможно, стоит за постоянным интересом Платонова к Турану, Туранскому нагорью, Закаспийскому краю. Еще в 1927 г. он осмысляет ’’срединную” воронежскую степь, как дорогу на Кас­ пий ( ’’Ямская слобода”), а в ’’Чевенгуре” называет воронежские степи ’’от­ родьем закаспийской пустыни”42 43,т. е. Туранского плоскогорья. Закаспийский край —место действия рассказа ’’Песчаная учительница”, где сталкиваются два модуса существования: кочевье, циклически уничтожа­ ющее все живое на своем пути, и оседлость, кропотливо накапливающая жизнь в промежутках между катастрофами. В Закаспийском крае происходят события пьесы ” 14 красных избу­ шек” (1936). Мрачный туркменский такыр противопоставляется светлому Ирану и служит фоном развернутого анализа порабощения души в повести ”Такыр” . И, наконец, главный идеологический узел повести ’’Джан” —в про­ тивопоставлении Иран — Туран, сад —пустыня, жизнь —смерть, свобода — рабство. В отличие от евразийцев, решительно предпочитающих кочевье осед­ лости, для федоровца Платонова предпочтительнее оседлость как модус со­ хранения жизни и памяти. Что же касается идеологизации географических понятий, то и здесь Платонов ближе не к евразийцам, а к Федорову. В фанта­ стической историософии Федорова Туран означает связующее царство между Памиром, т. е. мифической горой Меру (ср. Мория!), прародиной общих от­ цов человечества, и Средиземноморьем, т. е. открытым, расчлененным ми­ ром4 3. Раннего Платонова, как и евразийцев (а до них —Хлебникова) могла вдохновлять федоровская идея ’’выхода континентов к исторической жиз­ ни”44, являющаяся частью его проекта объединения человечества. В такой историософской перспективе континент (Россия, Евразия) противопоставля­ ется в первую очередь сакральным центрам древних цивилизаций (по призна­ ку ’’непроявленный” —’’осуществившийся”) , а вовсе не Европе, так как цен­ ность европейской цивилизации и прогресса Федоровым оспаривается. Со­ ответственно у Платонова царь Петр мечтает (в ’’Епифанских шлюзах”) ’’сплотить каналами великие реки и плавать по ним сплошь от персов до Санкт-Петербурга и от Афин до Москвы” , ”в сношение с древлеазийскими царствами сквозь Волгу и Каспий войти и весь свет с образованной Европой, поелику возможно, обручить” : здесь противопоставляется ’’весь свет” , состо­

42

Ср. о Воронеже как пограничной крепости, отражавшей кочевников: Филосо­ фия общего дела, т. 2: 318. 43 Философия общего дела, т. 1:291 —2. Тема Турана - Закаспийского края - как пересечения трех древних миров важна для Хлебникова (см. Н.Степанов, Велимир Хлеб­ ников (М., 1975): 103-1 1 ; А.Парнис, цит. соч.: 154) . Тема Закаспийского края возни­ кает в рассказе Пильняка ’’Город ветров” (1927) и в романе К.Паустовского ”Кара-Бугаз” (1932) , в обоих случаях с богатым ’’эзотерическим” подтекстом. 44 Философия общего дела, т. 1: 5 2 -5 4 .

250

Е. ТОЛСТАЯ-СЁГАЛ

ящий из ’’древлеазийских царств” и потенциальной соединительницы-России, и образованная Европа, т. е. точка зрения, как и у евразийцев, анти-европоцентрическая. Но, вместо антиевропейского пафоса евразийцев, и в данной фразе, и во всей повести Платоновым руководит идея ’’восстановления род­ ства” : ’’поелику возможно, обручить” . В ’’Епифанских шлюзах” исследуется взаимное непонимание европейца и русских, а не ниспровергается европей­ ский разум. Итак, идеологема ’’Турана” у Платонова несомненно связана с ’’Тураном” и ’’туранством” евразийцев постольку, поскольку в евразийстве они отождествляются с русским народом. Однако платоновский ’’Туран” имеет дополнительную глубину в опоре на федоровскую идеологию. Более того, можно предположить, что вокруг понятия ’’Туран” Платонов развора­ чивает полемику с идеализацией тех черт в русском характере, которые служат для евразийцев оправданием авторитарности45. В этой полемике участвуют и другие подтексты, вносящие в идеологему ’’Турана” добавочные смыслы. Самым вероятным и прямым источником оппозиции ’’Иран —Туран” в ’’Джане” является ”Шах-Намэ” Фирдуси, тысячелетие которого (934-1934) отмечалось поездками писательских бригад, выпуском переводов из ”ШахНамэ” и многочисленных научных материалов. Именно в поэме ”Шах-Намэ” Иран и Туран46 соотносятся с земледели­

45 Н.Трубецкой, ’’О туранском элементе в русской культуре”, в сб.: Н.Трубецкой, К проблеме русского самопознания (Париж, 1927): 3 4 -5 3 . 46 Ср.: ’’вековечная борьба Ирана с Тураном, борьба, отражавшая столкновение не двух национальностей, а двух общественных систем...” (И.Орбели, ”Шах-Намэ”. Всту­ пительное слово на торжественном заседании Института Востоковедения АН СССР и Эрмитажа 29 мая 1934 г. В кн.: Фердовси. 9 3 4 -1 9 3 4 (Л., 1934) : 11). В контексте ”Шах-Намэ” получают объяснение некоторые мифологические моти­ вы ’’Джана”, напр., тема орлов: герой приманивает орлов, притворяясь мертвым (т. е. и является их жертвой, и питается им и). Этот эпизод напоминает о рассказе в ”ШахНамэ” про Заля (отца Рустама), брошенного орлам на растерзание; Заля подобрал Симург, волшебная птица, и отнес своим птенцам, но они не стали его есть из-за его урод­ ства, и Симург вскормил Заля в своем гнезде; возможный реальный комментарий к эпизоду с орлами в ’’Джане” находим у К. Петрова-Водкина в путевых заметках ’’Самаркандия” (Пб., 1923) : ”На Афросиабе есть и другое: здесь есть ложбина - любимое мес­ то слета орлов, где происходят дележи добычи, драки и любовь орлиная... Иной раз (я) засыпал на холме под жвачку верблюдов и тогда орлы начинали кружиться над бренным телом. Свист и ветер их крыльев будили меня и я колотил палкой о перья и когти хищ­ ников, тяжело управляющих движением” (4 3 -4 9 ). Небезразлично для некоторого уро­ вня толкования и отождествление орла с началом разума в микрокосме в ряде мифоло­ гий. Другой мифологический образ в ’’Джане”, человек-трава, может быть связан с иранским мифом о первой человеческой паре, выросшей из земли в виде растения, и с мифологическим семантическим сюжетом ”Шах-Намэ”, где первоначальный пищевой запрет нарушается ’’из-за неточности формулировки”, в которой растения можно спу­ тать с людьми (’’Одни только в пищу растения шли и все, что встает головой от земли”) . В результате демоны вводят человеческие жертвоприношения, причем в пищу идет мозг. Так связываются темы человека-растения и человека - мыслящего существа, что релевантно для ’’Джана”. Платонов постоянно говорит о человеке-траве, о человечест­ ве-бурьяне, о желании рожать цветы вместо детей. Видимо, кроме комментария к чело-

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

251

ем и кочевничеством, с началами Ормузда и Аримана4 7. В идеологии Плато­ нова два эти начала психологизируются: в соответствии с учением Заратуст­ ры о свободном выборе между добрым и злым богом, для Платонова ”Туран” и кочевничество символизирует свободный выбор несчастья, отказ от жизни. Платонов исследует в ’’Джане” несколько случаев ’’желания смерти” (ср. ’’инстинкт смерти” у Фрейда, которым, очевидно, занимался Платонов). ’’Встречные злые силы” , действующие внутри человека, ведут к смерти жены героя Веры. Желание смерти как акта торжества над жизнью стоит за восста­ нием народа джан против хана. Отказ от мира у тех, кто уходит в народ джан, имеет разные причины у ’’изгнанников”, ’’полюбивших тех, кто умер”, ’’на­ смешников над миром, не знающих Бога”. И, наконец, центральный для Пла­ тонова случай - это ’’отучение от жизни” рабством (одоление духа святого, заключающегося в рабе), ведущее к ’’прятанью в смерть” народа джан. Он-то и связывается с ’’туранством”. В такой трактовке ’’Турана” налицо полемика с евразийской идеей об азиатских корнях русской психологии: Платонов проводит лабораторный опыт, исследуя самые общие психологические черты в самых крайних ситуа­ циях, очищенных от всякой национальной специфики: русская —или азиат­ ская — психология отказа, пассивности, выбора несчастья оказывается, по Платонову, связанной с социальной ситуацией рабства, а не с национальными особенностями. Добавочным основанием для расширения толкования платоновской идеологемы ’’Турана” может быть исторический подтекст ’’Джана”*48. Платонов мог знать тогда еще не опубликованный полностью49 текст

веческому состоянию, типа ’’мыслящий тростник”, образ человека-травы для Платонова ценен как приближение к преображенному человечеству. 47 Ср.: ’’Фердовси < ...> создал поразительно ясную конструкцию, положив в ос­ нову всей поэмы идею не мусульманскую, а зороастрийскую идею борьбы двух начал доброго и злого, благого божества Ормузда и темных полчищ Аримана... Если вначале темные силы выступают ничем не замаскированными, в своем исконном виде < ...> , то уже в дружинной части они сохраняют за собой только руководство, выдвигая в ка­ честве своего воинства ту ранцев, неумолимых врагов иранских племен. (Нужно заме­ тить, что под ту ранцами во времена Фердовси уже могли понимать тюркские племена Средней Азии, хотя, на самом деле, предание имело в виду также иранцев, не оседлых, а кочевых)” - Е.Бертсльс, ’’Фердовси и его творчество”, в кн. Фердовси. 934-1934: 103-104. Существенно для платоновской идеологии также то, что Федоров считал необхо­ димым переход кочевников к земледелию (о Ту ране и кочевничестве см.: Философия общего дела, т. 1: 197). 48 На него указывает П. Бороздина: ’’Повесть А.Платонова ’’Джан”, в сб. Творче­ ство Андрея Платонова (Воронеж, 1970): 9 2 -1 0 6 . 49 Наиболее полный текст Ибн-Фадлана (фотостат найденной в 1923 г. мешхед­ ской рукописи) поступил в АН СССР в 1935 г. - можно предположить, что в ожидании полного текста интерес к Ибн-Фадлану был чрезвычайно высок. Тема Ибн-Фадлана встречается в пореволюционной литературе: в рассказе Б.Пильняка ’’Тысяча лет”(1919) описывается эпизод, соответствующий страшному рассказу Ибн-Фадлана о похоронах руса; арабский гость в рассказе Пильняка замечает, что тысяча лет существования хри­ стианства никак не повлияла на нравы и обычаи хозяев.

252

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

Ахмеда Ибн-Фадлана, арабского географа X века, описывающий его путеше­ ствие к хазарам и упоминающий места действия ’’Джана” —Усть-Урт и КуняУргенч, населенные тюрками-кочевниками. Ибн-Фадлан пишет об Ургенче (Аль-Джурджания) : ”И мы увидели стра­ ну (такую), что подумали, это не что иное, как врата аз-Замхарйра, открыв­ шиеся из нее на нас”5051 (аз-Замхарйр — самое холодное отделение ада). Ср.: ’’арабы говорили, здесь был ад всей земли” в ’’Джане” Платонова. Ибн-Фадлану принадлежат ранние описания быта закаспийских кочевников, хазар и русов. Описывая нравы этих трех народов, арабский географ трижды употре­ бляет сравнение ’’как дикие скоты” : комментарий ак. Крачковского трак­ тует это выражение в смысле ’’одичавшие домашние животные, живущие на свободе, без призора пастуха”. Существен сам факт повтора оценки, связы­ вающей кочевников и русов. Можно предположить ряд значимых связей между текстом Платонова и вероятным подтекстом Ибн-Фадлана. Описание кочевников гласит: И вот они кочевники; у них дома волосяные и они останавливаются или уез­ жают. Ты видишь их дома (то) в одном месте, то такие же в другом, как делают кочевники в своих переселениях; и вот они в жалком положении. Вместе с тем они как блуждающие ослы, не изъявляют покорности Аллаху, не обращаются к разуму и не поклоняются ничему, но называют своих наибольших старцев господами 51

В отношении концептуального плана повести ’’Джан” можно предполо­ жить, что интерес Платонова могла вызвать характеристика непокорных Бо­ гу и поклоняющихся не разуму, а авторитету кочевников как блуждающих (т. е. ’’заблудших”) домашних животных. Ср. в ’’Джане” тему овец, одичав­ ших без пастуха и скучающих по пастухам (и их злым собакам) : тема ’’овцы без пастуха” может интерпретироваться как пересмотр раннего богоборчест­ ва. Само название ’’ослы” также фигурирует в повести, именно как характе­ ристика народа джан: На чигирях тот народ работал вместо ослов, двигая своим телом деревянное водило, чтобы подымалась в арык вода. Осла надо кормить круглый год, а рабо­ чий народ из Сары-Камыша ел лишь в то время, когда работал, а потом ухо­ дил (230).

Итак, в повести ’’Джан” Платонов диагносцирует ’’туранство” и ’’кочев­ ничество” как отказ от Бога, отказ от разума, отказ от желания жить — и весь этот духовный комплекс определяет как рабство. Конец повести неожидан для русской литературы: воскресшие для жизни люди народа джан разбредаются в разные стороны и перестают быть народом. Моральный императив коллективного идеала, воплощенного в ’’Чевенгуре”, рушится, и утверждается право на личную судьбу, которая по-

50 Путешествие Ибн-Фадлана на Волгу. Перевод, комментарии под ред. ак. И.Ю. Крачковского (М .-Л., 1939) : 58. 51 Там же: 60.

НАТУРФИЛОСОФСКИЕ ТЕМЫ ПЛАТОНОВА

253

нимается как выход из небытия к человечеству и истории (’’Пусть они счас­ тья достигнут за горизонтом”) . Герой повести — Чагатаев — смотрит на них с улыбкой понимания и всепрощения, не виня их за отказ от того счастья, которое он хотел им дать. Неприятие морального императива ’’несвободы со всеми”, признание права на свободу личного выбора в повести имеет в русской литературе точный адрес: это Чаадаев. ’’Восточное” имя героя — Чагатаев — имеет сложную функцию: оно с точностью локализует действие: Сары-Камыш расположен на территории Джагатайского улуса Золотой Орды, населенного джагатайцами. Имя Чага­ таев восстанавливает пропущенное звено в цепочке Джагатаев — Чагатаев — Чаадаев, реальная этимология имени писателя52. ”У России нашелся для Чаадаева только один дар: нравственная свобо­ да, свобода выбора” — написал о Чаадаеве Мандельштам5 253. Идея ’’выбора несчастья”, как свободного выбора в системе Платонова ставит в центр проблемы свободу выбора судьбы вообще - в том числе право на свободу выбора счастья, предпочтение бытия —коллективному небытию . *

*

*

Так общая динамика натурфилософской позиции Платонова идет от обиды на Бога (’’отца”) в ’’Чевенгуре”, ломки мира, отмены времени и исто­ рии — т. е. насильственной жестокой справедливости ради триумфа забытых и бедных: в каком-то смысле это отмщение мертвых, ”рай мертвецов”. В 1930-е гг. появляется идея осторожности и угрюмой надежды: не упразд­ нять устройства природы, хранить цельность даже праха, надеяться на воскре­ шение. И, наконец, в ’’Джане” — воскрешаются мертвецы и выводятся из психологического ’’Турана” — отрицания, духовной нищеты, нигилизма — к человечеству и истории, путем признания права на личную свободу (ему

52 См.: G.Vernadsky, “The Mongol Impact on Russia”, in: Thomas R i h a Readings in Russian Civilization, Vol. I: 173-193 (Chicago, n. d.). 53 См. “Петр Чаадаев”. Собр. соч. в 3 томах, т. 2 (New York, 1971) : 291. В связи с коллективистской апокалиптической идеологией “Чевенгура” и позднейшей полеми­ кой Платонова с этим пластом в собственном творчестве, у Мандельштама в статье 1915 г. интересно противопоставление Чаадаева именно мечте об отмене истории и госу­ дарства, ср.: “Есть великая славянская мечта о прекращении истории в западном значении слова, как ее понимал Чаадаев. Это - мечта о всеобщем духовном разоружении, после которого наступит некоторое состояние, именуемое “миром” < ...> Навеки упраздняются, за ненадобностью, земные и небесные иерархии. Церковь, государ­ ство, право исчезают из сознания, как нелепые химеры, которыми человек от не­ чего делать, по глупости, населил “простой”, “Божий” мир, и, наконец, остаются наедине, без докучных посредников, двое - человек и вселенная: Против неба, на земле Жил старик в одном селе... Мысль Чаадаева - строгий перпендикуляр, восстановленный к традиционному русскому мышлению. Он бежал, как чумы, этого бесформенного рая” (там же: 289).

254

Е. ТОЛСТАЯ-СЕГАЛ

в глубинном психологическом слое соответствует право на насыщение без страха греха, отказ от забвения себя и своего тела, отказ от саморастворения в окружающих). Парадигмой раннего Платонова является Достоевский: суд над прогрес­ сом и над ’’утопиями грядущей гармонии” в ’’Чевенгуре” и ’’Котловане” про­ износится с позиций Ивана Карамазова: несчастная судьба последнего из смертных, ’’слезинка ребенка” —выше прогресса и будущего. К Платонову в высшей степени применим психологический диагноз Бердяева, считающе­ го, что, несмотря на христианскую правду вопроса Ивана, суть его совсем не в этом: ”Он ставит вопрос свой не как христианин, верующий в божествен­ ный смысл жизни, а как атеист и нигилист, отрицающий божественный смысл жизни, видящий лишь бессмыслицу и неправду с ограниченной человеческой точки зрения. Это —бунт против божественного миропорядка, неприятие че­ ловеческой судьбы, определенной Божьим промыслом. Это —распря челове­ ка с Богом, нежелание принять страдание и жертвы, постигнуть смысл нашей жизни, как искупление. Весь бунтующий ход мыслей Ивана Карамазова есть проявление крайнего рационализма, есть отрицание тайны человеческой судь­ бы, непостижимой в пределах и границах этого отрывка земной эмпириче­ ской жизни” 54. Крайний рационализм и есть главный душевный недостаток Платонова; как и у Ивана, его сострадание —не любовь, а ’’ложная чувствительность”, он мучит себя этим состраданием. Как и Иван, Платонов ’’бунтует потому, что не верит в бессмертие, что для него все исчерпывается этой бессмысленной эмпирической жизнью, полной страданий и горя” . Это психологическое свой­ ство — неспособность верить - автоматически предусматривает, с одной сто­ роны, неприятие доктрин, крайний аналитизм и ’’склонность к ’’ересям” ; с другой стороны, эта же неспособность верить ответственна за натуралисти­ ческий мистицизм Платонова: остается материальное —тело, пища, прах, фи­ зическое поддержание жизни, физическое сохранение праха — то есть* дейст­ вительность и действие. В сравнении с реальной любая идеологическая деятельность неполно­ ценна, в этом оправдание того ’’цинизма” Платонова, с каким он дискредити­ рует, доводит до абсурда в выражении любую идею, не щадя и той, которой он сочувствует. Лишь одна некомпрометируемая позиция слышна за этим хором голосов, поминутно соскальзывающих на фальшивую ноту: это уве­ ренность автора в человеческом разуме. Сама победа автора над глыбами идейного материала, сам его интеллектуальный подвиг служит доводом в пользу сил разума. Ядро платоновской стойкости —в его начальном трагиче­ ском и безысходном материализме: в том, что для него неприемлемо ника­ кое утешение —ни историософское, ни религиозное или теософское, ни эсте­ тическое. Ничем не смягченный трагизм существования в его творчестве 30-х гг. взывает к неутомимому интеллектуальному и духовному усилию. 54

1

Н.Бердяев, ’’Духи русской революции”, в сб. Из глубины (М., 1918 1, Париж, 1967J) : 82.

ARCHIVUM

КНИГА С АВТОГРАФОМ А.А.БЛОКА В БИБЛИОТЕКЕ ЕВРЕЙСКОГО УНИВЕРСИТЕТА Сообщение Л.Флейшмана Иерусалим В фондах Национальной библиотеки Еврейского университета обнаружен экземпляр Ночных часов А.Блока (М.,”Мусагет”, 1911) с авторским посвя­ щением: ’’Милому другу Боре. Ноябрь 1911” и двумя исправлениями в текс­ те —на стр. 15 и 57. Это первый блоковский автограф, выявленный к настоя­ щему времени в израильских хранилищах. Адресат дарственной надписи сомнения не вызывает — это Андрей Белый1. В Иерусалимский университет книга поступила — по справке, предоставленной нам заведующим русским каталогом А.Вольфсоном, — в составе коллекции Феги Евсеевны Фриш (1878—1964), известной переводчицы на немецкий язык Пушкина, Лермон­ това, Тургенева, Л.Толстого, Горького, Чехова и Ремизова2, жены немецкого писателя Эфраима Фриша (1873—1942), романиста, драматурга, эссеиста и критика, редактора журнала Der пеие Мегкиг3. В январе 1922 г. в этом жур­ нале появился в переводе Ф.Фриш (с рукописи), фрагмент Ахру Ремизова4 .

1 Как известно, А.Белый был инициатором издания книги Блока в ’’Мусагете” . Ср.: Н.А.Фрумкина, Л.С.Флейшман. ”А.А.Блок между ’’Мусагетом” и ’’Сирином” . (Письма к ЭЛС.Метнеру) ”. Блоковский сборник. II. Тарту, 1972, стр. 358-397. Весной 1912 Белый собирался написать рецензию на ’’Ночные часы” для второго номера Трудов и Дней см. его письмо от 8/9 марта 1912 г., в кн.: Александр Блок и Андрей Белый. Переписка. М., 1940, стр. 287. С датировской надписи ср. в дневнике Блока записи от 29 октября 1911 и от 4 ноября (VII, 78 и 80) - о получении книг из издательства, и запись 6 ноября: ’’Раздаю и рассылаю ’’Ночные часы” (VII, 82). 2 Сведения о ней приведены в кн.: Wilhelm Stemfeld, Eva Tiedemann. Deutsche Exil-Literatur. 1933-1945. Eine Bio-Bibliographie. 2. Aufl. Heidelberg, 1970 и уточнены для нас д-ром Ф.Ингольдом, которому приносим искреннюю благодарность. 3 См. о HeM:Guy Stem. War, Weimar, and Literature. The Story o f the “Neue Merkur 1914-1925. The Pennsylvania State University Press, 1971; Guy Stern, “Efraim Frisch: Leben und Werk”, in: E. Frisch, Zum Verstandnis des Geistigen. Essays. Heidelberg-Darmstadt, 1963, SS. 1 3 -3 8 . 4 A. Remisow. “Aus dem flammenden Russland zu den Stemen. Alexandr Block zum Gedachtnis”. Der neue Merkur. 5. Jg., Heft 10, SS. 686-698. Ср. упоминание Фриш во ’’Все­ общем восстании” А.Ремизова (Эпопея, 3, 1923, стр. 90): ” - Андрей Белый хвостик себе переломил, - говорит Ф. Е., - и теперь он, как ангел, in eine hohere Region hinaufgestiegen!”

[256]

257

АВТОГРАФ БЛОКА

Знакомство А.Белого с Ф.Фриш подтверждается надписью на экземпляре первого номера Беседы (находящемся в кафедральной библиотеке русского департамента): ”An Frau Fega Frisch mit tiefste Verehrung Andrey Bely. Berlin 16. V.22.” Надпись эта позволяет предполагать некоторую степень участия Бе­ лого в определении русской тематики журнала Der neue Merkur. С семейст­ вом Фришей Белого могло связывать и другое — Ф. и Э.Фриши входили в число ближайших друзей Кристиана Моргенштерна5. Экземпляр ’’Ночных ча­ сов” был передан Феге Фриш для перевода: в книге сохранились многочис­ ленные карандашные пометы на полях, фиксирующие поиски рифмующихся концовок строк ( а также, в конце книги, несколько помет на русском язы­ ке, сделанных неизвестной рукой, суммирующих тематику стихотворений). Кому принадлежат эти попытки перевода —неясно; стихотворные переводы Ф.Фриш нам неизвестны. Возможно, что переводы были заказаны Арнольду Улицу (в 1920 г. он переводил по инициативе Э.Фриша ’’Двенадцать”) и по­ меты сделаны им.

Четвертый сборникъ стиховъ

(1908 — 1910) .

Книгоиздательство «М усагетъ». Москва — MCMXI

5 Ср.: А.В.Лавров. ’’Андрей Белый и Кристиан Моргенштерн” . в кн.: Сравнительное изучение литератур. Сб. ст. к 80-летию М.П.Алексеева. Л., 1976, стр. 466-472.

НЕИЗВЕСТНЫЕ ПИСЬМА В.БРЮСОВА

Публикация, вступительная статья и коментарии Ады Штейнберг Иерусалим

Переписка Брюсова с Цвейгом возникла по инициативе Э.Верхарна. В сентябре 1910 г. Верхарн получил номер ’’Русской мысли” , где появилась большая статья Брюсова (’’Новые книги Эмиля Верхарна”) , содержащая и благосклонный отзыв о монографии Ст. Цвейга1. Верхарн сразу же переслал брюсовскую статью Цвейгу с просьбой прочитать ее и написать, — ’’если она ему понравится” , —письмо Брюсову2. Имя Цвейга, австрийского поэта, писателя и переводчика Верхарна, было хорошо известно Брюсову3. Однако Брюсов до 1910 г. к нему не проявлял большого интереса: автор единственной рецензии на стихи Цвейга, появив­ шейся на страницах московского журнала ’’Весы” , где Брюсов занимал мес­ то полновластного редактора (1904-1909), был В.Гофман4 . С другой сторо­ ны, небезызвестно было и для Цвейга имя Брюсова, часто встречающееся в адресованных к нему письмах Верхарна5. Обоюдный интерес Цвейга и Брюсова к Верхарну выразился в их обшир­ ной переводческой деятельности. В своих трудах6 и письмах7 Цвейг всегда

1 Четвертая из цикла Брюсовских статей ’’Литературная жизнь во Франции” , Рус­ ская м ысль, 1910, авг., кн. VIII , 2-е отд., стр. 1-17. 2 Arc. Ms. Var. 305 / 14-19. Архив Ст. Цвейга. Отдел рукописей Национальной библиотеки в Иерусалиме. См. письмо Верхарна к Цвейгу, № 123, от 8-ого сент., 1910 г. 3 Литературный Архив. Материалы по истории литературы и общественного движе­ ния. 5. Под редакцией К.Д.Муратовой. М .-Л ., 1960. См. письмо Брюсова к П.Б.Струве, стр. 305. 4 Stefan Zweig, Die Frilhen Kranze (1907), Leipzig (стихи). См.: Весы, август 1907, стр. 89-90. 5 Архив Ст. Цвейга. См. переписку Верхарна с Цвейгом: Письмо № 76 от 23 авг., 1908 г., № 78 от 28/10, 1908 г., № 91 от 26/10 1909 г., № 104 от 16/4 1910 г., № 123 от 8/9 1910 г., № 208 от 22/9 1913 г. и № 226 от авг. 1913 г. 6 См. его монографию Emile Verhaeren, Leipzig, Insel-Verlag, 1910; см. также St. Zweig, Erinnerungen an E. Verhaeren, Wien, Christoph Reissers Sohne, 1917. 7 Переписка Цвейга сВерхарном. Bibliotheque Royale Albert I, Mont des Arts Bruxelles, Musee de litterature. См. недатированное письмо Цвейга с его отзывом о трагедии ’’Елена Спартанская” и письмо от мая 1912 г., в котором он осуждает французскую критику за недооценку Верхарна. Г2581

ПИСЬМА БРЮСОВА

259

дифирамбически отзывался о Верхарне8. И Брюсов в своих рецензиях и статьях9 высоко оценивал достоинства Верхарна. Однако он не был в такой же степени поглощен личностью Верхарна, как Цвейг. Так, например, в пись­ ме к В.С.Миролюбову, Брюсов жаловался, что ему не удается перевод неко­ торых стихов Верхарна, и объяснял неудачу тем, ’’что эти стихи ему не слишком нравятся” 10. Для Брюсова, исключительно плодовитого поэта, прозаика, критика и публициста, работа над переводами зарубежных поэтов, в том числе и Вер­ харна, представляла лишь второстепенный интерес. Для Цвейга же, в пору его дружбы с Верхарном и вплоть до смерти бельгийского поэта (1902-1916), характерен явный перевес переводческой деятельности над своей, писатель­ ской. Различный подход Брюсова и Цвейга к Верхарну, как и противополож­ ность сферы их творческих интересов, и предопределили спорадический ха­ рактер переписки Брюсова с Цвейгом. Отказ Цвейга в сотрудничестве в ’’Рус­ ской мысли” 11, невыполнение Брюсовым обещания перевести новеллы Цвейга 12, —все это, очевидно, соответствовало формальному тону перепис­ ки (за исключением 4-го письма) и привело к ее прекращению. Письма Брюсова хранятся в архиве Ст. Цвейга, состоящем из переписки Цвейга с Горьким13, с Верхарном и другими зарубежными писателями, и из многочисленных автографов, —среди них автографы Жуковского и Тютчева. Переписка Брюсова с Цвейгом не представляет материала первостепен­ ной важности для изучения культурно-общественной и литературной жизни начала XX в., но она дополняет и уточняет историю отношений Брюсова с Верхарном14.

8 Об этом см.: Н. Zohn, “Stefan Zweig and Verhaeren. In memoriam St. Zweig, 1 8 8 1 1942,” Monatshefte, (Massachussets), May, 1951, p. 201: “ ... Panegirics rather than critical studies, subjective, and inspiring manifests of admiration, rather than objective, logical and philological studies.” 9 См. рецензию Брюсова ’’Emile Verhaeren, Les villes tentaculaires, 1904”, Весы, 1904, № 3 стр. 54 и его статьи: предисловие ’’Верхарн как человек и поэт” к сборнику Э.Верхарн. Стихи о современности. Москва, ’’Скорпион”, 1906; статью ’’Данте совре­ менности”, написанную по случаю приезда Верхарна в Россию, День, 1913, № 319, 25 нояб.; ’Эмиль Верхарн. По письмам и личным воспоминаниям”, Русская мысль, 1917, I, отд. II, стр. 1 -1 5 . 10 Литературный Архив. Письма к В.С.Миролюбову, “Журнал для всех”, стр. 1 7 2 185. См. письмо от 26 авг., 1905 г., стр. 180. 11 См. 1-е письмо, примеч. 6. 12 См. Ш-ье письмо, примеч. 14. 13 Опубл. в кн.: Переписка А.М.Горького с зарубежными литераторами. М., 1960. 14 Редакция французского текста писем и их перевод на русский язык выполнен публикатором.

JEWISH NATIONAL & UNIVERSITY LIBRARY

260

I Moscou, le 12/25 decembre 1910 Monsieur et cher confrere, Veuillez bien recevoir toutes mes excuses pour avoir laisse pendant si longtemps votre lettre sans reponse. Differentes circonstances de ma vie et divers travaux litteraires me rendent inexact dans ma correspondance., Je vous suis tres reconnaissant pour votre lettre ainsi que pour les proposi­ tions que vous m’avez faites. Quant a votre livre, je vous en remercie, je le possede [deja] en allemand et en fra^ais1 et je l’ai meme* analyse dans une revue.2 (Je vous envoie [ci-joint]** les epreuves.) En revanche*** je vous serai infiniment reconnaissant si vous pouviez m’envoyer votre traduction du beau drame de Verhaeren “Helene de Sparte” , qui n’existe que dans votre traduction allemande et dans le mienne, [en] russe.3 En echange je рейх vous envoyer un de mes livres qui pourrait vous interesser (les traductions de Verhaeren? de Maeterlinck? des Lyriques Fran9ais?).4 Ensuite j ’ai une proposition a vous faire. Depuis cet automne je redige la “Pensee Russe,” 5 une grande et ancienne revue (paraissant [dans sa] 32me annee). Ne voudriez vous pas consentir a une collaboration pёriodique dans cette revue en donnant des apergus sur la litterature allemande? Ces aper9us pourraient etre inseres 3 fois par an et seraient de 6 a 7 colonnes chacun, c*est a dire de 3 pages a peu pres (page a deux colonnes); il peuvent etre ecrits aussi bien en alle­ mand**** qu’en fran9ais. Les honoraires [sont de ] 12 francs la page. Une fois par an nous pourrions aussi inserer un article plus long concemant quelque question importante***** de la vie litteraire en Allemagne. Je vous serais tres oblige si vous pouviez me repondre****** le plus tot possible.6 Agreez, cher Monsieur, l’expression de mes sentiments les plus distingues et cordiaux Tout a vous Valere Brussov Moscou, 1-ere Meschanska, 32. * **

В тексте:

* * *

«

* * * *

«

э|еэ|еэ|еэ|(э|(

и

9|еэ|еэ|еа|еэ|еэ|е««

je vous en envoie Mais La copie peut etre ecrite en allemand aussi bien .. . un plus grand article concemant quelque grave question si vous me repondiez

261

П И С Ь МА БРЮСОВА

ПЕРЕВОД Москва, 12/25 декабря, 1910. Милостивый государь! Прошу извинить меня за то, что так долго не отвечал на Ваше письмо. Различные обстоятельства моей жизни и литературные труды вызвали мою неаккуратность в переписке. Я очень признателен Вам за письмо и за Ваши предложения. Очень благо­ дарю Вас за Вашу книгу, она у меня имеется на немецком и французском языках1, и я даже прорецензировал ее в одном журнале. (Посылаю Вам от­ тиски) 2. Но я был бы Вам бесконечно благодарен, если бы Вы смогли при­ слать мне Ваш перевод прекрасной драмы Верхарна ’’Елена Спартанская” , которую можно найти лишь в Вашем немецком и моем русском переводах3. Взамен я мог послать бы Вам одну из моих книг (переводы из Верхарна? Метерлинка? из французских лириков?)4 . Есть у меня к Вам предложение. С этой осени я редактирую ’’Русскую мысль” 5, большой и старый журнал (выходящий уже 32-ой год). Не согласи­ тесь ли Вы регулярно сотрудничать в нем с обзорами немецкой литературы? Эти обзоры, объемом от 6-ти до 7-ми колонок, т.е. приблизительно 3 страни­ цы (в странице две колонки), мы могли бы печатать 3 раза в году. Обзор может быть написан на немецком или французском языке. Гонорар — 12 франков за страницу. Раз в год мы могли бы также поместить большую статью о каком-либо вопросе немецкой литературной жизни. Я был бы Вам очень признателен, если бы Вы ответили мне как можно быстрее6 . Примите, сударь, уверение в моем глубоком и искреннем уважении. Сердечно Ваш Валерий Брюсов Москва, I-ая Мещанская, 32. II Moscou, 1е 5/18 juin, 1911. Cher Monsieur Zweig, Je ne sais s’il est permis de mettre un pared retard a repondre aux lettres, surtout aussi affectueuses que les votres. J’oserais a peine m’en excuser si la cause n’en etait une maladie* assez prolongee et assez grave dont je viens [seulement] de me re mettre. J’ai re$u votre beau present, —la traduction d’Helene de Sparte, editee avec toute la luxueuse elegance7 qui ne se rencontre de nos jours que dans les pays allemands. De mon cote, je n’ai pas eu le courage de vous envoyer mes derniers volumes, vu votre refus de recevoir** des livres ecrits dans une langue que vous ne possedez

262

JEWISH NATI ONAL & UNIVERSITY LIBRARY

pas. Mais il se pourrait tout de meme qu’un volume de mes traductions de Verlaine, renfermant plusieurs pages en fran9ais**** (bibliographic) et quelques portraits,8 ne sera[it] pas sans un certain interet pour vous. Dans ce cas je ne manquerai pas de vous l’envoyer. Quant a votre desir d’avoir un autographe de Dostoievsky,9 je me suis convaincu, apres bien des recherches, qu’il est presqu’irrealisable. Tous les documents de Dostoievsky avaient ёtё consents d’abord**** par sa famille, puis dёposёs au Мшёе Historique de Moscou. Chez nos marchands on peut encore trouver des auto­ graphies***** de Pouchkine, de Tourg^neff, de quelques empereurs, mais il n’y en a pas un seul de Dostoievsky. Quant a mon autographe a moi, que vous avez aimablement****** souhaitd de joindre a votre collection (ce qui est pour moi naturellement un grand honneur), je ne manquerai pas de vous envoyer le brouillon de mon roman recemment paru en allemand: Letzte Seiten aus dem Tagebuch einer Frau (Fehsenfeld Verl.).10 Permettez-moi d’y joindre un autographe de D. N^rejkovsky: un chapitre de son roman “Pierre” qui, je crois, a aussi ete traduit en allemand, de meme que les deux premieres parties de la trilogie de N^rejkovsky11: “Julien l’Apostat” et “Leonardo da Vinci” . Je vous prie encore une fois d’excuser mon long silence et de croire, cher Monsieur, a ma sympathie admirative. Tout a vous Valere Brussov 1-ere Mestchanska, 32, Moscou. * ** *** *** * ***** ******

В тексте ч ч ‘ч ч ч

si ce ne fut la maladie d’avoir pages fran^aises d’abord ete consents Chez nos marchands d’autographes on en trouve encore gracieusement ПЕРЕВОД Москва, 5/18 июня, 1911.

Дорогой господин Цвейг! Не знаю, извинимо ли подобное опоздание с ответом на письма, тем бо­ лее на столь сердечные, как Ваши. Я едва ли решился бы просить прощения, если бы не длительное и довольно серьезное заболевание, от которого только что оправился. Я получил Ваш прекрасный подарок, — перевод ’’Елены Спартанской” , изданный с таким замечательным изяществом7, которое в наши дни встре­ тишь лишь в немецких странах. Со своей стороны, я не осмелился послать Вам свои последние сборники, учитывая Ваш отказ получать книги, написан­

263

П ИС ЬМА БРЮСОВА

ные на языке, которым Вы не владеете. Но возможно, что сборник моих переводов из Верлена, содержащий несколько французских страниц (библио­ графия) и несколько портретов8, был бы не лишен интереса для Вас. В таком случае не премину послать его Вам. Что касается Вашего желания приобрести автограф Достоевского9, то после долгих разысканий я убедился, что это почти неосуществимо. Все документы Достоевского хранились у его семьи, а затем были переданы в Московский Исторический Музей. У наших антикваров можно найти еще автографы Пушкина, Тургенева, некоторых царей, но нет совершенно Досто­ евского. Относительно высказанного Вами пожелания присоединить к Вашей коллекции мой автограф (что для меня, естественно, является большой честью), я не премину послать Вам черновик моей повести, недавно вышед­ шей на немецком языке: Letzte Seiten aus dem Tagebuch einer Frau (Fehsenfeld Verl.)10. Разрешите мне прибавить к этому же автограф Мережковского: главу из его романа ’’Петр и Алексей” , который, кажется, также переведен на немецкий язык, равно как и две части трилогии Мережковского11 ”Юлиан отступник” и ’’Леонардо да Винчи” . Еще раз прошу Вас, милостивый государь, извинить меня за долгое молчание и принять уверение в моей симпатии и восхищении. Искренне Ваш Валерий Брюсов I-ая Мещанская, 32, Москва. III Moscou, 1е 4/17 nov., 1911 Cher Monsieur Zweig, Votre aimable envoi de recueils de vos nouvelles12 me remplit* de confusion car, a ma grande honte, je n’ai pas encore tenu mes promesses de ce printemps. Merci de tout mon coeur de vous etre rappel e de moi. C’est avec un vif interet que je lis vos recits; j’ai l’intention, si le temps ne me manque pas, d’en traduire un en langue russe.14 Je ne manquerai pas de vous expedier les manuscrits promis et je vous prie bien de vouloir excuser mes retards impardonnables. Je vous serre cordialement la main et je vous prie de croire a ma sympathie admirative. Valere Brussov Moscou, I-ere Meschanska, 32. *

В тексте:

m’a couvert

264

JEWISH NATIONAL & UNIVERSITY LIBRARY

ПЕРЕВОД Москва, 4/17 нояб., 1911. Дорогой господин Цвейг! Любезно присланные Вами сборники новелл12 меня сильно смутили, ибо, к моему великому стыду, я не выполнил еще данного весной обещания13. От всего сердца благодарю Вас за память обо мне. Я с живым интересом чи­ таю Ваши рассказы; я намерен, если у меня только будет время, перевести один из них на русский язы к14 . Я не премину послать Вам обещанные автографы и очень прошу Вас простить меня за непростительное опоздание. Сердечно жму Вашу руку и прошу принять уверение в моей симпатии и восхищении. Валерий Брюсов Москва, 1-я Мещанская, 32.

IV Moscou, 1е 26 avril (9mai), 1912. Cher Monsieur Zweig, Nous pouvons* nous feliciter naturellement a l’occasion** du precieux cadeau*** que nous venons de recevoir, nous deux, de la part de notre Maitre et ami, Emile Verhaeren. Compter parmi les personnes auxquelles Verhaeren a dedie un de ses livres me semble un honneur vraiment tres grand et comme je viens de l’ecrire a Verhaeren lui-meme,15 par cette dedicace il**** nous a gratifies d’un trait a l’immortalite . . . Lorsque mes propres livres auront ete oublies, mon nom ne le sera pas, car il appartient a une des deux personnes auxquelles Emile Verhaeren avait dedie son “Helene de Sparte.” 16 Cet heureux ёуёпетеп1 me donne ici 1’occasion de tenir***** la promesse que je vous avais faite****** il у a si longtemps. Je n’ose т ё т е [pas] vous demander [de m’] excuse[r] de ce retard, mais avant de trouver ce manuscrit de D. Мёге]kovsky j ’ai du fouiller bien des papiers, de vdritables petites archives, ce qui n^tait pas tres facile. L’autographe de Mёrejkovsky est la premiere version d’un chapitre de son roman “Pierre le Grand” (traduit en allemand). Mon autographe a moi —c’est le brouillon de т а nouvelle1 7 “Letzte Seiten aus dem Tagebuch einer Frau” , ёditёe Гаппёе derniere par M. Fehsenfeld a Freiburg i. Br.18

265

П ИС Ь МА БРЮСОВА

Agreez, cher Monsieur, l’expression de mes sentiments amicaux et croyez moi tout a vous. Valere Brussov Moscou, I—ere Meschanska, 32. *

** *** **** ***** ******

В тексте:

” ” ” ” ”

nous devons a cause present Verhaeren de remplir donnee

ПЕРЕВОД Москва, 26 апреля (9 м ая), 1912. Дорогой господин Цвейг! Мы можем поздравить друг друга с получением бесценного подарка от нашего Мэтра и друга, Эмиля Верхарна. Быть в числе тех, кому Верхарн посвятил одну из своих книг, кажется мне действительно огромной честью, и, как я писал самому Верхарну15, этим посвящением он с одного росчерка одарил нас бессмертием. Имя мое сохранится даже когда книги мои будут забыты, т.к. оно принадлежит одному из двух лиц, которым Эмиль Верхарн посвятил свою ’’Елену Спартанскую” 16 . Это радостное событие служит для меня теперь поводом выполнить данное так давно Вам обещание. Я даже не смею просить Вашего извинения за опоздание, но чтобы разыскать рукопись ДМережковского, мне пришлось переворошить груду бумаг, целый архив, что вовсе не было легким делом. Автограф Мережковского, — первоначальный вариант одной главы его романа (переведенного на немецкий) ’’Петр и Алексей” . Мой автограф — черновик моей повести17 ’’Letzte Seiten aus dem Tagebuch einer Frau”, вышед­ шей в прошлом году в издательстве Фезенфельда в Фрей бурге —Брисгау18. Примите, дорогой сударь, уверение в моих дружеских чувствах и предан­ ности. Валерий Брюсов Москва, J-aя Мещанская, 32.

266

JEWISH NATI ONAL & UNIVERSITY LIBRARY

ПРИМЕЧАНИЯ К ПИСЬМАМ

1 Речь идет о монографии Ст. Цвейга Э м и ль В е р х а р н у вышедшей в 1910 г. в Лейпци­ ге; одновременно она была издана во французском переводе (Stephan Zweig, E m ile Verhaeren. Sa vie, son o e u v re , Traduit de l’allemand sur le manuscrit inedit par Paul Morisse et Henri Chemet, Paris, Mercure de France, 1910). Оценку Верхарна этой книги в его письмах к Цвейгу, см.: А р х и в Ст. Ц ве й га , письма № 104 от 16/4 и № 106 от 10/5 1910 г. 2 См. ук. статью Брюсова ’’Новые книги Эмиля Верхарна” . ’’Анализ” монографии Цвейга на стр. 16-17. Рукопись трагедии Е лена Спартанская была послана Брюсову в июле 1908 г.; од­ новременно к работе над переводом приступил и Цвейг. Об обстоятельствах, заставив­ ших спешить с выпуском русского перевода см. в переписке Верхарна и Брюсова ( Лите­ рат урное н аследст во , том 85, Валерий Б р ю с о в , Москва, Наука, 1976, стр. 575-576). Брюсовский перевод напечатан в В есах в августе-декабре 1908 г.; отдельным изданием (Эмиль Верхарн. Е лен а Спарт анская. Трагедия в четырех действиях. Единственный ав­ торизованный перевод с рукописи и предисловие В.Брюсова. Москва. ’’Скорпион”) - в 1909 г. Перевод Цвейга вышел в 1910 г. (H elenas H eim keh r, Leipzig, Insel Verlag). 4 Речь идет о стихах Верхарна в переводе В.Брюсова (Стихи о соврем енност и и п р о за . Москва ’’Скорпион”, 1906); о пьесе М.Метерлинка П ел л еас и М елисанда (1907) и об антологии Ф р а н ц узск и е л и р и к и X I X в е к а . Переводы в стихах и био-библиографические примечания В.Брюсова. СПб, ’’Пантеон” , 1909. 5 Литературно-критическим отделом Р у с с к о й м ы с л и Брюсов заведовал» с 1910 по 1912 г. 6 О своем предложении С.Цвейгу Брюсов уведомил П.Б.Струве в письме от 24 но­ ября 1910 г. См. Литературный а р х и в , стр. 305-306. Ср. там же, в письме от 9 января 1911 г.: ”Ст.Цвейг писать статьи о немецкой литературе отказался, ссылаясь на то, что не любит заниматься журналистикой” (стр. 306). 7 См. примечание № 3; см. также А р х и в Ст. Ц в е й г а , письмо Верхарна к Цвейгу от 19/7 1909 г.: ”Je suis enchante de l’edition d’Helene en allemand... La couverture seule ne me plait pas comme le reste.” 8 Поль Верлен. С о б ран и е стихов. Перевод В.Брюсова. С критико-биографическим очерком, библиографией и 6-тью портретами. Москва, ’’Скорпион” , 1911. Сборник был получен Цвейгом лишь в феврале 1912 г.: Correspondance de St. Zweig a E.Verhaeren, Fonds Verhaeren, F.S. XVI - 148. 9 Цвейг был страстным коллекционером автографов. Об этом см.: St. Zweig, “Meine Autographensammlung,” P h ilo b ib lo n III, Wien, 1930, S. 279 -2 8 9 ; E. Wolbe, “St. Zweig als Autographensammler,” D er K u n stw an derer, Nov., 1931, Berlin, S. 7 2 -7 3 ; K.Ecker, “Die Sammlung St. Zweigs in der Osterreichischen Nationalbibliothek,” F estsch rift zu m 25-jahrigen D ien stju b ila u m d es G en eraldirektors J. B ick, Wien; H. Arens, “Der Sammler St. Zweig,” D ie N eu e Z e itu n g , Miincnen, 1949, S. 121; H. Zohn, “St. Zweig as a Collector of Manuscripts,” C o llo q u iu m , XXV, Berkeley, 1952, pp. 182-191; G.H. Thommem-Girard, “St. Zweig als Autographensammler,” Das A n tiq u a ria t Wien , 10, 1954, S. 20 5 -2 0 8 ; “Zweigs Sammlung von Autographenkatalogen noch geschlossen vorhanden im Privatbesitz von Herrn Heinrich Eisemann,” B la tte r , 6/7, Okt., 1959, S.9, etc. 10 Ср. В.Брюсов. ’’Последние страницы из дневника женщины” . Повесть. Р усск а я м ы с л ь , 1910, № 12; немецкое издание: L e tz te S eiten aus d e m Tagebuch einer Frau, Frei­ burg i. Вг.; M. Fehsenfeld Verlag, 1911. 11 Перевод трилогии Мережковского Христ ос и Антихрист (1 8 96-1905) на немец­ кий язык: I - Julian A p o s ta ta , Leipzig, Schulze & Со., 1903; II - L eon ardo da V in ci , Leipzig, Schulze, 1911; III —P eter d e r G rosse u n d sein S oh n A le x e i, Berlin, K. Vogel, 1918. 12 Речь идет о двух сборниках новелл Цвейга: I) St. Zweig, D ie L ie b e d er E rika E w a ld , Berlin, Egon Fleischel, 1904; 2) St. Zweig, E rstes E rlebnis. Vier G esch ich ten au s K in d erla n d , Leipzig, Insel-Verlag, 1911.

П И С Ь МА БРЮСОВА

267

13 См. предыдущее письмо Брюсова. ** Это обещание не было Брюсовым выполнено. 15 Лит ературное н аследст во , ук. том, Переписка Брюсова с Эмилем Верхарном. Ср. письмо № 42 от марта 1912 г., стр. 6 1 1 -6 1 3 , начало которого тождественно с первым аб­ зацем данного письма. 16 Emile Verhaem, H e le n e d e S p a r te , Paris, Mercure de France, 1912. Экземпляр этого издания, с дарственной надписью Верхарна, сохранился в библиотеке Брюсова. 17 Во II письме Брюсов говорит о своем ’’романе” , в данном же - о ’’новелле”. Мы в переводе в обоих случаях пользуемся термином ’’повесть”. 18 В поступившей в Национальную библиотеку в Иерусалиме части коллекции автографов Ст.Цвейга названных Брюсовым русских автографов нет.

ГОРЬКИЙ И ЖУРНАЛЬНЫЙ ПРОЕКТ А.Э.КОГАНА Публикация Л.Флейшмана Иерусалим

Русская коллекция рукописного отдела Национальной библиотеки Ев­ рейского университета пополнилась новым горьковским автографом — письмом к А.Э.Когану. Письмо это входит в состав переданного Библиотеке Симой Ефимовной Вайсман (Париж) собрания эпистолярных документов — остатка архива Когана. По своему содержанию письмо не представляет осо­ бенного интереса: репертуар названных имен, в основном, совпадает с кру­ гом обычных у Горького в это время фаворитов. Однако повод, стоящий за адресацией к Когану, заставляет отнестись к публикуемому письму как к ве­ скому эпизоду горьковской биографии 1925 г. Несмотря на шумную известность, которую приобрела издательская дея­ тельность А.Э.Когана, мы располагаем крайне скудными сведениями о нем1. Группируются они вокруг двух событий —создания издательского концерна ’’Копейка” (1908—1918) и выпуска в Берлине журнала ”Жар-Птица” . Оба этих предприятия поразили современников дерзким размахом, эффектной изобретательностью, стремительным и бурным успехом. Ср. мемуарный рас­ сказ И.В.Гессена о возникновении акционерного общества ’’Копейка” : ’’Грандиозное предприятие создали из ничего три репортера Коган, Городец­ кий и Катловкер. Городецкий рассказывал, что однажды он явился к знако­ мому банкиру и просил взаймы денег для основного капитала. ’’Сколько же вам нужно?” — ”Мы рассчитали, что меньше, чем восьмью тысячами не обой­ демся” . — ”Ну уже и восемь. А если я вам четыре дам?” —”Я низко покло­ нюсь вам, — был ответ, —потому что я ведь заранее знал, что, какую бы циф­ ру не назвать, вы сократите наполовину” . Эти четыре тысячи и создали воз­ можность выстроить громадный дом, в котором помещалась отлично обору­ дованная типография, и организовать небывалую еще в России ’’Газету-Ко­ пейку”, сразу приобретшую очень значительный тираж. Представителем ее был А.Э.Коган, добрейший и милейший человек, наредкость талантли­ вый < ...> ”2.

1 А.Э.Коган родился в 1878 г., умер от рака легких в 1949 г. в Париже. (Этой справкой мы обязаны С.Е.Вайсман.) 2 И.В.Гессен . В д в у х в е к а х . Ж и з н е н н ы й отчет. [Берлин], 1937, стр. 3 3 3 -3 3 4 .

[268]

ПИС ЬМО Г О Р Ь К О Г О

269

Громадные возможности ’’Копейки” были оценены Горьким еще до Февральской революции: с ней он соединил один из своих неосуществленных издательских замыслов — выпуск ’’радикально-демократической” (субсиди­ руемой А.И.Коноваловым и Э.К.Груббе) газеты ”Луч” , задуманной как противовес ’’Русской воле”3. 14 января 1917 г., приглашая в будущую газету Короленко, Горький сообщает: ’’Акционерное 0 ’’Копейка” уча­ ствует техникой”4 . Проект сорвался из-за давления, оказанного на ’’Копей­ ку” политическими противниками Горького5. Основание и деятельность в 1918—1920 гг. горьковской ’’Всемирной Литературы” целиком опиралось на технические потенции типографии ’’Копейки” - крупнейшей в России. Таким образом, ’’Копейка” оказалась в фокусе ожесточеннейшей борьбы Горького с Зиновьевым и другими петроградскими лидерами. В свете опуб­ ликованных документов выясняется исключительная роль Горького в том, что ’’Копейка” оставалась единственной петроградской типографией, не под­ вергшейся национализации. В ходе этой борьбы Горький добился официаль­ ного утверждения себя ’’комиссаром” ”Копейки”6 и упорно защищал свои прерогативы7. Какое место в типографии и издательских планах Горького8 при этом занимал А.Э.Коган - не известно, однако можно предположить, что ’’комиссарство” Горького не мешало деятельности А.Э.Когана, успевше­ го после революции выпустить в Петрограде ряд респектабельных ’’эстет­ ских” изданий по истории русского искусства. Очевидно, и самый выезд Когана за границу оказался возможен благодаря Горькому —ср. упоминание о поездке в Германию для переговоров относительно печатания там русских

3

См. о ней: Ю.Г.Оксман. ’’ ’’Русская воля”, банки и буржуазная литература”.

Литературное наследст во, 2, 1932, стр. 16 5 -1 8 6 . 4 А.М.Горький и В.Г.Короленко. П ереп и ска. Статьи. В ы ск а зы в а н и я . М., 1957, стр. 85. Ср. также переписку с И.А.Буниным. Г о р ь к о в с к и е чтения. 1 9 5 8 - 1 9 5 9 . М.,

1961. 5

См. письмо к В.Г.Короленко - там же, стр. 90. Ср. запись телефонного разговора А.Н.Тихонова с Блоком от 24 сентября 1918 - А.Блок, Зап. книж ки, М., 1965, стр. 428. 7 См.: письмо Горького к Ленину от 2 9 -3 0 января 1920, опубл. впервые в Л е ­ н и н ск о м сб о р н и к е, т. 35, М., 1945, стр. 105-106; ср.: М.Горький. С о б р. соч., т. 29, 1955, стр. 3 8 9 -390, - где ’’Копейка” названа единственной в Петрограде ’’правильно функци­ онирующей крупной типографией”; письмо Горького к Луначарскому от 13 декабря 1920 г. - А р х и в А .М . Г о р ь к о го . Том XIV (М.Горький. Н еи здан ная п ер еп и ск а ) . М., 1976, стр. 96, ср.: И ст орический А р х и в , 1958, № 2, стр. 89; Л.М.Хлебников. ”Из истории горь­ ковских издательств ’’Всемирная Литература” и ’’Издательство 3 . И.Гржебина”, Литера­ турное наследст во, т. 80, М., 1971; ’’Максим Горький - комиссар типографии ’’Копей­ ка” ”. Сообщение Ю.Зюзенкова, Т.Калмыковой, А.Новиковой. В о п р о сы литературы, 1958, № 3; 3 .Давыдов. ’’Максим Горький - комиссар типографии”. Печатник, 1928, № 11 . 8 Ср. воспоминания Ходасевича о беседе с Горьким о ’’Всемирной Литературе” осенью 1918 г.: ”К моему удивлению разговор об издательстве был ему явно неинтере­ сен. Я понял, что в этом деле его имя служит лишь вывеской”. (В.Ф.Ходасевич. Н е к р о ­ п ол ь. Брюссель, 1939, стр. 229.) 6

270

JEWISH NATIONAL & UNIVERSITY LIBRARY

книг ’’заведующего хозяйством” ’’Всемирной Литературы” А.Н.Тихонова и ’’техника Когана” —в письме Горького к Ленину от 17 июля 1920 г.9 В 1921 г. А.Э.Коган основывает издательство ’’Русское Искусство” 10, ставящее целью пропаганду русского искусства в западноевропейских кру­ гах, и выпускает на его базе журнал ’’Жар-Птица” 11. Известна также деятель­ ность Когана в этот период как организатора русских художественных вы­ ставок12 и как мецената13. В 1924 г. он организовал экспедицию группы русских художников в Палестину14. Среди напечатанных в ’’Жар-Птице” литературных материалов —произве­ дения Л.Андреева, Ю.Балтрушайтиса, К.Бальмонта, Н.Берберовой, И.Бунина, Г.Гребенщикова, А.Дроздова, Н.Крандиевской, С.Маковского, Н.Мин­ ского, В.Набокова-Сирина, Н.Оцупа, Б.Пильняка, П.Потемкина, А.Ремизо­ ва, Г.Струве, Тэффи, В.Ходасевича и т. д. На этом фоне список авторов, предложенный Горьким в публикуемом ниже письме, выглядит крайне экс­ центрическим. Ясно, что Горький пытался переориентировать Когана с ’’ЖарПтицы” на журнал типа ’’Беседы” . Письмо Когану послано Горьким в пере­ ломный момент его биографии. Мемуары В.Ф.Ходасевича и Н.Н.Берберовой показали амбивалентный, неустойчивый характер литературной и обществен­ ной позиции Горького в 1922—1925 гг. и место, которое занимала ’’Беседа” и судьба этого журнала в политическом и культурном самоопределении Горь­ кого. К весне 1925 г. он одновременно лишился сразу двух печатных орга­ нов, которые должен был считать своими, — в Ленинграде был арестован А.Н.Тихонов и приостановлен журнал ’’Русский Современник” , а в Берлине прекратила свое существование ’’Беседа” . (15 мая 1925 г. Горький пишет

О

И ст орический а р х и в , 1958, № 2, стр. 84. Ср. также телеграмму Ладыжникову в кн.: А.М.Горький. П исьм а к писателям и И .П .Л а д ы ж н и к о в у. (А р х и в А . М . Г о р ь к о г о , т. VII), М., 1959, стр. 237. 10 См. о нем: Р усск а я к н и га , № 4, апрель 1921, стр. 1 1 -1 2 . 11 Ср.: ”В самом начале 20-х годов в Берлине появился человек исключительно­ го художественно-издательского формата - Александр Эдуардович Коган. За свою сравнительно короткую деятельность в Германии он приобрел огромное влияние не только в русских, но и в германских профессиональных кругах. Лучшие немецкие ти­ пографии учились у него, как печатать художественные издания, а лучшие немецкие издательства учились, как надо оформлять и издавать книги. Коган выпустил 14 номе­ ров журнала ”Жар-Птица”, ничем не превзойденных ни до, ни после**. - И.Левитан. ’’Русские издательства в 1920-х гг. в Берлине”, в кн.: К н и га о р у с с к о м еврейст ве. 1 9 1 7 1 9 6 7 . Под ред. Я.Г.Фрумкина, Г.Я.Аронсона и А.А.Гольденвейзера. Н.-Й., 1968, стр. 449. 12 Ср. инцидент с Малявиным, описанный в фельетоне (атрибутируемом В.Маяковскому) о выставке русского искусства в Берлине осенью 1922 г. —см.: В.Маяков­ ский. П о л и . со б р . соч., том IV, М., 1957, стр. 262; ср. заметки в берлинской газете ’’Дни” от 26 и 28 ноября 1922 г. 13 См.: Р у с с к а я к н и га , 1921, № 9 (сентябрь) , стр. 9 -1 0 . 14 Л.О.Пастернак. Зап и си р а з н ы х лет, М., 1975, стр. 87.

П ИС ЬМО Г О Р Ь К О Г О

271

В.Ф.Ходасевичу: ” ’’Беседа” кончилась. Очень жалко”.15 Интересно, что часть имен советских литераторов, упомянутых в горьковском письме, так или иначе фигурировала и в ’’Беседе” .) Понятно, что реакция Горького на иници­ ативу А.Э.Когана1617, —на фоне неучастия с 1922 г. в эмигрантских изданиях и бойкота ’’советских” , —отражает его минутные надежды на продолжение линии ’’Беседы” в неосуществ ив шейся антрепризе Когана в момент, когда практика литературного объединения ’’эмигрантских” и ’’метропольных” авторов становилась анахронизмом1 7. ’’Уважаемый Александр Эдуардович — от души поздравляю: Вы затеваете интересное дело. Искренно желаю успеха, —что само собою разумеется. Предлагаю Вам рассказ ”0 тараканах”, он был напечатан по-француз­ ски18, на немецкий — не переведен, на английский уже переведен, но еще не печатался. Может быть, он велик для Вашего журнала? Скажите не стес­ няясь. О Европе —отказываюсь писать. Затем — рекомендую: ’’немножко науки” нужно давать в форме удобо­ понятной и оглушительно по содержанию. Для 1-го № хороша будет статейка ’’Воскрешение мертвых” , это — две, три страницы перевода из ’Новостей хирургии” проф. Оппеля19. М.Иг.20 переведет, если хотите. Затем дайте о работах Кравкова21 и т. д.

15 Н о вы й Ж урн ал , 31, 1952, стр. 200; ср.: ’The Letters of Maksim Gor’kij to V.F. Xodasevic, 1 9 2 2 -1 9 2 5 ”. Transl. and ed. by Hugh McLean. H arvard S lavic S tu d ies, vol. I (1953), p. 326. О ’’Беседе” см.: В.Ходасевич. ’’Горький”, С о в р ем ен н ы е З а п и ск и , 70 (1940), стр. 142-144; В.А.Максимова. Г о р ь к и й - редакт ор (1 9 1 8 -1 9 3 6 ) , М., 1965, гл. II. 16 Наиболее красноречивым представляется предоставление для публикации рассказа ’’О тараканах” - несомненно центральной вещи ’’нового Горького” . 17 Ср.: Ф.Больдт, Д.Сегал, Л.Флейшман. ’’Проблемы изучения литературы рус­ ской эмиграции первой трети XX века. Тезисы” . Slavica H iero so lym ita n a , vol. Ill (1978). 18 Французский перевод появился спустя полгода в M ercure d e France (1925, vol. 183, № 656,15 octobre, № 6 5 7 ,1 novembre). Русский текст впервые в СССР напечатан в апреле 1926 в IV книге альм. ’’Ковш”. 19 Оппель Владимир Андреевич (187 2 -1 9 3 2 ) - советский хирург. Имеется в ви­ ду его книга ’’Успехи современной хирургии” (Пб.-Берлин, 1922). Ср. комментарий к очерку ”Убийцы” в Поли. собр. соч. Горького, т. 18 (М., 1973). Ср. также ходатайство Горького о проф. Оппеле от 12 сентября 1920 г. - см.: 3 .Г.Минц. ”А.М.Горький и КУБУ”. Т р у д ы п о р у с с к о й и с л а в я н с к о й ф и л о л о ги и . Х Ш . Г о р ь к о в с к и й с б о р н и к . Тарту, 1968 (Уч. зап. Т арт уского гос. университета, вып. 217) , стр. 192. 20 Баронесса Мария Игнатьевна Будберг (1 8 92-1974) , секретарь Горького. См. о ней в воспоминаниях Ходасевича (С о ер . З ап ., 70, 1940) и в кн.: Н.Берберова. К у р с и в м о й . А в т о б и о гр а ф и я . Miinchen, 1972. стр. 2 0 5 -2 0 6 . 21 Кравков, Николай Павлович (1865 —1924) , известный фармаколог, профессор Военно-Медицинской академии в Ленинграде; разработал методику исследования тка­ ней вне организма.

272

JEWISH NATIONAL & UNIVERSITY LIBRARY

Предложите П.П.Муратову22 дать статью о Карена с репродукциями его —Карена — картин23. О современной италийской живописи. О неаполи­ танской школе. Писать Муратову: Париж, ’’Последние новости” или ’’Соврем записки”24. Привлеките талантливых русских художников Шалтьяна и Фикса25, — они Вам очень годятся. Адреса прилагаю. Привлеките Н.А.Бенуа-сына26, — впрочем, Вы его, наверное, знаете. Писать: Милан, ’’Скала”. М. б. годится Борис Шаляпин27? О русском театре сможет давать хорошие и вполне объективные сведения Павел Александро­ вич Марков28, член репертуарной комиссии29 Моск Худ Театра, хороший театральный критик; писать: Москва; Художест. театр 1-й. О текущей литературе: Илья Александрович Груздев30. Ленинград, Ленотгиз, редакционный отдел (Проспект 25 Окт., д. 28) . Валентина Дынник — Исторический музей, квар проф. Соколо­ ва — может хорошо писать о поэтах; напр. о Сергее Есенине31, следовало бы сказать немножко для Европы. 22 Художественный критик, переводчик, беллетрист, близкий знакомый Горько­ го с лета 1924 г. Ср. письма Горького к Ходасевичу от 13 июня и от 10 августа 1924 г. (Новый Журнал, 31, 1952, стр. 195, 197). 23 Сагепа Felice (1879-1966) , итальянский художник. См. о нем: Luigi Cavallo. Felice Сагепа. Con un saggio di Massimo Carra’. Milano, 1969. 24 Муратов жил в это время в Риме. 25 Григорий Иванович Шильтян (Gregorio Sciltian), род. в 1900 г. в Ростове, с 1919 в эмиграции, с 1923 г. в Италии, где в 1925 г. устроил свою первую персональную выставку. См. его автобиографию: G.Sciltian. Mia avventura. Milano, 1963, ср. также: G.Sciltian. La realta di Sciltian. Trattato sulla pittura. Milano, 1968. В исковерканном виде имя Шильтяна упомянуто и в письме Горького к Ходасевичу от 13 августа 1925 г. Семен Фикс - художник, в начале 20-х годов эмигрировал из России, жил во Франции и Италии. 26 Ср. его воспоминания в кн.: Горъкий и художники. Воспоминания. Переписка. Статьи. М., 1964, стр. 7 9 -8 9 . 27 Художник-портретист, сын Ф.Шаляпина (род. 1904). Ср. о нем в письме Горь­ кого к Н.А.Пешковой от 14 октября 1926 (Архив А.М .Горького, том IX, М., 1966, стр. 257), где обыграны династические отношения периода Смуты: ’’Бориса я назвал Федором. Он пишет приличные этюды. Очень невежественный парень, но - талантлив. Выпивает. Избалован”. 28 Известный театральный критик, сотрудник газ. ’’Правда”, с 1 марта 1925 завлит МХАТа. См.: П.А.Марков. ’’Встречи с Горьким”, Театр, 1959, № 6 (и в его кн.: Правда театра, М., 1965, стр. 2 3 3 -2 5 9 ) . 29 Поверх этого слова вписано: коллегии. 30 Литературный критик, близкий к ’’Серапионам”, биограф Горького (1 8 9 2 1960). См.: Илья Груздев. ’’Мои встречи и переписка с М.Горьким”, Звезда, 1961, № 1; Архив А.М .Горького. Том XI. Переписка А .М .Горького с И.А.Груздевым. М., 1966. 31 В.А.Дынник-Соколова - литературовед и переводчик. Ср.: V. Dynnik. “Essenine”. Rivista di cultura, 1926, № 12, pp. 1 9 7 -203, ср. ’’Летопись жизни и творчества Горь­ кого”, т. III, стр. 515, 518. Ср. также очерк Горького ’’Сергей Есенин” (Поли. собр. соч., том 20) и В.Земсков. ’’Встречи М.Горького и С.Есенина”, Горьковские Чтения, М., 1968, стр. 2 1 0 -233.

ПИСЬМО ГОРЬКОГО

273

Как фельетонистку рекомендую Веру Инбер - Москва, Тверской буль­ вар. ”Дом Герцена” . Все названные лица —серьезны, талантливы и объективны. ’’Протекцию” Роллану и Уэльсу лучше меня окажет ”Жар-Птица” . По­ шлите им по нескольку №№ов, и сошлитесь, если угодно, что это я посовето­ вал Вам. Кроме того следовало бы привлечь из немцев —Унру, чеха Карела Чапека, австрийца Стефана Цвейг. Англичан Вам укажет М.Игн. Французов — не знаю. Следует — изредка —давать переводы рассказов Бабеля, Вс.Ивано­ ва, Зощенко, Лавренева, Ольги Форш, Ив.Новикова и т. д. Сергеева-Ценского и М.Пришвина, конечно. О сих двух хорошо бы дать маленькие очерки. На первый раз, кажется, все. Желаю всех благ. А.Пешков. Кстати: Вы, сударь, еще в Берлине обещали дать мне комплект ’’ЖарПтицы” . Как Вы полагаете: следует? А.П. 19.V. 25. Можно, —вернее: следовало бы дать статейку о литературе для детей со снимками иллюстраций Лебедева32, Кустодиева, Тырсы и др. отличных ил­ люстраций!”

32 В.В.Лебедев сотрудничал с Горьким еще в период ’’Паруса” (см.: О.Д.Голу­ бева. ’’Книгоиздательство ’’Парус” (1 9 1 5 -1 9 1 8 )”. Книга. Исследования и материалы. Сб. XII, М., 1966, стр. 175).

БОРИС ПАСТЕРНАК О ПРЕДМЕТЕ И МЕТОДЕ ПСИХОЛОГИИ Коментарий С.Г.Геллерштейна Москва

Наторп начинает исторически. Для Аристотеля психология есть широко построенная биология. Вы­ сокий интерес к телеологии организма, к живой функции, к энергии и энте­ лехии жизни заставляют Аристотеля проглядеть сознательность, субъектив­ ность в психологическом. Этот недосмотр делает допустимым применение генетического, почти эволюционного метода к трактуемым им проблемам. По своей методике эта психология — естественно-научная. Она в праве быть такою: Душа как принцип органического и только, —вот ее интерес; и высшие познавательные функции истолковываются ею однородно с низши­ ми, бессознательными функциями жизни, — это явления одной плоскости в этом биологическом сечении. Сократ и Платон слишком объективны — один —в искании понятия, другой — в открытии идеи, чтобы выделить самое своеобразие сознаваемого, как субъективности. А Протагор, в поспешности своего покушения на объек­ тивное, не успевает разглядеть своего опасного снаряда. Древние прошли мимо психологического сознания, мимо его своеоб­ разности sui generis. Оно еще не получило для них характера чуда, полного противоречий; они слишком заставали его за работой, за научным делом; они знали его объективным, и субъективность самого переживания осталась скрытой от них. В новое время сознание как таковое, не Августиновское, а Картезиан­ ское, сознание с сильно подчеркнутой субъективностью самого переживания, так сказать ’’сознаваемость содержаний” , - стала аргументом философии. Аристотелевская концепция кажется навсегда оставленной: все, что до­ пускает рассмотрение независимо от точки зрения сознательности, подлежит с этих пор единому, причинно-механистическому объяснению; биологичес­ кое подпадает под термин протяженности; за этим методическим вычетом остается область духовной субстанции; сознание как таковое, во всем родо­ вом своем своеобразии; —и на эту-то область и направляет психология свой интерес. Так исторически отстаивается тема психологии. Отныне сознание, как оно встречается каждый раз, и бессознательное, как составное этого сложно­ го (как возможное сознание) —предмет психологии. Пытаясь предваритель­ [274]

О ПРЕДМЕТЕ И МЕТОДЕ ПСИХОЛОГИИ

275

но установить сознание как феномен, мы сталкиваемся со слитной природой этого явления. Именно, оставаясь на уровне явления, любые переживания со­ знания характеризуются своим свойством отнесенности к некоторому узло­ вому пункту, так называемому ”Я” . Если к этому ”я ” , как выделимому только аналитически моменту и к другому моменту, моменту содержаний (под которым мы понимаем все то, что может быть в нашем сознании отнесено к единому ”я ”) , если к этим двум моментам мы присоединим, как третий —самый момент отношения, момент обоюдной соотнесенности содержаний и их общего ”я” , то в этом на­ сильственном трехчленном разложении мы, может быть, выразим своеобраз­ ную природу сознания в целом. То основное отношение между содержания­ ми и ”я” , которое непосредственно дается в самом феноменальном характе­ ре сознания и составляет коренное самобытное своеобразие сознания, Наторп называет ’’сознанностью” (Bewusstheit), отличая в этом термине от всего со­ вокупного факта сознания свойство содержаний быть сознанными, пережи­ тыми в сознании. ’’Сознанность” обозначает в дальнейшем третий, и, как ви­ дим, специфический момент в феноменальном сознании, момент отношения. Ни самое ”я” , ни ’’сознанность” не могут стать предметами какого бы то ни было рассмотрения. Если бы мнимым образом мы и поместили их в поле нашего зрения, то, выступая предметами нашего сознания в его неиска­ женной целостности, они предполагали бы именно фактом своей ’’сознаваемости” обе эти особенности сознания. Таким образом ”я ” и ’’сознанность” оказались бы незатронутыми таким ложным перемещением, по-прежнему не допуская никакого объяснения, ни формулировки даже, ничего вообще, кроме, пожалуй, того косвенного обозначения, которое делает Наторп в сво­ ей формуле трех моментов, и делает на основании свойств содержаний, как содержаний живого данного сознания. Не просто содержание, а содержание переживаемого нами сознания, — вот какое дополнительное обозначение преследуется этим трехчленным изло­ жением. Сознание взято здесь как факт. Намеченные моменты ничего не объ­ ясняют, и не хотят этого —это не объективный анализ. Об аналитическом вы­ ведении моментов не может быть здесь и речи. В этом существенное отличие момента der ’’Ichheit” Наторпа от ’’гносеологического субъекта” . Риккерт редуктивно добывает свой гносеологический субъект, он ему не дан (в де­ скриптивном смысле), а должен быть методически найден в целях теории, как фикция, как теоретическое подспорье. Наше представленье о ”я” превращает его в предмет; между тем ”я ” и есть ведь только то, по отношению к чему нечто может стать предметом. Такое наше представление минует своеобразие это ”я” , имея дело сложным образованием. Что же касается до момента ’’сознаваемости” предмета, то его Bewusst-sein равняется его Gegenstand-sein. А предметности нельзя сделать вновь предметом. Мы видим, что как раз то самое, что отличает всякое явление, рассмат­ риваемое как модификация сознаний от таких явлений, в изучение которых этот признак не входит, что именно сознанность как таковая ускользает от нас. Всякая попытка черпать психологические наблюдения из этого действи­

276

БОРИС ПАСТЕРНАК

тельно характеристичного, но совершенно недоступного момента, должна быть оставлена. Такая попытка основывается всегда на смешении сознанности или момента ”я” с возможным предметом или с особенностями самих со­ держаний. Итак, признак сознанности отмежевывает для нас пока еще толь­ ко область, в которой следует искать положительных задач психологии; но самые задачи остаются еще неопределенными. Однако есть несколько естественных методологических побуждений, которые неизменно приводят эти поиски все к той же сознанности, замаски­ рованной в понятии ’’деятельности сознания”. Что нельзя абстрактивно отделять сознанности как абсолютного момен­ та; и что, хотя содержание сознания в целях объективности и может быть освобождено от признака переживания, но никогда не наоборот —это утвер­ ждение Наторпа вряд ли вызовет возражения. С ним согласятся, вероятно, и в том случае, если, оспаривая обычное разделение, он станет доказывать, что слышание тона ”gis” уже потому не может быть отделяемо от тона ”gis” как содержания, что только самое существование содержания и есть мое сознание о нем. Надо признать вместе с ним, что, отделяя какую-то деятельность созна­ ния от находимых в ней содержаний, извлекая акт сознания из состояния со­ знания как целого, имеют в сущности в виду именно то особенное качество сознания, которое Наторп называет сознанностью. И несмотря на это, остаются, как будто бы, все же несколько доводов в пользу того, что именно в деятельности сознания заключается настоящий предмет и задача психологии. Довод спецификации предмета обращает внимание на подчиненность всех вообще содержаний другим объективным наукам. Этот же довод указы­ вает на субъективную деятельность сознания, не принятую во внимание эти­ ми науками, как на такой момент, который как раз-то и существенен для со­ знания, как живого явления и потому вдвойне пригоден для обособления задач психологии. Наторп старается предугадать соображения противной сто­ роны, чтобы затем подвергнуть их критике. Действительно, в абстракции ’’деятельность сознания” оказывается сведенной к свойству сознанности. В абстракции, может быть, собственная почва психологии и уходит у нее изпод ног; потому, во-первых, что сознанность недоступна никакому определе­ нию или описанию, и, во-вторых, потому что этот однообразный, неизменно тожественный при самых разнообразных состояниях момент отношения — достаточно бессодержателен и пуст, чтобы исключить всякую возможность какого-либо познания о нем; в абстракции, - уступят Наторпу, — сознан­ ность и недоступна, и бессодержательна. Но тот вид, в котором это своеобразное качество сознания дано нам конкретно, позволяет, по-видимому, избегать затруднений, созданных аб­ стракцией. Акт, правда, переживается как неотделимый спутник содержаний; но не выделим ли он из содержания благодаря тому, что мы обыкновенно раз­ личаем один род сознания от другого? Не протекает ли акт сознания при ощущении существенно иначе, чем при представлении, и не выступает ли со­

О ПРЕДМЕТЕ И МЕТОДЕ ПСИХОЛОГИИ

277

знание совсем по-иному в акте воли, чем при познании? Не имеем ли мы в каждом таком случае иного отношения сознания к своему предмету? Эта конкретная различимость разного рода отношений сознания к своим содер­ жаниям очевидно дает нам в руки неуловимую сознанность в ее конкретной форме. И —прежде всего: она вносит в сознанность то разнообразие материа­ ла, без которого не может обойтись ни одна теория. Однако Наторп отвергает какие бы то ни было различия, приводимые в непосредственно данном сознании, кроме тех, которые приходятся всецело на долю содержаний. Каждый, кто признает, что многообразье содержаний в пределах одного какого-нибудь качества отнюдь не есть многоразличие са­ мих актов сознания, должен будет согласиться и с тем, что сознание различ­ ных качеств не есть качественно различное сознание. Говоря о различии сте­ пеней в содержании, нельзя говорить о степенях сознания. Ясность и неяс­ ность содержаний, разрозненность их или связность, —все это различия одно­ го порядка, односторонние, так сказать, различия только содержаний без соответствующих различий в самом сознавании. Связывание содержаний во времени, предполагающее их различение как будто бы колеблет утвержде­ ния Наторпа. Отличие воспроизведенного в памяти прошлого от когда-то действи­ тельно пережитого состоит по-видимому в том способе, как мне дано или лучше, как я владею одним и тем же содержанием. Прежде всего, однако, временная последовательность относится к со­ держаниям сознания: время связывает содержания. Различия, находимые в том, каким образом сознается содержание во времени (как прошлое или как настоящее) именно и характеризует содержательную природу сознания времени и составляет своеобразие этого представления. Короче, мы и здесь встречаемся с сознанием изменения, а не с изменением сознания. Но не со­ ставляет ли особенности чувствования и хотения именно то своеобразное по­ ложение, в которое поставлено наше ”я ” по отношению к своим содержани­ ям, а вовсе не особенности содержания? Не здесь ли последнее убежище сознанности, как характеристичного акта? Между тем это ”я” чувствования и стремления совершенно не совпада­ ет с тем, что Наторп называет ’’центральным я ”. Чувствующее ”я ” есть слож­ ное и доминирующее своими связями содержание, это есть так сказать кон­ денсированное содержание или гнездо содержаний; оно есть содержание в большей мере, чем всякое другое содержание; по степени своего несравни­ мого своеобразия оно действительно может спорить с своеобразием центра сознанности. Именно эта исключительность обоих в их своеобразии центра сознанности и есть причина их небезопасной одноименности; из них, надо ду­ мать, центральное ”я” совокупного единства заимствовало свое местоимен­ ное обозначение у субъекта чувствования и хотения, а не наоборот. Как мы видим, все намечаемые различия постоянно ведут нас к области содержаний, как истинной домене всяческого различения. Желая добыть психологии обо­ собленный и достаточно разнообразный материал, мы вновь и вновь попада­ ем вне очерченного круга сознанности или сознания как деятельности.

278

БОРИС ПАСТЕРНАК

Но может быть в лице единого ”я ” апперцепции мы овладеем самою деятельностью сознания, которая не давалась нам в безучастном к своим со­ держаниям перцепирующем ”я ” . Действительно, разве неоспоримое различие между перцепцией и апперцепцией не есть различие в отношении ”des Ich ” к его содержаниям? И разве не знает себя это ”я” апперцепции абсолютно то­ жественным перед лицом сменяющейся перцепции? Однако нельзя сравни­ вать перцепцию с апперцепцией, так как первая не обозначает сознания или какого-нибудь отношения нашего”я ”к его содержаниям, а только выражает данность многообразного содержания для апперципирующего сознания. С другой стороны апперцепция имеет значение именно сознания содержаний. Это надо понимать в том определенном смысле, что апперцептивное сознание представляет собою единство перцептивного многообразия. Это единство со­ знания обнаруживается в особой связности содержаний. Только на них, на самих содержаниях может быть указана и изучена эта последняя, погранич­ ная особенность сознания. Не в различных деятельностях сознания, —этих призрачных вариантах пустой сознанности лежит задача психологии; —эти особенности в последнем счете сказались особенностями самих содержаний. Поэтому среди них-то и надо найти такой, общий всем содержаниям признак, который был бы спосо­ бен объединить все их многоразличие под одной задачей особого исследова­ ния и характеризовал бы этот материал именно с этой стороны —со стороны особенностей самого предмета. Словом, надо характеризовать сознание как область сознанности, и при этом средствами, найденными в самих содержани­ ях. Заметим, что ни одно содержание не может войти в сознание не апперцепируясь так или иначе. С другой стороны припомним, что тот акт апперцеп­ ции, который был последним и сильнее всего обоснованным выражением оспариваем деятельностью сознания, как мы сейчас убедились, находит свое истинное обнаружение тоже исключительно в единстве содержательной связи. Эти соображения сильно приблизят нас к искомому признаку. В самом деле, признак связи, прежде всего —признак родовой: это явствует из того хотя бы, что апперцепцией покрывается все поле сознания. В одинаковой же мере это признак чисто психологический: как единственное определение апперцепции, содержащей в себе максимум своеобразия сознанности, акта или деятельности, признак связи целиком вмещает в себе это своеобразие. Нет фактически элементарных, разрозненных содержаний. Простота изолированных содержаний —продукт отвлеченья. Возможность различения и соединения содержаний во времени выдает принципиальное многообразие их сплошности. Их видимая простота есть на самом деле сомкнутость, един­ ство той или иной связи. В единовременную, моментальную так сказать связь отдельного акта сознания входит неисследимое разнообразие. Слож­ ность настолько свойственна элементам сознания, что мнимое разложение содержаний на простые лишает психическое его существенного признака и покидает вообще область разлагаемого явления. Время (так же как и про­ странство) есть первоначальный распорядок или взаимоотношение содержа­ ний; это виды связи, не разложимой на абсолютный части. Обусловленность содержаний формою времени с одной стороны и с другой —синтетический

О ПРЕДМЕТЕ И МЕТОДЕ ПСИХОЛОГИИ

279

склад этого воззрения делает ясным, что связь или связность есть основной, подлинный образ существования психического. Казалось бы мы у цели: связь содержаний —действительный объект психологии. Однако это нуждает­ ся в некотором разъяснении. Ведь и объективные науки, исследующие бытие предметов тем самым заняты связью явлений, связью содержаний. Падает ли от этого обособленность психологии? Объективная наука выводит феномены из той так сказать случайной связи, в которую их как бы занесло отдельным текущим сознанием, и вклю­ чает их в объективно необходимую связь природы, куда они относятся с ло­ гической необходимостью. Связь содержаний объективной науки имеет логи­ ческое значение полагания связи. Психологическая связь содержаний есть связность данного; своим бытием она никакого логического значения не имеет, потому что таким значением обладает лишь то, что преследует это зна­ чение. А психологическая связь дана и как бы избывает себя. Обозначая ее как связь в протекающем данном, временном сознании (im geweiligen Веwusstsein) мы этим намечаем не столько область связи, сколько ее характер. Это — сплошь феноменальная связь вне всякого отнесения к объекту. При этом не только область мнимого и ненормального, область ненаучного пред­ ставления становится достоянием психологического исследования. Оно обра­ тится и на науку, на самый замысел истинной объективности во всех формах его единства, поскольку и этот замысел находит свое соответствие с сосед­ ними объективными направлениями (этики и эстетики) именно в таком единстве сознания, —единстве субъективности. Таким образом, связь содер­ жаний, данная в текущем сознании до всякого вопроса об объективном или только субъективном ее значении —истинный объект психологии. Моменты ”я” и сознанности на деле обозначают моменты единства созна­ ния и единой как бы стянутости содержаний к этому фокусу. Между тем, обнаружение того единства, которое мы называем ’’самостью”, самосознани­ ем, сознанностью, - мы находим именно в единстве связи. Таким образом, следуя здоровому методологическому чутью отвергаемой им концепции, Наторп только перемещает точку ее приложения. Она искала обособления задач психологии в своеобразии актов или деятельностей сознания. Это свое­ образие изобличило себя как своеобразие той же сознанности во всей ее не­ доступности и однообразии. Теперь мы видим, как эта краеугольная идиома психического единства всецело поглощается фактом доступной нам и разно­ образной связи содержаний. Та же задача психологии, несколько видоиз­ мененная, оказывается перенесенной в более выгодные условия. Однако методологический соблазн ’’сознания как деятельности” по-видимому совершенно неотразим. То обстоятельство, что все связи содержаний фунди­ руются прежде всего временной связью —дает многим основание понимать и самое сознание как последовательный процесс. Отсюда же —прямой путь к установлению энергии и причинения. Двусмысленность психологических терминов, в особенности и самого термина Verbindung, означающего связь (связность) и связывание, а также и предрассудок тожественных, возвращающихся, например, в воспоминании содержаний способствует тому, что к факту сознания, понятому как процесс

280

БОРИС ПАСТЕРНАК

во времени, примышляются еще и субъект процесса, также и сила, причинно обусловливающая его стадии. Между тем не только самый анализ данного не обнаруживает никаких тожественных, выбывающих и возвращающихся содержаний; — что нечто данное непосредственно не может само по себе быть единством процесса, оставаясь явлением, должно быть ясно и из того, что определение такого единства подчиняется субстанциальности и причинности как точкам зрения научного мышления; и субстанциальность и причинность ни в коем случае не даны нам; они служат теоретическими предпосылками для объяснения данного; —единство объективного процесса и есть центр этого объяснения. Если вслед за пониманием сознания как последовательного процесса заключают к его субъекту или причине или энергии, то в этом виден хороший логический навык. И гербартовское допущение самоутверждающихся сил, имманентных самим содержаниям вслед за признаньем субсистенции и то­ жественности последних —все это свидетельствует о строгой последователь­ ности мыслителя. Надо только, не говоря даже о состоятельности таких воззрений, сознаться, что это — теории, преступающие границы непосред­ ственно данного, и что уже в единстве процесса мы полагаем объективное, резко изменяя собственным интересам психологии, интересу субъективнос­ ти. Мы переживаем, конечно, как неоспоримый факт, последование содержа­ ний, а не просто, вообще лишь содержания. Но из этого не следует нисколь­ ко, что все сознание в его целом протекает, располагается во времени. Таким принятием времени, независимого от сознания, предшествующего ему и как бы отведенного под него, мы погрешили бы против принципиальной изначальности сознания. Но сознание — процесс во времени; напротив —время дано в сознании, как основная форма связей в нем. Изъяв целостность сознания из временных связей и отвергнув какое бы то ни было пребывание тожественных (продолжительных) содержаний, Наторп нисколько не рискует исказить естественную связность сознания. Слож­ ный факт воспоминания остается невредимым и при таком взгляде, который не видит в нем возраста отлучившихся на время содержаний. Теория тожест­ венных содержаний бесполезна как раз в этом пункте; она ведь ничуть не способна объяснить нам того, что эти содержания тожественны для нас, для нашего сознания; что они различаются и идентифицируются нами одновре­ менно, в одном и том же сознании. С большей осмотрительностью анализа, чем сторонники субсистенции, Наторп устанавливает, что сознанию даются постоянно новые содержания, более или менее сходные. В согласии с этим он понимает факт воспоминания как репрезентацию прошлого через новое содержание в настоящем. Это полагание тожественности нетожественного, не устает повторять Наторп, остается непостижимым чудом сознания, и гипотеза сохраняющихся содержаний так­ же мало способна объяснить этот парадокс как и он сам: она уводит нас под уклон объективности, минуя именно непостижимое этого факта: его субъек­ тивную изнанку. В этом факте репрезентативной слитности мы обретаем ту необходимую непрерывность связи, которую думают обеспечить себе, поняв сознание как энергию. Здесь, как и везде, мы стоим перед родовой непости-

О ПРЕДМЕТЕ И МЕТОДЕ ПСИХОЛОГИИ

281

жимостью сознания. Тот парадокс временной связи, что мы имеем одно со­ знание о нескольких различимых сознаниях вообще свойственен сознанию как переживанию. Мы присоединяем еще несколько слов о методе психоло­ гии потому, что здесь-то только и оригинален взгляд Наторпа. Обыкновенно психология перенимает общенаучный метод объяснения явлений посредством установления законов. Она допускает существование особой области явлений, — явлений психических. Особая область явле­ ний естественно требует особого познания путем законов, особой теории, повторяющей в своем логическом направлении метод наук об объективном. Однако вся область психического, как область явления вообще целиком входит в исследование наук об объектах. Поэтому она еще не способна, как область только, быть мотивом целой науки. Психология поддерживается особенностью своего интереса, а вовсе не особенностями подведомственной ей сферы. Эта сфера явлений резко свое­ образна лишь в той мере, в какой психология не следует за общею наукой в ее логическом направлении, исходящем от того же явления, которое знает психология. Явление, одно и то же, численно тожественное явление —есть об­ щая собственность объективных наук и психологии. Но познание выступает коррелятивною парой, обращаясь к явлению. В своем естественном прямоли­ нейном движении познание есть переход от явления к предмету. Оно оцени­ вает явление с точки зрения являющегося предмета, то есть с точки зрения единства, которое оно полагает в суждении. Явление есть непосредственность сознания; предмет есть задача теории. Стремление установить законы психи­ ческого или дать хотя бы описание его форм, как описывают факты органи­ ческого мира, неминуемо приближают нас к объективному порядку предмет­ ности и его составным: 1) единству времени (как общему критерию факта), 2) его условной основе: единству причинной связи природы (этим единст­ вом обосновывается единство времени) и — 3) к единому пространству — этому необходимому логическому звену между причинностью и временем. В этом сведении душевного явления к пространству, к этой постоянной, как бы неприложимой к психическому опять-таки сказывается вовсе не допу­ щенное противоречие между нашим материалом и категорией метода, а только резкий разлад двух с самого начала противоположных интересов. Один из них выразился в самом определении ’’непространственных” содержа­ ний; другой дал себя знать своими приемами пространственного соотнесе­ ния. Первый бережно охраняет чисто психологическое качество живой связи своим отказом от лространственности; второй преследует цели объективной схематизации и знает совсем иную связь: связь логического отношения. Схе­ ма пространства так же применима, как и не применима к психологическо­ му: это зависит от задач, которые мы себе поставили. Психическое — протяженно, если мы будем изучать его с точки зрения являющегося в нем процесса. Локализация, например, зрительного образа при таком исследовании есть пространственное явление: вовсе не в силу со­ держательных своих признаков, - что было бы грубым quaternio; пространственность присуща ему как процессу: в самом деле, координируя в нашем исследовании это явление с тем зрительным полем, которое обусловливает

282

БОРИС ПАСТЕРНАК

изучаемое зрительное восприятие, мы сопрягаем психический элемент с его условием, явно подлежащим пространственному учету. Выводим ли мы субъективность качества при подобном объяснении? Конечно, нет. Виной это­ му вовсе не то, что мы прошли мимо субъективности как какой-то области особых явлений, а то, что свой интерес мы сосредоточили на объективном процессе, полагаемом за субъективностью явления. Метод изменяет здесь тем чертам задачи, которые отразились на формулировке ’’непространственного” предмета. Мнимый дуализм явлений растворяется в подлинной двойственности коррелятивных условий познания: явления и предмета (объективной исти­ ны) , — феномена и закона, —при непреложном монизме самой сферы позна­ ния. Этого утверждения не может пошатнуть и то соображение, что психичес­ кое не объяснимо из физического. Это наблюдение нисколько не говорит в пользу действительной разности областей. Преимущества точной квантификации лежат в тожественности ее логи­ ческих определений, а ничуть не в самих физических явлениях, подведомст­ венных ей. Это свойство физических явлений есть господство понятия в них. Мы видим, что и здесь притязания области оказываются правом метода. От субъективного качества к объективному понятию о нем такой же путь ре­ флексии, как от чувственной оценки пространства или времени к объектив­ ному их измерению. Таким образом научное объяснение психических явлений не может означать ничего иного, чем объективирование их как процессов природы; оно возможно лишь по методу естествознания. Но тогда это не психология уже. От ее близости к объективности чисто физиологического зависит мера ее научной успешности. Физиология решает здесь в выборе данных для иссле­ дования; она же служит научным контролем поставляемой проблемы. Метод ассимилирует себе здесь самую задачу. Мы покидаем своеобразные искания психологии, переходя к неясно формулированным запросам недоразвившей­ ся физиологии. Надо воздержаться от этой ложной методики, влекущей за собою из­ вращение задачи и самого материала, поскольку последний нормируется са­ мою задачей. Надо, по-видимому, остаться при простом описании непосредственно данного бытия психического. Однако не только удел, но и самая природа этого психического на стадии переживания такова: быть неопределенным предметом, или, лучше, поводом возможных определений. Такой характер психического, понятно, устраняет всякую возможность хотя бы описательно­ го только подхода, потому что уже простое обозначение или фиксация есть, в зачаточной форме, некоторое объектирование. Непосредственно данное не поддается без ущерба для этой непосредственности своей —непосредственно­ му определению. Это очень естественно. Поскольку вообще можно говорить о непосредственности приема, непосредственность означает положительность логического пути. А это — путь объектирования. Этот путь мы должны на­ звать непосредственным в противоположность искомому методу психоло­

О ПРЕДМЕТЕ И МЕТОДЕ ПСИХОЛОГИИ

283

гии оттого, что он следует тому логическому толчку в направлении объектирования, который заключается в самом явлении как логической функции проблемы. Можно ли идти прямо к явлению, к феномену, видимости, как предме­ ту своего суждения? Сама терминология дает понятие о противоречивости попытки. Прямое суждение, хотя бы и описательное, создает, конструирует предмет. На долю психологии выпадает противоположный метод. Ей дано только косвенно воссоздавать, реконструировать свои искомые. Метод ре­ конструкции субъективного из объективно значимых построений вот тот прием, на который она может притязать. И это не ограничение. Иного приема ей и не нужно при ее задаче. Ее задача и ее интерес возникают в той же зави­ симости от объективного, как и ее прием. Сознание осуществляет свою природу в созидании объективности. Задаться целью понять его жизнь можно только отправляясь от его живых осуществлений, имеющих объек­ тивное значение. Самая задача, а следовательно и намечаемый ею материал предваряются объективным, как своим условием. Логика знает только чисто объективную, предметную, так сказать, сторону определений сознания; — мы ничего не знали бы о самом сознании, а имели бы дело исключительно с его продуктами, —объективными формами, если бы мышление, прогресси­ руя, ставя под знак вопроса преодолеваемый уровень сознания, не упразд­ няло бы формою вопроса того, что раньше объективно интендировалось в отбрасываемом представлении; если бы не была отчуждаема мнимая пред­ метность и не оставалось бы мнение как только психический факт, как факт, утерявший объективное значение. При таком переходе к высшей ступени определений прежде действительное превращается в мнимое. Тут только и дает себя знать сознание как субъективность. Его образование оказывается негодным. Мнимое или мнение, этот уровень сознания до его логического кризиса в форме вопроса, уступает все свое мнимо логическое, мнимо объ­ ективное, содержание высшей, побеждающей стадии. Он лишается уже той опоры, того склонения к единству истины или предметности, которые по­ рождали своей устойчивостью его чисто логическую, объективную цену. Для возникновения психологического интереса не представлялось и повода при таких условиях. Теперь, при крушении этих опор, замысел истины, объектив­ ности и предметности переносится из смещаемой фазы в смещающую. Не трудно догадаться, что на долю отвергаемой ступени сознания выпадает зна­ чение чисто субъективного и психического. Таким не самостоятельным встречаем мы психическое при его первом появлении. Не удивительно, поэтому, если психология изберет косвенный, опосре­ дованный прием реконструкции. Найдя впервые свои данные в таком созна­ нии, признаки которого страдательны по существу, она озаботится в дальней­ шем об установлении субъективности и там, где последняя не обнажена самой несостоятельностью мнимого объективного. Психология, познавая субъективность в ее неискаженном виде, осу­ ществит парадоксальную задачу. Парадоксальность ее будет состоять в том, что объектом психологических объяснений станут самые формы объектив­ ности.

284

С. Г. ГЕЛЛЕРШТЕЙН

Закон в этом логическом положении выступит как феномен, должен­ ствующий быть поясненным и истолкованным при помощи субъективности! Так скажется телеологическая природа познания. Субъективность будет слу­ жить достиженью объективного в том его своеобразии, в котором оно может стать проблемой. В пределах же самой психологии субъективность будет только целью, преследуемой ее реконструкциями.

КОММЕНТАРИЙ

На первый взгляд может показаться, что психологический очерк, посвященный глав­ ным образом изложению и трактовке воззрений П.Наторпа, стоит в отдаленной связи с остальными статьями Б.Л.Пастернака. Внимательное изучение очерка делает такое предположение неосновательным. Оставляя в стороне мотивы, побудившие Пастернака в 1913 году заняться анализом психологической концепции П.Наторпа, мы должны и мы вправе сейчас оценивать этот очерк, как исключительной важности материал, проли­ вающий дополнительный свет на ранние пути формирования духовной личности Пастер­ нака, его взглядов на искусство, на познание законов и на природу творчества. Сейчас уже ни для кого нет сомнений в том, что Пастернак был не только поэтом, отмеченным печатью гениальности, но и художником-мыслителем, всю жизнь испытывавшим глубо­ кую и неослабевающую потребность в познании самых сокровенных сторон творческого процесса. По складу своего ума и воображения Пастернак не способен был изложить в форме сухого реферата чье бы то ни было философское или психологическое учение без того, чтоб не выразить своего внутреннего, творчески пристрастного отношения к этому учению. Более того, чужие мысли были для Пастернака скорее поводом для продумыва­ ния собственных идей, и если он находил в авторе интересного для себя собеседника, то заражаясь его мыслями, он с удвоенным внутренним напряжением формировал свое философско-эстетическое мировоззрение. Работы П.Наторпа и послужили для Пастерна­ ка своего рода катализатором, возбудившим и направившим искания еще не сложивше­ гося художника-мыслителя и заставившим его задуматься над коренными проблемами психологии и их ролью в понимании сущности искусства и природы его творца. Идея связи искусства и сознания не раз находила отражение в поэтических и прозаических произведениях Пастернака. Великолепные по глубине мысли образцы проникновения в психологию творческого состояния мы находим разбросанными во многих статьях Пастернака. Чтобы убедиться во внутренней близости идей, развиваемых в психологи­ ческом очерке о Наторпе и в других статьях Пастернака, необходимо внимательно вчитаться в размышления Пастернака о символизме, о бессмертии, о ’’лирическом со­ знании” и ’’лирической реальности”, о сновидении Сократа, рассказанного Платоном, о ’’субъективности как категориальном признаке качества” и о ’’сознании, освобождаю­ щем качество от связи с личной жизнью” . Пастернака не могла удовлетворить психоло­ гия, как ветвь биологии, отстраняющаяся от решения главного вопроса - вопроса о сознании. Заостренное внимание Пастернака к этому вопросу - прямое следствие ни­ когда не угасавшей потребности его в познании той особой действительности, которую творит искусство. Есть все основания думать, что первое пробуждение интереса Пастер­ нака к философии и психологии вызвано было стремлением познать законы того ’’внут­ реннего формирования действительности”, которое составляет сущность художествен-

1 См. тезисы доклада ’’Символизм и бессмертие” (1913), Russian Literature, 12 (1975) р. 114-115.

ПАСТЕРНАК И НАТОРП

285

ного творчества. Если это так, то едва ли случайно обращение к Наторпу. Во вступи­ тельной статье к книге Наторпа ’’Философия как основа педагогики” Густав Шпет писал: ’’Можно разделять и не разделять философские убеждения автора, но к голосу писателя с его именем следует прислушаться При свете психологии, как при свете прожектора, выступает как раздельное то, что казалось однородной массой: отношение вещей и предметов проясняется. Мы действуем не во тьме, а при ярком свете”. В поисках этого света Пастернак обращался не к одному источнику, в том числе и к произведениям П.Наторпа. Мысли П.Наторпа о психологии и искусстве, о связи созна­ ния и творчества и о природе эстетического объекта должны были встретить живой от­ клик в Пастернаке. В одной из своих книг П.Наторп писал: ”В области эстетического де­ ло должно идти об особом виде познания, отличного как от теоретического, так и от эс­ тетического, но до известной степени соединяющего и то и другое” . Психологический очерк Б.Л.Пастернака и представляет собой попытку анализа этого особого вида познания. Читатель, которому посчастливится преодолеть трудность изло­ жения, поймет, насколько тонко, глубоко и очень по-своему Пастернак проделал этот анализ. П.Наторп писал: ’’Искусство - это не произвольная выдумка, не случайные продук­ ты фантазии. Это откровения, как бы видения, объективные созерцания, то есть в опре­ деленном смысле истинные предметные формирования” . В своем очерке Пастернак по­ казал, как совершается это формирование, какую роль в этом процессе играет сознание и бессознательное, как ’’возможное сознание”, как и то, и другое реализуется в акте воли, ощущения, представления, как сознается содержание во времени, какова роль апперцеп­ ции, как тождественное становится нетождественным ( ’’непостижимое чудо сознания”) и - главное - как связаны между собой субъективное и объективное в живом творчес­ ком акте. Нет необходимости более подробно характеризовать этот очерк. Одно кажется нам неопровержимым: независимо от верности содержащихся в нем мыслей и от места, ко­ торое они могли бы занять в современной психологии познания и психологии творчест­ ва, весь очерк от начала до конца - неоценимый документ для понимания духовного облика Б.Л.Пастернака, как художника и как мыслителя и необыкновенного его дара подлинно творческой, идущей в русле его проникновенной переработки сложных идей, связанных с психологией и искусством, обращенных в сознании Пастернака к одной за­ даче, ставшей делом его жизни: постижению и овладению ’’легендарной материей твор­ чества”.

ИЗ РАННИХ ПРОЗАИЧЕСКИХ ОПЫТОВ Б. ПАСТЕРНАКА Публикация Д. Ди Симпличчио Сиена Публикуемые отрывки принадлежат к тому же периоду творчества Бориса Пастер­ нака (1 9 1 1 -1 9 1 3 ), к которому относятся и две недавно появившиеся публикации1. В то время как первая из них объединяет прозаические наброски, посвященные теме искусства, а вторая построена на теме города, общим знаменателем для нашей публика­ ции явился ’’европейский”, романтизирующий фон отрывков: в них выступают кон­ кретные персонажи средневековой истории2 . Тексты извлечены из рукописей, хранящихся в частном архиве Е.Б.Пастернака. Там они находятся на отдельных листах бумаги, найденных среди университетских тетрадок, где рядом с записями лекций появляются куски переводов, рисунки, отдель­ ные цитаты и выписки. Тут же несколько библиотечных листков, датированных 1913-м годом. В конце 2-го отрывка карандашом начат перевод стихотворения Рильке ’’Die Stil le”3 . На обороте 2-го листа этого же отрывка следующий текст: ”Лунн свет... волчок хоч. В зачеркнутом тексте, идущем в комментарии, перво­ начально вычеркнутые места обозначены [ ] . Слова, вписанные позднее, вставляются в текст и особо не отмечаются. Их легко выделить при чтении самим. Не оговорены несложные перестановки слов, не носящие вариантного характера, орфографические описки и случайные повторения одного и того же слова. Старая орфография заменена новой.

1 Е.В.Пастернак. ”Из ранних прозаических опытов Б.Пастернака”, П а м я т н и к и к у л ь ­ т уры. Н о в ы е от кры т ия. 1 9 7 5 . М., 1976; Е.В.Пастернак. ”Из первых прозаических опытов Б.Пастернака”, в : B o r is P a ste r n a k . E s sa y s , Stockholm, 1977. 2 Напр. Симон из Торнэ - средневековый богослов; клерик Ремигий - св. Ремигий, знаменитый архиепископ ремийский (4 3 7 -5 3 3 ), апостол франков; чужестранец из Денстона - очевидно, шотланский философ Дунс Скотт, и т. д. 3 См.: Т р у д ы п о з н а к о в ы м си ст ем а м , IV, Тарту, 1969, стр. 277, ср.: Т р у д ы п о з н а к о ­ в ы м си ст ем а м , VI, Тарту, 1973, стр. 547.

[286]

< В МЕ СТ О ЗЕМЛИ ЗДЕСЬ БЫЛИ Е Л И >

287

Вместо земли здесь были ели: черный еловый лес. Неделями скоплялось холодное небо над ним, слой за слоем сползалось о н о ,1теснилось и подгиба­ лось, спертое и облачное. А вокруг —пылко занимались ветры в овсах. Вмес­ то комьев был сгорбленный бор. Однажды, навстречу нескольким угольщикам хлынула здесь из под зем­ ли горячая, властная струя. Это было вечером, весной. Безмерно пустовали небеса, замелевшие — 2ссохшиеся. 3Одною только далью были смочены просторы. И в это высо­ кое, безупречное ожиданье земля 4 швырнула своей дикой струей. С этого вечера стало все, как в сказке. 5Некоторые научились вспоминать. Однажды толпа слушала рассказ старого виллана. Шел дождь. —Нет, —застывал дождь, летний хрусткий дождь; и только гром изредка гонко вздувал этот каплю­ щий алмазный столбняк, как парус над померкшими полями; [и] потом дождь опять мертво и бессильно повисал. С крестьян вода текла ручьями, но они не двигались с мест; они 6оставались под своим грозовым небом как пестрый 7окаменевший водопад: дождь 8приходился им соседом. С лохма­ того пня доносился старческий рассказ об изувере монахе, жившем здесь и 0 его тяжелой свече из черствого воску. Свеча была пятнистая и в золотых крапинках. Если пятна на воске 9проступили от пальцев, то тысяча рук 1Доставили] след на ней. Был ли монах одинок 1*с такою свечей. Но его 12нетерпеливое возмущение —одиноко и жарко вникало 1Зв ее пламя. Иног­ да приходил далекий ветер, без звуков и без ароматов,14спешил из полей на зов мотающегося фитиля. И тогда пламя остужало одиночество монаха. Раз он 15 слишком приблизился к ней; свеча была над ним; вдруг она изог­ нулась живым струящимся тельцем: навсегда в нем запечатлелись два мгно­ венных поцелуя; —в этой вечной боли ослепленной в 16двух навеки зажег­ шихся чашечках он навсегда приютил где-то неожиданное превращение. Он долго шарил потом. Ему передавали впоследствии, как кем-то вспугнутая

2

3 4 5

6 7 8 9

10 11 12 13 14 15 16

и вот теснилось высохшие - а) И только одною - б) Только одною метнула - а) Все вспомнили, что можно вспоминать. - б) некоторые стали вспоминать стояли закостеневший был были должны были оставить с такими следами возмущенное нетерпение (его молитва) в пламя свечи приходил склонился слишком близко к навсегда

288

БОРИС ПАСТЕРНАК

17бурная медянка 18втянута была и бесследно засосана трясиной бурого известняку. Это случилось как раз на том месте, где теперь жгучею жилкой трепетал ключ. Все стало как в сказке сейчас. Люди, говорившие на одном языке, вспом­ нили, что это значит: иметь 19общего короля и делиться им. В замок была послана весть об источнике. В осеннем тумане 20тихо 2 редели ветви без 22стволов, без поддержек. 2 3Кратко и неожиданно отзвучал топот всадника, как горсть просыпанных (в слякоть) печатей. И вот настал такой ранний час. Пространства были из сурового рассвета как из серого камня. Звуки беспомощно падали в 24эту порожнюю, необи­ таемую мглу. Рыцари кутались в плащи. Потом, как засов, тяжко сдвинулась даль за лесами и (мерцая сумраком и росой), 2 5сонно переместились 26тра­ вы; ветер надолго запутался в них. Потом долго 2 7заря сверяла свои несдер­ жанные краски с латами, наплечниками и сбруей 28леса. Не скоро 29отошел от утра стынущий белый единорог, нашитый на груди конюшего. Был уже смолистый, прогорклый полдень, 30который таял от ^п ри кос­ новения людей, когда исцеленный король приказал возвращаться в город с собором. Целебный источник 32 заделан в мрамор. Мрамор был надкушен царскою коронкой; она впивалась своими бронзовыми башенками в камень, как жестокрылое в 33лилию. 34Была облачная ночь, через поля, наискось дул ветер; была облачная ночь; луна скатывалась и развертывалась, сбиралась и раскатывалась. Ма­ ленький, теплый, белый язычек лакал леса. Дул ветер. 35 Или это не ветер веял. 36Цветы словно обмокнутые 37в холод 38обмерли и застеклянели 17 18 19 20

21 22

23 24 25 26 27 28 29 30 31 32 33 34 35 36 37 38

ры была втянута - а) старого - б) одного ре водоросли - а) поддерживающих стволов - б) поддержки Незримо этот порожний медленно сквозь сон мерзлые - а) сверялась заря с латами -б ) сверяла заря на опушке остыл желтый атлас таявший движений заделали лепесток кувшинки Вскоре вокруг разбили Но Свет в студенистую ночь, застеклянели словно застеклянели

< В МЕ СТ О ЗЕМЛИ ЗДЕСЬ БЫЛИ Е Л И >

289

39в растворенной ночи. Незрячие венчики были тяжелы, как подвески из ис­ кусственных глаз. Потом, когда за смытыми, пропавшими облаками так без­ звучно умножились просторы, над горизонтом потянуло 40одинокой, слабою кисточкой созвездий, тихо 41 угорал этот дымок, как будто где-то залили землю, как тлеющую головешку, и вот 42вскурился в ночь этот 43 сцеженный дымок (из звезд) . Симон из Торнэ нес в своем широком, дутом кафтане 44песочные часы, которые ему подарил его приятель клерик Ремигий. От него и возвращался Симон. Рядом с ним шел чужестранец из Денстона. Тот самый, который объ­ яснял Ремигию 4 5силлогизмы из ’’Degrammatico” ; на пути от Ремигия он случайно, вскользь, рассказал 4 6Симону о женщине, встреченной им в Зерне. Он назвал Симону ее имя; ее познания были так исключительны. Он расска­ зывал 4 7несвязно, о ее голосе и платонизме, об образе жизни ее и о ее капю­ шоне. 4 8Он знакомил Симона с этой женщиной, и она 4 9рассеянно и непринуж­ денно двигалась в его повести, 50ничего не зная о Симоне. Он не существо­ вал для нее. Она была 5 Наедине, со словами Денстонца. Симон с первых же слов понял, о ком говорит Денстонец; и он радостно отдался воспоминаниям слушая его. Но вдруг наступило мгновение, когда все преобразилось, и он ощутил настойчивое, неугомонное течение души, 53о дно которой словно лот ударялось давно утерянное 54ощущение. 55Как в те далекие, далекие годы ударили в голову 56 размещенные порывисто ее изменой 57и любовью, как несчетными толчками. Ночной воз­

39 40 41 42 43 44 45 46 47 48 49 50 51 53 54 55 56 57

в перемежающемся лунном студе - а) одинокой слабою струйкой - б) одиноким слабым дымком угорала она она сцедилась тоненький < не раз бо рчив о > места ему так Денстонец так появляясь там и сям. а) Она не знала Симона в этом рассказе б) В этом рассказе она не знала Симона, он одна на которую выпавшее Он оглянулся. Вокруг тревожн - а) и его обмирающей любовью - б) и его обм орок презрения и любви - как катастрофа.

БОРИС ПАСТЕРНАК

290

дух, 5 8толкаемый 59изменой, колыхался разрозненными черными 60даля­ ми, с ним разминалось его дыхание, 61 сердце падало невпопад. О, все обгоня­ ло его; б2и он с восторженным самозабвением вверял себя 63разогнанным просторам. И как тогда 64*изменою было болезненное непоправимое открытие, что есть чужая речь о ней. В 6 5словах чужих о ней, она бросала его, и не звала на помощь; хотя 6 6становилась мученицей в них. В этих словах ее меняли, вру­ чали кому-то, лишали свободы, раздевали, клали на пол в морге и 6 7ставили клеймо.68 О, это была — измена. О как зазвучала она, измена во всем его заняв­ шемся дыхании, в поступи, [в признанных обяз] в привидевшихся лесах, и [расв] разрывающемся небе; в клетчатых тревожно разносимых полях, и земле, путами отяготившей его ночи. [Измена] О как звучала она; и как слушала ее любовь, которой вернули слух. Они шли быстро. Дорога была извилиста. Ночные пространства [складывались] делились, сдвигались, пере­ крещивались и расступались за их спиной. [Происходил] Шел какой-то вели­ чавый чертеж на мили вокруг путников. Они подходили к источнику. Vale Desensis, solitari opus mihi est.

58 59 60 61 62 63 64 65 66 67 68

поднимал ее хлопями, и с и но подгоняемым ее этих - а) она была - б) [и] становилась ставили И она давала на все .

У ДОРОГОМИЛОВСКОЙ ЗАСТАВЫ

291

У ДОРОГОМИЛОВСКОЙ ЗАСТАВЫ

Керосиновой белугой метался по столикам и в пиве зарезанный свет ламп. Отчего зарезанный допытывал Канадович, внучатный племянник Ке­ нигсбергского философа, отчего Сальери не мог говорить, *он только пока­ зывал Канадовичу на целый Урал мух и слепней горьким летом 12резавших потолок. 3У писаря потолка из-за мух был вид сапожника. И из-за копоти его разбитого прошлого. Иногда целая паперть вязов за окном [они были черны] протягивались в окошки к приколотым жукам-вентиляторам пока­ зывая сердобольной пивной 4из засученных шелестящих кофт небо как тату­ ированные беспалые руки. А Канадович тыкал им зубочисткой. Перестань, Каша, давай лучше послушаем, что говорят о полночи. Да, говорил хозяин с длинными волосами и Шекспировским воротни­ ком, с шишкой на переносице, отрывая дожеванный день у календаря. Столики как селезни плоскими носами плавали в ламповых лужах. И взволнованный Канадович в своем переживании жонглировал ими, облива­ ясь лампами. Вдруг там за насекомой гардинкой, которая пригвожденно спала над преддверием в некую духоту, 5безымянный женский смех, засучив два элегических локтя [ разве это было богохульство] изнемог в танце распято­ го. И вся эта желтая Небесная Империя столиков и бутылок, в черных ябло­ ках двух трех гостей, засумрачненная стенами стала мистически тянуться, не теряя своей 6трехцветной тропичности. Когда Канадович закрыл глаза эта жирафа уже затонула вся в соседнем смехе и только подошвами губ плыла высоко, высоко на поверхности. Верно на 7таком смехе, который как голу­ бой Нил, растет лотос. Иначе он не мог понять поведения жирафа. В это время стрелка на трех лубочных розах, лежавшая увеличенной ла­ пой июльской мухи на циферблате 8сцепилась с другой лапой. Только что все

1 2 3 4 5 6 7 8

(в нем мычало Моцартом) и) ... прорезавших Пот засучив шелестящие кофты послышался (китайской грусти) женском - а) дрогнула - б) оказалась перпендикулярной

292

БОРИС ПАСТЕРНАК

заметили, как целая дюжина пауков с дребежанием переползла какую-то пыльную цитру. Канадович сосчитал пауков. Полночь, сказал Сальери. Верно, их было двенадцать. Когда 9спина кого-ниб из посетителей играла в чехарду с лампа­ ми, окошки начинали моргать: мощеной переулочной ночью и пивной с белу­ гами ночью и опять мощеной но уже заставленной сырым садом, какой-то ис­ тыканной стеной и даже дрожками, готовыми взять да и чихнуть всем пере­ улком — мощеной 10 ночью и снова 1112на черном маслинном пузыре стекла созревали расплывающиеся лимоны ламп. А когда лампа долго не могла одо­ леть чьей-то бастионовой спины, —над мощеной семьей дрожек, сада с мерт­ вой зыбью, и длинной стены с черным корешком и ослепляющим обрезом крыши, над этой мирной семьей обнаружилось: Тинистые заросли туч размы­ ло и в скважины зияли устричные мели звезд. Иногда трактирные вязы ползли водолазами. 12Так как была весна, то небо было еще слабое, ненастоявшееся, кошки не могли насытиться им и рыдали в 13 эту серо зеленую пустыню над переул­ ком. Сальери толкнул Канадовича, чтобы он обернулся. Канадович 14 пере­ валился на стуле неловко, как 15167сумка по бедрам почтальона. Мария Магда­ лина! У ^противоположной стены с ночной ресницы окна готов был дрожа скатиться какой-то женский профиль, как слеза отливавшая всем спектром Канадовичева волнения. И целая Шотландия каштановых волос 17 молилась преклоненная и заломленная на шальную лампу. Я ее знаю, хотел сказать К, это моя бывшая двоюродная сестра. 1819Но он ошибся. 19Вдруг дочь хозяина, которая долго, долго 20смотрела в окно —высо­ кую гибкую в серо голубом и черной юбке дочь, зачерпнуло внезапное 2 в о с ­ паленное движение и с шелестом отлило в какой-то склоненный порыв над полом, 22*будто, готовясь лететь над рожью половиц, она благословляла 2 3башмаки гостей или же собиралась истаять медузой в подполье.

о

10 11 12 13 14 15

16

17 18 19

20

21 22

23

какой-ниб< удь> сн по маслинному пузырю Когда Канадович оглянулся эту анимичную скользнул со стула мешок противоположного окна < неразборчив о > Нет Тут

- а) какое-то - б) неожиданное как ботинки

У ДОРОГОМИЛОВСКОЙ ЗАСТАВЫ

293

Так она раскрылившись незаметно трепетала над полом. Потом она по­ лезла рукой за шею, за грудь, достала что-то, что она сдерживала как воро­ бья, и впервые посмотревши на гостей, прививши 24каждому черную эпиде­ мию глаз своих, она вдруг пустила под лампы, под прилавок и столы пус­ тила сероголубая, волчок и убежала, убежала, толчками переходя в брод свои юбки. И голубая лунная ночь волчка, как головокружение смутно зажужжало все желтое размещенное. Спираль пела, по уже снящимся обоям и чертила жужжание меж ножек и ног. И в мышцах 25гостей пела та же жужжащая, июльски, блаженно, полдневно, умывающая, лунная истома. И может быть кто-нибудь покидая отчетность своих ног и рук, утопая в иррациональной формуле своих V—5' ног и той игле Клеопатры, которая проездом из черной земли на звезды через его грудь заставила его задохнуться, может быть кому ниб хотелось броситься за черным, отдельным, начерчен­ ным, или металлическим. Но не было берегов жужжанию. И вероятно ма­ ленький пестрый волшебник давно покатился под прилавок. Но далеко там, на свете, где были свои половина первого, там на свете отозвался большой старший волчок. Взошла луна, переняв у волчка его голубое жужжание. 26И разостлала его далеко, на всю ночную страну. И, сначала медно красный, как малайский пират, волчок над горизонтом стал все бледнеть и бледнеть от голов окруженья. А лес на той стороне, и все, и переулок уже давно лежа­ ли подкошенным, закруженным голуб некрополе Когда Канадович очнулся и подошел к 2 7подоконнику у которого сиде­ ла дочь хозяина, лунная ночь была уже готова. To-есть. *2628Окно, в которое он выглянул, 29был словно на 11-ый этаж поднят над распростертым сыпучим 30пеплом города со шрамами, изрубленного улицами. Как будто мертвая, пыльная серо-зеленая засуха разостлалась в этих сманенных в лун­ ную ночь пространствах. Город, тысячи громадных черных рыб, 31 как будто ночь — океан куда-то сбежал и покинул обнаженное дно и издыхая слегли в этой серо-голу жужжащей суши, как в лунном сказочном полдне, и ближние 32выкатили стекла перед смертью из своих рыбьих орбит, а да там, толстые купола блистали камбал громадными, брюхом вверх, и только ползали сады —неумирающие крабы.

25 26 27 28 29 31

32

(мышцах) И стала жужжать луна окну в которое глядела Комната в была словно на 11-ый этаж поднята пространством в ы б р о с шенных> на отмель издыхали в этой серо-голубой суши

T H E O R I G IN A L T E X T O F “O S K R O M N O S T II S M E L O S T I

Christopher Barnes S t. A n d r e w s

Boris Pasternak was never an enthusiastic public speaker, whether as reciter of his own verse or as speech-maker. Although he gave occasional poetry readings, and in the 1930s also publicly read his own translations of Georgian and Armenian verse, he did not often make platform appearances. His public speeches were even more infrequent, and apart from reminiscing at commemorative evenings such as the one organised in 1924 on the death of Bijusov,1 or taking part in spontaneous discussions a propos of his public readings,2 he was a rare and reluctant orator. The only period when he agreed to speak at important functions with any regular­ ity was in the 1930s, when he appeared on the following occasions: the VSSP dis­ cussion of poetry (December 1931),3 the All-Union Poetic Conference (May 1934),4 the First All-Union Congress of Soviet Writers (August 1934),5 the Inter­ national Congress of Writers in Defence of Culture (June 1935),6 the First AllUnion Conference of Translators (January 1936),7 the Third Plenum of the Board of the Union of Writers (February 1936), 8 two speeches at the Moscow Meeting

1 S e e Z izn * is k u s s tv a , No. 46, 11th November, 1924, p. 21. 2 See the transcript o f various writers* speeches at an evening devoted to Pasternak’s work on 6th April, 1932 (including statements by Vsevolod ViSnevskij, Mate Zalka, Aleksej Surkov. Osip Kolydev, Paolo JaSvili and Komelij Zelinskij), IMLI archive, fond 120. 3 The only record of Pasternak’s speech is an extract quoted in D. Kal’m, “Na tvordeskoj diskussii VSSP о poezii,” L ite r a tu rn a fa g a z e ta , 18th December, 1931. 4 A short account o f this speech is given in L ite r a tu rn a fa g a z e ta , 24th May, 1934. 5 P e r v y f V s e s o fu z n y f s ”e z d s o v e ts k ix p is a te le f, 1 9 3 4 g. Stenografideskij otdet (Moscow, GIXL, 1934), pp. 548-9; reprinted in S o c in e n ija (Ann Arbor, University of Michigan Press, 1962), voL III, pp. 216-218. 6 M e z d u n a r o d n y j k o n g r e s s p is a te le f v z a s c itu k u V tu ry . P a m , if u n * 1 9 3 5 . Doklady i vystuplenija (Moscow, GIXL, 1936), p. 375; reprinted in Boris Pasternak, “Slovo о poezii”, S b o m i k s ta te f, p o s v ja s c e n n y x tv o r c e s tv u B o risa L e o n id o v ic a P a s te m a k a (Munich, Institute for the Study o f the USSR, 1962), p. 9. 7 “Red*В .L. Pasternaka na pervom vsesojuznom soveSdanii perevoddikov,” L ite r a tu rn a fa G ru zifa . No. 8, 1968, pp. 38-41. 8 “O skromnosti i smelostL” Red’ na 3-em Plenume Pravlenija sojuza sovetskix pisatelej SSSR, L ite r a tu rn a ja g a z e ta , 16th February, 1936;reprinted in S o U n e n ifa , vol. Ill, pp. 218-224. [294]

P A S T E RN AK ’S “ О SKROMNOSTI I SMELOSTI”

295

of Writers (March 1936),9 and the Fourth Plenum of the Board of the Union of Writers (February 1937).10 By no means all the texts of these speeches have been preserved, and we only know of some of them through second-hand reports. The few scripts that have survived to be published are characterised by their com­ pound of obliqueness and plain-speaking and their tendency to digression, convey­ ing a general impression of spontaneity even on those occasions when Pasternak had prepared his speech in advance. Several witnesses as well as some of the printed texts confirm that Pasternak usually prefaced his speeches with apologies for his rhetorical inadequacies, and he was afterwards never happy with his public ad­ dresses. In 1957, for instance, he reread the stenographic transcript of his speech at the Translators’ Conference and wrote the following response to Garegin Bebutov: ”He порадовала меня присланная Вами старая стенограмма. Я всегда говорю неудачно, с перескоками, без видимой связи и не кончая фраз. В стенографи­ ческой записи это получает форму до комизма дурацкую” .11 When a speech at such an event as a writers’ conference was prepared for publication, it was normal for revisions and stylistic improvements (as well as censor’s excisions) to be made.12 Some idea of the significant alterations which a speech could undergo in the editorial process may be gained by comparing the stenographic record (parts of which are published below) and the officially pub­ lished version of Pasternak’s speech at the Third Plenary Session of the Writers’ Board held in Minsk on February 10-16, 1936.13 The first sheet of the surviving transcript (No. 290) was crossed out in pencil by Pasternak himself, which suggests that the author was responsible for some, at least, of the editorial changes. A com­ parison of the two versions shows that many of the alterations were designed to give Pasternak’s often rambling remarks greater coherence and a more finished, literary quality. Accuracy and expression are tightened up (as in the opening reference to Tolstoj and Lenin), and some allusion is made more explicit (e.g. the reference to Aleksej Tolstoj). Other, more radical changes were required,

9

Unpublished excepting an extract quoted in Ja. Ejdel’man, “Dnevnik diskussii,”

L iteratu rn aja g a z e ta , 15th March, 1936. References to Pasternak’s speech occur in other speak­ ers’ addresses: See V. Kirpotin, “Za iskusstvo pobedivsego naroda,” L iteratu rn aja g a ze ta , 15th

March, 1936; A. Adalis, “Golos citatelja,” N. Aseev, “Iskusstvo na ’xolostom xodu’,” E. Dolmatovskij, “Protiv ravnodusija i xaltury,’’ and A. Surkov, “Vlijanie formalizma v poezii,” ib id ., 20th March, 1936; M. Golodnyj, “Partijnoe pristrastie v poezii’’ and L. Nikulin, “Men’Se pretenzij - bol’se knig,” ib id . , 27th March, 1936. 10 Text unpublished; reference to it is made in “Prenija po dokladu tov. Stavskogo,” ib id ., 5th March, 1937. 11 Quoted in G. Bebutov, “Eto obmen opytom. Eto ziznennoe dyxanie nasix respublik,” L iteratu rn aja G ruzija, No. 8, 1968, p. 38. 12 In the publications detailed above the only text published without significant editorial changes was the “Red’ B.L. Pasternaka na pervom vsesojuznom sovesdanii perevoddikov,” which was printed posthumously as an archive publication. See G. Bebutov, loc. cit. 13 For the stenographic transcript see IMLI, fond 120, No. 26, which consists o f an in­ complete stenographic transcript (7 pages) of Pasternak’s speech; for the official publication of this speech see fn. 8 above.

296

CHRISTOPHER BARNES

however, to reduce the length of the original text — it is evident that Pasternak’s speech was significantly longer than the published version. Thus we find that the reference to an earlier conference with Tabidze and Cikovani (at the foot of sheet No. 310) was removed, as also was his account of his changing assessment of Majakovskij (sheet No. 330); a further omission were his closing remarks about his Georgian translations and Mirskij’s comments (sheet No. 350). Other sections of the speech were cut —either by Pasternak or his editor — in order to tailor the script, so it would seem, to the ideological requirements of Literatumaja gazeta. Such excisions would involve: the mention of Pasternak’s opportunity for a “new biography” abroad in 1922 (sheet 310), his quip about sup­ porting the new official view of Majakovskij “because I am supposed to do so” (sheet 330), and later in the speech (sheets 340, 341 and 350) his inconvenient re­ ference to the undesirability of ranks among the literary fraternity such as had re­ cently been reintroduced in the Soviet Army. The suggested reasons for some of these changes are of course based on con­ jecture rather than certain knowledge. Indeed, although the stenographer’s transcript of Pasternak’s speech provides some highly interesting background material and in­ formation, it also poses some tantalising problems. The order in which the sheets of material have been incorporated in the printed text is as follows: Nos. 290, 310, 321, 340, 330 (341 and 350 have not been used), which means that the original order has been changed in the final version. The transcript we have seems to account for roughly half of the printed edition, but there is unfortunately no means of knowing how much material was originally there preceding sheet 290 and sandwich­ ed in between 290 and 350, and in what way it differed from the text that appeared in Literatumaja gazeta. The original version of the transcript was evidently produced in great haste. The text was taken down rapidly as Pasternak spoke and afterwards it was only typed up in rough. This copy thus contains several misprints and inaccuracies. Some are the result of inaccurate typing. Others are caused by mishearing, or total failure to hear, some word or phrase, and at certain points omissions occur which have been indicated in the transcript by dots or ”и т. д.” In the versions printed below cer­ tain abbreviations have been expanded, and we have corrected some misprints and inaccuracies —but only where Pasternak’s meaning is quite obvious, as, for ex­ ample, when some unmistakeable references to Dzek Altauzen are rendered by the stenographer variously as”AnbTaHc” , “A. . . .” and”AribTay3” . Some punctuation has also been added or amended as appropriate, but no other interpretative decisions or changes of syntax and phraseology have been made. Any ambiguities arising for whatever reason are annotated in the commentary. Despite their imperfections and incompleteness these sheets of transcript are an intriguing addition to our knowledge of one of Pasternak’s most important public statements in the 1930s, and they provide a ‘behind the scenes’ view of the process by which a public speech was polished, adapted and partly rewritten for presentation in its official published version.

О С К Р О М Н О С Т И И С МЕ Л ОС Т И

297

Выступление на пленуме Союза Советских Писателей лист 290 ...когда Италия впервые произвела свое империалистическое нападение. Я эти отрывки (из этого дневника) прочел и был совершенно потрясен сход­ ством языка Толстого с языком Ленина на те же темы.1 Это было явлением разоблачающего инстинкта высоты слов, высоты..., которые не поддались на парфюмерную мякину и т. д. и т. д. Я об этом говорю сейчас потому, что мне дорого это сходство, мне дорога возможность принять одного за другого по этой боевой теме. Кроме того, товарищи, если хотите глубоко в этом смысле культурное расширение, о котором Мустангова говорила о Маяков­ ском,2 — правда, в другом разрезе, но она больше знает, чем я, —я хотел бы проще и шире, в порядке прагматической истории вспомнить, что родники нашего реалистического романтизма не могут надеяться, что им с неба упа­ дет. О предшественниках революции какие-нибудь намеки должны быть. Это может быть ошибочно с точки зрения исторической, с точки зрения эф­ фективности пути, но эти намеки имеются в деятельности Толстого в том, как он... свою художественную, стал зарисовывать фон отвращения ко вся­ кому пафосу... борьбы правдивости жизни, которая сама заменила себя и ложь сменилась правдой. Мне кажется, что в последние годы в нашей собственной деятельности мы от этой традиции несколько уклонились. Мы точно ждем какого-то ново­ го Толстого, на этот раз воспитанного революцией социалистической, кото­ рый и нас социалистических поэтов раскритикует с точки зрения социалисти­ ческого нравственного реализма. Давайте говорить просто... перед предшест­ венниками, которые могли нас также научить и не научили. Как раз с этой точки зрения мне очень понравился доклад Суркова.3 В нем было гораздо меньше приподнятой4... 1 See S o cin en iya , vol. Ill, pp. 218-219, for the published version o f this section of Pasternak’s speech. Pasternak refers to the invasion of Abyssinia by Italy on 3rd October, 1935, in connection with which Izvestija had printed some extracts of Lev Tolstoj’s unpublished article “Pis’mo k ital’jancam” (1896). See “Lev Tolstoj ob italo-abissinskoj vojne”, Izv e s tija , 4th October, 1935, No. 232 (5785). This article was not actually from Tolstoj’s diary (cf. Pas­ ternak’s statement), although it was referred to in his diary entry for 18th March, 1896. The complete text of the article appears as “ [K ital’jancam]’’ in L.N. Tolstoj, P o ln o e sobranie socinenij (Moscow, GIXL, 1954), vol. 31, pp. 193-8. It is not certain which of Lenin’s writings Pas­ ternak had in mind - the printed version of this speech refers to “takim i t [not “tern ze” ] voprosam’’. The political naivete of comparing Tolstoj with Lenin was later unfavourably com­ mented on at the plenum by Robert Ejdeman (see his speech “Literatura i oborona” , L itera turnaja g a ze ta , 29th February, 1936). 2 See E . M u s t a n g o v a , “Versiny mirovoj poezii”, L iteratu rn aja g a zeta , 24th February, 1936. Her speech included the remark that ’’Маяковский перешагнул рубежи нашей совет­ ской поэзии и стал фактором движения вперед всего мирового революционного искус­ ства” . 3 A. Surkov, “О sovetskoj poezii” , L iteraturnaja g a ze ta , 16th February, 1936. 4 The whole of sheet 290 was crossed out in pencil by Pasternak himself, presumably after he had produced his modified fair copy.

298

БОРИС ПАСТЕРНАК

Л. 310

...Маяковский был явлением и никто другой даже в этом смысле не мо­ жет его заменить. Уже одно это появление его казалось подарком, но потом уже казалось системой появление его на эстраде. Вот я сижу на пленуме и не слышу, что стихи поются. Я знал, что стихи поются на эстраде, стихи перекладываются на музыку, стихи поют в Китае и т. д., но я не помню, кто здесь на эстраде говорил, что поют стихи. Это как-то метафорически. Для чего я это говорю?.. Я помню, что в 1922 году я написал... и т. д.5, и я помню, что достаточ­ но было появиться где-нибудь, как сейчас же начинаются хлопки и т. д. Я тог­ да поехал за-границу — как раз тогда многие поехали за-границу.6 И вот там это дело еще больше обострилось и я увидел, что я стою перед возможностью нахождения как-то новой биографии. Мне это было противно. Я видел, что Маяковскому аплодируют — это Маяковский. Но и мандалистам7 аплодиру­ ют. И вот я вспомнил о том, какой чудесной вековой эстрадой является кни­ га. Пушкин не поет, не ездит читать, а все-таки раскрывается его книга: это эстрада. И вот меня повлекло как раз к тому чуду. Вот тут-то, может быть, вы­ растает моя застенчивость, что я не езжу читать стихи и не буду ездить. Т. е. я буду ездить, но —чтобы меня сманили с этого пути —никто не сманит.8 Я больше скажу. Недавно надо было здесь выступить перед микрофо­ ном.9 Выступали Тициан Табидзе, Чиковани10 и т. д. Я очень люблю Табидзе, он мой лучший друг. Но вот я стоял сзади Табидзе, и вдруг мне все это пока­ залось так смешно, что я расхохотался в микрофон и погубил этим своего друга, (аплодисменты)

5 Presumably a reference to Pasternak’s article “Neskol’ko polozenij”, published in Sovremennik, No. 1, 1922, where the author also defended his need to avoid the temptation of public acclaim (see Socinenija, vol. Ill, p. 152). 6 Pasternak spent the period from August 1922 to March 1923 in Germany, mostly in Berlin, where his parents and sisters had gone in 1921. The connection of this with the possibi­ lity of a new artistic biography (by emigrating permanently) was removed in the published ver­ sion of the speech (,Socinenija, vol. Ill, p. 220). 7 Sicl - in the typewritten transcript. Most likely this is a case of mishearing, left in this form for the author to correct. Probably the correct reading should be “mandolinistam . 8 The published version of “O skromnosti i smelosti” (Ioc. cit., p. 220) establishes these remarks as a reply to the public reproach directed against Pasternak by Aleksandr Bezymenskij. The published version of the latter’s speech (“Vo imja bol’sevistskoj druzby”, Literaturnaja gazeta, 16th February, 1936), however, though critical of Pasternak’s allegedly feeble response to the spirit of the new age, contains no specific reference to his failure to travel around giving public recitations. 9 No doubt a reference to the First All-Union Conference of Translators in January 1936, which was attended by several Georgian poets. 10 Occurs as “Cicivani” in the transcript. The stenographer may have been confused by the fact that the poet Cicinadze also attended the conference (see Literaturnaja gazeta, 10th January, 1936).

О СКРОМНОСТИ И СМЕЛОСТИ

299

л. 321 ...Она думает, что также будем делить и тут стихи и чувства людей. Из ее слов выходило, что немыслимо несчастье, горе, печаль у нас. Разве они немыслимы. Это очень хорошо, она очень тонко выступила, но вряд ли она сама видела смысл в том, что на таком-то стекле эта задача была начерчена.11 Так вот, товарищи, ...плохих и хороших стихах. У меня будет сейчас полоса плохих стихов, совершенно неизбежно и определенно, потому что я не смогу в них дать обычное. Совершенно ли искусство по насыщенности, когда то координацией своего мира было вызвано. И тогда уже этот костяк облачается плотью и она растет. У меня сейчас произойдет смещение не потому, что я наслышался сове­ тов, а потому что и раньше этих советов я это знал по жизненному, по худо­ жественному побуждению. Два из этих стихотворений я напечатал в ’’Известиях” .1213 Они плохие стихи. Они водянисты и будут такими потому, что мне придется в плане ис­ кусства перелетать через пустое пространство на новую художественную землю. Этот перелет будет полуотвлеченный, т. е. там будет много... Так что иногда пишут и плохие стихи. Это очень сложный вопрос, а мы разговаривали так, точно это маникюр. Я уже этого касался, на этом останавливаться не стоит. Иногда противо­ поставление, что одни стихи призывают к борьбе, другие... и тогда получает­ ся, что у человека глубокое представление о возможностях жизни. Для него это как двойное деление: он путем вычитания: такой ли я, если нет, тогда ясно - шелковый будуар. А где они, когда они бьюают, и к чему они. Но с этим не стоит полемизировать. Это просто товарищи, другого выбора у них нет, это миросозерцание... л. 330 Кто-то из выступивших сказал, что Демьян Бедный, конечно, с точки зрения поэтики Борис Пастернак и т. д. Мне бьюает больно, когда человек представляет, что за ним какое-то имя, и он этим именем живет. Прежде все­ го, для меня безразличны слагаемые формы, безразлична страсть и этого художника, изображенного Бальзаком в ’’Неведомом шедевре” ,13 или же в искусство входит какая-то жизнь, какая-то борьба, что-то явочное. Для меня важно то, чтобы сумма была первичная, чтобы подражательство., и т. д. не были отделены от источника. Я не призываю к демобилизационно­

11 A reference to the address by Vera Inber, “Literatura i dejstvitel’nost,” Literatumaja gazeta, 29th February, 1936. Pasternak’s last remark refers to Vera Inber’s supposedly symbolic tale of how she had seen the solution to a geometrical problem scratched by some young people in the hoar-frost on the window o f a Moscow tram car. 12 The poems “Ja ponjal: vse iivo. . .” and “Mne po duse stroptivyj norov.. .” were published in Izvestija, 1st January, 1936. 13 The artist Frenhofer in Le chef-d’oeuvre inconnu.

300

БОРИС ПАСТЕРНАК

му настроению. Поймите, что я говорю о том круге, о котором говорили тут серьезно, о стихах, и для меня Демьян Бедный —чистое явление револю­ ции в самые решающие моменты — во фронтовой момент, в момент военно­ го коммунизма и т. д., более истинный, более ценный и простой для восприя­ тия, чем Маяковский той же поры, (аплодисменты) Маяковский мне гораз­ до ближе. У меня есть книга, которая называется ’’Охранная грамота” . Она вышла только в одном издании и поэтому она мало известна читателям.14* Там сказано ошибочно, что мне дескать был ближе Маяковский дореволю­ ционный.15 Да мне это тогда казалось и сейчас мне кажется не потому, что полагается, чтобы мне так казалось.1617 (смех) Я оказался дураком вот поче­ му: человек ушел, годы прошли и все уравнялось. Все цельно и едино - тог­ да, когда в момент возникновения казалось разным, потом покрывается одним уровнем. Алтаузен угрожающе ставил и дилемму,17 он был грозен и для Алтаузена... или я должен был как будто напугать. Но я прислушался к его речи и у меня получились расхождения с Маяковским. В чем они ска­ зались? Я вышел из мира. Я Лефа не понимал. Значит в конце концов до Алтаузена я это понял и из Лефа вышел.18

14 Oxrannaja gramota appeared in 1931 in complete book form, published by Izdatel’stvo pisatelej v Leningrade. 1 5 See “Oxrannaja gramota”, Socinenija, vol. II, p. 285. 16 On 5th December, 1935, an editorial in Pravda entitled “Vladimir Majakovskij” carried the first publication of Stalin’s official verdict on Majakovskij: ’’Маяковский был и ос­ тается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его па­ мяти и его произведениям - преступление”. At the Minsk plenum many speakers showed a concern to reinforce this picture of Majakovskij. 17 See D.Altauzen, “Za Majakovskogo! ”, Literaturnaja gazeta, 16th Februare, 1936. Dzek Altauzen’s speech criticising wrong views of Majakovskij had specifically referred to Pas­ ternak: ’’Есть люди, которым эти слова [ Stalin’s words about Majakovskij] явно пришлись не по душе. Это главным образом те, кто признавал Маяковского и любил его только тогда, когда он выражал мрачное, смятенное сознание одинокого деклассированного человека предоктябрьской эпохи < ...> Это главным образом те литературные гурманы, которые до сих пор продолжают умиляться органической последовательности и идейной стф!кости большого поэта Бориса Пастернака, который с мужеством, достойным луч­ шего применения, продолжает пропускать советский воздух в свой замкнутый идеалис­ тический мирок только через трещины в форточке”. The dilemma posed by Altauzen was between this preference for the pre-Revolutionary Majakovskij and the other ‘heresy’ (of which Aseev was allegedly guilty), namely an indiscriminate idealisation of all Majakovskij’s achievement, including his Futurist verse, editorship of LEF, and his later poor-quality satirical dramas. 18 Concerning Pasternak’s resignation from LEF, see his letter of 1st June, 1927, to V.P. Polonskij, N ovyj mir, No. 10, 1964, pp. 195-6, and V.A. Katanjan, “O Majakovskom i Pastemake”, Russian Literature Triquarterly, No. 13, Fall 1975, pp. 503-510. Pasternak was subsequently also highly critical o f LEF and the journal they produced: see “Avtobiografideskij ocerk”, Socinenija, vol. II, p. 43. This passage also establishes more or less the view of Majakovskij for which Altauzen had criticised Pasternak and which the latter contradicted in the original version of his speech.

О СКРОМНОСТИ И СМЕЛОСТИ

301

л. 340 Теперь, товарищи, вот что, —я уже слегка коснулся этого. Я вам дол­ жен сказать, что помимо настроений гиганто-мифических, которые происте­ кали из слоев истории, когда вы козявка для всех этих продвигающихся — помимо этого есть просто какие-то недостатки, в которых мы повинны, как атомы, как ткани, повинны. И все же очень мало людей за исключением Светлова19 и Бехера1920 говорили о том, что мы ни на йоту не сдвинемся, если мы все время будем говорить — мы отстаем, мы отстаем —и на это бу­ дем смотреть как на должное. Дело в том, что нужно нам несколько свободнее и смелее думать и во­ ображать. Это дело каждого. На то и ум дан, и голова помимо сердца, да и сердце в этом направлении дано. Это наша задача. Но это не задача пленума, чтобы вам сказать — будьте смелее. Это задача каждого из нас. Я не помню в нашем законодательстве декрета, который бы запрещал быть гениальным, а то бы некоторым вождям пришлось самих себя запретить. Значит в смысле возможности идей, это желание, это будут приветствовать и этому будут рады. Раз я такое слово сказал —гениальный и гений —чтобы мне не навязали всяких индивидуальностей, я скажу несколько слов. На мой взгляд, гений сродни обыкновенному человеку. Всякие интересные люди —это есть проме­ жуточная среда посредственности.21 Она рождена той типичностью, которая также находится в этом русле, о которой я говорил —о нашей традиции со­ циалистического реализма и т. д.

19 See Mixail Svetlov’s speech “К versinam socialisticeskogo iskusstva” in Literaturnaja gazeta, 29th February, 1936. 20 The German poet Johannes Becher (1891-1958) spent the period 1935-45 in the Soivet Union. His speech, headed “Fasizm - eto gibel’ kul’tury”, was printed in Literaturnaja gazeta, 24th February, 1936. 21 Pasternak’s ideas on typicality and mediocrity are also given an airing in one o f the prose fragments produced in the late 1930s: “Nadmennyj nisdij”, published in Ogonek, No. 1, 1939 0Socinenija, vol. II, p. 300). Pasternak’s most interesting and detailed comments on the subject appear in an unpublished article of 1928 “O Lili Xorazovoj” : ’’Под непосредственностью обычно понимают людей рядовых и обыкновенных. Между тем, обыкновенность есть живое качество, идущее изнутри и во многом, как это ни странно, отдаленно подобно дарованию. Всего обыкновеннее люди гениальные, которым сверхчеловечество кажется нормальной нравственной мерой, суточным рационом суще­ ствования. И еще обыкновеннее, неописуемо, захватывающе обыкновенна - природа. Необыкновенна только посредственность, т. е. та категория людей, которую издавна составляет так называемый ’’интересный человек” . С древнейших времен он гнушался рядовым делом и паразитировал на гениальности, которую неизменно извращал, не только перевирая ее прямые ученья, но и ее собственное средство, потому что всегда понимал ее как какую-то л е с т н у ю и с к л ю ч и т е л ь н о с т ь , между тем, как гениальность есть предельная и порывистая, воодушевленная своей собственной беско­ нечностью п р а в и л ь н о с т ь . В особенности повезло посредственности в наши вре­ мена, когда романтику, анархизм и ницшеанство она подхватила как роспись вольно­ сти, дарованную ее бесплодью”.

302

БОРИС ПАСТЕРНАК

И вот данные для такого тона у нас есть, потому что это отдаленные на­ ши кадры у нас есть, нужно только сдвинуться с мертвой точки, этот родим­ чик надо рассеять, и каждый должен его на свой риск и страх рассеять. Да, между прочим, Уткин22 сказал, что ставят один на другого и что у нас, товарищи, ранги еще не заведены, потому что мы не Красная Армия.23 И дальше он сказал, что может быть дальше мы это заслужим, и пошел им­ провизировать. л. 341 Я прямо скажу, что я хочу сказать и поделиться радостной мыслью, ес­ ли у меня найдутся единомышленники: давайте, чтобы рангов не заводили. Этого не нужно, это совершенно ложно войдет в какой-то дьявольский поря­ док художества, (смех) (тов. Эйдеман24: Уткин просто выкручивался из неудачного положе­ ния по поводу введения рангов в Красной Армии.) (голос: Правильно.) Представьте себе такую трагедию... л. 350 Человеку совершенно ясно, что общество, которое в его глазах не опра­ вдано, что в обществе, которое он презирает, если рангируют, он сумеет отве­ тить. А вдруг это случится в обществе, которое мы любим, и вдруг эта пош­ лость его коснется? Так что Уткин прав, говоря о том, что хорошо, что у нас нет рангов. По-моему, очень хорошо Мирский отметил, но зря он центр тяжести переместил на Тихонова. Ему нужно было распределить это равномерно меж­ ду мной, Тихоновым, и т. д. Я должен заявить со всей откровенностью, что

22 The Russian poet Iosif Utkin’s speech (“Plenum tvorceskix ubezdenij”, Literaturnaja gazeta, 24th February, 1936) had specifically named Pasternak in resisting the idea of firstrank or second-rank poets: ”Я очень удивился, когда узнал, что один умный человек и талантливый поэт в письме в правление ССП написал, что ’’развернувшаяся у нас борьба есть борьба второстепен­ ных поэтов с первостепенными поэтами”. Но у нас, среди поэтов, рангов нет! Деление же идеологическое существует, и не второстепенные поэты борются с первостепенными. Если бы, например, речь шла о торжестве Михаила Голодного над Борисом Пастерна­ ком, я бы первый протестовал против этого...”. Utkin’s speech had concluded with a brief eulogy o f Ejdeman as a fine representative of Russia’s military and poetic forces. 23 Personal military ranks were reinstituted by decree on 22nd September, 1935. 24 Robert Petrovic Ejdeman (1895-1937), Latvian military commander, correspondent and poet. Apart from criticising Pasternak for comparing Tolstoj and Lenin and for failing to “pull his ideological weight”, Ejdeman’s own speech made friendly and admiring mention of Boris Pasternak as both citizen and poet. See Ejdeman’s speech “Literatura i oborona”, Literatumaja gazeta, 29th February, 1936.

О СКРОМНОСТИ И СМЕЛОСТИ

303

для меня работа над грузинскими переводами была счастьем.2 5 Эта работа меня и творчески осчастливила. И вот, если мы тут сбавим пафос, у нас будет какой-то смысл. Когда будет эта разорванность между праздничным и буд­ ничным, тогда будет хорошо. Скажу о переводах. Разумеется, это актуальнейший момент нашей дей­ ствительности —это отрезок нашей жизни. Вот все, что я хотел сказать (аплодисменты) . Председатель: Слово имеет Михаил Голодный.2526

25 Dmitrij Mirskij’s speech, “Poezija Gruzii” (Literaturnaja gazeta, 29th February, 1936), noted a recent rise in the success o f Soviet verse, defended Pasternak against some of Bezymenskij’s accusations and noted the rapturous ovation that had greeted him the previous year at the Paris Conference of Writers in Defence o f Culture. But most of Mirskij’s speech con­ centrated on Tixonov’s achievements in translating Georgian poets. Although he did mention Pasternak in this context, he failed on this occasion to give him the attention and credit he de­ served, hence the comment in Pasternak’s speech. In 1935 two books of Pasternak’s Georgian translations had appeared: Poety Gruzii v perevodax B. Pasternaka i N. Tixonova (Tiflis, Zakgiz, 1935) and Gruzinskie liriki v perevode B. Pasternaka (Moscow, “Sovetskij pisatel’”, 1935). See D. Mirskij’s very favourable reveiw article “Pasternak i gruzinskie liriki”, Literaturnaja gazeta, 24th October, 1935. Pasternak spoke in detail and in similar enthusiastic terms about his work on the Georgian translations at the Translators’ Conference in January 1936 (see “Rec’ B.L. Pasternaka na pervom vsesojuznom sovesdanii perevodeikov”, Literaturnaja Gruzija, No. 8, 1968, pp. 38-41). 26 The Russian poet and translator Mixail Semenovic Epstejn (pseud. Golodnyj) (19031949) delivered an address, “Za novatorstvo Majakovskogo”, which appeared in Literaturnaja gazeta, 24th February, 1936.

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ. ПЕРЕВОДЫ ИЗ СТАРОФРАНЦУЗСКОГО ЭПОСА Подготовка текста и публикация Виктории Швейцер Amherst, Massachusetts

В 1923 году журнал ’’Россия” анонсировал книгу переводов Осипа Мандельштама ’’Антология старофранцузского эпоса”, которую он готовил якобы для ’’Всемирной литературы”. Однако при жизни поэта был напечатан лишь один такой перевод ’’Сыновья Аймона”, сначала в ’’России”, а потом в сборнике Мандельштама ’’Камень” (1923). Много лет спустя после гибели поэта в американском издании его ’’Собрания сочинений” появились еще два отрывка из той же работы: ”Жизнь святого Алексея” и ’’Алисканс” . Остальное оставалось неизвестным. Почти десять лет назад в отделе рукописей Института мировой литературы в Моск­ ве в небольшом - всего 18 номеров - фонде О.Э.Мандельштама я наткнулась на руко­ пись его переводов из старофранцузского эпоса, в которой было около 1400 строк неопубликованных текстов поэта. Тогда же возникла идея подготовить книжечку пере­ водов Мандельштама для выходящей в издательстве ’’Прогресс” серии ’’Мастера поэти­ ческого перевода”. В нее должны были войти отрывки из старофранцузского эпоса, ’’Начало Федры”, переводы из Барбье и Стивенсона, ’’Неаполитанские песенки”, сонеты Петрарки. Открываться сборник должен был ответом Мандельштама на анкету журнала ’’Читатель и писатель”, а в качестве приложения предполагалось дать его статью ’’Огюст Барбье” . Подготовленная мною рукопись пролежала в ’’Прогрессе” без всякого движе­ ния семь лет, после чего я ее просто забрала оттуда. Казалось бы, не было никаких при­ чин не издавать книгу переводов Мандельштама, а все-таки она - не вышла. Впрочем, одна маленькая оговорка возникала - слишком небольшой объем книги. Было даже предложение соединить под одной обложкой Мандельштама с кем-нибудь еще, с Воло­ шиным, например. Но и из этого ничего не вышло. За семь лет предлагала я отрывки из старофранцузского эпоса журналу ’’Дружба народов” - ему они оказались ”не по про­ филю...”. Между тем, история эта случилась уже вторично. То, что хранится ныне в Институте мировой литературы, как раз и есть рукопись переводов из старофранцузского эпоса, подготовленная Мандельштамом к печати. Вернее, это две рукописи, обе переписаны женой поэта Надеждой Яковлевной Мандельштам. Сам Мандельштам вписал лишь не­ сколько строк в двух местах второй из них1. Эта вторая рукопись - на листах большо­ го формата - значительно более полная, чем первая. Вполне возможно, что именно она и предназначалась в 1923 г. для ’’Всемирной литературы”, но никаких следов пребыва­ ния в издательстве на ней нет. Озаглавлена она ’’Старо-французский героический эпос”.

1 Интересна запись — примечание Мандельштама к ”Жизни святого Алексея” : ’’Один из древнейших памятников французской словесности: зачаток романа и драма­ тического светского повествования”.

[304]

ПЕРЕВОДЫ МАНДЕЛЬШТАМА

305

Зато первая из рукописей — с историей. Это 61 страница стихотворного текста на нелинованой бумаге тетрадного формата. Обложкой служит перегнутый пополам бу­ мажный лист, на котором написан заголовок: "Избранные отрывки из старо-француз­ ской эпической литературы (Chansons de geste) . Перевод Осипа Мандельштама". Чуть ниже - штамп: "Государственное издательство. Редакционный сектор. Вх. № 1920. 23/5 -1 9 2 2 г.". Такой же штамп и на следующей странице. Это значит, что 23 мая 1922 г. рукопись была Мандельштамом сдана, а издательством официально принята к рассмот­ рению за входящим номером 1920. В верхнем левом углу назван, возможно, тот, кто должен был решить ее судьбу: "Воронскому". Из других пометок на обложке можно узнать, что рукопись поступила "по договору" и что в ней "1598 стих, строк". Это всего семь отрывков: "Роланд , отказывается трубить в рог", "Смерть Роланда", "Паломни­ чество Карла Великого", "Коронование Людовика", "Алисканс", "Из повести об Алек­ сее" и "Сыновья Аймона", здесь названные по-французски "Geste de doon de Mayence". Почему же все-таки книга не появилась ни в Госиздате, ни во "Всемирной литера­ туре"? Ответ на этот вопрос в виде отдельного листика приложен к самой рукописи. Привожу его полностью: "13/XI-1924 г. Старо-французский эпос. Отрывки из "Песни о Роланде"и другие 1) 2) 3)

Вещь непригодная по трем причинам Неизвестно, на какого читателя рассчитана Отрывки мало показательны Перевод слаб. И.Гливенко”

Написано это на бланке заведующего Литературно-художественным отделом Госиздата. Поперек отзыва чья-то размашистая надпись красным карандашом: "В архив - для пе­ чати не годится. 13/XI". И подпись - к сожалению, неразборчиво. Так, провалявшись в Госиздате более двух лет, рукопись Мандельштама вместо пе­ чатного станка отправилась в архив. Кто же "рецензировал" Мандельштамовские переводы? Иван Иванович Гливенко, бывший до того профессором по кафедре всеобщей истории (старофранцузским эпосом он, кстати, специально не занимался), в начале двадцатых годов состоял председателем Главнауки (Главное управление научных и научно-учебных учреждений), т. е. был круп­ ным чиновником. Вот как вспоминал Гливенко встречавшийся с ним в это время изве­ стный толстовец В.Ф.Булгаков: "Невысокий, полный, кургузый, с добродушным, опу­ шенным светлой, мочальной бородкой лицом, И.И.Гливенко ходил в высоких сапогах, в коротком пальто, с портфелем под мышкой и представлял собою характерную фигу­ ру делового, занятого по двенадцать часов в сутки человека 20-х г.г."2. То, что отзыв написан на бланке заведующего литературно-художественным отде­ лом (а значит - прямо в кабинете этого заведующего) и явно второпях, ибо профессор Гливенко не приводит ни одного основания для столь категорических выводов; то, что даты отзыва и начальственной резолюции совпадают, позволяет представить себе дело так. Рукопись Мандельштама числилась в издательстве и то ли мешала чьим-то собствен­ ным планам, то ли просто никому из сотрудников была не нужна и неинтересна. Отка­ заться же от нее можно было только имея "отрицательную" рецензию (такие формаль­ ности неукоснительно соблюдаются). И вот однажды заведующий отделом попросил зашедшего в издательство, скорее всего, по совершенно другому делу, всегда спе­ шащего профессора Гливенко такую рецензию написать. Если бы Гливенко не получил целенаправленного задания и писал свой отзыв дома, он, во-первых, не писал бы его на официальном бланке, а во-вторых, затруднил бы себя хоть минимальными доказатель­ ствами. Зато на его полную бездоказательность нечего и возразить. После того, как

2 ЦГАЛИ, ф. 2226, on. I, ед. хр. 30, л. 12.

306

ВИКТОРИЯ ШВЕЙЦЕР

’’отзыв” профессора был написан, заведующий начертал на нем свою резолюцию - и с переводом Мандельштама было покончено на долгие годы. Ниже мы предлагаем читателям непубликовавшиеся отрывки из этой работы поэта.

ИЗБРАННЫЕ ОТРЫВКИ ИЗ СТАРОФРАНЦУЗСКОЙ ЭПИЧЕСКОЙ ЛИТЕРАТУРЫ

ПЕСНЯ О РОЛАНДЕ

(отрывки)

1 Запевка* Карл всемогущий, император наш, Шесть лет сполна в Испании пребывал — До самых волн покорил горный край. 3£мки пред ним склонились все подряд, Не устояли ни крепость, ни вал, Лишь Сарагоса, что с горы видна. Там царь Марсиль, что с богом не в ладах, Чтит Магомета, Аполлону рад — Не сохранит себя погибнет сам.

2 Роланд отказывается трубить в рог. Турпин благословляет армию ’’Роланд, мой друг, трубите в Олифан, Услышит вас Карл, что ущельем идет, Верно говорю, французы будут здесь” . ”Не допустит бог, —отвечает Роланд. — Про меня не должны говорить среди людей, Что ради поганых трубил мой рог. Не хочу опозорить свою родню, Вот, когда начнется великий бой, Я ударю тысячу раз и еще семьсот — Всем сверкнет Дюрандаля кровавая сталь. Французы хорошие люди, сражаются правильно, Ждет людей из страны испанской неминучая смерть” .

* Названия отрывков даны О.Мандельштамом.

ПЕСНЯ О РОЛАНДЕ

Говорит Оливье: ’’Тут рассуждать нечего. Я видел сарацинов из страны испанской; Ими усеяны холмы и долины И все равнины и плоские земли. Несметная сила у этих чужестранцев, А у нас всего небольшая горстка” . Отвечает Роланд: ’’Это мне сил прибавит. Не допустит Бог со святыми и ангелами, Чтобы Франция из-за меня лишилась чести. Лучше мне умереть, чем быть опозоренным. Император нас любит за то, что сражаемся правильно” . Роланд храбр —Оливье мудр, Одинаковой доблестью отличены оба. Уж если они на коне и при оружьи, Ради темного страха спиной не станут к битве. Хороши князья с высокомерной речью. Одурели язычники, коней пришпорили. Говорит Оливье: ’’Друг Роланд, оглянитесь — Трубите в Олифант —сейчас вполне прилично. Был бы здесь император —мы бы сразу окрепли, — И для спутников наших ваша трубля не зазорна: Взгляните на горы перед Аспрским ущельем — Увидите войска печальное охвостье. Я говорю правильно, другого не придумаешь” , ’’Бросьте, Оливье, советовать бесчестье. Не на месте сердце сидит у малодушных, Стреножим коней, выберем место битвы. Приготовим большие удары и самые большие” . Когда Роланд увидел, что битва им предстоит, Заиграл гордостью, стал как лев, как леопард, Кличет французов, Оливье выговаривает: ’’Товарищ мой ласковый, полно вам говорить, Когда император приказал нам здесь быть. Он так подобрал двадцать тысяч, один к другому, Чтобы ни один не примазался к нам изменник. Ради господина человек должен жестко спать И терпеть большую стужу и великий жар, Для него сложить голову и пролить кровь. Ты бей копьем, а уж я Дюрандалью, Доброй шашкой, подарочком императорским. Если меня убьют, тот, кто возьмет шашку, Скажет: ’’Она служила честному вассалу” .

307

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

308

А с другой стороны Турпин, епископ, Лошадь пришпорил, на холм въезжает, Кличет французов, начинает проповедь. ’’Господа бароны, Карл нам велел здесь быть. Ради государя вам должно умереть. Вы опора христианства, не дай Бог ему упасть! Теперь вы видите: битва на носу. Сарацины так близко, что можно глаз уколоть. Сознавайтесь в грехах погромче, просите милости Божьей! А уж я отпущу вас —не пропадать же вашим душам. Если вы умрете —попадете в святые мученики, Поставят для вас троны в наилучшем месте рая” . Французы спешились, сходят на землю. Подает им епископ благословенье Божие, В искупленье грехов советует сражаться. Французы выровнялись, стали крепко на ноги, Начисто отпущены, очистились от грехов. Божью благодать им епископ шлет. Потом влезают на лошадей сильных и быстрых, Вооружены по всем правилам рыцарства И к битве по всем правилам приготовлены. Князь Роланд молвит к Оливье: ’’Государь мой товарищ, вы говорите правильно, Присудил нас к смерти этот Ганелон. Собака взял золота, добра и динариев — Ужо император за нас отомстит. Король Марсил нашу жизнь приторговал — Под ударами сабель он будет платить” .

3 Смерть Оливье Роланд заглянул в лицо Оливье: Как тот осунулся и посинел! Красною кровью истекает весь, На землю падает крови ручей. Князь воскликнул: ’’Боже, что делать мне! Незадача вам, сир, товарищ-храбрец, Не родился равный вам человек. О, нежной Франции вдовий удел! Без добрых вассалов и сыновей Императору будет страшный вред” . — Так говоря, покачнулся в седле. А-О-И.

309

ПЕСНЯ О РОЛАНДЕ

Вот покачнулся в седле князь Роланд. И Оливье от смертных ран ослаб, Так обескровил, что слиплись глаза. Как ни старается вглядеться вдаль — Нет человека —нигде не видать. Подвернулся ему товарищ в тьме — Рубанул с плеча, самоцветный шлем До переносья раскроил совсем, Но с головы его сбить не сумел. Ошеломленный Роланд поглядел, Спросил его вежливо, с лаской всей: —”Вы нарочно, сир товарищ, иль нет? Ведь я Роланд вам преданный вполне, И вы меня не предали ничем” . Оливье сказал: ’’Слышу вашу речь, Я не узнал вас, господом клянусь, Ударил вас —простите мне вину” . Роланд ответил: —”Я зла не таю, Здесь перед Богом это вам прощу” . Сказав, друг другу падают на грудь, На прощанье друга ласкает друг. Оливье почуял смертный исход, Как смерть по жилам в голову течет, Зренье теряет и совсем оглох. Слезает с лошади, на землю лег. Кается в грехах на весь мир кругом, Руки ладонями к небу простер, Просится к Богу на райский порог: ”Да спасется Франция и Карлон, Роланд да спасется первый во всем” . Всем телом лежит на земле ничком, Перестал князь жить, не шелохнет бровь. Храбрый Роланд жалеет, слезы льет, Так не убивался еще никто.

4 Смерть Роланда Роланд размахнулся в черный камень гранит. Так сильно размахнулся, что сказать невозможно: Сабля зазвенела, не ломается, не гнется — Вверх отскочила к небесам с силой. Когда увидел князь, что она крепка навеки, Тихонько ей жалуется, сам с собой говорит:

310

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

”Эй, Дюрандаль, моя сабля, освященная и прекрасная, В золоченой твоей рукояти довольно много реликвий: Зуб святого Петра, капля крови Василия-мученика И прядка волос Дионисия, покровителя моих дней, И еще кусочек платья пресвятой девы Марии. Нет такого права, чтоб язычник тобой владел, Потому что ты обязана обслуживать христиан. Весьма много земель ты нам покорила, Их держит Карл, чья борода цветет, как яблоня. Император от них разбогател и веселится храбростью. Не получит тебя человек, способный поступить низко. ’’Боже, не допустите для Франции такого урона!” Чувствует Роланд: смерть берет верх — Вошла через голову ползет к сердцу вниз; Вскочил на резвые ноги, подбежал к высокой ели, На высокую траву бросился ничком. Положил рядом —совсем близко —и саблю и рог; Поворачивает голову к Испании, стране, которая славится. Он неспроста так делает, а вот для чего: Чтобы сам Карл сказал и все его люди Про милого князя, что победил умирая. Кается в грехах скороговоркой и частой дрожью, Просит отпущенья у всемогущего Бога. Чувствует Роланд - время его тает, Лежит у входа в Испанию в глубоком рву. Поднял руку, бьет себя в грудь: ’’Господи, я грешник, призываю твою мощь На все свои грехи, на большие и на мелочь. С тех пор, как я родился, все дела моих рук По сегодняшний день, как я на смерть ушиблен” . Перчатку в знак смирения снял с правой руки, Обступили его ангелы, спустились с небес. Князь Роланд прилег под елью отдохнуть, К испанской стороне поворотил лицо. Разная разность ему пришла на ум: Различные земли, что войной он прошел, И ласковая Франция, и весь его род, И Карл Великий, чей вскормленник он был, И все французы, которым он так люб. Не может шелохнуться, ни звука проронить, Но никак не может себя забыть. На весь мир кричит свой грех, чтоб услышал Бог: ’’Истинный отец, горящий правдой всей,

311

ПЕСНЯ О РОЛАНДЕ

Воскресивший Лазаря, который был мертв, И Даниила вырвавший из львиных лап, — Спаси мою душу от злых смертей, Куда ее тащат мои грехи” . Протянул Богу перчатку, покорности знак. И святой Гавриил у него ее взял. К самой руке его склонил свой лик, Руки скрестил на груди и отправился в вечный путь. Бог его переправил в свой херувимский сонм. И святой Михаил, возмущающий воду морей, И Гавриил, его спутник, поспешили вместе притти. Вынули душу из тела, доставили прямо в рай. Роланд мертв, его душу держит Бог. Император торопится, приходит в Ронсеваль — Там нельзя ступить ни на одну тропинку: Нет пустой земли ни локтя, ни аршина, Чтоб не подвернулся француз или язычник. Карл воскликнул: ’’Племянник мой, где вы? Где архиепископ и князь Оливьер, Где Герин и с ним Герье неразлучный, Где князь От и князь Беранжер, Ивон и Иворес, которых я ценю? Куда запропастился гасконец Ангельер, Самсон-начальник и гордый Ансеис? Где Жирард из Русильона, что от старости дремуч, И все двенадцать пэров, к которым я привык?” Кто мог ему ответить? —Никто рта не раскрыл! ’’Боже, —сказал император, —терзаться я буду теперь, Зачем к началу битвы я вовремя не поспел!” Тянет себя за бороду, как в ярости человек, Плачет слезами из глаз он и весь его круг, Двадцать тысяч на земле распростерто в прах... Сильно их жалеет князь Наймон... 5

Прозрачна ночь и луна сияет, Карл лег спать, о Роланде жалеет, Об Оливье вспомнить ему тяжко, О двенадцати пэрах и французской рати. В Ронсево своих людей оставил мертвых, Места себе не находит, все плачет. Молит бога, чтоб приласкал их души. Устал король, велико его горе, И прикорнул, заснул, не может больше.

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

312

На всех лугах теперь спят французы. И нет коня, который стал бы стоймя И пощипал бы травку: лежа щиплет. Кто горе мыкал —научится много. А-О-И. Карл спит, как человек усталый. Бог к нему подослал Гавриила И велел ему стеречь государя, — Ангел всю ночь стоял в изголовьи И возвестил ему сонным виденьем, Что против него готовится битва, Предупредил его знаменьем суровым. Карл посмотрел на вышнее небо: Г ромы рокочут, гуляет ветер с градом, Сильные грозы и чудесные бури; Пламя горит, —огонь приготовлен. Падает пламя на голову людям, Копья сжигает из яблони и дуба И все щиты с золотым украшеньем. Вдребезги древки этих острых копий: Скрипят кольчуги и медные шлемы. В страшной беде свое рыцарство видит: Съесть их хотят леопарды, медведи, Змеи, гиены, драконы и черти, Одних гриффонов больше, чем тридцать тысяч. Нету француза, чтоб не ластился к небу. И кричат французы: ’’Шарлемань, помогите!” Обуяла Карла и скорбь и жалость — Собрался помочь, но ему помешали: Огромный лев из древесной чащи — Со всех сторон ужасен, горд и страшен. Прыгает лев, напал на тело Карла, Между собой у них единоборство. И неизвестно кто кого погубит. А государь еще не проснулся. А-О-И. После он видит знаменье другое: Будто стоит на крыльце в милом Ай се И на двойной цепочке держит дога. От Арденн спустились тридцать медведей — Все говорят человеческой речью. И говорят: ”Сир, отдайте нам дога, С вами ему оставаться негоже, К родичам нашим мы спешим на помощь” .

ПЕСНЯ О РОЛАНДЕ

Спрыгнул с крылечка в толпу медвежью, И напал на медведя великана, Самого рослого на траве зеленой. Видит король чудесное сраженье, А кто кого победит —неизвестно. Это —архангел показал баронам, А Карл спит до самой денницы. А-О-И. В Сарагосу бежал король Марсиль. Под оливой спешился, в тень прилег, Саблю снимает и шлем, и бронь, На зеленой траве безобразно лег. Правую руку потерял совсем, Мучится, корчится, кровью истек. С ним стоит жена Бранимонд, Плачет, кричит, кривит от боли рот. С ним тридцать тысяч из поганых орд. Клеплют на Францию и на Карлов род. К Аполлону прибежали в грот, Оскорбляют его, ругают, клянут: ”Эй, дрянной бог, что причинил нам стыд, Это наш царь, зачем его прибил? И мы тебе по заслугам дадим” . За руки берут, вешают на столб И на землю бросают к ногам, Сильно издеваются, палками бьют. У Тервагана забрали карбункул, И Магомета столкнули в яму — Пусть его там кусают собаки. А-О-И. От сильных ран оправился Марсилий, Перенесли его в сводчатую спальню С камнем цветным и с росписью узорной. Плачет над ним царица Бранимонда, Волосы рвет, клянет свою участь, Одно и то же кричит, причитает: ”Эй, Сарагоса, ты теперь сиротка — Власти лишилась милого Марсиля! Сильно подвел нас изменник-идол: Он допустил, что все погибли в битве. Если хватит сердца у эмира, С этими храбрыми он должен сразиться — С лица они горды, не жалеют жизни. Борода императора цветет, как яблонь,

313

314

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

Слуг у него много, еще больше доблесть: Никогда не убежит с поля битвы. Очень жалко, что его не убили” . А-О-И. По доброй воле могучий Карл Семь круглых лет испанский вел поход, Замков взял пропасть и тьму городов. Сильно озабочен король Марсиль, К письмам своим печать приложил И к Балигану послал в Вавилон — Старый эмир и почтенный он, Старше Вергилия и Гомера времен, — Чтоб шел в Сарагосу на помощь барон. Если нет, он бросит служить богам, У всех своих идолов отнимет почет, В христианскую веру сам перейдет, Пред Карлом великим склонит свой лоб. А тот далеко, ему трудно поспеть. В сорок за войском послал государств, Верблюдов больших привезти приказал, Много лодок и барок, и много галер. В Александрию, корабельный порт, Весь оснащенный согнал свой флот. На дворе стоял май - первый теплый день. Все войско качалось на морской волне. А-О-И. Огромное войско у поганых людей — Парус крепят, направляют руль. И на верхушках высоких мачт Много карбункулов и фонарей: Сверху такой разливают свет, Что ночью море еще красивей. И когда к испанской пристали земле, Вся земля заискрилась от огней И Марсиль услышал шум новостей. А-О-И. Нет угомону на племя язычников, Вводят корабли в воду сладкую, пресную. Миновали Марброзу, Марброзу проехали, Вверх по Эбру корабли поворачивают, Довольно на них фонарей и карбункулов, Всю ночь от них пышет огромное полымя. Пришли они в Сарагосу. А-О-И.

ПЕСНЯ О РОЛАНДЕ

Ясный день и солнце прекрасно. Вышел эмир из парусной барки, За ним большая свита испанцев: Семнадцать царей идут за ним сзади, Князей и графов и считать не желаю. И на лужайке посредине лагеря На траве зеленой стелют белое полотнище, Ставят кресло из кости слоновой. Сел на него Балиган-язычник, Другие не сели, ожидают стоя. Самый главный взял слово первым: ’’Слушайте, рыцари храброй породы! Карл-государь, император французов, Не сядет обедать без моего приказу, По всей Испании громил меня войною — До нежной Франции за ним я буду гнаться. И до конца моих дней не успокоюсь, Покуда он за меч не сможет взяться” . И колено бьет своей правой перчаткой. А-О-И. Когда сказал, объявились упрямцы: Не пойдут —посули им золотые горы, Не пойдут с ним в Айс, где Карл решает тяжбы. Утешают трусов и советуют люди. Двух своих всадников вызвал эмир, Одного —Кларифана, а другого —Кларьена: ”Вы сыновья короля Мальтраяна, Он был всегда расторопный вестник. Вам поручаю сходить в Сарагосу И от меня передать Марсильону, Что я иду к нему на подмогу. Будет битва, если найдется место. Златошвейную дайте ему перчатку: Пусть примерит ее на правую руку. И чистого золота унцию —крупицу: Пусть узнает мстителя, узнает вассала. Я во франкской земле изведу войной Карла, Согну ему шею, поставлю на колени, А не откажется от христовой веры, Отрублю ему голову вместе с короной”. ”Сир, —говорят язычники, —вы складно говорите” . А-О-И. Сказал Балиган: ’’Вот, рыцари-бароны, Один возьмет палку, другой перчатку” . ’’Ласковый сир, —говорят они, —исполним” .

315

316

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

Ехали верхом до самой Сарагосы, Через десять ворот и мостов через сорок, Через все улицы, где живут горожане. Только приблизились к городу на вышке, Слышат во дворце шум переполоха: Сколько там было поганого сброду, Плачут, кричат, без ума от печали Жалеют богов - Тервагана и Магома И Аполлона, который в ус не дует. Один другому: ’’Что ждет нас, бедняжек? Великая нас потрясла разруха, Мы потеряли царя Марсильона — Князь Роланд вчера отхватил ему руку. Нет с нами Блуна и нет Журфалена, Им бы владеть всей испанской округой” . Вестники всходят вдвоем на крылечко. А-О-И. Своих лошадей привязали к оливе, Бросили вожжи двум сарацинам И под плащем несут письма и вещи, Дальше идут на дворцовую вышку. Выходят в комнату с каменным сводом, Вежливо передают поклон поганым: ’’Пусть Магомет, наш помощник в битве, И Терваган с Аполлоном-сиром Спасут государя и королеву!” Говорит Бранимонда: ’’Слышу речь безумцев! Наши боги на нас работать устали, В Ронсево они совсем сплоховали, Допустили убийство всадников наших, Они подвели моего господина: Кисть правой руки потерял: стал калекой. Так рубанул его Роланд богатый. Вся Испания будет вотчиной Карла. Куда теперь денусь, в слезах, бедняжка? Хоть бы кто горемычную прикончил!” А-О-И. ’’Госпожа, успокойтесь, —сказал Кпарьен, — Нас к тебе прислал язычник Балиган, — Пусть, говорит, не боится Марсильон — Палку ему и перчатку прислал. На Эбре у нас пять тысяч барж стоит, Лодочек, барок и разных галер; С высокой кормой кораблей не счесть.

317

ПЕСНЯ О РОЛАНДЕ

Наш адмирал богат и могуч — Карла отыщет на франкских полях, Живым или мертвым надеется взять” . Бранимунд в ответ: ’’Худой он выбрал час: Французы недалеко —их не трудно сыскать; Император могуч и сердцем храбр” . 6

Император вернулся из испанского похода. Возвратился в Айс —лучший французский город. Входит во дворец, вошел в жилые покои. Пришла к нему Альда, открывает рот, Говорит государю: ’’Где Роланд —вождь, Тот, что поклялся, что замуж меня берет?” Слышит Карл —у него в горле пересохло, Плачет слезами из глаз, щиплет свою бороду: ’’Сестра моя дорогая, ты спросила о мертвом. За него ты получишь выкуп хороший: Лучшее что есть во Франции —Хлодвига, От милой жены дитя мое родное. Он будет наследник всех моих угодий” . Альда отвечает: ’’Странное вы молвили слово, Богу и святым ангелам не угодно, Чтоб я осталась жить, если нет Роланда живого” . Закачалась, побледнела, как полотно суровое, Сразу умерла, Бог помилует душу новую! Бароны Франции плачут —опустили головы. Прекрасная Альда нашла свою смерть. Думает государь —с ней обморок, не хочет верить, От жалости плачет император бедный, Берет ее за руки, подымает как следует, Голову к плечам своим прислонил напоследок. Когда увидел Карл, что это смерти дело, Четырех княгинь вызвал, велел стеречь ее тело. Велел монахиням в монастырь ее перенесть. Стерегли ее всю ночь, вплоть до рассвета, Погребли прекрасно, в алтарном месте: Не поскупился император —оказал ей много чести.

318

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ ПАЛОМНИЧЕСТВО КАРЛА ВЕЛИКОГО В ИЕРУСАЛИМ И КОНСТАНТИНОПОЛЬ

(отрывки)

1 Переплыли воду реки Лалис, Едут верхами вдоль страстной земли. Видят: древний город Еру салим. День был прекрасен, к привалу пришли, В монастырь явились дары сложить И на ночлег гордецы разошлись. Приготовил Карл чудные дары. В сводчатый цветной пришел монастырь. Там стоит алтарь: Отче наш святый, Здесь апостолам Бог читал псалтырь. Здесь двенадцать кафедр еще видны, Тринадцатый трон - пуст, заперт на ключ. Карл туда вошел, от радости ликует, Как увидел кафедру, к ней подошел вплотную. Сел император чуть-чуть отдохнуть. Двенадцать пэров кольцом стали вкруг: Здесь еще никто сидеть не дерзнул. Карл поднял голову светел лицом. На него взглянув, иудей вошел. Взглянул на Карла —дрожь его берет, Глядеть боится: слишком горд Карлон, Чуть не споткнулся и выбежал вон. Но мраморной лестнице входит в дом, Вошел к патриарху и речь повел: ’’Идем в монастырь, готовьте купель, Хочу креститься как можно скорей!” Вошли в монастырь двенадцать князей С ними тринадцатый —всех красивей: Сам господь Бог, как я уразумел. Господь с дюжиной апостолов всей” . Услышал —ризу надел патриарх, В белых стихирях клириков позвал, Рясы, клобуки одеть приказал. С пышным клиром к Карлу выходит сам. Ему навстречу государь Карлон Снял корону и наклонил свой лоб. Облобызались, ведут разговор.

ПАЛОМНИЧЕСТВО КАРЛА ВЕЛИКОГО

Сказал патриарх: - ”Вы откуда, сир? В мой монастырь никто не смел входить, Разве я кого прикажу впустить” . —”Сир, я зовусь Карл из франкской земли, Дюжину царей к себе приманил, Бога любя, пришел в Ерусалим, — Крест и гробницу я пришел почтить” . Патриарх ответил: —”Вы, сир, храбрец, — Сядьте на кафедру, где Бог сидел, Карлом Великим нарекайтесь днесь” . Карл ответил: ’’Велик Бог пятьсот раз! Честных реликвий нельзя ли мне дать? Я бы их французам там показал” . Патриарх ответил: ’’Берите хоть горсть. Симеона руку берите вот, Я пошлю за Лазаря головой И Степана-мученика дам кровь” . Карл благодарит, отвесил поклон. Французам в палатах стелют постель — Двенадцать пэров устроились все. Гуг-сильный велел им вина принесть. Он силен, лукав, во зле закоснел. В сводчатом зале в мраморном столбе В головах у пэров втируша сел, В скважину за ними всю ночь глядел. Свет от карбункула нельзя светлей, И все было видно, как в майский день. Гуг-король сильный уходит к жене, А Карл и франки легли на ночлег: Сейчас начнется бахвальство князей.

2 Государь, великий Карл, сказал: ’’Моя похвальба впереди других. Пусть выберет человека сильный король Гуг Из всей своей челяди, чтоб был крепок и могуч, Пусть напялит на себя две кольчуги и два закрытых шлема И сядет на коня тонконогого, как ветер, — И пусть король мне одолжит саблю с рукоятью золотой резьбы, — Я порублю оба шлема, там где ярче всего их блеск, Пополам разобью кольчуги и шлемы с россыпью заморских камней, И седло с загривком тоже разрублю пополам.

319

320

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

Саблю загоню в землю и, если не выдерну сам, Ни один человек из костей и мяса ее не вызволит вновь, Пока не разроет землю в меру длины копья” . ’’Клянусь богом, —говорит втируша, —вы могучи и крепко сложены. Король Гуг поступил безумно, допустив вас под свой кров. Если я еще услышу этой ночью ваш дикий бред, Завтра утром, чуть свет забрежжит, я вас выпровожу вон” . И опять говорит император: ’’Похваляйтесь, племянник Роланд” . Роланд отвечает: ’’Охотно, государь, если есть ваш приказ. Попросите вы Гугона одолжить мне Олифант. Я из города выйду в поле, стану посреди лугов. Столько воздуха я выдую, такой ветер зашумит, Что во всем этом городе —а он весьма велик — Не останется ни ставенки, ни дверцы на петле, Будь хоть медная литая, не в пример другим прочна, Чтобы ветер не подхватил ее, не хлопнул одну к другой. Я скажу: силен король Гуг, если он тогда устоит И усов не потеряет, опалив их на огне. А когда волчком завертится —с шеи лисий мех, А когда совсем споткнется —горностаевый мех с плеч” . ’’Клянусь богом, —говорит втируша, —мне не нравится эта похвальба. Король Гуг поступил, как безумный, допустив его под свой кров”. ’’Государь Оливьер, похваляйтесь” , —говорит вежливый Роланд. Князь Оливье отвечает: ’’Охотно, лишь бы только Карл мне разрешил” . ”А вы, государь епископ, не хотите ль загнуть похвальбу?” Турпин отвечает: ’’Конечно, если воля Карла такова. Пусть из своих конюшен выберет завтра король Трех скакунов наилучших, выпустит в поле гулять. Справа за ними я буду бежать и, на полном ходу Пока не вскочу на среднюю лошадь, двух других не коснусь. Крупных четыре яблока я зажму в кулак, — С руки на руку буду перебрасывать и ловить, Предоставив моей лошади свободу и самый быстрый ход. Если же хоть одно яблоко выскользнет из моей руки, Карл, государь великий, пусть плюет мне железом в глаза” . ’’Клянусь богом, — говорит втируша, — эта похвальба совсем хороша: Не содержит ничего обидного для господина моего короля”. Говорит Вильгельм из Оранжа: ’’Господа, дайте мне хвастнуть. Видите этот шар, огромней его не бывает, — Сколько ушло на него золота, сколько наверчено серебра! Сдвинуть с места его бились, бывало, тридцать человек, Ничего не могли поделать: такая тяжелая кладь. Подыму его рано утром одной рукой, А потом его выкачу на середину дворца И в стене сделаю пробоину в сорок локтей” . ’’Клянусь богом, —говорит втируша, —вам верить нельзя.

ПАЛОМНИЧЕСТВО КАРЛА ВЕЛИКОГО

Король Гуг поступит безумно, отказавшись вас испытать. Раньше, чем вы обуетесь, утром ему шепну” . И еще говорит император: ’’Пусть хорохорится Ожье, Князь из Данемарка, мастер трудных дел” . ’’Хорошо, —сказал храбрый, —я вашу службу несу. Этот могучий свод колонны поддерживает весь дворец. Нынче утром он так забавно вертелся вместе с дворцом. Завтра он будет трещать в моих могучих руках. Затрещит столб могучий, упадет навзничь, Зашатается дворец, вместе с ним рухнет. Подвернутся людишки —им не сдобровать. Король Гугон будет глуп, если не спрячется в угол” . ’’Клянусь богом, —говорит втируша, —этот человек объелся белены. Да не допустит Господь исполненья такой похвальбы!” Говорит император: ’’Князь Наймон, похвалитесь как следует” . ’’Хорошо, —отвечает храбрый. —Я мастью сед. Пусть мне подаст Гугон свою кольчугу темной меди. Завтра, как получу, сейчас же ее одену: Я так отряхнусь и сзади и спереди, Что будь эта кольчуга из белой иль черной меди, Все равно, - как солома разлезутся ее петли”. ’’Клянусь богом, —сказал втируша, —вы стары и седы, Шерсть ваша белая, а мышцы для победы” . Император сказал: ’’Беранжер, вам тоже нужно хвастнуть” . ’’Если есть на то ваша воля, —Беранжер отвечает, —пусть. Король может собрать сабли всех своих рыцарей в горсть. По самъе горло из золота в глубокую землю врыть, Чтоб в небо глядели щетиною одни лезвия вверх. На верхний пролет башни я подымусь пеш, И прямо на их сабли с высоты налечу, как смерч. Рукояти погнутся, сабли рассыпятся вдребезги в сор, Друг друга изрубят сабли, клинок зазубрит клинок. Ни одна меня не поранит, я встану свеж и здоров: Ни царапины, ни раны не увидите ничего!” ’’Клянусь богом, —говорит втируша, —человек объелся белены. Если правду говорит, как железо его плоть закалена” . И еще говорит император: ’’Теперь похваляйтесь, Бернарде” . Князь отвечает: ’’Охотно, если есть на то ваш приказ. Слышите этой обширной воды в берегах шум? Завтра ее до капли выплесну из берегов, Выведу на луговины у вас у всех на глазах, Затоплю все подвалы, сколько их в городе есть. Вымочу людей Гугона, пополощу их в воде, На самую высокую башню самого заставлю влезть. Он не раньше сползет на землю, чем я скажу ему: ’’слезь” . ’’Клянусь богом, —говорит втируша, —этот человек одержим.

321

322

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

Король Гуг поступил безумно, сделав его гостем своим” . Князь Бертран говорит: ’’Пусть хвалится мой дядя” . Эрно из Жиронды сказал: ”Я готов святой Троицы ради. Пусть возьмет король Гуг свинца четыре клади, Вольет в один котел, растопит и расплавит. Глубокое корыто велит поставить на пол. Нальет до краев свинцовой жидкой лавой. До девятого часа в нем я просижу, как сяду. Когда, покрывшись коркой, затвердеет свинец, Хорошенько осядет, я выйду из сплава И свинец разломаю, как ни в чем не бывало. Не прилипнет ко мне на Божию коровку ни осколка сплава” . ’’Вот это похвальба! —говорит втируша. — Никогда не слыхал о таких толстокожих — Если он не врет, у него железная кожа” . Говорит император: ’’Похваляйтесь теперь вы, сударь Аймер” . Аймер отвечает: ’’Охотно, если есть на то ваш приказ. Есть у меня шапочка алемайского шитья. Подбитая мехом заморской рыбы большой. Когда я нахлобучу эту шапочку на свой лоб И Гуг проголодавшись обедать сядет за стол, Я съем всю его рыбу и светлый выпью кларет. А потом размахнусь сзади и тресну его по голове, Так тресну, что от боли он полезет под стол. Тогда я вырву бороды и выщиплю всем усы” . ’’Клянусь богом, —сказал втируша, —этот человек сошел с ума, Король Гуг поступил, как безумный, допустив его под свой кров” . ’’Сударь Бертран, похваляйтесь” , —император говорит. Князь отвечает: ’’Охотно, приятно вам послужить. Принесите мне завтра утром два хороших крепких щита. Я выйду за город, в поле на старинный взберусь холм. Там я щиты столкну вместе, в воздухе их потрясу, Высоко их вверх подброшу, подыму такой громкий вопль, Что во всей окружной местности на четыре лье кругом Все олени испугаются, разбегутся серны в лесах, Не останется нигде ни косули, ни лисицы, ни дикой козы” . ’’Клянусь богом, —говорит втируша, — мне не нравится эта похвальба. Это может не на шутку огорчить моего короля” . ’’Похваляйтесь, сударь Герин” , —говорит император Карл. Князь отвечает: ’’Охотно. Завтра на людях Принесите мне крепкое, годное к метанью копье. Пусть будет большое и неуклюжее, подстать разве мужичью. Древко длиной с яблоню, железный наконечник в сажень. На верхушке этой башни, на этот мраморный столб Положите две денежки, два динария один на один. Я же выйду за город в поле отмерю половину лье.

ПАЛОМНИЧЕСТВО КАРЛА ВЕЛИКОГО

Вот тогда глядите в оба: увидите, как я метну копье. На прицел возьму башню, одну денежку собью Так нежно и осторожно, что другая не зазвенит. Так легко побегу обратно, так стремительно побегу Что бегом добежать успею на каменный этот порог И копье перехвачу рукою, прежде чем коснется земли” . ’’Клянусь богом, - говорит втируша, - эта похвальба стоит трех других. Ничего в ней нет постыдного для господина моего короля”. Когда князья нахорохорились и заснули крепким сном, Тихонько вышел из комнаты втируша, что слышал все. Подошел к дверям той комнаты, где спал король Гуг, Скользнул в дверь полуоткрытую, в головах постели стал. Император проснулся, волнуется, хочет новости узнать: ”Ну как, что французы делают? И Карл, что с лица горд? Как промеж собой разговаривают и долго ль будут гостить?” ”Ей богу, —говорит втируша, —об этом они ни гугу. Всю ночь насмехались над вами, оскорбляли вас всю ночь” . И похвальбы ему передал так, как он их запомнить мог. Гуг-король его выслушал, от печали потемнел: ’’Клянусь богом, —восклицает он, —король Карл совсем одурел, Когда слова шалые про меня говорил. А я вчера в палату каменную пустил их ночевать! Если завтра же не распутают похвальбы, что ночью сплели, Я снесу им всем головы мечом-колдуном!”

КОРОНОВАНИЕ ЛЮДОВИКА

(отрывок)

Не хотите ль, господа бароны, извлечь хороший урок Из прекрасной складной песни, приятной на слух? Когда Господь назначил девяносто девять царств, Нежнейшее внимание он Франции подарил — Лучший из государей носит имя —Карл, Он Францию взял в руки и поднял выше всех. И все другие земли к его державе льнут: И баварская марка и алеманский круг. Французские уделы Норман, Анжу, Бретань, Ломбардское княжество и с Новарой Тоскань. Царь, что носит корону французской земли, Должен быть сердцем весел и в решеньях мудр. Кто с ним поступит дурно, обидчик или тать, Пускай он рыщет в роще, пусть убегает в гать, Все равно будет пойман, живым иль мертвым взят. Легко теряет Францию неотмщенный король, — Так говорит преданье —он коронован зря!

323

324

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

Когда коронованье в Айсе пропел клир И вывели из камня готовый монастырь, Там двор образовался на весь христианский мир, Во дворе дежурят графы, четырнадцать человек И жалобщики ходят —бедных людишек тьма; Всем проясняют дело и разбирают спор. Не жалуется правый, виноватый молчит. Вот была справедливость! Теперь такой уж нет: Взятка решает дело и окривел судья. Бог —человек мудрый, он нас судит и пасет, Из-за него мы пачкаемся в грязном аду, В этой зловонной яме, откуда нельзя уйти. В этот день служили согласно восемнадцать епископов, В этот день служили дружно восемнадцать архиепископов, Сам римский апостол обедню пел. В этот день была служба такая сладкая и пышная, Что другой такой службы во Франции не слышали, Кто ее слышал, долго потом рассказывал. В этот день служили согласно двадцать шесть священников, При том были четыре короля коронованных. В этот день величали Людовика. На алтаре корону приготовили, — Император отец венчал свою кровь. По лесенке на кафедру архиепископ влез, Произнес проповедь на французском языке. Он говорил: ’’Бароны, откройте мне ваш слух, Наш государь великий, Карл, совсем одряхлел: Бремя светской жизни ему не по душе, И тяжела корона на его голове. Есть у него сын — ему корона впору”. Все развеселились, услыхав такую радость, Руки подняли к небу, где сияет Бог. ’’Отец небесной славы! Тебя благодарим, За то, что чужестранец к нам не придет владеть. Наш император вызвал сына —ему корона впору!” ’’Сын мой прекрасный, откройте мне ваш слух, Взгляните на корону, что лежит на алтаре. Не взяв с вас обещания, как вам ее отдать? Бегите грехов плотских и всех прочих грехов. Не утесняйте гневом и предательством людей. Что у сирот осталось, храните, как свой глаз. Так угодишь ты Богу, меня развеселишь, — Возьми мою корону и венчайся сейчас. Если же вы не согласны, короны вам не видать, И я вам запрещаю притрагиваться к ней! Людовик, сын мой милый, на корону взгляни:

КОРОНОВАНИЕ ЛЮДОВИКА

Хочешь быть императором всей римской земли? Уведешь с собой войско в тысячу сто человек, Перейдешь Жиронду-воду насильно и вброд, Язычников рассеешь —неприятный народ! Их поганую землю к рукам приберешь... Если это вам нравится, хватай корону —бери, А не нравится, не дам, не на кого пенять. Незаконных поборов, сын, с людей не бери, Избегай всех излишеств и дурных страстей, Грехов роскошных плоти и худых затей. Защити ребеночка от наследников злых И вдовицы бедной четыре гроша. Если хочешь в иисусовой короне ходить, Сын мой Людовик, ты должен ей служить”. Слушает ребеночек, не смеет шагу ступить, Пожилые рыцари за него плачут навзрыд, Император же гневается, сердце его кипит. —’’Меня околпачили, горе мне —увы! Видно с женой моей лежал негодяй, Когда этот выродок был ими зачат. Для такого в жизнь мою пальцем не шелохну! С таким императором связываться грех! Остричь ему волосы на маковке все, Запереть урода в этот монастырь, Пускай доит колокол и будет пономарем, Десятиной прокормится, с голоду не умрет!” — Стоял близ императора из Арля Ансеис, Упрямец и строптивец, не в меру самолюбив. Сладкоречивой хитростью он Карла с толку сбил: ’’Справедливый император, полно вам бушевать, Молодой государь еще молод, что такое пятнадцать лет? Ребенка сделайте рыцарем, он со страху умрет. Это дело перемелется —поручите его мне: За три года все изменится, много воды утечет, Он оправится, он выравняется, станет рыцарь и муж. Буду я за ним присматривать, а потом приведу к вам. Округлю его земли тем временем, увеличу его доход” . ’’Это дело подходящее”, - император говорит. Рассыпаются в благодарности злоязычники-шептуны, Ансеиса из Арля родственники подымают радостный шум. Однажды к императору хочет притти Вильгельм, Он в лесах охотился, с рогом зверя травил. Бертран племянник маленький за стременем бежит, Задыхается лепечет, хочет много сказать: ’’Государь мой дядя, не понравился мне монастырь: Там людей обижают злоязычники-шептуны,

325

326

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

Там морочит наследника опекун Ансеис. А потом французы скажут: ’’Император виноват”. ’’Император промахнулся”, —сказал гордый Вильгельм, Нацепил на пояс саблю и пошел в монастырь сам. Растолкал зевак праздных, там в густой толчее Похваляется перед всадниками нарядный Ансеис. Сгоряча обезглавить Ансеиса он хотел, Но удержался немного, вспомнил кротость отца небес: Душе бессмертной вреден человекоубийства грех! Сильно отдернул саблю, с шумом вложил в ножны И пошел на Ансеиса, саблю вложив в ножны. Опустил ему на темя тяжесть левой руки, Опрокинул навзничь так, что хрустнули позвонки. Позвоночник —столб жизни без намеренья сломал. Мертвого на землю бросил, прямо к своим ногам, Заметил, что тот не дышит, начинает его корить: ”Ах разбойник, ах жадина, разрази тебя божий гром, Ты зачем огорчал господина, клевал его зерно? Ты бы должен его лелеять и ночью и днем, Округлить его земли, увеличить его добро. На полушку не разживешься от своих темных дел. Я тебя только немножко хотел поучить, А ты взял и совсем умер, не получишь ни гроша!” К алтарю оборотился, где корона лежит, Подошел к Луи ребенку, его короновал: ’’Носите на здоровье, дитя мое государь, Бог научит вас дела людские справедливо вершить”. На сына веселится император отец: ’’Большое вам спасибо, государь Вильгельм. Давайте породнимся, соединим наш род. Сын мой прекрасный, сир Лоуис, Возьми мою державу и царский скипетр. Исполнить обещанье свое потрудись: От жадных наследников ребеночка беречь И вдовицы бедной четыре гроша. Церкви нашей матери будь верный друг, Чтобы не забрал вас в лапы дьявол, наш враг. Еще держите в почести свой рыцарский круг Он тебя поддержит тысячью услуг. Всем ты будешь дорог, всем ты будешь мил!”

327

БЕРТА БОЛЬШАЯ НОГА

БЕРТА - БОЛЬШАЯ НОГА

В исходе апреля был ясный день, Трава пробивалась, луг зеленел, Деревцам хотелось листья надеть. В эту пору, как известно мне, В граде Париже был пятничный день. Ради этой пятницы я решил В божий храм отправиться, в Сен-Дени, Там монах был вежливый —Савари. Он, спасибо Богу, мне угодил: Показал и дал мне прочесть из книг Историю Берты, Пепина стих, Как львиный прыжок мог произойти. Темный писец и жонглер ученик Все переврали, не понять ни зги. Там я до вторника остался жить, Чтобы всю повесть с собой прихватить: Как Берта в лес пошла одна бродить И натерпелася страстей каких. Так рифмы сплел, клянусь жизнью души, Что непонятливый получит шиш, Кто с пониманьем —отблагодарит. Госпожа в лесу и плачет навзрыд. Воют гиены и рыкают львы, Громы гремят и молнии видны. Дождь лил, как из ведра, и ветер был. Кличет святителей, Бога зовет: —”Сир, —говорит она, —я помню все, От девы родились вы под звездой, Три царя к вам пришли, спасется тот, Кто в черный день назовет трех волхвов. Тот, кто принес мирру, был Мельхиор, Благовонье принес Гаспар, другой, Третий был Бальтазар, с золотом волхв, На коленях слушали ваши слова. Тут все несомненно, и божья власть, Спаси бедняжку, что сойдет с ума” . Сказав молитву, закуталась в плащ И, вручив себя Богу, в лес пошла. В лесу бродит дама, чей страх велик, Что мудреного, если сердце болит?

ОСИП МАНДЕЛЬШТАМ

328

Кто знает, куда ведут? Налево, направо часто глядит. И вперед, и назад —отдохнет миг, Станет на месте, начнет нежный плач. На голых коленках к земле припав, Руки накрест, лежит на ложе трав, И землю целуют ее уста. Поднялась, тяжело вздохнула она, Бланшефлор жалеет, царицу-мать: —’’Если только бы знала, госпожа, Как я мучусь —ты бы умерла!” И к Создателю, руки протянув: - ”Сир, с вашего трона, вам видно. Вы пошлите за мной в лесную глушь, Ваша нежная мать меня сыщет пусть, Чтоб моя плоть не досталась врагу”. Пальцы ломает, не жалеет рук. Зовет Божью мать, льнет к Богу-Отцу. Вечером даме —убогий ночлег: Нет высокой спальни и крыши нет, В головах нет подушки, негде лечь, Нет дам —нет служанок, нет людей, Нет ковра-одеяла, тело греть. Разразилась слезами в темноте: Ночь, ты длинна, я не верю тебе, И все равно, когда настанет день, Я опять заплутаю без путей: Довольно причин волноваться мне. Не миновать одной из трех вещей: Иль замерзну, иль жаждой умру, Или меня до рассвета сожрут, Хотя моя плоть —незавидный кус. Сыну скажи, божья мать, своему, Что с ним в беде совет держать хочу. Мне одной, Госпожа, невмоготу. На коленях целует земной луг: Святой Юлиан, мне помощник будь. Для Отче Наш не пожалела уст. На правый бок примостилась уснуть, Крестом укрывается, льнет к Отцу. Спит, вся в слезах, Бог спасет как-нибудь.

НЕИЗВЕСТНЫЕ СТИХОТВОРЕНИЯ М.КУЗМИНА Публикация Дж.Мальмстада {Нью-Йорк) и В.Маркова {Лос-Анджелес)

Сообщаем два кузминских стихотворения, по техническим причинам не попавшие в III том нашего издания1. Первое из них посвящено Л.Ива­ новой2 : ТРИ ПЛАТЬЯ Есть у меня темно синее платье, Заткано серебром с жемчугами: Жемчуга как слезы, серебро как печаль. Его я надела, когда я узнала, Что тебя полюбила. Есть у меня яркокрасное платье, Заткано рубинами и золотом: Рубины как кровь, золото как солнце. Его я надела, когда ты сказал мне, Что ты меня любишь. Есть у меня и белое платье, Ничем не заткано, — Прозрачное легкое белое платье. Его я надела, когда мне сказали, Что ты меня бросил.

1

М.А.Кузмин. Собрание стихов. III. Munchen, 1977. Ср.: John Malmstad. “The Mystery of Iniquity: Kuzmin’s ’Temnye ulitsy rozhdaiut temnye mysli’ ”, Slavic Review, Vol. 34, No 1 (March, 1975), pp. 4 4 -6 4 .

[329]

МИХАИЛ КУЗМИН

330

Следующее стихотворение было сообщено нам другом Кузмина Иваном Алексеевичем Лихачевым (ныне покойным) : Воздушную и водяную гладь Неодинаковым разбить полетом, — Зачем крылатым тяжести желать? Зачем ползучим делаться пилотом? О, девочка, не думая, резвясь, Себя бездушной массе ты вручила. Где соответствие? Какая связь, Когда в одном легчайшем легким сила? И брызги к небу, слезы и укор,---Они, поверь, из сердца, не из моря, Не их ведь ждал твой удивленный взор, Когда летал, певучим брызгам вторя. Из пара влага---- плодотворный дождь, Приблизятся назначенные сроки, И ты увидишь из нездешних рощ, Что не прошли жестокие уроки. 1925 г. XII.

БОРИС АРБАТОВ О МАЯКОВСКОМ Публикация Бенгта Янгфельдта Стокгольм Весной 1923 г. только что возникшее издательство ”Леф” подало в Госиздат прось­ бу о разрешении издания четырех книг. Наряду с сочинениями Маяковского, Брика и Чужака в этом списке числилась и книга Бориса Арватова (1 896-1940) ’’О Маяков­ ском”1 . Небольшая по объему (6 листов), работа эта была принята к печати2, но так и не вышла - по словам исследователя, ’’из-за финансовых затруднений, которые начал испытывать Госиздат”3 . Содержание ее остается нам неизвестным, но можно предполо­ жить, что в состав ее дожна была войти статья Арватова ’’Синтаксис Маяковского (опыт формально-социологического анализа поэмы Война и мир) ”, напечатанная впервые в журнале Печать и революция (1923 №1), а впоследствии включенная в сборник статей Арватова ’’Социологическая поэтика” (М. 1928). Ниже публикуются фрагменты другой, доселе неизвестной, статьи Бориса Арватова о Маяковском. Из 29 страниц написанного текста сохранились лишьстр. 2 -1 5 , 18 и 2 7 29. Статья не датирована, но имеются основания полагать, что написана она после смерти Маяковского. Подобно первой работе Арватова о Маяковском, и эта статья основана главным образом на материале ’’Войны и мира” . Существенное ее отличие от статьи 1923 г. со­ стоит в наличии явных симптомов знакомства с фрейдистской теорией. Интерес к пси­ хоанализу мог возникнуть у Арватова в связи с его нервным заболеванием (вспыхнув­ шим летом 1923 г. и преследовавшим его всю жизнь) ; возможно, что сильным стиму­ лом для обращения к Фрейду могло послужить увлечение фрейдизмом Сергея Эйзен­ штейна4 5. Историко-литературная ценность публикуемой статьи состоит в соединении в ней внутренне-”лефовской” оценки поэтического облика раннего Маяковского с тон­ ким психологическим анализом глубинных структур его поэтической мифологии . Особенно вескими при этом представляются наблюдения об ’’инфантильной” природе поэтического ’’субъективизма” Маяковского, находящие параллель в тезисе о ’’нечело­ веческой молодости” Маяковского, выдвинутом в ’’Охранной грамоте” Пастернака и в классических работах Р.О.Якобсона о Маяковском.

1 См.: Е.А.Динерштейн. ’’Издательская деятельность В.В.Маяковского (К 75-летию со дня рождения) ”, Книга. Исследования и материалы. Сб. XVII, М., 1968, стр. 173. 2 Был даже определен тираж - 2000 экз. См. там же, стр. 177. 3 Там же. 4 См.: Вяч. Вс. Иванов. Очерки по истории семиотики в СССР. М., 1976, особенно стр. 56-13В и его же ’’Доктор Фаустус ( ’Основная проблема’ теории искусства С.М.Эй­ зенштейна) ”, Россия. Russia, 1977:3, стр. 117 —160. 5 Ср.: Р.Якобсон. ’’О поколении, растратившем своих поэтов”, Смерть Владимира Мая ков ского, Берлин, 1931, стр. 7 -4 1 ; R.Jakobson. ’’Randbemerkungcn zur Prosa des Dichters Pasternak”, Slavische Rundschau, VII (1935), SS. 3 5 7 -374; Р.Якобсон. ’’Новые

332

БОРИС АРБАТОВ

[...] Мастер стихов базируется в работе прежде всего на своей личной фанта­ зии; Маяковский неоднократно указывал на это обстоятельство, раскрывая его конкретное значение чуть-ли не математически точно: эротическая жизнь — вот где черпалось им пресловутое вдохновение, которое силой со­ циально направленной фантазии (а фантазия поэта не ограничена утилитар­ ностью, она свободна)*1 перерабатывалась в героико-сатирическую поэму, в агит-стихотворение или лозунг, надпись и т.д. Цитирую из поэмы Люблю: Любовь в тебя богатством в железо запрятал, хожу и радуюсь Крезом. И разве, если захочешь очень, Улыбку возьму, пол-улыбки и мельче, с другими кутя, потрачу в полночи рублей пятнадцать лирической мелочи.

Итак, Маяковский — хотел он этого или нет — должен был работать в буржуазном художественном хозяйстве, лишь отчасти тронутом демократи­ ческой улицей, индустриализованной столицей; новшество выразилось в вы­ ступлениях на эстрадах Политехнических музеев и т.п. и в сотруднической работе при полит-юмористическом журнале Сатирикон, затем при Летописи. Новшество это было частичным, и поэт по-прежнему не умел делать ничего, кроме выдуманных сюжетно стихов, и по-прежнему мог петь только тогда, когда ему лично пелось. Как раньше, он не знал коллективной работы над общим продуктом; как раньше, строил не реальную практическую дей­ ствительность, а ту, которой ему субъективно хотелось; на мрачную картину войны, представившуюся его воображению, Маяковский отвечал (нельзя не­ дооценивать его высокой сознательности, что, правда, очень далеко от сказки правых психологистов, полагающих, будто лефы-поэты в их творческой ра­ боте чуть не сплошь рационалистичны; трудно найти более стихийных поэ­ тов, чем Маяковский; превосходя Пушкина и Некрасова в сознательности по строки Маяковского”, Русский литературный архив, Н.-Й., 1956, стр. 1 7 3 -2 0 6 ; Lawren­ ce L.Stahlberger, The Symbolic System o f Majakovskij, The Hague, 1964. Интерес представ­ ляют в этой связи и работы Р.Иванова-Разумника ” ’Футуризм’ и ’Вещь’ ” , Книга и рево­ люция, 1921: 8/9, стр. 2 2 -2 7 и Н.Устрялова ’’Религия революции”, Окно (Харбин), 1920:2, стр. 4 8 -5 5 (перепеч. в сб. его статей Под знаком революции, Харбин, 1925, стр. 2 8 0 -2 9 2 ). 1 Предопределенность психических процессов общественными отношениями здесь заранее подразумевается.

333

О МАЯКОВСКОМ

части техники, он был во многом слабее их, поскольку ему приходилось об­ ращаться к логическим категориям) : Грудь, срази отчаянья лавину. В грядущем счастье вырыщи ощупь, Вот, хотите, из правого глаза выну целую цветущую рощу?! Птиц причудливых мысли ройте. Голова, закинься восторженна и горда. Мозг мой, веселый и умный строитель, строй города! (Война и мир)

Но дальнейшая постройка уже зависела от его индивидуальной направ­ ленности (в пределах поэтической школы футуризма-лефовства), что и сказа­ лось самым убедительным образом в пацифистской идиллии, нарисованной этим, прошедшим через Бутырки и большевистскую организацию, поэтом. Произведения репродуцирующего, непосредственно неутилитарного искусства, называемые обычно станковыми, а такими были по большей части дореволюционные вещи Маяковского (особенно поэмы), характеризуются композиционной замкнутостью и самодостаточностью. В станковом произве­ дении художник выражает себя полностью, вкладьюает туда все свое миро­ ощущение; мощь такого искусства не в широте темы, а в ее глубине и тон­ кости. Ландшафт Коро или натюрморт Сезанна не продолжаемы и не разви­ ваемы (поскольку не меняяется мироощущение автора). Поэт не может быть охарактеризован также идеями, которые им защищаются в стихах; поэт не изобретает идей, а выражает, овеществляет их (как и многое дру­ гое) ; это овеществление приводит к усилению роли данной идеи в обществе; поэт видит и рассказывает о ее конкретном бытии, за идеей замечает ее товарищей, — природу, вещи, людей, а, заметив, помогает ’’идеологам” добраться до новой идеи и т.п. Иными словами, поэт лишь косвенно движет идеями, — так же, как инженер косвенно влияет изобретательством на движение науки. Поэт работает ассоциациями, условными рефлексами, —фо­ нетическими, синтаксическими, семантическими и сюжетными, —из которых отбирает профессионально годные: т.н. приемы. Всякий же раз, когда у него оказываются и новые идеи, новое логическое построение (теоретического масштаба бытовое идеологическое творчество доступно и художнику, лег­ ко —по малой вескости —укладываясь в композицию) , нетрудно бывает об­ наружить в таком поэте еще и мыслителя, самостоятельного, независимого от собственных эстетических способностей работника идей; лучший пример тут Гете, натуралист и философ. В подобных случаях поэт берет идею у само­ го себя и оформляет ее, вмонтировывает в стихи, точно так же, как бы он поступил и с идеей, им прямо не созданной (наиболее частый и как раз характерный для футуризма и, следовательно, для Маяковского случай).

334

БОРИС АРБАТОВ

Искусство и неврозы Из сказанного очевидно, что деятельность ’’чистого” поэта, к тому же еще не проверенного классом и не работающего внутри какой-нибудь обще-социаль­ ной организации (редакция газеты, профсоюз, агитотдел партии и пр.) , неиз­ бежно должна быть субъективной. Фантазия, условно-рефлексологическое развертывание которой скреплено лишь побуждениями личности и в период творчества физиологически замкнуто в индивидууме; фантазия, как гармо­ ния желаемого, а не сущего; алогическая фантазия —вынуждает мастера к концентрации на себе, к предварительному вмещению в себя мироздания, а затем к его перестройке на полагающийся для данного автора лад (тл. ’’стиль”) с какой-то, конечно, целью, но непременно поверх мира действи­ тельного, в стороне от него, с стремлением в процессе творчества не ощущать в этом мире ничего, кроме некоторых, для задуманной композиции нужных моментов (материал; бытовые, стихийно живущие приемы; общая эмоцио­ нальная окраска среды и т.п.). Так, например, в часы больших подъемов Маяковский любил шагать по московским бульварам; ему нужно было вос­ приятие города и в городе — природы, а главное, толпы, которая приводила в действие механизмом условного раздражения его ораторскую способ­ ность; остальное бывало каждый раз уже наличным, и в качестве материала, и как импульс (тема), и по части композиции (личные переживания, техни­ ческий опыт, проф-задание: поэма, фельетон для газеты, лозунги и проч.). Соответствующие цитаты из произведений Маяковского привести нетрудно, — высокая тенденция искажалась индивидуалистическими формами литера­ турного производства и дикими общественными условиями царистской России, отрезывавшими поэта-трибуна, поэта массового воздействия от ра­ бочего класса; см., например, поэму Люблю: Дивилось солнце: ’’Чуть виден весь-то! ...Откуда в этом, в аршине место и мне, и реке, и стоверстым скалам?!”

( о себе в детстве) Входите страстями! Любовями влазьте! ... О сколько их, одних только весен, за 20 лет в распаленного ввалено! Их груз нерастраченный - просто несносен

(взрослым) Взбухаю стихов молоком —и не вылиться —

О МАЯКОВСКОМ

335 некуда, кажется - полнится заново.

(идеи тифицировано с матерью) ... несу мою ношу. Хочу ее бросить и знаю, не брошу! Распора не сдержат ребровы дуги. Грудная клетка трещала с натуги.

(идентифицировано с отцом) Из Человека: Есть ли чего б не мог я! Хотите, новое выдумать могу животное? Будет ходить двухвостое или треногое. ...Я бы всех в любви моей выкупал

Но с другой стороны, после прихода в общество (мотивировано кон­ фликтом с буржуазией): Навек теперь я заключен в бессмысленную повесть!

Современная наука находит такое фантазирование еще в двух случаях: у детей и у психоневротиков. Ребенок, еще практически беспомощный, упраж­ няет свою психику вне практики и отчасти восполняет слабость поведения (вообще организуемого догмой в плоскости фрейдовской Mutter и подража­ нием по линии Vater — группы) в условиях неизбежных ограничений, возни­ кающих для детских импульсов. Неврастеник же или заменяет реальные на­ выки в меру своей дезорганизованности приблизительным ’’отмечтовыванием” или восполняет неприятную для него реальность выдуманным прекрас­ ным миром, где он заставляет среду жить согласно его желаниям и где ему самому оказывается возможным спокойно и без материальных препятствий играть любую выигрышную, утешающую, лишь с течением времени свалива­ ющую его с ног, как червоточина яблоню, часто эффектную роль (она может быть, конечно, и страдательной, все дело в направленности невроза). Сложнее обстоит с искусством. Фантазирование поэтов целесообразно как у детей, что и делает их приемлемыми в обществе, но закрепляет за ними вследствие их алогизма кличку больших ребят (таким и был Маяковский). С другой стороны, взрослый человек, хотя бы он был поэтом, оказывается перед всеми житейскими трудностями, которые неизвестны детям; поэтому психика поэта, с ранних лет приучаемого песнями, сказками, рассказами,

336

БОРИС АРБАТОВ

стихами к мечтательству, привыкающего видеть в этом нечто целесообраз­ ное, по мере повзросления и ответственного выхода на самостоятельную доро­ гу, дезорганизуется, вступая в конфликт с действительностью и тем сильнее нагнетая на спасающую фантазию. Нагнетение стимулируется, кроме того, не­ обходимостью постоянно профессионально обслуживать общество и, следова­ тельно, без перерыва оттачивать технику фантазирования, в результате чего оно переводится от стихов на быт в целом. Редко, когда поэт только ’’потен­ циальный психоневротик” , как говорит Фрейд; большей частью он в добавле­ ние к эстетическому неврозу болен той же общей формы неврозом обычным. И это тем более, чем уже круг его профдеятельности. Разделение труда приве­ ло к тому, что за образованнейшим и умным журналистом и историком Пушкиным пришел фельетонист, обозреватель и публицист Некрасов, а еще позже —почти только журналист-организатор и политик Маяковский (футу­ ристы вообще на редкость необразованны и ’’эмоциональны” ; они стали жертвой современного расщепления профессий; выиграв, как сознательные мастера искусства, они потеряли по линии культуры; этому способствовала и ликвидация прежней ’’учительской” роли русской литературы) . Такое положение объясняется, разумеется, не исконной природой худо­ жественного творчества, а временной, буржуазной его формой; буржуазии для преодоления стихийности развития в обход планомерного им управления требовались специалисты по обмечтовыванию, которые и стали жертвой незрелости общественных отношений. Только социализму удастся коренным образом изменить систему воспитания художественно-одаренных детей, направляя их творчество тем больше на утилитарные цели, чем старше они будут становиться, чтобы к годам взрослости сохранить за фантазией то скромное и безусловно второстепенное место, которое понадобится социа­ листическому обществу с его единственной стихийностью, — стихийностью неучитываемого в выверенных формулах и формах будущего (имею в виду не хронологическое будущее, а творческое, —объекты и победы при данной стадии развития технически, принципиально недостижимые, но могущие быть предвидимыми гипотезой ученого или фантазией художника; это могут быть загадки ядра земного шара, психофизиологии человека 10.000-го года, культуры древнего Эгейского мира, происхождения белка и т л .). Художественный эгоцентризм Фантазирование является основным полем развертывания творчества как детского или патологического, так и поэтического. Из предыдущего понятно, что в обмечтованном импозантном мире, поскольку таковой есть построен­ ное и псевдо-осуществленное хотение, центром является автор фантазии (в этом смысле станковизм есть выросший до размеров общества ’’социо-нев­ роз” , есть его коллективный ”сон”2) ; все третье, объективное, мешает фан­

2 Это лишь аналогия, но отрицать прямую причинную связь между патологией об­ щества и патологией личности невозможно;

о МАЯКОВСКОМ

337

тазии, убегающей от реальности; и ребенок, и неврастеник мечтают за себя и за других героев своей фантазии, организуя такие диалоги наивыгоднейшим образом, несколько театрально разыгрывая желаемые удачи или неудачи, лю­ буясь собой. Думать в третьем лице им или трудно или даже совсем не по силам; к этому третьему, никакой фантазией (если она не вызвана наркоти­ ками) неудалимому, они относятся или со страхом, или с компенсирующей иронией, пытаясь иногда это третье игнорировать. Как бы там ни было, одна­ ко, реальной почвой для фантазирования может служить только неуверен­ ность и эгоцентричность фантазирующей личности, — вообще, ее инфантиль­ ность. Человек достигает объектности через координацию своей работы с работой других, через включение индивидуального труда в труд коллектив­ ный (по существу в буржуазном обществе, по существу и материально —в пролетарском). Ощутимость третьего возникает тогда, когда цели личности начинают перерастать ее обособленный опыт и нуждаются в учете вне опыта лежащей, ”не-моей” и ”не-твоей” , а ”их” деятельности. Особенность состоит в умении понимать и поступать по отношению к таким сферам социального целого, где нет ни ’’меня” , ни ’’тебя” , после чего объектность начинает рас­ пространяться на ’’себя” и на ’’тебя” ; происходит эта объективизация у мо­ лодежи со времени переходного возраста до полного достижения самостоя­ тельности; в этот же период изживается фантазирование. Так как фантазирование предполагает непременно —явное или замаски­ рованное присутствие личности при всех событиях, развертывающихся в на­ фантазированном мире, то сколько-нибудь нормальная объектность выра­ батываться тут не может: ребенок до 15—16 лет, неврастеник, художникстанковист мыслят поэтому гораздо больше в первом и втором лице, чем в третьем; все третье для них скучная, неприятная, досадливая в ее неуязви­ мости, невключаемости в царство фантазии будничность; они сбегают от неподвластной им практической действительности (дезорганизованность психики не позволяет им господствовать в мире реальностей, а втащить в мир фантазии настоящую жизнь нельзя ни прямо, что ведет к немедленному возвращению с небес на землю, ни , тем более, репродуктивно, так как суть их несчастий как раз в неприемлемости — в главном —для них подлежащих воспроизведений ’’серых, мещанских будней” ; только при иллюзорной пере­ делке эти ’’будни” оказываются для проф-фантазеров достаточно удовлетво­ ряющими, но это уже и есть сама фантазия) ; они счастливы3, когда остаются одни (в смысле отсутствия прямого общения с людьми) и когда все третье выпадает из поля опыта и уступает место субъективной и вольной фантазии.

з Даже страдание обращается в средство самоутверждения таких людей; они пред­ ставляются себе ’’непонятыми страдальцами”, ’’особенными”, причем или охватываются манией величия или приниженностью.

338

БОРИС АРБАТОВ

2. Синтаксический субъективизм Проверим сказанное на местоимениях поэмы Война и мир. Вот табличка:

Личные место­ имения

1 л. 2 л. 3 л.

Общее число

35 36 43

Число рифм с личным место­ имением

В% к общему числу личных место­ имений

Число ударных местоимен. рифм

В% к общему числу рифм. место­ имений

8 7 21

27% 20% 48%

2 2 1

25% 30% 5%

Из таблички видно, что личных местоимений 1-го лица в поэме Война и мир — 35, второго —36 и третьего —43; первые две цифры, суммируясь, да­ дут число 71; итак, на 43 местоимения 3 лица мы имеем 71 местоимение 1 и 2 лица, число для большой формы, т.е. сравнительно богатой сюжетными мотивами и повествованием, непредвиденно крупное. Маяковский действи­ тельно сочинял поэму ’’внутри себя” . Насколько третье лицо стремится у него улетучиться, показывает распределение личных местоимений Войны и мира по рифмам. Дело в том, что работая со словарными рифмами, поэт нуждался в наборе коротких слов и частичек для полного созвучания основ­ ных рифмующихся слов; такими среди прочих были и личные местоиме­ ния. С другой стороны, работая акцентным стихом с ударением на каждом слове или словарной группе и стремясь устранить проглатываемость одно- и двусложных слов и частичек (частое явление в до-футуристической поэзии), Маяковский передвигал их в рифму, где они больше фиксировали на себе внимание слушателей и где они занимали новое, непривычное и потому за­ метное положение. Во многих случаях такая цель достигалась с успехом, но в той мере, в какой частицы образовывали только вспомогательную группу и — особенно —в какой им редко приходилось нести на себе ударение, они пропадали или оттеснялись на второй план. И вот оказывается, что Маяковский помещает в рифму около 27% местоимений 1-го лица, около 20% — 2-го лица и почти половину — 3-го липд; при этом ударяемы в них 25% и 30% соответственно 1-го и 2-го лица и только 5% —3-го лица. Привожу примеры:

1) 2) 3) 4) 5)

1-е лицо Это я сам - мясо Глиняные - в которой невинен я Из темени ям - простите меня Светлые лица я вижу - Галиция Я тут и я еще - сияющий

339

о МАЯКОВСКОМ 2- е лицо 1) Это не лира вам —вырвал 2) Понимаете вы - головы 3) Тебе -Тибет 3- е лицо 1) Некуда деться ей - над Венецией 2) Что по волосам ее - она самая 3) Земную плешь она - люстрой подвешена 4) Пятна - с головы до пят она 5) Уйми ты их - убитые 6) Об юных они - в хмуром Мюнхене 7) Жаль их - бежали 8) я или он их - миллионы 9) Лжи за ней - жизней 10) по имени - под ним они 11) На реях - изогрей их 12) Растишь ее - четверостишие

Доминирование в поэме 1-го лица, правда, мало отражается на примене­ нии второго лица, но вообще достаточно хорошо согласуется со сказанным раньше о субъективизме Маяковского. Прямая речь Следующий пункт, который интересен для характеристики ’’индивидуалисти­ ческого” синтаксиса поэмы, это прямая речь. Обусловленная несомненно установкой на разговорность и на ораторский жанр (с прямой речью связаны две классические риторические фигуры — не могу не указать особо на их знаменательные психологические названия: ’’представление” и ’’олицетворе­ ние”) . Прямая речь, или что то же, драматургическая реплика, строилась Маяковским в сильной мере путем идентифицирования себя с говорящим персонажем (в общем случае такой механизм не обязателен, мыслимо и пол­ ностью объективное ’’изобретение” реплики, но пока это лишено практичес­ кого смысла — надо ждать социализации искусства) , однако тут следует раз­ личать два варианта и соответственно две группы реплик: в одной из них поэт, описывая события и его участников, просто приводит их реплики, как имен­ но им принадлежащие, сам же остается вне действия, т.е. фигурирует в ка­ честве спокойного, относительно объективного (повествующего) рассказчи­ ка; вот эти реплики:4 1.

4

Библеец лицом, изо рва ряса. ’’Вспомните! За ны! При Понтийстем Пилате” !

Слова-рефлексы отрывков, связанные идентификацией, подчеркнуты.

340

БОРИС АРБАТОВ 2.

...стон солдат в пальбе доносится. ’Ты на небо летишь, удуши, удуши его, победоносца”.

3.

Взмолились: - ”не надо!” -

4.

Встал золототелый, молит: ’’Ближе! К тебе с изрытого взрывами дня я ”.

5.

Урагана ревом вскипает. ’’Алллмгесь”, больше никого не скосите!”

6.

...эхом раскатилось растерянное ”А-ах!..”

7.

Как священники, ...каждая страна пришла к человеку со своими дарами: ”На”.

Чтобы правильно оценить выписанные отрывки, надо вспомнить, что ав­ тор выдумывал реплики, исходя из субъективного побуждения ввести прямую речь именно в данном случае, а что сама прямая речь обнаруживает столь же субъективное понимание автором ситуации и психологии действующих лиц. Уже было сказано, что переход фантазирующего к активной роли внутри данной фантазии стимулируется неуверенностью, детскими пережитками, например, робостью,5 и что только найдя их мы получили право охарактери­ зовать соответствующий драматургический синтаксис, как синтаксис эго­ центрика. Отмечу сначала отрывки 1,2,5 и 7 ; они рисуют религиозно-кладби­ щенскую картину или связаны с ней метафорическим сравнением (1 — смерть священника; полет умершего в небо; 5 —голос ’’хороненных кос­ тей” ; 7 —страны действуют,”как священники” , их действие —’’искупление” , их ’’дары” —’’причастие”) ; отрывки 3 и 4 имеют в виду спасение от смерти и снабжены глаголами церковного значения: слова ’’взмолились” и ’’молит” при свете предыдущих цитат оказываются откровенно ’’молитвенными” . Если теперь учесть, что Война и мир писались одновременно с Человеком6, где Мая­

5 навязчивыми, обыкновенно мнимыми страхами; Маяковский, как известно, был очень мнительным, особенно, когда дело касалось еды или болезней (безотносительно к их силе). 6 На самом деле Человек написан после Войны и мира, в течение семнадцатого года. Ср. воспоминания Р.Якобсона: ’’Когда в конце января 1918 г. он [Маяковский] читал

341

о МАЯКОВСКОМ

ковский выступает в качестве Ноя, целующего евангелие, кончает самоубий­ ством, горит на костре любви и слышит в довершение хор церквей над собой (”со святыми упокой” ; в нашей поэме он гибнет священником в сопровож­ дении ’’Упокой, господи...” и ’’Вечной памяти”), то инфантильно-эгоцентри­ ческий (рефлексология говорит в таких частных случаях об инстинкте само­ сохранения) ассоциативный смысл реплик станет несомненным. В шестой реплике инфантилизм, скажем общее, —субъективизм автора, преподнесен открыто: речь идет о ’’растерянности” и сейчас же вслед затем о сказках Андерсена, о щенках, о девочке, о ’’важном, даже смешном от гордости” мальчике. Что же касается до 7-й реплики, то в ней человек-мальчик занима­ ется дарением самому себе подарков7. И не случайно, что строфой позже находим: ”0, как великолепен Я!” , дальше видим прохождение ’’мимо” людей, встречу с любимой, новую —на сей раз себе, как герою собственной поэмы, атрибутированную — реплику: ’’Здравствуй, любимая” и совершен­ но закономерную развязку: Расцветают глаза твои, два луга! Я кувыркаюсь в них, веселый ребенок.

[...] IV часть поэмы сплошь занята подвигом поэта, мучителя и мученика одновременно, —то дикаря, Нерона, инквизитора, то, наоборот, Христа (из­ любленная маска, см. Облако, Флейту, Человека, Про это). Маяковский, как маскарадный фокусник, полнит собою и своими поступками сюжет, разгова­ ривая и разыгрывая действия за всех. Так ведут себя маленькие дети, и эти целесообразные эгоцентрики, играя в игрушки, и Маяковский, как можно было видеть, невольно сам обнаруживает подлинную подпочву развернутой им фантастической трагедии (’’ребенок” , ’’сказки” , ’’семьи” и т.д.). Косвенные реплики Трагедия начинает носить патологический характер с того момента, когда ав­ тор забывается и вступает в действие косвенно, когда он сатирически издева­ ется, не подозревая, что даже тенденция у поэта есть ассоциативное явление. А именно. В первых 3-х частях поэмы, где описывается вакханалия буржуа­ зии (I ч.), начало войны (II ч.), и ход военных событий (III ч.) Маяковский,

поэму нескольким писателям, он говорил о ней как о недавно законченной вещи*’ (’’Новые строки Маяковского”, стр. 203). См. также С.Спасский. Маяковский и его спутники, Л., 1940, стр. 98; И.Эренбург. Люди, годы, жизнь, М., 1961, стр. 391; Е.А.Динерштейн. ’’Маяковский в фев рале-октябре 1917 г.”, Лит. наследство, т. 65, М., 1958, стр. 55 5 -5 5 6 . Вышла поэма в феврале 1918 г. {Прим. Б .Я .) 7 Он - ’’библеец ”, он же - ’’один достоин новых дней принять причастие” (IV ч.) .

342

БОРИС АРБАТОВ

явно не выдерживая сколько-нибудь повествовательных темпов, вмешивает­ ся в общий поток, стимулируя более быстрое, доходящее до моторности раз­ вертывание сюжета; так поступают подростки, нетерпеливые, слишком еще эгоцентричные, чтобы обойтись без перевода жизненных фактов на язык бо­ лее понятного собственного поведения, без неожиданного вклинивания в раз­ говор старших, без рассказываний обязательно в первом лице сенсационных, по их мнению, происшествий. Маяковский, скрадывая инфантилизм блестя­ щим мастерством, постоянно бьет на впечатление, постоянно ’’орет” за других, бушует, мечется [... ]

Проверка приемов Остается методологический вопрос, как ограничить психологию от поэтики, ассоциацию от приема. Во-первых, если разбиравшийся синтаксис есть система профприемов, то ему должны в каждом отдельном случае параллелизировать аналогичные свойства других сторон композиции —фонетики, лексики и т. п. Так, напри­ мер, эллиптичность синтаксиса строфы из III части того же качества, что осо­ бенности образа с ’’пентаграммой” . Во-вторых, постоянное присутствие по­ добных форм должно быть наблюдено и во всей поэме Война и мир (я пола­ гаю, что дальше нескольких (8—10) мест тут не могло пойти, —Маяковский чересчур пролетаризованный поэт) и на протяжении многих лет в других произведениях. В-третьих, надо устанавливать степень частоты тех приемов, которые мы вообще говоря принимаем, но, которые, будучи перенакоплены, переводят количество в качество (таково, к примеру, вечное ’’ячество”) . В-четвертых, исследователь обязан обратиться к формам поэтического произ­ водства, ремесленного, как было указано в предыдущем. Последнее наиболее трудно; индивидуалистические методы творчества настолько связаны с бытом, а быт —вещь настолько интимная, что обнаруже­ ние фактического пути от замысла до окончания поэмы и потом до реализа­ ции в среде потребителей поэзии становится иногда недостижимым. Как бы там ни было, придется изучать дореволюционную богему, технически-литературную учебу, проходившуюся поэтом, связь с книжным, журнальным и га­ зетным рынком, с эстрадами, с техникой заготовок и монтажа, с лексичес­ кой средой, с поэтикой, с пределами специализации, степенью образованно­ сти и пр. А дальше придется выделять найденное из общей высококоллекти­ вистической системы, как сплетенный с ней, но по-своему системный ряд. Даже слабость, неудачность приема, оказавшегося систематичным, не должна вводить теоретика в заблуждение. Неудача неудаче рознь. Изолиро­ ванная ошибка социологически и специально-литературоведчески неинтерес­ на. В случае же системности слабых приемов, объяснение их, как просто вы­ текающих из эдакой скверной вещи, как индивидуализм, было бы невер­ ным, пристрастным, недоказательным и требовало бы проверок.

о МАЯКОВСКОМ

343

Индивидуалистическая поэзия во времена русского футуризма уже энергично преодолевалась, футуристы полусознательно стремились стать мас­ терами пролетарской революции, и сохранившиеся в их произведениях ин­ дивидуалистические приемы противоречили и ходу общественного развития и основным композиционным устремлениям самих ресурсов, т.е. были реак­ ционны; реакционное же всегда уступает прогрессивной линии по части квалификации. ’’Ошибки” Маяковского обусловлены общественно и не явились ни с че­ го; Маяковский при всей силе разрыва с прошлым искусством не мог не испытывать влияния буржуазного старья, применяя отсталые приемы в по­ рядке эпигонства, а оно непременно системно, профессионально и одновре­ менно плохо по качеству. Наконец, сам футуризм был раздвоенным, проти­ воречивым движением, слабые и реакционные элементы сосуществовали в нем с главными, прогрессивными мастерскими, и существовали системно8. Замечу, однако, что и при высоком качестве мы можем увидеть в том или ином примере индивидуализм, —такой прием должен изучаться по принципу отыскания параллелизмов, сюжетных и прочих линий, о чем уже было сказано.

Ошибки тут не причем.

ПИСЬМА М.В.ДОБУЖИНСКОГО К Н .Н . БЕРБЕРОВОЙ

Публикация Н.Н.Берберовой Princeton, New Jersey

Публикуемые ниже 16 писем Мстислава Валерьяновича Добужинского (1875—1957) ко мне написаны им между 1924 и 1952 годами. Знакомство наше началось в Берлине, в 1922 или 1923 году. Летом 1922 г. В.Ф.Ходасевич и я выехали из Советской России в Европу. Добужинский с семьей выехал из Петербурга в начале 1922 г., но в России я с ним не встретилась. Семья его состояла из жены, Елизаветы Осиповны, на несколько лет стар­ ше его (с которой он прожил больше шестидесяти лет) и двух сыновей: Рос­ тислава (род. около 1901 г.) и Всеволода, несколько моложе. Оба сына впо­ следствии женились. Ростислав и его жена Лида прожили всю жизнь в Париже и работали в различных театрах как художники, бутафоры и даже помощни­ ки режиссера, главным образом по обрамлению на французских сценах рус­ ских пьес или пьес на русский сюжет. Помню ’’Месяц в деревне” в Ко меди Франсез, прекрасно сработанный ими. В конце сороковых годов Лида поста­ вила ’’Горе от ума” молодыми силами при бойскаутской организации в Сентр Энтаралье, около церкви св. Августина. Спектакль был превосходный, и я написала восторженную рецензию о нем в парижской ’’Русской мысли” (май, 1949). Младшего сына я не знала, видела его всего один раз. Он пере­ ехал на постоянное жительство в США после второй войны и жил на Лонг Ай­ ленде, недалеко от Нью-Йорка. У него, насколько я помню, были две дочери. Ходасевич и Добужинский были давно добрыми друзьями. В годы голо­ да и гражданской войны они сблизились еще больше, т. к. Ходасевич пересе­ лился в Петербург, где всегда жил Добужинский. Они оба, между прочим, жили одновременно в августе 1921 года в Бельском Устье (около Пскова), куда поехали петербургские писатели, поэты, художники и актеры ’’отъедать­ ся” в первый год нэпа. Добужинский, узнав, что Ходасевич в Берлине, позвонил ему и пригла­ сил нас прийти. Елизавета Осиповна произвела на меня странное впечатление: она дома ходила в шляпе. Она мало говорила, выглядела гораздо старше мо­ ей собственной матери (мне тогда был 21 год) и казалась мрачной. Добужин­ ский имел одно преимущество перед всеми нами: у него не было ни паспорт­ ных, ни визных забот —он был литовский подданный, его предки происходи­ ли из Литвы; в свое время в России, после Октябрьской революции, он, как тогда говорили, ’’оптировал”, или был ’’оптант” , т. е. на основании докуменГ3441

ПИСЬМА ДОБУЖИНСКОГО К БЕРБЕРОВОЙ

345

тов избрал себе подданство с целью выехать хотя бы на время заграницу: Дягилев в то время имел антрепризу в Париже и Лондоне. С 1917 по 1922 год Добужинский,видимо,был довольно активен, работая в России ”на культурном фронте” : в Летописи Станиславского, т. 3, стр. 135 можно прочесть, например, что в 1919 году Добужинский жил одно время в Витебске, где организовал ’’молодежный театр” . Как теперь известно, он несколько лет был занят (неосуществленной) постановкой ’’Розы и Креста” в МХТ’е. Он много и хорошо работал, рисуя революционный Петроград вре­ мен военного коммунизма. В Берлине он находился временно: постоянным его жительством (вплоть до второй войны) стала Литва, с частыми наездами в Париж, Лондон, Дрезден, Брюссель, Прагу. Между прочим, в Лондоне он сделал ’’Щелкунчика” для балета Садлере Уэллс. Письма ко мне показывают человека творческого, энергичного, живого, любящего свое искусство, открытого для людей и событий своего времени, понимающего юмор, сильного и ’’светлого” . Острую тоску по Петербургу он не скрывал, как не мог скрыть свою мучительную тоску по Парижу поз­ же, после второй войны, когда он поселился в США. В 20-х и 30-х гг., во время своих наездов во Францию, он участвовал в выставках ’’Мира Искусства” , ри­ совал для Анны Павловой костюмы и декорации ”Феи кукол” , работал в Англии над ’’Борисом Годуновым”. Он имел больше успеха как театральный декоратор, чем как художник, но и как художник он выставлял в Париже, Лондоне, Нью-Йорке и др. городах. Много позже, в 1954-55 гг., он участво­ вал в Дягилевской выставке и у него была собственная выставка в Париже в 1955 г. Но годы стали постепенно разрушать его целостность и силу. Он умер 82 лет, и не только старость была причиной его разрушения. Были еще два обстоятельства, с которыми борьба была ему не по силам. Первое была тяжелая душевная болезнь Елизаветы Осиповны, которая началась еще в Нью-Йорке, во время войны: она стала страдать манией пре­ следования. Каждый вечер из просторной, светлой, уютной квартиры в цент­ ре Нью-Йорка, в двух шагах от Карнеги Холл, они оба, с небольшим чемода­ ном в руках шли ночевать в какую-нибудь гостиницу в их районе, каждый вечер — разную, дома оставаться на ночь Ел. Ос. боялась. Когда я приехала в Нью-Йорк (ноябрь 1950 г.) Ариадна Владимировна Тыркова, старая рус­ ская писательница и член кадетской партии, с сыном и невесткой тоже пере­ ехала в США и поселилась в двух свободных комнатах в квартире Добужинского, которому они были не нужны. Она говорила мне, что эти ночные путе­ шествия (или переселения) очень утомляют Мстислава Валерьяновича и он буквально не стоит на ногах от слабости, что он не знает, куда ему ехать, где поселиться, чтобы спокойно (но не расставаясь с женой) дожить остаток своей жизни. Вторая причина его упадка в последние годы была его нелюбовь не столь­ ко к самой Америке, сколько к Нью-Йорку. После Петербурга и Парижа он не мог примириться с ним. Сама Америка - Канада, Коннектикут, Вирджи­ ния, старый Ньюпорт — скорее привлекали его, главным образом своей ста­ ромодностью, тишиной и европейским духом. Но Нью-Йорк он воспринимал

346

Н. Н. БЕРБЕРОВА

как кошмарный символ всего, что ему было враждебно: символ нового этапа западной цивилизации, которой он был чужд, с ее грохотом и шумом, перенаселенностью, ’’дурным вкусом” , ’’аррогантностью” , ’’грубостью” и не­ навидимым им все больше так называемым ’’новым искусством” . Работа над театральными постановками не всегда ладилась. В 1940—41 г. он поставил в Метрополитен Опера ’’Бал-Маскарад” . Новая постановка (там же) ’’Хован­ щины” требовала постоянного его присутствия, и он, стиснув зубы, жил и работал два года, когда наконец опера была поставлена. Очень скоро после провала ’’Хованщины” он уехал в Лондон, где нашлась для него работа: эски­ зы к опере С.Прокофьева ’’Война и мир” . Но он уже был не тот, что прежде, он был надорван не только в своем здоровье, но и в своем отношении к окру­ жающему, и даже в своем таланте. В моей автобиографии (’’Курсив мой” , Изд. Финк, Мюнхен, 1972) на стр. 334—337 я рассказала о нашей многолетней дружбе (1931—1952, с вось­ милетним перерывом во время войны 1939—1947). Он вернулся в Париж в конце сороковых годов, чтобы повидать сыновей. Мы встретились. Тогда еще многим не было заметно нервное состояние Близ. Ос. С 1950 г. я обосно­ валась в Нью-Йорке, и в день моего приезда он пришел ко мне в гостиницу. В это же время (или несколько позже) исчезла из дому его внучка, дочь сына Всеволода, которую позже нашли утонувшей в заливе Лонг Айленда. Ее самоубийство было тяжелым ударом для всей семьи. Его последнее письмо, такое печальное и растерянное, в котором он вы­ ражал опасение, что я буду над ним смеяться, показало мне, как он переме­ нился и как трагически он воспринимает факт —случайной потери памяти — над которым раньше, вместе со мной, он бы посмеялся. Он слабел не только телом, но и духом (ему было в это время 77 лет), и нервная восприимчи­ вость его стала иной, и черные тени медленно, но упорно стали омрачать его душевный строй. Он уехал в Лондон, как я уже сказала, и уже не писал мне, и вернулся в 1957 г. к младшему сыну, где он и Елиз. Ос. остановились тог­ да, в городке Масапеква. Он не дал мне знать о своем приезде; и в этом го­ родке с индейским названием 29 ноября 1957 года он умер, до последнего дня работая над декорациями к опере Прокофьева ’’Любовь к трем апельси­ нам” , для Сити Сентер Опера. Не имея собственного угла для тихой жизни и любимой работы, имея на руках душевнобольную жену (которая на несколько лет пережила его), не видя впереди заказов, которые могли бы принести ему творческую ра­ дость, и терзаемый материальными заботами, он ушел из жизни, постепенно лишенный всего, что когда-то любил. Автографы 15 писем М.В.Добужинского находятся в моем архиве в Хуверовской библиотеке, Станфорд, Калифорния, где лежит большинство материалов 1925-1949 гг. Последнее, 16-е, письмо находится в библиотеке Бейнеке, при Йэльском университете, Нью-Хевен, Конектикут, где собраны архивы 1950-х годов.

ПИСЬМА ДОБУЖИНСКОГО К БЕРБЕРОВОЙ

347

1. < Б ез даты (1924 ?) > Был Добужинский и в горе, что не застал. Hotel de Luxemburg, Rue Royer Collard V, телефона не знаю. Был бы счастлив повидать, но еду во вторник в Литву. Сердечный привет Вам обоим. Ваш М.Д.

2. < Штемпель: 13.IV.31> 12.IV.931. Maironio 5 Милая Нина Николаевна, Спасибо за память и поздравление и я постоянно вспоминаю Вас с Владисл. Фелициановичем и очень и очень мне Вас не хватает! Читал Державина - спасибо! Читаю и Ваши фельетоны всегда. О лете в Париже очень мечтаю. Шлю сердечный привет. Ваш М.Добуж. Моя открытка поспорит с Вашей!

3

. 20.XII.31

Милые Нина Николаевна и Владислав Фелицианович. Шлем с Е. Ос. Вам сердечный привет к праздникам и Новому году. Очень и очень скучаю. У нас чудная зима с бубен­ цами и быт не умер! Ваш М.Добуж. Maironio 5 Kaunas. Lituanie

4. 24.VII.931 Maironio 5. Kaunas Милая Нина Николаевна. Как бы мне хотелось лично побеседовать с Вами после того, как я прочел Ваш ро­ ман и вот тут я досадую на свое пребывание в местах самых отдаленных, ибо письмо это не то. Как я завидую Вам, Вашему ясному и зрелому дару литературному, за умение рассказывать. Какой это завидный дар, а особенно Ваш. Вы не только замечательно рас­ сказываете, умно умалчиваете и не договариваете, с большим вкусом рисуете (и так просто!) и получается то, что называют ’’захватывающим” интересом. Главное же Вы

ПИСЬМА ДОБУЖИНСКОГО К БЕРБЕРОВОЙ

348

заставляете полюбить Ваших действующих лиц и еще больше: поверить в их существо­ вание. Это ощущение остается после прочтения Вашей книги. Мне особенно хочется Вас поблагодарить за те страницы, где вижу Вашу очень зор­ кую и тонкую наблюдательность. Спасибо за пейзажи, за портреты, и множество мело­ чей, часто мимоходом и так умно сказанных. Меня очень интересует, как встречен Ваш роман? То, что в нем содержится очень тревожная и ’’актуальная” мысль о земле, не мо­ жет не взволновать, и как эта тема нужнее (и свежее) всяких утонченностей, личного копания в себе, и разных вариаций психологических в современных романах. Естествен­ но заинтересовываешься: а как на самом деле это движение? Давно прочитанное не вызывало во мне стольких мыслей, как ”П и П”, но в пись­ ме - не то. Многое мог бы написать Вам и о том, что еще нравится (и о том что не так как остальное нравится) , - но лучше, когда увидимся, я Вам расскажу - если Вам ин­ тересны мои мнения. Но еще раз благодарю Вас, дорогая моя художница, за Вашу книгу. Очень меня интересует Ваш второй роман, о котором упомянул Влад. Фелиц. Когда напечатаете - пришлите мне! Всего хорошего! Сердечный привет Вам обоим от меня и жены. Ел. Ос. сейчас по­ гружена в Ваше произведение. Ваш М.Добужинский

5. Maironio 5 Kaunas 22.VI.932 Милая Нина Николаевна, Мне все хочется написать Вам большое и хорошее письмо и все некогда, несколько раз начинал. Как я Вас благодарю за начало Повелительницы и за Ваши слова. Я не буду спрашивать, но то, что Вы написали о себе, меня потрясло. Когда буду в Париже, конеч­ но, приду к Вам, но когда? Ничего нельзя сейчас предполагать и планов нет. Как ни меч­ таю и ни скучаю по Парижу - лучше не загадывать. Мне дорого, что Вы не забываете, тут мне так надо, чтобы меня не забывали друзья, оставшиеся в Париже. Мне тут ’’го­ лодно” и впечатлений очень мало, делиться почти не с кем. Сидя тут и ’’коснея в своем индивидуализме”, я очень боюсь отстать от всего, что там творится. Тут в сущности чер­ товская провинция и не могу привыкнуть, чтобы брать в сериоз многое, а все время быть в ’’состоянии иронии” утомительно. Все-таки очень много есть хорошего, милого и ужасно наивного. Но понимаете, все как-то коротенько, мелковато, узковато, и часто глуповато и т. д. Сидя и коснея, я много предаюсь воспоминаниям. Все петербургское перебираю (тут почти нет петербуржцев) и в Вас мне дорого, что Вы петербургская (Спасибо за улицу Жуковского, я узнал в последнем фельетоне). Вспоминаю старые дружбы и встречи и вижу, как было хорошо и значительно, что все время жил в кругу литературы, ведь у меня были очень близкие и дружеские, даже душевные, отношения с многими. Кстати, видите ли Евг. Замятина? Хотелось бы его видеть. А тут я сам стал пописывать, но только не думайте - это литература в кавычках приходится писать о некоторых вещах очень элементарных, но ”не могу молчать” - на­ до расшевеливать здешние мозги. И все это в духе ’’хрестоматии” и было бы стыдно Вам показать — писал о театре, даже об Искусстве с большой буквы. Впрочем, все это переведено и напечатано по литовски! Кроме того, написал некий труд по геральдике (история герба В. Кн. Литовского), чем был занят полгода, вооруженный многими книжками. Этим увлекся и скоро это будет издано, обильно иллюстрированное моими перерисовками с печатей, монет и т. д. Но если бы было время, я бы принялся вспоминать - (удерживает и мысль - что неужели же пришла пора подводить какие-то итоги, неужели правда?). Если бы было у меня Ваше ’’перо”, Ваш дар рассказать —спокойно бы можно было рассказать, самого неожиданного.

ПИСЬМА ДОБУЖИНСКОГО К БЕРБЕРОВОЙ

349

Я все время думаю о ’’нашей” с Вами бианкурской книжке будущей, но осущест­ вится ли она? Я с таким бы наслаждением ее наполнил. Я веду здесь войну и пропаганду: стыжу здешних обитателей и издателей в отсут­ ствии худ. книги - то, что издается, - сущий позор за маленькими исключениями. И ре­ зультат что ли или случайность — мне предложено иллюстрировать букварь — этим я сейчас начал заниматься с большим интересом и удовольствием, хотя очень трудно надо хорошо знать деревню литовскую, а я вообще мало знаю еще Литву. Ездил доволь­ но много раз и довольно много уже нарисовал, но этого оказывается очень не достаточ­ но. Но мне помогают, и не только я снабжен материалами, фотографиями, но и возим на машине по стране. Страна замечательная. Пейзажи, в сущности, красоты прелестной и очень особенной. Иногда русский, а большей частью совсем другой пейзаж (Чурлянис часто был прав). Всегда жду Ваших фельетонов; одна вещь мне так понравилась, что написал Вам, не послал же потому, что Вам бы показалось наивным и даже сентиментальным (это ’’Поэ­ зия и проза” - удивительно). Вы умница, помимо всего прочего. Лето остаюсь в городе. На меня вдруг навалилось много работы, меэвду прочим 2 постановки в театре. Зиму же был безработным. Кризис выражается в повальном уменьшении гонораров и жалований и касается гл. образом всех служащих, но вот я и свободный человек тоже пострадал. В общем же, в городе кризиса не чувствуется, во всяком случае стона, который доносится из Парижа, тут нет. Зима прошла в апатии, сравнительно очень мало сделал для себя. Вот одна из 3-х выставленных в Galer Renaissance (костел) - этой зимой сделанная вещь. Не сердитесь, что долго не отвечал и в знак этого напишите мне! Всего хорошего. Ваш М. До буж. Жена сердечно Вам кланяется. Вы разбираете мой чертовский почерк?

6. 29.XII.932

Дорогая Нина Николаевна. С Новым Годом! Простите меня, что я замолчал и не поблагодарил за милое письмо и за роман. Так много хочется Вам выразить и сказать, что трудно написать. Так я мечтаю все время о Париже... Не забывайте меня, я Вас ужасно ценю и дорожу Вами!! У меня все время проходит в работе и в улаживании житейских мелочей. Вчера я вспоминал с некоторыми друзьями о моем прошлом: было 25 лет как я начал в театре! Всего лучшего! Е. О. Вам сердечно кланяется. Ваш М. Добуж. Мой новый адрес: Kestucio 24.

7. 1 июня 1936 66 Holland Park London W II Дорогая Нина Николаевна. Перед отъездом так и не удалось Вас повидать. Мы уже в Лондоне неделю и очень скучаем по друзьям! Не забывайте пожалуйста!! Перед отъездом я оставил Ал.Н.Бенуа

350

ПИСЬМА ДОБУЖИНСКОГО К БЕРБЕРОВОЙ

мою статью о рисунках Пушкина, но не знаю, удастся ли ее напечатать в ”П. Н.” Я А.Нчу предоставил ее сократить, на его благоусмотрение или поручить ножницам Демидова, как советует он же, А.Н. Если вдруг сия рукопись попадется Вам на глаза, поправьте тайком одну дату болдинского рис: не 29, а 30 год (на стр. 5 а) . Всего Вам и Вашему мужу хорошего! Буду очень надеяться, что увидимся летом. Желаем счастливого новоселья. Ваш М. До буж. Едет Брайкевич и везет привет.

8. 18.VI.939 Дорогая Нина Николаевна, Я узнал о смерти Владисл. Фелиц. и хочется написать Вам два слова. Они всегда так ничтожны перед лицом смерти, Вы знаете это, но все равно поймете что я хотел бы выразить. Жму и целую Вашу руку. Столько смертей - и так бесконечно грустно, что уходят свидетели прежней жизни и все одиноче становится, и жизнь беднее. Ел. Ос. вместе со мной шлет Вам и Вашему мужу наш самый сердечный привет. Ваш М. Добужинский Kaunas, Panemune Prez. Smetonos ab. 17 Litva - Lith

9. 10.11.48 200 W. 58 st. New York 19 Дорогая Нина Николаевна. Перед своим отъездом из Парижа (мы пробыли Рождество и уехали 8-го янв.) не­ однократно пытались поговорить с Вами по телефону, но не удалось, а очень хотел по­ видаться. Мы с Ел. Ос. с середины сентября были в Лондоне и оттуда съездили в Копен­ гаген. После всего виденного и пережитого чувствую себя в N.Y. скверно, и мечтаю опять в Европу и Ел. Ос. не меньше меня мечтает об этом. Получили ли Вы сборник Рахманинова? Сообщите! Вашего ’’Блока” я давал мно­ гим читать и всем нравится. В N.Y. страшно неинтересно (только что хороша выставка франц. tapisseries в Metrop. museum) , в современн же искусстве и балете*чорт уже окончательно сло­ мал ногу. Всего Вам хорошего. Наш сердечный привет Вам и Вашему мужу. Ваш М. Добуж. * видел 3 балета Баланчина на музыку Vitt. Rieti и Гиндемита. А Датский балет - пре­ лесть!

ПИСЬМА ДОБУЖИНСКОГО К БЕРБЕРОВОЙ

351

.

10

8.VI.48 200 W 58 N. York Дорогая Нина Николаевна. Как мило, что Вы написали перед отъездом. Надеюсь, что мое письмо Вам перешлют. Желаю Вам в Швеции ’’отойти” после Парижских трудностей - и откормиться! Не отча­ ивайтесь и не пугайте себя перспективой какого-то рукомесла — этого не может слу­ читься! Я Вам страшно завидую, что Вы будете в Скандинавии - эти страны для меня ка­ жутся настоящим раем. Увы, не скоро еще я могу думать о путешествии, хоть тянет в Европу ужасно. Непременно надо раньше получить америк паспорта, а срок натурализации лишь в ноябре и всегда, говорят, еще оттягивают. Мы с Ел. Ос. провели 1 1/2 мес. в Вашингтоне (где у меня были заказные портреты!) Там все совсем по-дру­ гому, чем в опосгылом Н.-Йорке. Особенно удивляют после небоскребов (коих в В. нет) колоннады и фронтоны и хотя им весьма далеко до петербургских (до чего наш ампир был изыскан!) - все же эту квази-классику приемлешь, а Капитолий даже не ли­ шен величия. Как ни странно, купол увенчан статуей индейца! и на его голове я наблю­ дал отдыхавшего огромного орла. Украшают город невероятное количество конных монументов неведомых мне ге­ ройских генералов б частью в широкополых и цилиндрических шляпах. Было приятно встретить в В. весну и видеть там знаменитое на всю Америку цветение вишен. Приятно, что город имеет какой-то европейский вид благодаря бульварам и паркам, и некоторые улицы представляют из себя своды зеленых туннелей, - так разрослись деревья. Теперь мы опять в N.Y. где наступает подавляющая сыростью жара. Мы отвыкли от того шума, который царит тут на улицах и в некоторые часы доходит до кошмара, ибо неистовствуют гудки (запрещенные в Вашингтоне) и стоит дикий вой сирен не только пожарных команд, но и госпитальных амбулансов. Наша мечта - бежать летом из N.Y. в Канаду, которую мы полюбили (были три раза во время сидения в Амери­ ке) - там (в Монтреале и Квебеке) тихо, уютно и прохладно, а северный пейзаж и бе­ резки напоминают тот ”сон”, который и Вам приснился. Буду очень рад, если напишете из Вашего рая. Шлем с Елиз. Ос. Вам самый сердечный привет. Всего хорошего. Ваш М. Добуж.

.

11

2.VIII.48

Дорогая Нина Николаевна. Хотя здесь совсем не пахнет Россией, даже недалеко от N.Y. есть прелестные места. Но мы стремимся поскорей в Канаду, на месяц, где можно подышать и даже полюбоваться на березки. В N. Y. невыносимо. Начинаю делать эскизы для Хованщины в Metrop. Ope­ ra... О Париже мечтаю все время! Осенью ждем сюда младшего сына с семьей. Ел. Ос. сердечно Вам кланяется, а я целую руку. Ваш М. Добуж. Радуюсь за Вас, что Вы в Скандинавии.

352

ПИСЬМА ДОБУЖИНСКОГО К БЕРБЕРОВОЙ 12.

24.IX.48 200 W 58 st. N. York 19 Дорогая Нина Николаевна. Давно собираюсь Вам написать, смущает только неуверенность в адресе - там-ли Вы, где раньше? Мне очень хочется прочесть то, что Вы написали о Мусоргском. Не пом­ ню, говорил ли я Вам, что занят ’’Хованщиной” и вот в связи с этим прочел очень много о нем и все его письма, так что погрузился в мир Модеста Петровича и в его довольно нудную, хоть и примечательную эпоху, в которой угораздило родиться беднягу. Половину лета мы провели в очень уютной и мирной Канаде, где я успешно работал для ”Хов.”, сделал множество костюмов и все черновые эскизы декораций. До сих пор неизвестно, когда пойдет опера, есть опасения, что отложат (Metrop. Opera). Слышал, что недавно Хованщина была поставлена в Стокгольме и имела большой успех (еще бы ), но знаете ли Вы об этом? - Вы, которой Швеция, кажется, стала близ­ кой? Хорошо Вы там провели время? Чем заняты теперь, Вы меня напугали, что придет­ ся искать какую-ниб постороннюю работу, опровергните ли? Конечно, в Париже трудно, но я нахожусь в перманентной ностальгии. Когда пишут оттуда и описывают его - просто делается невмоготу. Я продолжаю и мои литературные упражнения - сдаю в Нов Журнал повест­ вование о Петербурге моего детства (долго вынянчивал эту главу). Всего, всего Вам хорошего! Не забывайте (и не забывайте моих: 11 г. Ernest Cresson (XIV) Segur 3 0 -2 2 - младший сын сейчас с семьей уже плывет в А м ерику). Напишите, чтобы поддать еще сладостной ностальгии. Ел. Ос. со мной шлет Вам сердечный привет. Ваш М. Добужин. Тут гастролирует балет Grand Opera с очень большим успехом (я видел и до этого, в Канаде), действительно хорошо. Но происходит конечно свистопляска из-за Сережи Л. Как же мне достать книгу и сколько стоит?

13. 200 W 5 8 N Y 19 4.1.49 Милая Нина Николаевна. С Новым Годом! Приводя в порядок мои* письма, кои всегда берегу, усмотрел, что за прошлый год получил от Вас 4 письма и это меня обнадеживает, что не буду Вами забываем и в насту­ пающем году! Не отвыкайте пожалуйста от старых друзей В каком настроении Вы встретили Новый Год? У Вас в последнем письме quand тёш е была оптимистическая нотка - пусть будет и впредь - это главное пожелание. Скоро будет год как я покинул Париж и каждый раз, как я получаю письма оттуда (увы, р едко), подымается такая зависть ко всем Вам там живущим... По сравнению с Парижем, тут какая-то невероятная вялость (пора разоблачить этот bluff насчет каких-то американских темпов) . Но с тем, что Хованщина отложена в дол­ гий ящик, я уже примирился (у меня есть одна занимательная балетная постановка в Канаде, это утешает). Хованщиной же я жил несколько месяцев и привык и вошел в этот мир и мир Мусоргского. ’’Пятеро” Цетлина с большим удовольствием читал, осо­ бенно же письма самого Мусоргского, впрочем, кажется, я Вам писал о моей работе.

ПИСЬМА ДОБУЖИНСКОГО К БЕРБЕРОВОЙ

353

У меня целая гора эскизов, гораздо больше 100 костюмов и много вариантов декора­ ций. Теперь все это лежит до востребования. А эскизы к Войне и Миру никто, наверное, и не востребует. А как наш балет? Что Вы делаете и что Вы нового написали? Пошлю Вам мою статью о Мире Искусства, только что напечатанную в Н.Р.Слове, над этим я очень долго сидел - надо было многое проверить. Хочется знать Ваше мне­ ние. О ’’Петербурге моего детства” будет в майской книжке Н Журнала. Тоже очень вынянчивал эту главу. Вообще последнее время больше пишу пером, чем кис­ тью - не осудите! Кого Вы встречаете последнее время? На долго ли застрял в Италии Алекс. Ник. Бенуа? Вы писали, что видите Зайцевых - пожалуйста, поклонитесь им от нас обоих. В Н.Р.Слове появились ”автобиографич заметки” Бунина, на меня — и не только на меня, на всех, кого знаю - они произвели угнетающее впечатление. Зачем это? Не знаю, в каких Вы отношениях с И. А., я - в далеких, но как писателя его очень люб­ лю и очень ценю и тем более мне нехорошо. Крепко жму и целую Вашу руку. Очень буду рад, если откликнитесь! Елиз. Ос. шлет Вам сердечный привет. Ваш М. Добужинский

* Как сказать ”м ои ” или ’’свои ” - не мной написанные, а мне адресованные, мне принадлежащие?

14. 200 W 58. NY 19 7 VII 49 Дорогая Нина Николаевна. Мне очень грустно, что Вы точно забыли или отвернулись от меня, а так хочется по­ лучить от Вас хоть несколько слов. Моя ностальгия, о которой я писал, только усиливается, но ’’ко гд а ” - не знаю и только грежу о Париже. Впрочем, в Париже я не только мыслями, но и одним делом: Вы, вероятно, слышали* что по моим эскизам в Grande Opera Лифарь поставил Полов пляски (а премьера была в Лиссабоне...). Как все это было - не знаю, никто не пишет, даже верный и дорогой Ал. Ник. Тут я все время не выхожу из орбиты Хованщины и хотя постановка будете фев­ рале - уже начали работать (шить костюмы и строить), и я превратился в чертежника и строителя. Т.к. тут народ точный, но не сообразительный, то надо все разжевывать самому. Пока все это идет очень ’’lento”. Но была эскапада с одним канадским балетом (ездил в Toronto), который меня увлек темой: легенда племени ирокезов (Iroquois) . Поэтому я впадаю в новое увлечение (здесь и в Торонто замечательные музеи AmericanIndian Art!) . Впрочем/пребывая в Америке, именно краснокожими и подобает заняться. Тут это единственно настоящее, а по детскому чтению этот мир индейцев даже какой-то родной. (Знаете одни чудные стихи Сирина?) Боже, до чего скучно, что так далеко течет Парижская жизнь и что так мало пишут из Парижа. Сын что-то молчит, иногда напишет племянник, изредка получишь (всегда чудное) письмо от Бенуа. Недавно разразился посланием Жарновский (знаете его?) по поводу Петербурга моего детства в Н Журнале (посылаю Вам оттиск этой гла­ вы моих воспоминаний). [ ...J

354

ПИСЬМА ДОБУЖИНСКОГО К БЕРБЕРОВОЙ

Скажите о себе, будьте другом, чем Вы заняты для души и где Вы? Не будете ли опять в нашей любимой Скандинавии? Всего Вам хорошего и от Елиз. Ос. и меня самый сердечный привет. Ваш М. Добужинский Наш младший сын с семьей на все лето уехал в Connecticut и мы опустели.

15. 11 нояб. 49 , N. Y. Милая Нина Николаевна У меня на душе все время брем я: я до сих пор не поблагодарил за Ваш чудесный подарок - книгу Ваших рассказов с Вашим дедикасом. Мы все зачитывались ими, жда­ ли очереди, даже отнимали друг от друга! А я и перечитывал некоторые места. Но до че­ го мрачны порой Ваши образы, но в то же время какая это русская книга (и умная). Я восхищался Вашей наблюдательностью и описаниями. Вы и Сирин мои любимцы. Вот и примите мою декларацию. Я потому не мог писать, что по уши тонул в театре, делал с Комиссаржевским ’’Любовь к трем апельсинам” Прокофьева - Гоцци. И т. к. был редкий случай успеть самому все сделать, то и делал: писал декорации и не механически повторял эскизы, а многое придумывал на самих холстах. Так что и в этом была почти та же ’’comoedia del arte”, что и в самом сюжете и действии. Никто конечно не заметит многого, что я тут придумал. Главное, что я ограничивался всего 4-мя красками, а все находят какое-то ’’богатство” оных, но не в количестве значит дело. Критика американская хвалебная, но по-моему все мимо. А в русской газете напи­ сала кое-что Сазонова, но и то еле поместили и сократили - нам-де неинтересно поме­ щать о City Center Opera - от них никаких объявлений не поступает в газету... Не правда ли очаровательно? Я сейчас после всего подъема, чувствую себя плохо и скучаю, но отвлек себя этим маленьким письмом Вам, милая Нина Николаевна. Ах, как хочется написать ”до свидания”. Ел. Ос. со мной и шлет Вам дружеский привет и еще раз спасибо. Ваш М. Добужин. 16. [ 1952. Нью-Йорк 1 Дорогая Нина Николаевна, Вы правы быть очень обиженной, я сознаю, что поступил просто по-свински и даже два раза Вас ’’обманул” . Но я не объяснил Вам настоящей причины, смалодушествовал, боялся, что Вы меня засмеете. Произошло страшно глупо: я пошел уже к Вам, а на Вашей улице обнаружил, что забыл № Вашего дома и на беду не захватил с собой книжки с адресами и телефонами, и не мог для справки позвонить к себе домой, т. к., как нарочно, там никого не было!! - все ушли. Я тогда решил обой­ ти все дома подряд, что и сделал дважды и какая-то чепуха или затмение - ни в одном не нашел Вашего имени! Вернулся домой совсем измученный после этих поисков Вас и вообще после того чертовски тяжелого дня, а тут еще необходимо было быть в City Center до окончания спектакля - тогда я Вам и позвонил. Единственно, кто мог бы, когда я блуждал возле Вас, меня спасти и указать дом был Ваш сосед Дерюж, но у меня не подымалась рука ему позвонить, т. к. мы серьезно разошлись. Теперь я думаю, что надо было, зажмурив глаза, все-таки по­

ПИСЬМА ДОБУЖИНСКОГО К БЕРБЕРОВОЙ

355

звонить ему, а также махнуть рукой на театр... - потому что мне гораздо дороже Ваша дружба. Не хочу ее потерять. Qui s’excuse - s’accuse. Я и осуждаю себя. Ваш М.Д.

ПРИМЕЧАНИЯ

Письмо 1. Без даты. 1924? Записка не датирована. Предположительно: лето 1924 г. В.Ф.Х. и я жилив те меся­ цы на бульваре Распай дом 206, перед тем как поехать в Ирландию. Письма 2 и 3 Открытки адресованы в Булонь-Биянкур. 11-бис рю де Катр Шеминэ, где мы жили с осени 1923 до весны 1932. Письмо 4 ’’Ваш роман” - роман Н. В . П о с л е д н и е и п е р в ы е (изд. Поволоцкого. Париж. 1930). ’’как встречен” - наиболее интересные рецензии были: В.Сирин-Набоков ( ”Руль”) . В.Вейдле ( ’’Возрождение”) , Петр Пильский (’’Сегодня”) , Г.Адамович ( ’’Последние но­ вости”) , Б. Зайцев ( ’’Возрождение”) , Г.Струве (’’Россия и славянство”) . Письмо 5 второй роман Н.Б. (Изд. ’’Парабола”, Париж. 1932). ”то, что Вы написали о себе” - о моем уходе от В.Ф.Х. ”я бы принялся вспоминать” - первый намек на будущие ’’Воспоминания”. ”о нашей книжке” - мы оба обсуждали издание моих рассказов ’’Биянкурские праздники” с графическими иллюстрациями Добужинского. М.В.Д. ошибается: рассказ назывался ’’Поэма в прозе” и был впоследствии посвя­ щен ему. К письму была приложена фотография костела. Она утеряна. ’’Роман” - П о ве л и т е л ь н и ц а . П о ве л и т е л ь н и ц а ,

Письмо 7 Демидов - Игорь Платонович, 1873-1947. Кадет, правая рука Милюкова в газете ’’Последние новости”. ’’Вашему мужу” - Н.В.Макееву. Брайкевич - Михаил Васильевич. Член кадетской партии, старый москвич, эмигрант в Лондоне, друг Сомова и Добужинского. Письмо 8 В.Ф.Х. умер 14 июня 1939 г. Письмо 9 ’’съездили в Лондон” - и в Лондоне, и в Копенгагене М.В.Д. работал над постанов­ ками. ’’Вашего Блока” - французская книга Н.Б. A le x a n d r e B lo k e t so n te m p s . Paris. Edi­ tions du Chene. 1947. Отрицательная оценка Баланчина относится не столько к балету, сколько к музыке Хиндемита.

356

ПИСЬМА ДОБУЖИНСКОГО К БЕРБЕРОВОЙ

Письмо 10 Моя поездка (вернее - три поездки) в Швецию была связана с выходом моей био­ графии П.И.Чайковского в Стокгольме, по-шведски.

Письмо 11 "Хованщина” - постановка Метрополитэн-Оперы в Нью-Йорке была осуществлена в 1950 году. М.В.Д. работал над ней два года. Она, к сожалению, успеха не имела. Младший сын Добужинского переехал в США на постоянное жительство. Его звали Всеволод.

Письмо 12 Мой очерк о М.П.Мусоргском в двух частях был напечатан в рижской газете "Се­ годня”. Воспоминания - первый очерк М.В.Д., напечатанный в "Новом журнале", в НьюЙорке, в книге 3; второй очерк - в книге 5. Дальнейшие очерки см. книги 11, 15, 21, 26, 52 и 71, - последние два - посмертные. "не забывайте моих" - Ростислав, старший сын М.В.Д., и его жена Лида, жившие в Париже. Сережа Л. - Сергей Михайлович Лифарь, первый танцор и хореограф парижской Гранд-Опера, несправедливо заподозренный в симпатиях к немецким оккупантам. "Достать книгу" - моя книга рассказов, вышедшая в Париже в 1949 году ("Об­ легчение участи", шесть повестей), которую я ему немедленно послала.

Письмо 13 "наш балет" - композитор К.Константинов (позже погибший в аэропланной ка­ тастрофе) , М.В.Д. и я мечтали о создании балета по моему либретто с декорациями и костюмами Добужинского и музыкой Константинова. Зайцевы - Б.К. и В.А.

Письмо 14 lento —медленно (итальян.) Стихи Сирина - четвертое стихотворение в цикле "К кн. Качурину”. Иван Иванович Жарновский - историк искусства, живший в Париже.

Письмо 15 Дедикас - dedicace, надпись автора (франц.). Комиссаржевский, Федор Федорович - режиссер (брат Веры Комиссаржевской), живший в США. Сазонова-Слонимская, Ю.Л. - журналистка. City Center Opera - название второго оперного театра в Нью-Йорке.

Письмо 16 Дерюжинский, Глеб Александрович. Скульптор, эмигрант, жил постоянно в НьюЙорке. “qui s’excuse - s’accuse" - кто просит прощения, тот признает себя виновным.

ЮРИЙ ВЛАДИМИРОВ ФИЗКУЛЬТУРНИК Публикация И Левина A u s tin , T ex a s

Юрий Дмитриевич Владимиров (1909-1931) 1 стал членом ОБЭРИУ перед самым распадом группы. Его знакомство с Д.И.Хармсом, А.И.Введенским и И. В. Бахте ревы м состоялось в конце 1929 - нач. 1930 г.2 Единственное выступление, в котором он при­ нял участие3, оказалось вместе с тем последним публичным выступлением членов ОБЭРИУ. Ю.Владимиров умер в Ленинграде от туберкулеза в возрасте 22-х лет. При жизни он опубликовал восемь книг для детей4 , две книги5 вышли в свет после смерти автора. Судьба неопубликованных ’’взрослых” произведений Ю.Владимирова - стихов и про­ зы - неизвестна. Через несколько лет после смерти Юрия Владимирова родители его были сосланы, и что стало с архивом - установить не удалось. Публикуемый рассказ был написан не позже к. 1929 - нач. 1930 г. Машинопись с авторской правкой сохранилась у одного из друзей Юрия Владимирова и была любез­ но предоставлена в наше распоряжение.

Относительно дат рождения и смерти Ю.Д.Владимирова биографические источ­ ники дают противоречивые сведения. Справочник А.М.Витман и Л.Г.Оськиной С овет ­ с к и е д е т с к и е писат ели ( 1 9 1 7 - 1 9 5 7 ) . Б и о б и б л и о г р а ф и ч е с к и й с л о в а р ь (М., 1961) назы­ вает датой смерти Ю.Д.Владимирова 1930 год. Е.Биневич в своей статье о Владимирове ( ’’Вдохновенный мальчишка” , в сб. О лит ерат уре д л я детей, вып. 16, Л., 1972, стр. 1 4 0 153) приводит 1931 год как год смерти Ю.Владимирова, а годом его рождения считает 1908 г, а не 1909 (как указано в справочнике Витман и Оськиной). Мы даем даты рож­ дения и смерти Ю.Владимирова на основании свидетельства И.В.Бахтерева, близко знав­ шего Юрия Владимирова. Пользуемся случаем выразить И.В.Бахтереву нашу искреннюю благодарность. 2 Игорь Бахтерев. Д о м п рот и в с к в е р а . (Воспоминания о Ю.Владимирове, руко­ пись) . 3 Игорь Бахтерев, ib id .; Л.Нильвич. ’’Реакционное жонглерство”, С м е н а (Ленин­ град) , 1930, №8 1 , 9 апреля. 4

Н иночкины п о к уп к и ,

Л., "Красная газета”, 1928; О р к ест р , Л., ’’Радуга”, 1929; М .-Л ., ГИЗ, 1930; Ч у­ Гвардия”, 1931; С а м о ­

Е в с е й , М., ГИЗ, 1930; Н а яхт е, М .-Л., ГИЗ, 1930; С и н я я точка, д а к и , М., ГИЗ, 1930; М от обот ’’П р о ф и н т е р н ”, М .-Л ., ’’Молодая лет,

М., ГИЗ, 1931. 5 Стихи, М., Детиздат, 1940; К о ш к и н д о м , М., Госкиноиздат, 1941.

358

ЮРИЙ ВЛАДИМИРОВ

Иван Сергеевич жил в Ленинграде, он был холостой, работал конторщи­ ком, но он был особенный. Он умел проходить сквозь стены. Другие — через дверь, а ему все равно —он через стену, как через пустое место. На именинах у Нины Николаевны все показывали себя —кто жонглиро­ вал, кто фокусы показывал, кто просто острил. Но Иван Сергеевич сразу всех перещеголял. Он взял и пошел на стену —раз —и прошел насквозь. Все его хвалили, он имел успех. Брат хозяйки был очень хмурый, но ко­ гда захочет —обходительный человек. Он сразу стал с Иван Сергеичем веж­ ливый, беседовал и спрашивал — — Вы через какие стены предпочитаете, через кирпичные или через дере­ вянные? — Мне все равно —сказал Иван Сергеич —да-с. У Оли он имел сумасшедший успех —она висла у него на руке и шептала. — Отчего вы не артист? —Вы могли бы в кино выступать. —И заигрыва­ ла —А сквозь меня можете пройти? — Что вы, —игриво отвечал Иван Сергеич, —где уж нам-с. —И пожимал локоток. Тут и пошло. Иван Сергеич вознесся в гору и даже женился на Олечке. — Скажите, Иван Сергеич, — сказал ему незнакомый почтальон в пив­ ной, —что вы умеете делать? Для чего вы живете на свете? — Я, —сказал Иван Сергеич, —умею проходить сквозь стены. — Как-с? —удивился почтальон. — Так-с, — сказал Иван Сергеич и с этими словами —шасть сквозь стену туда и назад. — Так, — сказал почтальон, —вижу, но это не есть научное решение во­ проса, это чистая случайность. Иван Сергеич очень огорчился и пошел домой. Дома было все по старому. Иван Сергеич вошел в дверь и сказал жене: — Прохождение сквозь стены чистая случайность. Где цель жизни? У жены листом железа с крыши оторвало ухо и она стала умирать. Но Иван Сергеич все думал о научном решении и цели. Потом он плюнул на это и пошел посмотреть жену. — Чорт с ней, с этой целью жизни, - объяснял он ей - я опять буду хо­ дить сквозь стены и все. Но жена уже померла и ее надо было похоронить. Иван Сергеич не женился во второй раз, он остался холостым, нанял себе кухарку и велел ей готовить обед, он больше всего любил вареники с творо­ гом. А сам все ходил сквозь стены. Так шли молодые и средние годы Иван Сергеича. Он состарился, высту­ пила седина. Один раз он задумался и застрял левой ногой в стене. Пришел управдом, стену пришлось разбирать. — Довольно, — сказал управдом, —оставьте ваши штуки, этак все стены ломать придется.

ФИЗКУЛЬТУРНИК

359

И вообще с ним по рассеянности стали случаться несчастья. Один раз в гостях он прошел через стену из столовой в гостинную, а с той стороны, в гостинной стояла ваза. Он ее при прохождении столкнул, разбил, получился скандал. А кончил он трагически. Он был в четвертом этаже и пошел сквозь стену, да не ту, вышел на улицу, да и свалился с четвертого этажа, разбился и умер. Так кончилась бесцельная жизнь ленинградского физкультурника Ивана Сергеича.

Volume VI,

E d i t e d b y D . S e g a l ( in p r e p a r a ­

t i o n ).

Studies in Palaeo- and Judaeo-Slavica by H. Biinbaum, A. Dostal, J. Hamm, R. Jakobson, E. Koneski, W. Kuraszkiewicz, V. Kyas, H.G. Lunt, F. Mares, R. Mathiesen, L. Moszynski, A. Naumow, R. Olesch, R. Picchio, S. Rospond, I. Serman, E. Stankiewicz, G. Svane, V. Toporov, P. Trost, S. Urbanczyk, A. de Vincenz, J. Vrana, D.S. Worth, and A. Zareba.

LAVICA OLYMITANA

S

Д.Сегал: Литература как вторичная моделирующая система И.Серман: Достоевский и Тютчев Robert Louis Jackson: Chekhov’s Garden of Eden, or, The Fall of the Russian Adam and Eve: “Because of Little Apples” Л.Флейшман: Фрагменты ’’футуристической” биографии Пастернака К.Ф.Тарановский: Поэма Маяковского ’’Про это”. Литератур­ ные реминисценции и ритмическая структура. Л.Флейшман: О гибели Маяковского как ’’литературном факте” . Постскриптум к статье Б.М.Гаспарова Angela Livingstone: At Home in History: Pasternak and Popper Qmry Ronen: An Introduction to Mandel’Stam’s S la te O d e and 1 J a n u a r y 1 9 2 4 : Similarity and Complementarity А.К.Жолковский: Инварианты и структура текста. II. Мандельштам: ”Я пью за военные астры...” Ю.Левин: Заметки о поэзии О.Мандельштама тридцатых го­ дов, II (’’Стихи о неизвестном солдате”) Омри Ронен: К сюжету ’’Стихов о неизвестном солдате” Мандельштама Е.Толстая-Сегал: Натурфилософские темы в творчестве Платонова 20-х-30-х гг. ARCHIVUM Книга с автографом А.А.Блока в библиотеке Еврейского университета. С о о б щ е н и е Л . Ф л е й ш м а н а Неизвестные письма В. Брюсова. П у б л и к а ц и я , вст уп и т ельн ая статья и к о м м е н т а р и и А д ы Ш т ейн берг

Горький и журнальный проект А.Э.Когана. П у б л и к а ц и я Л . Ф л ей ш м а н а

Борис Пастернак о предмете и методе психологии. К о м м е н т а ­ р и й С. Г . Г е л л ер ш т е й н а

Из ранних прозаических опытов Б.Пастернака.

П убликация

Д . Д и С им пличчио

Christopher Barnes: The Original Text of “0 skromnosti i smelosti” Осип Мандельштам: Переводы из старофранцузского эпоса. П о д г о т о в к а текста и п у б л и к а ц и я .В и к т о р и и Ш вей ц е р

Неизвестные стихотворения М.Кузмина. П у б л и к а ц и я Дж . М альм ст а да и В. М а р к о в а

Борис Арватов: О Маяковском. П у б л и к а ц и я

Б ен гт а Я н г -

ф ельдт а

Письма М. В. Д об ужинеко го к Н.Н. Берберовой.

П убликация

И. И. Б е р б е р о в о й

Юрий Владимиров: Физкультурник. П у б л и к а ц и я

И. Л е в и н а

114