том 29. #3 (130) 2019 Логос

Citation preview

Ж У Р Н А Л   И Н Д Е К С И Р У Е Т С Я   Б А З А М И   Д А Н Н Ы Х

ISSN 0869-5377

eISSN 2499-9628

Q1

RSCI

130 Главный редактор Валерий Анашвили Редакторы-составители Егор Соколов Александр Павлов Редакционная коллегия Вячеслав Данилов Дмитрий Кралечкин Виталий Куренной (научный редактор) Инна Кушнарева Михаил Маяцкий Артем Морозов Яков Охонько (ответственный ­секретарь) Александр Павлов Александр Писарев Артем Смирнов Полина Ханова Игорь Чубаров Редакционный совет Петар Боянич (Белград) Вадим Волков (Санкт-Петербург) Борис Гройс (Нью-Йорк) Славой Жижек (Любляна) Борис Капустин (Нью-Хейвен) Драган Куюнджич (Гейнсвилл) Джон Ло (Милтон-Кинс) Дейдра Н. Макклоски (Чикаго) Владимир Мау (председатель совета, Москва) Кристиан Меккель (Берлин) Фритьоф Роди (Бохум) Елена Рождественская (Москва) Блэр Рубл (Вашингтон) Сергей Синельников‑Мурылев (Москва) Клаус Хельд (Вупперталь) Михаил Ямпольский (Нью-Йорк) E-mail редакции: logosjournal@gmx. com Сайт: www.logosjournal.ru Facebook: www.facebook.com/logosjournal Twitter: twitter.com/logos_journal © Издательство Института Гайдара, 2019 http://www.iep.ru

Ф и л о с о ф с к олитературный журнал Издается с 1991 года, выходит 6 раз в год Учредитель — Фонд «Институт экономической политики им. Е. Т. Гайдара»

Т ОМ 2 9 #3 2019 Выпускающий редактор Елена Попова Дизайн Сергей Зиновьев Верстка Анастасия Меерсон Обложка Владимир Вертинский Редактор Ксения Заманская Корректор Любовь Агадулина Руководитель проектов Кирилл Мартынов Редактор сайта Анна Лаврик Редактор английских текстов Уильям Уэскотт Свидетельство о регистрации ПИ № ФС77-46739 от 23.09.2011 Подписной индекс в Объединенном каталоге «Пресса России» — 44761, в каталоге «Почта России» — П6843 Публикуемые материалы прошли процедуру рецензирования и экспертного отбора. Журнал входит в перечень рецензируемых научных изданий ВАК по специальностям 09.00.00 (философские науки) 24.00.00 (культурология) 08.00.00 (экономические науки) Тираж 1000 экз.

Содержание

1 Мэри Калдор. Культура новых войн СОВРЕМЕННЫЕ ВОЙНЫ

22 От редакции. Как мыслить войну сегодня? 25 Грэм Харман. Введение в Клаузевица 59 Карл фон Клаузевиц. От некоего военного к Фихте, автору статьи о Макиавелли, опубликованной в первом томе [журнала] «Веста» 67 Егор Соколов. Современность войны: Карл Клаузевиц и его теория С П РА В Е Д Л И В Ы Е В О Й Н Ы

99 Арсений Куманьков. Философия войны: краткий очерк истории 117 Майкл Уолцер. Триумф теории справедливой войны (и опасности успеха) 139 Джефф Макмаан. Переосмысляя «справедливую войну» 157 Николай Афанасов. Новые войны — старая этика НОВЫЕ ВОЙНЫ

181 Герфрид Мюнклер. Новые войны. О возвращении одной исторической модели 217 Федор Николаи. Дискурс безопасности и политическая анатомия страха в эпоху «новых войн» 231 Кирилл Мартынов. Этика автономных машин: деонтология и военные роботы P. S .

247 Александр Павлов. Послесовременность войны КРИТИКА

264 Денис Скопин. Нулевая степень репрезентации (Жан-Франсуа Лиотар. Либидинальная экономика)



iii

268 Денис Шалагинов. Апокалиптические митофизики и радикальный антропоморфизм (Дебора Дановски, Эдуарду Вивейруш де Кастру. Концы света) 279 Эдуард Сафронов. Как акселерационизм превратился в платформенный капитализм (Ник Срничек. Капитализм платформ) 290 Мария Меньшикова. Соблюдайте правила логического мышления (Эвальд Ильенков. От абстрактного к конкретному) 298 Ирина Дуденкова. Совершенный нечеловек (Джон О’Малорка. Все мысли равны: Ларуэль и нечеловеческая философия) 308 Анатолий Рясов. Психоанализ, феноменология и интонации умолчания (Младен Долар. Голос и ничего больше)

iv

LOGOS

Philosophical and L iterary Journal

Volume 29 · #3 · 2019

Published since 1991, frequency—six issues per year Establisher—Gaidar Institute for Economic Policy Editor-in-chief Valery Anashvili Editors Egor Sokolov, Alexander Pavlov Editorial B oard: Igor Chubarov, Vyacheslav Danilov, Polina Khanova, Dmitriy Kralechkin, Vitaly Kurennoy (science editor), Inna Kushnaryova, Michail Maiatsky, Artem Morozov, Yakov Okhonko (executive secretary), Alexander Pavlov, Alexander Pisarev, Artem Smirnov Editorial C ouncil: Petar Bojanić (Belgrade), Boris Groys (New York), Klaus Held (Wuppertal), Boris Kapustin (New Haven), Dragan Kujundzic (Gainesville), John Law (Milton Keynes), Deirdre N. McCloskey (Chicago), Vladimir Mau (Council Chair, Moscow), Christian Möckel (Berlin), Frithjof Rodi (Bochum), Elena Rozhdestvenskaya (Moscow), Blair Ruble (Washington, D. C.), Vadim Volkov (St. Petersburg), Sergey Sinelnikov-Murylev (Moscow), Mikhail Yampolsky (New York), Slavoj Žižek (Lublyana) Executive editor Elena Popova; Design Sergey Zinoviev; Layout Anastasia Meyerson; Cover Vladimir Vertinskiy; Editor Kseniya Zamanskaya; Proofreader Lyubov Agadulina; Project manager Kirill Martynov; Website editor Anna Lavrik; English language editor William Wescott E-mail: [email protected] Website: http://www.logosjournal.ru Facebook: https://www.facebook.com/logosjournal Twitter: https://twitter.com/logos_journal Certificate of registration ПИ № ФС 77-46739 of 23.09.2011 Subscription number in the unified catalogue “Pressa Rossii”— 44761, in the catalogue “Pochta Rossii”— П6843 All published materials passed review and expert selection procedure © Gaidar Institute Press, 2019 (http://www.iep.ru) Print run 1000 copies



v

Contents

1 Mary Kald or. The Culture of New Wars M O D E R N WA R S

22 How to Think About Wars Today 25 Graham Harman. An Introduction to Clausewitz 59 Carl von Cl ausewitz. To the gentlemen who wrote the essay on Machiavelli in the first volume of Vesta 67 E gor S okolov. Modernity of War: Carl von Clausewitz and His Theory J U S T WA R S

99 Arseniy Kumankov. Philosophy of War: A Brief History 117 Michael Walzer. The Triumph of Just War Theory (and the Dangers of Success) 139 Jeff McMahan. Rethinking the Just War 157 Nikol ai Afanasov. New Wars — Old Ethics N E W WA R S

181 Herfried Münkler. The New Wars: On the Return of a Historical Model 217 Fed or Nikol ai. A Security Discourse and the Political Anatomy of Fear in the Age of New Wars 231 Kirill Martynov. An Ethics of Autonomous Machines: Deontology and Military Robots P. S .

247 Alexander Pavlov. The Post-Contemporaneity of War CRITIQUE

264 Denis Skopin. The Null Degree of Representation 268 Denis Shal aginov. Apocalyptic Mythophysics and Radical Anthropomorphism 279 Eduard Safronov. How Accelerationism Became Platform Capitalism vi

290 Maria Menshikova. Stick to Logical Rules of Reasoning 298 Irina D udenkova. The Perfect Non-Human 308 Anatoly Ryassov. Psychoanalysis, Phenomenology and the Intonation of Omission



vii

Объединенный каталог «Пресса России» Подписной индекс 4 4 76 1 Каталог «Почта России» Подписной индекс П6843

Культура новых войн Мэри Калдор

Профессор, руководитель, Центр исследований конфликтов и гражданского общества, Лондонская школа экономики и политических наук (LSE). Адрес: Houghton str., WC2A 2AE London, United Kingdom. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: «новые войны»; малые войны; теория справедливой войны; геополитика; биополитика; нерегулярные конфликты; авторитаризм; неолиберализм; культура безопасности; революционные движения. Статья предлагает анализ доминирующих тенденций в современных вооруженных конфликтах, известных как феномен «новых войн». В противовес эмпирической оптике автор подчеркивает концептуальное содержание термина, задающее теоретическую рамку осмысления военных действий после завершения холодной войны. Она прослеживает генеалогию нерегулярных войн, представление о которых существовало со времен поздней Античности, однако не было определяющим для теории военного дела. Традиционные военные конфликты чаще всего разворачивались между армиями государств, которые официально объявляли друг другу войну. Они были ограничены во времени и пространстве, имели четкие цели, после достижения которых появлялась возможность заключения мира. Термин «малая война» входит в обиход мыслителей лишь на рубеже XVII и XIX веков для описания процессов, происходящих на периферии классических конфликтов. Однако именно он представляется наиболее релевантным для понимания нерегулярного характера боевых действий в XXI веке.

«Новые войны» добавляют к традиционной сфере геополитики биополитическое измерение. На примере конфликтов и вооруженных революционных движений второй половины XX века автор демонстрирует основные трансформации, отличающие нерегулярные военные действия: смещение стратегических акцентов, повстанческий и партизанский характер конфликтов, переопределение категории «побочного ущерба», распространение террористических методов ведения войны в отсутствие паритета сил, частное финансирование парамилитарных формирований. Характеристика сущностных черт понятия «новые войны» включает в себя анализ факторов, приведших к переформатированию войны, основным из которых стало сочетание авторитаризма, экономической открытости и неолиберальной экономической политики. В заключение выдвигается предположение о том, что на фоне происходящей глобальной интеграции изменения в ведении боевых действий порождают новую культуру безопасности, которую и следует называть «новыми войнами».

1

Я

ИС ПОЛ Ь ЗУ Ю термин «новые войны», чтобы обозначить доминирующие тенденции в конфликтах, которые мы наблюдаем в  эпоху после окончания холодной войны. Термин «новые» необходим, чтобы показать, что фокус глобальной безопасности сместился (с  геополитической борьбы двух крупных соперников на современные формы политического насилия), и объяснить, почему классическая оптика холодной войны искажает наше восприятие этих конфликтов. В действительности традиционное представление о конфликте, лежащее в основе политики, лишь усугубляет положение затронутого им гражданского населения и усложняет выработку политических целей. Критики понятия «новая война» обращаются к вопросу о том, насколько новы различные аспекты этих войн — к  примеру, такие, как роль негосударственных организаций, обладающие слабым влиянием страны, политика, основанная на принадлежности к той или иной группе, насильственное переселение или военные преступления1. Конечно, было бы странно, если бы все аспекты новых войн оказались эмпирически новыми; так же странно было бы, если бы у них вовсе не нашлось новых черт. В частности, глобализация, новые информационные и  коммуникационные технологии создают контекст, прежде в подобном масштабе просто не  существовавший. Однако термин «новые» по  сути не  столько эмпирический, сколько концептуальный: он отсылает к логике войны, отличающейся от привычного нам представления о войне, в основе которого лежит «старый» набор допущений. Я намерена описать здесь, как объединение актуальных представлений о различных аспектах того, что принято называть войной с участием нерегулярных вооруженных формирований, рождает эту новую логику. Собственно, даже сам термин «конфликт» можно назвать некорректным. Для нас война — это выражение политических про Перевод с английского Марины Бендет по изданию: © Kaldor M. Global Security Cultures. Cambridge, UK: Polity Press, 2018. Публикуется с любезного разрешения автора и издательства. 1. Анализ критики см. в: Idem. In Defence of New Wars // Stability: International Journal of Security and Development. 2013. Vol. 2. № 1. P. 1–16. 2

Логос · Том 29 · #3 · 2019

тиворечий между двумя непримиримыми сторонами: война разражается, когда не  срабатывают обычные мирные механизмы урегулирования конфликта, то есть политические меры или юридические системы. Однако новые войны проще представить в виде утвердившихся социальных условий или системы: это своего рода милитаризованный беспредел, уже сменивший или сменяющий как управляемый капитализм, так и реально существующий социализм времен холодной войны. Это система, в которой основным методом распределения ресурсов и расстановки политических сил является насилие, а не рынки и политика (в капиталистических системах) и не административные указания (в реально существующих социалистических системах). Она раздроблена и  децентрализована, но  в  то  же время встроена в  международные схемы движения денежных средств, товаров, людей, в системы коммуникации. Войны, имеющие форму классического конфликта, сегодня чаще всего оказываются достаточно краткими, но  бескомпромиссными, поскольку каждая сторона стремится к  победе. Новые войны обычно растянуты и во времени, и в пространстве; их сложно завершить и сложно удержать в строгих географических рамках. В этом смысле их можно даже назвать культурой. Различные участники новых войн словно попали в  замкнутый цикл с  повторяющимися действиями; воздействующие на  них стимулы, их поведенческие модели рождаются из бесконечного хаоса и волнений, которые они, в свою очередь, воспроизводят, словно запрограммированные. Я начну с обсуждения генеалогии новых войн — их возникновения на основе революционных столкновений эпохи холодной войны. Затем я выделю их главные отличия от гражданских войн прежних времен, расскажу о различных факторах, ставших основой для иной логики. В заключение я задам вопросы о том, действительно ли на наших глазах рождается некая, еще более новая форма войны, о том, какие возможности и методы можно найти, исследуя функционирование новых войн.

Генеалогия новых войн Новые войны часто объединяют с так называемыми нерегулярными войнами. Нерегулярная война, как подсказывает ее название, противопоставляется войне, официально объявленной государством, и  предполагает участие бандитов, боевых формирований, преступных группировок и  прочих подобных групп. Мэри Калдор

3

Представление о нерегулярной войне существовало уже в крупных империях Древнего мира — в Древнем Китае, Индии, Персии, Греции, Риме. Военный трактат «Стратегикон», написанный византийским императором Маврикием в  VI веке н. э., посвящен тактике войны с  «недисциплинированными, неорганизованными народами»2. В 11-й книге «Стратегикона» приводится этнографический анализ различных врагов Византии (франков, лангобардов, аваров, турок, славян). Однако термин «нерегулярные военные формирования» окончательно утвердился в Европе лишь с XVIII века, после формирования государств и создания регулярных армий, когда солдаты начали носить форму. Нерегулярная война фактически стала противоположностью войнам европейских государств, носившим едва ли не ритуальный характер. Для описания подобных военных конфликтов также широко использовался термин «малая война». После восстания в Испании во  время наполеоновских войн в  обиход вошло слово «герилья» («малая война» по-испански). В XVIII и XIX веках терминами petite guerre или kleine Krieg описывали военные действия с участием прусских гусар или русских казаков. В 1896 году англоирландский офицер британской армии Чарльз Калуэлл опубликовал ставшую классической книгу «Малые войны». По его определению, малые войны — это «любые военные кампании помимо тех, в которых с каждой воюющей стороны выступают только регулярные войска»3. Согласно Калуэллу, в таких кампаниях могут участвовать самые разные вооруженные группы: фанатики, партизаны, армии диких африканских племен или организованные войска (к примеру, бурские). Новые войны — особая форма нерегулярных войн, характерная для военных конфликтов XXI века. В их основу легли нерегулярные войны конца XX века — как собственно герильи и революционные войны, так и ответные действия, которые принято называть противоповстанческими или карательными операциями. Подобно традиционным войнам, революционные войны тоже представляли собой конфликты, но только между революционерами и  режимом, а  не  между двумя государствами. Цель рево 2. Цит. по: Boot M. Invisible Armies: An Epic History of Guerrilla Warfare from Ancient Times to the Present N.Y.: W.W. Norton, 2013. P. 54. 3. Whittingham D. Warrior-Scholarship in the Age of Colonial Warfare: Charles E. Callwell and Small Wars // The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency / A. Mumford, B. C. Reis (eds). L.: Routledge, 2014. P. 18. 4

Логос · Том 29 · #3 · 2019

люционной войны заключалась в свержении колониального или авторитарного/реакционного режима. В плане стратегии они отличались от классических военных конфликтов, поскольку особое значение в них придавалось в первую очередь политическим, а не военным методам. Революционеры не могли рассчитывать на то, что свергнут режим лишь военными силами. Они участвовали в асимметричной войне, в которой на стороне режима выступали гораздо более многочисленные вооруженные силы. Революционеры не были способны захватить территорию военными методами. Вместо этого они добивались контроля над территорией, получив контроль над ее населением. Именно здесь, словами Клаузевица, и лежал «центр тяжести» революционной войны. Такие войны привнесли в сферу безопасности биополитику, противопоставив ее геополитике. В первые три десятилетия после окончания Второй мировой войны в Китае, Индокитае, Латинской Америке и Африке шли войны, развивавшиеся по  схожему сценарию, который разрабатывали легендарные лидеры Мао Цзэдун, Че Гевара, Во Нгуен Зяп. Все они были интеллектуалами, все были знакомы с классическими трудами по военной стратегии — произведениями Клаузевица и Сунь-Цзы, «Стратегиконом». Все готовились к многоэтапной войне. На  начальном этапе революционные группы должны были собрать силы в надежном убежище или на освобожденной территории  — в  горах, джунглях, приграничных районах. В странах с более развитой городской инфраструктурой — в Алжире или Южной Африке — заменой горам или джунглям становились небольшие города, где повстанцы могли найти укрытие. Укрепившись в безопасной зоне, повстанцы применяли тактику коротких ударов по  стратегическим целям, тем самым изнуряя и ослабляя противника. Ключевой идеей подобной стратегии оставался уход от прямого столкновения, хотя некоторые теоретики (Мао и Зяп) утверждали, что на завершающих этапах можно прибегнуть к традиционной наступательной военной операции. Главным элементом такой стратегии оставались освобожденные зоны. В  этих зонах — «очагах» борьбы, если использовать терминологию Че Гевары, — революционеры заручались идеологической поддержкой, превращая их в модель общества, которое собирались построить: они создавали административную инфраструктуру, строили школы и больницы, обеспечивали население другими благами. Безусловно, такая деятельность предполагала применение силы к тем, кто их не поддерживал: местное населеМэри Калдор

5

ние часто выступало против революционных идей об идеальном обществе и противилось таким сельскохозяйственным практикам, как, например, коллективизация. Цель революционеров заключалась в том, чтобы влиться в ряды местного населения, обеспечивавшего их всем необходимым для выживания: по словам Мао, почувствовать себя «в народе как рыба в воде». Уильям Рино описывает, как повстанцы, выступавшие против белого правительства в Родезии, создали приграничные базы в Мозамбике после провозглашения его независимости в 1975 году. После этого они сосредоточились на борьбе за власть в самой Родезии. Один из повстанцев пояснял: Сначала есть командир. Его задача — руководить. Потом появляется политический комиссар. Его задача — представить нас массам, рассказать им, кто мы такие, что делаем и почему. Потом появляется ответственный за безопасность. Он узнает, кто на нашей стороне, кто нас поддерживает, а кто может предать… Мы приходим в район, изучаем проблемы… а затем рассказываем людям об их проблемах, говорим, как мы можем их решить, поборов врага4.

В таких войнах важнейшую роль играла поддержка извне. Солидарные соседние государства предоставляли безопасные территории для создания баз, давали доступ к дорогам и оружию, обеспечивали другой материальной поддержкой. Для Восточного блока (СССР, Китая, Кубы) подобные войны были передовой холодной войны, так что эти страны блока оказывали помощь повстанцам, поставляли оружие, обучали солдат. Стратегии западных государств и их союзников, направленные на разгром революционеров, принято называть противоповстанческими. Противоповстанческие кампании проводились Португалией в Анголе, Гвинее и Мозамбике, Францией в Алжире и  Индокитае, Британией в  Малайе, Кении и  Северной Ирландии, США в  Латинской Америке, на  Филиппинах, во  Вьетнаме (к более поздним военным операциям — в Ираке и Афганистане — я обращаюсь в других своих работах). В литературе о  противоповстанческих операциях силовые методы борьбы с повстанцами, которые сегодня принято называть «ориентированными на врага», часто отделяют от скорее «ориентированных

4. Reno W. Warfare in Independent Africa: New Approaches to African History. Cambridge: Cambridge University Press, 2012. P. 91. 6

Логос · Том 29 · #3 · 2019

на население» политических методов. Силовые методы направлены на убийство или захват как можно большего количества повстанцев с  применением тактики «убить или взять в  плен», на  разрушение или уничтожение освобожденных зон (тактика «отравления моря»). Они включают сознательное разрушение освобожденных зон с  применением бомбардировок, с  использованием гербицидов или напалма, как во Вьетнаме; осаду и голод, вызванный отсутствием доступа к пище и предметам первой необходимости; насильственное переселение и создание защищенных «безопасных зон»; попытки разжечь этнические и  общественные конфликты и  тем самым способствовать беспорядкам; использование подставных повстанцев или тех, кого генерал Китсон называл «псевдобандами», — как для разведки, так и для провоцирования беспорядков; тюремное заключение, пытки и  жестокость ради получения информации. Политические методы, напротив, предполагают, что военные пользуются доверием населения, поскольку защищают его от повстанцев, «завоевывают сердца и умы» (по выражению генерала Темплера времен войны в Малайе), знакомятся с местными реалиями, внедрившись в местные общины, устанавливают легитимные формы правления, оказывают услуги, обеспечивают население средствами к существованию. На практике все типы противоповстанческих операций были ориентированы на  врага, но  включали элементы обоих подходов. Классическим примером силового подхода считаются операции в Алжире и Вьетнаме. Однако в них использовались и другие приемы. В Алжире «интеллектуальной движущей силой» силового подхода принято называть полковника Роже Тринкье. Цель Тринкье заключалась в  регулярном и  безжалостном уничтожении отрядов Фронта национального освобождения. Он создал строгую систему контроля населения, внедрив «Систему защиты городов» (Dispositifs de Protection Urbaine), применял агрессивные меры для получения разведданных (в том числе широко использовал пытки) и поддерживал создание партизанских отрядов, то есть отрядов повстанцев для борьбы с повстанцами. Считается, что он разработал «картезианское обоснование применения пыток в революционной войне»5. Благодаря столь жестокой тактике Франция действительно выиграла войну в Алжире в военном 5. Reis B. C. David Galula and Roger Trinquier: Two Warrior Scholars; one French Late Colonial Counter-Insurgency? // The Theory and Practice of Irregular Warfare. P. 35–69. Мэри Калдор

7

смысле, но в плане политики она ее проиграла; в 1960 году, придя к  власти, генерал де Голль объявил о  независимости Алжира. Для сравнения: еще одним теоретиком противоповстанческой войны в Алжире, интеллектуальным кумиром современных теоретиков противоповстанческих операций, таких как Дэвид Килкуллен или Джон Нагл, был полковник Давид Галула. Он настаивал на том, что военные действия должны подчиняться политическим целям, прежде всего давать защиту и поддержку на местном уровне, и скептически относился к убийству повстанцев, поскольку «герильи, подобно головам мифической гидры, имеют свойство снова отрастать»6. Помимо этого, Галула утверждал, что поисками, арестом и допросами подозреваемых мятежников или лиц, обладающих какой-либо информацией, должна заниматься гражданская, а не военная полиция. Подобно французам в Алжире, американцы во Вьетнаме тоже применяли по большей части силовой подход, в основе которого лежала идея «убить или взять в  плен»; однако они проиграли войну в политическом плане, поскольку лишились поддержки дома, на территории США. Впрочем, применялись и альтернативные подходы: их опробовали в основном американские морские пехотинцы, для которых в 1940 году было даже издано «Пособие по  малым войнам», впоследствии много раз переиздававшееся и включившее материалы операций США в Центральной Америке, Карибском бассейне и на Филиппинах. Британский теоретик противоповстанческих операций генерал Фрэнк Китсон призывал применять элементы и  силового, и более политически ориентированного подхода. Он утверждал, что борцы с  повстанцами должны обосноваться в  районе, где идет военная операция, и собирать данные на местном уровне, поскольку лучший способ получить нужную информацию — завоевать доверие местного населения. В то же время именно он создавал в  Кении подставные банды для борьбы с  повстанцами на  местном уровне. Разработанные им методы оказались весьма сомнительными, когда их стали применять в Северной Ирландии против граждан Британии. Подобно Тринкье, Китсон «не  интересовался этической стороной борьбы с  повстанцами — он просто делал свою работу». К примеру, он использовал «военный спецназ… и недавних перебежчиков из Ирландской республиканской армии, которых еще называли „фредами“, для поисков, установления личности, очных ставок, дискреди 6. Ibidem. 8

Логос · Том 29 · #3 · 2019

тации и (по словам националистов) даже для убийства лидеров повстанцев»7. Новые войны позаимствовали у  противоповстанческих операций силовые методы. Для переходного периода 1980-х годов было характерно распространение повстанческих групп, крайне схожих с подставными бандами Китсона или партизанскими отрядами Тринкье: часто их поддерживали США или — в Африке — Южная Африка либо Родезия. В «доктрине Никсона» утверждалось, что «в Азии должны воевать азиаты»; вот почему в так называемых войнах с низкой интенсивностью военных действий принято было обращаться к силам местных посредников и региональным властям. Так, военизированные организации в Колумбии, контрас в Никарагуа, партии РЕНАМО и УНИТА в Мозамбике и Анголе, получавшие поддержку соответственно от Родезии и Южной Африки, а также, конечно, моджахеды в Афганистане представляли собой нерегулярные вооруженные силы и применяли самые разные силовые методы, заимствованные из противоповстанческих операций: это и насильственное перемещение, и широкое распространение пыток, и жестокое обращение, и раздувание межэтнических конфликтов, и обращение к заклинателям духов (в Африке). В литературе, посвященной нерегулярным войнам, часто разделяют партизан и террористов. По мнению Макса Бута, партизаны — это вооруженные группы, применяющие «тактику коротких ударов… направленную прежде всего против правительства и государственных силовых служб, в силу политических и религиозных причин»8. В  противоположность им, терроризм — это «насилие, применяемое нерегулярными вооруженными силами и направленное в первую очередь против гражданского населения (прежде всего, мирных жителей, а также правительственных чиновников, полицейских и внештатных военнослужащих) с целью запугивания и принуждения к смене официальной политики либо состава правительства»9. Мамдани проводит аналогичное разграничение и описывает, как моджахеды под опекой США разрабатывали тактику террористической деятельности. 7. Bennett H., Cormac R. Low-Intensity Operations in Theory and Practice: General Sir Frank Kitson as a Warrior-Scholar // The Theory and Practice of Irregular Warfare. P. 114. 8. Boot M. Op. cit. Loc. 244. 9. Ibid. Loc. 225. Мэри Калдор

9

Отличительный признак террора — то, что он направлен против гражданской жизни: он подразумевает уничтожение инфраструктуры — мостов или электростанций, разрушение школ и  больниц, минирование дорог и  полей. Терроризм отличает от герильи то, что основной его целью являются гражданские лица. Если боевики левых взглядов утверждали, что чувствуют себя как рыба в воде, то террористы правых взглядов стремятся отвести воду — ценой любого количества человеческих жизней, — чтобы рыбе было негде жить. То, что сегодня принято называть сопутствующим ущербом, — вовсе не печальный побочный продукт войны, но собственно цель терроризма10.

Участников новых войн XXI века правильнее называть террористами, а  не  партизанами. Уильям Рино называет их  повстанцами, которых возглавляют полевые командиры, — в противоположность повстанцам, борющимся против колониализма, за власть большинства или за реформы. Повстанцы с полевыми командирами не стремятся освобождать территории и завоевывать симпатии местного населения: они более заинтересованы в насилии как таковом, а не в свержении режима. «Почти все конфликты в  Африке сегодня превратились из  борьбы сторон за  контроль над мирным населением и управление им в ситуации, в которых управление мирным населением чаще всего гораздо менее важно, чем собственно стратегия ведения войны»11. Иными словами, солдаты новых войн, подобно революционерам, стремятся скорее к контролю над населением, чем к захвату территории войсками. Однако если революционеры добивались своей цели через управление освобожденными землями и смену режима, то есть средствами биополитики, то новые воины добиваются того же за счет страха, беспорядков и постоянного напряжения — методов, которые можно назвать антибиополитикой.

Характеристики новых войн Различия между герильями конца XX века и новыми войнами XXI века определяются различным форматом войн. Во-первых, изменилась природа вооруженных групп. Идеологами герилий были выходцы из образованных слоев: левые, идеалистически настроенные интеллектуалы, поднимавшие на борь 10. Mamdani M. Good Muslim, Bad Muslim: A Political Perspective on Culture and Terrorism // American Anthropologist. 2002. Vol. 104. P. 770. 11. Reno W. Op. cit. P. 1. 10

Логос · Том 29 · #3 · 2019

бу крестьян и городскую бедноту. Они считали себя солдатами, а в основе организации войск лежали иерархия и командование. Обычно к ним со временем примыкали бывшие приверженцы политической системы, против которой они боролись; часто такие вооруженные группировки возникали в ответ на волну демократизации, прокатившуюся по миру после окончания холодной войны. Рино отмечает: К 1990-м годам политические мятежники вышли из университетских аудиторий, отвернулись от активистских сетей… и стали полевыми командирами, процветающими в  контексте междоусобной политической борьбы. Важнейшая черта полевых командиров состоит в том, что их породили системы государственной власти, против которых они боролись12.

В действительности новые сети, созданные бунтовщиками, часто состояли как из негосударственных, так и из организованных государством групп военных, к примеру из остатков регулярной армии или отрядов полиции. Они были гораздо менее строго организованы и часто объединялись в местные соседские дружины или отряды самообороны, которые затем постепенно включались в более крупную сеть отрядов. Рино называет такие группы «повстанцами местного масштаба». Новые сети чаще всего оказывались транснациональными, что давало возможности для взаимного обучения. Многие бойцы перемещались с одной войны на другую, к примеру из Боснии в Чечню, затем в Газу, Судан, Ливию; в особенности это было характерно для исламистов. Во-вторых, произошел сдвиг в выборе целей: от смены режима к  захвату контроля над конкретными сетями, дающими доступ к власти или деньгам. Новые солдаты стремились получить доступ к власти не для того, чтобы проводить новую политику, но для того, чтобы завладеть политическими и материальными ресурсами. Алекс де Вааль использует термин «политический рынок» для описания логики, доминирующей среди представителей власти Африканского Рога, где государство воспринимается как источник дохода, а должность в правительстве гарантирует постоянную прибыль от сетей, связанных с насилием13. Политический рынок во  многом напоминает режимы, которые в  разное время называли патримониальными, кумовскими или живущими 12. Ibid. P. 163. 13. De Waal A. The Real Politics of the Horn of Africa: Money, War and the Business of Power. Cambridge: Polity, 2015. Мэри Калдор

11

за счет эксплуатации единственного ресурса, однако в действительности это особая монетаризованная форма, связанная с ростом частных финансовых вливаний на мировом уровне. Важно понимать, что политический рынок — это система либо логика. Для него характерна не только коррупция, обычно воспринимаемая как частное явление, но прежде всего то, что доступ к средствам является предварительным условием участия в официальной политике. Даже те, кто ставит перед собой программные цели, вынуждены участвовать в деятельности на политическом рынке, ведь только это дает им надежду на успех. В-третьих, этот сдвиг целей привел к смене нарратива. Если революционеры оправдывали свои действия программной политической идеологией, чаще всего социализмом, то нарратив новых воинов скорее связан с моральным популизмом и включает воззвания к неоспоримым убеждениям, основанным на моральных допущениях, оказывающихся важнее разума, — таковы, в частности, страх перед «Другим» и ненависть к нему. В данном случае речь может идти об этнической или религиозной идентичности либо, например в Африке, о страхе перед ведьмами, вампирами или иными враждебными потусторонними сущностями. Такие нарративы — плод войн14. В мирном обществе этническая идентичность редко воспринимается как единственная и определяющая, у большинства людей идентичностей несколько. Однако война рождает страх и ненависть, противопоставляя идентичности друг другу; как следствие, люди вынуждены искать защиты у своей собственной группы. Схожим образом кровопролитие и распространенные среди африканских народов духовные практики приводят к более интенсивному восприятию идентичности. В-четвертых, новые войны радикально сменили тактику: вместо создания освобожденных зон они выбирают в качестве цели насилие в отношении гражданского населения, умышленную дестабилизацию, создание беспорядка, хаоса, которые обеспечивают новым воинам исключительный доступ к  власти. Причина возникновения слабых государств вовсе не в отсталости или нехватке ресурсов, а, скорее, в умышленном применении стратегий, направленных на максимальное увеличение личной прибыли за счет доступа к государственной власти15. Принудительное 14. Более развернутый вариант этого довода см. в: Kaldor M. Identity and War // Global Policy. 2013. Vol. 4. № 4. P. 336–346. 15. См.: Bojicic V., Kostovicova D. Persistent State Weakness in a Global Age. L.; N.Y.: Routledge, 2014. 12

Логос · Том 29 · #3 · 2019

переселение, систематическое сексуальное насилие, разрушение исторических и культурных памятников — все это составляющие продуманной стратегии, направленной на установление контроля через страх и террор. В-пятых, развитие информационных и  коммуникационных технологий обеспечило новым войнам особый контекст. Эти технологии позволяют создавать более свободные сети, коммуникация внутри которых идет по мобильным телефонам. Для мобилизации, распространения страха, взаимного обучения используются социальные сети. В  ходе новых войн широчайшее распространение получили самодельные взрывные устройства — традиционное оружие боевиков, террористов и  анархистов; появилось множество инноваций, в  частности использование мобильных телефонов в качестве удаленного детонатора16. Технологии, к которым прибегают новые воины, можно назвать «народными» в том смысле, что технологические нововведения основываются на  характерных для конкретной местности умениях и  подручных материалах (это могут быть удобрения, бутылки со взрывчатым веществом, средства, применяемые в домашнем хозяйстве, и  т. п.). Хотя большое значение имеет и  умение изготавливать бомбы, полученное, к примеру, благодаря подготовке, пройденной в  ЦРУ в  1980-е годы моджахедами или другими группами боевиков, либо благодаря другим государственным программам, таким как проект Аль-Гафики, проводившийся в Ираке при Саддаме Хусейне17. Наконец, в-шестых, изменились источники дохода. Революционеры зависели от  поддержки государств, будь то  соседние страны или страны — члены Восточного блока; позднее, в 1980-е годы, большую роль играла также поддержка западных некоммерческих организаций. После окончания холодной войны эти источники дохода оказались перекрыты; им на смену пришли новые внешние источники дохода, в большинстве случаев частные, а не государственные. Тем не менее помощь извне продолжала играть важную роль. К  внешним источникам относятся средства от продажи нефти и полезных ископаемых, частное финансирование, получившее особое распространение после кризиса 16. Revill J. Improvised Explosive Devices: The Paradigmatic Weapon of New Wars. Cham: Palgrave Macmillan, 2016. 17. Проект Аль-Гафики был посвящен разработке методов создания взрывчатых веществ с использованием «книг, портфелей, ремней, курток, емкостей для напитков, автомобильных сидений, напольных покрытий и коробок носовых платков» (Ibid. P. 63). Мэри Калдор

13

2008 года, и  коррупционные схемы, применяемые при торговле оружием и в других крупных государственных проектах. Революционеры часто облагали местное население своего рода рудиментарным налогом. Новые воины в отсутствие достаточных внешних источников финансирования часто обращаются к хищническим действиям (похищение, захват заложников, вымогательство, контрабанда и т. д.). Подобные источники дохода стали основной разменной монетой на политическом рынке. Вот почему цели и финансовые средства взаимосвязаны и взаимозависимы. Доступ к  государственной власти дает возможность получить доход. Финансовая поддержка насилия обеспечивает доступ к власти. Эта замкнутая логика воспроизводится на всех уровнях общества. В контексте новых войн молодые люди очень часто объединяются на местах и создают отряды самозащиты для охраны своих деревень и поселений. Они вступают в полуофициальные отношения с полицией и/или войсками и постепенно (или быстро) превращаются в отряды самообороны — это позволяет им выжить18. Какими именно причинами можно объяснить подобные изменения? После окончания холодной войны прежде закрытые авторитарные и тоталитарные режимы оказались открытыми для внешнего мира и в экономическом, и в политическом плане. Уже многое было написано о том, что именно сочетание авторитаризма и  неолиберальной экономической политики породило конфликты нового типа. После того как традиционные, обеспечиваемые государством источники дохода оказались перекрыты, неолиберальные обязательства, принимаемые в ответ на предоставление кредитов, привели к  возникновению класса олигархов. Они сумели воспользоваться как доходами от  приватизации, так и  снижением государственных расходов (прежде всего на обеспечение безопасности или на зарплаты госслужащих) и понимали, что оставаться у власти можно только за счет альтернативных (частных) источников дохода. В то же время в силу 18. См., напр.: Tapscott R. Preventing Change and Protecting the Regime: Crime Preventers, Local livelihoods and 2016 Ugandan elections // The Justice and Security Research Programme. 2016. Paper 31; Idem. The Government has Long Hands: Community Security groups and Arbitrary Governance in Uganda’s Acholiland // The Justice and Security Research Programme. 2015. Paper 24; Pendleton N. They Are Now Community Police: Negotiating the Boundaries and Nature of the Government in South Sudan through the Identity of Militarised Cattle-Keepers // International Journal of Minority and Group Rights. 2015. Vol. 22. № 3. P. 410–434. 14

Логос · Том 29 · #3 · 2019

снижения государственных расходов и либерализации торговли параллельно наблюдался рост социального неравенства и уязвимости сельского населения и городской бедноты. Новые олигархи были заинтересованы в сохранении связи с государством, которое, даже будучи слабым, оставалось символом легитимности и  власти, а  значит, именно через него в  основном шел финансовый приток извне. При этом безработное, обнищавшее население, в  первую очередь мужчины, было готово к  вступлению в  вооруженные группы как по  экономическим причинам, так и из-за привлекательности представлений (вызванных политикой идентичностей) о том, что в их плачевном положении виноват вполне конкретный Другой. Столь же важную роль играло и политическое открытие границ. Многие новые войны стали результатом процессов демократизации. Можно утверждать, что после революций 1989 года те молодые интеллектуалы, борцы за эмансипацию, которые раньше сформировали бы революционные группы, восприняли идеи ненасилия и гражданского активизма. Кстати, и сам термин «гражданское общество» снова вошел в моду как раз после 1989 года, наряду с  «глобализацией»19. Большинству новых войн предшествовали демократические протесты. Часто считается, что демократы присоединились к  повстанцам, а  новые войны приобрели форму классической гражданской войны, в которой режим противостоит мятежникам. Несмотря на то что в Сирии, к примеру, некоторые протестующие действительно примкнули к вооруженным группам, большинство несогласных продолжало настаивать на ненасилии, утверждая, что вооруженное восстание никогда не сможет противостоять военной мощи существующего режима. Аналогично предыдущее поколение гражданских активистов в Восточной Европе разочаровалось в революции как методе преобразования тоталитаризма20. В  действительности же начало гражданскому обществу положили демократические движения — группы, которые создавались для посредничества, предоставления гуманитарной помощи, документального подтверждения случаев нарушения прав человека и т. д. А у истоков вооруженных групп стояли те, кого можно назвать предприни-

19. См.: Kaldor M. Global Civil Society: An Answer to War. Cambridge: Polity Press, 2003. 20. Michnik A. The New Evolutionism // Idem. Letters From Prison and Other Essays. Berkeley: University of California Press, 1985. Мэри Калдор

15

мателями-сепаратистами: их действия шли вразрез с демократизацией. По сути, стремление к демократизации оказывалось преобразованным в  сепаратистский конфликт. В  некоторых случаях такой процесс был связан с выборами. Требование провести выборы, часто выдвигаемое под давлением источников финансирования, провоцировало насилие, поскольку находящиеся у власти политики пытались сформировать удобный для себя электорат, устраняя или уничтожая социальные группы, которые вряд ли стали бы за них голосовать. Именно жестокими предвыборными махинациями отчасти объясняются и геноцид в Руанде, и этнические чистки в Боснии или Багдаде. Иными словами, новые войны правильнее рассматривать как атаку на гражданское общество, а не как конфликт между вооруженными группами. Это культура, в которой гражданское общество маргинализовано или даже полностью уничтожено. Война в Сирии стала способом подавления демократических протестов и создания межконфессионального конфликта между шиитами и суннитами, едва ли существовавшего до того и раздутого настолько, что в худшем случае гражданское общество будет уничтожено, а в лучшем — перестанет приниматься во внимание. Это понимание крайне важно при выборе пути, который позволит отойти от  культуры новых войн. Местные группы гражданских активистов представляют собой раздражающий фактор для этой культуры. Во  многих случаях только эти группы оказывают базовые услуги и устанавливают простейшие формы управления. Как раз по этой причине они часто создают общедоступные формы легитимности. Однако, поскольку исследователей и журналистов чаще всего интересуют вооруженные субъекты, роль таких групп остается незамеченной, а в других случаях их рассматривают как полезный придаток внешнего управления, но не как новый «центр тяжести».

Заключение Я попыталась показать, как эволюция нерегулярных военных формирований на фоне ускоряющейся глобальной интеграции породила в некоторых частях света всеобъемлющую культуру безопасности (или небезопасности), которую я  называю «новыми войнами». Для этой культуры характерен своего рода «встроенный» хаос, заставляющий государство, — уже само по себе встроенное в общемировую систему государств и зависящее от внешних источников дохода, которые ею обеспечиваются, — вступать в раз16

Логос · Том 29 · #3 · 2019

личные экстремистские/криминализованные сети, участвующие в новых войнах. Эти сети прибегают к насилию, чтобы получить доступ к государственной власти, которая, в свою очередь, необходима для финансовой поддержки творимого ими насилия. Обязательным условием для того, чтобы такие сети сумели получить контроль над населением и продолжали сосуществовать с государственными органами на  всех уровнях власти (или ее отсутствия), является слабость государства, а именно неспособность обеспечивать население всем необходимым или поддерживать безопасность. Взаимосвязь и  взаимозависимость элементов такой культуры объясняют жизнестойкость и распространение новых войн. Безусловно, такие войны постоянно меняются и адаптируются. Внешние военные операции, к примеру война в Сирии, значительно увеличили масштабы человеческих потерь и комплексность новых войн, которые отныне подразумевают в том числе распространение экстремистского исламского фундаментализма. В то же время внешние миротворческие операции породили то, что можно назвать гибридным миром, — обеспечили ненадежную стабилизацию культуры новых войн. Существуют ли противоречия, дилеммы, открытые вопросы, которые помогли бы нам разобраться в этой культуре? Одно из таких противоречий — глобальный характер новых войн. Эту культуру нельзя локализовать в определенных частях света; террористические акты, организованные преступные группировки (по  торговле наркотиками, предметами старины или людьми), отмывание денег через офшорные компании (влияющее, к примеру, на колебания цен на недвижимость в Лондоне) — вот пути распространения новых войн, возможно способные породить сопротивление, пусть даже сегодня они чаще всего рождают ровно противоположное, например военный ответ на  террористические атаки. Другое противоречие — ограниченность хищнического поведения. Поскольку новые войны уничтожают возможности для создания ценности, основа для хищничества постепенно исчезает; это, безусловно, увеличивает давление, способствующее распространению новых войн, но одновременно также может подчеркнуть потребность в иных видах хозяйственной деятельности. Третье противоречие — усталость, которую население испытывает в связи с царящим хаосом и беспорядком: фактор, недооцененный Аль-Каидой в Ираке, но все же не  имевший достаточного веса, чтобы создать какую-либо альтернативу. Мэри Калдор

17

Таким образом, при отсутствии структурных сдвигов на глобальном и  местном уровнях новые войны, вероятнее всего, не просто не прекратятся, но продолжат распространяться. К  возможным структурным сдвигам на  глобальном уровне относится, к примеру, изменение политики в области энергетики и охраны окружающей среды, которое привело бы к сокращению сверхприбылей от продажи полезных ископаемых, в особенности нефти; снижение объемов официальной торговли оружием, реструктуризация глобальной финансовой системы. На местном уровне важно создать легитимные органы власти, связанные с ведением хозяйственной деятельности, увеличивающей добавленную стоимость: это даст населению законные средства к  существованию, что, в свою очередь, обеспечит гражданские инициативы на местах поддержкой извне и отвлечет людей от призывов к насилию. Библиография Bennett H., Cormac R. Low-Intensity Operations in Theory and Practice: General Sir Frank Kitson as a Warrior-Scholar // The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency / A. Mumford, B. C. Reis (eds). L.: Routledge, 2014. P. 105–124. Bojicic V., Kostovicova D. Persistent State Weakness in a Global Age. L.; N.Y.: Routledge, 2014. Boot M. Invisible Armies: An Epic History of Guerrilla Warfare from Ancient Times to the Present. N.Y.: W.W. Norton, 2013. De Waal A. The Real Politics of the Horn of Africa: Money, War and the Business of Power. Cambridge: Polity, 2015. Kaldor M. Global Civil Society: An Answer to War. Cambridge: Polity Press, 2003. Kaldor M. Global Security Cultures. Cambridge, UK: Polity Press, 2018. Kaldor M. Identity and War // Global Policy. 2013. Vol. 4. № 4. P. 336–346. Kaldor M. In Defence of New Wars // Stability: International Journal of Security and Development. 2013. Vol. 2. № 1. P. 1–16. Mamdani M. Good Muslim, Bad Muslim: A Political Perspective on Culture and Terrorism // American Anthropologist. 2002. Vol. 104. Iss. 3. P. 766–775. Michnik A. The New Evolutionism // Idem. Letters From Prison and Other Essays. Berkeley: University of California Press, 1985. Pendleton N. They Are Now Community Police: Negotiating the Boundaries and Nature of the Government in South Sudan through the Identity of Militarised Cattle-Keepers // International Journal of Minority and Group Rights. 2015. Vol. 22. № 3. P. 410–434. Reis B. C. David Galula and Roger Trinquier: Two Warrior Scholars; one French Late Colonial Counter-Insurgency? // The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency / A. Mumford, B. C. Reis (eds). L.: Routledge, 2014. P. 35–69. Reno W. Warfare in Independent Africa: New Approaches to African History. Cambridge: Cambridge University Press, 2012. 18

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Revill J. Improvised Explosive Devices: The Paradigmatic Weapon of New Wars. Cham: Palgrave Macmillan, 2016. Tapscott R. Preventing Change and Protecting the Regime: Crime Preventers, Local livelihoods and 2016 Ugandan elections // The Justice and Security Research Programme. 2016. Paper 31. Tapscott R. The Government has Long Hands: Community Security groups and Arbitrary Governance in Uganda’s Acholiland // The Justice and Security Research Prigramme. 2015. Paper 24. Whittingham D. Warrior-Scholarship in the Age of Colonial Warfare: Charles E. Callwell and Small Wars // The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency / A. Mumford, B. C. Reis (eds). L.: Routledge, 2014. P. 18–34.

Мэри Калдор

19

THE CULTURE OF NEW WARS Mary Kaldor. Professor, Director of the Conflict and Civil Society Research Unit, Department of International Development, [email protected]. London School of Economics and Political Science (LSE), Houghton str., WC2A 2AE London, United Kingdom. Keywords: new wars; small wars; just war theory; geopolitics; biopolitics; irregular conflicts; neoliberalism; security culture; revolutionary movements. The article analyses the dominant trends in contemporary armed conflicts that are referred to as the “new wars.” Rather than debating the empirical aspects of the concept, the author focuses on its conceptual content, which provides a theoretical framework for understanding the military actions that came after the end of the Cold War. She traces the genealogy of irregular wars, which is a concept known since late antiquity, although it was not at that time a definitive part military theory. Traditional military conflicts often took place between armies of states that officially declared war on each other. They were limited in time and space and had clear goals that, once achieved, left open the possibility of a return to peace. The term “small war” came into use by theorists only at the turn of the eighteenth and nineteenth centuries to describe the processes taking place on the periphery of classical conflicts. However, that term seems to be the most relevant for understanding the irregular nature of combat actions in the twenty-first century. New wars add a dimension of biopolitics to the traditional realm of geopolitics. Drawing examples from the conflicts and armed revolutionary movements of the second half of the twentieth century, the author argues that there were fundamental transformations that set irregular warfare apart: a shift of strategic emphasis, the insurgent and guerrilla nature of the conflicts, the redefinition of “collateral damage,” the spread of terrorist methods for waging war between unequal forces, and private financing of paramilitary groups. The characterization of the essential features of the new wars concept includes an analysis of the factors that led to reformulating war; the key factor was the combination of authoritarianism with economic openness and neoliberal economic policy. The conclusion reached is that, against the background of ongoing global integration, the changes in the conduct of armed conflicts are creating a new culture of security that is justifiably labelled “new wars.” DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-1-19

References Bennett H., Cormac R. Low-Intensity Operations in Theory and Practice: General Sir Frank Kitson as a Warrior-Scholar. The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency (eds A. Mumford, B. C. Reis), London, Routledge, 2014, pp. 105–124. Bojicic V., Kostovicova D. Persistent State Weakness in a Global Age, London, New York, Routledge, 2014. Boot M. Invisible Armies: An Epic History of Guerrilla Warfare from Ancient Times to the Present, New York, W.W. Norton, 2013. De Waal A. The Real Politics of the Horn of Africa: Money, War and the Business of Power, Cambridge, Polity, 2015. Kaldor M. Global Civil Society: An Answer to War, Cambridge, Polity Press, 2003. Kaldor M. Global Security Cultures, Cambridge, UK, Polity Press, 2018.

20

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Kaldor M. Identity and War. Global Policy, 2013, vol. 4, no. 4, pp. 336–346. Kaldor M. In Defence of New Wars. Stability: International Journal of Security and Development, 2013, vol. 2, no. 1, pp. 1–16. Mamdani M. Good Muslim, Bad Muslim: A Political Perspective on Culture and Terrorism. American Anthropologist, 2002, vol. 104, iss. 3, pp. 766–775. Michnik A. The New Evolutionism. Letters From Prison and Other Essays, Berkeley, University of California Press, 1985. Pendleton N. They Are Now Community Police: Negotiating the Boundaries and Nature of the Government in South Sudan through the Identity of Militarised Cattle-Keepers. International Journal of Minority and Group Rights, 2015, vol. 22, no. 3, pp. 410–434. Reis B. C. David Galula and Roger Trinquier: Two Warrior Scholars; one French Late Colonial Counter-Insurgency? The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency (eds A. Mumford, B. C. Reis), London, Routledge, 2014, pp. 35–69. Reno W. Warfare in Independent Africa: New Approaches to African History, Cambridge, Cambridge University Press, 2012. Revill J. Improvised Explosive Devices: The Paradigmatic Weapon of New Wars, Cham, Palgrave Macmillan, 2016. Tapscott R. Preventing Change and Protecting the Regime: Crime Preventers, Local livelihoods and 2016 Ugandan elections. The Justice and Security Research Programme, 2016, paper 31. Tapscott R. The Government has Long Hands: Community Security groups and Arbitrary Governance in Uganda’s Acholiland. The Justice and Security Research Prigramme, 2015, paper 24. Whittingham D. Warrior-Scholarship in the Age of Colonial Warfare: Charles E. Callwell and Small Wars. The Theory and Practice of Irregular Warfare: Warrior-Scholarship in Counter-Insurgency (eds A. Mumford, B. C. Reis), London, Routledge, 2014, pp. 18–34.

Мэри Калдор

21

Как мыслить войну сегодня?

В

Е С Н О Й 2003 года вышел специальный номер «Логоса» (№ 36), отразивший реакцию на начало Иракской войны самых заметных интеллектуалов рубежа XX–XXI веков: Перри Андерсона, Иммануила Валлерстайна, Жака Деррида, Славоя Жижека, Юргена Хабермаса, Эрика Хобсбаума и др. Авторы номера занимались преимущественно критикой идеологии: они осуждали гегемонизм США и стремились вскрыть политическую логику, стоящую за картинами войны, разговорами об оружии массового поражения и терроризме, о нарушениях прав человека и демократии. Они пытались понять не столько войну, сколько американский империализм. Не сказать, что сегодня эта (или такого типа) работа потеряла актуальность, однако ее, очевидно, недостаточно. Военные конфликты 2014–2019 годов (но также угрозы применить ядерное оружие, отказ от подписанного в 1987 году Договора о ликвидации ракет средней и меньшей дальности и т. д.) заставляют искать возможности мыслить войну иначе. О «новых» («асимметричных», «гибридных», «низкоинтенсивных» и  т. д.) войнах западные политологи спорили еще в 1990-е годы, но с 2013 года о трансформации войны заговорило и российское военное руководство. Сегодня уже в самой военной доктрине признается, что «правила войны» изменились и все более значимыми оказываются «невоенные методы противоборства». Это означает, что граница между войной и миром стирается, становится все сложнее различать, во-первых, «фронт» и «тыл» (поскольку источником военных угроз считается теперь «информационное пространство и внутренняя сфера Российской Федерации»1), а во-вторых, солдат и «ополченцев» или бойцов частных военных компаний.

1. Военная доктрина Российской Федерации // Российская газета. 30.12.2014. URL: http://www.rg.ru/2014/12/30/doktrina-dok.html. 22

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Это означает, далее, угрозу для гражданского общества, структур гражданской самоорганизации и коммуникации2. Новые войны — это отнюдь не «просто» локальные конфликты, они меняют политику и субъективность3, определяют нашу современность. Авторы настоящего номера работают с этими детерминациями в  проблемном поле, которое может быть предварительно размечено с  помощью трех вопросов, тревожных, но и увлекательных: 1. «Новые войны»? Военные действия все чаще ведутся с помощью полуофициальных формирований, частных военных компаний и криминальных банд. Мы не обнаруживаем в этих конфликтах тринитарной структуры (правительство, армия, народ), а их участники по разным причинам заинтересованы не в «мире, лучшем, нежели довоенный», а, скорее, в  воспроизводстве насилия (одновременно криминального и  политического). Однако означает ли это, что Клаузевиц устарел? Возможно, напротив, его формула о  войне как продолжении политики начинает звучать более современно, поскольку дает основания поставить вопрос о связи между иррегулярными войсками с их преступлениями и государством, использующим, но не признающим их. 2. «Война 2.0»? Медиатизация политики и  публичных сфер расширяет список акторов военных конфликтов и влияет на формирование цифрового милитаризма. Социальные сети становятся важнейшим театром военных действий и  одновременно средством ведения войны. Каким образом современные медиа трансформируют привычные нормы ведения войны и представления о ней? Какая реальность производится и транслируется участниками военных конфликтов в  социальных сетях? Приводит ли медиатизация войн к вовлечению в них все большего числа пользователей новых медиа или, напротив, к отчуждению и виртуализации? 3. Pro patria mori? Современное государство возникло в  результате монополизации легитимного насилия (и формирования сопутствующих экономических и административных структур). 2. Как говорит об этом Мэри Калдор, «новые войны правильнее рассматривать как атаку на гражданское общество, а не как конфликт между вооруженными группами» (см. статью «Культура новых войн» в настоящем номере «Логоса»). 3. Здесь оказывается плодотворной фукианская инверсия знаменитой формулы Клаузевица. См. об этом статью Федора Николаи «Дискурс безопасности и политическая анатомия страха в эпоху „новых войн“» в настоящем номере «Логоса». Егор Соколов

23

Концентрация средств принуждения сопровождалась концентрацией символического капитала признания и легитимности. Что означают трансформация и медиатизация войны для конструируемых государствами идентичностей? Приводит ли прекращение «большой войны» к  разрушению одной из  главных символических опор государства? Или, напротив, патриотизм (и даже воинственный национализм) все в большей степени определяет сегодня производство субъективности? Егор Соколов

24

Логос · Том 29 · #3 · 2019



Введение в Клаузевица Грэм Харман

Профессор, факультет философии, Американский университет Каира (AUC). Адрес: AUC Ave., P. O. Box 74, 11835 New Cairo, Egypt. E-mail: [email protected].

Кючевые слова: Карл фон Клаузевиц; Джон Бойд; Хосе Ортега-и-Гассет; Гражданская война в США; объектноориентированная онтология; эстетика; военная история; военная стратегия; решение боя; генеральное сражение. Статья предлагает анализ ряда сюжетов из труда Карла фон Клаузевица «О войне». Автор подходит к разбору с философских позиций, не ставя под сомнение критику Клаузевица со стороны военных историков и теоретиков стратегии. Особое внимание уделено стилю Клаузевица. С опорой на труды Эдмунда Гуссерля и Хосе Ортеги-и-Гассета автор проводит различие между двумя типами письма, которые можно было бы назвать «пустым» и «наглядным», придавая ему онтологический смысл: пустое письмо предъявляет читателю отдельные качества предмета, тогда как наглядное указывает на предмет в его подлинном самоотсутствии, в дистанцированности от любых качеств и отношений. Клаузевиц постоянно обращается к наглядному письму, и в статье рассматривается множество соответствующих примеров. Разбирая поднимаемый Клаузевицем вопрос измерения масштаба победы, автор подчеркивает, сколь много внимания Клаузевиц уделяет различного рода асимметриям в боевых действиях. К примеру, даже

если кровопролитие в равной мере затрагивает обе стороны столкновения, «минус» побежденного всегда будет перевешивать «плюс» победителя. Автор иллюстрирует эту мысль Клаузевица на примере Гражданской войны в США. Переходя к теме решения боя, автор подвергает критике онтологические направления, отдающие предпочтение событиям, а не объектам и неспособные признать, что события представляют собой узкую разновидность объектов. Сражение является событием, но в первую очередь это объект, который не исчерпывается своими внутренними или внешними отношениями, и потому решение боя не зависит от происходящего в сражении. Наконец, при обращении к теории Клаузевица о генеральном сражении автор излагает замечания к ней, высказанные полковником Джоном Бойдом. В целом соглашаясь с критикой, автор тем не менее делает вывод, что акцент Клаузевица на генеральном сражении парадоксальным образом отодвигает саму битву на задний план по сравнению с вытекающими из нее следствиями.

25

Г

Е Н Е РА Л Карл Филипп Готтлиб фон Клаузевиц родился 1  июня 1780 года в  Пруссии — менее чем за  десять лет до того, как Европу преобразила Французская революция. Он вступил в армию поразительно юным, в возрасте двенадцати лет, а затем достиг высоких званий в наполеоновских войнах 1806–1815 годов. В битве при Йене, во время которой, как всем известно, закончил свою «Феноменологию духа» Гегель, Клаузевица взяли в плен и целый год удерживали во Франции1. В итоге после освобождения он присоединился к  Прусской армии, пытавшейся противостоять вторжению Наполеона в  Россию, и даже участвовал в историческом Бородинском сражении, к которому позднее часто обращался в своей книге «О войне». После бегства Наполеона с Эльбы в 1815 году Клаузевиц включился в кампанию, завершившуюся битвой при Ватерлоо, которая привела к низвержению бывшего императора; кульминационное столкновение того периода также время от времени обсуждается в «О войне», пусть и под менее привычным названием — сражение при Бель-Альянсе. На следующий год Клаузевиц начал писать свою великую книгу, однако не  дожил до  ее публикации. В ходе военного кризиса 1830 года в Польше развернулась эпидемия холеры, и 18 ноября 1831 года Клаузевиц скончался от нее. Это вновь перекликается с  биографией Гегеля, поскольку тремя днями ранее философ умер в Берлине — и от той же болезни, если верить заключениям его врачей и последующей традиции (хотя ряд недавно вышедших исследований ставит под со Перевод с английского Артема Морозова по изданию: © Harman G. An Introduction // Von Clausewitz C. On War. L.: Repeater, 2019. Публикуется с любезного разрешения автора и издателя. 1. В 1806 году Клаузевиц служит адъютантом прусского принца Августа, командовавшего батальоном гренадеров. Он участвует в битве под Аурштедтом (сражение произошло 14 октября, в тот же день, что и битва под Йеной, но несколько севернее) и в отступлении армии (до ее капитуляции в конце месяца). В ноябре он сопровождает принца в Берлин, а в декабре 1806 года — во Францию. Во Франции и затем в Швецарии они проводят 10 месяцев: формально в плену, фактически скорее в светской поездке, в которой, судя по письмам, Август развлекается, а Клаузевиц впадает в депрессию. — Прим. пер. 26

Логос · Том 29 · #3 · 2019

мнение причину смерти). Великий труд Клаузевица был наконец собран и опубликован в 1832 году его вдовой, графиней Марией Софией фон Брюль. «О  войне» — один из  непревзойденных классических трудов по военному делу; в наши дни его проходят во многих военных училищах. До сих пор в этом поле с ним могут состязаться лишь несколько работ, включая «Искусство войны» Сунь-цзы (ок. 500 до н. э.) и более поздние, такие как «Влияние морской силы на историю, 1660–1783» адмирала Альфреда Тайера Мэхэна и  сочинения британских военных теоретиков Лиддела Гарта и Колина Грея2. В последние годы сочинения Клаузевица подверглись критике со стороны крупных теоретиков стратегии: в 1987 году на него обрушился американский полковник Джон Бойд, а в 1991-м — израильский военный историк Мартин ван Кревельд3. Военные мыслители посвятили Клаузевицу сотни страниц, и  я  не  собираюсь вступать с ними в спор, поскольку я не стратег, не военный историк и даже не ветеран, а только чувствительный вегетарианец, который почти что не держал в руках огнестрельного оружия. Впрочем, ранее я посвятил одну из своих статей военному делу4. Однако военная история и стратегия довольно интересны мне в философском отношении, ведь тема ведения войны всегда подразумевает значительную долю реализма, чего не скажешь о большинстве работ по человеколюбивой политической философии, в чьи задачи зачастую входит одно лишь утешение. Я выскажусь по поводу нескольких тем труда Клаузевица, которые привлекают меня как философа. Что касается главной его мысли, а именно акцента на «генеральном сражении» как конечной цели ведения войны, я обращусь к мысли полковника Бойда с тем, чтобы высветить некоторые проблемы, связанные с данной перспективой.

2. См.: Мэхэн А. Т. Влияние морской силы на историю, 1660–1783. М.: ACT; СПб.: Terra Fantastica, 2002; Лиддел Гарт Б. Х. Стратегия непрямых действий. М.: Иностранная литература, 1957; Gray C. S. Theory of Strategy. Oxford: Oxford University Press, 2018. 3. См.: Boyd J. R. Discourse on Winning and Losing. Montgomery, Alabama: Air University Press, 2018. URL: http://airuniversity.af.edu/Portals/10/AUPress/Books/B_0151_Boyd_Discourse_Winning_Losing.pdf; Ван Кревельд М. Трансформация войны. М.: ИРИСЭН, 2019. 4. См.: Harman G. War, Space, and Reversal // Philosophy After Hiroshima / E. Demenchonok (ed.). Cambridge, UK: Cambridge Scholars Press, 2010. P. 132–148. Грэм Харман

27

Воображение Интеллектуалы работают со  словесным медиумом. Учитывая неизбежную отделенность слов от  их  референтов, это означает, что они всегда подвергаются опасности использовать слова ради самих слов, без четкого понимания их нацеленности. Я вовсе не имею в виду, что значение имеют только непосредственные переживания, ведь в таком случае чтение не приносило бы ровно никакого понимания, — в то время как очевидно, что вполне можно расширить свое знание посредством книг, выходящих далеко за  горизонт непосредственного опыта. Если бы верить можно было только своим глазам, то в наше время не было бы, к примеру, историков античного или средневекового мира. Вместо этого я обращаюсь к разделению, наличествующему в самом письме, — между тем, что Гуссерль называет «пустыми интенциями» (таковы слова, которые передают значение, не вызывая какого бы то ни было созерцания), и более наглядным языком, который каким-то образом помещает нас посреди своего предмета5. Я  часто рассматривал разделение как различие между буквальным и небуквальным языком и придавал ему довольно строгий смысл. Читателям объектно-ориентированной онтологии (ООО) — моих книг или сочинений моих коллег Иена Богоста, Леви Брайанта и Тимоти Мортона — хорошо известно проводимое в ней различение между изъятыми реальными объектами, с которыми нельзя столкнуться напрямую, подобно постылой кантовской вещи-в-себе, и чувственными объектами непосредственного опыта, выступающими основным предметом феноменологии6. И все же это лишь часть ви́дения, предлагаемого ООО. Имеется и другое важное разделение, заимствованное у Гуссерля, а именно между объектами и их качествами. И неважно, изъяты ли подразумеваемые здесь объекты из всех разновидностей доступа (такие объекты он не принимает во внимание) или же встречаются нам в непосредственных переживаниях (на этих он и делает упор). Итак, то, что мы с вами называем «познанием», всегда представляет собой способ сведения или редукции объектов к их ка 5. См.: Гуссерль Э. Логические исследования. Т. II. Ч. 1: Исследования по феноменологии и теории познания. М.: Академический проект, 2011. 6. См.: Харман Г. Четвероякий объект. Пермь: Гиле Пресс, 2015; Богост И. Чужая феноменология. Пермь: Гиле Пресс, 2019; Bryant L. R. The Democracy of Objects. Ann Arbor, MI: Open Humanities Press, 2011; Morton T. Hyperobjects. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2013; Кант И. Критика чистого разума // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 3. 28

Логос · Том 29 · #3 · 2019

чествам, который не  оставляет невыразимого избытка в  объекте. На самом деле существует всего две разновидности познания: (1) мы объясняем вещь, ссылаясь на то, из чего она состоит; (2) мы объясняем вещь, обращаясь к тому, что она делает. В первом случае мы молчаливо допускаем, что физические составляющие или каузальная предыстория объекта исчерпывают его полностью, тем самым закрывая глаза на тот факт, что любая вещь всегда эмерджентна, по  меньшей мере отчасти: она обладает характеристиками, которых нет у ее составляющих, взятых по отдельности (вопрос о том, можно ли «предсказать» появление таких характеристик, к делу не относится, как показал философ Мануэль Деланда)7. Во втором сценарии, более модном в наши дни, мы заранее полагаем, будто бы все, что нам нужно знать о вещи, — это «что она делает», как если бы сама убежденность в  существовании объектов, реальность которых более глубинна, нежели их  публичные проявления, представляла собой предрассудок или суеверие. И мы не обращаем внимания на то, что любой объект способен на множество других действий наряду с теми, которые совершает в данный момент, и что даже совокупность всех возможных действий вещи нельзя свести в исчерпывающий ее перечень. Вещь может действовать, поскольку существует, а  не  существует, потому что действует. В любой момент времени существует бесчисленное количество реальных вещей, которые вообще не действуют, — в ООО они называются «дремлющими объектами» (dormant objects)8. Наряду с познанием, которое сводит объекты к их элементам или действиям, есть и другой способ оповестить о существовании объектов — эстетика. В случае произведения искусства нас прежде всего привлекают отнюдь не его физические составляющие и не то воздействие, которое оно оказывает на зрителя, или социополитический контекст, а что-то между ними. Сэр Артур Стэнли Эддингтон в знаменитой лекции говорил о «двух столах»: стол науки состоит из крохотных частиц, а стол нашей бытовой практики — из видимых свойств и прагматических воздействий; предметом эстетики, который не могут высветить наука и прак 7. См.: DeLanda M. Emergence, Causality, and Realism // The Speculative Turn: Continental Realism and Materialism / L. Bryant et al. (eds). Melbourne: re.press, 2011. P. 381–392. 8. См.: Harman G. Time, Space, Essence, and Eidos // Cosmos and History. 2010. Vol. 6. № 1. P. 1–17. Грэм Харман

29

тика, в свою очередь, выступает «третий стол»9. Речь идет вовсе не об узком феномене, принадлежащем исключительно искусству, поскольку сама философия должна рассматриваться скорее как эстетическая дисциплина, а не как разновидность познания. Philosophia Сократа, которая обозначает любовь к мудрости, а не саму мудрость, вкупе с его постоянными возвещениями своего невежества обличает одержимость, завладевшую философией после Декарта, — ее навязчивое стремление стать строгой наукой, подобно всем остальным. Философия представляет собой науку не в большей мере, чем живопись или литература. Современный французский рационализм (его яркие представители — Ален Бадью и  Квентин Мейясу) зачастую утверждает тесное сродство философии и математики10. Это верно в некоторых случаях, однако гораздо теснее связь философии с искусством: обе эти сферы должны так или иначе находить средства для того, чтобы предоставлять небуквальный доступ к  своему предмету. Рассказ о том, из чего состоит вещь или что она делает, — замечательный способ демистификации и овладения, но он не предъявляет нам вещь как таковую. Философы работают преимущественно с письменным медиумом, и потому любой, кто достоин называться философом, должен показать свое литературное мастерство, ведь в противном случае он лишь жонглирует перед нами осмысленными знаками. Мы сможем оценить по достоинству мощь таких мыслителей, как Кьеркегор, Ницше или Бергсон, если только сумеем понять, каким образом они вводят читателя в теснейшее взаимодействие с описываемым ими предметом. И даже те философы, чей стиль не слишком превозносили, к примеру Кант, Гегель, Гуссерль или Хайдеггер, обладают своеобразной литературной мощью: они регулярно выпускают залпы захватывающих примеров и оборотов. В отличие от познания, связывающего объект с рядом свойств, которыми он на деле обладает, то, что мы называем искусством (или философией в определении Сократа), — и в этом его величайшая сила — указывает на вещь как на отчасти таинственный субстрат подобных качеств. Вспомним критику бальзаковских романов, принадлежащую перу Хосе Ортеги-и-Гассета (вопрос о том, 9. См.: Eddington A. S. The Nature of the Physical World. N.Y.: MacMillan, 1929; Harman G. The Third Table // The Book of Books / C. Christov-Bakargiev (ed.). Ostfildern, Germany: Hatje Cantz Verlag, 2012. P. 540–542. 10. См.: Badiou A. Being and Event. L.: Continuum, 2005; Мейясу К. После конечности. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. 30

Логос · Том 29 · #3 · 2019

насколько она справедлива по отношению к Бальзаку, не должен нас сейчас занимать): По правде сказать, великий Бальзак (если не считать двух-трех книг) кажется сегодня совершенно невыносимым. Наши глаза, привыкшие к куда более точным и верным картинам, тотчас обнаруживают приблизительность, условность, à peu près мира, изображенного в  «Человеческой комедии». На  вопрос, почему я нe приемлю Бальзака-писателя (как человек это прекраснейший образец людского рода), отвечу: созданная им картина всего лишь худосочный подмалевок. Чем отличается настоящая живопись от подобного подмалевка? Тем, что в настоящей живописи изображаемый предмет представлен непосредственно, как бы лицом к лицу, во всей полноте бытия, в его самоприсутствии; дурной подмалевок, напротив, не представляет предмета: на холсте — только туманные, слабые намеки, а на что — неизвестно. Чем больше мы вглядываемся в надежде увидеть хоть что-то, тем яснее ощущаем отсутствие чего бы то ни было11.

В следующем же предложении Ортега повторяет свои основные термины: Это различие между простым указанием (allusion) и самоприсутствием, на мой взгляд, главное во всех видах искусства, и прежде всего в романе12.

Он заостряет тезис при обсуждении писателя, которому отдает свое предпочтение перед Бальзаком, а именно Стендаля: Важно, что, говоря «мадам Реналь полюбила Жюльена Сореля», мы просто указываем на событие. Стендаль же выставляет его в непосредственной действительности, наяву13.

Коль скоро моим предметом выступает Клаузевиц, а  не  роман, нет необходимости вступать в споры о том, кто из этих двух выдающихся французских авторов лучше. Я лишь хочу подписаться под разделением, которое Ортега проводит между двумя видами письма, но отбросив его терминологию. Ведь та разновидность письма, которая взывает к нам предмет и делает его наглядным, лучше всего описывается с помощью не самоприсутствия, а как 11. Ортега-и-Гассет Х. Мысли о романе // Он же. Эстетика. Философия культуры. М.: Искусство, 1991. С. 263–264. Перевод изменен. — Прим. пер. 12. Там же. С. 264. Перевод изменен. — Прим. пер. 13. Там же. Перевод изменен. — Прим. пер. Грэм Харман

31

раз таки само-отсутствия: объект как таковой удаляется от нас, а не познается через свои определенные качества (ирония состоит в том, что Ортега и сам об этом прекрасно осведомлен — в рамках своей изобретательной теории метафоры)14. Вдобавок термин «аллюзия» больше пригоден для обозначения отсутствия вещи в ее подлинной реальности, нежели того худосочного подмалевка, о котором Ортега говорит — справедливо или же нет — применительно к Бальзаку, низводя его до уровня посредственности. В словаре ООО, когда мы производим аллюзию на  вещь, мы указываем на  ее существование за  пределами всех ее ощутимых качеств; и  чем дольше она способна продержаться в таком существовании, тем более реальной нам кажется. Итак, философская сторона Клаузевица проявляется не в буквально философских по своему тону высказываниях и не в «самоприсутствии» утверждаемого им предмета — будь то в смысле Ортеги или Деррида15, — а в его блестящих стилистических находках. Вот что я имею в виду, когда превозношу воображение Клаузевица в те моменты, когда он сбрасывает свою подчас педантичную маску и переносит нас прямиком на поле битвы. Рассмотрим несколько примеров из его книги, начиная с простого и короткого. Клаузевиц, как и всякий опытный генерал, не понаслышке знаком с влиянием, которое оказывает на военные кампании погода. Фактор погоды вполне можно было бы описать скупой прозой: Командир всегда должен принимать во  внимание погоду, поскольку действия, которые можно совершить при свете дня, оказываются более трудными для исполнения в условиях меньшей видимости.

Разумеется, с этим заявлением все в порядке: по меньшей мере оно ясное и  передает точные сведения. Однако проблема большинства текстов заключается не в нехватке ясности, а в нехватке яркости, из-за которой пример оказывается подмалевком. Напротив, вот как представляет предмет Клаузевиц: ……например, погода. Здесь туман помешал вовремя обнаружить неприятеля, открыть огонь из орудия, доставить донесение на 14. Он же. Эссе на эстетические темы в форме предисловия // Он же. Эстетика. Философия культуры. С. 93–112. Комментарий к этому важному эссе см. в главе 8 моей «Партизанской метафизики»: Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things. Chicago: Open Court, 2005. 15. См.: Деррида Ж. О грамматологии. М.: Ad Marginem, 2000. С. 111–540. 32

Логос · Том 29 · #3 · 2019

чальнику; там из-за дождя один батальон не пришел вовсе, другой не мог прийти вовремя, так как ему вместо трех часов пришлось шагать целых восемь, в другом месте кавалерия увязла в размокшем грунте и не могла атаковать и т. п.16

Вместо того чтобы просто сообщить военный факт, Клаузевиц переносит нас в штабную палатку, где мы получаем кошмарные сводки по  важной операции, которая развернулась посреди тумана и дождя; навряд ли это выйдет у нас из головы, коль скоро это наиболее близкий к полю боя опыт, доступный тем, кто не  был на  войне. В  кратком абзаце погода оказывается нашим личным врагом. Вот описание растерянности, с которой сталкивается новичок: Подобно тому как человеческий глаз, расширяя в темной комнате свой зрачок, использует небольшое количество наличного света, мало-помалу начинает различать предметы и, наконец, вполне удовлетворительно разбирается в них, так и опытный солдат ориентируется на войне, в то время как перед новичком расстилается непроглядная тьма17.

Здесь мы напрямую отождествляемся с новичком, окутанным неведением, и нас захватывает стремление стать в конечном итоге опытными солдатами. Но это лишь слабые всполохи художественной искры. В начале книги «О войне» имеется фрагмент, который столь живо прививает читателю чувство сражения, что его можно счесть за один из важнейших моментов книги. Нижеследующая цитата весьма объемна, и хорошо известно, что многие читатели обходят вниманием длинные выноски. И все же я попрошу своих читателей пройти через нее, не упустив при этом ни единого слова: Пойдем за новичком на поле сражения. Приближаясь к последнему, мы замечаем, что гром орудий, становящийся с каждым мгновением все более ясным, сменяется, наконец, воем снарядов, привлекающим внимание новичка. Снаряды падают уже близко то спереди, то сзади. Мы спешим к холму, на котором командир корпуса расположился со своей многочисленной свитой. Здесь падает больше снарядов, а разрывы гранат уже настолько учащаются, что серьезная действительность начинает сквозить че 16. Здесь и далее цитаты приводятся по изданию: Фон Клаузевиц К. О войне. М.: Логос; Наука, 1998. С. 106. 17. Там же. С. 109. Грэм Харман

33

рез образы юношеской фантазии. Вдруг вы видите, как падает сраженным ваш знакомый: граната упала в строй и вызвала невольное смятение. Вы начинаете ощущать, что сохранять полное спокойствие и сосредоточенность становится уже трудно; даже самые храбрые становятся несколько рассеянными. Сделаем еще шаг в  самое сражение, которое бушует перед нами, пока еще в виде картины. Подойдем к ближайшему начальнику дивизии; здесь снаряд летит за снарядом; грохот собственных орудий увеличивает вашу рассеянность. От дивизионного — к бригадному генералу. Последний, человек испытанной храбрости, тем не менее осторожно укрывается за холмом, домом или деревьями. Картечь, верный признак нарастающей опасности, барабанит по полям и крышам; снаряды с воем пролетают около нас, и над головами во всех направлениях часто свистят ружейные пули. Еще один шаг к войскам, и мы среди пехоты, с неописуемой стойкостью часами выдерживающей огневой бой. Здесь воздух наполнен свистом пуль, дающих знать о своей близости коротким резким звуком, когда они пролетают в нескольких дюймах от ваших ушей, головы, самой души. В беспокойно бьющееся сердце непрерывными мучительными ударами стучится сострадание к искалеченным и сраженным на ваших глазах. Ни  одной из  этих различных ступеней опасности новичок не минует, не ощутив, что мысль здесь пробуждают иные силы и лучи ее преломляются иначе, чем при обычной умственной деятельности…18

Последнее предложение являет столь блестящий узор, что не терпится обрамить им все другие возможные области человеческих устремлений. Например: «Ни одной из этих различных ступеней красоты юный художник не минует, не ощутив, что мысль здесь пробуждают иные силы и лучи ее преломляются иначе, чем при обычной умственной деятельности». А если вспомнить наше сократическое определение того, что означает philosophia: Ни одной из этих идей юный философ не минует, не ощутив, что мысль здесь пробуждают иные силы и лучи ее преломляются иначе, чем при обычной умственной деятельности.

Я бы хотел привести еще один пример. Правда, он свидетельствует об иной силе Клаузевица — о том, сколь глубоко он чувствует определенные асимметрии, которыми проникнута война. Победа в сражении для одной стороны оборачивается поражением для 18. Там же. С. 99–100. 34

Логос · Том 29 · #3 · 2019

другой, так что возникает соблазн рассмотреть сражение как игру с нулевой суммой, где плюс с одной стороны уравновешивается минусом с другой. И тем не менее Клаузевиц настаивает, что минус побежденного на деле превышает плюс победителя. Я вновь прошу читателя не упустить ни единого слова из нижеследующей цитаты: Первое, что действует на воображение и, можно смело сказать, на рассудок в несчастливом сражении, — это таяние масс, затем потеря пространства, которая в той или другой степени имеет место всегда, а следовательно, и у наступающего, когда он терпит неудачу; затем — разрушение начального порядка, перемешивание частей, опасности, угрожающие отступлению, которые за немногими исключениями всегда более или менее нарастают, а там и отступление, которое обычно начинается ночью или, по крайней мере, продолжается в течение всей ночи. Уже на этом первом переходе мы вынуждены оставить множество выбившихся из сил и отбившихся, порою как раз самых храбрых, которые в бою наиболее отважно продвигались вперед и держались дольше других; чувство поражения, охватывавшее на поле битвы одних только старших офицеров, спускается теперь по всем ступеням до рядовых и усиливается отвратительным впечатлением оставления в руках врага стольких храбрых товарищей, которые как раз во время боя нам стали особенно дороги; чувство поражения еще увеличивается вследствие все более возрастающего недоверия к вождям, которым всякий подчиненный в большей или меньшей степени ставит в вину безуспешность своих усилий. И такое ощущение поражения не есть что-либо воображаемое, с чем можно справиться; теперь это очевидная истина, что противник оказался сильнее нас; эта истина могла быть настолько скрыта среди множества причин, что раньше ее не замечали; но при исходе боя она выступает всегда с настойчивой очевидностью, которую, может быть, и раньше уже сознавали, но которой за неимением ничего более реального противопоставляли надежду на случайность, веру в счастье и в судьбу, дерзкую отвагу. Теперь же оказалось, что всего этого недостаточно, и перед нами встает строго и повелительно суровая правда19.

При внимательном прочтении данного текста мы не  просто усваиваем набор фактов — мы становимся все более подавленными, представляя ту беспомощную и деморализованную злобу, что охватывает нас, когда вокруг рассыпается армия. Быть может, мы дрейфуем и дальше, представляя себе, как отдается на разграб 19. Там же. С. 295. Грэм Харман

35

ление наш город, как разоряется наша резиденция, как насилуют и убивают наших родных и любимых. Истинные ставки войны предъявляются здесь так непосредственно, что мы понимаем: дело тут не в значении слов.

Пленные и трофеи Ввиду жестокости нынешних сражений и зачастую решающего характера главных побед обыватель с легкостью представит себе массовые потери проигравшей стороны и сравнит их с потерями победителей. Однако Клаузевиц настаивает, что измерять масштаб победы следует не только и даже не столько числом погибших на стороне противника. В самом деле, зачастую мы сталкиваемся с удивительной симметрией в плане жертв обеих сторон. Если мы присмотримся к самому ходу сражения, то же окажется справедливым и в отношении количества пленных и захваченных артиллерийских орудий. Наш основной источник по данной теме — глава 10 четвертой части книги. Генерал вводит тему в начале главы: Тот, кто остановится лишь на ничтожной разнице между потерями, понесенными на поле сражения убитыми, ранеными, пленными и отнятыми орудиями победителем и побежденным, тому последствия, вытекающие из этого ничтожного явления, покажутся совершенно непонятными20.

Уточнение «на поле сражения» указывает на средоточие войны в понимании Клаузевица: ущерб, который был нанесен отступающим силам. Убивать сдающихся солдат жестоко и бесчеловечно — в наши дни, к примеру, это самое что ни на есть военное преступление; однако отступающие солдаты, как правило, считаются законной мишенью, коль скоро в иной день они вновь могут оказаться вашими противниками. Недавний хороший пример — ущерб, нанесенный отступающим иракским силам на  шоссе 80 (идущем из Эль-Кувейта через Сафван в Басру) в конце февраля в ходе войны в Персидском заливе. Известное также как «Шоссе смерти», это сражение нередко приводится в качестве примера ненужной жестокости американских, британских, канадских и французских войск, которые уничтожили, вероятно, более 2000 отступающих боевых машин и убили от 200 до 10 000 иракских военнослужа 20. Там же. С. 292. 36

Логос · Том 29 · #3 · 2019

щих (хотя истинное число жертв, по всей видимости, несколько меньше 1000). Общественное воображение того времени было захвачено картинами тлеющих трупов, и со стороны левых журналистов, ООН и даже некоторых американских военных чиновников последовала критика инцидента. Отчеты и сводки расходились в вопросе о том, присутствовали ли среди иракских сил беженцы и заложники (и если да, то какой численности). Однако если ограничиться лишь военными жертвами нападения, отступающие — в отличие от капитулирующих — вооруженные силы не находятся в положении «вне боя», что еще более справедливо для менее узаконенной и менее медиатизированной войны времен Клаузевица. Как бы то  ни  было, Клаузевиц показывает свою чувствительность к  асимметриям в  боевых действиях. В  XXI веке фраза «асимметричные боевые действия» стала обозначать партизанские действия или террористические операции, проводимые малыми ячейками, в  противоположность тщетным замыслам меньшей силы, сталкивающейся с крупными современными армиями. В «О войне», однако, асимметрия указывает на некий дисбаланс — заметный только опытным воинам — в ситуации, которую обыватель вполне мог бы счесть за игру с нулевой суммой, где плюсы уравновешиваются минусами. Одно из глубочайших прозрений Клаузевица на этот счет состоит в том, что сторона, которая проиграла сражение, теряет куда больше, чем получает по его итогам победитель: Моральные последствия, вызываемые исходом крупного боя, гораздо значительнее у побежденного, чем у победителя; они ведут к весьма крупным материальным потерям, и последние, в свою очередь, отражаются новыми потерями моральных сил; в таком взаимодействии те и другие потери растут и усиливаются. Этому моральному воздействию надлежит, следовательно, придавать особое значение21.

Так, даже когда кровопролитие затрагивает всех в равной мере, боевой дух больше падает у  побежденных, чем поднимается у победителей: ……главное воздействие все же сказывается на побежденном, ибо здесь оно является непосредственной причиной новых потерь; сверх того, оно обладает однородной природой с опасностью, 21. Там же. С. 293. Грэм Харман

37

трудами и лишениями, словом, со всеми теми тяготами, среди которых протекает война, и потому вступает с ними некоторым образом в союз и растет при их помощи… Таким образом, мы видим, что падение побежденного ниже уровня первоначального равновесия и много больше подъема над ним победителя…22

Даже если в  уме мы спишем наше поражение на  глупую ошибку, допущенную в  какой-то  конкретной части сражения, эмоциональное воздействие потерь ничуть не соответствует нашим рационализациям: Сделанную ошибку можно в следующий раз исправить, от счастья и случая можно ожидать в другой раз больше благосклонности, но сумма моральных и материальных сил не меняется так быстро, а поэтому, видимо, и тот приговор, какой им вынесла одна победа, имеет много большее значение для всего будущего23.

Хотя Клаузевиц и  не  застал американскую Гражданскую войну — этот конфликт я  изучал более подробно, чем все остальные, — в качестве иллюстрации данного принципа на ум приходит прежде всего трехдневная битва при Геттисберге, штат Пенсильвания. Генерал Конфедерации Роберт Ли вторгся во второй раз на Север в 1863 году и был встречен в Геттисберге Потомакской армией Союза. Отчасти из-за отсутствия сил южной кавалерии сражение оказалось внезапным; Север сумел захватить стратегические холмы в маленьком студенческом городке, что оказалось решающим фактором. После трех дней напряженных боев Ли рискнул и предпринял знаменитое наступление, которое позднее назвали атакой Пикетта. Не сумев сломить ни левый, ни правый фланги Севера в первые два дня, — если бы генерал Томас Стоунуолл Джексон не  погиб, победа конфедератов на  правом фланге не заставила бы себя ждать, — Ли решился на смелую атаку в самый центр Союза. Солдаты генерала Пикетта отважно выполняли отданные им приказы и даже достигли вершины хребта, однако в конце концов были отброшены — и  с  немалым кровопролитием: они практически перестали быть прочной военной силой и оказались более или менее удалены от остальных сражений. Ли успешно отступил на территорию Юга и следующим летом доблестно сразился с ге 22. Там же. 23. Там же. 38

Логос · Том 29 · #3 · 2019

нералом Улиссом Грантом в Вирджинии, и все же «высшее достижение Конфедерации» было уже достигнуто в битве при Геттисберге. Юг так и не сумел перехватить военную инициативу на Восточном фронте. К весне 1865 года Северовирджинская армия Ли распалась, и восстание Конфедерации затухло24. Вероятно, основная неудача Севера при Геттисберге заключалась в неспособности генерала Джорджа Мида преследовать отступающую армию Ли, ведь, будучи нетронутой, она осталась прочной военной силой. Но мы симпатизируем Миду, который едва отразил атаку конфедератов и  увидел бесчисленных раненых и истощенных солдат своего войска. Тем не менее его неудача в преследовании Ли оказалась решающим фактором: президент Авраам Линкольн произвел очередную смену командования, поставив над победоносным Мидом генерала Гранта, homme du destin войны, после триумфов второго в Миссисипи и Теннесси. Читая следующий образчик блистательной прозы Клаузевица, представьте себе умонастроение поверженной при Геттисберге армии Ли: Первое, что действует на воображение и, можно смело сказать, на рассудок в несчастливом сражении, — это таяние масс, затем потеря пространства, которая в той или другой степени имеет место всегда, а следовательно, и у наступающего, когда он терпит неудачу; затем — разрушение начального порядка, перемешивание частей, опасности, угрожающие отступлению, которые за немногими исключениями всегда более или менее нарастают, а там и отступление, которое обычно начинается ночью или, по крайней мере, продолжается в течение всей ночи. Уже на этом первом переходе мы вынуждены оставить множество выбившихся из сил и отбившихся, порою как раз самых храбрых, которые в бою наиболее отважно продвигались вперед и держались дольше других; чувство поражения, охватывавшее на поле битвы одних только старших офицеров, спускается теперь по всем ступеням до рядовых и усиливается отвратительным впечатлением оставления в руках врага стольких храбрых товарищей, которые как раз во время боя нам стали особенно дороги; чувство поражения еще увеличивается вследствие все более возрастающего недоверия к вождям, которым всякий подчиненный в большей или меньшей степени ставит в вину безуспешность своих уси 24. Восхитительное историческое повествование о том, как разворачивался данный конфликт, см. в классическом трехтомнике Шелби Фута: Foote S. The Civil War: A Narrative, Fort Sumter to Perryville: In 3 vols. Columbia, SC: Deckle Edge, 1958–1974. Грэм Харман

39

лий. И такое ощущение поражения не есть что-либо воображаемое, с чем можно справиться; теперь это очевидная истина, что противник оказался сильнее нас…25

Вполне возможно, что Мид, а не Грант одержал бы победу в войне и в конечном итоге по праву стал бы президентом, если бы только пустился за армией Ли и разбил его силы на скопище пленных и кучу трофеев. Юг сражался бы еще года полтора, но на сей раз на родной земле. И все же по многим причинам мы можем сказать, что Юг проиграл войну в битве при Геттисберге. Вернемся к Клаузевицу: Теперь о  влиянии поражения на  народ и  правительство. Это — внезапная гибель напряженнейших надежд, полное сокрушение чувства собственного достоинства. На место этих уничтоженных сил в образовавшуюся таким образом пустоту вливается страх с его пагубной способностью распространения, завершающий общий паралич. Подлинный нервный удар получает один из двух борцов от электрической искры, произведенной генеральным сражением. И это воздействие, в какой бы различной степени оно ни проявлялось тут и там, никогда не отсутствует полностью. Вместо того чтобы каждому решительно поспешить для отражения надвигающейся беды, каждый боится, что его усилие окажется напрасным, и в нерешительности останавливается в тот момент, когда он должен был бы спешить, или же малодушно опускает руки, становясь фаталистом и предоставляя все на волю судьбы26.

Отдельные солдаты Конфедерации вполне могли бы сохранять решимость на протяжении десятилетий партизанской войны. Однако их командующему Ли и народу Юга пришлось столкнуться с призраком окончательного поражения в тот июльский день 1863 года, когда атака Пикетта была отражена.

Скрытая тенденция Критики зачастую утверждают, что, делая упор на объекты, ООО не распознает важность событий. В конце концов, разве сражение — не  событие, сотканное из  целого множества взаимодействующих объектов? И разве не событие оставляет след в истории, в отличие от собрания статичных объектов? В ответ я сделаю два 25. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 295. 26. Там же. С. 296–297. 40

Логос · Том 29 · #3 · 2019

замечания. Во-первых, ООО вовсе не сужает область объектов до статичных твердых сущих; как упоминалось ранее, объектом является все, что обладает автономным существованием, которое нельзя объяснить через отсылку к совокупности его меньших составляющих или его воздействий на мир. В этом отношении «событие» — просто-напросто объект особого рода. Битва при Геттисберге, к примеру, обладает независимым характером, который нельзя изменить преобразованием составляющих ее подсражений и судеб массы солдат, жизнь и смерть которых измерялись долями дюймов. А быть может, даже перемена исхода никак не затронула бы ее характер. «Победа Конфедерации при Геттисберге» могла бы по факту оказаться иным объектом, нежели действительная «победа Союза при Геттисберге», однако в некотором смысле обе они оказываются одной вещью. Разница состоит лишь во внешних воздействиях двух битв. Обсуждение последнего обстоятельства можно оставить до следующего раза, равно как и различные мысленные эксперименты на тему того, что именно следует изменить, чтобы битва стала другим объектом по сравнению с тем, каким она оказалась в действительности. К примеру, та же самая битва могла бы произойти в другом городке поблизости. И пускай ее название в наши дни было бы другим, нельзя сказать с уверенностью, что сама битва оказалась бы иной, нежели была. Во-вторых, мы также не можем сказать с уверенностью, будто события и  впрямь важнее, чем объекты. В  своей книге «Имматериализм»27, посвященной Голландской Ост-Индской компании, я рассказываю, как эта ранняя корпорация сохраняла относительную невозмутимость в ходе многих событий, в которых она принимала участие, в том числе самых пылких. Мои доводы можно подытожить так: при описании объекта мы в первую очередь должны обратить внимание не на некоторое произвольное количество шумных происшествий, в которые тот оказался вовлечен, а на шесть-семь внутренних симбиозов объекта (если позаимствовать термин из эволюционной теории Линн Маргулис)28. Какими бы торжественными или болезненными ни были для нас или другого объекта некоторые события, они лишь иногда приводят к необратимым эффектам в отношении того, кем или чем объект яв 27. Харман Г. Имматериализм. Объекты и социальная теория. М.: Издательство Института Гайдара, 2018. 28. См.: Margulis L. Symbiotic Planet: A New Look at Evolution. N.Y.: Basic Books, 1999. Грэм Харман

41

ляется сам по себе. В случае Голландской Ост-Индской компании я указал следующие определяющие для нее симбиозы: • 1610 год: назначение Питера Бота в качестве первого генерал-губернатора компании, уполномоченного принимать решения, вести сражения и  подписывать договоры без прямого руководства Амстердама. • 1614 год: генерал-губернатор Ян Питерсзоон Кун публикует свое «Рассуждение о состоянии Ост-Индии», в котором утверждает, что компании следует не только укрепить монополию на торговлю пряностями, вытеснив другие европейские силы, но и монополизировать внутриазиатский рынок. • 1619 год: основание Батавии (ныне Джакарта, Индонезия) как столицы компании. • 1623 год: резня на Амбоне, в ходе которой компания уничтожила силы англичан и добилась господства на важнейших Островах пряностей. • 1625 год: переопределение курса компании  — от  рейсов из Амстердама и обратно на внутриазиатский рынок, с соответствующим преображением ее кораблей. • 1641 год: завоевание Малакки соединяет старые арабские и китайские торговые пути в обширную сеть. Заинтересованного читателя я  отсылаю к  моей книге. Важный момент здесь заключается в том, что очень многие из самых важных сражений и торговых сделок компании просто не фигурируют в этом перечне, да и не должны. Пытаясь написать прежде всего онтологию компании-объекта, а не его историю, мы сосредоточиваемся лишь на тех преобразованиях, которые необратимо изменили его по сравнению с тем, чем он был раньше, и некоторые из них в то время не то чтобы считались важными. Как только объект восполняет шесть-семь своих симбиозов, он достигает зрелости и затем неизбежно восходит или же падает в  зависимости от  того, насколько он приспособлен к среде, с которой взаимодействует, и как долго он сумеет в ней продержаться. Голландская Ост-Индская компания продолжала улучшать свое состояние до тех пор, пока такие специи, как мускатный орех и гвоздика, сохраняли свои позиции на европейском рынке. Однако ее дела пошли на спад, когда французы начали выращивать те же специи в Карибском бассейне и в особенности когда Европа переключила свой интерес на шоколад, кофе и чай, которые поставлялись лучше подготовленными англичанами. С этого мо42

Логос · Том 29 · #3 · 2019

мента смерть Голландской Ост-Индской компании была лишь вопросом времени. Я рассказываю вам об этом, поскольку Клаузевиц во многом мог бы подписаться под моей теорией, пускай она и сильно опережает его время. К примеру, в главе 7 четвертой части книги генерал несколько умеряет решающий характер окончательного исхода битвы. По его словам, битва уже движется в определенном направлении до того, как это станет кому-либо известно. Данный тезис противоречит нашей интуиции, согласно которой исход боя не предрешен вплоть до некоторого финала, рокового поворота ближе к ее концу (быть может, то же самое относится и к атаке Пикетта, которую в таком случае придется подвергнуть соответствующему пересмотру). Клаузевиц пишет: Никогда решение боя не наступает в один определенный момент, хотя в каждом бою бывают моменты величайшей важности, которые главным образом и обусловливают его участь. Таким образом, проигрыш боя есть постепенное опускание чаши весов. Но во всяком сражении наступает такой момент, когда его можно считать решенным, так что возобновление боя явилось бы началом нового боя, а не продолжением старого29.

Способность распознать скрытый поворотный момент чрезвычайно важна, поскольку она дает командующему «возможность решить, можно ли еще возобновить с пользой бой при помощи подоспевших подкреплений»30. Можно предположить, будто это настолько базовый для военных навык, что любой высокопоставленный генерал им обладает, однако у Клаузевица наготове целый ряд контрпримеров: В 1806 году под Иеной принц Гогенлое принял с 35 000 человек сражение против 60 000 или 70 000 человек Бонапарта и проиграл его, но так проиграл, что эти 35 000 были как бы совершенно разгромлены; тогда генерал Рюхель попытался возобновить сражение с 12 000 человек; последствием этого был мгновенный разгром и этих 12 00031.

В другом месте Клаузевиц приводит пример, менее благоприятный для Наполеона: прославленный командир бросает в бой свою непобедимую Garde Impériale на последних этапах битвы при Ва 29. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 274. 30. Там же. 31. Там же. Грэм Харман

43

терлоо. Гвардия отступила и была уничтожена в жесточайшей резне, так что Наполеон остался ни с чем. После этого более шести десятков орудий и множество пленных, включая генералов, были захвачены противостоящей Наполеону коалицией. В его защиту можно указать на то, что Наполеон столкнулся с противодействием новых войск Голландии, а также прибывших позднее пруссаков. Однако вопрос о том, не оставалось ли отступление лучшей альтернативой в той ситуации, остается открытым. Помимо примеров Клаузевиц предлагает своеобразную теорию, которая позволяет узнать, при каких условиях битва будет неминуемо проиграна, для того чтобы не тратить на ее продолжение новые силы: ……когда же наступает обычно момент решения, то есть тот момент, когда новые, конечно, соразмерные, силы уже не могут изменить несчастного исхода боя? 1. Когда целью боя было обладание подвижным предметом, то решительным моментом явится утрата этого предмета. 2. Когда такою целью было обладание участком местности, то в большинстве случаев решительным моментом явится также его утрата… 3. Во всех остальных случаях, когда оба эти обстоятельства еще не  решают боя, — следовательно, когда уничтожение неприятельских сил составляет главную цель, — решение наступает в тот момент, когда победитель перестает находиться в состоянии расстройства… Таким образом, бой, в  котором успевающая сторона вовсе не вышла из состояния порядка и дееспособности или утратила таковые лишь в малой части своих сил, в то время как наши силы более или менее расстроились, — такой бой восстановить уже нельзя, как нельзя его восстановить в том случае, когда противник успел вполне восстановить свою боеспособность32.

Поскольку пункты 1 и 2 довольно очевидны, пункт 3 оказывается ключевым. Бой решен, «когда победитель перестает находиться в состоянии расстройства». Можно возразить — другая сторона не может точно знать, какие именно чувства испытывает «победитель» в данный момент, так что поворотный момент боя прозрачен изначально лишь для одной из сторон. Но Клаузевиц выдвигает другой критерий, который, хотя и ссылается на сознание самого победителя, может быть применен и стороной, находящейся на грани поражения: 32. Там же. С. 275–276. 44

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Следовательно, чем меньше та часть вооруженных сил, которая непосредственно сражается, и чем больше та их часть, которая в качестве резерва своим простым присутствием участвует в достижении решения, тем менее возможности у свежих частей противника вновь вырвать у нас из рук победу. Тот полководец и та армия, которые достигли наибольшего в смысле ведения боя с наивысшей экономией сил и используют в наибольшей мере моральное действие сильных резервов, идут по наиболее верному пути к победе33.

Вот в чем заключается секрет наиболее выдающегося генерала той эпохи: «В последнее время приходится признать за французами, особенно под командой Бонапарта, огромное мастерство в этом отношении»34. Исключение, которое подтверждает правило, — это, опять-таки, обращение Наполеона к императорской гвардии при Ватерлоо. В соответствии с принципами Клаузевица, ему следовало лучше оценить объем резервных сил, доступный коалиции. Однако неясно, мог ли Наполеон предвидеть наступление пруссаков на правый фланг. Есть и другой смягчающий фактор, который столь часто фигурировал в военной карьере Наполеона, состоящий в том, что «храбрым судьба помогает». Кроме того, если бой можно еще повернуть, то награды даже перевешивают риск. Клаузевиц пишет: Но если удалось овладеть течением неудачного боя и повернуть его в свою пользу еще до окончания, то не только исчезает из нашего счета связанный с ним минус, но он становится основанием еще большей победы. В самом деле, если ясно представить себе тактический ход боя, то легко убедиться, что до его завершения все результаты частичных боев представляют собою как бы условные приговоры, которые не только аннулируются общим успехом, но и могут получить совершенно обратное значение. Чем больше наши вооруженные силы разгромлены, тем больше о них разбилось неприятельских сил, тем, следовательно, сильнее будет кризис и у неприятеля и тем больший перевес получат наши свежие подкрепления. Если конечный результат обернется в нашу пользу, если мы вырвем из рук неприятеля поле сражения и захваченные им трофеи, то все затраченные им ради них силы окажутся нашей чистой прибылью, а наше начальное поражение обратится в  ступень к  более высокому триумфу35. 33. Там же. С. 276. 34. Там же. 35. Там же. С. 279–280. Грэм Харман

45

Мы не можем знать наверняка, чем могла бы обернуться победа Наполеона при Ватерлоо. Но Наполеон не был бы Наполеоном, если бы не поставил на карту все. Поскольку в заключительном разделе мы будем обсуждать возражения полковника Бойда против Клаузевица, стоит упомянуть его критику Наполеона. Колоритный полководец XIX века добился многих блестящих тактических побед, причем на стороне противника зачастую был перевес. Но при этом Наполеон понес колоссальные и зачастую ненужные издержки — взять хотя бы авантюру в России, когда его силы растаяли en route, на ходу, — так что следует заключить, что он допустил стратегический провал. Тогда как ранний Наполеон умело владел стратегической двусмысленностью, Бойд замечает, что ……в  поздних кампаниях (будучи императором) он все больше полагался на  массированный прямой артиллерийский огонь, плотные пехотные колонны и тяжелую кавалерию, направляя их на участки с сильным сопротивлением, что в конечном итоге привело к многочисленным жертвам36.

Кроме того, в последние годы Наполеон …создал … высокоцентрализованную систему управления и контроля, которая в сочетании с практически неизменными тактическими руководствами привела к тому, что одна сила разбивалась вдребезги о другую из-за все более неизобретательных, формализованных и предсказуемых действий на все более и более низких уровнях37.

Подытоживая стратегию позднего Наполеона, Бойд предлагает следующую формулу: Стратегический «туман», за  которым следуют стереотипные и разрушительные тактические наступления38.

Генеральное сражение Из всех теорий Клаузевица ни одна не была столь значима, как его представление о  том, что цель боевых действий — приведение противника к  генеральному сражению, а  не  просто захват 36. Boyd J. R. Op. cit. P. 47. 37. Ibid. P. 55. 38. Ibid. P. 56. 46

Логос · Том 29 · #3 · 2019

и удерживание территории или выполнение какой бы то ни было иной второстепенной задачи. В случае Гражданской войны в США 1861–1865 годов довольно примечательно, что глубокая связь, которая мгновенно возникла между президентом Линкольном и генералом Грантом, во многом объяснялась согласием по данному вопросу. Пускай Грант в своей кампании 1864 года постоянно отрывался от Ли и продвигался — в четыре или пять этапов — к Ричмонду, столице Конфедерации, делал он это лишь затем, чтобы оттеснить Ли с ряда сильных позиций, о чем свидетельствует то, что Грант не  закончил свой маневр прямым наступлением на  столицу, а напал на важный железнодорожный узел в Питерсберге к югу от Ричмонда. Здесь он осадил Ли, который через несколько месяцев бежал, но при этом его армия начала рассеиваться. Целью Гранта всегда была Северовирджинская армия, которую он в итоге заставил сдаться в сражении при Аппоматтоксе в апреле 1865 года, фактически положив конец войне. Клаузевиц в краткой форме излагает свое учение о генеральном сражении в главе 11 четвертой части «О войне». Многие из его слов могли принадлежать самому Гранту, который наверняка изучал эту главу в Вест-Пойнте, а быть может, и позднее. Набросав пять общих принципов в начале главы, Клаузевиц подытоживает их следующим образом: Из этих истин вытекает двойной закон, части которого взаимно подкрепляют друг друга, а именно: 1) уничтожение боевых сил неприятеля надо преимущественно искать в больших сражениях и в их результатах и 2) главная цель больших сражений должна заключаться в уничтожении неприятельских вооруженных сил39.

Здесь следует отметить: пятый принцип гласит, что только в больших сражениях «полководец правит делом собственными руками»40. В меньших сражениях за все вполне могут отвечать командиры дивизий. Действительно, в другом месте Клаузевиц указывает, что в армии не должно быть слишком мало дивизий. Ведь в армии, состоящей из двух или трех дивизий, подчиненные командиры получат слишком много пространства для автономных действий либо приказы должны будут проходить через слишком большое количество промежуточных уровней, чтобы успех их исполнения был обеспечен. Однако в общем действии главнокоман 39. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 299–300. 40. Там же. С. 299. Грэм Харман

47

дующий должен отвечать за все происходящее сам. Именно здесь отвага генерала подвергается финальному испытанию, и по итогам всех сражений история выносит свой вердикт. В американской Гражданской войне, судя по всему, данное испытание полностью провалил генерал Севера Джозеф Хукер: блистательный план по обходу конфедератов, оставленных во Фредериксбурге, обернулся робким отступлением в  леса и  поражением его правого фланга от рук зловеще библейского Стоунуолла Джексона. В примере самого Клаузевица фигурируют два его любимых командира: Едва ли Бонапарт когда-либо предпринимал какой-либо из своих походов без мысли, что он тотчас же, в первом же сражении, разгромит своего противника; то же думал и Фридрих Великий в более мелких условиях, при кризисе более ограниченного характера, когда он с  небольшой армией стремился проложить себе путь в тылу русских или имперцев41.

Как и следовало ожидать, в этой главе Клаузевиц вновь обращается к Наполеону: Сам Бонапарт не достиг бы единственного в своем роде Ульма [где он захватил в плен 27 тыс. австрийцев в октябре 1805 года], если бы он боялся кровопролития; на этот эпизод надо смотреть именно как на второй укос, собранный с побед его предшествующих походов42.

Из превосходного примера Клаузевиц делает вывод: Не одни лишь отважные, отчаянные, дерзкие полководцы пытались выполнить свое дело при помощи великого риска решительных сражений; этого пути держались все наиболее удачливые полководцы, и мы должны предоставить им дать ответ на столь широкообъемлющий вопрос43.

Из истории Гражданской войны в США можно привести другой блестящий пример. Речь о генерале Уильяме Текумсе Шермане, правой руке Гранта, известном такими броскими фразами, как «война означает борьбу» и «война — это ад», который сжег дотла

41. Там же. С. 304. 42. Там же. С. 303–304. 43. Там же. С. 304. 48

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Атланту, прежде чем обрушиться на Джорджию, а также Северную и Южную Каролину44. Ставки никогда не  были так высоки: если нашим генералам недостает смелости и  инициативы, генералы противника вполне могут их продемонстрировать. Здесь Клаузевиц не стесняется в выражениях: Мы и слышать не хотим о тех полководцах, которые будто бы побеждали без пролития человеческой крови. Если кровопролитное сражение представляет ужасное зрелище, то это должно служить основанием лишь к тому, чтобы смотреть на войну более серьезно, а не к тому, чтобы из чувства человеколюбия дать своим мечтам мало-помалу притупиться, пока, наконец, не появится вновь кто-нибудь с отточенным мечом и не отрубит нам руки45.

Хотя кровопролитие неизбежно, генеральное сражение не следует рассматривать с точки зрения грубой силы: …оно … отнюдь не представляет простого взаимного убийства, и его воздействие заключается преимущественно в том, чтобы убить мужество врага, а не его солдат… однако кровь всегда является его оплатой, а бойня определяет его характер, имея общий филологический корень с боем; вот перед чем содрогается человеческое сердце полководца46.

Клаузевиц демонстрирует нам отменное психологическое чутье, когда замечает, что офицеры куда меньше боятся умереть сами и пожертвовать солдатами, чем увидеть мгновенный крах своих карьер и наций: Но  еще более смущается человеческий дух перед мыслью об окончательном решении одним ударом. В одной точке пространства и времени сосредоточено здесь все действие; и в такие минуты в нас закрадывается смутное чувство, будто в этом тесном пространстве наши силы не  имеют возможности развернуться и проявить всю свою деятельность… именно эта слабость, которой подвержен человек при всяком ином великом ре 44. Мемуары обоих генералов стоит прочесть: Grant U. S. Memoirs of U. S. Grant/Selected Letters, 1839–1865. N.Y.: Library of America, 1990; Sherman W. T. The Memoirs of General W. T. Sherman. N.Y.: Library of America, 1990. 45. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 304. 46. Там же. С. 301. Грэм Харман

49

шении, может с особенной силой заговорить в душе полководца, когда он должен поставить на лезвие ножа дело столь огромной важности47.

В то время как Сунь-цзы и другие авторы утверждали, что великие полководцы могут и вовсе избежать прямого боя, Клаузевиц считает это безрассудством, вызванным трепетом: Вот почему и  правительства, и  полководцы во  все времена искали пути, чтобы обойти генеральное сражение — или для того, чтобы достигнуть своих целей без него, или чтобы миновать его незаметным образом. Историки и теоретики изо всех сил старались потом найти в  таких походах и  войнах каким бы то ни было образом не только эквивалент упущенного генерального сражения, но даже проявление какого-то высшего искусства… Мы приблизились было к тому, чтобы во имя экономии войны смотреть на генеральное сражение как на зло, делающееся неизбежным из-за допущенных ошибок, как на болезненное явление, к  которому правильно организованная осторожная война никогда не должна приводить; лишь те полководцы должны заслуживать лавров, которые умеют вести войну без кровопролития, а теория войны, подлинное учение браминов, как раз для того и существует, чтобы научить такому искусству48.

Далее следует резкое заключение: «История нашего времени разрушила эти фантазии…» Также важно отметить следующее обстоятельство: великие победы требуют значительной подготовки и, как мы уже видели, достигаются скорее после боя, нежели в ходе самой битвы. Мы с куда большей вероятностью добьемся решающих результатов, если сумеем обойти вражеский фланг и начнем преследовать отступающие силы: Сражение, разыгранное фронтально и без обхода, редко даст такой крупный результат, как сражение, в котором побежденный оказался обойденным или которое он вынужден был дать, имея более или менее перевернутый фронт. На пересеченной или гористой местности результат точно так же бывает меньше, ибо здесь сила удара вообще оказывается ослабленной. Если побежденный имеет равную или превосходящую численностью, по сравнению с победителем, кавалерию, то воздей-

47. Там же. 48. Там же. С. 302. 50

Логос · Том 29 · #3 · 2019

ствие преследования, а следовательно, и большая часть результатов победы отпадают49.

В случае если нынешнему читателю упоминание «кавалерии» кажется странным, следует напомнить, что этот термин все еще используется для обозначения современных танковых дивизий, которые выполняют ту же функцию мобильного удара, что и прежние конные войска, хотя и гораздо более эффективно. Завершая свои замечания о Клаузевице, я хочу отметить, что вся его сложность как мыслителя видна в  неоднозначной установке, которую он занимает по отношению к роли теории, опыта и врожденного характера в достижении решающих результатов. С одной стороны, он вроде бы превозносит прирожденного мужественного воина над мыслителем, обитающим в башне из слоновой кости: Таким образом, здесь требуется мало такого, чему можно научиться из книг, и многое из того, чему если и можно научиться, то не путем грамоты, а иным путем. Импульс к генеральному сражению, свободное, верное движение к нему должны исходить из ощущения собственной силы и ясного сознания его необходимости; другими словами, этот импульс должен исходить из прирожденного мужества и из изощренного широкими жизненными горизонтами взгляда50.

Далее он продолжает, как кажется, очернять кабинетного солдата: Великие примеры — лучшие наставники; но, конечно, будет прискорбно, когда между ними и нами ляжет облако теоретических предрассудков, ибо даже солнечный свет, проникая через облака, преломляется и окрашивается51.

Но все-таки, каким бы первоклассным солдатом ни был Клаузевиц, он славен прежде всего теорией войны. Несомненно, он осознавал это и, не желая подорвать ценность собственного теоретического труда, подстраховался отрывком, который вполне мог сойти со страниц какого-нибудь труда Иммануила Канта: Разрушить такие предрассудки, которые в известные эпохи образуются и распространяются, как миазмы, — настоятельный 49. Там же. С. 304–305. 50. Там же. С. 305–306. 51. Там же. С. 306. Грэм Харман

51

долг теории. То ложное, что порождено человеческим разумом, может уничтожить тот же чистый разум52.

Оппонент Клаузевица: полковник Бойд Легендарный американский военный теоретик Джон Бойд (1927– 1997)53 в ходе Корейской войны был пилотом, однако так никого и не сбил, да и в остальном ничем не отличился на короткой службе. Легендой он стал благодаря послевоенным достижениям. Поднявшись на  высшую ступень своего класса в  Школе летчиков-истребителей, позднее Бойд вступил в преподавательский состав этого училища и разработал революционную летную тактику. Тактика подразумевала быстрое прохождение цикла, состоящего из четырех процессов: наблюдения, ориентации, решения и действия (так называемый цикл НОРД, известный также как «петля Бойда»). Предполагалось, что она настолько дезориентирует летчиков-неприятелей, что они врежутся прямо в землю. Чтобы снизить расходы Пентагона, Бойд сформировал программы истребителей F-15 Eagle и F-16 Fighting Falcon, чтобы сделать упор на более медленных, однако легких и потому более маневренных самолетах, способных гораздо быстрее проходить цикл НОРД, который стал все чаще применяться в сфере бизнеса и других невоенных областях. К тому же Бойду удалось произвести впечатление на министра обороны и вице-президента Дика Чейни, благодаря чему Бойд оказал существенное влияние на проведение американскими морскими пехотинцами решающей фланговой атаки в пустыне под конец Войны в заливе. За всю жизнь Бойд так и не написал ни одной книги, в которой бы изложил свои теории. Вместо этого он подготовил брифинг в  виде слайд-шоу и  постоянно занимался его расширением; окончательная версия, цитируемая в  настоящем тексте, содержит целых 327 слайдов. Брифинги Бойда посещали не только коллеги-офицеры, но  и  заинтересованные политики. Его подход к  стратегии часто называли «маневренными боевыми действиями», и, хотя идеи Бойда долгое время вызывали возмущение у его бывших коллег из Военно-воздушных сил, Корпус мор 52. Там же. Перевод изменен. — Прим. пер. 53. См. три различных книги, посвященных Бойду: Coram R. Boyd: The Fighter Pilot Who Changed the Art of War. N.Y.: Little, Brown & Co., 2002; Osinga F. Science, Strategy, and War: The Strategic Theory of John Boyd. L.: Routledge, 2006; Hammond G. T. The Mind of War: John Boyd and American Security. Washington, D.C.: Smithsonian Institution Press, 2001. 52

Логос · Том 29 · #3 · 2019

ской пехоты взял их на вооружение довольно быстро и с немалым энтузиазмом. После критики позднего Наполеона, которую я приводил ранее, Бойд посвящает один короткий слайд Клаузевицу. В нем Бойд подытоживает всю его концепцию войны, а в следующих двух он ее разбивает. Нас это не должно удивлять, ведь Бойд — поклонник Сунь-цзы, который считал, что следует стремиться к победе без поражений и что обман — одно из наиболее подходящих средств ведения войны, тогда как Клаузевиц был убежден, что избежать генерального сражения пытаются только трусы. Возражения Бойда в адрес Клаузевица весьма поучительны, поскольку они проливают свет на слабые места его учения, а также выдвигают позитивную альтернативу. Упрекнув прусского теоретика за то, что тот отдает предпочтение сражению перед стратегическим маневром, а также за стереотипную тактику, сходную с тактикой позднего Наполеона, Бойд выписывает свои основные возражения в правом столбце первого критического слайда. Стоит привести их здесь в полном виде: • Клаузевиц был обеспокоен трением/неопределенностью и стремился их преодолеть или же свести на нет. Ему не удалось прийти к выводу, что трение/неопределенность следовало бы усилить на стороне противника. • Клаузевица привлекало представление о том, что противника необходимо выматывать, заставляя его тратить все больше усилий. Ему не удалось открыть или выработать идею, что противника следует парализовать, лишив его возможности прикладывать усилия. • Клаузевиц сделал неверный вывод: «Центр тяжести всегда находится там, где собирается наибольшая масса», — а затем заявил, будто бы именно туда следует направлять удары и именно там можно оказать решающее воздействие. Ему так и не удалось развить мысль о том, что можно создавать множество некооперативных центров тяжести и наносить удары по уязвимым, но критически важным сухожилиям, соединениям и мероприятиям, которые позволяют существовать более масштабной системе54.

Короче говоря, Клаузевиц намеревался бросить свои сосредоточенные силы в бой против сосредоточенных сил неприятеля, но так, чтобы за ним осталось численное преимущество (особенно в  плане свежих резервных войск) и  можно было воспользо 54. Boyd J. Op. cit. P. 58. Грэм Харман

53

ваться последующим вражеским отступлением, заняв превосходящие позиции (впрочем, это уже опционально). Подобная ситуация приведет к  генеральному сражению, и  от  этой крайней необходимости войны никуда не денешься. В свою очередь, подход Бойда (который также опирался на классические примеры, начиная с Марафона и Канн до ужасающих нашествий монголов) состоит в  следующем: нужно влиться во  вражеский цикл принятия решения с тем, чтобы повергнуть способность противника функционировать как единое целое, вызвав всеобщую панику и неразбериху. Вот как Бойд формулирует свой подход во  втором критическом слайде: Клаузевиц не понимал, что многие центры тяжести, отказывающиеся сотрудничать друг с другом, а то и вовсе соперничающие, парализуют неприятеля, лишая его возможности действовать целенаправленно, и  поэтому они препятствуют интенсивной деятельности и увеличивают трение55.

Он добавляет, что, скорее всего, как и в случае сражений позднего Наполеона, «в силу хорошо организованных стереотипных тактик и неизобретательных сражений на изнурение, предложенных Клаузевицем, операции в итоге сведутся к „кровавой бане“»56. Тезис Бойда, в соответствии с которым взаимосвязи между вражескими частями важны и их желательно нарушить, в общем и целом покажется знакомым читателям современной философии. На ум приходят несколько очевидных параллелей, будь то из акторно-сетевой теории Бруно Латура или же из  размышлений Жиля Делёза и Феликса Гваттари о ризоме57. Любого, кто прочел «О  войне», критика Бойда в  чем-то  убедит. Тем не менее, если вспомнить о постоянной несправедливости, с которой сталкивается любой более ранний великий мыслитель, критикуемый более поздним, нам следует подготовить своего рода умственный контрудар, дабы воздать должное пруссаку. Если бы я выступал в качестве адвоката Клаузевица в судебных трениях с Бойдом, я бы, несомненно, подчеркнул вот что. Если 55. Ibid. P. 59. 56. Ibidem. 57. См.: Латур Б. Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую теорию. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014; Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и  шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2007; Они же. Тысяча плато: Капитализм и  шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. 54

Логос · Том 29 · #3 · 2019

тактика Клаузевица на поле боя и представляется «неизобретательными сражениями на изнурение», то лишь потому (как мы видели), что дело здесь отнюдь не в самой битве. Зная, что обе стороны понесут значительные потери (и эти потери даже будут примерно друг другу соответствовать, полагает Клаузевиц), победитель начинает генеральное сражение, чтобы повергнуть боевой дух неприятеля и прийти к сокрушительному триумфу, который будет измеряться числом солдат и тяжелых орудий противника, захваченных в ходе его отступления. На  этой ноте я  избавлю читателей от  дальнейших задержек и пожелаю им успехов в умственных упражнениях, которые готовит им чтение книги «О войне». Если же я сумел занять их тем, что предлагается в труде Клаузевица, то мой текст выполнил свою задачу. Я был бы также рад, если бы читатели проявили больший интерес к применению военной стратегии в других областях. После прочтения этой удивительно систематичной работы Клаузевица им будет проще уследить за более афористическими (Суньцзы) или стремительными (полковник Бойд) рассмотрениями подобных тем. Библиография Богост И. Чужая феноменология. Пермь: Гиле Пресс, 2019. Ван Кревельд М. Трансформация войны. М.: ИРИСЭН, 2019. Гуссерль Э. Логические исследования. Т. II. Ч. 1: Исследования по феноменологии и теории познания. М.: Академический проект, 2011. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. Деррида Ж. О грамматологии. М.: Ad Marginem, 2000. Кант И. Критика чистого разума // Он же. Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 3. Латур Б. Пересборка социального. Введение в акторно-сетевую теорию. М.: ВШЭ, 2014. Лиддел Гарт Б. Х. Стратегия непрямых действий. М.: Иностранная литература, 1957. Мейясу К. После конечности. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. Мэхэн А. Т. Влияние морской силы на историю, 1660–1783. М.: ACT; СПб.: Terra Fantastica, 2002. Ортега-и-Гассет Х. Мысли о романе // Он же. Эстетика. Философия культуры. М.: Искусство, 1991. С. 260–295. Ортега-и-Гассет Х. Эссе на эстетические темы в форме предисловия // Он же. Эстетика. Философия культуры. С. 93–112. Фон Клаузевиц К. О войне. М.: Издательская корпорация «Логос»; Международная академическая издательская компания «Наука», 1998. Грэм Харман

55

Харман Г. Имматериализм. Объекты и социальная теория. М.: Издательство Института Гайдара, 2018. Харман Г. Четвероякий объект. Пермь: Гиле Пресс, 2015. Badiou A. Being and Event. L.: Continuum, 2005. Boyd J. R. Discourse on Winning and Losing. Montgomery, Alabama: Air University Press, 2018. URL: http://airuniversity.af.edu/Portals/10/AUPress/ Books/B_0151_Boyd_Discourse_Winning_Losing.pdf. Bryant L. R. The Democracy of Objects. Ann Arbor, MI: Open Humanities Press, 2011. Coram R. Boyd: The Fighter Pilot Who Changed the Art of War. N.Y.: Little, Brown & Co., 2002. DeLanda M. Emergence, Causality, and Realism // The Speculative Turn: Continental Realism and Materialism / L. Bryant, N. Srnicek, G. Harman (eds). Melbourne: re.press, 2011. P. 381–392. Eddington A. S. The Nature of the Physical World. N.Y.: MacMillan, 1929. Foote S. The Civil War: A Narrative, Fort Sumter to Perryville: In 3 vols. Columbia, SC: Deckle Edge, 1958–1974. Grant U. S. Memoirs of U. S. Grant/Selected Letters, 1839–1865. N.Y.: Library of America, 1990. Gray C. S. Theory of Strategy. Oxford: Oxford University Press, 2018. Hammond G. T. The Mind of War: John Boyd and American Security. Washington, D.C.: Smithsonian Institution Press, 2001. Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things. Chicago: Open Court, 2005. Harman G. The Third Table // The Book of Books / C. Christov-Bakargiev (ed.). Ostfildern, Germany: Hatje Cantz Verlag, 2012. P. 540–542. Harman G. Time, Space, Essence, and Eidos // Cosmos and History. 2010. Vol. 6. № 1. P. 1–17. Harman G. War, Space, and Reversal // Philosophy After Hiroshima / E. Demenchonok (ed.). Cambridge, UK: Cambridge Scholars Press, 2010. P. 132–148. Margulis L. Symbiotic Planet: A New Look at Evolution. N.Y.: Basic Books, 1999. Morton T. Hyperobjects. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2013. Osinga F. Science, Strategy, and War: The Strategic Theory of John Boyd. L.: Routledge, 2006. Sherman W. T. The Memoirs of General W. T. Sherman. N.Y.: Library of America, 1990.

56

Логос · Том 29 · #3 · 2019

AN INTRODUCTION TO CLAUSEWITZ Graham Harman. Professor, Philosophy Department, [email protected]. American University in Cairo (AUC), AUC ave., P. O. Box 74, 11835 New Cairo, Egypt. Keywords: Carl von Clausewitz; John Boyd; José Ortega y Gasset; American Civil War; object-oriented ontology; aesthetics; military history; military strategy; decisive battle; absolute war. The article analyzes a series of topics from Carl von Clausewitz’s On War by approaching them as philosophical positions without questioning the critique of Clausewitz by military historians and strategists. Special attention is given to Clausewitz’s writing style. Drawing on the works of Edmund Husserl and José Ortega y Gasset, the author distinguishes two types of writing, which may be called “empty” and “vivid” understood in their ontological sense: empty writing presents the reader with the separate qualities of an object, while vivid writing points to the object in its authentic self-absence, in its distancing from all qualities and relations. Clausewitz constantly turns to vivid writing, and the article examines a profusion of examples. Discussing the scale of a victory, a topic raised by Clausewitz, the author emphasizes how much attention Clausewitz devotes to various kinds of asymmetries in warfare. For instance, even if both sides of a conflict are equally bloodied, the loss of the defeated party will always outweigh the gain of the victor. The author illustrates this thought with the example of the American Civil War. When it comes to the question of how combats are decided, the author criticizes ontological positions which favor events over objects and are unable to acknowledge that events are merely a specialized kind of object. A battle is an event, but it is first and foremost an object, which is not exhausted by its internal or external relations, and therefore deciding the outcome of combat does not depend on what transpires in the battle. In his final examination of Clausewitz’s theory of absolute war, the author gives an account of Col. John Boyd’s remarks on it. While the author is generally in agreement with the critique, he draws the conclusion that Clausewitz’s focus on the decisive battle paradoxically pushes the battle itself into the background in comparison to the consequences that follow from it. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-25-56

References Badiou A. Being and Event, London, Continuum, 2005. Bogost I. Chuzhaia fenomenologiia [Alien Phenomenology], Perm, Hyle Press, 2019. Boyd J. R. Discourse on Winning and Losing, Montgomery, Alabama, Air University Press, 2018. Available at: http://airuniversity.af.edu/Portals/10/AUPress/ Books/B_0151_Boyd_Discourse_Winning_Losing.pdf. Bryant L. R. The Democracy of Objects, Ann Arbor, MI, Open Humanities Press, 2011. Coram R. Boyd: The Fighter Pilot Who Changed the Art of War, New York, Little, Brown & Co., 2002. DeLanda M. Emergence, Causality, and Realism. The Speculative Turn: Continental Realism and Materialism (eds L. Bryant, N. Srnicek, G. Harman), Melbourne, re.press, 2011, pp. 381–392. Deleuze G., Guattari F. Anti-Edip: Kapitalizm i shizofreniia [L’Anti-Œdipe: Capitalisme et schizophrénie], Yekaterinburg, U-Faktoriia, 2007. Deleuze G., Guattari F. Tysiacha plato: Kapitalizm i shizofreniia [Mille plateaux: Capitalisme et schizophrénie], Yekaterinburg, Moscow, U-Faktoriia, Astrel’, 2010.

Грэм Харман

57

Derrida J. O grammatologii [De la grammatologie], Moscow, Ad Marginem, 2000. Eddington A. S. The Nature of the Physical World, New York, MacMillan, 1929. Foote S. The Civil War: A Narrative, Fort Sumter to Perryville, Columbia, SC, Deckle Edge, 1958–1974, 3 vols. Grant U. S. Memoirs of U. S. Grant/Selected Letters, 1839–1865, New York, Library of America, 1990. Gray C. S. Theory of Strategy, Oxford, Oxford University Press, 2018. Hammond G. T. The Mind of War: John Boyd and American Security, Washington, D.C., Smithsonian Institution Press, 2001. Harman G. Chetveroiakii ob”ekt [Quadruple Object], Perm, Hyle Press, 2015. Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things, Chicago, Open Court, 2005. Harman G. Immaterializm. Ob”ekty i sotsial’naia teoriia [Immaterialism: Objects and Social Theory], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2018. Harman G. The Third Table. The Book of Books (ed. C. Christov-Bakargiev), Ostfildern, Germany, Hatje Cantz Verlag, 2012, pp. 540–542. Harman G. Time, Space, Essence, and Eidos. Cosmos and History, 2010, vol. 6, no. 1, pp. 1–17. Harman G. War, Space, and Reversal. Philosophy After Hiroshima (ed. E. Demenchonok). Cambridge, UK, Cambridge Scholars Press, 2010, pp. 132–148. Husserl E. Logicheskie issledovaniia. T. II. Ch. 1: Issledovaniia po fenomenologii i teorii poznaniia [Logische Untersuchungen. Band 2. I. Teil: Untersuchungen zur Phänomenologie und Theorie der Erkenntnis], Moscow, Akademicheskii proekt, 2011. Kant I. Kritika chistogo razuma [Kritik der reinen Vernunft]. Sobr. soch.: V 8 t. [Collected Works: In 8 vols], Moscow, Choro, 1994, vol. 3. Latour B. Peresborka sotsial’nogo. Vvedenie v aktorno-setevuiu teoriiu [Reassembling the Social. An Introduction to Actor-Network-Theory], Moscow, HSE, 2014. Liddell Hart B. H. Strategiia nepriamykh deistvii [Strategy: The Indirect Approach], Moscow, Foreign Literature, 1957. Mahan A. T. Vliianie morskoi sily na istoriiu, 1660–1783 [The Influence of Sea Power Upon History: 1660–1783], Moscow, Saint Petersburg, AST, Terra Fantastica, 2002. Margulis L. Symbiotic Planet: A New Look at Evolution, New York, Basic Books, 1999. Meillassoux Q. Posle konechnosti [Après la finitude], Yekaterinburg, Moscow, Kabinetnyi uchenyi, 2015. Morton T. Hyperobjects, Minneapolis, University of Minnesota Press, 2013. Ortega y Gasset J. Esse na esteticheskie temy v forme predisloviia [Ensayo de estética a manera de prólogo]. Estetika. Filosofiia kul’tury [Aesthetics. Philosophy of Culture], Moscow, Art, 1991, pp. 93–112. Ortega y Gasset J. Mysli o romane [Ideas sobre la novela]. Estetika. Filosofiia kul’tury [Aesthetics. Philosophy of Culture], Moscow, Art, 1991, pp. 260–295. Osinga F. Science, Strategy, and War: The Strategic Theory of John Boyd, London, Routledge, 2006. Sherman W. T. The Memoirs of General W. T. Sherman, New York, Library of America, 1990. Van Creveld M. Transformatsiia voiny [The Transformation of War], Moscow, IRISEN, 2019. Von Clausewitz C. O voine [Vom Kriege], Moscow, Izdatel’skaia korporatsiia “Logos”, Mezhdunarodnaia akademicheskaia izdatel’skaia kompaniia “Nauka”, 1998.

58

Логос · Том 29 · #3 · 2019

От некоего военного к Фихте, автору статьи о Макиавелли, опубликованной в первом томе [журнала] «Веста» К а р л   ф о н   К л ау з е в и ц   ( 1 7 8 0 – 1 83 1 )

Прусский военачальник, крупнейший мировой теоретик и историк войны, автор фундаментального трактата «О войне» (1832).

Ключевые слова: философия войны; военная теория; военная история; Карл фон Клаузевиц; Николо Макиавелли; Иоганн Готлиб Фихте. Эта небольшая статья написана в 1809 году как ответ на «О Макиавелли как писателе» (1807) Иоганна Готлиба Фихте. Взволнованный разгромом прусской армии при Йене и Ауэрштедте (1806), Фихте пытается найти у Макиавелли рецепты возрождения национального духа и военных побед. Клаузевиц отвечает Фихте как военный специалист, подчеркивая значение легкой пехоты и артиллерии (эффективность которой со времен Макиавелли «по меньшей мере удвоилась»), но также как философ, проблематизирующий современность войны. Искусственным формам (фалангам и легионам, в которых Макиавелли, а вслед за ним и Фихте видят секрет побед греков и римлян) он противопоставляет восстановление «истинного духа» войны. Клаузевиц не верит в универсальность античных стратегем, он историзирует войну и связывает боевой и социальный порядок, утверждая, что эффективность военных средств

определяют гражданские условия. Последние радикально меняет Французская революция, породившая новую политику, которая, как Клаузевиц позднее отметит в «О войне», «выдвинула другие средства и другие силы и потому сделала возможным ведение войны с такой энергией, о которой вне этих условий нечего было бы думать». Ответ Клаузевица на французскую угрозу оказывается, следовательно, двояким: сначала социально-политическая трансформация должна создать новые силы, чтобы затем военное искусство могло рационально ими распорядиться. Он горячо соглашается с Фихте, когда тот призывает к пробуждению национальных чувств немцев, к объединению и реваншу, поскольку это ведет к росту энтузиазма и боевого духа, необходимых в современной войне — войне, которую, как тогда казалось, немецкому народу предстоит вести «на своей земле за свободу и независимость».

59

Я

П Р О Ч Е Л это сочинение и, хотя не являюсь знатоком военного искусства, а еще менее — человеком влиятельным, одним из тех, кого Вы призываете изучать книгу Макиавелли о военном искусстве, считаю себя свободным от предубеждений и вижу теперь, как в быстром потоке событий традиционные военные формы и  представления, среди которых я  вырос, расползаются как шитые гнилыми нитками швы. Впрочем, шесть лет сосредоточенных размышлений об искусстве войны меня к этому подготовили. Поскольку я прочитал книгу Макиавелли «О военном искусстве» несколько лет назад и сейчас у меня нет ее под рукой, я не могу уверенно рассуждать о частностях. Тем не менее я надеюсь, Вы позволите мне поделиться парой наблюдений, и, возможно, Вам доставит удовольствие связать их с собственными исследованиями. Ибо сегодня больше, чем когда-либо, необходимо, чтобы здравый взгляд на войну, возвышающийся над мелочными принципами ремесленников, получил всеобщее распространение и стал собственностью каждого гражданина, чтобы те, кто стремится к нему, могли понимать друг друга. Артиллерией, как и всяким другим оружием, несомненно, злоупотребляли, особенно и больше всего в прусской армии в 1806 году, меньше — во французской, имеющей по современным стандартам не много артиллерии1. Перевод Дианы Красовской по изданию: © Von Clausewitz C. Ein ungenannter Militär an Fichte, als den Verfasser des Aufsatzes über Machiavell im ersten Bande der “Vesta” // Fichte J. G. Machiavell. Nebst einem Briefe Carls von Clausewitz an Fichte. Kritische Ausgabe von Hans Schulz. Leipzig: Verlag von Felix Meiner, 1918. S. 59–65. 1. Клаузевиц отвечает здесь на пассаж Фихте: «Есть другой, более важный и в наше время решающий пункт в „Искусстве войны“ Макиавелли. Сегодня… общее мнение таково, что артиллерия на войне решает все и что уравновешена она может быть только лучшей артиллерией, но к артиллерии как таковой нет противоядия. Действительно, исход последних сражений, приведших Европу к тому печальному состоянию, в котором она находится сегодня, был определен исключительно этими средствами. Макиавелли придерживается совершенно другой точки зрения. Он считает, что артиллерия пугает только трусов, а храбрая и хорошо оснащенная армия не нуждается в своей и может презирать вражескую. Если мы желаем не рабства Европы, но ее свободы и спокойствия, нужно еще раз тща60

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Сложно, однако, отыскать лучшее соотношение [пушек к пехоте], оставаясь только на теоретической почве, и, вероятно, мелкие различия не имеют значения. Совсем упустить ее [артиллерию] из виду означает, скорее всего, поставить себя в критически невыгодное положение, поскольку большой концентрации пушек невозможно что-либо противопоставить. Со времен Макиавелли эффективность артиллерии по меньшей мере удвоилась2. Корпус Ожеро при Эйлау был уничтожен одной лишь русской артиллерией, которую упрямый Наполеон, отступивший от привычных правил, продолжал атаковать. Здесь, как и в других случаях, только опыт может привести нас к истине. Это пока все об артиллерии. Наше (немецкое) военное искусство находится, без сомнения, в упадке; оно должно быть оживлено новым духом, оно должно служить нам и вознаграждать наши усилия, напряжение, самоотречение, в которых нуждается любая война. Позвольте мне поделиться с Вами соображениями о том, как это должно произойти и как с этим связаны работы Макиавелли. Я часто находил у Макиавелли здравые суждения и новое понимание военных вопросов. Как в случае Фабия Кунктатора (кажется, в «Рассуждениях о первой декаде Тита Ливия»), на примере которого он показывает, что главные решения редко определяются обстоятельствами. Он медлил не потому, что считал эту стратегию соответствующей обстоятельствам, а потому, что по природе своей был человеком нерешительным. Когда Сципион хотел перенести войну в Африку, он возражал. Если бы Фабий был правителем Рима, Рим был бы разрушен3. тельно изучить мысли Макиавелли, чтобы понять, может ли быть и каким образом то, что, несомненно, было осуществимо на практике в его время, все еще осуществимо после прогресса, достигнутого артиллерией с тех пор» (Fichte J. G. On Machiavelli, as an Author, and Passages from His Writings / I. A. Moore, C. Turner (trans.) // Philosophy Today. 2016. Vol. 60. № 3. P. 771). 2. «Огонь тяжелой артиллерии для пехоты почти безвреден. Артиллерия не препятствует восстановлению воинских учреждений древних и доблести их» (Макиавелли Н. О военном искусстве // Искусство войны: Антология. СПб.: Амфора, 2004. С. 410, 413). См. также подробное обсуждение роли артиллерии в книге третьей: Там же. С. 406–415. 3. Ср.: «Впрочем, Фабий действовал таким образом скорее по характеру своего ума, чем по обдуманному плану. Это видно по тому обстоятельству, что, когда Сципион решился перевезти свое войско в Африку, чтобы там кончить войну, Фабий был одним из самых жарких противников этого намерения, как человек, не могущий отказаться от своего образа действия и привычек, так что, если бы это зависело от него, Ганнибал остался бы в Италии. Он не замечал, что обстоятельства изменились и что точно так же следовало изменить и систему ведения войны. Если бы Фабий карл фон клаузевиц

61

Что касается книги Макиавелли о военном искусстве, то я вспоминаю отсутствие свободной и независимой оценки, которая так отличает его политические труды. Военное искусство древних слишком привлекало его не только своим духом, но и своими формами. В Средневековье легко было переоценить военное искусство греков и римлян: в то время оно находилось в глубоком упадке, опустилось до уровня ремесла, лучшим свидетельством чему являются армии наемников. До  периода швейцарцев4 развитие военного дела, связанное с тяжелой рыцарской кавалерией, было искажено мелочным стремлением к постоянному наращиванию оборонительного вооружения. Я нахожу замечательным суждение Макиавелли (которое прочел у Иоганна Мюллера5), что в раннем Средневековье искусство войны было лучше развито у тех народов, которые его, казалось бы, совсем не знали, чем у тех, которые изнуряли себя его совершенствованием. Швейцарцы, которым не были известны образцы греческой и римской тактики, заново открыли лучшие способы ведения войны — по той лишь причине, что расположение страны и бедность вынуждали их идти на войну пешком, не имея другой брони, кроме героизма. Изолированные швейцарские города, пребывая в счастливом неведении о заблуждениях других народов, руководствовались здравым смыслом и потому преуспевали. В отличие от Макиавелли, я считаю, что, чтобы возродить военное искусство, — выродившееся в ремесло, как было отмечено, не только в Средневековье, но даже в большей степени в последующие столетия, — необходимо не держаться за классические образцы, не стараться приблизиться к ним, а, скорее, стремиться был царем римским, он, может быть, был бы побежден в этой войне, потому что он не умел бы менять свой образ действия, сообразуясь с различными обстоятельствами» (Макiавелли Н. Разсужденiя на первыя три книги Тита Ливiя. СПб.: Русская книжная торговля, 1869. С. 404). 4. Речь идет о XIV–XV веках. Победы при Моргартене (1315), Лаупене (1339) и Земпахе (1386), которые швейцарская пехота, построенная в тесно сомкнутые квадратные баталии, одержала над рыцарской кавалерией, обеспечили независимость Союзу кантонов и произвели столь сильное впечатление на европейских монархов, что те нанимали швейцарцев вплоть до XVIII века (эпизодически еще в XIX веке и до сих пор — в Ватикане). Появление на полях сражений организованной пехоты, сражающейся пиками и алебардами в плотном строю, часто описывается как «начало новой эпохи в истории военного искусства». См., напр.: Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. СПб.: Наука; Ювента, 1996. Т. 3. С. 344–416. 5. Иоганн фон Мюллер (1752–1809) — немецкий историк, автор «Истории Швейцарии». 62

Логос · Том 29 · #3 · 2019

восстановить истинный дух войны. Таким образом, нужно начинать не с формы, а с духа и уверенно ожидать, что он сам разрушит старые формы и создаст лучшие. Истинный дух войны состоит в том, чтобы задействовать силы всякого солдата настолько, насколько это возможно, и  пробуждать в нем воинственные чувства так, чтобы огонь войны воспламенял каждый элемент армии, а  не  оставлял после себя потухшие угли. Это достигается (в том, что зависит от военного искусства) через способ обращения с каждым [солдатом], но в еще большей степени — через то, как его используют. Современное военное искусство должно стремиться не к тому, чтобы использовать людей как машины, а к тому, чтобы оживить индивидуальные силы, насколько это позволяет природа оружия. Разумеется, этот подход имеет границы, определенные необходимостью создать такие условия, которые позволили бы разумной воле руководить большими массами без сильного трения6. Не стоит, однако, заходить дальше и стремиться, как это было в XVIII веке, превратить армию в машину, где моральные силы подчинены механическим, предназначенную для того, чтобы побеждать врага простыми формами; машину, почти не оставляющую места для применения интеллектуальных сил. История почти всех гражданских войн, в особенности войны за независимость Швейцарии и французских революционных войн, показывает, что оживлением индивидуальных сил можно достичь бесконечно большего, нежели искусственными формами. Современное оружие не только не противоречит этому принципу, но и в высокой степени ему благоприятствует. Древние не могли обходиться без фаланги и легиона (а они, бесспорно, являются намного более искусственными формами, чем простые современные построения в два или три ряда). В Античности бой вели (за исключением легких войск) эти, в  общем, довольно неповоротливые массы. В  современной войне большие массы используются только тогда, когда того требует цель; они также могут быть разделены на меньшие силы. Численность легких войск (то  есть тех, кто сражается поодиночке) по отношению ко всей армии сейчас намного больше, чем у древних, а в некоторых видах войн — особенно в самой прекрасной из всех, которую народ ведет на своей земле за свободу и неза 6. Трение — совокупность случайностей, непредвиденных обстоятельств и практических затруднений, которые «отличают действительную войну от бумажной». См. главу 7 части I «О войне»: Фон Клаузевиц К. О войне: В 2 т. М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 2002. Т. 1. С. 112–115. карл фон клаузевиц

63

висимость, — это отношение может увеличиваться более чем вдвое. Вопреки общему мнению, для эффективного применения нашего главного оружия, огнестрельного, недостаточно лишь механического навыка, так как не только в перестрелке, но и в бою сомкнутыми линиями действие пехотного огня различно в зависимости от того, насколько войска привычны к опасностям и умелы в обращении с оружием. Именно по этой причине огонь французской пехоты превосходил огонь прусской, несмотря на лучшую технику последней. Самое важное преимущество древних в оживлении индивидуального боевого духа проявлялось, по мнению большинства, в рукопашном бою, к которому приводило тогда почти любое сражение; и было бы предубеждением полностью это отрицать. Но и в современной войне, сколь бы ни было велико значение огнестрельного оружия в том, чтобы подготовить успех, решающим может стать энтузиазм в схватке холодным оружием. В Античности ценность отдельного воина определялась скорее гражданским устройством, нежели техникой боя, — это сложно отрицать, поскольку народы, превосходно проявившие себя на войне, отличались от побежденных гражданскими условиями, а не большей склонностью к индивидуальной схватке. И если в современной войне, наряду с этими причинами, недостаток воинственных чувств проявляется еще и в намеренном пренебрежении истинным духом войны, в ошибочном стремлении сохранить отжившие формы ведения войны, то нам известны два источника, которые необходимо очистить, чтобы воинственные чувства вновь наполнили нас, сделали нас грозными для наших соседей. Первый — гражданские условия, дело политического порядка и воспитания; второй — рациональное использование военного потенциала, дело военного искусства. Итак, если следовать этим принципам и организовывать армию, руководствуясь соображениями простоты, ставя во главе каждого подразделения людей, проникнутых воинственными чувствами, энергичных и предприимчивых; если главнокомандующий отнесется к ним с доверием, если сам он будет исполнен мужества, если будет заботиться о боевом духе и знать, как поднять его самопожертвованием; если, таким образом, силы всей армии разовьются — тогда военные добродетели распространятся сверху вниз, на каждый элемент армии. В любом случае воинственные чувства, вызванные в некоторых людях другими (например, политическими) причинами, не будут подавлены армейской машиной, как это обычно случалось раньше. Тогда предубеждения, касающиеся оружия и форм войны, исчезнут сами собой, поскольку в любом искусстве естественным врагом всякого маньеризма является дух. 64

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Я признаю, что убежден в превосходстве такой формы ведения войны, в которой военные добродетели оживляют все войско, даже самую малую его часть, в которой главная цель военного искусства состоит в возможно более полном использовании этого боевого духа. Я считаю, что такая форма ведения войны, порожденная разумом, возобладает над любой другой, что она, по природе своей, приблизится к  совершенной форме войны. И  если очевидно, как хорошо эта форма ведения войны соответствует нынешним обстоятельствам, то к ней мы должны стремиться превыше всего и в ней искать спасения. Простите мне это откровенное сообщение, которое я  пишу без всяких притязаний, только лишь из  святого усердия, которое нас всех сейчас объединяет. Если в нем есть хоть искра истины, то даже слабый отсвет ее не ускользнет от великого философа, жреца этого святого пламени, которому открыт доступ к сущности, к духу каждого искусства и науки. Кёнигсберг, 11 января 1809 года Я только сейчас прочитал оставшуюся часть Вашей апологии Макиавелли, и — хотя не считаю, что это относится к делу или доставит Вам особенное удовольствие, — должен, следуя своей природной откровенности, выразить высочайшее удовлетворение, которое Ваше исследование мне доставило. Его результаты полностью согласуются с моими убеждениями, в необходимости отстаивать которые я никогда не сомневался. Оставлять свое мнение при себе, — что большинство людей считает мудростью или по крайней мере благоразумным эгоизмом, — есть не что иное, как жалкая трусость или глупость. Библиография Fichte J. G. On Machiavelli, as an Author, and Passages from His Writings // Philosophy Today. 2016. Vol. 60. № 3. P. 761–788. Von Clausewitz C. Ein ungenannter Militär an Fichte, als den Verfasser des Aufsatzes über Machiavell im ersten Bande der “Vesta” // Fichte J. G. Machiavell. Nebst einem Briefe Carls von Clausewitz an Fichte. Kritische Ausgabe von Hans Schulz. Leipzig: Verlag von Felix Meiner, 1918. S. 59–65. Дельбрюк Г. История военного искусства в рамках политической истории. СПб.: Наука; Ювента, 1996. Т. 3. С. 344–416. Макiавелли Н. Разсужденiя на первыя три книги Тита Ливiя. СПб.: Русская книжная торговля, 1869. Макиавелли Н. О военном искусстве // Искусство войны: Антология. СПб.: Амфора, 2004. Фон Клаузевиц К. О войне: В 2 т. М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 2002.

карл фон клаузевиц

65

TO THE GENTLEMEN WHO WROTE THE ESSAY ON MACHIAVELLI IN THE FIRST VOLUME OF VESTA Carl von Clausewitz, 1780–1831. Prussian general, prominent military theorist and historian, author of the fundamental treatise On War (1832). Keywords: philosophy of war; theory of war; military history; Carl von Clausewitz; Niccolò Machiavelli; Johann Gottlieb Fichte. This short article was written in 1809 as an answer to Johann Gottlieb Fichte’s essay On Machiavelli as an Author (1807). Fichte was unsettled by the defeat of the Prussian army at Jena and Auerstedt and tried to find in Niccolò Machiavelli’s works a prescription for restoring national spirit and military victory. Carl von Clausewitz answers Fichte not only as a military specialist emphasizing the role of light infantry and artillery (the efficiency of which has “at the very least doubled” since Macchiavelli’s time) but also as a philosopher who delves into the problems in the modernity of war. He contrasts the revival of “true military spirit” with artificial forms (the phalanxes and legions that are seen by Machiavelli and subsequently by Fichte as the key to the victories of the ancient Greeks and Romans). Clausewitz does not accept the universality of ancient stratagems and instead historicizes war and draws a connection between the military and social orders. Clausewitz claims that efficiency of military means is determined by civil conditions. The latter were radically changed by the French Revolution, which produced a new politics that “proposed other means and other forces and therefore made it possible to conduct war with such energy that it could not be conceived in any other terms” as Clausewitz wrote afterwards (part VIII, chapter 6). Clausewitz’s answer to the threat from France appears therefore to be twofold: a sociopolitical transformation must first create the new forces that then permit the art of war to exploit them effectively. He eagerly agrees with Fichte’s call for rekindling German feelings of nationhood in order to unify the people and achieve revanche because those steps increase the enthusiasm and military spirit which are necessary in modern war — a war that, as it seemed at that time, the German nation had to wage “on its territory for freedom and independence.” DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-59-65

References Delbrück H. Istoriia voennogo iskusstva v ramkakh politicheskoi istorii [Geschichte der Kriegskunst: Im Rahmen der politischen Geschichte], Saint Petersburg, Nauka, Iuventa, 1996, vol. 3, pp. 344–416. Fichte J. G. On Machiavelli, as an Author, and Passages from His Writings. Philosophy Today, 2016, vol. 60, no. 3, pp. 761–788. Machiavelli N. O voennom iskusstve [Dell‘Arte della Guerra]. Iskusstvo voiny: Antologiia [Art of War: An Anthology], Saint Petersburg, Amfora, 2004. Machiavelli N. Razsuzhdeniia na pervyia tri knigi Tita Liviia [Discorsi sopra la prima deca di Tito Livio], Saint Petersburg, Russkaia knizhnaia torgovlia, 1869. Von Clausewitz C. Ein ungenannter Militär an Fichte, als den Verfasser des Aufsatzes über Machiavell im ersten Bande der “Vesta”. In: Fichte J. G. Machiavell. Nebst einem Briefe Carls von Clausewitz an Fichte. Kritische Ausgabe von Hans Schulz, Leipzig, Verlag von Felix Meiner, 1918, S. 59–65. Von Clausewitz C. O voine: V 2 t. [Vom Kriege: In 2 vols], Moscow, Saint Petersburg, AST, Terra Fantastica, 2002.

66

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Современность войны: Карл Клаузевиц и его теория Е г о р   С о ко л о в

Магистрант, программа «История советской цивилизации», Московская высшая школа социальных и экономических наук (МВШСЭН). Адрес: 125009, Москва, Газетный пер., 3-5. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: философия войны; военная теория; Карл фон Клаузевиц; советская история; советская философия; сталинизм. В статье рассматривается теория войны Карла фон Клаузевица в связи с вопросом о современности войны. Эта связь проблематизируется двояко: через философские источники и эпистемологический статус теории, но также через ее рецепцию в советской «военной философии». Первая часть статьи посвящена вопросу о влиянии на Клаузевица «немецкого идеализма». Во второй части анализируется оригинальный способ построения теории, необходимый для работы с войной, понятой как сложный, изменчивый, не поддающийся исчерпывающей концептуализации объект. Клаузевиц предлагает новый способ теоретизирования: релятивистский (противостоящий абстрактному или «абсолютному» мышлению), исторический (противостоящий самотождественности логических категорий) и прагматический (противостоящий философской «незаинтересованности»). В заключение реконструируется место Клаузевица в советской воен-

ной теории. В 1920–1930-е годы Клаузевиц — признанный классик; в конце 1940-х Сталин разоблачает его как «прусского реакционера», писавшего о «мануфактурном периоде войны»; в 1960–1980-е, несмотря на завершение борьбы с «низкопоклонством перед Западом», исторические или теоретические исследования Клаузевица не возобновляются, от него остается только упоминаемое по случаю имя и формула «Война есть продолжение политики другими средствами». Автор рассматривает это «поражение Клаузевица» как победу сталинизма, результат воспроизводства смысловых и силовых отношений, ментальных и профессиональных структур, сложившихся в позднесталинское время. Милитаризованный режим сталинской науки отчасти сохраняется в военно-научных структурах до сих пор. «Военные философы» воспроизводят устойчивые схематизмы в символическом пространстве, определяемом борьбой за «наследие Великой Победы».

67

К

А РЛ фон Клаузевиц дает точку отсчета в  разговоре о  современности войны. Не потому, разумеется, что его книга «О войне», опубликованная в 1832 году, содержит «секреты военного искусства», которыми можно было бы воспользоваться сегодня. Клаузевиц предлагает способ теоретизирования, способ концептуализации войны — релятивистский, исторический и  прагматический. И  хотя тезис о  том, что мы живем в  «постклаузевицевскую» эпоху, можно более или менее убедительно обосновать1, сама необходимость снова и снова — вот уже полтора века — ставить вопрос, «не устарел ли Клаузевиц», свидетельствует о том, что наше мышление все еще зависит от этого способа. Клаузевиц объясняет необходимость теории исторической трансформацией знания о/на войне, связанной с формированием штабных структур: великие полководцы прошлого руководствовались практическим чувством, «тактом суждения», однако ……когда стоит вопрос не о единоличных действиях, а о том, чтобы на совещании убедить других, тогда необходимы ясность представления и способность усмотреть внутреннюю связь рассматриваемых явлений2.

Таким образом, его теория определена как институционализирующаяся инструментальная рациональность и  с  самого начала связана с  вопросом о  современности войны. Здесь я  хотел бы проблематизировать эту связь: 1) проследив источники теории Клаузевица, 2) проанализировав ее эпистемологический ста Статья подготовлена в рамках научно-исследовательской работы Школы актуальных гуманитарных исследований (ШАГИ РАНХиГС) «Человек в советской истории: государственные проекты, реальные судьбы и историческая память» при поддержке Фонда Михаила Прохорова («Карамзинские стипендии — 2019»). 1. См., напр.: Калдор М. Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху / Пер. с англ. А. Апполонова, Д. Дондуковского. М.: Издательство Института Гайдара, 2015. С. 400–411; Ван Кревельд М. Трансформация войны. М.: Альпина Бизнес Букс, 2005. С. 64–77. 2. Фон Клаузевиц К. О войне: В 2 т. М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 2002. Т. 1. С. 14. 68

Логос · Том 29 · #3 · 2019

тус и 3) реконструировав историю советской рецепции Клаузевица — историю, пожалуй, даже слишком современную.

Источники теории Клаузевиц получил прекрасное военное образование: в 1801–1803 годах он учился в берлинском Институте для молодых офицеров, окончил его лучшим на  своем курсе, причем директор учебного заведения Герхард фон Шарнхорст специально отметил в выпускной оценке Клаузевица аналитические способности, знание математики и военной науки3. Между 1795 и 1805 годами он читает преимущественно военно-историческую и военно-теоретическую литературу: Раймунда Монтекукколи, Морица Саксонского, шевалье де Фоляра, Жака Антуана де Гибера, Лансело Тюрпена де Криссе, Жака Франсуа де Пюисегюра, Генри Ллойда, Дитриха Генриха фон Бюлова и многих других4. Философские предпочтения Клаузевица известны. Это прежде всего Макиавелли, с которым он удивительно совпадает эмоционально: во-первых, в своей «раздвоенности»5, в неудовлетворенном стремлении к практической реализации своих идей, к «первым ролям», а во-вторых, в пафосе, в том специфическом романтически-прагматическом понимании политики, где «разум может стать основой героических решений»6. «Никакое чтение, — пишет он в 1807 году, — не принесет такой пользы, как чтение Макиавелли»7. Также это Монтескьё, единственный философ, на которого Клаузевиц прямо ссылается в труде «О войне», вернее, в заметке, которую его жена и издатель Мария приводит в предисловии: В записанных здесь положениях затронуты, по моему мнению, главные начала, которые составляют то, что называется стратегией. Сначала я намеревался, не думая ни о какой системе или строгой последовательности, записать в кратких, точных и сжатых положениях те из важнейших пунктов по этому предмету, относительно которых я пришел к определенному выводу. При этом мне смутно рисовалась форма, в которой Монтескьё 3. Stoker D. Clausewitz. His Life and Work. N.Y.: Oxford University Press, 2014. P. 31. 4. Ibid. P. 32; Снесарев А. Е. Жизнь и труды Клаузевица. М.; Жуковский: Кучково поле, 2007. С. 57. 5. О «раздвоенности» Клаузевица см.: Там же. С. 40–41, 45–47, 88–95, 123–125; Aron R. Penser la guerre, Clausewitz. P.: Gallimard, 1976. Vol. I. P. 34–61. 6. Фон Клаузевиц К. Важнейшие принципы войны // О войне. Т. 2. С. 489. 7. Цит. по: Снесарев А. Е. Указ. соч. С. 59. Егор Соколов

69

обработал свой материал. Однако моя природа всегда вела меня к систематизации и логическому развитию мысли; в конце концов она и в данном случае одержала верх8.

Влияние «немецкого идеализма» оценить сложнее: одни считают Клаузевица едва ли не гегельянцем9, другие говорят о кантианских мотивах10. Известно, что в Военной академии он слушал курс Иоганна Кизеветтера, популяризатора Канта, преподававшего офицерам в 1801 году этику, а в 1802 году — эстетику11. Очевидно, что Клаузевиц не разделяет представления о том, что вечный мир — это «цель, которую человеку вменяет в долг его собственный разум»12. Его описания «моральных величин» — и  в  книге «О войне», и в исторических работах — также не нуждаются в понятии долга или любых других категориях кантовской этики. Однако вполне вероятно, что тот способ, которым Клаузевиц пы 8. Фон Клаузевиц К. О войне. Т. 1. С. 6–7. 9. Этот тезис встречается в исследовательской литературе по крайней мере с начала XX века. Возможно, одна из первых попыток доказать его была предпринята в изданной в 1911 году в Берлине работе: Creuzinger P. Hegels Einfluss auf Clausewitz. B.: Verlag von Eisenschmidt, 1911. URL: http:// ia600407.us.archive.org/30/items/hegelseinflussau00creu/hegelseinflussau00creu.pdf#zoom=100. В этом же году в Париже вышла книга французского полковника Юбера Камона (Camon H. Clausewitz. P.: R. Chapelot, 1911), который считает связь с Гегелем «ошибкой Клаузевица» (цит. по: Strachan H. Clausewitz and the Dialectics of War // Clausewitz in the Twenty-First Century. N.Y.: Oxford University Press, 2007. P. 20). См. также: Bentley L. W. Clausewitz and German Idealism: The Influence of G. W. F. Hegel on “On War”. Master of Military Art and Science (MMAS) Thesis, USACGSC, Fort Leavenworth, Kansas, June 1988. URL: http://www.dtic.mil/dtic/tr/fulltext/u2/ a198493.pdf; Cormier Y. Hegel and Clausewitz: Convergence on Method, Divergence on Ethics // International History Review. 2014. Vol. 36. № 3. P. 419– 442. Антулио Эчеварриа II указывает на статью: Herberg-Rothe A. Clausewitz und Hegel: Ein Heuristischer Vergleich // Forschungen zur Brandenburgischen und Preußischen Geschichte. 2000. Vol. 10. № 1. P. 49–84. В Советском Союзе после ремарки Ленина о Клаузевице, «оплодотворенном Гегелем» (Ленин В. И. Крах II Интернационала // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1969. Т. 26. С. 224), этот тезис фактически становится бесспорным, и если Александр Свечин еще пытается его обосновать (Свечин А. А. Клаузевиц. М.: Журнально-газетное объединение, 1935. С. 136–139), то впоследствии о влиянии Гегеля говорят как о чем-то само собой разумеющемся. Например: Клаузевиц // Военный энциклопедический словарь. М.: Воениздат, 1983. С. 335. 10. Арон, например, полагает влияние Канта «более вероятным» (Aron R. Op. cit. Vol. I. P. 367). 11. Снесарев А. Е. Указ. соч. С. 285. 12. Кант И. К вечному миру // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7. С. 32. 70

Логос · Том 29 · #3 · 2019

тается решить проблему отношений «теории» и «действительности», инспирирован теоретической философией Канта. Конечно, это школьный и тривиализированный Кант13, но именно такой Кант нужен, чтобы установить соответствие между «теоретической истиной» и «действительными событиями», как Клаузевиц делает в начале главы 5 части II. «Исторического расследования» недостаточно, говорит он, эмпирическая дескрипция должна быть дополнена критикой в двух смыслах: 1. Вывод следствий из причин. Это и есть подлинное критическое исследование. Оно для теории необходимо, ибо все, что в  теории может быть установлено, или подтверждено, или хотя бы пояснено опытом, достигается лишь таким путем. 2. Оценка целесообразности применявшихся средств. Это критика в собственном смысле, содержащая в себе похвалу и порицание. Здесь уже теория служит истории или, скорее, тому поучению, которое можно почерпнуть из истории14. Схема, которую предлагает Клаузевиц, состоит, таким образом, из  пяти элементов: история — критика-1 — теория — критика-2  — практика. Критика-1 («подлинная критика», возможно заимствованная из кантианской традиции) оказывается здесь звеном, с помощью которого монтируются «идеи» и «действительность», а критика-2 (критика в «собственном» или обычном смысле) позволяет переходить к действию и обосновывает его15. Влияние Гегеля некоторые исследователи считают значительным16, хотя после «Клаузевица» Раймона Арона большинство из них согласны, что диалектика Клаузевица не гегелевская. Дело не только в том, что противоречия у него не снимаются в синтезе17; ему чужда гегелевская онтология, идеи тождества субъекта и объекта, саморазвития понятия и т. д. Клаузевиц любит работать с триадами (политика — стратегия — тактика, правительство — армия — народ и т. д.) и подчеркивать противоречия, однако разрыв 13. Стрэчан считает, например, что «Клаузевиц узнал от Канта две формы истины» (Strachan H. Clausewitz’s On War: A Biography. N.Y.: Atlantic Monthly Press, 2007. P. 90). 14. Фон Клаузевиц К. О войне. Т. 1. С. 175–176. 15. Там же. С. 179. 16. Например, Мэри Калдор, одна из самых авторитетных исследовательниц современных войн (Kaldor M. Elaborating the “New War” Thesis // Rethinking the Nature of War. L.; N.Y.: Frank Cass, 2005. P. 220). 17. Howard M. Clausewitz: A Very Short Introduction. N.Y.: Oxford University Press, 2002. P. 35; Echevarria II A. J. Clausewitz and Contemporary War. N.Y.: Oxford University Press, 2007. P. 38. Егор Соколов

71

между субъектом и объектом, теорией и практикой, разумом и волей всегда остается для него проблематичным (и в этом смысле он, скорее, «кантианец»). Стоит учитывать, кроме того, пренебрежение Клаузевица к «туманным системам»18 — в его стиле, скорее, было бы сказать: «Тем хуже для теории». Андрей Снесарев приводит отрывок из письма (от 15 апреля 1808 года), где Клаузевиц пишет об Иоганне Готтлибе Фихте19: Все не более, как чистая абстракция… Не очень жизненно (praktish) и мало связано с историей и опытным миром20.

Понятно, что к гегелевским текстам это суждение можно было бы отнести с бо́льшим основанием. Исторические аргументы в пользу гегелевского влияния ненадежны. Клаузевиц никогда не ссылался на Гегеля ни в опубликованных работах, ни в переписке и, по-видимому, никогда не встречался с ним. Влияние, соответственно, приходится устанавливать косвенным образом, например через Густава фон Грисхайма21, студента Гегеля, конспектами которого мы пользуемся до сих пор. Однако даже если предположить, что после 1818 года (когда Гегель становится профессором философии в Берлинском университете, а Клаузевиц — директором Прусской военной академии) Клаузевиц знакомится с философией Гегеля, «влиять на него, — как справедливо замечает Снесарев, — да еще „глубоко“, было уже поздно»22. Ряд ключевых положений его теории (в том числе «диалектика» стратегии/тактики) в  более или менее развернутом виде содержится в  работах, опубликованных даже до  выхода в  1807 году «Феноменологии духа», в частности в первой его значительной работе, направленной против Бюлова, статье «Заметки о чистой и  прикладной стратегии господина фон Бюлова, или критика содержащихся в ней взглядов», опубликованной в 1805 году в  журнале Neue Bellona23. Впоследствии Клаузевиц занимается военной историей, пытается понять причины катастрофы 1806 года, в 1810–1811 годах преподает в Военной академии курс «ма 18. См., напр., предисловие («От автора») и главу 2 части II (Фон Клаузевиц К. О войне. Т. 1. С. 18–19, 135–140). 19. Вероятно, речь идет об «Основных чертах современной эпохи» Фихте (Снесарев А. Е. Указ. соч. С. 292–293; Свечин А. А. Указ. соч. С. 100). 20. Цит. по: Там же. С. 93. 21. Bouton C. Deux penseurs de la guerre: Hegel et Clausewitz // Cahiers philosophiques. 2007. № 110. P. 31–32. 22. Снесарев А. Е. Указ. соч. С. 53. 23. Там же. С. 61–65; Stoker D. Op. cit. P. 34–35. 72

Логос · Том 29 · #3 · 2019

лой войны» и одновременно читает стратегию 15-летнему кронпринцу (будущему Фридриху Вильгельму IV). Эти лекции лягут в основу написанных в 1812 году «Важнейших принципов войны», в которых уже разработаны некоторые понятия «О войне» (политическая цель, трение и т. д.). Преемственность настолько очевидна, что это короткое эссе, как с сожалением замечает Кристофер Бассфорд, известный военный историк, редактор The Clausewitz Homepage24, «часто рассматривается как итог зрелой теории Клаузевица»25. Это, разумеется, неверно, но показательно: Клаузевиц похож на себя самого, его основные сюжеты развиваются годами и даже десятилетиями, но не переопределяются внешним влиянием. Речь, скорее, должна идти о пересекающихся социальных кругах. В 1807–1808 годах в Берлине и Кенигсберге Клаузевиц находится в  центре интеллектуальной жизни Германии. Он исполнен ненависти к французам и настаивает на продолжении борьбы с Наполеоном, пусть даже самоубийственной. Он становится помощником своего учителя и друга генерала Шарнхорста, возглавившего Комиссию по  военной реорганизации, и  сближается с группой офицеров-реформаторов: Августом фон Гнейзенау, Германом фон Бойеном и Карлом фон Грольманом. Но он также проникается духом романтизма, становится другом Фридриха фон Шлегеля26 и Эрнста Морица Арндта27, знакомится с Ахимом фон Арнимом28. В переписке с женой Марией, урожденной графиней фон Брюль (исповедником которой, кстати, был Фридрих Шлейермахер29), он обсуждает Шиллера, Фихте, Гете и Стерна; сам пишет ей стихи30. И даже пытается написать работу по теории искусства31. В 1809 году Клаузевиц пишет анонимный ответ на статью Фихте «О Макиавелли как писателе» (1807), в котором первым делом возражает против преуменьшения значения артиллерии — на основании как работ Макиавелли («со времен Макиавелли эффек 24. См. URL: www.clausewitz.com. 25. Bassford C. Introduction // Von Clausewitz C. Principles of War. URL: http:// www.clausewitz.com/readings/Principles/index.htm. 26. С ним он познакомился еще в Швейцарии, у мадам де Сталь. Свечин пишет, что в статье «Немцы и французы» Клаузевиц «только продолжает мысли Шлегеля» (Свечин А. А. Указ. соч. С. 91). 27. Stoker D. Op. cit. P. 71, 72. 28. Снесарев А. Е. Указ. соч. С. 90. 29. Там же. 30. Stoker D. Op. cit. P. 86. 31. Ibid. P. 89. Егор Соколов

73

тивность артиллерии по  меньшей мере удвоилась»32), так и  вообще любой теории («Здесь, как и в других случаях, только опыт может привести нас к истине»33). Очень характерный пункт: Макиавелли, столь независимый в  своих суждениях о  политике, слишком доверился «древним» в военных вопросах. Однако война изменилась — это, как я пытался показать34, совсем не тривиальная констатация, и для Фихте еще не очевидно. С точки зрения Клаузевица, Фихте ошибается, пытаясь следовать Макиавелли, который, в  свою очередь, пытался следовать римлянам. Преодолеть современный кризис можно, руководствуясь не формой, а духом35. «Истинный дух войны состоит в том, чтобы задействовать силы всякого солдата настолько, насколько это возможно, и пробуждать в нем воинственные чувства, так чтобы огонь войны воспламенял каждый элемент армии»36. Противопоставляя «отжившим формам ведения войны» (фаланги и  легионы, как и военные «машины» XVIII века, кажутся ему «искусственными») дух, энтузиазм и энергию, Клаузевиц решает частный вопрос — предлагает увеличить количество легкой пехоты37 и одновременно определяет современность войны через субъекта: «Современное военное искусство должно стремиться… к тому, чтобы оживить индивидуальные силы, насколько это позволяет природа оружия»38. После Французской революции, после поражения от порожденных ею сил «техническое» решение (и Макиавелли, и Бюлова) невозможно. Решение Клаузевица центрировано на фигуре патриота, доблестного и энергичного, «сражающегося на своей земле за свободу и независимость». Формирование этого субъекта связано с определенными «гражданскими условиями, делом 32. См. перевод письма Карла фон Клаузевица к Фихте в настоящем номере «Логоса». 33. Там же. 34. Соколов Е. С. Рождение современной войны // Вопросы философии. 2015. № 10. С. 175–186. 35. Использование Клаузевицем термина Geist служит для Стрэчана еще одним основанием говорить о философских и романтических (хотя уже Монтескьё пишет о «духе» (l’esprit), анализируя социальные институты) корнях его теории. Стрэчан замечает также, что если в 1804 году Клаузевиц использует слово Intelligenz для описания рациональных процессов, то позднее он почти всегда употребляет Geist (Strachan H. Clausewitz’s On War. P. 92–94). 36. См. письмо Клаузевица к Фихте. 37. Образ многочисленных застрельщиков следует, по-видимому, рассматривать в связи с проектом ландвера, над которым он работал в 1812–1813 годах (Снесарев А. Е. Указ. соч. С. 116–117, 140–142; Stoker D. Op. cit. P. 149). 38. См. письмо Клаузевица к Фихте. 74

Логос · Том 29 · #3 · 2019

политического порядка и воспитания»39 — тезис, предваряющий новаторское, «социологизирующее» прочтение военной истории в главе 3 части VIII40. За правильное же его использование на полях сражений отвечает искусство войны.

Статус теории Итак, Клаузевиц сообщает, что начинал работу, ……намереваясь, не думая ни о какой системе или строгой последовательности, записать в кратких, точных и сжатых положениях… важнейшие выводы41.

Этот тип письма («a la Монтескьё»), характерный для «Учения о  бое» (1811) и  «Важнейших принципов войны» (1812), сменяется в «О войне» построением теории. Более того, систематическое теоретизирование становится в главной работе Клаузевица самостоятельной ставкой. Наибольший интерес представляет здесь, конечно, часть II, посвященная вопросу о том, как возможна теория войны. Клаузевиц проблематизирует возможность познания войны, предлагая эскиз гносеологии, задача которой состоит в установлении связей между сложным объектом и познавательными способностями субъекта. Война — это сложный объект, «подлинный хамелеон, в каждом конкретном случае несколько меняющий свою природу»42, изменчивый, текучий, не поддающийся исчерпывающей концептуализации. Клаузевиц — «философ войны» — не только не  претендует на  звание философа43, но  и  весьма скептически оценивает эвристический потенциал философии в  отношении такого рода объектов. Философский анализ понятия войны и его логических следствий он предпринимает на нескольких первых страницах («теория абсолютной войны»), завершая его следующим показательным рассуждением: Витая в области отвлеченных понятий, рассудок нигде не находит пределов и доходит до последних крайностей. И это вполне естественно, так как он имеет дело с крайностью — с абстракт 39. Там же. 40. Фон Клаузевиц К. О войне. Т. 2. С. 398–409. 41. Там же. Т. 1. С. 6. 42. Там же. С. 50. 43. Там же. С. 75. А вскоре и признается в «слабой философской подготовке» (Там же. С. 88). Егор Соколов

75

ным конфликтом сил, предоставленных самим себе и не подчиненных никаким иным законам, кроме тех, которые в них самих заложены. Поэтому если бы мы захотели взять отвлеченное понятие войны как единственную отправную точку для определения целей, которые мы будем выдвигать, и средств, которые мы будем применять, то мы непременно при наличии постоянного взаимодействия между враждующими сторонами попали бы в крайности, представляющие лишь игру понятий, выведенных при помощи едва заметной нити хитроумных логических построений. Если, строго придерживаясь абсолютного понимания войны, разрешать одним росчерком пера все затруднения и с логической последовательностью придерживаться того взгляда, что необходимо быть всегда готовым встретить крайнее сопротивление и самим развивать крайние усилия, то такой росчерк пера являлся бы чисто книжной выдумкой, не имеющей никакого отношения к действительности44.

Клаузевиц, таким образом, отказывается от  философии, понимаемой как работа с «чистыми» понятиями, как анализ, эксплицирующий имманентную им логику, и, наконец, как «абсолютное» мышление, то  есть мышление об  объекте как таковом, самом по себе. Клаузевиц пишет не философию войны; его проект в  некотором смысле более амбициозный — он хочет построить теорию, в которой философское суждение о сущности монтировалось бы с историей (всегда предпочитая историческое логическому45). Более того, он предлагает другой тип теоретизирования, разрывающий с философским в нескольких ключевых пунктах. 1. Абстрактному, или «абсолютному», мышлению Клаузевиц противопоставляет мышление относительное: война должна быть понята не как таковая, не как сущность, но как (социальное) отношение, как принципиальная гетерономия. Война, помысленная философски, предполагает крайнюю эскалацию: поскольку (по определению) ……цель войны — навязать противнику нашу волю, [то] мы… стремимся достичь перевеса… но к тому же стремится и наш противник; отсюда возникает соревнование, заключающее в самом своем понятии устремление к крайности46.

44. Там же. С. 28–29. 45. «В военном искусстве опыт имеет гораздо большую ценность, чем любая философская истина» (Там же. С. 192). 46. Там же. С. 23–28. 76

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Однако ……действительная война… не  является крайностью47, [она] исходит из общественного состояния государств и их взаимоотношений, ими она обусловливается, ими она ограничивается и умеряется48.

Война представляет собой взаимодействие, коммуникативный акт, она генетически определена политикой49 и  социально-экономической структурой. Философия раскрывает логику понятия; теория, о которой пишет Клаузевиц, должна иметь возможность работать с исторически изменчивыми связями, отношениями и гетерономиями. 2. Философия, говорит Клаузевиц, имеет дело не с реальностью, а  с  понятиями50, она связана с  рассудком и  логикой, со  стремлением к ясности и отчетливости, с необходимым, а не случайным51. Однако война — это игра, область случайного и недостоверного52, она не может стать предметом точного знания (образцом которого выступает для Клаузевица математика, он дважды упоминает Ньютона и Эйлера53). Научной рациональности — математической, логической или философской — Клаузевиц противопоставляет иной тип интеллектуальной практики. Если научные суждения рациональны, логически последовательны и связаны между собой необходимым образом, то суждения о войне (и, что важнее, на войне) ограниченно рациональны: они касаются «живых людей и моральных сил»54, соединяют «множество величин, оценка значительной части которых может быть произведена только по законам вероятности»55, основываются на опыте и ин 47. Там же. С. 46. 48. Там же. С. 24. 49. «Политика является тем лоном, в котором развивается война; в политике в скрытом виде уже намечены контуры войны, как свойства живых существ в их зародышах» (Там же. С. 164). 50. Там же. С. 48. 51. Там же. С. 44. 52. Там же. С. 43–45. 53. Там же. С. 101, 158. Строго говоря, даже трижды: первый фрагмент почти дословно повторяется в главе 3 части VIII (Там же. Т. 2. С. 397). 54. Там же. Т. 1. С. 45. 55. Там же. С. 100. Об этом в части VIII: «Чтобы познать меру тех средств, которые надо подготовить для войны, мы должны продумать политический смысл ее как для нас, так и для противника; мы должны оценить силы и внутренние условия неприятельского и нашего государства, характер и качества правительства и народа как у неприятеля, так и у нас, Егор Соколов

77

туиции (и, следовательно, исторически определены56). Клаузевиц делает еще один шаг, связывая модус суждения с познавательными способностями субъекта: если рассудок стремится к ясности и определенности, то дух «привлекается неведомым», «предпочитает пребывать в царстве случая и счастья»57. Таким образом, теория войны Клаузевица дважды преступает границы строго рационального знания, одновременно проблематизируя «духовные силы» и опираясь на них. 3. Отказ от  философской «незаинтересованности» связан с  прагматикой: Клаузевиц пишет теорию для войны. Его задача — не познание войны sub specie aeternitatis, но также и не перечень «стратагем», почерпнутых из опыта (или из трудов римских историков), и не «положительное учение», то есть набор принципов и правил, представляющих собой непосредственное руководство к действию (в главе 2 части II Клаузевиц, не называя имен, критикует Бюлова и Жомини за попытку создать такого рода учение, «однобокое» и  «исключительно геометрическое»58). Переход от краткого изложения «важнейших выводов» к систематическому теоретизированию59 — это изменение не только формы, но и всей логики работы: не компендиум, не свод знаний и наставлений, а теория, понятая как «рассмотрение», то есть интеллектуальная практика, критическое исследование, установление связей и отношений, оценка. Цель теории как интеллектуальной практики заключается в  трансформации субъекта познания, «воснаконец, политические отношения с другими государствами и то воздействие, какое на них может оказать война. Легко понять, что взвешивание всех этих разнообразных обстоятельств, различным образом переплетающихся друг с другом, представляет крупную задачу; требуется подлинное прозрение гения, чтобы быстро установить верное понимание, так как совершенно невозможно овладеть всем этим множеством данных с помощью лишь школьно-правильного размышления» (Там же. Т. 2. С. 397). 56. Там же. С. 410. 57. Там же. Т. 1. С. 44. 58. Клаузевиц приводит три решающих аргумента: «Все подобные попытки… стремятся к определенным величинам, в то время как на войне все неопределенно, и в расчет входят явно переменные величины… направляют исследование лишь на величины материальные, в то время как военные действия насквозь пронизаны духовными силами и воздействиями… всегда имеют в виду лишь действия одной стороны, между тем как война представляет постоянное взаимодействие противных сторон» (Там же. С. 138–139). 59. Предисловие жены, Марии фон Клаузевиц, позволяет датировать его начало 1818 годом (Там же. С. 8–9). 78

Логос · Том 29 · #3 · 2019

питании суждения», «переходе из  объективной формы знания в субъективную форму умения»60. Но необходимость такой теории определяет объект: изменчивость и неопределенность войны, с одной стороны, и трение, с другой стороны, обусловливают двойной отказ от универсальности. Во-первых, это отказ от базовой для новоевропейской философии пресуппозиции — об универсальности познавательной способности. Если, как это формулирует Гоббс, «все люди рассуждают от природы одинаково и хорошо, когда у них хорошие принципы»61, задача только в том, чтобы сформулировать «правила для руководства ума» или обнаружить границы познания. Клаузевиц же использует понятие «трения», чтобы ввести различие между теоретическим и практическим суждениями («Трение — это единственное понятие, которое отличает действительную войну от  бумажной»62) и  продемонстрировать зависимость познания от «среды», или условий, в которых оно осуществляется. Способность суждения о/на войне63 определяется рядом эмпирических обстоятельств: конкретной ситуацией, но также и «военным габитусом», системой приобретенных диспозиций, порождающей и организующей практики мышления: Как такт, почти обратившийся в привычку, всегда заставляет светского человека действовать, говорить и двигаться корректно, так же и военный опыт позволит обладающему им офицеру всегда в больших и малых делах, при каждом… ударе пульса войны распорядиться правильно и кстати64.

Во-вторых, отказ от универсальности принципа тождества. Основанная на картезианских аксиомах, одна из которых — «немыслимо одновременно быть и не быть одним и тем же»65, новоевропей 60. Там же. С. 147–148. 61. Гоббс Т. Левиафан. М.: Мысль, 2001. С. 33. 62. Фон Клаузевиц К. О войне. Т. 1. С. 113. 63. Клаузевиц понимает связь «о» и «на» диалектически: «Настоящий теоретик похож на учителя плавания, заставляющего упражняться на суше в  движениях, которые понадобятся в  воде. Эти движения покажутся смешными и странными тому, кто, глядя на них, не вспомнит о воде. Отсюда же происходит непрактичность и даже пошлость теоретиков, которые сами не погружались в воду или оказались неспособными извлечь из своего опыта каких-либо общих правил: они обучают только ходить, то есть учат тому, что и без них каждый умеет» (Там же. С. 114). 64. Там же. С. 115. 65. Декарт Р. Первоначала философии // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1989. Т. 1. С. 333. Егор Соколов

79

ская философия «стабилизирует» объект познания, постулирует его самотождественность. Клаузевиц, напротив, говорит о  том, что война  — это «подлинный хамелеон», изменчивый и  сложный объект66. Война «изменяет свою природу» и не поддается исчерпывающей концептуализации. В теории, которая претендует стать основанием практики, объект должен быть задан нередукционистски, то есть как принципиальное множество. Клаузевиц делает это с помощью серии определений («война есть расширенное единоборство», «акт насилия», «продолжение политики другими средствами», «игра», «акт человеческого общения», «деятельность воли», «столкновение противоположных сил» и т. д.), но прежде всего — вписывая войну в эмпирические ряды, понимая ее как социальное отношение, реконструируя исторически изменчивые связи. Итак, Клаузевиц предпочитает относительное абсолютному, историческое — логическому, прагматическое — философскому. Он пишет теорию для войны и хочет, чтобы она использовалась. Для меня было вопросом честолюбия написать такую книгу, которую не забыли бы через 2–3 года, — говорит он, — которую интересующиеся делом могли бы взять в руки не один только раз67.

Можно ли сомневаться в  том, что даже его обостренное честолюбие было бы удовлетворено? Впрочем, несомненно и то, что Клаузевиц сильно удивился бы, узнав, как сложилась судьба его теории.

Судьба теории. Сталин vs Клаузевиц68 Марксистская рецепция Клаузевица начинается еще в середине XIX века, но  долгое время остается поверхностной и  фрагментарной. В письме от 7 января 1858 года Фридрих Энгельс сообщает Марксу: Читаю сейчас, между прочим, Клаузевица «О войне». Манера философствовать странная, но по существу очень хорошо. На во 66. Фон Клаузевиц К. О войне. Т. 1. С. 50, 52. 67. Там же. С. 8. 68. Работа над этим разделом велась в рамках коллективного исследовательского проекта под научным руководством Александра Бикбова. Я благодарен за плодотворный интеллектуальный обмен постоянным участникам семинара: Александру Бикбову, Вере Гусейновой, Марии Дубовик, Георгию Коновалову, Марии Меньшиковой, Амалии Пртавян. 80

Логос · Том 29 · #3 · 2019

прос, следует ли употреблять название — военное искусство или военная наука, — ответ гласит, что война больше всего похожа на торговлю. Сражение на войне — то же, что платеж наличными в торговле: как ни редко в действительности приходится прибегать к нему, тем не менее все к нему устремлено, и в конце концов рано или поздно он должен произойти и решить дело69.

Энгельс, которого марксисты считали «прекрасным знатоком военного дела» и даже называли в шутку «Генералом»70, высоко оценивал Клаузевица, называл его «звездой первой величины»71, однако не работал с его теорией72, не ссылался на «О войне» ни в одном из своих многочисленных военных сочинений73. Владимир Ленин читал Клаузевица, по-видимому, в 1915 году. Во всяком случае летом этого года он цитирует формулу о войне как продолжении политики в «Крахе II Интернационала»74, а за 69. Энгельс — Марксу, 7 января // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М.: Госполитиздат, 1962. Т. 29. С. 207. Энгельс соединяет здесь два фрагмента: из главы 2 части I и из главы 3 части II. Ср.: «Бой в крупных и мелких военных операциях представляет то же самое, что уплата наличными при вексельных операциях: как ни отдаленна эта расплата, как ни редко наступает момент реализации, когда-нибудь его час наступит» (Там же. Т. 1. С. 68); «Итак, мы говорим: война относится не к области искусств и наук, а к области общественной жизни. Скорее, чем с каким-либо из искусств, ее можно сравнить с торговлей, которая также является конфликтом человеческих интересов и деятельностей, а еще ближе к ней стоят политика, которую в свою очередь можно рассматривать как своего рода торговлю высокого масштаба» (Там же. Т. 1. С. 163). 70. Либкнехт В. Воспоминания об Энгельсе // Воспоминания о Марксе и Энгельсе. М.: Госполитиздат, 1956. 71. Энгельс Ф. Из введения к брошюре Боркгейма «На память Ура-патриотам 1806–1807 гг.» // Он же. Избр. воен. произв. М.: Воениздат, 1958. С. 610. 72. См. также: Gat A. Clausewitz and the Marxists: Yet Another Look // Journal of Contemporary History. 1992. Vol. 27. № 2. P. 363–370. Гат отмечает, в частности, что «самым цитируемым военным автором в переписке Энгельса был Жомини, главный соперник Клаузевица за звание величайшего военного теоретика XIX века, на втором месте — последователь Жомини Вильгельм Рюстов» (Ibid. P. 366). 73. Единственный раз во «Франко-прусской войне», рассуждая о законности народного сопротивления и осуждая репрессии прусской армии в отношении мирного населения, он упоминает Клаузевица в ряду немецких военных реформаторов: «Шарнхорст, Гнейзенау, Клаузевиц — все были одного мнения на этот счет» (Энгельс Ф. Бои во Франции // Он же. Избр. воен. произв. С. 543). 74. «В применении к войнам основное положение диалектики, так бесстыдно извращаемой Плехановым в угоду буржуазии, состоит в том, что „война есть просто продолжение политики другими“ (именно насильственными) „средствами“. Такова формулировка Клаузевица, одного из великих Егор Соколов

81

тем в «Социализме и войне»75, используя ее против «социал-шовинистов» Плеханова и Каутского. Борьбу против оппортунистов, «проповедующих буржуазный шовинизм под названием патриотизма и защиты отечества… ограничивающихся в борьбе с милитаризмом сентиментально-мещанской точкой зрения вместо признания необходимости революционной войны пролетариев всех стран против буржуазии всех стран»76, Ленин вел, как известно, с самого начала Первой мировой войны. Появление ссылок на Клаузевица в его статьях никак не сказывается на аргументации, которая остается, по существу, неизменной с Базельского манифеста 1912 года77. Эти ссылки — не более чем полемический argumentum ad verecundiam. Еще раз Ленин использует Клаузевица подобным образом в 1918 году — в фракционной борьбе с «левыми коммунистами», выступающими против Брестского мира78. Результатом этого, вполне конъюнктурного, использования «О войне» становится, однако, легитимация Клаузевица в  военно-теоретических исследованиях79, которыми в 1920–1930-е годы заниписателей по вопросам военной истории, идеи которого были оплодотворены Гегелем. И именно такова была всегда точка зрения Маркса и Энгельса, каждую войну рассматривавших как продолжение политики данных, заинтересованных держав — и разных классов внутри них — в данное время» (Ленин В. И. Крах II Интернационала. С. 224). 75. Он же. Социализм и война // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1969. Т. 26. С. 316. 76. Он же. Война и российская социал-демократия // Первая мировая война в оценке современников: власть и российское общество. 1914–1918: В 4 т. М.: РОССПЭН, 2014. Т. 4. С. 93. 77. Он же. Оппортунизм и крах II Интернационала // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1969. Т. 27. С. 99–103. 78. Он же. О «левом» ребячестве и мелкобуржуазности // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1974. Т. 36. С. 292. 79. «Труд идеалиста-Клаузевица нашел в Красной армии читателей, благодаря его „подходу к марксизму“ и благодаря той роли, которую он сыграл в разоблачении Лениным социал-шовинизма и центризма в период империалистической войны. Диалектика Клаузевица никого в Советской стране не пугает: для нас она является ценнейшим качеством его труда. Идеалистический метод Клаузевица чужд нам, и мы, конечно, не являемся учениками Клаузевица. Но Клаузевиц представляет такую сокровищницу размышлений над жгучими вопросами ведения войны, горячих обличений часто воскресающих вновь ошибок и заблуждений в военных вопросах, обнаруживает такое мастерство в самой постановке вопросов, что ум каждого передового работника нашей страны, достаточно подготовленный к тому, чтобы отличить, где Клаузевиц прав и где он ошибается, может многое почерпнуть при странствовании с Клаузевицем по основным вопросам войны» (Свечин А. А. Указ. соч. С. 278–279). 82

Логос · Том 29 · #3 · 2019

мались офицеры Генерального штаба РККА, бывшие выпускники Николаевской академии Генерального штаба. В  1920–1930-е годы Клаузевиц — признанный классик, работы которого необходимо исследовать и комментировать. В 1924 году под редакцией Александра Свечина выходит перевод «Основ стратегического решения», а Андрей Снесарев пишет «Жизнь и труды Клаузевица» (впервые изданы в 2001 году), в 1928 году публикуется «XII Ленинский сборник» с  комментариями Ленина к «О войне», в 1934 году выходит русский перевод opus magnum Клаузевица (первый перевод Карла Войде 1902 года специалисты считали неудовлетворительным80), в 1935-м — «Клаузевиц» Свечина (в серии ЖЗЛ), в 1937-м — перевод «1812». В этот период Клаузевиц (скорректированный по Ленину81) — одна из центральных фигур военной теории, которую можно использовать даже, как сделал Борис Шапошников, против Хельмута Мольтке и Альфреда фон Шлиффена82 (тогда как Сталин, напротив, поместит их в один ряд). Исследованиям кладут конец репрессии: Снесарев арестован в 1930 году, приговорен к расстрелу, по указанию Сталина расстрел заменен на 10 лет лагерей; Свечин арестован в 1937 году, расстрелян в 1938-м. Важной вехой становится 1938 год, когда выходит «Краткий курс истории ВКП(б)», на  который советские философы будут ссылаться десятилетием позже, в решающий момент реинституализации дисциплины. Например, в программной передовой статье «Наши задачи», опубликованной во втором номере журнала «Вопросы философии» (1947): ……впервые в истории философии диалектический материализм изложен систематически, путем выделения и раскрытия его основ-

80. «Переводчик был совершенно не подготовлен к этой ответственной задаче и выполнил ее неудовлетворительно. Во многих местах этого перевода мысль Клаузевица извращена, в других местах перевод вообще нельзя понять. Это издание создало Клаузевицу в царской армии репутацию темного писателя, забравшегося в такие дебри метафизики, в которых уже нельзя отличить и подлежащего от сказуемого» (Там же. С. 278). 81. «Война есть отражение той внутренней политики, которую данная страна перед войной ведет» (Ленин В. И. Доклад на II Всероссийском съезде коммунистических организаций народов Востока // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1970. Т. 39. С. 319). 82. Шапошников Б. М. Мозг армии. М.: Военгиз, 1927–1929. Т. 1. С. 184–199, 243–257. Егор Соколов

83

ных черт в последовательном виде. Не менее крупный вклад внес товарищ Сталин и в теорию исторического материализма83.

Сталин описывается здесь одновременно как новатор и  систематизатор, тот, кто «развивает» (учение Ленина) и «обогащает» (диалектический и исторический материализм), но в то же время — тот, кто закладывает основы и «учит работать»84. Эта схема действует и в военной теории — с несколькими симптоматичными дополнительными деталями. Второй номер «Вопросов философии» за 1949 год, посвященный 70-летнему юбилею Сталина, открывается поздравлением ЦК и Совмина, в котором перечисляются заслуги «великого вождя и учителя, продолжателя бессмертного дела Ленина» и, в частности, говорится: «…великий полководец и организатор победы, ты, товарищ Сталин, создал передовую советскую военную науку»85. «Сталин — организатор Победы» — это распространенный троп и сегодня86. Важно, однако, обратить внимание на два момента: 1) «победа» в тексте 1949 года пишется с маленькой буквы — она еще не стала гражданской религией, и культ Победы не сосуществует с культом Сталина, а приходит ему на смену; 2) «сталинские удары» оказываются одновременно и  актом учреждения науки, сталинское руководство сражениями становится парадигмальным образцом, его действия являют также и научное знание. Впечатляющая иллюстрация тезиса о единстве теории и практики. В действительности этот тезис нуждается лишь в небольшом уточнении: политическая практика сталинизма определяет способ теоретизирования. Рецепция Клаузевица в  советской военной теории или «военной философии» может служить здесь характерным примером.

83. Наши задачи // Вопросы философии. 1947. № 2. С. 12. 84. Там же. С. 20. 85. Товарищу Сталину — великому вождю и  учителю, продолжателю бессмертного дела Ленина // Вопросы философии. 1949. № 2. С. 5. В редакционной же передовой статье «И. В. Сталин — великий продолжатель бессмертного дела В. И. Ленина» этот тезис даже усилен: «товарищ Сталин создал передовую военную науку» еще в годы Гражданской войны (И. В.  Сталин — великий продолжатель бессмертного дела В. И. Ленина // Вопросы философии. 1949. № 2. С. 10). 86. Google дает тысячу результатов по точному запросу («сталин организатор победы») и 458 тысяч по неточному (сталин организатор победы). 84

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Сталин пишет о Клаузевице небольшую статью «Ответ товарищу Разину», опубликованную в журнале «Большевик»87. Это ответ на «Письмо товарищу Сталину» (30.01.1946) полковника Евгения Разина, военного историка, который просит разъяснить: «Как надо относиться к военно-теоретическому наследству Клаузевица?» Здесь, как и  в  знаменитой дискуссии о  третьем томе «Истории философии» (1944, 1947), проблема заключалась в оценке наследия немецкого классика, благословенного Лениным. Разин выступает против «ревизии ленинской оценки», возражая подполковнику Мещерякову, опубликовавшему в  «руководящем» журнале «Военная мысль» (№ 6–7, 1945) статью «Клаузевиц и немецкая военная идеология». Он дает отпор этой «антиленинской вылазке» и, вероятно, не сомневается, что может рассчитывать на официальную поддержку. Однако Сталин, как и в случае с Гегелем, поддерживает разоблачение реакционного характера немецкой классики: Мы обязаны с точки зрения интересов нашего дела и военной науки нашего времени раскритиковать не только Клаузевица, но и Мольтке, Шлиффена, Людендорфа, Кейтеля и других носителей военной идеологии в Германии88.

Клаузевиц устарел, говорит Сталин, он писал о мануфактурном периоде войны, а мы живем в машинном. Клаузевиц несовременен, но  что делать с  Лениным? Ленин, объясняет Сталин, «подходил к трудам Клаузевица не как военный, а как политик», он вообще «не считал себя знатоком военного дела»89. Эгзегетически противопоставляя Ленину Ленина же, Сталин настаивает на том, чтобы «не руководствоваться отдельными положениями и высказываниями классиков», а заниматься «самостоятельной разработкой теории Маркса»90. Фактически «самостоятельная разработка» означала признание Сталина главным военным авторитетом. В конце статьи он советует обратить внимание на контрнаступление: парфяне, «загубившие» легионы Красса, Кутузов, «загубивший» Наполеона, и… зияющее пустое место, в котором может находиться только Сталин, «загубивший» Гитлера. Олег Хлевнюк пишет об этом:

87. Сталин И. В. Ответ товарищу Разину // Большевик. 1947. № 3. 88. Там же. С. 22. 89. Там же. С. 21–22. 90. Там же. С. 23. Курсив Ленина. — Е. С. Егор Соколов

85

Конечно, Сталин напрямую не сопоставлял эти исторические прецеденты с событиями 1941–1942 годов. Однако необходимый намек был сделан. Поражения начального этапа Великой Отечественной войны фактически представлялись как вполне управляемая фаза подготовки контрнаступления, как «законная форма борьбы», а не как катастрофа, вызванная ошибками верховного командования и утратой управления войсками91.

История эта плохо кончилась и для Разина, попавшего в тюрьму92, и для Клаузевица, «прусского реакционера», с «незаслуженным уважением» к которому, по настоянию Сталина, было покончено93. И хотя через несколько лет борьба с «низкопоклонством перед Западом» завершилась, исторические или теоретические исследования Клаузевица в Советском Союзе так и не возобновились. Культ Победы приходит на смену культу Сталина, но остается тесно связан с  ним: через троп «организатора и  вдохновителя», но  также через легитимацию насилия, через государственную монополию на интерпретацию и культурное наследие войны. Клаузевиц, как и другие представители «немецкой военной идеологии», проиграл, следовательно, ошибался. Как известно, практика — критерий истины. Победители не нуждаются в теории, чтобы снова и снова воспроизводить знание о войне, непосредственная данность и подлинность которого гарантированы правом наследования. Критический анализ войны (а можно ли говорить о войне вообще, не говоря о Великой Отечественной, завершающей и формирующей по своему подобию ряд побед над французами, шведами, поляками, монголами и тевтонцами?), отклоняющийся от лицензированных образцов, вызывает подозрение в предательстве или святотатстве. В конечном счете в этом отказе от теории — и выражение милитаристского национализма, и верность Победе как гражданской религии. Если в  1920–1930-е годы Клаузевиц  — признанный классик, то в 1960–1980-е от него остается только тень, только упоминаемое по случаю имя и формула «Война есть продолжение политики другими средствами». В 1960–1980-х годах общими вопросами 91. Хлевнюк О. Сталин: Жизнь одного вождя. М.: АСТ; Corpus, 2015. С. 361. 92. Он получил десять лет исправительно-трудовых лагерей, но был освобожден, восстановлен в Военной академии имени М. В. Фрунзе и «задним числом произведен в генерал-майоры» после того, как Сталин заинтересовался в начале 1950 года его «Историей военного искусства». См.: Медведев Ж., Медведев Р. Неизвестный Сталин. М.: АСТ; Харьков: Фолио, 2002. С. 243–244. 93. Сталин И. В. Ответ товарищу Разину. С. 22. 86

Логос · Том 29 · #3 · 2019

военной теории занимаются «военные философы» Дмитрий Волкогонов (1928 г. р.), Владимир Серебрянников (1927 г. р.), Степан Тюшкевич (1917 г. р.), Евгений Рыбкин (1924 г. р.), Василий Шеляг (1918 г. р.) и др. Авторы книг о «марксистско-ленинском учении о войне и армии», «социальной сущности войн современной эпохи» или «критике современной буржуазной апологетики империалистической войны», все они — офицеры, окончившие Военно-политическую академию имени В. И. Ленина и адъюнктуру при ней, служившие в политических отделах и/или занимавшиеся научно-педагогической деятельностью в военных вузах, ставшие в 1960–1970-е годы докторами философских наук и профессорами. Их волнуют замыслы империалистов, фальсификация истории (особенно попытки «исказить политику СССР, направленную на обуздание фашистских агрессоров»94), типология современных войн, многочисленных угроз и опасностей, а впоследствии также «социология национальной безопасности» и «воспитание молодого поколения в духе патриотизма». Клаузевица они знают как ……последователя философии Гегеля… сочетавшего прогрессивные буржуазные идеи с прусским национализмом… сформулировавшего положение о войне как продолжении политики, высоко оцененное классиками марксизма-ленинизма95.

Неявное (и, возможно, неосознаваемое) соединение ленинского и  сталинского определений дает симптоматичный пример компромисса, конститутивного для позднесоветского академического дискурса. Александр Бикбов описывает: Продукт [этой] мыслительной и языковой ситуации — признанный официальным ученый комментарий, призванный блюсти чистоту использования первоисточников, — на деле таким же привычным образом объединяет и ретуширует самые разрозненные тематические контексты из различных периодов функционирования официального высказывания96.

94. Тема неизменно актуальная с начала 1950-х годов. См.: Ржешевский О. А. Война и история (Буржуазная историография США о Второй мировой войне). М.: Мысль, 1976. С. 6–19. 95. Клаузевиц // Военный энциклопедический словарь. С. 335. 96. Бикбов А. Т. Грамматика порядка: Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. С. 188. Егор Соколов

87

Теоретическое место Клаузевица задается в советской «военной философии» с помощью двух лицензированных жестов: «экзегетического» и «критического». 1. Ленинские определения нуждаются в  комментарии, уточняющем отношение «классиков марксизма-ленинизма» к Клаузевицу: они ……высоко ценили его как выдающегося военного мыслителя, [однако] было бы глубоким заблуждением думать, что марксистско-ленинское понимание сущности войны тождественно точке зрения Клаузевица97.

Клаузевиц «понимал войну идеалистически»98, ……под политикой понимал лишь внешнюю политику… совершенно не представлял обусловленности самой политики более глубокими причинами, коренящимися в  экономическом строе общества99.

Таким образом, проводятся границы, фиксируются иерархии, чистое отделяется от нечистого, предшественники — от классиков. Место Клаузевица в этом отношении гомологично гегелевскому, которое также определяется в  позднесоветской философии через парадигматическую формулу компромисса «с одной стороны, с другой стороны»100. Эта гомология, подобие мест в структуре советского знания, совпадение логики анализа (разумеется, не 97. Марксизм-ленинизм о войне и армии / Под ред. С. А. Тюшкевича и др. М.: Воениздат, 1968. С. 11. 98. Тюшкевич С. А. Философия и военная теория. М.: Наука, 1975. С. 49. 99. Марксизм-ленинизм о войне и армии. С. 12. 100. См., напр.: «В этом состоит глубокое противоречие между философской системой Гегеля и его диалектическим методом, между консервативной и прогрессивной сторонами его философского учения. Это противоречие есть прежде всего противоречие между догматическими и, по существу, метафизическими выводами гегелевской философии и диалектическими принципами гегелевского метода. Но дело не только в этом. Сама диалектика Гегеля была весьма непоследовательна в силу своего идеалистического характера. Энгельс указывал, что в диалектике Гегеля имеет место, так же как и в его системе, извращение реальных отношений действительности. Гегель, как идеолог нереволюционной немецкой буржуазии, неизбежно должен был ограничить и в значительной мере нейтрализовать революционные требования и выводы, логически вытекающие из последовательно диалектического подхода к существующему» (Краткий очерк истории философии / Под ред. М. Т. Иовчука и др. М.: Мысль, 1971. С. 292). 88

Логос · Том 29 · #3 · 2019

полное), мыслится как преемственность. Иначе говоря, прагматическое сходство, сходство способа использования фигур Гегеля и Клаузевица в академическом дискурсе, дано в этом дискурсе как сходство теоретическое, как связь самих фигур: К определению сущности войны Клаузевиц применил философский метод Гегеля. Этот метод содержал в себе, с одной стороны, приближение к научному, диалектическому пониманию предмета, а с другой — обладал достаточной исторической ограниченностью, чтобы лечь в основу буржуазной военной науки и военной идеологии второй половины XIX, а отчасти и XX века, быстро развивавшихся в реакционную сторону. Вследствие такой противоречивости за теоретическое наследие Клаузевица (как и Гегеля) по сей день идет весьма острая борьба101.

2. «Борьба за наследие» разворачивается в рамках «критики буржуазных учений». Этот жанр с начала 1990-х годов нередко описывается как способ держать фигу в кармане102, но на деле, даже в случае производителей, делающих ставку на интеллектуальные достижения, оказывается гораздо более сложной игрой по переопределению и переприсвоению догмата103. Игрой, в которой, как показывает пример «военной философии», «чисто научное обсу 101. Рыбкин Е. И. Критика буржуазных учений о причинах и роли войн в истории. М.: Наука, 1979. С. 62. 102. См., напр., фрагмент книги Льва Клейна (Клейн Л. Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль. М.: НЛО, 2017): «Многие ученые понимали, что изоляция наносит советской науке колоссальный ущерб, что необходимо знакомить широкие круги научной общественности с зарубежной классикой и с новейшим развитием научной мысли за рубежом. Но столпы режима и их идеологические церберы резонно видели в этом опасность для очага социалистической истины. Опечаленные этим ученые скоро нашли выход: когда критиковались западные концепции и их авторы, хоть что-то из критикуемого неизбежно воспроизводилось. Вот это и использовали. Под предлогом борьбы с буржуазной идеологией, под предлогом критики той или иной западной научной концепции можно было ее описать. Вступить в чисто научное обсуждение ее, в дискуссию по выдвигаемым проблемам — но при непременном условии: отпустить несколько „разоблачительных“ и „ниспровергающих“ фраз» (цит. по: Лукавый талмудизм: 12 приемов, которые помогали советским ученым обойти цензуру // Theory and Practice. 01.02.2017. URL: https://theoryandpractice.ru/posts/15743-imitatsiya-marksizma-12-priemovkotorye-pomogali-sovetskim-uchenym-oboyti-tsenzuru). 103. См. вариант анализа подобной игры в моей статье: Соколов Е. С. Философия передовиц. Мераб Мамардашвили как советский философ // Логос. 2017. Т. 26. № 6. С. 1–22. Егор Соколов

89

ждение» может сочетаться с  реактивацией сталинской логики. Например, Евгений Рыбкин пишет: Идея «абсолютной войны» в последующем была широко использована идеологами германского милитаризма — от Людендорфа до Гитлера. Мысль Клаузевица о том, что ведение войны с предельным напряжением сил есть ее своеобразный идеал, послужила для германского фашизма оправданием так называемой «тотальной войны»104.

На следующем шаге Клаузевиц становится орудием «идеологов реакционной буржуазии, особенно тесно связанных с верхушкой агрессивного блока НАТО», «охотно использующих в своих корыстных целях его ошибочные положения»105. Таким образом, теория Клаузевица в  позднесоветской «военной философии» редуцируется к проблеме соотношения войны и политики, которая ставится как генеалогическая, фактически сводится к  тому, чтобы определить отношение Клаузевица, с  одной стороны, к  классикам марксизма-ленинизма, а  с  другой — к германским милитаристам и наследующим им американским империалистам. Его теория больше не имеет значения как таковая, о ней стоит говорить лишь постольку, поскольку она может быть неправильно понята или злонамеренно использована. Я полагаю, что этот тип рецепции связан с особенностями дискурса советской «военной философии» (который благодаря своей меньшей эвфемизированности позволяет зафиксировать некоторые особенности советской философии «в чистом виде»). Я хотел бы в заключение остановиться на трех характерных чертах этого дискурса. Милитаризованный режим сталинской науки отчасти сохраняется в военно-научных структурах, ригидных и централизованных, не обладающих даже той очень ограниченной автономией, которую получают с середины 1950-х годов академические институции. Оригинальность исследования здесь практически полностью исключена, претендующие на научный статус тексты соединяют логику учебника и листка политинформации, лицензированные движения мысли и классификации вновь и вновь повторяются на протяжении 1960–1980-х годов. «Военная философия» — это: 1. Знание воспроизводимое — вечное возвращение одних и тех же схоластических дистинкций и концептуальных схем, «диалек 104. Рыбкин Е. И. Указ. соч. С. 64. 105. Тюшкевич С. А. Война и современность. М.: Наука, 1986. С. 33. 90

Логос · Том 29 · #3 · 2019

тических» (форма и содержание, общее и частное) и «исторических» (причины и  предпосылки войны, внутренние и  внешние функции армии), ведет к формированию замкнутой дискурсивной системы, в  которой повторение подтверждает истинность повторяемого. 2. Знание асимметричное; социалистические и капиталистические агенты описываются различным образом, их действия должны объясняться с помощью разных типов причин: Первое требование состоит в том, чтобы при анализе и систематизации причин каких-либо войн… «замыкать» их  на  коренную причину — источник войн. В  настоящее время существует основное противоречие эпохи — между империализмом и  социализмом. Анализируя его с  точки зрения причин военной опасности, нельзя причины войн делить на  две части, равномерно раскладывая их  на  обе стороны противоречия. Конкретные, непосредственные причины войн вырастают из  источника войн, коренящегося в  одной из  сторон противоречия — империализма106.

3. Знание воинствующее, причем в  методологическом смысле, — во-первых, партийное107; во-вторых, прагматическое и «воспитательно-патриотическое»108; в-третьих, разворачивающееся в  пространстве, размеченном фигурами врага и  Победы. Фигура врага всегда принимается в  расчет — он обличается («вероломное нападение фашистской Германии») или разоблачается. Даже помогая СССР, «реакционные круги этих государств [Англии и США] ни не минуту не забывали о своей главной классовой цели — уничтожении или ослаблении Советского Союза»109. Фигура Победы, обладающая в (пост)советском символическом контексте предельной легитимностью, задает горизонт теоретической работы — потому, что канонические описания Великой Отечественной войны оказываются основным историческим мате 106. Там же. С. 17. 107. «Важнейшие понятия марксистско-ленинского учения о войне и армии… являются оружием в  идеологической борьбе» (Марксизм-ленинизм о войне и армии. С. 347). 108. «Доведенные до сознания широких народных масс, понятия… в определенных условиях материализуются, становятся военной силой. Идея защиты социалистического отечества в Гражданской и Великой Отечественной войнах выступала мощным фактором победы над врагом. Это не может не учитываться военной наукой» (Там же. С. 346–347). 109. Там же. С. 26. Егор Соколов

91

риалом, но также и потому, что «военные философы» стремятся назначить распорядителями наследия Победы самих себя. Итак, Клаузевиц в позднесоветской «военной философии» перестает быть классиком, тексты которого требуют постоянного комментирования и реактуализации. Он оказывается, скорее, фигурой-формулой, устойчивой, как дефиниция из  учебника (Фалес — вода, Платон — идеи, а Клаузевиц — война как продолжение политики), и описываемой через деконтекстуализирующий компромисс между ленинским и сталинским определениями. Сегодня необходимость смахнуть пыль с русского перевода «О войне» кажется очевидной, однако возможность почерпнуть из этой книги что-то стимулирующее интеллектуальную работу зависит от нашей способности построить генеалогию собственного мышления, увидеть, в какой степени советские академические институты все еще определяют мысль о современности. Библиография Бикбов А. Т. Грамматика порядка: Историческая социология понятий, который меняют нашу реальность. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. Ван Кревельд М. Трансформация войны. М.: Альпина Бизнес Букс, 2005. Гоббс Т. Левиафан. М.: Мысль, 2001. Декарт Р. Первоначала философии // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1989. Т. 1. И. В. Сталин — великий продолжатель бессмертного дела В. И. Ленина // Вопросы философии. 1949. № 2. Калдор М. Новые и старые войны: организованное насилие в глобальную эпоху. М.: Издательство Института Гайдара, 2015. Кант И. К вечному миру // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7. Клаузевиц // Военный энциклопедический словарь. М.: Воениздат, 1983. Клейн Л. Муки науки: ученый и власть, ученый и деньги, ученый и мораль. М.: НЛО, 2017. Краткий очерк истории философии / Под ред. М. Т. Иовчука, Т. И. Ойзермана, И. Я. Щипанова. М.: Мысль, 1971. Ленин В. И. Война и российская социал-демократия // Первая мировая война в оценке современников: власть и российское общество. 1914–1918: В 4 т. М.: РОССПЭН, 2014. Т. 4. Ленин В. И. Доклад на II Всероссийском съезде коммунистических организаций народов Востока // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1970. Т. 39. Ленин В. И. Крах II Интернационала // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1969. Т. 26. Ленин В. И. О «левом» ребячестве и мелкобуржуазности // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1974. Т. 36. Ленин В. И. Оппортунизм и крах II Интернационала // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1969. Т. 27. С. 99–103.

92

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Ленин В. И. Социализм и война // Полн. собр. соч. 5-е изд. М.: Политиздат, 1969. Т. 26. Либкнехт В. Воспоминания об Энгельсе // Воспоминания о Марксе и Энгельсе. М.: Госполитиздат, 1956. Лукавый талмудизм: 12 приемов, которые помогали советским ученым обойти цензуру // Theory and Practice. 01.02.2107. URL: http://theoryandpractice.ru/ posts/15743-imitatsiya-marksizma-12-priemov-kotorye-pomogali-sovetskimuchenym-oboyti-tsenzuru. Марксизм-ленинизм о войне и армии / Под ред. С. А. Тюшкевича, Н. Я. Сушко, Я. С. Дзюбы. М.: Воениздат, 1968. Медведев Ж., Медведев Р. Неизвестный Сталин. М.: АСТ; Харьков: Фолио, 2002. Наши задачи // Вопросы философии. 1947. № 2. Ржешевский О. А. Война и история (Буржуазная историография США о Второй мировой войне). М.: Мысль, 1976. Рыбкин Е. И. Критика буржуазных учений о причинах и роли войн в истории. М.: Наука, 1979. Свечин А. А. Клаузевиц. М.: Журнально-газетное объединение, 1935. Снесарев А. Е. Жизнь и труды Клаузевица. М.; Жуковский: Кучково поле, 2007. Соколов Е. С. Рождение современной войны // Вопросы философии. 2015. № 10. С. 175–186. Соколов Е. С. Философия передовиц. Мераб Мамардашвили как советский философ // Логос. 2017. Т. 26. № 6. С. 1–22. Сталин И. В. Ответ товарищу Разину // Большевик. 1947. № 3. Товарищу Сталину — великому вождю и учителю, продолжателю бессмертного дела Ленина // Вопросы философии. 1949. № 2. Тюшкевич С. А. Война и современность. М.: Наука, 1986. Тюшкевич С. А. Философия и военная теория. М.: Наука, 1975. Фон Клаузевиц К. О войне: В 2 т. М.: АСТ; СПб.: Terra Fantastica, 2002. Хлевнюк О. Сталин: Жизнь одного вождя. М.: АСТ; Corpus, 2015. Шапошников Б. М. Мозг армии. М.: Военгиз, 1927–1929. Т. 1. Энгельс — Марксу, 7 января // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М.: Госполитиздат, 1962. Т. 29. Энгельс Ф. Бои во Франции // Он же. Избр. воен. произв. М.: Воениздат, 1958. Энгельс Ф. Из введения к брошюре Боркгейма «На память Ура-патриотам 1806–1807 гг.» // Он же. Избр. воен. произв. М.: Воениздат, 1958. Aron R. Penser la guerre, Clausewitz. P.: Gallimard, 1976. Bassford C. Introduction // Von Clausewitz C. Principles of War. URL: http:// clausewitz.com/readings/Principles/index.htm. Bentley L. W. Clausewitz and German Idealism: The Influence of G. W. F. Hegel on “On War”. Master of Military Art and Science (MMAS) Thesis, USACGSC, Fort Leavenworth, Kansas, June 1988. URL: http://dtic.mil/dtic/tr/fulltext/u2/ a198493.pdf. Bouton C. Deux penseurs de la guerre: Hegel et Clausewitz // Cahiers philosophiques. 2007. № 110. P. 31–44. Camon H. Clausewitz. P.: R. Chapelot, 1911. Cormier Y. Hegel and Clausewitz: Convergence on Method, Divergence on Ethics // International History Review. 2014. Vol. 36. № 3. P. 419–442. Creuzinger P. Hegels Einfluss auf Clausewitz. B.: Verlag von Eisenschmidt, 1911. URL: http://ia600407.us.archive.org/30/items/hegelseinflussau00creu/ hegelseinflussau00creu.pdf#zoom=100.

Егор Соколов

93

Echevarria II A. J. Clausewitz and Contemporary War. N.Y.: Oxford University Press, 2007. Gat A. Clausewitz and the Marxists: Yet Another Look // Journal of Contemporary History. 1992. Vol. 27. № 2. P. 363–370. Herberg-Rothe A. Clausewitz und Hegel: Ein Heuristischer Vergleich // Forschungen zur Brandenburgischen und Preußischen Geschichte. 2000. Vol. 10. № 1. P. 49–84. Howard M. Clausewitz: A Very Short Introduction. N.Y.: Oxford University Press, 2002. Kaldor M. Elaborating the “New War” Thesis // Rethinking the Nature of War / I. Duyvesteyn, J. Angstrom (eds). L.; N.Y.: Frank Cass, 2005. Stoker D. Clausewitz. His Life and Work. N.Y.: Oxford University Press, 2014. Strachan H. Clausewitz and the Dialectics of War // Clausewitz in the Twenty-First Century. N.Y.: Oxford University Press, 2007. Strachan H. Clausewitz’s On War: A Biography. N.Y.: Atlantic Monthly Press, 2007.

94

Логос · Том 29 · #3 · 2019

MODERNITY OF WAR: CARL VON CLAUSEWITZ AND HIS THEORY Egor Sokolov. MA student, “The History of Soviet Civilization” Program, [email protected]. Moscow School of Social and Economic Sciences (MSSES), 3-5 Gazetny ln, 125009 Moscow, Russia. Keywords: philosophy of war; war theory; Carl von Clausewitz; Soviet history; Soviet philosophy; Stalinism. This article discusses Сarl von Clausewitz’s theory of war in relation to war’s modernity. This relation is analyzed in two ways: by tracing its philosophical sources and the epistemological status of the theory, but also by following how it was received in Soviet “military philosophy.” The first part of the article looks into the influence of German idealism on Clausewitz. In the second part, it analyzes his original way of constructing a theory of war, which understands war as a thing that is complex, changeable, and not amenable to comprehensive conceptualization. Clausewitz offers a new way of theorizing: relativistic (as opposed to abstract or absolute modes of thinking), historical (as opposed to the invariance of logical categories) and pragmatic (as opposed to philosophically disinterested). In conclusion the author reconstructs Clausewitz’s place in Soviet military theory. In the 1920s-1930s Clausewitz was a regarded as an authoritative thinker; in the late 1940s, Stalin denounced him as a “Prussian reactionary” who wrote about the outdated “manufacturing period of war” rather than its modern machine age. In the 1960s-1980s even though the struggle against “kneeling before the West” was over, historical or theoretical studies of Clausewitz were not resumed. Only his name and his famous aphorism that “war is a continuation of politics by other means” were occasionally mentioned. The author considers this “overthrow of Clausewitz” as a victory for Stalinism, the result of ta replication of semantic and power relations and of mental and professional structures that were formed in late Stalinism. The militarized regime of Stalinist science has been perpetuated to some extent in current military-scientific institutions. “Military philosophers” tend to reproduce the same symbolic schemes of thought which are determined by their struggle over the “legacy of the Great Victory.” DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-67-94

References Aron R. Penser la guerre, Clausewitz, Paris, Gallimard, 1976. Bassford C. Introduction. In: Von Clausewitz C. Principles of War. Available at: http://clausewitz.com/readings/Principles/index.htm. Bentley L. W. Clausewitz and German Idealism: The Influence of G. W. F. Hegel on “On War”. Master of Military Art and Science (MMAS) Thesis, USACGSC, Fort Leavenworth, Kansas, June 1988. Available at: http://dtic.mil/dtic/tr/fulltext/u2/a198493.pdf. Bikbov A. T. Grammatika poriadka: Istoricheskaia sotsiologiia poniatii, kotoryi meniaiut nashu real’nost’ [The Grammar of Order: A Historical Sociology of the Concepts That Change Our Reality], Moscow, Izdatel’skii dom Vysshei shkoly ekonomiki, 2014. Bouton C. Deux penseurs de la guerre: Hegel et Clausewitz. Cahiers philosophiques, 2007, no. 110, pp. 31–44.

Егор Соколов

95

Camon H. Clausewitz, Paris, R. Chapelot, 1911. Cormier Y. Hegel and Clausewitz: Convergence on Method, Divergence on Ethics. International History Review, 2014, vol. 36, no. 3, pp. 419–442. Creuzinger P. Hegels Einfluss auf Clausewitz, Berlin, Verlag von Eisenschmidt, 1911. Available at: http://ia600407.us.archive.org/30/items/hegelseinflussau00creu/ hegelseinflussau00creu.pdf#zoom=100. Descartes R. Pervonachala filosofii [Principia Philosophiæ]. Soch.: V 2 t. [Works: In 2 vols], Moscow, Mysl’, 1989, vol. 1. Echevarria II A. J. Clausewitz and Contemporary War, New York, Oxford University Press, 2007. Engel’s — Marksu, 7 ianvaria [Engels to Marx, January 7]. In: Marx K., Engels F. Soch. 2-e izd. [Works. 2nd ed.], Moscow, Gospolitizdat, 1962, vol. 29. Engels F. Boi vo Frantsii [Battles in France]. Izbr. voen. proizv. [Selected Military Works], Moscow, Voenizdat, 1958. Engels F. Iz vvedeniia k broshiure Borkgeima “Na pamiat’ Ura-patriotam 1806– 1807 gg.” [From the Introduction to Borkheim’s “Zur Erinnerung fur die deutschen Mordspatrioten. 1806–1807”]. Izbr. voen. proizv. [Selected Military Works], Moscow, Voenizdat, 1958. Gat A. Clausewitz and the Marxists: Yet Another Look. Journal of Contemporary History, 1992, vol. 27, no. 2, pp. 363–370. Herberg-Rothe A. Clausewitz und Hegel: Ein Heuristischer Vergleich. Forschungen zur Brandenburgischen und Preußischen Geschichte, 2000, vol. 10, no. 1, pp. 49–84. Hobbes T. Leviafan [Leviathan], Moscow, Mysl’, 2001. Howard M. Clausewitz: A Very Short Introduction, New York, Oxford University Press, 2002. I. V. Stalin — velikii prodolzhatel’ bessmertnogo dela V. I. Lenina [J. V. Stalin — Great Successor of V. I. Lenin’s Immortal Affair]. Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 1949, no. 2. Kaldor M. Elaborating the “New War” Thesis. Rethinking the Nature of War (eds I. Duyvesteyn, J. Angstrom), London, New York, Frank Cass, 2005. Kaldor M. Novye i starye voiny. Organizovannoe nasilie v global’nuiu epokhu [New and Old Wars: Organised Violence in a Global Era], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2015. Kant I. K vechnomu miru [Zum ewigen Frieden]. Sobr. soch.: V 8 t. [Collected Works: In 8 vols], Moscow, Choro, 1994, vol. 7. Khlevniuk O. Stalin: Zhizn’ odnogo vozhdia [Stalin: The Life of One Ruler], Moscow, AST, Corpus, 2015. Klauzevits [Clausewitz]. Voennyi entsiklopedicheskii slovar’ [Military Encyclopedic Dictionary], Moscow, Voenizdat, 1983. Klein L. Muki nauki: uchenyi i vlast’, uchenyi i den’gi, uchenyi i moral’ [The Agonies of Science: Scientist and Power, Scientist and Money, Scientist and Morals], Moscow, New Literary Observer, 2017. Kratkii ocherk istorii filosofii [Epitome of the History of Philosophy] (eds M. T. Iovchuk, T. I. Oizerman, I. Ia. Shchipanov), Moscow, Mysl’, 1971. Lenin V. I. Doklad na II Vserossiiskom s”ezde kommunisticheskikh organizatsii narodov Vostoka [Address to the Second All-Russia Congress of Communist Organisations of the Peoples of the East]. Poln. sobr. soch. 5-e izd. [Complete Works. 5th ed.], Moscow, Politizdat, 1970, vol. 39.

96

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Lenin V. I. Krakh II Internatsionala [The Collapse of the Second International]. Poln. sobr. soch. 5-e izd. [Complete Works. 5th ed.], Moscow, Politizdat, 1969, vol. 26. Lenin V. I. O “levom” rebiachestve i melkoburzhuaznosti [“Left-Wing” Childishness and the Petty-Bourgeois Mentality]. Poln. sobr. soch. 5-e izd. [Complete Works. 5th ed.], Moscow, Politizdat, 1974, vol. 36. Lenin V. I. Opportunizm i krakh II Internatsionala [Opportunism, and the Collapse of the Second International]. Poln. sobr. soch. 5-e izd. [Complete Works. 5th ed.], Moscow, Politizdat, 1969, vol. 27. S. 99–103. Lenin V. I. Sotsializm i voina [Socialism and War]. Poln. sobr. soch. 5-e izd. [Complete Works. 5th ed.], Moscow, Politizdat, 1969, vol. 26. Lenin V. I. Voina i rossiiskaia sotsial-demokratiia [War and Russian Social Democracy]. Pervaia mirovaia voina v otsenke sovremennikov: vlast’ i rossiiskoe obshchestvo. 1914–1918: V 4 t. [World War I in the Eyes of Contemporaries: Power and Russian Society. 1914–1918: In 4 vols], Moscow, ROSSPEN, 2014, vol. 4. Libknekht V. Vospominaniia ob Engel’se [Memoirs of Engels]. Vospominaniia o Markse i Engel’se [Memoirs of Marx and Engels], Moscow, Gospolitizdat, 1956. Lukavyi talmudizm: 12 priemov, kotorye pomogali sovetskim uchenym oboiti tsenzuru [Crafty Talmudism: 12 tricks Which Helped Soviet Scientists to Circumvent Censorship]. Theory and Practice, February 1, 2017. Available at: http:// theoryandpractice.ru/posts/15743-imitatsiya-marksizma-12-priemov-kotoryepomogali-sovetskim-uchenym-oboyti-tsenzuru. Marksizm-leninizm o voine i armii [Marxism-Leninism on War and Army] (ed. S. A. Tiushkevich, N. Ia. Sushko, Ia. S. Dziuba), Moscow, Voenizdat, 1968. Medvedev Zh., Medvedev R. Neizvestnyi Stalin [Unknown Stalin], Moscow, Kharkiv, AST, Folio, 2002. Nashi zadachi [Our Tasks]. Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 1947, no. 2. Rybkin E. I. Kritika burzhuaznykh uchenii o prichinakh i roli voin v istorii [Critique of Bourgeois Doctrines Concerning Causes and Role of Wars in History], Moscow, Nauka, 1979. Rzheshevskii O. A. Voina i istoriia (Burzhuaznaia istoriografiia SShA o Vtoroi mirovoi voine) [War and History (US Bourgeois Historiography on World War II)], Moscow, Mysl’, 1976. Shaposhnikov B. M. Mozg armii [Army’s Brain], Moscow, Voengiz, 1927–1929, vol. 1. Snesarev A. E. Zhizn’ i trudy Klauzevitsa [Life and Works of Clausewitz], Moscow, Zhukovsky, Kuchkovo pole, 2007. Sokolov E. S. Filosofiia peredovits. Merab Mamardashvili kak sovetskii filosof [The Philosophy of Editorials. Merab Mamardashvili as a Soviet Philosopher]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2017, vol. 26, no. 6, pp. 1–22. Sokolov E. S. Rozhdenie sovremennoi voiny [The Birth of Modern War]. Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 2015, no. 10, pp. 175–186. Stalin I. V. Otvet tovarishchu Razinu [A Reply to Comrade Razin]. Bolshevik, 1947, no. 3. Stoker D. Clausewitz. His Life and Work, New York, Oxford University Press, 2014. Strachan H. Clausewitz and the Dialectics of War. Clausewitz in the Twenty-First Century, New York, Oxford University Press, 2007.

Егор Соколов

97

Strachan H. Clausewitz’s On War: A Biography, New York, Atlantic Monthly Press, 2007. Svechin A. A. Klauzevits [Clausewitz], Moscow, Zhurnal’no-gazetnoe ob”edinenie, 1935. Tiushkevich S. A. Filosofiia i voennaia teoriia [Philosophy and Military Theory], Moscow, Nauka, 1975. Tiushkevich S. A. Voina i sovremennost’ [War and Contemporaneity], Moscow, Nauka, 1986. Tovarishchu Stalinu — velikomu vozhdiu i uchiteliu, prodolzhateliu bessmertnogo dela Lenina [To Comrade Stalin — the Great Ruler and Teacher, the Successor of Lenin’s Immortal Affair]. Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 1949, no. 2. Van Creveld M. Transformatsiia voiny [The Transformation of War], Moscow, Al’pina Biznes Buks, 2005. Von Clausewitz C. O voine: V 2 t. [Vom Kriege: In 2 vols], Moscow, Saint Petersburg, AST, Terra Fantastica, 2002.

98

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Философия войны: краткий очерк истории Арсений Куманьков

Старший преподаватель, Школа философии, факультет гуманитарных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: война; право народов; теория справедливой войны; политический реализм; Блаженный Августин; Гуго Гроций; Майкл Уолцер. Статья представляет собой краткий обзор истории осмысления войны в европейской мысли. Рассматривается хронология трансформации восприятия войны как социально-политического феномена, в частности, с позиции этики и политической теории. Автор останавливается на основных подходах античной философии к решению ключевых вопросов, связанных с моральной оценкой войны. В сочинениях Платона и Аристотеля закрепляется двойственность отношения к войне в зависимости от того, в какой мере конфликт соответствует природной справедливости. В дальнейшем, в сочинениях христианских авторов, основанием этой дихотомии станет представление о Боге как источнике справедливости. Парадигма пунитивной, наказательной войны станет ядром христианского учения о справедливой войне. В новое время происходит

постепенный процесс секуляризации философского восприятия войны. Теологическое рассмотрение вооруженных конфликтов сменяется юридическим. В статье рассматривается влияние, которое оказал Гуго Гроций и его последователи на процесс замены пунитивной парадигмы справедливой войны легалистской парадигмой. На примере Иммануила Канта отмечается закрепление в философской повестке представлений о необходимости отказа от войн и появление проектов вечного мира. Далее автор обращается к наследию Карла фон Клаузевица для того, чтобы определить основные особенности модерных взглядов на войну как практику, строго закрепленную за государством. Завершается статья сравнительным обзором подходов к определению войны, характерных для политического реализма и современной теории справедливой войны.

99

Что такое война?

М

ОЖ Н О согласиться с определением канадского философа Брайана Оренда: война — это широкомасштабный вооруженный конфликт между политическими сообществами; конфликт, фактически имеющий место и начатый умышленно1. В этой формуле фиксируется политическая (в конфликт вовлечены государственные и/или негосударственные субъекты) и насильственная (использование вооруженной силы) природа войны. Еще делается акцент на том, что боевые столкновения происходят в действительности, — война представляет собой череду наступательных и оборонительных операций. Это определение позволяет отделить от войны действия в сферах дипломатии или экономики, также агрессивные или даже составляющие ее причину, но причислять их к войне означало бы утрату ею собственного специфического смысла. Здесь я собираюсь рассматривать войну в первую очередь как предмет политической философии и  этики. Мы познакомимся с тем, как в западной философской мысли воспринималась война, какие оценки давались участию в войне и способу ее ведения, как менялось само понимание этого феномена.

Античная философия о войне Война находилась в центре внимания философов с момента появления философии. Гераклит в 53-м и 80-м фрагментах говорит о войне (πόλεμος) как об общем законе мироздания: «все возникает через вражду и заимообразно»2, «одних она объявляет богами, других — людьми, одних творит рабами, других — свободными»3. Полемос определяет становление сущности вещей, значение войны-полемоса для греческого понимания бытия хорошо объяснено Хайдеггером4. 1. Orend B. The Morality of War. N.Y.: Broadview Press, 2006. P. 2. 2. Гераклит. Фрагменты (80 DK) // Фрагменты ранних греческих философов / Сост. и пер. А. В. Лебедев. М.: Наука, 1989. Ч. 1. 3. Там же (53 DK). 4. Хайдеггер М. Введение в метафизику / Пер. с нем. Н. О. Гучинской. СПб.: Высшая религиозно-философская школа, 1998. С. 142–144. 100

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Уже в Античности война выступает предметом этической рефлексии. В сочинениях Платона и Аристотеля были поставлены вопросы, ставшие парадигмой моральной оценки войны: в каких случаях война считается нравственно оправданной и  необходимой? что означает справедливость на войне? как дóлжно действовать на поле боя? Платон и  Аристотель различают войну (πόλεμος) и  распрю (στάσις). Слово πόλεμος используется для обозначения борьбы эллинов и  варваров. Война с  варварами всегда оправданна; более того, в  ней реализуется природная справедливость, поскольку она позволяет пленить и поработить «тех людей, которые, будучи от природы предназначенными к подчинению, не желают подчиняться»5. Через понятие раздора или распри, στάσις, описываются конфликты между греческими полисами. Они сравниваются с хворью, поразившей Элладу. Избавиться от этой хвори невозможно и даже опасно — изнеженные отсутствием войны полисы ослабевают и теряют независимость6, — но следует сделать борьбу греков между собой менее жестокой, то есть подчинить ее определенным нормам. Так в европейскую философию входит идея нравственного ограничения войны. На  следующем этапе ее концептуализации, в  Древнем Риме, дискуссия о войне будет помещена в юридический контекст. Сочинения Марка Туллия Цицерона (106–43 до н. э.) хорошо демонстрируют, как нормы гражданского права, например теория договорных отношений, переносились на сферу войны, представлявшую собой не что иное, как средство решения правовых коллизий. Сторона, чье право оказалось ущемлено, может обратиться к военному насилию ради восстановления этого права. Справедливыми причинами войны Цицерон называет возвращение собственности, возмещение морального ущерба, поддержание славы государства, установление господства, войну на уничтожение против народа, соседство с которым невозможно, и помощь союзникам7. Однако к войне следует обращаться в последнюю очередь, она всегда менее предпочтительна, нежели переговоры: «Так как существует два способа разрешать споры, один — путем обсуждения, другой — силой, причем первый свойствен человеку, второй — диким зверям, 5. Аристотель. Политика (1256b) // Соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1983. Т. 4. 6. Платон. Политик (307e) // Собр. соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1994. Т. 4. 7. Цицерон. Об  обязанностях (1.11.36; 1.12.38) / Пер. с  лат. В. О. Горенштейн // Он же. О старости. О дружбе. Об обязанностях. М.: Наука, 1993; Он же. О государстве (3.23.34) / Пер. с лат. В. О. Горенштейн // Он же. Диалоги. М.: Ладомир, 1994. Арсений Куманьков

101

то ко второму надо обращаться тогда, когда воспользоваться первым невозможно»8. Саму же войну до́лжно вести сдержанно, отказавшись от чрезмерного насилия, а «после победы надо сохранять жизнь тем, кто во время войны не был ни жесток, ни свиреп»9.

Христианская доктрина справедливой войны Раннехристианские авторы занимали преимущественно пацифистские позиции. В сочинениях ряда Отцов Церкви (Ориген, Тертуллиан) делается акцент на этике ненасилия, характерной для Евангелия. В трактате «Об идолопоклонстве» Тертуллиан подчеркивает запрет на участие в войне как непозволительном деле для христиан: «…хоть к Иоанну и приходили солдаты, и приняли они некую форму благочестия, а центурион так даже уверовал, но всю последующую воинскую службу Господь упразднил, разоружив Петра»10. После того как в IV веке христианство стало государственной религией Римской империи, позиции Церкви относительно пацифизма и ненасилия были пересмотрены. Амвросий Медиоланский (340– 397) и Аврелий Августин (354–430) создали христианскую доктрину справедливой войны (bellum justum), объяснявшую, когда и по каким причинам христиане могут обращаться к военной силе и каким образом следует ее применять. Миланский епископ вводит идею войны, санкционированной Богом. Примером для него служит царь Давид, который «не начинал войны иначе, как по испрошении совета (II Цар. V:19 и сл.) от Господа»11. Именно такая война, ведущаяся с благословления Бога и буквально руководимая им, приемлема для христиан. Насилие не осуждается, когда оно становится средством служения другим, способом обеспечения жизни политического сообщества, к которому принадлежат христиане12. На войне, однако, не все дозволено: «атлет Христов» получает венец «только в том случае, если он сражается законно»13. Военная прагматика должна соотноситься с  христианской моралью. Милосердие, кротость и умеренность не менее важны, чем храбрость. 8. Он же. Об обязанностях (1.11.34). 9. Там же (1.11.35). 10. Тертуллиан. Об идолопоклонстве / Пер. с лат. И. Маханькова // Избр. соч. М.: Прогресс, 1994. С. 266. Он ссылается на Новый Завет: Лк. 3:14 и Ин. 18:11. 11. Амвросий Медиоланский. Об обязанностях священнослужителей (I.XXXVI. 181–182) / Пер. с лат. Гр. Прохорова. М.; Рига: Благовест, 1995. 12. См. об этом: Johnson J. T. Ethics and the Use of Force: Just War in Historical Perspective. Surrey: Ashgate, 2011. P. 16. 13. Амвросий Медиоланский. Указ. соч. (I.XXXVI.181–182). 102

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Ученик Амвросия епископ Гиппонский, Аврелий Августин, сыграл наиболее важную роль в формировании христианского учения о  войне. Он исходит из  невозможности обретения вечного мира на земле. Насилие неизменно будет спутником земной жизни, однако с его помощью можно бороться с грехами; война может стать средством воздаяния за прегрешение. В этом можно увидеть сходство с античным, римским представлением о войне. Принципиальное отличие заключается в том, что Августин и другие христианские авторы воспринимают справедливую войну как дело, непосредственно порученное им Богом, — мысль абсолютно чуждая римской правовой традиции понимания войны. По мнению Августина, война санкционируется Богом и в первую очередь является отмщением за грехи. Важно не только восстановить справедливость (как в Античности), но и наказать, а в дальнейшем исправить грешника. Война-наказание (bellum punitivum) на долгое время становится главенствующей парадигмой осмысления этого явления. Войну следует рассматривать как одну из духовных обязанностей правителей, а ее участники идут на жертвенное мученичество, причем не только ради себя, но и ради своего врага, через борьбу приводя его к спасению. Среди непосредственных справедливых причин войны (causa justa) Августин выделяет наказание грешников, возвращение захваченной собственности и самооборону. Как и Цицерон, Августин называет войну крайним средством, к которому обращаются, когда все иные, мирные способы решения конфликта исчерпаны и  не  остается иного выбора, кроме как применить силу. Вслед за Амвросием он утверждает, что милосердие определяет способ поведения на войне. Христианским воинам следует действовать без любви к насилию, мстительной жестокости, необузданной и непримиримой враждебности, исступленной ненависти, жажды власти. Именно в сочинениях Амвросия и Августина кристаллизуется основная теоретическая рамка нравственного взгляда на войну: справедлива война, которая начинается при условии соблюдения ряда моральных правил (впоследствии получивших название jus ad bellum, в переводе с латинского буквально — «право на войну») и ведется сообразно еще одному набору нравственных принципов (jus in bello, буквально — «право во время войны»). Принципы ad bellum определяют условия вступления в войну. Они нужны для четкой регламентации и в итоге минимизации числа случаев, когда война становится допустимым способом разрешения конфликтов. Принципы in bello определяют допустимые способы ведения войны, запрещая применение тех или иных средств и ограничиАрсений Куманьков

103

вая круг лиц, на которых можно нападать. Они призваны снизить степень ожесточенности войны и сократить количество ее жертв. Фома Аквинский (1225–1274) систематизировал и дополнил августинианское учение о  войне. Оправдывая ее обоснованность, Фома вводит метафору врачебной операции по отсечению какого-либо органа — это действие является необходимым злом, способствующим оздоровлению всего организма14. В равной степени и справедливая война оздоровляет общественный организм. Иными словами, она выступает как средство обеспечения общего блага. К принципу правого дела (наличие веской причины для войны) добавляется четко артикулированный принцип легитимной власти, или «полномочности правителя» (auctoritas principis). По-настоящему оригинальным стало учение Аквината о добрых намерениях. Он оправдывает военное насилие при условии, что оно служит наказанию грешников, борьбе с тиранией, самозащите и борьбе с еретиками и отступниками. Этими причинами ограничиваются и дозволенные цели войны, иначе «случается так, что война объявляется законной властью и по справедливой причине, но, тем не менее, является несправедливой в силу злого намерения»15. Иными словами, запрещается отступать от изначальной благой цели ведения войны. Для Фомы значимо, что справедливый воин-миротворец и остается им, даже когда начинает войну. Миротворчество в данном случае связано с  очищением несправедливого противника от греха — поражение оказывается благом для грешника. Новым этапом развития христианской доктрины справедливой войны стала концепция, предложенная в  лекциях и  трактатах докторов Саламанкской школы: Франсиско де Витории (1486– 1546), Луиса Молины (1535–1600), Франсиско Суареса (1548–1617). Первый из них отказывается от концепта пунитивной войны, доказывая, что единственной обоснованной причиной войны может быть только серьезное ущемление права, то есть правонарушение или несправедливость (iniuria)16. Это уже строго правовой подход к войне. Витория опирается на учение о праве народов (jus gentium), что позволяет ему универсализировать свои выводы. Среди действий, нарушающих право народов, он особо выделяет агрессивное нападение. Также законным поводом для войны он называет ограничение свобод передвижения, общения, коммерции, про 14. Фома Аквинский. Сумма теологии. Часть II–II (Вопрос 64) / Пер. с лат. А. А. Юдина, С. И. Еремеева. Киев: Ника-Центр, 2013. 15. Там же (Вопрос 40). 16. Vitoria F. De iure belli // Relectiones theologicae. Matriti, 1725. P. 232. 104

Логос · Том 29 · #3 · 2019

поведи и распространения христианской веры, нарушение закона гостеприимства, обеспечение безопасности беззащитных перед лицом нечестивых обычаев (человеческие жертвы, каннибализм), помощь союзникам. В этом списке явно просматривается апологетика права европейцев на завоевания в Новом Свете, однако идея справедливого приобретения земель здесь присутствует лишь опосредованно17. Примечательна также идея частичной справедливости обеих сторон конфликта: в затяжных войнах зачастую сложно однозначно выявить правонарушителя и его жертву. Противники могут приводить убедительные доводы в пользу справедливости своего участия в войне. Решение этой коллизии Витория находит в перемещении акцента с обсуждения оснований для войны на обсуждение того, как именно борются стороны. Витория готов признать войну справедливой, если она ведется с помощью сдержанного насилия и без обращения к запрещенным методам. В этом случае нормы jus ad bellum обладают меньшим значением, нежели принципы jus in bello. Он допускает, однако, и обратную ситуацию. Если одна из сторон однозначно справедлива, то для нее почти не существует ограничений в средствах ведения войны (помимо желательной сдержанности и христианского смирения)18. Во многом труды Франсиско де Витории, Луиса Молины, Франсиско Суареса определили последующие трансформации доктрины справедливой войны. С опорой на их работы Гуго Гроций совершает своеобразную революцию, секуляризовав учение о войне.

Новое время: секуляризация этики войны Нидерландский юрист Гуго Гроций (1583–1645) опубликовал в 1625 году объемный труд «О праве войны и мира. Три книги, в которых объясняются естественное право и право народов, а также принципы публичного права» (De jure belli ac pacis libri tres)19. Гроций использует основные положения учения о войне Саламанкской школы, но помещает их в контекст теории естественного права (jus naturale) и, что еще важнее для него, теории права народов (jus gentium). Таким образом, вопрос о нормативном статусе войны переносится Гроцием в сферу права, которое установлено между суверенными государствами. Появление этого права он связывает с их стремле 17. Шмитт К. Номос земли в международном праве jus publicum Europaeum / Пер. с нем. К. Лощевского, Ю. Коринца. СПб.: Владимир Даль, 2008. С. 105. 18. Vitoria F. Op. cit. P. 251–252. 19. Гроций Г. О праве войны и мира / Пер. с лат. А. Л. Саккетти. М.: Ладомир, 1956. Арсений Куманьков

105

нием жить в безопасности и вести благую жизнь. Ключевая обязанность, способствующая этому, — соблюдение государствами договоров, заключенных между собой. Нарушителя договоров, угрожающего всеобщей безопасности, можно карать с помощью военной силы, поскольку не существует суда для решения споров в межгосударственных отношениях: «война ведется против тех, кого невозможно принудить к чему-нибудь в судебном порядке»20. Правонарушение — справедливая причина для начала войны. Целью справедливой, то есть получившей правовую легитимацию, войны может быть защита себя или союзника (defensio), возвращение имущества (recuperatio rerum) и наказание преступника (punitio). Обоснование права государств на вынужденное применение насилия (ветхозаветное по своей природе, как доказывает Рубен Апресян) Гроций совмещает с христианской моралью и миролюбием. Он замечает, что «благочестивее и правильнее не воспользоваться»21 своим правом на применение насилия. Война для него — крайнее средство. Гроций вводит еще одно положение, ограничивающее право государей начинать войну. Еще до боевых действий необходимо оценить собственные силы и шансы победить в войне. На современном языке теории справедливой войны это называется принципом вероятности успеха. Примечательно также, что Гроций порицает участие в несправедливой войне даже по принуждению. Ранние авторы, как правило, не осуждали подчинение власти, вынуждающей участвовать человека в войне. Гроций повышает планку личной ответственности, заявляя, что «Богу следует повиноваться более, чем людям»22. Требование объявлять войну публично и объяснять причины ее начала должно дать будущим ее участникам шанс оценить характер конфликта и принять решение о допустимости участия. В том, что касается способа ведения войны, он повторяет идею ограничения насилия нуждами «необходимой обороны»23. Жертвы и ущерб должны быть соразмерны причиненному вреду. Однако Гроций оправдывает косвенные последствия вреда, причиняемого ведущим справедливую войну: ответственность за  непреднамеренный или непредсказуемый ущерб снимается с него. Такая позиция делает Гроция одним из  ранних апологетов доктрины двойного эффекта. 20. Там же. С. 50. 21. Там же. С. 547. 22. Там же. С. 566. 23. Там же. С. 572. 106

Логос · Том 29 · #3 · 2019

В интеллектуальном плане ему наследовала целая группа крайне сильных авторов, споря с ним или уточняя различные положения его теории права войны и мира: Самуэль фон Пуфендорф, Христиан Вольф, Фрэнсис Хатчесон, Эмер де Ваттель. В XVII–XVIII веках становится популярным еще один род литературы, проблематизирующий войну, — трактаты о вечном мире. Наиболее известен трактат Иммануила Канта, хотя он не  был ни  первым, ни  наиболее оригинальным автором в  этой сфере. До него работы схожей тематики публиковали аббат Шарль СенПьер24 и Жан-Жак Руссо25. Тем не менее текст Канта показателен. Это не  просто нравственная критика войны — таких радикально пацифистских работ было немало и  в  Древнем Востоке, Китае (Мо-Цзы), и в средневековой Европе (Эразм Роттердамский). Кант признает, что для его эпохи война остается одним из необходимых элементов взаимодействия государств между собой. Испорченность человеческой природы, по его мысли, заставляет людей прибегать к насилию. Однако человеку по природе присуще также стремление к жизни без страха и опасения быть убитым. Ради выполнения этого естественного требования необходимо путем постепенного реформирования перейти в состояние вечного мира, что Кант признает высшим политическим благом26. Можно говорить и об определенном прагматическом аргументе Канта против войны. Немецкий философ ощущает высокую степень международной интеграции, которая делает конфликты невыгодными даже для государств, не участвующих в них: «…тесное общение между народами земли развилось всюду настолько, что нарушение права в одном месте чувствуется во всех других»27. Итак, состояние мира без войны можно помыслить, его следует использовать в качестве морального идеала, и Кант дает ряд рекомендаций относительно того, как со временем можно было бы избавиться от вооруженных конфликтов. Кант полагает, что государства могут выйти из состояния постоянной явной или скрытой враждебности, если заключат между собой договор, состоящий из  шести прелиминарных, трех 24. Сен-Пьер Ш. Избранные места из проекта вечного мира (в изложении Ж.-Ж. Руссо, 1760) / Пер. с фр. И. И. Кравченко // Трактаты о вечном мире. СПб.: Алетейя, 2003. С. 136–161. 25. Руссо Ж.-Ж. Суждение о вечном мире / Пер. с фр. И. И. Кравченко // Трактаты о вечном мире. СПб.: Алетейя, 2003. С. 162–172. 26. Кант И. Метафизика нравов в двух частях / Пер. с нем. С. Я. ШейнманТопштейн, Ц. Г. Арзаканьяна // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 6. С. 392. 27. Он же. К вечному миру / Пер. с нем. А. В. Гулыги // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7. С. 279. Арсений Куманьков

107

дефинитивных статей и  одной тайной. Все они призваны обеспечить такое изменение в отношениях между государствами, которое сделало бы войну бессмысленной и абсолютно неприемлемой. Наиболее важны дефинитивные, или окончательные, статьи: 1) гражданское устройство в  каждом государстве должно быть республиканским; 2) международное право должно быть основано на федерализме свободных государств; 3) право всемирного гражданства должно быть ограничено условиями всеобщего гостеприимства. Реализация идеала вечного мира связана с построением глобальной федерации республиканских государств, граждане которых руководствуются принципом всеобщего гостеприимства, то есть невраждебного отношения к чужестранцу. До появления такого союза народов Кант предлагает начинать войны и вести их, придерживаясь строгих ограничений. В этом отношении он оказывается близок к  теоретикам справедливой войны. Существенный его вклад в теорию состоит в определении особых норм и правил действий на финальной стадии войны — уже после заключения мира. Кант запрещает контрибуции и наказания для побежденных, считает недопустимым лишать население поверженной страны гражданских прав и свобод. Все эти меры должны служить прекращению враждебности, а в наше время в литературе их выделяют в качестве третьего компонента теории справедливой войны — принципов jus post bellum («право после войны»).

Философия войны Клаузевица и формирование системы права войны и мира Сочинения Канта, а также Иоганна Готлиба Фихте повлияли на автора, за которым закрепилась слава «философа войны», — Карла фон Клаузевица (1780–1831). В незаконченном сочинении «О войне», опираясь на  собственный опыт участия в  наполеоновских войнах, Клаузевиц не  только дает конкретные рекомендации по ведению боевых действий, но и рассуждает о войне как таковой в ее абстрактной, чистой форме. В результате его труд подробно характеризует войну эпохи модерна. Клаузевиц определил войну как «акт насилия, имеющий целью заставить противника выполнить нашу волю»28. Это определение 28. Клаузевиц К. О войне / Пер. с нем. А. Рачинского. М.: Эксмо; СПб.: Мидгард, 2007. С. 20. 108

Логос · Том 29 · #3 · 2019

указывает на ключевую характеристику войны — ее насильственную природу. Однако подобная дефиниция не позволяет нам отличить от войны акт домашнего насилия, столкновение криминальных групп или действия полицейского по отношению к правонарушителю. Такое широкое понимание войны долгое время было типичным. С Античности и как минимум до Нового времени авторы выделяли публичные и  частные войны: первые велись политическими сообществами, вторые — частными лицами. Однако сейчас, если о войне говорится в прямом смысле слова, подразумевается в первую очередь столкновение политических субъектов. Клаузевиц наиболее известен тезисом «Война есть продолжение политики, только иными средствами», и этот тезис иллюстративен. Две сферы целеполагания — политическая и военная — разводятся, и последняя подчиняется первой. Политические цели, из которых рождается война, определяются правительством. Военные цели прежде всего имеют своим объектом вооруженные силы, территорию и волю противника, поскольку, как видно из приведенного выше определения, война предполагает принуждение противника исполнить нашу волю с помощью силы. На первый план выдвинута не военная (лишить противника возможности сопротивляться), но политическая цель, и состоит она в навязывании противнику собственной воли. Достижение же этой цели лежит в области насилия. На фоне действия политических задач и целей война становится всего-навсего орудием, инструментом, с помощью которого эти цели достигаются, и только в абстрактной, идеальной форме политическая и военная цели совпадают. Совершенно естественным для Клаузевица становится понимание того, что война находится исключительно в ведении государства, но не частного лица, что отличает его, например, от Гроция, который называл столкновения между отдельными людьми частными войнами. Только конфликт политических субъектов признается войной, и все акторы политической жизни государства — народ, армия и правительство — становятся полноправными участниками войны. Неверно было бы утверждать, что в  этой триаде преимущество отдается армии как наиболее важному элементу системы. Коль скоро цель войны состоит в принуждении противника к исполнению нашей воли, то победа не обязательно определяется через сумму успешно проведенных армейских операций. Клаузевиц акцентирует внимание на психологических и социальных аспектах войны. Генеральные сражения, напрягающие все силы армии, важны, однако успешное ведение и  понимание войны требует Арсений Куманьков

109

не  только анализа действий армий, но  и  внимательного исследования моральных, экономических и политических сил каждого из  участников противоборства. А  победа в  войне предполагает не только необходимость уничтожения армии противника, но и возможность реализации собственной власти на завоеванной территории в  долгосрочной перспективе. Клаузевицу удалось дать обобщающую характеристику тому типу войны, который был актуален вплоть до наступления эпохи тотальных войн, однако в некоторых частях его учение релевантно и сейчас. XIX век представляет собой значимый рубеж, поскольку в это время закладываются основы современной кодификации международного права. Проводятся мирные конференции в  Женеве, Гааге, Санкт-Петербурге. Принятые на них конвенции определяют правила ведения войны, обязанности и права участников вооруженных конфликтов и их жертв. Войну пытаются не только осудить морально, но и обозначить юридическую ответственность за чрезмерную агрессивность или жестокость. Первые женевские конвенции касались участи раненых и  больных военных. Гаагские декларации запрещали применение некоторых видов оружия (снаряды с  удушающими газами, метание взрывчатых веществ с  воздуха, разрывные пули), а  гаагские конвенции определяли правила ведения различных видов войны и статус их участников. После Первой и Второй мировых войн деятельность по развитию системы международного гуманитарного права продолжилась созданием Организации Объединенных Наций и принятием женевских конвенций 1949 года. Была запрещена агрессивная война, зафиксировано различие статусов комбатантов и некомбатантов, определена мера ответственности за военные преступления. Международное гуманитарное право не решает всех проблем, связанных с ведением войны, однако сама деятельность по установлению ограничительных мер и защите жертв войны крайне важна.

Политический реализм и новая парадигма теории справедливой войны В середине XX века одной из наиболее влиятельных теорий политики и войны становится концепция политического реализма, получившая признание не только ученых, но и политиков и дипломатов. Она приходит из политической науки, из теории международных отношений, однако имеет в том числе и философскую составляющую. Важным элементом концепции оказываются исторические и философские сочинения Фукидида, Никколо Макиавелли и То110

Логос · Том 29 · #3 · 2019

маса Гоббса. Принимая во внимание их представления о человеке, морали и политике, такие теоретики, как Эдвард Карр (1892–1982), Ханс Моргентау (1904–1980) и Райнхолд Нибур (1892–1971), развивают доктрину классического реализма, которая во второй половине XX века была обновлена Кеннетом Уолтцем (1924–2013). Сфера международных отношений понимается реалистами как пространство борьбы за свои интересы между государствами, выступающими с монополией на применение насилия. Они обеспокоены, с одной стороны, жаждой власти, с другой — стремлением обезопасить себя. Сочетание этих амбиций и желаний заставляет искать состояния равновесия или баланса сил, когда ни одно государство не является достаточно сильным, чтобы суметь подчинить себе все остальные. Это стремление продиктовано эгоистическим благоразумием и не связано с необходимостью исполнения какого-либо морального закона или норм международного права. Этика если и не исключается в абсолютной степени политическими реалистами из области мировой политики, то получает инструментальное преломление. Как видно, мир политики, по мнению реалистов, полемичен по своей сути. Государства находятся в гоббсовом естественном состоянии и не могут выйти из него. Война оказывается одним из целого ряда средств ведения политики, и обращаются к ней в ситуации, когда другие средства перестают служить делу поддержания баланса сил. В полемике с реализмом в 1960–1970-е годы возрождается теория справедливой войны. Знаковым событием стала публикация в 1977 году книги Майкла Уолцера «Справедливые и несправедливые войны: нравственный аргумент с  историческими иллюстрациями»29. В наше время эта теория превратилась в одну из самых разработанных философских концепций войны. В ее концептуализации участвуют, помимо самого Уолцера, множество авторов по обе стороны Атлантики: Джефф Макмаан, Брайан Оренд, Николас Фоушин, Дэвид Родин, Майкл Игнатьефф, Мартин Кук, Хенрик Сисе, Хелен Фроу. Обновление теории справедливой войны связано с серьезной переоценкой ее исходных положений. Если в прошлом базовым элементом была доктрина войны как наказания или войны за безопасность суверенного государства, то сейчас фокус теории перемещается на доктрину борьбы за права человека. Война признается формой защиты прав допустимыми силовыми методами. 29. Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustrations. N.Y.: Basic Books, 2015. Арсений Куманьков

111

Теоретики справедливой войны исходят из  того, что основным принципом международных отношений должен быть принцип невмешательства, но «война иногда необходима»30, если она может быть оправдана с точки зрения этики. Моральный компонент дискуссии о войне представляется определяющим, поскольку, принимая во внимание все опасности и пороки войны, начало войны и ее ход всегда подлежат рассмотрению с точки зрения этики. При этом моральное обоснование дается не войне как таковой (она остается злом), но необходимости участия в ней и способу ее ведения. Дать подобную моральную оценку войне можно с помощью ряда принципов jus ad bellum, jus in bello и jus post bellum. Если ведущее войну политическое сообщество соблюдает эти принципы, то война признается справедливой. Нормы jus ad bellum действуют на  этапе принятия решения о войне. Их цель — ограничить ситуации, когда обращение к военному насилию может считаться обоснованным. К ним обычно относят следующие принципы: • правое дело — должна существовать действительно веская причина, чтобы участие в войне было признано морально необходимым. Как правило, такими причинами являются: самооборона в случае агрессии и помощь жертве агрессии, то  есть союзническая помощь; борьба за  национальное освобождение; необходимость защитить граждан другого государства от порабощения или уничтожения, то есть гуманитарная интервенция; • легитимная власть — решение о войне должно приниматься только лицом или лицами, законным образом наделенными подобными полномочиями; • вероятность успеха — необходимо оценить шансы на победу в войне и при сомнениях в будущем успехе отказаться от участия в ней; • пропорциональность — война должна быть уместной мерой ответа на  совершенное беззаконие. Только действительно серьезные нарушения прав политических сообществ или людей могут санкционировать войну. Кроме того, польза от  будущей кампании должна значительно превосходить все грядущие потери; • добрые намерения — государство, вступая в  войну, в  соответствии с принципом правого дела отвечает на некое серьезное нарушение права. Необходимо ограничить цели 30. Ibid. P. 3. 112

Логос · Том 29 · #3 · 2019

войны мерами, которые прекратят это нарушение. Справедливая война не  может служить тайным агрессивным или эксплуататорским целям государства, которое ее ведет; • крайнее средство — перед тем, как обратиться к  военному насилию, необходимо испробовать все прочие способы урегулирования конфликтов: переговоры, экономические и политические санкции, выдвижение ультиматумов. Принципы jus in bello регулируют способ ведения войны. Они должны снизить жестокость конфликта и минимизировать потери. Традиционно выделяются два таких принципа: • пропорциональность — при конкретной военной операции или акции необходимо соблюсти баланс пользы и вреда; недопустимо использовать излишнее насилие для достижения целей, которые требуют меньшей меры насилия; • различение (дискриминация) — участники войны должны проводить различение между легитимными и нелегитимными целями, между комбатантами и гражданским населением; нападение на гражданское население всегда запрещено и преступно, в некоторых случаях недопустимо атаковать и комбатантов. В  последние годы активно обсуждаются нормы, которыми следует руководствоваться при заключении мирного соглашения. Они получили названия принципов jus post bellum, а смысл их заключается в  определении условий послевоенного восстановления мирных отношений с несправедливым противником. Пока что не  существует единого списка этих принципов, как в  случае с принципами jus ad bellum и in bello. Но, опираясь на работы Брайана Оренда, можно выделить ряд значимых положений: • пропорциональность — требования в  отношении проигравшего врага должны соответствовать мере ущерба, который причинили его агрессивные действия; • восстановление прав — не может оспариваться право противника на суверенитет и территориальную целостность; • наказание для политического руководства и  военных — необходимо наказать обозначенные группы пропорционально тому ущербу, который принесли их решения или действия; • компенсации — агрессор обязан возместить убытки потерпевшей справедливой стороне; • реконструкция — необходимо провести реформу политического и военного аппарата противника с тем, чтобы не допустить повторения агрессивных действий с его стороны. Арсений Куманьков

113

Теория справедливой войны не существует в виде школы с единым каноном. Ее сторонников объединяет убеждение, что участие в войне при определенных условиях может быть морально оправданным, то есть она может быть названа справедливой. Но в конкретных деталях принципов, делающих войну справедливой, приверженцы этой теории могут сильно расходиться. В узком смысле можно говорить о теории справедливой войны как об инструменте определения степени моральной обоснованности вооруженного конфликта — необходимо только обратиться к списку норм jus ad bellum, in bello и post bellum. Однако представляется, что значение теории справедливой войны несколько больше — она во многом определяет способы обсуждения войны, которые приняты как в мире политики, так и на обыденном уровне. Библиография Амвросий Медиоланский. Об обязанностях священнослужителей. М.; Рига: Благовест, 1995. Аристотель. Политика // Соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1983. Т. 4. Гераклит. Фрагменты // Фрагменты ранних греческих философов / Сост. и пер. А. В. Лебедев. М.: Наука, 1989. Ч. 1. Гроций Г. О праве войны и мира. М.: Ладомир, 1956. Кант И. К вечному миру // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7. Кант И. Метафизика нравов в двух частях // Собр. соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 6. Платон. Политик // Собр. соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1994. Т. 4. Руссо Ж.-Ж. Суждение о вечном мире // Трактаты о вечном мире. СПб.: Алетейя, 2003. С. 162–172. Сен-Пьер Ш. Избранные места из проекта вечного мира (в изложении Ж.-Ж. Руссо, 1760) // Трактаты о вечном мире. СПб.: Алетейя, 2003. С. 136–161. Тертуллиан. Об идолопоклонстве // Избр. соч. М.: Прогресс, 1994. Фома Аквинский. Сумма теологии. Часть II–II. Киев: Ника-Центр, 2013. Фон Клаузевиц К. О войне. М.: Эксмо; СПб.: Мидгард, 2007. Хайдеггер М. Введение в метафизику. СПб.: Высшая религиозно-философская школа, 1998. Цицерон. О государстве // Он же. Диалоги. М.: Ладомир, 1994. Цицерон. Об обязанностях // Он же. О старости. О дружбе. Об обязанностях. М.: Наука, 1993. Шмитт К. Номос земли в международном праве jus publicum Europaeum. СПб.: Владимир Даль, 2008. Johnson J. T. Ethics and the Use of Force: Just War in Historical Perspective. Surrey: Ashgate, 2011. Orend B. The Morality of War. N.Y.: Broadview Press, 2006. Vitoria F. De iure belli // Relectiones theologicae. Matriti, 1725. Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustrations. N.Y.: Basic Books, 2015.

114

Логос · Том 29 · #3 · 2019

PHILOSOPHY OF WAR: A BRIEF HISTORY Arseniy Kumankov. Senior Lecturer, School of Philosophy, Faculty of Humanities, [email protected]. National Research University Higher School of Economics (HSE), 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia. Keywords: war; law of nations; just war theory; political realism; Saint Augustine; Hugo Grotius; Michael Walzer. The article provides a brief historical overview of the understanding of war in European thought. It provides a chronological account of the transformation in the perception of war as a socio-political phenomenon, particularly from the standpoint of ethics and political theory. The author examines the main approaches that ancient philosophy applied to the moral assessment of war. Plato and Aristotle are ambivalent toward war, maintaining that judgment of a war depends on its compatibility with natural justice. In the works of Christian authors, the basis of this uncertainty rests on the idea that God is the source of justice. The paradigm of punitive war became the core of the Christian doctrine of just war. In the modern era, the philosophical perception of war came to be secularized. Theological evaluation of armed conflicts was replaced by a legalistic appraisal. The article considers the influence of Grotius and his followers on the process of replacing the punitive paradigm of just war with a legalistic paradigm. However, by the eighteenth century renunciation of war and yearning for perpetual peace had become a popular line of thinking exemplified in Kant’s comments on that matter. The author then invokes the legacy of Clausewitz in order to explain the main features of modern views on war as a function reserved exclusively for the state. The article concludes with a comparative review of approaches to the evaluation of war by political realists and contemporary just war theorists. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-99-114

References Ambrosius Mediolanensis. Ob obiazannostiakh sviashchennosluzhitelei [De officiis ministrorum], Moscow, Riga, Blagovest, 1995. Aristotle. Politika [Politics]. Soch.: V 4 t. [Collected Works: In 4 vols], Moscow, Mysl’, 1983, vol. 4. Cicero. O gosudarstve [On State]. Dialogi [Dialogues], Moscow, Ladomir, 1994. Cicero. Ob obiazannostiakh [On Duties]. O starosti. O druzhbe. Ob obiazannostiakh [On Old Age. On Friendship. On Duties], Moscow, Nauka, 1993. Grotius H. O prave voiny i mira [De Jure Belli ac Pacis], Moscow, Ladomir, 1956. Heidegger M. Vvedenie v metafiziku [Einführung in die Metaphysik], Saint Petersburg, Vysshaia religiozno-filosofskaia shkola, 1998. Heraclitus. Fragmenty [Fragments]. Fragmenty rannikh grecheskikh filosofov [Fragments of Early Greek Philosophers] (ed., trans. A. V. Lebedev), Moscow, Nauka, 1989, pt. 1. Johnson J. T. Ethics and the Use of Force: Just War in Historical Perspective, Surrey, Ashgate, 2011. Kant I. K vechnomu miru [Zum ewigen Frieden]. Sobr. soch.: V 8 t. [Collected Works: In 8 vols], Moscow, Choro, 1994, vol. 7.

Арсений Куманьков

115

Kant I. Metafizika nravov v dvukh chastiakh [Metaphysik der Sitten]. Sobr. soch.: V 8 t. [Collected Works: In 8 vols], Moscow, Choro, 1994, vol. 6. Orend B. The Morality of War, New York, Broadview Press, 2006. Plato. Politik [Politician]. Sobr. soch.: V 4 t. [Collected Works: In 4 vols], Moscow, Mysl’, 1994, vol. 4. Rousseau J.-J. Suzhdenie o vechnom mire [Judgment of Perpetual Peace]. Traktaty o vechnom mire [Treatises on Perpetual Peace], Saint Petersburg, Aleteiia, 2003, pp. 162–172. Saint-Pierre Ch. Izbrannye mesta iz proekta vechnogo mira (v izlozhenii Zh.-Zh. Russo, 1760) [Selected Fragments from the Perpetual Peace Project (as Expounded by J.-J. Rousseau)]. Traktaty o vechnom mire [Treatises on Perpetual Peace], Saint Petersburg, Aleteiia, 2003, pp. 136–161. Schmitt C. Nomos zemli v mezhdunarodnom prave jus publicum Europaeum [Der Nomos der Erde im Völkerrecht des Jus Publicum Europaeum], Saint Petersburg, Vladimir Dal’, 2008. Tertullianus. Ob idolopoklonstve [On Idolatry]. Izbr. soch. [Selected Works], Moscow, Progress, 1994. Thomas Aquinas. Summa teologii. Chast’ II–II [Summa theologiae. II–II], Kiev, NikaTsentr, 2013. Vitoria F. De iure belli. Relectiones theologicae, Matriti, 1725. Von Clausewitz C. O voine [Vom Kriege], Moscow, Saint Petersburg, Eksmo, Midgard, 2007. Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustrations, New York, Basic Books, 2015.

116

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Триумф теории справедливой войны (и опасности успеха) Майкл Уолцер

Почетный профессор, Школа социальных наук, Институт высших исследований (IAS, Принстон). Адрес: 1 Einstein dr., 08540 Princeton, USA. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: теория справедливой войны; гуманитарная интервенция; jus in bello; jus post bellum; военные преступления; политический реализм; справедливость; пропорциональность; война во Вьетнаме. Статья рассматривает критический потенциал теории справедливой войны для современных военных конфликтов и ставит вопрос о ее будущем развитии. Предлагая исторический экскурс в историю применения принципов справедливой войны, автор указывает на роль этой теории в формировании языка описания ведения войны. Он отмечает несовместимость нравственных принципов справедливой войны с политическим реализмом, господствовавшим в академических и политических кругах в 1950–1960-е годы и решающее влияние войны во Вьетнаме на изменение парадигмы мышления об этическом характере боевых действий. Практика во вьетнамском конфликте предшествовала теоретическому переосмыслению, которое в конечном итоге привело к актуализации ряда понятий: агрессии, интервенции, справедливости, пропорциональности, военных преступлений. Война во Вьетнаме оказалась первой войной, способы ведения которой определили результаты кон-

фликта, а практическая ценность jus in bello стала очевидной. Для поддержки войны оказывается важной моральная забота о подвергающемся риску населении. Автор называет это «полезностью нравственности», значение которой возрастает по мере роста масштабов освещения конфликтов в средствах массовой информации. Этот факт меняет статус теории справедливой войны, наделяя ее особой значимостью, поскольку соблюдение ее принципов связано не только с нравственностью, но и с успехом военного предприятия, зависящего от поддержки гражданского населения. Потребность в определении нравственных принципов боевых действий порождает вопросы, связанные с анализом гуманитарных интервенций, наиболее важными среди которых становятся цель безрискового ведения войны и проблема завершения конфликтов. Для решения этих задач автор предлагает модифицировать теорию справедливой войны, основываясь на опыте реальных гуманитарных интервенций.

117

I

Н

Е КО Т О Р Ы Е политические теории умирают и  возносятся на  небеса; некоторые, я  надеюсь, умирают и  отправляются в  ад. Но  некоторые долго живут в  этом мире, чаще всего — на  службе у  властей предержащих, но  иногда и  пребывая в оппозиции. Теория справедливой войны началась со служения властям. По крайней мере, так я интерпретирую свершение Августина — замену радикального отказа христианских пацифистов от воинской службы на идею активной миссии христианского воина. Теперь благочестивые христиане могли воевать за град земной, ради имперского мира (в  данном случае — буквально pax Romana); но они должны были воевать справедливо, только во имя мира и всегда, как настаивал Августин, с печалью, без гнева или страсти1. С точки зрения первоначального христианства такая трактовка справедливой войны была всего лишь оправданием, способом сделать войну нравственно и религиозно возможной. И функция этой теории была именно такой. Но ее сторонники сказали бы — и я склонен с ними согласиться, — что она делала возможной войну в том мире, где война иногда необходима. С самого начала у теории справедливой войны была и критическая сторона: предполагалось, что солдаты (или, по крайней мере, их офицеры) должны отказываться сражаться в завоевательных войнах и противодействовать обычным военным практикам насилия и грабежа после победы в битве или воздерживаться от них. Но теория справедливой войны была мирской теорией во всех

Перевод с английского Сергея Моисеева по изданию: © Walzer M. The Triumph of Just War Theory (and the Dangers of Success) // Social Research. 2002. Vol. 69. № 4: International Justice, War Crimes, and Terrorism: The U.S. Record. P. 925–944. Публикуется с любезного разрешения автора и издателя. 1. Аргументацию Августина по поводу справедливой войны можно найти в: Augustine. The Political Writings of St. Augustine / H. Paolucci (ed.). Chicago: Henry Regnery Company, 1962. P. 162–183. Современным читателям потребуется комментарий к этой работе, см.: Dean H. A. The Political and Social Ideas of St. Augustine. N.Y.: Columbia University Press, 1963. P. 134–171. 118

Логос · Том 29 · #3 · 2019

смыслах этого слова2, и она продолжала служить мирским интересам, вопреки христианскому радикализму. Однако важно отметить, что у христианского радикализма было более одной версии: он мог выражаться и в пацифистском отказе от войны, и в самой войне — крестовом походе по  религиозным основаниям. Августин был противником первого; средневековые схоласты, следуя по стопам Аквината, противостояли второму. Классическая формулировка принадлежит Франсиско де Витории: «Различие в религии не может быть основанием для справедливой войны». В течение веков, со времен крестовых походов до религиозных войн в  годы Реформации, многие из  священников и  проповедников христианской Европы, многие лорды и бароны (и даже несколько королей) поддерживали правомерность применения военной силы против неверных: у них была своя версия джихада. Витория, напротив, утверждал, что «единственное и единственно справедливое основание для ведения войны имеется тогда, когда был причинен вред»3. Идея справедливой войны была формой аргументации религиозного центра против пацифистов, с одной стороны, и сторонников священной войны — с другой. Хотя ее приверженцы были богословами, но из-за своих противников эта идея приняла вид светской теории — что есть попросту другой способ указать на ее мирской характер. Так что правители мира сего приняли эту теорию и  не  вели ни единой войны, не представив ее как войну за мир и справедливость (или нанимали интеллектуалов, дабы те представили ее таковой). Конечно, чаще всего подобная подача была лицемерием — данью, которую порок платит добродетели. Но  необходимость выплачивать эту дань открывает тех, кто ее платит, для критики со стороны добродетельных, то есть смелых и добродетельных, каковых совсем немного (однако можно сказать — хотя бы немного). Я хочу сослаться на один героический момент из истории академического мира: где-то около 1520 года преподаватели Университета Саламанки провели торжественное собрание и приняли путем голосования заявление о том, что испанское завоевание Центральной Америки является нарушением естественного 2. В оригинале употреблено слово worldly, имеющее также значение «земной», «приземленный», «практичный». — Прим. пер. 3. См.: De Vitoria F. Political Writings / A. Pagden, J. Lawrance (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 1991. P. 302–304; см. также комментарий в: Johnson J. T. Ideology, Reason, and the Limitation of War: Religious and Secular Concepts, 1200–1740. Princeton: Princeton University Press, 1975. P. 150–171. Майкл Уолцер

119

права и несправедливой войной4. Мне не удалось ничего узнать о дальнейшей судьбе этих достойных преподавателей. Конечно, моментов, подобных этому, было немного, но то, что произошло в Саламанке, говорит о том, что идея справедливой войны никогда не теряла своей критической направленности. Эта теория формулировала мирские основания для ведения войны, но их число было ограничено — и они должны были быть мирскими. Обращение ацтеков в христианство не было справедливой причиной для войны; не были таковыми ни захват золота Америк, ни порабощение ее обитателей. Такие авторы, как Гроций и  Пуфендорф, инкорпорировали теорию справедливой войны в  международное право, но  возникновение современного государства и юридического (и философского) признания государственного суверенитета оттеснили ее на задний план. Теперь политическая авансцена была занята людьми, подобными описываемым Макиавелли государям, жесткими мужчинами (а иногда и женщинами), которые руководствовались «государственными соображениями» и делали (по их словам) то, что должны были делать. Мирская предусмотрительность восторжествовала над мирской справедливостью; реализм — над тем, что все более третировалось как «наивный идеализм». Правители этого мира продолжали отстаивать свои войны, используя язык международного права, который также был — по крайней мере, отчасти — языком справедливой войны. Но эти оправдания были несущественны, и я подозреваю, что их выдвигали самые малозначительные из интеллектуалов государства. Государства притязали на право воевать тогда, когда посчитают нужным их правители, а правители понимали под суверенной властью то, что никто не вправе осуждать их решения. Они не только воевали когда хотели; они воевали как хотели, возвращаясь к  старому римскому принципу, по  которому война является беззаконной деятельностью: inter arma silent leges5. Он понимался так, что нет закона превыше или вне распоряжений государства; обычные ограничения на ведение боевых действий всегда могли быть от 4. Босуэлл в  «Жизни Сэмюэла Джонсона» цитирует его слова: «„Я  люблю университет Саламанки, ибо, когда испанцы сомневались в законности завоевания Америки, университет Саламанки представил в качестве своего мнения утверждение о том, что оно незаконно“. Он говорил об этом очень эмоционально…» (Boswell J. Life of Samuel Johnson L.L.D. Great Books of the Western World. Vol. 44 / R. M. Hutchins (ed.). Chicago: Encyclopedia Britannica, 1952. P. 129). 5. Среди оружия законы безмолвствуют (лат.). — Прим. пер. 120

Логос · Том 29 · #3 · 2019

вергнуты ради победы6. Аргументы относительно справедливости рассматривались как некая форма морализирования, неуместная в анархических условиях международной ситуации. Для того мира справедливая война была недостаточно мирской. В 1950-е и в начале 1960-х годов, когда я учился в аспирантуре, реализм был господствующей доктриной в области «международных отношений». Обычными были указания не на справедливость, но на интересы участников ситуации. Нравственная аргументация противоречила правилам этой дисциплины, хотя несколько авторов и отстаивали «интересы» в качестве новой морали7. Многие политологи гордились тем, что они — Макиавелли современности, и мечтали шептать на ухо государю; и некоторые из них — достаточно много, чтобы возбудить амбиции остальных, — действительно добились этого. Они придерживались холодности и отсутствия сентиментальности; они учили государей (которых не всегда требовалось этому учить), как достигать результатов расчетливым применением силы. Результаты понимались в перспективе «национальных интересов», рассматриваемых как объективно детерминированная совокупность власти и богатства здесь и сейчас плюс вероятность будущих власти и богатства. Почти всегда считалось, что чем больше и того и другого, тем лучше. Лишь немногие авторы выступали за благоразумные ограничения; моральные ограничения, насколько я помню эти годы, никогда не обсуждались. Теория справедливой войны была сослана на кафедры религиоведения, в богословские семинарии и несколько католических университетов. И даже там, как бы ни были такие места изолированы от мира политики, ее подталкивали к принятию позиций реализма; возможно, в целях самосохранения сторонники теории частично отказались от ее критицизма. Все это изменил Вьетнам. Хотя потребовалось немало времени, чтобы перемены зафиксировались на уровне теории. То, что произошло, поначалу проявилось в сфере практики. Война стала предметом политических дискуссий; ей противились многие, в основном люди левых убеждений. Они находились под сильным влиянием марксизма; они также говорили на языке «интересов»; они разделяли с госу 6. После некоторых колебаний я ссылаюсь на мой собственный разбор военной необходимости (и имеющиеся там указания на более благожелательные ее трактовки): Walzer M. Just and Unjust Wars. N.Y.: Basic Books, 1977. P. 144–151, 239–242, 251–255. 7. Наилучший анализ позиции реалистов дан в: Smith M. J. Realist Thought from Weber to Kissinger. Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1986. Глава 6, посвященная Гансу Моргентау, особенно значима для моей аргументации здесь. Майкл Уолцер

121

дарями и преподавателями курсов американской политики презрение к морализированию. И все же опыт войны подталкивал их к нравственной аргументации. Конечно, война в их глазах была крайне неблагоразумной; ее невозможно было выиграть; ее издержки, даже если американцы думали только о себе, были слишком уж высоки; это была империалистическая авантюра, неблагоразумная даже для самих империалистов; она противопоставляла Соединенные Штаты делу национального освобождения, что вызывало отчуждение третьего мира (и значительных частей первого). Но эти утверждения совершенно не могли выразить чувства большинства противников войны, чувства, связанные с тем, что вьетнамские мирные жители систематически подвергались насилию со стороны ведущих войну американцев. Почти против своей воли левые «впали в мораль». Все мы в антивоенном лагере внезапно начали говорить на языке справедливой войны, хотя и не знали, что это именно так называется. Такие воспоминания о 1960-х годах могут показаться странными, так как сегодня левые, как кажется, слишком поспешны в выдвижении моральных аргументов — и даже абсолютистских моральных аргументов. Но такая характеристика современных левых мне представляется ошибочной. Политизированное, инструментальное и крайне избирательное морализирование действительно распространяется все шире среди левых авторов, но это не серьезная моральная аргументация. Это не то, чему мы научились или должны были научиться за годы вьетнамской войны. Тогда произошло следующее: люди на левой стороне политического спектра, да и многие другие, искали общий моральный язык. И наиболее доступным был язык справедливой войны. Мы все были в несколько «запущенном состоянии», не привыкли говорить о морали публично. Господство реализма лишило нас тех самых слов, в которых мы нуждались и которые медленно осваивали: агрессия, интервенция, справедливое дело, самооборона, неприкосновенность мирного населения, пропорциональность, военнопленные, гражданские лица, двойной эффект8, терроризм, военные преступления. И мы пришли к пониманию того, что у этих слов есть смысл. Конечно, они могли исполь 8. Согласно католической доктрине «двойного эффекта», совершение зла допустимо только в качестве побочного эффекта действий, направленных на достижение добра (когда этот побочный эффект неизбежен, по возможности минимизирован и т. д.). Применительно к теории справедливой войны это, например, означает, что допустимы бомбардировки военных заводов противника, даже если при этом будут гибнуть проживающие поблизости мирные жители (их гибель будет печальным побочным эффектом действий, направленных на другое), но недопустимы бомбардировки 122

Логос · Том 29 · #3 · 2019

зоваться инструментально; это всегда верно в отношении политических и моральных понятий. Но если мы уделяли внимание их смыслу, то обнаруживали, что участвуем в дискуссии, которая имеет свою собственную структуру. Как герои романа, понятия теории формируют нарратив или аргументацию, в которой фигурируют. Когда война закончилась, справедливая война стала одной из теоретических учебных дисциплин; теперь политологи и философы обнаружили эту концепцию; о ней писали в научных журналах, ее преподавали в университетах, а также в военных академиях и военных колледжах (американских). Небольшая группа ветеранов вьетнамской войны сыграла главную роль в том, чтобы этика заняла важное место в учебных программах военных образовательных учреждений9. У них были плохие воспоминания. Они приветствовали теорию справедливой войны именно потому, что она в их глазах была критической теорией. На самом деле она была дважды критической: по отношению к поводам для войны и к ее ведению. Я подозреваю, что для ветеранов самым важным было второе. Они не только хотели избежать чего-либо подобного резне в Сонгми (Май Лай) в будущих войнах; они хотели, как и все профессиональные солдаты, провести грань между своей профессией и кровавой бойней. И благодаря своему вьетнамскому опыту они считали, что это должно быть сделано систематически; это требовало не только кодекса поведения, но и теории. Когда-то давным-давно аристократическая честь, как я полагаю, была основой кодекса поведения на войне; в более демократический и эгалитарный век этот кодекс должен подкрепляться аргументами. И поэтому мы выдвигали аргументы и спорили. Дискуссии и дебаты охватывали широкий круг участников, хотя после завершения войны проходили по большей части в академической среде. Легко упустить из виду, насколько велик академический мир в Соединенных Штатах: это миллионы студентов и десятки тысяч преподавателей. Так что в дискуссиях участвовало множество людей, будущих граждан и армейских офицеров, и теория по большей части преподносилась (хотя это тоже оспаривалось) как руководство к критике происходившего во время войны. Наши кейсы и примеры брались из истории войны во Вьетнаме и формулировались так, чтобы стимулировать критику (в дебатах о ядерном сдерживании также отчагоспиталей противника (убийство лежащих в них раненых в этом случае выступает целью бомбардировок, а не побочным эффектом). — Прим. пер. 9. Энтони Хартл, один из этих ветеранов, в итоге написал собственную книгу об этике войны: Hartle A. Moral Issues in Military Decision Making. Lawrence: University Press of Kansas, 1989. Майкл Уолцер

123

сти использовалась терминология справедливой войны, но это были очень специализированные дискуссии, которые занимали намного меньше людей, чем Вьетнам). Это была война, которую нам не следовало вести и в которой мы воевали плохо, жестоко, так, как будто моральных ограничений не существует. Поэтому ретроспективно она стала поводом провести разграничительную линию — и предаться нравственной казуистике, необходимой для определения точного местонахождения этой линии. Со времен блистательного осуждения Паскалем «казуистика» является ругательным словом у философов, занимающихся проблемами этики; она обычно воспринимается как нечто чрезмерно снисходительное, не столько применение, сколько смягчение моральных норм. Однако, когда мы оглядывались в прошлое на случаи из истории вьетнамской войны, мы были более склонны отказать в разрешении, чем дать его, настаивая снова и снова, что совершенное тогда не должно было быть совершено. Но имеется и еще одна характеристика вьетнамского опыта, которая придавала особую силу нравственной критике войны: это была война, которую мы проиграли; и жестокость, с которой мы вели войну, почти наверняка способствовала нашему поражению. В войне за «умы и сердца», а не за землю и ресурсы справедливость оказывается ключом к победе. Так что теория справедливой войны снова выглядела мирской, практичной доктриной, каковой она и является. И здесь, как я полагаю, кроется глубочайшая причина ее современного триумфа: ныне имеются государственные соображения в пользу того, чтобы воевать справедливо. Можно сказать, что справедливость стала практически военной необходимостью. Вероятно, и раньше случались войны, в которых намеренное убийство мирных жителей, а также обычное при ведении военных действий легкомысленное отношение к их гибели оказывались контрпродуктивными. Возможный пример — Англо-бурская война. Но для нас Вьетнам оказался первой войной, в которой практическая ценность jus in bello10 стала очевидной. Конечно, «вьетнамский синдром» обычно воспринимается как отражение иного урока: мы не должны вести войны, непопулярные в нашей стране, на которые мы не склонны выделять необходимые для победы ресурсы. Но на самом деле был еще один урок, связанный с этим «синдромом», но не тождественный ему: мы не должны вести войны, в справедливости которых сомневаемся, а, ввязавшись в войну, должны воевать справедливо, чтобы не вызвать враждебность у гражданского населения, чья политическая поддержка необходима для победы. Во Вьетнаме это 10. Правила ведения войны (лат.). — Прим. пер. 124

Логос · Том 29 · #3 · 2019

были сами вьетнамцы; мы проиграли войну, когда потеряли их «сердца и умы». Но эта идея о необходимости поддержки гражданского населения оказалась и вариативной, и продуктивной: современные боевые действия требуют поддержки различных гражданских лиц, помимо тех, кто непосредственно подвергается риску. Но моральная забота о подвергающемся риску населении по-прежнему крайне важна для обеспечения большей поддержки войны… любой современной войны. Я буду называть это полезностью нравственности. Ее широкое признание есть нечто радикально новое в военной истории. Отсюда странное зрелище Джорджа Буша — старшего во время войны в Персидском заливе, рассуждающего как теоретик справедливой войны11. Вообще-то не вполне, ибо речи и пресс-конференции Буша демонстрировали старую американскую тенденцию (унаследованную его сыном) путать справедливые войны с крестовыми походами, как если бы война могла быть справедливой только тогда, когда силы добра выстроились против сил зла. Но Буш также, по-видимому, понимал — и это было постоянной темой выступлений представителей американской армии, — что войне следует быть войной армий, сражениями бойцов, от которых нужно защитить гражданское население. Я не считаю, что бомбардировки Ирака в 1991 году соответствовали стандартам справедливой войны: защита гражданского населения, несомненно, исключала бы разрушение электроэнергетических сетей и  водоочистных станций. Городская инфраструктура, даже необходимая для ведения современной войны, также необходима для существования гражданского населения в современном городе, и в нравственном отношении она определяется этой второй характеристикой12. Все же американская стратегия во время войны в Персидском заливе была результатом компромисса между требованиями справедливости и неограниченными бомбардировками предыдущих войн; в принципе выбор целей был намного более ограниченным и селективным, чем, например, в Корее или Вьетнаме. Причины этих ограничений были сложны: отчасти они отражали приверженность интересам народа Ирака (оказавшуюся не очень сильной), надежду на то, что иракцы не примут войну и свергнут начавший ее режим; 11. См. документы, в число которых входят речи Буша и широкий круг других мнений: The Gulf War: History, Documents, Opinions / M. L. Sifry, C. Cerf (eds). N.Y.: Times Books, 1991. P. 197–352. 12. Я приводил доводы против атак на инфраструктурные цели сразу же после войны (однако другие делали это раньше): Walzer M. Justice and Injustice in the Gulf War // But Was It Just? Reflections on the Morality of the Persian Gulf War / D. E. DeCosse (ed.). N.Y.: Doubleday, 1992. P. 12–13. Майкл Уолцер

125

отчасти же они отражали политические нужды коалиции, которая сделала войну возможной. Эти нужды, в свою очередь, были сформированы освещением войны в средствах массовой информации, то есть непосредственным доступом СМИ к полю битвы, а людей по всему миру — к СМИ. Буш и его генералы считали, что эти люди не проявят терпимости к массовым убийствам мирных жителей, и  они, вероятно, были правы (но  что для них значила нетерпимость к чему-либо, было и остается совершенно неясным). Вследствие этого, — хотя многие из стран, чья поддержка была крайне важна для успеха в войне, не были демократиями, — политика бомбардировок в важных отношениях диктовалась демосом. И это по-прежнему верно: средства массовой информации вездесущи, и весь мир наблюдает за происходящим. В этих условиях война должна быть иной. Но означает ли это, что она должна быть более справедливой или лишь должна выглядеть более справедливой, что ее надо описывать — несколько убедительнее, чем в прошлом, — языком справедливости? Триумф теории справедливой войны вполне очевиден. Поразительно, насколько охотно представители армии использовали ее категории в ходе войн в Косово и Афганистане: излагали причинно-следственную цепочку, оправдывавшую войну, и описывали битвы, подчеркивая сдержанность в применении боевых средств. В прошлом аргументы (и объяснения) очень отличались: обычно они исходили не из армии, не от генералов, а от священнослужителей, юристов и профессоров, и им обычно недоставало конкретики и  деталей. Но  что означает использование этих категорий, этих справедливых и моральных слов? Возможно, это несколько наивно, но  я  склонен думать, что во всех западных странах справедливость стала одним из тестов, которые должна пройти любая предлагаемая военная стратегия или тактика, — только одним, и не самым важным, но это все же дает теории справедливой войны место и статус, которыми раньше она никогда не обладала. Теперь легче, чем когда-либо, представить себе генерала, заявляющего: «Нет, мы не можем делать этого; это вызовет слишком много жертв среди гражданского населения; нужно найти иные пути». Я не уверен, что таких генералов много, но представьте себе на мгновение, что они есть; представьте себе, что стратегии оцениваются не только с военной точки зрения, но и с моральной; что жертвы среди гражданского населения сводятся к минимуму; что разрабатываются новые технологии, чтобы избежать побочного ущерба или ограничить его, и что эти технологии действительно эффективны в достижении заявленных целей. Моральная теория инкорпорирована в ведение войны как реальное ограничение в от126

Логос · Том 29 · #3 · 2019

ношении того, когда и как воевать. Помните, что это воображаемая картина, но она также отчасти верна; и она способствует намного более интересной аргументации, чем более стандартное утверждение, что триумф справедливой войны есть чистое лицемерие. Триумф реален, но тогда что остается делать теоретикам и философам? Этот вопрос в достаточной степени присутствует в нашем сознании, чтобы появились люди, пытающиеся на него ответить. Имеются два ответа, которые я хочу описать и подвергнуть критике. Первый исходит от тех, кого можно было бы назвать постмодернистскими левыми. Они не заявляют, что утверждения о справедливости лицемерны, поскольку лицемерие подразумевает стандарты; они, скорее, говорят о том, что нет никаких стандартов, никакого возможного объективного применения категорий теории справедливой войны13. Политики и генералы, которые принимают эти категории, занимаются самообманом — хотя и не в большей мере, чем те теоретики, которые первоначально разработали эти категории. Возможно, новые технологии убивают меньше людей, но не имеет смысла спорить о том, кто эти люди и оправданно их убийство или нет. Невозможно никакое согласие по поводу справедливости или вины и невиновности. Эта позиция резюмируется одной строкой касательно нашей сегодняшней ситуации: «Террорист для одних — это борец за свободу для других». С этой точки зрения теоретикам и философам ничего не остается, кроме как выбрать, на чью сторону встать, и нет никакой теории или принципа, которыми они могли бы руководствоваться в своем выборе. Но это неприемлемая позиция, ибо, согласно ей, мы не можем распознать убийство невинных людей, осудить его и активно противодействовать ему. Второй ответ — очень серьезно принять нравственную необходимость распознавать, осуждать и противодействовать, а затем поднять теоретические ставки, а именно усилить ограничения, налагаемые идеей справедливости на ведение боевых действий. Для теоретиков, которые кичатся тем, что живут, так сказать, на передовых критических позициях, это очевидная и понятная реакция. Долгие годы мы использовали теорию справедливой войны для критики американских военных действий, а сейчас она присвоена генералами и применяется для объяснения и оправдания этих действий. 13. Статья Стэнли Фиша в The New York Times от 15 октября 2001 года, расположенная напротив колонки редактора, является примером постмодернистской аргументации в ее наиболее разумной версии (Fish S. Condemnation Without Absolutes // The New York Times. 15.10.2001. URL: https:// www.nytimes.com/2001/10/15/opinion/condemnation-without-absolutes.html). Майкл Уолцер

127

Понятно, что мы должны сопротивляться. Самый легкий способ сопротивления — делать неприкосновенность мирных жителей все более и более сильным правилом, до тех пор пока оно не превратится в нечто вроде абсолютного правила: всякое убийство гражданских лиц есть преднамеренное убийство (или нечто близкое к этому); следовательно, любая война, которая ведет к убийству мирных жителей, несправедлива; следовательно, каждая война несправедлива. Так пацифизм вновь восстает из самого сердца теории, которая первоначально предназначалась для того, чтобы прийти ему на смену. Такова стратегия, принятая в самое недавнее время многими противниками войны в Афганистане. Протестные демонстрации в  кампусах американских университетов проходили под лозунгами «Прекратите бомбардировки!», и аргументация в пользу их прекращения была очень проста (и очевидно верна): бомбардировки ставят под угрозу и убивают мирных жителей. Демонстранты, по-видимому, не ощущали, что стоит сказать что-то еще. Поскольку я полагаю, что война по-прежнему иногда необходима, это представляется мне плохим аргументом и, в более общем плане, плохим ответом на триумф теории справедливой войны. Он сохраняет критическую роль теории по отношению к войне в целом, но лишает ее той критической роли, на которую она всегда претендовала: внутренней роли по отношению к ведению войны, требующей от критиков пристального внимания к тому, что солдаты пытаются делать, а что пытаются не делать. Отказ проводить такие разграничения, обращать внимание на акты стратегического и тактического выбора говорит о том, что это доктрина радикальной подозрительности. Это радикализм людей, не ожидающих, что им когда-либо придется осуществлять власть или применять силу, и не готовых выносить суждения, которых требуют эти действия. Напротив, теория справедливой войны, даже когда она требует резкой критики конкретных действий в военное время, является доктриной людей, действительно ожидающих, что им придется осуществлять власть и применять силу. Мы можем мыслить ее как доктрину радикальной ответственности, потому что она делает политических и военных руководителей ответственными: прежде всего за благополучие своего народа, но также и за благополучие невинных мужчин и женщин на другой стороне. Ее сторонники восстают против тех, кто не мыслит реалистически оборону своей страны, а также против тех, кто отказывается видеть людей в противниках. Они настаивают, что есть вещи, которые нравственно недопустимо совершать даже в отношении врага. Они, однако, также настаивают, что сами по себе боевые дей128

Логос · Том 29 · #3 · 2019

ствия не могут быть нравственно недопустимыми. Справедливая война считается — и должна быть — войной, которую можно вести. Но  есть и  другая опасность, порожденная триумфом теории справедливой войны, — не радикальный релятивизм и почти абсолютизм, только что описанный мной, но, скорее, некоторое смягчение критичности, перемирие между теоретиками и солдатами. Если интеллектуалов часто приводят в благоговейное молчание политические лидеры, приглашающие их на ужин, то насколько сильнее это относится к генералам, говорящим на их языке? И если генералы действительно ведут справедливые войны, если inter arma законы говорят, то какой смысл во всем, что мы можем сказать? Однако на самом деле наша роль изменилась не настолько сильно. Мы по-прежнему должны настаивать на том, что война — это нравственно сомнительная и трудная деятельность. Даже если мы (на Западе) вели справедливые войны в Персидском заливе, в Косово и Афганистане, это не дает гарантий и даже не является практическим показателем того, что следующая война будет справедливой. И даже если признание неприкосновенности мирных жителей стало военной необходимостью, оно все равно входит в противоречие с другими, более острыми потребностями. Справедливость по-прежнему необходимо защищать; решения о том, когда и как воевать, требуют постоянного и тщательного изучения, как и всегда. В то же время нам необходимо расширить наше понимание «когда и как», чтобы оно включало новые стратегии, новые технологии и новую политику глобальной эры. Старые идеи могут не соответствовать возникающей реальности: «война против терроризма», если взять наиболее современный пример, требует такого международного сотрудничества, которое крайне плохо разработано как в теории, так и на практике. Нам следует приветствовать участие офицеров в теоретических дискуссиях; это лучше, чем ситуация, когда никто, кроме профессоров, не проявляет интереса к этим спорам. Но нам не следует предоставлять военным монополию на аргументацию. Как гласит старое изречение, война — слишком серьезное дело, чтобы доверять ее военным; это еще более верно в отношении справедливой войны. Постоянная критика ведения войны — крайне важная для демократии деятельность.

II Позвольте мне тогда предложить два вопроса, порождаемые нашими самыми последними войнами и требующие критического анализа в аспекте справедливости. Майкл Уолцер

129

Во-первых, это безрисковое ведение войны. Я слышал, как говорят, что это необходимая характеристика гуманитарных интервенций, подобных войне в Косово: солдаты, защищающие человечность, в противоположность солдатам, защищающим свою страну и сограждан, не будут рисковать своими жизнями; или же их политические руководители не осмелятся потребовать, чтобы они рисковали своими жизнями. Поэтому спасение людей, находящихся в отчаянном положении, подвергающихся массовым убийствам или этническим чисткам, возможно только в том случае, если возможна безрисковая война14. Но  очевидно, что она возможна: войны ведутся на  большом расстоянии, с  помощью бомб и ракет, очень точно нацеливаемых (в сравнении с крайней неточностью таких вооружений всего лишь несколько десятилетий назад) на силы, осуществляющие убийства и депортации. И технические специалисты или солдаты, нацеливающие это оружие, в наше время в значительной степени неуязвимы для контратак. Нет никакого принципа в теории справедливой войны, который запрещает такого рода боевые действия. До тех пор пока они могут точно нацеливаться на военные цели, солдаты имеют полное право воевать на безопасном расстоянии. И какой командир, заботящийся о своих солдатах, не предпочтет воевать таким образом, когда это только возможно? В ходе своих размышлений о бунте Альбер Камю утверждает, что никто не может убивать, если он не готов сам умереть15. Но этот аргумент не кажется применимым к солдатам в сражении, когда весь смысл в том, чтобы убивать, избегая того, чтобы быть убитым. И тем не менее в некотором более широком смысле Камю прав. Теоретики справедливой войны, насколько мне известно, не  обсуждали этот вопрос, но  нам явно необходимо это сделать. Массовые убийства и этнические чистки обычно происходят на земле. Эта ужасная работа может быть проделана и с помощью бомб и  отравляющих газов с  воздуха, но  в  Боснии, Ко 14. Этот аргумент выдвигался несколькими участниками конференции, посвященной проблемам гуманитарной интервенции, в Центре междисциплинарных исследований (Zentrum für interdisziplinäre Forschung) Билефельдского университета в Германии в январе 2002 года. 15. «Одна жизнь представала расплатой за другую, и обе эти жертвы служили залогом неких грядущих ценностей» (Камю А. Бунтующий человек. М.: Издательство политической литературы, 1990. С. 249). См. также аргументацию в Акте I его пьесы «Праведники» (Camus A. The Just Assassins // Caligula and Three Other Plays / S. Gilbert (trans.). N.Y.: Vintage, 1958, особенно P. 246–247). 130

Логос · Том 29 · #3 · 2019

сово, Руанде, Восточном Тиморе и Сьерра-Леоне использовались такие виды вооружений, как винтовки, мачете и дубинки; убийства и терроризирование населения осуществлялись с близкого расстояния. И  безрисковое вмешательство, предпринятое издалека, — особенно если оно в долгосрочной перспективе обещает быть эффективным, — с большой вероятностью вызовет немедленное ускорение убийственных действий на местности. Они могут быть остановлены, только если сама интервенция сместится на землю, и этот сдвиг представляется мне нравственно необходимым. Целью интервенции, в конце концов, является спасение попавших в беду людей, и наземные боевые действия в описанном мной случае и есть то, что требуется для спасения. Но тогда они более не являются безрисковыми. Почему тогда кто-либо будет их предпринимать? В действительности риски такого рода обычны для jus in bello; хотя есть много примеров того, как солдаты не желают идти на них, есть также много случаев их принятия. Принцип таков: когда именно наше действие, пусть и оправданное, создает риски для невинных людей, мы обязаны делать все возможное для уменьшения этих рисков, даже если это связано с рисками для наших солдат. Если мы в ходе справедливой войны бомбардируем военные цели и имеется гражданское население, проживающее поблизости от этих целей, то нам необходимо внести коррективы в политику бомбардировок — допустим, снизив высоту полетов, — чтобы минимизировать те риски, которые мы создаем для гражданских лиц. Конечно, правомерно балансировать эти риски; мы не можем требовать от наших пилотов вылетать в самоубийственные миссии. Они должны быть, как пишет Камю, готовы умереть, но это совместимо с тем, чтобы предпринять меры по защите их жизней. Как достичь такого баланса, надо отдельно обсуждать в каждом случае. Но мне представляется недопустимым то, что сделало НАТО в ходе войны в Косово, когда руководство альянса заранее объявило, что не  пошлет в  бой сухопутные силы, что бы ни происходило в Косово после начала воздушной войны. Ответственность за усиление сербской кампании против гражданского населения Косова, ставшее прямым следствием войны с воздуха, несомненно, лежит на сербских властях и армии. Виноваты были они. Но в то же время такой результат наших действий вполне можно было предвидеть, и, поскольку мы ничего не сделали, чтобы приготовиться к этому результату или предпринять какие-то действия в связи с ним, вина лежит также и на нас. Мы навлекли риски на других и отказались приМайкл Уолцер

131

нять их сами, даже когда это принятие было необходимо, чтобы помочь другим16. Второй вопрос касается завершения войн. Со стандартной точки зрения справедливая война (именно потому, что это не крестовый поход) должна завершаться реставрацией предшествовавшего положения дел. Образцовым примером здесь является агрессивная война, которая заканчивается справедливо тогда, когда агрессору нанесено поражение, его атака отбита и старые границы восстановлены. Возможно, этого не вполне достаточно для ее справедливого завершения: государство — жертва нападения может заслуживать репараций со стороны агрессора для возмещения ущерба, нанесенного его войсками, — более расширенное понимание реставрации, но все же реставрации. И возможно, мирный договор должен включать новые механизмы безопасности, не существовавшие до войны, чтобы статус-кво в дальнейшем был более стабилен. Но это касается прав жертв; теория в обычном ее понимании не распространялась на какое-либо радикальное переустройство враждебного государства, и международное право с его исходными постулатами о суверенитете рассматривало бы любое навязанное изменение режима как новый акт агрессии. То, что произошло после Второй мировой войны в Германии и Японии, было чем-то совершенно новым в истории войн, и легитимность оккупации и политической реконструкции в них по-прежнему является предметом дискуссий, даже среди тех теоретиков и юристов, которые рассматривают обращение с нацистским режимом минимум как оправданное. Поэтому, когда война в Персидском заливе подходила к концу в 1991 году, имелось мало готовности к маршу на Багдад и свержению власти Саддама Хусейна, несмотря на обличения этой власти как нацистской по характеру во время приготовлений к войне. Конечно, были и военные, и геополитические аргументы против продолжения войны после того, как нападение на Кувейт было отбито, но был также и аргумент о справедливости: о том, что даже если Ирак и «нуждался» в новой власти, то данная потребность могла быть удовлетворена только самим иракским народом. Власть, навязанная иностранными армиями, никогда не была бы принята как результат его самоопределения или будущий фактор такого самоопределения17. 16. Аргументы в пользу применения наземных сил в Косово см. в: Buckley W. J. Kosovo: Contending Voices on Balkan Interventions. Grand Rapids: William B. Eerdmans Publishing Company, 2000. P. 293–294, 333–335, 342. 17. Заявление Буша об остановке американского наступления и его декларацию о победе можно найти в: The Gulf War: History, Documents, Opinions. 132

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Примеры, связанные со Второй мировой войной, однако, свидетельствуют против этого утверждения. Если навязанная власть является демократической и быстро движется в направлении открытости политического пространства и  организации выборов, она может стереть память о том, что была навязана (отсюда разница между западным и восточным режимами в послевоенной Германии). В любом случае гуманитарная интервенция радикально меняет аргументацию по поводу завершения войн, поскольку теперь война с самого начала является усилием по изменению режима, ответственного за бесчеловечные действия. Это можно осуществить через поддержку сецессии, как это сделали индийцы на той территории современной Бангладеш; или через изгнание диктатора, как танзанийцы поступили с Иди Амином; или путем создания новой власти, как это сделали вьетнамцы в Камбодже. В Восточном Тиморе сравнительно недавно ООН организовала референдум по вопросу о сецессии и затем работала над созданием нового государства. Если бы имела место, как следовало бы, гуманитарная интервенция в Руанде, ее целью, несомненно, было бы смещение правящего режима хуту. Справедливость потребовала бы этого смещения. Но какого рода эта справедливость? Кто ее действующие силы и какими правилами они руководствуются в своих действиях? Как свидетельствует пример Руанды, большинство государств не хотят брать на себя такого рода ответственность; когда они ее все же принимают в силу каких-либо политических причин, то не хотят подчиняться некоторым моральным правилам. В Камбодже вьетнамцы закрыли места массовых расстрелов, — что, несомненно, хорошо, — но затем поставили у власти своих сателлитов, настроенных на служение интересам Вьетнама, и это правительство никогда не смогло обрести легитимность в Камбодже или за ее пределами и не положило конец внутренним конфликтам в стране. Легитимность и прекращение таких конфликтов — это два критерия оценки завершения войн. Оба они, вероятно, требуют почти во  всех случаях гуманитарной интервенции чего-то большего, чем восстановление предшествовавшего положения дел, которое, в конце концов, и вызвало кризис, подтолкнувший к интервенции. Однако тесты на легитимность и прекращение пройти трудно. Возникающие здесь проблемы отчасти связаны со стратегическими интересами, как это было во вьетнамско-камбоджийском случае. Но также важную роль играют и материальные интересы. Перестройка властных P. 449–451; аргументы за и против остановки наступления приведены в: But Was It Just? P. 13–14, 29–32. Майкл Уолцер

133

структур — дело дорогое; она требует выделения значительных ресурсов, а выгоды от этого по большей части умозрительны и нематериальны. Но все же можно указать на пользу морали в таких случаях. Успешная и широкомасштабная интервенция приносит важные блага: не только благодарность и дружбу, но и увеличение мира и стабильности в мире, где нехватка того и другого обходится дорого — и не только для непосредственных жертв этой интервенции. Но  все же у  любой конкретной страны всегда будут хорошие основания отказаться нести издержки, необходимые для получения этих выгод; или же она возьмет на себя это бремя, а затем найдет основания плохо выполнять соответствующие функции. Поэтому мы по-прежнему нуждаемся в остро критичном взгляде справедливости. Аргумент по  поводу завершения войн аналогичен аргументу о риске: после того, как мы предприняли действия, влекущие существенные негативные последствия для других людей (даже если имеются также и позитивные последствия), мы не можем просто уйти. Представьте себе гуманитарную интервенцию, которая заканчивается остановкой массовых убийств и свержением кровавого режима, — но страна опустошена, экономика лежит в руинах, люди голодны и напуганы; нет ни закона, ни сколько-либо эффективной власти. Силы, осуществившие вмешательство, хорошо поработали, но эта работа не завершена. Как такое может быть? Что же, за то, что ты действовал хорошо, тебе придется расплачиваться приобретением обязанностей опять действовать хорошо… и так снова и снова? Работа добродетельных никогда не заканчивается. Это не кажется справедливым. Но в реальном мире, в мире не только международной политики, но и обычной морали, именно так все и происходит (хотя добродетель, конечно, никогда не является столь незамысловатой). Возьмем афганско-советскую войну. Американское правительство осуществило масштабное вмешательство, воюя руками других, и в конечном счете одержало большую победу: СССР пришлось вывести войска. Это была последняя битва холодной войны. Американское вмешательство, несомненно, имело геополитические и стратегические мотивы; убежденность в том, что борьба в  Афганистане является национально-освободительной войной против репрессивного режима, возможно, сыграла какую-то роль в мотивировании тех, кто это вмешательство осуществлял, но союзники, обнаруженные ими в Афганистане, имели очень ограниченные представления об освобождении18. После за 18. Артем Боровик дает полезное, хотя и очень субъективное, описание российской войны в Афганистане в: Borovik A. The Hidden War: A Russian 134

Логос · Том 29 · #3 · 2019

вершения войны Афганистан оставили в состоянии анархии и разрухи. В этот момент американцы удалились и были в этом явно неправы, политически и морально; русские же ушли, и правильно сделали. Мы действовали (относительно) хорошо, то есть в поддержку, вероятно, подавляющего большинства афганского народа, но все же мы были обязаны продолжать действовать хорошо; русские действовали плохо и избежали ответственности: даже если они и  были обязаны оказать афганскому народу материальную помощь (выплатить репарации), никто не хотел, чтобы они снова участвовали в афганских делах. Это кажется чем-то аномальным, однако я полагаю, что это точное описание распределения ответственности. Но нам необходимо лучше понимать, как это работает и почему это работает именно так: нужна теория справедливости в завершении войн, использующая реальный опыт гуманитарных (и иных) интервенций, чтобы страны, ведущие подобные войны, знали, каковы будут их обязанности в случае победы. Было бы также полезно, если бы имелась международная организация, которая могла бы определять эти обязанности и даже принуждать к их выполнению (а пока такой нет). Эта теория справедливости в  завершении войн должна будет включать описания легитимных оккупаций, перемены режимов и  протекторатов, а  также, очевидно, и  описание нелегитимных и  аморальных действий во  всех этих сферах. Это сочетание — именно то, чем всегда являлась теория справедливой войны: она делает морально проблематичные действия и операции возможными, ограничивая случаи их совершения и регулируя их  проведение. Когда эти ограничения принимаются, действия и операции оправданны, и теоретик справедливой войны должен сказать это, даже если это звучит как апологетика властей предержащих. Когда они не принимаются, когда жестокости в ходе войны или после нее не ограничены, то он должен сказать это, даже если его назовут предателем и врагом народа. Важно не застрять ни в режиме оправдания, ни в режиме критики. В действительности теория справедливой войны требует, чтобы мы одновременно сохраняли приверженность обоим режимам. В этом смысле справедливая война подобна хорошему правительству: имеется глубокая и постоянная напряженность между этим Journalist’s Account of the Soviet War in Afghanistan. L.: Faber and Faber, 1990; ее научную историю см. в: Goodson L. P. Afghanistan’s Endless War: State Failure, Regional Politics, and the Rise of the Taliban. Seattle: University of Washington Press, 2001. Майкл Уолцер

135

прилагательным и существительным, но не обязательно противоречие. Когда реформаторы приходят к власти и улучшают правительство (к примеру, делают его менее коррумпированным), мы должны быть способны признать это улучшение. А когда они слишком долго цепляются за власть и уподобляются своим предшественникам, мы должны быть готовы критиковать их поведение. Теория справедливой войны не является ни апологией той или иной конкретной войны, ни отречением от войны как таковой. Она разрабатывается так, чтобы выдерживать тщательную проверку и внутреннюю критику. Мы по-прежнему нуждаемся в этом, даже когда генералы говорят как теоретики, и, я уверен, всегда будем нуждаться. Библиография Камю А. Бунтующий человек. М.: Издательство политической литературы, 1990. Augustine. The Political Writings of St. Augustine / H. Paolucci (ed.). Chicago: Henry Regnery Company, 1962. Borovik A. The Hidden War: A Russian Journalist’s Account of the Soviet War in Afghanistan. L.: Faber and Faber, 1990. Boswell J. Life of Samuel Johnson L.L.D. Great Books of the Western World. Vol. 44 / R. M. Hutchins (ed.). Chicago: Encyclopedia Britannica, 1952. Buckley W. J. Kosovo: Contending Voices on Balkan Interventions. Grand Rapids: William B. Eerdmans Publishing Company, 2000. Camus A. The Just Assassins // Idem. Caligula and Three Other Plays. N.Y.: Vintage, 1958. De Vitoria F. Political Writings / A. Pagden, J. Lawrance (eds). Cambridge: Cambridge University Press, 1991. Dean H. A. The Political and Social Ideas of St. Augustine. N.Y.: Columbia University Press, 1963. Fish S. Condemnation Without Absolutes // The New York Times. 15.10.2001. URL: http://nytimes.com/2001/10/15/opinion/condemnation-without-absolutes.html. Goodson L. P. Afghanistan’s Endless War: State Failure, Regional Politics, and the Rise of the Taliban. Seattle: University of Washington Press, 2001. Hartle A. Moral Issues in Military Decision Making. Lawrence: University Press of Kansas, 1989. Johnson J. T. Ideology, Reason, and the Limitation of War: Religious and Secular Concepts, 1200–1740. Princeton: Princeton University Press, 1975. Smith M. J. Realist Thought from Weber to Kissinger. Baton Rouge: Louisiana State University Press, 1986. The Gulf War: History, Documents, Opinions / M. L. Sifry, C. Cerf (eds). N.Y.: Times Books, 1991. Walzer M. Just and Unjust Wars. N.Y.: Basic Books, 1977. Walzer M. Justice and Injustice in the Gulf War // But Was It Just? Reflections on the Morality of the Persian Gulf War / D. E. DeCosse (ed.). N.Y.: Doubleday, 1992. P. 1–17. Walzer M. The Triumph of Just War Theory (and the Dangers of Success) // Social Research. 2002. Vol. 69. № 4: International Justice, War Crimes, and Terrorism: The U.S. Record. P. 925–944. 136

Логос · Том 29 · #3 · 2019

THE TRIUMPH OF JUST WAR THEORY (AND THE DANGERS OF SUCCESS) Michael Walzer. Professor Emeritus, School of Social Science, [email protected]. Institute for Advanced Study (IAS), 1 Einstein dr., 08540 Princeton NJ, USA. Keywords: just war theory; humanitarian intervention; jus in bello; jus post bellum; war crimes; political realism; justice; proportionality; Vietnam War. The article considers the potential of just war theory for critiquing contemporary military conflicts and attempts to project its future development. The author provides a historical account of the application of the principles of the just war and indicates the role it played in forming the language used to describe warfare. He notes the incompatibility of the moral principles of just war theory with the political realism that prevailed in academic and political circles through the 1950s and 1960s and traces the decisive influence that the Vietnam War had in changing the paradigm for thinking about how to conduct ethical warfare. The practices applied in the Vietnam conflict preceded the theoretical rethinking which ultimately led to the actualization of a number of concepts: aggression, intervention, justice, proportionality, and war crimes. The Vietnam War became the first in which the ways of conducting warfare determined the outcome of the conflict, and it made the practical value of jus in bello obvious. Moral concern for the population at risk became essential to support for the war. The author refers to this as “the usefulness of morality,” and its importance has increased with the expanding coverage of conflicts in the media. This shift changes the status of just war theory and reinforces its special significance because following the principles of a just war not only serves morality, but also is required for the success of military enterprises that depend on the support of the civilian population. The need to define the moral principles that apply to combat brings up issues related to the analysis of humanitarian interventions, the most important of which are the desire to wage risk-free war and the problem of how to end a war. To solve these problems, the author proposes a modification of the just war theory based on the experience of actual humanitarian interventions. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-117-136

References Augustine. The Political Writings of St. Augustine (ed. H. Paolucci), Chicago, Henry Regnery Company, 1962. Borovik A. The Hidden War: A Russian Journalist’s Account of the Soviet War in Afghanistan, London, Faber and Faber, 1990. Boswell J. Life of Samuel Johnson L.L.D. Great Books of the Western World. Vol. 44 (ed. R. M. Hutchins), Chicago, Encyclopedia Britannica, 1952. Buckley W. J. Kosovo: Contending Voices on Balkan Interventions, Grand Rapids, William B. Eerdmans Publishing Company, 2000. Camus A. Buntuiushchii chelovek [L’Homme révolté], Moscow, Izdatel’stvo politicheskoi literatury, 1990. Camus A. The Just Assassins. Caligula and Three Other Plays, New York, Vintage, 1958. De Vitoria F. Political Writings (eds A. Pagden, J. Lawrance), Cambridge, Cambridge University Press, 1991.

Майкл Уолцер

137

Dean H. A. The Political and Social Ideas of St. Augustine, New York, Columbia University Press, 1963. Fish S. Condemnation Without Absolutes. The New York Times, October 15, 2001. Available at: http://nytimes.com/2001/10/15/opinion/condemnation-withoutabsolutes.html. Goodson L. P. Afghanistan’s Endless War: State Failure, Regional Politics, and the Rise of the Taliban, Seattle, University of Washington Press, 2001. Hartle A. Moral Issues in Military Decision Making, Lawrence, University Press of Kansas, 1989. Johnson J. T. Ideology, Reason, and the Limitation of War: Religious and Secular Concepts, 1200–1740, Princeton, Princeton University Press, 1975. Smith M. J. Realist Thought from Weber to Kissinger, Baton Rouge, Louisiana State University Press, 1986. The Gulf War: History, Documents, Opinions (eds M. L. Sifry, C. Cerf), New York, Times Books, 1991. Walzer M. Just and Unjust Wars, New York, Basic Books, 1977. Walzer M. Justice and Injustice in the Gulf War. But Was It Just? Reflections on the Morality of the Persian Gulf War (ed. D. E. DeCosse), New York, Doubleday, 1992, pp. 1–17. Walzer M. The Triumph of Just War Theory (and the Dangers of Success). Social Research, 2002, vol. 69, no. 4: International Justice, War Crimes, and Terrorism: The U.S. Record, pp. 925–944.

138

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Переосмысляя «справедливую войну» Джефф Макмаан

Именная профессура Томаса Уайта по моральной философии, факультет философии, Оксфордский университет. Адрес: Corpus Christi College, OX1 4JF Oxford, United Kingdom. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: теория справедливой войны; современная этика; аналитическая этика; «новые войны»; ревизионистская теория справедливой войны; справедливость; международное право; некомбатанты; самозащита. Статья предлагает ретроспективный анализ генезиса теории справедливой войны, анализирует причины разногласий, возникших вокруг понятия в современной этической мысли. Обращаясь к развитию теории справедливой войны, автор подчеркивает, что на протяжении истории, начиная с Августина, общий подход в этом вопросе оставался единообразным, укорененным в общих этических представлениях эпох. В период с XVII и до конца XX века теория развивалась в тесной связи с международным правом. Это привело к тому, что теория справедливой войны на содержательном уровне стала смыкаться с уставом ООН и женевскими конвенциями. И в профессиональной военной среде, и при необходимости дать нравственную оценку тому или иному конфликту точкой отсчета выступает именно теория справедливой войны. Тем не менее определяющий статус этого комплекса этических воззрений все чаще ставится под сомнение.

В первую очередь это связывается с практическими трансформациями самой войны. Изменение действующих акторов в военных конфликтах ставит вопрос об адекватности возложения ответственности на государства, а не на отдельных комбатантов. Предметом самой теории также является не закон, но нравственность, что часто упускается из виду при практическом применении идей. Традиционная теория справедливой войны оказывается ограниченно применимой, если рассматривать феномен войны с позиций все более широкого включения в боевые действия гражданского населения. В ней скрывается целый ряд противоречий, укорененных в желании создать набор кодифицированных правил ведения конфликтов, исключив при этом вопрос о справедливости самой войны. Все это в конечном счете приводит к попыткам создать ревизионистскую теорию справедливой войны, которая будет избавлена от указанных автором недостатков.

139

Е

С Л И говорить о нравственности, то едва ли найдется хоть несколько вопросов, по которым все в мире придерживаются одного мнения. Представления о нравственности в различных обществах удивительно вариативны, на  что нам с  удовольствием указывают моральные релятивисты. Помимо этого, внутри каждого отдельно взятого сообщества тоже существуют фундаментальные разногласия, касающиеся нравственной сферы. К примеру, в Соединенных Штатах Америки люди высказывают радикально противоположные взгляды, когда речь заходит о допустимости абортов, сексуальных отношениях, справедливом распределении благ и многом другом. Такие разногласия начинаются с частных вопросов и заканчиваются более общими, поскольку в сфере морали почти не существует общепризнанных норм, на которые люди могли бы сослаться в спорной ситуации. В то же время на протяжении веков и религиозные, и светские мыслители придерживались одних и тех же нравственных позиций в связи с конкретным вопросом морали. Это вопрос о войне; связанные с ним принципы принято объединять в так называемую теорию справедливой войны. Теория справедливой войны — одновременно и философская традиция, и учение, возникшее на ее основе; у него нет единого канонического изложения, однако в бесчисленных книгах и статьях, посвященных этике войны в  целом или нравственности отдельных войн, приводится основной набор составляющих его принципов. В последние десятилетия наиболее весомым аргументом в поддержку философской основы традиционной теории стала классическая книга Майкла Уолцера «Справедливые и несправедливые войны», в которой также исследуется влияние теории на  некоторые вопросы — о  превентивной войне, гуманитарной интервенции, терроризме или политике ядерного сдерживания. Перевод с английского Марины Бендет. Статья представляет собой переработанный вариант одноименного текста, вышедшего в двух частях в блоге Opinionator газеты The New York Times (McMahan J. Rethinking the “Just War”, Part 1 // Opinionator. 11.11.2012. URL: https://opinionator.blogs. nytimes.com/2012/11/11/rethinking-the-just-war-part-1; Idem. Rethinking the “Just War”, Part 2 // Opinionator. 12.11.2012. URL: https://opinionator.blogs. nytimes.com/2012/11/12/rethinking-the-just-war-part-2).

140

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Традиционная теория справедливой войны, повлиявшая на развитие правил ведения войны и потому тесно с ними связанная, на протяжении по крайней мере нескольких веков не вызывала никаких разногласий. Однако наконец они стали возникать; ниже я расскажу о причинах этого. В своем эссе я кратко опишу развитие традиционной теории справедливой войны, а затем приведу аргументы, которые помогут мне продемонстрировать ее несостоятельность.

Развитие теории Принято считать, что теория справедливой войны берет начало от сочинений блаженного Августина, хотя многие ее элементы сложились лишь много позже, в ее «классический» период — с начала XVI до середины XVII века. В те времена основные положения теории воспринимались как часть единой системы объективных нравственных принципов, регулирующих все сферы жизни человека. Принципы справедливой войны, подобно принципам, действовавшим в  отношении честности, торговли, сексуальных отношений и т. д., применялись в качестве ориентира и при оценке действий отдельных людей. Однако позже, после образования независимых государств и появления у людей четкого представления о том, гражданами какой страны они являются, связанные с войной вопросы стали все более эффективно решаться посредством договоров между странами: тогда же теория стала рассматривать войну как взаимодействие государств, а отдельных солдат — как инструменты, посредством которых действуют государства. В период с XVII и до конца XX века теория справедливой войны развивалась параллельно с международным правом. Но если поначалу она определяла, как именно развивается право, то к XIX веку и в особенности на протяжении XX столетия право приобрело такое практическое значение, что его теоретики стали инициаторами наиболее значительных изменений в нормативных представлениях о войне, а разработчики теории справедливой войны лишь послушно с ними соглашались. После окончания Второй мировой войны постепенно сложилось представление о  том, что нравственные принципы войны точно выражены в системе принципов справедливой войны, которая, в свою очередь, практически идентична законам, вошедшим в устав ООН и женевские конвенции. И теория справедливой войны, и международное право разделяют право на вступление в войну (jus ad bellum) и правила ведеДжефф Макмаан

141

ния войны (jus in bello). Большинство вариантов теории справедливой войны включает шесть принципов jus ad bellum c собственными названиями: морально оправданная цель, легитимность власти, справедливость намерений, необходимость или последнее средство, пропорциональность, наличие разумных шансов на успех. Jus in bello включает три принципа: разделение на военных и гражданское население, необходимость или минимальное применение силы и, опять же, пропорциональность. Система этих принципов дает некоторое представление о нравственности войны, по своей сути практически не изменившееся за последние триста лет. Теория справедливой войны в нынешнем виде значительно отличается от предшествующего, классического варианта этой же теории — прежде всего потому, что она развивалась одновременно с корпусом права, субъектами которого стали не отдельные люди, а государства. Чтобы отличить его от классической основы, некоторые теоретики называют современный вариант традиционной теорией справедливой войны; я же для краткости буду называть его просто Теорией1.

Важность Теории Теорию постоянно упоминают в общественных дискуссиях, посвященных конкретным войнам и военной политике. Когда в начале 1980-х годов Епископальная церковь и католические епископы США сделали официальные заявления относительно нравственной составляющей политики ядерного сдерживания, они сравнили эту политику с принципами справедливой войны, которые были подробно изложены и проанализированы католическими епископами. Спустя несколько лет епископы Единой методистской церкви опубликовали книгу, в которой было сказано: В  то  время как заявления римских католиков и  сторонников епископальной церкви в конечном итоге отсылают к представлениям о справедливой войне, призванным оправдать политику ядерного сдерживания, мы убеждены в том, что логика этой теории полностью дискредитирует приемлемость такой политики с точки зрения нравственности.

Авторы этого труда критиковали ядерное сдерживание с тех же позиций, что и католики, и сторонники Епископальной церкви. 1. Автор различает: (1) классическую теорию справедливой войны, (2) сменившую ее традиционную теорию справедливой войны (в данной статье — Теория) и (3) актуальную ревизионистскую интерпретацию теории. — Прим. ред. 142

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Некоторые профессиональные военные также вполне всерьез относятся к  Теории. Ее изучают в  основных военных академиях США, причем часто преподающие ее офицеры сами выпускают учебники, призванные пояснить Теорию или продемонстрировать ее применение в  деле. (Время от  времени военные цинично используют тот или иной принцип Теории. Так, генерал Колин Пауэлл отмечал, что был рад кодовому названию операции по вторжению США в Панаму Just Cause (дословно — «справедливое дело»), поскольку «даже самым ярым нашим критикам придется, обличая нас, произнести эти слова — „справедливое дело“».) Порой к Теории обращаются и политические лидеры, используя ее в качестве ориентира или для оправдания. За десять дней до вторжения США в Ирак в 2003 году Джимми Картер в газете The New York Times утверждал, что вторжение будет неправильным решением, поскольку нарушит такие принципы справедливой войны, как последнее средство, разделение на военных и гражданских, пропорциональность и  легитимность власти, — при этом он, к несчастью, неверно интерпретировал все четыре принципа. В своей благодарственной речи по случаю вручения ему Нобелевской премии мира Барак Обама тоже ссылался на представления о справедливой войне и упомянул такие принципы Теории, как последнее средство, пропорциональность и разделение. Позднее один из помощников Обамы попытался объяснить активное участие президента в актах точечной ликвидации тем, что, прочтя посвященные справедливой войне труды блаженного Августина и Фомы Аквинского, Обама убедил себя в том, что обязан принять личную ответственность за эти действия.

Наступление на традиционную Теорию Я уже отметил, что в последнее время в связи с Теорией возникает все больше разногласий. Первые трещинки в  ее незыблемом фундаменте появились вскоре после публикации в 1977 году «Справедливых и несправедливых войн» Уолцера: тогда несколько философов поставили под вопрос сделанные в книге допущения. Однако за последние пятнадцать лет трещинки превратились в зияющие расщелины. Тому есть две причины. Первая причина — изменение характера войн. Конфликты последних лет по большей части совершенно не похожи на войны, к которым применима Теория. Сегодня мы часто наблюдаем противостояние не регулярных государственных армий, но регулярной армии и сил, неподконтрольных какому-либо государству. Под это Джефф Макмаан

143

описание подходят основные военные операции США во Вьетнаме, Афганистане и Ираке, а также недавние внутригосударственные конфликты меньших масштабов в Ливии и Сирии. Кроме того, вспомним продолжающееся противостояние между государствами и децентрализованными террористическими организациями, в которые входят представители самых разных стран. Подобные конфликты, особенно с участием боевиков, не поддаются нравственной оценке в рамках государствоцентричной традиционной Теории. Вторая причина критики, которую сегодня вызывает Теория, в целом не связана с изменениями в практике военных действий. Однако сюда имеет отношение тот факт, что войны во Вьетнаме, Персидском заливе, Югославии и на Ближнем Востоке заставили приверженцев традиции аналитической философии вновь обратиться к теории справедливой войны. При применении Теории для оценки упомянутых войн эти философы столкнулись с трудностями, ранее ускользнувшими от внимания их коллег. Поэтому они попытались разработать более адекватную теорию справедливой войны. Работа над «ревизионистской» интерпретацией еще не завершена, однако в определенных аспектах она является возвратом к классическому варианту, несколько столетий назад уступившему место традиционной теории. К примеру, новая интерпретация возвращается к представлению о том, что в ходе войны гибнут и совершают убийства отдельные люди, а не государства и что именно они, а не их страны несут основную ответственность за участие в войне и военные действия. Ревизионистский подход получил широкую поддержку у современных теоретиков справедливой войны. Можно с уверенностью утверждать, что существенное большинство авторов или по меньшей мере философов, пишущих об этике войны, сегодня работают в основном в рамках ревизионистского подхода, а не Теории. Однако новость о переменах в отношении к Теории едва ли вышла за  пределы малочисленного круга западных профессиональных философов и исследователей, занятых этим вопросом. Будучи сам приверженцем ревизионистского подхода, я полагаю, что всем, кто не входит в эту небольшую группу, тоже важно знать об изменениях в совокупности убеждений, которые на протяжении многих веков определяли нравственные представления о войне и по-прежнему влияют на общественное мнение о ее нравственных принципах. Ревизионистская теория справедливой войны — не  доктрина, но направление научной мысли. Ревизионисты во многом не согласны между собой, однако у них есть преимущества: это и давняя традиция размышлений о нравственности войны, которую они исполь144

Логос · Том 29 · #3 · 2019

зуют в качестве фундамента, и более поздняя традиция четко организованного, кропотливого аналитического обдумывания вопросов морали; у последней они заимствуют, помимо прочего, более широкий, чем у их предшественников, диапазон различий и иных аналитических инструментов. Результатом их усилий должно стать новое представление о справедливой войне, не просто существенно отличающееся от традиционной Теории, но и в целом более приемлемое. Прежде чем перейти к  критике Теории, я  дам два пояснения. Во-первых, хотя в целом Теория и соответствует международному праву военных конфликтов, предметом теории справедливой войны остается не закон, но нравственность. Если бы противоречия и несообразности, о которых я буду говорить ниже, можно было свести к праву, они вызывали бы меньшую тревогу. Закон — это артефакт, суть которого вовсе не в том, чтобы поведать истину о реалиях, не зависящих от действий человека. Поэтому закон допускает существенные разночтения. Однако теорию справедливой войны обычно воспринимают как систему принципов, — скорее записанных, чем разработанных с нуля, — которые дают нам объективное представление о  нравственной составляющей войны. Если теория справедливой войны больше, чем просто система условностей, и если предложенные мною далее возражения справедливы, нам необходимо отказаться от традиционной Теории справедливой войны. Во-вторых, термин «война» неоднозначен. В одном из значений «война» — это совокупность всех военных действий, ведущихся всеми сторонами конфликта. В этом значении говорится о Второй мировой войне. Однако «войной» также можно назвать и военные действия одной стороны — возьмем в качестве примера войну, которую Великобритания вела против Германии в рамках Второй мировой. Мои возражения будут касаться в основном войн во втором значении, поскольку лишь таковые могут быть справедливыми или несправедливыми. Так, хотя война Великобритании против Германии была справедливой, Вторая мировая война в целом не была ни справедливой, ни несправедливой.

Вопрос о допустимых действиях и несправедливой войне Я перехожу к критике Теории. Как я уже отметил выше, теория справедливой войны различает принципы jus ad bellum (право на вступление в войну) и принципы jus in bello (правила ведения войны). Согласно Теории, последние не зависят от первых в том смысле, что допустимость действий воюющих не зависит от того, Джефф Макмаан

145

справедлива или несправедлива война, в которой они участвуют. Все действия, допустимые для тех, кто борется за справедливые цели («справедливые участники войны»), допустимы и для тех, кто борется за несправедливые цели («несправедливые участники войны»). Участники военных действий с  обеих сторон имеют одни и  те же права, полномочия и  обязанности: это так называемое нравственное равенство воюющих сторон, означающее, что, если мы признаем право справедливых комбатантов на участие в военных действиях, мы должны также признать это право и за несправедливыми участниками войны. И те и другие действуют недопустимо лишь в том случае, если нарушают правила jus in bello, то есть воюют недопустимым образом. У этой идеи есть одно непосредственное парадоксальное следствие: если несправедливые участники войны воюют, не нарушая правил ведения войны, все их действия по отдельности считаются допустимыми; в то же время в совокупности эти действия образуют несправедливую, а значит, недопустимую войну. Но как последовательность отдельных допустимых действий может быть недопустимой в целом? Разрешая этот парадокс, Теория утверждает, что принципы jus ad bellum применимы только к государству или к представляющему его правительству. А значит, если государство ведет несправедливую войну, то недопустимо действуют лишь члены правительства, ответственные за решение о вступлении в эту войну. Предположим, к примеру, что армия страны Агрессинии несправедливо вторглась в соседнюю страну Миролюбию и захватила ее. Солдаты агрессинской армии не нарушали принципов jus in bello. Однако для того, чтобы разбить армию противника, им пришлось убить более миллиона солдат Миролюбии, причем большинство этих солдат в начале вторжения были гражданскими лицами, которые отправились на фронт добровольцами или были призваны на военную службу лишь для того, чтобы защитить страну от Агрессинии. Если следовать Теории, то единственные люди, поступившие неправильно в связи с этим чудовищным кровопролитием, — это кучка агрессинских политических лидеров, которые всю войну просидели в своих кабинетах и никого даже пальцем не тронули. Такая точка зрения несовместима с нашими представлениями об убийстве в иных контекстах. Принято считать, что человек, непосредственно совершивший убийство, отвечает за смерть жертвы по меньшей мере в той же степени, что и его сообщник, заплативший ему или заставивший его совершить убийство. В то же время Теория утверждает, что ответственность за несправедли146

Логос · Том 29 · #3 · 2019

вую войну, которая ведется по правилам jus in bello, несут лишь соисполнители, спровоцировавшие убийство (политические лидеры) и, таким образом, поступившие несправедливо; при этом собственно исполнители (несправедливые участники войны) не несут никакой ответственности и не поступают несправедливо. Однако как несправедливые участники войны могут действовать допустимо в случае, если — и это признает Теория — их цели несправедливы, применяемые ими средства включают намеренное убийство людей, которые не сделали ничего дурного, а в результате их действий погибает также невинное гражданское население? Конечно, они могут быть оправданы, то есть признаны не заслуживающими осуждения, в том случае, если они ошибочно, в порядке заблуждения полагают, что их война справедлива, или если они воюют по принуждению. Но это совсем не похоже на допустимые действия в объективном смысле слова, хотя именно о них в данном случае говорит Теория. Убежденность Теории в  том, что несправедливые участники войны не делают ничего дурного, если соблюдают правила, предоставляет правительствам больше возможностей для развязывания несправедливых войн. Сама Теория не  дает никаких моральных объяснений тому, почему человек не  должен участвовать в несправедливой войне, вне зависимости от того, насколько она несправедлива. Если бы в 1939 году молодой немец обратился к Теории за ответом на вопрос, вступать ли ему в ряды вермахта, то узнал бы, что для него допустимо участвовать в нацистских военных операциях при условии, что он будет соблюдать принципы jus in bello (к примеру, не станет намеренно нападать на гражданских лиц). В той мере, в которой Теория определила наши представления о нравственности войны, она также позволила солдатам считать, что допустимо убивать людей, которые просто пытаются защитить себя и окружающих от несправедливой агрессии, при условии что жертвы одеты в военную форму, а убийство совершается по приказу компетентных органов власти.

Нравственные принципы самозащиты Приверженцы традиционной Теории ищут оправдание своему неслыханному заявлению о том, что солдаты, убивающие людей в ходе несправедливой войны, не делают ничего дурного, если убивают по правилам. Они ссылаются на широко распространенное представление: хотя нападать на невинных людей недопустимо, зато нападать на не-невинных людей и убивать их вполне может быть Джефф Макмаан

147

допустимо. Однако Теория придает этим словам особое значение. «Невинный» означает «не представляющий угрозы»: таким образом, во время войны гражданское население считается невинным, а все солдаты — не-невинными. Как следствие, говоря словами Уолцера, право не подвергаться нападению «утрачивают те, кто носит оружие… поскольку они представляют опасность для других людей». Это верно и для справедливых, и для несправедливых участников войны. «Лишь за участие в войне», делает вывод Уолцер, они теряют «право на жизнь… пусть даже они, в отличие от государств-агрессоров, не совершили ничего дурного»2. С такой точки зрения любое насильственное действие, совершаемое ради защиты, оправдывает само себя, при условии что оно необходимо и пропорционально. Подобная интерпретация прав на защиту никак не учитывает разницы между преступными агрессорами и их жертвами или между справедливыми и несправедливыми участниками войн. Право защищаться имеет любой. Такая точка зрения не имеет никаких оправданий вне военного контекста. К примеру, если полицейский вот-вот застрелит бесчинствующего убийцу, убийца не имеет права убить полицейского ради самозащиты, пусть даже для него это единственный способ спастись. В этой и других подобных ситуациях вне военного контекста нравственность самозащиты становится асимметричной: преступные агрессоры и невинные жертвы (а также третьи лица, пытающиеся их защитить) имеют разные права. Жертва имеет и право не подвергаться нападению, и право защищаться, а агрессор — ни того, ни другого. Такое асимметричное представление о нравственности защиты можно обнаружить даже в традиционном понимании прав jus ad bellum, поскольку Теория согласна, что нравственность защиты в отношениях между государствами асимметрична. Нравственные принципы защиты сохраняют симметрию только в рамках прав jus in bello, применимых к непосредственным участникам войн. А значит, Теория включает две точки зрения на нравственность защиты: асимметричный вариант для государств и симметричный — для непосредственных участников войны.

Самозащита гражданского населения Согласно второй, симметричной интерпретации, все участники войны могут подвергнуться нападению в  порядке защиты просто потому, что представляют угрозу для других. Любопытно, что 2. Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustrations. N.Y.: Basic Books, 1977. P. 136. 148

Логос · Том 29 · #3 · 2019

при этом считается, будто нападать на них могут только другие военные, но не гражданские лица. Почему? Приверженцы традиционной Теории сказали бы, что гражданские лица имеют право на нападение ради защиты только в том случае, если на них намеренно напали, — в подобной ситуации нападающие комбатанты, безусловно, могут подвергнуться нападению со стороны защищающихся гражданских лиц. Однако в действительности есть еще три ситуации, в которых нападение на военных со стороны гражданского населения может считаться защитой: • гражданские лица могут нападать на  участников войны, чтобы не  пострадать от  непреднамеренных последствий военных действий, то есть чтобы не стать «потерями среди мирного населения»; • гражданские лица могут нападать на враждебных им участников войны в порядке защиты участников войны, выступающих на их стороне. Не всякая защита есть самозащита; • гражданские лица могут нападать на  участников войны, чтобы не пострадать в результате достижения противником целей войны, к  примеру ради защиты собственного имущества или свободы: точно так же солдаты воюют, защищая территории или политическую независимость. Вопрос о самозащите гражданского населения от военных практически не обсуждался в рамках традиционной теории справедливой войны. Однако, поскольку мне представляется крайне маловероятным, что гражданские лица могут не иметь права на самозащиту от намеренного и несправедливого нападения со стороны военных, я буду считать, что Теория допускает первый вариант защиты. Кроме того, принято считать, что Теория не допускает последний из четырех типов защиты прежде всего потому, что самозащита при подобных обстоятельствах равносильна тому, что человек участвует в войне, не идентифицируя себя с военными и не проводя никаких различий между участниками войны и теми, кто в ней не участвует. (Второй и третий варианты защиты в рамках традиционной Теории обсуждались так мало, что я не стану о них говорить.) Однако если Теория признает за гражданскими лицами право на защиту от солдат, которые в ином случае намеренно нанесут им физический ущерб, то  логично предположить, что она также должна признать за ними право на защиту от солдат, которые в ином случае нанесут им ущерб, вызванный поражением в войне (подчинение чужому правительству, которое может отобрать у них земли и прочее имущество, уничтожить их политические институты, отправить их в тюрьму или казнить за попытки сопротивления). Джефф Макмаан

149

Поскольку последний вид ущерба может быть более длительным, он может оказаться и более значимым, чем ущерб, нанесенный тем же гражданским лицам в результате намеренного, но не летального физического нападения. Разве могут гражданские лица получить право защищаться от меньшего ущерба, но не право противостоять большему ущербу, наносимому им одними и теми же людьми? Пусть Теория и не запрещает гражданским защищаться от намеренных нападений со  стороны военных, она все же снижает их нравственный статус, если они решаются на защиту. Дело в том, что гражданские лица, пытающиеся защититься, уже представляют собой угрозу, а потому удовлетворяют критерию Теории и могут подвергнуться нападению. Самозащита превращает их из невинных людей в законную цель. Неважно, что единственная причина, по которой они представляют угрозу, — это несправедливое нападение, которое вынудило их защищаться. А если по этой причине они не несут ответственности за то, что представляют собой угрозу, то ровно по этой же причине справедливые участники войны также не несут ответственности за то, что защищаются от несправедливого нападения на них самих и на их невинных сограждан. Защитники Теории, безусловно, придут в ужас от вывода о том, что, намеренно нападая на гражданское население, участники войны, в том числе и несправедливые, могут создать условия, в которых получат законное право убивать то самое гражданское население ради самозащиты. Однако именно к такому заключению приводит нас Теория.

Последствия утверждения, что на всех участников войны можно нападать Приведенная выше критика основана в том числе и на гипотезах, поскольку Теория никогда не  предлагала полностью эксплицитного и определенного взгляда на допустимость защиты от военных для гражданских лиц. В то же время она всегда четко высказывалась о том, что любые участники войны в любой момент войны могут подвергнуться нападению со стороны других участников (предполагается, что раненые, капитулировавшие или планирующие капитулировать солдаты уже не представляют собой угрозы, а значит, более не считаются участниками войны). Важно обсудить два последствия этого заявления: одно противоречивое, другое — лишь отчасти логичное. Предположим, что несправедливые участники войны принимают участие в непрекращающихся зверствах, таких как уничтожение гражданского населения. В войну вступают справедливые 150

Логос · Том 29 · #3 · 2019

участники: они нападают на несправедливых, стремясь прекратить бойню. Согласно Теории, даже несмотря на то что несправедливым участникам войны недопустимо убивать мирное население, они все же действуют допустимо, убивая тех, кто пытается спасти мирное население. Мне сложно представить себе, что это допустимо с позиций нравственности. Еще одно — и, вероятно, даже более дискредитирующее — возражение состоит в следующем: проистекающее из Теории утверждение, что все участники войны могут подвергнуться нападению, поскольку представляют опасность, несовместимо с другим утверждением — что они не делают ничего дурного, когда начинают войну с внезапного удара по немобилизованным силам другого государства. Если нападающие участники войны действуют допустимо, причина этого — в том, что они нападают на законные цели, то есть на тех, кто может подвергнуться нападению. Однако в такой ситуации противник в момент нападения не представляет угрозы, а значит, согласно Теории, не может подвергнуться нападению. Приверженцы Теории могут ответить, что во время войны любой ее участник представляет угрозу и  что состояние войны наступает в момент, когда осуществляется первый акт агрессии. Чтобы понять, насколько правомерно такое замечание, поставьте себя на место американского моряка в Перл-Харборе накануне неожиданной атаки японской авиации и флота. Моряк не сделал ничего, что могло бы лишить его права не подвергаться нападению со стороны японцев. США и Япония не находятся в состоянии войны, а значит, этот моряк не представляет угрозы для Японии. Безусловно, он, скорее всего, попытается защищаться в случае нападения, однако это не означает, что прямо сейчас он представляет собой угрозу для кого бы то ни было. Считать его угрозой в подобной ситуации — значит признать, что большинство людей большую часть своей жизни представляют собой угрозу для других людей, поскольку большинство людей будет защищаться, если на них нападут. Итак, получается, что моряк не представляет собой угрозы, а значит, сохраняет право не подвергаться нападению. В то же время, если верить Теории, японские военные, неожиданно атаковавшие Перл-Харбор, действовали допустимо даже несмотря на то, что совершенное ими нападение нарушило правила jus ad bellum. Все дело в том, что эти правила применимы только к правительствам, но не непосредственно к военным. Однако как можно считать, что японские военные не нарушили принципов jus in bello, если они напали и на этого американского моряка, и на множество других моряков, которые не представляли для них угрозы, а значит, не должны были подвергнуться Джефф Макмаан

151

нападению? Я  предполагаю, что ответ, сообразный Теории, будет таким: само по себе нападение японцев уже создало состояние войны, в рамках которого начали действовать нравственные принципы jus in bello. Неожиданное нападение, провоцирующее войну, служит сигналом для применения нравственных принципов, которыми она регулируется. Перед атакой состояния войны не было, так что американский моряк имел право не подвергаться нападению. Однако с началом атаки началось и состояние войны, вследствие чего моряк утратил право не подвергаться нападению со стороны солдат противника. Как именно он его утратил? Теория может дать лишь один ответ на этот вопрос: он утратил его, поскольку на него напали. Однако такой ответ не может быть справедливым по двум очевидным причинам. Во-первых, как я  отметил, он несовместим с  разработанным Теорией критерием ответственности, ведь моряк не был угрозой в момент, когда на него напали. Во-вторых, такой ответ предполагает, что несправедливые участники войны, вступившие в войну путем неожиданного нападения на противника, лишают своих жертв права не подвергаться нападению, просто нападая на них. Однако право не  подвергаться нападению, исчезающее в  момент, когда на его носителя нападают, вообще не может считаться правом.

Действительно ли у войны иные нравственные принципы? Выше я заметил, что симметричное представление о нравственности защиты имеет право на существование только в контексте войны. Вероятно, сторонники Теории с этим согласны, поскольку они часто говорят о том, что война крайне не похожа на обычную жизнь и потому ею должны управлять не те принципы, что применяются в любой другой ситуации. Таким образом, разработчики теории справедливой войны отчасти согласны с политическими реалистами, которые также заявляют, что во время войны обычные нравственные принципы неприменимы. Разница в следующем: реалисты решительно заявляют о том, что на смену принципам, регулирующим обычную жизнь, не приходят никакие другие нравственные принципы, так что война в целом оказывается за пределами нравственности; тогда как сторонники традиционной теории справедливой войны лишь скромно замечают, что, когда начинается война, обычное асимметричное представление о праве на защиту перестает применяться к участникам войны, и ему на смену приходит симметричное представление, входящее в свод правил jus in bello. 152

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Идея о том, что состояние войны требует применения иного свода нравственных законов, широко распространена, но в корне неправильна. Если бы эта идея была корректна, понятие войны приобрело бы огромное практическое значение. В таком случае решение о том, является ли конкретный конфликт войной, определяло бы, какой именно набор нравственных принципов применим к его участникам. Отдельно взятое убийство могло бы считаться вполне допустимым, если бы конфликт, в рамках которого оно совершено, был признан войной, — или совершенно недопустимым, если бы он не расценивался как война. А значит, разница между войнами и конфликтами, которые ими не являются, должна была бы быть достаточно значимой для того, чтобы объяснить, как одно и то же действие может быть допустимым в одном контексте и недопустимым в другом. Так какие же критерии позволяют отличить войну от  иных конфликтов? В своей недавней колонке в The New York Times Джошуа Голдстейн и Стивен Пинкер отметили, что …обычно … под определение [войны] подпадают вооруженные конфликты, в результате которых в бою гибнет не менее 1000 человек в год3.

Однако этот критерий свидетельствует лишь о  масштабе конфликта. Объединив его с  представлением о  том, что во  время войны действуют иные, симметричные нравственные принципы, мы придем к  абсурдным выводам. Предположим, к  примеру, что в ходе вооруженного конфликта между двумя большими группами, длившегося почти год, в бою погибло 990 человек. Если до конца года больше никто не погибнет, представители неправой стороны будут считаться виновными в убийстве. Однако если им удастся убить еще хотя бы десятерых представителей правой стороны, конфликт будет признан войной, а совершенные ими убийства станут допустимыми. Такая логика могла бы заложить основу для потрясающих алхимических опытов в области нравственности, хотя сама идея в данном случае совершенно абсурдна. С точки зрения закона войной считается ситуация, когда одно государство применяет против другого вооруженные силы, вне зависимости от масштабов или длительности конфликта. Когда начинается война, происходит нечто, весьма значимое юридически: отношения между воюющими государствами начинает регу 3. Goldstein J. S., Pinker S. War Really Is Going Out of Style // The New York Times. 17.12.2011. URL: https://nyti.ms/2Ddg2Bf. Джефф Макмаан

153

лировать законодательство, применяемое во время вооруженных конфликтов. Однако это совершенно обычное явление, не  дающее оснований полагать, что причина, приводящая к применению определенного свода законов, автоматически приводит и к применению иного набора нравственных принципов. Все дело в том, что однозначного представления о войне не существует. Отличать войны от иных форм вооруженных конфликтов позволяют разные критерии, применяемые в разных контекстах и по разным причинам. В этой связи важно отметить, что сторонники традиционной теории справедливой войны не разработали ни единого критерия, который позволил бы предполагать, что с началом войны действие нравственных принципов, применимых к иным формам вооруженных конфликтов, приостанавливается, и им на смену приходят иные принципы.

Ревизионистская альтернатива Традиционная теория справедливой войны непоследовательна и во многом полна противоречий: здесь приведены лишь отдельные примеры. Однако это еще не означает, что невозможно составить непротиворечивое представление о справедливой войне. Задачей ревизионистов стало не только выявление проблем в самой Теории, но и разработка альтернативной теории. В том, что касается нравственных принципов, ревизионистский подход приравнивает войну к другим формам вооруженных конфликтов и тем самым отметает представление о том, что во время войны действуют другие нравственные законы. Согласно ревизионистскому подходу, принципы jus ad bellum применяются не только к правительствам, но и к отдельным солдатам, которые в целом не должны участвовать в несправедливых войнах. Ревизионисты отрицают, что правила jus in bello могут не зависеть от jus ad bellum, и делают вывод о том, что в целом при участии в несправедливой войне невозможно совершать объективно допустимые действия. Все эти утверждения позволяют заключить, что в основе ревизионистского представления о jus in bello лежит асимметричное представление о нравственных принципах защиты. Если справедливых участников войны обычно оправдывает то, что они нападают на несправедливого противника, то несправедливые участники войны, в свою очередь, вряд ли могут оправдать свои действия тем, что нападают на справедливого противника. Важное исключение составляют случаи, когда справедливые участники войны действуют недопустимо, к примеру добиваются справедливых це154

Логос · Том 29 · #3 · 2019

лей недопустимыми методами. Однако тот факт, что большинство военных действий, совершаемых несправедливыми участниками войны, объективно недопустимы, не означает, что эти участники достойны порицания или заслуживают наказания. Ревизионисты признают, что участники войны действуют под давлением и не уверены ни в фактической, ни в нравственной подоплеке своих действий. Обычно такие смягчающие обстоятельства уменьшают бремя ответственности за причиненное зло, а порой даже делают некоторые действия полностью объяснимыми, хотя и не оправдывают их в объективном плане. Многие ревизионисты, и я в их числе, полагают, что в современных условиях было бы нечестно и непродуктивно подвергать солдат предусмотренному законом наказанию за одно лишь участие в несправедливой войне. Как следствие, ревизионисты признают, что по меньшей мере сегодня принципы jus in bello, входящие в законы войны, должны быть симметричны — хотя бы по большей части — как для справедливых, так и для несправедливых участников войны. Иными словами, ревизионисты полагают, что законы войны, применимые к ее участникам, сегодня не должны быть связаны не только с нравственными законами, но и с уголовным законодательством, действующим внутри конкретных стран и закрепляющим асимметричные права на защиту за преступными агрессорами и их потенциальными жертвами. Основная причина этого — в отсутствии общедоступных, надежных с точки зрения как нравственности, так и закона способов отличить справедливые войны от несправедливых, а также в отсутствии беспристрастного, наднационального механизма применения асимметричного свода правил. Ревизионисты возлагают надежду на то, что их работа может стать руководством для создания новых международных институтов, которые сумеют пересмотреть законы вооруженных конфликтов и привести их в большее соответствие с нравственным законом. Библиография Goldstein J. S., Pinker S. War Really Is Going Out of Style // The New York Times. 17.12.2011. URL: http://nyti.ms/2Ddg2Bf. McMahan J. Rethinking the “Just War”, Part 1 // Opinionator. 11.11.2012. URL: http:// opinionator.blogs.nytimes.com/2012/11/11/rethinking-the-just-war-part-1. McMahan J. Rethinking the “Just War”, Part 2 // Opinionator. 12.11.2012. URL: http:// opinionator.blogs.nytimes.com/2012/11/12/rethinking-the-just-war-part-2. Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustrations. N.Y.: Basic Books, 1977.

Джефф Макмаан

155

RETHINKING THE JUST WAR Jeff McMahan. White’s Professor of Moral Philosophy, Faculty of Philosophy, [email protected]. University of Oxford, Corpus Christi College, OX1 4JF Oxford, United Kingdom. Keywords: just war theory; modern ethics; analytical ethics; new wars; revisionist just war theory; justice; international law; noncombatants; self-defense. The article offers a retrospective analysis of the genesis of the just war theory and analyzes the reasons behind controversies over the concept in modern ethical thinking. The author emphasizes that the development of the just war theory throughout its history since Augustine was generally governed by a uniform approach rooted in common ethical concepts through each succeeding era. From the nineteenth century to the end of the twentieth, the theory evolved in close coordination with international law; at the conceptual level the just war theory began to merge with the UN Charter and the Geneva Conventions. Just war theory is now the starting point for both the professional military establishment and also for anyone judging the morality of a conflict. Nevertheless, the definitive status of this set of ethical views is increasingly coming into question. These doubts are to a great extent connected with transformations in the practice of war itself. The changing actors in armed conflicts constitute a challenge to the view that states rather than individual combatants are responsible for them. The true subject of just war theory is not law but morality, a fact often overlooked in the practical application of its ideas. Traditional just war theory has only limited application when the increasing inclusion of civilians in armed conflicts is taken into account. The theory papers over a number of contradictions rooted in the desire to create a set of codified rules for management of conflict while excluding the question of the justice of war itself. All these considerations lead ultimately to a revisionist theory of just war, which will be free from the shortcomings exposed by the author. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-139-155

References Goldstein J. S., Pinker S. War Really Is Going Out of Style. The New York Times, December 17, 2011. Available at: http://nyti.ms/2Ddg2Bf. McMahan J. Rethinking the “Just War”, Part 1. Opinionator, November 11, 2012. Available at: http://opinionator.blogs.nytimes.com/2012/11/11/rethinking-thejust-war-part-1. McMahan J. Rethinking the “Just War”, Part 2. Opinionator. November 12, 2012. Available at: http://opinionator.blogs.nytimes.com/2012/11/12/rethinking-thejust-war-part-2. Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Argument with Historical Illustrations, New York, Basic Books, 1977.

156

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Новые войны — старая этика Н и ко л а й   А ф а н а с о в

Младший научный сотрудник, сектор социальной философии, Институт философии РАН (ИФАН). Адрес: 109240, Москва, ул. Гончарная, д. 12, стр. 1. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: «новые войны»; теория справедливой войны; социальная философия; аналитическая этика; образы современности; Майкл Уолцер; Брайан Оренд; Ник Фоушин; Джефф Макмаан. Феномен «новых войн», возникший во второй половине XX века, изменил привычную парадигму мышления о военных конфликтах, поставив под вопрос актуальность размышлений теоретиков прошлого. Наиболее актуальный подход к анализу войны тем не менее опирается на получившую широкое распространение концептуальную рамку теории справедливой войны, в основе которой лежит аналитическая этика. Концепции справедливой войны Майкла Уолцера, Ника Фоушина, Брайана Оренда и Джеффа Макмаана являются центральными при обращении к этическому осмыслению войны, но лишь ограниченно продуктивными на материале «новых войн», которые продолжают стремительно изменяться. Философская мысль оказывается в ситуации, когда она не успе-

вает за динамикой трансформации объекта своего рассмотрения. Война становится медиафеноменом, объектом футуристического рассмотрения, повседневной реальностью для ряда стран и территорий. Она теряет свои четкие пространственные и временные контуры, и, получая все больший контроль над средствами ее ведения, увеличивая разнообразие форм военных конфликтов, мы утрачиваем контроль над ситуацией. Необходимо начать рассматривать войну в качестве комплексного феномена социальной реальности и одновременно обновлять устаревший и ограниченный этический базис осмысления этого «неизбежного зла». Военные конфликты остаются в ряду образов современности, которые следует рассматривать во всей их сложности.

157

Война изменилась. Дело уже не в противостоянии стран, идеологий или народов. Теперь это бесконечная череда битв, в которых участвуют наемники и машины. Война с ее жертвами превратилась в хорошо отлаженный механизм. Война изменилась. Солдаты с ИС (идентификационной системой) используют оружие с ИС и снаряжение с ИС. Наномашины внутри их тел усиливают и регулируют способности. Контроль над генами. Контроль над информацией. Контроль над эмоциями. Контроль за ходом боя. Все отслеживается и тщательно контролируется. Война изменилась. Эпоху ядерного сдерживания сменила эпоха тотального контроля. Все ради того, чтобы свести к минимуму возможность применения оружия массового уничтожения. И тот, кто контролирует обстановку на поле боя… тот контролирует саму историю. Война изменилась. Когда поле боя находится под абсолютным контролем… война становится рутиной. Солид Снэйк. Metal Gear Solid 4: Guns of the Patriots Война… Война никогда не меняется. Fallout

С

О В Р Е М Е Н Н Ы Е дискуссии о  войне захватывают воображение. Ведение войны, отношение к  войне политиков и народов, перспективы войн — все это меняется так быстро, что социально-философская и этическая мысль теряется в  попытках ухватить происходящее. Мир, казалось, был готов к тому, что идеологическая война за образ будущего положит конец всем возможным войнам1. Но даже после завершения холодной войны, которой было суждено решить спор между двумя системами, «горячие войны» никуда не исчезли и продолжают оставаться важным средством достижения политических целей в мировой политике, как понимал их еще в начале XIX века прус-

1. Cм.: Gilbert A. Marx on Internationalism and War // Philosophy & Public Affairs. 1978. Vol. 7. № 4. P. 346–369. 158

Логос · Том 29 · #3 · 2019

ский генерал Карл фон Клаузевиц2 и как продолжают их понимать многие из тех, кто принимает решения о начале войн в наши дни.

Новые войны в новом мире Мир изменился не так, как мы этого хотели, и даже не так, как ожидали. Война, перспектива которой всегда вызывала страх и  ужас из-за  ее неопределенности3, заняла важное место в  массовой культуре: боевые действия и объекты их ведения остаются в числе наиболее популярных сюжетов, особенное внимание привлекает военная техника4. Компьютерные игры предлагают игрокам самим стать участниками вымышленных или исторических боевых действий, не вставая с удобных компьютерных кресел и диванов в гостиных. Тем самым опыт переживания военных действий входит во многие дома не как универсальный опыт страха, обретения идентичности, скуки, отчаяния, а может, и воодушевления5 — в зависимости от занимаемой позиции в конфликте, — но как развлечение. Во  многом именно из-за  особой культурной интерпретации войны как медиафеномена дискуссия о современной войне превратилась в дискуссию об изображении войны и об этичности ее репрезентации в медиа6. Изображение военных действий заметно влияло на их ведение. Яркий пример — война во Вьетнаме (1965– 1975). В странах с развитыми и независимыми средствами массовой информации, предлагающими захватывающие и кровавые кадры жестокости с мест ведения боевых действий, массовая война с большим числом жертв уже непредставима7. Хайрем Максим, изобретатель пулемета, полагал, что столь смертоносное оружие послужит хорошей причиной не начинать войну, но медиа оказались более влиятельными в вопросе деэскалации насилия. Изучение репрезентации боевых действий, впрочем, не единственный 2. Фон Клаузевиц К. О войне. М.: Логос; Наука, 1998. С. 55–56. 3. Bourke J. Fear. A Cultural History. L.: Virago Press, 2005. P. 69. 4. Stahl R. Digital War and the Public Mind: Call of Duty Reloaded, Decoded // In/visible War: The Culture of War in Twenty-First-Century America / J. Simons, J.-L. Lucaites (eds). New Brunswick: Rutgers University Press, 2017. P. 144. 5. Banerjee S. Reproduction of Subjects in Historical Structures: Attribution, Identity, and Emotion in the Early Cold War // International Studies Quaterly. 1991. Vol. 35. № 1. P. 24. 6. См.: Бодрийяр Ж. Дух терроризма. Войны в заливе не было. М.: РИПОЛ классик, 2016. 7. Hammond W. Reporting Vietnam: Media and Military at War. Lawrence: University of Cansas Press, 1998. P. 278, 293. Николай Афанасов

159

возможный исследовательский подход, который может предложить современная социальная философия для понимания войны. Разрушительный потенциал военного конфликта, многократно возросший с развитием огнестрельного оружия и в особенности артиллерии8, привел к значительному увеличению потерь среди комбатантов. С формированием национальных государств актуален стал вопрос о войне не армий, но наций9; за этой трансформацией последовало увеличение числа жертв, но теперь и среди некомбатантов. Вместе с  уменьшением роли каждого отдельного солдата и его личной храбрости в бою, а также с развитием логистических возможностей современных государств война стала предметом этического размышления — не с позиции анализа выбора, перед которым оказывается ее участник, но с точки зрения ее оправданности вообще. Издержки становятся слишком высоки. Вероятно, Иммануил Кант в  конце XVIII века первым осознал действительно грядущую опасность всеобщего человеческого кладбища, где только и случится вечный мир10. Но  мысль и  предостережение Канта лишь показали прозорливость философии и  философов: «вечного мира» заключено не было, пусть с развитием ядерных арсеналов ирония названия и приблизилась к возможности своего воплощения. Остальным понадобилось немало крупных военных конфликтов, две мировые войны и  угроза взаимного ядерного уничтожения, чтобы отказаться от крупномасштабных войн между странами. Хотя и этого в конечном итоге не произошло, как показали примеры военных конфликтов США в Афганистане и Ираке, традиционно относимых к «гибридным»: были задействованы значительные воинские контингенты, что повлекло большие потери как армейского состава, так и мирного населения11. Война не исчезает из физической реальности, но, переносясь и в медиапространство, буквально удваивается. Мелких и компактных вооруженных конфликтов, которые имеют тенденцию к перерастанию в крупные и продолжительные, не  становится меньше. На  разработку вооружений по-прежнему уходит значительная часть бюджетов стран, претендующих на значимую роль в мировой политике. 8. Cohen E. A Revolution in Warfare // Foreign Affairs. 1996. Vol. 75. № 2. P. 38. 9. Kestnbaum M., Skocpol T. Review: War and Development of Modern National States // Sociological Forum. 1993. Vol. 8. № 4. P. 663–664. 10. Кант И. К вечному миру // Соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7. С. 6. 11. Eide M., Gibler M. After Combat: True War Stories from Iraq and Afghanistan. Lincoln: University of Nebraska Press, 2018. P. xii. 160

Логос · Том 29 · #3 · 2019

В самом конце 1980-х годов вместе с ликвидацией Восточного блока теоретики войны осознали, что это историческое событие не приведет к исчезновению войн вообще. Война изменится. Мартин ван Кревельд, автор книги «Трансформация войны», вышедшей в 1991 году12, высказал соображение о необходимости реинтерпретации основных теоретических понятий, связанных с военными конфликтами. Уже появление ядерного оружия изменило баланс сил и характер ведения боевых действий, создав то, что называется «конфликт низкой интенсивности», а снятие напряженности между двумя суперсилами только приведет к появлению новых феноменов и форм применения силы в международных отношениях. Именно как конфликты низкой интенсивности ван Кревельд характеризует большинство военных столкновений после 1945 года13. Автор предлагает обновление теоретических разработок Клаузевица с оглядкой на современные реалии, но самым важным его шагом является описание войн будущего, с которыми мир уже столкнулся. Не вдаваясь в военно-технологическую футурологию, сосредоточимся на философском и рациональном смысле произошедших изменений. Важнейшая характеристика новых войн — то, что в них не вовлечены крупные страны, то есть государства, представляющие нации. В современных, «новых» войнах используются партизанские тактики ведения боевых действий, субъектами которых — часто при внешней поддержке — выступают наемные отряды либо ополчение, террористы, бандиты14. Качественное изменение феномена войны, о котором писали многие теоретики, потребовало создания понятия «новая война»15, введенного в научный оборот в середине 1990-х годов Мэри Калдор. Понятие, созданное ……для обозначения войн последних двух-трех десятилетий, не означает, что характерные для них явления — участие субъектов, не имеющих государственного статуса; применение асимметричных средств и стратегий борьбы; определяющее влияние, оказываемое на ход боевых действий коммерческими, а не собственно военно-политическими соображениями; использование в качестве воинов детей и женщин; вооруженное насилие по от 12. Ван Кревельд М. Трансформация войны. М.: Альпина Бизнес Букс, 2005. 13. Там же. С. 13–14, 43. 14. Там же. С. 295. 15. Калдор М. Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху. М.: Издательство Института Гайдара, 2015. Николай Афанасов

161

ношению к гражданскому населению и т. д. — никогда не встречались в войнах прошлого16.

Но именно перечисленные выше черты стали системообразующими для современных военных конфликтов, вызвав необходимость введения нового термина. Наибольшее изменение в  феномене «новых войн» претерпевает сама логика модернистской, рационально просчитываемой войны. Определение ее целей и задач становится новой важной проблемой, поскольку их понимание, а также осознание того, кто ответственен за происходящее, ускользают от интерпретаторов и общественного мнения. Театры военных действий, которыми чаще всего на рубеже XX и XXI веков становятся страны третьего мира, не  предоставляют такого же объема достоверной информации о ходе конфликта, как это было даже во времена Первой мировой войны: …записи … редки, неточны, а часто и недоступны; правительства регулярно претендуют на то, чтобы скрывать как успехи, так и неудачи, представлять в ложном виде состояние сторон; на раскрытие смысла долгосрочных последствий любого действия может потребоваться несколько лет17.

Если следовать логике переопределения классических понятий ведения войны, то «туман современной войны» — это ситуация, когда недостаточность данных, ограниченность человеческого ума и вмешательство случая не позволяют получить достоверное знание о происходящем на поле боя18. Современная, «новая» война принципиально неясна и противоречива, а единого мнения касательно ее последствий, выгодоприобретателей и оправданности по завершении конфликта редко удается достичь. Действительно ли у нас все под контролем, как нам это видится? И  нет ли в  феномене войны чего-то  такого, что по  умолчанию не может быть взято под контроль? Эти два вопроса приходят в голову, когда мы обозреваем дискуссии о феномене современных военных конфликтов. Но замешательство перед гнетущей сложностью реальности, как показывают попытки некоторых философов, не останавливает ход мысли об этическом осмыслении 16. Дмитриев Т. А. Войны XXI века // Сократ. 2010. № 2. C. 30. 17. Cohen E. Distant Battles: Modern War in the Third World // International Secutiry. 1986. Vol. 10. № 4. P. 143. 18. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 79–80. 162

Логос · Том 29 · #3 · 2019

войн. Можно даже сказать, что новый феномен войны позволил больше унифицировать представления и  размышления о  ней, ограничив элемент рефлексии над национальной традицией. Война превратилась в транскультурный феномен, став полем поиска универсальных представлений и принципов19.

К теории справедливой войны Одной из  наиболее интересных попыток систематизировать и  ограничить наше знание о  войне стало аналитическое переосмысление теории справедливой войны, преимущественно в англоязычной философской традиции XX века20. Теоретики справедливой войны поставили задачу определить процедуры ведения войн и возможности нравственной кодификации процедур конфликта исходя из этических представлений о том, чтобы по возможности исключить нанесение ущерба сторонам, не несущим ответственности, и минимизировать ущерб от военных действий вообще21. Теория справедливой войны распадается на две фундаментальные составляющие. В первую очередь она ставит вопрос о правомерности22 начала военных действий, а после, когда решение о начале вооруженного конфликта принято, анализирует этичность ведения войны. В терминологии эти два вопроса обозначаются

19. Коппитерс Б., Фоушин Н. Предисловие // Нравственные ограничения войны: проблемы и примеры / Под общ. ред. Б. Коппитерса и др. М.: Гардарики, 2002. С. 7. 20. Хотя некоторые исследователи указывают на развитие дискурса теории справедливой войны в странах континентальной, преимущественно Северной Европы (см.: Куманьков А. Д. Современные классики теории справедливой войны: М. Уолцер, Н. Фоушин, Б. Оренд, Дж. Макмахан. СПб.: Алетейя, 2018. С. 8.), полагаю, что законодателями философской моды в этом разделе этической теории остаются преимущественно мыслители из Северной Америки. 21. Коппитерс Б., Фоушин Н. Заключительные замечания // Нравственные ограничения войны: проблемы и примеры. С. 388. 22. Перевод устоявшегося обозначения теории just war theory как «теория справедливой войны» может вызывать вопросы у русскоязычного читателя, поскольку привносит дополнительные этические коннотации в предмет, не передавая юридический и ценностно-нейтральный смысл термина, который можно было бы выразить такими словами, как «оправданная», «обоснованная», «правомерная» и др. Этот аспект нельзя упускать из внимания при работе с идеями теоретиков справедливой войны. Николай Афанасов

163

как jus ad bellum и jus in bello23 соответственно. Но и сам предмет теории справедливой войны изменяется, включая в фокус своего рассмотрения новые понятия: В последнее время началось активное обсуждение еще одной, третьей категории принципов — jus post bellum, определяющих понятие справедливости на завершающей стадии войны, когда боевые действия уже завершены и встает вопрос о построении справедливого послевоенного мира24.

Оказалось достаточно сложно определить принципы, которые позволили бы легитимировать преследование национальных или частных групповых интересов военными средствами. А  в  этической дискуссии вокруг ведения войны консенсус достигается в фигуре некомбатанта, к которой и применяется разработанный теорией принцип различия: В самом широком смысле этот принцип утверждает, что во время ведения военных действий воюющие стороны обязаны различать допустимые и недопустимые для уничтожения цели25.

Но что точно можно сказать о войне, так это то, что, даже понимая ее как неизбежное зло, люди стремятся определить, как во время боевых действий оставаться максимально моральными26. Любопытную метафору предложил философ и  этик Дуглас Лакки, сказав о позиции Майкла Уолцера, автора книги о справедливых и несправедливых войнах, будто тот …обошел … цинизм и пацифизм и занял позицию между Гоббсом и Ганди: он утверждает, что некоторые войны справедливы, а некоторые нет, что некоторые средства ведения войны не моральны, а некоторые допустимы и что у философа одна главная задача — предоставить различные суждения по каждому конкретному случаю27.

23. Cady D. From Warism to Pacifism: A Moral Continuum. Philadelphia: Temple University Press, 1990. P. 26. 24. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 6. 25. Хартл Э. Различие // Нравственные ограничения войны: проблемы и примеры. С. 188. 26. Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Agreement with Historical Illustration. N.Y.: Basic Books, 2015. P. 41. 27. Lackey D. Review: A Modern Theory of Just War // Ethics. 1982. Vol. 92. № 3. P. 533. 164

Логос · Том 29 · #3 · 2019

В целом такая метафора может описать всю теорию справедливой войны, если задаться целью бегло обозреть и объяснить ее сущность. Сам подход, признающий войну неизбежным злом и пытающийся путем рационального размышления сделать это неизбежное зло меньше, заслуживает уважения. Но, с нашей точки зрения, для того, кто не  занимается теорией профессионально, а озабочен ужасом неопределенности конфликтов, более продуктивна и интересна вторая часть приведенной выше мысли о том, что у теоретика войны есть задача высказываться по конкретным кейсам. Множество иллюстраций этой методологической установки можно обнаружить в работах, посвященных теории справедливой войны. В частности, коллективная монография международной команды авторов «Нравственные ограничения войны: проблемы и примеры»28, помимо фундаментальных и абстрактных рассуждений об этических принципах в их применимости к войне, предлагает читателю самому рассмотреть различные показательные кейсы из истории военных действий: Советско-японскую войну 1939 года, Карибский ракетный кризис 1962 года, войну в Персидском заливе 1990–1991 годов, Чеченскую войну 1994–1996 годов и ряд других конфликтов. Не пренебрегает анализом конкретных войн и специалист в области теории справедливой войны философ Борис Кашников29. Для понимания частных ситуаций и  вынесения философских оценок все же нельзя обойтись без фундаментальной теории. И большая удача, что на русском языке в 2018 году вышла монография философа Арсения Куманькова «Современные классики теории справедливой войны: М. Уолцер, Н. Фоушин, Б. Оренд, Дж. Макмахан», в которой представлены философские разработки крупнейших представителей теории справедливой войны. Сам автор, определяя ее роль, утверждает: …эта … доктрина инкорпорируется в  международное гуманитарное право, используется политиками и специалистами по международным отношениям, включается в образовательные программы для подготовки профессиональных военных и, таким образом, создает наравне с концепцией политического реализ-

28. Нравственные ограничения войны: проблемы и примеры. 29. См.: Кашников Б. Н. Терроризм на Святой Земле // Российский научный журнал. 2007. № 1. С. 69–74; Он же. Частные военные компании и принципы Jus in Bello // Военно-юридический журнал. 2010. № 6. С. 62–73. Николай Афанасов

165

ма идейное поле, которое формирует представление западного мира о войне30.

Так что знакомство с этими теориями особенно важно: именно они создают интеллектуальную картину отношения к военным действиям в  западном экспертном сообществе, что, очевидно, имеет и практические следствия, с которыми будут вынуждены мириться другие участники международных отношений. Характеризуя ситуацию разработки теории справедливой войны в российской философии, автор справедливо указывает на изоляцию, «которой способствует также отсутствие переводных работ, раскрывающих философские подходы к феномену войны»31. Пусть книга и не является переводом, осмелимся утверждать, что для преодоления «изоляции» отечественной мысли от современного хода размышления о войне в рамках теории справедливой войны она делает больше любого возможного перевода классиков. Несмотря на намерение изложить концепции четырех крупнейших современных философов, занимающихся проблематикой войны, труд имеет не только историко-философский смысл, как мы увидим в дальнейшем. В  историко-философском плане работа, помимо обращения к современным концепциям, предлагает читателю обстоятельный очерк истории теории справедливой войны. Из этой перспективы становится ясно, что осмысление феномена войны с тех позиций, которые стали нормативными для современной философии (вопрос оправдания войны и вопрос личной ответственности ее участников), имеет длительную историю, берущую начало в Античности. Нервом всякого размышления о войне, как мы увидим, является вопрос о справедливости вообще: Война не может рассматриваться вне контекста решения вопроса о политической справедливости. Но что такое политическая справедливость, в чем заключается справедливое причинение ущерба или насилия?32

И здесь мы сталкиваемся с тем, что вопрос о справедливости вообще решается в рамках дискуссий этических доктрин, не сосредоточивающихся главным образом на феномене войны, чему есть много исторических примеров в этических концепциях прошлого. 30. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 9. 31. Там же. С. 12. 32. Там же. С. 23. 166

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Представление об универсальном характере моральных законов — краеугольный камень современного учения о справедливой войне. Насилие порочно не само по себе, а только в тех случаях, когда используется недолжным образом33.

Таково было положение дел для Аристотеля, таковым оно остается и для современных теоретиков. При обращении к современным концепциям мы видим, что есть некоторые универсальные предпосылки, которые определяют и делают возможной рациональную дискуссию о  справедливой войне, в  том числе несомненная ценность человеческой жизни и  моральное равенство субъектов вне зависимости от  их  принадлежности к  какой-либо стороне в конфликте. Jus in bello детерминируется универсалистской этикой ценности человеческой жизни и невиновностью некомбатантов34. Если обратиться к историческим аргументам к jus ad bellum, возникает более сложная картина, поскольку ценностная легитимация справедливости вступления в войну в мысли философов прошлого не может, на первый взгляд, найти себе конкретного применения в современности. Идет ли речь об Аристотеле, философски разработавшем несколько причин для начала справедливой войны, в том числе и с целью создания правильно устроенного политического сообщества35, или об Августине, для которого агрессивная экспансионистская война с целью расширения территории, если она ведется «добрыми» людьми, представляется делом не просто достойным, но необходимым36, — легко определить, что jus ad bellum кодифицируется представлением о благе вообще. Это единственное, что мы можем увидеть ясно. Но это наблюдение не должно нас обескуражить. Напротив, оно само становится аргументом в пользу того, что и в современных итерациях транскультурной и универсалистской теории справедливой войны ничего не  изменилось, и  этот структурный «консерватизм» теории может быть зафиксирован.

Современная теория справедливой войны Рассмотрим кратко наиболее интересные идеи философов, которым главным образом и посвящена монография Куманькова. Зна 33. Там же. С. 26. 34. Rengger N. On the Just War Tradition in the Twenty-First Century // International Affairs. 2003. Vol. 78. № 2. P. 358–359. 35. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 26–27. 36. Там же. С. 44. Николай Афанасов

167

комство с содержанием конкретных концепций теории справедливой войны предлагается начать с мысли Майкла Уолцера, которого Куманьков называет «патриархом теории справедливой войны»37. Такое сравнение вполне оправданно, поскольку именно Уолцеру довелось изменить статус теории справедливой войны, бывшей объектом историко-философских исследований, и реактуализировать ее идейный потенциал в применении к политической ситуации 1960-х годов и кризиса после войны во Вьетнаме. Именно в те годы в обществе значительно усилился запрос на переосмысление войны и произошла делигитимация военного конфликта38. Общественное недовольство и легализм нашли отражение в мысли философа, который ригористично ограничил причины для начала войны агрессией противника. Взаимоотношение прав людей вне состояния войны напоминает положение государств на международной арене. Этот мыслительный ход в истории философии не нов39. Но все меняется, когда некоторые граждане государств становятся комбатантами, а другие остаются некомбатантами, поскольку для первых начинают действовать другие этические принципы и их неприкосновенность исчезает. Кодификация этих правил — отдельная большая задача, которая должна соотноситься с принципом морального равенства, в рамках которого …солдаты … отказываются от  особо жестоких методов ведения войны, уважая противника за  мужество и  честь, но  в  большей степени из-за опасений ответной жестокости со стороны противника40.

Положение государств, не начинавших агрессию, можно отождествить с мирным населением во время конфликта. Главной проблемой становится определение критериев агрессии. Учитывая, что основной задачей государств, закрепленной в международном праве, является сохранение суверенитета и обеспечение безопасности граждан, под определение агрессии может попасть достаточно большое количество не  только дей-

37. Там же. С. 95. 38. Там же. С. 97. 39. См., напр.: Гоббс Т. Левиафан, или Материя, форма и власть государства церковного и гражданского // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1991. Т. 2. С. 193–195, 260. 40. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 104. 168

Логос · Том 29 · #3 · 2019

ствий, но и угроз41. Здесь мы сталкиваемся с теми положениями теории Уолцера, которые, с одной стороны, иллюстрируют свободу его мысли от наивного пацифистского утопизма, но с другой — обращают внимание на уязвимые положения теории справедливой войны: консенсус относительно агрессии представляется малодостижимым в международной политике. Определяя jus in bello, Майкл Уолцер постулирует независимость этих принципов от jus ad bellum: Если справедливой причиной войны, по мнению Уолцера, может обладать в лучшем случае только одна сторона, то вести войну справедливо способен каждый из противников42.

Рассматривая его теорию дальше в том аспекте, когда философ прибегает к определению конкретных положений и принципов, которые помогли бы сориентироваться в классификации ведения войны гуманными способами, мы сталкиваемся с тем, что и сам автор понимает некоторую ограниченность в этическом отношении своего принципа «пропорциональности», который он заимствует у Хеда Сиджвика43. Война по определению порочна, и, как бы мы ни старались облагородить и гуманизировать ее ход, данная черта не изменится. Дополнительно иллюстрирует эту мысль метафора «этики чрезвычайных обстоятельств», заключающаяся в том, …что, … с одной стороны, в силу крайней необходимости возможным становится нарушение военной конвенции, но, с другой стороны, нельзя говорить о полном освобождении участников операции от моральной ответственности44.

Отдельная глава книги Куманькова посвящена еще одному американскому теоретику справедливой войны, Николасу Фоушину. Отталкиваясь от того, что хронологическая рамка существования теории справедливой войны не полностью совпадает с появлением феномена «новых войн», обратим внимание, что монография Фоушина «Война и этика: новая теория справедливой войны»45 вышла в 2007 году. Это позволило ему занять метапозицию по отношению к  классическому дискурсу теории справедливой вой 41. Там же. С. 106. 42. Цит. по: Там же. С. 112. 43. Там же. С. 114. 44. Там же. С. 132. 45. Fotion N. War and Ethics: A New Just War Theory. L.; N.Y.: Continuum, 2007. Николай Афанасов

169

ны и использовать для анализа богатый эмпирический материал, предоставленный войнами самого начала XXI века, а  также переосмыслением военных конфликтов XX столетия. Рассмотрение этих кейсов приводит к тому, что, по мнению философа, «теория справедливой войны должна быть модифицирована в нескольких отношениях»46. Куманьков отмечает: Фоушин анализирует современное состояние теории справедливой войны и обсуждает проект ее обновления за счет создания концепции bellum justum, которая работала бы как для классических, регулярных войн, так и для асимметричных, иррегулярных конфликтов47.

Именно разделение войн на  два вышеприведенных типа, впервые подвергнутое настолько серьезной рефлексии в рамках теории справедливой войны, делает его теоретический подход столь важным для нас: Одна теория, которую я  назову регулярной теорией справедливой войны, будет заниматься угрозами войны и реальными войнами между нациями. Другую теорию я назову иррегулярной теорией справедливой войны. Она разбирает «войны» (столкновения, конфликты) между нациями и вненациональными группами48.

Фоушин задается вопросом о возможности единства теории справедливой войны49. Разнообразие подходов в пределах стилистического единства нормативности на деле не создало никакой общей теории, но сформировало парадигму размышлений о войне. Внесение в эту парадигму размышлений о статусе негосударственных участников военного конфликта, которое в классической теории скорее описывалось в терминах их легитимности, стало большим шагом вперед для этической мысли о войне. Брайан Оренд, принадлежащий к  новому поколению теоретиков справедливой войны50, в  значительной степени отталкивался от идей Майкла Уолцера. Нам, однако, гораздо интереснее, что именно оригинального привнес Оренд и насколько критична была его опора на «патриарха» теории справедливой войны. 46. Ibid. P. 83. 47. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 139–140. 48. Fotion N. Op. cit. P. 111–112. 49. Ibid. P. 143. 50. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 177–178. 170

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Как это демонстрирует Куманьков, канадский философ, понимая ограниченность самых основ теории, апеллирует к этике Иммануила Канта, предпринимая попытку «совместить теорию справедливой войны, кантианскую политическую философию и этику»51. Чтобы дать обоснование дискурсу военных действий как неизбежного зла, Оренд отказывается от  традиционной интерпретации фигуры Канта как философа-пацифиста и  указывает на допустимость ведения войны в его философии. Опираясь на историю мысли для обоснования своих идей, Оренд прибегает в том числе к традиции мысли о правах человека и закладывает гуманистические основания для начала конфликта. Ряд государств, не заботящихся о правах собственных граждан, не может «рассматриваться как полноправные участники политических отношений»52. Следовательно, война против них справедлива. Подход к теории справедливой войны Джефферсона Макмаана53, четвертого героя книги Куманькова, отличается от рассмотренных выше концепций наибольшей методологической рефлексивностью, так как философ рассматривает моральный статус военных конфликтов с более общих позиций этической теории, наиболее ясно постулируя необходимость метаэтики для анализа справедливости ведения военных конфликтов. Это осознание противоречивости самого концепта справедливой войны находит отражение в главном объекте исследования теоретика: Для Макмахана проблема оправдания убийства на войне становится постоянным мотивом, который открыто или имплицитно проявляется в каждом элементе его теории54.

Моральные парадоксы военных конфликтов — вообще не в центре интересов Макмаана. В первую очередь философа интересуют проблемы насильственной смерти, права на убийство, аборты:

51. Там же. С. 178. 52. Там же. С. 184. 53. Принятая транскрипция фамилии американского философа Джефферсона Макмаана (McMahan) как «Макмахан» не передает оригинального произношения. Тем не менее она вошла в российский научный оборот, в том числе именно как «Макмахан» фигурирует философ в монографии Арсения Куманькова, и при цитировании мы сохраняем орфографию авторов. Однако, вне зависимости от вариантов написания, речь в данной статье идет об одном и том же человеке. 54. Там же. С. 214. Николай Афанасов

171

Только… определив, когда один человек может убивать другого, мы, по мнению Макмахана, можем переходить к обсуждению этики войны55.

Обстоятельное рассмотрение философских концепций наиболее важных теоретиков справедливой войны, предложенное Арсением Куманьковым, не должно вводить нас в заблуждение. Книга не  может считаться лишь историографической работой. Наоборот, логическая структура труда, собственный анализ каждой концепции, а также помещение в более общее дискурсивное поле дискуссий о минимизации последствий насилия в философской мысли XX века говорят о высоком уровне именно продуктивной историко-философской работы. Монография не  только указывает на  принципиальную незавершенность теорий справедливой войны, но и обрисовывает наиболее перспективные направления, в которых будет развиваться этическая мысль о вооруженных конфликтах далее, тем самым помогая отечественной философской мысли включиться в процесс осмысления одного из важнейших феноменов современности и, возможно, в будущем сказать свое слово в решении одной из главных проблем теории: Ценностный раскол теории справедливой войны приводит к тому, что изначальная цель борьбы за мир уходит на второй план или совсем теряется, уступая место побочным целям, решение которых требует применения силовых методов56.

Старая аналитическая этика Мы видим, что с теорией справедливой войны случилось нечто сходное с тем, что произошло в современной дискуссии об этике. Авторы теорий справедливой войны часто апеллируют к аргументам из получившей достаточный кредит доверия аналитической этики, дабы придать солидности и убедительности своей аргументации57. Но этого оказывается недостаточно для построения непротиворечивой и цельной нормативной теории. А претензия на построение именно нормативной теории, подходящей для применения на  практике, то  есть такой, которая могла бы служить основой для международного права, очевидна. Эта претен 55. Там же. С. 213–214. 56. Там же. С. 249. 57. Lazar S. Risky Killing and the Ethics of War // Ethics. 2015. Vol. 126. № 1. P. 93–95. 172

Логос · Том 29 · #3 · 2019

зия и  практический аспект всегда артикулируются самими философами. В частности, Николас Фоушин надеялся, что если его разделение теории справедливой войны на две части не послужит целям вынесения превентивного этического суждения о происходящем, то ретроспективно может стать критерием для оценки58. Аналитическая этика второй половины XX века сама по себе — проблемный объект изучения. Новый стиль мышления, включающий в себя множественные мысленные эксперименты, гипотезы, логические построения и критическую рефлексию над другими концепциями, не освобождает дискуссию от ценностной априорности, когда аналитик намеревается высказать позитивное суждение. Важно, что …аналитический … подход по своей сути критичен: он вскрывает слабые места теорий и учений, освященных традицией и великими именами, выявляет неточности в самой постановке обсуждаемых проблем, логические ошибки в аргументации и, соответственно, концептуальные ошибки в выводах59.

Этот аспект интересует нас, поскольку в этике, лежащей в основе теорий справедливой войны, воспроизводится критическая установка аналитического подхода. Эвристичность теорий справедливой войны оказывается неоднородной. Jus in bello осмысляется, в сущности, уже после принятия этического решения о  вступлении в  войну и  ограничивает свободу комбатантов и  некомбатантов ситуацией боевых действий. Это вынесение за скобки внешнего для ситуации этического контекста позволяет теории прекрасно работать и на уровне нормативности гуманизирует военные действия, потому что теория становится критикой естественного положения дел, когда фигура врага лишается человеческого статуса и, следовательно, этической неприкосновенности. Поэтому содержание аргументов и идей Майкла Уолцера, Николаса Фоушина, Брайана Оренда, Джефферсона Макмаана и других теоретиков справедливой войны в отношении ведения боевых действий соответствует интенции построения нормативной теории. При осмыслении jus ad bellum философия оказывается ограничена в  негативистском мышлении, по  большей части указывая на недопустимость и неоправданность каких-либо решений. 58. Куманьков А. Д. Указ. соч. С. 176. 59. Максимов Л. В. Об аналитическом стиле в этике // Этическая мысль. 2018. Т. 18. № 1. С. 6. Николай Афанасов

173

Отметим также, что логическая унификация принципов ведения войны и вступления в войну осознается философами как задача, требующая решения, от положительного характера которого зависит статус когерентности теории вообще60. Полноценное разрешение обозначенной проблемы — одна из наиболее трудновыполнимых задач в современной этике. Мы видели, что самый распространенный подход при определении оправданных причин для вступления в  войну ориентируется на  отражение агрессии: тогда теория справедливой войны способна замечательно описать и дать оценку произошедшему. Но в определении агрессии, которая, как мы помним, не всегда актуально-военная, но может быть и  потенциальной, в  формате воспринимаемой угрозы, теория справедливой войны не всегда может прояснить ситуацию. Это происходит потому, что и национальные государства, и даже парамилитаризованные формирования в качестве основных субъектов новых войн не могут быть редуцированы к полностью рациональным субъектам, способным, а главное, желающим взвешивать все за и против или, говоря иначе, мыслить в категориях и стиле аналитической этики. Коллективные субъекты ведения военных действий всегда в достаточной степени иррациональны, если понимать под иррациональностью ценностные установки, которые становятся руководством к действию для акторов. Возвращаясь к аналогии с ходом современной дискуссии вокруг этики, следовало бы заметить, что теория справедливой войны нуждается в модернизации или дополнении, которое для аналитической этики произведено артикуляцией важности ценности в этике добродетели. Актуальность этики добродетели остается характерной не только для традиционного, но и для современного общества61. Такая модернизация не может опираться только на улучшение применения аналитического метода. Теория справедливой войны оказывается в ловушке парадигмы двух старых этик и  аналитического подхода, а  в  результате нормативная доктринальная система лишь ограниченно практически применима к реальности международной политики, если 60. Toner C. The Logical Structure of Just War Theory // The Journal of Ethics. 2010. Vol. 14. № 2. P. 84–85. 61. См., напр.: Gong Q., Zhang L. Virtue Ethics and Modern Society — A Response to the Thesis of the Modern Predicament of Virtue Ethics // Frontiers of Philosophy in China. 2010. Vol. 5. № 2. P. 255–265; Zuckert C. Aristotelian Virtue Ethics and Modern Liberal Democracy // The Review of Metaphysics. 2014. Vol. 68. № 1. P. 61–91. 174

Логос · Том 29 · #3 · 2019

мы, конечно, продолжаем ставить перед собой «этические» цели. Во-первых, аналитический стиль мышления, который так много дал при разработке критического анализа парадоксов и системы взаимоотношений между комбатантами и некомбатантами, требует некоторых дополнений. Во-вторых, аналитический метод также базировался на ценностных основаниях универсализации и глобализации, имеющей один вектор. Нельзя сказать, что теоретики справедливой войны этого не осознавали, но и утверждать, будто эта позиция наиболее удачно отражает реальное положение дел, было бы наивно. Подход теории справедливой войны в исторической перспективе нельзя назвать ошибочным, тем более что его положительные результаты видны на практике, но и он требует обновления, ведь война изменилась. Всякая эпоха имела свои собственные войны, свои собственные ограничения и свои затруднения. Каждая война имела бы, следовательно, также свою собственную теорию, если бы даже повсюду и всегда люди были бы расположены обрабатывать теории войны на основе философских принципов62.

«Новые», не  похожие ни  на  что в  истории войны нашей эпохи тоже требуют своей философской теории. Вероятно, она будет выстроена вокруг методологии теории справедливой войны, которая учтет их специфику, но и осознает ограниченность своего метода и подхода. Предстоит определить сами новые войны, ведь скорость, с которой все меняется, не позволяет довольствоваться классификациями, созданными даже несколько десятков лет назад. Перечисление процессов современности, оказавших влияние на феномен войны, заняло бы непозволительно много времени, но отметим самое важное, что уже осознается теорией и, с нашей точки зрения, поможет этике и  философии осмыслить новые войны. Война, как никогда ранее, становится включенной в более общий процесс функционирования общественных структур, и стремительно изменяющаяся современность захватывает ее в своем течении. Война теряет свою замкнутую чистоту, выступающую противоположностью мира. Размывается граница между военными действиями и мирным состоянием. Возможно, мы стоим на  пороге перехода такого же масштаба, как тот, над которым размышлял Клаузевиц. Глобализация ослабляет контроль национальных структур над ситуацией, порождая «эрозию способности 62. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 216. Николай Афанасов

175

государств управлять» ситуацией63. Роботизация, развитие техники, систем слежения, возможностей трансляции и создания захватывающего медиашоу из военных действий — все это порождает иллюзию контроля над ситуацией, упраздняя чувство опасности, на самом деле делая войну рутиной, будто бы мир уже стал реальностью научной фантастики из компьютерных игр. Наша мысль оказывается мало готова к новым войнам, и их сложность потребует от нас не только развития теории справедливой войны, модификации базиса аналитической и ценностной этик, но и нового «параллаксного ви́дения»64. Библиография Бодрийяр Ж. Дух терроризма. Войны в заливе не было. М.: РИПОЛ классик, 2016. Ван Кревельд М. Трансформация войны. М.: Альпина Бизнес Букс, 2005. Гоббс Т. Левиафан, или материя, форма и власть государства церковного и гражданского // Соч.: В 2 т. М.: Мысль, 1991. Т. 2. Дмитриев Т. А. Войны XXI века // Сократ. 2010. № 2. С. 30–35. Жижек С. Устройство разрыва. Параллаксное видение. М.: Европа, 2008. Калдор М. Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху. М.: Издательство Института Гайдара, 2015. Кант И. К вечному миру // Соч.: В 8 т. М.: Чоро, 1994. Т. 7. Кашников Б. Н. Терроризм на Святой Земле // Российский научный журнал. 2007. № 1. С. 69–74. Кашников Б. Н. Частные военные компании и принципы Jus in Bello // Военноюридический журнал. 2010. № 6. С. 62–73. Коппитерс Б., Фоушин Н. Заключительные замечания // Нравственные ограничения войны: проблемы и примеры / Под общ. ред. Б. Коппитерса, Н. Фоушина, Р. Апресяна. М.: Гардарики, 2002. Коппитерс Б., Фоушин Н. Предисловие // Нравственные ограничения войны: проблемы и примеры / Под общ. ред. Б. Коппитерса, Н. Фоушина, Р. Апресяна. М.: Гардарики, 2002. Куманьков А. Д. Современные классики теории справедливой войны: М. Уолцер, Н. Фоушин, Б. Оренд, Дж. Макмахан. СПб.: Алетейя, 2018. Максимов Л. В. Об аналитическом стиле в этике // Этическая мысль. 2018. Т. 18. № 1. С. 5–17. Павлов А. В. Параллаксы лисы: к определению предмета и границ социальной философии // Социологическое обозрение. 2018. Т. 17. № 3. С. 149–172. Фон Клаузевиц К. О войне. М.: Логос; Наука, 1998.

63. Brzoska M. “New Wars” Discourse in Germany // Journal of Peace Research. 2004. Vol. 41. № 1. P. 109–110. 64. См.: Павлов А. В. Параллаксы лисы: к определению предмета и границ социальной философии // Социологическое обозрение. 2018. Т. 17. № 3. С. 149–172; Жижек С. Устройство разрыва. Параллаксное видение. М.: Европа, 2008. 176

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Хартл Э. Различие // Нравственные ограничения войны: проблемы и примеры / Под общ. ред. Б. Коппитерса, Н. Фоушина, Р. Апресяна. М.: Гардарики, 2002. Banerjee S. Reproduction of Subjects in Historical Structures: Attribution, Identity, and Emotion in the Early Cold War // International Studies Quaterly. 1991. Vol. 35. № 1. P. 19–37. Bourke J. Fear. A Cultural History. L.: Virago Press, 2005. Brzoska M. “New Wars” Discourse in Germany // Journal of Peace Research. 2004. Vol. 41. № 1. P. 107–117. Cady D. From Warism to Pacifism: A Moral Continuum. Philadephia: Temple University Press, 1990. Cohen E. A Revolution in Warfare // Foreign Affairs. 1996. Vol. 75. № 2. P. 37–54. Cohen E. Distant Battles: Modern War in the Third World // International Secutiry. 1986. Vol. 10. № 4. P. 143–171. Eide M., Gibler M. After Combat: True War Stories from Iraq and Afghanistan. Lincoln: University of Nebraska Press, 2018. Fotion N. War and Ethics: A New Just War Theory. L.; N.Y.: Continuum, 2007. Gilbert A. Marx on Internationalism and War // Philosophy & Public Affairs. 1978. Vol. 7. № 4. P. 346–369. Gong Q., Zhang L. Virtue Ethics and Modern Society — A Response to the Thesis of the Modern Predicament of Virtue Ethics // Frontiers of Philosophy in China. 2010. Vol. 5. № 2. P. 255–265. Hammond W. Reporting Vietnam: Media and Military at War. Lawrence: University of Cansas Press, 1998. Kestnbaum M., Skocpol T. Review: War and Development of Modern National States // Sociological Forum. 1993. Vol. 8. № 4. P. 661–674. Lackey D. Review: A Modern Theory of Just War // Ethics. 1982. Vol. 92. № 3. P. 533–546. Lazar S. Risky Killing and the Ethics of War // Ethics. 2015. Vol. 126. № 1. P. 93–95. Rengger N. On the Just War Tradition in the Twenty-First Century // International Affairs. 2003. Vol. 78. № 2. P. 353–363. Stahl R. Digital War and the Public Mind: Call of Duty Reloaded, Decoded // In/ visible War: The Culture of War in Twenty-First-Century America / J. Simons, J.-L. Lucaites (eds). New Brunswick: Rutgers University Press, 2017. Toner C. The Logical Structure of Just War Theory // The Journal of Ethics. 2010. Vol. 14. № 2. P. 84–85. Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Agreement with Historical Illustration. N.Y.: Basic Books, 2015. Zuckert C. Aristotelian Virtue Ethics and Modern Liberal Democracy // The Review of Metaphysics. 2014. Vol. 68. № 1. P. 61–91.

Николай Афанасов

177

NEW WARS — OLD ETHICS Nikolai Afanasov. Junior Research Fellow, Social Philosophy Department, [email protected]. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science (RAS), 12/1 Goncharnaya str., 109240 Moscow, Russia. Keywords: new wars; just war theory; social philosophy; analytical ethics; images of modernity; Michael Walzer; Brian Orend; Nick Fotion; Jeff McMahan. The emergence of “new wars” in the second half of the twentieth century has changed the conventional paradigm for thinking about military conflicts and called into question the relevance of what previous theorists have offered. However, the most useful approach to the analysis of war is based on the widely accepted conceptual framework of the theory of just war, which is itself grounded in analytical ethics. The interpretations of just war theory by Michael Walzer, Nick Fotion, Brian Orend and Jeff McMahan are central to an ethical understanding of war, but they are of only limited value for considering the topic of “new wars,” which meanwhile are in constant flux. Philosophical thinking on these matters is failing keep pace with the transformation of the object it is considering. War is becoming a media phenomenon, a subject for futuristic speculation, and a routine reality for a number of countries and regions. It is losing its clear spatial and temporal contours, and although we are gaining greater control over its management and increasing the variety of forms that military conflicts take, we are losing control over the overall situation. War should be now seen as a complex phenomenon of social reality that demands a revision of the outdated and limited ethical supports that have been provided for this “necessary evil.” Military conflicts are among the images of modernity that must be apprehended in all their complexity. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-157-177

References Banerjee S. Reproduction of Subjects in Historical Structures: Attribution, Identity, and Emotion in the Early Cold War. International Studies Quaterly, 1991, vol. 35, no. 1, pp. 19–37. Baudrillard J. Dukh terrorizma. Voiny v zalive ne bylo [L’esprit du terrorisme. La Guerre du Golfe n’a pas eu lieu], Moscow, RIPOL klassik, 2016. Bourke J. Fear. A Cultural History, London, Virago Press, 2005. Brzoska M. “New Wars” Discourse in Germany. Journal of Peace Research, 2004, vol. 41, no. 1, pp. 107–117. Cady D. From Warism to Pacifism: A Moral Continuum, Philadephia, Temple University Press, 1990. Cohen E. A Revolution in Warfare. Foreign Affairs, 1996, vol. 75, no. 2, pp. 37–54. Cohen E. Distant Battles: Modern War in the Third World. International Secutiry, 1986, vol. 10, no. 4, pp. 143–171. Coppieters B., Fotion N. Predislovie [Preface]. Nravstvennye ogranicheniia voiny: problemy i primery [Moral Constraints on War: Principles and Cases] (eds B. Coppieters, N. Fotion, R. Apressyan), Moscow, Gardariki, 2002. Coppieters B., Fotion N. Zakliuchitel’nye zamechaniia [Concluding Comments]. Nravstvennye ogranicheniia voiny: problemy i primery [Moral Constraints

178

Логос · Том 29 · #3 · 2019

on War: Principles and Cases] (eds B. Coppieters, N. Fotion, R. Apressyan), Moscow, Gardariki, 2002. Dmitriev T. A. Voiny XXI veka [Wars in XXI century]. Sokrat [Socrates], 2010, no. 2, pp. 30–35. Eide M., Gibler M. After Combat: True War Stories from Iraq and Afghanistan, Lincoln, University of Nebraska Press, 2018. Fotion N. War and Ethics: A New Just War Theory, London, New York, Continuum, 2007. Gilbert A. Marx on Internationalism and War. Philosophy & Public Affairs, 1978, vol. 7, no. 4, pp. 346–369. Gong Q., Zhang L. Virtue Ethics and Modern Society — A Response to the Thesis of the Modern Predicament of Virtue Ethics. Frontiers of Philosophy in China, 2010, vol. 5, no. 2, pp. 255–265. Hammond W. Reporting Vietnam: Media and Military at War, Lawrence, University of Cansas Press, 1998. Hartle A. Razlichie [Discrimination]. Nravstvennye ogranicheniia voiny: problemy i primery [Moral Constraints on War: Principles and Cases] (eds B. Coppieters, N. Fotion, R. Apressyan), Moscow, Gardariki, 2002. Hobbes T. Leviafan, ili materiia, forma i vlast’ gosudarstva tserkovnogo i grazhdanskogo [Leviathan or The Matter, Forme and Power of a Common-Wealth Ecclesiasticall and Civil]. Soch.: V 2 t. [Collected Works: In 2 vols], Moscow, Mysl’, 1991, vol. 2. Kaldor M. Novye i starye voiny. Organizovannoe nasilie v global’nuiu epokhu [New and Old Wars: Organised Violence in a Global Era], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2015. Kant I. K vechnomu miru [Zum ewigen Frieden]. Soch.: V 8 t. [Collected Works: In 8 vols], Moscow, Choro, 1994, vol. 7. Kashnikov B. N. Chastnye voennye kompanii i printsipy Jus in Bello [Private Military Companies and the Principles of Jus in Bello]. Voenno-iuridicheskii zhurnal [Military Legal Journal], 2010, no. 6, pp. 62–73. Kashnikov B. N. Terrorizm na Sviatoi Zemle [Terrorism in the Holy Land]. Rossiiskii nauchnyi zhurnal [Russian Scientific Journal], 2007, no. 1, pp. 69–74. Kestnbaum M., Skocpol T. Review: War and Development of Modern National States. Sociological Forum, 1993, vol. 8, no. 4, pp. 661–674. Kumankov A. D. Sovremennye klassiki teorii spravedlivoi voiny: M. Uoltser, N. Foushin, B. Orend, Dzh. Makmakhan [Contemporary Classics in the Theory of Just War: M. Walzer, N. Fotion, B. Orend, J. MacMahan], Saint Petersburg, Aleteiia, 2018. Lackey D. Review: A Modern Theory of Just War. Ethics, 1982, vol. 92, no. 3, pp. 533– 546. Lazar S. Risky Killing and the Ethics of War. Ethics, 2015, vol. 126, no. 1, pp. 93–95. Maksimov L. V. Ob analiticheskom stile v etike [On the Analytic Style in Ethics]. Eticheskaia mysl’ [Ethical Thought], 2018, vol. 18, no. 1, pp. 5–17. Pavlov A. V. Parallaksy lisy: k opredeleniiu predmeta i granits sotsial’noi filosofii [The Parallaxes of the Fox: Towards Definition of the Subject and Status of Social Philosophy]. Sotsiologicheskoe obozrenie [Russian Sociological Review], 2018, vol. 17, no. 3, pp. 149–172. Rengger N. On the Just War Tradition in the Twenty-First Century. International Affairs, 2003, vol. 78, no. 2, pp. 353–363.

Николай Афанасов

179

Stahl R. Digital War and the Public Mind: Call of Duty Reloaded, Decoded. In/visible War: The Culture of War in Twenty-First-Century America (eds J. Simons, J.-L. Lucaites), New Brunswick, Rutgers University Press, 2017. Toner C. The Logical Structure of Just War Theory. The Journal of Ethics, 2010, vol. 14, no. 2, pp. 84–85. Van Creveld M. Transformatsiia voiny [The Transformation of War], Moscow, Al’pina Biznes Buks, 2005. Von Clausewitz C. O voine [Vom Kriege], Moscow, Logos, Nauka, 1998. Walzer M. Just and Unjust Wars: A Moral Agreement with Historical Illustration, New York, Basic Books, 2015. Žižek S. Ustroistvo razryva. Parallaksnoe videnie [The Parallax View], Moscow, Europe, 2008. Zuckert C. Aristotelian Virtue Ethics and Modern Liberal Democracy. The Review of Metaphysics, 2014, vol. 68, no. 1, pp. 61–91.

180

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Новые войны

О возвращении одной исторической модели Герфрид Мюнклер

Почетный профессор, кафедра теории политики, Институт социальных наук, факультет гуманитарных и социальных наук, Университет Гумбольдта в Берлине (HU Berlin). Адрес: 6 Unter den Linden, 10099 Berlin, Germany. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: исследования войны; «новые войны»; Вестфальская система; Тридцатилетняя война; ближневосточные конфликты. Статья посвящена развитию теории «новых войн». Автор утверждает, что разработанные после Вестфальского мира (1648) системы регулирования войны перестают работать в современных условиях. Структурная новизна «новых войн» видится ему в том, что происходит 1) рекоммерциализация военного насилия, которая вновь превращает войну в инструмент достижения определенных (не обязательно политических) интересов; 2) сращивание военного и криминального насилия — полевые командиры и их окружение живут за счет войны и вступают в альянс с международной преступностью; 3) использование стратегии асимметризации, при которой уступающая в силе сторона не стремится к захвату территории и утверждению государственности, но, напротив, использует расширение войны (в пространстве и времени), чтобы добиться преимущества. Автор анализирует Вестфальскую систему, в которой война и мир понимаются как равноправные агрегатные состояния политики. Переход от одного к другому совершается

в ней по воле суверена, право которого (jus ad bellum) не ограничено внешней инстанцией (какой была в Средневековье власть императора или папы). Однако с утверждением государственной монополии на войну происходит кодификация правил ее ведения (jus in bello), заканчивающаяся принятием Женевской и Гаагской конвенций. Автор анализирует также Тридцатилетнюю войну, рассматривая ее как типологический шаблон, отличающийся от Вестфальского типа отсутствием единой регуляционной системы. Продолжительность и особенная жестокость конфликтов этого типа связаны с размыванием границ между войной и миром, межгосударственной и гражданской войной. Характерные черты этой исторической модели обнаруживаются в некоторых войнах современности, в частности на Ближнем Востоке. Автор развивает эту аналогию и предлагает использовать исторический опыт для того, чтобы предотвратить объединение ближневосточных конфликтов в одну опустошительную войну.

181

Три предварительных замечания

Т

Е З И С Ы о фундаментальных изменениях методов ведения войны мы с Мэри Калдор сформулировали и полемически заострили наши тезисы в форме теоремы новых войн1. Тезисы подвергались критике в том числе потому, что эти якобы «новые войны» нельзя с  уверенностью назвать совершенно новыми: во многих отношениях они схожи с колониальными войнами за пределами Европы, то есть представляют собой возврат к более ранним формам ведения военных действий2. В посвященных этой теме работах я, конечно же, не утверждал, что в новых войнах, как называем их мы с Мэри Калдор, изменилось абсолютно все. Мой основной тезис заключался в том, что те системы регулирования войны и мира, которые европейцы разрабатывали с XVII века, но сами никогда в полной мере не применяли в колониальных войнах на территориях Америки, Азии и Африки, не были обязательными и универсальными, а современные войны ведутся уже и вовсе без оглядки на принятые в Европе регуляционные системы3. Перевод с немецкого Ирины Ивакиной по изданию: © Münkler H. Die neuen Kriege. Zur Wiederkehr eines historischen Musters. Stuttgart: Stiftung Bundespräsident-Theodor-Heuss-Haus, 2018. Публикуется с любезного разрешения автора. 1. Kaldor M. Neue und alte Kriege. Organisierte Gewalt im Zeitalter der Globalisierung. Fr.a.M.: Suhrkamp, 2000; Münkler H. Die neuen Kriege. Reinbek bei Hamburg: Rowohlt, 2002; см. также: Idem. Der Wandel des Krieges. Von der Symmetrie zur Asymmetrie. Weilerswist: Velbrück Wissenschaft, 2006. 2. Kahl M., Teusch U. Sind die “neuen Kriege” wirklich neu? // Leviathan. 2004. Bd. 32. № 3. S. 382–401; Langewiesche D. Wie neu sind die neuen Kriege? // Kriegserfahrungen — Krieg und Gesellschaft in der Neuzeit / G. Schild, A. Schindling (Hg.). Paderborn: Ferdinand Schoeningh, 2009. S. 289–302; см. также: Kleinschmidt H. Wie neu sind die “Neuen Kriege”? Kriegsdenken im langen 20. Jahrhundert // Politisches Denken. Jahrbuch 2014. B.: Duncker & Humblot, 2015. S. 155–182. Тезисы в защиту нашей теории см. в: Brzoska M. “New Wars” Discourse in Germany // Peace Research. 2004. Vol. 41. № 1. P. 107–117; Heupel M., Zangl B. Von “alten” und “neuen” Kriegen — Zum Gestaltwandel kriegerischer Gewalt // Politische Vierteljahresschrift. 2004. Bd. 45. № 3. S. 346–369. 3. Более подробно о моих взглядах на эту проблему см.: Münkler H. Kriegssplitter. Die Evolution der Gewalt im 20. und 21. Jahrhundert. B.: Rowohlt, 2015. S. 208–228.

182

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Но и в этом не было ничего нового. Действительно новой была связанная с Лигой Наций, а позже с ООН надежда на то, что европейская система все больше глобализуется и процесс глобализации способствует повсеместному распространению положений, к которым Европа пришла в середине XX века: войны себя не оправдывают, и весьма разумно будет полностью отказаться от попыток утверждать свои интересы и претензии посредством военного насилия. Эта надежда была напрямую связана с глобализацией европейской системы регулирования войны и мира: войн больше не будет, так как власти стран Северного полушария перестанут развязывать их за его пределами. Иначе на весь мир распространится позиция Европы, согласно которой стоимость войны оказывается настолько высока, что она неспособна окупиться даже при благополучном исходе. Эту перспективу всеобщего мира не оспаривали даже самые ярые критики европоцентризма. Теория новых войн, в свою очередь, доказывает, что уже не существует некоторых условий, необходимых для того, чтобы эти надежды оправдались, а потому не стоит ожидать воцарения всеобщего мира, как второго пришествия4. Серьезные возражения против теории новых войн связаны скорее со следующими из нее логическими выводами, чем с наблюдениями, которые в ней содержатся. Претензии к ней носят преимущественно политический, но не научный характер. Это первое замечание, предваряющее дальнейшие размышления. Помимо наблюдения за  рядом войн совершенно нового типа — тех, что начались после завершения холодной войны, а потому не  могут рассматриваться как опосредованные войны между государствами богатого Севера за сферы влияния или геополитическую гегемонию, — какие элементы системы помешали воплотиться возникшим после холодной войны надеждам на то, что войны исчезнут из общественной и политической жизни? В теории новых войн на  этот вопрос дается два ответа: Мэри Калдор в своих работах, посвященных в первую очередь исследованию югославских войн конца 1990-х годов, объясняла структурную новизну новых войн тем, что превосходство интересов было заменено ориентированностью на  коллективную идентичность как в этническом, так и в религиозно-конфессиональном смысле. Я, в свою очередь, указывал на то, что война может приносить 4. Развернутые дебаты, которые я вел с критиками и сторонниками теории «новых войн» на страницах журнала Erwägen — Wissen — Ethik: Idem. Wie lässt sich eine Theorie des Krieges entwickeln und eine Geschichte des Krieges schreiben? // Erwägen — Wissen — Ethik. 2008. Bd. 19. № 1. S. 126–142. Герфрид Мюнклер

183

экономическую выгоду целому ряду заинтересованных лиц как раз потому, что вести ее теперь стало значительно дешевле. Поиск идентичности в эпоху глобализации и изменение экономических взаимосвязей, таким образом, оказываются ключевыми причинами возникновения новых войн. Стоимость войны падает в первую очередь в регионах, подвластных полевым командирам (Warlords). Для своих военных нужд они покупают дешевое оружие на  переполненных оружейных складах государств бывшего ост-блока, вербуют несовершеннолетних, а ради повышения мобильности армии захватывают транспортные средства, принадлежащие ООН и  различным гуманитарным организациям, и используют их как транспорт или боевые машины, оснащая пулеметами и пусковыми ракетными установками. Стоимость обычных войн слишком высока из-за необходимости развивать и поддерживать различные военные подразделения, морской флот и авиацию. Но для полевых командиров это не имеет значения: они воюют не с современными армиями, но в первую очередь с себе подобными, или терроризируют мирное население, принуждая его оказывать необходимые услуги, или занимаются мародерством. Они не хотят брать на себя ответственность за материальное обеспечение мирного населения на оккупированных территориях, создавать или сохранять необходимую инфраструктуру, начиная с транспорта и заканчивая системой здравоохранения. Отчетность о военных расходах и прибыли ведется в подобных вооруженных формированиях иначе, чем в государственных армиях. Поскольку военно-полевые командиры отказываются от всего, что повышает стоимость военных действий, они способны вести войну без особых затрат. У некоторых из них, вероятно, есть политический проект, ориентированный на классическую государственную модель, другие же — и их, судя по всему, большинство — хотят лишь достаточно долго использовать ресурсы захваченных территорий и превратить их в стабильный капитал. Для этого они заключают стратегические союзы с международными криминальными группировками и получают серьезную прибыль от нелегальной торговли5. Они не заботятся о последствиях разрушений в разграбленных ими районах, предоставляя заботу о местном населении и восстановление опустошенных областей международному сообществу и его благотворительным организациям. 5. Об этом аспекте «новых войн» см.: Lock P. Ökonomien des Krieges // Die Zukunft des Friedens. Eine Bilanz der Friedens- und Konfliktforschung / A. Sahm u.a. (Hg.). Wiesbaden: Westdeutscher Verlag, 2002. S. 269–286. 184

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Так полевые командиры снова превращают войну в экономический ресурс, который не только обеспечивает их существование, но и снабжает необходимыми запасами. В некотором смысле эти люди — призраки кондотьеров, игравших важнейшую роль в военном деле с XV по XVII век6. Этот «возврат» к  довестфальскому порядку, то  есть выход за  пределы системы согласованных государственных отношений и  регуляции войны и  мира, утвержденной в  мирных договорах Мюнстера и  Оснабрюка (так называемом Вестфальском мире), по  своей военной жестокости7 напоминает обстоятельства Тридцатилетней войны 1618–1648 годов. Она охватила значительную часть территории Германии и  унесла жизни четверти или даже трети населения затронутых конфликтом районов. Причина огромного количества жертв, однако, не в масштабных боях и сражениях (в отличие от войн эпохи Вестфальской системы), но в сочетании военного насилия, голода и нескольких волн эпидемий, уничтоживших значительную часть населения страны. Именно поэтому в свою книгу «Новые войны», опубликованную в 2002 году, я включил главу «Тридцатилетняя война как образец и инструмент анализа новых войн», в которой речь идет не столько о структурных моделях, сколько о сходстве феноменов8. Структурные же модели, в которых прослеживается сходство современных войн с Тридцатилетней, я подробно (имплицитно и эксплицитно) рассматривал в  своем исследовании о  ней, основанном на тезисе, что эпоха Вестфальской системы завершилась9. Это второе достаточно развернутое предварительное замечание.

6. Работы о параллели между полевыми командирами и кондотьерами, в которых особое внимание уделено сходствам в приватизации безопасности: Rückkehr der Condottieri? Krieg und Militär zwischen staatlichem Monopol und Privatisierung: Von der Antike bis zur Gegenwart / S. Förster u.a. (Hg.). Paderborn u.a.: Schöningh, 2010. 7. Регулирование войны в условиях Вестфальской системы и последовательное утверждение ius in bello вовсе не означает, что после Тридцатилетней войны из европейских войн исчезла и военная жестокость. Но при сравнительном анализе становится очевидно, что она была вытеснена на периферию континента и воспринималась как военное преступление. См.: Kriegsgreuel. Die Entgrenzung der Gewalt in kriegerischen Konflikten vom Mittelalter bis ins 20. Jahrhundert / S. Neitzel, D. Hohrath (Hg.). Paderborn: Schöningh, 2008. 8. Münkler H. Die neuen Kriege. S. 75–89. 9. Idem. Der Dreißigjährige Krieg. Europäische Katastrophe, deutsches Trauma. 1618–1648. B.: Rowohlt, 2017. Особенно S. 817–843. Герфрид Мюнклер

185

Некоторое время назад на торжественном заседании в Оснабрюке Франк-Вальтер Штайнмайер, тогда еще занимавший пост министра иностранных дел Германии, говорил о том, что Ближнему Востоку необходим свой «Вестфальский мир», скроенный по его собственной мерке. Насколько подробно министр, его советники или спичрайтеры разобрались в  договорах Мюнстера и Оснабрюка? Была ли это просто дань уважения месту? Или Штайнмайер действительно сравнил Тридцатилетнюю войну с нынешним положением дел на Ближнем Востоке, дабы привлечь внимание к  тому, что этим регионам необходим процесс по  заключению мира, подобный процессу, проходившему с 1644 по 1648 или 1650 год?10 Это размышление было бы достойно внимания, ведь в преамбуле Вестфальского договора говорится о необходимости установить вечный мир. Из этого ничего не вышло: уже через несколько лет на территории империи разгорелись новые войны, но уже совсем другого рода. О типологии войн или, точнее, об изменении и замещении одного типа войны другим и пойдет речь далее. Если бы Штайнмайер учитывал изменения в системе регуляции войны и мира, он ставил бы во главу угла не завершение войны как таковой, но скорее разделение гражданских и межгосударственных войн, религиозных войн и войн за гегемонию. Это было бы достойное заявление, непосредственно связанное с реальной политикой. И это третье предварительное замечание, относящееся к вопросу о том, что мы имеем в виду, когда рассматриваем Вестфальский мир не только как исторический факт, но и как образец для прекращения войн современности.

Некоторые особенности новых войн Одна из характерных особенностей европейской военной истории с раннего Средневековья и вплоть до XX века — непрерывный рост цен на создание военной мощи. Поначалу для решения территориальных конфликтов в форме военного противостояния было доста 10. Как правило, речь идет о мирных переговорах и договорах, заключенных в Мюнстере и Оснабрюке. Эти переговоры продолжались более четырех лет и несколько раз оказывались под угрозой срыва (см.: Westphal S. Der Westfälische Friede. München: Beck, 2015). Однако после подписания договоров в Мюнстере и Оснабрюке все еще не было уверенности в том, что удастся сохранить утвержденный мир. Лишь по итогам проведения Нюрнбергского конгресса, проходившего с мая 1649 по июнь 1650 года, было установлено, соблюдаются ли мюнстерские и оснабрюкские договоренности, в первую очередь касавшиеся отвода и роспуска войск. 186

Логос · Том 29 · #3 · 2019

точно лишь замка, нескольких лошадей, оружия и доспехов, а также небольшой дружины. Но со временем расходы, необходимые для успешного ведения войны, непрерывно возрастали. Благодаря развитию оружейной индустрии и пространственному расширению сфер влияния с XV–XVI столетий с успехом вести войну могли только те, у кого в распоряжении имелись пехота, кавалерия и артиллерия, а это означало, что численность войска постоянно возрастала лишь за счет его более сложного внутреннего устройства. Эта тенденция проявлялась и в соотношении нападения и обороны: с появлением литых пушек высокие замковые стены потеряли свою защитную функцию — чем выше они были, тем проще их было разрушить. На месте замков стали появляться обширные крепостные комплексы с бастионами, на которых устанавливались пушки и в которых, благодаря их ширине и глубине, пробить брешь было куда сложнее, чем в более ранних замковых или городских стенах. Но сооружение и содержание подобных укреплений было куда дороже, чем строительство обычного замка, а осада замка, в свою очередь, обходилась значительно дешевле осады крепости. Повышение стоимости войны привело к тому, что круг лиц, способных ее вести, постепенно сужался — до тех пор, пока эту способность не сохранили лишь большие территориальные государства. Процесс развития ускорялся еще и потому, что призывные или наемные отряды заменялись регулярными армиями — miles perpetuus, — которые должны были сохраняться в мирное время и при необходимости быстро переходить с мирного положения на военное. Однако формирование постоянной армии было необходимо не только из-за все более стремительного перехода от мира к войне. К этому принуждало и развитие тактики, ведь теперь исход сражения зависел от дисциплинированности пехоты и использования различных типов войск. Обеспечить тактическое объединение разных отрядов и осуществить оперативную совместную работу нескольких вооруженных подразделений гораздо дороже, чем разбудить боевой дух солдат перед атакой (для чего не нужна продолжительная строевая подготовка). Но подобная тактическая работа возможна только в регулярной армии, а содержать ее постоянно могут себе позволить лишь территориальные государства с соответствующим стабильным налоговым доходом. В Европе развитие налоговых государств и усовершенствование военной промышленности шли рука об руку. Этот процесс поддерживался и международным военным правом, которое связало право объявления войны — jus ad bellum — с независимостью правителей. Предписанное и фактическое развитие дополняли друг друга. Герфрид Мюнклер

187

С началом индустриальной революции эти процессы разивались еще стремительнее, ведь теперь войну могли вести лишь государства, которые обладали соответствующей военной индустрией, позволявшей им участвовать в бесконечной гонке за самыми современными технологиями. С середины XX века лишь две системы власти, или, точнее, лишь две властные коалиции, были в состоянии вести большую войну друг против друга: на одной стороне «Запад» — США и государства, связанные с ними через НАТО, на  другой — «Восток», Советский Союз и  заключенные им в рамках Варшавского договора альянсы. Если учитывать разрушительную силу боевых систем, находившихся в распоряжении обеих сторон, и в особенности ядерное оружие, становится совершенно очевидно, что эту войну было необходимо предотвратить, ведь в подобных обстоятельствах никакие политические цели больше не  могли бы ее оправдать. Увеличение стоимости войны привело к уменьшению количества лиц, способных ее вести. Это, в свою очередь, снизило вероятность самого возникновения подобной войны, ведь теперь появилась возможность обдуманно взвесить все расходы и прибыль. Можно было ожидать, что военное насилие рано или поздно исчезнет из политического арсенала11. Надежда на мир после событий 1989–1990 годов в значительной степени основывалась на этом развитии, все ждали, что оно завершится вместе с падением Советской империи. Как уже отмечено, одно из важнейших свойств новых войн заключается в том, что со временем количество людей, участвующих в военных действиях, не уменьшается. Удешевление войны привело к резкому увеличению количества воюющих, в результате стало очевидно, что не стоит рассчитывать на наступление эпохи всеобщего мира, по крайней мере сейчас. Для этого было бы необходимо, чтобы государства оставались «властителями войн». Однако, согласно одному из центральных положений теории новых войн, они таковыми уже не являются. В результате удешевления войны произошла рекоммерциализация военного насилия, которая снова превратила войну в привлекательный инструмент преследования определенных (совсем не обязательно политических) интересов. 11. Эту идею во многих своих работах формулирует Ян Моррис: Morris I. Krieg. Wozu er gut ist. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 2013. Особенно S. 474–476. Смысл этого рассуждения в различении «продуктивных» и «контрпродуктивных» войн, предложенном Моррисом: последние не уменьшают численность военного руководства, в то время как продуктивные войны ускоряют и усиливают этот минимизирующий военную силу процесс, у истока которого находится гоббсовская война «всех против всех». 188

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Одним из условий этого стало переформирование открытой военной экономики, ресурсы которой не могли быть исчерпаны. При таком экономическом устройстве участники военных действий через теневые каналы налаживали связи с процветающими экономическими центрами и неограниченно использовали их ресурсы. Поэтому их силы не ослабевали в ходе войны, следовательно, в заключении мирного договора не было необходимости. Классическое территориальное государство преимущественно основывалось на закрытой системе военной экономики, которая включала налоговые доходы, мобилизуемую армию, военную промышленность, размещенную в его пределах, а также терпимость и самопожертвование населения. Когда все эти ресурсы исчерпывались и возможности их восстановить уже не было, война заканчивалась. В классических войнах наряду с военной победой над вражескими вооруженными силами важную роль играет и экономическое истощение ресурсов противника: «обезвоживание» его военной экономики. Морские державы чаще всего использовали блокаду как средство борьбы с материковыми государствами, чтобы парализовать вражескую военную экономику, обескровить ее и выиграть войну. В последние десятилетия международное сообщество, оказавшись на пороге объявления военной блокады, обращается к экономическим санкциям как способу насаждения своих норм и правил в  государствах, где эти нормы и  правила очевидным образом игнорируются. В большинстве случаев эти санкции следуют за преступлениями против прав человека или несоблюдением политики вооружения, в ходе которого кто-то пытается стать участником военных действий — как правило, стремится получить доступ к  ядерному оружию. Система санкционных ограничений эффективна до  тех пор, пока применяется к  государствам, чья экономика, благодаря их географическому положению, могла бы быть «закрыта». Подобную тактику, однако, почти невозможно применить к сетевым организациям, которые per se располагают открытой военной экономикой и регулярно обращаются к ресурсам «темной» стороны процессов глобализации. Полевое командование из-за  своей территориальной мобильности и  постоянной изменчивости редко влезает в корсет закрытой экономической системы, тем более когда оно, занимаясь наркоторговлей, вступает в стратегические коалиции с международной преступностью12. Поэтому попытки экономически «перекрыть воздух» 12. Об этом работы: Politische Ökonomie der Gewalt. Staatszerfall und die Privatisierung von Krieg und Gewalt / W. Ruf (Hg.). Opladen: Leske + Budrich, Герфрид Мюнклер

189

новым участникам военных действий, будь то полевые командиры или террористические сетевые организации, далеко не всегда эффективны. Однако упомянутая уже не  раз приватизация военных действий не ограничивается действиями полевых командиров или террористических организаций. Образования с подобной структурой есть и в некоторых странах богатого Севера, где в более или менее узаконенной форме существуют частные поставщики милитаристских услуг, так называемые Private Military Companies, без поддержки которых США вряд ли смогли бы вести войну в Ираке в 2003 году13. Они управляются в соответствии с принципами частной экономики и базируются в США, Великобритании или Франции. Как правило, в их распоряжении есть сформированный кадровый штат, который по мере необходимости пополняется завербованными по всему миру сотрудниками. В этом случае мы имеем дело с группой бойцов, которые (по каким бы то ни было причинам) согласны вести солдатскую жизнь на содержании у политической силы, стоящей у них за спиной. Этот тип негосударственных войск наследует традиции военных кочевых отрядов14. Экономическая поддержка государства, оставшегося в тени, сочетается здесь с определенной долей авантюризма и политической ангажированностью. И наконец, последний, третий тип: группы джихадистов, в основном из мусульманских стран; в зависимости от своего положения и перспектив они стекаются в определенные районы и, благодаря финансовой поддержке организаций сетевого типа, формируют там боевые части и ведут борьбу за утверждение своих политических проектов. Как правило, в условиях этих проектов особо высоко ценится готовность бойцов посвятить 2003; Napoleoni L. Die Ökonomie des Terrors. Auf den Spuren der Dollars hinter dem Terrorismus. München: Kunstmann, 2004; Idem. Menschenhändler. Die Schattenwirtschaft des islamistischen Terrorismus. Zürich: Rotpunktverlag, 2016. 13. До сих пор сохранившее свою актуальность исследование частных военных компаний: Singer P. Die Kriegs-AGs. Über den Aufstieg der privaten Militärfirmen. Fr.a.M.: Zweitausendeins, 2006; см. также: Private Military and Security Companies. Chances, Problems, Pitfalls and Prospects / T. Jäger, G. Kümmel (eds). Wiesbaden: Verlag für Sozialwissenschaften, 2007; Private Sicherheits- und Militärfirmen. Konkurrenten — Partner — Totengräber / W. Feichtinger u.a. (Hg.). Wien; Köln; Weimar: Böhlau, 2007; об истории наемничества на протяжении последних пятидесяти лет см.: Geraghty T. Guns for Hire. The Inside Story of Freelancing Soldiering. L.: Piatkus Books, 2007. 14. Об этом некоторые статьи в сборнике: Testfall Ukraine. Europa und seine Werte / K. Raabe, M. Sapper (Hg.). B.: Suhrkamp, 2015. 190

Логос · Том 29 · #3 · 2019

свою жизнь военным действиям. Подобным центром притяжения для международных отрядов джихадистов была чеченская война, равно как и война в Боснии и Герцеговине, до этого — в Афганистане, а позже проект «Исламского государства» (ИГ) по утверждению халифата на территории Сирии и Северного Ирака15. Три выделенных типа боевиков можно объединить термином «наемник»: после формирования национальных государств и введения всеобщей воинской повинности это явление превратилось в исторически устаревшее и уж точно маргинальное. В новой военной истории использование наемных солдат все менее популярно — это одна из основных характеристик новых войн. Богатые северные сообщества, в том числе под влиянием падающего коэффициента рождаемости, превратились в постгероические сообщества16. Вступая в войну, которая не представляет прямой угрозы, они оказываются не в состоянии справиться с огромным количеством жертв; если говорить о демократически устроенных сообществах, то политическая линия, в которой масштабные потери оправдываются защитой отечества, будет отвергнута большинством граждан. Чтобы обойти эту проблему, в США обращаются к услугам частных военных компаний, а у британцев есть нанятые в Непале гуркхи. В каждом случае, однако, политическую ответственность за использование наемной силы может нести государство. Иначе дело обстоит с международными отрядами джихадистов, поэтому они представляют собой особенно трудный случай при определении границ или попытке ликвидации конфликтов, которые они ведут или в которых участвуют. Важнейшая особенность новых войн — практикуемая в  них стратегия асимметризации: уступающая в силе сторона не стремится достичь уровня развития технологий, на  котором находится превосходящий ее противник, но концентрируется на том, чтобы превратить преимущества врага в  недостатки таким образом, чтобы разница в материальном положении между оппо-

15. Об ИГ см.: Steinberg G. Kalifat des Schreckens. IS und die Bedrohung durch den islamistischen Terror. München: Knaur, 2015. S. 149–163; о более общих последствиях для Ближнего Востока: Perthes V. Das Ende des Nahen Ostens, wie wir ihn kennen. B.: Suhrkamp, 2015. S. 91–119. 16. О термине «постгероическое сообщество» и сферах его применения см.: Münkler H. Kriegssplitter. S. 169–187; о взаимосвязях демографических показателей и военной деятельности: Heinsohn G. Söhne und Weltmacht. Terror im Aufstieg und Fall der Nationen. Zürich: Orell Füssli, 2003. Особенно S. 13–36. Герфрид Мюнклер

191

нентами не проявилась или проявилась минимально17. Отправные точки в стратегии асимметризации — это использование пространства и времени. Пока сильные концентрируют свои войска в пространстве и стремятся как можно быстрее утвердить собственное превосходство, слабые, осознающие свои слабые стороны и не желающие становиться их жертвами, полагаются на полную противоположность: они расширяют пространство ведения войны, отказываются от скопления войск в одном месте, чтобы избежать атаки со стороны противника, превосходящего их в военно-технических и  тактических аспектах. Им важно «продержаться», и тогда время уже будет работать на них. По большому счету это главный принцип ведения партизанской войны; однако, будучи «малой» войной, герильей, она была низведена в Европе, существующей по вестфальским договоренностям, до вспомогательного средства «большой» войны и не имела собственного стратегического значения18. Все изменилось, когда после 1808 года, во время антинаполеоновских восстаний в Испании, народная и «большая» войны впервые объединились19. Но из-за «реконструкции» Вестфальского порядка на  Венском конгрессе20 этот способ ведения войны вплоть до XX века был оттеснен на задворки континента и по большей части рассматривался как свидетельство социально-экономической и  политической отсталости. Таким образом, асимметричные методы ведения войны, возникшие из-за слабости одной из сторон, существовали всегда, но на протяжении долгого времени в политико-стратегическом сознании европейцев не воспринимались как возможный путь развития военной тактики. Это следующая особенность новых войн: асимметрия из маргинального явления превратилась в центральный элемент политики и военной стратегии. 17. Об асимметричной войне и стратегиях асимметризации см.: Münkler H. Der Wandel des Krieges. S. 135–247; Asymmetrische Kriegführung — ein neues Phänomen der Internationalen Politik? / J. Schröfl, T. Pankratz (Hg.). Baden-Baden: Nomos, 2004; см. также: Wassermann F. Asymmetrische Kriege. Eine politiktheoretische Untersuchung zur Kriegführung im 21. Jahrhundert. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 2015. 18. См.: Kunisch J. Der Kleine Krieg. Studien zum Heerwesen des Absolutismus. Wiesbaden: Steiner, 1973. 19. См.: Partisanen und Volkskrieg. Zur Revolutionierung des Krieges im 20. Jahrhundert / G. Schulz (Hg.). Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1985. 20. Вслед за политиком Клеменсом фон Меттернихом термин «реконструкция» использую здесь в значении «реставрация» (Siemann W. Der Wiener Kongress 1814/15. Restauration, Rekonstruktion oder imperiale Neuordnung Europas? Wien: Picus, 2017. S. 37). 192

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Новые войны, можно сказать, совершили историческую «военную революцию»21; среди важнейших новшеств — рекоммерциализация военного насилия, в  ходе которой война (снова) становится отдельной формой жизни для ее командиров и  перестает быть ограниченным во времени нарушением мира, стандарта и нормы. Полевые командиры и их окружение в буквальном смысле живут за счет войны. Вторая характеристика новых войн — их  паразитарное финансирование: на  месте территориально закрытой экономики, которая находится под политическим контролем властей, рассчитывающих на ее военный потенциал, возникает запутанная система каналов, связанных с мирной экономикой не задействованных в конфликте государств. Новые участники военных действий используют эти каналы, чтобы обеспечить себя деньгами, оружием и служащими. И наконец, третья особенность новых войн — стратегия асимметризации, посредством которой слабая (или, в случае симметричного конфликта, безнадежно поверженная) сторона способна противостоять сильной, пока не решится, как в последнее время это делает ИГ, на захват территорий и не начнет процесс утверждения собственного государственного режима. В этом случае она становится настолько уязвима, что легко может быть уничтожена противником.

Войны Вестфальской системы Термин «Вестфальский порядок», или «Вестфальская система», впервые возник в американской политологии, точнее, в теории политического реализма международной политики, которая не пользовалась особым успехом среди немецких историографов, более заинтересованных в описании и анализе отдельных конфигураций, чем в создании типологий и моделировании22. Поэтому критики 21. Термин «военная (милитаристская) революция» заимствован из работы Майкла Робертса The Military Revolution 1560–1660 (переиздание: The Military Revolution Debate. Readings on the Military Transformation of Early Modern Europe / C. Rogers (ed.). Boulder: Westview Press, 1995. P. 3–35); на эту тему также см.: Parker G. Die militärische Revolution. Die Kriegskunst und der Aufstieg des Westens 1500–1800. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 1990. В то время как прежние военные революции сводились к упрочению силы, в недавнем времени вектор развития изменился: теперь революция покровительствует не превосходящим в силе и технической оснащенности, но слабым и отстающим. 22. Развернутую критику термина «Вестфальский порядок» см.: Teschke B. The Myth of 1648. Class, Geopolitics and the Making of Modern International Relations. L.; N.Y.: Verso, 2003. Герфрид Мюнклер

193

термина в своей аргументации обращаются к противоречиям и исключениям в системе, определяемой как «Вестфальская». Сторонники термина, в свою очередь, говорят о структурирующем эффекте принятой модели и обращают внимание на то, что противоречия и исключения проявляются и могут быть изучены лишь благодаря существованию самой модели. По большому счету эти дебаты о научных и методологических аспектах оказываются куда интереснее, чем применение самой системы для изучения трехсот лет европейской истории, ведь в итоге они были и остаются посвящены вопросу о том, возможно ли вообще применять методы историко-аналитической типизации или они влекут за собой искажающие упрощения, жертвой которых становятся частные особенности процессов исторического развития. В самом широком смысле методы гуманитарных наук используются здесь против методов социологии. Однако это расхождение не будет интересовать нас в дальнейшем. Когда мы говорим о Вестфальской системе, наши аргументы в большей степени относятся к области социологии. Теоретическая модель Вестфальской системы международных отношений состоит из трех частей: это мирные договоры Мюнстера и Оснабрюка, положившие конец Тридцатилетней войне, труд Гуго Гроция De Jure Belli ас Pacis libri tres и, наконец, опыт государственной политики начиная с середины XVII века. Взаимодействие этих трех элементов привело к возникновению политического порядка, определившего соотношение сил вплоть до XX века, а также ввело правовую предсказуемость. В этом смысле Вестфальская система стала важной составляющей того, что Макс Вебер называл «рационализацией мира», — процесса развития, инициированного Европой и ограниченного ее территорией, в ходе которого произвол ограничивается решениями правовых структур, а доминирующими оказываются те импульсы, которые идут на пользу самым рациональным политическим деятелям. В этом смысле Вестфальская система стоит в одном ряду с системой законности, бюрократией и денежной экономикой, которые Вебер называл основными элементами процесса рационализации. Политика поддавалась исчислениям, потому что придерживалась правил. Если мы рассмотрим мирные договоры Мюнстера и Оснабрюка не только как документы, положившие конец Тридцатилетней войне, но и как точку отсчета для возникновения нового политического порядка23, то увидим, что акцент переносится с иерархии 23. Этот вектор подробно рассмотрен в: Burkhardt J. Der Dreißigjährige Krieg. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1992. 194

Логос · Том 29 · #3 · 2019

на равенство рангов, которое стало следствием введения принципов суверенности. Таким образом, в договорах был подведен итог затянувшейся опустошительной войне, развернувшейся на немецкой территории, но ставшей по большому счету общеевропейской. Политический порядок, в котором власть была разделена между императором и папой, с принятием Мюнстерского соглашения безвозвратно ушел в прошлое, а на его месте возникла система равноправных государств, в  которой каждый носитель верховной власти принимал независимые решения, не требующие одобрения или подтверждения со стороны вышестоящего института. Непреложность суверенных решений была решающим пунктом для новой политической системы Европы. Но  когда упразднен высший уровень принятия решений, к авторитету которого можно было обратиться для урегулирования конфликта и к которому прислушивались враждующие стороны, то как конфликт может быть разрешен? В конце концов, лишь с помощью войны, то есть в соответствии с резолюцией вооружения. В документах Вестфальского мира об этом, конечно же, ничего не  сказано, но  таково их  неизбежное следствие: из-за  запрета на  кооперацию между Венской и  Мадридской ветвями дома Габсбургов, принятого в Мюнстере, в Европе больше не существовало властной инстанции, способной не только выносить судебные постановления, но хотя бы выдвигать предложения по решению конфликтных вопросов. Кроме того, согласно положениям о конфессиональных порядках, принятым в Оснабрюке одновременно с  мюнстерскими, папа римский перестал восприниматься всеми без исключения европейскими державами как обладающая непрямой властью правовая инстанция24. Главной целью иерархического устройства средневековой Европы был устойчивый мир, а любой спорный вопрос мог быть решен без использования военного насилия — так выглядит теоретически реконструированная модель, которая, однако, не вполне соответствовала действительности. В Вестфальской системе, напротив, мир и война были по большому счету равноправными агрегатными состояниями политики, и суверен мог по собственной воле выбирать одно из них. Так как в случае нападения он больше не имел возможности обратиться к вышестоящим инстанциям за помо 24. Этот процесс начался уже в эпоху Реформации, когда папа перестал быть для правителей-протестантов авторитетом в вопросах духовности и уже не имел власти в решении общемировых дел. Однако законодательную форму это положение приобрело только в Вестфальском договоре. Герфрид Мюнклер

195

щью, война становилась для него не политической возможностью, которую возможно выбрать или избежать, но политической необходимостью: теперь он был вынужден заботиться о навыках ведения боя ради сохранения собственных прав. Историк Йоханнес Буркхардт определил эти взаимосвязи как «Беспокойство раннего Нового времени»25. В то же время договоры Мюнстера и Оснабрюка способствовали тому, чтобы войны велись строго в пределах безусловных и универсальных ценностных систем, в отличие от конфессиональных войн начиная с XVI века и до завершения Тридцатилетней войны. Теперь ведение войны подчинялось исключительно рациональным интересам государственных властей. Основным ориентиром стала теория национальных интересов во всем своем разнообразии26. Однако если война была таким же легитимным агрегатным состоянием политики, как и мир, то ее можно было не воспринимать как чрезвычайное положение, утрату порядка, который необходимо восстановить как можно скорее. Следовало подчинить войну конкретным правилам, которые упорядочили бы сам процесс ее ведения и юридически урегулировали процесс перехода между войной и миром. Этот свод правил уже существовал в виде теоретического проекта за четверть века до подписания договора в 1648 году. Речь идет о работе голландца Гуго Гроция, уже в названии которой обозначено равноправие войны и мира: Три книги о праве войны и мира27. Уже в самом начале трактата Гроций утверждает тезис о нормологическом равноправии обоих политических агрегатных состояний: «Все взаимные споры лиц, не связанных воедино общим внутригосударственным правом, относятся к состоянию войны или мира»28. Без сомнения, Гроций осознавал подчиненность войны миру, но  для него эта иерархия имела не  нормативный, а  политикостратегический характер: «войны ведутся ради заключения мира»29. Если мир — это цель войны, а война становится средством для достижения мира, то  политике стоит всерьез позаботить 25. Idem. Die Friedlosigkeit der Frühen Neuzeit. Grundlegung einer Theorie der Bellizität Europas // Zeitschrift für Historische Forschung. 1997. Bd. 24. № 4. S. 509–574. 26. См.: Münkler H. Im Namen des Staates. Die Begründung der Staatsraison in der Frühen Neuzeit. Fr.a.M.: S. Fischer, 1987. 27. Гроций Г. О праве войны и мира / Пер. с лат. А. Л. Саккетти. М.: Ладомир, 1994 (репринт с изд. 1956 года). 28. Там же. C. 67. 29. Там же. 196

Логос · Том 29 · #3 · 2019

ся о том, какие средства оправдывают эту цель и стоит ли вступать в войну, исход которой неизвестен. В определенном смысле война переходит из области норм, ориентированной на мир, в  область рационального расчета, где сравниваются расходы и  прибыль. Гроций не  признавал единоличного права суверенов на принятие решений о войне и мире, поэтому он обращал внимание на несправедливые и сомнительные причины возникновения войн: даже при наличии справедливого повода нельзя объявлять их слишком поспешно. Однако окончательное решение о том, началась ли война из добрых или злых побуждений, выносит вовсе не участвующая в происходящем инстанция, которую Гроций не знал и вводить которую не предлагал; это суждение задним числом выносят юристы, философы и историки, а представителям власти приходится учитывать его при принятии решений в  будущем. Изобретенная Гроцием народно-правовая система не предполагала наблюдателей, она основывалась на  взаимодействии рационального преследования интересов и внутреннего стремления суверенов к норме. В ней изложены как дескриптивные, так и прескриптивные основы Вестфальского мира. И  наконец, третий фактор, наряду с  договорами Мюнстера и Оснабрюка и трудом Гроция необходимый для создания большой международной системы, результатом которой мог бы стать Вестфальский порядок,  — это опыт государств, в  котором зафиксированные на  бумаге принципы превратились в  структуру политического порядка во  всей Европе. Две главные задачи этой структуры: если ведутся войны, они должны быть ориентированы на интересы государства; вопросы о нематериальных ценностях и убеждениях, в особенности религиозно-конфессионального характера, недопустимы — подобные конфликты должны решаться не в режиме принятия военных решений30. Решения о мире и войне выносятся в соответствии с национальными интересами, а не религией. Согласно второму критерию, наряду с государственными войнами, которые строго регулируются, гражданские войны должны быть полностью упразднены, а политическая система — организована таким образом, чтобы ни в коем случае не допустить возникновения внутригосударственных кон-

30. См.: Klueting H. Die Lehre von der Macht der Staaten. Das außenpolitische Machtproblem in der “politischen Wissenschaft” und in der praktischen Politik im 18. Jahrhundert. B.: Duncker und Humblot, 1986. Герфрид Мюнклер

197

фликтов31. Для этого Томас Гоббс предлагал совместить конфессиональную терпимость (разумеется, исключительно в пределах христианских вероисповеданий), политическую сдержанность руководящих сил при вмешательстве в личные дела граждан и обеспечение безоговорочной физической безопасности населения, при этом государственная власть должна безраздельно принадлежать одному руководящему лицу32. Вестфальская система при всех изменениях и модификациях, через которые она прошла со временем, основывалась на распределении власти между пятью державами, так называемой пентархии. Ее члены, обладающие региональным превосходством, выдвигали к более мелким государствам определенные требования, касающиеся внешней или союзной политики, а также, в зависимости от собственных интересов, сотрудничали или конкурировали между собой33. При этом между властными державами не возникало пропорции 4 : 1, но преобладало соотношение 3 : 2, вероятнее всего установившееся, когда одной из них удалось сохранить гибкость в отношениях с союзниками и стать своего рода стрелкой на весах и, как следствие, восстанавливать в Европе равновесие сил, как только оно нарушалось. Франция со времен Ришелье стремилась к роли «блюстителя порядка», в то время как Великобритания фактически заняла место стрелки весов. Следствием этого стали напряженные отношения между французами и британцами, определявшие европейскую политику почти до самого начала Первой мировой войны. 31. О необходимом прекращении гражданских войн см.: Schnur R. Die französischen Juristen im konfessionellen Bürgerkrieg des 16. Jahrhunderts. Ein Beitrag zur Entstehungsgeschichte des modernen Staates. B.: Duncker und Humblot, 1962; о теории гражданской войны см.: Idem. Revolution und Weltbürgerkrieg. Studien zur Ouvertüre nach 1789. B.: Duncker & Humblot, 1983. S. 120–145. Размышления Романа Шнура определяются тезисом, согласно которому конфессиональные конфликты и их потенциальное превращение в гражданские войны переживали ренессанс после новой волны политических идеологий, возникшей во времена Французской революции. Если применить данное рассуждение к нашей формулировке Вестфальского порядка, это будет означать, что Вестфальская система никогда не была бесспорной и непреложной, но все время должна была утверждать себя через противопоставление другим правовым системам. 32. См.: Münkler H. Thomas Hobbes. Eine Einführung. 3, aktualisierte Auflage. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 2014. S. 109–131. 33. См.: Simms B. Der Kampf um Vorherrschaft. Eine deutsche Geschichte Europas. 1453 bis heute. München: Deutsche Verlags-Anstalt, 2014. S. 81–162. 198

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Вестфальский порядок как бинарная система «Порядок без надзирателей» — без участия инстанции, которая в сложных и спорных случаях добивается ясности, создает нормы и правила и применяет их на практике, — может исправно работать только в  том случае, если правила сформулированы однозначно и ясно. В Вестфальской системе царит принцип бинарности: либо-либо, два противоположных друг другу варианта, третьего пути не существует. Формула tertium non datur (третьего не дано) — организующий принцип этой системы, который вынуждал всех действующих внутри нее к принятию точных решений: никакой двусмысленности и гибридности, никакого объединения противопоставленных друг другу альтернатив. Только таким образом должна функционировать система, в которой не существует инстанции непрерывного наблюдения, позволяющей себе вмешиваться в ход дела при нарушении правил. Это недостижимо в случае «порядка надзирателей», то есть в империалистических системах, где централизованная власть контролирует систему, исправляет ее и выступает гарантом порядка34. Поэтому империалистический режим способен стремительно и гибко реагировать на  изменения общих (или внешних) условий. А  системы, которые стремятся к утверждению собственных сводов правил и норм, в своих реакциях медлительны и неповоротливы. На примере оппозиций войны и мира, государственной войны и гражданской, «малой» войны и «большой», а также участвующих и не участвующих в военных действиях (комбатантов и некомбатантов) мы рассмотрим, как оппозиции — речь всегда идет о симметричных оппозициях — создавали основу Вестфальской системы. Симметричные оппозиции отличаются от асимметричных тем, что в них нет менее значимого элемента, а их компоненты находятся в условиях паритета35. В  Вестфальской системе состояния войны и  мира отделены друг от друга как два возможных агрегатных состояния политики, и переход от одного состояния к другому должен быть формализован юридически — в виде объявления войны или заключения 34. Об империалистических системах см.: Münkler H. Imperien. Die Logik der Weltherrschaft. Vom alten Rom bis zu den Vereinigten Staaten. B.: Rowohlt, 2005; о понятии порядка и принципах регуляции бинарности см.: Idem. Ordnung. Vom Nutzen und Nachteil eines soziopolitischen Begriffs // Merkur. 2016. Bd. 70. № 809. S. 17–25, особенно S. 22–25. 35. См.: Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1979. S. 211–259. Герфрид Мюнклер

199

мирного договора. Тридцатилетняя война являла противоположную модель, не подразумевающую «объявлений», так как император воспринимал военные действия своих противников на территории империи как восстание или мятеж, а не как военную операцию и планировал положить конец насильственным военным действиям не в форме заключения мирного договора, но в форме просьбы о  помиловании или наказания. Правители-протестанты и  протестантские сословия, сражавшиеся против императора и связанной с ним католической коалиции, воспринимали это как акт легитимного сопротивления несправедливой власти. Внешние силы, также принимавшие участие в войне, — Дания и Испания — выступали не в роли внешних захватчиков, но вели военные действия на  пограничных территориях, находившихся во власти кайзера. В результате они также оказывались задействованы в войне, хотя и не объявляли ее официально. Таким образом, эта война скорее была противопоставлением абсолютистских претензий на господство с одной стороны и права на сопротивление с другой36, но вряд ли ее причины были в дифференциации войны и мира. Это привело к тому, что стороны с трудом могли оповещать друг друга о перемирии или вести мирные переговоры, ведь в этом случае они рисковали поступиться своими правовыми взглядами, а вместе с тем могли и делегитимизировать собственные действия. В Вестфальской системе разрешение подобных конфликтов вменяется в обязанности суверену и потому может быть формализовано. С утверждением о том, что право на объявление войны (jus ad bellum) принадлежит только носителю верховной власти, связана вторая системная модель, также ориентированная на создание бинарности: четкое разделение межгосударственной и гражданской войн, противопоставление внутреннего и внешнего, где не может быть ни  «рядом», ни  «возле». Межгосударственная война при этом шаг за шагом все больше попадает под правовую юрисдикцию (jus in bello), в том числе благодаря разделению участвующих и не участвующих в боевых действиях, а также разработке правил, по которым комбатант может получить статус некомбатанта. Принятие решений, прежде предоставленное произволу («милости») победивших военачальников и офицеров, например уничтожение либо разоружение побежденного врага или эксплуатация вражеских сил ради собственных нужд, теперь стало частью воен 36. См.: Bermbach U. Widerstandsrecht, Souveränität, Kirche und Staat // Pipers Handbuch der politischen Idee. 1985. Bd. 3. S. 101–162. 200

Логос · Том 29 · #3 · 2019

но-правовой системы, которой должны были подчиняться военачальники, офицеры и солдаты. Итогом процессов урегулирования и юридификации войны, которые, естественно, не были одобрены сразу, но все время прерывались периодами застоя, стали гаагские и женевские конвенции. Первые содержали свод правил ведения войны для участников боевых действий, вторые обеспечивали защиту тех, кто в них не участвует37. В  отличие от  межгосударственных войн, которые воспринимались как урегулированный способ решения трудных международных вопросов, внутригосударственные (гражданские) войны с тех пор стали считаться недопустимыми — не в последнюю очередь потому, что их почти невозможно урегулировать: конфликтующие политические объединения не подчиняются принятым законам. Следствием гражданских войн всегда становится распространение жестокости, которая встает на пути у любого консенсуса или компромисса, необходимого для заключения мира38. Соответственно, можно предположить, что jus ad bellum принадлежит лишь тому, кто в состоянии придерживаться принципа jus in bello, а на это способны лишь государства, но не гражданские военные партии. Благодаря разделению гражданской и межгосударственной войн, направленному как раз на разрушение взаимосвязей, возникших в условиях Тридцатилетней войны, война была вытеснена за пределы государства и стала, по крайней мере в правовом смысле, делом международного сообщества. На этом основывалось разделение армии и полиции, равно как и противопоставление военной и криминальной парадигм — двух основополагающих форм «обработки» любых сил, направленных против существующей государственной власти. Следующая оппозиция, о которой нужно упомянуть, хотя ее бинарность и, следовательно, системообразующая однозначность 37. Соответствующие документы опубликованы в: Documents of the Laws of War / A. Roberts, R. Guelff (eds). Oxford: Oxford University Press, 1982. 38. Гражданская война снова стала важной темой в поствестфальских отношениях и в условиях холодной войны обозначалась как «мировая гражданская война». Когда Агамбен пишет о «глобальной гражданской войне», он имеет в виду не то же самое, что Роман Шнур: Agamben G. Stasis. Der Bürgerkrieg als politisches Paradigma. Fr.a.M.: S. Fischer, 2016. S. 7. Два сборника, вышедшие в последнее время, посвящены тому, как гражданские войны завершаются переговорами, а государственные войны — заключением юридически оформленных договоров: Bürgerkrieg. Erfahrung und Repräsentation / I. von Treskow u.a. (Hg.). B.: Trafo, 2005; Bürgerkriege erzählen. Zum Verlauf unziviler Konflikte / S. Ferhadbegović, B. Weiffen (Hg.). Konstanz: Konstanz University Press, 2011. Герфрид Мюнклер

201

всегда вызывали затруднения, — это «большая» и «малая» (герилья) войны. В сущности, эта оппозиция основывается на различном использовании пространства и  времени: «большая» война ориентируется на скопление сил в пространстве и времени, своей целью полагает одно решающее сражение, исход которого должен определить содержание последующего мирного договора. «Малая» война, в свою очередь, направлена на дестабилизацию логистики противника, при этом все время расширяет границы времени и пространства. Вести «малую» войну можно и с небольшими войсками, которые значительно подвижнее, появляются и снова исчезают, так как не привязаны к сложной и тяжеловесной транспортной системе, но обеспечивают себя «тем, что есть», то есть грабежами и мародерством. Герилья, таким образом, форма ведения войны, которая все время ставит под сомнение существующий уровень военно-правового регулирования. Поэтому Вестфальская система пытается ограничить «малые» войны и оставляет им лишь функцию «поддержки» больших войн39. Но герилья, стоит ей слиться с народной войной, непрерывно пытается разорвать свою связь с «большой» войной и нарушает связанные с ней запреты, из-за чего другая бинарная оппозиция Вестфальской системы — противопоставление комбатантов и некомбатантов — постепенно выходит из употребления. Так как политики, как правило, были осведомлены об этой опасности и осознавали близость герильи к гражданской войне, они стремились вытеснить малые и народно-освободительные войны как можно дальше, на самую периферию Вестфальской системы, подальше от ее центра. Эта инициатива была весьма успешной вплоть до середины Второй мировой войны: Испания и в первую очередь Балканы оставались регионами малых войн. Вестфальская система была предназначена для того, чтобы превратить войну в политический инструмент и ограничить этим ее функции. В этом смысле процесс легитимизации государственной войны и криминализация всех остальных форм политически мотивированного насилия — две стороны одной медали. Все зависело от того, способно ли государство монополизировать не только законность войны, но и фактические навыки ее ведения. Кроме того, из-за своей «материальности», то есть единства государственных территорий и населения, в случае нарушения установленного по 39. См.: Partisanen und Volkskrieg; подробный анализ исторических обстоятельств см. в: Hahlweg W. Guerilla. Krieg ohne Fronten. Stuttgart; B.; Köln: Kohlhammer, 1968. 202

Логос · Том 29 · #3 · 2019

рядка ведения войны страна могла быть подвергнута санкциям со стороны мирового сообщества. Поэтому государственное руководство отказывалось от использования нестандартных методов ведения военных действий, даже если они оказывались привлекательными в определенных условиях, чтобы избежать куда более серьезных последствий в виде экономических санкций. В то же время государства принадлежат к незначительному числу политических союзов, которые способны принимать решения, действуя коллективно, и безнаказанно применять их против собственных представителей. Договоренности и результаты переговоров до сих пор в значительной степени приравнивались к обязательствам, что положительно сказывалось на стабильности Вестфальской системы. Естественно, все это зависело от того, что государства были (и  остаются) военными монополиями. В  тех странах, где ситуация сложилась иначе, не удается применить Вестфальскую систему — со временем она разрушается. И процесс постепенного распада выражается в том, как базовые положения бинарных оппозиций теряют свою значимость.

Войны типа Тридцатилетней войны Приведенные выше размышления и наблюдения позволяют сделать вывод о  том, что Тридцатилетняя война, разразившаяся в  Центральной Европе в  первой половине XVII века, была не  единственным конфликтом подобного рода, но  может быть рассмотрена как пример целого типа «Тридцатилетняя война». От войн вестфальского типа его отличает то, что он не вписывается ни в одну регуляционную систему. В нем объединяются, связываются или пересекаются типы войн, разделенные в рамках Вестфальского порядка. Такая война не обязательно должна длиться тридцать лет, однако в каждом случае речь идет о продолжительном военном конфликте, который обходит или разрушает все системы регуляции, в которых он мог развернуться. В войнах этого типа всегда проявляется особая жестокость, в особенности по отношению к мирному населению, не-участникам боевых действий. И продолжительность, и ярко выраженная жестокость связаны с размыванием границ между войной и миром, межгосударственной и гражданской, «большой» и «малой» войнами. Тип этот представлен в истории Пелопонесской войной конца V века до н. э., описанной историком Фукидидом, а также развернувшейся на территории Франции Столетней войной. В Новое время к этому типу относятся войны на Великих АфриканГерфрид Мюнклер

203

ских озерах в Тропической Африке, в первую очередь в Руанде, Бурунди и Восточном Конго, а также войны на Ближнем Востоке, в Сирии и Йемене, в Ираке и на территории Ливийской пустыни. В них прослеживается опасная тенденция к объединению отдельных военных конфликтов в одну большую войну. Эти войны ранее (и до сих пор) постоянно прерывались мирными договорами и перемириями. Из-за их продолжительности и диффузности современники и историки описывают их как одну непрерывную войну. В случае Пелопонесской войны это был Фукидид, которого принято считать родоначальником политической историографии и чей труд под общим заголовком Xyngraphie сохранился до  наших дней40. Так же воспринимали Столетнюю войну уже ее современники в конце XIV века, а ее описание в работе американского историка Барбары Тухман в 1970-е годы стало одним из  самых важных и  влиятельных трудов по  историографии в XX веке41. В случае с Тридцатилетней войной 1618–1648 годов привычное терминологическое обозначение начали использовать сразу после ее окончания. Оно приобрело популярность благодаря «Истории Тридцатилетней войны» Фридриха Шиллера и впоследствии стало устойчивым определением42. По завершении войн, относящихся к типу Тридцатилетней, как наблюдатели, так и аналитики приходят к осознанию их исключительности, несопоставимости ни  с  одной из  войн, свидетелями или участниками которых им доводилось быть. Вероятно, этот ретроспективный опыт связан с разрушительными для мирового порядка последствиями. Однако подобные последствия не запланированы и не предусмотрены теми, кто ведет эту войну, — они проявляются лишь по прошествии определенного времени. Апокалиптические масштабы войн этого типа наблюдаются уже в их динамике. Четыре всадника из Откровения Иоанна Богослова помогают им уничтожать целые народы: эпизоотии 40. Grant M. Klassiker der antiken Geschichtsschreibung. München: Deutscher Taschenbuch Verlag, 1981. S. 65–107; о Фукидиде как примере для историков см. также: Meister K. Thukydides als Vorbild der Historiker. Von der Antike bis zur Gegenwart. Paderborn: Schöningh, 2013. 41. Tuchman B. W. Der ferne Spiegel. Das dramatische 14. Jahrhundert. Düsseldorf: Claassen, 1980. 42. См.: Repgen K. Seit wann gibt es den Begriff “Dreißigjähriger Krieg?” // Weltpolitik, Europagedanke und Regionalismus. Festschrift für Heinz Gollwitzer / H. Dollinger u.a. (Hg.). München: Münster Aschendorff, 1982. S. 59–70; см. также: Idem. Über die Geschichtsschreibung des Dreißigjährigen Krieges. Begriff und Konzeption // Krieg und Politik. 1618–1648. Europäische Probleme und Perspektiven / K. Repgen (Hg.). München: R. Oldenbourg, 1988. S. 1–34. 204

Логос · Том 29 · #3 · 2019

и эпидемии обрушиваются на измученных голодом людей, которые, смешавшись с потоками беженцев, ищут спасения за стенами укрепленных городов, где погибают от  эпидемий, чаще всего называемых чумой43. «Апокалиптические масштабы» войн этого типа вместе с тем обстоятельством, что от насилия погибает не только вооруженный противник, но и прежде всего — в результате осадной или опустошительной войны — мирное население, являются причиной драматических демографических спадов в целых регионах. Для того чтобы справиться с их разрушительными последствиями, может понадобиться не одно десятилетие.

Тридцатилетняя война как повторяющаяся историческая модель Сопоставление моделей в диахронии или синхронии — средство для выявления сходств и различий. Это важно отметить с самого начала, так как сопоставление часто путают с уподоблением. Сопоставляющий может в итоге обнаружить, что различия преобладают над сходствами, отражение одного в другом не содержит исследовательских перспектив и потому непродуктивно. Дело обстоит иначе, если сходства, на  первый взгляд, преобладают над различиями, но об одном случае известно очень много, а о другом — слишком мало. Наблюдаемые сходства могут подарить надежду на то, что через параллели между хорошо известным и неизученным можно узнать больше о том, как неизвестное, порой скрытое или вовсе не проявившееся, могло бы выглядеть или развиваться. Сослагательная форма в обоих случаях необходима потому, что речь идет лишь о возможностях, которые, однако, становятся все правдоподобнее, когда компаративистские методы подменяют уже известное схожими историческими случаями. Из этой тесной параллели хорошо известного и заново открытого можно вывести новый тип, к которому мы можем и отнести частично известное, и уточнить до сих пор не изученное. События, отделенные от нас значительным промежутком времени, могут помочь предсказать дальнейшее развитие событий современности. Конечно, это нельзя назвать точным знанием. Речь идет скорее об убедительности, чем об уверенности. Приблизительное знание, которое возникает при использовании этого метода, всегда дол 43. См.: Büchner K. Die Pest. Ihre Darstellung bei Thukydides, Lukrez, Montaigne, Camus // Humanitas Romana. Studien über Wesen und Werke der Römer / K. Büchner (Hg.). Heidelberg: Carl Winter Universitatsverlag. 1958. S. 64–79. Герфрид Мюнклер

205

жно быть обозначено как приблизительное. Достаточное количество исторических примеров, из совокупности которых выводится новый тип, так же помогает увеличить эффективность этого модельного анализа, как и тщательность изучения и классификации примеров, отобранных для выделения нового типа. В этом смысле остается только утверждать, что тип «Тридцатилетней войны», рассмотренный в этой статье, вряд ли может считаться исчерпывающей основой для всех схожих случаев, и за отсутствием достаточного количества подходящих примеров не стоит возлагать серьезные надежды на критерии, по которым могли бы быть выявлены сходства. Без сомнения, в этом методологическая ахиллесова пята выбранного подхода. Но в отсутствие альтернативы все же приходится его принять, не забывая о его сомнительном научном статусе. Тип «Тридцатилетней войны» базируется, таким образом, на не слишком крепком фундаменте. Он не помогает прогнозировать исход современных военных конфликтов, тем более что мы должны учитывать контингентность политических решений, которую не могут исключить совершенствование или уточнение типологий: невозможно в точности предсказать решения участников военных действий или представителей политической власти, их поведение зависит от факторов, которые неспособна предугадать никакая система. Однако с помощью типизации можно наблюдать за динамикой развития и структурными моделями и составить возможный сценарий развития событий, придерживаясь которого можно на основе конструкций «когда-если» с большой долей уверенности предсказать некоторые варианты развития событий. Это мы и имеем в виду, когда говорим о «возвращении исторической модели» в некоторых войнах современности, в частности на Ближнем Востоке, или называем Тридцатилетнюю войну типологическим шаблоном44. Если в  качестве главного признака войн типа «Тридцатилетней войны» мы рассматриваем соединение и наслоение разных типов военных действий, в  первую очередь объединение государственной и гражданской, а также «большой» и «малой» войн, то  очевидным становится сходство войн на  Великих Африканских озерах Тропической Африки и войн последних лет, развернувшихся на Ближнем Востоке. Здесь в военных действиях в роли 44. Об этом аспекте см.: Münkler H. Der Dreißigjährige Krieg. S. 29–39, 821–843; см. также: Idem. Der Dreißigjährige Krieg als Analysefolie für heutige Kriege // Politik im Zeichen der Reformation — Der lange Schatten von 1517 / K. Abmeier (Hg.). St. Augustin; B.: Konrad-Adenauer-Stiftung, 2017. S. 47–51. 206

Логос · Том 29 · #3 · 2019

полноправных военных партий участвуют не только государства, но  и  представители субгосударственной власти и  внешние интервенты, вступающие в войну, потому что неучастие в военных действиях может нанести серьезный ущерб их власти и влиянию. В итоге мы становимся свидетелями войны, которая направлена как на вооруженного противника и его полярные политические цели, так и на мирное население территорий, затронутых военными действиями (а на определенных этапах — в основном на него). Чаще всего подобный сценарий разворачивается в условиях открытой военной экономики, которая подразумевает постоянное снабжение оружием, деньгами и  боевой силой извне — из  отдаленных или близлежащих источников. Вследствие этого подобная война не может «перегореть»: ее ресурсы не исчерпываются, а значит, ничто не может вынудить военные формирования прекратить боевые действия и вступить в мирные переговоры45. Из-за наслоения различных военных моделей и открытой военной экономики эти войны могут продолжаться очень долго; ни баланс между расходами и прибылью, ни дефицит ресурсов не способны положить им конец. Войны в упомянутых регионах кардинально отличаются от войн Вестфальской системы, и есть основания полагать, что конфликты типа «Тридцатилетней войны» будут в значительной степени определять военную политику XXI века. Если это наблюдение хотя бы частично подтвердится, то его последствия скажутся не только на аналитической терминологии и системах научной классификации, но и на политической реакции на эти новые войны, особенно в попытках их географической и хронологической локализации: в утверждении «Ближнему Востоку необходим Вестфальский мир» акцент сместится с «мира» на «Вестфальский». В заключение нужно привести еще одно наблюдение, выходящее за пределы существующих типологий: Тридцатилетняя война началась с богемского восстания, символически выраженного в  Пражской дефенестрации. Войны на  Ближнем Востоке начались с ожесточенного внутреннего конфликта при разделении власти. Этот конфликт, разгоревшийся одновременно в нескольких государствах, вошел в историю как «арабская весна»46. Борьба 45. Эта особенность выходит далеко за пределы того, что привычно понимается под определением «межнациональные войны». По большому счету этот термин объясняет лишь то, что государства потеряли монополию на ведение войны. 46. Весьма подробное исследование того, чем отличается эта борьба за внутреннее устройство и распределение власти в различных арабских госуГерфрид Мюнклер

207

за конституцию и значимость ее основных положений для существующей власти шла весьма напряженно еще до того, как оказалась связана с религиозно-конфессиональным противостоянием, имевшим значение и ранее: в Богемии это были протестанты и католики, сторонники и противники Реформации, в Сирии — сунниты и шииты. В обоих случаях «конституционный конфликт» привел к тому, что радикальные религиозные группировки, добившиеся абсолютной гегемонии на  истолкование священных текстов, определяли темп его эскалации. Конституционный конфликт, поначалу ограниченный конкретной географической областью, обращается к вопросам идентичности и веры, разрастается и становится причиной «солидаризации» других государств с противоборствующими партиями, превращаясь из внутригосударственного в международный. Однако было бы заблуждением объяснять эту «солидаризацию» исключительно религиозными взаимосвязями. С  самого начала важную роль играют споры о пограничных территориях, а также борьба за гегемонию в соответствующем регионе. То, что в случае Центральной Европы определялось наследственностью (например, конфликт между Гессен-Касселем и Гессен-Дармштадтом, спровоцировавший борьбу за Марбург), на Ближнем Востоке было военным конфликтом из-за границ, установленных Великобританией и Францией после Первой мировой войны (соглашение Сайкса — Пико) и разделивших территории бывшей Османской империи на целый ряд государств, возглавляемых представителями династий с собственными национальными притязаниями. Так же как Европа беспокоилась о христианском (латинизированном) единстве, Ближний Восток беспокоится о том, что именно должно формировать его политический облик: единство или политический плюрализм. Можно рассматривать это как основополагающий спор о типе политической системы: империя с центром и периферией или мозаика государств с одним или несколькими носителями власти, первыми среди формально равных47. В Европе на имперские позиции претендовал дом Габсбургов, Casa d’Ausдарствах: Die arabische Revolution. Demokratischer Aufbruch von Tunesien bis zum Golf / F. Nordmann, T. Schmid (Hg.). B.: Ch. Links Verlag, 2011; анализ причин краха большинства движений и неоправданных ожиданий см. в: Clasmann A.-B. Der arabische (Alb-)Traum. Aufstand ohne Ziel. Wien: Passagen, 2015; Lynch M. Die neuen Kriege in der arabischen Welt. Wie aus Aufständen Anarchie wurde. Hamburg: Körber-Stiftung, 2016. 47. О различиях между двумя моделями политического порядка см.: Münkler H. Imperien. S. 41–77. 208

Логос · Том 29 · #3 · 2019

tria, с их испанской и австрийской ветвями, где Мадрид отвечал за материальные ресурсы, а Вена — за императорскую власть и воображаемую легитимность. Франция, Швеция и Англия, в свою очередь, настаивали на государственном порядке, в условиях которого каждая страна заявляла претензию на господство. Эта конфликтная область на Ближнем Востоке не так однородна, так как здесь империалистические позиции занимает только ИГ со своим проектом установления халифата, в то время как Иран, Саудовская Аравия и Турция, скорее, стремятся к гегемонии, которая помогла бы им и за пределами государственных границ завоевать политическую и экономическую власть над целым регионом. В обоих случаях можно отметить, что религиозно-конфессиональные вопросы усугубляют борьбу за гегемонию, хотя и не затрагиваются в ней напрямую. Продолжив эту параллель, можно сопоставить масштабные и незначительные театры военных действий с определенной хронологической последовательностью этих действий: Тридцатилетняя война охватила всю территорию современной Германии от Рейна до Одера и от Альп до Северного и Балтийского морей. Поля сражений находились и на территории датской Ютландии, Нидерландов, стран Балтии, части Польши, а  также герцогств Пьемонт и Мантуя и на венгерских территориях. То же относится и к центральному конфликту на Ближнем Востоке, развернувшемуся на территории Сирии и Ирака, но захватившему «внешние районы» Йемена, Ливии и некоторые области Кавказа. Что касается временной последовательности, то Тридцатилетняя война постепенно превращалась из отдельных «театров военных действий» в большую объединенную войну. По этой шкале измерений война на Ближнем Востоке пока находится на начальной стадии, так как войны в Ливии и Йемене еще не cтали частью Сирийской войны. Предотвратить подобное развитие событий смогла бы умная и проницательная политическая стратегия, ведь как раз в этом случае источником ума и проницательности может стать пример Тридцатилетней войны: еще не поздно локализовать отделенные друг от друга военные конфликты. Если бы эта возможность была использована, например, в 1622 или 1629 году, сегодня мы, скорее, говорили бы не о Тридцатилетней войне, но о богемско-пфальцской и датско-нижнесаксонской войнах48. В случае с Ближним Востоком этот шанс еще не упущен. Но если 48. О «разделенных» войнах см.: Idem. Der Dreißigjährige Krieg. S. 121–240, 241–379. Герфрид Мюнклер

209

аналогия верна и если конфликты не удастся разрешить — будет слишком поздно, и тогда все войны объединятся в одну опустошительную войну. История многому учит, однако это обучение куда опаснее и сложнее, чем думают те, кто столь часто и с таким удовольствием рассуждает об «уроках истории». Библиография Гроций Г. О праве войны и мира. М.: Ладомир, 1956. Agamben G. Stasis. Der Bürgerkrieg als politisches Paradigma. Fr.a.M.: S. Fischer, 2016. Asymmetrische Kriegführung — ein neues Phänomen der Internationalen Politik? / J. Schröfl, T. Pankratz (Hg.). Baden-Baden: Nomos, 2004. Bermbach U. Widerstandsrecht, Souveränität, Kirche und Staat // Pipers Handbuch der politischen Idee. 1985. Bd. 3. S. 101–162. Brzoska M. “New Wars” Discourse in Germany // Peace Research. 2004. Vol. 41. № 1. P. 107–117. Büchner K. Die Pest. Ihre Darstellung bei Thukydides, Lukrez, Montaigne, Camus // Humanitas Romana. Studien über Wesen und Werke der Römer / K. Büchner (Hg.). Heidelberg: Carl Winter Universitatsverlag. 1958, S. 64–79. Bürgerkrieg. Erfahrung und Repräsentation / I. von Treskow u.a. (Hg.). B.: Trafo, 2005. Bürgerkriege erzählen. Zum Verlauf unziviler Konflikte / S. Ferhadbegović, B. Weiffen (Hg.). Konstanz: Konstanz University Press, 2011. Burkhardt J. Der Dreißigjährige Krieg. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1992. Burkhardt J. Die Friedlosigkeit der Frühen Neuzeit. Grundlegung einer Theorie der Bellizität Europas // Zeitschrift für Historische Forschung. 1997. Bd. 24. № 4. S. 509–574. Clasmann A.-B. Der arabische (Alb-)Traum. Aufstand ohne Ziel. Wien: Passagen, 2015. Die arabische Revolution. Demokratischer Aufbruch von Tunesien bis zum Golf / F. Nordmann, T. Schmid (Hg.). B.: Ch. Links Verlag, 2011. Documents of the Laws of War / A. Roberts, R. Guelff (eds). Oxford: Oxford University Press, 1982. Geraghty T. Guns for Hire. The Inside Story of Freelancing Soldiering. L.: Piatkus Books, 2007. Grant M. Klassiker der antiken Geschichtsschreibung. München: Deutscher Taschenbuch Verlag, 1981. Hahlweg W. Guerilla. Krieg ohne Fronten. Stuttgart; B.; Köln: Kohlhammer, 1968. Heinsohn G. Söhne und Weltmacht. Terror im Aufstieg und Fall der Nationen. Zürich: Orell Füssli, 2003. Heupel M., Zangl B. Von “alten” und “neuen” Kriegen — Zum Gestaltwandel kriegerischer Gewalt // Politische Vierteljahresschrift. 2004. Bd. 45. № 3. S. 346–369. Kahl M., Teusch U. Sind die “neuen Kriege” wirklich neu? // Leviathan. 2004. Bd. 32. № 3. S. 382–401. Kaldor M. Neue und alte Kriege. Organisierte Gewalt im Zeitalter der Globalisierung. Fr.a.M.: Suhrkamp, 2000. 210

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Kleinschmidt H. Wie neu sind die “Neuen Kriege”? Kriegsdenken im langen 20. Jahrhundert // Politisches Denken. Jahrbuch 2014. B.: Duncker & Humblot, 2015. S. 155–182. Klueting H. Die Lehre von der Macht der Staaten. Das außenpolitische Machtproblem in der “politischen Wissenschaft” und in der praktischen Politik im 18. Jahrhundert. B.: Duncker und Humblot, 1986. Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1979. S. 211–259. Kriegsgreuel. Die Entgrenzung der Gewalt in kriegerischen Konflikten vom Mittelalter bis ins 20. Jahrhundert / S. Neitzel, D. Hohrath (Hg.). Paderborn: Schöningh, 2008. Kunisch J. Der Kleine Krieg. Studien zum Heerwesen des Absolutismus. Wiesbaden: Steiner, 1973. Langewiesche D. Wie neu sind die neuen Kriege? // Kriegserfahrungen — Krieg und Gesellschaft in der Neuzeit / G. Schild, A. Schindling (Hg.). Paderborn: Ferdinand Schoeningh, 2009. S. 289–302. Lock P. Ökonomien des Krieges // Die Zukunft des Friedens. Eine Bilanz der Friedens- und Konfliktforschung / A. Sahm u.a. (Hg.). Wiesbaden: Westdeutscher Verlag, 2002. S. 269–286. Lynch M. Die neuen Kriege in der arabischen Welt. Wie aus Aufständen Anarchie wurde. Hamburg: Körber-Stiftung, 2016. Meister K. Thukydides als Vorbild der Historiker. Von der Antike bis zur Gegenwart. Paderborn: Schöningh, 2013. Morris I. Krieg. Wozu er gut ist. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 2013. Münkler H. Der Dreißigjährige Krieg als Analysefolie für heutige Kriege // Politik im Zeichen der Reformation — Der lange Schatten von 1517 / K. Abmeier (Hg.). St. Augustin; B.: Konrad-Adenauer-Stiftung, 2017. S. 47–51. Münkler H. Der Dreißigjährige Krieg. Europäische Katastrophe, deutsches Trauma. 1618–1648. B.: Rowohlt, 2017. Münkler H. Der Wandel des Krieges. Von der Symmetrie zur Asymmetrie. Weilerswist: Velbrück Wissenschaft, 2006. Münkler H. Die neuen Kriege. Reinbek bei Hamburg: Rowohlt, 2002. Münkler H. Die neuen Kriege. Zur Wiederkehr eines historischen Musters. Stuttgart: Stiftung Bundespräsident-Theodor-Heuss-Haus, 2018. Münkler H. Im Namen des Staates. Die Begründung der Staatsraison in der Frühen Neuzeit. Fr.a.M.: S. Fischer, 1987. Münkler H. Imperien. Die Logik der Weltherrschaft. Vom alten Rom bis zu den Vereinigten Staaten. B.: Rowohlt, 2005. Münkler H. Kriegssplitter. Die Evolution der Gewalt im 20. und 21. Jahrhundert. B.: Rowohlt, 2015. S. 208–228. Münkler H. Ordnung. Vom Nutzen und Nachteil eines soziopolitischen Begriffs // Merkur. 2016. Bd. 70. № 809. S. 17–25. Münkler H. Thomas Hobbes. Eine Einführung. 3., aktualisierte Auflage. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 2014. Münkler H. Wie lässt sich eine Theorie des Krieges entwickeln und eine Geschichte des Krieges schreiben? // Erwägen — Wissen — Ethik. 2008. Bd. 19. № 1. S. 126–142. Napoleoni L. Die Ökonomie des Terrors. Auf den Spuren der Dollars hinter dem Terrorismus. München: Kunstmann, 2004. Napoleoni L. Menschenhändler. Die Schattenwirtschaft des islamistischen Terrorismus. Zürich: Rotpunktverlag, 2016.

Герфрид Мюнклер

211

Parker G. Die militärische Revolution. Die Kriegskunst und der Aufstieg des Westens 1500–1800. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 1990. Partisanen und Volkskrieg. Zur Revolutionierung des Krieges im 20. Jahrhundert / G. Schulz (Hg.). Göttingen: Vandenhoeck & Ruprecht, 1985. Perthes V. Das Ende des Nahen Ostens, wie wir ihn kennen. B.: Suhrkamp, 2015. Politische Ökonomie der Gewalt. Staatszerfall und die Privatisierung von Krieg und Gewalt / W. Ruf (Hg.). Opladen: Leske + Budrich, 2003. Private Military and Security Companies. Chances, Problems, Pitfalls and Prospects / T. Jäger, G. Kümmel (eds). Wiesbaden: Verlag für Sozialwissenschaften, 2007. Private Sicherheits- und Militärfirmen. Konkurrenten — Partner — Totengräber / W. Feichtinger u.a. (Hg.). Wien; Köln; Weimar: Böhlau, 2007. Repgen K. Seit wann gibt es den Begriff “Dreißigjähriger Krieg?” // Weltpolitik, Europagedanke und Regionalismus. Festschrift für Heinz Gollwitzer / H. Dollinger u.a. (Hg.). München: Münster Aschendorff, 1982. S. 59–70. Repgen K. Über die Geschichtsschreibung des Dreißigjährigen Krieges. Begriff und Konzeption // Krieg und Politik. 1618–1648. Europäische Probleme und Perspektiven / K. Repgen (Hg.). München: R. Oldenbourg, 1988. S. 1–34. Rückkehr der Condottieri? Krieg und Militär zwischen staatlichem Monopol und Privatisierung: Von der Antike bis zur Gegenwart / S. Förster u.a. (Hg.) Paderborn u.a.: Schöningh, 2010. Schnur R. Die französischen Juristen im konfessionellen Bürgerkrieg des 16. Jahrhunderts. Ein Beitrag zur Entstehungsgeschichte des modernen Staates. B.: Duncker und Humblot, 1962. Schnur R. Revolution und Weltbürgerkrieg. Studien zur Ouvertüre nach 1789. B.: Duncker & Humblot, 1983. Siemann W. Der Wiener Kongress 1814/15. Restauration, Rekonstruktion oder imperiale Neuordnung Europas? Wien: Picus, 2017. Simms B. Der Kampf um Vorherrschaft. Eine deutsche Geschichte Europas. 1453 bis heute. München: Deutsche Verlags-Anstalt, 2014. Singer P. Die Kriegs-AGs. Über den Aufstieg der privaten Militärfirmen. Fr.a.M.: Zweitausendeins, 2006. Steinberg G. Kalifat des Schreckens. IS und die Bedrohung durch den islamistischen Terror. München: Knaur, 2015. S. 149–163. Teschke B. The Myth of 1648. Class, Geopolitics and the Making of Modern International Relations. L.; N.Y.: Verso, 2003. Testfall Ukraine. Europa und seine Werte / K. Raabe, M. Sapper (Hg.). B.: Suhrkamp, 2015. The Military Revolution Debate. Readings on the Military Transformation of Early Modern Europe / C. Rogers (ed.). Boulder: Westview Press, 1995. Tuchman B. W. Der ferne Spiegel. Das dramatische 14. Jahrhundert. Düsseldorf: Claassen, 1980. Wassermann F. Asymmetrische Kriege. Eine politiktheoretische Untersuchung zur Kriegführung im 21. Jahrhundert. Fr.a.M.; N.Y.: Campus, 2015. Westphal S. Der Westfälische Friede. München: Beck, 2015.

212

Логос · Том 29 · #3 · 2019

THE NEW WARS: ON THE RETURN OF A HISTORICAL MODEL Herfried Münkler. Professor Emeritus, Chair of Political Theory, Department of Social Sciences, Faculty of Humanities and Social Sciences, herfried.muenkler@sowi. hu-berlin.de. Humboldt-Universität zu Berlin (HU Berlin), 6 Unter den Linden, Berlin 10099, Germany. Keywords: study of war; “new wars”; Westphalian sovereignty; Thirty Years’ War; Middle East conflict. The article is devoted to the development of the theory of “new wars.” The author maintains that the system for regulating war developed after the Peace of Westphalia (1648) has ceased to function under current conditions. The structural changes introduced in the new wars are: 1) re-commercialization of military violence, which once again turns war into an instrument for advancing certain (not necessarily political) interests; 2) merging military and criminal violence as warlords and their entourages make their living by profiting from war and forge alliances with international crime; 3) using strategic asymmetries in which the party with inferior power does not try to capture territory and win recognition by the state, but instead uses the expansion of the war (in space and time) to obtain advantages. The author analyses the Westphalian conception of sovereignty in which war and peace are understood as equally valid states for political aggregates. The transition from one to the another comes through an exercise of the will of the sovereign, whose right to wage war (jus ad bellum) is not limited to external campaigns (as the power of the Emperor or the Pope was in the Middle Ages). However, as war became accepted as a state monopoly, there was a codification of the rules of conducting it (jus in bello) that resulted in the adoption of the Geneva and Hague Conventions. The author also analyses the Thirty Years’ War as a typological model which differs from the Westphalian type by not being governed by a unitary regulatory system. The extraordinary duration and brutality of this type of conflict comes from blurring the boundaries between war and peace and between inter-state and civil war. The characteristic features of this non-Westphalian historical model are found in some modern wars, especially in the Middle East. The author develops this analogy and recommends using historical experience in order to prevent the conflicts in the Middle East in from merging into a single devastating war. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-181-212

References Agamben G. Stasis. Der Bürgerkrieg als politisches Paradigma, Frankfurt am Main, S. Fischer, 2016. Asymmetrische Kriegführung — ein neues Phänomen der Internationalen Politik? (Hg. J. Schröfl, T. Pankratz), Baden-Baden, Nomos, 2004. Bermbach U. Widerstandsrecht, Souveränität, Kirche und Staat. Pipers Handbuch der politischen Idee, 1985, Bd. 3, S. 101–162. Brzoska M. “New Wars” Discourse in Germany. Peace Research, 2004, vol. 41, no. 1, pp. 107–117. Büchner K. Die Pest. Ihre Darstellung bei Thukydides, Lukrez, Montaigne, Camus. Humanitas Romana. Studien über Wesen und Werke der Römer (Hg. K. Büchner), Heidelberg, Carl Winter Universitatsverlag, 1958, S. 64–79.

Герфрид Мюнклер

213

Bürgerkrieg. Erfahrung und Repräsentation (Hg. I. von Treskow u.a.), Berlin, Trafo, 2005. Bürgerkriege erzählen. Zum Verlauf unziviler Konflikte (Hg. S. Ferhadbegović, B. Weiffen), Konstanz, Konstanz University Press, 2011. Burkhardt J. Der Dreißigjährige Krieg, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1992. Burkhardt J. Die Friedlosigkeit der Frühen Neuzeit. Grundlegung einer Theorie der Bellizität Europas. Zeitschrift für Historische Forschung, 1997, Bd. 24, No. 4, S. 509–574. Clasmann A.-B. Der arabische (Alb-)Traum. Aufstand ohne Ziel, Wien, Passagen, 2015. Die arabische Revolution. Demokratischer Aufbruch von Tunesien bis zum Golf (Hg. F. Nordmann, T. Schmid), Berlin, Ch. Links Verlag, 2011. Documents of the Laws of War (eds A. Roberts, R. Guelff), Oxford, Oxford University Press, 1982. Geraghty T. Guns for Hire. The Inside Story of Freelancing Soldiering, London, Piatkus Books, 2007. Grant M. Klassiker der antiken Geschichtsschreibung, München, Deutscher Taschenbuch Verlag, 1981. Grotius H. O prave voiny i mira [De Jure Belli ac Pacis], Moscow, Ladomir, 1956. Hahlweg W. Guerilla. Krieg ohne Fronten, Stuttgart, Berlin, Köln, Kohlhammer, 1968. Heinsohn G. Söhne und Weltmacht. Terror im Aufstieg und Fall der Nationen, Zürich, Orell Füssli, 2003. Heupel M., Zangl B. Von “alten” und “neuen” Kriegen — Zum Gestaltwandel kriegerischer Gewalt. Politische Vierteljahresschrift, 2004, Bd. 45, No. 3, S. 346–369. Kahl M., Teusch U. Sind die “neuen Kriege” wirklich neu? Leviathan, 2004, Bd. 32, No. 3, S. 382–401. Kaldor M. Neue und alte Kriege. Organisierte Gewalt im Zeitalter der Globalisierung, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 2000. Kleinschmidt H. Wie neu sind die “Neuen Kriege”? Kriegsdenken im langen 20. Jahrhundert. Politisches Denken. Jahrbuch 2014, Berlin, Duncker & Humblot, 2015, S. 155–182. Klueting H. Die Lehre von der Macht der Staaten. Das außenpolitische Machtproblem in der “politischen Wissenschaft” und in der praktischen Politik im 18. Jahrhundert, Berlin, Duncker und Humblot, 1986. Koselleck R. Vergangene Zukunft. Zur Semantik geschichtlicher Zeiten, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1979, S. 211–259. Kriegsgreuel. Die Entgrenzung der Gewalt in kriegerischen Konflikten vom Mittelalter bis ins 20. Jahrhundert (Hg. S. Neitzel, D. Hohrath), Paderborn, Schöningh, 2008. Kunisch J. Der Kleine Krieg. Studien zum Heerwesen des Absolutismus, Wiesbaden, Steiner, 1973. Langewiesche D. Wie neu sind die neuen Kriege? Kriegserfahrungen — Krieg und Gesellschaft in der Neuzeit (Hg. G. Schild, A. Schindling), Paderborn, Ferdinand Schoeningh, 2009, S. 289–302. Lock P. Ökonomien des Krieges. Die Zukunft des Friedens. Eine Bilanz der Friedensund Konfliktforschung (Hg. A. Sahm u.a.), Wiesbaden, Westdeutscher Verlag, 2002, S. 269–286. Lynch M. Die neuen Kriege in der arabischen Welt. Wie aus Aufständen Anarchie wurde, Hamburg, Körber-Stiftung, 2016.

214

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Meister K. Thukydides als Vorbild der Historiker. Von der Antike bis zur Gegenwart, Paderborn, Schöningh, 2013. Morris I. Krieg. Wozu er gut ist, Frankfurt am Main, New York, Campus, 2013. Münkler H. Der Dreißigjährige Krieg als Analysefolie für heutige Kriege. Politik im Zeichen der Reformation — Der lange Schatten von 1517 (Hg. K. Abmeier), St. Augustin, Berlin, Konrad-Adenauer-Stiftung, 2017, S. 47–51. Münkler H. Der Dreißigjährige Krieg. Europäische Katastrophe, deutsches Trauma. 1618–1648, Berlin, Rowohlt, 2017. Münkler H. Der Wandel des Krieges. Von der Symmetrie zur Asymmetrie, Weilerswist, Velbrück Wissenschaft, 2006. Münkler H. Die neuen Kriege, Reinbek bei Hamburg, Rowohlt, 2002. Münkler H. Die neuen Kriege. Zur Wiederkehr eines historischen Musters, Stuttgart, Stiftung Bundespräsident-Theodor-Heuss-Haus, 2018. Münkler H. Im Namen des Staates. Die Begründung der Staatsraison in der Frühen Neuzeit, Frankfurt am Main, S. Fischer, 1987. Münkler H. Imperien. Die Logik der Weltherrschaft. Vom alten Rom bis zu den Vereinigten Staaten, Berlin, Rowohlt, 2005. Münkler H. Kriegssplitter. Die Evolution der Gewalt im 20. und 21. Jahrhundert, Berlin, Rowohlt, 2015, S. 208–228. Münkler H. Ordnung. Vom Nutzen und Nachteil eines soziopolitischen Begriffs. Merkur, 2016, Bd. 70, No. 809, S. 17–25. Münkler H. Thomas Hobbes. Eine Einführung. 3., aktualisierte Auflage, Frankfurt am Main, New York, Campus, 2014. Münkler H. Wie lässt sich eine Theorie des Krieges entwickeln und eine Geschichte des Krieges schreiben? Erwägen — Wissen — Ethik, 2008, Bd, 19, No. 1, S. 126–142. Napoleoni L. Die Ökonomie des Terrors. Auf den Spuren der Dollars hinter dem Terrorismus, München, Kunstmann, 2004. Napoleoni L. Menschenhändler. Die Schattenwirtschaft des islamistischen Terrorismus, Zürich, Rotpunktverlag, 2016. Parker G. Die militärische Revolution. Die Kriegskunst und der Aufstieg des Westens 1500–1800, Frankfurt am Main, New York, Campus, 1990. Partisanen und Volkskrieg. Zur Revolutionierung des Krieges im 20. Jahrhundert (Hg. G. Schulz), Göttingen, Vandenhoeck & Ruprecht, 1985. Perthes V. Das Ende des Nahen Ostens, wie wir ihn kennen, Berlin, Suhrkamp, 2015. Politische Ökonomie der Gewalt. Staatszerfall und die Privatisierung von Krieg und Gewalt (Hg. W. Ruf), Opladen, Leske + Budrich, 2003. Private Military and Security Companies. Chances, Problems, Pitfalls and Prospects (eds T. Jäger, G. Kümmel), Wiesbaden, Verlag für Sozialwissenschaften, 2007. Private Sicherheits- und Militärfirmen. Konkurrenten — Partner — Totengräber (Hg. W. Feichtinger u.a.), Wien, Köln, Weimar, Böhlau, 2007. Repgen K. Seit wann gibt es den Begriff “Dreißigjähriger Krieg?”. Weltpolitik, Europagedanke und Regionalismus. Festschrift für Heinz Gollwitzer (Hg. H. Dollinger u.a.), München, Münster Aschendorff, 1982, S. 59–70. Repgen K. Über die Geschichtsschreibung des Dreißigjährigen Krieges. Begriff und Konzeption. Krieg und Politik. 1618–1648. Europäische Probleme und Perspektiven (Hg. K. Repgen), München, R. Oldenbourg, 1988, S. 1–34. Rückkehr der Condottieri? Krieg und Militär zwischen staatlichem Monopol und Privatisierung: Von der Antike bis zur Gegenwart (Hg. S. Förster u.a.) Paderborn u.a., Schöningh, 2010.

Герфрид Мюнклер

215

Schnur R. Die französischen Juristen im konfessionellen Bürgerkrieg des 16. Jahrhunderts. Ein Beitrag zur Entstehungsgeschichte des modernen Staates, Berlin, Duncker und Humblot, 1962. Schnur R. Revolution und Weltbürgerkrieg. Studien zur Ouvertüre nach 1789, Berlin, Duncker & Humblot, 1983. Siemann W. Der Wiener Kongress 1814/15. Restauration, Rekonstruktion oder imperiale Neuordnung Europas?, Wien, Picus, 2017. Simms B. Der Kampf um Vorherrschaft. Eine deutsche Geschichte Europas. 1453 bis heute, München, Deutsche Verlags-Anstalt, 2014. Singer P. Die Kriegs-AGs. Über den Aufstieg der privaten Militärfirmen, Frankfurt am Main, Zweitausendeins, 2006. Steinberg G. Kalifat des Schreckens. IS und die Bedrohung durch den islamistischen Terror, München, Knaur, 2015, S. 149–163. Teschke B. The Myth of 1648. Class, Geopolitics and the Making of Modern International Relations, London, New York, Verso, 2003. Testfall Ukraine. Europa und seine Werte (Hg. K. Raabe, M. Sapper), Berlin, Suhrkamp, 2015. The Military Revolution Debate. Readings on the Military Transformation of Early Modern Europe (ed. C. Rogers), Boulder, Westview Press, 1995. Tuchman B. W. Der ferne Spiegel. Das dramatische 14. Jahrhundert, Düsseldorf, Claassen, 1980. Wassermann F. Asymmetrische Kriege. Eine politiktheoretische Untersuchung zur Kriegführung im 21. Jahrhundert, Frankfurt am Main, New York, Campus, 2015. Westphal S. Der Westfälische Friede, München, Beck, 2015.

216

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Дискурс безопасности и политическая анатомия страха в эпоху «новых войн» Ф е д о р   Н и ко л а и

Доцент, кафедра всеобщей истории, Нижегородский педагогический университет им. К. Минина (НГПУ). Адрес: 603950, Нижний Новгород, ул. Ульянова, 1. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: «новые войны»; Мишель Фуко; биополитика; анатомия страха; дискурс безопасности; дисциплинарные практики; тактики субъективации. Неолиберальной «правительности» принадлежит ведущая роль на современной политической сцене. Асимметричные конфликты или «новые» (гибридные, постгероические) войны восстанавливают в правах, казалось бы, оставшиеся в прошлом механизмы суверенной и дисциплинарной власти. В статье рассматриваются проблемы «палимпсеста» или специфической двойной связи этих властных практик. Они возникают последовательно, но действуют одновременно, хотя их требования могут противоречить друг другу. Между транслируемым «сверху» неолиберальным биополитическим дискурсом, армейской дисциплинарной системой и формирующимися «снизу» практиками воспроизводства суверенного насилия возникает серьезное силовое напряжение. Оно становится основой изменения тактик субъективации и десубъективации не только для комбатантов, но и для общества в целом. Мишель Фуко связывал с этим напряжением перспективы сопротивления и эманси-

пации, однако сегодня оно приводит, скорее, к реактивации весьма консервативных властных практик, прикрывающихся риторикой безопасности и исключительных обстоятельств войны с террором. Дискурс безопасности превращает внешние угрозы во внутренние и в конечном счете переводит социальные проблемы в медико-биологическую или даже расовую плоскость. Важно подчеркнуть, что речь идет не о демодернизации, но о сохранении и пересборке свойственных эпохе «модерности» стратегий. В этих условиях попытки нейтрального анализа «новых» войн с позиции академической экспертизы работают на сохранение статус-кво. Предельно актуальным поэтому представляется перенос внимания с анализа дискурса безопасности на механизмы воспроизводства жизненного опыта, тактики субъективации и выживания отдельных акторов, которые становятся основой как современной микрофизики власти, так и макрополитики, выступающей продолжением войны.

217

В

Ц Е Н Т Р Е развернувшихся в 2000-е годы дискуссий о «новых», «гибридных», «постгероических» войнах1 оказался тезис о качественном отличии современных миротворческих/полицейских/военных операций — их тактики, технических составляющих, мотивации участников — от предшествующих конфликтов. С  другой стороны, смешение и  «гибридизация» форм войны характерны не только для «постмодернистской» эпохи: колониальные захваты и антиколониальные восстания, революционные мятежи и контрреволюционные операции, гражданские войны и националистические вооруженные движения XIX–XX веков при ближайшем рассмотрении оказываются весьма гетерогенным сочетанием властных практик и военных стратегий борьбы. Проблема демаркации и определения «современности» здесь во многом совпадает с полемикой в военной антропологии и критических исследованиях терроризма, которые также оспаривают противопоставление государственной политики безопасности и совершаемого частными акторами насилия. Они проблематизируют дисциплинарное оформление дискурса «борьбы с террором» как псевдонаучной экспертизы, поставленной на службу существующему режиму знания-власти2; деконструируют различия в трактовках понятия «безопасности», выявляют их непосредственную взаимосвязь с прагматическими интересами милитаристских элит и расширяющимися практиками «управления рисками»3. 1. См., в частности: Калдор М. Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху / Пер. с англ. А. Апполонова, Д. Дондуковского. М.: Издательство Института Гайдара, 2015; Murray W., Mansoor P. R. Hybrid Warfare: Fighting Complex Opponents from the Ancient World to the Present. N.Y.: Cambridge University Press, 2012. 2. Например, Лиза Стампницки из Университета Шеффилда доказывает, что 80–84% участников полемики о терроризме в 1970–2000-е годы составляли не академические исследователи, а журналисты и чиновники, которые не занимались этой проблемой систематически, но публиковали лишь одну статью или выступали только на одной конференции (Stampnitzky L. Disciplining Terror: How Experts Invented “Terrorism”. Cambridge: Cambridge University Press, 2014. P. 46). 3. Подробнее см., в частности: Peoples C., Vaughan-Williams N. Critical Security Studies: An Introduction. L.; N.Y.: Routledge, 2010; Shepherd L. Critical Approaches to Security: An Introduction to Theories and Methods. L.: Routledge, 2013. 218

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Все эти векторы анализа в  значительной степени продолжают идеи Мишеля Фуко, его интерес к техникам управления и микрофизике власти. Однако часто отсылки к его наследию граничат с признанием неизбежности и, следовательно, легитимности современного неолиберального менеджмента, критика политической риторики которого, по сути, ничего не меняет4. Такая «экспертная» позиция все реже обращается к  аналитике властных практик, генерируемых не столько «сверху» (государственными институтами), сколько «снизу» (разными социальными группами и отдельными акторами). Акцент на дискурсивном уровне отодвигает на задний план вопрос о практиках существования, механизмах воспроизводства жизненного опыта и  возникающих на их стыке тактиках субъективации. Свойственный этой критике социальный конструктивизм встречает отклик в самых разных направлениях гуманитарной мысли, включая культурную историю эмоций. Значительная часть ее сторонников склонна рассматривать повседневные практики через призму широких обобщающих теорий. Например, представители культурной истории страха (Джоанна Бурк, Джеффри Сколл, Питер Стернс и др.) объясняют работу сложных комплексов аффектов-ощущений-габитусов-эмоций-интересов-ценностей устойчивыми режимами социального «воспитания чувств». Так, британский социолог Фрэнк Фуреди в работе «Культура страха: мораль умеренных ожиданий и принятие рисков» (1997) доказывает, что современный рост общественных страхов во многом подменяет персональный опыт: Сегодня многие наши страхи не связаны с личным опытом. Население западных обществ гораздо меньше знакомо с  болью, страданием, болезнями и смертью, чем когда-либо прежде. И тем не менее, несмотря на беспрецедентный уровень личной безопасности, страх стал неотъемлемой и неуклонно растущей частью нашей жизни. Культура страха доминирует в западном обществе. Ее определяющей чертой стало убеждение, что человечество постоянно сталкивается с мощными разрушительными силами, которые угрожают нашему повседневному существованию5.

4. Как отмечает профессор Эндрю Нил из Эдинбурга, такая критика признает разделение «популярного» и «экспертного» знания, способствуя тем самым воспроизводству дискурса безопасности и расширению техник контроля (Neal A.W. Exceptionalism and the Politics of Counter-Terrorism: Liberty, Security and the War on Terror. L.; N.Y.: Routledge, 2010. P. 4–7). 5. Furedi F. Culture of Fear: Risk Taking and the Morality of Low Expectation. N.Y.; L.: Continuum, 2002. P. vii. Федор Николаи

219

Большинство представителей культурной истории страха напрямую соединяют уровни социальных опасений и индивидуального опыта: политики и медиа используют алармистский дискурс для мобилизации электората, а общество стремится смягчить подобные идеологические воздействия или даже прямо им сопротивляется, апеллируя к существующим культурным традициям. Такая точка зрения предполагает возможность рационального управления страхом и важность его морализаторского использования. Задачей исследователя в этом контексте становится не просто деконструирование медийных и политических техник интернализации страха, но и выбор «правильной» (левой, критической) позиции в разоблачении дискурса безопасности6. Однако столь линейное объяснение механизмов интернализации тревоги/страха общими культурными трендами представляется достаточно редуктивистским, ибо полностью нивелирует специфику опыта акторов и возможности микровыборов в случае нестыковки социальных фреймов. Парадоксальным образом и критические исследования безопасности, и культурная история эмоций за редким исключением7 останавливаются на функционировании дискурса, уделяя жизненному опыту и вариативности повседневных практик минимум внимания. Применительно к «новым войнам» именно акцент на официальном дискурсе обусловливает тезис о принципиальном отличии современных миротворческих и  «полицейских» операций (якобы ограничивающих прямое насилие, но использующих пролиферацию страха8) от вооруженных конфликтов прошлого. С этой точки зрения либеральная риторика безопасности в сочетании с  «управлением рисками» сегодня полностью возобладала над механизмами дисциплинарной и суверенной власти («позволить жить, заставить умереть»). Однако разрыв между соответствующими типами властных практик у Фуко не так очевиден9. И пуб 6. То, что конструктивистская традиция критики понятия безопасности и идеи «манипуляции страхом» двойственна, подробно разбирают Брэд Эванс и Джулиан Рид, которые, впрочем, приходят к выводу о принципиальном отличии современного общества, ориентированного на «управление рисками» через повышение «жизнестойкости» (Evans B., Reid J. Resilient Life: The Art of Living Dangerously. Cambridge: Polity Press, 2014. P. 1–3). 7. Примером гораздо более продуктивной позиции может выступать сборник под редакцией Яна Плампера: Fear: Across the Disciplines / J. Plamper (ed.). Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2012. 8. Duffield M. Global Governance and the New Wars: The Merging of Development and Security. L.; N.Y.: Zed Books, 2001. Р. 14. 9. Подробнее см.: Neal A. W. Op. cit. Р. 115–116. 220

Логос · Том 29 · #3 · 2019

ликация его лекционных курсов в 2000-х годах позволяет заново проблематизировать отношение биополитики, дисциплинарной власти и суверенного насилия в современном мире. Как известно, для Фуко война выступает центром политики эпохи модерности par excellence: «политика — это война, продолженная другими средствами»10. Она формирует властные практики, определяет рамки процесса субъективации и постепенно захватывает даже тела граждан. Правовые и государственные институты не заменяют и не прекращают состояние войны, но прорастают из нее. Соответственно, либеральная биополитика XIX–XX веков не полностью сменяет суверенную власть и милитаристские дисциплинарные практики раннего Нового времени — их отношения представляют собой своеобразный палимпсест11. В этом смысле, как справедливо отмечает Майкл Диллон из Ланкастерского университета, «логос войны вписан в логос мира»12. Безусловно, такая взаимосвязь не исключает силового напряжения между различными типами властных практик. Можно согласиться с Дидье Биго, который указывает на важность разрыва между ними у Фуко, когда речь идет о проблематизации трактовки государства как единого трансисторического целого — указании на принципиальное различие средневековых и модерных техник наказания/контроля13. Однако там, где Фуко исследует топологии пространств власти внутри модерна, можно говорить, скорее, о двойной связи этих практик. Они возникают последовательно, но действуют одновременно; при этом их требования могут противоречить друг другу. Именно поэтому 10. Фуко М. Нужно защищать общество / Пер. с фр. Е. А. Самарской. СПб.: Наука, 2005. С. 36. Далее он уточняет: «Именно стратегия позволяет понимать войну как метод ведения межгосударственной политики; именно тактика позволяет понимать армию как принцип, поддерживающий мир в гражданском обществе. Классический век видел рождение великой политической и военной стратегии противостояния государств экономической и демографической силе других государств, но он видел и рождение тщательно разработанной военной и политической тактики, в соответствии с которой государства осуществляют контроль над индивидуальными телами и силами» (Там же. С. 246). 11. Генеалогия «имеет дело с неразборчивыми, полустертыми, множество раз переписанными пергаментами» (Он же. Ницше, генеалогия, история // Философия эпохи постмодерна: сборник переводов и рефератов. Минск: Красико-принт, 1996). 12. Dillon M. Security, Race and War // Foucault on Politics, Security and War / M. Dillon, A. Neal (eds). N.Y.: Palgrave Macmillan, 2008. P. 170. 13. Bigo D. Security: A Field Left Fallow / J. Dillon (trans.) // Foucault on Politics, Security and War. Р. 94–95. Федор Николаи

221

…между … функционированием тактик телесной индивидуации через дисциплину и стратегиями биополитического конструирования населения нет дисконтинуитета14.

Такая двойная связь предполагает зазор между стратегиями, интегрирующими индивидов в социальное тело, и тактиками, фрагментирующими любые общности. С  одной стороны, она обеспечивает устойчивость контроля, с  другой — поддерживает аффективную интенсивность, без которой ни  капиталистическая политэкономия, ни  армейская машина не  могли бы работать. Трактовка войны и  политики модерна как силовых отношений (предполагающих ресурсы сопротивления внутри существующих институтов) у  Фуко объясняет их  амбивалентность, включающую и сохранение расистского колониального насилия, и мощное эмансипационное движение сопротивления, как в случае военных кампаний раннего Нового времени. Как известно, в следующих курсах лекций после «Нужно защищать общество» стремление Фуко отделить войну от служения государству и мыслить ее позитивно не получило своего развития. Частично оно нашло свое продолжение в работах Джорджо Агамбена, Джудит Батлер, Роберто Эспозито, которые, с  одной стороны, демонстрировали взаимосвязь либеральной биополитики с дискурсом расовой борьбы рубежа XIX–XX веков, а с другой — подчеркивали отличие современной пролиферации стратегий выживания15 от дисциплинарных и суверенных властных практик XVII–XVIII веков. Впрочем, не  стоит преувеличивать масштабы этого различия риторики безопасности и «управления рисками» — оно опирается на указанную взаимосвязь биополитического дискурса и  возвращения суверенных властных практик, центром которых становится тело и его аффекты. Именно эта двойная связь позволяет говорить о  «политической анатомии» страха — двусторонней работе интернализации дисциплинарных практик и активном захвате полномочий суверенной власти «снизу».

14. Reid J. Life Struggles: War, Discipline and Biopolitics in the Thought of Michel Foucault // Foucault in an Age of Terror: Essays on Biopolitics and the Defence of Society / S. Morton, S. Bygrave (eds). N.Y.: Palgrave Macmillan, 2008. P. 19. 15. «В  наше время решающим действием биовласти является не  жизнь и не смерть, а производство модулируемого и практически бесконечного выживания» (Агамбен Д. Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М.: Европа, 2012. С. 164). 222

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Кроме того, фукианский анализ войны позволяет увидеть за фасадом современных военных машин (которые Жиль Делёз считает гомогенными и предельно онтологизирует) внутренние противоречия. Разумеется, их  не  стоит идеализировать и  приравнивать к революционному сопротивлению/эмансипации. Эти противоречия связаны с  нестыковкой и  силовым напряжением между тактиками присвоения полномочий суверенной власти (например, широко распространенных среди солдат и  офицеров «новых войн» действий «по обстоятельствам, а не по уставу»), дисциплинарными практиками (востребованными на уровне полковников и  позволяющими армейской машине воспроизводить свою структуру и контролировать низовые аффекты), а также либеральной риторикой миротворческих операций и «принуждения к миру». Ведь для Фуко …отношения … власти не  однозначны; они выражаются в  бесчисленных точках столкновения и очагах нестабильности, каждый из которых несет в себе опасность конфликта, борьбы и по крайней мере временного изменения соотношения сил16.

В  условиях «новых войн» реактивация насильственных и  дисциплинарных практик, оказывающихся в  принципиальном силовом напряжении с либеральным биополитическим дискурсом «заботы о населении», ведет к пересборке тактик субъективации и десубъективации. Весьма перспективным полем для их исследования представляется работа с российскими ветеранами локальных войн (которые, начиная с кампании в Афганистане 1979–1989 годов, можно отнести к «новым», или «гибридным») в жанре устной истории или полуформализованного интервью, включающего вопросы о способах поддержания дисциплины, страхе, наиболее сильных ощущениях, практиках выживания на войне и адаптации после ее окончания17. 16. Фуко М. Нужно защищать общество. С. 42. 17. Вопросы о структуре и формате проведения этих интервью представляют собой отдельную тему разговора. Подробнее см.: Николаи Ф. В., Кобылин И.И. Американские trauma studies и проблемы их транзитивности в России // Логос. 2017. Т. 25. № 5. С. 115–136. В рамках данной статьи ссылки на материалы проведенных в 2013–2018 годах интервью с российскими ветеранами локальных войн выступают скорее иллюстрацией и обозначением перспективы дальнейших исследований, чем презентацией результатов завершенного проекта. Федор Николаи

223

Большинство рядовых, сержантов и младших офицеров с определенной ностальгией вспоминает о степени своей значимости на войне, ответственности и «свободе», прямо противопоставляемым «ненужности» в мирной жизни. Борис (прапорщик, Северный Кавказ, 1995, 1999): Мы всех, кроме командира полка, на хрен посылали. Был случай, когда мы дорогу чистили, и нам семья навстречу попалась — муж с женой и двое детей. Мы передали по рации, и командир нам говорит, что их, мол, убрать надо. У меня даже сержант, который это услышал, сказал: «Он что, дурак?» Так прямо и  сказал. Мы им говорим: «Вон в  тот лес идите и  не  высовывайтесь часа два. А то пехота пойдет, они разбираться, как мы, не будут». Борис (капитан, Северный Кавказ, 1995, 1999–2000): У  нас один замполит продал чехам информацию. Мне другие офицеры говорят: давай соберем суд чести и расстреляем его. Собрались, рассмотрели дело, приговорили его к расстрелу. Тут же фэсы [представители ФСБ] приехали. Мне говорят: зачем тебе эта уголовка нужна, не лезь. Так и не дали нам его расстрелять.

Здесь принцип суверенной власти «позволить жить или заставить умереть» напрямую присваивается младшими и средними офицерами, систематически принимающими такие решения на войне и сохраняющими представления о власти как действиях суверена после возвращения домой18. Полковники в своих интервью делают акцент на необходимости соблюдения дисциплины и слаженности взаимодействий. Константин (полковник, Афганистан, 1982–1984): Самое страшное на  войне  — это не  смерть, а  паника. Если кто-то скажет, что он не боится, — он врет. Я воевал, я знаю, что это такое. Да, мне было страшно, меня могли убить. Но я шел и выполнял свои обязанности.

Эта дисциплина соединяет «высокий» (политический) уровень и  повседневное поддержание порядка, прагматику снабжения и выживания. 18. Обратной стороной таких властных практик становится широко распространенное ощущение фатализма и пассивности в мирной жизни (противопоставляемой военной экстраординарности). 224

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Олег (полковник, Афганистан, 1985–1987): Гляжу, два таких размандеванных сержанта в  столовую идут — воротник расстегнут, ремень висит. Жарко им, видите ли. А дежурный капитан им ни слова не говорит. Я к нему подхожу: «Вот вы, товарищ капитан, видите — эти сержанты нагло нарушают форму одежды. Вы смотрите, какой вы большой, а я маленький. Но смотрите, как я их сейчас отрегулирую, они у меня как огурчики будут стоять…» 40 минут побеседуешь с ними — расстаешься как отец родной. «Товарищ полковник, если бы все как вы относились, то мы бы… да мы бы…» ну и так далее. Сегодня он дисциплину нарушает — значит, завтра он небоеготов.

Дисциплина здесь выступает как более высокий уровень власти; авторитет зарабатывает такой командир полка или начальник штаба, который не прибегает к физическому воздействию на подчиненных, но систематически их контролирует, пусть даже занудно и формализованно, — «человек-устав» (Алексей, лейтенант, Афганистан, 1982–1984). Биополитический дискурс почти не присутствует в высказываниях комбатантов. Он возникает в крайне редких интервью «советников», в чьи функции входило распределение гуманитарной помощи, пропаганда среди местного населения, помощь при строительстве гражданских объектов, взаимодействие с местными органами власти. Николай (капитан, инструктор отдела спецпропаганды и работы среди населения, Афганистан, 1987–1989): Я всю жизнь старался на службе физическое воздействие к младшим по званию не применять. Наша колонна шла из Кундуза на Талукан. Август, уже второй урожай собрали в скирды. Едем спокойно, нас никто не  трогает. И  вдруг слышу — сзади очередь. Оглядываюсь — трассерами по такой скирде со снопами. Вших — и все это сгорело. Потом уже остановились, нашел я этого отморозка. «Да что вы, товарищ капитан, да что я сделал — это же духи!» Я говорю: «Ты сейчас лишил хлебушка несколько семей. Им надо детей кормить. А завтра он возьмет у душмана мину и подложит под твой БТР. И не ты погибнешь, так твои друзья погибнут…» Были такие отморозки. Ну, есть такие люди — они везде есть. А тут ему дали оружие, и все боевое, и все стреляет! Власть! А мозги еще недоразвитые. Вот тут я не выдержал…

Соотнесение заботы о жизни своих подчиненных и жизни местного населения (предельно ориентализируемого солдатами и младшими офицерами) нехарактерно для других категорий ветеранов и вызывает их возражения и недовольство. Федор Николаи

225

Нестыковка этих практик — присвоения полномочий суверенной власти, поддержания дисциплины, прагматики обеспечения безопасности (как своего «контингента», так и гражданского населения) — порождает существенные разногласия: сержанты и лейтенанты очень не  любят «штабных» и  всячески это демонстрируют; и те и другие критически комментируют вопросы о взаимодействии с местными органами власти и населением. Как уже было отмечено, эти разногласия не стоит рассматривать как основу возможного «низового сопротивления». Речь идет именно о  зазоре между властными практиками разных типов, создающем пространство для тактик субъективации или десубъективации. Чаще всего эти тактики оказываются достаточно традиционалистскими и предполагают «возвращение» к идеалистически описываемому прошлому («семейным ценностям», «фронтовому братству», социальной справедливости, которая приписывалась советскому обществу). Но встречаются и более перформативные схемы: стремление описать свой опыт в мемуарах и художественных текстах, связанные с организацией локальных музеев или сообществ коммеморативные практики, отказ от дальнейшей службы и проблематизация политических решений о начале военных действий19. Весьма показательным в этом контексте представляется также стремление к артикуляции специфических физических ощущений и аффективных реакций на военный опыт, присутствующее во всех интервью комбатантов. Виктор (сержант, Северный Кавказ, 2000–2001): Как по мне, на войне все мерзко [здесь и далее курсив мой. — Ф. Н.]. Александр М. (сержант, Северный Кавказ, 2004–2008): Страшна вся война. Каждый новый день тяжел особенно в моральном плане, потому что никогда не знаешь, что он готовит, что следует ожидать, вернешься с задания или нет. Особенно тяжело переживать гибель товарищей и первые смерти, происходящие на твоих глазах. Александр Ш. (сержант, Северный Кавказ, 2000): Тяжело было и физически, и морально.

19. Александр (старший лейтенант, Северный Кавказ, 1999–2000): «Лично я считаю, что война была не нужна. Это было неправильное решение». Борис (прапорщик, Северный Кавказ, 1995, 1999): «Я считаю, правильно говорят: войны начинают политики, а заканчивают простые солдаты». 226

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Одна из  наиболее актуальных задач при исследовании «новых войн» — проследить весь спектр взаимосвязи аффектов-ощущений-габитусов-эмоций-интересов-ценностей как основы микрофизики властных практик и  тактик субъективации20. Именно на местах подобных стыков возникают гибридные идентичности, дающие наиболее интересные свидетельства пограничного опыта и позволяющие раскрыть (феноменологически или критически) актуальные механизмы согласования властных практик. Эту масштабную задачу невозможно решить на  уровне анализа отдельных высказываний комбатантов: она требует серьезного социально-антропологического анализа, выходящего далеко за рамки данной статьи. Принципиально важным шагом в этом направлении становится отказ от маргинализации «новых войн», от рассмотрения их как исключения в контексте общей динамики демократизации политических отношений модерна. Фуко напоминает нам, что ……войну нельзя заклясть, что закон — не способ примирения, ибо в присутствии закона война продолжает свирепствовать внутри всех, даже самых упорядоченных институтов власти21.

Его лекции задают концептуальную оптику, позволяющую выйти за рамки социального конструктивизма культурной истории страха, критических исследований безопасности или дискурса «контртерроризма». Также их принципиальной особенностью становится установка на проблематизацию позиции исследователя — вовлеченности «экспертного» знания во властные практики. В этом контексте тезис о сокращении прямого насилия в «новых войнах» легитимирует реактивацию суверенных и дисциплинарных властных практик (прикрывающихся дискурсом безопасности и исключительных обстоятельств войны с террором). Благодаря нагнетанию страха дискурс войны превращает внешние угрозы во внутренние и в конечном счете переводит социальные проблемы в  медико-биологическую плоскость. Важно подчеркнуть, что речь идет не о де-модернизации, но о сохранении и пе 20. Наиболее удачными примерами в этом отношении можно считать работы Кеннета Маклиша, акцентирующего уровень аффектов, и Зои Вул, использующей понятия «столкновения» и «экстра/ординарности» военного опыта (MacLeish K. Making War at Fort Hood: Life and Uncertainty in a Military Community. Princeton: Princeton University Press, 2013; Wool Z. After War: The Weight of Life at Walter Reed. Durham: Duke University Press, 2015). 21. Фуко М. Нужно защищать общество. С. 68. Федор Николаи

227

ресборке свойственных эпохе модерности стратегий. Стремление к «управлению рисками» в рамках асимметричных конфликтов не исключает либеральный дискурс безопасности, но воспроизводит его двойную связь с практиками суверенной и дисциплинарной власти. Библиография Агамбен Д. Homo sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М.: Европа, 2012. Калдор М. Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху. М.: Издательство Института Гайдара, 2015. Николаи Ф. В., Кобылин И. И. Американские trauma studies и проблемы их транзитивности в России // Логос. 2017. Т. 25. № 5. С. 115–136. Фуко М. Ницше, генеалогия, история // Философия эпохи постмодерна: сборник переводов и рефератов. Минск: Красико-принт, 1996. С. 74–97. Фуко М. Нужно защищать общество. СПб.: Наука, 2005. Bigo D. Security: A Field Left Fallow // Foucault on Politics, Security and War / M. Dillon, A. Neal (eds). N.Y.: Palgrave Macmillan, 2008. Р. 93–116. Dillon M. Security, Race and War // Foucault on Politics, Security and War / M. Dillon, A. Neal (eds). N.Y.: Palgrave Macmillan, 2008. P. 166–196. Duffield M. Global Governance and the New Wars: The Merging of Development and Security. L.; N.Y.: Zed Books, 2001. Evans B., Reid J. Resilient Life: The Art of Living Dangerously. Cambridge: Polity Press, 2014. Fear: Across the Disciplines / J. Plamper (ed.). Pittsburgh: University of Pittsburgh Press, 2012. Furedi F. Culture of Fear: Risk Taking and the Morality of Low Expectation. N.Y.; L.: Continuum, 2002. MacLeish K. Making War at Fort Hood: Life and Uncertainty in a Military Community. Princeton: Princeton University Press, 2013. Murray W., Mansoor P. R. Hybrid Warfare: Fighting Complex Opponents from the Ancient World to the Present. N.Y.: Cambridge University Press, 2012. Neal A. W. Exceptionalism and the Politics of Counter-Terrorism: Liberty, Security and the War on Terror. L.; N.Y.: Routledge, 2010. Peoples C., Vaughan-Williams N. Critical Security Studies: An Introduction. L.; N.Y.: Routledge, 2010. Reid J. Life Struggles: War, Discipline and Biopolitics in the Thought of Michel Foucault // Foucault in an Age of Terror: Essays on Biopolitics and the Defence of Society / S. Morton, S. Bygrave (eds). N.Y.: Palgrave Macmillan, 2008. P. 14–42. Shepherd L. Critical Approaches to Security: An Introduction to Theories and Methods. L.: Routledge, 2013. Stampnitzky L. Disciplining Terror: How Experts Invented ‘Terrorism’. Cambridge: Cambridge University Press, 2014. Wool Z. After War: The Weight of Life at Walter Reed. Durham: Duke University Press, 2015.

228

Логос · Том 29 · #3 · 2019

SECURITY DISCOURSE AND THE POLITICAL ANATOMY OF FEAR IN THE AGE OF NEW WARS Fedor Nikolai. Associate Professor, Department of General History, [email protected]. Minin University, 1 Ulianov str., 603950 Nizhny Novgorod, Russia. Keywords: “new wars”; Michel Foucault; biopolitics; anatomy of fear; security discourse; disciplinary practices; tactics of subjectification. A neoliberal “governmentality” lies at the center of the modern political scene. Asymmetric conflicts or “new wars” (hybrid or post-heroic wars) seemingly reassert as their right the mechanisms of sovereign and disciplinary power that have been carried over from the past. The article deals with the problems of “palimpsest” and the particular double bind between these exercises of power. They have come about consecutively but are now acting simultaneously. The friction between the neo-liberal biopolitical discourse transmitted “from above” and the military disciplinary system and replication of the practices sovereign violence emerging “from below” is generating an extremely powerful force field. This then becomes the basis for changing tactics of subjectivation and desubjectivation not only for combatants but also for society as a whole. Michel Foucault saw prospects for resistance and emancipation in this tension, but today it leads instead to the reactivation of utterly conservative practices for wielding power veiled by security discourse and the exceptional circumstances of the war on terror. Security discourse turns external threats into internal ones and ultimately transfers social problems to a biomedical or even racial plane. And this is not a process of de-modernization but the preservation and rearrangement of modern strategies. Under these conditions, attempts to conduct a neutral analysis of new wars from the standpoint of academic expertise merely preserve the status quo. Therefore, a shift from the analysis of security discourse to the rehabilitation of lived experience and to tactics of subjectivization and the survival of individual actors seems essential. Those tactics will be the foundation of both a modern microphysics of power and of the macro-politics that still sustain the continuation of war. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-217-228

References Agamben G. Homo sacer. Chto ostaetsia posle Osventsima: arkhiv i svidetel’ [Homo sacer. Quel che resta di Auschwitz. L’archivio e il testimone], Moscow, Europe, 2012. Bigo D. Security: A Field Left Fallow. Foucault on Politics, Security and War (eds M. Dillon, A. Neal), New York, Palgrave Macmillan, 2008, pp. 93–116. Dillon M. Security, Race and War. Foucault on Politics, Security and War (eds M. Dillon, A. Neal), New York, Palgrave Macmillan, 2008, pp. 166–196. Duffield M. Global Governance and the New Wars: The Merging of Development and Security, London, New York, Zed Books, 2001. Evans B., Reid J. Resilient Life: The Art of Living Dangerously, Cambridge, Polity Press, 2014. Fear: Across the Disciplines (ed. J. Plamper), Pittsburgh, University of Pittsburgh Press, 2012. Foucault M. Nitsshe, genealogiia, istoriia [Nietzsche, la généalogie, l’histoire]. Filosofiia epokhi postmoderna: sbornik perevodov i referatov [Philosophy

Федор Николаи

229

in the Postmodern Age: Collected Translations and Summaries], Minsk, Krasiko-print, 1996, pp. 74–97. Foucault M. Nuzhno zashchishchat’ obshchestvo [Il faut defendre la societe], Saint Petersburg, Nauka, 2005. Furedi F. Culture of Fear: Risk Taking and the Morality of Low Expectation, New York, London, Continuum, 2002. Kaldor M. Novye i starye voiny. Organizovannoe nasilie v global’nuiu epokhu [New and Old Wars: Organised Violence in a Global Era], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2015. MacLeish K. Making War at Fort Hood: Life and Uncertainty in a Military Community, Princeton, Princeton University Press, 2013. Murray W., Mansoor P. R. Hybrid Warfare: Fighting Complex Opponents from the Ancient World to the Present, New York, Cambridge University Press, 2012. Neal A.W. Exceptionalism and the Politics of Counter-Terrorism: Liberty, Security and the War on Terror, London, New York, Routledge, 2010. Nikolai F. V., Kobylin I. I. Amerikanskie trauma studies i problemy ikh tranzitivnosti v Rossii [American Trauma Studies and the Limits of Their Transitivity in Russia]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2017, vol. 25, no. 5, pp. 115–136. Peoples C., Vaughan-Williams N. Critical Security Studies: An Introduction, London, New York, Routledge, 2010. Reid J. Life Struggles: War, Discipline and Biopolitics in the Thought of Michel Foucault. Foucault in an Age of Terror: Essays on Biopolitics and the Defence of Society (eds S. Morton, S. Bygrave), New York, Palgrave Macmillan, 2008, pp. 14–42. Shepherd L. Critical Approaches to Security: An Introduction to Theories and Methods, London, Routledge, 2013. Stampnitzky L. Disciplining Terror: How Experts Invented ‘Terrorism’, Cambridge, Cambridge University Press, 2014. Wool Z. After War: The Weight of Life at Walter Reed, Durham, Duke University Press, 2015.

230

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Этика автономных машин: деонтология и военные роботы Кирилл Мартынов

Доцент, Школа философии, факультет гуманитарных наук, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: деонтология; летальные автономные вооружения; этика; Иммануил Кант; полицейская операция; война. Статья посвящена этической дискуссии вокруг автономного летального вооружения. Появление военных роботов, способных самостоятельно действовать на поле боя, рассматривается как неизбежный этап развития современной войны, поскольку они способны дать критическое преимущество одной из сторон конфликта. Несмотря на общественные движения, призывающие запретить «роботовубийц», существуют этические аргументы в поддержку развития таких технологий. В частности, утилитаристская традиция соглашается с допустимостью военных роботов, при условии что «нечеловеческая война» будет становиться более гуманной и вести к меньшему числу жертв. Деонтологический анализ, в свою очередь, предполагает, что этика невозможна без этического субъекта. Моральная философия Иммануила Канта коррелирует с интуицией о том, существует ли значимая разница между ситуацией, в которой человек принимает решение об убий-

стве другого человека, и ситуацией, в которой такое решение принимает машина. Роботы, как и животные, становятся пограничными агентами на границах «моральных сообществ». На примере дискуссии о правах животных мы видим, как работает этика Канта применительно к нечеловеческим агентам. Ключевой проблемой использования автономных вооружений становится трансформация войны и непредсказуемые риски, связанные со стиранием различий между войной и полицейской операцией. Гипотеза автора состоит в том, что роботам не нужно будет убивать, чтобы побеждать противника. Если на войне никто не гибнет, то не существует причин не распространять ее практики на нонкомбатантов или стремиться к миру. Анализ, представленный в утилитаризме, игнорирует возможность таких последствий. Главной проблемой автономного летального вооружения становится автономность, а не способность причинять смерть.

231

Нанимать людей, для того чтобы они убивали или были убиты, означает пользоваться ими как простыми машинами. Иммануил Кант. К вечному миру

С

ТА Н Д А Р Т Н О Й темой дискуссии в  последние десять лет стала автоматизация труда как прикладное применение искусственного интеллекта. Если интеллектуальный труд человека можно рассматривать как последовательность действий по обработке информации, то существует ли хотя бы одна профессия, которую нельзя делегировать программе? Практические импликации этого вопроса обсуждаются в первую очередь в рамках социальной теории: основным коррелятом автоматизации труда становится проблема роста имущественного неравенства, экзистенциальный кризис «общества конца работы», а также понятие базового дохода1. Акценты меняются, когда в контексте автоматизации труда мы обсуждаем профессию солдата. Тогда проблема автономных машин, действующих в мире наряду с человеком, становится par exellence предметом этики2. Какие этические вопросы возникают с появлением военных роботов? И как отвечают на них деонтология и утилитаризм? Тезис данного текста заключается в том, что убедительного разрешения этической дилеммы «роботов-убийц» в рамках утилитаризма не существует, хотя эта традиция хорошо сочетается с нашими первичными моральными интуициями. Кантианская этика будет склонять нас к полному запрету использования роботов на войне, несмотря на очевидную пользу и технологическую неизбежность этого решения. Основным аргументом для запрета военных роботов способно стать стирание грани между войной и полицейской операцией, что, в свою очередь, может обернуться разруше-

1. It’s Basic Income. Global Debate / A. Downes, S. Lansley (eds). Bristol: Policy Press, 2018. 2. Strawser B. J. Moral Predators: The Duty to Employ Uninhabited Aerial Vehicles // Journal of Military Ethics. 2010. Vol. 9. № 4. P. 342–368. 232

Логос · Том 29 · #3 · 2019

нием «правил войны» и непредсказуемыми рисками для социального порядка и политических систем. Под автономными машинами здесь мы понимаем алгоритмы, способные анализировать данные, поступающие в реальном времени, и принимать на их основе решения, имеющие моральные и социальные последствия3. Такие машины в целом имеют мало общего с антропоморфными роботами, описанными в массовой культуре. Машины, пригодные для принятия решений, не обязательно обладают конкретной физической реализацией. Разумеется, их применение не ограничивается военной сферой: аналогичные машины сегодня используются в  финансах (высокочастотные торги), медицине (автономные диагностические системы), лингвистике (машинный перевод). Наиболее узнаваемый пример автономной машины — беспилотный автомобиль. Масштабное исследование, проведенное в последние годы Массачусетским технологическим институтом (MIT), показало, что робот-автомобиль, принимающий решения в условиях реального мира, неизбежно сталкивается с моральным выбором, а значит, может быть описан в качестве «субъекта этики»4. Элементарным аналогом этического выбора для него становится дилемма вагонетки5. Наиболее острые споры в контексте этики робототехники вызывает именно применение автономных машин на войне6. В этой дискуссии используется термин «автономные летальные вооружения» (lethal autonomous weapons, LAW), обозначающий машину, которая, будучи активированной, принимает решение об огне на поражение без прямого контроля со стороны человека. Внедрение подобных систем обещает военным многочисленные преимущества: они будут быстрее и точнее человека, так что армия, располагающая таким вооружением, может получить решающее преимущество над противником7. Как будет показано ниже, 3. Minsky M. Steps Towards Artificial Intelligence // Proceedings of the IEEE. 1961. Vol. 49. P. 8–30. 4. Awad E. et al. The Moral Machine Experiment // Nature. 2018. Vol. 563. P. 59– 64; Charisi V. et al. Towards Moral Autonomous Systems // ArXiv.org 14.03.2017. URL: https://arxiv.org/pdf/1703.04741.pdf. 5. Foot P. The Problem of Abortion and the Doctrine of Double Effect // Oxford Review. 1967. № 5. P. 5–15. 6. Purves D. et al. Autonomous Machines, Moral Judgment, and Acting for the Right Reasons // Ethical Theory and Moral Practice. 2015. Vol. 18. № 4. P. 851–872. 7. Singer P. W. Wired for War. The Robotics Revolution and Conflict in the Twenty-First Century. N.Y.: Penguin Books, 2010. Кирилл Мартынов

233

этические оценки соответствующих практик могут быть диаметрально противоположными: от утверждения о полной аморальности военных роботов до тезиса о том, что их использование — это единственный гуманный способ ведения современной войны8. Предположу, что в этих дискуссиях из виду упускается ключевая особенность автономных боевых роботов: чтобы побеждать в войне, роботам, в отличие от людей, не обязательно убивать. Отметим, что вопрос об автономных машинах, как они понимаются в данном тексте, не имеет связи с дискуссией о возможности сильного искусственного интеллекта, представленной у Джона Серла9. Вне зависимости от способности машин пройти тест Тьюринга и ее философских следствий, мы уже сегодня сталкиваемся с тем, что поведение неантропоморфных и способных к обучению систем слишком сложное, чтобы объяснять его «замыслом программистов». Субъектность алгоритмов обсуждалась еще в  контексте победы суперкомпьютера Deep Blue над Гарри Каспаровым в шахматном матче 1998 года10. Очевидно, что ни один из разработчиков суперкомпьютера не смог бы предложить выигрышной стратегии игры против чемпиона мира — сильнейшего из игроков-людей. В отличие от реального мира, шахматы представляют собой игру с полной информацией и конечным числом возможных ситуаций. Это означает, что машину, способную действовать наравне с людьми в реальном мире, с прагматической точки зрения необходимо воспринимать в  качестве морального субъекта. Наиболее последовательный анализ этой проблемы представлен в начавшейся несколько лет назад дискуссии о правовом статусе роботов. Может ли машина быть субъектом права? И если нет, то почему?11 При этом, по всей видимости, существует разрыв между прагматическим описанием машин в качестве членов правового и морального сообщества и интерпретации ис-

8. Muller V. Autonomous Killer Robots Are Probably Good News // Drones and Responsibility: Legal, Philosophical and Socio-Technical Perspectives on the Use of Remotely Controlled Weapons / E. Di Nucci, F. S. de Sio (eds). Basingstoke: Taylor & Francis, 2016. 9. Searle J. Minds, Brains, and Programs // Behavioral and Brain Sciences. 1980. Vol. 3. № 3. P. 417–457. 10. Hamilton S. Impersonations: Troubling Person in Law and Culture. Toronto: University of Toronto, 2009. 11. Chopra S., White L. A Legal Theory for Autonomous Artificial Agents. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2011. 234

Логос · Том 29 · #3 · 2019

кусственного интеллекта в качестве реального морального субъекта. Этот разрыв между тем, как мы должны относиться к машинам, и тем, чем они на самом деле являются, особенно важен для деонтологии. Наше определение подразумевает, что действие автономных машин предписывается не столько программой, сколько данными, полученными в реальных «полевых условиях», что позволяет алгоритму гибко адаптироваться к  различным ситуативным контекстам. Такой подход к  машинному обучению стал возможен в  последние десятилетия вместе с  удешевлением вычислений и резким ростом доступных для анализа данных. Адаптивная стратегия машины, в свою очередь, влияет на дальнейший ход событий (состояние финансового рынка, тактика терапии в медицине, формулировка перевода текста). В случае с военным роботом, принимающим решение о поражении цели, поведение машины непосредственно определяет жизнь или смерть людей. Соответственно, этические вопросы, с которыми мы сталкиваемся, звучат так: 1. Может ли машина убивать, при условии что аналогичное действие совершил бы профессиональный военный? 2. Можно ли делегировать машине право на  убийство без прямой санкции со стороны человека, при условии что этого требуют соображения безопасности? 3. Может ли убийство совершаться субъектом, который не несет моральной ответственности за него? Классический утилитаризм, представленный в работах Джереми Бентама и Джона Стюарта Милля12, на первый взгляд, дает удовлетворительные ответы на эти вопросы. Взяв за аксиому исчисление страданий, мы получаем тривиальное решение вопроса о применении автономных машин на войне. Так, робот может убивать, если это необходимо и компетентный человек совершил бы такой же выбор. Убийство человека машиной или другим человеком является эквивалентным с точки зрения утилитаристской морали, если общая сумма страданий оказывается неизменной. Именно в этом состоит здравый смысл, представленный в эксперименте MIT, в котором людям предлагали решать за беспилотный автомобиль, чью жизнь следует спасать, а чьей — пожертвовать. Робот может считаться моральным, если он принимает те решения, которые большинство (компетентных) лю 12. Scarre G. Utilitarianism. L.: Routledge, 1996. Кирилл Мартынов

235

дей признали бы моральными. Утилитаризм в этике выглядит естественным союзником вычислительного разума, ведь обе системы принятия решений построены на калькуляции — последствий в первом случае и приоритетов во втором. Соответственно, ответ на  второй вопрос для утилитаризма также является тривиальным: делегировать право на убийство машине можно во всех случаях, когда отказ от этого шага ведет к увеличению числа страданий. Более того, третий вопрос вообще не имеет для последователей Бентама конкретного смысла: статус морального субъекта неисчислим, следовательно, его можно не учитывать. Итогом этих размышлений становится тезис: автономные машины на войне возможны, если их использование позволяет сократить число жертв. Позиция, которую можно назвать «продвинутым утилитаризмом», пойдет дальше: согласно ей, использование автономных машин для ведения войны является единственным разумным выбором. Аргументация здесь начинается с довольно очевидного соображения: если война избегнет участия человека, то  в  идеальных условиях она будет вестись без человеческих жертв, что будет гуманно и, следовательно, оправданно в моральном отношении. Эта логика действует даже в том случае, если роботы заменяют человека лишь частично и позволяют снизить число жертв до некоторой степени — по сравнению с обычной войной. Рассуждение верно и в том случае, если автономные машины ведут войну против людей, то  есть стороны конфликта находятся на качественно разном уровне технологического развития, что регулярно случается в современном мире. Если военные роботы атакуют террористов и это ведет к уменьшению жертв среди людей по сравнению с традиционной военной операцией или невмешательством, значит, использование роботов было морально приемлемым. Как и  прежде, в общем случае утилитаристы будут утверждать, что любое использование автономных машин, которое ведет к снижению количества страданий, будет оправданным. Дегуманизация войны в буквальном смысле слова, то есть устранение человека из числа комбатантов, в такой перспективе рассматривается как наилучший из возможных сценариев. Есть некоторая ирония в том, что в этом ключе разыгрывается сценарий кантовского трактата «К вечному миру»: роботы-убийцы становятся все более гуманными, а попутно отменяются войны как таковые. Никто не может сопротивляться машинам, так что даже если конфликты и случаются, то они ведутся без участия людей. Путь к пацифиз236

Логос · Том 29 · #3 · 2019

му предполагает в данном контексте не столько отказ от профессиональных армий, делающих из  людей машины, сколько отказ от участия людей в войне. Подход деонтологии оказывается более сложным. Основная проблема применения этики Канта к вопросу об искусственном интеллекте связана с тем, что для философа источником этического суждения является автономный рациональный субъект. Свойственная Просвещению вера в разум и универсальность человеческой природы позволяла Канту отождествлять в человеке разумность и способность к моральному суждению («Основы метафизики нравственности»13). Следовательно, три вопроса, представленные выше, становятся для деонтологии трудными этическими дилеммами. В трактате «К вечному миру» Кант критиковал профессиональные армии за  то, что они превращают людей в  «простые машины или орудия» для убийства14. Однако случай роботов-убийц переворачивает эту формулу: что если убийство совершается существом, не  имеющим человеческих моральных интуиций? Наиболее известная в  культуре попытка создания этических правил для роботов связана с  «законами робототехники» Айзека Азимова, и она строится по аналогии с категорическим императивом15. Азимов предполагал, что у роботов могут быть правила, безусловно подлежащие исполнению. «Законы робототехники» непригодны для решения дилеммы вагонетки и, таким образом, не слишком подходят для большинства реальных этических кейсов. Но еще большие проблемы возникают при попытке занять антиутилитаристскую позицию этики в отсутствие морального субъекта. Любопытна в  этом смысле статья Феликса Линднера и  Мартина Бентцена, которые попытались формализовать в контексте этики робототехники вторую, наиболее безличную формулировку категорического императива16. Вопрос о возможном моральном статусе роботов для деонтологии тесно связан с дискуссией о моральном статусе существ, не  относящихся к  нашему биологическому виду в  целом. Наи 13. Кант И. Основы метафизики нравственности // Собр. соч.: В 6 т. / Под общ. ред. В. Ф. Асмуса и др. М.: Мысль, 1965. Т. 4. Ч. 1. С. 219–310. 14. Он же. К вечному миру // Собр. соч.: В 6 т. М.: Мысль, 1966. Т. 6. С. 261. 15. Moor J. Four Kinds of Ethical Robots // Philosophy Now. 2009. Vol. 72. P. 12–14. 16. Lindner F., Bentzen M. A Formalization of Kant’s Second Formulation of the Categorical Imperative // ArXiv.org. 09.01.2018. URL: https://arxiv.org/ abs/1801.03160. Кирилл Мартынов

237

более известное расширение этики за пределы сообщества людей связано с утилитаристской традицией и представлено в классической работе «Освобождение животных» Питера Сингера17. Альтернативой этого подхода стала недавняя работа Fellow Creatures: Our Obligations to Other Animals философа Кристин Корсгард18. В своем деонтологическом анализе она исходит из идеи о том, что не существует способа нейтрального измерения блага в терминах баланса удовольствий и страданий, поскольку благо всегда бывает благом для кого-то. Следовательно, начинать дискуссию о  включении нечеловеческих существ в  пространство этического следует с вопроса о границах наших моральных обязательств. Корсгард утверждает, что, хотя другие биологические виды не могут быть носителями морали в кантовском смысле слова, поскольку не являются разумными, у нас тем не менее нет никаких оснований исключать их из числа субъектов, к которым применима вторая формулировка категорического императива («Относись к  кролику всегда как к  цели и  никогда как к средству»). Кант придерживался идеи о  том, что нерациональные животные не могут быть частью морального сообщества, и в этом пункте кантианский анализ Корсгард выходит за пределы собственно кантовской интерпретации. Она различает моральных субъектов в активном и пассивном смыслах слова, то есть тех, кто в состоянии формулировать правила морали с помощью разума, и тех, на кого они распространяются. Второе множество не  обязательно совпадает с  первым. В  конечном счете мы полагаем, что наши моральные обязательства распространяются на младенцев или людей, находящихся в коме, которые не являются разумными. Классическая кантовская интерпретация была связана с  попыткой вывести человека из списка биологических видов, но мы знаем, что это когнитивное заблуждение, предложенное западной интеллектуальной культурой. Об этом есть чудесная книга Жана-Мари Шеффера «Конец человеческой исключительности»19. Аналогия с животными позволяет нам увидеть ту категориальную ошибку, которая предопределяет ход современных дискус-

17. Singer P. Animal Liberation. N.Y.: Avon Books, 1975. 18. Korsgaard C. Fellow Creatures: Our Obligations to Other Animals. Oxford: Oxford University Press, 2018. 19. Шеффер Ж.-М. Конец человеческой исключительности. М.: НЛО, 2010. 238

Логос · Том 29 · #3 · 2019

сий об использовании роботов на войне. Нет никаких причин считать, что машины будут находиться на одном уровне развития с человеком. Аргументация Корсгард применительно к роботам означает, что хотя они могут быть членами «морального сообщества», но вряд ли обладают способностью устанавливать для себя моральные законы. Следовательно, деонтология дает отрицательные ответы на три вопроса, представленные выше, причем этот вывод совпадает с моральными интуициями заметной части людей. Действительно, современная война предполагает, что существуют определенные правила, ограничивающие как поведение враждующих сторон, так и использование целых классов вооружения, в частности химического и биологического20. В практику войны тем самым органически инсталлированы этические ограничения, даже несмотря на то, что словосочетание «этичная война» может выглядеть оксюмороном. Базовые этические константы, признанные в мире, связаны с разграничением комбатантов и некомбатантов, утверждением права на справедливую (оборонительную) войну, а также с фактическим запретом на применение ядерного оружия. Отказ от применения ядерной бомбы можно назвать величайшим этическим достижением человечества, а такие военные теоретики, как Мартин ван Кревельд, отсчитывают историю современной войны именно с 1945 года — с момента, когда война без правил стала синонимом самоуничтожения человечества21. В  русле этих этических ограничений на  ведение войны возникают движения против использования роботов на войне; самое известное из них — Stop Killer Robots. Документы, опубликованные на сайте движения, выражают беспокойство по поводу того, что появление автономных машин на  войне означает постепенное исключение человека из цепочки принятий решений: сначала за людьми сохранится роль стратегического командования, но  затем и  она сойдет на  нет — ради эффективности. Согласно докладу Human Rights Watch22, автономные боевые маши-

20. Price R. The Chemical Weapons Taboo. Ithaca, NY; L.: Cornell University Press, 1997. 21. Ван Кревельд М. Трансформация войны. М.: ИРИСЭН, 2008. 22. The “Killer Robots” Accountability Gap // Human Rights Watch. 08.04.2015. URL: https://www.hrw.org/news/2015/04/08/killer-robots-accountabilitygap. Кирилл Мартынов

239

ны должны быть запрещены из-за неопределенности их правового статуса и проблемы ответственности за возможные военные преступления. Аргументация противников летальных автономных вооружений представляется убедительной, так что «роботы-убийцы» вполне могут пополнить собой список запрещенных вооружений. Можно предполагать, что алармистские образы из массовой культуры сыграют здесь свою роль, а конвенция об ограничении роботов на войне будет принята под давлением общественного мнения и международных организаций. Однако парадоксальным образом запрет автономных летальных вооружений может привести лишь к переходу конфликта о статусе военных роботов на следующий уровень. Давление общественных кампаний заставит производителей дронов инвестировать в создание нелетальных автономных видов вооружения. Интуиция Клаузевица, стоящая за классическим пониманием войны как продолжения политики другими средствами, предполагает, что разрешение наиболее интенсивных конфликтов возможно только в случае физического устранения их источников. Иными словами, тринитарная война разворачивалась как конфликт двух государств, ведущийся армиями и нацеленный на поражение противника любой ценой. Практика войны предполагает убийство в качестве финального средства, поскольку в ином случае пацифисты будут уничтожены своими противниками. Тем не менее нет никаких причин предполагать, что так должно быть всегда. Людям нужно убивать людей, чтобы избежать поражения в войне. Более совершенные в технологическом отношении машины смогут избегать убийств в ходе военных действий, добиваясь при этом традиционных военных целей (заключение мира на выгодных условиях, оборона территории, устранение угроз, в том числе летальных для некомбатантов). Разработчики военных роботов могут сделать ставку на создание машин, которые способны эффективно уничтожать машины противника и при этом гуманно относиться к противникам-людям, к примеру выводя их из строя, обездвиживая. В этом случае военные роботы будут заимствовать арсенал полицейских средств, направленных на противодействие толпе или задержание преступников. Наиболее перспективной технологией считаются полицейские тазеры. Даже если предположить, что нелетальные роботы будут нести более высокие потери, их создатели смогут утверждать, что их  относительная неэффективность является приемлемой платой за отказ от летальных последствий для людей. Сама идея ро240

Логос · Том 29 · #3 · 2019

бота-убийцы, популяризованная массовой культурой, является примером ложного антропоморфизма — предположения о том, что машины будут заимствовать человеческие модели поведения и находиться на одном уровне развития с нами. Чтобы побеждать в войнах, машинам не нужно ни выглядеть как люди, ни убивать своих противников23. Соответственно, производители автономного оружия предложат политическим силам выбор между нелетальными боевыми роботами и массовыми жертвами людей в случае запрета таких роботов, если войны будут вестись традиционными методами. Утилитаристские аргументы отводятся сразу; вопрос о допустимости делегирования внеморальным существам права убивать также снимается. Развитие нелетальных автономных вооружений приводит к тому, что развитые страны делегируют ведение войн машинам, причем это касается уровня как тактических единиц, так и  стратегических центров принятия решений. Возможно, число жертв военных конфликтов в итоге действительно бы уменьшилось, что позволило бы демократическим режимам продолжать инвестировать в развитие военных роботов. Ключевая проблема связана, однако, именно с размыванием понятия войны, за чем следует ее нормализация. Война как практика взаимного уничтожения людей является радикальной чертой современной культуры и осуждается с моральной точки зрения; даже идея «справедливой войны» находит своих критиков. В то же время идея обеспечения безопасности с помощью полицейских мер не вызывает специальных негативных коннотаций и считается частью нормального порядка вещей. Война без жертв может идти бесконечно, а военные действия станут неотличимыми от «поддержания мира», а точнее, от полицейских операций. Различия комбатантов и некомбатантов уйдут в прошлое, а армия и полицейские силы, сдерживающие, скажем, городские бунты, станут неотличимы друг от друга. Идея гибридной войны находит логическое завершение в образе бесконечной полицейской акции, которая ведется автономными машинами в отношении не-

23. McKendrick K. Banning Autonomous Weapons Is Not the Answer // Chatam House. The Royal Institute of International Affairs. 02.05.2018. URL: https:// www.chathamhouse.org/expert/comment/banning-autonomous-weapons-notanswer. Кирилл Мартынов

241

ограниченного круга лиц. Если на войне нет жертв, то нет никаких причин, почему нельзя применять военные практики к  некомбатантам. Таким образом, изменение баланса в сфере военной техники и правил ведения войны вместе с появлением автономных машин может радикально переопределить наши представления о войне и мире. Если исчезает различие мирного и военного времени, то политические режимы могут использовать военные машины для поддержания стабильности, не испытывая при этом морального давления. Гоббсовская война всех против всех впервые будет надежно остановлена. Но  вместе с  риском погибнуть граждане теряют и право на восстание против тиранического государства или корпорации, которые отныне и всегда избегают отнимать у кого-либо жизнь, довольствуясь простым «поддержанием порядка». Очевидно, что утилитаризм в данном контексте сталкивается с почти неразрешимой проблемой калькуляции, в которой на одной чаше весов «вечный мир», а  на  другой — состояние перманентной полицейской операции. В то же время одна из проблем деонтологии связана с отсутствием в ней иерархии моральных обязательств. Категорический императив имеет абсолютную природу, что описано Кантом в его парадоксе, посвященном недопустимости лжи во спасение («О мнимом праве лгать из человеколюбия»24). В данном случае ригоризм деонтологического проекта становится точкой, из которой мы можем критиковать развитие любых автономных машин, использующихся в военных и/или полицейских операциях, поскольку реализация сценария «машинного вечного мира» оказывается несовместима с  человеческой свободой. Проблема автономных машин на  войне, таким образом, заключается не в том, что они могут убивать людей. Беспилотный автомобиль или робот-хирург тоже может совершить убийство, по крайней мере непреднамеренное. Кантианская оптика показывает, что автономные машины, использующие человека как средство для достижения мира и безопасности, несовместимы с человеческими представлениями о  свободе морального субъекта. Ключевая особенность военных роботов заключается именно в их автономности и при этом исключенности из «морального со-

24. Кант И. О мнимом праве лгать из человеколюбия // Трактаты и письма / Под ред. А. В. Гулыги. М.: Наука, 1980. С. 292–297. 242

Логос · Том 29 · #3 · 2019

общества». Когда из войны исключаются люди, она дегуманизируется в моральном отношении: разрывается связь между субъектом морального выбора и тем миром, в отношении которого моральный выбор совершается. Библиография Ван Кревельд М. Трансформация войны. М.: ИРИСЭН, 2008. Кант И. К вечному миру // Собр. соч.: В 6 т. М.: Мысль, 1966. Т. 6. Кант И. О мнимом праве лгать из человеколюбия // Он же. Трактаты и письма. М.: Наука, 1980. С. 292–297. Кант И. Основы метафизики нравственности // Собр. соч.: В 6 т. / Под общ. ред. В. Ф. Асмуса, А. В. Гулыги, Т. И. Ойзермана. М.: Мысль, 1965. Т. 4. Ч. 1. С. 219–310. Шеффер Ж.-М. Конец человеческой исключительности. М.: НЛО, 2010. Awad E., Dsouza S. et al. The Moral Machine Experiment // Nature. 2018. Vol. 563. P. 59–64. Charisi V., Dennis L. et al. Towards Moral Autonomous Systems // ArXiv.org 14.03.2017. URL: http://arxiv.org/pdf/1703.04741.pdf. Chopra S., White L. A Legal Theory for Autonomous Artificial Agents. Ann Arbor: University of Michigan Press, 2011. Foot P. The Problem of Abortion and the Doctrine of Double Effect // Oxford Review. 1967. № 5. P. 5–15. Hamilton S. Impersonations: Troubling Person in Law and Culture. Toronto: University of Toronto, 2009. It’s Basic Income. Global Debate / A. Downes, S. Lansley (eds). Bristol: Policy Press, 2018. Korsgaard C. Fellow Creatures: Our Obligations to Other Animals. Oxford: Oxford University Press, 2018. Lindner F., Bentzen M. A Formalization of Kant’s Second Formulation of the Categorical Imperative // ArXiv.org. 09.01.2018. URL: http://arxiv.org/ abs/1801.03160. McKendrick K. Banning Autonomous Weapons Is Not the Answer // Chatam House. The Royal Institute of International Affairs. 02.05.2018. URL: http://chathamhouse.org/expert/comment/ banning-autonomous-weapons-not-answer. Minsky M. Steps Towards Artificial Intelligence // Proceedings of the IEEE. 1961. Vol. 49. P. 8–30. Moor J. Four Kinds of Ethical Robots // Philosophy Now. 2009. Vol. 72. P. 12–14. Muller V. Autonomous Killer Robots Are Probably Good News // Drones and Responsibility: Legal, Philosophical and Socio-Technical Perspectives on the Use of Remotely Controlled Weapons / E. Di Nucci, F. S. de Sio (eds). Basingstoke: Taylor & Francis, 2016. P. 67–81. Price R. The Chemical Weapons Taboo. Ithaca, NY; L.: Cornell University Press, 1997. Purves D., Jenkins R., Strawser B. J. Autonomous Machines, Moral Judgment, and Acting for the Right Reasons // Ethical Theory and Moral Practice. 2015. Vol. 18. № 4. P. 851–872. Scarre G. Utilitarianism. L.: Routledge, 1996.

Кирилл Мартынов

243

Searle J. Minds, Brains, and Programs // Behavioral and Brain Sciences. 1980. Vol. 3. № 3. P. 417–457. Singer P. Animal Liberation. N.Y.: Avon Books, 1975. Singer P. W. Wired for War. The Robotics Revolution and Conflict in the TwentyFirst Century. N.Y.: Penguin Books, 2010. Strawser B. J. Moral Predators: The Duty to Employ Uninhabited Aerial Vehicles // Journal of Military Ethics. 2010. Vol. 9. № 4. P. 342–368. The “Killer Robots” Accountability Gap // Human Rights Watch. 08.04.2015. URL: http://hrw.org/news/2015/04/08/killer-robots-accountability-gap.

244

Логос · Том 29 · #3 · 2019

AN ETHICS OF AUTONOMOUS MACHINES: DEONTOLOGY AND MILITARY ROBOTS Kirill Martynov. Associate Professor, School of Philosophy, Faculty of Humanities, [email protected]. National Research University Higher School of Economics (HSE), 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia. Keywords: deontology; lethal autonomous weapons; nonhuman ethics; Immanuel Kant; war. The article is a contribution to the ethical discussion of autonomous lethal weapons. The emergence of military robots acting independently on the battlefield is seen as an inevitable stage in the development of modern warfare because they will provide a critical advantage to an army. Even though there are already some social movements calling for a ban on “killer robots,” ethical arguments in favor of developing those technologies also exist. In particular, the utilitarian tradition may find that military robots are ethically permissible if “non-human combat” would minimize the number of human victims. A deontological analysis for its part might suggest that ethics is impossible without an ethical subject. Immanuel Kant’s ethical philosophy would accommodate the intuition that there is a significant difference between a situation in which a person makes a decision to kill another person and a situation in which a machine makes such a decision. Like animals, robots become borderline agents on the edges of “moral communities.” Using the discussion of animal rights, we see how Kant’s ethics operates with non-human agents. The key problem in the use of autonomous weapons is the transformation of war and the unpredictable risks associated with blurring the distinction between war and police work. The hypothesis of the article is that robots would not need to kill anyone to defeat the enemy. If no one dies in a war, then there is no reason not to extend its operations to non-combatants or to sue for peace. The analysis presented by utilitarianism overlooks the possibility of such consequences. The main problem of autonomous lethal weapons is their autonomy and not their potential to be lethal. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-231-244

References Awad E., Dsouza S. et al. The Moral Machine Experiment. Nature, 2018, vol. 563, pp. 59–64. Charisi V., Dennis L. et al. Towards Moral Autonomous Systems. ArXiv.org, March 14, 2017. Available at: http://arxiv.org/pdf/1703.04741.pdf. Chopra S., White L. A Legal Theory for Autonomous Artificial Agents, Ann Arbor, University of Michigan Press, 2011. Foot P. The Problem of Abortion and the Doctrine of Double Effect. Oxford Review, 1967, no. 5, pp. 5–15. Hamilton S. Impersonations: Troubling Person in Law and Culture, Toronto, University of Toronto, 2009. It’s Basic Income. Global Debate (eds A. Downes, S. Lansley), Bristol, Policy Press, 2018. Kant I. K vechnomu miru [Zum ewigen Frieden]. Sobr. soch.: V 6 t. [Collected Works: In 6 vols], Moscow, Mysl’, 1966, vol. 6.

Кирилл Мартынов

245

Kant I. O mnimom prave lgat’ iz chelovekoliubiia [Über ein vermeintes Recht aus Menschenliebe zu lügen]. Traktaty i pis‘ma [Treatises and Letters], Moscow, Nauka, 1980, pp. 292–297. Kant I. Osnovy metafiziki nravstvennosti [Grundlegung zur Metaphysik der Sitten]. Sobr. soch.: V 6 t. [Collected Works: In 6 vols], Moscow, Mysl’, 1965, vol. 4, pt. 1, pp. 219–310. Korsgaard C. Fellow Creatures: Our Obligations to Other Animals, Oxford, Oxford University Press, 2018. Lindner F., Bentzen M. A Formalization of Kant’s Second Formulation of the Categorical Imperative. ArXiv.org, January 9, 2018. Available at: http://arxiv.org/ abs/1801.03160. McKendrick K. Banning Autonomous Weapons Is Not the Answer. Chatam House. The Royal Institute of International Affairs, May 2, 2018. Available at: http:// chathamhouse.org/expert/comment/banning-autonomous-weapons-notanswer. Minsky M. Steps Towards Artificial Intelligence. Proceedings of the IEEE, 1961, vol. 49, pp. 8–30. Moor J. Four Kinds of Ethical Robots. Philosophy Now, 2009, vol. 72, pp. 12–14. Muller V. Autonomous Killer Robots Are Probably Good News. Drones and Responsibility: Legal, Philosophical and Socio-Technical Perspectives on the Use of Remotely Controlled Weapons (eds E. Di Nucci, F. S. de Sio), Basingstoke, Taylor & Francis, 2016, pp. 67–81. Price R. The Chemical Weapons Taboo, Ithaca, NY, London, Cornell University Press, 1997. Purves D., Jenkins R., Strawser B. J. Autonomous Machines, Moral Judgment, and Acting for the Right Reasons. Ethical Theory and Moral Practice, 2015, vol. 18, no. 4, pp. 851–872. Scarre G. Utilitarianism, London, Routledge, 1996. Schaeffer J.-M. Konets chelovecheskoi iskliuchitel’nosti [La fin de l’exception humaine], Moscow, New Literary Observer, 2010. Searle J. Minds, Brains, and Programs. Behavioral and Brain Sciences, 1980, vol. 3, no. 3, pp. 417–457. Singer P. Animal Liberation, New York, Avon Books, 1975. Singer P. W. Wired for War. The Robotics Revolution and Conflict in the Twenty-First Century, New York, Penguin Books, 2010. Strawser B. J. Moral Predators: The Duty to Employ Uninhabited Aerial Vehicles. Journal of Military Ethics, 2010, vol. 9, no. 4, pp. 342–368. The “Killer Robots” Accountability Gap. Human Rights Watch, April 8, 2015. Available at: http://hrw.org/news/2015/04/08/killer-robots-accountability-gap. Van Creveld M. Transformatsiia voiny [The Transformation of War], Moscow, IRISEN, 2008.

246

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Послесовременность войны Александр Павлов

Доцент, Школа философии, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ); заведующий, ведущий научный сотрудник, сектор социальной философии, Институт философии РАН (ИФАН). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: современность; постмодерн; война; теория справедливой войны; «новые войны», социальная теория. Статья представляет собой подытоживающий материал к тематическому номеру «Логоса», посвященному исследованиям войны. Автор отмечает, что, вопреки предсказанию Ханны Арендт, не революции, но войны сопровождают социальную деятельность человека в XXI столетии. И поскольку войны повсеместны, существует их философское осмысление. При всем многообразии рассуждений о войне можно выделить три теоретических дискурса, сосредоточенных на собственных темах. Первый дискурс — это попытка реактуализировать военную мысль Карла фон Клаузевица, первого теоретика «современной» войны; второй — теория справедливой войны, сосредоточенная на вопросах прикладной этики (правомерно ли начинать войну, как вести боевые действия, что делать

после окончания конфликта и т. д.); третий — дискуссии о «новых войнах». Автор отмечает, что второй дискурс слишком инструментален, и часто аппарат теории справедливой войны отстает от эмпирических реалий, а первый может быть в лучшем случае абстрактно-теоретическим, но отнюдь не прикладным. Из этого делается вывод, что наиболее важным для практической философии остается третий дискурс о войне, то есть спор о «новых войнах». Вот почему основное внимание следует уделять развитию и исследованию теории и, самое главное, практики «новых войн». В заключение отмечается, что обогатить этот дискурс могла бы социальная теория (пост)современности, тем самым намечаются дальнейшие области для исследовательской работы.

247

С

В О Ю знаменитую книгу «О революции» Ханна Арендт начинает с  очевидного утверждения: ХХ век, в  соответствии с ленинским предсказанием, стал столетием войны и революции — двух феноменов социальной деятельности, в основе которых лежит насилие. Сама Арендт сосредоточивается при этом именно на проблеме революции, а с войной как важной сферой социального действия стремится распрощаться: И если нам не суждено исчезнуть вовсе, то более чем вероятно, что именно революции, а не войны будут сопровождать нас в обозримом будущем1.

Это суждение она объясняет тем, что сама природа войны изменилась. Но если мы предположим, что она оказалась настолько прозорливой, чтобы предсказать возникновение «новых войн», то жестоко ошибемся, потому что, с точки зрения Арендт, ……новизна же проблемы заключается в том, что сегодня избежание войны является не столько действительной или мнимой целью глобальной политики, сколько направляющим принципом самих военных приготовлений2.

Сегодня мы видим, насколько недальновидным оказалось такое утверждение. Конечно, можно спорить о том, что такое «обозримое будущее» и что такое «революция», но очевидно одно: то, что ранее считалось революциями, и то, что сама Арендт под ними подразумевает (Американская революция, Великая французская революция и «Великая русская революция»), пока что не повторялось. То же, что часто называют революциями сегодня («оранжевая революция», «арабская весна» и т. д.), может быть так определено, только если понимать этот термин крайне широко, как, например, социолог Джек Голдстоун, то есть фактически как «государственный переворот»3. И  хотя очередной мировой вой 1. Арендт Х. О революции. М.: Европа, 2011. С. 12. 2. Там же. С. 10. 3. См.: Голдстоун Д. Революции. Очень краткое введение. М.: Издательство Института Гайдара, 2017. 248

Логос · Том 29 · #3 · 2019

ны не произошло (во всяком случае пока), военные конфликты до сих пор развиваются во многих точках земного шара. И даже утверждение о том, что война перетекает в революцию, и то оказалось перевернутым — теперь, как мы видим, «революция» может перетекать в войну, а не наоборот. Одним словом, если нам не суждено исчезнуть вовсе, то более чем вероятно, что именно войны, а не революции будут сопровождать нас в обозримом будущем. Хотя ученые продолжают ожесточенно спорить о сущности феномена революции, очень часто их исследования посвящены прошлому, то  есть классике; многие же из  осмысляющих войну философов обращают свой взор в том числе на сегодняшние реалии. То есть война остается в фокусе внимания социальной и политической теории, а также этики. Но вот что любопытно. О войне пишут много и часто. Однако кажущееся многообразие современных, то есть актуальных на сегодняшний день, философских подходов к анализу феномена войны на самом деле без труда можно систематизировать в рамках трех дискурсов — дискурсов, определяющих начало работы мысли с проблематикой инициации, ведения, завершения и последствий военных действий. Очень важно, что эти дискурсы, хотя и могут переплетаться, оказываются самостоятельными полями сражений за  то, как следует мыслить войну. Лучшей иллюстрацией этой позиции является тема этого номера «Логоса». Каждый из блоков — самостоятельный дискурс о войне. Это попытка актуализации военной мысли Клаузевица, теория справедливой войны и, наконец, дискуссии о «новых войнах». Далее я постараюсь аргументировать, казалось бы, очевидный (но на деле — не такой уж и очевидный) тезис о том, что эти дискурсы имеют разный эвристический потенциал для актуальной социальной теории и фактически для всех нас — тех, кто проживает свои жизни в XXI столетии. Итак, в первую очередь в рассуждениях философов о войне выделяется стиль мышления, отталкивающийся от установок прусского военного теоретика Карла фон Клаузевица. В самых разных текстах, посвященных вопросам военных конфликтов, мы встречаем обязательные ссылки на Клаузевица и его образ мысли. Примечательно, что даже Ханна Арендт не может избежать этого соблазна, цитируя набившее оскомину выражение «продолжение политики иными средствами». Впрочем, для Арендт это упоминание не случайно, но необходимо: Клаузевиц ей нужен, чтобы в итоге его изящно оспорить4. Самое удивительное, что современные теоретики продолжают обращаться как к авторитетному источнику 4. Арендт Х. Указ. соч. С. 7. Александр Павлов

249

к книге «О войне», хотя она издана в 1832 году, когда важную роль в боевых действиях играли смена времен года, дня и ночи, погода и даже кавалерия5, а адресована она в первую очередь не философам, но военным. Вероятно, самого Клаузевица это удивило бы, учитывая, что он отдавал себе отчет в том, что война в новую эпоху будет новой и многое из его идей потеряет актуальность. Второй дискурс, завоевавший большое число приверженцев среди философов и исследователей и ставший фактически официальным дискурсом размышлений о  войне, — это, несомненно, комплекс теорий, объединенный обозначением «теории справедливой войны» (just war theory). Слово «официальный» — не преувеличение, поскольку сама задумка и реализация современных теорий справедливой войны ориентированы на регламентацию военных действий государств, неизбежно сопровождающих международный процесс6. К тому же по духу и философской методологии теория справедливой войны находится в авангарде развития аналитических средств философии и аналитической этики. Наиболее авторитетные из авторов, пишущих о ней, принадлежат к англо-саксонской традиции, что во многом определяет как содержание теории вкупе с проблематикой, так и особое ее значение для процесса принятия решений в современном мире, о чем будет сказано далее. Третий дискурс во многом сформировался как реакция на неспособность двух первых адекватно работать с социальной реальностью военных конфликтов рубежа XX и XXI веков. Его методологию сложнее определить, однако речь идет об изменении самого объекта рассмотрения — войн, что, в свою очередь, требует модернизации оптики анализа. Войны меняются под влиянием процессов двух классов. Международная политика, развитие которой в ХХ веке по очевидным причинам было малоконтролируемым, наконец дошла до такого состояния, когда глобальное сообщество в большинстве случаев способно предотвратить эскалацию конфликта, а значительная часть стран первого мира не участвует в военных конфликтах на своей территории. По крайней мере, именно это декларируется как достижения международного процесса во второй половине прошлого века7. Но не только внешнеполитическая структура изменила характер военных конфликтов: на 5. Фон Клаузевиц К. О войне. М.: Логос; Наука, 1998. С. 334. 6. Baer H. D., Capizzi E. J. Problem of International Politics: On the Central Role of Just Intention // Journal of the Society of Christian Ethics. 2006. Vol. 26. № 1. P. 164–165. 7. См.: Игнатьев М. Права человека как политика и как идолопоклонство. М.: НЛО, 2019. 250

Логос · Том 29 · #3 · 2019

учно-техническое развитие повлекло за собой множество перемен, позволяющих задаться вопросом о политической первопричине трансформации «старых войн» в «новые войны». Но, возможно, мы переоцениваем политический гуманизм и разумность международного сообщества, одновременно недооценивая социальноэкономические и технологические трансформации современности. Мы видим, что третий дискурс размышления о войне появляется как реакция на ограниченную применимость теоретической рамки первых двух и отталкивается от изменившейся социальной реальности ведения войны. Однако «новые войны» при вынесении этического суждения опираются на теорию справедливой войны и, в сущности, вне концептуальных рамок аналитического стиля мышления не ставят фундаментальных вопросов о войне вообще: оправдана ли война? Возможно ли будущее без войн? Эта теоретическая рамка инструментальна, и мы вправе задаться вопросом: следует ли вообще отказываться от попыток вновь помыслить войну по-философски, радикально?8 Тем более что, как мы увидим, и в своей прикладной части концепция «новых войн» не до конца схватывает сложность актуальной реальности. Комплексное переплетение трех модусов мышления требует, чтобы мы хотя бы кратко рассмотрели их сущностные черты, продолжающие оказывать влияние на современную мысль. Проблема, однако, в том, что эти модусы в рамках теории мало пересекаются между собой, а в той части, где пересекаются, не просто обогащают друг друга, но вступают в противоречия, критикуя концептуальные основания друг друга. Очевидно, что хронологически первым «современным» теоретиком войны является Клаузевиц, чья теория не только и не столько остается в фокусе внимания философов и теоретиков культуры, сколько продолжает служить фундаментом размышления о ведении войны для тех, кому приходится участвовать в боевых действиях по долгу службы, тем более что излишнего философствования генерал старался избегать: Научная форма заключается здесь в  стремлении исследовать сущность явлений войны и показать их связь с природой элементов, из которых они состоят. Философские заключения не избегались, но в тех случаях, когда связь доходила до крайне тонкой нити, автор предпочитал ее обрывать и снова прикреплять к соответствующим явлениям опытного порядка9. 8. См.: Жижек С. Размышления в красном цвете: коммунистический взгляд на кризис и соответствующие предметы. М.: Европа, 2011. 9. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 32. Александр Павлов

251

Для военных Клаузевиц является и  философом, поскольку степень предложенной им новизны в  понимании природы войны, а  также удачная, логическая систематизация основных трудностей, которые необходимо обозревать стратегам, была достаточна для изменения парадигмы вообще10. В  статье с  более чем показательным названием «Воскрешая „икону“», направленной против критического рассмотрения влияния идей Клаузевица на стратегическое планирование военных действий американскими военными в Ираке и некоторых других современных конфликтов, Николас Гарднер пишет: Более чем любая другая работа, «О войне» предлагает основания для понимания природы войны, что является необходимым первым шагом в процессе изобретения разумной и надежной стратегии. Вместо того чтобы отбросить его в сторону, нам следует читать Клаузевица более внимательно, чем когда-либо11.

Этой же точки зрения придерживается Егор Соколов, — то ли требуя актуализировать Клаузевица, то ли переживая о том, что он не может быть актуализирован в России, — в статье «Современность войны: Карл фон Клаузевиц и  его теория»12. Любопытно во всем этом то, что речь идет о стратегическом и тактическом планировании современности, и логика войны воспроизводится, не меняясь, с XIX века. Существуют, однако, и попытки реактуализировать Клаузевица и для малых конфликтов, которыми занимается теория «новых войн». Из них важнейшими являются партизанские войны: Многие критики Клаузевица концентрируются на его незаконченном главном произведении «О  войне». Они при этом упускают из виду, что ранее он в многочисленных работах уделял особое внимание рассмотрению вопросов партизанской войны и вооруженного народа13.

10. King J. On Clausewitz: Master Theorist of War // Naval College Review. 1977. Vol. 30. № 2. P. 3. 11. Gardner N. Resurrecting the “Icon”: The Enduring Relevance of Clausewitz’s On War // Strategic Studies Quarterly. 2009. Vol. 3. № 1. P. 131. 12. См. статью Егора Соколова «Современность войны: Карл Клаузевиц и его теория» в настоящем номере «Логоса». 13. Daase C., Schindler S. Clausewitz, Guerillakrieg und Terrorismus. Zur Aktualität einer missverstandenen Kriegstheorie // Politische Vierteljahresschrift. 2009. Vol. 50. № 4. S. 703. 252

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Большие войны изменились, и  поэтому идеи основной работы Клаузевица начинают терять объект приложения, но  почему-то к нему обращаются для описания «малых», периферийных войн. Не будет удивительным, если при определенной историкофилософской удаче Клаузевиц, с учением которого и так все в порядке, если мыслить в категориях актуальности, получит второе дыхание и  в  своем приложении к  современности. Это не  будет удивительным, но будет неправильным. Потому что поклонники Клаузевица до некоторой степени мешают развитию новой теоретической оптики для понимания актуальных военных конфликтов. Например, многие критики концепции «новых войн» Мэри Калдор, о которой речь пойдет ниже, задавались вопросом, можно ли описать такие войны вне пределов понимания войны Клаузевицем14. Спойлер: могут. Но проблема в том, что поклонники Клаузевица не просто считают его «иконой», но и некоторым образом блокируют иные подходы к пониманию войн XXI столетия, которые, как бы нам того ни хотелось, все же не являются войнами XIX века. Заметим, что взаимосвязь актуальности Клаузевица для ведения реальной войны могла повлиять и на его рецепцию в философии; то есть след, оставленный им в истории мысли, не обязательно может считаться «прямым», но опосредованным: его идеи показались чрезвычайно актуальными для военачальников, и уже это влияние во многом пробудило интерес философов к «О войне». Лучшим подтверждением этого тезиса является предисловие к этому труду Грэма Хармана, которое можно прочесть в данном номере «Логоса»15. Пытаясь определить, что было так интересно публике в сочинении Клаузевица, можно сказать, что это в некотором роде макиавеллевский дух его концепции. Сравнение «О войне» с «Государем» Никколо Макиавелли может структурно обогатить понимание значения первого труда для философии. Прагматически ориентированная работа, неудачи в основной сфере деятельности (политика и командование войсками), жанр, последующее влияние — достаточно многое формально объединяет судьбу работ двух мыслителей. Иными словами, Клаузевиц для теории войны — примерно то же, что и Макиавелли для политической теории. Некоторая ирония в данном случае состоит в том, что насколько современен оказался Макиавелли в политической мысли, настоль 14. Калдор М. Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху. М.: Издательство Института Гайдара, 2015. С. 379, 400–411. 15. Harman G. An Introduction // Von Clausewitz C. On War. L.: Repeater, 2019 (см. перевод статьи Грэма Хармана в настоящем номере «Логоса»). Александр Павлов

253

ко же архаичен в  теории и  практике войны. Что должна предоставить уму эта аналогия, так это предостережение от буквального и наивного понимания — и у Макиавелли, и у Клаузевица есть глубокие и тонкие рассуждения о своих предметах. Иными словами, мы же не применяем «вредные советы» Макиавелли буквально? В этом отношении и теория Клаузевица должна нам быть интересна скорее как теория, а не как руководство к действию. Но каков тогда, в сущности, главный тезис Клаузевица? Можно предположить, что в нем кроется секрет популярности теоретика войны в среде военных, потому что, определяя природу военного конфликта, он ограничивает реальность, предоставляя практикам поле для деятельности. Речь идет о наиболее цитируемом пассаже из «О войне»: Итак, мы видим, что война есть не только политический акт, но и подлинное орудие политики, продолжение политических отношений, проведение их другими средствами16.

Смысл его для построения теории ведения войны очень прост: война неизбежна, ведь политика никуда не уйдет, учитывая политическую природу человека. Затем Клаузевиц говорит нечто о «подлинности орудия», что должно быть особенно приятно людям, профессионально связанным с военной сферой, поскольку это не только легитимирует их деятельность, признавая ее естественный характер, но и в некотором роде говорит об ее предпочтительности, «чистоте» в сравнении с другими. А вот интерпретации Клаузевица, собственно, в философском осмыслении войны многообразны и подчас крайне любопытны. Они могут включать в себя почти немыслимый диапазон рецепций: от обращения к Клаузевицу в марксизме до интерпретации лингвистических репрезентаций власти Мишелем Фуко17. Наиболее интересным и  актуальным примером понимания логики Клаузевица с философской точки зрения будет работа Рене Жирара «Завершить Клаузевица»18, поскольку именно она воплощает в себе понимание логики войны, которая определяется как 16. Фон Клаузевиц К. Указ. соч. С. 55–56. 17. См., напр.: Gat A. Clausewitz and the Marxists: Yet Another Look // Journal of Contemporary History. 1992. Vol. 27. № 2. P. 363–384; Reid K. Foucault on Clausewitz: Conceptualizing the Relationship Between War and Power // Alternatives: Global, Local, Political. 2003. Vol. 28. № 1. P. 4–7. 18. Жирар Р. Завершить Клаузевица. Беседы с Бенуа Шантром / Пер. с фр. А. Зыгмонт. М.: Издательство ББИ, 2019. 254

Логос · Том 29 · #3 · 2019

естественность. И третий мир, чей политический рессентимент выражен в  терроризме, и  угроза ядерной войны, в  сущности, лишь логическое завершение понимания войны как обыденности и стремления к окончательной победе как исходу любого конфликта. «Реальные войны» абсолютны: Люди, таким образом, всегда находятся в  ситуации порядка и хаоса, войны и мира одновременно. Поэтому мы всё менее способны отделять друг от друга эти две реальности, которые вплоть до эпохи Французской революции были кодифицированы, ритуализированы. Сегодня никакой разницы уже нет19.

Рассуждая о теории справедливой войны, следует отметить важный факт: она не только действует в единой парадигме работы с эмпирическим материалом, но и ограничена конкретными философскими — в  плане прикладной этики — рамками. Поэтому эта концепция, будучи конкретной и на практике, и в теории, находится в более выигрышном положении по отношению к теме актуализации Клаузевица и уж точно — к такому дискуссионному вопросу, как «новые войны». Теория справедливой войны наделяет военные конфликты «серым» статусом, с одной стороны, постулируя их как зло, причем неизбежное и непредотвратимое, но с другой — признавая возможность путем рациональной дискуссии определить, как это зло минимизировать, что, несомненно, крайне важный вопрос20. В этом дискурсе радикальный, предельный в смысле абсолютистского решения вопрос о войне не ставится в  принципе, как не  ставится вопрос и  о  будущем войны. Для теории справедливой войны война просто существует как эмпирический факт; таким образом, в этой системе философских координат она становится материалом для прикладного этического анализа, а не моральной оценки. Несмотря на это, в отношении этических аргументов, разработанных для понимания последствий и  течения военных действий, а  также максимально возможной элиминации последствий, теоретики справедливой войны сделали достаточно. Отправная точка доктрины справедливой войны — неотчуждаемое в международных отношениях, формально зарегистрированное право государств на начало военного конфликта для отстаивания

19. Там же. С. 39. 20. Dolnik A. Justice Beyond Question? Military Responses to International Terrorism and Just War Theory // Perspectives. 2002. № 18. P. 24. Александр Павлов

255

своих интересов21. В данном случае мы можем зафиксировать, конечно, преемственность с логикой размышлений Клаузевица, но понимание границ этих интересов различается по меньшей мере на уровне риторики. Смысл в данном случае не в победе одного, но в победе «всех», то есть в заботе о коллективной безопасности; если она окажется под угрозой, это может привести к военному конфликту. При ответе на ключевой вопрос о правомерности начала военной акции, именуемый в терминологическом аппарате jus ad bellum, теория справедливой войны в общем виде предлагает пять вопросов для определения разумности принятого решения: 1) оценка серьезности угрозы; 2) определение, является ли причина надлежащей; 3) возможность применения «последнего средства» в  отсутствие других опций; 4) соразмерность средств; 5) баланс последствий22. Второй комплекс размышлений данного дискурса касается способов ведения войны, или jus in bello. Этическое долженствование, предполагающее разделение ответственности и минимизацию последствий для населения, стран и мирового сообщества в целом, лежит в  основе модуса рассуждений о  способе ведения войны. Многообразие аргументов и казусов, рассматриваемое этической теорией, поражает воображение, однако весь их смысл достаточно прост — предоставить понимание того, в каких взаимоотношениях могут находиться комбатанты друг с другом и какие меры они могут применять в отношении некомбатантов. В таком понимании теория справедливой войны остается клаузевицевской, то есть является теоретически ограниченной по отношению к новым типам конфликтов, которые также называются «новыми войнами», потому что автор концепции «новых войн» Мэри Калдор в абстрактных, а не конкретных терминах считает двух конфликтующих субъектов заинтересованными в «долгой войне», а не в ее завершении23. Соотношение между jus ad bellum и jus in bello становится предметом проблематизации и в самой теории справедливой войны24, ведь оказывается, что реально применимой теория оказывается при 21. Williams H. Is Just War Theory Merely for Sorry Comforters? // Jahrbuch für Recht end Ethik. 2009. Vol. 17. P. 195–196. 22. Lango J. The Ethics of Armed Conflict: A Cosmopolitan Just War Theory. Edinburgh: Edindurgh University Press, 2014. P. 19. 23. Калдор М. Указ. соч. С. 409. 24. См.: McMahan J. Morality, Law, and the Relation Between Jus ad Bellum and Jus in Bello // Proceedings of the Annual Meeting (American Society of International Law). 2006. Vol. 100. P. 112–114; Mertus J. The Danger of Conflating Jus ad Bellum and Jus in Bello // Proceedings of the Annual Meeting (American Society of International Law). 2006. Vol. 100. P. 114–117. 256

Логос · Том 29 · #3 · 2019

разработке правил поведения на поле боя и в районах оккупации, что на самом деле упраздняет сам ее этический нормативный смысл. Скажем, солдаты могли бы и не оказаться на поле боя, если бы мир был устроен иначе. А мышление в рамках jus ad bellum, дающее солдату необходимую уверенность в том, что он участвует в справедливой войне, тем самым легитимирует войну. Мы ведь не можем сказать, что большая часть конфликтов, которая легитимируется в том числе и теорией справедливой войны, действительно справедлива, если обратимся к этической коннотации этого слова. Оказывается, что теория справедливой войны лишь способствует увеличению и оправданию насильственных конфликтов, фактически не помогая этих конфликтов избежать. В свою очередь, Николай Афанасов, текст которого также опубликован в этом номере, справедливо отмечает, что теоретическая оптика теории справедливой войны все меньше и меньше соответствует реальности «новых войн»25. Вместе с тем проблема техники с неизбежностью должна была возникнуть и в рамках данного дискурса. Переход к переосмыслению военных действий на фоне ускоренного развития техники намечается уже в этической парадигмальной рамке доктрин справедливой войны: Технологические системы, как в  ограниченном контексте военных операций, так и  в  контексте национальной безопасности, а также вокруг социальных и культурных систем в целом, не просто выступают в качестве глубоко дестабилизирующего фактора. Скорее они определяют новые государственные системы вообще; они изменяют и объединяют рукотворные, человеческие и естественные системы и сети в непредсказуемом, случайном и фундаментальном виде26.

Проблема технической трансформации ведения военного конфликта и акцентуация внимания на ней в рамках теории справедливой войны не случайна, поскольку правила глобальной игры в военных конфликтах определены ядерным сдерживанием, но вот этическая сторона вопроса меняется из-за новейших технологий. И эти изменения часто затрагивают не только комбатантов, но и саму теорию, поскольку способы наблюдения и контроля за ходом военных действий не позволяют скрыть реальные ужасы и неэтичные поступки 25. См. статью Николая Афанасова «Новые войны — старая этика» в настоящем номере «Логоса». 26. Allenby B. The Implications of Emerging Technologies for Just War Theory // Public Affairs Quaterly. 2013. Vol. 27. № 1. P. 54. Александр Павлов

257

командования и солдат, что выдвигает новый вызов теории справедливой войны27. Развитие контроля над полем боя позволяет теории стать более ригористичной, не утратив при этом своей практической ориентации. Все это, с одной стороны, обогащает данный дискурс теоретически и, можно сказать, нравственно, но  с  другой — размывает и даже нивелирует его за счет дискуссий о новой войне и новых конфликтах и ставит вопрос о целесообразности сохранения применимости и чистоты этой теории. Иными словами, не следует ли нам в итоге свести все дискурсы к единому знаменателю, учитывающему новейшее положение дел в военных конфликтах? Это подводит нас к третьему философскому дискурсу о войне. Третий модус размышлений о войне — это «новые войны», названные так Мэри Калдор28. Этот термин имеет свое содержание: войны окончательно глобализирующейся эпохи после окончания холодной войны, а не «абстрактные» новые войны. Хотя, следует признать, сама Калдор в некотором значении говорит о них как о наиболее абстрактной категории, впрочем прибегая в данном случае к этому вынужденно — чтобы доказать «постклаузевицевскую» природу новых войн. Характеристика глобализации, определяемая Калдор как «комплексный процесс, который в действительности включает в себя одновременно и глобализацию и локализацию, интеграцию и фрагментацию, гомогенизацию и дифференциацию и т. п.»29, зеркально отражает и характер новой войны в глобализованном мире, потому что войны становятся разными, сложными и включают в себя измерение мирового процесса в целом. С  теорией справедливой войны концепцию Калдор интеллектуально роднит общая интенция, состоящая отнюдь не в банальном описании изменившейся природы военных конфликтов, но в поиске возможностей ограничения насилия30. Насилие в новых войнах реализуется чаще всего не столько между комбатантами, сколько в отношении гражданского населения; насилие опосредованное, отложенное, вызванное самим фактом военного вмешательства, результатом которого в новых войнах редко является установление прочного мира. Партизанские войны, гражданские войны, гуманитарные интервенции, тлеющие конфликты — все это уже существовало на протяжении предшествующих 27. Beard J. Law and War in the Virtual Era // The American Journal of International Law. 2009. Vol. 103. № 3. P. 411–414, 431. 28. См.: Калдор М. Указ. соч. 29. Там же. С. 157. 30. Соколов Е. Война как бриколаж // Калдор М. Указ соч. С. 8. 258

Логос · Том 29 · #3 · 2019

десятилетий и даже столетий, но такие конфликты не были основными формами ведения боевых действий, иными словами, они не относились к «норме». На сегодняшний день это нормативная реальность войны, с которой крайне сложно работать с позиций прикладной этики, поскольку если у  классических теорий войны и было оправдание, будто война поможет установлению мира, то в ситуации новых войн главный вопрос состоит в том, как вести себя в рамках этого зла, без претензии на добро. Вопрос о  том, действительно ли «новы» новые войны, впрочем, ставится исследователями. Но не для того, чтобы отрицать изменение положения дел в ведении военных конфликтов, а для уточнения термина, дополнения смыслов, которые в него вложила Мэри Калдор31, потому что концепт «новой» войны, пусть и имевший конкретное содержание на момент появления, должен обновляться по мере трансформации средств ведения войны. На формат ведения военных конфликтов в последние десятилетия значительно больше влияли технологии, чем какие-либо политические события. К примеру, массированное использование авиации для минимизации потерь среди личного состава нарушает один из базовых принципов теории справедливой войны — принцип иммунитета некомбатантов32. Дискурс «новых войн» открывает войну для исследования с неожиданных ракурсов, акцентируя социально-экономическую природу военных конфликтов, а также привлекая внимание исследователей к тем их аспектам, которые не были представлены при традиционном рассмотрении темы. Та же Мэри Калдор и ее соавтор в одной из статей предложили рассматривать новые войны, например, из  перспективы гендерной проблематики: роль женщин в них изменилась по сравнению с войнами прошлого33. Этот поворот к социальной теории следует зафиксировать, поскольку можно проследить тенденцию, которую он в настоящий момент все еще скрывает: война, воспринимаемая, несомненно, как этическое зло, последствия которого необходимо ограничить, может быть понята только при рассмотрении в качестве социального феномена современности. Рискнем предположить, что без понимания основных черт современности и места войны в ней модерни 31. См.: Berdal M. How “New” are “New” Wars? Global Economic Change and the Study of the Civil War // Global Governance. 2003. Vol. 9. № 4. P. 477–502. 32. Cook M. L. Applied Just War Theory: Moral Implications of New Weapons for Air War // The Annual of the Society of Christian Ethics. 1998. Vol. 18. P. 207–208. 33. См.: Chinkin C., Kaldor M. Gender and New Wars // Journal of International Affairs. 2013. Vol. 67. № 1. P. 167–190. Александр Павлов

259

зация дискурса о войне, а может быть, и создание новой методологической установки не может произойти. И здесь мы сталкиваемся с одной из основных проблем социальной теории. Дело в том, что философы или социологи, которые рассуждают о войне, чаще всего рассуждают именно о войне. В то время как культурологи и социальные теоретики, которые пытаются работать с такими сложными понятиями, как «современность», работают либо просто с культурой, либо с философскими концепциями. Скажем, та же Мэри Калдор вкратце упоминает, что «новые войны» она также называла «постсовременными»34, но этот термин не прижился. Хотя сегодня теория постмодерна становится все менее актуальной (зато теория модерна и современности, как видим, все еще работает), мы наблюдаем некоторую невозможность встречи двух дискурсов. Одним из тех немногих философов, рассуждающих о постмодерне, кто хотя бы затронул тему «постмодернистской войны», был Фредрик Джеймисон, назвавший войну во Вьетнаме «первой постмодернистской войной»35 и связавший ее с новым восприятием пространства. Здесь не место рассуждать о том, как война может быть соотнесена с теорией (пост)современности. Главное для нас — поставить проблему. Иными словами, дискурс о «новых войнах», в котором современность как актуальность хотя бы фигурирует, в то время как два других дискурса обнаруживают определенные теоретические слабости, может быть расширен за счет инструментария социальной теории, которая, в свою очередь, редко обращает внимание на войну. Между тем тот факт, что война нам современна, очевиден. И поскольку, как мы заметили в начале, более чем вероятно, что именно новые войны — а не старые и не революции — будут сопровождать нас в обозримом будущем, нам нужна адекватная теория, то есть новый, четвертый дискурс о войне, построенный на фундаменте третьего. Библиография Арендт Х. О революции. М.: Европа, 2011. Голдстоун Д. Революции. Очень краткое введение. М.: Издательство Института Гайдара, 2017. Джеймисон Ф. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма. М.: Издательство Института Гайдара, 2019. Жижек С. Размышления в красном цвете: коммунистический взгляд на кризис и соответствующие предметы. М.: Европа, 2011. 34. Калдор М. Указ. соч. С. 378. 35. Джеймисон Ф. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма. М.: Издательство Института Гайдара, 2019. С. 155. 260

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Жирар Р. Завершить Клаузевица. Беседы с Бенуа Шантром / Пер. с фр. А. Зыгмонт. М.: Издательство ББИ, 2019. Игнатьев М. Права человека как политика и как идолопоклонство. М.: НЛО, 2019. Калдор М. Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху. М.: Издательство Института Гайдара, 2015. Соколов Е. Война как бриколаж // Калдор М. Новые и старые войны. Организованное насилие в глобальную эпоху. М.: Издательство Института Гайдара, 2015. Фон Клаузевиц К. О войне. М.: Логос; Наука, 1998. Allenby B. The Implications of Emerging Technologies for Just War Theory // Public Affairs Quaterly. 2013. Vol. 27. № 1. P. 49–67. Baer H. D., Capizzi E. J. Problem of International Politics: On the Central Role of Just Intention // Journal of the Society of Christian Ethics. 2006. Vol. 26. № 1. P. 163–175. Beard J. Law and War in the Virtual Era // The American Journal of International Law. 2009. Vol. 103. № 3. P. 409–445. Berdal M. How “New” are “New” Wars? Global Economic Change and the Study of the Civil War // Global Governance. 2003. Vol. 9. № 4. P. 477–502. Chinkin C., Kaldor M. Gender and New Wars // Journal of International Affairs. 2013. Vol. 67. № 1. P. 167–190. Cook M. L. Applied Just War Theory: Moral Implications of New Weapons for Air War // The Annual of the Society of Christian Ethics. 1998. Vol. 18. P. 199–219. Daase C., Schindler S. Clausewitz, Guerillakrieg und Terrorismus. Zur Aktualität einer missverstandenen Kriegstheorie // Politische Vierteljahresschrift. 2009. Vol. 50. № 4. P. 701–731. Dolnik A. Justice Beyond Question? Military Responses to International Terrorism and Just War Theory // Perspectives. 2002. № 18. P. 21–39. Gardner N. Resurrecting the “Icon”: The Enduring Relevance of Clausewitz’s On War // Strategic Studies Quarterly. 2009. Vol. 3. № 1. P. 119–133. Gat A. Clausewitz and the Marxists: Yet Another Look // Journal of Contemporary History. 1992. Vol. 27. № 2. P. 363–384. Harman G. An Introduction // Von Clausewitz C. On War. L.: Repeater, 2019. King J. On Clausewitz: Master Theorist of War // Naval College Review. 1977. Vol. 30. № 2. P. 3–36. Lango J. The Ethics of Armed Conflict: A Cosmopolitan Just War Theory. Edinburgh: Edindurgh University Press, 2014. McMahan J. Morality, Law, and the Relation Between Jus ad Bellum and Jus in Bello // Proceedings of the Annual Meeting (American Society of International Law). 2006. Vol. 100. P. 112–114. Mertus J. The Danger of Conflating Jus ad Bellum and Jus in Bello // Proceedings of the Annual Meeting (American Society of International Law). 2006. Vol. 100. P. 114–117. Reid K. Foucault on Clausewitz: Conceptualizing the Relationship Between War and Power // Alternatives: Global, Local, Political. 2003. Vol. 28. № 1. P. 4–7. Williams H. Is Just War Theory Merely for Sorry Comforters? // Jahrbuch für Recht end Ethik. 2009. Vol. 17. P. 195–224.

Александр Павлов

261

THE POST-CONTEMPORANEITY OF WAR Alexander Pavlov. Associate Professor, School of Philosophy, Faculty of Humanities; Chair, Social Philosophy Department, [email protected]. National Research University Higher School of Economics (HSE), 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science (RAS), 12/1 Goncharnaya str., 109240 Moscow, Russia. Keywords: contemporaneity; postmodern; war; just war theory; “new wars”; social theory. The article summarizes material from the thematic issue of Logos on the study of war. The author notes that, contrary to Hannah Arendt’s prediction, it is wars rather than revolutions that accompany human social activity in the twenty-first century. And because war is such a ubiquitous phenomenon, philosophers have tried to gain an understanding of it. Despite the great variety of arguments about war, we can distinguish three theoretical discourses each focused on its own separate topic. The first discourse is an attempt to rehabilitate the military thought of Carl von Clausewitz, the first theorist of “modern” war; the second is the just war theory, which concentrates on issues of applied ethics (whether it is legitimate to start war, how to conduct warfare, what to do after the conflict, etc.); the third is the discussion on “new wars.” The author maintains that the second discourse is too instrumental and that the just war theoretical apparatus often lags behind the empirical realities. The first approach can at best be an abstract and theoretical one, but it is not by any means useful as an applied theory. Hence, the most important of these discourses for practical philosophy is the third one, that is, the debate about “new wars.” That is why developing and elucidating the theory and ¾ most important of all — the practice of new wars demands attention. The conclusion is that the social theory of (post)modernity would enrich the new wars discourse, and further areas for study are therefore mapped out. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-3-247-261

References Allenby B. The Implications of Emerging Technologies for Just War Theory. Public Affairs Quaterly, 2013, vol. 27, no. 1, pp. 49–67. Arendt H. O revoliutsii [On Revolution], Moscow, Europe, 2011. Baer H. D., Capizzi E. J. Problem of International Politics: On the Central Role of Just Intention. Journal of the Society of Christian Ethics, 2006, vol. 26, no. 1, pp. 163–175. Beard J. Law and War in the Virtual Era. The American Journal of International Law, 2009, vol. 103, no. 3, pp. 409–445. Berdal M. How “New” are “New” Wars? Global Economic Change and the Study of the Civil War. Global Governance, 2003, vol. 9, no. 4, pp. 477–502. Chinkin C., Kaldor M. Gender and New Wars. Journal of International Affairs, 2013, vol. 67, no. 1, pp. 167–190. Cook M. L. Applied Just War Theory: Moral Implications of New Weapons for Air War. The Annual of the Society of Christian Ethics, 1998, vol. 18, pp. 199–219. Daase C., Schindler S. Clausewitz, Guerillakrieg und Terrorismus. Zur Aktualität einer missverstandenen Kriegstheorie. Politische Vierteljahresschrift, 2009, vol. 50, no. 4, pp. 701–731.

262

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Dolnik A. Justice Beyond Question? Military Responses to International Terrorism and Just War Theory. Perspectives, 2002, no. 18, pp. 21–39. Gardner N. Resurrecting the “Icon”: The Enduring Relevance of Clausewitz’s On War. Strategic Studies Quarterly, 2009, vol. 3, no. 1, pp. 119–133. Gat A. Clausewitz and the Marxists: Yet Another Look. Journal of Contemporary History, 1992, vol. 27, no. 2, pp. 363–384. Girard R. Zavershit’ Klauzevitsa. Besedy s Benua Shantrom [Achever Clausewitz. Entretiens avec Benoit Chantre], Moscow, Izdatel’stvo BBI, 2019. Goldstone J. Revoliutsii. Ochen’ kratkoe vvedenie [Revolution. A Very Short Introduction], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2017. Harman G. An Introduction. In: Von Clausewitz C. On War, London, Repeater, 2019. Ignatieff M. Prava cheloveka kak politika i kak idolopoklonstvo [Human Rights as Politics and Idolatry], Moscow, New Literary Observer, 2019. Jameson F. Postmodernizm, ili Kul’turnaia logika pozdnego kapitalizma [Postmodernism, or, the Cultural Logic of Late Capitalism], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2019. Kaldor M. Novye i starye voiny. Organizovannoe nasilie v global’nuiu epokhu [New and Old Wars: Organised Violence in a Global Era], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2015. King J. On Clausewitz: Master Theorist of War. Naval College Review, 1977, vol. 30, no. 2, pp. 3–36. Lango J. The Ethics of Armed Conflict: A Cosmopolitan Just War Theory, Edinburgh, Edindurgh University Press, 2014. McMahan J. Morality, Law, and the Relation Between Jus ad Bellum and Jus in Bello. Proceedings of the Annual Meeting (American Society of International Law), 2006, vol. 100, pp. 112–114. Mertus J. The Danger of Conflating Jus ad Bellum and Jus in Bello. Proceedings of the Annual Meeting (American Society of International Law), 2006, vol. 100, pp. 114–117. Reid K. Foucault on Clausewitz: Conceptualizing the Relationship Between War and Power. Alternatives: Global, Local, Political, 2003, vol. 28, no. 1, pp. 4–7. Sokolov E. Voina kak brikolazh [War as Bricolage]. In: Kaldor M. Novye i starye voiny. Organizovannoe nasilie v global’nuiu epokhu [New and Old Wars: Organised Violence in a Global Era], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2015. Von Clausewitz C. O voine [Vom Kriege], Moscow, Logos, Nauka, 1998. Williams H. Is Just War Theory Merely for Sorry Comforters? Jahrbuch für Recht end Ethik, 2009, vol. 17, pp. 195–224. Žižek S. Razmyshleniia v krasnom tsvete: kommunisticheskii vzgliad na krizis i sootvetstvuiushchie predmety [Reflection in a Red Eye: a Communist Examination of the Crisis and Related Matters], Moscow, Europe, 2011.

Александр Павлов

263

Нулевая степень репрезентации Жан-Франсуа Лиотар. Либидинальная экономика / Пер. с  фр. В. Е. Лапицкого, науч. ред. перевода С. Л. Фокин. М.; СПб.: Издательство Института Гайдара, 2018. — 472 с.

В

РА М К А Х серии «Новое экономическое мышление» Издательства Института Гайдара опубликован русский перевод одного из самых показательных текстов французской левой мысли 1970-х годов — «Либидинальной экономики» Жана-Франсуа Лиотара. Эта работа относится к раннему его периоду и является, подобно «Анти-Эдипу» Делёза и Гваттари, своеобразным философским манифестом событий 1968 года. Экспериментальный департамент философии Университета Нантерра (сегодня департамент философии Университета Париж VIII) был создан французскими властями вскоре после событий 1968 года. По всей вероятности, подобная уступка левому движению была продиктована стремлением очистить национальную систему образования от подрывных элементов, локализовав их  на  одной площадке. Департамент формировался по  политическому принципу: каждая некоммунистическая марксистская группировка делегировала своего представителя. В числе преподавателей оказались троцкисты, маоисты, анархисты и некоторое количество «независимых». Лиотар, примыкающий к группе «Социализм или варварство», пришел в департамент позже других и был принят с осторожностью (члены группы критически относились к Советскому Союзу, являясь проводниками идей Ханны Арендт во Франции). По свидетельству очевидцев, случалось, что Лиотар становился жертвой политического «возмездия» в духе того времени — его закидывали остатками еды прямо на занятиях. Книга Лиотара была опубликована в 1974 году, то есть через два года после «Анти-Эдипа» Делёза — его коллеги по департаменту. Хотя по радикальности идей и языка эти труды вполне сопоставимы, «Либидинальной экономике» суждено было остаться в тени делёзовской книги. 264

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Задача, которую ставит себе Лиотар, состоит в критике репрезентации в любых ее проявлениях. Идеи, которые получат развитие в «Либидинальной экономике», уже содержатся в докторской диссертации Лиотара — работе «Дискурс и изображение»1, достаточно академическом в целом исследовании по семиотике живописи в ее, семиотики, «постструктуралистской» версии. Лиотар здесь интересуется живописными элементами, которые не участвуют в процессе репрезентации, но существуют сами по себе как «ничего не значащие». Если трехмерная ренессансная перспектива является классической семиотической системой, то Лиотар указывает на ее «сбои», на те элементы, которые ускользают от полного кодирования (облака в пейзаже и т. д.). То, что не вписывается, не укладывается в систему и выходит наружу, подобно магме на изломе тектонических плит, автоматически отождествляется у Лиотара с политической революционностью. Само направление поисков Лиотара в этот момент не отличается от направления поисков мыслителей его поколения — позднего Барта, Деррида, Делёза, Касториадиса. Однако, в отличие от этих современников, работам Лиотара свойственна определенная схематичность и даже сухость. За многообразием деталей и художественностью текста во  всех работах Лиотара, вплоть до  самых поздних трудов по  Канту и  проблеме возвышенного, неизменно присутствует схема знака Романа Якобсона. Эта схема будет применяться к различным культурным и политическим феноменам и рассматриваться под разными углами: в нее укладываются и лиотаровский интерес к «сырой материальности» в искусстве, и его тезис о том, что с появлением новых технологий «материя» полностью утрачивает способность к сопротивлению «форме»2. В «Либидинальной экономике» Лиотар синтезирует идеи Маркса и Фрейда, прочитывая их сквозь призму якобсоновской схемы. Он размышляет о полном отсутствии репрезентации, о ситуации, когда вещи существуют сами по себе, а не в качестве знаков, отсылающих к чему-то более важному и полезному, чем они сами. Любая репрезентация начинается с разделения означаемого и означающего, а значит, с процесса удвоения, появления внешнего, «экстериорности». Репрезентация отождествляется у Лиотара с порождением объема и мыслится как синоним включения произведений искусства в капиталистическую систему ценностей, 1. Lyotard J.-F. Discours, Figure. P.: Klincksieck, 1971. 2. Lyotard J.-F., Chaput Th. Les immatériaux (Catalogue d’exposition). P.: Centre Georges Pompidou, 1985. Денис Скопин

265

где они выступают как товары (выполненная по правилам репрезентации картина хорошо продается). Переход в трехмерное пространство, появление глубины неотделимо от  конвертации либидинальной энергии в  товар. Наиболее показательным диспозитивом, матрицей репрезентации как таковой является театр. Перспектива в живописи, музыкальная тональность или письмо построены по театральной модели. Неудивительно, что политическая революционность мыслится Лиотаром как преодоление репрезентации. Предкапиталистическое пространство — это пространство плоскости, коллективная кожа, по которой циркулируют интенсивности. Именно с этих позиций Лиотар критикует «Анти-Эдипа» Делёза и Гваттари: разделение тела на части, тело без органов, о котором они ведут речь, не является достаточно радикальным разрывом с капитализмом, поскольку все же не означает разрыва с репрезентацией, а всего лишь подменяет один тип репрезентации другим. Авторы «АнтиЭдипа» не пытаются достичь некоего дна репрезентации, нулевой степени означивания, но подменяют одни экономические категории другими, восстающими против них, подрывающими старые. Однако, по Лиотару, неверно приравнивать капитализм к деспотизму, эдипову комплексу и т. д., как это делают Делёз и Гваттари: принцип капитализма заключается не в привязке к определенному месту, а в обмене и замене, эквивалентности, конвертируемости, в возможности «значить за» (valoir pour) — иначе говоря, в репрезентации3. Некапиталистическая экономика, как ее понимает Лиотар, является нулевой степенью обмена, экономикой без инвестиций и прибыли, экономикой чистой траты: так ребенок жжет спички не для чего-то, а «просто так», созерцая бесполезный процесс горения. Впрочем, упрек в несвободе от репрезентации может быть с легкостью адресован и самому Лиотару: «Либидинальная экономика» пользуется означающим и не порывает с репрезентацией, всего лишь предлагая иную ее модель. Безусловно, эта книга является крайней точкой, своеобразным левым краем его философии. Мысль раннего Лиотара находит здесь завершение точно так же, как находит завершение период политического брожения в студенческой среде того времени. Апология иррациональности не стала долгосрочным проектом автора, постепенно дрейфующего в сторону проблематики культурного плюрализма и «постмодернизма». Позже, в «Распре», которую 3. Lyotard J.-F. Capitalisme énergumène // Les dispositifs pulsionnels. P.: Galilée, 1994. 266

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Лиотар считал своей основной «философской книгой», проблема «некодируемого» будет сформулирована как ситуация невозможности трансляции культурных значений, как тупик «межкультурного диалога»4. Следует сказать, что зажигательный политический потенциал «Либидинальной экономики» вряд ли следует переоценивать. Основной интерес этой книги сегодня состоит в том, что она является прекрасным документом своего времени, без которого картина французской философии 1970-х годов не полна. У отечественного читателя появилась прекрасная возможность заполнить эту лакуну, ознакомившись с книгой в переводе Виктора Лапицкого, зарекомендовавшего себя серией других переводов из французской философии. Эта наименее академическая книга Лиотара представляет собой нелегкую литературную задачу для переводчика, с которой он прекрасно справился. Хотя некоторые термины можно было бы перевести иначе5, по-русски книга хорошо читается, нет препятствий к пониманию текста. «Либидинальная экономика» в переводе Лапицкого — это обязательная книга для всех русскоязычных читателей, желающих понять логику развития французской левой мысли 1970-х годов. Денис Скопин

4. Idem. Le Différend. P.: Minuit, 1983. 5. Например: «…понимая боль как двигатель театральности, Фрейд сообщает ей метафизическую обоснованность негатива и тем самым становится жертвой этой театральности, ибо разъединение и трещина мучительны только в представлении с унитарным призванием» (47). Речь, конечно, идет о гегелевском «отрицании», «негативном» или «негативности», тем более что далее следует рассуждение о диалектике. Лиотар говорит о пространстве без негативности, запускающей диалектический процесс перехода во внешнее. Иными словами, он пытается помыслить недиалектическое пространство чистого утверждения, пространство без внешнего, подобное ленте Мёбиуса. Денис Скопин

267

Апокалиптические митофизики и радикальный антропоморфизм Déborah Danowski, Eduardo Viveiros de Castro. The Ends of the World. Cambridge: Polity Press, 2017. — 186 p. Amazonia burns Can you hear them? Sepultura, Ambush

Я

Н АЧ Н У с фразы из «Второй модели» (1953) Филипа Дика: «Людям больше нельзя жить в  этом мире»1. В  контексте упрямо надвигающейся экологической катастрофы, связанной в первую очередь с климатическими изменениями, эти слова из научно-фантастического рассказа звучат как приговор человеческому миру, вступившему в эпоху активного разрушительного воздействия доминирующей техноэкономической системы на экосистему Земли. При этом не вызывает сомнений тот факт, что насильственное вторжение «западной ноосферы в земную атмосферу» (3) оказывает непосредственное влияние на глобальное культурное воображаемое, что приводит к умножению разнородных апокалиптических дискурсов. Книга «Концы света» Деборы Дановски и Эдуарду Вивейруша де Кастру представляет собой попытку принять всерьез репрезентации виртуального «события, кладущего конец всем событиям» (37): авторы трактуют апокалиптические дискурсы как попытки изобретения мифологии, адекватной нашему времени (6). Как известно, конец света является одной из проблем, которые человеческий разум, по  Канту, неспособен решить, однако не  может перестать ставить, причем делает это в форме мифической фабуляции. Отсюда пристальное внимание авторов к семиотическому режиму мифа, безразличному к эмпирической истине. Но если сформулировать проблему конца света в строгих терминах таких преимущественно эмпирических наук, как климатология, биохимия и геофизика, то она в некотором роде оказывается точкой конвергенции науки и мифа. Таким образом, в данном контексте концепт мифа занимает привилегированное положение, позволяя скомпоновать 1. Дик Ф. К. Вторая модель // Особое мнение. СПб.: Амфора, 2004. С. 177. 268

Логос · Том 29 · #3 · 2019

данные естественных наук, современной метафизики2, художественной литературы и  кинематографа. В первую очередь речь идет о литературе и кино в «миноритарном» жанре научной фантастики, поскольку, по  Дановски и  Вивейрушу де Кастру, научная фантастика есть популярная метафизика, или «митофизика» (mythophysics), нашего времени (7). Иначе говоря, фантастика участвует в активном производстве современной мифологии, а сам ее modus operandi в некотором смысле опирается на «метод мифа»3. Предложенная в книге аналитическая серия, в которую включены такие объекты, как, например, «Меланхолия» (2011) Ларса фон Триера или «философикция» Габриэля Тарда «Отрывки из истории будущего» (1896), ведет нас по направлению к поставленной авторами цели: исследовать различные варианты апокалипсиса, представленные в  воображаемом современной мировой культуры (7). Исходя из этого, можно сказать, что в теоретическом плане Дановски и  Вивейруша де Кастру индейский перспективизм4 становится перспективизмом апокалиптическим5. Однако следует признать, что южноамериканские космологии отнюдь не  обделены вниманием авторов, поскольку именно индейцы в  некотором смысле представляют собой ответ на  один из  вопросов книги: кем являются Земляне (Terrans), которых Бруно Латур6 противопоставляет Нововременным (Moderns) (xii). Кроме того, именно в «онтологиях» южноамериканских племен обнаруживается ключевая для понимания посыла книги мифическая 2. Одним из важнейших стимулов к написанию книги стала работа Квентина Мейясу «После конечности» (2006), которая, по словам авторов, обновила связь между метафизической спекуляцией и мифологической матрицей мышления (7). Другим «метафизическим стимулом» стала книга «Разнузданное ничто» (2007) Рэя Брассье. 3. Вивейруш де Кастру Э. Каннибальские метафизики. Рубежи постструктурной антропологии. М.: Ad Marginem, 2017. С. 165. 4. Термин «индейский перспективизм» введен Таней Стольце Лима и Эдуарду Вивейрушем де Кастру в рамках исследования космологий южноамериканских индейцев (70). Подробнее об этом подходе будет сказано ниже. 5. О чем, в частности, свидетельствует название одного из разделов работы — «Перспектива конца света» (19–22). 6. Имя Латура, написавшего предисловие к работе Дановски и Вивейруша де Кастру, играет в книге одну из ключевых ролей (наряду с именами Дипеша Чакрабарти, Гюнтера Андерса и Изабель Стенгерс). В частности, именно его фраза о том, что «вещи меняются так быстро, что мы не в состоянии за этим уследить» (x), является для авторов отправной точкой и задает общий «децелерационистский» тон книги. Денис Шалагинов

269

схема — «люди до мира». Цель этой рецензии — не столько представить развернутый комментарий к небольшой, но предельно насыщенной и актуальной работе Дановски и Вивейруша де Кастру, сколько прояснить эту мифическую схему и показать, в каком смысле предполагаемый ею радикальный антропоморфизм способен претендовать на «сопротивление настоящему» во времена, когда панк-лозунг «Будущего нет», кажется, демонстрирует все большую прогностическую силу (4). Проблема нестабильности в условиях постоянного ускорения является одной из  центральных в  «Концах света». Популярная формула «распалась связь времен» используется здесь для иллюстрации «метатемпоральной нестабильности» (8): время перестает быть «числом движения», поскольку сегодня оно уже не просто выражает изменения, но и само, ускоряясь, претерпевает постоянные качественные трансформации. Это приводит к «декомпозиции времени и пространства» и смене статуса этих априорных условий чувственности — теперь они сами обусловлены человеческой деятельностью. Исходя из этого, авторы заключают: сегодняшний мир более не является кантианским (9). Именно проблема нестабильности подталкивает Дановски и  Вивейруша де Кастру к картированию «митофизического» пространства, о чем, в частности, свидетельствует следующий тезис: «ближайшее будущее становится непредсказуемым или даже вовсе невообразимым вне рамок научно-фантастических сценариев или мессианских эсхатологий» (12). При этом нестабильность времени словно идет рука об руку с нестабильностью климата, что блокирует возможность фиксировать отклонение от климатической нормы, поскольку «норма как таковая ежегодно меняется» (13). Все это происходит в контексте антропоцена — геохронологической эпохи, которая характеризуется трансформацией человеческого вида из биологического агента в геологическую силу, а «геология вступает в резонанс с моралью», что, по Дановски и Вивейрушу де Кастру, было предсказано еще Жилем Делёзом и Феликсом Гваттари7 — за два десятилетия до того, как Пауль Крутцен ввел сам термин (15). Одна из ключевых особенностей антропоцена состоит в том, что это первая эпоха в истории Земли, когда доминирующая в  глобальном масштабе сила осознает свою активную геологическую роль, что, впрочем, отнюдь не тождественно способ 7. Имеется в виду плато «Геология морали» (Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. С. 66–123). 270

Логос · Том 29 · #3 · 2019

ности изменить свой способ взаимодействия со средой. Вывод неутешителен: Вещи меняются быстро и  не  во  благо человеческой жизни. Мы понятия не имеем, что со всем этим делать. Антропоцен — это апокалипсис (22).

Однако было бы заблуждением трактовать это заявление в качестве некоего «последнего слова»: подобный «апокалиптизм» предположительно выдержан в делёзианском духе8 и является, скорее, «профилактическим» (84). В ходе своеобразной «спекулятивной интервенции» Дановски и Вивейруш де Кастру демонстрируют, что …мысль … о конце света по необходимости влечет за собой соответствующую проблему конца мысли, то есть конца (внутреннего или внешнего) отношения между мыслью и миром (19).

При этом все концепции мира, мобилизованные современными апокалиптическими дискурсами, могут быть прояснены через обращение к делёзианской априорной структуре Другого, которая выступает условием любого возможного «объективного» мира, а  значит, и  объективной возможности его исчезновения. В этой системе координат сам «мир — это объективная перспектива» (20). Исходя из отношения «человек — мир» и выстраиваются концептуализации апокалипсиса: это может быть «мир без нас» (после исчезновения человека) или «мы без мира» (после исчезновения среды обитания) — обе фигуры способны, в свою очередь, принимать «светлые» и «темные» формы. Так, «постапокалиптическое человечество» может представать в образах интерпланетарных сверхлюдей, а может, напротив, репрезентироваться кучкой выживающих в непригодных для жизни условиях — как в  фильмах вроде «Носителей» или «Дороги»9. Мифическая схема «мира без нас» может, кроме того, принимать форму «мира до нас», и здесь мы сталкиваемся, с одной стороны, с мифемой Эдема, с другой — с концепцией архиископаемого10. На террито 8. Формула Делёза такова: пессимизм мозга и оптимизм нервов (Делёз Ж. Фрэнсис Бэкон: Логика ощущения. СПб.: Machina, 2011. С. 73). 9. «Носители» (реж. Давид Пастор, Алекс Пастор, 2008); «Дорога» (2009, реж. Джон Хиллкоут). 10. Под архиископаемым (archifossile), или ископаемой материей, понимаются материалы, указывающие на следы существования реальности, предшествовавшей появлению жизни на Земле (Мейясу К. После конечности: Денис Шалагинов

271

рии так называемого спекулятивного реализма — у Квентина Мейясу и Рэя Брассье — мы встречаемся с двумя вариантами мифической схемы «мира без нас», причем в обоих случаях ключевая его характеристика — отсутствие перспектив, то есть это радикально мертвый мир безразличной материи. Проблематизируемая спекулятивными реалистами корреляция — предшествование отношения терминам, которые в него включены, — блокирует доступ к «великому внешнему», то есть бытию (в-себе) без привязки к мышлению. Эффектом замыкания мысли в круге корреляции становится «сущностный фидеизм», во избежание которого Мейясу вводит знаменитый аргумент доисторического. В данном случае схема «мира без (до) нас» становится своеобразной гарантией «подлинного» материализма. Брассье, в свою очередь, переносит «мир без нас» в далекое будущее. Осуществляя реконцептуализацию фрейдовского влечения к  смерти, он заявляет, что в  перспективе космологического глубокого времени исчезновение человечества и жизни как таковой неизбежно. Для Брассье это означает, что мы все в некотором роде уже мертвы. Это метафизическое «откровение» якобы должно очистить путь к «истине вымирания» и тем самым радикализировать просвещенческий импульс расколдовывания мира11. Антикорреляционизм (антиантропоцентризм в спекулятивно-реалистическом изводе) устанавливает оппозицию жизни и мира, трактуемого в качестве некоего в-себе — радикальной экстериорности, независимой от опыта. Достичь этой экстериорности, по Мейясу и Брассье, можно лишь путем вычитания жизни и сознания из мира. Однако антиантропоцентрическое решение, основанное на схеме «мира без нас», в конечном счете оказывается привязанным к  человеческой точке зрения, ведь именно ее отрицание «является» условием существования мира. Таким образом, «страсть к реальному» соскальзывает в «причудливый негативный идеализм», который отнюдь не выполняет своего антиантропоцентрического обещания, поскольку, Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. С. 19). 11. По Брассье, вымирание реально, хотя и не принадлежит к порядку опыта, трансцендентально, но не идеально; воля к знанию (просвещенческий импульс) приводится в движение травматической реальностью вымирания, причем для того, чтобы познать его истину, субъект философии должен осознать, что он уже мертв, а сама философия является не инструментом утверждения, но неким «органоном вымирания» (Brassier R. Nihil Unbound: Enlightenment and Extinction. N.Y.: Palgrave Macmillan, 2007. P. 238–239). 272

Логос · Том 29 · #3 · 2019

во-первых, негативный антропоцентризм — это все еще антропоцентризм, причем в наиболее радикальной версии, а во-вторых, оппозиция между космологическим глубоким временем и человеческим историческим временем воспроизводит антропоцентрическое разделение природы и  культуры (34–36). По  Дановски и Вивейрушу де Кастру, «существование „мира без нас“, пусть и воспринимаемое некоторыми в качестве философского вызова, не так уж сложно вообразить» (21); куда сложнее представить себе существование «нас до мира». Речь идет об «универсальной антропоморфной виртуальности» — изначальной человеческой материи мира, идею которой можно обнаружить в мифологии южноамериканских индейцев. Несложно догадаться, что именно эта модель, по мнению авторов «Концов света», способна ответить на апокалиптический вызов современности, поэтому ниже я рассмотрю ее детально. Мифическая схема «нас до  мира», как я  уже сказал, присутствует в некоторых южноамериканских космологиях, в частности в мифе амазонского племени яванава, который отсылает ко времени-до-начала-времен, когда еще не было ничего, однако люди уже существовали. Таким образом, люди, а  точнее, личности12 составляют виртуальный фон мира. Если в  западной мифологической и философской традиции все, проходящее под рубрикой «природы», например животные, соотносится с прошлым13, то в амазонских космологиях нет разделения природа/культура, а животные — это бывшие люди (ex-humans), которые, впрочем, остаются людьми для себя. Таким образом, ……всеобщая человечность существ, то есть фундаментальная космическая человечность, которая делает любой вид существ рефлексивной разновидностью человеческого, подчинена принципу взаимодополнения и определяется тем, что разные виды, неизменно человеческие для самих себя, не могут в то же время быть человеческими один для другого14.

В данном случае мы имеем дело с антропоморфическим «мультиверсумом»15, в  котором удерживаются вместе различные 12. Поскольку концепт личности предшествует концепту человека (Вивейруш де Кастру Э. Каннибальские метафизики. С. 26). 13. В пространстве западной рациональности «животные — это живые „архиископаемые“» (65). 14. Вивейруш де Кастру Э. Каннибальские метафизики. С. 107–108. 15. То, что в западной системе координат является «природным миром», для амазонских народов представляет собой «мультиприродное пространДенис Шалагинов

273

миры — продукты актуализации универсальной «субстанции», или «социодуховного континуума»16. В пространстве южноамериканских космологий отсутствует разделение на общество (субъект) и окружающую среду (объект): То, что мы называем «окружающей средой», для них является обществом обществ, интернациональной ареной, космополитией (cosmopoliteia). Каждый объект — иной субъект (69)17.

Тем самым все нечеловеческие агенты, которые, как я  уже сказал, позиционируются как бывшие люди, сохраняют скрытое человеческое измерение, не поддающееся восприятию в нормальных условиях18. Но принципиально важно в данной системе мышления как раз то, что мира не существует до восприятия, то есть до его «разделения на „видимое“ и „невидимое“ в горизонте мысли»19. Этот тезис, на мой взгляд, является одним из краеугольных камней перспективизма, постулирующего множественность точек зрения как неотъемлемое свойство реальности. Данный подход не следует путать с релятивизмом: точка зрения в данном случае является отнюдь не представлением, а «объектностью» субъекта, укорененной в его теле; отсюда характеристика перспективизма

ство сосуществования планов имманентности, пересекаемых бесчисленными коллективами» (87). 16. Вивейруш де Кастру Э. Каннибальские метафизики. С. 20. 17. Отсутствие разделения на общество и среду связано с тем, что в амазонских космологиях базовая нововременная эпистемологическая установка «вывернута наизнанку»: «Если в натуралистическом мире модерна субъект — это недостаточно проанализированный объект, индейская эпистемологическая конвенция следует противоположному принципу: объект — это недостаточно проинтерпретированный субъект» (Там же. С. 29). Исходя из этого, материальная реальность оказывается всецело одушевленной, отсюда предложенная Дановски и Вивейрушем де Кастру «магическая формула 2.0»: «Панпсихизм = Материализм» (113). 18. Примером выхода за пределы нормальных условий восприятия может послужить «детерриториализация зрения», производимая посредством применения галлюциногенных наркотиков, которые играют роль «зрительных протезов», позволяя амазонским шаманам не только видеть духов (молекулярную структуру молярных форм), но и видеть подобно духам (Вивейруш де Кастру Э. Кристальный лес. Заметки об онтологии амазонских духов // Опыты нечеловеческого гостеприимства: Антология. М.: V-A-C press, 2018. С. 138–145). Иными словами, наркотик — средство переключения точек зрения, «рабочий инструмент» шамана как «трансжимертвого» коммутатора-релятора перспектив. 19. Вивейруш де Кастру Э. Каннибальские метафизики. С. 138. 274

Логос · Том 29 · #3 · 2019

как «телесного маньеризма»20. Перспектива, таким образом, является не тем, что некто выражает, а самим условием выражения, задающим соответствующую онтологию: Все существа видят мир одинаково — меняется сам мир, который они видят. Будучи людьми в своей епархии, нелю́ди видят вещи так же, как их видят люди, то есть как мы, люди, видим их в нашей собственной епархии. Но вещи, которые они видят, когда видят их так, как видим их мы, — другие. Перспективизм предполагает устойчивую эпистемологию и вариативные онтологии21.

Неотделимый от  индейского перспективизма радикальный антропоморфизм оказывается куда более эффективным оружием в  борьбе с  антропоцентризмом, нежели самокритика западной философии — будь то в модусе отрицания человеческой исключительности либо утверждения мертвого мира. Каждая личность в сотканном из точек зрения мультиверсуме является гибридной сущностью — одновременно человеком-для-себя и  нечеловеком-для-другого. Исходя из этого, бессмысленно говорить о  бытии-в-себе, поскольку всякое бытие — это бытие-вне-себя, бытие-в-отношении: Экстериорность повсюду. Все всегда уже живо. Что не мешает (совсем наоборот!) смерти быть фундаментальным мотивом и двигателем жизни — в частности, человеческой (72–73).

Радикальный антропоморфизм играет ключевую роль в  индейской эсхатологии, которая характеризуется, с  одной стороны, представлением о циклическом разрушении и возрождении человечества и мира, с другой — немыслимостью мира без человечества, как бы ни отличались его представители от нас. Иначе говоря, разрушение мира означает разрушение человечества, тогда как возрождение мира — это возрождение некой формы жизни, неотделимой от опыта и точки зрения, а любая форма жизни, как было показано выше, является человеческой: «человечество ко-субстанциально (consubstantial) миру, или даже объективно „кор-реляционно“ (co-relational) с миром» (75). Однако вряд ли эту позицию можно назвать в строгом смысле слова «корреляционистской»22, 20. Там же. С. 39. 21. Там же. С. 38, 40. 22. Речь, скорее, следует вести о «посткорреляционистской номадологии» (Там же. С. 49). Денис Шалагинов

275

потому что само понятие корреляции, будучи трансплантированным на почву амазонского мышления, утрачивает всякий смысл. Дело заключается в том, что в индейском перспективизме отсутствует корреляция между эпистемологией и онтологией, мыслью и бытием; здесь мы встречаемся с «реальной имманентностью существования и опыта в установлении реляционного мультиверсума» (75–76). Поэтому в туземном космологическом пространстве вполне допустимо человечество до мира, но мир после человека является совершенно немыслимым, поскольку он был бы миром, очищенным от инаковости, а значит, отношений. Эсхатологии южноамериканских индейцев, таким образом, оказываются неотделимыми от имманентизма и радикального антропоморфизма; в этом смысле они могут показаться совершенно чуждыми «субъектно-объектному» Западу, который, впрочем, наверняка оценит экзотичность некоторых индейских апокалиптических сценариев23. Однако не вполне понятно, в каком смысле мышление, ставящее во главу угла имманентизм и антропоморфизм, может стать образцом «сопротивления настоящему». В некотором роде книга Дановски и Вивейруша де Кастру и есть развернутый ответ на этот вопрос: «Нам есть чему научиться у индейцев, когда речь заходит об апокалипсисах, утратах мира, демографических катастрофах и концах истории» (104), потому что коренные американцы пережили конец света еще пять столетий назад. Начало ему было положено 12 октября 1492 года. «Открытие» Америки Колумбом ознаменовало открытие пути к массовому истреблению индейцев в XVI–XVII веках — одной из крупнейших демографических катастроф в  истории. Колонизация Нового Света стала его концом для коренных американцев и началом Нового времени, поскольку, как отмечают Дановски и Вивейруш де Кастру, без американских ресурсов мы бы, вероятно, никогда не узнали ни капитализма, ни индустриальной революции, ни  антропоцена (107). Если исходить из  трактовки антропоцена как эпохи неотвратимого коллапса, ужас перед которым разбавлен прометеевским делирием, то  можно предположить, что индейский апокалипсис стал первым шагом на пути к нашему собственному. Это предположение можно проиллюстрировать сценарием научно-фантастического фильма категории «Б», который Дановски и Вивейруш де Кастру предлагают нам вообразить: 23. Например, эсхатология гуарани-нандева предсказывает, что гигантский синий ягуар спустится с небес и уничтожит человечество, а затем все навеки погрузится в бездну (75). 276

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Земля захвачена инопланетной расой, представители которой притворяются людьми; цель захватчиков — в том, чтобы добиться полного контроля над «нашей» планетой и выкачать из нее все ресурсы, как раньше они поступили со своей собственной. Затем авторы предлагают нам представить, что все это уже случилось, причем мы и есть захватчики: колонизованные — это колонизаторы (108). Под «нами» в данном случае подразумеваются «нововременные» (Moderns) с их культом разума и прогресса, представленным, в частности, в трансгуманистическом мифе о сингулярности и в «политической экономии ускорения», которая, пожалуй, является главной мишенью предложенной авторами критики. Дановски и Вивейруш де Кастру характеризуют акселерационизм как евроцентричную эсхатологию прогресса, которая ностальгирует по рационалистическому, империалистическому, триумфалистскому прошлому, пытаясь «подшить» себя к Просвещению (114)24. При этом не может не вызывать недоумения тот факт, что акселерационисты, черпающие вдохновение в знаменитом пассаже из  «Анти-Эдипа» о  необходимости движения к  абсолютной детерриториализации25, предлагают откровенно молярную политическую концепцию, которая оперирует такими категориями, как «глобальная цивилизация», «рабочие», «капитализм», «массы» и т. п. Это в некотором роде свидетельствует о том, что для акселерационистов «инаковость исчезла с лица Земли», и малые народы, уклоняющиеся от  интеграции в  глобальный капиталистический порядок, более не существуют в качестве «полюса артикуляции другого „Мы“», — либо этому другому «Мы» суждено погибнуть на пути в посткапиталистическую землю обетованную (115). Таким образом, акселерационизм — с  его квазирелигиозной верой в технологически опосредованный рай — подчеркнуто мононатуралистичен и слеп к темной изнанке ускорения, которая, в частности, проявляется в стремительном превращении амазонских джунглей в саванну. Призыв к замедлению мировой экономики (119) позволяет прочитать «Концы света» в качестве эдакого «децелерационистского» манифеста, который призывает нас отказаться от акселерационистского «технотриумфализма» в пользу технологического минимализма. Необходимым условием такого отказа является смена перспективы — переход от антро 24. Что роднит акселерационистов со спекулятивными реалистами — «детерриториализаторами, ретерриториализованными в Большой Науке» (88). 25. Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2008. С. 378. Денис Шалагинов

277

поцентризма, который наделяет человека статусом telos’а и эволюционной силы вселенной, к радикальному антропоморфизму: с небес на землю. Пример сопротивления настоящему, подаваемый малыми народами, состоит в том, чтобы, оставаясь внутри антропоцена, жить против него; в  нашем случае это могло бы означать — против самих себя. *** Первоначальная версия «Концов света» была представлена 21 декабря 2012 года, в предполагаемый день апокалипсиса по календарю майя — «истинных экспертов в области конца света», которые могли бы многому научить нас в текущую эпоху, когда Земля становится чем-то вроде Америки XVI века (108). В каком-то смысле призыв к альянсу с тем, что обычно проходит под рубрикой прошлого, и есть предложенный в книге вариант ответа — пока скорее сырой, чем приготовленный, — на  вызов катастрофической современности: молекулярные технопримитивистские бриколажи против молярной технокапиталистической колонизации. Исходя из этого, следует признать, что, несмотря на виртуозную работу с  апокалиптическими «митофизиками», Дебора Дановски и Эдуарду Вивейруш де Кастру лишь намечают некую линию ускользания, но не предлагают четкой программы выхода из тупика под названием «антропоцен». Авторы неоднократно обращаются к финальному эпизоду фильма «Меланхолия»: строительству Жюстиной «волшебной пещеры» — шалаша из сухих веток, призванного смягчить ужас и шок от осознания отсутствия выхода (38, 120). Рискну предположить, что при всех своих достоинствах книга «Концы света» и сама является подобной «волшебной пещерой».

Денис Шалагинов

278

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Как акселерационизм превратился в платформенный капитализм Ник Срничек. Капитализм платформ / Пер. с англ. под науч. ред. М. Добряковой. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2019. — 128 с.

В

2019 Г ОД У в  Издательском доме Высшей школы экономики вышла книга «Капитализм платформ» Ника Срничека — знаменитого канадского и британского экономиста и социального теоретика, имя которого, кстати, уже появлялось на страницах журнала «Логос»1. В работе «Капитализм платформ», написанной в  2016 году, Срничек исследует новый тренд в  цифровой экономике, дает подробное описание исторических причин создания «платформ» и размышляет о будущем этой формы современного капитализма. Однако это не первая книга автора, ставшая интеллектуальным хитом: Срничек прошел достаточно долгий и  плодотворный путь, прежде чем написать данное исследование, практически лишенное политических лозунгов. Я бы хотел сосредоточиться именно на идейной и профессиональной эволюции Ника Срничека, потому что, скажу сразу, «Капитализм платформ» сильно отличается от предшествующих текстов автора, и для нас, читателей, особенно интересен «исследовательский поворот» в его творчестве. В  2012 году во  французском городе Треньяк он выступил на конференции, посвященной связям между современным искусством и философией, с докладом «Навигация по неолиберализму:

1. См.: Уильямс А., Шрничек Н. Манифест акселерационистской политики // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 7–20; «Термин „акселерационизм“ стал бесполезным». Интервью с Ником Шрничеком // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 87–102. 279

политическая эстетика в эпоху кризиса»2. Основной тезис выступления заключался в том, что нам, современным социальным субъектам, необходимо расширить возможности нашего воображения посредством новых технологий, чтобы понять и описать неолиберальную экономику. Именно этот тезис, на мой взгляд, определил исследовательский вектор Срничека на ближайшие годы. Для создания такого рода описаний он предлагал использовать концепцию «когнитивных карт» Фредрика Джеймисона3, представленную им на марксистской конференции в 1983 году и опубликованную в 1987 году. В эссе, главным предметом которого стало «когнитивное картографирование», Джеймисон описывает этот тип интеллектуальной деятельности как синтез идей американского теоретика архитектуры Кевина Линча и французского философа-марксиста Луи Альтюссера. Линч предполагает, что отчуждение, характерное для жителей города, зачастую связано с отсутствием запоминающихся и выделяющихся объектов в городских видах, и «картографирование» в качестве возможности ориентироваться и удерживать в голове целостный образ города происходит успешнее при наличии уникальных архитектурных объектов, пространств, очевидной структуры и границ поселения. Используя эту идею, Джеймисон идет дальше и предлагает экстраполировать пространственный анализ на  социальные, экономические и  исторические структуры4. Очевидно, что современный капитал, в  отличие от  городских пространств, невозможно описать лишь в эмпирических категориях. Следовательно, утверждает Джеймисон, нам необходимо не только анализировать реальность, но и пытаться описать тотальность капитала как воображаемое или как альтюссеровскую «отсутствующую причину» через эстетику и анализ формообразов, например постмодернистской самореференциальности в кино и видео. Необходимо уточнить, что и Джеймисон, и Срничек — левые мыслители (правда, разных поколений) и когнитивные карты — жизненно необходимый им инструмент описания капитала, потому что в дальнейшем это должно позволить создать адекватную левую альтернативу как план конкретных действий. 2. См.: Срничек Н. Навигация по неолиберализму: политическая эстетика в эпоху кризиса // Художественный журнал. 2016. № 99. С. 90–103. 3. См. Джеймисон Ф. Когнитивная картография // Он же. Марксизм и интерпретация культуры. М.; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2014. С. 335–349. 4. Там же. С. 343–344. 280

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Как один из ведущих исследователей постмодернизма, Джеймисон неоднократно указывал на  то, что культура неотделима от экономики5. Однако если для него первостепенным является именно поиск, анализ и  трактовка медиумов, свойственных текущей культурной, а  следовательно, и  экономической логике6, то Срничек после описания и предложения использовать джеймисоновскую теорию картографирования делает характерный для своего «раннего» творчества ход и начинает изобретать варианты будущего. Срничек отлично понимает, какую роль могут сыграть и уже играют новые технологии в современной культуре. Однако если, скажем, британский литературовед и культуролог Алан Кирби в своей книге «Диджимодернизм. Как новые технологии упраздняют постмодерн и переопределяют нашу культуру», опираясь на очевидное влияние новых технологий, хотя бы пытается проанализировать современные культурные особенности и  продукты и  концептуализировать текущее состояние культуры и общества, характеризуемое, например, постоянным созданием цифрового «текста»7, то Срничек предлагает концепцию «эстетики интерфейсов» и размышляет, какие художественные и технические особенности она будет иметь и как ловко с ее помощью получится описывать большие массивы данных и информации, свойственные современной высокотехнологичной экономике. Таким образом, абсолютно необходимый анализ текущего культурного состояния исключается; это свойственно всем дальнейшим работам Срничека. Он создает свой вариант «когнитивной картографии», представляющий собой социальный и экономический анализ, лишенный культурной рефлексии. Именно такое своеобразное использование джеймисоновской теории и составит методологическую основу дальнейших научных изысканий Срничека. Все эти размышления относительно теории и анализ настоящего требуются ему только как платформа для прыжка в будущее, пусть даже и неустойчивая ввиду своей «неполноценности». Эта методология четко прорисовывается уже на первом этапе публичной интеллектуальной карьеры, который был ознаменован Манифестом акселерационистской политики, написанным Срничеком совместно с социальным теоретиком Алексом Уильямсом. 5. См.: Он же. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма. М.: Издательство Института Гайдара, 2019. 6. Афанасов Н. Б. В поисках утраченной современности // Социологическое обозрение. 2019. Т. 18. № 1. С. 235–236. 7. См.: Kirby A. Digimodernism: How New Technologies Dismantle the Postmodern and Reconfigure Our Culture. L.: Continuum. 2009. Э д у а р д с а ф р о н о в

281

Эта работа принесла им широкую известность; сами авторы ведут генеалогию термина от философа Бенджамина Нойса8, который, в свою очередь, понимает под «классическим акселерационизмом» экспериментальную киберпанковскую и правую (а вовсе не левую) экономическую и социальную концепцию британского философа Ника Ланда9. Ник Срничек и Алекс Уильямс смогли превратить идею Ланда в прорывной манифест современного левого движения, указав на пороки неолиберализма, раскритиковав многих левых за уход в глухую оборону и отсутствие работы по созданию политико-идеологического мировоззрения, которое соответствовало бы времени. Тем самым они подготовили почву для возрождения давно угасшей революционной рефлексии10. Сама идея акселерационизма заключается в том, чтобы, использовав материальную платформу неолиберализма, целиком реализовать потенциал технологического прогресса, сдерживаемого рамками капитализма11. Через манифест красной нитью проходит требование создания все той же «когнитивной карты». Однако здесь Срничек (как и его соавтор) уже не ссылается на Джеймисона, предлагая собственную модель, которая ныне исключает эстетику и сосредоточивается на анализе «видимой» части экономики через агентное моделирование, анализ «больших данных» и другие современные инструменты12. Все это необходимо левым акселерационистам, чтобы построить «предполагаемый образ будущей экономической системы». Публикация манифеста в  2013 году дала новую жизнь ландовскому термину и породила широкую дискуссию. С основными материалами этой дискуссии можно ознакомиться во втором выпуске журнала «Логос» за 2018 год, который почти полностью посвящен акселерационизму, — в  том числе с  интервью самого Срничека. В этом тексте он практически отказывается от термина «акселерационизм», признавая его бесполезным, так как им теперь «обозначается что угодно для кого угодно»13. Вместе с тем он по-прежнему рассматривает этот проект в позитивном ключе, а идея, будто капитализм сам строит фундамент для выхода за  собственные пределы, также остается ключевой для методо 8. «Термин „акселерационизм“ стал бесполезным». С. 87. 9. Нойс Б. Дни минувшего будущего: состояние акселерационизма // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 127. 10. Уильямс А., Шрничек Н. Указ. соч. С. 13–15. 11. Там же. С. 19. 12. Там же. С. 14. 13. «Термин „акселерационизм“ стал бесполезным». С. 88. 282

Логос · Том 29 · #3 · 2019

логии философа — анализ новейших технологий и последующие размышления об их будущем использовании на благо общества. Этому во многом посвящена книга «Изобретая будущее: посткапитализм и мир без работы»14, написанная Срничеком и Уильямсом через два года после публикации манифеста15. Важно, что формулировку «Изобретая будущее» Срничек и Уильямс позаимствовали у Марка Фишера, другого — относительно традиционного — британского левого мыслителя и  сотрудника Ника Ланда16. Иными словами, теоретический фундамент Срничека — уже не Джеймисон, а британские интеллектуалы, левые и даже правые. Манифест не упоминается в этой работе, хотя книга и посвящена по большей части раскрытию и разработке тезисов из третьей части «манифеста о будущем». В «Изобретая будущее» авторы анализируют текущее состояние левой (антикапиталистической) и правой (капиталистической) политической активности, объясняя, почему левым пришла пора отказаться от старых методов. Сегодняшним радикалам следует оставить в прошлом марши, размахивание транспарантами на демонстрациях, создание автономных зон и «горизонтальных» организаций; пора приступить к попыткам достичь понимания ситуации, в которой правые, используя аналитические центры, стратегическое планирование, медиа и ученых, смогли представить в 1970-е годы неолиберализм как единственный и  безальтернативный вариант возможного развития. Проанализировав текущее состояние технологий, общества и экономики, Срничек и Уильямс предлагают свою концепцию — посткапитализм. Далее они рассматривают, каким образом квартет из автоматизации труда, сокращения рабочей недели, безусловного базового дохода и ослабления значимости рабочей этики, работая в синтезе, обеспечит всех не только свободным временем, но и высоким доходом. Если в манифесте авторы еще позволяли себе намеки на некоторую «революционность»: «И поэтому мы всячески при 14. Srnicek N., Williams A. Inventing the Future. Postcapitalism and a World without Work. L.: Verso, 2015. 15. Стоит заметить, что в том же 2015 году вышла книга британского исследователя Пола Мейсона «Посткапитализм: путеводитель по нашему будущему», в которой автор также рассматривает альтернативы капитализму, основанные на новейших технологиях. Подробнее о «борьбе» Срничека за термин см.: Павлов А. Постмодернистский ген: является ли посткапитализм постпостмодернизмом? // Логос. 2019. Т. 29. № 2. С. 1–22. Книга Мейсона переведена на русский: Мейсон П. Посткапитализм: путеводитель по нашему будущему. М.: Ad Marginem, 2015. 16. См.: Павлов А. Указ. соч. Эдуард сафронов

283

ветствуем экспериментирование с  различными типами тактики (даже с теми типами тактики, с которыми мы сами не согласны)»17, то в «Посткапитализме» перехват дискурса рассматривается только как следствие грамшианской левой гегемонии. За это авторов неоднократно критиковали левые старой закалки, обвиняя их в ребрендинге социал-демократии и обновлении «звериного оскала» капитализма на милую улыбку. Это отчасти может быть вполне справедливым пунктом в нападках оппонентов на посткапитализм, ведь он не имеет экономической программы (ее лишь предстоит разработать). В то же время некоторые исследователи считают возможным вариант разворота от неолиберализма к демократическому капитализму18, который мог бы решить многие вопросы левых, такие как глубокое социальное неравенство, прекарный труд и др. После публикации работы «Изобретая будущее» Срничек окончательно отходит от акселерационистских установок, которые так или иначе подразумевали создание утопий и моделей будущего, и сосредоточивается на анализе актуального состояния экономики. Даже в своем эссе «Битва за рабочее время» 2018 года, которое целиком посвящено одной из ключевых для «Посткапитализма» тем, он рассматривает экономический эффект от сокращения рабочей недели, анализирует статистические данные и работу профсоюзов19. Определив в книге «Посткапитализм» прогресс и развитие как следствие ответственной рефлексии и осознанного действия, указав на слабую теоретическую базу современных левых по многим вопросам, начиная с техники и заканчивая экономическими теориями, Срничек незамедлительно занялся разработкой этих пунктов. Результатом его исследований стала книга «Капитализм платформ». Эта небольшая работа, как я заметил выше, разительно отличается от предыдущих его текстов, причем в лучшую сторону. Можно сказать, что она стала символом второго этапа его карьеры как актуального социального теоретика. В данном случае емкое и глубокое исследование выглядит более выигрышным, чем концептуализации на тему будущего, основывающиеся на очень шатких декларациях. 17. Уильямс А., Шрничек Н. Манифест акселерационистской политики. С. 17. 18. Штрик Ф. Купленное время, отсроченный кризис демократического капитализма. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2019. С. 242–244. 19. См.: Srnicek N. The Fight for Free Time // A Field Guide to the Future of Work / B. Dellot (ed.). L.: RSA, 2018. P. 17–21. 284

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Книга состоит из трех глав и вступления, в которых автор последовательно рассматривает феномен платформ: их  генеалогию, внутривидовые различия и  тенденции развития. Свое исследование Срничек обосновывает тем, что цифровая экономика на сегодняшний день — наиболее динамично развивающийся сектор, при этом имеющий важное значение в системном смысле, так как ее инфраструктура проникает во все точки современной экономической системы и становится не менее важна, чем сырьевое обеспечение или электричество. При этом нельзя не заметить, что образ цифровой экономики как чего-то умного, прорывного, бережливого, экологичного легитимирует капитализм в целом. Срничек разрушает этот образ, последовательно показывая нам, что за интерфейсами, во взаимодействии с которыми мы проводим огромную часть нашей жизни, скрываются огромные, стремящиеся к монополии корпорации, превращающие каждую минуту, проведенную нами на интернет-сайте, сервисе, — или же всякое движение мышкой — в биты данных. Эти биты бережно хранятся и анализируются, чтобы заставить нас проводить на интернет-страницах еще больше времени, еще сильнее увеличивая прибыль и капитализацию корпораций, будь то Google, Facebook или Amazon. Проблема понимания изнанки технологий — одна из  животрепещущих тем для современных социальных теоретиков. Так, британский исследователь городских пространств Адам Гринфилд (к  слову, тоже левый) посвятил этой проблеме свою книгу «Радикальные технологии: устройство повседневной жизни». В тексте он подробно разобрал несколько высокотехнологичных систем, с которыми мы постоянно сталкиваемся в современном мире: смартфон, дополненная реальность, интернет вещей, автоматизация производства, машинное обучение и др.20 Все эти системы так или иначе взаимодействуют с данными — либо анализируют их, либо собирают. Именно данные — то сырье, которое обеспечивает развитие и существование платформ. В признании их ценности и важности для высокотехнологичных систем сходятся оба автора. Однако если Гринфилда больше интересует социальный контекст, то Срничек концентрируется на экономическом аспекте проблемы. Стоит уточнить, что именно понимает Ник Срничек под «платформами». Это цифровые инфраструктуры, которые позволяют 20. См.: Гринфилд А. Радикальные технологии: устройство повседневной жизни. М.: Дело, 2018. Э д у а р д с а ф р о н о в

285

двум и  более группам взаимодействовать. Это может быть как взаимодействие между пользователями непосредственно на территории платформы (социальные сети, поисковики), так и  использование платформы как посредника (Uber, AirBnB). Сам феномен возникновения подобного бизнеса Срничек представляет как логическое следствие двух исторических предпосылок. Во-первых, это линия, берущая начало в массовом производстве, идущая сквозь кризис 1970-х годов с  его атакой на  профсоюзы и заканчивающаяся в сегодняшнем дне, когда мы наблюдаем такие явления, как прекарный труд, аутсорсинг, гибкая занятость и рост давления со стороны менеджмента. Во-вторых, это большие офшорные резервы крупных корпораций и поиск новых инвестиционных возможностей, ставшие результатом значительного снижения процентных ставок по вкладам. Таким образом, дешевый рабочий труд и большое количество наличности позволили капиталу переключиться с владения средствами производства на владение информацией. Информация или данные — краеугольный камень платформенной экономики. Сама архитектура платформ строится ради извлечения данных, их хранения, обработки и анализа. Зачастую платформа специально проектируется под эти нужды. Так, внимательно посмотрев на то, как работает Google, невозможно не заметить, что это не  просто интернет-компания, а  глобальная «сеть» для сбора наших данных: множество сервисов, поисковик, собственная операционная система, голосовой помощник, социальная сеть, огромные дата-центры и невероятные вычислительные мощности, созданные для ежесекундной обработки огромного массива информации. Именно сетевой эффект, реализуемый с помощью перекрестного субсидирования, позволяет платформам охватывать как можно больше пользователей. Срничек выделяет пять типов платформ: рекламные (Google, Facebook), облачные (Amazon), промышленные (GE), продуктовые (Spotify), бережливые (Uber). Это разделение не обусловливает четкую оппозицию одних платформ другим: скорее, это способ монетизации, так как многие платформы могут охватывать сразу несколько типов получения прибыли. Все эти типы Срничек подробно рассматривает во второй главе своей книги. На мой взгляд, самым интересным из всех названных является пятый тип — бережливые платформы. Бережливые платформы представляют собой наиболее аутентичную реализацию платформенного капитализма, так как имеют все присущие ему признаки и являются прямым следствием генеалогии, описанной выше. Но при этом они же и наиболее уяз286

Логос · Том 29 · #3 · 2019

вимы в долгосрочной перспективе. Эти компании (Uber, AirBnB) владеют лишь платформой, которая предоставляет пользователям возможность связаться с поставщиком определенной услуги, и систему анализа данных. Сама их природа монополистична: только контроль над большей частью рынка позволяет им развиваться и получать ренту. Благодаря системам анализа данных компании, занимающие бо́льшую часть рынка и, как следствие, получающие бо́льшую часть информации, могут развиваться и улучшать свой продукт быстрее, чем конкуренты, что дает им возможность расширяться еще дальше. Однако в этом же их ахиллесова пята, потому что все они стремятся первыми захватить рынок, не заботясь о текущих финансовых показателях. Их работоспособность целиком зависит от объема инвестиций, в которых на данный момент нет недостатка; однако в случае кризиса или других системных потрясений именно эти компании прекратят свою деятельность в первую очередь. Бережливые платформы также интересны с точки зрения социально-экономической теории. Во многом их работоспособность обеспечивается за счет высокого уровня безработицы и низких социальных и экономических гарантий для работников, которые либо являются просто подрядчиками, либо сами платят ренту за возможность получить от платформы клиента. В случае изменения трудового законодательства в пользу работников с неполной занятостью большинство этих платформ потеряет возможность демпинговать и, соответственно, конкурировать с классическими капиталистическими формами предоставления услуг. Но Срничек предлагает любопытный анализ не одних лишь бережливых платформ. В третьей главе своей книги он рассматривает перспективы, предстающие перед платформами и, с другой стороны, открываемые ими для нас. Здесь в первую очередь интересно сравнение платформ и классических капиталистических компаний с точки зрения их возможной монополизации. Срничек пишет, что в самой ДНК платформ заложено стремление к монополии. Именно сбор и анализ данных как один из основных признаков толкает их к этому. Платформы стремятся замкнуть на себе как можно больше пользователей, что в дальнейшем лишь усиливает сетевой эффект. Facebook, например, предлагает своим клиентам полностью автономную структуру внутри классического интернета: здесь есть все (ну или почти все), что заставляет нас выходить в сеть. Эти массивы уже полученных и обработанных данных гарантируют платформам некоторую безопасность от резкого вторжения сторонних игроков — первоначального вложения Э д у а р д с а ф р о н о в

287

капитала становится недостаточно, чтобы отнять кусок у старых агентов капитализма. Несмотря на то что это минимизирует вероятность крушения монополии под воздействием извне, подобная стратегия создает новый вид конкуренции уже внутри именно этой среды, в которой данные — наибольшая ценность, а доходы — прямое выражение эффективности работы с ними. Конкуренция за сбор данных между самими платформами — именно то, что в ближайшее время точно не позволит утвердиться одной из них в качестве монополии. Однако эта тенденция может привести к тому (на что уже указывают многие факторы), что платформы будут расширяться все больше и больше, переключатся на инфраструктуру (так, Google и Facebook всерьез рассматривают возможность покрыть бесплатным спутниковым интернетом всю Землю) и впоследствии разделят интернет на автономные фрагменты. В завершении книги Срничек предлагает создавать общественные платформы, принадлежащие пользователям, для противодействия монополизации. Это, пожалуй, единственное явное проявление в этой книге его прежнего левого настроя. Но оно настолько серое (или, если угодно, блеклое), что, если бы не его статья о политической эстетике, упомянутая мною в самом начале текста, я был бы уверен, что за идеологическую часть в тандеме Срничек/Уильямс отвечал исключительно Алекс Уильямс. Куда двинется в своих поисках Ник Срничек теперь? На его личной странице на сайте Лондонского королевского колледжа указано, что на данный момент принята в печать его книга «После работы: борьба за свободное время» и готовится к публикации в 2020 году еще одна, под названием «Платформы и процесс накопления капитала»21. С момента издания «Капитализма платформ» в 2016 году Срничек написал несколько статей, раскрывающих и уточняющих тезисы, выдвинутые в книге. Таким образом, сегодня он целиком посвятил свою исследовательскую деятельность описанию проблем и феноменов, свойственных современному неолиберализму, и  работе с  ними. Заявив о  себе в  интеллектуальном поле как об инноваторе и футурологе, он переключился на  планомерную аналитическую и  описательную работу с действительностью, то есть на уже фактическое (а не деклара-

21. См.: Dr Nick Srnicek // King’s College London. URL: https://kclpure.kcl.ac.uk/ portal/en/persons/nick-srnicek(448c0126-089e-4a48-88f1-742aecc6aba5)/publications.html. 288

Логос · Том 29 · #3 · 2019

тивное) создание своего варианта «когнитивной карты» социальной, исторической и экономической реальности. Закладывает ли эта работа действительно крепкий фундамент для еще более отчаянного и смелого рывка Срничека в интеллектуальное будущее или свидетельствует об иссякшем энтузиазме молодого ученого, покажет время. Сейчас с уверенностью можно сказать одно: несмотря на очевидную концептуальную слабость своих футуристических идей (во  многом из-за  отсутствия опоры на всеобъемлющее джеймисоновское понимание настоящего), Срничек уже утвердил себя в качестве одного из наиболее интересных современных социальных теоретиков. Эдуард Сафронов Старший лаборант сектора социальной философии Института философии РАН

Э д у а р д с а ф р о н о в

289

Соблюдайте правила логического мышления Эвальд Ильенков. От  абстрактного к  конкретному. Крутой маршрут. 1950–1960. М.: Канон+; РООИ «Реабилитация», 2017. — 384 с.

Ф

И З И К А утверждает: тепловая смерть Вселенной неизбежна. Догма диалектического материализма утверждает: материя неуничтожима. Эвальд Ильенков в своей работе «Космология духа» разрешает противоречие: при коммунизме люди пожертвуют собой ради будущего — совершат нечто похожее на Большой взрыв и запустят процесс зарождения жизни и разума заново. «Космология духа» — лишь один из текстов, ради которых стоит обратиться к сборнику «От абстрактного к конкретному. Крутой маршрут». Елена Иллеш, Андрей Майданский, Владислав Лекторский и  Илья Раскин подготовили новую книгу — логичное продолжение философского детектива «Страсти по тезисам: о предмете философии. 1954–1955». В «Крутом маршруте» изданы ранее не публиковавшиеся (за исключением «Космологии духа») тексты Ильенкова 1950-х — начала 1960-х годов, новые архивные документы, а  также воспоминания Лекторского, эссе Раскина и комментарии Майданского. Главная находка новой книги — это сами «гносеологические» тезисы, написанные Ильенковым вместе с коллегой Валентином Коровиковым и затерянные до недавнего времени в Архиве Российской академии наук. В  «Страстях по  тезисам» была опубликована реконструкция тезисов по  обрывочным цитатам из  стенограмм партсобраний и заседаний партбюро философского факультета МГУ и  Института философии АН СССР. В  наши дни трудно понять, почему из-за короткого текста разразился скандал, закончившийся увольнением Ильенкова и Коровикова: Ильенков остался работать только в Институте философии и боль290

Логос · Том 29 · #3 · 2019

ше не мог напрямую передавать свои идеи студентам и аспирантам, а Коровиков и вовсе сменил профессию, став журналистом. Ильенков и Коровиков писали: Философия и есть наука о научном мышлении, о его законах и формах… рассматривающая формы и законы мышления как аналогии соответствующих объективных всеобщих форм развития объективной реальности (253–254).

Что возмутительного в том, что философия перестала быть «наукой наук», когда появилось учение Маркса и  Энгельса? Ответ связан с  институциональной борьбой, охватившей тогда философский факультет. В это же время, в 1954–1955 годах, декан Василий Молодцов, как пишет Сергей Корсаков, предпринял удачную попытку скомпрометировать Зиновия Белецкого, чтобы вынудить его покинуть МГУ. Белецкий настроил против себя преподавателей философского факультета своими письмами Сталину по поводу третьего тома «Истории философии» и книги Георгия Александрова «История западноевропейской философии». Результатом этих писем стала всесоюзная дискуссия в 1947 году и создание специализированного журнала «Вопросы философии», в первом номере которого вышла стенограмма обсуждения. Поводом для обвинений Белецкого стали его «гносеологические» высказывания на  симпозиуме, прошедшем в  МГУ в  1955 году, о  предмете философии1. В итоге Ильенкова и Коровикова уволили с той же формулировкой, что и Белецкого, — за «гносеологизм». Впрочем, между Ильенковым и Молодцовым действительно возникли серьезные идейные противоречия, как между марксистом-«гегельянцем» и марксистом-«позитивистом». Однако, когда Ильенков был вынужден уйти из МГУ, его проблемы с партийным начальством только начались. «Крутой маршрут» — это новая документальная повесть о дальнейших злоключениях Ильенкова, реконструированных Иллеш по архивным документам: как философ выступил против сталинских «генералов философского фронта», как защищал диалектическую логику перед формальной, как попал в переплет из-за рецензии на книгу Дьёрдя Лукача, ставшего членом мятежного венгерского правительства, как чуть не  повторил судьбу Пастернака, когда рукопись книги «Диалектика абстрактного и конкретного в научно 1. Корсаков С. Деканы философского факультета МГУ: биобиблиографические очерки // Философский факультет МГУ имени М. В.  Ломоносова: страницы истории. М.: МГУ, 2011. С. 111–112. М а р и я М е н ь ш и к о в а

291

теоретическом мышлении» оказалась в итальянском издательстве у коммуниста Джанджакомо Фельтринелли без санкции Института философии АН СССР. Стенограммы обсуждений на партбюро и партсобраниях, обвинения в антипартийном поведении и последующие покаянные выступления читаются на одном дыхании, так что не  успеваешь следить за  ссылками на  архивные источники (не всегда удачно расставленными) или проверить деталь, к которой так и просится редакторское пояснение. Нагляднее, чем на  сотнях мемуарных страниц, показана демотивирующая, депрессивная атмосфера: даже друзья философа были вынуждены участвовать в показательном судилище над Ильенковым. Об атмосфере тех лет рассказывает Раскин в своем эссе. Он приписывает обвинителям Ильенкова зависть к его успеху у зарубежных коллег и в то же время отрицает какую-либо интеллектуальную составляющую этих обвинений. Аналогия с конкурсом красоты, приводимая Раскиным (91), нисколько не проясняет ситуацию и оставляет читателя в лучшем случае в недоумении: Ильенков сравнивается с женщиной, победившей на конкурсе красоты, которой завидуют проигравшие «некрасивые». Составленный Раскиным психологический портрет начальников «от философии» не лишен противоречий: они заинтересованы и в сохранении интеллектуального статус-кво, при котором высшая инстанция по установлению истины — это партия, и в признании иностранных коллег (оттого и «завидуют» их интересу к работам Ильенкова). Если эти стремления и были совместимы, то не для Павла Федосеева или Виктора Черткова. Раскин возмущен федосеевскими призывами к «классовой ненависти к  врагу» (92), однако этот сюжет заслуживает не  только моральной оценки: он выдает в Федосееве наследника сталинской ортодоксии, согласно которой именно так следует трактовать социалистический гуманизм — как ненависть к классовому врагу2. Почему для Ильенкова и его оппонентов международные контакты имели различную ценность, объясняется не психологическими особенностями, а разностью габитусов. Благодаря образованию, полученному на философском факультете, и в первую очередь специализации на истории философии, Ильенков усвоил тип профессиональной компетентности, который не ограничи 2. Подробнее о социалистическом гуманизме как ненависти к классовому врагу см.: Бикбов А. Грамматика порядка: Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. С. 182–184. 292

Логос · Том 29 · #3 · 2019

вался партийной дисциплиной, а предполагал знание иностранных языков, используемых для работы с классическими философскими текстами и для международных контактов3. Иначе говоря, он следовал автономистским тенденциям истории философии как дисциплины, где существуют собственные цели и критерии оценки, помимо партийных. Именно эта стратегия исследования и делает тексты Ильенкова интересными. В приведенном Раскиным сравнении двух авторефератов кандидатской диссертации философа — первоначального варианта и отредактированного научным руководителем Теодором Ойзерманом — виден тот компромисс в действии, который Ойзерман старался привить Ильенкову. Судить о характере редактуры было бы удобнее, если бы составители книги поместили рядом и ойзермановский вариант автореферата, что, впрочем, значительно увеличило бы объем издания. Не вошли в том и пометки Ойзермана к черновым текстам Ильенкова: «К вопросу о роли практики в познании», «К вопросу о соотношении представления и мысли, практического сознания и науки», «К вопросу о понятии». Правки Ойзермана не менее значимы, чем оригинальный текст Ильенкова. Они помогают понять, что представляло собой философское мышление советских авторов, как они осуществляли самоцензуру в своих текстах, где проходили их собственные границы допустимого в высказывании. Впрочем, если целью книги было представить настоящую творческую лабораторию самого Ильенкова, то эта цель, вне всякого сомнения, достигнута. Следить за движением мысли философа по черновым заметкам, записям студенческих семинаров, которые он вел, — редкое и тем более ценное удовольствие. Работу «К  вопросу о  понятии», как и  другие тексты — стенограмму выступления Ильенкова в  1954 году в  МГУ («Доклад на  дискуссии по  логике»), черновые наброски «Концепция диалектики у С. А. Яновской» и «О различии между „логическими“ и  „онтологическими“ определениями», — нужно рассматривать в контексте дебатов 1950–1960-х годов о соотношении формальной и  диалектической логики. Так, Ильенков пишет: «Понятие и  есть реальное бытие конкретного целого в  сознании» (210), 3. О значении историко-философской компетенции в 1940-е годы см.: Он же. Парадоксы императивной интернационализации в 1943–1953 гг. // Советское государство и общество в период позднего сталинизма: 1945–1953 гг. Материалы VII международной научной конференции. Тверь, 4–6  декабря 2014 г. М.: Политическая энциклопедия; Президентский центр Б. Н. Ельцина, 2015. С. 45–57. М а р и я М е н ь ш и к о в а

293

а  само понятие в  формально-логическом смысле он отождествляет с представлением и потому считает несовершенным и недостаточным. Софью Яновскую Ильенков упрекает в ошибках кантианского толка (339), в том, что она увязла в математике, и даже советует ей «вспомнить свою философскую молодость» (342). Между тем Яновская, выпускница Института красной профессуры и участница Гражданской войны, с 1920-х годов поддерживала тесный контакт с философами: принимала в Москве Витгенштейна, писала о философии Гегеля в журнал «Под знаменем марксизма», в 1940-х годах участвовала в организации кафедры логики на философском факультете (раньше, чем на механико-математическом, где сама она работала) и читала там лекции по математической логике для преподавателей, студентов и аспирантов. Издание «Математических рукописей К. Маркса» было подготовлено именно ею, как и перевод «Значения и необходимости» Рудольфа Карнапа — и это только один из множества инициированных ею переводов западных логиков. Приведенные в книге тексты Ильенкова содержат критику позиции Яновской. Впрочем, Ильенков не присоединялся и к другой стороне — диалектическим логикам из МГУ (Виталию Черкесову, Василию Мальцеву и Митрофану Алексееву). О характере дискуссии свидетельствует заключение Мальцева в последний день обсуждения, проходившего в 1954 году в Институте философии: по его мнению, круг спорных вопросов сузился4. Сквозные темы всей дискуссии касались применения трех законов логики в практике познания. Все три закона, с точки зрения диалектических логиков, не описывали процесс мышления во всей его полноте. Так, по их мнению, закон тождества не улавливал диалектической изменчивости, становления, развития, которые происходят в диалектически устроенной действительности. Закон недопустимости противоречия, с этих позиций, — самый метафизический закон. Вместе с отрывом формы от содержания упомянутые пункты критики составляли основу для обвинений формальной логики в идеализме. Эти вопросы вытекали, с одной стороны, из онтологических предпосылок диалектического материализма, с другой — из некоторого смешения проблем логики и проблем теории познания, которого практически нельзя было избежать в контексте растиражированной фразы из «Философских тетрадей» Ленина о тождестве диалектики, логики и теории познания. 4. Стенограмма дискуссии «О разногласиях по вопросам логики» за 1954 год // Архив МГУ. Ф. 13. Оп. 2. Д. 45. Л. 289. Доклад Ильенкова в рецензируемой книге приведен по этой стенограмме. 294

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Впрочем, Мальцев поторопился с такой оптимистичной оценкой промежуточных итогов спора: точек напряжения между сторонами дискуссии становилось все больше. Мальцев вместе со своими коллегами по МГУ Алексеевым и Черкесовым в середине 1960-х годов предпринял попытку создать кафедру диалектической логики на философском факультете. Этому успешно противостояли представители формальной логики в коалиции с коллегами с  механико-математического факультета: подписанный ректором математиком Иваном Петровским приказ о создании кафедры остался без движения. Ильенков как раз после истории с  «гносеологическими тезисами» лишился возможности напрямую транслировать свои идеи через образовательные институты. Он отмежевывался от диалектических логиков из МГУ, что контрастировало со сплоченностью формальных и математических логиков и в конечном итоге стало одной из причин институционального поражения диалектической логики. Так, Ильенков заявил, что разногласия между Черкесовым — Алексеевым и Валентином Асмусом — Николаем Воробьевым — Анатолием Ветровым не так уж велики (254). Об Алексееве он отзывается крайне резко: у него не точка зрения, а каша (256). Возможно, Ильенков не объединился с философами из МГУ, поскольку не видел для себя возможностей вернуться в университет. Нельзя сказать, что это продиктовано нежеланием вступать в коалицию с кем бы то ни было: Ильенков ценил диалектических логиков — своих коллег по Институту философии (Евгения Ситковского, Марка Розенталя). Наметившуюся в дискуссии оппозицию классового и общечеловеческого Ильенков трактует как противопоставление исторического неисторическому. Он не видит особого смысла заниматься «общечеловеческими» формами мышления, не претерпевшими изменения в истории, как это предлагают защитники формальной логики. С точки зрения Ильенкова, эти формы не отражают «специфики мышления»: Поэтому, когда Воробьев говорил о том, что эти формы общечеловечны и что они сложились очень давно, десятки тысяч лет тому назад, то с этим можно согласиться, расширив пределы истинности его утверждения — не только общечеловечны они, а общемлекопитающи и сложились не десятки тысяч, а миллионы и десятки миллионов лет назад… (262)

Аргумент Ильенкова намного изящнее аргумента Черкесова, который заслужил справедливый упрек в скрытом «марризме», то есть в утверждении классового характера мышления. Этот упрек отМ а р и я М е н ь ш и к о в а

295

сылает к теории языковеда Николая Марра о классовом характере языка. Теория получила официальное признание в 1930–1940-е годы, но в 1950 году Сталин заявил о ее немарксистском характере. Черкесов, как и Ильенков, стоял на историцистских позициях и в своем первом докладе на дискуссии отверг классовую нейтральность логики следующим образом: С этой [формальных логиков] точки зрения одинаково логически безупречно мышление материалиста и идеалиста, диалектика и метафизика, коммуниста и реакционного правосоциалиста5.

То есть Черкесов настаивал на политической опасности формальной логики, в то время как Ильенков предложил, скорее, концептуальную критику: его радикализм в  оценке формальной логики достиг высшей точки в утверждении о том, что она никогда не занималась «спецификой мышления» (269, 273). По Ильенкову, специфика мышления в том, что оно «способно отражать, выражать внутренние всеобщие необходимые закономерности объективного… предмета» (263–264), который устроен диалектически, а не в том, что оно выражается в суждениях и умозаключениях (260). Однако нельзя сказать, что Ильенков вовсе не  апеллировал к партийному авторитету. Иллеш приводит черновики его письма к Анастасу Микояну о положении дел в философии после развенчания культа личности. Пафос Ильенкова понятен: генералами философского фронта остались те же люди, которые еще недавно провозглашали гениальность «Краткого курса истории ВКП(б)» и прочих сталинских текстов, и никаких радикальных перемен под их началом произойти не могло. Ильенков не стесняется обвинять декана философского факультета Василия Молодцова, директоров Института философии Георгия Александрова (1947–1954) и Павла Федосеева (1955–1962) в идеализме и метафизике — обычных упреках в адрес современных «буржуазных» философов. Он практически заступается за  Абрама Деборина на том основании, что с осуждением его взглядов была отброшена вся проблематика диалектической логики, которой тот занимался (30). Это довольно смелое выступление, ведь постановление ЦК КПСС 1931 года об осуждении «меньшевиствующего идеализма» отменено не было.

5. Там же. Л. 3об. 296

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Сейчас П. Н. Федосеев и В. С. Молодцов упорно повторяют, что основной бедой философов является то, что они не знают естествознания. На самом же деле основной бедой является то, что они не знают прежде всего философии (32).

Ильенковские требования перемен середины 1950-х годов контрастируют с его тревожным письмом в ЦК, которое датируется второй половиной 1960-х: он был озабочен тем, что «позитивистское» умаление философии только усугубилось. Генералы от философии, за  исключением Александрова, остались на  своих местах. Мрачное пророчество Ильенкова о конце воспроизводства диалектических логиков6 сбылось. Истории с  танцующими ульяновскими курсантами или студентом, отказавшимся снять кипу в ответ на требование экзаменатора, показывают, что градус морального негодования высок, но  пока не  обрел институционального выражения. Хотя 1950-е годы с их товарищескими судами и партсобраниями, казалось бы, остались далеко позади, поверить в их скорое возрождение сегодня, пожалуй, легче, чем в новый мировой пожар. Мария Меньшикова

6. Ильенков Э. О  положении с  философией // Эвальд Васильевич Ильенков / Под ред. В. И. Толстых. М.: РОССПЭН, 2009. С. 386–387. М а р и я М е н ь ш и к о в а

297

Совершенный нечеловек John Ó Maoilearca. All Thoughts Are Equal. Laruelle and Nonhuman Philosophy. Minneapolis; London: University of Minnesota Press, 2015. — 344 p.

В

А В Г УС Т Е 2017 года французскому философу Франсуа Ларюэлю исполнилось 80 лет. Это значит, что во время студенческих волнений 1968 года ему было за тридцать, а в год разрушения Берлинской стены перевалило за пятьдесят. Попробуйте отыскать какие-нибудь следы этих событий в текстах самого автаркичного и эзотеричного из нескольких ныне здравствующих патриархов французской философии. Того, кто обвинил всю предшествующую философскую традицию, во-первых, в недостаточной радикальности и революционности и, во-вторых, в злоупотреблении генерализациями. Как удается Ларюэлю сочетать эти притязания на революционность с автаркичностью мышления? Как и почему его напыщенные, стилистически старомодные, по-звериному серьезные философские тексты перестали отпугивать широкую публику и  в  одночасье стали важной частью актуального интеллектуального ландшафта? Почему на них возник спрос? Как случилось, что у такого герметичного философа вдруг появились преданные ученики и сильные молодые последователи в разных странах мира? Эти вопросы могли бы быть направлены по ведомству социологии философии, но вся анекдотичность ситуации состоит в том, что сам Ларюэль как изобретатель не-философии не претендует ни на принадлежность к интеллектуальному сообществу философов, ни на соответствие критериям философских традиций. Что это: предельная невзыскательность либо, наоборот, крайнее высокомерие? Но именно такова основная составляющая его теоретической позиции. Как заметил один из четырех столпов спекулятивного реализма Рэй Брассье, который начал академическую карьеру со статьи о не-философии в 2003 году, значение Ларюэля могло бы быть точно выражено претензией на открытие ново298

Логос · Том 29 · #3 · 2019

го способа мышления. Под «новым», разумеется, Ларюэль подразумевает «философски беспрецедентное». Но то, что он считает «философски беспрецедентным», — не то же, что полагали таковым философские революционеры Декарт, Кант, Гегель или Гуссерль. Ларюэль предпочитает революции ересь. В то время как философская революция включает реформирование философии для окончательной выгоды и самой философии, и установок, из которых она производится, ересь включает «использование философии в отсутствие любого философски узаконенного интереса в продвижении нормативного определения философии»1. Таким образом, не-философия по своим предпосылкам так же конститутивно несовместима с философией, как неевклидова геометрия несовместима с евклидовой, но это не отрицание и тем более не  завершение философии, а  «аксиоматическое подвешивание» стандартного хода, который Ларюэль называет «философским решением». В преданности философскому решению и его нормативности состоит «лицемерие и  консерватизм» философской традиции, которому должна положить конец не-философия. Ларюэль указывает на обобщенный теоретический ход, который является слепым пятном мышления не из-за отсутствия рефлексивности, а  именно благодаря ей. Этот теоретический ход не  может быть схвачен рефлексивно, потому что сам является конститутивным моментом рефлексивности. При всякой попытке занять метапозицию философ использует рефлексивную силу философского решения, не отдавая себе в этом отчет. Поэтому в конечном счете философствование остается бесконечной автоинтерпретацией вместо того, чтобы служить теоретической практикой познания реальности. Видение-в-едином, полагаемое аксиоматически в противовес философскому решению, по Ларюэлю, может преодолеть рефлексивное удвоение бытия и мышления, как бы оно ни маскировалось в истории философии. Итак, Ларюэль указывает на решение как на неконцептуальный децизионистский жест, который опосредует концептуальную работу и ответственен за то, что философия потенциирована, являясь по существу практикой господства. То, что у решения два аспекта — собственно теоретический (решение задачи) и этический (результат действия), — может помочь понять ход мысли Ларюэля: то, что подается как генерализующее нейтральное заключение о мире, всегда имеет этическую подоплеку, которую отлично чувствовал 1. Brassier R. Axiomatic Heresy: The Non-Philosophy of François Laruelle // Radical Philosophy. 2003. September/October. № 121. P. 25. Ирина Дуденкова

299

Кант или, например, Арендт, когда они писали о  суждении как «осуждении». Если Кант задается вопросом о правомочности философских суждений, то Ларюэль спрашивает о правомочности самого такого вопрошания. Используя формулировку «принцип достаточности философии», Ларюэль представляет философию как детскую болезнь мышления, когда последняя существует на уровне нарциссического чувства всемогущества. Отказаться от «принципа достаточности» — значит одновременно де-потенциализировать философию и расширить ее применение. На первый взгляд может показаться, что проект Ларюэля сродни анархистским эпистемологическим установкам Пола Фейерабенда в той мере, в какой он разделяет с ними антинормативный и антиуниверсалистский мотив, но это впечатление обманчиво. Ларюэлю чужд релятивизм, он радеет не об изобретении новой философии философии, но о переосмыслении мышления в качестве самой силы изобретения. Наверное, можно назвать это переопределением перформативного аспекта теории, смещением его с градуса максимальной активности к градусу максимальной пассивности: не изменять мир, подчиняя его мышлению, но подчинить мышление миру посредством аксиоматического снятия самого различия между ними. Ларюэль неприлично неподражаем в своей интеллектуальной дерзости: не-философия — это не научный анализ, не мета-теория, не супер-теория, но новый способ генерализации без тотализации. Поскольку мышление материально, оно становится принципом генерализации, объединяющей, но не тотализующей субстанцией — в сравнении, например, с гегельянским духом. В обличительном пафосе всей философской традиции, в наиболее сильной негативной части своего проекта Ларюэль поднимается до пророческих высот (особенно забавляет манера писать понятия своей теории заглавными буквами). Эта профетическая аллюзия здесь не случайна: в одном из недавних интервью Ларюэль признается, что считает себя единственным последовательным учеником Эммануэля Левинаса. Еврейский след в философии Ларюэля прослеживается в установке приоритета этики над онтологией, в теме мессианства, но главным образом в противопоставлении сразу всей философской традиции с ее греческими корнями в духе Льва Шестова: «Афины видят, а Иерусалим слышит»2. 2. Любопытно, что в  России атеистической и  материалистической философией Ларюэля занимается Институт синергийной антропологии, возглавляемый Сергеем Хоружим. См., напр.: Ергон Э. и  др. «Нестандартная философия» Франсуа Ларюэля: материалы конференции 300

Логос · Том 29 · #3 · 2019

Основной вопрос, который неотступно преследует при знакомстве с революционным проектом Ларюэля, состоит в том, насколько когерентными являются негативная и  позитивная части его программы. Если основная критика философии проходит по линии обвинения в «перформативной неконсистентности» мысли и действия (философия позиционирует себя как демократическая практика, но в соответствии с «принципом достаточности» функционирует как практика господства, отсечения через генерализацию), то можно предположить, что сама теория Ларюэля избежала этого порока. Есть большие опасения, что «видение-ведином», собственная теоретическая работа Ларюэля, несмотря на все его предосторожности вроде запрета на рефлексивную позицию, в значительной степени повторяет эту перформативную неконсистентность на новом уровне. Как можно убедиться в том, что не-философия «работает»? Интересными в этом отношении оказываются линии развития позитивной части проекта Ларюэля, связанные с испытанием возможностей вектора перформативного мышления, мышления как практики совпадения — не мысли и абстрактного бытия (как у греков), но мысли и ее действия. Такова работа македонского философа Катерины Колозовой. В ней она старается скрестить идеи Ларюэля и марксизм, который как раз хотел бы выступать в качестве перформативной практики3. Другой любопытный проект является попыткой, используя принципы Ларюэля, непротиворечиво реализовать его позитивную программу. Джон O’Малорка занимает пост профессора наук о кино и телевидении в Кингстонском университете Лондона, является одним из  организаторов международного сетевого сообщества Performance Philosophy4. Исходя из  идеи Ларюэля, что философия смещает свою идентичность благодаря расширению и присоединению нефилософских областей, будь то наука, искусство и т. д., он разворачивает свой вариант не-стандартной философии за счет конструирования теории кино (film theory). Кино оказывается полем потустороннего мышления, с которым оно тем не менее плотнее всего соотносится. В предыдущей работе «Пре-

в  Серизи (Серизи-ла-Саль, Франция, 3–10 сентября 2014) // Вопросы философии. 2017. № 2. С. 31–73. URL: http://vphil.ru/index.php?option= com_content&task=view&id=1579&Itemid=52. 3. Kolozova K. Cut of the Real: Subjectivity in Poststructuralist Philosophy. N.Y.: Columbia University Press, 2014. 4. Performance Philosophy. A Research Network for the Field of Performance Philosophy. См. URL: http://performancephilosophy.ning.com. Ирина Дуденкова

301

ломления реальности: философия и движущийся образ»5 O’Малорка предпринял попытку применения не-философских принципов к кино, продемонстрировав, как можно понимать теории кино в качестве материальных частей реальности фильма. Каждая теория относится к фильму скорее мереологически, чем эпистемологически. Другими словами, утверждается, что при условии материализации самой теории нет никакого смысла в поиске трансцендентного дискурса, который обладал бы привилегированным доступом к кино (такого как когнитивная нейробиология, лаканианский дискурс или делёзианская онтология). Такой дискурс одновременно эгалитарен и тавтологичен в отношении перформативных свойств фильма. Материализация теории состоит в том, чтобы продемонстрировать, что каждая теория является частью, которая демократически открыта каждой другой части внутри реальности фильма. Уравнивание кино и философии возможно благодаря постоянно расширяющемуся монтажу образов, который одновременно схватывает реальное и сопротивляется ему. Однако эти исследования были промежуточными результатами по отношению к большой задаче «генерализации без тотализации», поскольку главным следствием не-философии является тезис об относительной идентичности философии: уравнивание философии и кино позволяет сделать шаг к неким мысленным экспериментам, или, точнее, экспериментам с мышлением, или, еще точнее, с тем, что еще только может быть названо мышлением. Работа, которую мы представляем в этом обзоре, является пролегоменами к репрезентации животного мышления. O’Малорка полностью принимает критический жест Ларюэля по  отношению к  «виктимологической дистанции»: философия систематически практикует неравенство через абстрагирование, генерализацию, исключение. Не-философия как справедливая теоретическая практика (практическая теория (?) — сложно подобрать выражение, способное в достаточной мере усилить ее перформативный, этико-политический посыл) у O’Малорки ориентируется на новое не-философское определение равенства: Происходящее от латинского aequalis, равенство значит не только состояние существования на равных, но также уровень, ров 5. Mullarkey J. Refractions of Reality: Philosophy and the Moving Image. Basingstoke, UK: Palgrave-Macmillan, 2009. В 2014 году реальность преломилась так, что вместо англичанина Джона Малларки (Mullarkey) на свет появился коренной ирландец O’Малорка (Ó Maoilearca), что в буквальном переводе означает «друг зверей». 302

Логос · Том 29 · #3 · 2019

ность, гладкость. Согласно Ларюэлю, философские аргументы работают, если они максимально уходят от тавтологии (возвращающей к началу) или остенсии. С такой абстракцией, как «равенство», несоответствие самой очевидной точной лексической стратегии еще более очевидно. Утверждение «равенство значит х» (или y, или z) требует абсолютной слепоты к его собственной семантической тавтологичности, то есть «равенство равенства х» (или у, или z) (4).

Конечно, вопрос равенства, его природы, происхождения и существующих в современный период проблем с ним является одним из самых важных для политической философии: пребывает ли оно как некий род суверенной власти, как чувствительность или самосознание (как утверждает Питер Сингер), или как лишенность подобной власти, в уязвимости (как полагает Жак Деррида)? Или оно обосновывается количеством, противопоставляемым качеству, будь то чувствительность, уязвимость или что-нибудь еще (с точки зрения Алена Бадью)? Несомненно, эти философы не могут считаться строгими политическими эгалитаристами, такими как Джеральд Коэн или Амартия Сен, именно потому, что они предлагают философские аргументы (исходно нетавтологичные) для эгалитарной мысли, которые, в свою очередь, становятся материалом для исследований не-философии, состоящей в уравнивании всех аргументов. Одна из задач исследования O’Малорки состоит в том, чтобы объяснить странный образ действия не-философии Ларюэля, не прибегая к философским авторитетам и философским объяснениям философии. По сути, это значит стремиться увидеть, как мысль может появиться, когда мы смотрим на нее нефилософскими глазами, то есть «дефетишизировать» ее, как полагает Ларюэль. Это послужит «дефетишизации превозносимого „человеческого разума“, лишения его философской власти» (4). Кино как раз и оказывается для O’Малорки таким потусторонним философии мышлением. Его теория претендует на то, чтобы быть не философией фильма, а фильмофилософией, или, точнее, фильмо-не-философией, поскольку кино является тем самым перформативным объектом, который «говорит и показывает» (сам Ларюэль предпочитает думать о фотографии как о совпадении реальности и средства ее представления). В самом деле, с одной стороны, кино — это всегда всего лишь материал, средство перейти к важным обобщениям, с другой — само средство, медиум, оно производит нечто большее, чем копии и репрезентации, ему нечего доказывать и не нужно выбирать между оригиналом и копией или копией и симулякром. Ирина Дуденкова

303

Кстати, рассказывая о своей интеллектуальной биографии, сам Ларюэль вспоминает, что его первая философская работа была вдохновлена фильмом Антониони «Ночь» (La Notte, 1961). То, что уравнивание ночи, где все сливается в  «генерализации без тотализации» темноты, противопоставляется философскому просвещению в исполнении, например, такого абсолютизатора и систематизатора, как Гегель, узурпатора философской самодостаточности, — это крайне симптоматично. Для демонстрации же возможностей кинофилософии O’Малорка выбирает два фильма: кинематографический шедевр Йоргена Лета «Совершенный человек» и совместный проект Йоргена Лета и Ларса фон Триера «Пять препятствий». В  1967 году Йорген Лет снял двенадцатиминутный короткометражный фильм «Совершенный человек», в котором выступил как наивный антрополог. В 2000 году Ларс фон Триер настоял на создании ремейка этой картины, причем с условием, что именно сам Триер ставит особые рамки и предъявляет требования для выполнения исходного замысла Йоргена Лета. Пять раз Лету приходилось подчиняться приказаниям Триера, изобретательно преодолевать его ограничения и запреты. Так было снято пять ремейков «Совершенного человека». «Совершенный» — значит одновременно две вещи: тот, который может быть исполнен, изображен, и тот, который является образцовым, нормативным по отношению ко всем прочим версиям. Такое совпадение является чрезвычайно важным как для Триера, так и для O’Малорки. Он заверяет, что «Пять препятствий» — отличная модель не-философии Ларюэля, демонстрирующей одновременно ее материальность, сериальность, имманентность, поскольку для Ларюэля мышление означает «тип использования», или, как он говорит, «клонирование» или «мутацию». «Пять препятствий» — фильм о совершенном человеке, снятый в режиме фильма в фильме о фильме, где Лет признается, что ставил перед собой задачу сокращения дистанции между процессом и продуктом, средством и объектом, содержанием и формой: Вот так совершенный человек снимает фильм, наблюдайте за ним. Я пытаюсь обмануть мир, потому что не хочу быть его частью. Мой трюк очень дешевый, поэтому я его повторяю. Ты хотел сделать меня человеком, но я и есть человек.

Большой удачей, не случайным совпадением становится то, что последний ремейк «Совершенного человека» оказывается анимацией, мультипликацией. Фильм-философия вдруг трансформируется в мульт-философию. 304

Логос · Том 29 · #3 · 2019

O’Малорка делает этимологически запрограммированный, но тем не менее недостаточно обоснованный ход: если суть не-философии в анимации, то ее ближайшим расширением оказывается animal, животное. Мульт-философия использует приемы, которыми был бы горд и доволен собака-философ Диоген: возбуждает стимулы и рефлексы собаки Павлова. Она заставляет меньше думать о  репрезентации, но  больше о  материальности как животном способе мыслить в свете и звуке, движении и монтаже. Фильм (изначальное значение слова — «пленка», «мембрана») обращается к животному в нас. До использования воображения или представления фильм указывает на момент неразличимости между животным и неживотным мышлением. И в этот момент снова можно оседлать волну гуманистического пафоса не-гуманизма: в отличие от Деррида, который, по мнению Ларюэля, был недостаточно критичен и проницателен в отношении не только диалектического, но и вообще философского логоса, O’Малорка пишет о животных как жертвах настолько неприметных, настолько маргинальных, что изнутри философского вопрошания они даже не могут быть опознаны в качестве жертв. Эти мириады безгласных жертв в принципе не могут быть предъявлены в качестве таковых, потому что с человеческой точки зрения их жертвенный статус не является героическим. Животные не способны сопротивляться, потому что им отказано в человечности, а значит, реальности их страдания. Александр Гэллоуэй в обзоре книги Ларюэля «Общая теория жертв»6 проясняет первичный этический мотив его книги: рассмотреть человечество как неделимое, не обращаясь к понятиям сущности или природы. Единственный способ сделать это — радикализовать общие условия человечности, не универсализируя либерального субъекта из тщеславной привилегированной западной установки «мы и есть мир», но, скорее, из противоположной установки недоопределения человечности. Человечность должна быть недоопределена, а не сверхопределена (к чему в итоге приходит даже Сартр, не выдерживая своей позиции «существование предшествует сущности»), необходимо признаться в недостатке оснований для определения индивидуальности. Так, например, гуманизм и антиэссенциализм Сартра не запрещал ему считать всякого антикоммуниста собакой, что является оскорбительным не для человека, но для собаки. Остается вопрос, насколько для 6. Galloway А. Review of François Laruelle, Theorie generale des victims // Parrhesia. 2013. № 16. P. 102–105. Ирина Дуденкова

305

такой установки необходима не-философия, как будто она реализуема внутри философии, через проблематизацию отношения человека и животного со стороны животного? Действительно, она необходима — в той мере, в которой диалектическое напряжение не снимается с какой-то одной из сторон, не опосредуется, а попросту нивелируется. То  есть благодаря «инновационной» критической установке не-философии O’Малорка сразу обставляет и оставляет далеко позади всех возможных попутчиков по animal studies, не только защитников прав животных и представителей экофилософии, но  и  того же позднего Деррида, Донну Харауэй или Джорджо Агамбена, которые все еще держатся за  различия природного и  культурного или биоса и  зоэ, жизни в  ее социальном и  естественном измерении. В некотором смысле O’Малорка оказывается радикальнее самого Ларюэля, который все-таки связывает свои мессианские ожидания с человеком. Все же остается неясным, зачем для этого кино, если радикальный вывод получен из устройства не-философии, а кино — лишь иллюстрация-аналогия не-философии, как фильм Лета/Триера. Или все же оно само способно быть воплощением не-философии, ее орудием и поражающей силой? Работа O’Малорки весьма изобретательна и романтична в самом классическом смысле: она касается возвышенного, вещей, которые превосходят границы и возможности человеческого разума. (Кстати сказать, и Ларюэль, и O’Малорка игнорируют ход в рамках темы пределов разумности и человечности, связанный с понятием возвышенного, разыгранный, в частности, Жаном Франсуа Лиотаром в его полемике с Люком Ферри и Аленом Рено.) Например, в главе, которая следует за заключением — «Кода. Рай сегодня, или Самая яркая вещь в  мире», — O’Малорка отмечает очевидную утопичность не-философии Ларюэля, которая должна заканчиваться не просвещенным преображением человеческого существа, но  медузой ctenophore ascends, обитающей на  той глубине, на которой не может обитать ничто живое, и обладает свойством биолюминесцентности. Она светит не  отраженным светом (читай — трансцендентной сущности), но производит свой собственный свет в самом темном месте мира. Реальность ктенофоры — это вызов или пропаганда нечеловеческой утопии имманентного света, света, который философское солнце никогда не сможет признать собственным. Не-философия ориентирована в этом же направлении. Она рассматри306

Логос · Том 29 · #3 · 2019

вает стандарты просвещения и власть философии именно как средства производства неравенства в мире для животных и людей. Не-философия же конструирует черный мир радикального равенства, который может сосуществовать с нашим привычным миром (293).

Свет создает неравенство, выбор не-философии состоит в смешении во имя равенства всех красок мира в черном универсуме материальных постуральных движений и рефлексов. На первый взгляд, своеобразие метода не-философии состоит в простом смешении метода деконструкции Деррида и материализма Делёза, и этим можно объяснить одновременную антипатию по отношению к не-философии со стороны как трансценденталистов, так и натуралистов. И конечно, такое смешение в его методическом позитивном исполнении, как у O’Малорки, вызывает немало вопросов, главный из которых: не является ли само утверждение о материальности мышления снова перформативно противоречивым, остается устойчивое впечатление метания автора между материальностью мысли (проектом фильм-философии) и «мыслительностью» материи (двигательное мышление-рефлекс ктенофторы)? Достаточно ли аксиоматически утверждать, что мышление перформативно, то есть принять новое философское решение об этом, чтобы оно исполнилось? Другая серьезная проблема метода не-философии в целом и концепции O’Малорки в частности состоит в том, что вместо противоречия между теоретической скованностью и эмпирической мобильностью не-философия впадает в ступор неразличимости и всеядности, более не производящий и менее интересный, чем простой эпистемологический релятивизм. Но, несмотря на это, не-философия сегодня является одной из самых честных и смелых попыток сонастройки онтологии и этики, и в своей негативной квазиполитической программе она не может не вызывать симпатии и интереса. Ирина Дуденкова

Ирина Дуденкова

307

Психоанализ, феноменология и интонации умолчания Младен Долар. Голос и ничего больше / Пер. с англ. А. Красовец. СПб.: Издательство Ивана Лимбаха, 2018. — 384 с. Что дают мне расслышать? Им надо, чтобы я прислушался, навострил уши. Но к чему, в какую сторону должен я обратить свой слух? Жан-Люк Нанси1

П

ОЛ А ГА Ю , издание книги «Голос и  ничего больше» важно как минимум по двум причинам. Во-первых, на русский язык переведена самая объемная работа словенского философа Младена Долара, а во-вторых, это один из немногих текстов, концептуально осмысляющих взаимоотношения между философией и звуком. Долар пишет о голосе, но особую роль для него играют звучание и слушание. Более того, именно проблема взаимоотношений между голосом и звуком оказывается здесь самой захватывающей, но  одновременно порождает больше всего вопросов к этому тексту. В последние годы область звуковых исследований (sound studies) перестала восприниматься как экзотическая дисциплина, однако для философского ответа на вопрос о том, что значит мыслить звук, только начинается поиск формулировок. До выхода книги Долара едва ли не единственным философом, всерьез обратившимся к этой теме, оставался Жан-Люк Нанси, чье эссе «Вслушивание» было издано в 2002 году2. Сложно не обратить внимание на то, что работа Нанси мельком упоминается Доларом лишь в одной сноске. С этим игнорированием еще предстоит разобраться, но сперва — несколько слов о структуре и основных тезисах работы. Книга Долара, предваренная подробным предисловием Виктора Мазина, состоит из семи глав. Первые пять последовательно анализируют различные аспекты голоса, а именно: его лингвисти 1. Нанси Ж.-Л. «Есть» и «нет» в применении к сексуальным отношениям / Пер. с фр. А. Черноглазова // Сексуальные отношения? СПб.: Алетейя, 2011. С. 27. 2. Nancy J.-L. À l’écoute. P.: Galilée, 2002.

308

Логос · Том 29 · #3 · 2019

ку, метафизику, «физику» (связь голоса с телом), этику и политику. Еще две главы, посвященные голосам Фрейда и Кафки, оказываются чем-то вроде приложения, впрочем (учитывая психоаналитическую оптику этой работы) не менее важного, чем «основной текст». Если принять, что в  этом фундаментальном исследовании можно выделить центральную идею, то я предпочел бы указать на мысль о голосе как точке расщепления бессознательного и сознания, бессмыслицы и смысла. Долар возводит это раздваивание к древнегреческим корням: ……все, кажется, проистекает из  этого глубокого разрыва между phone и logos, вопреки тому факту, что сам logos всегда погружен в голос (235).

Долар указывает и  на  связь оппозиции φωνή/λόγος с  областью (био)политики, открывающей подробно проанализированное Джорджо Агамбеном противопоставление ζωή и βίος — природной жизни как формы бытия и культурно-социальной организации. Начинается книга с привычного для sound studies противопоставления визуального и слухового, постепенно перемещающегося на философскую территорию и открывающего пространство для полемики с грамматологическим проектом Жака Деррида. Вопреки взгляду на историю метафизики как на последовательное предпочтение истины голоса перед двусмысленностью письма (символом которой для Деррида стал платоновский «фармакон»), Долар указывает на возможность противоположного понимания тех же самых философских событий. «Существует другая история метафизики голоса, в  которой голос, далекий от  того, чтобы быть гарантией присутствия, рассматривался как опасный, угрожающий и, возможно, даже губительный» (122). Внезапно голос раскрывается не как провозвестник истины и смысла, а как тревожная, опасная неясность. Долар представляет обширный экскурс в  традицию подобного неприятия голоса, восходящую опять же к Платону, благодаря которому история Запада оказалась связана прежде всего с полем зрения, а вовсе не речи. (К слову, существует и еще более ранний источник, который вполне может претендовать на роль эпиграфа к философскому «окулоцентризму»: слова Гераклита «глаза — более точные свидетели, чем уши»3.) Важно, что этот приоритет визуального перед слуховым, 3. Фрагменты ранних греческих философов / Пер. с др.-греч. А. Лебедева. М.: Наука, 1989. Ч. 1. С. 191. Анатолий рясов

309

по мнению Долара, сохраняется и в феноменологической редукции Эдмунда Гуссерля, которая представляет собой «систематическую попытку выделить чистый взгляд как то, что конституирует объективность»4. Итак, Долара интересует «голос за пределами логоса, анархический голос», который всегда будет выпадать из  поля фонологии, потому что у лингвистики отсутствует методология для его освоения (127). Фонему ……никогда нельзя будет полностью обуздать при помощи простой прозрачной матрицы дифференциальных оппозиций, о которой грезил де Соссюр… Проблема заключается в том, что после этой операции всегда остается остаток, который не может трансформироваться в означающее или исчезнуть в смысле (82–83).

Здесь можно вспомнить и о том, что не существует голосов и звуков без тембра, но при этом строго научного определения тембра не существует. Самую впечатляющую мысль книги Долара можно переформулировать следующим образом: главный инструмент коммуникации постоянно открывает путь к соскальзыванию в докоммуникативное. Однако как раз это прибавочное, невысказываемое, но слышимое ничто — остаток, не учтенный фонологией, — и является самым существенным для понимания природы голоса, который полностью не  принадлежит ни  φωνή, ни  λόγος, но  существует как точка их расщепления. Здесь Долар активно задействует концепты Жака Лакана (прежде всего — объект маленькое а), и на этой территории психоаналитические аргументы работают весьма убедительно. Но в то же время эти выводы книги довольно предсказуемы для читателя, знакомого с психоаналитической теорией Лакана: Существует излишек голоса во внешнем ввиду его прямого, беззащитного перехода во внутреннее; и есть излишек голоса, исходящего изнутри, который раскрывает слишком много всего отличного от того, чего бы нам хотелось (191).

Эта интонация умолчания, этот ничтожный избыток, восходящий у Лакана к античному атомизму5, и является подлинным ге 4. Долар М. Анаморфоза / Пер. с англ. Я. Микитенко // Десять текстов. СПб.: Скифия-принт, 2017. С. 148. 5. Любопытна аналогия с творчеством Сэмюэла Беккета, одним из «источников вдохновения» для которого также была досократическая философия. 310

Логос · Том 29 · #3 · 2019

роем повествования Долара: «Внутри слышимых голосов находится неслышный, так сказать, беззвучный голос» (177). Впрочем, этот избыток постоянно проявляется в виде φωνή, противостоящего λόγος и  принимающего подчас самые причудливые обличия — от неконтролируемого смеха до детского лепета. Голос снимает дистанцию, он проходит сквозь слушающего. Отсюда многочисленные параллели Долара с мелодией, музыкой и, наконец, просто звуком, который противится переводимым смыслам. Бессознательное говорит голосом, «который вовсе не структурирован как язык» (175), и рядом с языком-структурой возникает тень, которую Лакан называл йазыком (lalangue). Речи как инструменту коммуникации начинает противостоять ее двойник, который, «производя смысл, всегда создает нечто большее, чем обеспечиваемый смысл, его звуки превосходят свой смысл» (307). Подобные мысли можно обнаружить в работах Мартина Хайдеггера, и здесь нужно вспомнить о том, что они оказали Лакану важнейшую помощь в понимании природы языка6. Да и некоторые мысли самого Долара выглядят почти хайдеггерианскими: «Все, что мы можем сказать, весит слишком мало по сравнению с молчанием» (321). Однако Долар никогда не отказывается от инструментария Фрейда и Лакана, подчеркивая его эффективность для рассматриваемой темы, ведь голос всегда играл в психоанализе особую роль. В каком-то смысле психоанализ — это и есть голос. Особое внимание автора привлекает речь без источника, или «акусматический голос» (он использует терминологию одного из  самых известных в  области звуковых исследований авторов — Мишеля Шиона, который, в свою очередь, позаимствовал это понятие у композитора Пьера Шеффера7). В связи с этим ДоВ тексте Worstward Ho демокритовское δεν присутствует в виде unnullable least — «необнуленного наименьшего», если воспользоваться переводом Валерия Молота. «Почти ничто? Именно это „почти“ оказывается главной проблемой», — пишет Долар в статье о Беккете (см.: Dolar M. Nothing has Changed // Filozofski vestnik. 2005. № XXVI. P. 148; Беккет С. Худшему навстречу // Дальше никак / Пер. с англ. В. Молота. [Б.м.]: Blurb, 2010. С. 91). 6. С проблемами речи и языка традиционно связывают поздние работы Хайдеггера, но вот показательная цитата из лекций, прочитанных еще в конце 1920-х гг.: «Звучание слова не есть знак некоего значения, подобно тому как указатель пути есть знак направления» (Хайдеггер М. Основные проблемы феноменологии / Пер. с нем. А. Чернякова. СПб.: Высшая религиозно-философская школа, 2001. С. 271). 7. Шион является, пожалуй, важнейшим автором в области sound studies, рассматривающим проблемы звука и мышления, вплотную приближенАнатолий рясов

311

лар много пишет о голосе ветхозаветного Бога и голосе матери, который слышит нерожденный младенец. При этом один из примеров, на которых останавливается Долар, несколько «компрометирует» приведенные выше выводы и заставляет вспомнить работы Деррида. Речь об эпизоде из романа Марселя Пруста «У Германтов», в котором герой изумляется, впервые услышав в телефонной трубке голос бабушки, как бы отделенный от нее и не нуждающийся в присутствии живого человека. Долар описывает эту автономию звучащего голоса как ту самую точку расщепления на реальное присутствие и зов тотальной неясности, которую в действительности можно обнаружить, вслушавшись в любой голос. Но любопытно, что как раз этот эпизод может быть проанализирован в дерридианском ключе: техника предстает здесь как эффект письма, и именно «записанный» голос оказывается гиперреальным8. Собственно, звукозапись, быть может, самый показательный случай смещения границы между φωνή и γράμμα. Психоанализ, техника и письмо — это общеизвестный сюжет, однако Долар в этом случае не дает никаких комментариев. При этом в других главах он жестко разделяет «живую» и «записанную» речь, и главной причиной сохранения этой границы служит психоаналитическая оптика: ……психоанализ — одна из тех вещей, которая реализуема исключительно посредством viva voce, живого голоса, в живом присутствии анализируемого и аналитика. Их связь — это связь голоса (анализ в письменной форме или даже по телефону никогда не будет работать) (269).

Именно по этой причине проблема звукозаписи оказывается периферийной для Долара: серьезный разговор на эту тему, возможно, потребовал бы если не переписывания главы о метафизике голоса, то как минимум внесения в нее важных корректив. Вполне закономерно и то, что он никак не комментирует практику телефонных консультаций у Фрейда и интерес основоположника псиные к вопросам философии. Характерно, что у Нанси единственным процитированным «звуковым исследователем» также оказывается именно Шион. Кстати, его главная работа лишь совсем недавно была переведена на английский: Chion M. Sound: An Acoulogical Treatise / J. A. Steintrager (trans.). Durham; L.: Duke University Press, 2016. 8. Позволю себе сослаться на текст, в котором эта тема проанализирована подробнее: Рясов А. В. О грамматологии голоса: речь и письмо в пространстве литературного текста // Новое литературное обозрение. 2017. № 148. С. 29–36. 312

Логос · Том 29 · #3 · 2019

хоанализа к звукозаписи9. «Лишь голос, который абсолютно молчалив, может перекрыть все другие голоса», — неоднократно подчеркивает Долар (207). Тем любопытнее обратить внимание на его собственные умолчания, ведь недосказанность, недомолвка, молчание — это не посторонние для психоанализа (и, разумеется, для самого Долара) сюжеты10. Еще одна цитата: Резонанс — это место голоса, который вовсе не является первичным данным, втиснутым в шаблон означающего, это продукт означающего как такового, его собственный Другой, его собственное эхо, резонанс его вмешательства. Если голос подразумевает возвратность, в той мере, насколько его резонанс возвращается от Другого, то это возвратность без я — подходящее название для обозначения субъекта (333).

Эта мысль предстает как последовательное продолжение сказанного ранее, но  любопытно, что Долар здесь вплотную приближается к проблеме, которую на несколько лет раньше него поднял Жан-Люк Нанси, оттолкнувшись (что примечательно) от тех же самых мыслей Лакана об отзвуке и резонансе. Только у Нанси в  теме расщепления звука и  смысла совсем иначе расставлены акценты: он размышляет о том, что любой отзвук — это в конечном счете «резонанс бытия», но одновременно и «бытие резонансом». Иными словами, подлинное вслушивание — еще и нечто вроде становления звуком. Но именно поэтому вслушивающийся субъект для Нанси — это не субъект психоанализа и даже не феноменологический субъект: «возможно, это вообще не субъект, а  лишь место резонанса»11. Ориентации на  объект и  указанию на  неуничтожимую дистанцию здесь противопоставлено слия 9. Впрочем нужно заметить, что позже Долар посвятил этой теме отдельную статью, в настоящее время опубликованную только на словенском языке: Dolar M. Telefon in psihoanaliza // Filozofski vestnik. 2008. № ХXIX (1). P. 7–24. 10. Поиск всякого рода умолчаний можно даже назвать профессиональным интересом Долара как философа. Вот еще одна весьма характерная цитата: «Спиноза — самый радикальный метафизик и именно поэтому некто, кто часто отходит от стандартных образов, — нет ничего удивительного, что Хайдеггер не нашелся что сказать в его адрес» (222). Замечу, что это заявление излишне категорично, учитывая, что Хайдеггер неоднократно обращался к работам Спинозы в своих лекциях о Шеллинге (Heidegger M. Schelling: Vom Wesen der menschlichen Freiheit (1809) // Gesamtausgabe. Fr.a.M.: Klostermann, 1988. Bd. 42). 11. Nancy J.-L. Op. cit. P. 45. Анатолий рясов

313

ние со звуком. По сути, перед нами два разных способа анализа одной и той же проблемы, обнаруживающие при этом ряд важных пересечений. Наверное, полное отсутствие ссылок на  эссе Нанси было бы менее абсурдным, чем его упоминание в  крохотной сноске и по весьма анекдотичной причине: в качестве источника для цитаты из Агамбена. Между тем ссылка на высказывание итальянского философа приведена в работе Нанси как раз после фрагмента о субъекте и резонансе. Это неупоминание автора, чей текст «Заглавие буквы» в свое время был удостоен восторженного отзыва Лакана, выглядит в книге Долара демонстративным курьезом. Намеренно это или случайно, но подобную лакуну нельзя воспринять иначе, чем как указание на то, что в разговоре о голосе, звуке и вслушивании без Нанси вполне можно обойтись. Желание Долара представить феноменологию как разновидность «окулоцентризма» действительно удивляет. И если игнорированию разрозненных записей Гуссерля о звуке можно пытаться найти какое-то объяснение, то молчание о Нанси, концептуально проанализировавшем взаимоотношения между голосом, звуком и философией, оказывается весьма рискованным. Примечательно, что, несмотря на  критику феноменологического субъекта и  интенциональности, эту работу, безусловно, можно определить как постфеноменологическую: стиль мышления, когда-то предложенный Гуссерлем и Хайдеггером, обнаружил внушительный потенциал для разговора о вслушивании в звук. Ультрафеноменология Нанси проявляется в желании заключить в скобки не только психологию (и, разумеется, психоанализ), но и самого феноменологического субъекта. Однако одновременно «Вслушивание» стало новым поводом задуматься о прочной связи между феноменологией, деконструкцией и фундаментальной онтологией. Размышляя о  голосе, просто невозможно не  заметить эту книгу, написанную к тому же внимательным читателем Лакана. Впрочем, разве отсутствие цитат из той или иной работы может стать упреком для философского текста? Или же «забыть» о Нанси — это нечто большее, чем несовершенство библиографического списка? Может быть, перед нами что-то вроде икоты Аристофана в платоновском «Пире»? Благодаря книге «Голос и  ничего больше» становится ясно, что диалог между психоанализом и  феноменологией (или, точнее, философами, избирающими соответствующую методологию) по-прежнему остается весьма проблематичным. В каком-то смысле это может напомнить ситуацию столетней давности, когда пер314

Логос · Том 29 · #3 · 2019

вые эссе Сартра еще не были изданы12. Объявить эту аналогию малозначимой условностью мешают встречающиеся в книге Долара фразы вроде «феноменология рискует превратиться в фантомологию» (166) или упреки в адрес Мориса Мерло-Понти, который писал о сексуальной травме «без отсылки к Фрейду» (285). Безмолвствуя о Нанси, Долар демонстрирует, что в исследовании о  голосе можно легко обойтись без рецидивов феноменологии, потому что психоаналитический инструментарий куда больше подходит для этого разговора, более того, он идеален. Несмотря на насыщенность книги всевозможными аллюзиями и отступлениями, именно эта непоколебимая уверенность в тотальности теории психоанализа в какой-то момент дает сбой, а цитаты из Фрейда начинают казаться, скажем так, не всеохватными — весьма подробного комментария удостаивается, например, небезызвестный сюжет из «Введения в психоанализ»: «Тиканье часов можно сравнить с пульсацией клитора при половом возбуждении» (278–294). В разговоре о сонорной составляющей голоса Долар приводит много сравнений с музыкой и шумом, но на этой территории психоаналитический инструментарий уже не производит столь впечатляющего эффекта. «Проблема пения (и  шире — музыки) заключается в том, что оно пытается превратить путь в цель, объект влечения оно принимает за объект непосредственного наслаждения и именно поэтому не достигает его» (179) — подобные пассажи вызывают ощущение странной тесноты. Характерно, что Славой Жижек, знаменитый коллега Долара по  люблянской Школе психоанализа, в  своих размышлениях о  шумовых эффектах в фильмах Линча называет низкочастотный гул голосом 13. Иными словами, в психоаналитическом дискурсе звук представляется едва ли не частным случаем голоса. Но так ли это? Большинство выводов Долара нельзя назвать безосновательными, но неужели нет никаких шансов написать хотя бы несколько страниц о звуке без употребления слов «означающее», «структура», «желание», «наслаждение», «кастрация»? В свое время Поль Рикёр заметил относительно методологии психоанализа, что, «как бы при этом ни  ущемлялась феноменология, вопросы, которые здесь вновь

12. Более подробный исторический экскурс можно найти в текстах Герберта Шпигельберга (см., напр.: Шпигельберг Г. Феноменология в психоанализе / Пер. с англ. О. Власовой // Логос. 2006. № 6 (57). С. 167–183). 13. Жижек С. Щекотливый субъект: отсутствующий центр политической онтологии / Пер. с англ. С. Щукиной. М.: Дело, 2014. С. 90. Анатолий рясов

315

возникают, являются сугубо феноменологическими»14. Впрочем, однажды у Долара встречается упоминание ситуаций столкновения логоса с «до-логосом», которые «нуждаются в феноменологии и более детальном анализе» (238), но, увы, этот тезис не получает никакого развития (сопоставимого, например, со статьей о возможности взаимодействия гегельянства и фрейдизма15). Голос, воплощенный в разрыве φωνή и λόγος, усложняет саму эту оппозицию и даже делает ее почти условной, но при этом Долар не  может обойтись без звуковых примеров, вплотную приближаясь к шуму, гулу и музыке, чтобы снова вернуться к голосу. Таким образом, второстепенным здесь оказывается не вопрос о звукозаписи, а сама проблема φωνή за пределами λόγος: на место lalangue здесь будет снова и снова возвращаться бессознательное, структурированное как язык. Область расщепления и ускользания превращается в уютный кабинет психоаналитика, а звук и «анархический голос» шаг за шагом вписываются в привычную модель для сборки. Формально направленный на излечение пациента (или, вернее, — на  «примирение» с  неврозом) психоаналитический сеанс тяготеет к бесконечному говорению, порой напоминая процесс из одноименного романа Кафки. Этот механизм можно заводить множество раз, чтобы прослушать одну и ту же мелодию. Разве что с каждым разом придется делать это все аккуратнее, потому что иначе аппарат рискует превратиться в горстку ржавых деталей. Здесь как будто дает о себе знать граница, в свое время четко обозначенная Хайдеггером: обращаясь к неисчислимости бессознательного, психоанализ не выходит за пределы парадигмы модерна и Просвещения, привилегированности статуса субъекта и принципа измеримости мира. Казалось бы, в адрес таких изощренных интерпретаторов Лакана, как Долар, подобные претензии выглядят нелепыми, ведь проблематизированный здесь субъект — это уже не декартовский владетель природы, а ускользающий от самого себя механизм расщепления, скрытый от феноменологов. Однако вот характерное признание из его интервью: «Фрейда я считаю представителем и продолжателем проекта Просвещения, который осуществил огромный рывок в деле развития логики как оружия разума против мракобесия»16. По 14. Рикёр П. Конфликт интерпретаций / Пер. с фр. И. Вдовиной. М.: Академический проект, 2008. С. 160. 15. Долар М. Гегель и  Фрейд / Пер. с  англ. М.  Алюкова // Десять текстов. С. 109–143. 16. Фанайлова Е. Н. Маркс против Гитлера. Интервью с Младеном Доларом // Радио «Свобода». 24.12.2014. URL: https://www.svoboda.org/a/26754503.html. 316

Логос · Том 29 · #3 · 2019

жалуй, в этой системе координат, существующей на границе «натурализации и культурализации»17, тезисы о слушателе как пространстве для резонанса вряд ли будут восприняты иначе, чем мечтательные феноменологические метафоры, бьющие мимо «радикальной субъективности». Жижек на  обвинения в  детерминизме обычно отвечает следующим образом: сегодня необходимо быть последовательным лаканианцем, ведь к концу ХХ века нападки на subjectum стали настолько общим местом, что настало время «заново утвердить картезианского субъекта»18. Учитывая, что психоанализ начинал с критики субъекта, а феноменология — с его утверждения, сам по себе этот переворот не лишен интереса, но терминологические «упреки» и «реабилитации» угрожают превратиться в дурную бесконечность. Парадоксальность ситуации усиливает и тот момент, что эти взаимоотношения вполне вписываются в логику «параллаксного разрыва» — понятия, активно используемого Доларом и Жижеком. Не-встреча психоанализа и феноменологии обусловлена именно их слишком прочной взаимосвязью. Впрочем, чтобы не завершать диссонансом, нужно вспомнить о том, что в своей статье о прикосновении, вышедшей через два года после англоязычного издания книги о голосе, Долар уделяет большое внимание теории Мерло-Понти и даже, «отдавая дань уважения» (!), упоминает книгу Нанси «Тело»19. Диалог между психоанализом и феноменологией еще не завершен, и, быть может, именно звук и голос окажутся главными поводами для его возобновления. Анатолий Рясов

17. Долар М. О культуре и влечениях / Пер. с англ. Я. Микитенко // Десять текстов. C. 237. 18. Жижек С. Указ. соч. С. 24. 19. Долар М. Не прикасаться! / Пер. с англ. К. Саркисова // Новое литературное обозрение. 2013. № 119. С. 41. В переводе, опубликованном в сборнике «Десять текстов», отсутствуют имеющиеся в одном из заключительных абзацев слова: to quote Nancy, in a last minute hommage (Dolar M. Touching Ground // Filozofski vestnik. 2008. № XXIX (2). P. 99). Анатолий рясов

317

где купить Интернетмагазины

http://www.libroroom.ru/ http://www.labirint.ru/ http://urss.ru/ http://www.ozon.ru/

В электронном виде

http://www.litres.ru/ http://bookmate.com/ http://www.ozon.ru/

Москва

Фаланстер, М. Гнездниковский пер., 12/27, (495) 629‐88‐21, [email protected] Киоски Издательского дома «Дело» в РАНХиГС, пр-т Вернадского, 82, (499) 270‐29‐78, (495) 433‐25‐02, [email protected] Циолковский, Пятницкий пер., 8, стр. 1, (495) 951-19-02, [email protected] БукВышка, университетский книжный магазин ВШЭ , ул. Мясницкая, 20, (495) 628‐29‐60, [email protected] Книжная лавка У Кентавра в РГГУ , ул. Чаянова, 15, (499) 973‐43‐01, [email protected] Garage Bookshop, павильон Музея современного искусства «Гараж», ул. Крымский Вал, 9, стр. 32 (Центральный парк культуры и отдыха им. М. Горького), (495) 645‐05‐21 Гнозиc, Турчанинов пер., 4, (499) 255‐77‐57 Московский Дом книги, ул. Новый Арбат, 8, (495) 789‐35‐91 Фаланстер на Винзаводе, 4‐й Сыромятнический пер., 1, стр. 6, (495) 926‐30‐42 Ходасевич, ул. Покровка, 6, (965) 179‐34‐98, [email protected] Оптовая торговля: издательство «Европа», М. Гнездниковский пер., 9, стр. 3a, (495) 629‐05‐54, [email protected]

СанктПетербург

Подписные издания, Литейный пр-т, 57, (812) 273‐50‐53, [email protected] Порядок слов, наб. р. Фонтанки, 15, (812) 310-50-36, [email protected] Все свободны, ул. Некрасова, 23, (911) 977-40-47, [email protected] Санкт-Петербургский Дом книги, Невский пр-т, 28, (812) 448-23-55, [email protected]

Свои Книги, ул. Репина, 41, (812) 966-16-91 Fahrenheit 451, ул. Маяковского, 15, (911) 136-05-66, [email protected]

Оптовая торговля: ИД «Гуманитарная академия», ул. Сестрорецкая, 8, (812) 430‐99‐21, (812) 430‐20‐91, [email protected] Воронеж

Екатеринбург

Книжный клуб Петровский, ул. 20‐летия ВЛКСМ , 54а (ТЦ «Петровский пассаж»), (473) 233‐19‐28, [email protected] Пиотровский в Президентском центре Бориса Ельцина, ул. Бориса Ельцина, 3, (912) 485-79-35

Краснодар

Bookowsky, ул. Рашпилевская, 106, маркет-зона Культурного центра «Типография», (909) 460-71-41, bookowsky@ bk.ru

Красноярск

Бакен, ул. Мира, 115а, (391) 288-20-82, [email protected]

Нижний Новгород Новосибирск

Пермь

Ростов-на-Дону

Ставрополь

Тюмень

Киев

ГЦСИ Арсенал, Кремль, корп. 6 (здание «Арсенала»), (831) 423‐57‐41, [email protected] Литературный магазин КапиталЪ, ул. Максима Горького, 78, (383) 223-69-73 Пиотровский, Независимый книжный магазин, ул. Ленина, 54, (342) 243‐03‐51, [email protected]

Книжный салон Интеллектуал, ул. Садовая, 55 (Дворец творчества детей и молодежи), (988) 565‐14‐35 Князь Мышкин, ул. Космонавтов, 8, (928) 963-94-81, (928) 329-13-43, [email protected]

Никто не спит, ул. 8 Марта, 2, корп. 1, (3452) 61-38-77, [email protected] Архе, ул. Якира, 13, +380-63-134-18-93

И НС Т И Т У Т Э КО НОМ И Ч Е С КО Й ПОЛ И Т И К И

И М Е Н И Е Г О РА Т И М У Р О В И Ч А ГА Й Д А РА  — крупнейший российский научно‑исследовательский и учебно-методический центр.

Институт экономической политики был учрежден Академией народного хозяйства в 1990 году. С 1992 по 2009 год был известен как Институт экономики переходного периода, бессменным руководителем которого был Е. Т. Гайдар. В 2010 году по инициативе коллектива в ­соответствии с Указом Президента РФ от 14 мая 2010 года № 601 институт вернулся к исходному наименованию и получил имя Е. Т. Гайдара. Издательство Института Гайдара основано в 2010 году. Его задача — публикация отечественных и зарубежных исследований в области экономических, социальных и гуманитарных наук — как классических, так и современных.