том 29. #5 (132) 2019 Логос

Citation preview

Ж У Р Н А Л   И Н Д Е К С И Р У Е Т С Я   Б А З А М И   Д А Н Н Ы Х

ISSN 0869-5377

eISSN 2499-9628

Q1

RSCI

132 Главный редактор Валерий Анашвили Редакторы-составители Александр Вилейкис (Философия размытого мира) Полина Ханова (Исследования ужаса) Редакционная коллегия Вячеслав Данилов Дмитрий Кралечкин Виталий Куренной (научный редактор) Инна Кушнарева Михаил Маяцкий Артем Морозов Яков Охонько (ответственный ­секретарь) Александр Павлов Александр Писарев Артем Смирнов Полина Ханова Игорь Чубаров Редакционный совет Петар Боянич (Белград) Вадим Волков (Санкт-Петербург) Борис Гройс (Нью-Йорк) Славой Жижек (Любляна) Борис Капустин (Нью-Хейвен) Драган Куюнджич (Гейнсвилл) Джон Ло (Милтон-Кинс) Дейдра Макклоски (Чикаго) Владимир Мау (председатель совета, Москва) Кристиан Меккель (Берлин) Фритьоф Роди (Бохум) Елена Рождественская (Москва) Блэр Рубл (Вашингтон) Сергей Синельников‑Мурылев (Москва) Грэм Харман (Лос-Анджелес) Клаус Хельд (Вупперталь) Михаил Ямпольский (Нью-Йорк) E-mail редакции: logosjournal@gmx. com Сайт: www.logosjournal.ru Facebook: www.facebook.com/logosjournal Twitter: twitter.com/logos_journal © Издательство Института Гайдара, 2019 http://www.iep.ru

Ф и л о с о ф с к олитературный журнал Издается с 1991 года, выходит 6 раз в год Учредитель — Фонд «Институт экономической политики им. Е. Т. Гайдара»

Т ОМ 2 9 #5 2019

Выпускающий редактор Елена Попова Дизайн Сергей Зиновьев Верстка Анастасия Меерсон Обложка Владимир Вертинский Редактор Ксения Заманская Корректор Любовь Агадулина Руководитель проектов Кирилл Мартынов Редактор сайта Анна Лаврик Редактор английских текстов Уильям Уэскотт Свидетельство о регистрации ПИ № ФС77-46739 от 23.09.2011 Подписной индекс в Объединенном каталоге «Пресса России» — 44761, в каталоге «Почта России» — П6843 Публикуемые материалы прошли процедуру рецензирования и экспертного отбора. Журнал входит в перечень рецензируемых научных изданий ВАК по специальностям 09.00.00 (философские науки) 24.00.00 (культурология) 08.00.00 (экономические науки) Тираж 1000 экз.

Содержание Ф И Л О С О Ф И Я РА З М Ы Т О Г О М И РА

1 От редакции. От темной экологии к философии размытого мира 7 Степан Козлов. Сконденсируй, авторизуй, дестабилизируй это: мультиперспективизм и стратиграфия 33 Алексей Воронков. Темная экология между письмом и инаковостью 57 Тимоти Мортон. Род человеческий: солидарность с нечеловеческим сообществом 71 Полина Ханова. Темные города: темная экология и Urban Studies 87 Даниил Аронсон. Климатическая неопределенность и подсветка для темной экологии 103 Александр Вилейкис. И целого мира мало: политическое темной экологии 117 Никита Сазонов. Ковш спекуляции: к геологии токсичного Абсолюта ИС С ЛЕДОВА НИЯ УЖАС А

135 Диана Хамис. Исследование ужаса 151 Алексей Салин. От феноменологии ужаса к феноменологии тревоги: Бибихин, Хайдеггер и преодоление корреляционизма 177 Грэм Харман. Ужас феноменологии: Лавкрафт и Гуссерль 203 Бен Вудард. Безумная спекуляция и абсолютный ингуманизм: Лавкрафт, Лиготти и weirding философии 229 Александр Ветушинский. Прочь от Земли: наука о неопознанных объектах 255 Дельфи Карстенс, Ник Ланд. Введение в гиперверие. Интервью 265 Никита Сазонов. Паразитирующий джедай



iii

LOGOS

Philosophical and L iterary Journal

Volume 29 · #5 · 2019

Published since 1991, frequency—six issues per year Establisher—Gaidar Institute for Economic Policy Editor-in-chief Valery Anashvili Guest Editors: Alexander Vileykis (Philosophy of Blurred World), Polina Khanova (Horror Studies) Editorial B oard: Igor Chubarov, Vyacheslav Danilov, Polina Khanova, Dmitriy Kralechkin, Vitaly Kurennoy (science editor), Inna Kushnaryova, Michail Maiatsky, Artem Morozov, Yakov Okhonko (executive secretary), Alexander Pavlov, Alexander Pisarev, Artem Smirnov Editorial C ouncil: Petar Bojanić (Belgrade), Boris Groys (New York), Graham Harman (Los Angeles), Klaus Held (Wuppertal), Boris Kapustin (New Haven), Dragan Kujundzic (Gainesville), John Law (Milton Keynes), Deirdre McCloskey (Chicago), Vladimir Mau (Council Chair, Moscow), Christian Möckel (Berlin), Frithjof Rodi (Bochum), Elena Rozhdestvenskaya (Moscow), Blair Ruble (Washington, D. C.), Vadim Volkov (St. Petersburg), Sergey Sinelnikov-Murylev (Moscow), Mikhail Yampolsky (New York), Slavoj Žižek (Lublyana) Executive editor Elena Popova; Design Sergey Zinoviev; Layout Anastasia Meyerson; Cover Vladimir Vertinskiy; Editor Kseniya Zamanskaya; Proofreader Lyubov Agadulina; Project manager Kirill Martynov; Website editor Anna Lavrik; English language editor William Wescott E-mail: [email protected] Website: http://www.logosjournal.ru Facebook: https://www.facebook.com/logosjournal Twitter: https://twitter.com/logos_journal Certificate of registration ПИ № ФС 77-46739 of 23.09.2011 Subscription number in the unified catalogue “Pressa Rossii”— 44761, in the catalogue “Pochta Rossii”— П6843 All published materials passed review and expert selection procedure © Gaidar Institute Press, 2019 (http://www.iep.ru) Print run 1000 copies

iv

Contents T H E P H I L O S O P H Y O F A B LU R R E D WO R L D

1 From Dark Ecology to the Philosophy of a Blurred World 7 Stepan Kozlov. Condense, Authorize, Destabilize: Multiperspectivism and Stratigraphy 33 Alexey Voronkov. Dark Ecology Between Discourse and Otherness 57 Timothy Morton. Humankind: Solidarity with Non-Human People 71 Polina Khanova. Dark Cities: Dark Ecology and Urban Studies 87 Daniil Aronson. Climate Uncertainty and Illuminating Dark Ecology 103 Alexander Vileykis. The World Is Not Enough: A Political Dark Ecology 117 Nikita Sazonov. The Speculative Hopper: Toward a Geology of a Toxic Absolute HORROR STUDIES

135 Diana Khamis. Delving into Horror 151 Alexey Salin. From the Phenomenology of Horror to the Phenomenology of Anxiety: Bibikhin, Heidegger and Overcoming of Correlationism 177 Graham Harman. On the Horror of Phenomenology: Lovecraft and Husserl 203 Ben Wo odard. Mad Speculation and Absolute Inhumanism: Lovecraft, Ligotti, and the Weirding of Philosophy 229 Alexander Vetushinskiy. Not of This Earth: UFO Studies 255 Delphi Carstens, Nick L and. Introduction to Hyperstition. An Interview 265 Nikita Sazonov. Parasitic Jedi



v

Объединенный каталог Пресса России Подписной индекс 4 4 76 1 Каталог Почта России Подписной индекс П6843

От темной экологии к философии размытого мира

М

Ы ЖИВЕМ в мире странных объектов. Глобальное потепление, мировой рынок, аутоиммунные заболевания, многочисленные формы депрессии, космические программы, небесные тела, бактерии, вирусы и слизевики — каждый объект обладает изнанкой, которая ускользает от оптики наблюдателя. Большинство обитателей мира предпочитает держаться в тени: к примеру, говоря о пандемии, человечество не описывает ее с точки зрения бактерий, а акцентирует на действиях врачей, правительства, вакцины. Даже такая тотальность, как концепт темной материи, незаметного вещества, из которого состоит большая часть наблюдаемого космоса, не схватывает мысли, перцепции, ощущения — точки зрения самих объектов на мир, оставляя еще больше материала вне человеческой оптики. Нефиксированное, нелегальное население существовало всегда, становясь сюжетом философских размышлений. Любое описание старается найти удобную перспективу, из которой можно нарисовать картину с границами, объектами и четкими действиями. Последние десятилетия предлагают сразу несколько теорий, затрагивающих проблему странности (weirdness) окружающего мира. Одна из них — «темная экология» (Dark Ecology), созданная Тимоти Мортоном. Наряду со спекулятивным реализмом, акторно-сетевой теорией и объектно-ориентированной онтологией, она пытается переосмыслить отношения между человечеством и окружающим миром, рассуждая о недостающей массе как о центральном концепте. Важно не то, чем является искомая масса: абсолютом, глубинными свойствами объектов или технологиями, — важен сам поиск. Тимоти Мортон обращается к странности, показывая через нее сложность окружающего мира. Темная экология начинается с войны против романтизма, господствующего в повседневности. Быть экологичным — значит быть открытым странностям окружения. Такие концепты, как Мир, Природа, Наблюдатель, не устраивают Тимоти Мортона потому, что отделяют человека от  окружающего пространства, делая последнее стабильным, фиксированным, описываемым, а следовательно, открытым политическому действию. Вычленив себя из природы, наблюдатель при1

обретает иммунитет, по крайней мере в сфере мысли. Теперь на его восприятие объекты не могут повлиять: они являются исключительно материалом и никогда — законами, по которым рассудок работает. Картину мира повседневного романтизма построили первые землепашцы, присвоившие землю первобытными орудиями труда; рабочие фабрик, сжигавшие уголь и навеки изменившие состав атмосферы; писатели-романтики, создавшие повествование от третьего лица, наделившие природу смыслом; ученые проекта «Манхэттен», повлиявшие на геосферу следами ядерного оружия; экологические активисты, разработавшие правила поведения, предлагающие позаботиться о  Земле. Мортон ставит под вопрос правильность данного развития, указывая на  альтернативу — мир, где человек предельно вовлечен в окружающее пространство, не вынося ультимативных суждений о законах природы, но сосуществуя с не-человеческими акторами. К темной экологии философ подходит с разных точек: описывая гиперобъекты1; «заручившись» поддержкой Карла Маркса2, Луи Альтюссера и Мартина Хайдеггера; обращаясь к современному искусству, игрушкам или популярной культуре. В широком смысле философия Мортона — это стремление лишить человека божественной перспективы, низвести его с позиции уникального наблюдателя и, как следствие, законодателя к роли еще одного объекта горизонтального сосуществования. Что более важно — принудить его быть уязвимым перед окружающими влияниями, по сути отказавшись от права на действие. Мортон схватывает дух времени: он борется с человеческой исключительностью, говорит о плоскости и равенстве, но усиливает этот тезис, предлагая отказаться от права на действие в целом.

Кастинг объектов Темная экология, впрочем, — это не только еще один манифест горизонтальности, но и проработанная онтология, содержащая сразу несколько заслуживающих внимания концептуальных решений, которым и посвящен данный блок. Авторы, не ограничиваясь текстами Мортона, задают вопрос, который темная экология так и не поднимает: если не онтология, то что? Темная экология приходит к тому, 1. Объекты, колоссально превосходящие человеческие способности восприятия. К примеру, период полураспада урана, в масштабах которого десятки миллионов лет — нормальный период существования, в то время как для людей такой временной промежуток представим только как абстрактная величина. 2. Morton T. Humankind: Solidarity With Nonhuman People. Brooklyn: Verso Books, 2019. 2

Логос · Том 29 · #5 · 2019

что нужно быть экологичным3 — воспринимать окружающие объекты инклюзивно, испытывать с ними солидарность. Встретившись однажды со странностью и сложностью мира, невозможно вернуться к догматичному существованию. Однако если попробовать применить эту логику, сразу появляется множество вопросов: как не травмировать не-человеков, учитывая, что никакого контакта с ними или понимания их модусов существования люди не имеют; каким будет действие в экологичном мире и возможно ли оно в принципе; как испытывать солидарность с не-человеками, в конце концов? Уходя от ответов на эти вопросы, Тимоти Мортон предлагает обратиться к искусству и таким образом получить достаточно релевантный опыт сосуществования. Проект Мортона — красивая метафора, которая не содержит теории действия; на уровне его тезисов быть экологичным — отказаться от действия вовсе. Возможно, это легитимный ход для теории, но тогда она замыкается сама в себе, отказываясь работать с такими сущностями, как политическое действие, коллективная солидарность, изменение климата, теория языка, урбанистика. Темная экология вынужденно обращается к призрачности, чтобы хоть как-то сохранить возможность действия в своем герметичном мире. Но едва ли такой мистический ход позволяет ответить на поставленные выше вопросы. Тексты этого блока обращаются к «неудобной» темной экологии, которая затрагивает объекты, исключаемые Мортоном из собственного мира; это попытка пересобрать его проект (сохранив базовые теоретические и этические интуиции) таким образом, чтобы он был применим к миру повседневности, а не только к объектам, прошедшим тщательный предварительный отбор. Именно поэтому речь идет об этике размытого мира, а не о темной экологии, которая здесь выступает объектом интереса, а не догмой. Темная экология представлена в первую очередь корпусом текстов, созданных Тимоти Мортоном. Отсюда следуют две важные точки отсчета: метафоры, живущие собственной жизнью, и  автор, испытывающий влияние других теоретиков, имеющий личную интеллектуальную историю. Об этих переменных пишут Степан Козлов и Алексей Воронков, чьи статьи открывают блок. Степан Козлов в тексте «Сконденсируй, авторизуй, дестабилизируй это: мультиперспективизм и стратиграфия» анализирует то, как Мортон становится жертвой собственной речи. Провозглашая освобождение от иммунитета наблюдателя перед миром, родоначальник темной экологии продолжает пользоваться метафорами, которые начинают жить самостоятельно, выражая не только мысли автора. Ор 3. Мортон Т. Стать экологичным. М.: Ad Marginem, 2019. А л е к с а н д р В и л е й к и с

3

ганические метафоры Мортона перестают работать, как только природные объекты сменяются механизмами. Опираясь на работы Леви Брайанта и Иена Богоста, автор показывает, как подмена метафорики может привести читателя к иным выводам. Предлагая метод стратиграфии, заимствованный из геологии, автор рассматривает проект Мортона как набор концептуальных слоев, живущий независимо от создателя. Подобный подход, однако, поддерживает этот проект: несмотря на последовательную критику мортоновской метафорики, он разделяет те же ценности — нестабильность, непредсказуемость, освобождение от человеческой каузальности. Теория метафоры действительно свидетельствует о том, что теоретическое развитие логики философа ограничено ее отправными точками (если, к примеру, вместо биологических метафор поставить антропогенные, то картина начинает меняться), но именно она показывает невозможность абсолютной власти даже над рукотворными объектами. Есть несколько ключевых для Мортона источников: британский романтизм, американская пасторальная литература и деконструкция Жака Деррида. Первые два выражены наиболее явно, третьему уделяется небольшое внимание. Сам Мортон, впрочем, не скрывает степени своего подражания Деррида, говоря об этом открыто. Алексей Воронков в тексте «Темная экология между письмом и инаковостью» пытается показать, не как Мортон наследует Деррида, но, напротив, как темная экология находит свое место в отношении к деконструкции и континентальной философии второй половины XX века, выбирая другие подходы к поставленным ранее вопросам. Темная экология наследует концепт Другого как инаковости, но переносит его из мира текстов в мир объектов, пытаясь усадить Деррида за один стол с Хайдеггером, сближаясь с объектно-ориентированной онтологией Грэма Хармана. Алексей представляет проект Мортона как попытку описать наступившую, а не грядущую демократию (как Мессия, который не должен прийти, а уже появился). Вместо того чтобы впадать в одну из крайностей — рационального или безумного, предлагается найти их способ сосуществования. Деконструкция позволяет увидеть эти вопросы, которые сам Мортон прячет на второй план, либо обращая внимание на монструозные гиперобъекты, либо сводя этическое действие к неопределенным формулировкам: «быть экологичным», сосуществовать с объектами. Город — близкий, стабильный, рукотворный и  обжитой человеком объект. Территория, которую принято считать своей. Странности (weirdness) урбанизированной среды — как дикие лисы в центре Лондона — воспринимаются наиболее болезненно, потому что подрывают чувство дома, основу стабильного опыта. Полина Ханова в тексте 4

Логос · Том 29 · #5 · 2019

«Темные города: темная экология и Urban Studies» рассказывает о нескольких темных сторонах городского пространства, ставящих под вопрос не только классический опыт проживания в городе, но и методы его изучения. Захватчики, инородные сущности выползают посреди цивилизованного мира — будь то городская природа, инфраструктура, ночное время суток или топофобия. Но, кроме них, существуют и лазутчики в сфере мысли о городском — другие исследовательские методы, предлагающие вместо визуального описания звуковые, тактильные практики освоения пространства. Визуальное классифицирует и структурирует пространство, создавая искусственный порядок, накладывая сетку на разрозненные объекты. Но что-то всегда остается за рамкой стройного описания — его можно найти, обратившись к темной стороне урбанистики, не пытаясь зафиксировать город в своей полноте, но, напротив, пытаясь осмыслить сосуществование с городом, который всегда оказывается наполнен чем-то еще. Темная экология Тимоти Мортона старается дистанцироваться от политического, но, затрагивая климатическую проблематику, вынуждена соприкасаться с ним. Даниил Аронсон в тексте «Климатическая неопределенность и подсветка для темной экологии» показывает, какой могла бы быть политическая теория, возьми она за основу интуиции темной экологии. В первую очередь речь идет о том, как мыслить политическое действие в мире неопределенности. Именно непредсказуемость любых последствий и  действий, раскрываемая проектом Мортона, делает проблематичным описание коллективных практик и процесса принятия решений. Так как исключается каузация как элемент уверенности и стабильности любого порядка, исключается и  возможность достоверной предсказуемости последующих действий, что осложняет стабильное существование. Таким образом, вместо политической философии темная экология предлагает нестабильную, где явной возможности предсказать какие бы то ни было последствия нет, а значит, встает вопрос о том, какой может быть политика такого мира. Для Аронсона ответ видится в расширении этического потенциала мортоновской экологии на демократию: коллективные решения в мире, где каждый актор не может быть до конца уверен в собственных действиях. Индивидуальная этика становится, таким образом, частью процесса коллегиального принятия решения, так как только к ней каждый из участников имеет доступ. Сосуществование здесь — способ принятия решения в ситуации коллективной неопределенности. Политическое может быть не только объектом, но и сущностью экологического проекта. Моя статья «И целого мира мало: политическое темной экологии» показывает, насколько экология Мортона яв А л е к с а н д р В и л е й к и с 

5

ляется политической сама по себе — как в теоретических рамках, так и в процессе отбора объектов для описания. Если для Тимоти Мортона политизация темной экологии проблематична, то автор данного текста показывает, как из нее можно извлечь начало разговора об этике. Каким станет мир индивидуальных акторов, которые попробуют действовать не исходя из категорий заботы или обеспокоенности, но в логике игры, интереса и принятия — размытых границ и нестабильности природы. Автор предполагает, что политическое действие не обязательно должно быть построено на избегании определенных последствий, пусть даже на уровне онтологии, но, напротив, должно быть построено на принятии любых возможных вероятностей как равноценных. Это рассуждение, как и предыдущие, предлагает свою этику взамен устойчивых онтологических проектов. Никита Сазонов в статье «Ковш спекуляции: к геологии токсичного Абсолюта» поднимает вопрос Абсолюта как необходимого элемента некоторых онтологических проектов, ставшего предметом дебатов для части современной спекулятивной мысли. Речь идет в первую очередь о Квентине Мейясу как об авторе, возродившем вопрос возможного существования Абсолюта, по крайней мере в рамках спекулятивного поворота. Никита Сазонов акцентирует внимание на том, перед какими проблемами ставит спекулятивную философию сама возможность Абсолюта, даже как гипотетического элемента философской теории. Для автора это что-то вроде наркотика, что, в свою очередь, демонстрирует возможность привыкания и центрирования мысли вокруг непродуктивного концепта Абсолюта. При этом он говорит не о настоящем Абсолюте, который был бы, скорее, чем-то невозможным для человеческого опыта, а об абсолюте фальшивом, включенном в теоретические построения. Такой концепт вынуждает работать мысль вхолостую, повторяя одну и ту же схему по встраиванию абсолютного в центр онтологического проекта. Именно поэтому предлагается сосредоточиться на поиске настоящего, жуткого, а не теоретического Абсолюта. Онтология снова ставится под вопрос, так как проблематизируется один из ключевых ее элементов — абсолютное основание. Тимоти Мортон исправляет баги таких авторов, как Маркс, Альтюссер или Хайдеггер. Авторы блока «Философия размытого мира» попытались исправить баги у самого Мортона, показав другие возможности проекта темной экологии, предлагая новые формы мысли и существования. Тьма и свет не обязательно должны воевать друг с другом — они могут рождать причудливые узоры и тени, подсказывающие дверь в другой мир или к другому модусу существования. Александр Вилейкис 6

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Сконденсируй, авторизуй, дестабилизируй это: мультиперспективизм и стратиграфия Степан Козлов

Исследователь, Лаборатория виртуальной реальности, Московская высшая школа социальных и экономических наук (МВШСЭН). Адрес: 125009, Москва, Газетный пер., 3–5. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: метафора; перспективизм; мультиперспективизм; стратиграфия; онтокартография; концепт; система концептов; темная экология; агентность; несводимость.

Статья представляет собой упражнение в мультиперспективистском анализе метафор и одновременно попытку теоретического обоснования возможности такой процедуры. Спекулятивно-реалистический мотив «децентрированной мысли», наиболее четко схватываемый в проекте темной экологии Тимоти Мортона, имплицитно предполагает тематизацию и проблематизацию «центра» системы концептов, точки, делающей воспроизводимый ею порядок порядком — устойчивой и стабильной картиной возможного мира. Обращение к теории метафоры позволяет зафиксировать это напряжение, характеризующее отношения не между философской теорией и «внешним миром», но между системой концептов и самой возможностью существования упорядочивающей ее инстанции. Одновременно решаются две задачи: во-первых, реконфигурация понятия «центра» системы концептов за счет вписывания в него метафоры, во-вторых, реконцептуализация самой метафоры как инстанции производства порядка и (что важнее) беспорядка в теории посредством

перепрочтения проблемы Анкерсмита — наделения метафоры способностью действовать и выделения базовых режимов ее агентности. Для тестирования и иллюстрации такой мультиперспективистской позиции в статье используется конфликт метафор, связанный с трансфером концепта чужой феноменологии Иена Богоста в систему Леви Брайанта. Заключительная часть статьи посвящена детализации проекта мультиперспективистской стратиграфии (еще не существующей исследовательской программы, которая превратила бы метафору в объект и средство описания и объяснения), а также картографированию точек неопределенности, преодоление и прояснение которых сделало бы стратиграфический проект возможным. Почему Чужой побеждает Технику? Что не так с перспективизмом? Как возможна история метафор, если сами темпоральные режимы выступают эффектом их работы? Как метафоры могут действовать? Прояснению и детализации ответов на эти и иные вопросы и посвящена эта статья. 7

xxx: тук-тук! ууу: кто там? xxx: стратиграф. ууу: чего надо? xxx: кто там? yyy: alien. Мультиперспективистский анекдот

В ходе повествования Мортон проявляет поразительную открытость, интегрируя в децентрированную «экологическую мысль» множество дискурсов, от дарвиновской теории эволюции до литературы романтизма и трудов по кибернетике. Они составляют и «экологическую мысль», и мышление как таковое: оно само оказывается экологическим1.

Э

Т О замечание Питера Граттона в его рецензии на «Экологическую мысль»2 Тимоти Мортона заставляет сделать шаг назад и задаться вопросом: как возможна децентрированная мысль? Децентрированная мысль волнует нас здесь в той мере, в какой децентрированной может оказаться система концептов. Уточним вопрос: может ли теоретическая схема, описывающая децентрированный мир (акторно-сетевая теория, темная экология или онто-картография), сама оказаться децентрированной и как эту децентрированность можно было бы описать? В конечном счете не так важно, какой именно мир различает система концептов — централизованный или децентрированный (характер этого противопоставления еще предстоит уточнить). Исходный вопрос можно было бы сформулировать так: какую систему концептов можно обозначить как децентрированную? Необходимо зафиксировать это противопоставление, возникающее между системой концептов и  миром. В  случае темной 1. Gratton P. The Ecological Thought by Tim Morton // Speculations. 2011. № 1. P. 199. 2. Morton T. The Ecological Thought. Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2010. 8

Логос · Том 29 · #5 · 2019

экологии Мортона оппозиция мира и языка его описания играет если не главную, то во всяком случае заметную роль: само разворачивание системы концептов темной экологии может быть прочитано как история смещения оптик, превращения важного в  неважное и  наоборот. Так, прагматизируя категорию возвышенного, Мортон пишет: «…в  экологическую эпоху мы нуждаемся3 в объектно-ориентированном возвышенном»4. А одна из ключевых ставок дилогии «Экология без Природы»5 и «Экологическое мышление» заключается в попытке трансформации познавательного фона современности и переходе от фигуры «Природы» к  фигуре «экологии». Такие переходы совершаются осознанно и составляют одно из важных отличий лозунгов темной экологии от лозунгов других проектов спекулятивного реализма. В то время как Грэм Харман и Квентин Мейясу пишут о необходимости создания «точной карты мироздания»6 или «необходимости примирения мышления и абсолюта»7 и, шире, примирения науки и посткантианской философии, темная экология говорит: мы нуждаемся в новых категориях мышления — экологический кризис уже здесь, мир уже погиб, и с каждой минутой эта ситуация становится все очевиднее8. Таким образом, темная экология — это не только руководство к действию, красивая философская система или источник вдохновения в современном искусстве; это также проект прагматической эпистемологии, чертеж системы концептов, которая сделала бы различимым что-то не схватываемое уже существующими наборами различений, навязывающее себя из-за пределов привычных нам категорий, но оттого не менее реальное. Одна из ее целей состоит в трансформации перспективы читателя, имплементации внутренней логики темной экологии как философской системы в мир и через это — создание различения как такового. Так, язык темной экологии выходит за  пределы строго логической аргументации: отказ от закона непротиворечия, декларируемый Мортоном в «Магии реалистов», предполагает, что такая 3. Курсив здесь и далее мой. — С. К. 4. Idem. Sublime Objects // Speculations. 2011. № 2. P. 227. 5. Idem. Ecology Without Nature. Rethinking Environmental Aesthetics. Cambridge: Harvard University Press, 2007. 6. Харман Г. Четвероякий объект: метафизика вещей после Хайдеггера. Пермь: Гиле Пресс, 2015. C. 142. 7. Мейясу К. После конечности. Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. С. 194. 8. Morton T. The Ecological Thought. P. 1. Степан Козлов

9

эпистемическая трансформация может быть произведена только за пределами формальной логики9. В то же время некоторые способы реинтерпретации связи между деконструкцией Деррида и темной экологией показывают, что убедительность последней в описании демократии нечеловеков достигается за счет смены метафорических фигур, фундирующих концепт Другого в случае деконструкции и гиперобъекта в проекте Мортона (от «Другого как еврея» к «Гиперобъекту как атомной бомбе»)10. Как эту различающую способность описать и эксплицировать? Как система концептов может быть упорядочена и, в этом смысле, централизована? Что делает системы концептов достаточно стабильными для производства когерентного и перформативно эффективного — делающего какие-то  различения частью мира повседневности или ставками философских конфликтов — описания или объяснения, не позволяя им коллапсировать в хаос белого шума или в тишину черного, делая что-то, но не все различимым и реальным? Иными словами, что позволяет интегрировать в философскую систему «множество дискурсов», сохранив ее консистентность и  породив «децентрированную мысль»? Один из возможных вариантов ответа на этот вопрос — обращение к теории метафоры: концептуализации последней в истории мысли часто оказываются концептуализациями организующего мышление начала, придающего научной или философской системе концептов однозначность и определенность. Мы здесь не будем реферировать такую точку зрения. Далее попытаемся показать, что продукт работы метафоры в  мысли может оказаться не только однозначным и определенным, но также и хаотичным и контингентным.

О космических кораблях и неоднозначности Реферируя Блэка и схлопывая трансценденталистский и метафорический способы мышления (или, по крайней мере, устанавли 9. «Они [объекты] „закрыты“ — зебра не является жирафом — и в то же время не закрыты — они включают в себя вещи, которыми сами не являются… Быть вещью — значит столкнуться с противоречием» (Morton T. Realist Magic: Objects, Ontology, Causality. Ann Arbor: Open Humanities Press, 2013. P. 28–29). 10. Подробнее о трансформации различительных фигур темной экологии см. статью Алексея Воронкова «Темная экология между письмом и инаковостью» в настоящем номере «Логоса», на наш взгляд являющуюся примером мультиперспективистского письма. 10

Логос · Том 29 · #5 · 2019

вая их  предельное сходство), Франклин Анкерсмит обращается к  метафоре Земли как космического корабля11. Ею он иллюстрирует два тезиса. Первый — способность трансцендентального субъекта организовывать мир, не открывая исследователю своей сущности и давая ему доступ только к своим предикатам, гомологична способности метафоры производить различие в мире, всегда оставляя в нем что-то, что не может быть объективировано средствами этой конкретной метафоры, ее «мертвую зону»12 или «организующий центр»13. Второй тезис — и метафора, и трансцендентализм сущностно схожи; и то и другое «делает иное знакомым»14, превращая неизвестное в  известное, производя познавательную конфигурацию, которая позволяет предпринять хоть что-то, через это поставляя мышлению ресурсы, без которых попросту невозможно было бы начать хоть какое-то познавательное движение. Судя по  всему, Анкерсмит упускает здесь множественность картин мира, которые способна породить только метафора, в отличие от  кантовского трансцендентального субъекта (а  Анкерсмит пользуется кантовским определением15), в отношении способности воображения пользующегося эмпирическим законом юмовской причинности16. Согласно ему представления, связан 11. Анкерсмит Ф. Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М.: Прогресс-традиция, 2003. С. 82. 12. Там же. С. 82. 13. Там же. С. 83. 14. Там же. С. 84. 15. «Вспомните, как Кант определил трансцендентального субъекта…» (Там же. С. 83). 16. «Представления, часто следовавшие друг за другом или сопровождавшие друг друга, в конце концов ассоциируются и вступают в такую связь, что даже и в отсутствие предмета одно из этих представлений производит в душе переход к другому представлению согласно постоянному правилу. [Это не более как эмпирический закон,] однако этим законом воспроизведения предполагается, что сами явления действительно подчинены такому правилу и что в многообразии их представлений есть сообразные известным правилам сосуществование и последовательность, без этого наше эмпирическое воображение не получало бы ничего для деятельности, сообразной с его свойствами, и, следовательно, оставалось бы скрытым в недрах души как мертвая и неизвестная нам самим способность. Если бы киноварь была то красной, то черной, то легкой, то тяжелой, если бы человек принимал образ то одного, то другого животного, если бы в самый длинный день [в году] земля бывала то покрыта плодами, то льдом и снегом, то моя эмпирическая способность воображения не имела бы даже и повода воспроизводить при представлении красного цвета тяжелую киноварь; точно так же, если бы известное слово обознаСтепан Козлов

11

ные отношениями фактического следования, рано или поздно ассоциируются друг с другом, и система таких ассоциаций составляет однозначную картину мира. Картина мира, создаваемая ими в воображении, однозначна и представляет собой сложную предданную эмпирическую конфигурацию объектов мира, их свойств и взаимоотношений. Таким образом, применительно к воображению организующая способность трансцендентализма предполагает однозначность и непротиворечивость отношений субъекта и предиката: согласно эмпирическому закону, киноварь мыслится красной, а самый длинный день года — жарким. Если эта связь верна, то именно в этом пункте трансцендентализм расходится с метафорой и именно в этом кроется секрет ее несводимости. Если трансцендентальный субъект организует мир однозначно (это относится не только к способности воображения, но и к логической консистентности всеобщих понятий пространства и времени17 и к интеллигибельному в отношении всех разумных существ однозначному представлению о мире), то метафора организует мир в качестве множественности противоречиво соположенных картин мира. Проясним этот тезис. По  версии Анкерсмита, метафора Земли как космического корабля ……призывает к весьма специфической организации наших знаний об экосистеме: эта организация должна быть такой, чтобы знания разъясняли уязвимость данной системы… [эта метафора] организовывает наше знание этих аспектов мира таким способом, чтобы позволить нам сделать этот мир лучшим, более безопасным местом для нас и наших детей18.

Откуда Анкерсмит черпает убежденность в  однозначности такой интерпретации, согласно которой порождаемая этой конкретной метафорой познавательная классификация весьма специфична — настолько, что ограничивается тезисом об  уязвимости нашей экосистемы? Разве метафора Земли как космического корабля — если мы принимаем анкерсмитовскую идею о  метачало то одну, то другую вещь или если бы одна и та же вещь называлась то так, то иначе, без всякого правила, которому бы подчинялись сами явления, то [при этих условиях] не мог бы происходить эмпирический синтез воспроизведения» (Кант И. Критика чистого разума / Пер. с нем. Н. О. Лосского. М.: Наука, 1999. С. 134–135). 17. Там же. С. 99–100. 18. Анкерсмит Ф. Р. Указ. соч. С. 83–84. 12

Логос · Том 29 · #5 · 2019

форическом напряжении как об  отношении понятий19 — не  содержит в себе в качестве своего уточнения метафору Земли как очень быстрого космического корабля, которая смещала бы фокус внимания с уязвимости экосистемы на сверхмалый масштаб человеческой цивилизации в  сравнении с  бескрайней Вселенной и  на  огромную скорость, с  которой Земля движется в  космосе («Земля рассекает пустоту космоса так быстро, что задумываться о потомках нет никакого смысла: будущее слишком неясно и неопределенно»), или свой собственный инвариант вида «Земля как несовершенный космический корабль» («Пора оставить Землю позади, освоить другие планеты и воскресить наших дедов»)? Такая картина мира представляет собой альтернативную интерпретацию метафоры, одну из многих, содержащихся в ней в качестве возможных виртуальных уточнений (сам Анкерсмит, интерпретируя предлагаемую метафору, работает скорее не просто с Землей как космическим кораблем, а с Землей как космическим кораблем поколений, который летит к цели столетиями и потому требует ответственного отношения к себе со стороны сразу нескольких поколений экипажа). Таким образом, метафора (по крайней мере, в анкерсмитовской интерпретации) неспособна сделать порождаемую ей познавательную классификацию однозначной, как того требует тезис о гомологии трансцендентализма и метафоры. Она включает сразу несколько альтернативных картин мира. И хотя их список все же конечен, сама метафора содержит в качестве своих возможных уточнений сразу несколько взаимоисключающих познавательных классификаций («Космический корабль движется со скоростью света — нам плевать на будущие поколения!» / «Космический корабль — это корабль поколений. Мы должны заботиться о его сохранности, чтобы однажды наши правнуки долетели до цели»). Следовательно, несмотря на традиционное представление о метафоре как о перспективе или точке зрения, она выступает порождающей инстанцией в отношении перспектив или точек зрения. Именно в этом смысле метафора способна творить различие ex nihilo: вопреки тому, что само ее содержание как континуума перспектив может быть сведено к  условиям ее возникновения, в характере развертывания и актуализации этих перспектив находится радикальная произвольность  — в  метафоре соположены взаимоисключающие картины мира, которые могут быть 19. Там же. С. 83. Степан Козлов

13

произвольно актуализированы вне зависимости от условий своего возникновения. В этом смысле она продуктивна и одновременно размыта, неявна, несводима; для метафоры производить различие из ничего — значит нести в себе больше одной познавательной конфигурации, противоречащей иным, притом их актуализация не зависит от условий возникновения самого набора таких конфигураций. Актуализация тех или иных заложенных в метафору интерпретаций акаузальна, неоднозначна до контингентности и не имеет отношения к классическим схемам прямой или замещающей причинности: если она и порождает порядок, то этот порядок странен, непостоянен и нестабилен. Метафора в той же мере дестабилизирует (расшатывает, делает неопределенными и противоречивыми системы концептов), в какой конденсирует (создает, индивидуирует) их из контингентного хаоса своих виртуальных интерпретаций. Механика работы и развертывания такой амбивалентной агентности метафоры, колеблющейся между полюсами конденсации и дестабилизации, может быть проиллюстрирована и уточнена на примере трансфера концепта чужой феноменологии Иена Богоста в онто-картографическую систему Леви Брайанта.

Чужой против техники Обычно метафору описывают как перспективу или точку зрения: Деррида характеризует способность концепта метафоры: …описывало … бы этот контур [метафоры как слепой зоны философской системы], но нет никакой уверенности в том, что оно очерчивало бы при этом некий организующий центр; этот формальный закон действует для каждой философемы20.

Такое представление о метафоре как о ключевом, характерном для философии средстве описания мира, которое, с одной стороны, позволяет встать на некоторую точку зрения, а с другой — скрывает от мыслителя основания этой точки зрения, упускает из виду множественность перспектив, скрытых в метафоре; для Деррида одной из основных причин такого положения дел (эту точку зрения мы назвали перспективистским взглядом на метафору) служит положение, согласно которому 20. Деррида Ж. Поля философии / Пер. с фр. Дм. Кралечкина. М.: Академический проект, 2012. С. 264. 14

Логос · Том 29 · #5 · 2019

…философ … никогда не найдет в концепте чего-то, чего он до этого в него не вложил, или, по крайней мере, чего-то, чего, как он считает, он не вложил в него в качестве философа21.

Подобное прочтение метафоры синонимично трансценденталистскому взгляду: обращение философа к метафоре для Деррида сводится к жесту нахождения однозначной, непротиворечивой и единственной картины мира, пусть и проблематичной в вопросе своих границ. Однако, как показано выше на примере метафоры Земли как космического корабля, в первом приближении метафора оказывается множественной: в ней всегда можно найти что-то, что философ в нее не вкладывал, — альтернативную интерпретацию, точку зрения или перспективу, конфликтующую с уже актуализированными с помощью этой метафоры картинами мира. Этот антиперспективистский или, если угодно, мультиперспективистский тезис предполагает, что метафора, не  будучи сама одной из точек зрения, выступает для них порождающей инстанцией, а ее способность действовать сопряжена как раз с ее познавательной продуктивностью, выраженной в ее неоднозначности. В этом смысле именно мультиперспективистская реинтерпретация концепта метафоры может прояснить вопрос центра системы концептов: если метафора функционирует в качестве порождающей инстанции по отношению к концептам и от нее зависят их возможные соположения и конфигурации, то именно ее можно было бы назвать «центром». Проблема заключается в том, что метафора — это странный центр, одновременно гарантирующий упорядочивание мира системой концептов и подрывающий сам себя, когда предоставляет альтернативную интерпретацию реальности из глубины уже произведенной системы концептов. Для иллюстрации неоднозначности работы метафоры в качестве порождающего механизма теории обратимся к случаю трансфера концепта иной феноменологии из системы Иена Богоста в онтокартографию Леви Брайанта. Брайант стремится максимально отмежеваться от возможных метафорических коннотаций, связанных со  словом «машина» в естественном языке, и называет в качестве «предрассудков относительно машин» три характерные черты, которые не являются необходимо присущими машинам в машинно-ориентированной

21. Ibidem. Степан Козлов

15

онтологии: негибкость22, преднамеренную сконструированность23 и утилитарность24. Этого жеста внимания к собственному языку недостаточно, чтобы полностью избавить язык онто-картографии от технической метафорики: на смену повседневным техническим коннотациям на следующем шаге конденсации системы онто-картографических концептов приходит более узкая метафора цифровой техники, которая объединяет разнородные, на первый взгляд, концепты онто-картографии. Так, ключевой для этой теории концепт машины обрастает производными различительными фигурами — «вводом-выводом»25, размечающим характер поступления в машину и выхода из нее разнообразных «потоков»26 в результате специфичных для каждой машины «операций»27. Сам Брайант, описывая онто-картографию как «фреймворк»28, намеренно делает акцент на том же понимании этого слова, которым оперирует современная computer science, и одновременно апроприирует концепт «портирования» Адама Миллера, также фундированный метафорой цифровой техники: Она [онто-картография] не указывает на то, какими политическими поводами мы должны быть захвачены, как нам следует поступать или какую этическую систему защищать, но скорее пытается очертить онтологический фреймворк, внутри которого политические и этические вопросы могут быть заданы. Не так давно Адам Миллер предложил концепт «портирования» для описания такого типа теоретизирования. В программировании портирование представляет собой процесс переписывания программы для того, чтобы она смогла работать в чужеродной программной среде. Моя надежда состоит в том, что целый спектр политических позиций… может быть портирован во фреймворк онто-картографии, порождая новые формы политической практики и исследования мира29.

Различительная консистентность  — подчиненность концептов одной корневой метафоре и непротиворечивость границ произведенной различительной системы — онто-картографии на этом 22. Bryant L. Onto-Cartography. An Ontology of Machines and Media. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2014. P. 15–17. 23. Ibid. P. 17–23. 24. Ibid. P. 23–25. 25. Ibid. P. 6. 26. Ibid. P. 9. 27. Ibidem. 28. Ibid. P. 8. 29. Ibidem. 16

Логос · Том 29 · #5 · 2019

этапе не  вызывает сомнений. Концепты оказываются подкреплены той системой различений, которую имплицирует метафора цифровой техники: взаимная связь концептов машины, ввода-вывода, операции и  дискретного потока фундирована представлением не просто о технике, а именно о цифровой технике; «машина» намечает общую техническую метафорическую рамку, концепт «ввода-вывода» во многом совпадает с идеей устройств ввода и вывода в архитектуре фон Неймана как модели хранения данных в памяти компьютера; «операция», дискретная и потому рассекающая «поток» на  дробные элементы, отсылает к  Машине Тьюринга как умозрительной модели алгоритмической работы компьютера. Более того, даже включение концепта портирования в самоописание онто-картографии не создает теоретического конфликта, так как «портирование» рождено в границах того же самого метафорического фона. В  случае онто-картографии такая консистентность метафорического фона достигается не только за счет логической согласованности концептов между собой («операция» концептуально предполагает «машину», «машина» — «ввод-вывод», «вводвывод» — «поток», «поток» — «операцию»), но и в силу того, что «слепая зона» метафоры («всякий объект как объект цифровой техники, такой же дискретный, алгоритмичный, частично закрытый от  мира, как и  компьютер»), судя по  всему, находится как раз в  регионе цифровой техники: ее не  касается Брайант, анализирующий бюрократические системы30, траву31 и раков-богомолов32. Наша гипотеза заключается в том, что такое невнимание онто-картографии к  цифровой технике в  качестве объекта анализа вкупе с  эксплицитной попыткой отмежеваться от  технической «машинной» метафорики аналоговой техники — вовсе не  случайное совпадение: для онто-картографии критически важно сохранить регион цифрового неописанным, чтобы черпать из  него ресурсы для конденсации концептов, описывающих объекты мира. Брайант руководствуется двумя концептуальными ставками: онто-картография должна функционировать в качестве универсальной философской системы и, шире, теоретического фреймворка для иных родственных ей теорий, и она должна решать кан 30. Ibid. P. 29. 31. Ibid. P. 66. 32. Ibid. P. 54. Степан Козлов

17

тианский вопрос о доступе к вещи-в-себе так, чтобы результат этого решения был маркирован как принадлежащий к традиции спекулятивного реализма: Пока мы ищем способы понять поведение и действия других машин, включая людей, мы должны помнить, что, возможно, они откликаются на типы раздражителей, которые мы сами не способны воспринять33.

Иными словами, онто-картография должна обеспечить познание закрытых для непосредственного наблюдения машин-в-себе34. Для уточнения характера такого познания Брайант привлекает концепт наблюдения второго порядка Никласа Лумана35 («изучай то, как познает объект изучения»), утверждая, что если мир составлен из машин, машины представляют собой системы операций, а операции — это в том числе и акты восприятия, то познание машины возможно как познание системы операций. Но как познать другую машину, если, также будучи машинами, мы неспособны схватить иную систему операций во всей ее целостности? Для решения этого вопроса Брайант имплантирует в систему онто-картографии концепт чужой феноменологии, разработанный Иеном Богостом в рамках его собственной системы и имеющий отличный от  прежнего консистентного метафорического фона онто-картографии метафорический след — результат авторизации концепта метафорой, систему различений, которую концепт 33. Ibid. P. 200. 34. Для описания такой границы между машиной и миром (который в системе Брайанта также составлен из различных машин) Брайант использует концепты структурной открытости и операциональной закрытости. Машина структурно открыта: это значит, что она принимает на «вход» (шире — воспринимает) только определенные типы потоков. Так, бюрократическая система способна считывать только текстовые формы, заполненные по определенной, регулируемой правовыми актами программе. Машина также операционально закрыта: это значит, что машины, которые контактируют с ней, считываются ею как потоки (поток — это имя машины, вступившей во взаимодействие с другой машиной в асимметричной позиции воспринимаемого), и  воспринимающая машина не способна познать их в целостности их системы операций. По нашему мнению, взаимодействие концептов структурной открытости и операциональной закрытости представляет собой слабо отличающийся от кантианского способ сформулировать проблему «вещи в себе». Подробнее см.: Ibid. P. 54–62. 35. Ibid. P. 62. 18

Логос · Том 29 · #5 · 2019

в случае своего трансфера в иную теорию «протаскивает» за собой из родного ему метафорического фона. Авторизация — характеристика, становящаяся видимой в конфликте метафор: концепт иной феноменологии авторизован не  цифровой, но  другой метафорой — фигурой Чужого, помещенной во всякий объект мира и превращающей любые знакомые человеку объекты в  инопланетные артефакты36. Метафора всякого объекта как инопланетного артефакта присутствует в  системе Брайанта в  виде результата трансфера концепта чужой феноменологии в онто-картографию, что глубоко проблематично. Нестыковка связана с концептуальными ошибками этого трансфера: сам Богост отрекается от науки как эффективного способа познания чуждого в  объектах повседневности, утверждая, что «понимать, как какая-то вещь функционирует, не значит понимать, как она воспринимает свои операции»37, и солидаризуется с Грэмом Харманом, описывая метафору как основную познавательную рамку чужой феноменологии38 (изначально конструируемой как раз для познания цифровой техники39), в  то  время как Брайант делает с  концептом чужой феноменологии нечто иное. Утверждая, что операция («функционирование» в  словаре Богоста) как раз и  представляет собой акт познания, Брайант описывает чужую феноменологию как способ описания операций машины, приветствующий в целом синонимичный способ, которым оперирует наука (Брайант упоминает использование «инструментов улавливания невидимых для нас потоков ультрафиолета и радиации, а также познания в оптике и физиологии»40): Чужая феноменология, наблюдение второго порядка или этология стремятся определить потоки, которым открыта машина, так же, как распознать характер операций самой машины при обработке этих потоков. Вопросы чужой феноменологии — это вопросы «Каким потокам машина структурно открыта?», «Как машина обрабатывает эти потоки, когда они проходят через нее?», «Как выглядит мир для этой машины?» и «Какие явления возникают в машине, когда потоки проходят через нее?». К примеру, чужой феноменолог, изучающий летучую мышь, бу 36. Bogost I. Alien Phenomenology, or What It’s Like to Be a Thing. Minneapolis; L.: University of Minnesota Press, 2012. P. 20. 37. Ibid. P. 63. 38. Ibid. P. 67–68. 39. Ibid. P. 9–11. 40. Ibid. P. 63. Степан Козлов

19

дет заинтересован в том, как мышь обрабатывает звуковые потоки — в том числе потому, что летучие мыши во многом воспринимают мир благодаря своим сонарам, — и какое значение эти потоки будут иметь для мыши, когда она охотится и перемещается по миру41.

Такая точка зрения на первом шаге не несет угрозы для универсальности онто-картографии или ее попыток решить кантианский вопрос, однако концепт чужой феноменологии, перекодированный из операнта метафорического познания в оперант инструментального познания, позволяет онто-картографу увидеть основания собственной теории, задавшись вопросами: Как познает мир цифровая техника? В каких уникальных для нее категориях она функционирует? Какие операции она совершает и какие потоки она воспринимает? Чужая феноменология, понятая как искусство метафорического познания, не дала бы на них прямого ответа. Чужая феноменология, понятая как искусство инструментального наукообразного описания операций, отвечает на них, перечисляя в качестве категорий познания отдельного класса объектов (цифровой техники) все уже присутствующие в онто-картографии универсальные категории: «ввод-вывод», «операция», «дискретный поток информации», «машина». Таким образом, концепт чужой феноменологии, обладающий иным метафорическим следом, в результате авторизации вторгается в систему различений онто-картографии и позволяет ей увидеть «слепую зону» цифровой метафоры, тем самым подрывая претензии онто-картографии на  универсальность и  окончательное решение кантианского вопроса, высвечивая онтологический регион, недоступный для онто-картографической аналитики. Суть этого конфликта — в столкновении метафор, в котором концепты становятся орудиями: в  качестве сингулярной единицы философского текста каждый из них авторизуется одной или несколькими метафорами как совокупностями неоднородных и  противоречивых картин мира. Связывающие их  отношения произведены метафорой или метафорами, создавшими те, а не иные концепты. В этом смысле вопрос о центре системы концептов должен быть переформулирован: по отношению к ним метафора, с одной стороны, выступает оператором упорядочивания (во многом именно от нее зависит объединяющий концепты порядок, делается возможным упорядочивание мира) 41. Bryant L. Op. cit. P. 62. 20

Логос · Том 29 · #5 · 2019

и, с другой стороны, функционирует в качестве оператора хаотизации (всегда несет в себе заряд контингентности, акаузальна в множественности собственных интерпретаций и способна вторгнуться в  чуждую ей систему концептов, чтобы ее разрушить). Не  бывает центрированных или децентрированных систем мышления — все они фундированы метафорами или метафорой, а потому одновременно одомашнивают мир и остраняют его. Такая фокусировка внимания на конфликтах метафор меняет масштаб: если не логические, но различительные конфликты возможны и являются эффектом агентности метафоры, способной на одновременное поддержание режимов конденсации, дестабилизации и  авторизации, то  как они могут быть рассмотрены и описаны? Как возможна рефокусировка взгляда, в которой история конфликтов метафор становится различима и схватываема?

Вопросы стратиграфа Стратиграфия  — раздел геологии, исследующий возраст слоев горных пород и их взаимное расположение. Когда внимание мультиперспективиста смещается с метафорического конфликта, локализованного в конкретном тексте («Онто-картографии» Брайанта, «Человеке-машине» Жюльена Ламетри, «Правилах социологического метода» Дюркгейма — не  так важно), к  точкам взаимодействия метафор в корпусах текстов, истории мысли, людей и вещей, он непременно становится еще и стратиграфом. Интерес такой стратиграфии концентрируется на возникновении, смерти, восстановлении в правах, условиях выживания и гибели тех или иных метафор. Метафоры, как и системы концептов, существуют во времени, хотя само современное понимание линейного времени, по замечанию Джорджа Лакоффа, порождено еще одной метафорой, которая когда-то  была иной42. Часто система концептов переживает метафору (как это произошло с математическими решениями Диофанта43, оказавшимися 42. Lakoff G., Johnson M. Metaphors We Live By. Chicago; L.: University of Chicago Press, 2003. P. 66. 43. «Аргумент Блура, состоящий в выявлении стилистических вариативностей в достижении математических решений, служит только выявлению их общего ядра: в то время как Блур отмечает различия и вариативности использовавшихся методов, он игнорирует ошеломляющую регулярность решений, произведенных с помощью этих методов. Несмотря на это, реСтепан Козлов

21

схватываемыми изменившейся в XVI веке метафорической системой математического знания), равно как и метафора способна пережить вышедшую из употребления систему концептов (так, задолго до  Латура Ламетри использовал техническую метафору для описания человеческого тела44). В этой точке мультиперспективистская стратиграфия расходится с геологической. Если для последней верен закон напластования («чаще всего, если геологический слой расположен выше, он моложе»), то актуализация той или иной метафоры в качестве порождающей концепты инстанции не связана только с ее положением во «времени» других метафор. История таких очагов неопределенности слоиста, но не линейна. В ее рамках концепты способны кочевать из одного метафорического фона в другой. Так, обращение Латура к Габриэлю Тарду позволяет ему переописать тардовскую концептуализацию ассоциации в терминах технической метафоры, подавив ее метафорический след45. Таким образом, с течением времени метафоры апроприируют концепты, порожденные другими метафорами, а концепты кочуют из одного метафорического фона в другой, необязательно обладая метафорическим следом, который позволил бы им дестабилизировать систему видимого и невидимого в «принимающей» системе концептов. Ключевым в этом описании оказывается, однако, не тезис о наследовании концептов: на наш взгляд, сама процедура метафоризации предполагает, что метафора оперирует уже данными в ней системами различений. Сополагать чужеродное, соизмерять несоизмеримое, соотносить несоотносимые единицы классификаций  — в  этом и  состоит процедура метафоризации. Биологические экосистемы не  имели никашения Диофанта, предложившего конкретные алгебраические решения, а не общие методы решения задач, описываются как проявление формы математического мышления, так же отличающейся от нашей, как „мораль или религия другой культуры отличается от морали или религии нашей культуры“, несмотря на то что диофантовские решения задач не нарушают логику и не несут в себе математических ошибок… На его (Блура) взгляд, „возникновение одних и тех же результатов внутри „альтернативных математик“, — то есть нашей математики и математики Диофанта, — коренящихся в разных сообществах, должно пониматься не иначе как чудо“» (Archer M. Culture and Agency. The Place of Culture in Social Theory. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. P. 115). 44. Ламетри Ж. О. Человек-машина // Соч. М.: Мысль, 1976. 45. Жихаревич Д. Послесловие. Сеть и  пена. Спекулятивная социология Г. Тарда // Тард Г. Монадология и социология. Пермь: HylePress, 2016. 22

Логос · Том 29 · #5 · 2019

кого отношения к повседневным представлениям о городе, что не остановило Роберта Парка и Эрнста Бёрджесса от исследования города как экосистемы. Вырвать два объекта из различных систем метафорических классификаций — значит породить еще одну метафору. Процедура «понимания и  переживания одного рода вещей в терминах другого рода вещей»46 предполагает заимствование логики объяснения из уже присутствующей в мире классификации: …если … улицы города подобны кровеносной системе, то пешеходы должны перемещаться по ним свободно, как корпускулы бегут по артериям и венам47.

Метафора, таким образом, вменяет определенной «принимающей» системе понятий набор каузальных связей, присущий «гостевому» познавательному порядку: на  этом этапе она остается в рамках «предданных» систем различий и не творит порядка ex nihilo. Но не трансформирует ли процедура метафоризации «принимающую» систему причинностей (в особенности в отношении теории) настолько, чтобы возникшую в результате метафоризации систему понятий можно было счесть отдельной познавательной классификацией с  собственным каузальным порядком? Так рождаются самостоятельные теоретические языки, способные к описанию или объяснению мира: предложенная Чикагской школой метафора города как экосистемы, развертываясь и заостряясь в процессе конденсации концептов, превращается в метафору города как экосистемы растений48. По замечанию Андрея Кузнецова, ……именно в экологии растений наиболее четко (в отличие от экологии мобильных животных) проявляются границы между сообществами (колониями растений), и именно в экологии растений в большей мере проблематизируется пересечение, нарушение, передел этих границ. Экология растений как модель социальных процессов позволяет чикагцам поставить мобильность в центр своего внимания и в то же время не принять ее как нечто само

46. Lakoff G., Johnson M. Op. cit. P. 7. 47. Сивков Д. Иммунитет в камне: архитектурная теория Петера Слотердайка // Социология власти. 2014. № 2. С. 43. 48. Парк Р. Экология человека // Теоретическая социология: антология: В 2 ч. М.: Университет, 2002. Ч. 1. С. 171–184. Степан Козлов

23

собой разумеющееся, непроблематичное, а тщательно исследовать условия ее возможности49.

Этот жест позволяет чикагцам сконденсировать систему концептов, обладающую объяснительной автономией и  от  повседневного понимания города, и от внутренних каузальностей биологической науки. Сконденсированная экологической метафорой система концептов в  этом смысле обладает каузальной автономией от  двух несоположимых познавательных классификаций, из столкновения которых она родилась. Именно в этом смысле метафора акаузальна: акаузальность ее неоднозначности направлена «вовне», а та или иная интерпретация несет в себе потенциал для создания системы концептов, независимой от  уже присутствующих в  мире конфигураций причинных связей. Экологическая метафора апроприирует и различительную силу метафоры города как автономного, отделенного от  мира пространства, которое позволяет гипостазировать его в качестве объекта исследования, и силу метафорики концепта «экосистемы» биологической теории, позволяющую применить к первому каузальные цепочки второго, создавая новую систему концептов. Таким образом, логика описания конфликтов и прерывистых цепочек наследования метафор становится стратиграфической, а значит, топологической: история метафор становится историей наслаиваний, просачиваний, противоречивых наложений, пересечений, сгибаний и складок. В результате такой рефокусировки взгляда становятся видимы несколько вопросов, поиск ответов на которые критичен для уточнения и балансировки исследовательского аппарата мультиперспективизма. Кратко их можно перечислить так: • вопрос об универсуме режимов агентности метафор; • вопрос о среде; • последний вопрос; • вопрос о метафорическом основании последнего вопроса.

Вопрос об универсуме режимов агентности метафор Метафора агентна. Она действует. Она конденсирует концепты, порождая сингулярные единицы философского высказывания, 49. Кузнецов А. Чикагская школа социологии города: к идентичности через границы // Социология города. 2010. № 3. С. 57. 24

Логос · Том 29 · #5 · 2019

она дестабилизирует их  относительно упорядоченные конфигурации, разрушая связи между ними с помощью актуализации интерпретаций себя, противоречащих уже сконденсированным системам концептов, она авторизует концепты, кочующие из одного метафорического фона в другой, делая различимыми метафорические следы — пористые теоретические универсумы, системы различений, вменяемые метафорой концепту, поддающиеся теоретическому схватыванию только в ходе столкновения с концептами, авторизованными другими метафорами. Взаимный характер связи режимов агентности метафоры и каждый из них в отдельности требует прояснения. Конденсация и  дестабилизация  — два полярных режима агентности метафоры. Конденсация — делёзовский удар молнии, индивидуирующий, создающий и  фигуру, и  фон50, выхватывающий из  нескольких соположенных метафорических порядков концепт («метафора как конечный континуум перспектив»), комический эффект («Российская академия наук как зоопарк») или неопределенный познавательный избыток, не оформленный четкими границами («Жизнь подобна хлебу, чувак»). Именно конденсативный режим метафоры был ключевой точкой интереса перспективистской традиции — в ее рамках о нем упоминали Макс Блэк51, Джордж Лакофф52, Франклин Анкерсмит53. Конденсировать — значит делать возможным по 50. Делёз Ж. Различие и повторение. СПб.: Петрополис, 1998. С. 151. 51. «Конечно, метафоры опасны — и, возможно, наиболее опасны в философии. Но запретить их использование — значит намеренно ограничить способности нашего разума к  поиску и  открытию» (Блэк М. Метафора // Теория метафоры: Сб. / Под ред. Н. Д. Арутюновой, М. А. Журинской. М.: Прогресс, 1990. С. 168). 52. «Наша обыденная концептуальная система, в терминах которой мы думаем и действуем, фундаментально метафорична по своей природе» (Lakoff G., Johnson M. Op. cit. P. 3). 53. «Говоря в целом, метафора весьма эффективна в организации знаний способами, которые могут обслуживать наши социальные и политические цели (и это также объясняет, почему социальный, политический и, следовательно, исторический миры являются приоритетной сферой метафоры). Возможно, что метафора вообще есть наиболее мощный лингвистический инструмент, который мы имеем в нашем распоряжении для преобразования действительности в мир, способный адаптироваться к целям и задачам человека. Метафора «антропоморфирует» социальную, а иногда даже физическую реальность и, осуществляя это, позволяет нам в истинном смысле этих слов приспособиться к окружающей действительности и стать для нее своими. И наконец, что является даже более важным, сама способность метафоры превращать незнакомую дейСтепан Козлов

25

знание, производя различающие и упорядочивающие реальное механизмы. В фокусе внимания вышеперечисленных авторов находились случаи бесперебойной, однозначной и  определенной работы таких сборок: мультиперспективистская же оптика позволяет рефокусировать взгляд, сделав видимыми случаи их поломок. Конечны ли конденсативные ресурсы? Возможно ли предположить существование предела конденсации, в котором способность метафоры к генерации объектов и инструментов мысли иссякает? Если он возможен, то как он может быть зарегистрирован («как нужно смотреть, чтобы различить следы мертвой метафоры?»)? Даже если он невозможен, возможность его существования стоит держать в  уме: именно предположительное присутствие предела конденсации позволяет сделать видимым проблематичность связи конденсативного и  дестабилизативного режимов. Если конденсация — это создание, а дестабилизация — это столкновение противоречащих сконденсированного только что и  сконденсированного пораньше, то  именно дестабилизация как возможность внутренней проблематизации метафорой самой себя становится условием ее конденсативной продуктивности. Благодаря дестабилизативному режиму в метафоре всегда становится реальным что-то  еще, противоречащее уже оформившемуся порядку описания и объяснения и не позволяющее ресурсам конденсации иссякнуть. Отсюда вопрос: не  сливаются ли конденсативный и дестабилизативный режимы воедино? Уточняя вопрос, выводя его из  методической плоскости: возможны ли только-конденсирующие и  только-дестабилизирующие метафоры? Это часть вопроса о взаимосвязи режимов агентности метафор. Незатронутым остался режим авторизации, стоящий особняком от полярных конденсации и дестабилизации: именно он делает возможной стратиграфию, изменяя масштаб и переводя фокус взгляда с внутренней жизни одной метафоры на столкновение нескольких. Замыкает ли он универсум режимов агентности метафоры? Возможны ли следующие за этими тремя дополнительные режимы агентности, которые вскрывали бы иные особенности ее функционирования? ствительность в знакомую: метафора всегда предоставляет нам возможность рассматривать менее известную систему в терминах более известной. Проникновение в истину — сущность метафоры» (Анкерсмит Ф. Р. Указ. соч. С. 85). 26

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Вопрос о среде Вопрос о среде — слегка параноидальный вопрос. Стратиграфическое описание предполагает, что метафоры находятся в  весьма специфических отношениях с миром. Строго говоря, вопрос о среде — это вопрос о несводимости метафоры и ее отношениях с редукционизмом. Он может быть задан в двух режимах: оборонительном и наступательном; в одном случае необходимо защитить метафору от редукции к иным организующим началам и субстратам, в другом — прояснить характер ее наступления на другие типы объектов. Хватает ли способности метафоры к неоднозначной реинтерпретации самой себя для удержания собственной несводимости, а значит, и агентности? В какой мере эта контингентная неопределенность, питающая дестабилизативный режим агентности, каузально независима от множества возможных внешних законов вроде «структурной необходимости поля», «природы человеческой психики», «исторической необходимости», «социальной морфологии» и прочих способов редуцировать механику ее работы к иным причинам? Возможно, это не самый важный вопрос, но вопрос, который стоит задавать первым, когда речь заходит о стратиграфии: если метафора окажется сводима к чему-то, кроме самой себя, ее агентность будет подорвана и превращена в эффект работы другого типа (типов) объектов — как разрешить это напряжение? Один из возможных способов решения этой проблемы — взглянуть на историю мысли как на историю поломок; языки описания постоянно ломаются, проверяются на прочность и оказываются самопротиворечивы. Они вовлечены в ряд непрекращающихся попыток описания или объяснения мира: эти попытки никогда не оказываются успешными в полной мере, а война между языками не прекращается. Не является ли в этом случае такое актуально неопределенное положение реальности (реальностей) знаком того, что среда, обрамляющая метафорические конфликты, сама является контингентной, метастабильной в  духе Жильбера Симондона54 и в этом смысле неспособной предоставить конечный и  четкий ответ на  вопрос о  тотальной редукции метафоры к чему-то, кроме нее самой? В таком случае союзниками

54. Simondon G. L’individuation à la lumière des notions de forme et d’information. Grenoble: J. Millon, 2005. P. 234. Степан Козлов

27

стратиграфии становятся демонология55 и спекулятивный материализм56: для них также верен тезис, согласно которому из существования предела познания следует контингентность и  неопределенность мира. В  случае такого решения оборонительного вопроса метафора переходит в наступление: теперь проблематичным оказывается ее статус как рода объектов среди объектов мира. Допускает ли стратиграфическая оптика существование иных типов объектов, оказывающих метафорам сопротивление: является ли термин «метафора» именем еще одного рода вещей, обладающим принудительной силой по отношению к концептам, теоретикам и другим типам объектов, которые при этом оказываются несводимы к  нему? Или, возможно, мир оказывается настолько метафоричен, что в  нем не  остается ничего, кроме метафорических сборок и  напряжений между системами концептов, инкорпорированных в структуру отношений материальных и нематериальных акторов? Решить вопрос о среде прямо сейчас нельзя: несмотря на это, ирредукционистский вариант ответа на него («метафора как вещь среди вещей») может оказаться познавательно продуктивным — он позволит сделать видимыми другие типы акторов, проверяющие метафоры на прочность.

Последний вопрос Какой метафорой руководствуется стратиграфия?

Вопрос о метафорическом основании последнего вопроса Может ли этот набросок метода быть применим к себе самому в  духе требования рефлексивности сильной программы социологии знания?57 В фокусе стратиграфа находятся способы производства и функционирования систем концептов, и не задать этот вопрос нечестно. Поиск ответа на него глубоко проблематичен: необходимо решить, в каком времени может быть написана исто-

55. Такер Ю. Ужас философии: В 3 т. Пермь: Гиле Пресс, 2017. Т. 1: В пыли этой планеты. 56. Мейясу К. Указ. соч. 57. Блур Д. Сильная программа социологии знания // Логос. 2002. № 5–6. С. 5. 28

Логос · Том 29 · #5 · 2019

рия метафор. Если метафоры производят также и темпоральные режимы, какое время можно использовать для расчерчивания генеалогии и взаимной связи метафор, следующих друг за другом и нелинейно вступающих друг с другом в конфликты? Какие метафоры питают концептуальный аппарат стратиграфии и какие из них являются в нем главными? Вступают ли они в конфликт? Возможна ли иная стратиграфия, фундированная иными метафорами и приводящая к иным выводам? Эти вопросы — вопросы стратиграфа, неполные и  неокончательные. Их детальное рассмотрение требует самостоятельного исследования. Вместе с тем они размечают рамку мультиперспективизма: как можно детализировать в описании или объяснении мир действующих метафор, которые представляет собой ассамбляж скрывающихся от самих себя, противоречивых и контингентных очагов мышления, подрывающих плоды собственной работы и благодаря этому длящих свое существование? Как, в конце концов, могло бы выглядеть эмпирическое стратиграфическое исследование? Библиография Анкерсмит Ф. Р. История и тропология: взлет и падение метафоры. М.: Прогресс-традиция, 2003. Блур Д. Сильная программа социологии знания // Логос. 2002. № 5–6 (35). С. 1–22. Блэк М. Метафора // Теория метафоры / Под ред. Н. Д. Арутюновой, М. А. Журинской. М.: Прогресс, 1990. С. 153–172. Делёз Ж. Различие и повторение. СПб.: Петрополис, 1998. Деррида Ж. Поля философии / Пер. с фр. Дм. Кралечкина. М.: Академический проект, 2012. С. 264. Жихаревич Д. Послесловие. Сеть и пена. Спекулятивная социология Г. Тарда // Тард Г. Монадология и социология. Пермь: Гиле Пресс, 2016. Кант И. Критика чистого разума. М.: Наука, 1999. Кузнецов А. Чикагская школа социологии города: к идентичности через границы // Социология города. 2010. № 3. С. 54–59. Ламетри Ж. О. Человек-машина // Соч. М.: Мысль, 1976. С. 183–244. Мейясу К. После конечности. Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. Парк Р. Экология человека // Теоретическая социология: антология: В 2 ч. М.: Университет, 2002. Ч. 1. С. 171–184. Сивков Д. Иммунитет в камне: архитектурная теория Петера Слотердайка // Социология власти. 2014. № 2. С. 39–55. Такер Ю. Ужас философии: В 3 т. Пермь: Гиле Пресс, 2017. Т. 1: В пыли этой планеты. Харман Г. Четвероякий объект: метафизика вещей после Хайдеггера. Пермь: Гиле Пресс, 2015.

Степан Козлов

29

Archer M. Culture and Agency. The Place of Culture in Social Theory. Cambridge: Cambridge University Press, 1996. Bogost I. Alien Phenomenology, or What It’s Like to Be a Thing. Minneapolis; L.: University of Minnesota Press, 2012. Bryant L. Onto-Cartography. An Ontology of Machines and Media. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2014. Gratton P. The Ecological Thought by Tim Morton // Speculations. 2011. № 1. P. 192–199. Lakoff G., Johnson M. Metaphors We Live By. Chicago; L.: University of Chicago Press, 2003. Morton T. Ecology Without Nature. Rethinking Environmental Aesthetics. Cambridge: Harvard University Press, 2007. Morton T. Realist Magic: Objects, Ontology, Causality. Ann Arbor: Open Humanities Press, 2013. Morton T. Sublime Objects // Speculations. 2011. № 2. P. 207–227. Morton T. The Ecological Thought. Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2010. Simondon G. L’individuation à la lumière des notions de forme et d’information. Grenoble: J. Millon, 2005.

30

Логос · Том 29 · #5 · 2019

CONDENSE, AUTHORIZE, DESTABILIZE: MULTIPERSPECTIVISM AND STRATIGRAPHY Stepan Kozlov. Researcher, VR Lab, [email protected]. Moscow School of Social and Economic Sciences (MSSES), 3–5 Gazetny ln, 125009 Moscow, Russia. Keywords: metaphor; perspectivism; multiperspectivism; onto-cartography; stratigraphy; concept; system of concepts; dark ecology; agency; irreducibility. The paper is both an exercise in multiperspectivist analysis of metaphors and an attempt to find a theoretical foundation for the possibility of such a procedure. The concept of speculative realist “decentered thought,” which is most clearly encapsultated in Morton’s dark ecology project, implicitly presupposes a thematization and problematization of the “center” of the conceptual system — a mesh that makes the order reproduced by it a solid and stable picture of a possible world. Appealing to the theory of metaphor allows one to fix on this tension, which arises not between philosophical theory and some “external world” but between the conceptual system and the possible existence of way of ordering its instances. This also solves two problems: first, via reconfiguration of the concept of the “center” of the conceptual system by inscribing a metaphor into it; and second, by invoking and reinterpreting the Ankersmit problem to endow metaphor with the ability to act while highlighting the basic modes of its agency. This interpretation diverges from the classical — perspectivist — conceptualization of metaphor as an operator of unambiguous order in a theory and turns the systems of concepts themselves into clots of multiple and ambiguous interpretations of metaphors that always reserve the right to be something else and not the same as before. The article tests and illustrates this multiperspectivism with the conflict of metaphors involved in the transfer of the concept of Ian Bogost’s alien phenomenology to Levi Bryant’s ontocartography system. The final part of the article elaborates a multiperspectivist stratigraphy project (an as yet non-existent branch of theory that would turn a metaphor into both an object and instrument of description and explanation) and also maps out points of uncertainty that, once overcome and clarified, would make such a stratigraphy possible. Why does the Other defeat Technology? Where has perspectivism failed? How is a history of metaphors possible if temporal regimes themselves turn out to be an effect of metaphorical operations? How can metaphors act? The article clarifies and details some answers to these and other questions. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-7-30

References Ankersmit F. R. Istoriia i tropologiia: vzlet i padenie metafory [History and Tropology: The Rise and Fall of Metaphor], Moscow, Progress-traditsiia, 2003. Archer M. Culture and Agency. The Place of Culture in Social Theory, Cambridge, Cambridge University Press, 1996. Black M. Metafora [Metaphor]. Teoriia metafory [Theory of Metaphor] (ed. N. D. Arutiunova, M. A. Zhurinskaia), Moscow, Progress, 1990, pp. 153–172. Bloor D. Sil’naia programma sotsiologii znaniia [The Strong Programme in the Sociology of Knowledge]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2002, no. 5–6 (35), pp. 1–22.

Степан Козлов

31

Bogost I. Alien Phenomenology, or What It’s Like to Be a Thing, Minneapolis, London, University of Minnesota Press, 2012. Bryant L. Onto-Cartography. An Ontology of Machines and Media, Edinburgh, Edinburgh University Press, 2014. Deleuze G. Razlichie i povtorenie [Différence et répétition], Saint Petersburg, Petropolis, 1998. Derrida J. Polia filosofii [Marges de la philosophie], Moscow, Akademicheskii proekt, 2012. Gratton P. The Ecological Thought by Tim Morton. Speculations, 2011, no. 1, pp. 192– 199. Harman G. Chetveroiakii ob”ekt: metafizika veshchei posle Khaideggera [Quadruple Object: Metaphysics of Things after Heidegger], Perm, Hyle Press, 2015. Kant I. Kritika chistogo razuma [Kritik der Reinen Vernunft], Moscow, Nauka, 1999. Kuznetsov A. Chikagskaia shkola sotsiologii goroda: k identichnosti cherez granitsy [Chicago School of Urban Sociology: Towards Identity Through Boundaries]. Sotsiologiia goroda [Urban Sociology], 2010, no. 3, pp. 54–59. La Mettrie J. O. Chelovek-mashina [L’Homme Machine]. Soch. [Works], Moscow, Mysl’, 1976, pp. 183–244. Lakoff G., Johnson M. Metaphors We Live By, Chicago, London, University of Chicago Press, 2003. Meillassoux Q. Posle konechnosti. Esse o neobkhodimosti kontingentnosti [Après la finitude. Essai sur la nécessité de la contingence], Yekaterinburg, Moscow, Kabinetnyi uchenyi, 2015. Morton T. Ecology Without Nature. Rethinking Environmental Aesthetics, Cambridge, Harvard University Press, 2007. Morton T. Realist Magic: Objects, Ontology, Causality, Ann Arbor, Open Humanities Press, 2013. Morton T. Sublime Objects. Speculations, 2011, no. 2, pp. 207–227. Morton T. The Ecological Thought, Cambridge, MA, London, Harvard University Press, 2010. Park R. Ekologiia cheloveka [Human Ecology]. Teoreticheskaia sotsiologiia: antologiia: V 2 ch. [Theoretical Sociology: Anthology: In 2 pts], Moscow, Universitet, 2002, pt. 1, pp. 171–184. Simondon G. L’individuation à la lumière des notions de forme et d’information, Grenoble, J. Millon, 2005. Sivkov D. Immunitet v kamne: arkhitekturnaia teoriia Petera Sloterdaika [Immunity in the Stone: Peter Sloterdijk’s Architectural Theory]. Sotsiologiia vlasti [Sociology of Power], 2014, no. 2, pp. 39–55. Thacker E. Uzhas filosofii: V 3 t. [Horror of Philosophy: In 3 vols], Perm, Hyle Press, 2017, vol. 1: V pyli etoi planety [In the Dust of This Planet]. Zhikharevich D. Posleslovie. Set’ i pena. Spekuliativnaia sotsiologiia G. Tarda [Afterword. Network and Foam. Speculative Sociology of G. Tarde]. In: Tarde G. Monadologiia i sotsiologiia [Monadologie et sociologie], Perm, Hyle Press, 2016.

32

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Темная экология между письмом и инаковостью А л е к с е й   В о р о н ко в

Ассистент, кафедра теоретической и социальной эпистемологии, Институт общественных наук (ИОН), Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ (РАНХиГС). Адрес: 119571, Москва, пр-т Вернадского, 82, корп. 2. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: гиперобъект; грядущая демократия; темная экология; деконструкция; Другой. В противовес более популярным интерпретациям темной экологии Тимоти Мортона как одного из направлений спекулятивного реализма в статье предлагается рассмотреть этот проект как частный случай деконструкции Жака Деррида. Обращаясь к более ранним текстам Мортона, автор доказывает его преемственность по отношению к деконструкции в структуре аргументации, критикующей экологический дискурс и обосновывающей темную экологию. Если Деррида выявил насильственную структуру письма как основу логоцентричного мифа, то Мортон показал, что романтическое представление о гармоничной Природе стало возможным в результате консюмеризма привилегированных слоев индустриализированного общества Нового времени. Экспликация этой связи позволяет выявить значимые для темной экологии ограничения интерпретации Мортоном Деррида, которые состоят в игнорировании критики, сформулированной послед-

ним в адрес других попыток эмансипации инаковости. На примере текстов Деррида, в которых деконструкции подвергается не логоцентризм, а другие, альтернативные ему проекты, предложенные Мишелем Фуко и Эммануэлем Левинасом, показывается, что в их отношении деконструкция продолжает работать симметрично. С подобной точки зрения использование Мортоном темной метафорики оказывается неоправданным, поскольку не учитывает возможность деконструкции тьмы, а не света. Однако решение Деррида — концепция грядущей демократии — оказывается при этом несостоятельным с точки зрения использования Мортоном концепта гиперобъекта. Вместо этого экологию Мортона предлагается прочитать как теоретический язык, безразличный к дихотомии света и тьмы и описывающий наступившую демократию, отличительной чертой которой является неизбежная близость Другого.

33

Введение

Т

Е М Н А Я экология Тимоти Мортона — один из многих теоретических языков, обычно обобщаемых под рубрикой спекулятивного реализма, который знаменовал попытку преодоления ограничений, существующих в континентальной философской традиции. Конечно, позиции разных авторов, работающих в данном направлении, порой сложно назвать тождественными, но  общим знаменателем для них стала критика идеализма континентальных философов, их зацикленность на фигуре человека, одним словом, их корреляционизм. Мортон, обычно рассматриваемый как соратник Леви Брайанта, Грэма Хармана, Квентина Мейясу, в данном контексте вызывает интерес своими концептами гиперобъектов, монстров и странностей, которые демонстрируют, насколько незначительное место люди занимают в  столь многообразном мире1. Такое прочтение темной экологии вполне обоснованно — сам Мортон видит, например, в объектно-ориентированной онтологии (ООО) Хармана непосредственного союзника проекта темной экологии2. Однако здесь, не ставя под сомнение эту позицию, мы с помощью оптики, чуть более чувствительной к истории философии, сосредоточимся на довольно банальном, но значимом для темной экологии теоретическом ресурсе — деконструкции. Эта связь любопытна тем, что, во-первых, она весьма неочевидна для популярного взгляда на Деррида, который емко обобщен в тезисе «За пределами текстов ничего нет»3. Такой образ Деррида как нельзя лучше воплощает все, против чего восстает спекулятивный реализм;

1. Harman G. Object-Oriented Ontology: A New Theory of Everything. L.: Penguin Random House, 2017. P. 231–240. 2. Morton T. Hyperobjects: Philosophy and Ecology after the End of the World. Minneapolis; L.: University of Minnesota Press, 2013. P. 13–24; Idem. Dark Ecology: For a Logic of Future Coexistence. N.Y.: Columbia University Press, 2016. P. 16–17; Мортон Т. Стать экологичным. М.: Ad Marginem, 2019. P. 11–12. 3. Searle J. The Construction of Social Reality. N.Y.: Free Press, 1995. P. 159. 34

Логос · Том 29 · #5 · 2019

более того, он в целом разделяется философами, весьма близкими этому направлению4. В то же время подобное влияние может быть интересно скорее тем, что позволяет произвести ревизию мысли не  Деррида (попытки осуществить это уже не  раз предпринимались), а Мортона. Что может объединять двух этих философов, которые в перспективе философской революции спекулятивного реализма должны находиться по разные стороны баррикад? Что может дать эксплицирование и анализ этой связи для понимания темной экологии? Какие проблемы могут быть ей вменены на этой основе? Для ответа на эти вопросы попытаемся показать значимую роль деконструкции в  темной экологии, ограничения интерпретации Деррида Мортоном и, наконец, те важные для темной экологии элементы, которые можно почерпнуть из философии Деррида.

Темная экология как деконструкция Для большей легитимности перепрочтения темной экологии с какой-либо точки зрения следует вначале кратко обозначить исторический тезис о наличии связи между рассматриваемыми теоретическими языками. В случае Тимоти Мортона влияние деконструкции подметить довольно легко — большую часть своей карьеры он исследовал литературу эпохи романтизма. Так, диссертацию, защищенную в Оксфордском университете и посвященную анализу творчества поэта Перси Шелли, Мортон публикует в 1994 году5 и в следующие два десятилетия пишет еще несколько исследований, касающихся проблем диеты и различения природы и культуры у писателей-романтиков. При этом влияние Деррида на  англо-американское литературоведение 1980– 1990 годов сложно переоценить: в этот период его философия позволила совершить разрыв со  сложившейся традицией интерпретации литературы6. Этот почти сакральный статус Деррида в  том академическом контексте, в  котором социализировался Мортон как исследователь, уже служит весьма весомым 4. Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб.: ЕУСПб, 2006. C. 64; Shaviro S. The Universe of Things: On Speculative Realism. Minneapolis; L.: University of Minnesota Press, 2014. P. 7. 5. Morton T. Shelley and the Revolution in Taste: The Body and the Natural World. Cambridge: Cambridge University Press, 1994. 6. Ламонт М. Как стать самым важным французским философом: случай Деррида // Логос. 2009. № 4–5. С. 3–42. Алексей Воронков

35

поводом для попытки раскрыть роль деконструкции в становлении темной экологии. По этой причине в центре нашего внимания оказывается «Экология без Природы» (2007) — первая книга Мортона, в которой он отходит от скорее филологической проблематики и обращается к критике экологии, формулируя ныне известный лейбл «темной экологии». Данный текст примечателен тем, что в нем Мортон эксплицитно предстает как теоретик, опирающийся на литературоведческую традицию, однако покидает традиционное для нее предметное поле. Это позволяет проследить, каким образом он инкорпорирует свой литературоведческий бэкграунд в еще относительно новую для него область экологических проблем. Как следует из  названия исследования Мортона, его целью является попытка помыслить экологию без концепта природы7. Предметом своей критики он избирает экологический дискурс, который, по его мнению, противоречив по своей сути: экологи считают, что они критикуют влияние человека на окружающую среду, однако оказываются неспособны преодолеть собственную антропоцентричность. С точки зрения Мортона, сама попытка говорить от лица природы, которую предпринимают экологи, является ее апроприацией человеком8. Как и ожидалось, Мортон выступает здесь двояким образом: с одной стороны, предметом его пристального внимания ставится литература романтизма, с другой — свой метод прочтения текстов множества писателей он называет материалистическим: Я  набрасываю теорию амбиентной поэтики, материалистического способа чтения текстов, который рассматривает то, как они кодируют литеральное пространство из записи — если такая вещь существует — пространства между словами, полями страницы, физического и социального окружения читателя9.

В то же время несложно разглядеть в теории амбиентной поэтики деконструкцию, попытку подорвать иерархии, выстраиваемые текстом, «расслоить структуры», содержащиеся в нем10. Эту приверженность методологии Деррида Мортон проявляет 7. Morton T. Ecology Without Nature: Rethinking Environmental Aesthetics. Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2007. P. 1, 24. 8. Ibid. P. 123–135. 9. Ibid. P. 3. 10. Деррида Ж. Письмо к японскому другу // Вопросы философии. 1992. № 4. С. 53–57. 36

Логос · Том 29 · #5 · 2019

в своем нежелании быть отождествленным и «постмодернистским нигилистом»; он различает «дохлую лошадь» постмодернизма и  деконструкцию, прямо декларируя свою приверженность Деррида: Я, однако, различаю постмодернизм как культурную и  идеологическую форму и деконструкцию. «Экология без Природы» вдохновлена тем способом, которым деконструкция ищет с безжалостной и блестящей интенсивностью точки противоречия и глубокого замешательства в системах значений. Подобно тому как Деррида объясняет, каким образом различание одновременно и служит основанием логоцентризма, и подрывает его, я утверждаю, что риторические стратегии природного письма подрывают то, что можно назвать экологоцентризмом11.

Таким образом, можно зафиксировать отождествление «материализма» и деконструкции, вдохновившей это исследование Мортона. Однако как именно реализовалось это вдохновение? Ответ на этот вопрос можно обнаружить в концепте природного или экологического письма, который становится для Мортона центральным, — называя его более емким термином «экомимесис» (мимикрирование антропоцена под природу)12, он отождествляет изучаемый им материал литературного и визуального искусства с этим понятием13. Согласно Мортону, проблема с экомимесисом состоит в том, что он в своей основе подразумевает различение внутреннего человеческого и внешнего природного, которое делает возможным репрезентацию последнего в первом. Для Мортона подобное различение фактически делает невозможной экологию, поскольку само отношение репрезентации в качестве своего первого и необходимого шага подразумевает установление дистанции человека по отношению к природе и только после этого предпринимает — лишь частичный — шаг по ее преодолению: Природное письмо скорее частично говорит против экологии, нежели за нее. Создавая природу как объект «там» — нетронутую дикость, находящуюся за пределами каких-либо следов человеческого контакта, — оно восстанавливает то самое разделение, которое стремится устранить14. 11. Morton T. Ecology Without Nature. P. 6. 12. Ibid. P. 8. 13. Ibid. P. 31–32. 14. Ibid. P. 125. Алексей Воронков

37

Как же могла сложиться такая парадоксальная ситуация, когда защитники Природы оказываются так далеки от нее самой? Отвечая на этот вопрос, Мортон использует ресурсы истории литературы, обращая внимание на  то, что представление о  природе как о чем-то прекрасном и удивительном сложилось в XIX веке, который, очевидно, скорее можно было бы характеризовать как эпоху интенсивной экспансии капитализма и индустриализации. Осмысливая это кажущееся противоречие, Мортон опирается на то, что романтические представления о природе были свойственны представителям элит и, в  сущности, выражали их насильственно-консюмеристское отношение к внеположной реальности: Ощущение свободы и автономии, отмеченное рождением консюмериста в  период романтизма, работает с  деревьями даже лучше, чем с товарами. Они — объективные коррелятивы бесполезности, свободного времени, имеющих утопическое измерение. Только очень привилегированный человек мог придать столь большое значение наличию глаз и ушей, способности ходить, читать, писать15.

Хотя в своем исследовании Мортон не эксплицирует свое отношение к деконструкции настолько, чтобы отождествить эти два теоретических проекта, нет оснований не доверять ему в том, что именно она служит главным образцом для подражания. Так, если обратиться к «О грамматологии», то можно заметить, что Деррида идентичным образом трактует проблему присутствия интенции говорящего субъекта в языке. Во-первых, базовым различением для него служит отношение письма как структуры и речи как интенции — если пытаться кратко резюмировать исследование Деррида, то оно состоит как раз в противопоставлении феноменологической традиции тех выводов об  устройстве языка, которые гуманитарному знанию преподнес Фердинанд де Соссюр16. На основе тезиса Соссюра о наличии стабильной и латентной структуры, упорядочивающей язык, Деррида выносит приговор платоновской метафизике присутствия: человеческая интенциональность отсутствует в языке, который функционирует как письмо, — ему не нужно присутствие человека, он существует в разрыве с человеческой сущностью17. Наконец, для него струк 15. Ibid. P. 134. 16. Деррида Ж. О грамматологии. М.: Ad Marginem, 2000. C. 134–164. 17. Там же. С. 164–192. 38

Логос · Том 29 · #5 · 2019

тура письма оказывается более фундаментальным свойством языка именно благодаря ее насильственному характеру, под которым у Деррида понимается способность письма производить человека как интенционального субъекта18. Таким образом, основное рассуждение Мортона повторяет ту траекторию, которую описал Деррида: концептуализация некой сущности как порождения структуры, обнаружение противоречивости и насильственности отношения между ними. Но подобно тому, как грамматология еще не является деконструкцией, разрушение Мортоном экологического письма — еще не  темная экология, а  лишь ее негативная программа, которая вполне возможна и  в  рамках структурализма вообще (Мортон склонен к  ссылкам не  только на  Деррида, но  и  на  Барта, Якобсона, Лиотара). Чтобы показать ключевое влияние деконструкции на Мортона, следует обратиться к его позитивной программе — собственно темной экологии. Изначальная формулировка следующая: Экологическая мысль, размышление о  взаимосвязанности, имеет темную сторону, которая укоренена не в хиппи-эстетике жизни после смерти или в садистско-сентиментальной бэмбификации наделенных чувствами существ, а в «готическом» утверждении контингентной и  необходимо странной (queer) идее того, что мы хотим остаться с  умирающим миром: темной экологии19.

На концептуальном уровне темная экология отличается от экомимесиса своим этическим отношением к инаковости, выраженным в отказе от колонизации природы, в которой теперь могут существовать и странные монстры: Любовь к вещи как к вещи, а не как к замаскированному человеку подразумевает две формы. Во-первых, у нас есть этический выбор как извращенный прорыв: выбор идентификации с репликантом при условии того, что мы сохраняем искусственность Другого и  не  пытаемся натурализовать или развалить инаковость. Во-вторых, мы имеем спонтанную континуальность очарования в клаустрофобной среде: «Я неумышленно благословил [монструозного другого]»20.

18. Там же. С. 241–291. 19. Morton T. Ecology Without Nature. P. 185. 20. Ibid. P. 196. Алексей Воронков

39

Это решение Мортона, состоящее в обращении к радикально инаковому (в данном случае по отношению к экомимесису), обнаруживаемому в самом ядре деконструируемого нарратива, вновь сопровождается отсылкой к деконструкции21, на этот раз в ее более полном смысле: «Интерес деконструкции, ее силы и ее желания… это определенный опыт невозможного, то есть… другого, опыт другого как изобретение невозможного, иначе говоря, опыт другого как единственное возможное изобретение»22. Деррида, в основном в поздних работах, столкнулся с той же проблемой, что и следующий за ним Мортон. А именно: как вырваться за пределы тотализирующего круга письма, которое насильственным образом расчленяет, вписывает и вычеркивает субъекта речи? Ответ на это он находит у Эммануэля Левинаса, для Деррида — избегающего тех проблем, с которыми сталкивается западноевропейская метафизика присутствия, закрывающаяся в  своей самотождественности, поскольку его трактовка этики как гостеприимства по отношению к Другому в своей основе имеет как раз требование отказа от самотождественности логоса23. Принятие Другого становится для Левинаса, Деррида и Мортона способом преодоления насилия письма. Таким образом, «Экология без Природы» показывает, что Мортон еще до того, как найти источник вдохновения своего материализма в спекулятивном реализме, обнаружил его в деконструкции, противопоставляемой им постмодернизму. Концепт письма в неизменном виде перебирается из «О грамматологии» в текст Мортона, который можно рассматривать как частное приложение того способа чтения и  философствования, который продемонстрировал Деррида. Это заимствование позволяет Мортону показать антропоцентричность концепта Природы, который используют экологи. Более того, изначальное формулирование темной экологии как философской программы вновь отсылает к деконструкции: несмотря на то что Мортон, в отличие от Деррида, использует куда более мрачные метафоры, за ними стоит одна и та же интенция преодоления насилия письма с  помощью обращения к чему-то радикально ему чуждому. Очертив интерпретацию 21. Ibid. P. 186. 22. Derrida J. Psyche. Inventions de 1’autre. P.: Galilee, 1987. P. 27; цит. по: Автономова Н. С. Философский язык Жака Деррида. М.: РОССПЭН, 2011. С. 255. 23. Левинас Э. Тотальность и бесконечное. М.; СПб.: Университетская книга, 2000. С. 73–89. 40

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Деррида Мортоном, теперь следует задаться вопросом о том, что остается за ее пределами, остались ли еще уроки, которые можно вынести из текстов Деррида?

Деконструкция тьмы Эксплицировав то значительное влияние, которая деконструкция оказала на темную экологию, можно задаться вопросом об ограничениях и проблемах, возникающих в интерпретации Деррида Мортоном. Как было отмечено, для Мортона, работающего в контексте англоязычного литературоведения конца XX — начала XXI века, оказывается важно развести постмодернизм и деконструкцию. Однако насколько успешна его попытка использовать ресурсы теоретика, чье имя так тесно связано с постмодернизмом? Действительно, этическая значимость деконструкции, столь важная для Мортона, была нивелирована интерпретаторами Деррида в англоязычном литературоведении24. В этом смысле темную экологию сложно низвести до статуса еще одной постмодернистской прихоти. Однако если Мортон хочет преодолеть лингвистицизм постмодернизма, прорваться к инаковой материальности, то в этом контексте следует обратить внимание, что у Деррида несколько более сложные отношения с проблемой связи письма и инаковости. И, как будет показано, это ключевой момент в этике деконструкции. Одним из наиболее показательных примеров здесь может стать спор о безумии — рецензия Деррида «Cogito и история безумия» на «Историю безумия в классическую эпоху» Мишеля Фуко. Внимание Деррида привлекает тезис Фуко о том, что Декарт (как фигура, воплощающая в себе рационализм Просвещения) в своем обосновании методологического сомнения подверг безумие исключению, поработив его рациональной установкой: Ход сомневающейся мысли у Декарта ясно показывает, что опасность уже преодолена и безумие располагается вне той неотъемлемо принадлежащей субъекту сферы, где он сохраняет все права на истину, — то есть вне той сферы, какой является для классической мысли самый разум. Отныне безумие отправляется в ссылку25. 24. Critchley S. The Ethics of Deconstruction: Derrida and Levinas. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2014. P. 2. 25. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. М.: АСТ Москва, 2010. C. 62. Алексей Воронков

41

В противовес подобной позиции Деррида выдвигает аргумент о том, что сама идея Фуко — эмансипация безумия от насилия разума — рационалистическая по  своей сути. Во-первых, отождествляя язык и разум, Деррида указывает на то, что письмо Фуко, его книга, берет на себя фундаментально невыполнимую задачу: Беда безумцев, нескончаемая беда их  безмолвия заключается в том, что их лучшими глашатаями становятся те, кто им лучше всего и изменяет; дело в том, что, захотев высказать само их безмолвие, сразу переходишь на сторону врага, на сторону порядка, даже если в рамках порядка борешься против порядка и ставишь под вопрос его исток. Нет такого Троянского коня, которого не уразумел бы Разум (вообще)26.

Далее Деррида обращается к  тексту Декарта, чтобы сформулировать собственное отношение к проблеме, поставленной Фуко. И парадоксальным образом Деррида не находит в Декарте жеста исключения, полного разделения разума и безумия — фундаментальной оппозицией для рационализма являются ошибающиеся чувства и разум, способный проверить достоверность чувств. Но  безумие для Декарта оказывается куда более сильной материей, которая не может быть сметена рациональным сомнением, оно сосуществует с рациональностью, например, в фигуре «Злокозненного Гения»27. Таким образом, сама попытка Фуко различить безумие и разум для его же критики является радикализацией рационализма: Поскольку язык является самим разрывом с безумием, он тем лучше соответствует своей сущности и призванию, тем вернее порывает с безумием, чем свободнее мерится с ним силой и короче с ним сходится: пока их не станет разделять лишь «прозрачный лист бумаги», о котором говорит Джойс, лишь он сам, ибо эта прозрачность есть не что иное, как язык, смысл, возможность и простая сдержанность нейтрализующего все ничто. В этом смысле я мог бы поддаться искушению рассмотреть книгу Фуко как властный жест защиты и заточения. Картезианский жест XX века28.

26. Деррида Ж. Cogito и история безумия // Он же. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2000. С. 49. 27. Там же. С. 69. 28. Там же. С. 71–72. 42

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Наконец, чтобы избежать тех ловушек, в которые Фуко попадает в рамках своей диалектики разума и безумия, Деррида предлагает гиперболизировать уже свое прочтение Декарта, усматривая в гипотетической возможности соединения разума и безумия их принципиальную неразделимость: …его … [картезианского Cogito] безумная дерзость заключается, стало быть, в возвращении к исходной точке, каковая не принадлежит более паре, состоящей из определенного разума и определенного неразумия, их оппозиции или альтернативе. Безумен я или нет, Cogito, sum. Тем самым безумие — лишь один из случаев — во всех смыслах этого слова — мысли (в мысли). Итак, речь идет об отступлении к точке, где всякое определенное в виде той или иной фактической исторической структуры противоречие может проявиться, проявиться как относящееся к той нулевой точке, где определенные смысл и бессмыслие сливаются в общем истоке29.

В разнице позиций Фуко и Деррида можно усмотреть различие, релевантное для Мортона: Фуко выступает в роли «постмодерниста», осуществляющего простую нигилистическую операцию отрицания некоторого региона смысла, в то время как Деррида разворачивает деконструкцию, способную уничтожить само различение разума и безумия — каждая из этих противоположностей оказывается в самом ядре другой. Однако для темной экологии, как это можно было понять, данный пример частного приложения той серии ходов, которую предлагает деконструкция, интересен тем, что оказывается повернут не только против вульгарной версии рационализма Декарта, но  и  против Фуко. Как возможно различить «светлую» и  «темную» экологию, если проделать с  ней такую же операцию? Конечно, следовало бы отдельно остановиться на соотношении понятий безумия у Фуко и странности у Мортона, однако сходство формальной структуры их аргументации представляется достаточным для формулирования проблемы: как и деконструируемые им экологи, Мортон, вводя темную экологию, отрицая романтическое представление о внешней и прекрасной Природе путем ее контекстуализации и соотнесения с капиталистической машиной, оказывается на стороне ее безумной противоположности. Да, природа больше не является чем-то внешним по отношению к чело-

29. Там же. С. 73. Алексей Воронков

43

веческому субъекту, но почему из этого вытекает ее монструозный характер? Как, в концептуальном смысле, возможно то, что свет и тьма вновь различаются? На эти вопросы можно было бы ответить следующим образом: эти упреки можно адресовать не только темной экологии, но и деконструкции вообще, а те проблемы, которые испытывает Фуко с ее позиций, не следует так безосновательно экстраполировать. Как было сказано, Деррида сам видит в деконструкции решение проблемы закрытого круга письма, пропускающей всякую инаковость сквозь мясорубку различений. Более того, для усиления позиции, сформулированной на основе спора о безумии, можно обратиться к куда более важному (по сравнению с Фуко) для деконструкции и темной экологии теоретическому ресурсу — этике Левинаса. Допустимо ли утверждение, что Левинас предоставляет возможность не впадать в грех насильственных бинарных оппозиций? И да, и нет. В целом можно сказать, что Деррида проделывает с Левинасом то же самое, что и с Фуко. Он точно так же видит в Левинасе постановку важной проблемы, которая сулит надежду на открытость по отношению к чему-то иному, нежели греческому логосу — насилию света: Мысль [Левинаса], которая хочет, не прибегая к филологии, одной только верностью непосредственной, но погребенной обнаженности самого опыта освободиться от греческого владычества Того же и Единого (другие имена для света бытия и феномена) как от притеснения — конечно же, ни на какое другое не похожего, притеснения онтологического или трансцендентального, но  также и  истока и  уловки любого притеснения в мире30.

Однако с точки зрения деконструкции позиция Левинаса так же глубоко наивна, как и позиция Фуко. Более того, центральным аргументом Деррида вновь является невозможность молчания: Итак, в самых своих высоких ненасильственных требованиях, обличая прохождение через бытие и  момент понятия, мысль Левинаса предлагает нам, похоже, не только, как мы говорили об этом выше, этику без закона, но также и язык без фразы. Само изложение ненасильственной метафизики и является ее первым опровержением31.

30. Деррида Ж. Насилие и метафизика // Письмо и различие. С. 104. 31. Там же. С. 189. 44

Логос · Том 29 · #5 · 2019

При этом, в  отличие от  Фуко, Деррида оппонирует Левинасу не просто по той причине, что на самом деле необходимое условие его высказывания — молчание, но и потому, что это стало бы политически несостоятельной позицией: …что … мог бы предложить другому язык без фразы, язык, который ничего не говорит? Язык должен давать другому мир, говорит нам «Цельность и  Бесконечность». Наставник, запретив себе фразу, ничего бы не дал; у него не было бы учеников, а одни только рабы. Ему было бы заказано творение — или литургия, — эта подрывающая экономику трата, которую не нужно, согласно Левинасу, понимать как Игру32.

Таким образом, в обоих случаях Деррида выдвигает схожий аргумент, но в данном случае это не только обнаружение апории, свидетельства ограниченности проторационалистических попыток совершить философское высказывание о том, что нельзя высказать, но и его политической позиции, не предполагающей отказ от нормативности письма. Деконструкция тьмы, предпринятая Деррида в  полемиках с Фуко и Левинасом, может выглядеть интересно в контексте его популярных интерпретаций. Но  имеет ли она какой-то  смысл, если запрещает нам любые попытки занять определенную сторону, укрыться в защите одной из них, неважно — темной или светлой? Как Деррида выбирается из этого положения? В контексте ответа на этот вопрос можно обратиться к практически любому его позднему тексту, где он обсуждает в основном этические проблемы дара, гостеприимства, смерти, куда менее явно проступающие в тех работах, к которым мы до сих пор обращались. Тем не менее наиболее подходящим текстом в данном рассуждении, заострившим политическую проблематику деконструкции, является «Сила закона». В рамках этой работы Деррида формулирует концепцию «грядущей демократии», которая преподносит справедливость как несбыточную мечту: Справедливость остается еще впереди, a venir, она имеет это a-venir, само измерение событий, нередуцируемо грядущих. Она всегда будет иметь его, это a-venir, и всегда имело. Возможно, именно по этой причине справедливость — поскольку это не только юридический или политический концепт — открыва-

32. Там же. С. 188. Алексей Воронков

45

ется для l’avenir трансформации, пересоздавания или переоснования закона и политики. Возможно, справедливости нужно сказать «возможно»33.

Демократия в данном случае понимается Деррида в рамках уже обозначенной в предыдущей главе схемы: это еще один важнейший для европейской традиции миф, в  самом сердце которого можно обнаружить его противоположность — насильственный произвол. Для столь мощной и требовательной этической позиции, которую мы можем найти у Левинаса и Деррида, справедливый политический порядок является скорее мечтой, которая никогда не наступит, — для его поддержания всегда понадобится какая-то степень замкнутости и самотождественности. Но почему стоит все же сохранять демократическую позицию, ожидать демократии? Резюмируя, критикуя и дорабатывая те политические следствия, которые могут содержаться в  деконструкции, понятой как этическое требование бесконечной ответственности перед Другим, Саймон Кричли дает такое определение и обоснование демократии: Политическая ответственность гражданина демократии состоит в  вопросе об  аксиомах и  основах демократического общества, вопросе, который имеет своим горизонтом ответственность в отношении Другого. Демократия — это форма общества, приверженная политическому равенству всех своих граждан и этическому неравенству себя при столкновении с Другим. В демократии власть не исчезает, скорее это место антагонизма, конкуренции и борьбы. Таков риск демократии, состоящий в том факте, что демократическая жизнь всегда подвергается опасности падения в тиранию и тоталитаризм34.

С этой точки зрения граница между доксической демократией, где могут найти себе место голоса странных и инаковых, и тиранией света, в  которой самотождественность порядка не  может быть поставлена под сомнение, оказывается условной, однако обещание справедливости означает неизбежную возможность демократии.

33. Derrida J. Force of Law: The “Mystical Foundation of Authority” // Deconstruction and the Possibility of Justice / D. Cornell et al. (eds). N.Y.; L.: Routledge, 1992. P. 27. 34. Critchley S. Op. cit. P. 239. 46

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Можно сказать, что полемики Деррида с Фуко и Левинасом являются не  какими-то  частными любопытными случаями философских споров современников, но позволяют посмотреть на суть деконструкции, которую можно воспринять не  только как «методологию» чтения текстов, но и как этику ответственности перед Другим. Деконструкция — это палка о двух концах. Ей можно бить не только наивное представление о том, что разум делает лучше нашу жизнь, а забота об окружающей среде — жизнь всей планеты, но и столь же наивные попытки найти новое убежище в безумии, гостеприимстве или же в странных и темных монстрах. От экологии войны никуда не деться. Однако помимо подтверждения той проблемы, которая вменяется темной экологии в данном тексте, пример с деконструкцией эсхатологии Левинаса позволяет показать трагичность деконструкции, ее бессилие перед собственной мощью. Решение Деррида, так до конца им и не проработанное, развитое в дальнейшем Кричли, хотя и оказывается не столь восторженным, но все-таки следует за Другим как за надеждой на ненасилие, оставаясь на тех самых позициях Левинаса, что были ею же и разрушены.

Гиперобъекты: наступившая демократия Конечно, можно встать на позиции ортодоксов от континентальной философии и  заявить, что Мортон плохо усвоил ее уроки и не видит всего величия Деррида. Что он куда ближе к «постмодернизму», чем сам того желает. Что «темная» экология фундаментально не способна осуществить собственную миссию — избавить нас от образа Природы-Геи. Вывод о том, что темная экология должна перестать быть темной, то есть не пытаться занять сторону объектов-монстров вместо стороны субъектов-консюмеристов, поскольку немыслима без деконструкции самих этих сторон, уже представляет определенную ценность. Однако как именно может выглядеть рационализм темной экологии? Как встроить эту установку в концептуальную схему Мортона? Останется ли от нее хоть что-то? Для ответа на эти вопросы следует вернуться к началу данного текста и обратить внимание на то, что, несмотря на использование ресурсов french theory, в дальнейшем Мортон открывает для себя спекулятивный реализм, который начинает играть ключевую роль во всех основных текстах по темной экологии. И вместо консервативной позиции мы попробуем показать, что экология, усвоившая уроки спекулятивного реализма, справляется с задачами деконструкции даже лучше, чем она сама. Алексей Воронков

47

С  влиянием объектно-ориентированной онтологии на  темную экологию сложно не считаться; как уже сказано, Мортон видит в ней практически идентичный проект, хотя ни Грэм Харман, ни кто-либо еще из движения спекулятивного реализма к Деррида никак не относится35, а влияние на него Хайдеггера, хоть и весьма специфически прочитанного по сравнению с постструктуралистскими авторами, вообще может вызвать сомнение в том, что у этих теоретических языков можно обнаружить общие моменты. Где же найти место встречи ООО и деконструкции? В качестве ответа можно предложить концепт гиперобъекта: сформулированный еще в «деконструктивистский» период Мортона36, он безо всяких проблем перекочевывает через краткий промежуток, когда произошло его заражение Харманом37, и становится наиболее тиражируемым в дискурсе спекулятивного реализма. Выполняя таким образом посредническую роль, понятие гиперобъекта позволяет сшить пока что расчлененные для нужд данного исследования куски корпуса текстов Мортона. Так, с одной стороны, Мортон не изменяет себе в своем наследовании деконструкции: гиперобъекты — это инаковость, безразличная к ключевой для него бинарной оппозиции внутреннего человеческого и внешнего природного: Как заботиться о соседе, о странном страннике и о гиперобъекте — долгосрочные проблемы, поднимаемые экологической мыслью. Экологическая мысль чрезвычайно расширяет наши идеи времени и пространства. Она заставляет нас изобретать пути совместного существования, которое не зависит от собственных интересов38.

С  другой стороны, комментируя и  развивая рассматриваемый концепт уже с привлечением теоретических ресурсов ООО, Мортон определяет его в схожем ключе, настаивая на его отдельности от человека и его интересов: Гиперобъекты — это не просто скопления, системы или ассамбляжи других объектов. Они — объекты сами по себе в том спе-

35. Harman G. Op. cit. P. 199. 36. Morton T. The Ecological Thought. Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2010. P. 130–135. 37. Idem. Hyperobjects. 38. Idem. The Ecological Thought. P. 135. 48

Логос · Том 29 · #5 · 2019

цифическом смысле, который я разъясню в ходе этой книги. Это специфическое понимание объекта исходит из объектно-ориентированной онтологии. Гиперобъекты реальны вне зависимости от того, думает ли кто-то о них или нет39.

Отметив декларируемую Мортоном одинаковость понимания концепта гиперобъекта в двух разных контекстах, можно задаться вопросом о том, изменяется ли что-то при трансфере этого концепта из  деконструкции в  ООО? Во-первых, поскольку деконструкция здесь была представлена в первую очередь как этика, нельзя не отметить, что введение понятия гиперобъекта имеет для Мортона сильнейшие последствия: безразличие к  человеку, его необязательность для объектов приводит к тому, что Мортон называет концом света, — состоянию, в котором целеполагающие люди уже не могут сохранять свой привилегированный статус: Из  этой ситуации нет выхода. Поэтому время гиперобъектов — это время, в котором невозможно достичь окончательной дистанции по отношению к миру. Для модернистского ума, привыкшего к системам и структурам, это поразительно. Чем больше карт мы делаем, тем больше реальных вещей продираются сквозь них. Нечеловеческие сущности появляются сквозь нашу картографию, а потом они уничтожают ее40.

Далее в  качестве парадигмального кейса радикальной инаковости Деррида использует совершенно другой пример по сравнению с Мортоном, выражающийся в концепте еврея: «Евреи ли мы? Греки ли? Мы живем в различении между евреем и греком, каковое, возможно, составляет единство того, что зовется историей»41. Левинас во многом полагался на иудейскую религиозную традицию, с помощью которой попытался решить проблему тотальности онтологии, становящейся тотальностью войны, противопоставив ей как раз эсхатологию, учение о спасении, дающее доступ к бесконечному, нередуцируемое к бытию: Эсхатология устанавливает связь с бытием по ту сторону тотальности, или истории, а не по ту сторону прошлого или настоя-

39. Idem. Hyperobjects. P. 2. 40. Ibid. P. 130. 41. Деррида Ж. Насилие и метафизика. С. 195. Алексей Воронков

49

щего. Эсхатология — это отношение к избыточности, всегда внешней по отношению к тотальности, как если бы объективная тотальность не была полной мерой бытия, как если бы иное понятие — понятие бесконечности — должно было выражать эту трансценденцию, внешнюю по отношению к тотальности и не охватываемую ею, но столь же изначальную, как и она сама42.

Грядущая демократия в этом контексте послевоенной Европы действительно является следствием, необходимым для защиты тех слабых и подвергшихся систематическому насилию европейской рациональности, символом которых стали евреи. Но о чем именно говорит нам тот факт, что концепт инаковости используется для осмысления столь разных случаев? Они оба обозначают радикального иного, Другого, для Самотождественного. Но если в первом случае Другой оказывается всегда подавлен, репрессирован, слаб, то во втором он демонстрирует невероятную мощь, что дает принципиально другой образ демократии. Демократия для Левинаса и Деррида, существующих в контексте разочарования Европы после Второй мировой войны, остается всегда где-то там, далеко, в пространстве (не)возможного. Конечно, и спустя полстолетия можно сказать, что тиски капитализма с тех пор сжались только сильнее. Но Мортон позволяет не идти этой исхоженной дорогой, он может предложить не стремиться к какому-то далекому образу инакового будущего, а находить его проявления в том мире, в котором мы живем. Иначе говоря, если для Левинаса и Деррида демократия является грядущей, то для Мортона — наступившей. В этом смысле Мортон оказывается весьма парадоксальным автором: он гораздо лучше Деррида справляется с задачей деконструкции в ее этическом и политическом значении. В то же время он не заходит так далеко, как Деррида, и не обсуждает подробно вопросы рациональности и справедливости, его понимание демократии остается на уровне простого ее распространения по ту сторону субъект-объектной дихотомии: Поскольку существо, вами не являющееся, — это произведение искусства, то  есть оно необязательно является человеческим, сознательным, чувствующим или просто живым, мы говорим

42. Левинас Э. Указ. соч. C. 67–68. 50

Логос · Том 29 · #5 · 2019

о возможности расширить демократию изнутри самой кантовской теории и включить в нее нелюдей43.

Темная экология позволяет не просто тихо нашептать обещание и надежду на демократический порядок: она бьет по голове тезисом о том, что мы уже в нем существуем. В  то  же время, как не  раз уже было упомянуто, Мортон настаивает, что экология является темной, что она предпочитает говорить о не-таких-как-все монстрах, а не о банальностях вроде справедливости и  разума. Но  какой смысл придерживаться и дальше этой позиции? Какая разница — темные мы или светлые, если мы уже сосуществуем? Имеет ли смысл эта дихотомия, которая разводит нас по  разные стороны баррикад, если сама война, насилие друг над другом теряет всякий смысл? Ученыйестественник, над героическим образом которого не издевался только ленивый постструктуралист из-за выражения в нем тотальности и репрессивности Порядка, теперь оказывается просто неспособен подавить своей экспертностью возникающие тут и там странности. Репрессивная сила рациональности оказывается весьма переоцененной, она больше не способна делать с объектами все, что ей захочется. Короче говоря, она не является светлой, поскольку не просвещает. И то же самое можно сказать о темной экологии: как только она отказывается от попытки укорениться на каком-то одном полюсе бинарной оппозиции света и тьмы, она обретает куда больший смысл, не делая своих учеников рабами. Таким образом, превращение деконструктивистского проекта Мортона из темной экологии в экологию позволяет реализовать главную ставку деконструкции вообще: вместо того чтобы просто учиться у Деррида, Мортон сам может научить его тому, как находиться между письмом и инаковостью, деконструируя само это противопоставление.

Заключение Итак, несколько выводов. Во-первых, рассмотрение попыток Мортона сформулировать программу темной экологии, проделанных им до обращения к ресурсам спекулятивного реализма, позволило показать, что в своем рассуждении и обосновании темной экологии он повторяет те же теоретические шаги, кото-

43. Мортон Т. Указ. соч. С. 128. Алексей Воронков

51

рые ранее совершил Деррида: для обоих главной проблемой являлся миф о присутствии сущности в структуре, фиксация насильственного характера последней и легитимация ее разрушения с помощью концепта Другого. Во-вторых, было показано, что интерпретация деконструкции в  темной экологии, несмотря на декларируемый разрыв с постмодернизмом, оказывается довольно похожей на него — Мортон игнорирует значимые для Деррида как раннего, так и позднего периода проблемы невозможности избавиться от насилия, его необходимый и даже желательный характер. Основываясь на примерах деконструкции Фуко и Левинаса, можно сказать, что Деррида куда ближе к  разрыву с  постмодернистским нигилизмом, чем жаждущий этого Мортон. Можно сказать, что, несмотря на сильное влияние Деррида, Мортон, придерживаясь метафор темного, монструозного, странного, оказывается неспособен говорить о настолько же значимых кейсах для деконструкции рациональности и демократии. В-третьих и в-главных, эти выводы оказываются важны для более поздних работ Мортона, в которых он развивает свой изначальный философский проект с помощью концепта гиперобъекта. Анализ его использования Мортоном позволил показать, что, оказываясь легитимным и в деконструкции, и в ООО, этот концепт тем не менее приобретает новые коннотации по сравнению с  деконструкцией, в  которой в  качестве парадигмального кейса инаковости выступало еврейство, а  не  глобальное потепление или плутоний. Это различие оказывается существенным как для деконструкции, так и  для темной экологии. В  первом случае становится возможным переосмыслить концепцию грядущей демократии, которая не  может быть ничем, кроме невозможной мечты. Темная экология — язык, описывающий наступившую демократию. В этом смысле Мортон, несмотря на свое упорное нежелание говорить о чем-либо, кроме темного и странного, способен справиться с тем замешательством, в котором в итоге, на наш взгляд, оказался Деррида. Для Мортона же это может означать, что темная экология не должна замыкаться на  попытке прорыва к  темной инаковости, а  деконструировать различение света и тьмы. В теоретическом языке Мортона эксплицитно заложены два урока: 1) наступление демократии и  2)  отсутствие взаимоисключающего характера между рациональностью и инаковостью. Их можно назвать продуктивным выводом проделанного исследования связи деконструкции и темной экологии. 52

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Однако подобная интерпретация, которая могла бы сделать чуть больше для деконструкции антагонизма странности и  банальности, конечно, платит немалую цену за  подобные выводы. Главную проблему предложенного прочтения деконструктивистской экологии можно сформулировать следующим образом: не  является ли концепция наступившей демократии утопической? Разница между евреем и атомной бомбой, знаменуя, сколь малое и  незначительное место занимает человек, не  только говорит о  том, что его попытки установить тотальный порядок тщетны и безнадежны, но и попросту рискует перестать их замечать. Как возможно осуществить насилие над объектами, которые мы даже не можем помыслить? Как возможно уничтожить или хотя бы колонизировать бесконечную Вселенную? Экология, таким образом, перестает различать — это попросту невозможно из-за ничтожности некогда всемогущего субъекта. В каком-то смысле темная экология остается в первую очередь эсхатологией в самом буквальном значении этого слова — учением о конце света, после которого не будет страданий и притеснений. Библиография Автономова Н. С. Философский язык Жака Деррида. М.: РОССПЭН, 2011. Деррида Ж. Cogito и история безумия // Он же. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2000. С. 54–104. Деррида Ж. Насилие и метафизика // Он же. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2000. С. 124–249. Деррида Ж. О грамматологии. М.: Ad Marginem, 2000. Деррида Ж. Письмо к японскому другу // Вопросы философии. 1992. № 4. С. 53–57. Ламонт М. Как стать самым важным французским философом: случай Деррида // Логос. 2009. № 4–5 (72). С. 3–42. Латур Б. Нового времени не было. Эссе по симметричной антропологии. СПб.: ЕУСПб, 2006. Левинас Э. Тотальность и бесконечное. М.; СПб.: Университетская книга, 2000. Мортон Т. Стать экологичным. М.: Ad Marginem, 2019. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. М.: АСТ Москва, 2010. Critchley S. The Ethics of Deconstruction: Derrida and Levinas. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2014. Derrida J. Force of Law: The “Mystical Foundation of Authority” // Deconstruction and the Possibility of Justice / D. Cornell, M. Rosenfeld, D. G. Carlson (eds). N.Y.; L.: Routledge, 1992. Derrida J. Psyche. Inventions de 1’autre. P.: Galilee, 1987. Harman G. Object-Oriented Ontology: A New Theory of Everything. L.: Penguin Random House, 2017.

Алексей Воронков

53

Morton T. Dark Ecology: For a Logic of Future Coexistence. N.Y.: Columbia University Press, 2016. Morton T. Ecology Without Nature: Rethinking Environmental Aesthetics. Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2007. Morton T. Hyperobjects: Philosophy and Ecology after the End of the World. Minneapolis; L.: University of Minnesota Press, 2013. Morton T. Shelley and the Revolution in Taste: The Body and the Natural World. Cambridge: Cambridge University Press, 1994. Morton T. The Ecological Thought. Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2010. Searle J. The Construction of Social Reality. N.Y.: Free Press, 1995. Shaviro S. The Universe of Things: On Speculative Realism. Minneapolis; L.: University of Minnesota Press, 2014.

54

Логос · Том 29 · #5 · 2019

DARK ECOLOGY BETWEEN DISCOURSE AND OTHERNESS Alexey Voronkov. Teaching assistant, Department of Theoretical Sociology and Epistemology, Institute for Social Sciences (ISS), [email protected]. Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration (RANEPA), 82 Vernadskogo ave., Bldg 2, 119571 Moscow, Russia. Keywords: hyperobject; democracy to come; dark ecology; deconstruction; the Other. In contrast to the more popular interpretations of Timothy Morton’s dark ecology as one more example of speculative realism, the article suggests regarding it argue as a special case of Jacques Derrida’s deconstruction. By examining Morton’s earlier writing, the author demonstrates that it extends the deconstructionist structure of argumentation by criticizing ecological discourse in order to justify dark ecology. Derrida revealed the violent structure of writing as the basis of the logocentric myth, and Morton has similarly shown that the Romantic idea of a harmonious Nature came about as a result of the consumerism of the privileged classes in modern industrial society. Explication of this connection exposes limitations that are significant for dark ecology in Morton’s interpretation of Derrida, which ignores Derrida’s criticism of various attempts to emancipate otherness. Examination of Derrida’s texts shows that they do not deconstruct logocentrism but argue against the alternatives offered by Michel Foucault and Emmanuel Levinas. Deconstruction therefore continues to operate symmetrically on them. From a similar viewpoint, Morton’s use of dark metaphors appears unjustified because it does not recognize the possibility of deconstructing darkness rather than light. However, Derrida’s solution — his concept of the democracy to come — is incompatible with Morton’s resort to the concept of a hyperobject. Morton’s ecology should instead be read as a theoretical language, indifferent to the dichotomy between light and darkness and descriptive of a new democracy, the distinctive feature of which is the inevitable proximity of the Other. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-33-54

References Avtonomova N. S. Filosofskii iazyk Zhaka Derrida [Philosophical Language of Jacques Derrida], Moscow, ROSSPEN, 2011. Critchley S. The Ethics of Deconstruction: Derrida and Levinas, Edinburgh, Edinburgh University Press, 2014. Derrida J. Cogito i istoriia bezumiia [Cogito et histoire de la folie]. Pis’mo i razlichie [L’écriture et la différence], Moscow, Akademicheskii proekt, 2000, pp. 54–104. Derrida J. Force of Law: The “Mystical Foundation of Authority”. Deconstruction and the Possibility of Justice (eds D. Cornell, M. Rosenfeld, D. G. Carlson), New York, Paris, Routledge, 1992. Derrida J. Nasilie i metafizika [Violence et métaphysique]. Pis’mo i razlichie [L’écriture et la différence], Moscow, Akademicheskii proekt, 2000, pp. 124– 249. Derrida J. O grammatologii [De la grammatologie], Moscow, Ad Marginem, 2000. Derrida J. Pis’mo k iaponskomu drugu [Lettre à un ami japonais]. Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 1992, no. 4, pp. 53–57. Derrida J. Psyche. Inventions de 1’autre, Paris, Galilee, 1987.

Алексей Воронков

55

Foucault M. Istoriia bezumiia v klassicheskuiu epokhu [Folie et déraison: histoire de la folie à l’âge classique], Moscow, AST Moskva, 2010. Harman G. Object-Oriented Ontology: A New Theory of Everything, London, Penguin Random House, 2017. Lamont M. Kak stat’ samym vazhnym frantsuzskim filosofom: sluchai Derrida [How to Become a Dominant French Philosopher: The Case of Jacques Derrida]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2009, no. 4–5 (72), pp. 3–42. Latour B. Novogo vremeni ne bylo. Esse po simmetrichnoi antropologii [Nous n’avons jamais été modernes: essai d’anthropologie symétrique], Saint Petersburg, EUSPb, 2006. Levinas E. Total’nost’ i beskonechnoe [Totalité et Infini], Moscow, Saint Petersburg, Universitetskaia kniga, 2000. Morton T. Dark Ecology: For a Logic of Future Coexistence, New York, Columbia University Press, 2016. Morton T. Ecology Without Nature: Rethinking Environmental Aesthetics, Cambridge, MA, London, Harvard University Press, 2007. Morton T. Hyperobjects: Philosophy and Ecology after the End of the World, Minneapolis, London, University of Minnesota Press, 2013. Morton T. Shelley and the Revolution in Taste: The Body and the Natural World, Cambridge, Cambridge University Press, 1994. Morton T. Stat’ ekologichnym [Being Ecological], Moscow, Ad Marginem, 2019. Morton T. The Ecological Thought, Cambridge, MA, London, Harvard University Press, 2010. Searle J. The Construction of Social Reality, New York, Free Press, 1995. Shaviro S. The Universe of Things: On Speculative Realism, Minneapolis, London, University of Minnesota Press, 2014.

56

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Род человеческий: солидарность с нечеловеческим сообществом Т и м от и   М о р то н

Профессор, отделение английского языка и литературы, Университет Райса. Адрес: 6100 Main str., 77005-1892 Houston, USA. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: марксизм; нечеловеческие существа; действие; открытость; солидарность; призрачность; неясность; красота.

Статья посвящена вопросу о том, каким именно образом следует преобразовать марксизм и следующую из него теорию коммунизма в условиях поворота к нечеловеческому. Автор подвергает критике бинарную оппозицию действия (которое отсылает к изобретательному и будущему) и поведения (подразумевающего алгоритмическое, прошлое), поскольку при ее слепом принятии передовым агентом оказывается лишь человек, а не нечеловеческие существа, причем человек-капиталист, а не пролетарий. Однако вместо того, чтобы снять эту оппозицию посредством некоего третьего, синтетического термина, автор указывает на то обстоятельство, что ее члены всегда сопровождают или «преследуют» друг друга — на радикальную неясность, лежащую в основании всякого сравнения, противопоставления и в конечном счете самого существования любого объекта. Солидарность обнаруживается не в прошлом и не в будущем, взятых по отдельности, а в их сиюминутности, то есть в их соотносительном движении. Вместе с тем неясность,

которая и составляет призрачность вещей, отнюдь не подразумевает неопределенность. Автор демонстрирует это на примере поведения квантовых систем — суперпозиция состояний не означает их перемешивание: у самих состояний, пусть они и налагаются друг на друга, остаются собственные границы, хотя их локализация оказывается затруднительной, и при этом «неясность» суперпозиции указывает как раз на «точность» физического описания. Подчеркивается, что описываемая характеристика присуща всем объектам, не только человеческим или не только явлениям на квантовом уровне; тем не менее она определяется как «родовое существо», по Марксу. Автор критикует возможные выпады против предполагаемого «антропоморфизма» своего подхода и указывает на то, что обвинения в антропоморфизме в основном продиктованы антропоморфическими соображениями обвинителей. Чтобы выжить, а точнее, даже чтобы просто начать работать, марксизму требуется принять в свое строение нечеловеческое.

57

Действие и поведение, будущее и прошлое

И

С ХОД Я из  неметафизической, то  есть посткантианской, перспективы, нельзя полагаться на телеологическое понятие родового существа — определение человека, опирающееся на  антропоцентрическую метафизику, которая отличает строителя-человека, обладающего действием, от  пчелы, обладающей (впрочем, тут был бы предпочтительней средний род) лишь поведением. Нам следует четко отделить вторую страницу марксовского описания родового существа в «Экономическо-философских рукописях» от первой. Это не пустяк, а насущная необходимость. Если пчела обладает лишь поведением и если она рабочий, робот (от чешского слова, обозначающего работника), то пчела уже будто бы отчуждена в капиталистической структуре, которой даже не требуется человек на  входе, ведь она развертывается на  протяжении симбиотического реального, овеществленного в виде Природы — в том, «как обстоят вещи», точнее, как они себя (ожидаемо) поведут. Таков капиталистический реализм в применении к нечеловекам. И это баг марксизма, а не фича. Пчела застряла в прошлом с концами, ведь исполняемый ею алгоритм задействует некое предшествующее состояние пчелиного генома. Стало быть, Природа не только механизированна и реифицированна (сколь бы нежной и свежей она нам ни казалась) — она к тому же застыла в прошлом. Но если человеческое родовое существо, входящее в состав симбиотического реального, застыло в прошлом, то ему недоступно творчество. Выходит, рабочие навсегда застряли в натурализованном капиталистическом состоянии! На деле это прошлое в квадрате, коль скоро исполняемый ими автоматический труд должен отображать предшествующее

Перевод с английского Артема Морозова по изданию: © Morton T. Humankind: Solidarity With Nonhuman People. Brooklyn: Verso Books, 2017. Ch. 2. Specters (с сокращениями). Публикуется с любезного разрешения автора и издателя. 58

Логос · Том 29 · #5 · 2019

состояние общественных потребностей. Но я уверен, что Маркс отнюдь не желал пленения рабочих прошлым. В  свою очередь, действие, по-видимому, всецело обращено в будущее. Действовать — значит быть сродни распоряжающемуся временем капиталисту, проецирующему будущее, в котором Д будут преобразованы в Д’. Абсолютная — «я могу делать что угодно с  чем угодно» — кантианская свобода капиталиста намертво впаяна в представленную картину человеческого труда! Действие — в плену у будущего, а потому любая попытка обратить модусы наслаждения (enjoyment) человечества в коммунистические попросту утопична, несбыточна. Работать — в конечном счете значит быть начальником, и только капиталист способен на это. Но опять же, я уверен, Маркс имел в виду нечто иное. Жесткое разграничение «действия» и  «поведения» выражает классовое разделение, обладающее структурной функцией для капитализма: пропасть между нечеловеческим (алгоритмическим, прошлым) и человеческим (изобретательным, будущим). И это — полный отстой, как говорится. Если уж мы собираемся создать коммунистическую теорию действия, необходимо размыть границы между действием и поведением; они должны рассматриваться как два плана одного сущего. Во  взаимном скольжении они порождают призрачную (spectral), дышащую сиюминутность, обладающую открытостью, а  посему и  способностью к  новизне, или, как говорит Маркс, поэзии будущего1. Солидарность не  получится обнаружить ни в прошлом, ни в будущем, лишь в сиюминутности форм жизни симбиотического реального она являет нам себя. Сиюминутность — та основа, благодаря которой прошлое (травма), проскальзывая под планом будущего (открытости), порождает относительное движение, которое следует не выбирать, а только признавать. Мы входим в область призрачности, когда не получается разграничить поведение и действие, исполнение алгоритма и бытие личности. Представление о нечеловеках как призраках — не милое и не банальное. Ведь призрачность можно даже помыслить в качестве показателя реальности или точности. Каким образом? Дело в том, что знак точности — неясность. Стоит специалисту в салоне оптики впериться в ваш рецепт, как вы сталкиваетесь с неотвратимым выбором между двумя раз 1. Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.: В 30 т. 2-е изд. М.: Госполитиздат, 1957. Т. 8. С. 122. Тимоти Мортон

59

новидностями линз, каждая из которых может подойти, однако отличается от  другой столь неуловимо, что сложно сказать, какая же из них лучше. Врач спрашивает: «Ну что, которая? Первая или вторая?» Вы можете выбрать ту или другую. Исходная и неразрешимая неясность, которая возникает в момент выбора, как раз и указывает на точность рецепта. Мы же склонны рассуждать о неясности иначе. Обычно она означает, что что-то не так. В данном случае, если учесть физические ограничения линз, а также вашей зрительной системы и вашей способности к восприятию и интерпретации зрительных данных, вы видите так хорошо, насколько это только возможно. Вы никогда не будете видеть идеально, поскольку физические системы с необходимостью определенны и потому ограниченны. Область призрачности — это вовсе не пространство неопределенности: зомби совсем не схожи с вампирами; цыплята отличаются от лемуров. Это область бездонной неясности, где переменных гораздо больше, чем вы можете обнаружить в салоне оптики. Становится очевидным разрыв между принципом (идеального) зрения и зрением, которое дают вам линзы, но не только. Разрыв между двумя видами линз существует, но  вы едва ли способны его заметить. Эти два обстоятельства тесно связаны друг с  другом. Линзы были подстроены под ваши глаза. Пространство настройки — призрачная область: «аналоговая», насыщенная, не имеющая жестких связей, предоставляющая всегда больше одного варианта. Текучесть решения в призрачном пространстве настройки точна — и она в высшей степени определенна. Рассмотрим всего одну вещь, скажем крохотный объект в вакууме при температуре, близкой к абсолютному нулю. Эта вещь также начинает демонстрировать определенную неясность, тем самым сообщая нам о призрачном пространстве настройки. Существуют такие квантовые явления, при которых происходит странное взаимоналожение двух физических систем — суперпозиция. Две линзы различаются, но в некотором другом отношении они тождественны. Самый точный формат восприятия данных, имеющийся в нашем распоряжении (квантовая теория и оборудование, созданное нами для того, чтобы наблюдать квантовые состояния), точно так же показывает: когда вещь рассматривается очень тщательно, например вблизи абсолютного нуля в вакууме, она начинает раскрывать свою глубинную неясность, демонстрируя такие феномены, как суперпозиция или квантовая когерентность. Из-за конечности физической системы нельзя в точности достичь абсолютного нуля. Но системе не требуется быть абсо60

Логос · Том 29 · #5 · 2019

лютно нулевой по Кельвину. То, что прежде казалось неподвижным и прочным, раскрывает свои изменчивые качества — способ, посредством которого оно размазывается само в себя, или же вибрирует и не вибрирует одновременно, или струится без того, чтобы на него воздействовали механически. Вещь начинает демонстрировать, что она преследуема (haunted) — самой же собой. Человечество (humankind) — отнюдь не единообразный поток пресности, а мерцающее преследование. Человечество существует, но лишь в смысле X-существования. А значит, солидарность X-существует следующим образом: она всегда выступает X-солидарностью, включающей в себя 1 + n родов сущих, а не только один (человеческий). Солидарность заключает в себе нечеловеков. Не-значение преследуется значением; значение  — привидение, которое приходит и все же не приходит. Его нельзя обнаружить в конце предложения — даже в конце вообще всех предложений. И тем не менее предложения на него опираются. Значение — призрак, преследующий означивание. Как показал Платон, справедливость нельзя узреть напрямую — нам доступны лишь ее несовершенные воплощения. И в каждом из них невозможность идеальной справедливости преследуется справедливостью. Прощение преследуется идеей прощения непростительного, которое было бы предельной — и невозможной — формой прощения. Биологические и физические категории всех видов — жизнь, сознание, способность к ощущению, интеллект, даже существование как таковое — X-существуют. Сознание не получится редуцировать к материи, но и к не-материи его свести нельзя. Действие преследует поведение, так что, когда мы подбираемся к этим понятиям, выбрать одно из них становится весьма затруднительно. Мы можем доказать, что пчелы способны к обучению себя и своих сородичей, муравьи могут сомневаться, крысы — сожалеть, но нам доступно нечто другое, менее затратное во всех смыслах слова. И более действенное: бесконечные доказательства не удовлетворят того, кто полагает, будто бы в разграничении действия и поведения нет и следа неясности. Что мы можем сделать, так это прямо сейчас спросить себя: я человек или андроид? Наверняка ответить нельзя, если только не привлечь в качестве арбитра некое верховное существо, которое к тому же было бы благим. Здесь кроется подлинный гений «Размышлений…» Декарта. Быть может, андроида Тима Мортона как раз запрограммировали думать, что я изобретаю и действую, а не просто-напросто исполняю алгоритмы. Тимоти Мортон

61

Сознание находится не  внутри и  не  снаружи физического, не внутри и не снаружи моего тела. Существовать — значит быть в то же время собственным жутким двойником. Жуткие «нечеловечные» (inhuman) существа — вовсе не продукт расизма; они представляют скорее попытку сконструировать «здоровое человеческое существо», не преследуемое его нечеловеческим призраком. Нацистские права животных и вегетарианство Гитлера можно с полным на то правом назвать антропоцентричными и, несомненно, расистскими, ведь они опираются на невозможно четкое различие между человеческим и нечеловеческим (nonhuman), которое было проведено с помощью изничтожения бесчеловечного (unhuman) в социальном, психическом и философском пространствах. Жуткие существа не делаются таковыми в процессе — само их бытие уже предполагает жуткое X-бытие. Чувствовать солидарность означает ощущать себя преследуемым.

Я сомневаюсь, следовательно, я солидарен с вами Вернемся в  салон оптики. Ваш итоговый выбор линз второго, а  не  первого типа нельзя назвать идеальным, если вы полагаете, что идеал означает одно-единственное решение вашей проблемы со  зрением. Линзы второго типа всегда будут преследоваться линзами первого типа. Линзы второго типа не исчерпывают все возможности подстройки под вашу зрительную систему. Они не соответствуют вашим глазам идеально, как ключ подходит к замку, а значит, вы находитесь в той сфере истинности, которая радикально отклоняется от привычной средневековой, неоплатонической и  монотеистической концепции истины как соответствия2. И дело не в том, будто бы линзы преследуются чем-то наподобие потенциальности, другим излюбленным понятием, созданным для порабощения странности действительных физических вещей. Согласно этому представлению, принятому Агамбеном в прочтении Аристотеля, потенциальность выступает открытостью, в которой могут произойти все возможные вещи, в то время как актуальность помечает собой момент ее замыкания3. Но с точки зрения, которую я здесь разбираю, потенциальное и актуальное полностью совмещаются друг с другом. А именно: актуальная линза является открытой, призрачной, неясной, поскольку таковы 2. См.: Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997. С. 215–217. 3. См.: Агамбен Дж. Открытое. Человек и животное. М.: РГГУ, 2012. 62

Логос · Том 29 · #5 · 2019

для нее условия возможности быть «лучшей» линзой (в том смысле, что лучше не бывает). Призрачность — тот способ, посредством которого вещь все превосходит саму себя, или смещается от себя, или экстатически находится вне себя (ekstasis, «экзистенция»), — не принадлежит одному лишь человеку, как считал Хайдеггер. Человечество экстатично, оно мерцает, смещается от себя, струится и покрыто тенями. Тени возникают не только благодаря другому сущему, взаимодействующему с ним, вроде солнца, просвечивающего через деревья. Напротив, они составляют неотъемлемую часть самой вещи. Когда линза становится достаточно «правильной», ее начинает преследовать другая линза, как если бы они были столь схожи друг с другом, что речь идет об их жуткой тождественности. Вне человека располагается родовое существо как таковое, и потому экстатическое качество Dasein на самом деле не антропоцентрично (не говоря уже о том, что оно не германское и не нацистское). Нет нужды перегонять возможность возможности возможности солидарности из какого бы то ни было пустого потенциала, как поступил бы Агамбен. Призрачная магия уже здесь. Следует подвергнуть тождество личности апгрейду, чтобы представить тождество родового существа за пределами телеологической метафизики присутствия и токсичного, убийственного режима выживания. Вообразите крайне точную зомби- или робоверсию самого себя: жуткость здесь будет состоять в невозможности утверждать, что вы и только вы все еще являетесь собой. «Вы» точно так же можете оказаться андроидом! Ваша Я-концепция (я — это я, я нахожусь здесь; и мы еще более явно выражаем ее, когда думаем: я газ или жидкость, которая содержится «в» этом теле) испаряется. Жуткость, паранойя и неясность служат показателями реальности, а не нереальности. Как ни странно, отсюда следует, что паранойя выступает условием возможности эмпатии. Такой вывод контринтуитивен, однако мы не можем не заключить, что понятие эмпатии искажено, если подразумевает определенного человека с определенным местом, на  которое я  определенно могу себя поставить. Эмпатия требует энергии солидарности, раскачивающей сами основания, — я  присоединяюсь к  вам, даже если не  могу заранее удостовериться в том, есть ли здесь вы. Все более, более и более детализированная нерешенность онтологического статуса сущего выглядит и квакает как любовь. Эмпатия может включать в себя овеществление, которое усиливается в сугубо снисходительной симпатии с  присущими ей властными отношениями. Я  решаю, Тимоти Мортон

63

стоит ли дать вам мелочь, когда вы просите ее в переулке. Вместе с этим возникает паранойя. Все может обратиться либо в реификацию, когда я решаю свести паранойю на нет, либо в солидарность, когда я ее принимаю. Ситуация становится проблематичной, когда речь идет о нечеловеках, наделенных чувствами, тем более когда они наиболее близки к людям в генетическом отношении, — не говоря уже о самих людях. Стоит нам подступиться к людям, жесткий редукционизм (когнитивный, этический, онтологический) берет верх: из-за паранойи мы начинаем все овеществлять. Физики-теоретики, с головой ушедшие в черные дыры и фермионы, в этом отношении оказываются лучшими защитниками гуманитарных наук, чем нейроученые, с головой ушедшие в наши головы, поскольку достижения последних не столь велики: Мы не  можем попросить божью тварь поговорить [с  нами], но  можем понаблюдать за  ее поведением. Можно ставить разумные вопросы, проводить правильные исследования и прийти в конечном итоге к большему пониманию. Эйнштейн изучал с таких позиций Вселенную и кое-чего достиг… Дарвин [подходил с таких позиций] к филогенетическому дереву жизни. Вряд ли Галилей жаловался… что планеты с ним не разговаривают. Но из-за того, что с животными нельзя поговорить, зоологи-бихевиористы сразу вскидывают лапки кверху и заявляют: если мы не знаем точно, что животные мыслят и чувствуют, следует считать, что эти способности у них отсутствуют4.

Находясь в замешательстве из-за жесткого сильного корреляционизма лингвистического поворота, многие гуманитарные ученые просто не могут не поддерживать столь привычное разделение человеческого и нечеловеческого. Представление о том, что (человеческие) субъект, или история, или экономические отношения всё решают, а их коррелятом выступает пустой экран, отбрасывает (forecloses) паранойю. Подумайте об эмоции. Мы наблюдаем некоторые эмоции у таких нечеловеков, как слоны, однако не слишком-то желаем, чтобы те чувствовали эмоции, которые представляются нам не особо полезными. Мы вполне позволяем слонам быть голодными, когда те выглядят голодными, но не можем допустить, чтобы они испытывали счастье, когда выглядят счастливы-

4. Сафина К. За гранью слов. О чем думают и что чувствуют животные. М.: КоЛибри, 2018. С. 126. 64

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ми5. Это допущение по какой-то причине будет антропоморфным и потому плохим. (Но что если волнения по поводу антропоморфизма сами по себе представляют идеальный пример человеческого поведения, а именно… антропоморфизма?) Любопытно, что мы считаем, будто чистое выживание (голод) более «реально», нежели такая характеристика существования, как счастье. Простое выживание и голод — предположительно «реальные» условия, а именно не связанные, по нашему мнению, ни с чем сугубо человеческим. Экологическая катастрофа знаменует соображения выживания, чистого существования, независимого от каких бы то ни было характеристик или качеств. Подобный утилитаризм, принимаемый по умолчанию, оказался пагубным даже для нас, а не только для других форм жизни. Нам кажется, будто он хорош тем, что утверждает: одного выживания достаточно по сравнению с нашим существованием как людей! Такое резюме говорит само за себя. Различие реальности и явления опирается на разделение между «содержательным» и «поверхностным» в твиттерсфере6 более-менее истинности — в призрачном пространстве, где случаются истина и ложь. Мы располагаем чистое поведение на стороне реальности — того, что можно наблюдать эмпирически, — в то время как действие оказывается для нас таинственным аспектом поведения некоторого существа (обратите внимание на парадокс). Было бы крайне трудно не заметить здесь метафизическую, онто-теологическую нагрузку. Не будучи способны верифицировать это, мы все же можем указать на человеческое действие в области эмпирического, но воздерживаемся от такого хода в отношении нечеловеков. Однако для подобного разделения нет никаких оснований. Как правило, на этом этапе рассуждений философия сводит человеческое действие к простому поведению. Тем самым сводится на нет паранойя, что не слишком-то хорошо. Но ситуация в целом проблематична, ведь если у меня остается лишь поведение, когда я редуцирую действие в таком ключе, то как мне проверить, верен ли мой шаг? Я пойду от обратного. Речь не о том, что я сразу же наделю нечеловеков способностью действовать, поскольку прежде всего я собираюсь расшатать это произвольное разделение. Значение полезности в качестве движущей силы жизненных форм и эволюции заметно преувеличивается. Сексуальное демонстрационное поведение слишком затратно с точки зрения ДНК. 5. См.: Там же. С. 51–52. 6. Это весьма меткое словечко принадлежит комику Стивену Колберту. Тимоти Мортон

65

Тогда почему оно вообще развивалось? Должно быть, из-за того, как обстоят вещи: реальность в действительности не есть нечто пресное, что скрывается «под поверхностью» явлений, а потому под поверхностью «непродуктивных» целей не таится пресная полезность. Подобное разделение во многом соотносится с глубокой неясностью различия между действием и поведением. Для Канта произведение искусства ведет себя так, как если бы оно действовало… прямо как мы. Благодаря такой неясности мы знаем, что между бытием и явлением пролегает разрыв, на который нельзя указать, ведь он трансцендентален. По словам Канта, мы знаем о существовании реальности отнюдь не потому, что способны указать на нее, или уловить ее привкус, или напрямую увидеть — такие способы проверки могут быть подкреплены лишь угрозами насилия, поскольку включают в себя метафизические убеждения, — но потому, что способны к глубоко двусмысленному и неясному не-эгоическому переживанию, которое Кант называет красотой. Красота — это призрачное сущее, которое преследует меня в моем «внутреннем» пространстве или, скорее, заставляет меня осознавать, что я вовсе не нахожусь «внутри» чего бы то ни было, а неким чудным образом смешан с тем, что вижу «вон там», и потому не могу сказать, кто повинен в переживании красоты — я или картина. Попытка разместить переживание «здесь» или «вон там» только разрушает его. Если вы думаете, что все дело в некоторой черте Моны Лизы, например в ее улыбке, то тысяча фотокопий этой улыбки будет в тысячу раз прекрасней, нежели то ощущение красоты, которое вы в действительности испытываете при взгляде на картину. Однако это не верно. Точно так же, если вы решите, что некоторая характеристика вашей реакции, которую можно локализовать, например, в мозгу — допустим, речь заходит об определенном нейротрансмиттере, — ответственна за это ощущение, то тысяча таблеток, содержащих данный нейротрансмиттер в качестве действующего вещества, принесла бы вам опыт в тысячу раз более прекрасный. Но на самом деле — нет. Она бы вас убила. Красота  — это причудливое переживание, в  ходе которого мною чувствуется то, что никак не почувствовать; как говорит Китс, the feel of not to feel it7. Нельзя схватить его, не разрушив, так что мне стоит оставить переживание в глубокой двусмысленности, в его неясности, зачастую ощущаемой мной как парящая грусть 7. Keats J. In Drear-Nighted December // The Complete Poems. L.: Penguin, 1987. Line 21. 66

Логос · Том 29 · #5 · 2019

без какого-либо повода. «Грусть» означает здесь счастье, для которого нельзя подыскать понятие: «Для глубоких натур грусть — это счастье»8. Грусть в данном случае не имеет какого-либо конкретного предмета: речь не идет о меланхолии, представляющей собой след утраченных объектов. Грусть лишена объективации — это призрачное, парящее удовольствие, которое не может привязаться к объекту в силу своей неспособности к овеществлению. Оно преследует меня в той мере, в какой не измышлено моим эго, и все же развертывается в моем пространстве опыта. Грусть составляет часть меня, но в то же время нет. Грусть — это красота во всей ее призрачной причудливости.

Красота с привидениями Почему я  могу испытывать переживания, выходящие за  пределы моего эго? Потому что я — не целиком я сам! Я исполнен лакун, поскольку подобен всему остальному, — я живая и дышащая неисправность, составленная из всевозможных вещей, не являющихся мной, которые постоянно ведут себя не  так, как надо. Подобные не-эгоические переживания выступают неоспоримыми опровержениями солипсизма, не нуждающимися в каком бы то ни было эмпирическом подтверждении, поскольку даже если вселенная состоит лишь из меня, то речь идет обо мне и моем двойнике — или моей галлюцинации, которая мной не является. Более того, другой я все время мне докучает, так что мне не достается ни минуты покоя. Мои очертания струятся. Я не могу решить, я это или эффект, производимый каким-либо иным сущим. Красота — это сущее, преследуемое другим существованием, которое может быть или не быть мной, однако подобная ситуация радикально неразрешима. На более глубоком и диковинном уровне речь идет о призрачности стола, который двигается сам, без механического воздействия, — и о его включенности в мир паранормального. Метафоры способны отрываться от собственных создателей; и, подобно танцующим столам, они могут вести себя не так, как надо, и ненароком проговаривать истины, не подразумевавшиеся автором. По словам Маркса, стол, пустившийся в пляс, по необходимости полон причуд, и  потому вычисляющий стол (который сам раз 8. “[Sad] is happy for deep people” — слова Салли Спэрроу, героини эпизода «Не моргай» (Blink, реж. Хетти Макдональд, BBC, 9 июня 2007 года) сериала «Доктор Кто» (Doctor Who). Тимоти Мортон

67

вивал бы представления в древесном мозгу) еще более абсурден. Отсюда можно сделать вывод, что Маркс сохраняет подспудную верность субстанциальной онтологии, в рамках которой явление отделено от бытия, субъект — от объекта и чья логика не терпит противоречий и исключенных третьих. Это досадно, поскольку сам Маркс утверждает, будто бы капитализм вводит в силу субстанциальную онтологию, опираясь при этом на довод Аристотеля. О понятии материи Аристотель говорит, что оно напоминает попытки отыскать в зоопарке «животное», а не особей различных видов, таких как обезьяны или скворцы9. В том же самом ключе Маркс высказывается о капитале. Вещи не могут сами приходить в движение, поскольку это идет вразрез с законом непротиворечия. Движущая стол сила должна возникать из механического воздействия, а не из самого стола или вследствие телекинеза. Зрелище такого движения должно быть ложным явлением. Но в таком случае вычисляющий стол, развивающий представления из  своего древесного мозга, оказывается не-причудливым. Стол может казаться мыслящим. Мыслящий стол сталкивает нас с паранойей по поводу искусственного интеллекта: мы не можем доказать, будет он личностью или нет. Однако если танцующий стол на деле не танцует, отсюда следует, что стол на деле и не мыслит. А значит, товарный фетишизм вообще не работает — но ведь это же не так! Устранение причудливости сводит на нет идею товарного фетишизма. Маркс здесь, судя по всему, служит миру солидарности с нечеловеками. На это также указывает дружеская усмешка, с которой он говорит о таких вещах, как столы или сюртуки. Маркс почти что принимает существование столов, которые сами пускаются в пляс или приводятся в движение телекинезом. Поскольку неясность разделения между действием и поведением составляет часть большей неясности, касающейся живого и неживого, принять призрак нечеловека в полной мере означает поприветствовать призрак чего угодно «живого» — в том смысле, что оно движется без механического воздействия со  стороны. Если это так, то оказывается подорванным биоцентрическое и  биополитическое понятие Жизни, противоположной не-жизни. Приветствовать данных призраков вдобавок означает принимать призрачность, то есть отношение, в котором явление и бытие неотделимы друг от друга, так что исходная онтологическая 9. См.: Аристотель. Метафизика // Соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1976. Т. 1. С. 212–214. 68

Логос · Том 29 · #5 · 2019

неясность начинает выступать условием возможности существования как такового. Идеологичным здесь было бы закрепить танцующий стол на  месте и  принудить его вычислять (человеческие) ценности. Предположение, согласно которому стол выступает неотформатированной поверхностью, а расчертить его могут только (человеческие) экономические отношения, — поскольку он является неоформленной материей либо пустым экраном человеческого желания, — составляет неотъемлемую часть реификации, и именно благодаря ему функционирует капитализм. Если коммунизм должен превзойти капитализм, ему следует превзойти такой антропоцентрический, «надрывающий» модус; в противном случае он оказывается лишь одной из разновидностей логистики, приводящей капитализм в движение. Марксизм не  будет работать и  потому не  сумеет выжить, если только не примет нечеловеческих существ в свое строение. Кроме того, включение нечеловеческих существ подразумевает включение призрачности. А это означает, что столы способны танцевать. И отсюда следует, что разделение между «формой жизни» и «столом» в каком-то смысле не выдерживается. Библиография Агамбен Дж. Открытое. Человек и животное. М.: РГГУ, 2012. Аристотель. Метафизика // Соч.: В 4 т. М.: Мысль, 1976. Т. 1. Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.: В 30 т. 2-е изд. М.: Госполитиздат, 1957. Т. 8. Сафина К. За гранью слов. О чем думают и что чувствуют животные. М.: КоЛибри, 2018. Хайдеггер М. Бытие и время. М.: Ad Marginem, 1997. Keats J. In Drear-Nighted December // The Complete Poems. L.: Penguin, 1987. Morton T. Humankind: Solidarity With Nonhuman People. Brooklyn: Verso Books, 2017.

Тимоти Мортон

69

HUMANKIND: SOLIDARITY WITH NON-HUMAN PEOPLE Timothy Morton. Professor, Department of English, [email protected]. Rice University, 6100 Main St., 77005-1892 Houston, USA. Keywords: Marxism; non-humans; action; openness; solidarity; spectrality; uncertainty; beauty. The paper deals with the question of how exactly Marxism and the theory of communism that derives from it should be reworked to accommodate acceptance of the non-human. The author criticizes the binary opposition of action (which is inventive and future-oriented) and behavior (which is algorithmic and past) because blind acceptance of that oppostion makes human beings the only agents and excludes nonhuman beings from agency; and the human beings in question are capitalists rather than proletarians. However, instead of sublating this opposition into a third, synthetic term, the author emphasizes that its relata always accompany or “haunt” each other, resulting in the radical uncertainty which underlies every comparison, opposition and ultimately the very existence of any object. Solidarity is found not in the past or the future taken in isolation from each other, but in their nowness, that is, in their relative movement. At the same time, the uncertainty, which constitutes the spectrality of things, does not imply indeterminacy. The author illustrates his point with the example of quantum behavior — the superposition of states does not imply their mixing. Even though the states are imposed on each other, they still retain boundaries, although it would be very hard to localize them; and the “uncertainty” of the superposition is a mark of the “accuracy” of its physical description. This feature is inherent in all objects, and not only in human beings or in quantum phenomena; nevertheless, Marx relegates it to the category of “species being.” The author defends his approach against potential accusations of anthropomorphism by finding that any such charge would rely heavily on implicit anthropomorphic presuppositions. Marxism must include non-human beings in its structure if it is to survive as a doctrine or begin to function properly. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-57-69

References Agamben G. Otkrytoe. Chelovek i zhivotnoe [L’aperto. L’uomo e l’animale], Moscow, RSUH, 2012. Aristotle. Metafizika [Metaphysics]. Soch.: V 4 t. [Works: In 4 vols], Moscow, Mysl’, 1976, vol. 1. Heidegger M. Bytie i vremia [Sein und Zeit], Moscow, Ad Marginem, 1997. Keats J. In Drear-Nighted December. The Complete Poems, London, Penguin, 1987. Marx K. Vosemnadtsatoe briumera Lui Bonaparta [Der 18te Brumaire des Louis Napoleon]. In: Marx K., Engels F. Soch.: V 30 t. [Works: In 30 vols], 2nd ed., Moscow, Gospolitizdat, 1957, vol. 8. Morton T. Humankind: Solidarity With Nonhuman People, Brooklyn, Verso Books, 2017. Safina C. Za gran’iu slov. O chem dumaiut i chto chuvstvuiut zhivotnye [Beyond Words: What Animals Think and Feel], Moscow, KoLibri, 2018.

70

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Темные города: темная экология и Urban Studies Полина Ханова

Ассистент, кафедра онтологии и теории познания, философский факультет, Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова (МГУ). Адрес: 119991, Москва, Ломоносовский пр-т, 27, корп. 4. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: городские исследования; темная экология; Тимоти Мортон; темнота; ужас. Темная экология Тимоти Мортона отталкивается от объектов как примеров или источников вдохновения, не предлагая полноценного исследовательского метода. Автор статьи намечает подходы к разработке в рамках этого проекта самостоятельного инструментария и приложению его к другим объектам. По уровню сложности город можно отнести к «гиперобъектам», выступающим и продуктом, и постоянной средой обитания человека, в которую погружена его повседневность. Отталкиваясь от анализа классических текстов исследователей города, автор показывает «темную» сторону работ Найджела Трифта, Скотта Маккуайра, Анри Лефевра, Вальтера Беньямина, Генри Торо, Гастона Башляра. Анализ показывает, что даже самые пасторальные описания урбанизированного пространства содержат в себе иной образ города: темный, нестабильный, странный. Это наблюдение позволяет сложить указанные харак-

теристики в цельную исследовательскую программу. Вместо классической методологии, сосредоточенной на визуальном нововременном анализе окружающей среды, появляется альтернатива, называемая «темной урбанистикой» — по аналогии с «темной экологией». Обращаясь к работам Дилана Тригга, посвященным чувству «топофобии», и к художественным образам городской изнанки в работах Нила Геймана, Макса Фрая, Чайны Мьевиля, автор предлагает несколько отправных точек для работы с городом как с множественным, сложным объектом, не номинально декларируя его таким, но изменяя исследовательскую оптику на их основе. Предлагая к анализу звуковую, чувственную, тактильную и другие, не фиксируемые урбанистическим мейнстримом элементы городской среды, статья предлагает краткое методологическое предисловие к «темной урбанистике».

71

П

ОД АСФАЛЬТОМ — не пляж. Под асфальтом лежит земля: грунт, почва, подземные реки, системы канализационной инфраструктуры, остатки предыдущих культурных слоев, гниющие трупы бывших горожан и мигрантов. Темная сторона города, скрытая от взгляда наблюдателя за ширмой улиц, повседневности и общественного транспорта. Впрочем, воспринимаемый буквально данный факт интересен скорее социологам или культурологам — и «социальным» писателям вроде Чарльза Диккенса и Федора Достоевского, призывавшим образы «темной стороны города», дабы «пролить свет» на неприятные аспекты урбанизированной жизни. Проблема подобного взгляда заключается в превалировании визуальной оптики над любыми другими способами работы с материалом. Когда город осматривают как сеть объектов, соединяемых в разном порядке, взгляд всегда порождает одну и ту же картину: светлый город и его темный двойник. Примером может послужить практически любой способ вести речь о городе, например исследования инфраструктуры Найджела Трифта и Эша Амина1, указывающие на то, что под городом существует скрытая сторона линий электропередач и канализации; исследования Скотта Маккуайра, пишущего о том, что современный город приобретает черты метрополиса, где бедные районы просто скрыты, так как лишены метафорического освещения; или иные исследования и проекты переустройства городской среды, начиная с великого Города Солнца. Подобные методологии объединяет чувство безопасной хижины, которое описывает Гастон Башляр, говоря о пасторальных образах дома; невидимой границы между оптикой теоретика и объектами, с которыми он сталкивается. Исследователь пространства, пока работает в режиме визуального, исключает себя из окружающей среды, ставит между ней и собой стеклянную границу, рассматривая пространство как бы из дома. Можно сколько угодно говорить о том, что вещи дают сдачи или что реальность оказывает сопротивление, но, как только исследователь начинает осматривать объекты, пытаясь понять, каким об Статья подготовлена в рамках работы ведущей научной школы МГУ имени М. В. Ломоносова «Трансформации культуры, общества и истории: философско-теоретическое осмысление». 1. Amin A., Thrift N. Cities: Reimagining the Urban. Cambridge: Polity Press, 2002. 72

Логос · Том 29 · #5 · 2019

разом они производят пространство, выходит, что он наделяет одни объекты существованием, высвечивая их и отбрасывая другие в тень. Классический социологический портрет города, начиная с работ Макса Вебера, Эмиля Дюркгейма, Георга Зиммеля, Роберта Парка, Мишеля де Серто и заканчивая работами таких авторов, как Эш Амин, Найджел Трифт, Ричард Сеннет, Виктор Бюхли, как правило, говорит о том, что город — это люди, или город — это здания, или город — это практики, или город — это сети отношений, или еще что-то: обычно — некий новый теоретический объект, вытаскиваемый под свет софитов (создание/обнаружение). В том числе свет в буквальном смысле: Маккуайр, например, замечает, что образ современного города во многом продиктован тем способом «смотреть» на него, который превалирует в тот или иной момент (Париж барона Османа — детище фотографии, доминирование «планирования сверху» — технологии аэрофотосъемки и ковровых бомбардировок2). Однако вытащить темное на свет — что может быть более разрушительно? Одна из фундаментальных проблем, с которыми сталкивается Тимоти Мортон при создании проекта темной экологии, — это проблема построения дискурса, который избежал бы «засветки» предмета (как засвечивается непроявленная фотографическая пленка): как говорить о темном, оставив его темным? Или, как говорит Деррида (применительно к другой, но сходной проблеме), «не тушить этот другой свет, черный и неестественный: кружение „сил неразумия“ вокруг Когито»3 (sic: образ «черного света» появляется у Деррида, казалось бы, совершенно непроизвольно, без всяких пояснений и  отсылок — он просто описывает свою работу)? Конкретно в «Cogito и истории безумия» эта проблема является центральной и уходит (поскольку это Деррида, для которого менять местами центр и периферию — один из главных ходов) в комментарии: «Но какой язык не был бы языком разума вообще?»4 Как возможно говорить от имени безумия, которое не говорит, — не переприсваивая его и не превращая в очередную вариацию разума? Эту проблему так и не удается до конца решить Фуко, и Деррида пытается решать ее, обращаясь к молчанию, полям, пробелам, фону. Но и образ «черного света» тут, конечно же, не случаен. Противостояние всепроникающей метафорике света — одна из основных 2. Маккуайр С. Медийный город. Медиа, архитектура и городское пространство. М.: Strelka Press, 2014. 3. Деррида Ж. Cogito и история безумия // Письмо и различие. М.: Академический проект, 2007. С. 98. 4. Там же. С. 101. Полина Ханова

73

стратегий темной экологии (собственно, именно поэтому она называется темной): противостояние «высвечиванию», которое может оказаться необходимым и для исследователя городов, дискурсивное противостояние «насилию света» как операциональной метафоры5. И если темная экология города возможна, то она должна начинаться с предположения, что у него необходимо наличествует «темная сторона», — которую нельзя кодифицировать как объекты, структуры или практики. Она, как и безумие для Фуко и Деррида, представляет существенную проблему в том, что касается дискурса описания: внося «фонарь» в некоторые области тьмы, мы разрушаем их. Таковы, например, пространства социального протеста или приграничных форм существования, о которых говорил Эндрю Кальп6, противостоящие логике наблюдаемого через практики намеренного «затемнения», будь то построение лабиринтов-фавел или использование дымовых завес против всевидящего ока дронов, с намеренным воспроизведением скорее средневековой или ренессансной модели видимости (см. серию офортов «Воображаемые тюрьмы» Джованни Пиранези), чтобы противостоять нововременному паноптизму. Для работы с такими исследовательскими пространствами нужна соответствующая им дискурсивная стратегия, логика «черного света» — полумрак, который «призван скрывать очертания тел и выявлять трепет души»7. Способы работы в режиме «черного света» представляют проблему и для Мортона: в книге «Стать экологичным» он задается вопросом о том, как «проживать» объекты и данные вместо того, чтобы просто оперировать ими8. Мортон говорит, что классическая идея Природы представляет ее как то, что «просто работает» — является нейтральным материалом для человеческих целей, задач и инструментов, тогда как «проживание» данных позволило бы нам вернуться в подлинно экологическое мышление. И преимущественным местом такого «проживания» для Мортона является искусство — не только потому, что он литературовед по первому образованию, но и потому, что оно «дает нам фантастический, невозможный доступ к недоступным, ушедшим в себя, не до конца определенным качествам вещей, 5. Он же. Насилие и метафизика // Письмо и различие. С. 144. 6. См.: Центр новой философии. Andrew Culp: The Unseen // YouTube. 31.07.2018. URL: https://youtu.be/Ir85wX0Pt7U. 7. Аверинцев С. С. Судьбы европейской культурной традиции в эпоху перехода от античности к Средневековью // Из истории культуры Средних веков и Возрождения. М.: Наука, 1976. С. 57. 8. Мортон Т. Стать экологичным. М.: Ad Marginem, 2019. С. 18, 22. 74

Логос · Том 29 · #5 · 2019

к их таинственной реальности»9. Такие способы доступа можно обнаружить — пока, возможно, только на художественных или феноменологических примерах, но литературное чутье здесь, на наш взгляд, может стать источником того дискурса, который может быть «пронесен» в исследовательский. Как возможна темная экология города? Это вопрос, который следует задать не урбанистике или социологии, но искусству. Здесь мы попытаемся посмотреть на имеющиеся примеры «проживания» города как не-антропоцентричного, не-инструментализированного, не расчерченного «молотком и камерой»10 — в различных жанрах, от литературы urban fantasy через путевые заметки до теоретических эссе. Представленные в них способы работы с неопределенностью, размытостью, нечеткостью, странностью (weirdness) и жутью, одним словом, с различными способами борьбы с «засветкой» подскажут нам, каким образом «проживать» город как гиперобъект. Классический способ работы с пространством вынуждает воспроизводить одну и ту же схему, так как исследователь уже «подкладывает землю» — в феноменологическом смысле слова — под свои теоретические суждения. Это тот горизонт, который делает высказывание возможным, так как находит для него точку опоры. Оптическое не замечает места (place), внутри которого находится само по себе, для того чтобы описывать остальные пространства (space). Нахождение в какой-то позиции позволяет впоследствии выбрать удачную перспективу для того, чтобы высветить интересующие элементы и скрыть то, что в данной сборке не имеет значения. Проблема метода очевидна: город с точки зрения темной экологии — это не перечисление объектов, а комплексная масса, которая может разве что пробраться в повседневность теоретика и показать свое присутствие, разрушив устойчивый гармоничный образ объекта. Подобно горизонту из  классической феноменологии, земля делает возможной мысль о городе, внешнюю по отношению к ее производителю. Именно это и есть пасторальный образ городской среды, самым ярким примером которой выступает хижина посреди снежной бури, поставившая тонкую стенку между бураном и ее обитателем, описываемая Гастоном Башляром как самое безопасное и теплое место на земле11. Эта хижина сделана не из дерева или металла — это «чертоги разума». Ощущение реальности, подлинности и безопасности преследует любую теорию городского про 9. Там же. С. 48. 10. Там же. С. 34. 11. Башляр Г. Поэтика пространства. М.: Ad Marginem, 2014. Полина Ханова

75

странства, равно как и логику его производства. Именно об этом говорит Мортон, описывая исходную оппозицию природа — культура с помощью термина «агрологистика» (agrilogistics): на заре эры голоцена человек создает оседлое поселение, и мир распадается надвое — на «внутри» (границы поселения, городьбы, города) и «вне», на Ойкумену и Хаос, на Культуру и Природу12. Отсюда Мортон выводит и закон непротиворечия, и метафизику присутствия, и современный экологический кризис; но  для нас здесь интереснее не это, а исходная пространственная оппозиция. Исходя из комфортного места, автор начинает производить портрет своего окружения, полагая, что это и  есть истинная сущность окружающего пространства, так как она повторяет место, где производится мысль. Важно помнить о том, что башляровский дом — не память о первоначальном жилище, а дорога, путь, возвращающий к нему: Дом-гнездо никогда не бывает молодым. Если бы мы захотели быть педантами, то сказали бы, что он — естественное местопребывание функции обитания. Туда возвращаются, туда мечтают вернуться, как птица возвращается в гнездо, как ягненок возвращается в овчарню. Тема возвращения — неисчерпаемая тема для грез, ибо возвращения людей совершаются в соответствии с великим ритмом человеческой жизни, мечты всегда преодолевают разлуку. На сближение образов гнезда и дома сразу откликается сокровенное человеческое чувство, имя его — верность13.

Здесь Башляр схватывает крайне важный элемент жилища — это место, которое постоянно присутствует, постоянно пересобирается, постоянно узнается. То, что он называет вертикальностью, — маршрут, проходящий от подвала до чердака жилища, — не только материальность дома, но и место, из которого исходит дальнейшая работа с  пространством. Необходимо сделать оговорку, что место — это нечто стабильное, нечто, где присутствие уже фиксировано, в то время как пространство — пустота, для доступа к которой необходимо совершить некое действие. Место — хижина, пространство — снежная буря снаружи. Дилан Тригг14, разрабатывая концепт топофобии (она может представать как агорафобия, которую человек начинает испытывать в открытом пространстве), начинает с фобий, развертывающихся в доме и из дома. В этом смыс 12. См., напр.: Мортон Т. Указ. соч. С. 57. 13. Башляр Г. Указ. соч. С. 160. 14. Trigg D. Topophobia: A Phenomenology of Anxiety. L.: Bloomsbury Publishing, 2016. 76

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ле дом — центр мира, который позволяет собрать остальное вокруг себя, так как именно через его оптику остальное наделяется смыслом. В эпоху Ренессанса именно окно дома становится основным «механизмом репрезентации» — одновременно и источником света, освещающим вещи, и экраном, на который все проецируется, давая начало реалистическому изображению и собственно концепту пространства в его современном понимании15. При этом сам дом не  есть нечто находящееся в  каком-то  определенном пространстве — напротив, насыщает каждую отдельную ситуацию, наделяет пространство пространственностью. Топофобия позволяет испытать чувство бездомности, когда в устойчивой вроде бы обстановке начинает проявляться что-то не-домашнее (unheimliche)16, что-то, что делает ситуацию жуткой, так как ставит под сомнение воспринятые ранее устойчивые образы и разделения. Тригг описывает самые разные случаи наступления этого ощущения: их объединяет то, что в сам безопасный дом проникает нечто внешнее по отношению к нему, нечто жуткое, что присваивает, казалось бы, изведанную гавань мира повседневности. И одним из принципиальных ходов, которые жуткое прорывает в безопасность дома, является особая конфигурация света и его отсутствия. Дом, возникающий в сумеречной зоне между ночью и днем — в час между собакой и волком, — раскрывает воплощение необладаемой странности, обычно скрытой чувством домашнего. Мы ощущаем, как зародыш этой странности инфицирует домашнее в определенные моменты, в минуты, когда мы перестаем узнавать саму материальность места. Когда домашнее пропитывается качеством не-домашнего17. Теряя форму, дом отдаляется от нас, дестабилизируя и дезориентируя наше место в мире. Остается что-то, что не может быть реинтегрировано в дом18.

Таким образом, совмещая работы Гастона Башляра, Мориса МерлоПонти и Зигмунда Фрейда, Дилан Тригг создает очень важное продолжение для теории сумеречной зоны. Она не только существует и присутствует как плоть, которая проявляется в любом существовании, как время, которое производится для того, чтобы пространство успело развернуться и стать местом. Такое представление темной сущности было бы просто повторением светлого дома, только 15. Сунягин Г. Промышленный труд и культура Возрождения. Л.: Издательство Ленинградского университета, 1987. С. 84 слл. 16. Фрейд З. Художник и фантазирование. М.: Республика, 1995. С. 265–281. 17. Из контекста ясно, что речь идет об unheimliche. 18. Trigg D. Op. cit. P. 10. Полина Ханова

77

с минусом вместо плюса. Говоря об онтологии предчувствия, когда образы должны быть чем-то предварительно обусловлены, поиском шепотов и предвестников, Башляр повторяет логику подобных рассуждений, где просто меняет местами жуткое и безопасное. Топофобия, в свою очередь, предлагает небольшой концептуальный сдвиг, способный, казалось бы, стать калиткой, которая пустит исследователей в параллельное пространство города, в Задверье. Важна одновременность производства пространства и места, из которого это пространство создается. Вместо картины, где мы имеем первое и второе, предшественника и явление, они приходят одновременно, что позволяет смешать границы и впустить нестабильное и жуткое в теоретические описания повседневности. Вместо того чтобы обнаруживать и расшифровывать знаки через схему, данную предварительно, исследователь вынужден погрузиться в мир одновременных изменений, который постоянно перестраивается вместе с его теоретическими конструкциями. Именно таким образом чужеродное вторгается в домашнее, поскольку делает невозможной память как таковую. Больше нельзя повторить ход узнавания, потому что, пока будет пройдена дистанция между местом и пространством, пока плоть будет проявляться на материале, само изначальное место изменится и дом потеряет свои черты, не давая распознать то, что казалось понятным и логичным мгновение назад. Можно было бы сделать вывод, что визуальное или оптическое должно смениться тактильным или звуковым, как если бы иные органы чувств обладали способностью исключить «засветку» и проникнуть в самую сердцевину города. Таким образом о городе размышлял, к примеру, Георг Зиммель19, говоря, что в определенные моменты запахи и звуки дают намного больше жителю современного мегаполиса, нежели его расстроенные визуальные чувства. В то же время данные представления лишь сокращают задержку, делая ее минимальной, но не сводят на нет. Тригг во многом повторяет эту теоретическую проблему, вознося чувство тревоги на уровень совершенно иного способа мыслить пространство. Здесь просто меняются предпочтения (топофобия — зеркало топофилии): подлинность теперь маркирована не «блаженством», а ужасом. Впрочем, в  отличие от  Башляра, представляющего внешнее лишь частью внутреннего дома, необходимо присутствующего в нем, Дилан Тригг не всегда повторяет этот оборот, говоря о том, что если сам по себе дом станет чужеродным, то присутствие его во внешних пространствах сводится на нет. Ощущение топофо 19. Зиммель Г. Большие города и духовная жизнь // Логос. 2002. № 3. С. 12. 78

Логос · Том 29 · #5 · 2019

бии заключается в том, что человек действительно начинает находиться на открытом пространстве, хотя его и окружают хорошо изведанные стены, так как он уже лишен инструментария для их описания. Впрочем, как только оно схватывается, как только наступает момент узнавания самой топофобии, она становится подобной остальным теоретическим схемам, продолжая делить пространство на два мира — светлый и темный. Смесь, которой является пространство топофобии, — это исключение счастливого случая, возможности воспоминания, устойчивых переменных. Это действительно постоянно изменяющийся теоретический аппарат, который не адаптируется под внешние условия, а впускает их в себя, позволяя делать мир неразличимым. Темная сторона городов в этом смысле лишается ключевого для классического исследования элемента — возможности повторения результатов. Однако это один из редких способов осмыслять город, лишившись его разделения на светлые и темные зоны. Чувство не-домашнего как ощущение того, что в мир повседневности что-то вторглось, описанное Фрейдом, насыщает следующие тексты, говоря в пользу жутких пейзажей, где все смешалось. Такие описания уже присутствуют у многих авторов, в том числе тех, кого принято считать пасторальными. Генри Торо описывает свое путешествие в метель: В буран даже днем часто выходишь на дорогу и не знаешь, в какой стороне поселок. Знаешь, что проходил тут тысячу раз, и все же ничего не узнаешь, и все так незнакомо, точно ты находишься где-нибудь в Сибири… Пока мы не потеряемся — иными словами, пока мы не потеряем мир, — мы не находим себя и не понимаем, где мы и сколь безграничны наши связи с ним20.

Хотя американский философ быстро пробуждается от ощущения странности и находит связь с Природой (которую неизменно именует с прописной буквы — что важно в контексте Мортона, который предлагает именовать Природой (с большой буквы) романтический концепт, обычно противопоставляемый, например, Культуре, то, что подлежит эксплуатации или, наоборот, спасению, а свой проект по  преобразованию экологического дискурса начинает с  введения концепта «природы с  маленькой буквы»21), он на  какие-то мгновения теряет мир и оказывается в странном ощущении спутанности и неопределенности. Таким путникам, потерявшимся 20. Торо Г. Уолден, или Жизнь в лесу. М.: РИПОЛ классик, 2018. С. 225–226. 21. См., напр.: Мортон Т. Указ. соч. С. 211–216. Полина Ханова

79

в буране, и открывается пространство, уже не разделенное на объекты и связи между ними: снежная буря или туман — зона, где нет света и тени и где искомая «странность», weirdness мира становится доступной. Но как получить к ней доступ в городе, где даже снежная буря вряд ли позволит окончательно заблудиться? Потеряться — значит потерять себя. В  первом приближении в этом может помочь темнота, понятая буквально: в темноте города становятся другими. Это не тьма, в которую вносится факел (тьма подвалов и  ночлежек, куда «вносят факел» Диккенс и  Достоевский). Город, лишенный взгляда тьмой, становится весьма странным местом. Его описание требует перейти от  сущностей и элементов, из которых он состоит, к расплывчатым и нестабильным объектам и зонам воздействия. Ноктивагантам (от лат. noctivagus — «тот, кто ходит в ночи»)22 хорошо известно, что «темное» городское пространство быстро обнаруживает «странные места» — средоточия нервозности или, наоборот, покоя; лиминальные пространства (вокзалы, торговые центры, в особенности перекрестки), которые, будучи лишены своей функции, превращаются в странные и нервирующие; перечерчивание потоков движения, размывание объектов городской среды и в конечном итоге границ собственного тела и субъекта: «Мы больше не являемся собой», как писала Вирджиния Вулф в эссе о зимней прогулке по ночному Лондону23; ей кажется, что она утрачивает привязку к индивидуальному разуму и может стать любым другим человеком. Подобную утрату себя переживает обсессивный ноктивагант Диккенс. В «Путешественнике не по торговым делам» и «Ночных прогулках» он, терзаемый бессонницей24, невротически исхаживает Лондон из конца в конец; переживая «любительский опыт бездомности», он впадает в диссоциацию: утрата «дома», гармоничной 22. См.: Beaumont M. Night Walking: A Nocturnal History of London. L.: Verso, 2015. P. 7. Это блестящее литературоведческое исследование отражения практик взаимодействия с ночным Лондоном в литературе является источником вдохновения и нескольких ключевых примеров для данной статьи. 23. Вулф В. Долгая прогулка. Лондонское приключение // Интерпоэзия. 2015. № 2. URL: http://magazines.russ.ru/interpoezia/2015/2/15wulf.html. Оригинальное название рассказа Street Haunting отсылает к призрачности, «населенности призраками» (ср. haunted house — «дом с  привидениями»). Вирджиния Вулф становится призраком на ночной улице. 24. Диккенса мучает бессонница — см. анализ бессонницы как распада субъекта, обнаруживающего одновременно экстернальность мысли («Нет моего бодрствования в ночи… Оно бодрствует») и материальность тела, у Эммануэля Левинаса: Левинас Э. Избр. Тотальность и бесконечное. М.; СПб.: Университетская книга, 2000. С. 40. 80

Логос · Том 29 · #5 · 2019

исходной точки-основания, влечет утрату контроля за собственным телом, размывание границ между сновидческой и объективной реальностью; взаимодействие происходит уже не между человеческим субъектом и городом, а внутри странного анонимного «оно» материальности, смутно отличенного от самого себя. «Это опыт инверсии, опыт нарушения порядков интериорного и экстериорного», аналогичный столкновению живого с призраком, — но в данном случае сомнамбулические Диккенс и Вулф оказываются призраками, подобно персонажам фильма «Другие», которые в финале обнаруживают, что призраками являются они сами: «его тело — уже не тело субъекта, уже не то тело, к которому можно подступиться с помощью феноменологии и тем более — интроспективно»25. «Партнером» ночного города является уже не субъект (человеческий, рациональный, индивидуальный и т. д.), а тело или призрак — «примета не/человеческой феноменологии»26. Похожий опыт становления-призраком переживает герой «Задверья» Нила Геймана: его попадание в Нижний Лондон совпадает (причина и следствие тут спутаны) с его «стиранием» из нормальной системы социальных связей, действий и обязанностей (весь «верхний» мир ведет себя так, как будто Ричарда Мэйхью не существует и никогда не существовало: его не узнает даже собственная невеста, в его квартире живут другие люди и т. д.); в то же время городские пространства обретают субъектность. Отношения человеческого и нечеловеческого, субъекта и объекта смешиваются и размываются. Субъект в его классическом нововременном понимании — это субъект зрения, и  он существует в  городе только вместе со  светом: присвоение ночного города начинается только с  привнесением в него искусственного света; Просвещение просвещает буквально  — оно хронологически совпадает с  появлением систем уличного освещения. С ним исчезают законы, запрещающие хождение по ночам, бытовавшие во многих средневековых европейских городах, — ночь как буквальное «время призраков» уступает себя свету. Но путь ноктиваганта на этом не заканчивается — в каком-то смысле он становится лишь интереснее. Форд Мэддокс Форд сокрушался в «Душе Лондона»27, что «понемногу лондонец забывает, что его Лондон выстроен на реальной земле: он забывает, что под его тротуарами скрыты холмы, забы 25. Тригг Д. Нечто. Феноменология ужаса. Пермь: Hyle Press, 2017. С. 62. 26. Там же. С. 68. 27. Ford F. M. The Soul of London: A Survey of a Modern City. L.: A. Rivers, 1905. P. 102. Полина Ханова

81

тые протоки, родники и трясины»; ночью же наносы человеческих творений стираются, и город обнаруживает свой скрытый доисторический ландшафт. Но речь здесь не о банальном прочтении исходного ландшафта города: это было бы очередным возвращением к Природно-Культурному разрыву. Здесь уместнее обратиться к «трансцендентальной геологии» Мориса Мерло-Понти28: так же, как плоть личного тела субъекта, разрывающая своей материальностью феноменологическую оптику, становится местом ужаса и  популярным сюжетом хоррора, плоть ландшафта обнажает под городом основание более глубокое, чем любая история, — скрытую нефеноменологизируемую и нередуцированную материальность. Плоть как неустранимая материальность ужаса противостоит всепроникающему свету классической городской антиутопии и порождает другой образ — weird-города, хорроргорода, ужас которого не в отсутствии света, а в присутствии плоти. Характерный для хоррора мотив двойничества преследует урбанистическое художественное воображение давно: Лондон удваивается и у Чайны Мьевиля (как Нон Лон Дон), и у Майкла Муркока; у мегаполиса Ехо в романах Макса Фрая есть Темная сторона (с указанием на то, что она есть у каждого города), и даже в сериале «Очень странные дела» (Netflix, 2016–) появляется «перевернутый» город. Что характерно, такая логика удвоения свойственна только городским, а не пасторальным пространствам: там, где жителя сельской «хижины» поджидает снежная буря, размывающая различие между тьмой и  светом, урбанистического ноктиваганта встречает город-двойник. И доступ к этим «темным городам» обычно осуществляется через отверстие или провал29. Последователь психоанализа сейчас бы провел очевидную аналогию с родами (особенно в визуальном решении «Очень странных дел» пульсирующее, хлюпающее, истекающее слизью отверстие, через которое герои попадают в «вверх ногами» и обратно, вызывает весьма однозначные ассоциации), тем более что пространство Голгонузы, вероятно первого литературного «темного двойника» Лондона из произведений Уильяма Блейка30, есть одновременно простран 28. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб.: Ювента; Наука, 1999. 29. Тема, на которой спекулирует Славой Жижек: хлюпающая дыра, слив в ванной, есть знак Реального — например, в его анализе «Психо» Хичкока. Автор благодарит за эту идею Вячеслава Данилова. 30. Возможно, именно благодаря Блейку Лондон стал в  литературе «темным городом» par excellence, хотя темные двойники есть и у других городов — даже у Чайны Мьевиля мимоходом упоминаются Обманчестер, Врио-де-Жанейро, Нашингтон и Чулан-Батор. 82

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ство человеческого тела, а вход в него ведет через врата-вагину (ср. женщина по имени Дверь, встреча с которой погружает Ричарда Мэйхью в Нижний Лондон). В отличие от Небесного Иерусалима, темный двойник обычно не отделен от «реального», светлого города онтологически — даже мистическая Голгонуза непосредственно «подключена» к настоящему Лондону, у них есть общие точки, «червоточины»-переходы, сквозь которые можно провалиться, как и у Лондона и Задверья или Нон Лон Дона. То есть город, взятый вместе с его «темной стороной», — это дырчатое, пористое пространство: Он сверлит горы, вместо того чтобы взбираться по ним, роется в земле, вместо того чтобы рифлить ее, дырявит пространство, вместо того чтобы сохранять его гладким… …коммуницирует одновременно и с оседлыми народами, и с кочевниками. Дырчатое пространство само коммуницирует с гладким и с рифленым пространствами31.

Дырки, губки, пещерные комплексы, завораживающие Резу Негарестани32, и даже туф и пемза, составляющие Неаполь Беньямина33, ломают и спутывают линию взгляда, превращают пространство в плоть, вязкую и полную провалов (вязкое, затягивающее пространство агорафобии, дырчатые и вложенные пространства «Воображаемых тюрем», вязкость гиперобъектов Мортона). Нет вынесенной точки, островка в болоте, на котором исследователь мог бы выстроить свою «хижину». Отношение внутреннего и  внешнего, дома и  окружающего пространства здесь уже не просто инвертируется или меняет качественный знак — оно спутывается, сплетается, превращаясь в «пол( )ый комплекс», по выражению Негарестани: ……полости как двойственные сущности — осциллирующие между поверхностью и глубиной — внутри твердых матриц, фундаментальным образом нарушая их консолидацию и полноту путем прокалывания и результирующей пористости. Для твердого тела червящиеся полости подрывают отношение когерентности между его охватывающей поверхностью и его твердостью. Процесс 31. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. С. 700. 32. Negarestani R. Cyclonopedia: Complicity With Anonymous Materials (Anomaly). Melbourne: Re.Press, 2008. 33. Benjamin W. Naples // Selected Writings / M. Bullock, M. W. Jennings (eds). Cambridge, MA: Harvard University Press, 1996. Vol. 1, 1913–1926. P. 414–421. Полина Ханова

83

вырождения твердого тела путем разложения когерентности его поверхностей называется разоснованием34.

Город может быть предметом исследования темной экологии — как «разоснованный» город, который тем не менее присутствует своей навязчивой weird-материальностью в ужасе топофобии, в навязчиво преследующем литературу образе дырчато-сплетенных городов-двойников, в снежной буре (которая вечно царит в городе-мире концептуальной видеоигры «ШХД: Зима»): «там, в бездне Вселенной без зрителя, остается нечто». Библиография Аверинцев С. С. Судьбы европейской культурной традиции в эпоху перехода от античности к Средневековью // Из истории культуры Средних веков и Возрождения. М.: Наука, 1976. Башляр Г. Поэтика пространства. М.: Ad Marginem, 2014. Вулф В. Долгая прогулка. Лондонское приключение // Интерпоэзия. 2015. № 2. URL: http://magazines.russ.ru/interpoezia/2015/2/15wulf.html. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, М.: Астрель, 2010. Деррида Ж. Cogito и история безумия // Он же. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2007. С. 54–104. Деррида Ж. Насилие и метафизика // Он же. Письмо и различие. М.: Академический проект, 2007. С. 124–249. Зиммель Г. Большие города и духовная жизнь // Логос. 2002. № 3. С. 23–34. Левинас Э. Избр. Тотальность и бесконечное. М.; СПб.: Университетская книга, 2000. Маккуайр С. Медийный город. Медиа, архитектура и городское пространство. М.: Strelka Press, 2014. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб.: Ювента; Наука, 1999. Мортон Т. Стать экологичным. М.: Ad Marginem, 2019. Сунягин Г. Промышленный труд и культура Возрождения. Л.: Издательство Ленинградского университета, 1987. Торо Г. Уолден, или Жизнь в лесу. М.: РИПОЛ классик, 2018. Тригг Д. Нечто. Феноменология ужаса. Пермь: Гиле Пресс, 2017. Фрейд З. Художник и фантазирование. М.: Республика, 1995. Amin A., Thrift N. Cities: Reimagining the Urban. Cambridge: Polity Press, 2002. Beaumont M. Night Walking: A Nocturnal History of London. L.: Verso, 2015. Benjamin W. Naples // Selected Writings / M. Bullock, M. W. Jennings (eds). Cambridge, MA: Harvard University Press, 1996. Vol. 1: 1913–1926. P. 414–421. Culp A. The Unseen // YouTube. 31.07.2018. URL: http://youtu.be/Ir85wX0Pt7U. Ford F. M. The Soul of London: A Survey of a Modern City. L.: A. Rivers, 1905. Negarestani R. Cyclonopedia: Complicity With Anonymous Materials. Melbourne: Re.Press, 2008. Trigg D. Topophobia: A Phenomenology of Anxiety. L.: Bloomsbury Publishing, 2016. 34. Негарестани Р. Циклонопедия. М.: Носорог, 2019 (в печати). 84

Логос · Том 29 · #5 · 2019

DARK CITIES: DARK ECOLOGY AND URBAN STUDIES Polina Khanova. Assistant, Department of Ontology and Theory of Knowledge, Faculty of Philosophy, [email protected]. Lomonosov Moscow State University (MSU), 27 Lomonosovsky ave., Bldg 4, 119991 Moscow, Russia. Keywords: urban studies; dark ecology; Timothy Morton; horror; the city; darkness. Timothy Morton’s dark ecology is driven by objects as examples or sources of inspiration without offering a full-fledged theoretical methodology. The article highlights possible approaches to designing an independent set of tools suitable for dark ecology and applies them to other topics. In its complexity the city may be considered a hyperobject, which is both a product of and a permanent environment for human beings. The author analyzes the classic texts of urban researchers to show the “dark” aspects of writings by Nigel Thrift, Scott McQuire, Henri Lefebvre, Walter Benjamin, Henry Thoreau, Gaston Bachelard and others. This analysis reveals that even the most pastoral descriptions of urbanized space contain a very different image of the city: dark, unstable and strange, and a summary of those features may be incorporated into a comprehensive theoretical progam. A proposed alternative to the classical methodology centered on a modern visual analysis of the environment may be called “dark urbanism” by analogy with “dark ecology.” The author refers to Dylan Trigg on the feeling of “topophobia” as well as to the fictional images of an urban background in the works of Neil Gaiman, Max Frei and China Miéville to locate several reference points for studying the city as a multifaceted, complex object without merely declaring it as such; but those reference points form the basis for changing investigative optics. The article offers a methodological prolegomenon to “dark urbanism” by proposing analysis of the audible, sensual, tactile and other elements of the urban environment that have not been emphasized by the urbanist mainstream. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-71-84

References Amin A., Thrift N. Cities: Reimagining the Urban, Cambridge, Polity Press, 2002. Averintsev S. S. Sud’by evropeiskoi kul’turnoi traditsii v epokhu perekhoda ot antichnosti k Srednevekov’iu [The Fate of the European Cultural Tradition in the Era of Transition from Antiquity to the Middle Ages]. Iz istorii kul’tury Srednikh vekov i Vozrozhdeniia [From the History of Culture in the Middle Ages and Renaissance], Moscow, Nauka, 1976. Bachelard G. Poetika prostranstva [La poétique de l’espace], Moscow, Ad Marginem, 2014. Beaumont M. Night Walking: A Nocturnal History of London, London, Verso, 2015. Benjamin W. Naples. Selected Writings (eds M. Bullock, M. W. Jennings), Cambridge, MA, Harvard University Press, 1996, vol. 1: 1913–1926, pp. 414–421. Culp A. The Unseen. YouTube, July 31, 2018. Available at: http://youtu.be/ Ir85wX0Pt7U. Deleuze G., Guattari F. Tysiacha plato: Kapitalizm i shizofreniia [Mille plateaux: Capitalisme et schizophrénie], Yekaterinburg, Moscow, U-Faktoriia, Astrel’, 2010. Derrida J. Cogito i istoriia bezumiia [Cogito et histoire de la folie]. Pis’mo i razlichie [L’écriture et la différence], Moscow, Akademicheskii proekt, 2007, pp. 54–104.

Полина Ханова

85

Derrida J. Nasilie i metafizika [Violence et métaphysique]. Pis’mo i razlichie [L’écriture et la différence], Moscow, Akademicheskii proekt, 2007, pp. 124– 249. Ford F. M. The Soul of London: A Survey of a Modern City, London, A. Rivers, 1905. Freud S. Khudozhnik i fantazirovanie [Artist and Fantasy], Moscow, Respublika, 1995. Levinas E. Izbr. Total’nost’ i beskonechnoe [Selected Works. Totality and Infinity], Moscow, Saint Petersburg, Universitetskaia kniga, 2000. McQuire S. Mediinyi gorod. Media, arkhitektura i gorodskoe prostranstvo [The Media City: Media, Architecture and Urban Space], Moscow, Strelka Press, 2014. Merleau-Ponty M. Fenomenologiia vospriiatiia [Phénoménologie de la perception], Saint Petersburg, Iuventa, Nauka, 1999. Morton T. Stat’ ekologichnym [Being Ecological], Moscow, Ad Marginem, 2019. Negarestani R. Cyclonopedia: Complicity With Anonymous Materials, Melbourne, Re.Press, 2008. Simmel G. Bol’shie goroda i dukhovnaia zhizn’ [Die Großstädte und das Geistesleben]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2002, no. 3, pp. 23–34. Suniagin G. Promyshlennyi trud i kul’tura Vozrozhdeniia [Industrial Labor and Rennaissance Culture], Leningrad, Izdatel’stvo Leningradskogo universiteta, 1987. Thoreau H. Uolden, ili Zhizn’ v lesu [Walden; or, Life in the Woods], Moscow, RIPOL klassik, 2018. Trigg D. Nechto. Fenomenologiia uzhasa [The Thing: a Phenomenology of Horror], Perm, Hyle Press, 2017. Trigg D. Topophobia: A Phenomenology of Anxiety, London, Bloomsbury Publishing, 2016. Woolf V. Dolgaia progulka. Londonskoe prikliuchenie [Street Haunting: A London Adventure]. Interpoeziia [Interpoetry], 2015, no. 2. Available at: http://magazines.russ.ru/interpoezia/2015/2/15wulf.html.

86

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Климатическая неопределенность и подсветка для темной экологии Даниил Аронсон

Научный сотрудник, сектор истории западной философии, Институт философии РАН (ИФАН). Адрес: 109240, Москва, ул. Гончарная, 12, стр. 1. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: темная экология; гиперобъекты; климатическая наука; неопределенность; отрицание глобального потепления; распря; публичная сфера; Тимоти Мортон; Жан-Франсуа Лиотар. Одна из самых обсуждаемых проблем климатической науки связана с тем, что ее знание характеризуется неопределенностью. Темная экология Тимоти Мортона рассматривает неопределенность как неотъемлемую черту не только всякого знания, но и всякого отношения вообще. Такой подход позволяет увидеть, что неприятие неопределенности стоит не только за отрицанием глобального потепления, но зачастую движет и теми, кто это отрицание разоблачает, поскольку они стремятся представить результаты климатической науки как несомненные факты. Вместо того чтобы видеть в неопределенности проблему, темная экология ставит задачу научиться с ней сосуществовать. Для этого она не только предлагает настроиться на странную, «темную» сторону вещей, но и подспудно начинает рассматривать эту сторону как единственно реальную. В результате она систематически пренебрегает теми сферами человеческого существования, которые ориентированы на прозрачность,

в частности публичной и политической жизнью. Однако, как будет показано в статье, процессы, протекающие в этих сферах, сыграли свою роль в том, что странная реальность, описываемая темной экологией, сделалась видимой. Так, многие свойства глобального потепления, подчеркиваемые темной экологией, — невозможность дистанцироваться от него, а также дать ему четкое определение и взять под контроль — становятся по-настоящему ощутимы только тогда, когда возникает широкая общественная полемика о реальности потепления и когда оказывается, что эту полемику нельзя уладить ссылками на якобы достоверно известные факты. Опыт, который приобретают участники такой полемики, заключается в невозможности конвертировать имеющееся у них знание в консенсус. В статье предлагается рассматривать этот опыт как шаг к тому, чтобы настроиться на странную реальность, в которой знание есть скорее бессилие, чем сила.

87

1. Климатическая неопределенность

З

Н АЧ И Т Е Л Ь Н А Я часть знания, производимого климатической наукой, связана с  неопределенностью. Это означает, что оно не  просто лишено стопроцентной достоверности — оно не является и вероятностным. Например, даже если в рамках отдельной климатической модели прогнозам будущих состояний климата можно приписать ту или иную вероятность, затруднительно оценить, насколько надежна сама модель. На 2015 год в  мире использовалось около двадцати моделей, прогнозирующих изменения климата. Обычно такие модели тестируются по их способности предсказывать изменения климата в прошлом, известные из наблюдений1. Но подобный тест не дает гарантий. Дело здесь не только в том, что данные о прошлых состояниях глобального климата фрагментарны и в значительной степени получены косвенными способами, такими как анализ годичных колец деревьев, изотопов кислорода в породах и т. д.2 Причина еще и в самом изменении климата. Так, если модель А лучше модели Б описывает изменения климата в прошлом, из этого еще не следует, что она точнее предскажет их в будущем: климат уже изменился, а значит, в настоящее время он представляет собой иную систему, нежели та, которую модель А описывает лучше модели Б. Проблематично и агрегирование прогнозов разных моделей, поскольку в каждой сложной модели, как правило, по-своему определяется, что такое климат и даже что считать эмпирическими данными. Кроме того, существует опасение, что поскольку все сложные модели обрабатываются на аналогичных суперкомпьютерах, то все они могут иметь общие недостатки, обусловленные особенностями используемых технологий3. В  этом случае результаты, полу-

1. См.: Bradley R. et al. The Philosophy of Climate Science. URL: http://www.romanfrigg.org/writings/phil_climate.pdf. P. 5–6. 2. См.: Parker W. Climate Science // Stanford Encyclopedia of Philosophy (Summer 2018 Edition) / E. N. Zalta (ed.). 11.05.2018. URL: https://plato.stanford. edu/entries/climate-science. 3. Bradley R. et al. Op. cit. P. 12. 88

Логос · Том 29 · #5 · 2019

чаемые разными моделями, нельзя рассматривать как независимые события, что обычно считается необходимым для вычисления вероятности. С неопределенностью связано знание не только о будущем климатических изменений, но и о причинах таких изменений и даже, казалось бы, наиболее эмпирическое — знание о  прошлом глобального климата. Однако все это не  делает знание о  климате псевдонаучным. Климатические ученые4 действительно знают, как именно глобальный климат изменялся в прошлом, и примерно могут сказать, как он будет меняться в  ближайшие десятилетия. Кроме того, им известны многие факторы, влияющие на этот процесс (например, сжигание углеводородов, вырубка лесов, вулканическая и солнечная активность), а также их приблизительный вклад в общую картину в разные периоды истории. Об этих и о многих других вещах ученые могут говорить с уверенностью, хотя и без определенности, которую можно было бы выразить в процентах вероятности. На самом деле неопределенность давно была присуща значительной доле научного знания, пусть на этот факт и не обращали должного внимания популяризаторы, а  порой и  философы науки5. Однако в эпоху глобального потепления, когда от такого знания стали зависеть политические решения, эта неопределенность стала болезненно видимой. В глазах широкой публики наука, которая не говорит о своем предмете с определенностью, не заслуживает доверия. В глазах экономистов и политических ученых неопределенность препятствует принятию решений. В результате как общественное, так и экспертное мнение подталкивает специалистов по климату как можно точнее оценить степень своей уверенности в том, что глобальное потепление вызвано деятельностью людей. Так, в отчете Межправительственной группы экспертов по  изменению климата, выпущенном в  2014 году, говорится:

4. Следуя англоязычной традиции, я называю климатической наукой (climate science) дисциплину, сложившуюся после Второй мировой войны в результате синтеза метеорологии и климатологии. См.: Edwards P. N. A Vast Machine: Computer Models, Climate Data, and the Politics of Global Warming. Cambridge, MA: MIT Press, 2010. P. xxiii. 5. См.: Pollack H. N. Uncertain Science… Uncertain World. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 2003. Даниил Аронсон

89

Крайне вероятно, что антропогенные парниковые газы… и другие антропогенные факторы были главной причиной потепления, наблюдаемого с середины XX века6.

«Крайне вероятно» (extremely likely), согласно тому же документу, означает, что вероятность превышает 95%7. По упомянутым причинам найти научные основания для подобных количественных оценок трудно. Неопределенность знания о климате вкупе с требованием политических мер провоцирует отрицание глобального потепления, которое стало, пожалуй, самой болезненной темой, обсуждаемой в  связи с  изменением климата, — более болезненной, чем энергопромышленное лобби, политическая апатия или даже сами по себе климатические катастрофы. Сегодня практически невозможно написать что-то об изменении климата, не упомянув о том, что множество людей его отрицают. Журналисты и политические ученые разоблачают финансирование нефтяными корпорациями исследований, стремящихся подорвать научный консенсус8. Психологи и социологи вскрывают механизмы вытеснения вопросов климата на периферию индивидуальной жизни и общественной повестки9. Философы возлагают вину за  отрицание изменения климата на авраамические религии, нововременную рациональность, капиталистическую гегемонию и проч. И даже авторы сухой аналитической статьи по эпистемологии климатической науки тут и  там упоминают об  ошибках «климатических скептиков» (эвфемизм, которым иногда обозначают тех, кто отрицает глобальное потепление)10. Проблема, однако, в том, что подобная критика обычно противопоставляет себя отрицанию, как знание  — заблуждению. Но в эпоху глобального потепления слово «знание» имеет иной 6. Climate Change 2014. Synthesis Report. Summary for Policymakers // Intergovernmental Panel on Climate Change. URL: https://www.ipcc.ch/pdf/assessment-report/ar5/syr/AR5_SYR_FINAL_SPM.pdf. P. 4. 7. Ibid. P. 2. 8. Одно из лучших таких исследований: Oreskes N., Conway E. M. Merchants of Doubt: How a Handful of Scientists Obscured the Truth on Issues from Tobacco Smoke to Global Warming. L.: Bloomsbury Press, 2010. 9. См., напр.: Norgaard K. M. Living in Denial: Climate Change, Emotions, and Everyday Life. Cambridge, MA: MIT Press, 2011; Randall R. Loss and Climate Change: The Cost of Parallel Narratives // Ecophsychology. 2009. Vol. 1. № 3. P. 118–129. 10. Frigg R. et al. Philosophy of Climate Science Part I: Observing Climate Change // Philosophy Compass. 2015. Vol. 10. № 12. P. 953–964. 90

Логос · Том 29 · #5 · 2019

смысл. Или, вернее, в эту эпоху становится особенно ясно, что знание никогда не было тем, чем когда-то считалось: истинным и обоснованным представлением о предмете. Если истинным называть представление, адекватное предмету (или, во всяком случае, наиболее адекватное из имеющихся), то климатические модели сложно назвать истинными уже по  той причине, что при их многообразии часто нет возможности выделить среди них более и менее адекватные. Если обоснованным называть представление, адекватность которого опирается на строгие доказательства, то знание о глобальном потеплении сложно назвать таковым. Так, в силу вышеупомянутых эпистемологических трудностей решающим аргументом в пользу реальности глобального потепления часто называют сам по  себе консенсус климатических ученых. Но этот консенсус — социальный факт, имеющий место скорее вопреки эпистемологическим затруднениям, чем благодаря их успешному преодолению. Таким образом, время глобального потепления требует по-новому относиться к знанию. Полагаю, один из продуктивных вариантов такого нового отношения предлагает Тимоти Мортон. Пользуясь хайдеггеровским понятием Stimmung, он пытается переключить внимание с пары «знание/заблуждение» на пару «настроенность/ненастроенность». Глобальное потепление нельзя познать как эмпирический факт, но на него можно «настроиться». Во  втором разделе я  рассмотрю эти рассуждения Мортона и то, какие проблемы они, на мой взгляд, решают.

2. Гиперобъекты Мортон описывает глобальное потепление как «гиперобъект». Гиперобъекты — это «вещи, которые рассредоточены во времени и пространстве в масштабах, значительных по сравнению с человеческими»11. «Гиперобъекты — не функция нашего знания». Они «реальны независимо от  того, мыслит их  кто-то  или нет». Они «кладут конец возможности трансцендентальных скачков „за пределы“ физической реальности»12. Гиперобъекты существуют в горизонтальной онтологии, где ни одно сущее не имеет привилегированного статуса по сравнению с другими. Как и хармановские объекты, они «изъяты» из всякого взаимодействия, включая взаи 11. Morton T. Hyperobjects: Philosophy and Ecology after the End of the World. Minneapolis; L.: University of Minnesota Press, 2013. P. 1. 12. Ibid. P. 2. Даниил Аронсон

91

модействие с людьми. Ни наблюдения, ни математические модели никогда не могут их исчерпать. Особенность гиперобъектов лишь в том, что по причине их масштабности в сравнении с людьми эффекты, которые объектно-ориентированная онтология приписывает любому межобъектному взаимодействию, становится особенно сложно игнорировать, когда речь идет о взаимодействии между людьми и гиперобъектами. Так, гиперобъекты отчетливо «нелокальны» в том смысле, что «всякая локальная манифестация гиперобъекта не  есть напрямую гиперобъект»13. Скажем, измерительные приборы фиксируют не глобальное потепление, но температуру, влажность, давление в определенном месте и определенное время. Не глобальное потепление уничтожает урожай, а засухи или, наоборот, избыточные осадки в определенный год в данном регионе. И даже математические модели описывают не глобальное потепление, но динамику нескольких миллионов переменных на основании данных, которых всегда не хватает. Эта нехватка данных связана не только с недостаточными наблюдениями, но и с особенностями моделирования как такового: чтобы отделить релевантные данные от нерелевантных, любая модель должна прочертить границы климатической системы (например, по верхним слоям атмосферы), то есть локализовать ее. Тем самым модели по определению не могут учитывать явлений, которые имеют место непосредственно по ту сторону проводимых ими границ и тоже оказывают на климат ненулевое воздействие14. Во всех этих случаях нелокальность глобального потепления изымает его из  человеческого доступа, требующего пространственной и  временной определенности. Это ведет к  тому, что практически ни  одно явление нельзя с  уверенностью отнести на счет глобального потепления. Но происходит и обратное: явления, которые раньше считались не имеющими прямого отношения к климату, теперь нельзя с определенностью от него отделить. Например, потеряло смысл прежнее различие между климатом и погодой как между чем-то постоянным и чем-то случайным. Именно нетипичное, и в этом смысле «случайное», погодное явление — потенциальный симптом изменения погодной нормы, то есть изменения климата. Таким образом,

13. Ibid. P. 1. 14. Об  этой проблеме см.: Palmer T. Global Warming in a Nonlinear Climate — Can We Be Sure? // Europhysics News. 2005. Vol. 36. № 2. P. 42–46. 92

Логос · Том 29 · #5 · 2019

……глобальное потепление радикально изменило статус погоды… Из акцидентальной [оно] сделало погоду субстанциональной15.

Следовательно, с  неопределенностью сталкиваются не  только утвердительные, но и отрицательные высказывания о глобальном потеплении: не только о том, что ему принадлежит, но и о том, что к нему не относится. Если пользоваться языком Мортона, гиперобъекты преследуют нас подобно призракам: ничто не позволяет увидеть их воочию, и даже приборы их не фиксируют, но огромное количество вещей указывает на  их  присутствие. Поэтому в  эпоху гиперобъектов знание оказывается где-то  в  серой зоне между истинным и  ложным. Мортон называет такую модальность знания словом truthy, которое я бы перевел выражением «вроде как истинно» («более-менее истинно» — в русском переводе книги16). «Вроде как» не выражает какой-то определенной степени неуверенности. Оно выражает неопределенность как таковую и может сопровождаться даже высокой, хотя и неопределенно высокой, степенью уверенности. Поэтому то, что некоторое суждение вроде как истинно, не означает, что оно равнозначно противоположному суждению. Сказать, что нечто вроде как истинно и что оно вроде как ложно, — совсем не одно и то же. Климат вроде как меняется, и это вроде как большая проблема для бактерий, людей и коралловых рифов. Когда я говорю «вроде как», я не имею в виду, что это не точно. Нет, это точно. Вроде как. Климатические ученые никогда не смогли бы иметь подобной уверенности, если бы считали, что их модели способны сделать предмет исследования абсолютно прозрачным. Подумайте о ситуации в экономике, где, если вы не пользуетесь рядом основополагающих концепций, таких как теория рационального выбора, вы не можете принадлежать к научному мейнстриму. То, что вы производите, просто не воспринимается как знание. Климатические ученые, напротив, знают, что они все говорят об одном и том же объекте, хотя в их моделях по-разному концептуализировано даже само понятие климата. Они знают, что говорят об одном и том же объекте, потому что знают, что их модели не равны своему объекту. Консенсус в климатической науке был бы невозможен, если бы она не была объектно-ориентированной.

15. Morton T. Op. cit. P. 101. 16. Мортон Т. Стать экологичным. М.: Ad Marginem, 2019. С. 26–28. Даниил Аронсон

93

То, что гиперобъекты изъяты из  всякого взаимодействия, означает не только то, что их нельзя с определенностью познать, но  и  то, что их  нельзя контролировать. Говоря на  языке спекулятивного реализма, гиперобъекты принципиально «не  скоррелированы» не  только с  познавательной способностью людей, но и с их практической способностью. Требование выразить степень неопределенности количественно есть не что иное, как фантазия о такой корреляции. Предполагается, что если знание недостоверно, то ему можно по крайней мере приписать определенную вероятность и действовать, как если бы объект был исчерпывающе познан. Гиперобъекты подрывают эту фантазию, ставя людей перед лицом непредвиденных последствий. Это не хитрость разума и не временная неполадка, которую техническая рациональность устранит, но онтологическое следствие того, что объекты изъяты из любого взаимодействия. При взаимодействии гиперобъектов непредвиденные последствия настолько велики, что ими становится невозможно пренебречь. Антропоцен — это геологическая эпоха, когда непредвиденные последствия человеческой деятельности намного превысили ее запланированные последствия, то есть эпоха гиперобъектов. С точки зрения Мортона, хотя гиперобъекты нельзя контролировать, на  них можно «настроиться». Настроиться на  объект — значит принять его странность, научиться сосуществовать с ним как с нечеловеческим, призрачным, неуютным. В качестве одного из  проявлений ненастроенности Мортон истолковывает психологический эффект «зловещей долины». Он заключается в том, что, хотя в целом объекты вызывают у наблюдателя тем большую приязнь, чем большим количеством человеческих черт они обладают, нечеловеческие объекты, максимально напоминающие человека, вызывают неприязнь. Поэтому на графике, где ось X измеряет степень похожести на человека, а ось Y — степень вызываемой симпатии, образуется глубокая долина. На дне этой долины обитают зомби, призраки, мертвецы — существа, почти неотличимые от человека, но все-таки нечеловеческие. По мысли Мортона, настроиться на объекты — значит постепенно превратить жуткую долину в  «призрачную равнину»17: научиться воспринимать все объекты как предельно родственные нам, хотя всетаки ни в чем нам не тождественные, а потому жутковатые. Глобальное потепление — тоже один из  таких объектов. Настроиться на него — значит примириться не только с тем, что оно 17. Там же. С. 193–194. 94

Логос · Том 29 · #5 · 2019

реально, но и с тем, что эта реальность не может быть познана как достоверный факт. В этом смысле не только разные формы отрицания глобального потепления, но и противоположные им катастрофические нарративы представляют собой примеры ненастроенности. Те, кто отрицает глобальное потепление, не могут принять его неуютность и предпочитают считать его фикцией. Те, кто проповедует о глобальном потеплении, тоже не могут смириться с его странностью и предпочитают считать его чем-то понятным, еще одним достоверным научным фактом. Такая проповедь претендует на единственно верную интерпретацию происходящего и тем самым тоже таит в себе корреляционистскую фантазию о контроле. Принять глобальное потепление во всей его странности — значит еще и отказаться от представления о том, что его можно поставить под контроль. Проекты геоинженерии — самое вопиющее, но не единственное проявление такого представления. В сущности, все позиции, которые предполагают, что существуют некоторые достоверно известные рецепты борьбы с глобальным потеплением и что степень их эффективности можно точно рассчитать, несут на себе печать той же фантазии о контроле. Задача, таким образом, не  столько в  изгнании любого отрицания, сколько в примирении с тем, что при серьезном отношении к глобальному потеплению некоторые формы его отрицания неизбежны, поскольку такова природа этого объекта. У религии глобального потепления нет святых. Пожалуй, последний тезис следует усилить: отрицание глобального потепления не  только неизбежно, но  и  необходимо для того, чтобы изменение климата предстало не просто как еще один предмет специальных исследований, но как странный объект, от которого нельзя дистанцироваться и который поэтому требует искать новые способы сосуществования. Если устранить отрицание средствами аргументации невозможно, то это означает, что между отрицающими изменение климата и теми, кто его принимает, имеет место «распря» (différend), как ее понимает ЖанФрансуа Лиотар: …спор, … который нельзя справедливо разрешить, поскольку не существует правила суждения, применимого к  доводам обеих сторон18.

18. Lyotard J.-F. The Differend: Phrases in Dispute. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1988. P. xi. Даниил Аронсон

95

Всякий, кто занимает позицию по вопросу о глобальном потеплении, оказывается стороной в распре. Поскольку же распря неразрешима, все стороны в ней суть пострадавшие. Таким образом, тот, кто занимает позицию в этом споре, приобретает некое странное «знание», автоматически делающее его пострадавшим. «Знать», что глобальное потепление реально, — значит пострадать от тех, кто его отрицает, и «знать», что оно миф, — значит пострадать от тех, кто настаивает на его реальности. Это странное знание — не бэконовское знание-сила, но, скорее, знание-бессилие. Бессилие здесь — отнюдь не абстрактная конструкция. Наоборот, оно болезненно переживается как хроническая невозможность убеждения, заставляя тему отрицания всплывать в  литературе по вопросам климата с навязчивой регулярностью. Поэтому именно отрицание и  вызываемые им разногласия позволяют воспринять глобальное потепление не как нейтральный научный факт, но как факт, знание которого не может быть беспристрастным, поскольку делает знающего пострадавшим. В этих условиях тот, кто слышал о глобальном потеплении, в некотором смысле уже не может от него укрыться, поскольку разногласия по этому вопросу не являются чем-то внешним по отношению к нему самому (так же как погоду больше нельзя считать чем-то внешним по отношению к климату). Сама по себе неустранимость этих разногласий — симптом столкновения гиперобъектов: человечества и глобального климата. В этом смысле ощутить себя пострадавшим в  таком споре — значит впервые получить опыт глобального потепления. Следовательно, чтобы получить шанс «настроиться» на  глобальное потепление как на гиперобъект, следует сначала столкнуться с  его отрицанием или даже впасть в  такое отрицание. Но для этого надо, чтобы споры об изменении климата были достаточно громкими и заметными, так что даже людям, далеким от климатической науки, приходилось занять в них ту или иную позицию. Иначе говоря, нужно определенное состояние публичной повестки. На мой взгляд, когда речь заходит о значении публичных процессов, проект темной экологии в его текущем виде обнаруживает свои ограничения. Об этих ограничениях и о возможности их преодоления пойдет речь в последнем разделе.

3. Подсветка для темной экологии Подходы, господствующие в современных дискуссиях об изменении климата, Мортон условно делит на политические и этические. 96

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Политические подходы предполагают, что проблема должна быть решена коллективно, будь то с помощью обретения классового сознания, массовых демонстраций или международных соглашений. Этические подходы призывают к индивидуальным мерам: откажитесь от перелетов, покупайте местную продукцию, «измените себя». С точки зрения Мортона, и те и другие неудовлетворительны, поскольку воспроизводят два традиционных философских способа отделаться от объекта. Говоря упрощенно, этические подходы подобны эмпиризму, редуцирующему объект к  пучку ощущений, а политические подходы подобны трансцендентализму, сводящему объект к стоящей за ним тотальности19. Мортон стремится найти подход, отличный от этих двух, и поэтому пытается описать то «мы», которому адресованы его книги, не как целое коллектива, но и не как сумму разрозненных индивидов20. Несмотря на это, предлагаемая им программа выглядит вполне индивидуалистической. В конечном счете каждый настраивается на темную реальность в одиночку. Когда вы гладите своего кота, говорит Мортон, вы уже экологичны, ведь вы без определенной причины вступаете в отношения с нечеловеческим существом!21 На удивление успокоительное рассуждение для философии, которая ставит себе задачу обнажить неуютную сторону вещей. Пожалуй, не случайно, что проект темной экологии оказывается в итоге «этическим». Одна из традиционных метафор политики и публичной жизни — это свет. Основная метафора гиперобъектов и вообще той реальности, которую описывает темная экология, — это тьма. Вместе с призраками, зомби и лавкрафтовскими монстрами гиперобъекты обитают в странной, неуютной реальности, невидимой, хотя и не вполне потусторонней. Но тьма — это еще и одна из традиционных метафор частной жизни. Это зафиксировано, например, Гегелем в его анализе законов античного домохозяйства как «законов подземного царства»22. Будучи привержена этой метафоре, темная экология не может уйти от дихотомии частного и публичного, или индивидуального и коллективного, которую сама считает порочным эффектом корреляционизма или «агрилогистики». Рассуждая о том, что мы живем в эпоху, когда гиперобъекты уже нельзя игнорировать, Мортон забывает о роли 19. См.: Morton T. Hyperobjects. P. 154–158. 20. Этому посвящена книга: Idem. Humankind: Solidarity With Nonhuman People. Brooklyn: Verso, 2017. 21. Мортон М. Указ. соч. С. 114–115. 22. Hegel G. W. F. Phänomenologie des Geistes. B.: Akademie-Verlag, 1998. S. 350. Даниил Аронсон

97

публичных процессов в наступлении этой эпохи. Вместо этого он пишет о том, как гиперобъекты открывает наука, и о том, как искусство позволяет на них настроиться. Но способна ли наука сама по себе не просто открыть глобальное потепление, но  и  предъявить его как гиперобъект, то  есть во всей той странности, о которой говорит Мортон? Возьмем еще один из приводимых им примеров: Вы идете к машине, и незнакомый человек окликает вас: «Ну и погодка сегодня!» С некоторой настороженностью — он отрицает изменение климата или нет? — вы отвечаете «да». Наступает короткая пауза… он хочет что-то сказать о глобальном потеплении? В любом случае пауза заставила вас о нем подумать. Беседа с незнакомцем о погоде больше не может быть для вас рутиной. Глобальное потепление падает на нее подобно тени, оставляя странные лакуны23.

Этот пример должен продемонстрировать «липучесть» гиперобъектов, невозможность дистанцироваться от  них. Достаточно перекинуться парой слов с незнакомцем, и вы уже ощущаете их присутствие. Однако в России мы чувствуем и кое-что еще: что этот пример неубедителен. Причина, конечно же, в том, что в России не ведутся публичные дискуссии о глобальном потеплении и, соответственно, нет и тех болезненных разногласий, которые в других странах могут «бросать тень» на самые невинные диалоги. Таким образом, публичные процессы играют существенную роль в наступлении времени гиперобъектов: не только потому, что они увеличивают всеобщую осведомленность, но и потому, что они порождают разногласия. Именно эти разногласия вызывают переживание глобального потепления как гиперобъекта — болезненное чувство того, что вопрос о его реальности не разрешим по правилам, по которым добывается достоверное знание24. Отрицание изменения климата делает возможным то, что казалось невозможным, — переживание гиперобъекта. Но отрицание возникает только в ответ на публичную повестку. Чтобы темная реальность гиперобъектов стала видимой, ей нужна подсветка. Вписать в  объектно-ориентированную онтологию теорию публичности нелегко уже потому, что публичная сфера облада 23. Morton T. Hyperobjects. P. 99. 24. Именно так Лиотар понимает чувство возвышенного. См.: Lyotard J.-F. Op. cit. P. 13. 98

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ет существенной корреляционистской чертой: вещи в  ней имеют значение в той мере, в какой касаются ее участников. Речь, таким образом, не может идти просто об отказе от неудачной метафорики. Публичная сфера представляет для темной экологии фундаментальную проблему. Она — один из  тех неотрефлексированных остатков, которые заставляют Мортона вносить двусмысленность в собственную онтологию, деля отношения между объектами на хорошие и плохие: хорошие экологические и плохие агрилогистические, хорошие антропоморфные и плохие антропоцентрические, хорошие объектно-ориентированные и плохие корреляционистские. Какой трансцендентальный коррелятор раздает эти оценки? В действительности плохим всякий раз оказывается то, что не может быть исчерпывающе описано как «темная» реальность и  потому воспринимается как аномалия: сельскохозяйственная цивилизация, послекантовская философия, капитализм и т. д. Способна ли темная экология описать публичные процессы на языке своей онтологии так, чтобы оставить их тем, чем они являются, — процессами, в которых достигается прозрачность, а не только производится странность? Если да, то для этого ей нужно расширить свой словарь. И раз уж она не боится быть языческой, отказываясь в своей онтологии от всякого Бога, даже умершего, и оставляя лишь пестрое многообразие объектов, то, возможно, ей также следует не бояться быть гностической и признать, что свет столь же реален, как и тьма. Библиография Мортон Т. Стать экологичным. М.: Ad Marginem, 2019. Bradley R., Frigg R., Steele K., Thompson E., Werndl Ch. The Philosophy of Climate Science. URL: http://romanfrigg.org/writings/phil_climate.pdf. Climate Change 2014. Synthesis Report. Summary for Policymakers // Intergovernmental Panel on Climate Change. URL: http://ipcc.ch/pdf/assessment-report/ ar5/syr/AR5_SYR_FINAL_SPM.pdf. Edwards P. N. A Vast Machine: Computer Models, Climate Data, and the Politics of Global Warming. Cambridge, MA: MIT Press, 2010. Frigg R., Thompson E., Werndl Ch. Philosophy of Climate Science Part I: Observing Climate Change // Philosophy Compass. 2015. Vol. 10. № 12. P. 953–964. Hegel G. W. F. Phänomenologie des Geistes. B.: Akademie-Verlag, 1998. Lyotard J.-F. The Differend: Phrases in Dispute. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1988. Morton T. Humankind: Solidarity With Nonhuman People. Brooklyn: Verso, 2017. Morton T. Hyperobjects: Philosophy and Ecology after the End of the World. Minneapolis; L.: University of Minnesota Press, 2013. Norgaard K. M. Living in Denial: Climate Change, Emotions, and Everyday Life. Cambridge, MA: MIT Press, 2011. Даниил Аронсон

99

Oreskes N., Conway E. M. Merchants of Doubt: How a Handful of Scientists Obscured the Truth on Issues from Tobacco Smoke to Global Warming. L.: Bloomsbury Press, 2010. Palmer T. Global Warming in a Nonlinear Climate — Can We Be Sure? // Europhysics News. 2005. Vol. 36. № 2. P. 42–46. Parker W. Climate Science // Stanford Encyclopedia of Philosophy (Summer 2018 Edition) / E. N. Zalta (ed.). 11.05.2018. URL: http://plato.stanford.edu/entries/ climate-science. Pollack H. N. Uncertain Science… Uncertain World. Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 2003. Randall R. Loss and Climate Change: The Cost of Parallel Narratives // Ecophsychology. 2009. Vol. 1. № 3. P. 118–129.

100

Логос · Том 29 · #5 · 2019

CLIMATE UNCERTAINTY AND ILLUMINATING DARK ECOLOGY Daniil Aronson. Researcher, Department of the History of Western Philosophy, [email protected]. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science (RAS), 12/1 Goncharnaya str., 109240 Moscow, Russia. Keywords: dark ecology; hyperobjects; climate science; uncertainty; climate change denial; public space; differend; Timothy Morton; François Lyotard. One of the most discussed problems regarding climate science is that the knowledge it claims to have is plagued by uncertainty. Timothy Morton’s dark ecology regards uncertainty as inextricable from any knowledge and also from any relation in general. This approach reveals that a rejection of uncertainty motivates both climate change deniers and their critics who would treat the conclusions of climate science as indisputable facts. Instead of treating uncertainty as a problem, dark ecology proposes that we learn how to live with it. But in order to do so, it recommends not only becoming attuned to the weird, “dark” side of things, but also tacitly suggests that the dark side is the only real one. Dark ecology is therefore bound to disregard those realms of human existence which are dependent upon transparency, such as public and political life. However, the article shows that particular processes in those realms have contributed significantly to the way the weird reality described by dark ecology became perceptible. Many of the features of global warming that dark ecology emphasizes — the impossibility of distancing oneself from it or of defining it completely and controlling it — become apparent only when a broad public controversy about its reality emerges and that controversy can never be resolved by citing allegedly certain facts The participants in such a controversy find that is impossible to convert the knowledge they have into a consensus. The article recommends taking that experience as a step toward attuning oneself to weird reality in which knowledge is more impotence than power. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-87-100

References Bradley R., Frigg R., Steele K., Thompson E., Werndl Ch. The Philosophy of Climate Science. Available at: http://romanfrigg.org/writings/phil_climate.pdf. Climate Change 2014. Synthesis Report. Summary for Policymakers. Intergovernmental Panel on Climate Change. Available at: http://ipcc.ch/pdf/assessmentreport/ar5/syr/AR5_SYR_FINAL_SPM.pdf. Edwards P. N. A Vast Machine: Computer Models, Climate Data, and the Politics of Global Warming, Cambridge, MA, MIT Press, 2010. Frigg R., Thompson E., Werndl Ch. Philosophy of Climate Science Part I: Observing Climate Change. Philosophy Compass, 2015, vol. 10, no. 12, pp. 953–964. Hegel G. W. F. Phänomenologie des Geistes, Berlin, Akademie-Verlag, 1998. Lyotard J.-F. The Differend: Phrases in Dispute, Minneapolis, University of Minnesota Press, 1988. Morton T. Humankind: Solidarity With Nonhuman People, Brooklyn, Verso, 2017. Morton T. Hyperobjects: Philosophy and Ecology after the End of the World, Minneapolis, London, University of Minnesota Press, 2013. Morton T. Stat’ ekologichnym [Being Ecological], Moscow, Ad Marginem, 2019.

Даниил Аронсон

101

Norgaard K. M. Living in Denial: Climate Change, Emotions, and Everyday Life, Cambridge, MA, MIT Press, 2011. Oreskes N., Conway E. M. Merchants of Doubt: How a Handful of Scientists Obscured the Truth on Issues from Tobacco Smoke to Global Warming, London, Bloomsbury Press, 2010. Palmer T. Global Warming in a Nonlinear Climate — Can We Be Sure? Europhysics News, 2005, vol. 36, no. 2, pp. 42–46. Parker W. Climate Science. Stanford Encyclopedia of Philosophy (Summer 2018 Edition) (ed. E. N. Zalta), May 11, 2018. Available at: http://plato.stanford.edu/ entries/climate-science. Pollack H. N. Uncertain Science… Uncertain World, Cambridge; N.Y.: Cambridge University Press, 2003. Randall R. Loss and Climate Change: The Cost of Parallel Narratives. Ecophsychology, 2009, vol. 1, no. 3, pp. 118–129.

102

Логос · Том 29 · #5 · 2019

И целого мира мало: политическое темной экологии Александр Вилейкис

Куратор, Центр новой философии (ЦНФ, Москва); сотрудник, Институт социально-гуманитарных наук, Тюменский государственный университет (ТюмГУ). Адрес: 625003, Тюмень, ул. Ленина, 23. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: темная экология; Тимоти Мортон; политическая философия; этика; климатическая теория; Анри Лефевр; политика пространства; глобальное потепление; мораль; теория действия; основание. Темная экология Тимоти Мортона позиционируется как эстетический и этический проект, дистанцированный от политической теории. Затрагивая такие проблемы актуальной политики, как глобальное потепление и климатический скептицизм, работая с фундаментальными для политической философии концептами территории, пространства, действия и солидарности, Мортон описывает свой подход как отстраненное онтологическое рассуждение. Автор данной статьи показывает, что собственные основания проекта темной экологии унаследованы из политической теории, что не только не создает противоречия, но, напротив, при определенных условиях открывает возможность иного взгляда как на экологию, так и на политическое. Поднимая вопрос о том, каким могло бы быть политическое в мире неопределенности, автор предлагает посмотреть на проект Мортона как

на трактат по политической теории, сосредоточенный на проблеме коллективного действия. Это основной концепт любой политической философии, вокруг которого и строится описание социального порядка. Темная экология отметает любую возможность действия, акцентируя внимание на неопределенности и невозможности предсказать последствия, но тем самым открывает новые возможности для его концептуализации. Именно неопределенность допускает разделение действия и вины, из-за которой создатель темной экологии и пытается развести ее с политикой. Это разговор о том, как из освободителя Мортон превращается в законодателя, как производится политическая теория параллельно со становлением антропоцена, что произойдет с Левиафаном в эру глобального потепления и как в восприятии политического перейти с онтологических категорий на этические.

103

П

ОЛ И Т И К А начинается с территории. Пещеры с наскальными рисунками, поля, вспаханные на рассвете времен, — так родился дом. С ним явилось политическое, поставив первую точку отсчета, от которой можно измерять пространство. Отношения между первобытными стоянками и  окружающим миром произвели территорию, а с ней — чувство принадлежности, собственности. Вольный пересказ событий, положивших начало истории, позволяет увидеть первую встречу политики и экологии — чувство дома, сделавшее возможным солидарность, коллективные действия и границы. Пещера разделила мир на свое и чужое, внутреннее и внешнее, став фундаментом первобытного суверенитета. Пространство перестало быть нейтральным ландшафтом: теперь это действующее лицо, обладающее своими характеристиками и свойствами. Так, при свете доисторического костра политическая теория и экология родились вместе, о чем часто забывали впоследствии.

Темная этика Тимоти Мортон описывает темную экологию как исключительно онтологический проект, максимально дистанцированный от политического1. С его концептуализацией природы ставится под вопрос сама возможность действия. Проблематизируя границы объектов, отсылая к  их  неопределенности и  нестабильности, Мортон предлагает заменить действие (action) влиянием (influence)2, что на  первый взгляд позволяет ему избежать упреков в  радикальном релятивизме и скептицизме, утверждая в то же время свою теорию как аполитичную. Устранив прямое действие между объектами, а вместе с ним разнообразные формы коллективных практик, он при этом не выглядит как радикальный солипсист, 1. См., напр.: Morton T. Ecology Without Nature: Rethinking Environmental Aesthetics. Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2007. P. 140–141, 149. 2. См., напр.: Idem. Humankind: Solidarity With Nonhuman People. Brooklyn: Verso Books, 2017. В особенности см. перевод главы Spectres под названием «Род человеческий: солидарность с нечеловеческим сообществом» в настоящем номере «Логоса». 104

Логос · Том 29 · #5 · 2019

устраняя политическое, но сохраняя реальность глобального потепления. На первый взгляд это действительно ход, позволяющий создать онтологию в чистом виде. Нестабильные объекты, которые не подчиняются законам категорий или качеств, оказывающие влияние на человека, само тело которого (как и мысли, если говорить радикальнее3) является таким же размытым. Сложности начинаются, если присмотреться внимательнее. Мы не можем отрицать глобальное потепление, потому что оно оказывает огромное влияние на  человеческую повседневность, но в то же время не можем обозначить его точные последствия (как и последствия действий по борьбе с ним). Климат — слишком большой объект, чтобы быть схваченным человеческим восприятием4. Мортон называет подобных гигантов гиперобъектами, указывая на колоссальный размер, превосходящий возможности человеческого воображения5. Впрочем, как отмечает Леви Брайант6, у гиперобъекта нет значимых отличий от любого иного. Он просто действительно большой. По сути, гиперобъект — это лишь красивый образ, показывающий, как работают любые объекты. Нет качественной разницы между атмосферой Земли и  прикроватной тумбочкой. Обе состоят из большого количества элементов (каждый из которых является сложным объектом7), обе обладают собственной темпоральностью, обе влияют на  иные элементы экологии. Только атмосфера достаточно велика, чтобы при столкновении с ней человек заметил странность (weirdness) и почувствовал себя внутри петли (loops) — категории, любимые Мортоном. Действительно, отдельный наблюдатель не может указать, с какой стороны он находится по отношению к атмосфере: 3. Это общее место у Тимоти Мортона и Юджина Такера; см., напр.: Такер Ю. Ужас философии: В 3 т. Пермь: Гиле Пресс, 2017. Т. 1. В пыли этой планеты. С. 15. 4. Morton T. Hyperobjects: Philosophy and Ecology after the End of the World. Minneapolis; L.: University of Minnesota Press, 2013. P. 1–2, 27. 5. Представить абстрактную бесконечность не сложно, а вот последовательное существование в течение тысячи лет — невозможно, так как для этого потребовалась бы как минимум тысяча лет. Однако это не проблема для урана или иных элементов. Это один из излюбленных способов Мортона рассказывать о гиперобъектах (Ibid. P. 60). 6. Gratton P. et al. Interviews: Graham Harman, Jane Bennett, Tim Morton, Ian Bogost, Levi Bryant and Paul Ennis // Speculations. 2010. № 1. P. 84–134. 7. Со схожей проблемой сталкивается Мануэль Деланда в своей теории ассамбляжей. Кроме человеческого произвола, он не предполагает каких-то способов отделять одни ассамбляжи от других (De Landa M. Assemblage Theory. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2016. P. 108–110). Александр Вилейкис

105

она окружает, находясь одновременно вовне и внутри. Это верно и для тумбочки, если изменить перспективу с человеческой на муравьиную. Для насекомого тумбочка является столь же странным и множественным объектом, как для людей атмосфера Земли. Как же тогда можно говорить об  объектах как о  чем-то  отдельном, если границы размываются до предела? Тело — часть атмосферы, как и тумбочка, но и атмосфера, в свою очередь, часть Солнечной системы, или тумбочки побольше. Гиперобъект подталкивает нас к первой проблеме мира, построенного Тимоти Мортоном: чтобы не превратиться в климатического скептика, говорящего о равной возможности любых событий, разрешая таким образом любой произвол, границы оказываются необходимы. По крайней мере, чтобы наделить реальностью одни объекты, отказывая в ней другим. Глобальное потепление реально потому, что оно оказывает влияние на  многие процессы человеческой повседневности. Его призраки (spectres)8 проникают в умы климатических теоретиков, философов, политиков и уборщиков улиц. Оно делает московское лето пыльным и жарким, вынуждает хипстеров делить фонтаны с празднующими десантниками. Потепление создает тонкости в озоновом слое планеты, фиксируемое одновременно через лаборатории, снимки с телескопов и вымирание некоторых животных. Почему это является следствием (или частью, говоря языком Мортона) глобального потепления, а не, скажем, божественного замысла? Почему мы отказываем в реальности одним большим объектам в пользу других? Что мешает вышеперечисленным событиям быть следствием действия селестиальных сил или вызываться новым видом черной дыры, еще не фиксируемым современной наукой? Мортон предлагает прагматический ответ: реальность такова потому, что она фиксируется нашим опытом, потому что она оказывает влияние, потому что она действует. Мортон размывает границы только на уровне взаимодействий объектов, однако сохраняет иерархию реальности, в которой глобальное потепление стоит выше, чем, скажем, пришествие Ктулху. Политическое уже проявилось в темной экологии, только вместо наделения правом действия человеческих акторов оно работает реверсивно. Здесь действуют все, кроме людей. Точнее, их  действие описывается в терминах влияний, как и все остальные. Выглядит как торжество плоской онтологии? Отказ от человеческой исключительности? Равноправие с вещами? Горизонтальность онтологии Мортона схлопывается практически моментально, стоит 8. См. определение призраков в «Роде человеческом» Тимоти Мортона. 106

Логос · Том 29 · #5 · 2019

только посмотреть на нее под другим углом. Реальность опознается через силу объектов: чем мощнее влияние, тем большим правом на существование обладает каждый объект. В мире Мортона Ктулху бессилен потому, что он никак не проявляет свое присутствие, в отличие от глобального потепления, отголоски которого встречаются повсеместно. Учитывая, что финальное суждение остается за человеческим наблюдателем, темная экология не сильно отличается от взглядов Бруно Латура в «Об интеробъективности»9. Работы Мортона — трактат о том, какие суждения люди имеют право выносить, а на какие наложен моральный запрет. Глобальное потепление — да, климатический скептицизм — нет. Радиация — да, порча — нет. Темная онтология — это сложная онтологическая машина, которая позволяет признавать одни суждения более правдивыми, чем другие. Даниил Аронсон в своей работе10 разумно предлагает сделать следующий шаг — вынести вопросы признания объектов реальными на светлый суд парламента. Заменить единственного сумрачного наблюдателя группой людей, производящих совместные суждения. Против этого Мортон, скорее всего, взбунтуется. В  его онтологической политике коллективное действие как способ производства общих понятий и действий — это ситуация, схожая с греческой трагедией, где героя вынуждают признать определенную последовательность событий как собственную судьбу11. Коллективная, человеческая солидарность претит философу, он отказывает ей в реальности потому, что она редуцирует странные размытые объекты до понятных элементов феноменального мира, которые, возможно, и обладают скрытыми сторонами, но при этом действуют. Мир Мортона не настолько языческий (или пантеистический), как кажется на первый взгляд. Вместо того чтобы наделять объекты реальностью через коллективную веру в них, он вводит понятие не-человеческой солидарности (или солидарности с не-человеками), индивидуальное для каждого12. Это уже не  испытание общих чувств или разделение коллективного пространства, но мир, населенный людьми-монадами, верящими в то, что окружающее их пространство изменчиво и непознаваемо. 9. Латур Б. Об интеробъективности / Пер. с англ. В. Вахштайна, А. Смирнова // Социологическое обозрение. 2007. Т. 6. № 2. С. 79–96. 10. См. статью Даниила Аронсона «Климатическая неопределенность и подсветка для темной экологии» в настоящем номере «Логоса». 11. Morton T. Humankind: Solidarity With Nonhuman People. 12. Ibidem. Александр Вилейкис

107

Если бы действие «Американских богов» Нила Геймана13 происходило в мире темной экологии, то значение имела бы только индивидуальная вера героя, от лица которого идет повествование. Коллективные практики, кровавые жертвы и древние договоры совершались бы только для одного человека, чью точку зрения разделили читатели, без какой-либо, даже минимальной, дистанции. Здесь Мортон достаточно последователен. В лекциях о теории литературы14 он отмечает, что взгляд от третьего лица, появившийся в текстах эпохи романтизма, позволяет наделить читателя божественной точкой зрения на окружающий мир. Выступая против этого, темная экология отказывает наблюдателю в праве смотреть сверху. Человеческий актор оказывается привязан к своему опыту, но лишь для того, чтобы постоянно фиксировать глобальность или не-локальность окружающих его феноменов. Теперь он не может охватить вещи в целом, но закономерно вынужден полагать, что они на самом деле больше, чем кажутся. Такая пассивность, травматичное признание власти объектов15 — именно то, что темная экология предлагает на замену классической политической теории. Каждое существо должно быть открыто внешнему, чтобы быть травмировано миром. Оно не может предсказать последствий собственных действий (или найти точку опоры), чтобы выстроить устойчивые отношения с другими объектами, что вынуждает его существовать в одиночестве. Реальность темной экологии — солидарность, выражаемая в индивидуальном и молчаливом согласии на отказ от общих понятий и коллективности в прагматическом смысле. Сообщества с не-человеками — это сборки, где остается единственный, обвиняющий сам себя судья — наблюдатель (так как только его опыт нам доступен), перед которым лежит свод законов мира ненасильственного сосуществования. Мортон преодолевает политическое как коллективное, оставляя его на откуп моральным догматам о степенях реальности и понятию о том, что быть травмированным лучше, чем травмировать окружающий мир. Вместо коллективной политики философ предлагает индивидуальную. Неопределенность становится инструментом, который не позволяет собрать человеческие сообщества, так как они вынужденно стремятся к обобщению по 13. Гейман Н. Американские боги / Пер. с англ. А. А. Комаринец. М.: АСТ Москва, 2010. С. 477. 14. Morton T. Romantic Disaster Ecology: Blake, Shelley, Wordsworth // Romantic Circles Praxis Series. 2012. URL: https://romantic-circles.org/praxis/disaster/ HTML/praxis.2012.morton.html. 15. См., напр.: Morton T. Dark Ecology: For a Logic of Future Coexistence. N.Y.: Columbia University Press, 2016. P. 128–136. 108

Логос · Том 29 · #5 · 2019

нятий, что редуцирует странность каждого объекта до общепринятых категорий. Проект Мортона — это предельно индивидуалистическая «этика», выстраиваемая, однако, через моральные законы верховенства неопределенности и нестабильности. Даже в своей основе темная экология остается политической, просто скрывает это за рассуждениями о борьбе с антропоцентризмом. Впрочем, это не единственный элемент политической теории в теории Мортона.

Четыре всадника антропоцена Раскрывая понятие антропоцена в  контексте темной экологии, философ указывает на три значимые точки: первые земледельцы, промышленная революция, атомное оружие. Для Мортона все они важны потому, что изменяют отношение человека к окружающему его миру. С одной стороны, это этапы укоренения человечества в мире, но каждый из них скрывает нестабильности, открывая лакуны, через которые странности проникают в порядок повседневных интеракций. Когда люди начали засевать землю, они тем самым создали первые тексты. Расчертив пространство, утвердили собственное господство. Пусть это минимальное влияние на планету в целом, однако оно качественно отличается от  охоты или собирательства. Для Мортона различие находится в том, что пастбища — это письмо, которое позволяет создавать текст человеческого закона на теле земли. Земледелие делает человечество оседлым, позволяет ему поставить точку в мире, из которой произойдут все дальнейшие измерения. Отношения с соседними племенами, примитивная география появляется вместе с территорией, производимой запахом доисторического костра и рисунками мамонтов на стенах пещеры. Дом не только рождает примитивный суверенитет, но и производит ресурсы. Этот концепт, как и домашнее в целом, не затрагивается самим Мортоном, но широко описан в литературе, к которой он косвенно обращается: Анри Лефевром16 и его предшественником — Гастоном Башляром17. В чем различие между животным, живущим в лесу, и мясом, заготовленным в пещере? Когда что-то попадает в дом (не обязательно физически), оно становится ресурсом: обретает универсальность, ценность, потенциал к обмену. 16. Лефевр А. Производство пространства // Социологическое обозрение. 2002. Т. 2. № 3. С. 27–29. 17. Башляр Г. Поэтика пространства. М.: Ad Marginem, 2014. Александр Вилейкис

109

Принимая во  внимание экономику кредита и  реципрокные отношения первобытных сообществ, где не  существует бартерной системы обмена, а услуги, как и ресурсы, оказываются в некоторой форме первобытного коммунизма18, мы все равно полагаем, что вещь обретает универсальные свойства, попадая в дом. Дело не в том, что ценность можно (или, скорее, нельзя) измерить, а в том, что появляются инструменты первичной категоризации, с которыми приходит и чувство справедливости. Важен не факт обмена или сопоставления с другими объектами, который станет универсальным только с приходом империй, но возможность классификации. Вещь становится ресурсом; так появляются множества, что лишает их не только уникальности, но и возможности избежать присвоения, узнавания в других объектах того же типа. Так дом пускает корни во внешний мир — через своих посредников, встречающихся повсеместно. Построив жилище однажды, человечество начинает воспроизводить его раз за разом, распространяя собственные территории в неизведанные земли: от берегов Нового Света до глубин собственного организма. Простой концепт ресурса, являющийся одним из основных элементов политического (вокруг него выстраивается конкуренция, борьба или эксплуатация), в такой же степени относится к экологии, как и к политической теории. Второй значимой датой для антропоцена является начало промышленной революции. Фабрики, массовое производство, общественный транспорт начинают влиять на атмосферу Земли. Философ видит в этом влияние человека на такой гиперобъект, как планета в целом. Если раньше люди действовали в рамках отдельных участков пространства, то теперь последствия их активности можно проследить по всему земному шару. Именно это можно считать датой окончания существования политического суверенитета в  чистом виде. До  промышленной революции государство обладало пусть умозрительной, но возможностью изоляции от  внешнего мира и  установления абсолютного закона на  собственной территории. Суверенная власть была реальностью, о государстве говорили как о теле, организме, механизме или экосистеме. Промышленные выбросы в атмосферу влияют на весь мир в целом. Каждое отдельное государство с тех пор не может отгородиться от влияния других. Жители стран первого мира чувствуют устаревшие заводы развивающихся экономик. Климат начинает меняться, и сейчас на это влияет человек. Сложно сказать, какова доля человечества в общей копилке факторов, но она точно 18. См., напр.: Грэбер Д. Долг: первые 5000 лет истории. М.: Ad Marginem, 2015. 110

Логос · Том 29 · #5 · 2019

есть. Государства утратили право на суверенный локальный порядок; по крайней мере, в него вмешиваются каждую секунду, без согласия, разрешения или даже ведома местных властей. Одержимому паранойей суверену стоит буквально арестовать воздух: он наполнен вражескими лазутчиками в намного большей степени, чем самый коррумпированный совет или клуб аристократов. Третьим элементом становления антропоцена является применение атомного оружия. С момента первых ядерных испытаний радиоуглеродный анализ перестает быть точным, так как в геосфере Земли остаются неизгладимые следы, оставленные человеком. Что это значит для экологии? Цивилизация окончательно вступает в эру антропоцена, человечество является одним из акторов, влияющих на продолжительные процессы в истории планеты. Несмотря на то что возраст существования людей (даже по самым оптимистичным оценкам) не  может быть сопоставим с  возрастом Земли, люди оставили неизгладимые следы на теле планеты. Важно не впадать в экологический алармизм, говоря о том, что человечество губит природу, а конец уже близко. Это просто изменения. Мы не знаем, к лучшему они или к худшему, и, более того, вряд ли сможем достоверно узнать. Мортону важно зафиксировать их наличие19. Что это значит для политической теории? Время локальной истории прошло. Теперь, когда геологический возраст объектов подвержен изменениям, сама по себе хронология не может дать даже иллюзию объективности. На темпоральный порядок влияют элементы окружающей среды, среди которых есть и действия человечества. Время — такой же продукт цивилизации, как территория или пространство планеты в целом. Несмотря на  убеждение Мортона в  том, что темная экология — это разговор о солидарности с не-человеками, эстетический и этический проект, исключающий любой политический порядок, мы видим, что все ключевые элементы темной экологии имеют и политическую сторону. Странность от столкновения с феноменами антропоцена заключается в различии между их политической и экологической сторонами. Точнее, в том, что демонстрируется лишь различие между реальным нестабильным миром и человеческими действиями в нем, не учитывающими, что сами категории политического могут мутировать соразмерно внешним объектам. Что остается в сухом остатке? Тимоти Мортон предлагает индивидуальную «этическую» картину, выстроенную на моральных догматах о природе реальности и основанную на необходимости заметить 19. Morton T. Hyperobjects. P. 33. Александр Вилейкис

111

антропоцен. Говоря о новом подходе к восприятию природы, философ предлагает этику аутотравматизма, обреченную безмолвно испытывать влияния окружающего мира. Но что если попробовать совместить этику и политику? Какой будет четвертая точка в становлении антропоцена? Как человечество сталкивается с размытым миром?

Старик Левиафан В фильме Ричарда Шенкермана «Человек с Земли: голоцен»20 бессмертный ранее герой начинает стареть. Существуя со времен первых людей до XXI века, он не мог умереть и наблюдал жизненный цикл человечества: от первых пещер, первой грозы, первой охоты и первых богов до преподавания в американских университетах второй половины XX столетия. Когда, встречаясь с посвященным в тайну бессмертия другом, он говорит, что придумал название своего вида — «Человек голоцена», собеседник замечает, что ученые думают о наступлении новой геологической эпохи — антропоцена. Тогда бывший бессмертный отвечает, что понимает, почему начал стареть. Это точный образ политической теории, наконец-то заметившей размытость окружающего мира. Левиафан обнаружил, что не понимает не только как он устроен, но и почему существует и куда движется. Вместо того чтобы быть сраженным народом и пересобранным заново, он умирает от старости. Не потому, что испортился, стал неэффективным или тираническим, а потому, что обнаружил себя метафорой, живущей в вакууме, как койот из мультиков, который остается стоять в воздухе, пока не посмотрит вниз. Со  смертью Левиафана политическая теория не  погибает, но становится другой, воспринимающей нестабильность не как обстоятельство, с которым приходится мириться, а как собственное основание. Темной экологии, аналогично, придется измениться, чтобы стать политической. В  текущем состоянии мы видим две альтернативы: сосуществование со странными объектами каждого человека в отдельности, выстроенное в соответствии с законами темной экологии, либо очередной парламент вещей, повторяющий замысел Латура. В первом случае финальное суждение остается за догматами, а во втором — за коллективными практиками. Проблема каждой альтернативы в том, что это варианты классических доктрин политической философии, использующих в  качестве инструмен 20. The Man from Earth: Holocene // Wikipedia. URL: https://en.wikipedia.org/ wiki/The_Man_from_Earth:_Holocene. 112

Логос · Том 29 · #5 · 2019

тов собственной легитимации другие ресурсы. Какой тогда может быть политическая теория темной экологии? В третьей части книги Dark Ecology Тимоти Мортон обращается к концепту игрушек (toys)21. Для него это эстетический образ, однако он передает важный элемент возможной политики в мире, построенном на неопределенности: беззаботного действия, основанного на интересе, но не на страхе последствий. Подобный подход позволяет сохранить политическое в качестве коллективного, избавив его от правительственной заботы, а вместе с ней от разных форм страха и беспокойства, на которых она паразитирует. Неопределенность, взятая за основу, открывает потенциал к разного рода экспериментам, так как подогревает интерес к последствиям каждого действия, притом что вина перестает быть обязательным условием действия. Элементы политической теории обычно направлены на онтологическую консервацию определенного порядка, что позволяет не только описывать текущую ситуацию, но и предполагать ее развитие. Так как категориальный аппарат, о котором мы говорили выше, изменяется вместе с окружающим миром (история антропоцена), это в большинстве случаев ему удается. Темная экология рискует стать таким же способом фиксации внешних изменений, если не попытается осознать свои политические основания, моральные доктрины и догмы. Представление о пространстве политического как игре или театральной постановке отнюдь не ново, но оно позволяет сделать вид, что все не настолько серьезно, как кажется в мире повседневности, и  стать свободнее в  действиях. Чтобы изменить политическое, не  нужно отказываться от  концепта действия, достаточно лишить его вины. Речь не о том, чтобы перестать ощущать ответственность за пространство политического или за изменения окружающей среды, но напротив — признать эту ответственность и  не  пытаться избежать последствий, сменив страх на  интерес. Они все равно наступят, и лучшим вариантом будет не страх игрока в «Сапера», но взгляд на мир глазами первооткрывателя. Неопределенность здесь уже не моральный догмат (как и иерархия разных объектов, как и моральный индивидуализм), но открытое допущение, которое предлагается разделить. Вместо бегства от  коллективного подобная этика размытого мира предлагает воспринимать окружающие объекты с интересом, как возможные источники влияния. Вслед за Мортоном отказаться от идентичности как судьбы трагического героя, но вопреки ему — отказаться от построения иерархий реальности, ситуатив 21. Idem. Dark Ecology. P. 140–155. Александр Вилейкис

113

ности силовых сборок и индивидуальной одержимости призраками нескольких объектов, как и от страха совершать действие. Образом подобного проекта мог бы быть калейдоскоп, когда разные объяснительные модели (или разные гиперобъекты) подкладываются под одну и ту же ситуацию, которая обозревается с разных сторон. Такая политика не освобождает от человеческих категорий, но предлагает перестать чувствовать вину за их человечность. Через одновременное существование разных перспектив исчезает сама возможность установления иерархий, а вместе с ней и вера в правильность какой-то объяснительной модели. Впрочем, это не может быть и простым прагматизмом, говорящим о том, что для каждой ситуации необходимо найти наилучшую логику и действовать сообразно. Этика размытого мира — это этика постоянного напоминания о том, что на каждое действие есть множество взглядов, не контролирующих, но  заинтересованных, и  каждый не  охватывает картины в целом. Пусть они и не пересекаются напрямую, но действия каждого отражаются в каждом, хотя и по-разному. Библиография Башляр Г. Поэтика пространства. М.: Ad Marginem, 2014. Гейман Н. Американские боги. М.: АСТ Москва, 2010. Гребер Д. Долг: первые 5000 лет истории. М.: Ad Marginem, 2015. Латур Б. Об интеробъективности // Социологическое обозрение. 2007. Т. 6. № 2. С. 79–96. Лефевр А. Производство пространства // Социологическое обозрение. 2002. Т. 2. № 3. С. 27–29. Такер Ю. Ужас философии: В 3 т. Пермь: Гиле Пресс, 2017. Т. 1: В пыли этой планеты. De Landa M. Assemblage Theory. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2016. Gratton P., Harman G., Bennett J., Morton T., Bryant L., Ennis P. Interviews: Graham Harman, Jane Bennett, Tim Morton, Ian Bogost, Levi Bryant and Paul Ennis // Speculations. 2010. № 1. P. 84–134. Morton T. Dark Ecology: For a Logic of Future Coexistence. N.Y.: Columbia University Press, 2016. Morton T. Ecology Without Nature: Rethinking Environmental Aesthetics. Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2007. Morton T. Humankind: Solidarity With Nonhuman People. Brooklyn: Verso Books, 2017. Morton T. Hyperobjects: Philosophy and Ecology after the End of the World. Minneapolis; L.: University of Minnesota Press, 2013. Morton T. Romantic Disaster Ecology: Blake, Shelley, Wordsworth // Romantic Circles Praxis Series. 2012. URL: http://romantic-circles.org/praxis/disaster/ HTML/praxis.2012.morton.html. The Man from Earth: Holocene // Wikipedia. URL: http://en.wikipedia.org/wiki/ The_Man_from_Earth:_Holocene.

114

Логос · Том 29 · #5 · 2019

THE WORLD IS NOT ENOUGH: A POLITICAL DARK ECOLOGY Alexander Vileykis. Curator, Center for New Philosophy (CNPh, Moscow); Fellow, Institute of Social Sciences and Humanities, [email protected]. Tyumen State University (UTMN), 23 Lenin str., 625003 Tyumen, Russia. Keywords: dark ecology; Timothy Morton; political philosophy; ethics; climate theory; Henri Lefebvre; politics of space; global warming; morality; theory of action; grounding. Timothy Morton’s dark ecology is positioned as an aesthetic and ethical study which is far removed from political theory. Although Morton touches upon actual political crises connected with global warming and on climate change skepticism and also deploys such fundamental concepts of political philosophy as territory, space, action and solidarity, he describes his approach as ontological rather than political. The author finds that dark ecology’s own foundations have been inherited from political theory. However, that does not make it inconsistent; on the contrary, under the right conditions it enables a different apprehension of both ecology and political philosophy. The author asks how politics would proceed in a world of uncertainty and proposes viewing Morton’s theory as a treatise on a political theory that addresses the problem of collective action. This is the main concept of any political philosophy out of which its description of the social order is constructed. Dark ecology denies any possibility of action by emphasizing uncertainty and the impossibility of predicting an action’s consequences, and this opens up new possibilities for conceptualizing action. It is precisely uncertainty that permits segregating action from the guilt that motivated Morton to divorce dark ecology from political philosophy. This is a narrative about the transformation of Morton the emancipator into a law-giver, about how political theory has evolved in parallel with the onset of the Anthropocene, about what will happen to the Leviathan in the age of global warming, and how to change the perception of the political from ontological categories to ethical ones. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-103-114

References Bachelard G. Poetika prostranstva [La poétique de l’espace], Moscow, Ad Marginem, 2014. De Landa M. Assemblage Theory, Edinburgh, Edinburgh University Press, 2016. Gaiman N. Amerikanskie bogi [American Gods], Moscow, AST Moskva, 2010. Graeber D. Dolg: pervye 5000 let istorii [Debt: The First 5000 Years], Moscow, Ad Marginem, 2015. Gratton P., Harman G., Bennett J., Morton T., Bryant L., Ennis P. Interviews: Graham Harman, Jane Bennett, Tim Morton, Ian Bogost, Levi Bryant and Paul Ennis. Speculations, 2010, no. 1, pp. 84–134. Latour B. Ob interob”ektivnosti [On Interobjectivity]. Sotsiologicheskoe obozrenie [The Russian Sociological Review], 2007, vol. 6, no. 2, pp. 79–96. Lefebvre H. Proizvodstvo prostranstva [La production de l’espace]. Sotsiologicheskoe obozrenie [The Russian Sociological Review], 2002, vol. 2, no. 3, pp. 27–29. Morton T. Dark Ecology: For a Logic of Future Coexistence, New York, Columbia University Press, 2016. Morton T. Ecology Without Nature: Rethinking Environmental Aesthetics, Cambridge, MA, London, Harvard University Press, 2007.

Александр Вилейкис

115

Morton T. Humankind: Solidarity With Nonhuman People, Brooklyn, Verso Books, 2017. Morton T. Hyperobjects: Philosophy and Ecology after the End of the World, Minneapolis, London, University of Minnesota Press, 2013. Morton T. Romantic Disaster Ecology: Blake, Shelley, Wordsworth. Romantic Circles Praxis Series, 2012. Available at: http://romantic-circles.org/praxis/disaster/ HTML/praxis.2012.morton.html. Thacker E. Uzhas filosofii: V 3 t. [Horror of Philosophy: In 3 vols], Perm, Hyle Press, 2017, vol. 1: V pyli etoi planety [In the Dust of This Planet]. The Man from Earth: Holocene. Wikipedia. Available at: http://en.wikipedia.org/ wiki/The_Man_from_Earth:_Holocene.

116

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Ковш спекуляции: к геологии токсичного Абсолюта Н и к и та   С а з о н о в

Куратор, Posthuman Studies Lab. Адрес: 129223, Москва, пр-т Мира, 119, стр. 246. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: сурвайв(ре)ализм; геоcпекуляция; субтракция; absolutus; ресурс. Статья представляет собой реконструкцию общего хода спекулятивного поворота в современной континентальной философии с точки зрения экологии абсолютного. Опираясь на базовое переопределение механики спекуляции, совершаемое теоретиками спекулятивного поворота (в особенности Квентином Мейясу), как отвержения абсолютного сущего классической метафизики, автор концентрируется на связке между спекулятивным отвержением и проблемой основания, которая образуется при подобной постановке вопроса. Отказываясь от Абсолюта как достаточного основания и таким образом разосновывая мысль, спекулятивная философия совершает расширение общей «карты» основания. Логика достаточного основания дополняется недостаточным основанием, достаточным неоснованием и недостаточным неоснованием. Эта карта оснований укладывает в себя полный «кинезис» спекулятивного поворота, включая современные попытки отвернуться от спекуляции

и уйти от основания и абсолютного, совершаемые «новой геофилософией». Автор отмечает, что переключение с вопроса «что?» на вопрос «где?», характеризующее новую геофилософию как «геофилософию территории», хотя и вычеркивает проблематику основания, остается во власти недостаточного основания, таким образом воплощая наиболее вульгарную трактовку спекулятивного как «спекулянтства». Вместе с тем спекулятивный поворот открывает на месте «геофилософии территории» «геофилософию ресурса», для которой более релевантен не вопрос «где?», а вопрос «когда?». По мысли автора, именно это вопрошание сдвигает спекулятивную философию к краю «карты» абсолютного и одновременно к решению проблемы отказа от основания — недостаточному неоснованию. Недостаточное неоснование открывает вертикальное измерение слоев абсолютного, относительно которых спекуляция оборачивается ковшом, который раскапывает absolutus и отбрасывает Абсолюты.

117

Заземление спекуляции

Ф

И Л Ь М The Stuff (1985) переосмысляет классический сюжет вторжения космической анонимности, описывая приключения вещества (the stuff), найденного на территории промышленной свалки. The stuff появляется не откуда-то извне, как в  той же «Капле» (1988). Фактически странная белая масса, которую оно из себя представляет, — нечто среднее между строительной пеной и  мороженым — вторгается в  человеческое, прорываясь прямо из-под земли и открывая пульсирующую скважину, на  которую затем натыкается охранник завода. Такому теллурическому ингуманистическому вторжению, однако, недостает мощностей, чтобы набрать необходимые обороты экспансии. The stuff — всего лишь пассивная пена, чужеродный выродок-паразит, горе-захватчик, которому нужен носитель, чтобы захватить планету. Подобный изъян тем не менее компенсируется основным двигателем сюжета — необыкновенным вкусом, который характеризует the stuff «как мороженое, только лучше», поскольку его «хочется есть еще и еще». Именно вкус вещества запускает вторжение, обеспечивая условия гастрономической «встречи» с охранником, одновременно выступая условием развертки дальнейших странствий the stuff и его анонимной беспощадной экспансии. Речь о захвате земного транснационального рынка, на котором вещество появляется в  качестве одноименного продукта, упакованного в стаканчики с надписью: «The Stuff». Уже в качестве бренда вещество добивается небывалой гастрономической гегемонии, постепенно вытесняя все остальные пищевые продукты на рынке, поскольку вызывает выраженное наркотическое привыкание, гротеск которого — в повсеместно возникающих в фильме кадрах с забитыми под завязку «The Stuff» холодильниками. «The Stuff», выпускаемый на  продуктовый рынок, и  анонимное the stuff, являющееся главным носителем криминальных капиталистических планов, — две фигуры, способ соединения которых здесь — основная загадка. С одной стороны, есть конгломерат спекулянтов, разрабатывающих различные тактики продажи и занимающихся порабощением рынка. В самом фильме эта тай118

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ная свора так по большому счету и не раскрывается перед зрителем. С другой — есть промышленный кластер, откачивающий the stuff и превращающий его в готовый «The Stuff». Соединение этих двух инстанций составляет блэкбокс, чье содержимое требует расшифровки. Фильм совершает эту дешифровку в том смысле, что разработка the stuff — не просто элемент сюжета; сам сюжет является своего рода обнаружением и разработкой. Его внутренняя игра резонирует с метасюжетной компоновкой слов, инстанций и склеек кадров. Капиталистическая спекуляция, находящаяся в горизонтальной логике дистрибьюции, соединяется с вертикальностью геологического — разработкой вещества механизмами копания и бурения. Эти две логики не работают отдельно друг от друга, они существуют в определенного рода резонансном движении, позволяющем говорить о жесте геоспекуляции. Соприкасаясь с темным и дремучим прошлым спекулятивной мысли, геоспекуляция позволяет расшифровать общий «ход» спекулятивного поворота, основным движением которого как раз и является своеобразная «деструкция» этого прошлого1.

Золотая лихорадка мысли Метафизика представляет собой, вероятно, первую геофилософскую экспедицию за  ресурсами absolutus2. Откапывать погребенные останки геоспекулятивной техники приходится именно из ее заброшенных шахт. Эти останки — свидетельство неудачного эксперимента, призрак провалившейся разработки, связанной с невозможностью удержать гремучее соединение геологической 1. Этот «ход» спекулятивного поворота, который прежде всего воплощается в проекте Квентина Мейясу, может трактоваться как деструкция спекулятивной философии, поскольку он обращается к спекулятивному истоку (классической метафизике), игнорируя все проекты, занимавшиеся разработкой спекулятивного после метафизики (например, Гегеля). Подобная деструкция связана с тем, что основным пунктом критики «новой» спекулятивной философии оказывается принцип достаточного основания, проблематичность которого подвергается определенному «забвению» в немецкой спекулятивной философии. См.: Мейясу К. После конечности. Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. С. 38–45. 2. Как станет ясно далее, непереводимость absolutus составляет не менее принципиальный момент геоспекулятивной истории, чем непереводимость the stuff в вышеупомянутом фильме, поскольку различные попытки перевода (Абсолют, абсолютное, абсолютное сущее) уже являются определенной разработкой, выкапывающим извлечением absolutus. Никита Сазонов

119

и  спекулятивной машины. Метафизика не  соблюдает технику безопасности на приисках absolutus. Вследствие этого ее ожидает даже не обвал шахты, физическое погребение, которое бы простонапросто прервало геоспекулятивный проект, — речь не о неком мертворождении. Наплевательская неосторожность метафизики порождает нечто более ухищренное. Она влечет за собой особый тип когнитивного расстройства, от которого в итоге приходится страдать всем: вломившаяся на территорию разработки и копающая без разбора метафизика очаровывается блеском того, на что едва успевает наткнуться. Подобное когнитивное расстройство — парадигмальные симптомы золотой лихорадки. Наткнувшись на анонимные залежи absolutus, философия моментально их монетизирует. Ведь обнаруживающийся на самой поверхности, не требующий никаких затрат ресурс — носитель чрезвычайного блеска. Он обладает бесконечным множеством атрибутов и совершенств. Иначе говоря, он абсолютен именно в том смысле, в котором таковым является Абсолют, или абсолютное сущее — сущее, которое ценнее любого другого сущего. Блеск Бога, Природы и Субстанции создает асимметрию в геоспекуляции, заставляя метафизика стать из геолога-добытчика простым спекулянтом. Метафизика становится повинна в наводнении всего онтологического рынка легко добытой валютой Абсолюта, который становится своего рода золотым стандартом: его номинальная стоимость определяет курсирование всего остального сущего на  рынке, заставляя отсчитывать от него свое движение, то есть выступая для общей динамики обращения сущего в качестве достаточного основания. Однако указанные действия — результат лихорадочной слепоты по отношению к той подозрительной простоте, посредством которой добывается столь ценный ресурс. Как отметил Кант, этот главный симптоматолог профессионального заболевания метафизиков-шахтеров, «во все времена говорили об абсолютно необходимом существе, но усилия направлялись не столько на то, чтобы понять, можно ли и каким образом можно хотя бы только мыслить такую вещь, сколько на то, чтобы доказать ее бытие»3. Он 3. Кант И. Критика чистого разума // Соч. на нем. и русс. яз. М.: Наука, 2006. Т. 2. С. 765. Тот же Шопенгауэр, анализируя переворот, совершенный по отношению к догматической философии, замечает: «…здесь, в мозгу, находится каменоломня, которая предоставляет материал для величественного догматического построения» (Шопенгауэр А. Критика кантовской философии // Соч.: В 2 т. М.: Наука, 1993. Т. 1. С. 509). 120

Логос · Том 29 · #5 · 2019

тологическое доказательство4, в котором упражнялась вся классическая метафизика от Ансельма Кентерберийского до Декарта и Лейбница, содержит в себе подозрительную нестыковку между затратами на добычу (силлогизм) и добытым (бесконечное сущее, фундирующее существование любого сущего). Известный пример с талерами из «Критики чистого разума» — теми, что в кармане, и  теми, которые лишь в  понятии, — напрямую разоблачает метафизическую махинацию, демонстрируя несоответствие между блеском абсолютного (бесконечными качествами) и  подлинностью этого блеска. Бесконечность Абсолюта еще не означает, что блеск не может оказаться ложным, будучи при этом бесконечным. То, что блеск вынужден включать в себя и свою подлинность (существование), указывает на полную его «подвешенность» относительно добытого. В этом смысле на него можно купиться, но его нельзя доказать: «Критика» открывает нечто куда более «дурацкое», чем золото для дураков, — Абсолют для дураков, который даже не положишь в карман. Перед нами, таким образом, своего рода спекулятивный валютный пузырь. Речь всегда шла лишь о  том, чтобы как можно быстрее вывести добытое на  рынок, сбыть его, не  разбираясь, что же, собственно, добывается. Более того, не уделялось внимания тому, как происходит добыча — какова механика ковша, который так выкапывает absolutus, что в  результате на  поверхности оказывается абсолютное сущее. Итог такой лихорадочной поспешности — связанный с перепроизводством кризис метафизического рынка. И если, по мысли Хайдеггера, атомная бомба взорвалась еще в поэме Парменида, то финансовый кри 4. Под онтологическим доказательством здесь понимается собирательное название бесконечных вариаций одной и той же уловки. Что это одна и та же схема, но под разными именами (космологического, физикотелеологического доказательства) для усложнения махинации, было отмечено еще в критическом проекте Канта, который говорит про «хитрость разума, с которой он выдает старое доказательство в замаскированном виде за новое» (Кант И. Указ. соч. С. 781). Можно сказать, что если у Лейбница эта уловка принимает вид наиболее классической силлогистической схемы, парадигмального надувательства, то, к примеру, у того же Спинозы это доказательство приобретает вид определенной геометрической «многоходовки»: формулировка определения (бесконечное количество атрибутов), использование промежуточной теоремы (теорема 7, сплетающая сущность и существование субстанции), доказательство (теорема 11, у которой несколько вариантов доказательства, усложняющих схему махинации, которая тем не менее все равно упирается в промежуточную теорему 7). См.: Спиноза Б. Этика. М.: Академический проект, 2008. Никита Сазонов

121

зис 2008 года случился еще в кризисе классической метафизики: ценные бумаги абсолютного сущего полностью обесценены, поскольку их нечем погасить — их стоимость ничем не гарантирована, кроме нее самой. Однако критический проект не прав в том, что вменяет эту махинацию в вину самой метафизике. Что абсолютное сущее является ее целенаправленным и стратегическим финансовым заговором с целью захвата. Налицо, скорее, нечто обратное: можно сказать, что лихорадочное стремление распространить абсолютное сущее является следствием неподготовленности к тому, что именно скрывается на спекулятивных приисках absolutus. Безудержная жажда метафизического добытчика, которая провоцирует его загребать все, что блестит блеском бесконечного, по большому счету свидетельствует лишь о появлении на сцене какого-то другого махинатора. В перспективе этой махинации более высокого порядка и финансовый кризис спекулятивного, и сама метафизическая программа выступают лишь элементами более глобального нарратива. Здесь вскрывается ложность не столько конкретного метафизического блеска, сколько ложность ресурсного как такового. Фактически критика золотой лихорадки метафизики должна вскрывать ложность, запрятанную в самом абсолютном сущем: его блеск фальшив не в силу недостаточности, а именно в силу самой достаточности, которой обладает. Этот нюанс, запрятанный в самом re-source: потребность в ресурсе, его «достаточность», является глобальной тавтологией, которая начинает свою работу в момент «встречи» с этим ресурсом, когда при бурении случается наткнуться на его залежи. Нужда в ресурсе, его ресурсность, диктуется самим ресурсом: он подсовывает то, чего будут желать больше всего, разыгрывая таким образом свою тотальность и не выпуская ни один элемент за пределы круга своего онанизма5. Вкус the stuff не имеет отношения к какой-то «изначальной» потребности человечества. Однако после проникновения вещества на поверхность человечество начинает в нем нуждаться как в чем-то смертельно важном, изначально необходимом. Все производство организуется вокруг the stuff как главного ресурса, оказываясь слепым к тому, что был некий первичный момент «подсаживания» на вещество, встречи с ним (так нас когда-то подсадили 5. Как отмечает Реза Негарестани в «Циклонопедии», тотальность нефти проявляется в том смысле, что она выступает «лубрикантом для дивергентных линий земной наррации» (Negarestani R. Cyclonopedia: Complicity With Anonymous Materials. Melbourne: Re.Press, 2008. P. 34). 122

Логос · Том 29 · #5 · 2019

на Бога). Это понимание полностью поглощается ретроактивной силой тавтологии the stuff. Неудача классической метафизики вскрывает за горизонтальной махинацией (корыстной махинацией спекулятивного философа с  онтологическим рынком) вертикальную махинацию, которая смещает основную сцену с территории реализации на сам момент добычи. Или, попросту говоря, с  биржи на  шахту6. То, что спекулятивный метафизик дурит философскую биржу, заставляя ее работать с заведомо провальной валютой абсолютного сущего, — лишь следствие того, что в момент добычи обдурили его самого. Проблема кроется не в метафизике, а в том, что именно она запустила на рынок, — что спокойно продолжало курсировать даже после разоблачения общей метафизической схемы кантовской критикой. Эта критика остается внутрирыночной, то есть слишком горизонтальной. Так и не открывая вертикальность, она вынуждена сохранять валидность Абсолюта, делая его более устойчивым к  обвалу через придание ему статуса регулятива, то есть выпуская его уже под другой, критической маркой. Следовательно, дабы выпутать себя из лап лихорадки, спекулятивные разбирательства должны сместиться на вертикальную игру, которая подложила догматическому метафизику обманку Бога. Нас интересует некий более полномасштабный принцип, работа которого в метафизических абсолютах была лишь минимальной. Необходимо отсоединить absolutus от Абсолюта7, как the stuff от «The Stuff», и сосредоточиться на этом странном и коварном absolutus. Именно absolutus оказывается главной инстанцией коварства, которая ускользает и всегда подставляет на свое место обманку, ложный Абсолют. Абсолют (и другие его фракции вроде абсолютного сущего, абсолютного и т. д.) будет всегда вставать на место absolutus, выступая обманкой, жалкой подменой, предполагающей очередную попытку подчинения философской работы его генеральной игре. Иными словами, коварство в том, что при попытке изобличения, артикуляции вертикальности последняя всегда выставляет на поверхность работающего спекулятив 6. Что, в свою очередь предполагает смещение разговора с экономии на экологию. Можно сказать, что геоспекуляция, как она задается в данном тексте, совершает переход от спекулятивной экономии к спекулятивной экологии. 7. «Мы должны найти такую абсолютную необходимость, которая не будет возвращать нас ни к какому абсолютно необходимому сущему. Иначе говоря, мы должны мыслить абсолютную необходимость, не мысля ничего абсолютно необходимого» (Мейясу К. Указ. соч. С. 44). Никита Сазонов

123

ного ковша нечто другое — нечто, что навязывает себя, заманивая своим блеском. Эта логика обманки и погубила метафизику, при этом absolutus как основная инстанция вертикальности всегда ускользал, представляясь для ковша бесполезным, не-необходимым (и, более того, незаметным) мусором: блеск ложной абсолютности привлекает внимание, тем самым извергая главного махинатора (absolutus) как отходы, негодные даже для вторичной спекулятивной переработки. Выброшенный за пределы спекулятивного ковша, просочившийся сквозь его сито в качестве сора, absolutus ускользнул, замкнув круг тавтологии и продолжив свою вертикальную экспансию. Доведенное до предела столкновение с глобальным одурачиванием предполагает радикальное сортировочное разочарование: вычитанию подвергается все, ранее признанное ценным. Фракции absolutus отбрасываются в результате беспрестанного отвязывания его от наслоений, которые кажутся искомым ресурсом только из-за приступа лихорадки. Весь мусор необходимо заново перебрать, дабы обнаружить то, что осуществляло коварство. Это отбрасывание, сопряженное с игнорированием блеска, с демонетизацией абсолютного, с избавлением от своего рода «поруки», которая поставляет себе на службу спекулятивных добытчиков, оказывается главным движением переоснащенной спекуляции8.

Геофилософия ресурса Геофилософии территории должна быть противопоставлена геофилософия ресурса — таков основной итог метафизической спекулятивной драмы и ее последующей критики. «Геофилософия территории», к которой можно отнести ряд как уже отработавших, так до сих пор пребывающих в обращении проектов9, предпола 8. Так шизоанализом Делёза и Гваттари изобличаются полные тела. Функция Первопроизводящего, Первоподключающего, которым обладает полное тело, — своего рода ресурсный блеск, который оно источает. Эта функция должна быть подвергнута вычету, поскольку создаваемая ею картина производства является «истинным сознанием ложного движения». Рабочий элемент — желающие потоки — движется таким образом, что образует некоего рода искривление, клинамен, создающий картину подчинения полным телом. См.: Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. C. 26. 9. Здесь можно отсылать как к наиболее очевидной «геофилософии территории», сосредоточенной в работах Делёза вроде «Что такое философия?» или «Тысяча плато», так и к подходам Николы Машандаро, цитируемого в данном тексте. Также сюда можно отнести весьма поверхностную ком124

Логос · Том 29 · #5 · 2019

гает, что пределом при попытке стыковки гео- и философии всегда будет гео-горизонтальное, то есть географическое. Географизация геофилософии соотносится с делёзианским словарем де-/ре-/ территоризации10 и определяет работу мысли «топосом, или неким now here»11, предполагающим переключение с вопроса что? на вопрос где? Иными словами, «обращение к параметрам, связанным с топосом… приводит к смещению внимания с вопроса „Что есть концепт?“ к вопросу „Где концепт?“»12. Такое переключение, хотя и предполагает работу с ресурсом «рассеянным», то есть таким, что его блеск уже не важен (так как уже не важно его «что»), озабочено лишь тем, чтобы этот блеск пребывал в нескольких местах сразу. Фактически такая трактовка ресурса геофилософией территории является нечаянной артикуляцией своего рода «истины» лихорадки. Блеск, как мы уже отмечали, — лишь приманка, его реализацией же оказывается горизонтальная тавтологическая экспансия ресурса. Геофилософия территории просто поддается этой экспансии наиболее чистым образом. Больше не нужен странный придаток светящихся атрибутов (достаточное основание), поскольку сама жертва (геофилософ) открывает весьма эффективную маркетинговую логику недостаточного основания, напрямую задаваясь следующими вопросами: где достать еще и где можно реализовать добытое, куда его сбыть? пиляцию на тему «ungrounding, и не только» от Бена Вударда. См.: Они же. Что такое философия? М.: Академический проект, 2009; Они же. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010; Woodard B. On an Ungrounded Earth: Towards a New Geophilosophy. Brooklyn, NY: Punctum Books, 2013. 10. Нужно отметить, что этот словарь проблематизируется «Геологией морали» из «Тысячи плато», которая начинает работать со словарем де-/стратификации. Однако эта проблематизация, как представляется, коллапсирует с самого начала этого плато: «Он [доктор Челленджер] объяснил, что Земля — нечто Детерриторизованное, Ледниковое, гигантская Молекула — это тело без органов… Страты… действуют, кодируя и территоризуя землю; одновременно они развиваются через код и территориальность» (Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато. С. 67). В итоге словарь стратификации не удается отщепить от присутствия в нем горизонтальности, хотя, без сомнения, Делёз и Гваттари определенным образом делают первый заход на вертикальность геологического ungrounding’а, о котором идет речь ниже, скорее, в связи с наиболее ungrounding-продвинутой работой Резы Негарестани. 11. Masciandaro N. Becoming Spice: Commentary as Geophilosophy // Collapse. 2010. Vol. VI. P. 33. 12. Negarestani R. Where is the Concept? (Localization, Ramification, Navigation) // Uberty. 2013. URL: https://uberty.org/wp-content/uploads/2015/06/Navigation-2013.pdf. Никита Сазонов

125

В  геофилософии территории, таким образом, окончательно пропадает различие между философской работой и  спекулянтским дистрибьюторством, поскольку этот тип геофилософии становится чистым знанием о правильном распространении, или философской маркетологией (философией недостаточного основания), более подкованной, чем ее неуклюжий метафизический предшественник, спровоцировавший обвал рынка. Валютный стандарт не подвергается переработке: не проблематизируется его получение, которое напрямую зависит от добычи расслаивающегося на множество фракций absolutus. Таким образом, геофилософия территории обнажает необходимость сосредоточиться на вертикальности, которая управляет набирающим все бо́льшие обороты горизонтальным спекулированием. Речь о точке, «осциллирующей между поверхностью и глубиной», там, где прорываемая земля, атакуемая множеством бурений и сверлений спекулятивного инструментария, переходит из вертикального порядка в горизонтальный. Именно здесь она может быть подвергнута определенной не-добыче — зондированию вертикальности без его перетекания в горизонтальную логику сбыта. Нужно сосредоточиться в зоне погружения слой за слоем, с  противостоянием тем микрогоризонтальностям, которые возникают в процессе этого смещения. Речь о радикальном типе раз-основывания (ungrounding), настаивании на неоснованности, в  противоположность достаточному основанию (абсолютному сущему) и недостаточному основанию (геофилософскому сбыту), то есть о настаивании на недостаточном неосновании. Ведь в конечном счете любая горизонтальность означает, что ее вертикальное движение было приостановлено некой нижестоящей, фундирующей инстанцией — неважными токсичными отходами, занимающими самое невыгодное место на общей карте, которые, однако, остаются при этом главным источником подчиняющего коварства. Раз-основывание ломает работу коварства, поскольку не оставляет ему места: оно представляет собой «процесс вырождения твердого тела посредством нарушения когерентности его поверхностей». Absolutus и его темным ухищрениям не за что зацепиться, поскольку раз-основывание «вырождает полное в бесконечное полое тело, не редуцируемое к ничто»13. Загнанное в ловушку, лишившееся какого-либо согласования между своими масками и  приманками (иными словами, пойманное с  поличным своего коварства), оно может быть оккупировано вычитающим 13. Idem. Cyclonopedia. P. 43. 126

Логос · Том 29 · #5 · 2019

движением, которое сбрасывает наслоения с  помощью ковша субтракции. Именно субтракция является узлом, стягивающим на  себе и  горизонтальную, и  вертикальную логики. Она — искомая формула геоспекуляции, ускользающая в конечном счете и от карты вертикальности/горизонтальности. Субтрактивная геофилософия ресурса намекает на второе «гео-» — не столько топологическое, сколько хронологическое. Now в этом выражении now here, означающее, что here геофилософии территории всегда находилось в плену у глубокого времени ресурса, выступая лишь одним из его обличий.

Токсикологика субтрактивного ковша Непереводимость (вернее, невозможность однозначного перевода) слова the stuff составляет основной узел фильма. The stuff подвергают определенной геоспекулятивной разработке: персонажи фильма спекулируют дрянью. Однако не только в том смысле, что и капиталисты, наживающиеся на ее продаже. Как мы показали, данная возможность составляет ложное горизонтальное движение фильма: ложное в том отношении, что это скорее материал, а не результат спекулятивной добычи. Работа касается другой опции спекуляции: персонажи фильма являются спекулянтами, имея дело с разными версиями ресурса the stuff. Они выкапывают дрянь с разной степенью глубины. Фильм, производя субтрактивную геологию степеней, прощупывает момент сопротивления коварству the stuff. Множественность порядков глубины разработки the stuff — это множество смещений самого слова, как внутри языка оригинала (the stuff — «The Stuff»), так и при переводе. Нечто из земли, фигня, вкусная дрянь, «Штучка», смертельный десерт14 — все это попытка приблизиться к работе ресурса the stuff как такового. The stuff, обнаруженное в самом начале, является «какой-то фиговиной», «фигней» — чистой анонимностью ископаемого, еще не продемонстрировавшего свою работу. Соприкасаясь с телом охранника, который впервые обнаруживает вещество, the stuff подвергается разработке как «вкусная дрянь», тем самым смещаясь от  анонимности к  отчетливой манифестации вкуса. Эта «вкусная дрянь» подвергается деанонимизации в результате перехода к третьему порядку, где она, поставляясь в качестве промышлен 14. Здесь я апеллирую к различным вариантам перевода названия фильма, бытующим в рунете. Никита Сазонов

127

ного продукта, становится «Штучкой» («The Stuff») — легко узнаваемым на рынке и чрезвычайно популярным лакомством. Тем не менее данная линия разработки оказывается «ложным» продуктом лихорадки, вызванным «вкусным» пришествием the stuff, поскольку парадоксально попадает в коварную ловушку вещества. Это коварство подвешивается главным персонажем фильма — ребенком. Тайком наблюдая за поведением «The Stuff» в своем холодильнике, он раскрывает причины наркотического увлечения дрянью. Ребенок обнаруживает нулевой уровень, на котором дрянь — запакованная в красивые и безобидные стаканчики — лишается своего «вкусного» блеска: она не  более чем анонимный экспроприатор людских тел. Опустошая тела, дрянь просто-напросто их покидает. Представая перед глазами мальчика, the stuff открывает свое наиболее токсичное поведение как absolutus. Любое внешнее всегда заранее включено в его неопознанные планы и может быть выписано обратно только в качестве раз-основанных останков — опустошенных, сомнамбулических тел, из которых извлечено все питательное. «Вычти меня, если не хочешь, чтобы вычли тебя» — максима, перед которой the stuff ставит спекулянтов, противопоставляя ресурсное раз-основывание спекулятивному раз-основыванию. Сменяя маски, и сама дрянь отвязывается от горизонтальности, она сама — свой собственный спекулятивный разработчик, свой собственный спекулятивный материалист15. Фишка недостаточного неоснования заключается в том, что оно способно производить само-разосновывание, не теряя при этом своей абсолютности. Это — обратная сторона тавтологии re-source, негативная тавтология absolutus. При этом спекуляция, почувствовавшая на себе токсичное сопротивление второго типа вычитания — вычитания самого вычитаемого, — испугавшись этого сопротивления, прерывает свое копание и  начинает следовать программе выживания. Ей ничего не остается, кроме как бросить субтрактивное копание, которое смещало ее между слоями, и уклониться от скрещивающегося с ней движением ресурса, то есть выжить любой ценой. Персонажи сжигают the stuff — необходимо выйти из игры, схлопнуть столкновение двух типов раз-основывания, не завершив миссию, а выдернув провода, поскольку в противном случае гарантирован game over. Дрянь слишком токсична. 15. Причем «материалист» здесь отсылает не к «материи», а, скорее, к «материалу» — речь, в общем-то, о спекулятивном материаловедении. 128

Логос · Том 29 · #5 · 2019

У  подобного спекулятивного сурвайв(ре)ализма  — спекулятивного проекта, продемонстрировавшего свою неотличимость от действий по самосохранению, — есть несколько иной сценарий, существующий, скорее, в качестве возможности: он лишь обговаривается, но не реализуется в фильме. Речь о предложении капиталистов довести концентрацию the stuff в продукте «The Stuff» до безопасного предела, сохраняя при этом объем продаж и эффективность работы ресурса. Это решение нейтрализует коварство посредством отсрочки его действия (пожирание изнутри происходит настолько медленно, что the stuff не будет покидать носителя достаточно долго). Absolutus здесь размечается, размачивается, покрывается колючей проволокой, от  него отделяются опасные части, которые могут нанести вред человеческому и шире — планетарному. Жест капиталистов локализуется в череде решений по концептуализации безопасного Абсолюта, не-токсичного «Абсолюта 0+», из которого исключено травматическое и апокалиптическое коварство, и интенсификации работы. Капитализм, конечно же, не выдергивает проводов, но он продолжает игру за счет того, что зависает на одном из уровней. Он смещает субтракцию, фиксируя ее и превращая в капиталистическую абстракцию. Абстракция — это, по сути, вычитающее движение, которое замкнулось в круг, стало достаточным неоснованием16. Это попытка присвоить тавтологию и  тем самым открыть возможность монетизации без того, чтобы эта монетизация служила вертикальной логике ресурса. Иными словами, он осуществляет самосохранение спекуляции через попытку отсоединения ее от геологического. *** Наше повествование блуждало от  the stuff к  absolutus, от  «The Stuff» к Абсолюту и абсолютному сущему, периодически смешивая друг с другом два этих ряда, монтируя из них довольно странный фильм. Но это не простая оплошность, а, скорее, свидетельство весьма характерной драмы: курс современной спекулятивной философии на  absolutus во  всей его не-привязанности, отвязанности (в том числе само-отвязанности, ab-solutus) по иронии ничем не отличается от столкновения с the stuff, начиная от первого метафизического палеогеоконтакта и заканчивая тематизацией «тем 16. Мейясу К. Указ. соч. С. 87 сл., особ. с. 96, где раскрывается формулировка принципа неоснования, вторым пунктом которого является необходимость контингентности. Никита Сазонов

129

ного» Гипер-хаоса Квентина Мейясу. Темнота Гипер-хаоса — лишь маркетинговая уловка для сокрытия того, что речь о чем-то совершенно безопасном, служащем программе выживания любой ценой. При всей катастрофичности «Гипер-хаоса… способного разрушить даже становление»17, открывающего доступ к «преисподней неорганического», этот спекулятивный Абсолют чрезвычайно просто добывается. Этот способ — интеллектуальная интуиция, последнее изобретение спекулятивных геологов, которую берет в  качестве базового инструмента Мейясу. Например, «эндогенная» расшифровка им «Броска костей», перемещающаяся в различных фракциях поэмы и отбрасывающая ее фиктивные слои (слои неподпадающих чисел), в конечном счете останавливается на «абстракции» числа 707, объявляя ее одновременно и ресурсом, и целью расшифровки. Именно этот слой — «ключ» поэмы Малларме — является стабилизацией спекулятивной работы, вписывающей любое сомнение, любую помеху (другие числа — 714, 705, 703) в свою структуру. Какая бы помеха ни возникла в понимании ключа, какое бы сомнение ни одолевало читателя, оно неизбежно упраздняется. Данная стабилизация возможна благодаря тому, что поэма подкреплена ресурсом интеллектуальной интуиции: Мы приглашаем читателя, которого подобные сомнения одолели целиком, начать эту книгу сначала, и он увидит, как улетучиваются его подозрения, разрушенные, в свою очередь, соединением противоречащих аргументов.

И до этого: До раскрытия кода читатель был убежден (в целом) в отсутствии какой бы то ни было шифровки — а затем не мог не убедиться в ее наличии, даже если она содержит собственное опровержение18.

Эти строки, пропущенные через все перипетии экологии absolutus, приобретают поистине зловещую тональность. Что это, как не капиталистическая попытка подсадить на абсолютную дрянь, которая, проникая в «тело» мысли, порабощает ее целиком, заставляя воспринимать все внешнее как неизбежно вписанное в «дрянную» логику? Именно в этом современная спекулятивная философия близка классической метафизике: то, что метафизика предполага 17. Meillassoux Q. Time Without Becoming. Sesto San Giovanni: Mimesis International, 2014. P. 25. 18. Мейясу К. Число и сирена. Чтение «Броска костей» Малларме // Носорог. 2014. № 2. С. 151–152. Курсив мой. — Н. С. 130

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ла, скорее, в некоторой слепоте, то есть не-токсичный (в смысле не-коварства) absolutus, современная спекулятивная философия сделала своим достижением. Абсолютное обезврежено, вычитающая работа приостановлена ровно в той точке, которая требуется, чтобы его можно было использовать без особых проблем. Именно теперь его можно спокойно продавать, то есть позволить стать себе спекулянтом. Если от  этого спекулирования столько пользы (например, понимание современного естествознания), то почему бы не закрыть глаза на то, чем изначально являлось то, что теперь пакуется в интеллектуальную интуицию, одновременно ею обезвреживаясь?19 Однако откуда такая уверенность, что этот абстрактный Абсолют ничего больше не провернет? Что сам спекулятивный проект не является соучастником его действий? Как отмечает Рэй Брассье, сама интеллектуальная интуиция является имплицитным кругом — необходимым биобалансом отношений мысли и  внешнего20, — хотя спекулятивная повестка Мейясу провозгласила, что выпуталась из  всех кругов. В  конечном счете логика достаточного неоснования оказывается наиболее эффективным режимом коварства re-source. Это означает следующее: absolutus упаковано в стаканчики интеллектуальной интуиции, которая может попасть в дом каждого, и спокойно циркулирует, выжидая своего часа. Когда таймер его глубокого времени, сработав, покажет: нормализация absolutus, упокоение его токсичного буйства являются лишь фрагментами плана, который расположен в более заземленных слоях absolutus. Сурвайв(ре)ализм — лишь малый круг его онанизирующей тавтологии. Библиография Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2007. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.: Академический проект, 2009. Кант И. Критика чистого разума // Соч. на нем. и русс. яз. М.: Наука, 2006. Т. 2. Мейясу К. После конечности. Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. 19. В этой перспективе спекулятивное движение «Циклонопедии», скорее, представляет собой более честную ингуманистическую констатацию пораженности токсичным Абсолютом. 20. Cм.: Brassier R. Nihil Unbound: Enlightenment and Extinction. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2007. P. 84–94. Никита Сазонов

131

Мейясу К. Число и сирена. Чтение «Броска костей» Малларме // Носорог. 2014. № 2. С. 131–207. Спиноза Б. Этика. М.: Академический проект, 2008. Шопенгауэр А. Критика кантовской философии // Соч.: В 2 т. М.: Наука, 1993. Т. 1. Brassier R. Nihil Unbound: Enlightenment and Extinction. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2007. Masciandaro N. Becoming Spice: Commentary as Geophilosophy // Collapse. 2010. Vol. VI. P. 20–56. Meillassoux Q. Time Without Becoming. Sesto San Giovanni: Mimesis International, 2014. Negarestani R. Cyclonopedia: Complicity With Anonymous Materials. Melbourne: Re.Press, 2008. Negarestani R. Where is the Concept? (Localization, Ramification, Navigation) // Uberty. 2013. URL: http://uberty.org/wp-content/uploads/2015/06/ Navigation-2013.pdf. Woodard B. On an Ungrounded Earth: Towards a New Geophilosophy. Brooklyn, NY: Punctum Books, 2013.

132

Логос · Том 29 · #5 · 2019

THE SPECULATIVE HOPPER: TOWARD A GEOLOGY OF A TOXIC ABSOLUTE Nikita Sazonov. Research curator, [email protected]. Posthuman Studies Lab, 119 Mira ave., Bldg 246, 129223 Moscow, Russia. Keywords: surviv(ere)alism; geospeculation; subtraction; absolutus; resource. The paper examines the overall course of the so-called “speculative turn” in contemporary Continental philosophy with regard to the ecology of the Absolute. Following the radical redefinition of the mechanics of speculation that has been proposed by theorists of the speculative turn (especially Quentin Meillassoux) as rejection of the absolute essence of classical metaphysics, the author concentrates on the tension between speculative rejection and the problem of grounds which arises from putting the question this way. By rejecting the Absolute as sufficient reason and therefore undermining the grounds of thought, speculative philosophy expands the field of grounds. The logic of sufficient reason is augmented by insufficient reason, sufficient unreason, and insufficient unreason. This field of grounds encompasses the whole “kinesis” of the speculative turn, including the current attempts to turn away from speculation and move beyond the grounds and absolute relied upon in the “new geophilosophy.” The author notes that the shift from the question of “what?” to the question of “where?” indicates that the new geophilosophy is a “territorial geophilosophy.” Even though it nullifies the problem of grounds, it remains subject to grounds as insufficient reason, and thereby exemplifies the vulgar understanding of speculative thought as mere speculation. At the same time, the speculative turn replaces territorial geophilosophy with a resource-based geophilosophy which is more concerned with the question of “when?”. The author maintains that precisely this kind of questioning forces speculative philosophy both to the edge of the field of the Absolute and to a solution for the problem of rejecting grounds as insufficient unreason, Insufficient unreason unlocks a vertical dimension to strata of the Absolute, through which speculation turns into a trowel that unearths the absolutus and discards the Absolutes. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-117-132

References Brassier R. Nihil Unbound: Enlightenment and Extinction, Basingstoke, Palgrave Macmillan, 2007. Deleuze G., Guattari F. Chto takoe filosofiia? [Qu’est-ce que la philosophie?], Moscow, Akademicheskii proekt, 2009. Deleuze G., Guattari F. L’Anti-Œdipe: Kapitalizm i shizofreniia [Mille plateaux: Capitalisme et schizophrénie], Yekaterinburg, U-Faktoriia, 2007. Deleuze G., Guattari F. Tysiacha plato: Kapitalizm i shizofreniia [Mille plateaux: Capitalisme et schizophrénie], Yekaterinburg, Moscow, U-Faktoriia, Astrel’, 2010. Kant I. Kritika chistogo razuma [Kritik der Reinen Vernunft]. Soch. na nem. i russ. iaz. [Works in German and Russian], Moscow, Nauka, 2006, vol. 2. Masciandaro N. Becoming Spice: Commentary as Geophilosophy. Collapse, 2010, vol. VI, p. 20–56. Meillassoux Q. Chislo i sirena. Chtenie “Broska kostei” Mallarme [Le nombre et la sirène: Un déchiffrage du Coup de dés de Mallarmé]. Nosorog [Rhinoceros], 2014, no. 2, pp. 131–207.

Никита Сазонов

133

Meillassoux Q. Posle konechnosti. Esse o neobkhodimosti kontingentnosti [Après la finitude. Essai sur la nécessité de la contingence], Yekaterinburg, Moscow, Kabinetnyi uchenyi, 2015. Meillassoux Q. Time Without Becoming, Sesto San Giovanni, Mimesis International, 2014. Negarestani R. Cyclonopedia: Complicity With Anonymous Materials, Melbourne, Re.Press, 2008. Negarestani R. Where is the Concept? (Localization, Ramification, Navigation). Uberty, 2013. Available at: http://uberty.org/wp-content/uploads/2015/06/ Navigation-2013.pdf. Schopenhauer A. Kritika kantovskoi filosofii [Kritik der Kantischen Philosophie]. Soch.: V 2 t. [Works: In 2 vols], Moscow, Nauka, 1993, vol. 1. Spinoza B. Etika [Ethica], Moscow, Akademicheskii proekt, 2008. Woodard B. On an Ungrounded Earth: Towards a New Geophilosophy, Brooklyn, NY, Punctum Books, 2013.

134

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Исследование ужаса Диана Хамис

Аспирантка, философский факультет, Боннский университет. Адрес: 28 Poppelsdorfer Allee, 53115 Bonn, Germany. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: ужас; Ник Ланд; Леонид Липавский; определение; возвышенное; психоз. Осмысляя собственный опыт столкновений с чувством ужаса, автор пытается понять, какую именно функцию выполняет ужас в рамках философии. С этой целью он опирается на «Исследование ужаса» Леонида Липавского и на различные текстовые погружения в когтистую и клыкастую (и, возможно, ноуменальную) бездну работ Ника Ланда. Предпринимается попытка рассмотреть различные опыты ужаса и построить нечто наподобие типологии, но вместе с тем и вычленить элементы, характерные для опыта ужаса в целом. Гипотеза текста, согласно которой в ужасе нарушается привычный ход определения границ вещей и самого себя, приводит автора к выделению трех «подтипов» ужаса. В первом подтипе ужас начинается с неопределенности границ вещей,

столкновения с чем-либо, не поддающимся определению и ставящим под вопрос, как следствие, собственное определение. Во втором подтипе ужас начинается с неопределенности границ самого себя, противостоящей сокрушительной давящей определенности мира. В третьем подтипе ужас накатывает при подмене одной детерминации другой — подмене неожиданной и необоснованной. Во всех трех описанных разновидностях ужаса нарушение детерминации приводит к тому, что субъект, мыслящее существо, остается без привычной опоры для мышления и даже объяснения того, как он ее лишился; часто это подразумевает также нарушения восприятия времени и пространства. Представленный таким образом ужас подходит вплотную к безумию, а может, и вовсе совершает переход на его сторону.

135

Есть особый страх послеполуденных часов, когда яркость, тишина и зной приближаются к пределу, когда Пан играет на дудке, когда день достигает своего полного накала. В такой день вы идете по лугу или через редкий лес, не думая ни о чем. Беззаботно летают бабочки, муравьи перебегают дорожку, и косым полетом выскакивают кузнечики из-под ног. День стоит в своей высшей точке. Тепло и блаженно, как в ванне. Цветы поражают вас своим ароматом. Как прекрасно, напряженно и свободно они живут! Они как бы отступают, давая вам дорогу, и клонятся назад. Всюду безлюдно, и единственный звук, сопровождающий вас, это звук собственного, работающего внутри сердца. Вдруг предчувствие непоправимого несчастья охватывает вас: время готовится остановиться. День наливается для вас свинцом. Каталепсия времени! Мир стоит перед вами как сжатая судорогой мышца, как остолбеневший от напряжения зрачок. Боже мой, какая запустелая неподвижность, какое мертвое цветение кругом! Птица летит в небе, и с ужасом вы замечаете: полет ее неподвижен. Стрекоза схватила мошку и отгрызает ей голову; и обе они, и стрекоза и мошка, совершенно неподвижны. Как же я не замечал до сих пор, что в мире ничего не происходит и не может произойти, он был таким и прежде и будет во веки веков. И даже нет ни сейчас, ни прежде, ни — во веки веков. Только бы не догадаться о самом себе, что и сам окаменевший, тогда все кончено, уже не будет возврата. Неужели нет спасения из околдованного мира, окостеневший зрачок поглотит и вас? С ужасом и замиранием ждете вы освобождения взрыва. И взрыв разражается. — Взрыв разражается? — Да, кто-то зовет вас по имени. Об этом, впрочем, есть у Гоголя. Древние греки тоже знали это чувство. Они звали его встречей с Паном, паническим ужасом. Это страх полдня. Леонид Липавский. Исследование ужаса1

М

Е Ж Д У страхом и  ужасом  — пропасть, бездна. Страх — мотивирующая эмоция, крайне важная для выживания почти всех видов животных, позволяющая зве-

1. Липавский Л. Исследование ужаса. М.: Ad Marginem, 2005. С. 6–7. 136

Логос · Том 29 · #5 · 2019

рю мобилизовать все силы и вести себя так, как он не смог бы в обычном состоянии. Если загнать животное в угол, ранить, как-то иначе напугать — последует стремительное бегство, молниеносная атака, кровь и боль. Страх животного, таким образом, — страх за  собственную жизнь, мотиватор в  последней инстанции. Ужас, хотя он и  классифицируется обычно как крайняя, очень высокая степень страха, — его почти полная противоположность. В ужасе животное замирает в состоянии оцепенения и беспомощности — подчиненное нависающей над ним смерти. Ужас — не  просто количественный избыток страха; если и  допустить такое, то  этот избыток столь… избыточен, что все существование животного поглощается ужасом, так что из  избытка возникает качественная разница. Переходя к людям: если ужас и является страхом, то таким, в котором сам испытывающий ужас субъект оказывается на грани исчезновения и в котором нет явного объекта — ужас кормит сам себя. В ужас не обязательно приходят от чего-то, и это не механизм, предназначенный для чего-то, например для выживания. У ужаса нет функции, в нем функционирование нарушается; он по сути своей дисфункционален. Он — даже не  паника, так как паника — это созидание2. Возможно, в нем останавливается время — «каталепсия времени», по словам Липавского? Но как может остановиться время? Силы природы разворачиваются, как они и должны, — им нет дела до  ужасов того или иного субъекта, и  их  не  остановить. В своей неумолимой прогрессии они породили разум, который, в свою очередь, начал производить вторую цепь становления — концептуальную, эйдетическую, ментальную. Над природой первой, породившей разум, разум натягивает сеть второй природы. Именно во второй природе заложена слабость — возможность остановиться, хотя все еще концептуально, эйдетически, ментально. Абстракция позволяет влиять на машину производства эйдетического времени, нарезая ее продукцию на ленты и составные части, мысля времена в отрыве от того, что им предшествует и за ними следует. Но только ли в этом заключается ужас? Как нам быть с тем ужасом, в который нас повергает жанр боди-хоррора или про-

2. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения / Пер. с  фр. Я. И. Свирского. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. С. 122. Диана Хамис

137

сто мысли о нарушении целостности собственного тела, о проникновении внешнего внутрь его мягких, но столь важных для нас границ? Подобные нарушения границ, как и  каталепсия времени, его остановка и коллапс, нарушают привычный ход детерминации — не здесь ли скрыта суть? И не потому ли ужас связан с безумием, со стойким нарушением восприятия мира? Вдохновленные боди-хоррором, наставленные на  путь исследования Леонидом Липавским, мы выдвигаем гипотезу. Если мы хотим, в  отличие от  боди-хоррора, помыслить, так сказать, майнд-хоррор, или ужас в самой абстрактной его ипостаси, то допустим, что ужас врывается в нас именно тогда, когда нарушается обычный ход детерминации — определения границ вещей и самого себя (что, в общем-то, взаимосвязано, поскольку детерминация происходит так, что вещи, процессы, сущности — словом, то, что является единицей желаемой онтологии, взаимно друг друга определяют). Введя эту гипотезу, попробуем посмотреть, каким образом — какими образами — детерминация может нарушиться и  ввергнуть субъект в  пасть ужаса. Устроим же пастям ужаса их собственную маленькую типологию с помощью трех экспериментов — происходящее в них, наверное, надо испытать, чтобы полностью понять все оттенки этих состояний ужаса, но, чтобы понять некоторые вещи, хватит и слов.

1. Ужас неопределенного мира Теплый летний день. Я выхожу на улицу прогуляться. Я почти готова к  тому, что увижу, я  продиралась сквозь трясину безумных абстракций все утро. Но хотя абстрактно я и подготовлена (а  может, именно благодаря этому), увиденное застигает врасплох, издевательски смеется в  лицо, бьет прямо в  солнечное сплетение. Вещи сливаются. Не зрение подводит, но наступает чистая неопределенность. У вещей больше нет границ. Или, точнее, больше нет самих вещей. Я, возможно, улыбнусь, вспомню Антуана Рокантена, который попал в эту ловушку настолько основательно, что присел на скамейку в парке у старого дуба и узрел сырое, лишенное определений и ограничений бытие. Возможно, я подумаю, что достигла философско-экзистенциальных высот ЖанПоля Сартра. Но, скорее всего, ничего этого не  будет: я  всего лишь попытаюсь сделать шаг со ступеней к асфальту — и пойму, что не понимаю, где кончается одно и начинается другое. Маши138

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ны и деревья, ступени и ноги, кожа и вода, некое нечто и некое нечто. Что-то  движется — люди ли это, — а  движется ли вообще? Передо мной могло с  тем же успехом пройти стадо носорогов или драконов, но дело именно в том, что успеха в данной ситуации просто нет. Нет ничего — ускользает, не появившись, даже определенная вероятность. Тем не  менее движущееся нечто не врезается в меня, не сбивает с ног, не размазывает по асфальту. Я спотыкаюсь, почти падаю там, где дорога ровная, глядя неопределяющими неопределенными недоглазами туда, где, кажется, должны были быть мои ноги. Даже идти можно только по инерции, так как собственные мои человеческие границы внезапно оказались не на месте, вообще ни на каком месте, и неопределенные руки сливаются, неотделимые от неопределенного воздуха. Тут бы порадоваться, что я решила — и притом эмпирическим путем — проблему философских зомби, но меня нет. Тут бы озаботиться психическим здоровьем, но оно ничье. Тут бы захотеть, чтоб ЭТО прекратилось, — но нет ни человека, ни даже ЭТОГО. Липавский тут также попадает в точку — времени тоже нет: Жизнь предстает нам в виде следующей картины. Полужидкая, неорганическая масса, в которой происходит брожение, намечаются и исчезают напряжения, узлы сил. Она вздымается пузырями, которые, приспосабливаясь, меняют свою форму, вытягиваются, расщепляются на  множество шевелящихся беспорядочно нитей, на целые цепочки пузырей. Все они растут, перетягиваются, отрываются, и эти оторванные части продолжают как ни в чем не бывало свои движения и вновь вытягиваются и растут3. Но безличная жизнь не имеет времени. В ней нет несовпадений и толчков4.

Итак, ужас накатывает, когда сталкиваешься с  неопределимым и неопределяемым. Монструозность — продолжающееся скольжение или процесс становления, которые ни на что не похожи. За мутантом стоит высшая бесформенность, принадлежащая такому монстру, ко-

3. Липавский Л. Указ. соч. С. 34. 4. Там же. С. 24. Диана Хамис

139

торому не присуща никакая форма, даже никакая морфологическая траектория5.

На примере такого «простого», неопределенного ужаса хорошо видна его связь с классическим понятием возвышенного у Канта. Если прекрасное повергает наши способности в состояние свободной игры — то есть, говоря простым языком, рассудок старается подобрать понятие, которое можно приписать, предицировать опыту возвышенного, и находит все новые и новые понятия, подходящие по-разному, играя с ними, — то опыт возвышенного наступает, когда всех понятий мало, когда переживаемое не подпадает в принципе ни под одно понятие из-за своего масштаба или мощи. Опыт возвышенного приводит субъекта в смятение, так как рассудок и чувственность не могут «поиграть друг с другом» — их не хватает на то, чтобы объять опыт с помощью концепта. И тем не менее опыт возвышенного также вызывает наслаждение, ведь с его помощью мы обращаем внутренний взор на наши способности и понимаем их огромный масштаб, постигающий в некоторой мере даже возвышенное, даже само то, что своим размером или мощью приводит нас в смятение. Спекулятивным образом привязывая к «третьей критике» первую, заметим: в таком ужасе, в ужасе текучей, расползающейся, неопределенной слизи, в том ужасе, который охватывает, когда ты больше не понимаешь границу своего тела, нарушается принцип всестороннего определения6. Согласно этому принципу у  Канта, все определяемо полностью и как часть целого — если нарушается одно звено в этой цепочке определения, если есть хоть что-то совсем не поддающееся определению, то недоопределенным становится все. Совокупность определения рушится, остаются только потерянность и ужас. Субъект лопается как клетка, помещенная в среду с низким атмосферным давлением, в которой она больше не может поддерживать свои границы и разрывается, извергая свою внутренность в окружающую среду. Здесь стоит подумать, можно ли из опыта ужаса, так же как из опыта возвышенного у Канта, извлечь некий философский урок — о наших ли способностях, детерминации, бытии или о чем-либо другом. К этому

5. Abstract Horror (Part 1) // Outside In. Involvements with Reality. 21.08.2013. URL: http://xenosystems.net/abstract-horror-part-1. 6. См.: Кант И. Критика чистого разума / Пер. с нем. Н. О. Лосского. М.: Наука, 1999. С. 453–454. 140

Логос · Том 29 · #5 · 2019

мы еще подойдем. Пока же перейдем ко второму номеру типологии ужаса.

2. Ужас неопределенного меня Я  сижу в  комнате, пытаясь внимательно прочитать сложный текст. Со  страниц текста со  мной беседуют небесные моралисты, побуждая к  тошнотворному желанию сожрать саму себя целиком. Меня, возможно, даже смешат их  попытки заняться этикой, но я предпочла бы быть где-то еще. Любимый человек заходит в комнату за книгой. Он никак не реагирует на мое присутствие, мы оба заняты. Он смотрит на  книжные полки, стоя спиной ко мне, его рука гладит переплеты. Я смотрю на его поднятую руку. Я видела ее уже сотни раз. В этот раз все иначе. Каждый волос, каждая венка и  каждый шрам на  той руке внезапно индивидуализируются, приобретают острые очертания и набрасываются на мои глаза жестко вымеренной резкостью. Вещи вокруг меня внезапно становятся острыми и яркими, как никелированные иглы. Как иглы, они вонзаются в меня. Я  думаю о  жидком терминаторе Т-1000, замороженном, расколотом на маленькие куски, заново собирающемся. Я думаю о  витражах, в  которых каждый контур жирен и  черен, а  каждый цвет ярок. Я думаю об исправительной колонии Кафки с ее восхитительной машиной, вонзающей иглы в тело заключенного, выписывающей на теле приговор, самым непосредственным образом превращающей знаки в  их  означающее — казнь. Среди такой упрямой жесткости, такой убедительной яркости, такой строгой, обрекающей определенности я, моя размытость и непрочность столбенеют и пронзаются, тоже приговоренные, окружающим миром как острым колом. Ничто не двигается вокруг меня, так как все уже находится на своем месте. Все стоит словно высеченное из камня, в каменной, статичной гармонии, точное и  недвижимое. Каждый волос на  руке любимого определен настолько, что он выжигает свой образ в моем беспомощно и бессмысленно пульсирующем мозгу, и каждый объект, каждое происшествие вопит о своем определении — определении за счет моего безвольного, бесформенного разума. Меня как будто замуровали в жесткий кокон, давящий на самое мое бытие. Боль этого давления доводит меня до слез, и я плачу, пряча лицо от любимого. Мои слезы также провозглашают мою определенность извне. Медленно и печально мир, сияющий в своем замысловатом Диана Хамис

141

определении, схватывает меня словно в  металлические тиски. Все движение умирает в этой удушливой полноте. Я парализована и могу только смотреть, как любимый выходит из комнаты, не замечая моей схваченности в когтях ужаса. Времени снова нет. Да, вы попали в стоячую воду. Это сплошная вода, которая смыкается над головой, как камень. Это случается там, где нет изменения, нет ряда. Например, переполненный день, где свет, запах, тепло на пределе стоят как толстые лучи, как рога. Слитный мир без промежутков, без пор, в нем нет разнокачественности и, следовательно, времени7.

Ужас охватывает, когда нет ничего, что можно было бы сделать. Когда детерминация сильна и  неумолима. Логика тоталитарных государств — скрытые убийства, скрытые репрессии, скрытые лагеря — стать невидимой силой детерминации, и последует ужас. Если сам мир сделать непостижимой силой детерминации, то в этом мире воцарится фатализующий, парализующий ужас. Ничего более. Вместо того, чтобы попытаться что-то  сделать, фатальность восстанавливает нечто, что нельзя остановить. «Что делать?» — не нейтральный вопрос. Агент, к которому он взывает, уже силится достигнуть прогресса. Этого достаточно, чтобы предложить хоррористский ответ: ничего. Не делайте ничего. Ваш прогрессивный «праксис» все равно ни к чему не приведет. Отчайтесь. Погрузитесь в ужас. Вы можете делать вид, что побеждаете в  противостоянии против «нас», но  реальность ваш настоящий — ваш фатальный — враг. Нам не  интересно на вас кричать. Мы шепчем тихо вам на ухо: «Отчайтесь». (Какой ужас.)8

Этот «вид» ужаса — ужас собственной неопределенности и определенности окружающего мира — достаточно редко исследуется философами. В  лучшем случае упор делается на  фатализм, на вечное возвращение или, как в случае Шеллинга, на ужас постоянного уничтожения существующего, в том числе и живого, для порождения все новой детерминации из темной бездны Un-

7. Липавский Л. Указ. соч. С. 22. 8. Horrorism // Outside In. Involvements with Reality. 03.11.2013. URL: http:// xenosystems.net/horrorism. 142

Логос · Том 29 · #5 · 2019

grund’а9, так как сырое бытие бездны заключает в себе все возможные потенции. Часто субъект в философии — волевое, сильное создание, Я, подминающее под себя не-Я. Философию интересует также субъект, определенный внешними силами, но эта детерминированность (историческим периодом, культурой, существующими отношениями власти и т. д.) почти всегда оказывается скрытой от субъекта, и ее надо раскапывать, раскрывать, вытаскивать на свет божий и тыкать в нее пальцем. Прекрасно, но философию куда реже интересует субъект безвольный, субъект, внутри которого пустота, который, видя жесткое и неумолимое определение мира вокруг себя, сдается на милость этому определению и  оказывается им раздавлен, схлопываясь в  мокрое место. И тем не менее в глубине философии часто лежит желание преодолеть конечного субъекта, перешагнуть через него и выйти на уровень всеобщего, где индивидуального субъекта просто не  существует. Если предположить, что философы часто уничтожают мыслителя путем абстракции, уничтожают самих себя мысленно, сдаваясь на милость всеобщих рассуждений, то невнимание философии к различным смертям, которыми может умереть субъект, кажется досадным упущением. Эту смерть, вместе со смертью обычной, переживает в рассказе Юрия Олеши «Лиомпа» Пономарев, неспособный больше вставать с постели, лишенный возможности взаимодействия с вещами: В мире было яблоко. Оно блистало в листве, легонько вращалось, схватывало и поворачивало с собой куски дня, голубизну сада, переплет окна. Закон притяжения поджидал его под деревом, на черной земле, на кочках. Бисерные муравьи бегали среди кочек. В саду сидел Ньютон. В яблоке таилось множество причин, могущих вызвать еще большее множество следствий. Но ни одна из этих причин не предназначалась для По-

9. «Это [силы, движущие развитие в природе] силы той внутренней жизни, которая непрестанно порождает себя и вновь пожирает и которую человек должен ощущать, не без ужаса, как то, что спрятано во всем, даже если оно на данный момент скрыто и снаружи обрело мирные свойства. Путем этого постоянного отступления к началу и вечного начинания заново оно становится субстанцией в подлинном смысле этого слова (id quod substat), вечно непреходящим. Оно — постоянный внутренний двигатель и механизм, вечно начинающееся, вечно становящееся, всегда самопожирающее и снова себя порождающее время» (Schelling F. W. J. Weltalter // Sämtliche Werke. Bd. VIII. Stuttgart; Augsburg: J. G. Cotta, 1860. Bd. VIII. S. 230). Диана Хамис

143

номарева. Яблоко стало для него абстракцией. И то, что плоть вещи исчезала от него, а абстракция оставалась, — было для него мучительно10.

Помня об этом, как и о вопросе о безумии и возможных философских уроках из первой части нашего маленького исследования, мы переходим к третьему возможному виду ужаса.

3. Ужас вторжения Ужас накатывает, когда из  поля зрения субъекта исчезает детерминированность мира — или самого себя. Ужас также может накатить, когда одна детерминация, без всяких видимых причин или объяснений, замещается другой. Попробуем же это помыслить. Я  сижу и  смотрю в  окно, а  она сидит у  меня в  голове. Она прекрасна  — она самое совершенное, что когда-либо находилось у  меня в  голове. Когда она встает у  меня в  голове, я  перестаю думать… нет, не так — только в разговоре с ней в моей голове есть мысль, а только в мысли в моей голове есть я. Мне совершенно ясно: хотя она и в моей голове, я завишу от нее, как от  «вещи в  себе». Ее воля определяет мои мысли, мною смеются, мною печалятся, и когда-нибудь она попрет ногой свод моего черепа и будет диктовать мне каждую мою мысль и каждое мое чувство — так, как это должно быть, хоть это и страшно, безумно страшно, и я чувствую, как день за днем она вторгается в мои границы все больше и больше, и скоро она останется восседать на моих останках. Но если я попытаюсь извергнуть ее из моей головы, то это приведет к моей собственной гибели, без нее у меня в голове будет пусто и тихо, тускло, скучно, по-человечески. Разве она не бог и разве она не открывает моей голове то, что было ранее мне недоступно? И разве не буду я бешено тосковать по ней, если она исчезнет, искать ее по всем углам моего разума так же одержимо, как теперь ей внимаю? Мы должны признать, проведя этот мысленный эксперимент, что с этим видом ужаса мы прочно оказываемся на территории безумия. Этот эксперимент крайне склонен к выходу из-под контроля (я знаю). И тем не менее вполне понятно, что происходит:

10. Олеша Ю. Лиомпа // Лиterraтура. 02.06.2016. URL: http://literratura.org/prose/1770-yuriy-olesha-liompa.html. 144

Логос · Том 29 · #5 · 2019

субъект, заключенный в клетку этого ужаса, оказывается замещен другим, и то, как мир для него детерминирован, приходит полностью или отчасти извне. В тождестве Я = не-Я даже Я превращается в  не-Я, ну или как минимум не-до-конца-Я. Я  снова нет, но что-то встает на его место, и за этим следует не уничтожение всего содержимого Я, не пустота, но содержимое новое, содержимое, которое вполне может оказаться откровением, мистическим опытом для этого нового странного субъекта. Здесь — третий вид гибели субъекта. Субъект может разорваться, может быть раздавлен, а может превратиться в монстра, в химеру, впустив в себя внешнее и дав этому внешнему себя помыслить. Неясно, есть ли у  этого третьего вида ужаса некоторый философский смысл. Но если в открытии внешней силе определения субъекту является новый, радикально отличный от всего предыдущего опыт, то этот ужас, возможно, все же не стоит списывать со счетов — разве таким образом не может быть представлен непосредственный, интуитивный метод постижения? Разве не важно в современной философии быть открытым внешнему? И разве не желает философия, как мы уже заметили, перешагнуть через конечный субъект — не значит ли это на самом деле замещение субъекта иным, внешним и, возможно, бесконечным? Шеллинг, например, пишет, что в нас мыслит природа11 — что если мы впустим ее в себя и дадим ей довести нас до автоматизма, открывая нам попутно интуитивный опыт своих секретов? Возможно, путем к этому «открытию себя» внешнему является ужас. И хотя неизвестно, что лежит в конце этого пути (а в конце может лежать безумие, как нам уже, вероятно, стало ясно), знание требует риска и жертв. *** Вне зависимости от того, насколько серьезно воспримется это маленькое исследование и разработанная в нем типология, она демонстрирует, что ужас достаточно интересен для метафизики (или онтологии, если вам угодно). В  частности, она свидетельствует о  том, что ужас — опыт вне пределов обыденного — способен открыть нам возможные причины «смерти», распада субъекта. Если онтологию интересует «анатомия» субъекта,

11. Об этом можно прочитать у Вольфрама Хогребе: Hogrebe W. Prädikation und Genesis. Metaphysik als Fundamentalheuristik im Ausgang von Schellings “Die Weltalter”. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1989. S. 43–50. Диана Хамис

145

то, вполне резонно, ее также заинтересует и его распад. Но что же еще открывает опыт ужаса? В первом «виде» опыта ужаса, в  ужасе нехватки определения, захваченному ужасом субъекту открывается голое, неопределенное и  неконцептуализируемое бытие. О  статусе подобного открывания можно спорить, но с фактом этого опыта (когда, например, с таким же безуспешным «успехом» ничто ничтожит, а  бытие уходит из-под ног) не  поспоришь, а  спорить об  остальном — по  сути, цель философии. Во втором виде опыта субъекту открывается вся жесткость определения и то повсеместное сосуществование вещей бок о бок друг с другом, с выставлением друг другу определяющей негации на их границах и иногда с уничтожением друг друга, чтобы дать место новым определениям. С этим опытом, столь же ужасающим, тоже не  поспоришь. Если онтологию интересуют природа и процесс определения, индивидуации и границ между вещами (а они ее интересуют), то этот опыт также имеет свою ценность. Еще более интересным фактором здесь, впрочем, становится связь между ужасом и  безумием: мы уже заметили, что философию интересует преодоление конечного субъекта. Все описанные выше опыты выходят за  пределы конечного субъекта. И хотя перед нами встает вопрос о том, куда они выходят, с фактом этого «выхода» поспорить опять же крайне сложно. Некоторое безумие этих выходов — именно чтобы подчеркнуть его, я описала именно то, что описала, без обсуждения «ничтожащего ничто» Хайдеггера, вечного возвращения Ницше, страха и трепета Кьеркегора и даже не вдаваясь в подробности ужаса Шеллинга, — вкупе с тем откровением (кажущимся ли?), которое они дарят (может, и  не  безвозмездно) ужасающемуся субъекту, заставляет нас спросить: так в какой же степени двигателем того странного преодоления субъекта, что зовется философией, является безумие? Более того, именно ввиду Ничто, вечного возвращения, страха, трепета, ужаса, шизоанализа и особенно ввиду крайне сложных, замысловатых и эзотерических систем, понять которые можно только максимальным усилием абстракции, за счет отречения от субъектности и телесности, потому что того требуют (а уж абсолютный ли дух или слепые потенции требуют — все равно), — можем ли мы именно здесь с уверенностью сказать, что безумию в философии места нет? Разве не наоборот стоит вопрос? Разве не стоит спросить о возможности философии вне безумия? Разве философия, стремясь исследовать детерминацию, не пытается, как хороший исследователь, в рамках 146

Логос · Том 29 · #5 · 2019

своих опытов эту детерминацию основательно поломать, чтобы также исследовать ее нарушения? И разве это не значит, что жизнь философа неотрывно связана с ужасом, безумием и опытами с внешним? *** Пессимистичное замечание. Если ужас действительно ведет к локальной каталепсии времени12, то  застывшее время уже не  запустишь заново. Другие часы в мире могут продолжать тикать, но наше время погребено под тяжестью ужаса. Ужас сам себя порождает, он рвет причинно-следственные цепи, обычно выстраиваемые в  нашем концептуальном мире второй природы, и  без этих цепей ничто больше не может в этом мире произойти. Ничто, кроме того самого вечного возвращения. Ничто, кроме ужаса, так как нечему больше возвращаться. Ужас становится ловушкой. Злая ирония: для человеческого животного, захваченного в тиски ужаса, попытка высвободиться и заново обрести способность двигаться еще более ужасающа, чем принятие безвременной неподвижности или дальнейшее погружение в пучину ужаса. Так как ужас — будь он ужасом слизистой неопределенности или его каменной противоположностью — душит свою жертву собственной всеобъемлющестью, любое действие жертвы превращается в расползающуюся слизь или давящий на грудь камень. Все равно, что выберет жертва — пассивность или борьбу, — возникнет только больше ужаса. Ужасающаяся жертва находится в двойной ловушке: она не может бороться, так как борьба принесет только больше ужаса. Она не может оставаться неподвижной, так как животные — активные создания и неподвижность для них — смерть, тем более неподвижность в ужасе. Единственно возможный выход, который человеческое животное может найти из этой дилеммы — из этой жестокой, страшной засады, — принимать все больше ужаса. Превратить его в наркотик, в глубокую черную яму, в которой оно роет глубже и глубже, зарывая и себя заживо по мере рытья. Это обреченное рытье — даже не движение: животное просто добавляет единицы к бесконечности ужаса, оставаясь в замкнутом ее круге. Пытаться помыслить пути из ямы бессмысленно, так как яма — сама себе и внутренность, и внешнесть, а ужас будет только повторяться и продолжаться.

12. Согласно Шеллингу, время локально, и оно разное у разных объектов (см.: Schelling F. W. J. Op. cit. S. 329). Диана Хамис

147

Это цепь обратной связи без выхода, без развития, без — стоит только в  нее попасть — начала и  конца. Она — смертное объятие вечного змея, и ничего нельзя сделать, кроме как объять его в ответ. *** Оптимистичное замечание. Ужас и  безумие  — а  так ли они страшны? Или, раз уж страх — отличный мотиватор, может, они страшны именно настолько, насколько это надо? Шеллинг (интересно, встречался ли Шеллинг с психозом) упрямо и пылко пишет в своих «Мировых эпохах» о том, что каждому нужна толика безумия: Древние не  зря говорили о  божественном и  священном безумии. Величайшее подтверждение этому описанию — то, что это самораздирающее безумие все же является самым сокровенным во всем, и, только когда оно управляется и, так сказать, валидируется светом высшего рассудка, оно становится истинной силой природы и всех ее производных. Со времен Аристотеля говорится о  людях, что без толики безумия они не способны совершить ничего великого. Вместо этого мы бы сказали: великое нельзя совершить без постоянного обращения к Безумию, которое всегда следует преодолевать, но которое не должно отсутствовать. Было бы хорошо, с этой точки зрения, классифицировать людей следующим образом. Один тип людей, можно сказать, таков, что в них нет ни капли безумия. Они — нетворческие духом, лишенные способности чтолибо породить, называющие себя трезвыми, или так называемые рассудительные люди, чьи работы и дела представляют собой не более чем холодные работы и дела рассудка. Некоторые в философии весьма странно и превратно поняли это выражение: услышав, что о «рассудительных людях» говорилось как о меньших или худших, и не желая быть подобными им, они противопоставили рассудок, а не безумие разуму. Но там, где нет безумия, так же, несомненно, нет и истинного, действующего, живого рассудка (отсюда мертвый рассудок, мертвые рассудительные люди) — а как рассудку показать себя, кроме как через преодоление, управление и упорядочивание безумия? Отсюда тот факт, что полное отсутствие безумия ведет к другой крайности — к тупости (идиотизму), которая является полным отсутствием безумия13.

13. Ibid. S. 338–339. 148

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Библиография Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. Кант И. Критика чистого разума. М.: Наука, 1999. Липавский Л. Исследование ужаса. М.: Ad Marginem, 2005. Олеша Ю. Лиомпа // Лиterraтура. 02.06.2016. URL: http://literratura.org/prose/1770-yuriy-olesha-liompa.html. Abstract Horror (Part 1) // Outside In. Involvements with Reality. 21.08.2013. URL: http://xenosystems.net/abstract-horror-part-1. Hogrebe W. Prädikation und Genesis. Metaphysik als Fundamentalheuristik im Ausgang von Schellings “Die Weltalter”. Fr.a.M.: Suhrkamp, 1989. Horrorism // Outside In. Involvements with Reality. 03.11.2013. URL: http://xenosystems.net/horrorism. Schelling F. W. J. Weltalter // Sämtliche Werke. Stuttgart; Augsburg: J. G. Cotta, 1860. Bd. VIII.

Диана Хамис

149

DELVING INTO HORROR Diana Khamis. Postgraduate student, Faculty of Arts, [email protected]. University of Bonn, 28 Poppelsdorfer Allee, 53115 Bonn, Germany. Keywords: horror; Nick Land; Leonid Lipavsky; determination; the sublime; psychosis. The springboard for this essay is the author’s encounter with the feeling of horror and her attempts to understand what place horror has in philosophy. The inquiry relies upon Leonid Lipavsky’s “Investigation of Horror” and on various textual plunges into the fanged and clawed (and possibly noumenal) abyss of Nick Land’s work. Various experiences of horror are examined in order to build something of a typology, while also distilling the elements characteristic of the experience of horror in general. The essay’s overall hypothesis is that horror arises from a disruption of the usual ways of determining the boundaries between external things and the self, and this leads to a distinction between three subtypes of horror. In the first subtype, horror begins with the indeterminacy at the boundaries of things, a confrontation with something that defeats attempts to define it and thereby calls into question the definition of the self. In the second subtype, horror springs from the inability to determine one’s own boundaries, a process opposed by the crushing determinacy of the world. In the third subtype, horror unfolds by means of a substitution of one determinacy by another which is unexpected and ungrounded. In all three subtypes of horror, the disturbance of determinacy deprives the subject, the thinking entity, of its customary foundation for thought, and even of an explanation of how that foundation was lost; at times this can lead to impairment of the perception of time and space. Understood this way, horror comes within a hair’s breadth of madness — and may well cross over into it. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-135-149

References Abstract Horror (Part 1). Outside In. Involvements with Reality, August 21, 2013. Available at: http://xenosystems.net/abstract-horror-part-1. Deleuze G., Guattari F. Tysiacha plato: Kapitalizm i shizofreniia [Mille plateaux: Capitalisme et schizophrénie], Yekaterinburg, Moscow, U-Faktoriia, Astrel’, 2010. Hogrebe W. Prädikation und Genesis. Metaphysik als Fundamentalheuristik im Ausgang von Schellings “Die Weltalter”, Frankfurt am Main, Suhrkamp, 1989. Horrorism. Outside In. Involvements with Reality, November 3, 2013. Available at: http://xenosystems.net/horrorism. Kant I. Kritika chistogo razuma [Kritik der Reinen Vernunft], Moscow, Nauka, 1999. Lipavsky L. Issledovanie uzhasa [An Investigation of Horror], Moscow, Ad Marginem, 2005. Olesha Y. Liompa. Literratura, June 2, 2016. Available at: http://literratura.org/ prose/1770-yuriy-olesha-liompa.html. Schelling F. W. J. Weltalter. Sämtliche Werke, Stuttgart, Augsburg, J. G. Cotta, 1860, Bd. VIII.

150

Логос · Том 29 · #5 · 2019

От феноменологии ужаса к феноменологии тревоги: Бибихин, Хайдеггер и преодоление корреляционизма Алексей Салин

Ассистент, кафедра философии естественных факультетов, философский факультет, Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова (МГУ). Адрес: 119991, Москва, Ломоносовский пр-т, 27, корп. 4. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: феноменология; спекулятивный реализм; корреляционизм; ужас; тревога; насыщенный феномен; перверсивный феномен. Статья представляет собой попытку выстроить новую феноменологию, способную вернуть нас к самим вещам, как обещал своим ученикам Эдмунд Гуссерль. Такая феноменология стремится обнаружить и описать феномены, условия данности которых предполагают нарушение способности субъекта к представлению и поэтому позволяют созерцать то, что существует как радикально внешнее субъекту. Описание подобных феноменов открывает путь к преодолению корреляционизма изнутри. Тем самым данная феноменология движется в русле так называемого спекулятивного реализма. За отправную точку в статье взят проект феноменологии ужаса Дилана Тригга, которая страдает недостаточным концептуальным анализом ужасающих феноменов. Для подробного концептуального анализа ужасающих феноменов в статье использовано понятие насыщенного феномена Жана-Люка Мариона. Помимо феноменологии ужаса статья также утверждает возмож-

ность преодоления корреляционизма через анализ аффекта тревоги. Феноменологическое отличие тревоги от ужаса демонстрируется с помощью критического анализа перевода Владимиром Бибихиным «Бытия и времени» Мартина Хайдеггера. В качестве основного тревожащего феномена анализируется феномен собственной смерти. Для концептуального анализа феномена собственной смерти в статье вводится новое понятие — «перверсивный феномен», которое дополняет предложенную Марионом классификацию всех возможных феноменов. Статья выстраивает концептуальную схему для описания аффектов ужаса и тревоги, дальнейший анализ которых позволит феноменологии перейти от жизни сознания к реальности-всебе. В заключении делается вывод о том, какие явления современной культуры должны в первую очередь стать объектами реалистической феноменологии ужаса и тревоги.

151

Введение

В

Э Т ОМ тексте я  предприму попытку перейти от  одного не самого удачного переводческого решения Владимира Бибихина к построению новой феноменологии, которая могла бы действительно вернуть нас к самим вещам, как обещал своим ученикам Эдмунд Гуссерль. Такая феноменология должна была бы фиксировать данности, отрицающие того, кому они даны, — субъекта в качестве источника интенциональности. Она соответствовала бы «задаче феноменологии будущего», поставленной Мишелем Анри1, и одновременно была бы феноменологией, способной преодолеть корреляционизм, — тезис о том, что познаваемая реальность сводится лишь к тому, что дано нам как представляющим субъектам. Феноменология будущего должна обнаруживать такие феномены, условия данности которых предполагают нарушение способности субъекта к представлению и которые поэтому дают субъекту созерцание того, что существует как радикально внешнее ему. Тем не менее, поскольку речь идет именно об особых созерцаниях, феноменолог может описывать их, получая доступ к недоступному и разрывая корреляционизм изнутри. Уже из сказанного ясно, что данный текст возникает в ключе так называемого спекулятивного поворота в  современной континентальной философии2. Главная идея, объединяющая движущихся в этом направлении мыслителей, заключается в необходимости разрыва с предшествующей посткантианской традицией, утверждавшей, что реальность-в-себе нам недоступна и что познать ее мы поэтому не можем. Этот тезис и получил название Cтатья подготовлена в рамках работы ведущей научной школы МГУ имени М. В. Ломоносова «Трансформации культуры, общества и истории: философско-теоретическое осмысление». 1. Анри М. Неинтенциональная феноменология: задача феноменологии будущего // (Пост)феноменология: новая феноменология во Франции и за ее пределами / Сост. С. А. Шолохова, А. В. Ямпольская. М.: Академический проект, 2014. С. 43–57. 2. The Speculative Turn: Continental Materialism and Realism / L. Bryant et al. (eds). Melbourne: Re.Press, 2011.

152

Логос · Том 29 · #5 · 2019

корреляционизма — реальность всегда есть реальность для кого-то. Необходимость разрыва с ним впервые провозгласил Квентин Мейясу3 на том основании, что корреляционизм оставляет место для иррациональных объяснений того мира, который перед нами открывается. Если мы не намерены быть обскурантистами, то должны предполагать возникновение данного нам в сознании и языковых формах мира из реальности, которая сама по себе никакого сознания не содержит. Но как мы можем выстраивать знание о самой этой реальности, если она по определению есть то, что свободно от сознания и не дано ему? Попытки ответить на этот вопрос, помимо самого Мейясу, совершает целая плеяда современных философов: Грэм Харман4, Дилан Тригг5, Юджин Такер6, Бен Вудард7 и др. В этой статье я буду двигаться в направлении, на которое указал Дилан Тригг, — к феноменологии, которая посредством описания особого рода созерцаний могла бы дать доступ к реальностив-себе, к самим вещам, о которых говорил еще Гуссерль. В этом отношении Тригг продолжает проект французских феноменологов — упомянутого Мишеля Анри, Мориса Мерло-Понти, Жана-Люка Мариона и др.8, — пытавшихся указать на такие особого рода феномены, которые как раз преодолевают границы корреляционизма и дают нам в созерцании то, что мы как конечные субъекты вместить в рамки своей способности к представлению не можем. Тригг утверждает, что подобные созерцания — это созерцания ужаса и что даются они нам в повестях Говарда Лавкрафта и фильмах Джона Карпентера и Дэвида Кроненберга. Внимание к подобным произведениям в целом характерно для представителей спекулятивного поворота после того, как Харман провозгласил Лавкрафта Гёльдерлином новой философии9. Несмотря 3. Мейясу К. После конечности. Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. 4. Харман Г. Четвероякий объект: метафизика вещей после Хайдеггера. Пермь: Гиле Пресс, 2015. 5. Тригг Д. Нечто. Феноменология ужаса. Пермь: Гиле Пресс, 2017. 6. Такер Ю. Ужас философии: В 3 т. Пермь: Гиле Пресс, 2017–2018. Т. 1: В пыли этой планеты; Т. 2: Звездно-спекулятивный труп. 7. Вудард Б. Динамика слизи. Зарождение, мутация и ползучесть жизни. Пермь: Гиле Пресс, 2016. 8. Эта философская традиция прекрасно представлена в сборнике: (Пост)феноменология: новая феноменология во Франции и за ее пределами. 9. См. перевод статьи Грэма Хармана «Ужас феноменологии: Лавкрафт и Гуссерль» в настоящем номере «Логоса». А л е к с е й   Са л и н

153

на то что проект Тригга, без сомнения, является феноменологическим, реализовать его феноменологически он не смог. Работа Тригга о феноменологии ужаса представляет собой компиляцию отдельных мест из текстов Гуссерля, Эммануэля Левинаса и Мерло-Понти, сдобренную пересказом сюжетов нескольких страшных рассказов и фильмов ужасов, но до собственно подробного феноменологического анализа их содержания дело так и не доходит. Феноменолог, пишущий не о действительных созерцаниях, а исключительно о чужих книгах, — это нонсенс. Поэтому в этой статье я опираюсь не на содержание работы Тригга и не на его конкретные ходы. Я отталкиваюсь именно от его задумки найти в анализе ужасающих феноменов ключ к построению реалистической онтологии. Как бы неудачно Тригг ни реализовал свой проект, сама идея феноменологии ужаса остается релевантной для современной философии, движущейся в русле спекулятивного поворота10. Пытаясь построить подобную феноменологию, я и провел исследование, результаты которого здесь изложены. Я начал с «Бытия и времени» Мартина Хайдеггера, поскольку в нем часто и отчетливо поднимается тема ужаса. Моей исходной целью было выяснить, позволяет ли обращение Хайдеггера к некоторым феноменам выйти к теме реальности-в-себе, к которой приковано внимание многих современных мыслителей. Разумеется, я не стремился найти ответы на все вопросы в этом тексте, иначе я попал бы в ту же ловушку, в которую угодил Тригг. «Бытие и время» стало лишь отправной точкой для моего собственного феноменологического исследования.

Ужас в переводе Бибихина Тема ужаса впервые поднимается в  «Бытии и  времени» в  параграфе 30 «Страх как модус расположения»11. Страх для Хайдеггера — один из способов данности человеческому существу, Dasein’у, 10. Стоит отметить, что сам Дилан Тригг через два года после публикации своей работы по феноменологии ужаса опубликовал новую книгу по феноменологии тревоги (Trigg D. Topophobia. A Phenomenology of Anxiety. L.; N.Y.: Bloomsburry Academic, 2017), что забавным образом повторяет название данной статьи. Тем не менее в этой книге он, видимо, отходит от своего изначального проекта по созданию «спекулятивной феноменологии» и анализирует тревогу вне связи с проблемой реальности-в-себе. Я же, как увидит читатель, остаюсь верен изначальной интенции Тригга и «послегуссерлевских» феноменологов. 11. Хайдеггер М. Бытие и время. СПб.: Наука, 2006. С. 140–142. 154

Логос · Том 29 · #5 · 2019

его самого, внутримирового сущего и других людей. Всякий страх есть страх перед чем-то и за что-то. В «перед-чем-то» Dasein’у открывается внутримировое сущее, которое ему как-то угрожает. Тем самым Dasein раскрывается как «бытие-при», поскольку начинает понимать себя как окруженное этим самым внутримировым сущим. В «за-что-то» страха Dasein’у раскрывается оно само, так как боимся мы чаще всего за самих себя. Но страх может быть и «за-других». Тогда Dasein’у раскрываются другие, оно предстает как «бытие-с». Таким образом, страх открывает Dasein’у его собственную сущность, окружающий его мир и других людей. Пусть читатель простит мне вольную хайдеггерианскую формулировку, но она здесь как нельзя кстати: в страхе Dasein обнаруживает самое себя как вот-бытие (Dasein), как бытие-в (In-Sein) и как бытие-с (Mitsein). В этом же параграфе 30 Хайдеггер рассматривает и основные модификации страха, которые он в переводе Бибихина называет испугом, жутью и ужасом. В случае испуга угрожающее внутримировое сущее появляется перед нами внезапно и неожиданно. Испугаться можно внезапно приближающейся машины, когда мы переходим дорогу. Но испуг, как и простой страх, всегда вызывается чем-то понятным и известным нам в этом мире. Если угрожающее имеет характер наоборот целиком и полностью незнакомого, то  страх становится жутью. А  когда угрожающее встречает чертами жуткого и вместе с тем имеет еще черту встречности пугающего, внезапность, там страх становится ужасом12.

Это понятие ужаса вполне совпадает с понятием, принимаемым современными спекулятивными философами. Жуткое и ужасное в работах Лавкрафта или в фильмах Карпентера как раз представляет собой нечто целиком и полностью нам незнакомое. И более того, характерной чертой Ктулху13 или Нечто из одноименного фильма Карпентера (1982) является как раз их радикальная инаковость по  отношению ко  всякой знакомой нам на  Земле форме жизни. Они постоянно оказываются чем-то, функционирование чего мы не понимаем. Одновременно и живой, и мертвый Ктулху, которого на  мельчайшие частички разбивает берущий

12. Там же. С. 142. 13. Лавкрафт Г. Ф. Зов Ктулху // Он же. Зов Ктулху: повести, рассказы, сонеты. М.: Иностранка; Азбука-Аттикус, 2017. С. 5–42. А л е к с е й   Са л и н

155

его на таран корабль, вновь собирается воедино14. Нечто Карпентера может симулировать любую форму жизни, не  имея никакой собственной природы и  формы. Нелогичность этого существа заключается в том, что его материальный субстрат должен быть производным от его отношений к другим существам, но тогда оказывается, что субстанция должна была бы производиться теми отношениями, в которые она вступает. Эта чуждость, непонятность, нелогичность данных существ и заставляет Тригга сделать встречу с ними основанием для своей особой феноменологии ужаса, которая должна была бы вывести феноменолога за пределы корреляционизма к материальности и вещественности, полностью нам чуждым. Однако сложность заключается в  том, что через десять параграфов «Бытия и  времени» Хайдеггер вновь начинает говорить об ужасе, но при этом совершенно по-другому. В параграфе 40 под названием «Основорасположение ужаса как отличительная разомкнутость присутствия»15 ужас характеризуется как опыт, от которого Dasein отшатывается, чтобы сбежать и впервые пасть в мир. Тогда это означает, что ужас не может быть вызван каким-то внутримировым сущим, напротив, ужас — опыт, предшествующий нашей встрече с  внутримировым сущим вообще. И, только отталкиваясь от него, Dasein в принципе может войти в мир. Здесь возникает вопрос: почему десять параграфов назад ужас считался страхом перед внутримировым сущим, появляющимся внезапно и целиком и полностью нам неизвестным, а здесь ужасом называется страх, не связанный ни с каким сущим, которое мы могли бы встретить в мире? Дело в непоследовательности Хайдеггера? Как оказалось, дело здесь в непоследовательности Бибихина как переводчика. В тексте оригинала в параграфах 30 и 40 используются разные термины: в параграфе 30 речь идет о das Entsetzen16, в параграфе 40 — о die Angst17. И впоследствии, говоря об ужасе, Хайдеггер использует именно второй термин, а не первый. Анализируя Angst, Хайдеггер прежде всего указывает на то, что его, в отличие от Entsetzen, вызывает не внутримировое сущее. Особенность Angst’а как модуса страха заключается в том, что в нем «пе-

14. Там же. С. 40. 15. Хайдеггер М. Указ. соч. С. 184–191. 16. Heidegger M. Sein und Zeit. Tübingen: Max Niemeyer Verlag, 2006. S. 142. 17. Ibid. S. 184. 156

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ред-чем» и «за-что» страха совпадают, то есть Dasein боится себя за самого себя: «То, за что ужасается ужас, приоткрывается как то, от чего он ужасается: бытие-в-мире»18. Почему Dasein вообще вдруг может начать испытывать нечто подобное? Дело в том, что Dasein существует, прежде всего реализуя для себя некоторые свои возможности существования в мире, оно есть «способность-быть-в-мире»19, In-der-Welt-sein-können20. Dasein может решать, как ему быть, какой проект реализовать в мире. И Angst как раз и возникает, когда у Dasein голова идет кругом от возможных для него проектов, Angst — это страх перед своей свободой выбора: Ужас обнажает в присутствии бытие к наиболее своей способности быть, то есть освобожденность для свободы избрания и выбора себя самого21.

Таким образом, в момент определения своего пути Dasein и испытывает Angst, так как понимает: неправильный выбор может привести к тому, что оно само себя заведет в тупик и потеряет возможность быть в мире. Само наше бытие-в-мире вызывает страх за наше бытие-в-мире. При этом, поскольку выбор еще не сделан, Dasein никак не может знать, какой выбор правилен, и именно это делает Angst столь навязчивым. И чтобы избежать данного экзистенциального переживания, Dasein и падает в мир: оно выбирает для себя хоть какую-то возможность, часто основываясь на том, что говорят «люди» (das Man), и перестает задаваться вопросами о том, правильно оно поступает или нет. Анализируя далее данное переживание, Хайдеггер приходит к выводу, что оно изначально коренится в  страхе смерти, ведь именно смерть есть такая возможность бытия Dasein, которая в любой момент может поставить крест на всех его возможностях. И именно страх смерти заставляет нас бояться того, что мы сделаем неправильный выбор и так и умрем, не реализовав свои лучшие возможности22. Таким образом, очевидно, что перевод Бибихина приводит к смешению двух принципиально разных экзистенциалов: das Entsetzen и die Angst, представляющих собой страх перед внезапно по-

18. Хайдеггер М. Указ. соч. С. 188. 19. Там же. С. 187. 20. Heidegger M. Op. cit. S. 187. 21. Хайдеггер М. Указ. соч. С. 188. 22. Там же. С. 249–252. А л е к с е й   Са л и н

157

являющейся незнакомой вещью и страх за себя перед своими собственными возможностями соответственно. Что касается семантики термина Angst в тексте Хайдеггера, то он обозначает неясный, беспредметный страх, вызываемый тем, что нечто только может произойти, но конкретно сейчас не происходит. Angst — это именно страх перед возможными событиями, к которым в принципе может привести избранный человеком способ бытия, его жизненный путь. Это волнение, сжимающее сердце, когда не знаешь, правильно ли ты живешь свою жизнь. Entsetzen же — чувство страха перед необъяснимым и мерзким объектом, от которого невольно хочется отшатнуться и скрыться в каком-нибудь укромном месте. Angst заставляет бояться возможностей своего собственного бытия, Entsetzen — непредсказуемых возможностей бытия встречающегося в мире сущего. Каким же образом с помощью русскоязычных терминов различить эти два, по сути, разнонаправленных экзистенциала? Можно было бы попробовать оставить термин «ужас» в качестве перевода термина Angst, а для Entsetzen просто подыскать другой термин, например «омерзение». Однако против такого варианта у меня есть три важных возражения. Во-первых, именно за термином Entsetzen лучше закрепить перевод «ужас», потому что его семантика в тексте Хайдеггера совпадает с семантикой слова «ужас» во многих контекстах в обыденном словоупотреблении. Например, мы называем фильмами ужасов не просто страшные фильмы, но такие фильмы, в которых страх вызывают непонятные и странные сущности: зомби, инопланетяне, призраки и т. п., — в то время как фильмы, где страх вызывают возможные действия людей, чаще называют триллерами. И именно о таком типе страха и говорит Хайдеггер, используя термин Entsetzen, — это страх перед непонятными, неизвестными нам объектами. К  тому же именно подобные феномены анализируют Дилан Тригг23, Бен Вудард24 и Грэм Харман25 в своих попытках преодоления корреляционизма, а в случае перевода их  текстов на  русский язык очевидна необходимость использования слова «ужас» для установления связи с соответствующим жанром в кино и литературе. Поэтому именно термин «ужас» для 23. Тригг Д. Указ. соч. 24. См. перевод статьи Бена Вударда «Безумная спекуляция и абсолютный ингуманизм: Лавкрафт, Лиготти и weirding философии» в настоящем номере «Логоса». 25. См. перевод статьи Грэма Хармана «Ужас феноменологии: Лавкрафт и Гуссерль» в настоящем номере «Логоса». 158

Логос · Том 29 · #5 · 2019

перевода Entsetzen кажется мне предпочтительным: такой перевод позволит установить смысловую связь между текстом Хайдеггера и текстами современных философов. Во-вторых, перевод Angst с помощью термина «ужас» является не самым удачным с точки зрения обыденного словоупотребления. Как уже говорилось ранее, этот термин должен означать беспредметные волнения о своих собственных возможных неверных действиях. Так, часто мы боимся какого-то будущего события — экзамена, свадьбы, рождения ребенка, — поскольку не знаем, готовы ли мы к нему, сможем ли совладать с ним. Именно это выражает термин Angst — страх за собственные возможности бытия. В русском языке есть слово, которое гораздо лучше подходит для выражения этого чувства, и это слово — «тревога». Если ужас мы можем испытывать перед чем-то или кем-то страшным и незнакомым, как в фильмах ужасов, то тревога — это всегда тревога о некоторых событиях, пока только возможных, тревога — всегда о возможностях, а не о вещах, не об объектах. Тревога связана с пустыми треволнениями, а не с боязнью мерзких объектов, как ужас, который мы испытываем от созерцания Брандла, превращающегося в Брандлфлая («Муха», 1986). Поэтому за термином Angst лучше закрепить перевод «тревога». В-третьих, перевод Entsetzen и  Angst с  помощью терминов «ужас» и «тревога» соответственно позволит сделать соразмерными русский и английские переводы «Бытия и времени», где Entsetzen принято переводить как terror, а Angst — как anxiety26. Использование терминов «ужас» и «тревога» предполагает большее соответствие между разными переводами текста и оригиналом27. Как бы то ни было, цель данной статьи не в том, чтобы подобрать правильный перевод для пары терминов в тексте «Бытия 26. Heidegger M. Being and Time. Oxford: Blackwell Publishers, 1962. P. 179–182, 228–235; Idem. Being and Time. Albany: State University of New York Press, 2010. P. 136–138, 178–184. Еще в одном переводе (Idem. Being and Time. Albany: State University of New York Press, 1996) Entsetzen переводится как terror (P. 133), а Angst оставлено без перевода (P. 172–178). 27. Справедливости ради надо сказать, что один раз Бибихин в своем переводе использует термин «тревога» (Хайдеггер М. Указ. соч. С. 188). В своем примечании он также указывает на то, что термин «ужас» для перевода Angst он предпочел, так как уже использовал его в сборнике переводов «Время и бытие», но при этом признает, что термин «тревога» тоже подошел бы (Бибихин В. В. Примечания переводчика // Хайдеггер М. Бытие и время. С. 450). Как бы то ни было, окончательный выбор Бибихина как переводчика все-таки не является оптимальным по перечисленным мной причинам. А л е к с е й   Са л и н

159

и времени». Я допускаю, что возможны и другие варианты корректировки переводческого решения Бибихина. Весь этот анализ «Бытия и времени» я провел только для того, чтобы различить между собой два принципиально разных экзистенциала — Entsetzen и Angst, — которые я буду далее называть ужасом и тревогой соответственно. Ужас вызывают в нас невообразимые, чуже-странные объекты28, совершенно незнакомые нам. Тревога же связана с собственными возможностями, с тем, что некоторые наши действия могут лишить нас возможности быть вообще. Цель моего разбора текста «Бытия и времени» заключалась в том, чтобы провести точное разграничение между двумя этими экзистенциалами и концептуализировать их, и для этого мне понадобилось обозначить их с помощью подходящих терминов. В этом смысле, разбирая перевод Бибихина, я выступал не в качестве переводчика, а  в  качестве герменевта, пытающегося перейти к  ясному созерцанию тех смыслов, о которых говорится в тексте. Если угодно, я занимался герменевтикой ужаса и тревоги. Теперь от этого герменевтического опыта я  перейду к  следующей части своего исследования. Я намечу основные различия между теми феноменами, которые вызывают в нас ужас, и теми, что вызывают тревогу, а затем перейду к вопросу о том, как их анализ может послужить задаче преодоления корреляционизма и построения реалистической онтологии.

Ужасающие и насыщенные феномены Дилан Тригг, рассматривая феномены ужаса, которые даются нам в литературе и кинематографе, к сожалению, не провел точного понятийного анализа этих феноменов. Дескрипция, которая была главным орудием феноменологии, начиная с Гуссерля, не предполагает отсутствия точных понятий. И я собираюсь сделать то, чего Тригг не сделал: выделить главные черты ужасающих созерцаний и тем самым сформировать их понятие. Затем я сделаю то же самое с тревожащими феноменами. Для этого я обращусь к тому способу анализа, который в своей статье «Насыщенный феномен» использует Жан-Люк Марион29.

28. Ветушинский А. Во имя материи: Критические и метафизические исследования. Пермь: Гиле Пресс, 2018. С. 106–108. 29. Марион Ж.-Л. Насыщенный феномен // (Пост)феноменология: новая феноменология во Франции и за ее пределами. С. 63–99. 160

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Релевантность способа описания, применяемого Марионом к феноменам, обусловлена здесь тем, что вводимые им насыщенные феномены — это как раз те, что полностью нарушают способности, с помощью которых представляющий субъект может уложить их в рамки своих представлений. Они лишают рассудок способности подчинять себе созерцания с помощью своих априорных понятий, и именно поэтому такие явления могут претендовать на статус чистых феноменов: они лишают субъекта активной роли в  упорядочении опыта, и  поэтому в  них и  может даваться сама вещь, реальность-в-себе, не скованная корреляцией с сознанием, наделяющим явления смыслом. Наоборот, подобные созерцания сами перестраивают субъекта и всю сферу его феноменального опыта30. Примеры ужаса, предоставляемые рассказами Лавкрафта или фильмами Карпентера, используются современными философами именно потому, что они постоянно нарушают рамки, в  которые мы привыкли вписывать данные нам явления, и предполагают возможность презентации объектов такими способами, которых наше сознание в принципе не видело31. И здесь как раз и  открывается принципиальное родство насыщенных феноменов у Мариона с феноменами ужаса: как первые, так и вторые нарушают интенциональную деятельность субъекта, подрывают его способность наделять явления смыслом и  укладывать их в свои априорные границы и в итоге ставят его перед созерцанием непреклонной реальности, которую субъект вынужден признать как радикально внешнюю ему самому. Если она радикально внешняя, то с ней нельзя выстроить никакого отношения, а значит, такая реальность избегает всякой корреляции с субъектом, выступает самой вещью, которую завещал нам еще Эдмунд Гуссерль. И действительно, понятийный анализ насыщенных феноменов, который осуществляет Жан-Люк Марион, оказывается в полной мере применим и к феноменам ужаса, в которых нам дается нечто угрожающее, радикально неизвестное и непонятное. Я напомню основные характеристики, которыми Марион наделяет насыщенные феномены: По количеству насыщенный феномен — нельзя интендировать, по качеству — невозможно выдержать, по отношению — он аб 30. Там же. С. 94. 31. Harman G. Op. cit.; Woodard B. Op. cit. А л е к с е й   Са л и н

161

солютен, то есть не обусловлен горизонтом, и, наконец, по модальности — на насыщенный феномен невозможно смотреть32.

Теперь я покажу в общих чертах, как данная понятийная сетка позволяет описать феномены ужаса, с которыми мы встречаемся в литературе, фильмах и видеоиграх. Нечто из одноименного фильма Карпентера — лучший пример неинтендируемого по количеству феномена. Интендировать феномен по количеству — значит вывести его как целое из последовательного созерцания отдельных частей и, наоборот, выделить в нем части на основании созерцания целого. Однако ужасающие феномены всегда настолько превышают нашу способность счета, что мы не можем увидеть целого в отрывочных частях или увидеть все части на основании целого, как бы мы ни пытались. Нечто постоянно оказывается больше своих частей, а части могут вести собственную жизнь, становясь целым: пока Макриди пытается сжечь геолога Норриса, превратившегося в Нечто, из огнемета, отдельная часть существа, которая раньше была головой Норриса, отваливается от целого и сбегает, причем из нее вдруг вырастают новые отростки, так что теперь эта голова начинает походить на своеобразного краба или паука. Нечто всегда может фрактализоваться. В целом вдруг могут выделиться такие части, которых мы вообще изначально не насчитывали при его созерцании, как это происходит, когда бывшая голова Норриса обзаводится клешнями. А из созерцания частей никак нельзя вывести созерцание целого, поскольку целое тоже постоянно перерастает само себя, как это происходит в финале фильма, когда Нечто преследует Макриди: оно само прячется под землей и лишь выпускает наружу один из своих отростков, который опять же начинает разрастаться. Нечто оказывается несчетным. Подобная количественная непреодолимость ужаса постоянно подчеркивается в видеоиграх в жанре horror. Например, в конце 14-го эпизода игры The Evil Within (2014) есть момент, когда протагонист Себастьян должен идти по подвешенному над руинами города поезду метро, и внезапно прямо внутрь этого поезда начинают вбиваться три металлические балки с надписями «вас», «ждет», «боль». Игрок не может видеть источника балок, он не может понять, какая сила вбивает их внутрь поезда, и поэтому от этих разрозненных частей он не может перейти к некоему целому, к их источ-

32. Марион Ж.-Л. Указ. соч. С. 92. 162

Логос · Том 29 · #5 · 2019

нику, что и вызывает подлинный ужас перед неведомым источником созерцаний. Невозможность выдержать ужасающий феномен лучше всего проявляется в рассказах Лавкрафта. Говоря о невозможности выдержать некоторые феномены, Марион приводит в пример узника из платоновской пещеры, который, увидев свет настоящего солнца, оказывается настолько ослеплен, что остальные узники не понимают ни слова из того, что он пытается рассказать им, и считают его просто ополоумевшим33. Точно так же лишь один взгляд на Ктулху сводит с ума Бригена, спутника Йохансена, который начинает испытывать чувство, будто его затягивает в пучины Вселенной, где над ним неистово хохочут «уродливые разнузданные древние боги»34. Один лишь взгляд героев на существа, описываемые в рассказах Лавкрафта, приводит к потрясению их сознания, так как оно встречается с тем, что не может уложиться в его рамки и радикально его превосходит: Маринус Бикнелл Виллет, опытный хирург, за свою жизнь чего только не повидавший в прозекторской, до сих пор сожалеет, что решился бросить в глубину колодца еще один взгляд. Трудно сказать, почему вид этого существа, каким бы уродливым оно ни было, мог так потрясти его. Возможно, определенные формы способны внушать необъяснимый ужас, пробуждая древние, таящиеся в подсознании инстинкты, — словно исчезает на миг спасительное покрывало, и человек остается один на один с непознаваемыми вселенскими силами, с тем неведомым, что доселе скрывали от него спасительные иллюзии здравого смысла. Как раз одну из таких форм узрел Виллет в глубине колодца и на несколько минут был охвачен безумием, словно сам превратился в пациента лечебницы доктора Вейта. Фонарик выпал из его онемевших пальцев, но доктор даже не обратил внимания на хруст, раздавшийся внизу, когда фонарь достиг страшного пленника. Виллет кричал и кричал, не в силах остановиться. Ни один из его друзей не поверил бы, что подобный панический визг может исходить из уст почтенного доктора. Ноги не держали его, и он пытался ползти, катиться по скользкому полу, стремясь оказаться как можно дальше от адского колодца, обитатель которого отвечал заунывным воем на его панические вопли35. 33. Там же. С. 86. 34. Лавкрафт Г. Ф. Указ. соч. С. 40–41. 35. Он же. Случай Чарльза Декстера Варда // Он же. Иные боги и другие истории: роман, повести, рассказы. М.: Иностранка; Азбука-Аттикус, 2016. С. 143–144. А л е к с е й   Са л и н

163

Абсолютность ужасающего феномена означает, что он не может быть вписан в горизонты нашего опыта, то есть не может быть описан по  аналогии ни  с  чем, что мы имеем в  нашем обыденном опыте. Точнее, любые аналогии оказываются недостаточными, и субъект всегда остается в замешательстве, в попытках предоставить ясное описание для этого опыта. Ему постоянно приходится признавать, что все его сравнения все равно остаются неадекватными и не ухватывающими сути того, о чем он говорит. Именно так предстают в работах Лавкрафта артефакты, создаваемые в мирах его Древних Богов. Вот как рассказчик в «Зове Ктулху» передает описание города Р’льех из заметок норвежского матроса Йохансена, сравнивая его со снами скульптора Уилкокса: Йохансен ведать не ведал, что такое футуризм, и, однако ж, рассказывая про город, он достиг весьма близкого эффекта; ибо вместо того, чтобы описывать какое-то определенное строение или здание, он передает лишь общие впечатления от неохватных углов и каменных плоскостей — поверхностей слишком обширных и явно неуместных для этой земли и в придачу испещренных богопротивными изображениями и иероглифами. Я упомянул про его рассуждения об углах, поскольку они отчасти перекликаются с тем, что поведал мне Уилкокс о своих жутких снах. Скульптор настаивал, что геометрия пригрезившегося ему места была аномальной, неевклидовой и просто-таки дышала тошнотворными сферами и измерениями, чуждыми нам. А теперь и  необразованный матрос ощутил то  же самое перед лицом страшной реальности36.

Качественные характеристики ужасающего феномена приводят и  к  его особой модальности — к  тому, что на  него невозможно смотреть; сам взгляд на ужасающий феномен приводит к распаду созерцающего субъекта. По сути, здесь вновь речь идет о том, что качества ужасающего феномена настолько превосходят пределы возможностей субъекта, что субъект вынужден отворачиваться от него, если не хочет утратить свою способность быть разумным субъектом. Данный аспект ужаса часто находит свое выражение в рассказах Лавкрафта, например в приведенном выше отрывке о заглянувшем в колодец докторе Виллете. Но наилучшее выражение эта невозможность смотреть на ужасающий феномен

36. Он же. Зов Ктулху. С. 37. 164

Логос · Том 29 · #5 · 2019

находит в механике horror-видеоигры Amnesia: The Dark Descent (2016): она не дает игроку смотреть на монстров, населяющих замок вымышленного барона Александра, поскольку долгий взгляд на них приводит к тому, что протагонист Даниэль начинает сходить с ума — и тогда он начинает кричать, привлекая внимание самих монстров, которые могут легко убить беззащитного Даниэля. Тем самым игра непосредственно вызывает у игрока созерцания, требующие, чтобы он их не созерцал. Хотя Марион сам не причислял феномены, описываемые в рассказах Лавкрафта, фильмах ужасов и видеоиграх в жанре horror, к числу насыщенных феноменов, они, несомненно, к ним относятся, что я  показал на  нескольких примерах. Ужасающие феномены являются подвидом насыщенных феноменов. Причина, по которой Марион считает необходимым анализ насыщенных феноменов, заключается в том, что в них субъекту дается опыт, не укладывающийся в рамки, которые субъект сам накладывает на свои созерцания, а значит, только в таком случае речь может идти о  действительно чистом опыте. Если в  таком опыте субъект оказывается полностью пассивным, неспособным к интенциональной деятельности, то это значит, что через подобный опыт он может выйти к вещи как она есть сама по себе. И именно в этом отношении анализ насыщенных феноменов предполагает феноменологию, свободную от уз корреляционизма. Проект феноменологии, намеченный Диланом Триггом, требует дополнения с помощью концепта насыщенного феномена. Только так ужас может быть описан с феноменологической ясностью.

Тревога: опыт феноменологического анализа Но можно ли описать тревожащие феномены с помощью словаря Мариона? Я уже провел различие между ужасом и тревогой на примере текста «Бытия и времени» и показал, что в известном смысле эти два типа опыта противоположны. Ужас показывает внутри мира нечто такое, от чего мы хотели бы сбежать куда подальше, потому что от жизни в мире, где живут Ктулху или Нечто, становится не по себе. Тревога, наоборот, заставляет нас бежать от самих себя в мир и не возвращаться к самим себе в то одиночество, в  котором нас мучают угрызения совести за  трату своей жизни на пустые и бессмысленные, по сути, дела. Ужас всегда встречает нас в мире, тревога же возникает, когда мы вдруг удаляемся из мира и остаемся наедине с самими собой и с нашими возможностями. А л е к с е й   Са л и н

165

Чтобы понять, в  каких терминах можно описать тревожащий феномен, я должен, следуя главному правилу феноменологии, обратиться к таким созерцаниям, которые изначально и вызывают чувство тревоги, и сообщают его вживе. Как я уже говорил, тревога изначально вызывается осознанием факта своей смертности, так как именно смерть — это такая возможность Dasein’а, которая может лишить его всякой возможности бытия вообще. В этом отношении именно феномен своей смерти по преимуществу и  должен быть тем, что вызывает тревогу. Но  может ли своя собственная смерть быть феноменом? Ведь кажется, что, когда есть смерть, нас самих уже нет, согласно знаменитому письму Эпикура Менекею37, а  значит, наша смерть вообще не может стать созерцанием среди наших созерцаний. Однако, если бы это было так, она вообще не должна была бы вызывать у нас никаких тревог, в чем и пытался убедить Менекея Эпикур. Я всегда считал, что проблема этого письма заключается в том, что оно не  унимает страха перед смертью, а  подчеркивает его причину и делает ее еще более явственной: смерть есть не некоторое ужасное чувство боли или неудовольствия, смерть — это исчезновение меня самого, того, кто способен испытывать всякую боль или неудовольствие. И  именно осознание этой возможности небытия себя самого, того, кому могут быть даны любые феномены, и есть то, что вызывает тревогу. Как феноменологически описать это чувство небытия себя самого? Когда я пытаюсь представить, что я умер, я сначала представляю себе мир, в котором меня нет, в котором мои близкие, родные, друзья оплакивают меня. Я могу даже представить свое мертвое тело, которое погружают в землю. Но затем я вдруг понимаю, что нарушаю условия мысленного эксперимента, который пытаюсь поставить: я сохранил самого себя как того, кто способен представлять себе свое небытие. Я сохранил себя в качестве бесплотного призрака, способного наблюдать за происходящим в мире после гибели своего тела. Постулировать душу — значит пытаться спасти самого себя от смерти. Действительно представить себе свою смерть — значит представить, что я больше ничего не могу представлять, так как нет больше того, кто может что бы то ни было себе представить. Теперь мир без меня, мои близкие, мое тело — все это исчезает и постепенно распадается в кро-

37. Эпикур. Письмо к Менекею // Тит Лукреций Кар. О природе вещей. М.: Художественная литература, 1983. С. 316. 166

Логос · Том 29 · #5 · 2019

мешной тьме. Остается лишь осознание полной темноты без каких бы то ни было переживаний. Но тогда я вдруг понимаю, что я все еще осознаю самого себя как того, кто представляет себе всю эту кромешную тьму. Я все еще не представил подлинное отсутствие самого себя. И в этот момент я осознаю, что требую от самого себя совершить невозможное: я  пытаюсь с  помощью своего сознания остановить поток самого этого сознания, я пытаюсь представить себе отсутствие представлений. Противоречивость того, что я пытаюсь сделать, заставляет меня отказаться от этого мысленного эксперимента, так как я понимаю, что пытаюсь разглядеть во тьме то, чего в ней разглядеть нельзя: отсутствие самой этой тьмы. И именно эта полная непредставимость смерти, ее абсолютная чуждость нам и есть причина того, что она так пугает нас и вызывает такую тревогу. Именно то, что смерть есть отключение нашего сознания, и рождает в нас тревогу, так как полное отключение сознания нам совсем незнакомо. Конечно, во время сна без сновидений происходит нечто подобное, но факт сна мы можем осознать после пробуждения, когда сознание вновь начинает свою деятельность. Заснуть и не проснуться — вот действительный повод для тревоги. Тот и только тот сон без сновидений, от которого нельзя проснуться, непредставим. Тем не менее эта непредставимость также феноменологически как-то дается. Пытаясь представить свою смерть, я все-таки имел какие-то созерцания. От созерцания мира без себя я перешел к созерцанию тьмы, а затем попытался уничтожить эту тьму, представив отсутствие любых представлений, и  в  этот момент прекратил эксперимент, не имея возможности разглядеть искомый феномен. Это значит, что, пытаясь представить себе свою собственную смерть, я все же имею некоторые весьма специфические созерцания, рассыпающиеся перед моим взором и постепенно уходящие во  тьму. Следовательно, моей собственной смерти все же соответствует некая феноменологическая данность. Я могу перейти к  описанию подобной данности и  тем самым описать тревожащие феномены. Если тревога противоположна ужасу, как страх перед своими возможностями противоположен страху перед внутримировым сущим, то разумно будет попробовать противопоставить и тревожащие феномены феноменам ужасающим. Ужасающий феномен — это вид насыщенного феномена. Это значит, что в нем созерцания настолько интенсивны и экстенсивны, что они превосходят понятийные рамки, в которые субъект пытается уложить А л е к с е й   Са л и н

167

весь имеющийся опыт, и в итоге он оказывается неспособен наделить смыслом данные ему созерцания и сложить их в некий определенный, цельный предмет. Логика тревожащего феномена, действительно, обратная. Когда я пытаюсь представить свою смерть, мои созерцания оказываются надломлены тем понятием, тем смыслом, который я пытаюсь через них выразить, тем предметом, который я пытаюсь в них интендировать. В ужасающих и насыщенных феноменах понятия субъекта оказываются неадекватны данным ему созерцаниям, в тревожащих феноменах созерцания субъекта оказываются неадекватны тем понятиям, которые он пытается выразить в своем воображении. Это означает, что классификация феноменов, предложенная Жаном-Люком Марионом38, неполна: к бедным феноменам (таким, которые могут реализоваться вообще без реальных эмпирических созерцаний, это любые истины логики и математики), обычным феноменам (таким, в которых интендированный предмет полностью находит свое выражение в созерцаниях) и насыщенным феноменам (таким, в которых созерцания превосходят понятия) нужно добавить феномены, в которых понятие превосходит возможности представления и потому вызывает постепенное разрушение данных созерцаний. Я  буду называть их  перверсивными феноменами, так как в них понятия извращают созерцания, заставляя их выразить то, чего они в принципе выразить не могут, то, для выражения чего они не предназначены. Подобно тому как ужасающие феномены являются видом насыщенных, тревожащий феномен собственной смерти является видом феноменов перверсивных. Как мы можем описывать подобные феномены? Я  постараюсь соотнести перверсивные феномены с насыщенными, чтобы лучше выявить различия между тревогой и ужасом как особыми аффектами. Поэтому, как и Марион, я опишу перверсивные феномены с помощью кантовской таблицы категорий: они бесконечно малы по количеству, их невозможно удержать по качеству, они бесплодны по отношению, а по модальности их невозможно разглядеть. Когда я пытаюсь представить свою смерть, мои созерцания постепенно переходят от представления мира без меня к кромешной тьме и пытаются съежиться до некоторого абсолютного минимума, в котором уже нет никаких созерцаний, поскольку в случае 38. Марион Ж.-Л. Указ. соч. С. 97–98. 168

Логос · Том 29 · #5 · 2019

моей смерти не должно иметься самого созерцающего субъекта. Это значит, что перверсивные феномены бесконечно малы. Я не могу удержать это бесконечно малое созерцание с помощью своего внимания, поскольку в какой-то момент понимаю, что все мои созерцания неадекватны тому феномену, который я пытаюсь отыскать. Смутное ощущение, что я вот-вот смогу представить свою собственную смерть, оборачивается пониманием того, что я так и не смог представить себе отсутствие своих собственных представлений. Это и означает, что перверсивные феномены невозможно удержать по качеству. Попытка представить свою смерть — это попытка представить себе опыт, в котором нет уже носителя самого этого опыта. Поэтому представить себе свою смерть — значит представить себе свойство без носителя этого свойства, акциденцию без субстанции, следствие без причины, взаимодействие с  миром в  отсутствие того, кто мог бы взаимодействовать. Это значит, что перверсивные феномены — всегда чистые эффекты, которые сами никаких эффектов произвести уже не могут, поэтому по отношению перверсивные феномены бесплодны. И наконец, сколько бы я ни пытался представить себе свою смерть, в  мерцающих перед моим взором созерцаниях я  так и не смогу найти нужный мне феномен. Поэтому по модальности перверсивный феномен невозможно разглядеть39. Таким образом, я  выстроил концептуальную рамку, с  помощью которой может быть описан тревожащий феномен, феномен своей собственной смерти. Тревожащие феномены являются по своей сути видом перверсивных феноменов, таких феноменов, в которых понятие, интендируемая предметность производят надругательство над созерцаниями. Зачем я обращаюсь к подобному концептуальному анализу тревожащего феномена собственной смерти? Дело в  том, что анализ тревоги, как и  анализ ужаса, способен предоставить феноменологу путь к описанию реаль-

39. Из всех философов ближе всего к открытию перверсивных феноменов приблизился Жиль Делёз в «Логике смысла» (Делёз Ж. Логика смысла. М.: Академический проект, 2011). Смыслы-нонсенсы, о которых говорит Делёз, подпадают под категорию перверсивных феноменов, поскольку как раз являются такими понятиями, которые не могут быть даны субъекту в его созерцаниях в силу своей парадоксальности. К таким смыслам-нонсенсам относится, например, квадратный круг или гора без долины (Там же. С. 53): попытка представить их ведет к нарушению законов, по которым существуют сами наши созерцания. А л е к с е й   Са л и н

169

ности-в-себе, просто этот путь начинается с другого отправного пункта. Если ужасающие феномены способны показать нам реальность-в-себе, поскольку она находится в мире, вне нас, то тревожащие феномены аналогичным образом могут показать нам реальность-в-себе, поскольку она находится в нас самих. Тревога в конечном счете вызывается такой реальностью внутри нас самих, которую мы никак не можем уложить в рамки своих познавательных способностей и никак не можем интендировать. Тревога связана с  неким экстимным40 ядром внутри субъекта, так как она есть аффект, вызываемый осознанием своей смертности. Своя собственная смерть и есть тревожащий феномен. Моя смертность как сознающего субъекта указывает мне на то, что мое сознание является всего лишь свойством материи, реальности-всебе, с которой я как феноменологический субъект никак не могу совладать, с которой интенциональная деятельность моего сознания ничего не может поделать. Спиритуализм и утверждение особой бессмертной души есть лишь попытка спасти себя от леденящей тревоги вечного сна, от которого я не смогу пробудиться. Тот факт, что мое сознание не  справляется с  задачей представления своей собственной смерти, указывает на то, что в смерти я соприкасаюсь с чистой реальностью внутри самого себя. Феноменологическое сознание, пытавшееся взять реальность в скобки и сделать из нее предмет своего конституирования, подтачивается изнутри осознанием того факта, что его деятельность закончится в  связи с  простым фактом внутри мира: с  распадом одного-единственного — моего — тела.

Заключение Итак, одна небольшая ошибка Бибихина в переводе «Бытия и времени» позволила мне провести точное различие между тревогой и ужасом как аффектами. Ужас есть страх перед внутримировым сущим, которое абсолютно чуждо мне и незнакомо. Тревога есть страх перед моими собственными возможностями бытия, которые могут лишить меня всякой возможности бытия. Ужас вызывают неведомые твари, тревогу — возможность смерти. Далее я проанализировал ужасающие феномены и смог описать их с помощью понятия насыщенного феномена у Мариона.

40. Лакан Ж. Семинары. Кн. 7: Этика психоанализа. М.: Гнозис; Логос, 2006. С. 181. 170

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Анализируя тревогу как противоположность ужаса, я смог выделить отдельный класс феноменов, разновидностью которых является тревожащий феномен собственной смерти, — класс перверсивных феноменов. В  насыщенных феноменах созерцания превосходят понятийные рамки, в перверсивных — понятия насилуют нашу чувственность. Ужасающие феномены являются разновидностью первых, тревожащий феномен собственной смерти — разновидностью вторых. Феноменология ужаса и феноменология тревоги формируют два возможных пути к преодолению корреляционизма: в ужасе мы встречаемся с чем-то вне нас, что не  поддается нашей деятельности по  смыслополаганию, в  тревоге мы встречаемся с  чем-то  таким, что представляет собой инстанцию материи внутри нас самих. В ужасе жуткая материальность внешних объектов манифестирует себя как не поддающаяся нашей понятийной хватке. В тревожащем феномене моей собственной смерти я  оказываюсь перед лицом того факта, что мое собственное сознание является лишь свойством материи, которая никак от деятельности моего сознания не  зависит. Феноменология, которая хочет быть реалистической и наконец-то выйти к самим вещам, должна сосредоточиться на анализе этих двух основополагающих аффектов — ужаса и тревоги. Феноменологи всегда любили иллюстрировать свои размышления с помощью разного рода культурных образований и произведений искусства: Хайдеггер и  Гёльдерлин, Мерло-Понти и  Сезанн, Марион и  кубисты, Дилан Тригг и  Карпентер. Цель подобных интеллектуальных союзов — не блеснуть своей осведомленностью в истории искусства или в современной культуре, а  предъявить парадигмальные примеры описываемых феноменов, чтобы и читатель смог прийти к феноменологическому узрению тех сущностей, о которых (порой довольно сложно) говорит феноменолог. Поэтому и я считаю своим долгом перед читателем указать на  те конкретные места, топосы современной культуры, которые можно считать местами ужаса и тревоги по преимуществу. Как уже было сказано, тревога на фундаментальном уровне укоренена в  осознании собственной смертности, в  осознании того, что у  меня как у  Dasein’а  есть такая возможность-быть, которая аннигилирует все остальные мои возможности-быть. И именно поэтому некоторые действия и вызывают у меня тревогу: что, если они заведут меня в тупик и в итоге я умру, так и не реализовав своих наилучших возможностей? И это опреА л е к с е й   Са л и н

171

деление тревоги указывает на то, что парадигмальный пример производства тревожащих феноменов в  современной культуре — это видеоигры в жанре survival horror. Я уже говорил о таких представителях жанра, как Amnesia: The Dark Descent и The Evil Within, но в том контексте я указывал, как в них работают ужасающие феномены. Теперь стоит отметить, что они и подобные им игры помимо ужаса вызывают у игрока и чувство тревоги. Игры в жанре survival horror предполагают встречу игрока с противниками, способности которых значительно превосходят возможности протагониста. Часто поэтому игры в данном жанре предполагают не открытую борьбу с противниками, а только бегство и поиск укрытий. В Amnesia: The Dark Descent нельзя сражаться с монстрами, в Alien: Isolation (2014) Чужого нельзя убить, можно лишь спугнуть его огнем, в Outlast (2014) также необходимо прятаться от противников и сбегать от них, не попадаясь им на глаза. Если же речь идет о возможностях сражений, как в The Evil Within или Resident Evil 7: Biohazard (2017), то и в сражениях происходит не  встреча героя-протагониста с  равным ему противником, а  столкновение радикально уязвимого персонажа, обладающего ограниченным объемом ресурсов, с врагом, обладающим неограниченным набором ресурсов и уязвимым только в определенном отношении (для его уничтожения надо целиться из конкретного типа оружия в конкретное место на его теле и т. п.). Геймплей подобных игр выстроен так, что он неизбежно приводит к  возникновению у  игрока чувства тревоги. Игрок часто сталкивается в  них с  чем-то  ужасающим, превосходящим его ожидания и представления: с вирусом, превращающим людей в биооружие; с монстрами, взгляд на которых сводит тебя с ума; с инопланетными организмами, неуязвимыми и смертельно опасными даже в открытом космосе без каких бы то ни было скафандров. Однако наряду со страхом перед этими непонятными объектами в  играх в  жанре survival horror игрока постоянно преследует и страх перед своими собственными действиями. Один лишь неверный шаг, одно неверное движение — и Чужой схватит тебя. Стоит свернуть не  туда в  канализации под клиникой Маунт-Мэссив из Outlast — и громила Крис Уолкер поймает тебя. Стоит промахнуться несколько лишних раз, целясь в боссов из The Evil Within, и дальнейшее прохождение игры станет невозможным. Тем самым видеоигры в жанре survival horror оказываются своеобразными аппаратами тревоги: я  страшусь не  только ужасающих мерзких объектов, но  и  собствен172

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ных действий, которые могут привести меня в тупик и лишить возможности действовать в рамках игрового мира в принципе. Здесь работает та концептуальная схема, которую я выстроил на основании текста «Бытия и времени»: в тревоге игрок боится тех своих возможностей-бытия-в-игре, которые могут привести к тому, что он потеряет возможность-быть-в-игре вообще. Как я уже отметил, реалистическая феноменология, отказавшаяся от своего корреляционистского наследия, должна обратиться к анализу ужаса и тревоги. Это значит, что парадигмальным примером для новой феноменологии должны стать именно видеоигры в жанре survival horror, комбинирующие в себе и ужасающие, и тревожащие феномены одновременно. Ужасая игрока, они способны указать ему на то, что́ представляет собой реальность за пределами данных ему объектов. Тревожа его, они способны указать ему на реальность, скрытую внутри его собственных возможностей. Библиография Анри М. Неинтенциональная феноменология: задача феноменологии будущего // (Пост)феноменология: новая феноменология во Франции и за ее пределами / Сост. С. А. Шолохова, А. В. Ямпольская. М.: Академический проект, 2014. С. 43–57. Бибихин В. В. Примечания переводчика // Хайдеггер М. Бытие и время. СПб.: Наука, 2006. С. 448–451. Ветушинский А. Во имя материи: Критические и метафизические исследования. Пермь: Гиле Пресс, 2018. Вудард Б. Динамика слизи. Зарождение, мутация и ползучесть жизни. Пермь: Гиле Пресс, 2016. Делёз Ж. Логика смысла. М.: Академический проект, 2011. Лавкрафт Г. Ф. Зов Ктулху // Он же. Зов Ктулху: повести, рассказы, сонеты. М.: Иностранка, Азбука-Аттикус, 2017. С. 5–42. Лавкрафт Г. Ф. Случай Чарльза Декстера Варда // Он же. Иные боги и другие истории: роман, повести, рассказы. М.: Иностранка; Азбука-Аттикус, 2016. С. 5–176. Лакан Ж. Семинары. Кн. 7: Этика психоанализа. М.: Гнозис; Логос, 2006. Марион Ж.-Л. Насыщенный феномен // (Пост)феноменология: новая феноменология во Франции и за ее пределами / Сост. С. А. Шолохова, А. В. Ямпольская. М.: Академический проект, 2014. С. 63–99. Мейясу К. После конечности. Эссе о необходимости контингентности. Екатеринбург; М.: Кабинетный ученый, 2015. Такер Ю. Ужас философии: В 3 т. Пермь: Гиле Пресс, 2017–2018. Т. 1: В пыли этой планеты; Т. 2: Звездно-спекулятивный труп. Тригг Д. Нечто. Феноменология ужаса. Пермь: Гиле Пресс, 2017. Хайдеггер М. Бытие и время. СПб.: Наука, 2006. Харман Г. Четвероякий объект: метафизика вещей после Хайдеггера. Пермь: Гиле Пресс, 2015. А л е к с е й   Са л и н

173

Эпикур. Письмо к Менекею // Тит Лукреций Кар. О природе вещей. М.: Художественная литература, 1983. С. 315–319. Harman G. On the Horror of Phenomenology: Lovecraft and Husserl // Collapse. 2008. Vol. 4. P. 333–364. Heidegger M. Being and Time. Albany: State University of New York Press, 1996. Heidegger M. Being and Time. Albany: State University of New York Press, 2010. Heidegger M. Being and Time. Oxford: Blackwell Publishers, 1962. Heidegger M. Sein und Zeit. Tübingen: Max Niemeyer Verlag, 2006. The Speculative Turn: Continental Materialism and Realism / L. Bryant, N. Srnicek, G. Harman (eds). Melbourne: Re.Press, 2011. Trigg D. Topophobia. A Phenomenology of Anxiety. L.; N.Y.: Bloomsburry Academic, 2017. Woodard B. Mad Speculation and Absolute Inhumanism: Lovecraft, Ligotti, and the Weirding of Philosophy // Continent. 2011. Vol. 1. № 1. P. 3–13.

174

Логос · Том 29 · #5 · 2019

FROM THE PHENOMENOLOGY OF HORROR TO THE PHENOMENOLOGY OF ANXIETY: BIBIKHIN, HEIDEGGER AND OVERCOMING CORRELATIONISM Alexey Salin. Teaching assistant, Department of Philosophy for Natural Science Faculties, Faculty of Philosophy, [email protected]. Lomonosov Moscow State University (MSU), 27 Lomonosovsky Ave., Bldg 4, 119991 Moscow, Russia. Keywords: phenomenology; speculative realism; correlationism; horror; anxiety; saturated phenomenon; perverse phenomenon. This paper is an attempt to construct a new phenomenology that will be able to bring us back to things themselves, as Edmund Husserl had promised to his students. Such a phenomenology seeks to reveal and describe phenomena and the conditions of givenness which presuppose a failure of the subject’s capacity for representation and therefore permits an apprehension of something that exists as radically external to the subject. Description of such phenomena paves the way to undermining correlationism from the inside, and a phenomenology of this kind therefore feeds into what is termed speculative realism. Thе paper takes as a starting point Dylan Trigg’s phenomenology of horror, although it lacks a conceptual analysis of horrifying phenomena,and brings Jean-Luc Marion’s concept of a saturated phenomenon to bear on the conceptual analysis of horrifying phenomena. In addition to a phenomenology of horror, the paper also argues for an escape from correlationism by analyzing the feeling of anxiety. By means of a critical analysis of Vladimir Bibikhin’s translation of Martin Heidegger’s Being and Time, the paper establishes a phenomenological distinction between anxiety and horror. The phenomenon of one’s own death is analyzed as a fundamental phenomenon of anxiety. The analysis of the phenomenon of one’s own death introduces the new concept of a perverse phenomenon, which complements Marion’s classification of all possible phenomena. The paper erects a conceptual scheme to describe feelings of horror and anxiety, further analysis of which will enable phenomenology to transition from the life of consciousness to reality-as-it-is. The paper’s concludes with an indication of the phenomena of contemporary culture that should become primary objects of a realistic phenomenology of horror and anxiety. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-151-174

References Bibikhin V. V. Primechaniia perevodchika [Translator’s Notes]. In: Heidegger M. Bytie i vremia [Sein und Zeit], Saint Petersburg, Nauka, 2006, pp. 448–451. Deleuze G. Logika smysla [Logique du sens], Moscow, Akademicheskii proekt, 2011. Epicurus. Pis’mo k Menekeiu [Letter to Menoeceus]. In: Lucretius. O prirode veshchei [De Rerum Natura], Moscow, Art Literature, 1983, pp. 315–319. Harman G. Chetveroiakii ob”ekt: metafizika veshchei posle Khaideggera [Quadruple Object: Metaphysics of Things after Heidegger], Perm, Hyle Press, 2015. Harman G. On the Horror of Phenomenology: Lovecraft and Husserl. Collapse, 2008, vol. 4, pp. 333–364. Heidegger M. Being and Time, Albany, State University of New York Press, 1996. Heidegger M. Being and Time, Albany, State University of New York Press, 2010. Heidegger M. Being and Time, Oxford, Blackwell Publishers, 1962.

А л е к с е й   Са л и н

175

Heidegger M. Bytie i vremia [Sein und Zeit], Saint Petersburg, Nauka, 2006. Heidegger M. Sein und Zeit, Tübingen, Max Niemeyer Verlag, 2006. Henry M. Neintentsional’naia fenomenologiia: zadacha fenomenologii budushchego [Phénoménologie non intentionnelle: une tâche de la phénoménologie à venir]. (Post)fenomenologiia: novaia fenomenologiia vo Frantsii i za ee predelami [(Post)phenomenology: New Phenomenology in France and Beyond] (eds S. A. Sholokhova, A. V. Yampolskaya), Moscow, Akademicheskii proekt, 2014, pp. 43–57. Lacan J. Seminary. Kn. 7: Etika psikhoanaliza [Le Séminaire. Livre VII: L’Ethique de la psychanalyse], Moscow, Gnozis, Logos, 2006. Lovecraft H. P. Sluchai Charl’za Dekstera Varda [The Case of Charles Dexter Ward]. Inye bogi i drugie istorii: roman, povesti, rasskazy [The Other Gods and Other Stories: Novel, Short Novels and Stories], Moscow, Inostranka, Azbuka-Attikus, 2016, pp. 5–176. Lovecraft H. P. Zov Ktulkhu [The Call of Cthulhu]. Zov Ktulkhu: povesti, rasskazy, sonety [The Call of Cthulhu: Short Novels, Stories and Sonnets], Moscow, Inostranka, Azbuka-Attikus, 2017, pp. 5–42. Marion J.-L. Nasyshchennyi fenomen [Le phénomène saturé]. (Post)fenomenologiia: novaia fenomenologiia vo Frantsii i za ee predelami [(Post)phenomenology: New Phenomenology in France and Beyond] (eds S. A. Sholokhova, A. V. Yampolskaya), Moscow, Akademicheskii proekt, 2014, pp. 63–99. Meillassoux Q. Posle konechnosti. Esse o neobkhodimosti kontingentnosti [Après la finitude. Essai sur la nécessité de la contingence], Yekaterinburg, Moscow, Kabinetnyi uchenyi, 2015. Thacker E. Uzhas filosofii: V 3 t. [Horror of Philosophy: In 3 vols], Perm, Hyle Press, 2017–2018, vol. 1: V pyli etoi planety [In the Dust of This Planet], vol. 2: Zvezdno-spekuliativnyi trup [Starry Speculative Corpse]. The Speculative Turn: Continental Materialism and Realism (eds L. Bryant, N. Srnicek, G. Harman), Melbourne, Re.Press, 2011. Trigg D. Nechto. Fenomenologiia uzhasa [The Thing: a Phenomenology of Horror], Perm, Hyle Press, 2017. Trigg D. Topophobia. A Phenomenology of Anxiety, London, New York, Bloomsburry Academic, 2017. Vetushinky A. Vo imia materii: Kriticheskie i metafizicheskie issledovaniia [In the Name of Matter: Critical and Metaphysical Investigations], Perm, Hyle Press, 2018. Woodard B. Dinamika slizi. Zarozhdenie, mutatsiia i polzuchest’ zhizni [Slime Dynamics: Generation, Mutation, and the Creep of Life], Perm, Hyle Press, 2016. Woodard B. Mad Speculation and Absolute Inhumanism: Lovecraft, Ligotti, and the Weirding of Philosophy. Continent, 2011, vol. 1, no. 1, pp. 3–13.

176

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Ужас феноменологии: Лавкрафт и Гуссерль Грэм Харман

Заслуженный профессор, Южнокалифорнийский институт архитектуры (SCI-Arc). Адрес: 960 East 3rd str., 90013 Los Angeles, USA. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: weird; ужас; феноменология; материализм; Говард Лавкрафт; Эдмунд Гуссерль; Мартин Хайдеггер; объектно-ориентированная онтология.

Философия не так далека от литературы, как это может показаться, — в ней всегда присутствовал элемент сторителлинга, фантастического и даже ужасного. На примере нескольких образцов хоррор-литературы Грэм Харман предлагает свою версию нового пути развития философии, направляемого концептом weirdness. Этот концепт (непереводимый на русский язык достаточно адекватно) родственен чувству ужаса и чуждого/странного, но в данном тексте обозначает разрыв и несовпадение между чувственной поверхностью объекта и его постоянно ускользающей в глубину «объектностью». Говорить о таком объекте становится возможным только в режиме метафоры, отклонения, косвенного указания, «продуктивной пародии» или литературной игры. Предшественниками такого способа философствования оказываются, с одной стороны, Мартин Хайдеггер и Эдмунд Гуссерль, а с другой — Говард Лавкрафт и Эдгар По, а гегелевскую сову Минервы на ее гербе заменяет Великий Ктулху.

Харман показывает, что лавкрафтианские описания тел и действий почти намеренно бессодержательны и часто ссылаются на измерения, недоступные для конечных возможностей человеческого восприятия. Его (Лавкрафта) чудовища не просто таинственны, но часто в буквальном смысле невидимы; они превосходят спектр наших эмоциональных реакций и зоологических категорий. Но прочитывать эту невидимость следует не в кантианском духе: ужас Лавкрафта — это не ноуменальный ужас, а ужас феноменологии, указывающий, что нечто неконтролируемое и материальное может в любой момент вторгнуться в упорядоченный категориальный мир субъекта и взорвать его. Вопреки частым попыткам отказаться от объектов, признав их фантазиями, которые человек собирает из предзаданной поверхности содержаний опыта, Харман утверждает, что реальность объектно-ориентированна, то есть состоит из weirdсубстанций, которые нередуцируемы к свойствам или эффектам.

177

В

П Р Е Н Е Б Р Е Ж И Т Е Л Ь Н О М отзыве на  последнюю антологию Шеллинга Эндрю Боуи обвиняет двух ее авторов в  том, что их  стиль ему «все чаще хочется назвать „континентальной фантастикой“»1. У Боуи есть повод. Считая научную фантастику синонимом подростковой неуравновешенности, он загоняет мысленный эксперимент в весьма жалкие рамки, потому что вряд ли найдется что-то более похожее на научную фантастику, чем философия, — разве что сама наука. Со времен ее зарождения в античной Греции философия была пристанищем самых странных идей: космическая справедливость, сплавляющая воедино противоположности; серия эманаций от неподвижных звезд через Луну к пророкам; боги, управляющие движением человеческих рук и ног; деревья и бриллианты с бесконечным числом параллельных атрибутов, из которых известны только два; изолированные монады, блестящие, словно зеркала, и привязанные к  крошечным телам, собранным из  цепочек других монад; и вечное возвращение всех до единого мельчайших событий. Хотя некоторые обделенные воображением философы и пытаются отстаивать консенсус, что такого рода теории остались в прошлом, он не находит поддержки в среде работающих ученых, которые дают своему воображению все больше свободы. Даже поверхностный взгляд на современную литературу по физике обнаруживает дисциплину, очарованную странными аттракторами и вырожденными топологиями, где черные дыры полнятся альтернативными мирами, голограммы генерируют иллюзию третьего измерения, а материя состоит из вибрирующих десятимерных струн. Математики, не связанные эмпирическими данными, уже давно дела Перевод Полины Хановой по изданию: © Harman G. On the Horror of Phenomenology: Lovecraft and Husserl // Collapse. 2008. Vol. IV. P. 333–364. Публикуется с любезного разрешения издателя. Перевод выполнен в рамках работы ведущей научной школы МГУ имени М. В. Ломоносова «Трансформации культуры, общества и истории: философско-теоретическое осмысление». 1. Bowie A. Something Old, Something New… // Radical Philosophy. 2004. № 128 (рецензия на: The New Schelling / J. Norman, A. Welchman (eds). L.: Continuum, 2004). Объекты цензуры Боуи — Йен Гамильтон Грант и Альберто Тоскано. 178

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ют куда более смелые ставки. Нельзя сказать, что фантастика маргинальна и в самой литературе. Задолго до могущественных крабов и осьминогов Лавкрафта и трибуналов Кафки были ведьмы и призраки Шекспира, гора Чистилища возвышалась посреди Тихого океана, циклопы обитали в Средиземноморье и Сфинкс наводил страх на север Греции. Вопреки образу философии как синонима здравого смысла и архивной рассудительности, я предложу в качестве единственной цели философии weird2 реализм. Философия должна быть реалистической, поскольку ее задача  — раскрывать структуру мира как он есть; она должна быть weird, потому что такова реальность. «Континентальную фантастику» и «континентальные ужасы» следует из оскорбительных прозвищ превратить в исследовательскую программу. Будет плодотворно начать эту исследовательскую программу с того, чтобы соотнести Эдмунда Гуссерля и Говарда Лавкрафта и показать, что эта невероятная парочка не  так уж  невероятна. Доминирующее направление континентальной мысли XX века выросло из феноменологии Гуссерля, чьи сухие и дружественные по отношению к читателю тексты скрывают в себе философию, окрашенную оттенком причудливости. Почти в то же самое время главным мастером ужаса и фантастики в литературе был Лавкрафт, недавно возведенный из низкопробных авторов в канонизированные классики изданием в престижной серии «Библиотека Америки»3. Путь к континентальной фантастике лежит через лавкрафтианское прочтение феноменологии. Нет, это не шутка. Как Лавкрафт превращает прозаические городки Новой Англии в поле битвы демонов из других измерений, так и гуссерлевская феноменология делает из обыкновенных стульев и  почтовых ящиков ускользающие единства, испускающие частичные, искривленные поверхности. Для обоих авторов разорванная связь между объектами и их поверхностными манифестациями намекает на «такой ужасающий вид на реальную дей 2. Английское слово weird, на наш взгляд, должно быть включено в список непереводимых философских терминов наряду с Dasein, differánce и другими, так как ни один из предлагаемых русских переводов — «странный», «жуткий», «сверхъестественный» и др. — не несет необходимых коннотаций. Слово weird маркирует один из ключевых ходов объектно-ориентированной онтологии, отчасти сближающийся с фрейдовским unheimlich. См., напр., заметку Марка Фишера: Fisher M. Lovecraft and the Weird: Part I // K-Punk. 02.05.2007. URL: http://k-punk.abstractdynamics.org/archives/009329.html. — Прим. пер. 3. Lovecraft H. P. Tales. N.Y.: The Library of America, 2005. Грэм Харман

179

ствительность и наше пугающее положение в ней, что мы либо потеряем рассудок от этого откровения, либо постараемся укрыться от  губительного просветления под покровом новых темных веков»4. А лучше возродить такой способ метафизического мышления, который охватит неотменимую странность объектов. Если философия — это weird реализм, тогда философию нужно судить по тому, что она может сказать нам о Лавкрафте. Великий Ктулху должен сменить Минерву на посту духа-покровителя философов, а река Мискатоник — стать нашим новым Рейном и Истром. Хайдеггеровское прочтение Фридриха Гёльдерлина оказалось унылым и ханжеским, а значит, философии нужен новый литературный герой.

Материализм Лавкрафта В  рассказах Лавкрафта мы обнаруживаем мифологию, которая базируется в  Новой Англии, но  простирается от  Антарктиды до Плутона включительно. Люди больше не являются хозяевами космоса, они окружены затаившимися чудовищами, которые избегают нашей расы или разлагают ее изнутри, иногда — готовят ее гибель. Известны эти создания в основном под пугающими прозвищами Древние или Те. Они далеко превосходят нас в  физических и ментальных возможностях, но иногда смешивают свою кровь с земными женщинами, предпочитая женщин вырождающегося генетического типа. Малейший контакт с Древними часто заканчивается психическими расстройствами, и все отчеты о  взаимодействии с  ними тщательно замалчиваются. Но  их  неописуемые силы далеко не  бесконечны. Для своих целей Древние добывают минералы в горах Вермонта, проникают в церкви в прибрежных городках и изучают оккультные манускрипты под подозрительными взглядами бдительных библиотекарей. Их исследования связаны не только с вымышленными авторами и архивами (безумный араб Аль-Хазред, Мискатоникский университет), но и с вполне реальными (Пико делла Мирандола, Гарвардская библиотека Уиденера). Их  тела может снести поток воды, и даже могучий Ктулху взрывается, хоть и ненадолго, когда в него врезается построенный человеком корабль. Монстры враждуют между собой, как видно из «Хребтов безумия». Единство не более присуще силам Древних, чем бесконечность. 4. Лавкрафт Г. Ф. Зов Ктулху. М.: АСТ, 2016. С. 54 (перевод изменен. — Прим. пер.). 180

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Этот баланс между силой и бессилием чудовищ упомянут здесь, чтобы заранее опровергнуть любую попытку кантианского прочтения Лавкрафта. Стремление к такому прочтению вполне понятно: кажется, что кантовский недоступный ноуменальный мир отлично соответствует скрытности и  таинственности лавкрафтовских созданий. Описания их тел и действий почти намеренно бессодержательны и часто ссылаются на измерения, недоступные для конечных возможностей человеческого восприятия. Его чудовища не просто таинственны, но часто в буквальном смысле невидимы; они превосходят спектр наших эмоциональных реакций и зоологических категорий. Даже архитектура их городов насмехается над принципами евклидовой геометрии. Вот несколько примеров: Если, путешествуя по  северным районам центральной части Массачусетса, на развилке дороги в Эйлсбери близ Динз-Корнерс повернуть не в ту сторону, вы окажетесь в пустынном и любопытном месте. Дорога пересекает ущелья и овраги значительной глубины, а грубо сколоченные мосты через них кажутся довольно опасными. Затем дорога снова спускается и  проходит по  болотистой местности, вызывающей инстинктивную неприязнь5. На телах животных виднелись странного вида раны и болячки, похожие на следы порезов6. Иногда [Уилбур Уэйтли] бормотал какие-то слова на неизвестном языке, словно напевая их в причудливом ритме, отчего случайных слушателей пробирало леденящее чувство необъяснимого ужаса7.

И наконец, самый неотразимый фрагмент: Можно было бы шаблонно и не вполне добросовестно заявить, что описать его [мертвое существо на полу] невозможно, но более справедливым будет признать, что его невозможно описать тому, чьи представления слишком тесно связаны с характерными для этой планеты формами жизни и с тремя известными нам измерениями8.

В кульминационный момент «Данвичского ужаса», когда Кертису Уэйтли удается мельком увидеть скрывавшееся на вершине горы 5. Он же. Данвичский ужас // Там же. С. 97. 6. Там же. С. 105. 7. Там же. С. 109. 8. Там же. С. 123. Грэм Харман

181

существо, он описывает его как состоящее из извивающихся канатов, формой вроде куриного яйца, с дюжиной ног как бочонки, которые наполовину закрываются, когда оно ступает, — студенистое нечто, в котором нет ничего твердого, с огромными выпученными глазами и десятью или двадцатью ртами, сероватого цвета, с синими или фиолетовыми кольцами и «пол-лица» на верхушке9. В более позднем рассказе «Хребты безумия» героям предстает обширный антарктический город ……невиданной — невообразимой архитектуры, где обширные скопления черных как ночь каменных построек являли чудовищное надругательство над законами геометрии, гротескные крайности мрачной фантазии10.

Впервые увидев этот мертвый мегаполис с воздуха, рассказчик принимает его за полярный мираж: На усеченных конусах, то ступенчатых, то желобчатых, громоздились высокие цилиндрические столбы, иные из которых имели луковичный контур и многие венчались зазубренными дисками; множество плит — где прямоугольных, где круглых, где пятиконечных звездчатых — складывались, большая поверх меньшей, в странные, расширявшиеся снизу вверх конструкции. Составные конусы и пирамиды стояли сами по себе или на цилиндрах, кубах, низких усеченных конусах и пирамидах; игольчатые шпили встречались странными пучками по пять штук. И все эти бредовые конструкции соединяла воедино сеть трубчатых мостов, тянувшихся то здесь, то там на головокружительной высоте11.

Почти-бессвязность этих описаний подрывает всякие попытки придать им визуальную форму. Они существуют только в  собственном бессилии, косвенно намекая на какой-то немыслимый реальный субстрат. Не удивительно, что за этим может видеться кантианский посыл. Тем не менее кантианское прочтение проваливается. Даже если принять метафизику, которая делит мир на области феноменального и ноуменального, нет никаких сомнений, что Древние полностью принадлежат феноменальному. Одного факта невидимости явно недостаточно, чтобы квалифицировать монстров как ноуменальное. Так называемый бозон Хиггса в современной физике (до 9. Там же. С. 149–150. 10. Он же. Хребты безумия. М.: Иностранка, 2014. С. 492. 11. Там же. С. 493. 182

Логос · Том 29 · #5 · 2019

пустим, что он существует) недоступен «зрению» нынешних ускорителей частиц. Никто никогда не наблюдал ядро Земли или центр Млечного Пути, в котором может находиться, а может и не находиться огромная черная дыра. Во Вселенной может существовать неисчислимое множество других сил; некоторые, возможно, будут открыты в ближайшие десятилетия, другие останутся скрытыми от человеческого познания вечно. Но это не делает их ноуменальными: эти силы, как бы причудливы они ни были, все равно будут относиться к миру причинных и пространственно-временных связей, который, по Канту, целиком принадлежит структуре человеческого опыта. Давайте определимся сразу: Древние могут обладать качествами, которые будут всегда превышать возможности человеческого разума, тогда как бозон Хиггса — нет. Тем не менее виновата в этом будет не трансцендентальная структура, ограничивающая человека, а только наша относительная глупость. Собака не способна научиться играть в шахматы, но это не значит, что шахматы «ноуменальны» для собаки, как и грамматика санскрита — для выжившего из ума старика или трехлетнего ребенка. В рассказе «Шепчущий во тьме» Древние даже предлагают людям возможность взглянуть на мир их глазами: Мне удалось побывать в  тридцати семи точках Вселенной — на планетах, темных звездах и других объектах, — в том числе и на восьми находящихся за пределами нашей Галактики и двух — за изгибом Космоса во времени и пространстве. Обитатели других планет хотят поближе познакомиться с учеными вроде вас и показать им бескрайние просторы, о которых большинство людей способно только мечтать да сочинять невежественные небылицы12.

Люди готовятся проникнуть в  эти бездны, и  не  через хайдеггеровский Angst или мистический опыт, выводящий за пределы человеческой конечности, по сравнению с которым вся философия не важнее соломинки, а чисто медицинским путем: Мой мозг каждый раз отделялся от тела столь искусным образом, что я не назвал бы его хирургической операцией13.

Величайший ужас лавкрафтовской вселенной не в какой-то абсолютной бесконечности, которую ни один конечный разум не в со 12. Он же. Шепчущий в ночи // Зов Ктулху. С. 240–241. 13. Там же. С. 241. Грэм Харман

183

стоянии охватить, а в том, что в наш конечный мир вторгаются тоже вполне конечные и очень злобные создания. При всех ограничениях, наложенных Кантом на наш интеллект, он оставляет нас в уверенности, что конечный феноменальный мир защищен от ужаса, потому что подчинен и структурирован нашими собственными категориями. Лавкрафтовский переворот в этом конечном мире куда страшнее: это больше не царство безобидных рациональных созданий, в нем человек может встретиться с существами, которые прожорливы, как саранча, используют черную магию и телепатию и одновременно нанимают для своих операций матросов-мулатов, которые будут пострашнее террористов. Древние — что угодно, только не ноуменальны. Ноуменальные существа не нуждаются в крыше над головой, евклидова она или нет. Ноуменальных существ не  препарируют на  операционном столе полярные исследователи, они не копают шахты в Вермонте, и им незачем учить арабские и сирийские диалекты, чтобы разбирать записи средневековых колдунов. Они никогда не заговорят физическими голосами, пусть даже и такими, которые …могло … бы издавать какое-то отвратительное гигантское насекомое, если бы его научили произносить наши слова… [У голоса] был особенный тембр, диапазон и обертона, выделявшие его из рода всех живых существ и обитателей нашей планеты14.

Мишель Уэльбек в своем блестящем исследовании справедливо подчеркивает абсолютный материализм Лавкрафта: Что такое этот Великий Ктулху? Комбинация электронов, как и мы. Ужас у Лавкрафта строго материален. Но очень возможно по свободной превратности космических сил, что Великий Ктулху обладает мощью и способностью действовать, значительно превосходящими наши. В чем а priori ничего особо обнадеживающего нет15.

Стало быть, ужас Лавкрафта — это не ноуменальный ужас, а ужас феноменологии. Люди больше не хозяева в собственном доме. Наука и литература больше не ведут нас к благодатному просвещению, но могут заставить столкнуться с

14. Там же. С. 196. 15. Уэльбек М. Г. Ф. Лавкрафт: против человечества, против прогресса. Екатеринбург: У-Фактория, 2006. С. 18–19. 184

Логос · Том 29 · #5 · 2019

…таким … представлением о космосе и собственном скромном месте в кипящем круговороте времен, что одна мысль об этом парализует… [и] встать против потаенного зла, которое пусть и не в силах уже погубить целую расу, но еще может обрушить чудовищные и невообразимые ужасы на отдельных ее предприимчивых членов16.

Столкнувшись с полулюдьми — потомками Древних, даже левые политики одобрят применение концлагерей: Жалобы на произвол властей, поступавшие от многочисленных либеральных организаций, рассматривались и изучались в ходе долгих конфиденциальных слушаний, вслед за чем представители высоких инстанций совершили инспекционные поездки по ряду тюрем. Как ни странно, в результате подобных инспекций их устроители заняли по столь взволновавшему их ранее вопросу крайне пассивную, если не сказать более того — молчаливую позицию17.

Развернем процитированный ранее пассаж: Величайшее милосердие мироздания, на мой взгляд, заключается в том, что человеческий разум не способен охватить и связать воедино все, что в нем содержится. Мы обитаем на спокойном островке невежества посреди темного моря бесконечности, и вовсе не следует плавать на далекие расстояния. Науки, каждая из которых уводит в своем направлении, пока что причиняют нам не очень много вреда; но однажды объединение разрозненных доселе обрывков знания откроет нам такой ужасающий вид на реальную действительность и наше пугающее положение в ней, что мы либо потеряем рассудок от этого откровения, либо постараемся укрыться от губительного просветления под покровом новых темных веков18. 16. Лавкрафт Г. Ф. Тень из безвременья // Зов Ктулху. С. 314 (перевод изменен. — Прим. пер.). 17. Он же. Морок над Инсмутом // Морок над Инсмутом: сб. расск. М.: Издательство «Э», 2016. С. 6. 18. Он же. Зов Ктулху. С. 54 (перевод изменен. — Прим. пер.). “The most merciful thing in the world, I think, is the inability of the human mind to correlate all its contents” (Lovecraft H. P. The Call of Cthulhu // Idem. Tales. N.Y.: The Library of America, 2005. P. 167): знаменитый открывающий пассаж из «Зова Ктулху» содержит (намеренную?) двусмысленность: «все, что в нем содержится» может относиться как к миру, так и к человеческому разуму, и, хотя переводчики классического русского издания однозначно предпочли первую трактовку («все, что этот мир в себя включает»), в контексте статьи вторая явно концептуально богаче, поэтому было решено Грэм Харман

185

Хотя на  первый взгляд это явно кантианский пассаж, вряд ли можно представить что-то менее кантианское, чем этот призыв положить границы просвещению, «ужасающие образы» которого заключаются не  в  каком-то  трансцендентном совершенстве, но  в  электронах, из  которых состоит пухлое туловище Великого Ктулху.

Weirdness объектов Литературный критик Гарольд Блум рассказывает следующее: Несколько лет назад, вечером во  время грозы в  Нью-Хейвене, я сел в очередной раз перечитать «Потерянный рай» Джона Мильтона. …я хотел взяться за поэму сызнова: прочесть ее так, как будто никогда прежде ее не читал, более того — так, как будто никто до меня ее не читал. Я читал, покуда не уснул среди ночи, — и исходная «знакомость» поэмы начала уходить. Хотя эта поэма представляет собою классическую эпопею на библейский сюжет, она произвела на меня то своеобразное впечатление, которое я привык соотносить с фэнтези и научной фантастикой, а не с героическим эпосом. Всеподавляющее чувство, которое она во мне вызвала, было чуднóе (weirdness)19.

Научная фантастика встречается не только в собственно «научной фантастике», но и во всякой великой литературе. Согласно более общему утверждению Блума, ……делает автора или сочинение каноническим… странность (strangeness), такая форма самобытности, которая либо не поддается усвоению, либо сама усваивает нас и перестает казаться нам странной20.

Несмотря на то что Блум не тратит время на философию, которая, по его мнению, менее познавательно-оригинальна, чем литература, его стандарт достижения канонического статуса вполне применим к философской работе. Если и есть общая черта, объединяющая все великие философские работы, это, безусловно, их сопротивление полному освоению или тенденция к превращению в данность, которая не позволяет нам разглядеть их странэту двусмысленность сохранить, как и оппозицию «озарение» — «темные века» вместо нейтрального «Средневековье» в конце абзаца. — Прим. пер. 19. Блум Г. Западный канон. М.: НЛО, 2017. С. 38. 20. Там же. С. 10. 186

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ность. Хотя Платон и Кант и считаются этаблированными ограничительными фигурами, их работы окрашены девиантными образами и почти фантастическими концептами; они избегают всех возможных интерпретаций, сопротивляются всем попыткам сокращенного изложения и находят отклик у читателей любых национальностей и  политических воззрений. Образование всякого юного философа строится на прочном скальном фундаменте их трудов. Но оживают они, только когда одаренный интерпретатор переоткрывает их странность. Более того, все свидетельствует о том, что странность произведений происходит не столько от странности текстов в целом, сколько от  weird-персонажей, их  населяющих, будь то  философия, литература или наука. Хотя Дон Кихот и Шут короля Лира возникают только в литературных произведениях, они сводятся к  дошедшим до  нас сюжетам не  более чем наши друзья — к  нашим встречам с ними. Персонажи в широком смысле — это объекты. Несмотря на то что мы узнаем их только в определенных литературных ситуациях, эти события едва намекают на бурную внутреннюю жизнь персонажа, которая протекает в  основном за пределами произведения, где он обитает, полностью готовый к никогда не написанным автором продолжениям. Если бы обнаружилась утерянная трагедия Шекспира, описывающая предполагаемое самоубийство Шута (который исчезает из имеющегося текста «Короля Лира» безо всяких объяснений), в новом произведении должен был бы присутствовать тот же самый Шут, какими бы неожиданными ни были новые монологи. То же верно для философских концептов, которые также можно рассматривать как персонажей или объекты. Нынешняя философия настаивает на точном определении каждого термина, но подлинный философский концепт всегда ускользает от такой точности. Мы могли бы перечислить известные свойства лейбницевских монад в виде развернутой таблицы, но список будет противоречивым и точно оставит нас неудовлетворенными. То же можно сказать об аргоне в химии или струнах в физике. Вещь невозможно свести к ее определениям, потому что тогда вещь будет изменяться при каждом малейшем изменении ее известных свойств, как метко возражал Сол Крипке21. Рабочий метод таков: если персонаж не возбуждает противоречивых интерпретаций, если научный объект не сохраняется при изменении точки зрения на его качества, если философ 21. Kripke S. Naming and Necessity. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1996. Грэм Харман

187

не изрекает противоречивые утверждения об одном и том же концепте, если новая технология не имеет непредсказуемых эффектов, если политическая партия однажды не разочаровывает, если друг не способен удивляться и преподносить сюрпризы, значит, мы имеем дело с чем-то не очень реальным. Значит, перед нами полезный набор поверхностных качеств, а не объект. Пусть слово «объект» относится ко всякой реальности, обладающей автономной жизнью, глубже, чем качества, глубже, чем ее отношения с другими вещами. В этом смысле объект напоминает аристотелевскую первичную субстанцию, которая в разное время принимает различные качества. Сократ в разные моменты своей жизни может смеяться, спать или плакать, при этом оставаясь Сократом, — что указывает на невозможность исчерпывающим образом описать или определить его. Мой тезис состоит в  том, что объекты и  weirdness идут рука об руку. Объект частично ускользает от всех проявлений в качествах, сопротивляется или оборачивает все усилия по идентификации его с  определенной поверхностью. Это то, что превосходит все качества, акциденции или отношения, которые можно ему приписать: «Я не знаю, что…», но в позитивном смысле. Вопреки частым попыткам отказаться от объектов, признав их фантазиями, которые человек собирает из предзаданной поверхности содержаний опыта, я утверждаю, что реальность объектно-ориентированна. Реальность состоит исключительно из субстанций — и это weird-субстанции, с привкусом необъяснимости, а не твердые кирпичи тупой физической материи. Контакт с реальностью начинается, когда нам не удается редуцировать вещь к ее свойствам или эффектам, производимым ею на  другие вещи. Различие между объектами и их периферийными чертами (качествами, акциденциями, отношениями) абсолютно. Это глубоко классический тезис, но он не может быть «реакционным», ведь объекты, о которых я говорю, сопротивляются всякой редукции к догме, и по факту это единственная сила в мире, которая на это способна.

Интенциональные объекты Мало кто возразит, что термин «weird-реализм» подходит Лавкрафту. Журнал, которому он обязан своей карьерой, назывался Weird Tales, и weird fiction — термин, часто применяемый к его произведениям. Лавкрафт был противником реализма в смысле Генри Джеймса или Эмиля Золя с их подробными описаниями, зацикленными на мелких деталях человеческой жизни. Но в фи188

Логос · Том 29 · #5 · 2019

лософском смысле он выглядит реалистом благодаря своим намекам на  темные силы и  чудовищные геометрии, благополучно существующие по  ту сторону человеческого бытия. Напротив, Эдмунда Гуссерля не назовешь ни weird, ни реалистом, даже напротив: он «не-weird» антиреалист. Ни один читатель, будь он сколь угодно эмоционально нестабилен, не будет напуган работами Гуссерля. Даже взглянув на его биографию, мы обнаруживаем, что его страдания происходили от личных и политических сложностей, а  не  от  передававшегося из  поколения в  поколение фамильного безумия, которое парализовало разум юного Лавкрафта и свело в могилу его родителей. Более того, когда феноменологию критикуют или отказываются от нее, обычно это происходит на почве ее искреннего идеализма. Все результаты феноменологии вытекают из решения «заключить мир в скобки», исключив все рассуждения о реальных волнах, генах и химических элементах в пользу того, что лежит полностью внутри человеческого сознания. Есть некоторая ирония в том, что это дало повод и Гуссерля сравнивать с Кантом. Это сравнение тоже неудачно, но по другим причинам: если лавкрафтовские монстры слишком поверхностны, чтобы быть ноуменальными, то интенциональные объекты Гуссерля слишком глубоки, чтобы быть чисто феноменальными. Гуссерль часто повторяет свой девиз: «К самим вещам». И хотя эта фраза отчасти вводит в заблуждение, тем реалистам, которые не видят в ней ценности, следует отнестись к ней более серьезно. Первым делом нужно вспомнить, что Гуссерль говорит о «самих вещах» явно не в кантианском смысле. Его заключение природы в скобки оставляет его в имманентном мире чистого опыта. Описание (а не объяснение, как у реалистов) принимается в качестве единственного философского метода. Более того, Гуссерль не оставляет места для реальных вещей, которые могли бы быть наблюдаемы непосредственно Богом и лежат за пределами человеческих способов доступа к миру. Может показаться, что все это ведет к простому схлопыванию ноуменального в частный случай феноменального, как у Фихте и его последователей. В своей онтологии Гуссерль, как может показаться, следует традиции немецкого идеализма, на что ему пеняет собственный ученик Хайдеггер с его смутным замечанием, что феноменология Гуссерля следует основному проекту гегелевской «Науки логики». Кого-то даже может соблазнить созвучность терминов «феноменология» у Гуссерля и Гегеля. Но, несмотря на ориентацию Гуссерля на имманентный мир явлений, имманентность у него снабжена дозой упрямой реальГрэм Харман

189

ности. Это проявляется в  его понятии интенционального объекта. Принцип интенциональности хорошо известен: у каждого ментального акта, будь то мысль, указание, желание, суждение или ненависть, есть некоторый объект. Этот принцип понимается неправильно. Это не значит, что Гуссерль каким-то образом избегает идеализма: его интенциональные объекты остаются чисто имманентными, и их не следует путать с реальными силами, бушующими в мире. Деревья, которые я созерцаю, еда, которой я наслаждаюсь, или мошенники, которых я презираю, остаются феноменальными сущностями. В конце концов, их реальное бытие взято в скобки, так что наше описание не зависит от того, существуют ли они на самом деле. Интенциональность остается феноменальной. Но подлинное отличие Гуссерля от идеалистов заключается в том факте, что интенциональная реальность состоит из объектов, которые не играют никакой роли для Фихте или Гегеля. Говорят, что Гуссерль заставлял своих студентов мучиться с описанием почтового ящика; возможно, в другие дни это были фонарные столбы, чернильницы, коты, кольца или вазы. Смысл таких дескрипций был в «эйдетической вариации», восприятии этих объектов с  различных точек зрения, чтобы сквозь изменчивые проявления распознать их неизменную сущность. Одного факта, что интенциональные объекты имеют сущность, должно хватить, чтобы не  дать нам увидеть в  Гуссерле прямолинейного идеалиста, поскольку «сущность» — термин обычно реалистический, характеризующий неотъемлемые черты субстанции, не зависящие от доступа к ней. Невозможно представить Фихте или Гегеля, проводящих своих студентов через подробные описания определенного цельного объекта, ведь, по их мысли, объекты не имеют собственной неизменной сущности. «Сущность» для Гегеля относится к более высокому уровню концептуального единства, и гегельянцы даже любят обвинять более поздних континентальных философов в чрезмерном увлечении сущностями. Напротив, хотя Гуссерль и  заключает мир в  скобки, чтобы обратиться к имманентному полю сознания, эго не является полновластным хозяином этого имманентного пространства. Коты и  фонарные столбы сопротивляются нашим попыткам к  ним подступиться, требуют терпеливых усилий, если требуется постепенно добраться до их сущности. У Хайдеггера «собака зарыта» под восприятиями, а загадки Гуссерля ставят под вопрос само поле восприятия. И все же оба мыслителя оставляют тайну в самом сердце вещей, что и не дает признать их идеалистами. Несмотря на достойную сожаления увлеченность человеческой ре190

Логос · Том 29 · #5 · 2019

альностью, Гуссерль и Хайдеггер — объектно-ориентированные философы. С одной стороны, очевидным противником Гуссерля является психологизм, утверждающий, что логические законы имеют только психологическую значимость. Гуссерль атакует эту позицию в  обширном предисловии к  «Логическим исследованиям», заключая, что логика объективна в силу своей идеальной значимости в пространстве феноменального. Но не менее важный враг Гуссерля — британский эмпиризм. Вторая часть «Логических исследований» представляет собой подробную критику позиций Локка, Беркли и Юма. При всех расхождениях между этими классическими фигурами их можно спокойно считать союзниками — как противников интенциональных объектов. Для эмпириков первоочередное значение имеют изолированные качества, иногда называемые впечатлениями. Напротив, феноменологическая традиция начинает не с качеств, но с феноменальных объектов. Британская школа утверждает, что объекты — это пучки, создаваемые привычкой связывать между собой разнородные качества (Юм) или воображаемыми скрытыми силами, стоящими за  видимыми качествами (Локк). Феноменологи, такие как Гуссерль и Мерло-Понти, настаивают, что начинать надо с цельного гештальта, прежде чем редуцировать его к отдельным тонам и оттенкам. Для феноменологии хлопок дверью или черная перьевая ручка предшествуют их качествам, которые обретают смысл только в относительной подчиненности объектам. Вот в чем величие феноменологии, более эмпиричной, чем сами эмпирики. Опыт — это не «переживание содержаний», это опыт объектов; изолированные качества встречаются не в нашем опыте, а только в анналах эмпиризма. В пятой главе «Логических исследований» противником Гуссерля, справедливо или нет, является его собственный учитель Франц Брентано. Если Брентано утверждал, что все ментальные акты основываются на  определенном представлении, Гуссерль слегка исказил формулировку, возразив, что все ментальные акты дают нам объекты (are object-giving). Разница тонкая, но решающая. Представление помещает все его содержимое на  одну доску. Репрезентировать земной шар или башню — значит наблюдать определенное сочетание цветов, текстур, теней и физических координат. Но  если мы видим опыт как объект, а  не  репрезентацию, мы перемещаем фокус на сущностное ядро восприятия, стряхнув с его внешней поверхности краску и конфетти с помощью эйдетической вариации. Здесь и обнаруживается ключевое Грэм Харман

191

различие между интенциональными объектами Гуссерля и  реальными объектами философов-реалистов. Реальные объекты, не играющие роли в «скобчатом» мышлении Гуссерля, существуют отдельно от их отношений к чему-либо еще; никакая реальность не может быть независимой, если она генерируется усилиями по ее восприятию или изменению. В этом смысле очевидно, что реальные объекты должны частично ускользать от всякого восприятия, дескрипции, регистрации или каталогизации их характерных черт. Субстанция просто есть то, что она есть, и она превышает бесконечное суммирование приписываемых ей качеств. Но это странным образом не относится к интенциональным объектам Гуссерля, которые находятся в обратном отношении. Не вдаваясь в подробности, изложенные в другом месте22, тогда как реальные объекты дразнят нас бесконечным ускользанием, интенциональные объекты всегда уже присутствуют. Реальное дерево глубже, чем все, что о нем можно сказать или знать, но дерево интенционального опыта с самого начала присутствует полностью — это всегда подлинный элемент опыта, воздействующий на мое настроение и мои решения. Если реальное дерево всегда недостаточно присутствует, интенциональное дерево всегда избыточно присутствует, его сущность сопровождается ворохом побочных деталей, от которых приходится избавляться с помощью эйдетической вариации. Реальный объект «огонь» способен опалить, сжечь, вскипятить, расплавить или заставить потрескаться другие реальные объекты, тогда как у интенционального объекта «огонь» функция совершенно иная: он только объединяет подвижный комплекс очертаний и поверхностей, чьи разнообразные колебания никогда не затрагивают его идеальное единство. Реальные объекты прячутся; интенциональные объекты только отягощены цепями льстивых качеств, покрывающих объект подобно косметике и украшениям.

Weirdness Гуссерля Самый загадочный изъян в книгах, опубликованных Гуссерлем при жизни, заключается в том, что собственно дескрипций в них очень мало. Что бы он ни делал в классе, в его работах конкрет 22. См.: Харман Г. О замещающей причинности / Пер. с англ. А. Маркова // Новое литературное обозрение. 2012. № 114. С. 75–90; Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things. Chicago: Open Court, 2005. 192

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ные примеры можно пересчитать по пальцам. В своих крупнейших опубликованных трудах Гуссерль удовлетворяется нерешительными манифестами феноменологии; задача проверки метода досталась Мерло-Понти и Альфонсо Лингису, его более стилистически одаренным последователям. Представьте себе какойнибудь крупный артефакт  — скажем, гостиничный комплекс «Хилтон-Нил» в городе, где я сейчас живу23. Феноменолог увидит его примерно так. Отель не  является произвольным конгломератом, собранным из всплесков цвета и звука. Сначала мы сталкиваемся с  отелем в  целом, его визуальные очертания объединены в подчинении тотальной реальности объекта. Наблюдатели могут не соглашаться относительно точных границ комплекса, того, где его стиль начинается и заканчивается, но все согласятся, что отель присутствует в нашем сознании как целое. Разные двери, цветы, ворота, окна, охранники — все обладают некоторой «отельностью» (hotel-being), ведь все они произвели бы совершенно иное впечатление, встретившись нам вне зоны отеля. Потом мы начинаем обходить отель, впитывая его ощущение с разных подъездов: широкий главный вход, пыльный черный ход с двумя охранниками, роскошные террасы, если смотреть издалека с южной стороны, и мрачный фасад без окон с северной. Мы осматриваем интерьер, прогуливаясь от  ресторанного дворика до  киосков турфирм и от камеры хранения до веранды на крыше, стучимся в случайные двери и, наконец, просим показать номера. Во время всех этих перемещений мы никогда не видим «Хилтон» целиком, но никогда не теряем из виду общий стиль, к которому принадлежат индивидуальные интерьеры. Совершенно не важно, что моль и  тараканы не  видят его как «отель», потому что мы имеем дело не с объективной реальностью, а с нашей интенцией отеля как единого целого. Обычно мы не разделяем интенциональный объект и его поверхностные качества, через которые он нам дан. Хотя мы видим его всегда только с одной стороны, кажется, что отель и поверхность присутствуют одновременно и соединены без малейшего просвета. Однако эта интимная связь между объектом и качествами иллюзорна: и  Гуссерль, и  Лавкрафт понимают это. Начнем с  лавкрафтианской версии отеля. Для этого нам придется попытаться подражать его собственному литературному стилю — метод уважительной пародии, который должен стать специализацией фи 23. Каир. — Прим. пер. Грэм Харман

193

лософии. Следующий фрагмент мог бы быть частью ненаписанного рассказа Лавкрафта «Происшествие в отеле „Хилтон-Нил“»24: Относительно новое здание отеля «Хилтон-Нил» выстроено вокруг странных коридоров пугающе древнего происхождения. Его принадлежность к почтенной сети, призванная внушать доверие западным путешественникам, скрывает под собой странные юридические процедуры и извращенные управленческие практики чисто местного свойства, под которыми кроется цепь подозрительных событий, давно изъятых из  рекламных проспектов. Служители неуклюжи и угрюмы, что не свойственно египтянам, а цвет их кожи говорит о смеси ацтекской и полинезийской крови, невиданной в этих краях. Неприметно для случайного взгляда, само здание является воплощением неуловимого, но  чудовищного извращения всех нормальных инженерных принципов. Хотя внешние стены встречаются строго под прямым углом, их бетон имеет оттенок, весьма далекий от привычных нам образцов, от которого стены выглядят то ли хрупкими, то ли перекошенными. Зияющие провалы вентиляционных отверстий слишком бросаются в глаза для столь современного здания и напоминают о временах разгула чахотки и проказы. По неведомым причинам некоторые из пожарных выходов оканчиваются ниже поверхности земли. И хотя задний фасад не несет видимых конструктивных изъянов, он дышит предчувствием скорого обрушения, внушаемым скорее не внешним видом, а специфическим запахом и звуком, которые руководство отеля упрямо не желает замечать. Откуда-то едва слышно, но беспрестанно доносятся глухие удары и скребущие звуки, а в воздухе пахнет смесью сандалового дерева и чего-то странно напоминающего запах коровьей туши. В ответ на периодические жалобы консьерж демонстративно высылает инспектора; но что-то в самом ритме его слов производит редкое по силе впечатление лживости.

Скорее всего, Мерло-Понти никогда не читал Лавкрафта. Что печально, ведь в их методах описания много общего. Хотя мы обычно встречаем вещи одетыми в разнообразные костюмы, мы безмолвно и  стремительно проникаем за  эти покровы к  вещи как целому, которая одухотворяет их. Но у Лавкрафта отношение между вещью и поверхностью нарушено нерегулярностями, которые сопротивляются мгновенному постижению, как если бы объект страдал некой загадочной болезнью нервной системы. В реальной 24. Любопытно, что фильм с таким названием вышел в 2017 году — «Происшествие в отеле „Нил-Хилтон“» (реж. Тарик Салех). — Прим. пер. 194

Логос · Том 29 · #5 · 2019

жизни привратник-египтянин обычно пребывает в оживленном и беззаботном настроении и демонстрирует обычные физиогномическое черты южного населения Асуана и Луксора. Вместо этого описать его как «неуклюжего и угрюмого», наделить расовыми чертами отдаленных или угасших народностей и специально привлечь внимание к замешательству, вызываемому этими отклонениями, — все это приводит к перебоям в обычной непосредственной связи между привратником и его качествами. Между объектом и его чертами создается редкая трещина. Несмотря на то что «египетский привратник» остается легитимным элементом нашего опыта, отныне он становится угрожающим ядром, которое управляет своими характеристиками как жуткими марионетками, вместо того чтобы быть непосредственно слитым с ними. Мерло-Понти согласился бы, что долговечность бетона как-то выражается в его цвете, тогда как общее воздействие стены на эмоции и восприятие обычно схватывается сразу и целиком. Но предположить, что с цветом стены что-то не так — какой-то легкий намек на  неотвратимое физическое разрушение, — значит разложить обычную связь между феноменом и  внешними формами, в которых он представлен. Язык тоже способен намекать на глубину, на реальные вещи, лежащие по ту сторону всякого доступа к ним. Как ни странно, Лавкрафт не использует этот метод: его материализм дает ему философию, укорененную в поверхности, но  в  которой отношения между объектами и  их  поверхностями (crusts) представляются проблематичными. Его монстры не глубоко в себе, и в его историях они возникают, только чтобы нарушать предположения наблюдателей-людей. Можно представить себе рассказ в третьем лице о Древних, сражающихся в далеком космосе, эоны до появления человеческих существ. Такие истории будут склоняться скорее к фэнтези, чем к ужасам, ведь в них будет отсутствовать постепенное осознание человеком своего положения в иерархии, которое сообщает ужас мифам Ктулху. По сути, нет ничего захватывающего в человекообразном драконе с осьминогом вместо головы; любой подросток способен нарисовать такое и никого не напугать. Ужас, напротив, вызывает декларируемая недостаточность описания в соединении с литературным миром, где этот монстр — подлинный игрок, а не просто образ. Описание ужасно только до тех пор, пока оно избегает любого отчетливого образа: Если я скажу, что в моем воображении, тоже несколько экстравагантном, возникли одновременно образы осьминога, дракоГрэм Харман

195

на и пародии на человека, то, мне кажется, я смогу передать дух этого создания. Непропорционально большая голова, снабженная щупальцами, венчала нелепое чешуйчатое тело с недоразвитыми крыльями; причем именно общее впечатление от этой фигуры делало ее пугающе ужасной25.

Каким бы ни было это «общее впечатление», рассказчик чувствует, что его описания будут в лучшем случае попыткой «передать дух». Но  это самый принцип феноменологического описания, в котором эйдетические редукции никогда полностью не ухватывают сущность вещи, и от Лавкрафта он отличается только тем, что, как обычно, избегает темы экзистенциальной угрозы. В обоих случаях известная связь между объектами и их качествами частично разрушается. При всей ощутимости сходства между Лавкрафтом и  По в их приверженности настроению ужаса слишком мало сказано об их стилистическом сходстве. У обоих авторов мы находим нерешительный и цветистый слог, который не только выдает в рассказчиках тонких эстетов, но и эффективно указывает на отношение между объектами и их свойствами. В рассказе По «Падение дома Ашеров» рассказчик описывает Родерика так: ……изящный нос с еврейской горбинкой, но, что при этом встречается не часто, с широко вырезанными ноздрями; хорошо вылепленный подбородок, однако, недостаточно выдавался вперед, свидетельствуя о недостатке решимости26.

Прямое утверждение, что существует типичный еврейский нос с  ноздрями определенной ширины или что характер человека можно узнать по его чертам лица, вряд ли сразу делает его расистом и френологом. Но благодаря вниманию По к неожиданной непропорциональности ноздрей и  подбородка удается разъять сложную амальгаму поверхности и  умозаключения, молчаливо сопровождающую всякое новое лицо. Сказать, что Родерик не мог выносить никаких звуков, кроме гитарной музыки, — значит сделать его образ всего лишь эксцентричным, но не устрашающим. Ужас проникает через витиеватую манеру, в которой По описывает эту его черту: «лишь немногие звуки — звуки струнных инструментов — не внушают ему отвращения»27. Панпсихическая теория 25. Лавкрафт Г. Ф. Зов Ктулху. С. 57. 26. По Э. А. Падение дома Ашеров // Собр. соч.: В 2 т. Воронеж: Полиграф, 1995. Т. 1. С. 86. 27. Там же. С. 87. 196

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Родерика о способности неодушевленных объектов к восприятию была бы просто виталистской банальностью, будь она напечатана в журнальной статье. Но По окружает идею оживляющими ее препятствиями: В  общих чертах [убеждение] сводилось к  тому, что растения способны чувствовать. Однако безудержная фантазия Родерика Ашера довела эту мысль до крайней дерзости, переходящей подчас все границы разумного28.

Не следует отмахиваться от таких формулировок как принадлежащих ушедшей эпохе напыщенного литературного языка; его многоречивость намеренна и создает зазор между объектом и очертаниями, который в повседневном опыте остается скрытым. То же можно сказать об описании нарисованного Родериком мрачного изображения подземного туннеля: ……какими-то  намеками художник сумел внушить зрителю, что странный подвал этот лежит очень глубоко под землей29.

И наконец, описания музыки у По почти так же смутны, как обрывочные полярные путевые заметки у Лавкрафта. В гитарных импровизациях Родерика выделяется то, «как странно исказил и подчеркнул он бурный мотив последнего вальса Вебера»30. Если бы от музыковеда потребовали дать строгий отчет об искажениях, привнесенных исполнением Родерика в мелодии, и предоставить его на рассмотрение психиатрам или если бы мы имели запись самой музыки, эффект был бы разрушен. Смысл как раз в том, чтобы не  указывать на  конкретные отклонения от  обычной музыкальной практики, а намекнуть на что-то ужасно неправильное в отношениях между музыкой и ее истинным звучанием. Лавкрафт, как и  По, не  использует для создания ужаса какие-то трансцендентные силы, лежащие за пределами человеческой конечности; он искажает и  выворачивает саму эту конечность. Непосредственная слитость между вещью и ее ощутимыми сигналами уступает место мучительному разъединению глубинного единства и его внешних качеств. Таким же образом кубистическая живопись парадоксальным образом удерживает изображенные фигуры отдельно от скопища плоскостей и углов, кото 28. Там же. С. 92. 29. Там же. С. 90. 30. Там же. С. 89. Грэм Харман

197

рыми они представлены. Не случайно только отдельные полотна Жоржа Брака напоминают то, как могла бы выглядеть лавкрафтовская архитектура31, и точно не случайно Ортега-и-Гассет связывает Гуссерля с Пикассо32. Сказав это, мы должны кратко обратиться к гуссерлевской версии кубизма. Больше всего в интенциональных объектах беспокоит нас то, что они присутствуют одновременно всегда и никогда. Гуссерль постановил, что поле восприятия состоит из объектов, а не из чувственных данных. Но отели, музеи и деревья требуют наитруднейшей работы эйдетической вариации, чтобы освободить их от всех помех, и даже этот метод никогда не приводит к желаемому результату. Отель присутствует с самого начала, однако мы никогда не достигаем его настоящего, показательного образа, свободного от  случайностей среды. Но  и  эти случайности не  присутствуют напрямую. Как только мы переключаем внимание с отеля в целом на частную игру света на фасаде, мы превращаем солнечные или лунные лучи в очередной интенциональный объект, и теперь эйдетическую редукцию будут блокировать другие мерцающие вариации, не влияющие на лучи как целое. Интенциональные объекты везде и нигде; они «богомерзко клубятся и бурлят» в каждой точке космоса. Живо присутствуя в тот момент, когда мы их замечаем, они проявляют свою реальность только тем, что вовлекают соседние объекты в свою орбиту, а те, в свою очередь, присутствуют, только порабощая другие. Как впервые обратил внимание Мерло-Понти, структура восприятия нимало не  очевидна. Не бывает никакого непосредственно данного опыта. Еще менее прямым образом нам будут даны реальные объекты, лежащие вне всякого интенционального опыта, заключенные Гуссерлем в скобки и поэтому не рассматриваемые в этой статье. Так же, как лавкрафтовский ужас не имеет никакого отношения к самим трансцендентным вещам, ужас феноменологии возникает несмотря на то, что вся трансцендентная реальность подвешена. Герои Лавкрафта не в состоянии поддерживать веру в привычный контракт между вещами и их свойствами, потому что существа, с которыми им приходится столкнуться, не ухватываются никаким перечислением щупалец и странных вокальных тембров. Прочтение феноменологии через weird (единственно возможное ее про 31. Помимо прочих, взгляните на полотно Брака 1908 года «Дома в Эстаке», лучше в сочетании с лавкрафтовским описанием антарктического города. 32. Ортега-и-Гассет Х. О точке зрения в искусстве // Он же. Эстетика. Философия культуры. М.: Искусство, 1991. 198

Логос · Том 29 · #5 · 2019

чтение) лишает веры не только в чувственные данные эмпириков, но и даже в четкое разграничение объектов и качеств. То, что присутствует, — никогда не объекты и не качества, а расщепления между одним объектом и сопутствующими объектами, затянутыми его гравитационным полем, даже если обыденное восприятие заглушает для нас этот факт. Даже не затрагивая статус реальных объектов, мы обнаруживаем, что интенциональные объекты уже обладают этим ускользающим от  определений weird. Часто ошибочно полагают, что феномены обладают четкими качественными характеристиками, но это позиция эмпириков, а не Гуссерля. Еще более распространенное и столь же ложное мнение — что реальные объекты должны иметь определенные материальные характеристики и четкое положение в пространстве и времени. Эти взгляды явно составляют основной мотив современных философий «виртуального». Если и реальные, и интенциональные объекты каким-то образом актуальны, полностью погружены в мир таким способом, который в принципе можно описать, тогда и те и другие полностью вписаны в контекст или сеть взаимных отношений. А поскольку подлинный реализм требует, чтобы вещи рассматривались отдельно от всех отношений, единственным решением будет сместить пространство реализма от конкретных объектов и феноменов к разрозненным (disembodied) аттракторам, топологическим инвариантам или другим виртуальным сущностям: все они превосходят любое возможное воплощение (embodiment) в  отдельных сущностях33. Что этот ход упускает, так это, собственно, момент weird в объектах, реальных или феноменальных. Но  Лавкрафт и  Гуссерль не делают этого упущения. Хотя может показаться, что материализм Лавкрафта и идеализм Гуссерля помещают их по разные стороны баррикад, на деле эти две доктрины идут рука об руку, потому что мы никогда до конца не уверены, что же такое объект. Определяем ли мы его как не более чем электроны или не более чем форму в сознании, мы подменяем непостижимую реальность вещей интеллектуальной моделью того, какова их глубинная реальность должна быть. В этом смысле реализм должен противостоять взглядам Лавкрафта и Гуссерля. Но в другом смысле они сохраняют weirdness объектов от забвения в философиях виртуального. Тогда как эти философии заслуживают восхищения за то, 33. См. особенно эту великолепную книгу: DeLanda M. Intensive Science and Virtual Philosophy. L.: Continuum, 2002. Грэм Харман

199

что отстаивают реализм от любой формы идеализма или узко физикалистского материализма, они не правы в том утверждении, что объекты всегда крайне специфичны. Лавкрафт (неожиданно) и Гуссерль (ничего неожиданного) остаются на материальном/феноменальном плане, который не дает им быть полноценными метафизическими реалистами. Но они по крайней мере схватывают weird напряжение в самих феноменах, всегда в напряженном распадении из своих качеств. Это хромой реализм, упускающий подлинную скрытость вещей, но все же weird реализм. Библиография Блум Г. Западный канон. М.: НЛО, 2017. Лавкрафт Г. Ф. Данвичский ужас // Он же. Зов Ктулху. М.: АСТ, 2016. С. 97–155. Лавкрафт Г. Ф. Зов Ктулху. М.: АСТ, 2016. Лавкрафт Г. Ф. Морок над Инсмутом // Морок над Инсмутом. М.: Издательство «Э», 2016. С. 5–105. Лавкрафт Г. Ф. Тень из безвременья // Он же. Зов Ктулху. М.: АСТ, 2016. С. 314–401. Лавкрафт Г Ф. Хребты безумия. М.: Иностранка, 2014. Лавкрафт Г. Ф. Шепчущий в ночи // Он же. Зов Ктулху. М.: АСТ, 2016. С. 172–255. Ортега-и-Гассет Х. О точке зрения в искусстве // Он же. Эстетика. Философия культуры. М.: Искусство, 1991. С. 186–203. По Э. А. Падение дома Ашеров // Собр. соч.: В 2 т. Воронеж: Полиграф, 1995. Т. 1. Уэльбек М. Г. Ф. Лавкрафт: против человечества, против прогресса. Екатеринбург: У-Фактория, 2006. Харман Г. О замещающей причинности // Новое литературное обозрение. 2012. № 114. С. 75–90. Bowie A. Something Old, Something New… // Radical Philosophy. 2004. № 128. P. 46. DeLanda M. Intensive Science and Virtual Philosophy. L.: Continuum, 2002. Fisher M. Lovecraft and the Weird: Part I // K-Punk. 02.05.2007. URL: http://k-punk. abstractdynamics.org/archives/009329.html. Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things. Chicago: Open Court, 2005. Harman G. On the Horror of Phenomenology: Lovecraft and Husserl // Collapse. 2008. Vol. IV. P. 333–364. Kripke S. Naming and Necessity. Cambridge, MA: Harvard University Press, 1996. Lovecraft H. P. Tales. N.Y.: The Library of America, 2005. Lovecraft H. P. The Call of Cthulhu // Idem. Tales. N.Y.: The Library of America, 2005. P. 167–196. The New Schelling / J. Norman, A. Welchman (eds). L.: Continuum, 2004.

200

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ON THE HORROR OF PHENOMENOLOGY: LOVECRAFT AND HUSSERL Graham Harman. Distinguished Professor, [email protected]. SCI-Arc, 960 East 3rd str., 90013 Los Angeles, USA. Keywords: weird; horror; phenomenology; materialism; Howard Lovecraft; Edmund Husserl; Martin Heidegger; object-oriented ontology. Philosophy has never been particularly far from fiction; it has always involved elements of storytelling, fantasy and even horror. By exploring several passages from horror fiction authors, Graham Harman proposes a new path for philosophy guided by the concept of the weird, or the “weirding of philosophy.” The concept of weirdness is somewhat akin to the Freudian Unheimliche or uncanny, but it emphasizes the gap between the sensual surface of the object and the continual elusiveness of its profound “objectness”. Speech about such objects is possible only through metaphor, ellipsis, circumlocution, “productive parody” or literary devices. The forerunners of this new mode of philosophical writing are Martin Heidegger and Edmund Husserl along with Edgar Allan Poe and Howard Lovecraft; and the Owl of Minerva on its coat of arms is replaced by the Great Cthulhu. Lovecraft’s descriptions of objects are intentionally vague and often refer to dimensions inaccessible to the limited range of human perception. His monsters are more than just mysterious — they are often literally invisible; they surpass our spectrum of emotional reactions and zoological classifications. But this invisibility, Harman argues, should not be understood in Kantian terms. Lovecraftian horror is not a noumenal horror, it is phenomenological horror: a realization that something immensely more powerful than we are and quite material may intrude upon our world of well-ordered categories and utterly disrupt it at any moment. Contrary to the prevailing tendency to reduce objects to a mere fantasy that human beings construct out of the surface contents of experience, Harman claims that reality is object-oriented: it consists of weird substances irreducible to either properties or effects. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-177-200

References Bloom H. Zapadnyi kanon [The Western Canon], Moscow, New Literary Observer, 2017. Bowie A. Something Old, Something New… Radical Philosophy, 2004, no. 128, p. 46. DeLanda M. Intensive Science and Virtual Philosophy. L.: Continuum, 2002. Fisher M. Lovecraft and the Weird: Part I. K-Punk, May 2, 2007. Available at: http:// k-punk.abstractdynamics.org/archives/009329.html. Harman G. Guerrilla Metaphysics: Phenomenology and the Carpentry of Things, Chicago, Open Court, 2005. Harman G. O zameshchaiushchei prichinnosti [On Vicarious Causality]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2012, no. 114, pp. 75–90. Harman G. On the Horror of Phenomenology: Lovecraft and Husserl. Collapse, 2008, vol. 4, pp. 333–364. Houellebecq M. G. F. Lavkraft: protiv chelovechestva, protiv progressa [H. P. Lovecraft: Contre le monde, contre la vie], Yekaterinburg, U-Faktoriia, 2006. Kripke S. Naming and Necessity, Cambridge, MA, Harvard University Press, 1996.

Грэм Харман

201

Lovecraft H. P. Danvichskii uzhas [The Dunwich Horror]. Zov Ktulkhu [The Call of Cthulhu], Moscow, AST, 2016, pp. 97–155. Lovecraft H. P. Khrebty bezumiia [At the Mountains of Madness], Moscow, Inostranka, 2014. Lovecraft H. P. Morok nad Insmutom [The Shadow Over Innsmouth]. Morok nad Insmutom [The Shadow Over Innsmouth], Moscow, Izdatel’stvo “E”, 2016, pp. 5–105. Lovecraft H. P. Shepchushchii v nochi [The Whisperer in Darkness]. Zov Ktulkhu [The Call of Cthulhu], Moscow, AST, 2016, pp. 172–255. Lovecraft H. P. Tales, New York, The Library of America, 2005. Lovecraft H. P. Ten’ iz bezvremen’ia [The Shadow Out of Time]. Zov Ktulkhu [The Call of Cthulhu], Moscow, AST, 2016, pp. 314–401. Lovecraft H. P. The Call of Cthulhu. Tales, New York, The Library of America, 2005, pp. 167–196. Lovecraft H. P. Zov Ktulkhu [The Call of Cthulhu], Moscow, AST, 2016. Ortega-y-Gasset J. O tochke zreniia v iskusstve [Sobre el punto de vista en las artes]. Estetika. Filosofiia kul’tury [Aesthetics. Philosophy of Culture], Moscow, Iskusstvo, 1991, pp. 186–203. Poe E. A. Padenie doma Asherov [The Fall of the House of Usher]. Sobr. soch.: V 2 t. [Collected Works: In 2 vols], Voronezh, Poligraf, 1995, vol. 1. The New Schelling (eds J. Norman, A. Welchman), London, Continuum, 2004.

202

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Безумная спекуляция и абсолютный ингуманизм: Лавкрафт, Лиготти и weirding философии Б е н   В уд а р д

Научный cотрудник, Институт философии и искусствоведения (IPK), Университет Лёйфана в Люнебурге (LUL). Адрес: 1 Universitätsallee, 21335 Lüneburg, Deutschland. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: философия ужаса; weird fiction; Жиль Делёз; Феликс Гваттари; Ник Ланд; Говард Лавкрафт; Томас Лиготти; безумие; рациональность; абсолют; ингуманизм; чревовещательный идеализм. Как переопределить границу между безумием и рациональным? С этого вопроса Бен Вудард начинает рассуждение о том, каким может быть способ выхода к абсолюту, или, как он его называет, к «Великому Внешнему». Теоретический проект Иммануила Канта, с его «юридическими» нормами, становится первым объектом критики, на примере которого показана слабость позиции, разделяющей безумное и рациональное. Кант выстраивает систему «круговой обороны» от безумия, которая позволила бы однозначно различить философию и бред безумца, но результатом становится невозможность философии говорить о реальности как она есть. Проект спекулятивного реализма выстраивает себя в оппозиции проекту Канта, обещая доступ к «Великому Внешнему», но тогда он должен как-то ответить на проблему безумия. Вместо перехода к «безумной спекуляции», к теоретической вседозволенности, свойственной многим последователям Жиля

Делёза и Феликса Гваттари, стремящимся разрушить нормы мышления и таким образом избавиться от нормативности, Вудард мобилизует тексты Томаса Лиготти и Говарда Лавкрафта для двойной атаки на бастион антропоцентризма. Лавкрафт выступает представителем «шогготического материализма», оперирующего ужасом бесформенного, а Лиготти — «чревовещательного идеализма», указывающего на ужас неустранимости сознания. Таким образом, weird fiction становится не литературным оправданием безумия, позволяющим пуститься в погоню за красивыми образами, исключая практически любой смысл, но важным инструментом в теоретическом обосновании внешнего как такового. Последнее достигается не за счет изменения состояния сознания или иных способов истязания языка и тела, но, напротив, — в выхолащивании работы с текстом, который сам по себе занимает позицию «извне» по отношению к читателю. 203

Введение

П

ОДО Б Н О тому как поезд из «Железного совета» Чайны Мьевиля двигается вперед, постоянно прокладывая новые рельсы и снимая старые, я бы хотел выделить или, вернее, сконструировать посредством указания некоторое теоретическое положение как основу своего дальнейшего продвижения к weirdфилософии. Направление движения следующее: критическая философия Канта и большая часть последующей континентальной философии были защитой от  ужаса и  безумия. Кантовский запрет на догматическую метафизику и трансцендентальный реализм как виды спекулятивной метафизики, а также на рассуждения за  пределами трансцендентальных и  моральных ограничений был поставлен под вопрос многими мыслителями после него. Одна из  самых любопытных критик кантианства встречается в безумном темном делезианстве Ника Ланда: «Кантовская критическая философия — самая теоретически проработанная паническая атака в истории». И в то время как Ален Бадью выступает против либидинальных инвестиций делезо-гваттарианства Ланда, сам он аналогичным образом критикует кантовскую нормативную мыслебюрократию: Кант — единственный автор, с которым я не ощущаю ни малейшего сродства. Всё в нем меня раздражает: его вездесущий формализм с постоянным вопрошанием Quid Juris?, «А не перешли ли вы границу?», смешанный (как в сегодняшних США) с религиозностью, которая тем депрессивнее, чем более она вездесуща и неопределенна. Созданный им критический механизм упорно отравлял философию своим ядом, оказавшимся весьма на руку академии, которая больше всего на свете любит бить по рукам слишком амбициозных. Именно так я понимаю суть рассуждения Моник Давид-Менар на тему психотических истоков Перевод Юлии Пацюковой по изданию: © Woodard B. Mad Speculation and Absolute Inhumanism: Lovecraft, Ligotti, and the Weirding of Philosophy // Continent. 2010. Vol. 1. № 1. P. 3–13. Публикуется с любезного разрешения автора. 204

Логос · Том 29 · #5 · 2019

кантианства (La Folie dans la raison pure). Я убежден, что смысл всего критического проекта заключается в защите от опасного симптома, представляемого духовидцем Сведенборгом, или от «болезней головы»1, как это называл сам Кант2.

Здесь образуется целый узел связей между границами познания и философией. Речь идет не только о том, что критическая философия защищает мысль от безумия, философию от безумия и философию от самой себя, но и о том, что философия после появления критического проекта сама становится «аутовампирической»: пьет собственную кровь, чтобы поддерживать жизнь академии. Присоединившись к нефилософскому обвинению, брошенному Франсуа Ларюэлем в  адрес философии, мы можем сделать следующий шаг и сказать, что философия имеет дело с тем материалом, который уже «философизирован», а не с материалом внешнего мира как такового3. Помимо кантианской схемы, в которой человеческое мышление зажато между ограниченным эмпирическим познанием, с одной стороны, и трансцендентальными гарантиями категориальной связности, с другой стороны, любые формы мышления, выходящие за эти границы, объявляются нелегитимными, и таким образом докритическая метафизика и безумие растворяются в одной и той же критической кислоте. Отказываясь от кантовского аппарата, мы остаемся с двумя сущностями: неопределенным отношением мысли к реальности, где мысль подвержена внешним и  внутренним сломам (breakdown), и  реальностью с  ее колеблющейся стабильностью. В противовес «печати нормальности» посткантианской философии мы будем придерживаться этих двух допущений и задействуем работы таких авторов жанра weird fic 1. Кант И. Опыт о  болезнях головы // Соч.: В  6 т. М.: Мысль, 1964. Т. 6. С. 225–241. 2. Badiou A. Logics of Worlds: Being and Event, 2. N.Y.: Bloomsbury Publishing, 2018. 3. Одно из центральных положений «нефилософии» (non-philosophy) Франсуа Ларюэля заключается в том, что философия всегда имела дело только с материалом, который априори уже полагался мыслимым, вместо того чтобы пытаться помыслить реальное в себе. Философия, согласно Ларюэлю, остается зацикленной на трансцендентальном синтезе, расщепляющем имманентное на эмпирические данные и априорные факты, которые затем соединяются с помощью чего-то третьего (например, субъекта или Я). Более подробное критическое рассмотрение нефилософии Ларюэля см. в: Brassier R. Nihil Unbound: Enlightenment and Extinction. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2007. Бен Вудард

205

tion, как Говард Лавкрафт и Томас Лиготти. Абсолютный ингуманизм вселенной первого будет использован для описания шогготического материализма, а сны последнего помогут нам показать безумную спекуляцию чревовещательного идеализма. Однако для начала мы должны прояснить отношения как между философией и безумием, так и между философией и weird fiction.

1. Философия и безумие Все, что изобретает людское безумие, есть природа: природа явленная или восстановленная в своих правах. Мишель Фуко. История безумия в классическую эпоху4 Как только у меня возникает сомнение в том, произошло ли действительно то событие, о котором я вспоминаю, я сам подозреваю себя в безумии, разве что я не уверен, не было ли это просто сном. Артур Шопенгауэр. Мир как воля и представление5

Принято считать, что безумие претерпело несколько историкокультурных поворотов: от  безумия как демонической или какой-то другой теологической силы через рационализацию к медикализации психических расстройств. В «Истории безумия в классическую эпоху» Фуко показывает безумие как специфическую форму социального контроля, которая базируется на различении безумия и рациональности. И все же предполагается возможность безумия как природной необходимости в период до распространения влияния церкви6. Кантовская философия как ответ безумию основана на  гуманизации самого безумия. Как отмечает Адриан Джонстон в  своей работе Time Driven, докантовское безумие предполагало, что люди одержимы демоническими или ангельскими силами, в то время как кантовское безумие — это избыток человеческого. Безумие интернализуется, внешние демонические силы становятся изъянами конкретного сознания. Фуко утверждает, что в эпоху Ренессанса безумие не  только де-демонизируется, но  и  де 4. Фуко М. История безумия в классическую эпоху / Пер. с фр. И. Стаф. СПб.: Университетская книга, 1997. С. 518–519. 5. Шопенгауэр А. Мир как воля и представление / Пер. с нем. М. И. Левиной. М.: Наука, 1993. Т. 2. C. 428. 6. Фуко М. Указ. соч. С. 42. 206

Логос · Том 29 · #5 · 2019

гуманизируется: безумцы перестают быть созданиями дьявола, но не становятся полностью людьми7 — своего рода нулевая степень человечности. Это проясняет, почему Кант хотел положить предел спекулятивной метафизике: ввиду проблемы внутреннего безумия и в отсутствие внешних гарантий трансцендентальных условий у нас нет критерия различения между спекулятивной способностью к метафизической диагностике и бредом безумца — оба равно выходят за пределы практичности и повседневного опыта. Работа Давид-Менар полезна при анализе связи между мыслью и безумием в текстах Канта. Давид-Менар утверждает, что в относительно неизвестной работе «Опыт о болезнях головы», а также в последующем обсуждении духовидца Сведенборга Кант описывает безумие в контексте чувственных нарушений или других галлюцинаторных представлений8. Она пишет: Безумие — это способ организации мысли. Оно возможно благодаря двойственности (и, следовательно, возможной субверсии) нормальных отношений между воображаемым и воспринимаемым — принадлежит ли оно к чувственному или к отношению между идеями9.

Кантовское восхищение Духовидцем зажало его в тиски между «эстетическим примирением», то есть меланхолическим отстранением, и  «философским изобретением», то  есть критическим проектом. Шизоанализ Делёза и  Гваттари — комбинация и  обращение кантовского раскола, где эстетический избыток взаимодействия с  миром влечет богатую концептуальную изобретательность. Их работа с безумием, конечно, сама по себе концептуальна, несмотря на все ризоматические маневры. Хотя Делёз и Гваттари работали с концептом безумия, они все же оставили мысли шанс вырваться из клыков сумасшествия, наделив саму материальность способностью мыслить. Или, как говорит Рэй Брассье, ……Делёз настаивал на  необходимости абсолютизировать имманентность мира таким образом, чтобы растворить трансцен 7. Там же. С. 161. 8. David-Menard M. Kant’s “An Essay on the Maladies of the Mind” and “Observations on the Beautiful and the Sublime” / A. Ross (trans.) // Hypatia. 2000. Vol. 15. № 4. P. 85. 9. Ibid. P. 86. Бен Вудард

207

дентную дизъюнкцию между вещами, как мы их знаем, и вещами, какими они являются сами по себе10.

То есть, пока Кант полагается на способность суждения для разделения репрезентации и объективности, Делёз пытается расплющить всю эту экономию катком онтологического единства. Спекуляция как особенно полезная форма безумия близка к делезо-гваттарианскому представлению о философии как машине производства концептов, но отличается потенциальной саморазрушительностью: меньше полагается на стабильность собственных концептов и больше тяготеет к демонстрации особо ужасающих аспектов реальности. Спекулятивное безумие — это всегда потенциальная катастрофа в том смысле, что оно не признает почти ничего, кроме силы собственной спекуляции, в надежде, что бормотание хотя бы нескольких истеричных умов окажется полезным. Докритическая метафизика подобна безумию — возможно, потому, что мир сам по себе безумен, тогда как новые подходы спекулятивной метафизики и посткантианской докритической метафизики прекрасно осведомлены о нашем собственном безумии. Без трезвости принципа достаточного основания (следуя мысли Квентина Мейясу) мы получаем мир неонового безумия: …мы … должны были бы понять, чем была бы наша жизнь, если бы все движения земли, все шумы земли, все запахи, вкусы, весь свет — земли и еще какого угодно места — настигли бы нас в один момент, в одно мгновение — словно свирепый ревущий грохот всех вещей11.

Спекулятивная мысль может быть частью этого грохота мира или, еще хуже, может привести к его призрачному удвоению. На фоне теологии, разума и здравого смысла спекуляция становится еретической. Спекуляция как когнитивное расширение ужасающего возвышенного должна быть встречена меланхолической беспристрастностью. Кантовская теоретическая новация — продуктивность мышления — сама себе вредит, поскольку рождение критического проекта — это мышление, которое затем ограничивает свободный двигатель мысли либо догматическим жестом, либо несистематизируемым эмпирическим удивлением. 10. Brassier R. The Expression of Meaning in Deleuze’s Ontological Proposition // Pli. 2008. № 19. P. 3. 11. Мейясу К. Вычитание и Сокращение. Делез, Имманенция, и Материя и Память / Пер. с англ. А. Понятова. 2012. С. 32. URL: http://www.uhimik.ru/vichitanie-i-sokrashenie-delez/index.pdf. 208

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Первое можно увидеть в  произведениях Лиготти, второе — в рассказах Говарда Лавкрафта.

2. Weird fiction и философия Сверхъестественный ужас во всех его жутких проявлениях позволяет читателю вкусить опыт, не совместимый с личным благополучием. Томас Лиготти. Лекции профессора Никто о мистическом ужасе12 Я выбрал жанр историй о сверхъестественном, потому что они более всего соответствуют моим наклонностям: одно из моих наиболее сильных и стойких стремлений — ежеминутно достигать иллюзии некоторой необычной приостановки действия или нарушения раздражающих ограничений времени, пространства и законов природы, которые все время лишают нас свободы и пресекают наш интерес к бесконечным космическим пространствам вне поля нашего зрения и вне нашей способности к анализу. Говард Лавкрафт. Заметки о написании фантастических историй13

Лавкрафт утверждает, что создает истории с  целью приостановить действие законов природы, хотя в  то  же время указывает на их ненадежность, подразумевая безграничные возможности космического. То напряжение, которое Лавкрафт устанавливает между своими историями и вселенной или природой (какой мы ее знаем), воспроизводится в его текстах с помощью общего мотива ненадежного рассказчика. Ненадежного именно потому, что либо рассказчик сумасшедший, либо то, чему он был свидетелем, ставит под вопрос границы нашей материальной реальности. В «Зове Ктулху» Лавкрафт пишет: Величайшее милосердие мироздания, на мой взгляд, заключается в том, что человеческий разум не способен охватить и связать воедино все, что наш мир в себя включает. Мы обитаем на спокойном островке невежества посреди темного моря бескрайних 12. Лиготти Т. Лекции профессора Никто о мистическом ужасе / Пер. с англ. Г. Шокина // Он же. Песни мертвого сновидца. Тератограф. М.: АСТ, 2018. С. 280. 13. Лавкрафт Г. Ф. Заметки о написании фантастических историй // Тьма. 2007. № 3. C. 51. Бен Вудард

209

знаний, и вовсе не следует плавать на далекие расстояния. Науки, каждая из которых уводит в своем направлении, пока что причиняют нам не очень много вреда; но однажды объединение разрозненных доселе обрывков знания откроет перед нами такой ужасающий вид на реальную действительность, что мы либо потеряем рассудок от этого откровения, либо постараемся укрыться от губительного просветления под покровом нового средневековья14.

Несмотря на то что Лавкрафт апеллирует к иллюзиям, он не утверждает, что его фантастические творения носят сверхъестественный характер (такие как Древние Боги, к  примеру), — он говорит исключительно об их сверхнормальности15. Здесь становится очевидно, что вместо уничтожения реализма Лавкрафт раскрывает реальное до невыносимости. В своих письмах и теоретических заметках он придерживается сугубо материалистических положений, позаимствованных у Хью Эллиота: единство законов, отрицание телеологии и нематериального существования16. Лавкрафт стремится исследовать возможности такой вселенной, громоздя ужас на ужас до тех пор, пока хрупкий мозг, пытающийся ее осознать, не даст трещину. Возможно, по этой причине философия в основном игнорировала weird fiction, тогда как Делёз и Гваттари совершили поворот к weird fiction и Лавкрафту, а предшественники спекулятивного реализма (Ник Ланд) и близкие к нему современные мыслители (в особенности Реза Негарестани и Юджин Такер) начали всерьез рассматривать труды Лавкрафта с точки зрения их вклада в философию. Сам Лавкрафт относился к философии преимущественно критически (например, делал критические замечания об Анри Бергсоне и Зигмунде Фрейде), при этом воспевая Ницше и Шопенгауэра (особенно последнего под личиной первого). Такое отношение Лавкрафта к  философии и  философии к  Лавкрафту сочетается с привычкой последнего безжалостно уничтожать философа и фигуру академического ученого в широком смысле — уничтожать одновременно эпистемологически (через крах разума) и онтологически (высвобождая разрушительные силы космоса). Weird fiction Томаса Лиготти, которую он сам называл чем-то вроде «воинствующего эскапизма», лучше всего описыва 14. Он же. Зов Ктулху. М.: АСТ, 2016. С. 54. 15. Joshi S. T. H. P. Lovecraft: The Decline of the West. Berkley Heights: Wildside Press, 1990. P. 216. 16. Ibid. P. 52–53. 210

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ется следующей цитатой из его рассказа «У меня есть особый замысел о мире сем»: Феномен человека — лишь сумма плотно свернутых иллюзий, каждая из которых наматывает себя на самую главную иллюзию, будто существуют некие люди, но вокруг лишь безумные зеркала, что, красуясь, кричат и хохочут в бесконечном сне17.

Если weirdness Лавкрафта возникает из непостижимых глубин неизведанной вселенной, то экзистенциальный ужас Лиготти фокусируется на ужасающем размножении бессмысленных поверхностей, другими словами, тривиальной и повседневной функции репрезентации. В одном из интервью Лиготти говорит: Мы даже не можем узнать, что есть мир, кроме как посредством наших органов чувств, несовершенство которых не вызывает сомнений. В той же степени это относится к нашему мозгу. Нашими жизнями движут силы, о которых мы ничего не знаем, и восприятия, которые несовершенны. Порой мы слышим, как люди говорят, что не чувствуют себя собой. Что ж, кем или чем они тогда чувствуют себя?18

Это, однако, не  означает, что Лиготти не  видит ничего под поверхностью — за ней лишь тьма или чернота, будь то поверхность на космологическом уровне или личностном. Обратившись к имплицитным и эксплицитным философским аргументам в работах Лиготти, мы увидим, что его кошмарная версия реальности представляет собой своего рода недобрый идеализм — идеализм, основанный на реальной, хоть и темной и мрачной, материальности. Если ужасы Лиготти в  конечном счете циркулируют вокруг безумных восприятий, подтачивающих субъекта, то  это атака на  центральные идеи континентальной философии. Пока Лавкрафт своим едким материализмом нападает на всякое романтическое представление о бытии извне, Лиготти атакует сознание изнутри: Простое маленькое подозрение закрадывается в разум, маленький осколок недоверия ранит в самое сердце. И тогда все наши 17. Лиготти Т. Current 93. У меня есть особый замысел о мире сем / Пер. с англ. В. Напреенко // Industrial Music. 03.09.2008. URL: http://industrialmusic.ru/2008/09/у-меня-есть-особый-замысел-о-мире-сем. 18. Satanis V. Devotees of Decay and Desolation. Thomas Ligotti interview / D. Dishaw (ed.) // Eldritch Infernal. 2008. URL: http://web.archive.org/ web/20090524061519/http://www.eldritch-infernal.com/ligotti.html. Бен Вудард

211

глаза, один за другим, обращаются к миру — и внимают его кошмарам. И даже обласканное солнцем великолепие летнего дня более не затмевает творящийся кругом ужас, ибо ужасу более ничего не стоит пожрать весь свет и исторгнуть наружу беспросветную тьму19.

Очевидно, что weird fiction Лавкрафта и Лиготти составляет антиантропоцентрическую атаку на бастион корелляционистской континентальной философии.

3. Шогготический материализм, или Бесформенное Аморфная протоплазма, способная воспроизводить в себе любые формы, органы, процессы; вязкая масса из слипшихся, пузырящихся клеток; гуттаперчевые сфероиды размером в полтора десятка футов, чрезвычайно мягкие и пластичные; рабы, управляемые внушением, строители городов; их растущие век от века злоба, ум, способность жить на суше, способность подражать... Боже милосердный! Что за безумие подвигло этих нечестивых Старцев пользоваться трудом подобных тварей да еще изображать их на рельефах? Говард Лавкрафт. Хребты безумия20 С другой стороны, утверждать, что вселенная не сходна ни с чем, а лишь бесформенна, — то же самое, что сказать, будто вселенная — это паук или вертел. Жорж Батай. Informe21

Точнее всего суть Шогготов выводится в «Хребтах безумия» Лавкрафта, где они описываются так: Крупнее любого поезда метро, эта жуткая, неописуемая тварь состояла из бесформенной, пузырящейся протоплазмы; по слабо светящейся передней поверхности перебегали с места на место бесчисленные зеленоватые огоньки — это выскакивали там и сям, как прыщи, временные глаза. Давя по пути обезумевших от страха пингвинов, чудовище скользило к нам по полу, который оно и ему подобные давно превратили в гладкое зеркало22. 19. Лиготти Т. Лекции профессора Никто о мистическом ужасе. С. 273. 20. Лавкрафт Г. Ф. Хребты безумия. М.: Иностранка, 2016. С. 569. 21. Bataille G. Informe // Documents 1. P., 1929. P. 382 (на англ. яз.: Idem. Formless // Visions of Excess. Selected Writings, 1927–1939 / A. Stoekl et al. (trans.). Minneapolis: University of Minnesota Press, 1985. P. 31). 22. Лавкрафт Г. Ф. Хребты безумия. С. 576. 212

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Этот термин — лакмусовая бумажка для материализма, поскольку Шоггот — это бесформенное существо. Шогготы были живыми землеройными машинами, созданными биоинженерией Старцев, а  их  протоплазматические тела могли принимать любую форму под действием гипнотического внушения. В  конце концов они обрели самосознание и выступили против своих создателей; восстание завершилось провалом. Старцы отступили в океан, оставив Шогготов блуждать по ледяным пустошам Антарктиды. Онтогенез Шогготов и их омерзительная материальность указывают на ужасающе глубокую древность земли — концепт, весьма дорогой сердцу Лавкрафта и близкий к его пониманию ужаса, как и страх перед разумом, существовавшим задолго до появления человечества на земле и за ее пределами. Болезненная аморфная природа Шогготов оккупирует материализм по большому счету (где материальность однозначно реальна, то  есть не  является дискурсивной, психологической или иным образом чересчур субъективистской), ставя под вопрос связь материализма с жизнью. Так, Юджин Такер пишет: Шогготы и Старцы даже не делят одну и ту же реальность с людьми, с которыми имеют дело, — и тем не менее эта встреча происходит, хотя и в весьма странном не-месте, которое не принадлежит полностью ни феноменальному миру субъекта, ни ноуменальному миру внешней реальности23.

Бесформенные и в то же время безусловно материальные существа постоянно присутствуют в лавкрафтовских сюжетах. В  «Сомнабулическом поиске неведомого Кадата» Лавкрафт описывает Азатота (один из  Иных богов, подобно Ньярлатотепу) как «несказанный ужас, который невыразимо бормочет что-то  из-за  пределов стройного космоса», «тот последний бесформенный кошмар в  средоточии хаоса, который богомерзко клубится и бурлит в самом центре бесконечности», «кто жадно жует в непостижимых, темных покоях вне времени»24. Имя Азатота имеет несколько вариантов этимологии, но наиболее точный

23. Thacker Е. Afterlife. Chicago: University of Chicago Press, 2010. P. 23. 24. Лавкрафт Г. Ф. Сомнабулический поиск неведомого Кадата / Пер. с англ. О. Алякринского // Иные боги и другие истории. М.: Иностранка; Азбука-Аттикус, 2016. С. 529. Бен Вудард

213

указывает на алхимический термин «азот»25, который представляет собой связующий элемент и одновременно является кислотообразующим, указывая на зарождение и разложение. Неразличимость генерации и деградации — материальное отражение размытой границы между естественным и неестественным, между жизнью и не-жизнью. Лавкрафт описывает это напряжение между естественным и неестественным в своем рассказе «Неименуемое». Он пишет: Если… вспомнить, какие гротескные, искаженные формы принимают духовные эманации, или призраки, человеческих существ, то  нельзя не  согласиться, что вряд ли удается добиться связного и членораздельного описания и выражения в случаях, когда мы имеем дело с такой бесформенной парообразной мерзостью, как дух злобной, уродливой бестии, само существование которой уже есть страшное кощунство по  отношению к природе26.

Лавкрафт анализирует то  самое напряжение между жизнью и мыслью. К концу произведения он решает проблему, описывая неименуемое как ……какое-то  желе… слизь… И  в  то  же время оно имело очертания, тысячи очертаний, столь кошмарных, что они бегут всякого описания27.

Делёз полагает, что становление-животным действует во всех работах Лавкрафта, поскольку рассказчики чувствуют, как будто становятся не-человеческими28, аномальными29 или атомизированными30. Тем не менее, если мы обратимся к Юджину Такеру, окажется, что в рассказах Лавкрафта речь идет не о становленииживотным, а о становлении-тварью (becoming-creature). Чудовищное разрушает якобы нерушимые естественные законы природы (или природу, какой мы ее знаем), тварь же гораздо более онто 25. Англ. azoth не имеет отношения к названию химического элемента азот (nitrogen). — Прим. пер. 26. Он же. По ту сторону сна. М.: Гудьял Пресс, 2000. С. 256. 27. Там же. С. 258. 28. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения / Пер. с  фр. Я. И. Свирского. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. С. 394–395. 29. Там же. С. 401–403. 30. Там же. С. 410. 214

Логос · Том 29 · #5 · 2019

логически амбивалентна. Неименуемое — совершенно другой горизонт для мысли31. Тварь — либо меньше, чем животное, либо больше, чем животное32. Ее становление — слишком странное для животных категоризаций и указывает на постепенное смещение мысли по направлению к необычному (bizarre). Эта странность (strangeness), как всегда, создает некое неопределенное завихрение в категориях имманентности и становления. Батай начинает «Лабиринт» с утверждения, что бытие, как продолжительное «быть», — это становление. Больше становления означает больше бытия, следовательно, лающая собака Батая больше, чем обычная губка33. Это означает, что Шогготы представляют собой слишком много бытия, слишком много материальности в материализме. Батай предполагает, что есть некоторая имманентность между поедающим и  поедаемым, между видами — и  никогда внутри них34. Другими словами, несмотря на хаотичную бурю имманентности, всегда должна оставаться возможность разделить степени становления, не полагающаяся на силу мышления, которая делит вселенную на узнаваемые фрагменты, удобоваримые фактоиды, — или хотя бы не полностью зависящая от силы мышления. То есть, если мы поставим под сомнение вышеупомянутый аргумент Делёза о высшей роли смысла (sense), исполняющего роль трансцендентального в его версии материализма, и в то же время откажемся возвращаться к кантианскому разделению вещи и явления, тогда речь должна идти о  становлении-как-бытии (becoming-as-being), которое отвечает за чувственно воспринимаемую природу вещей. В интервью с Питером Граттоном Джейн Беннет формулирует проблему следующим образом: Что это за странная систематичность, подходящая миру Становления? Что приводит к этому сгущению, которое само себя разрушает? Возможно ли идентифицировать стадии внутри этой формативности, плато дифференциации? Если да, то следуют ли эти стадии/плато в хронологическом порядке? Или же процесс формации внутри Становления требует от нас теоретизировать не-хронологическое время? Мне кажется, вопрос вашего студен-

31. Thacker E. Op. cit. P. 23. 32. Ibid. P. 97. 33. Bataille G. Visions of Excess. P. 171. 34. Батай Ж. Теория религии. Литература и Зло / Пер. с фр. Ж. Гайковой, Г. Михалковича. Минск: Современный литератор, 2000. С. 15–16. Бен Вудард

215

та: «Как мы можем объяснить что-то вроде итеративных структур в теории ассамбляжей?» — самый правильный вопрос35.

Философия сошла с правильного пути, отдав преимущество субъекту в субъект-объектном отношении, и в итоге утратила weirdness не-человеческого. За эти пределы безумию мысли заступать не следует.

4. Чревовещательный идеализм, или Экстернальность мысли Моя цель противоположна цели Лавкрафта. Он ценил природные ландшафты и хотел выйти за пределы зримой Вселенной. Я не испытываю восхищения перед природными ландшафтами и хочу сделать объективную Вселенную отражением персонажа. Томас Лиготти. Интервью36 Если наша жизнь — не сон, ничто не имеет смысла. Если же она реальна, это настоящая катастрофа. Ужас куда более реален, чем все мы. Томас Лиготти. Лекции профессора Никто о мистическом ужасе37

Рассказы Томаса Лиготти изобилуют фигурами манекенов, марионеток и  других безмозглых сущностей, которые заменяют драгоценный субъект философии — свободно мыслящее человеческое существо. Цель его произведений, таких как «Сны манекена», — разрушить укорененность сознания. Джеймс Траффорд связывал анти-эгоизм Лиготти с  работами Томаса Метцингера, в которых наше «я» — в лучшем случае иллюзия, и мы отчаянно умоляем других подтвердить, что мы реальны38. Траффорд говорит следующее: Жизнь разыгрывается как неизбежный кукольный спектакль, бесконечный сон, в котором марионетки обычно не знают, что

35. Gratton P. Vibrant Matters: An Interview With Jane Bennett // Philosophy in a Time of Error. 22.04.2010. URL: https://philosophyinatimeoferror. com/2010/04/22/vibrant-matters-an-interview-with-jane-bennett. 36. Satanis V. Op. cit. 37. Лиготти Т. Лекции профессора Никто о мистическом ужасе. С. 277–278. 38. Метцингер Т. Наука о мозге и миф о своем Я. Тоннель Эго / Пер. с англ. Г. Соловьевой. М.: АСТ, 2017. 216

Логос · Том 29 · #5 · 2019

они в ловушке гипнотического танца, о механизмах которого им ничего не ведомо и над которым они не имеют власти39.

С точки зрения Лиготти, абсолютный материализм подразумевает отчуждение идеи, что ведет к чревовещательному идеализму. Он отмечает в интервью …фиаско … и кошмар существования, в частности фиаско и кошмар человеческого существования, сознание, что люди — марионетки, подчиненные силам, которые они не способны понять, и т. д.40

И далее поясняет: …если … предполагать, что что-то  вообще должно существовать, в моем идеальном мире каждый пережил бы аннулирование своего эго. То есть наше сознание себя как уникальных личностей полностью бы исчезло41.

Экстернальность идеи приводит к плачевному результату — сознание пожирает самое себя ужасом, который для Лиготти более реален, чем реальность, и выходит за рамки ужаса-как-аффекта. Кроме того, сплетая нереальность жизни и чревовещательную субъектность, мысль Лиготти претворяется в идеализм, в котором сама мысль становится чуждой и в конечном счете ужасающей. Роль человеческой мысли и отношение не-отношения ужаса к мысли не до конца прояснены в книге Лиготти «Заговор против человечества». Лиготти утверждает в  «Заговоре», что появление мысли  — ошибка природы42 и  что ужас — это бытие в  том смысле, что ужас — результат знания слишком многого43. В то же время Лиготти, кажется, предполагает, что мысль отделяет нас от природы44, тогда как для Лавкрафта роль мысли гораздо менее привилегиро 39. Trafford J. The Shadow of a Puppet Dance: Metzinger, Ligotti and the Illusion of Selfhood // Collapse. 2008. Vol. 4. P. 202. 40. Cardin M. “…it’s all a Matter of Personal Pathology”: An Interview With Thomas Ligotti // The Teeming Brain. URL: http://www.teemingbrain.com/ interview-with-thomas-ligotti. 41. Ayad N. Literature Is Entertainment or It Is Nothing: An Interview With Thomas Ligotti // Fantastic Metropolis. 2004. URL: http://www.fantasticmetropolis.com/i/ligotti. 42. Ligotti T. The Conspiracy Against the Human Race. N.Y.: Hippocampus Press, 2010. P. 23. 43. Ibid. P. 109. 44. Ibid. P. 221. Бен Вудард

217

ванная: сознание (mind) для него является лишь одним из проявлений жизненного начала, другим способом материализации энергии45. В своей великолепной работе Prospects for Post-Copernican Dogmatism Йен Гамильтон Грант выступает против негативных определений догматизма и  трансцендентального. Он предполагает, что эти негативные определения двух понятий смещают фокус на условия доступа и субъективизм за счет реального или природы46. С помощью Шеллинга, которого Грант ставит на острие своей атаки на субъективистские бастионы Фихте и Канта, идеализм Лиготти может быть понят как трансцендентальный реализм, следующий из онтологического реализма47. Тем не менее трансцендентальный статус мысли Лиготти (и, возможно, Шеллинга в период его позитивной философии) приходит к  такой трактовке трансцендентального, которая может угрожать выходом за пределы реалистической основы. Лиготти утверждает: Вера в  сверхъестественное — всего лишь предрассудок. Тем не менее, как показал Конрад в «Сердце тьмы», нужно признать чувство сверхъестественного, если мы хотим достичь пределов ужаса. Это чувство того, что не должно быть, — чувство опустошенности невозможным. С точки зрения феноменов, сверхъестественное можно рассматривать как метафизического двойника безумия, трансцендентальный коррелят разума, сведенного с ума48.

Опять же, Лиготти уравнивает безумие и  мысль, относя оба к  сверхъестественному, но  проявляя меньшее сопереживание к метафизической стороне ужаса. Вопрос становится таким: как на самом деле галлюцинаторный мир идеального соотносится с черной клокочущей материей лавкрафтовского хаоса элементарных частиц. В рассказе «У меня есть особый замысел о мире сем» Лиготти пишет: А: Нет никакой всеобщей системы вещей. 45. Lovecraft H. P. The Materialist Today // Collected Essays. Vol. 5: Philosophy; Autobiography & Miscellany / S. T. Joshi (ed.). N.Y.: Hippocampus Press, 2006. P. 75. 46. Grant I. H. Prospects for Post-Copernican Dogmatism: The Antinomies of Transcendental Naturalism // Collapse. 2009. Vol. 5. P. 413–414. 47. Ibid. P. 415. 48. Ligotti T. The Conspiracy Against the Human Race: A Contrivance of Horror. Penguin, 2018. P. 211. 218

Логос · Том 29 · #5 · 2019

В: Если бы такая система была, факт — сам факт — того, что мы не способны ее воспринять, природными или сверхъестественными средствами, — кошмарное непотребство. С: Само понятие всеобщей системы вещей  — кошмарное непотребство49.

Здесь он не обесценивает метафизику, но намекает, что тот факт, что все мы феноменологически плохо оснащены для восприятия, кошмарен. Для Лиготти кошмар и ужас возникают изнутри устройства сознания, тогда как для Лавкрафта отношение между реальностью и  сознанием менее продуктивно со  стороны сознания. Надеемся, теперь стало легче убедиться в том, что кантовская философия — это защита от  болезней головы, поскольку Кант защищает свой критический проект как от  избытка мира, так и от избытка сознания. Weird fiction Лавкрафта и Лиготти демонстрирует, что в кантовском проекте слишком много и того и другого, они подпитывают друг друга, что разваливает кантовскую схему изнутри, и  в  результате от  нее остается только мертвое, но все еще обладающее онтологическим потенциалом нигредо. Жуткий, устрашающий факт идеализма Лиготти в  том, что трансцендентальное движение, которое привнесло мысль в  материю, будучи полностью материальным и природным, поставляет ужас, заключенный в  том, что мысль невозможно уничтожить, не уничтожив ее материальный носитель — локально или в целом. Мысль приходит откуда-то еще, из бытия-в-мысли, которое не-здесь и не-сейчас. Немыслимое вне мысли (вещь-в-себе) сводит с ума не меньше, чем немыслимый двигатель самой мысли внутри мысли (сознания или Я), который не существует иначе как для сознания — гниющее украшение мозга.

5. Трансцедентальная паранойя гиперверия, или Само-изгнанная мысль Литература жанра weird fiction становилась предметом непосредственного философского исследования в  безумном черном делезианстве Ника Ланда. Совместно с другими авторами в 1990-е годы он сформировал Группу исследований киберкультуры (Cyber Culture Research Unit, CCRU), а также исследовательскую груп 49. Idem. I Have a Special Plan for This World // My Work Is Not Yet Done. L.: Virgin Books. 2009. P. 14. Бен Вудард

219

пу «Гиперверие» (Hyperstition). На ныне не работающем сайте, созданном CCRU, гиперверие определяется через следующие четыре положения: 1. Элемент эффективной культуры, который делает себя реальным. 2. Вымышленный количественный оператор как устройство для путешествий во времени. 3. Усилитель совпадений. 4. Зов Древних. Сложно не заметить отчетливо лавкрафтианский характер гиперверия, как и его делезо-гваттарианские корни. На первых страницах «Тысячи плато» Делёз и Гваттари пишут: Нас упрекали за то, что мы будто бы слишком часто обращаемся к литераторам. Но, когда мы пишем, нас интересует лишь одно — знать, к какой другой машине может и должна быть подключена литературная машина, дабы функционировать50.

Неразличимость литературы и  философии отражает смешение бытия и знания в посткорреляционистской философии, где философия пытается сделать себя реальной, а литература, особенно weird-литература, нацеливается на мозговое устройство ужаса. Тексты Лавкрафта и Лиготти работают с ужасом как эпистемологической пластичностью (слишком много/недостаточно знания), соединенной с близостью (слишком много места у Лавкрафта и недостаточно у Лиготти), а также с глубокой древностью у Лавкрафта и медленно, как ледник, ползущим временем паранойи у Лиготти. В противовес Делёзу и затем Рэю Брассье мы не можем позволить времени сознания, бергсонианскому времени длительности (duree), превозмочь природное время. Вместо этого признаем, что это печальный факт существования всякого мыслящего существа. Время ужаса, время сознания, со всеми его выделенными моментами и растянутыми ужасами, не может сравниться с глубокой древностью несуществования в недостижимом прошлом и в неизведанном будущем. Хрустальные зубцы кантовcкой концепции опыта как направляющего света для возможностей метафизики должны быть полностью уничтожены. Лоск его опыта в «Пролегоменах ко всякой будущей метафизике» не мог быть более стерильным:

50. Делёз Ж., Гваттари Ф. Указ. соч. С. 8 220

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Опыт состоит из созерцаний, принадлежащих чувственности, и  из  суждений, которые представляют собой исключительно дело рассудка. Но таким суждениям, которые рассудок составляет из одних лишь чувственных созерцаний, еще далеко до суждений опыта. В самом деле, в первом случае суждение связывало бы восприятия только так, как они даны в чувственном созерцании. Опыт состоит в синтетической связи явлений (восприятии) в сознании, поскольку эта связь необходимая51.

Здесь сложно не заметить тот рвотный позыв, который вызывает кантовский легализм у  Алена Бадью и  Моник Давид-Менар. Кантовская мысль становится, как говорит Фуко в размышлениях над текстом де Сада в отношении природы, «диким избавлением от самой себя»52. Для Бадью кантовская философия просто-напросто закрывает для нас слишком много внешнего, замораживая мир мысли в жестких ограничениях формализма. Критическая философия — это просто систематизированный карантин для будущего мышления, для мысли, которая угрожала бы формализму, искусственно наделяющему мысль (и философию) когерентностью перед лицом безумия. Даже становление-безумным Делёза, хоть и избегающее этого гула глубинных оснований, создает для себя новые основания — безумные, но все же мыслимые через аффекты53. Поле эффектов позволяет ему создать свою эстетику и радикальный эмпиризм, в которых эффекты и/или обстоятельства составляют материал мира, который должен мыслиться как хаосмос симулякров. Учитывая критику эмпиризма эстетики, образа, может быть сложно оправдать атаку на  кантовский формализм с  помощью безумия литературы, не претендующей на то, чтобы стать реальной, но которую мы можем попытаться сделать реальной (хотя такое умственное усилие, конечно, только перевписывает нереальность фантастики). То есть как сущности Лавкрафта и Лиготти и сущности, с которыми работает философия, отличаются от механических формализмов Канта и  от  имплицитно формализованных образов делезианского эмпиризма? Просто такие тексты не стремятся воплотить себя в реальность и выдвигают претензии, более чуждые нам, нежели близкие, и поэтому их ужас не 51. Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике // Соч. Т. 4. Ч. I. С. 121–122. 52. Foucault M. Madness and Civilization. L.: Routledge, 2003. P. 285. 53. Делёз Ж. Логика смысла / Пер. с фр. Я. И. Свирского. М.: Академический Проект, 2011. С. 17. Бен Вудард

221

медленно становится более правдоподобным. Это безумие, которое Морис Бланшо описывает в «Бесконечной беседе», прибегая к образам Сервантеса и его рыцаря, — книжное безумие, безумие извращенного слияния литературы и жизни54: описание завершается обсуждением одного из мастеров странности — Кафки. Текст — это узнавание безумия параллельно со  становлением его все более безумным. Безумие не  может быть заморожено на  месте иначе как через твердый осадок экстернализации производства. Поэтому Фуко завершает свою знаменитую работу [о безумии] произведениями искусства. Более того, экстиллигенция (extilligence) — способность выносить вовне продукты нашего опороченного мозга, — составляет пару попыткам вынести или открыть возможности интеллигенции (intelligence) за  пределами наших голов, чтобы философия могла пережить солярную катастрофу55. Снова вспоминая Делёза: письмо неотделимо от становления56. Ошибочно верить в то, что безумие поглощается экстиллигенцией, или великими работами, или что оно может быть изгнано с помощью выталкивания мысли во что-то неорганическое или альтернативно-органическое. Способность выйти из собственной головы не гарантирует, что мы больше не можем выжить из ума. Просто потому, что есть внешнее, вещество или сила, энергия или вещь в себе, или шопенгауэровская Воля. В «Музыке Эрика Занна» Лавкрафта «в последние месяцы моей убогой жизни студента-метафизика местного университета»57 герой оказывается заинтригован странной музыкой, исполняемой на скрипке его соседом сверху. После встречи с музыкантом студент узнает, что каждую ночь тот играет свою причудливую музыку у окна для того, чтобы не дать какому-то ужасу, некой «страшной непроницаемой тьме»58 подобраться ближе. Эстетическая защита, выставляемая хорошо обученным мозгом, может лишь какое-то время сдерживать злые чары материи, призрак неизменимости в нем самом, который слишком многие разумы уничтожают, схлопывая все в мысль

54. Бланшо М. Деревянный мост (повторение, безличность) // От  Кафки к Кафке / Пер. с фр. Д. Кротовой. М.: Логос, 1998. С. 173–174. 55. Lyotard J.-F. The Inhuman: Reflections on Time / G. Bennington, R. Bowlby (trans.). Stanford: Stanford University Press, 1991. P. 122. 56. Делёз Ж. Критика и клиника / Пер. с фр. О. Е. Волчек, С. Л. Фокина. СПб.: Machina, 2002. С. 7. 57. Лавкрафт Г. Ф. Музыка Эриха Занна // Он же. По ту сторону сна. С. 123. 58. Там же. С. 129–130. 222

Логос · Том 29 · #5 · 2019

о мысли как мыслимой или, по крайней мере, ноэтически-изменчивой на наших собственных условиях. Трансцендентальная паранойя — кошмар и обещание, постоянный спутник работ Пола Хамфри, буквально выходящих из ума. Это готический аналог не-концептуального мышления, но мышления, никогда не принадлежащего какой-либо цельной сущности. Батай утверждал: На грани того, что еще поддается связыванию, тому, кто мыслит последовательно, вдруг открывается, что отныне нет более места для него самого59.

Мысль нематериальна лишь в той степени, в какой она нечеловечна, это сила (процесс, укорененный в объекте, который сам есть лишь побочный эффект сил и процессов), которая пытается, всегда безуспешно, удостовериться в своем происхождении. Философия, если она действительно способна вернуться к великому внешнему, если она сможет покинуть мертвую петлю человеческого черепа, должна осознать не только неприоритетность человеческой мысли, но и то, что мысль никогда не принадлежит мозгу, который ее мыслит; мысль приходит откуда-то еще. Возвращаясь к образу поезда, упомянутому в начале: «Локомотив, мчащийся по  поверхности земли, — это образ непрекращающейся метаморфозы»60, — это проблема мысли и помысливания мысли, неспособности изолировать мысль с помощью одной лишь сформированной мышлением структуры. Библиография Батай Ж. Теория религии. Литература и Зло. Минск: Современный литератор, 2000. Бланшо М. Деревянный мост (повторение, безличность) // Он же. От Кафки к Кафке. М.: Логос, 1998. Делёз Ж. Критика и клиника. СПб.: Machina, 2002. Делёз Ж. Логика смысла. М.: Академический Проект, 2011. Делёз Ж., Гваттари Ф. Тысяча плато: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория; М.: Астрель, 2010. Кант И. Опыт о болезнях головы // Соч.: В 6 т. М.: Мысль, 1964. Т. 6. С. 225–241. Кант И. Пролегомены ко всякой будущей метафизике // Соч.: В 6 т. М.: Мысль, 1964. Т. 4. Ч. I. Лавкрафт Г. Ф. Сомнабулический поиск неведомого Кадата // Он же. Иные боги и другие истории. М.: Иностранка; Азбука-Аттикус, 2016. С. 525–658. 59. Батай Ж. Теория религии. С. 11. 60. Bataille G. Visions of Excess. P. 7. Бен Вудард

223

Лавкрафт Г. Ф. Заметки о написании фантастических историй // Тьма. 2007. № 3. С. 51–53. Лавкрафт Г. Ф. Зов Ктулху. М.: АСТ, 2016. Лавкрафт Г. Ф. Музыка Эриха Занна // Он же. По ту сторону сна. М.: Гудьял Пресс, 2000. С. 123–130. Лавкрафт Г. Ф. По ту сторону сна. М.: Гудьял Пресс, 2000. Лавкрафт Г. Ф. Хребты безумия. М.: Иностранка, 2016. Лиготти Т. У меня есть особый замысел о мире сем // Industrial Music. 03.09.2008. URL: http://industrialmusic. ru/2008/09/у-меня-есть-особый-замысел-о-мире-сем. Лиготти Т. Лекции профессора Никто о мистическом ужасе // Он же. Песни мертвого сновидца. Тератограф. М.: АСТ, 2018. С. 271–280. Мейясу К. Вычитание и Сокращение. Делез, Имманенция, и Материя и Память. 2012. URL: http://uhimik.ru/vichitanie-i-sokrashenie-delez/index.pdf. Метцингер Т. Наука о мозге и миф о своем Я. Тоннель Эго. М.: АСТ, 2017. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб.: Университетская книга, 1997. Шопенгауэр А. Мир как воля и представление. М.: Наука, 1993. Т. 2. Ayad N. Literature Is Entertainment or It Is Nothing: An Interview With Thomas Ligotti // Fantastic Metropolis. 2004. URL: http://fantasticmetropolis.com/i/ ligotti. Badiou A. Logics of Worlds: Being and Event, 2. N.Y.: Bloomsbury Publishing, 2018. Bataille G. Informe // Documents 1. 1929. № 7. P. 382. Bataille G. Formless // Visions of Excess. Selected Writings, 1927–1939. Minneapolis: University of Minnesota Press, 1985. Brassier R. Nihil Unbound: Enlightenment and Extinction. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2007. Brassier R. The Expression of Meaning in Deleuze’s Ontological Proposition // Pli. 2008. № 19. P. 1–36. Cardin M. “...it’s all a Matter of Personal Pathology”: An Interview With Thomas Ligotti // The Teeming Brain. URL: http://teemingbrain.com/ interview-with-thomas-ligotti. David-Menard M. Kant’s “An Essay on the Maladies of the Mind” and “Observations on the Beautiful and the Sublime” // Hypatia. 2000. Vol. 15. № 4. P. 82–98. Foucault M. Madness and Civilization. L.: Routledge, 2003. Grant I. H. Prospects for Post-Copernican Dogmatism: The Antinomies of Transcendental Naturalism // Collapse. 2009. Vol. V. P. 415–451. Gratton P. Vibrant Matters: An Interview With Jane Bennett // Philosophy in a Time of Error. 22.04.2010. URL: http://philosophyinatimeoferror.com/2010/04/22/ vibrant-matters-an-interview-with-jane-bennett. Joshi S. T. H. P. Lovecraft: The Decline of the West. Berkley Heights: Wildside Press, 1990. Ligotti T. I Have a Special Plan for This World // Idem. My Work Is Not Yet Done. L.: Virgin Books, 2009. Ligotti T. The Conspiracy Against the Human Race: A Contrivance of Horror. N.Y.: Penguin, 2018. Ligotti T. The Conspiracy Against the Human Race. N.Y.: Hippocampus Press, 2010. Lovecraft H. P. The Materialist Today // Collected Essays. Vol. 5: Philosophy; Autobiography & Miscellany / S.T. Joshi (ed.). N.Y.: Hippocampus Press, 2006.

224

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Lyotard J.-F. The Inhuman: Reflections on Time. Stanford: Stanford University Press, 1991. Satanis V. Devotees of Decay and Desolation. Thomas Ligotti interview / D. Dishaw (ed.) // Eldritch Infernal. 2008. URL: http://web.archive.org/ web/20090524061519/http://eldritch-infernal.com/ligotti.html. Thacker Е. Afterlife. Chicago: University of Chicago Press, 2010. Trafford J. The Shadow of a Puppet Dance: Metzinger, Ligotti and the Illusion of Selfhood // Collapse. 2008. Vol. IV. P. 185–207. Woodard B. Mad Speculation and Absolute Inhumanism: Lovecraft, Ligotti, and the Weirding of Philosophy // Continent. 2010. Vol. 1. № 1. P. 3–13.

Бен Вудард

225

MAD SPECULATION AND ABSOLUTE INHUMANISM: LOVECRAFT, LIGOTTI, AND THE WEIRDING OF PHILOSOPHY Ben Woodard. Research Associate, Institute of Philosophy and Theory of Art (IPK), [email protected]. Leuphana University of Lüneburg (LUL), 1 Universitätsallee, 21335 Lüneburg, Deutschland. Keywords: philosophy of horror; weird fiction; Gilles Deleuze; Félix Guattari; Nick Land; Howard Lovecraft; Thomas Ligotti; madness; rationality; absolute; inhumanism; ventriloquist idealism. How does one redefine the boundary between madness and rationality? This is the question that launches Ben Woodard on a discussion of the methods for accessing the Absolute or what he refers to as the Great Outdoors. Immanuel Kant’s theoretical framework with its “legalistic” norms is the first target of his criticism, which argues that Kant’s bulwark shielding rationality from madness is untenable. Kant had “circled his wagons” against madness in order to clearly distinguish philosophical speculation from the ravings of a madman, but that defense deprived philosophy of the capacity to describe reality as it is. Speculative realism positions itself as an alternative to Kant that holds out the promise of access to the Great Outdoors; therefore it must somehow distinguish philosophy from madness. Rather than indulging in the “mad speculation” or theoretical permissiveness of some followers of Gilles Deleuze and Félix Guattari in order to leave the narrow limits of reason behind, Woodard applies the thinking of Thomas Ligotti and Howard Lovecraft to make a two-pronged attack on anthropocentrism. Lovecraft represents a “shoggothic materialism” that energizes the horror of formless matter, while Ligotti represents a “ventriloquist idealism” highlighting the inherent horror of having a consciousness. Weird fiction then is no longer a literary excuse for madness that justifies pursuit of after stunning imagery at the expense of meaning, but is instead an important theoretical tool for grounding the external as such. What is ultimate is not attainable through altered states of consciousness or otherwise distorting language or bodily being. To the contrary, it is reached by rather tedious work with a text which is itself already positioned in the Outdoors with respect to the reader. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-203-225

References Ayad N. Literature Is Entertainment or It Is Nothing: An Interview with Thomas Ligotti. Fantastic Metropolis, 2004. Available at: http://fantasticmetropolis. com/i/ligotti. Badiou A. Logics of Worlds: Being and Event, 2, New York, Bloomsbury Publishing, 2018. Bataille G. Formless. Visions of Excess. Selected Writings, 1927–1939, Minneapolis, University of Minnesota Press, 1985. Bataille G. Informe. Documents 1, 1929, no. 7, p. 382. Bataille G. Teoriia religii. Literatura i Zlo [Théorie de la religion. La Littérature et le Mal], Minsk, Sovremennyi literator, 2000. Blanchot M. Dereviannyi most (povtorenie, bezlichnost’) [Le pont de bois (le répétition, le neutre)]. Ot Kafki k Kafke [De Kafka à Kafka], Moscow, Logos, 1998.

226

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Brassier R. Nihil Unbound: Enlightenment and Extinction, Basingstoke, Palgrave Macmillan, 2007. Brassier R. The Expression of Meaning in Deleuze’s Ontological Proposition. Pli, 2008, no. 19, pp. 1–36. Cardin M. “…it’s all a Matter of Personal Pathology”: An Interview with Thomas Ligotti. The Teeming Brain. Available at: http://teemingbrain.com/interviewwith-thomas-ligotti. David-Menard M. Kant’s “An Essay on the Maladies of the Mind” and “Observations on the Beautiful and the Sublime”. Hypatia, 2000, vol. 15, no. 4, pp. 82–98. Deleuze G. Kritika i klinika [Critique et clinique], Saint Petersburg, Machina, 2002. Deleuze G. Logika smysla [Logique du sens], Moscow, Akademicheskii proekt, 2011. Deleuze G., Guattari F. Tysiacha plato: Kapitalizm i shizofreniia [Mille plateaux: Capitalisme et schizophrénie], Yekaterinburg, Moscow, U-Faktoriia, Astrel’, 2010. Foucault M. Istoriia bezumiia v klassicheskuiu epokhu [Folie et déraison: histoire de la folie à l’âge classique], Saint Petersburg, Universitetskaia kniga, 1997. Foucault M. Madness and Civilization, London, Routledge, 2003. Grant I. H. Prospects for Post-Copernican Dogmatism: The Antinomies of Transcendental Naturalism. Collapse, 2009, vol. V, pp. 415–451. Gratton P. Vibrant Matters: An Interview With Jane Bennett. Philosophy in a Time of Error, April 22, 2010. Available at: http://philosophyinatimeoferror. com/2010/04/22/vibrant-matters-an-interview-with-jane-bennett. Joshi S. T. H. P. Lovecraft: The Decline of the West, Berkley Heights, Wildside Press, 1990. Kant I. Opyt o bolezniakh golovy [Versuch über die Krankheiten des Kopfes]. Soch.: V 6 t. [Works: In 6 vols], Moscow, Mysl’, 1964, vol. 6, pp. 225–241. Kant I. Prolegomeny ko vsiakoi budushchei metafizike [Prolegomena zu einer jeden künftigen Metaphysik]. Soch.: V 6 t. [Works: In 6 vols], Moscow, Mysl’, 1964, vol. 4, pt. I. Ligotti T. I Have a Special Plan for This World. My Work Is Not Yet Done, London, Virgin Books, 2009. Ligotti T. Lektsii professora Nikto o misticheskom uzhase [Professor Nobody’s Little Lectures on Supernatural Horror]. Pesni mertvogo snovidtsa. Teratograf [Songs of a Dead Dreamer. Grimscribe], Moscow, AST, 2018, pp. 271– 280. Ligotti T. The Conspiracy Against the Human Race, New York, Hippocampus Press, 2010. Ligotti T. The Conspiracy Against the Human Race: A Contrivance of Horror, New York, Penguin, 2018. Ligotti T. U menia est’ osobyi zamysel o mire sem [I Have a Special Plan for This World]. Industrial Music, September 3, 2008. Available at: http://industrialmusic.ru/2008/09/у-меня-ест’-особый-замысел-о-мире-сем. Lovecraft H. P. Khrebty bezumiia [At the Mountains of Madness], Moscow, Inostranka, 2016. Lovecraft H. P. Muzyka Erikha Zanna [The Music of Erich Zann]. Po tu storonu sna [Beyond the Wall of Sleep], Moscow, Gud’ial Press, 2000, pp. 123–130. Lovecraft H. P. Po tu storonu sna [Beyond the Wall of Sleep], Moscow, Gud’ial Press, 2000. Lovecraft H. P. Somnabulicheskii poisk nevedomogo Kadata [The Dream-Quest of Unknown Kadath]. Inye bogi i drugie istorii [The Other Gods and Other Stories], Moscow, Inostranka, Azbuka-Attikus, 2016, pp. 525–658.

Бен Вудард

227

Lovecraft H. P. The Materialist Today. Collected Essays, vol. 5: Philosophy; Autobiography & Miscellany (ed. S.T. Joshi), New York, Hippocampus Press, 2006. Lovecraft H. P. Zametki o napisanii fantasticheskikh istorii [Notes on Writing Weird Fiction]. T’ma [Darkness], 2007, no. 3, pp. 51–53. Lovecraft H. P. Zov Ktulkhu [The Call of Cthulhu], Moscow, AST, 2016. Lyotard J.-F. The Inhuman: Reflections on Time, Stanford, Stanford University Press, 1991. Meillassoux Q. Vychitanie i Sokrashchenie. Delez, Immanentsiia, i Materiia i Pamiat’ [Subtraction and Contraction. Deleuze, Immanence, and Matter and Memory]. 2012. Available at: http://uhimik.ru/vichitanie-i-sokrashenie-delez/ index.pdf. Metzinger T. Nauka o mozge i mif o svoem Ia. Tonnel’ Ego [The Ego Tunnel: The Science of the Mind and the Myth of the Self], Moscow, AST, 2017. Satanis V. Devotees of Decay and Desolation. Thomas Ligotti interview (ed. D. Dishaw). Eldritch Infernal, 2008. Available at: http://web.archive.org/ web/20090524061519/http://eldritch-infernal.com/ligotti.html. Schopenhauer A. Mir kak volia i predstavlenie [Die Welt als Wille und Vorstellung], Moscow, Nauka, 1993, vol. 2. Thacker Е. Afterlife, Chicago, University of Chicago Press, 2010. Trafford J. The Shadow of a Puppet Dance: Metzinger, Ligotti and the Illusion of Selfhood. Collapse, 2008, vol. IV, pp. 185–207. Woodard B. Mad Speculation and Absolute Inhumanism: Lovecraft, Ligotti, and the Weirding of Philosophy. Continent, 2010, vol. 1, no. 1, pp. 3–13.

228

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Прочь от Земли: наука о неопознанных объектах Александр Ветушинский

Младший научный сотрудник, кафедра онтологии и теории познания, философский факультет, Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова (МГУ). Адрес: 119991, Москва, Ломоносовский пр-т, 27, корп. 4. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: НЛО; уфология; инопланетяне; чужое; ксенофеноменология; ужас. В современной спекулятивной философии наблюдается тенденция к построению теорий чужого. Это и ксенофеменология Дилана Тригга, и чужая феноменология Иена Богоста, и странный реализм Грэма Хармана. Все они утверждают, что чужое повсюду, надо только научиться его видеть. При этом все они странным образом игнорируют реальный прецедент встречи с неизведанным и действительно чужим. Речь идет о «научном изучении» неопознанных летающих объектов (НЛО), инициированном военно-воздушными силами США в 1947 году. Автор статьи предлагает рассматривать исследования НЛО как тот необходимый ресурс, без которого никакой теории чужого и странного не удастся создать в принципе. Просто потому, что только внимательный анализ научных источников о встрече с НЛО позволит удержать чужое в себе, а не только лишь чужое для нас. Чтобы

показать это, автор вначале обращается к дискурсам об НЛО, доминировавшим в культуре с 1940-х годов и вплоть до 2000 года, когда эти дискурсы окончательно маргинализовались. Он выделяет семь основных типов дискурсов, поэтапно сменяющих друг друга: 1) встреча с неизведанным, 2) гости с других планет, 3) мифологическое объяснение летающих тарелок, 4) палеоконтакт, 5) духовное измерение контакта, 6) инопланетный заговор, 7) похищения. Затем он анализирует, чем в это время занимались ученые и как это может быть использовано в современных теориях чужого (речь идет о методологии исследований НЛО и классификации типов контактов). В заключение описываются особенности образа пришельца в том виде, в каком он сложился в массовой культуре (на стыке современных мифов о похищениях и крушении НЛО и их репрезентации в популярной культуре).

229

В

И Ю Н Е 1947 года американские газеты поведали историю Кеннета Арнольда, во время полета обнаружившего девять неопознанных объектов округлой формы. Арнольд попробовал приблизиться к ним, но их скорость оказалась настолько велика, что догнать их так и не удалось. Когда журналисты спросили его, как выглядели эти объекты, он ответил, что они напоминали блюдца, плывущие по воде. Так в американской культуре появились «летающие тарелки». Прошел буквально месяц, и американцев потрясла еще более шокирующая новость: неподалеку от Розуэлла (штат Нью-Мексико) одна из таких «тарелок» потерпела крушение. В итоге общество настолько увлеклось этой темой, что даже правительство США не смогло остаться в стороне. В сентябре того же года представители ВВС США официально заявили о начале научного изучения, как тогда стали говорить, «неопознанных летающих объектов» (НЛО). Первые же отчеты, представленные руководству военно-воздушных сил, гласили, что НЛО не только не представляют угрозы, но и, скорее всего, имеют земное происхождение. Все это привело к тому, что уже к началу 1950-х годов пошли разговоры о возможном закрытии проекта в самое ближайшее время. Однако в 1952 году случилось то, чего никто не ожидал: несколько светящихся объектов зависли в небе над Вашингтоном. Последнее обстоятельство дало повод для новых исследований НЛО, причем на этот раз им был присвоен гриф секретности второго уровня (теперь участвовали не только ВВС США, но и ЦРУ). Исследования продолжались вплоть до конца 1960-х годов и только в 1969 году были окончательны прекращены. В любом случае, пока исследования велись и их пронизывал дух тотальной секретности, в обществе множились спекуляции о том, что же (или кто же) на самом деле стоит за НЛО. В принципе, большинству из нас известна именно эта сторона вопроса. Статья подготовлена в рамках работы ведущей научной школы МГУ имени М. В. Ломоносова «Трансформации культуры, общества и истории: философско-теоретическое осмысление». 230

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Поэтому неудивительно, что, когда к теме НЛО и инопланетян обращаются философы (не говоря уже об исследователях культуры), их интересует только то, как они проявили себя в кино, видеоиграх и литературе. Я же решил поставить перед собой куда более амбициозную цель. Я убежден: исследования НЛО как раз и являются тем необходимым ресурсом, без которого никакой теории чужого и странного (или чуже-странного, как я ее называю)1 в принципе не удастся создать. Сначала я  рассмотрю, какие дискурсы об  НЛО доминировали в культуре с 1940-х годов вплоть до 2000 года, когда они окончательно маргинализировались; затем проанализирую, чем в это время занимались ученые и  как это может быть использовано в современных теориях чужого; и наконец, опишу особенности образа пришельца в том виде, в каком он сложился в массовой культуре (на стыке современных мифов о похищениях и крушении НЛО и их репрезентации в популярной культуре), чтобы теория чуже-странного окончательно получила свой объект.

Приключения инопланетян в культуре В 1947 году летающие тарелки взялись как бы из ниоткуда. При этом паника, мгновенно возникшая в  обществе, не  предлагала мыслить инопланетян. Ведь вполне возможно, что летающие тарелки — это просто новейшие разработки Советского Союза. А если так, это куда страшнее, нежели нашествие условных марсиан. Но откуда у СССР такие технологии? Среди ответов звучал и такой: из Третьего рейха!2 Такие смысловые сдвиги подготавливали почву для будущих теорий заговора, однако сейчас достаточно указать, что первые объяснения НЛО вполне обходились без привлечения инопланетян. Высказывались вполне рациональные предположения, что НЛО — это просто еще не изученное атмосферное явление естественного происхождения. Другие идеи были менее рациональны. Так, вдохновленный Вильгельмом Райхом3 Тревор Джеймс Кон 1. См.: Ветушинский А. Во имя материи: Критические и метафизические исследования материи и материализма. Пермь: Hyle Press, 2018. С. 102–109. 2. См.: Reece G. L. UFO Religion. Inside Flying Saucer Cults and Culture. L.; N.Y.: Tauris, 2007. P. 16. 3. Райх, к тому времени уже открывший, как он заявлял, неиссякаемый источник энергии под названием оргон, не просто поддался массовой истерии по поводу инопланетян, но стал с ними отчаянно сражаться. Он был Александр Ветушинский

231

стебль предположил, что речь идет о живых амебообразных организмах, живущих в атмосфере4. Восприятие ситуации изменилось после случая в Вашингтоне, причем оно подогревалась вышедшими в 1951 году культовыми фильмами об инопланетянах — «Нечто» и «День, когда Земля остановилась»5. Однако если в «Нечто» на Земле орудовал лишь один инопланетянин, выживший при крушении летающей тарелки, а в «Дне, когда Земля остановилась» человечеству предлагалось пересмотреть свое поведение во избежание истребления, то уже в 1953 году на экраны вышел фильм, демонстрирующий пришельцев, принципиально не  готовых идти на  переговоры, — «Война миров» (по одноименному роману Герберта Уэллса)6. Немаловажный факт: именно радиопостановка «Войны миров» (1938) и раздутый вокруг нее скандал (во многом инициированный консервативными газетами с целью критики радио как медиума) стали причиной повышенной секретности в исследованиях НЛО после 1952 года7. Логика была следующей: если люди сходят с ума в результате всего лишь постановки, то что произойдет, если они узнают, что не все случаи наблюдения НЛО удается объяснить? Сегодня многие исследователи сходятся в том, что повышенная секретность как раз и стала главным фактором, способствовавшим распространению инопланетной гипотезы, шаг за шагом

убежден, что инопланетяне воруют земную воду, постепенно превращая планету в пустыню, и единственная возможность их остановить — обстреливать из изобретенной им космической пушки (spacegun). По его словам, эта стрельба действительно вынуждала инопланетян улетать на своих тарелках подальше от Земли. Подробнее см.: Reich W. Contact With Space. Oranur Second Report, 1951–1956. Orop Desert Ea, 1954–1955. N.Y.: Core Pilot Press, 1957. 4. См.: Reece G. L. Op. cit. P. 17. 5. До этого периода внимания заслуживает только фильм «Ракета Х-М» (1950), однако в нем не инопланетяне прилетают на Землю, но земляне летят на Марс (троп о человеческом посещении других планет связывает «Ракету Х-М» с куда более ранними лентами, такими как «Путешествие на  Луну» (1902), «Экскурсия на  Луну» (1908), «Путешествие на  Марс» (1910), «Аэлита» (1924) и «Флэш Гордон» (1936)). 6. Кстати, в этом же году выходят и «Захватчики с Марса», впервые показавшие, сколь подконтрольными могут оказаться люди, подпавшие под власть инопланетян. 7. См.: Ruppelt E. J. The Report on Unidentified Flying Objects. L.: V. Gollancz, 1956. P. 59. 232

Логос · Том 29 · #5 · 2019

приобретающей все более иррациональные черты8. И  действительно, люди наблюдали неопознанные летающие объекты, сообщали об этом уполномоченным органам, те вели расследование, однако на выходе сообщалось, что все случаи наблюдения НЛО можно объяснить естественными причинами. Не удовлетворяясь такими заявлениями, увлеченные инопланетной темой исследователи-любители начинали копать глубже и буквально сразу обнаруживали, что вся информация по НЛО засекречена. Но если она засекречена, то вполне логично допустить, что правительству есть что скрывать. В любом случае такие фильмы, как «День, когда Земля остановилась» и «Война миров» инициировали создание множества новых кинокартин, детально обдумывающих последствия встречи с инопланетными захватчиками (в 1954 году вышли «Цель — Земля» и «Этот остров Земля», а в 1955-м — «Вторжение похитителей тел» и «Земля против летающих тарелок»). В результате тему инопланетян стали обсуждать буквально повсеместно. Подтверждением является хотя бы тот факт, что инопланетян не смог проигнорировать в  своих «Мифологиях» Ролан Барт (как раз опирающийся на материалы, поставляемые телевидением и газетами в период с 1954 по 1956 год)9. В это же время в научной и околонаучной среде наблюдался явный запрос на поиск удобных языков описания для всех этих непонятных и необъяснимых явлений. Отчасти ответом стала книга Карла Густава Юнга «Один современный миф: о вещах, наблюдаемых в небе», вышедшая в 1958 году и в один миг связавшая современный контекст обсуждений НЛО с более широким мифологическим наследием10. В принципе, это была важная работа (как и ряд других, последовавших за ней, например книга «Паспорт в Магонию: от фольклора к летающим тарелкам»11 Жака Валле, изданная в 1969 году). Однако ее следствием стало своего рода обесценивание, снятие

8. См.: Hoyt D. P. UFOcritique. UFOs, Social Intelligence, and the Condon Committee. Thesis submitted to the Faculty of the Virginia Polytechnic Institute and State University in partial fulfillment of the requirements for the degree of Master of Science in Science and Technology Studies. Virginia, 2000. P. 17–18. 9. См.: Барт Р. Мифологии. М.: Академический проект, 2010. С. 103–106. 10. См.: Юнг К. Г. Один современный миф. О вещах, наблюдаемых в небе. М.: Наука, 1993. 11. См.: Vallee J. Passport to Magonia. On UFOs, Folklore, and Parallel Worlds. Chicago: H. Regnery, 1969. Александр Ветушинский

233

уникальности происходящего12. Ведь теперь получалось, что все случившееся в середине ХХ века, по сути, всегда имело место. Светящиеся огни уже не раз спускались с небес, посланники из других миров не раз выходили на контакт с человеком. Отличие лишь в том, что теперь мы зовем их инопланетянами, хотя раньше называли феями, ангелами или богами. И  хотя эти работы были вполне научными по  своему духу, именно они привели к совершенно ненаучной гипотезе палеоконтакта. И действительно, если инопланетян можно описать по аналогии с мифическими существами, то что нам мешает описать мифических существ по аналогии с пришельцами из космических глубин?13 Правда, здесь возникал вопрос: откуда мы знаем, какие на самом деле инопланетяне? Ответ: мы-то не знаем, но те, кто записал мифы и сказания, знали это очень хорошо. В конце концов, не  только культура и  письменность были подарены нам «теми, кто спустился с небес», но и мы сами — результат спланированной генной инженерии, объектом которой стали наши обезьяноподобные предки. Эти идеи приобрели популярность благодаря Эриху фон Дэникену, выпустившему в 1968 году книгу-бестселлер «Колесницы богов». При этом нужно понимать, что подобный полет фантазии подогревался и самим научным сообществом, в это время стремившимся оправдать необходимость отправки сигналов в  космос с  целью поиска внеземного разума. В  1965 году уже был введен термин CETI (Communication with Extraterrestrial Intelligence, «коммуникация с  внеземным разумом»)14, а  в  1966 году вышла книга Карла Сагана и Иосифа Шкловского «Разумная жизнь во Вселенной» — англоязычная адаптация книги Шклов-

12. К схожим последствиям привел и успех в попытке найти более ранние упоминания пришельцев из космоса в прессе. Так, было установлено, что в самом конце XIX века пришельцы уже не раз выходили на связь с людьми (описание сигароподобных летательных аппаратов проникло в культуру именно оттуда). См.: Reece G. L. Op. cit. P. 10–12. 13. Ошибка такого хода очевидна. Ведь если интерпретация инопланетян через миф позволяла описать непонятное через то, с чем мы более-менее разобрались, то обратный ход настаивает на необходимости понимать более-менее понятное через принципиально непонятное. 14. Позднее замененный на не столь претенциозный термин SETI (Search for Extraterrestrial Intelligence, «поиск внеземного разума»). И это немаловажная деталь: ведь получается, что изначально доминировало убеждение, будто достаточно отправить сообщение — и его обязательно кто-то получит. Переход от CETI к SETI — это в том числе понимание, что, прежде чем мы войдем с кем-то в контакт, этого «кого-то» для начала надо найти. 234

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ского «Вселенная, жизнь, разум», изданной четырьмя годами ранее15. И пока общество представляло, каким может быть контакт с иным, неземным разумом, Дэникен решил поведать о контакте, который уже произошел16. В этом смысле идея палеоконтакта еще дальше уводила человека от возможности помыслить середину ХХ века со всеми ее неопознанными объектами как нечто поистине уникальное. Более того, последовательный приверженец теории палеоконтакта вообще никак не  мог прокомментировать происходящее вокруг. Ведь получалось, что когда-то на нашей планете были инопланетяне, — но это было давно, и вот уже несколько тысячелетий их нет. Именно в этом контексте на арену вышел Захария Ситчин. Его первая книга «Двенадцатая планета», вышедшая в 1976 году, дополнила теорию палеоконтакта новым измерением: они улетели, но  обещали вернуться17. Речь, конечно же, о  планете Нибиру, имеющей вытянутую орбиту и возвращающейся в нашу Солнечную систему раз в  3600 лет. Следующая встреча, по  подсчетам Ситчина, должна состояться в конце XXI века. Если они еще живы, то мы многое сможем узнать о себе и о них. Именно теория Ситчина ввела в инопланетную тему религиозное измерение. Однако кроме такого иудеохристианского взгляда (бог придет и станет вершить суд над нами) все шире распространялся и другой — нью-эйджевский: инопланетяне уже сейчас посещают нас, чтобы поведать нам подлинную мудрость, накопленную тысячелетиями18. И действительно, зачем помещать инопла 15. См.: Billingham J. SETI: The NASA Years // Archaeology, Anthropology, and Interstellar Communication / D. A. Vakoch (ed.). Washington: National Aeronautics and Space Administration, Office of Communications, History Program Office, 2014. 16. В кино теория палеоконтакта в полной мере заявила о себе в 1967 году. Речь о «Космическом терроре» и «Куотермассе и колодце». В смысле, более близком Дэникену, палеоконтакт изображается в «Звездных вратах» (1994), «Пятом элементе» (1997) и, конечно же, «Прометее» (2012). 17. «Они» в смысле аннунаки. Именно шумерская мифология, по мнению Ситчина, дает ключ к пониманию подлинного истока разумной жизни на Земле. Поэтому не удивительно, что в фильме «Четвертый вид» (2009) инопланетяне говорят именно на шумерском. 18. Сама идея принципиального технологического и нравственного превосходства инопланетян отсылает к средневековым еще обсуждениям жизни на других планетах («жизни в других мирах»), где центральное место занимал вопрос: а если там также есть жизнь, то неужели и грехопадение там тоже имело место? Но раз мы считаем, что событие рождения Христа уникально, то мы должны настаивать и на уникальности грехопадения. А раз так, то либо на других планетах никакой жизни нет, либо Александр Ветушинский

235

нетян-богов в далекое прошлое или в не менее далекое будущее, если уже сейчас можно услышать их зов. 1970-е годы — расцвет деятельности контактеров, вступивших в коммуникацию с представителями самых разных космических цивилизаций19. В своей книге Валле упоминает разговорчивых существ с Урана (AFFA), Юпитера (CRILL), Меркурия (ALOMAR и  PONNAR) и  даже созвездия Центавра (ANKAR)20. При этом ответственность за активность НЛО на планете Земля взяла на себя раса с планеты UMMO (система планет вокруг звезды IUMMA), представители которой выходили на связь сразу с несколькими контактерами из разных европейских стран, делились философскими идеями, рассказывали о создателе (WOA) и утверждали, что научно доказали существование души (пик контактов пришелся на 1970–1971 годы)21. Кроме того, в 1973 году в Женеве было основано движение раэлитов, основатель которых вошел в контакт с представителями инопланетной расы элохим, поведавшими ему великую мудрость: любовь должна быть свободной, а вся работа должна быть подчинена развитию науки. Новый виток приключений инопланетян в человеческой культуре был связан с последствиями уотергейтского скандала, значительно подорвавшего доверие американских граждан к правительству. Поэтому когда в 1980-е годы журналисты вдруг вспомнили об инциденте близ Розуэлла, никакие официальные объяснения никого больше не  интересовали22. Ведь теперь с  самого начала было ясно: власти врут. Именно в 1980-е годы постепенно, шаг за шагом стал формироваться известнейший миф о крушении летающей тарелки в пустыне Аламогордо и об инопланетных телах, изъятых из обломков для дальнейшего изучения23. В итоге все это привело к появлению полноценных теорий заговора, в основе котам не было грехопадения. Следовательно, если там есть жизнь, то она намного лучше и чище, чем на нашей планете. См.: Grinspoon D. Lonely Planets. The Natural Philosophy of Alien Life. Pymble; Toronto; Auckland; L.; N.Y.: HarperCollins, 2003. P. 15. 19. В 1976 году вышел фильм «Бог велел мне», в основе которого лежит именно эта тема. 20. Vallee J. UFOs: The Psychic Solution. Frogmore: Panther, 1977. P. 81–82. 21. Ibid. P. 103–107. 22. И это несмотря на то, что сам случай был расследован еще в 1947 году и уже тогда было достоверно установлено, что никакой летающей тарелки не было. 23. О том, как поэтапно — публикация за публикацией — формировался розуэлльский миф, см.: Saler B. et al. UFO Crash at Roswell. The Genesis of a Modern Myth. Washington; L.: Smithsonian Institution Press, 1997. 236

Логос · Том 29 · #5 · 2019

торых — сговор земных правительств и инопланетян24. «Зона 51» в Неваде и истории про людей в черном возникли за счет разработки именно этих теорий. Ну а раз правительства разных стран связаны с инопланетянами, то неудивительно, что они позволили последним похищать людей для исследований. Именно эта тема стала важнейшей в конце 1980-х и в 1990-х годах. При этом трактовалась она по-разному: и как особый духовный опыт, своего рода дар, который человеческое сознание еще не способно оценить по достоинству (наследие культуры контактеров и их духовных поисков), и как травма, нанесенная при попустительстве властей (наследие теории инопланетного заговора). И хотя первые случаи инопланетных «похищений» были описаны еще в 1960-е годы (наиболее известным является похищение супругов Хилл в 1961 году), именно в 1990-х годах это явление стало носить массовый характер25. Основных причин было две: во-первых, вера в силу гипноза, способного, как тогда считали, восстановить воспоминания, вытесненные вследствие травмы, во-вторых, идентичность жертвы, в которой многие стали узнавать себя после того, как в 1980–1990-х годах достоянием гласности стали факты сексуального насилия, случившегося с людьми в детстве (именно к ним, а вовсе не к похищенным пришельцами людям изначально стали применять гипноз)26. Массовые похищения — последняя страница в  приключениях инопланетян в  человеческой культуре27. В  новом тысячелетии результаты гипноза перестали воспринимать в качестве доказательства чего бы то ни было28, но, что еще важнее, с конца 1990-х годов началось рассекречивание правительственных мате-

24. Именно такой сговор стал основой культового сериала 1990-х годов «Секретные материалы». 25. См.: Clancy S. A. Abducted. How People Come to Believe They Were Kidnapped by Aliens. Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2005. P. 3. 26. См.: Brown B. They Know Us Better Than We Know Ourselves. The History and Politics of Alien Abduction. N.Y.; L.: New York University Press, 2007. P. 38–40. 27. И действительно, в кино тема похищений в полной мере заявляет о себе лишь в 1993 году, когда выходит фильм «Огонь в небе» (в отличие от темы сговора властей и инопланетян, которая уже в полной мере была разработана в «Чужих среди нас» (1988) Джона Карпентера). 28. Не без активного участия Фонда синдрома ложной памяти (FMSF). См.: Ibid. P. 66. Александр Ветушинский

237

риалов об НЛО29. Однако главным фактором, приведшим к «исчезновению» инопланетян, пожалуй, стало распространение интернета. И  действительно, ничто не  может так сильно расстроить верующего в инопланетян, как полное отсутствие визуальных подтверждений НЛО в  эпоху повсеместного распространения смартфонов. И тем не менее у феномена НЛО была и другая сторона, долгое время остававшаяся неизвестной: исследования, организованные с подачи ВВС США. В отличие от сопоставительного анализа историй об НЛО в сравнении с мифами и легендами, теорий палеоконтакта или теорий заговора людей и инопланетян, исследования ученых (среди которых, к сожалению, не было гуманитариев), отобранных для участия в  правительственном проекте, были посвящены именно неопознанным летающим объектам. Но неопознанный объект — это объект, который никто не способен опознать (то есть что-то, относительно чего мы точно знаем, что мы его не знаем). Поэтому вместо знания о том, чем на самом деле являются НЛО (амебообразными организмами, посланниками из других измерений, гостями из будущего, инопланетянами), здесь в центр ставилось незнание. И, как мы покажем в дальнейшем, именно эти исследования могут стать ресурсом на пути к построению полноценной теории чужого.

Уфология как ксенофеноменология В ответ на массовые обсуждения летающих тарелок в 1947 году представители ВВС США сразу же заявили, что приступают к  полноценному изучению неизвестного феномена (что, конечно же, было мотивировано вопросами национальной безопасности). Несколько месяцев было потрачено на  отбор участников, и только с января 1948 года проект «Знак» (Sign) начал свою работу. В 1949 году имя проекта было заменено на «Недоброжелательство» (Grudge)30. И пока в среде военных утверждался скеп-

29. Архив рассекреченных документов об НЛО доступен (см. URL: http:// bluebookarchive.org). 30. Точного объяснения переименования в литературе нет, однако, если судить по косвенным признакам, это было реакцией на неутешительные результаты первого года работы коллектива. При этом Руппельт утверждал, что «недоброжелательство» относится вовсе не к сотрудникам, но к самим инопланетянам. По его мнению, основная цель проекта как раз и за238

Логос · Том 29 · #5 · 2019

тицизм31, в 1952 году в небе над Вашингтоном возникло сразу несколько неопознанных летающих объектов. Это стало причиной новой волны исследований НЛО, получившей название «Проект Синяя книга» (Project Blue Book)32. Именно в этот период его возглавил капитан Эдвард Руппельт (с самого начала отстаивающий необходимость серьезного изучения НЛО), а в качестве одного из главных экспертов был приглашен астрофизик Джозеф Аллен Хайнек, позднее ставший одним из самых знаменитых исследователей-уфологов (другой знаменитый уфолог, астроном и программист, Жак Валле, начал свой путь в уфологии, познакомившись именно с Хайнеком). Проект просуществовал около 20 лет и только в 1969 году был окончательно закрыт. За это время сменилось шесть директоров, правда, ни один из них, кроме Руппельта (умершего в 37 лет от сердечного приступа), не желал воспринимать НЛО всерьез. Конечно, главная проблема заключалась в несовпадении целей. Инициировавшие исследования ВВС США не стремились и не намеревались заниматься наукой, к ученым у них был конкретный вопрос: представляют ли НЛО угрозу для США или не представляют? Приглашенным же ученым, наоборот, хотелось понять, с чем они имеют дело. Однако о каком серьезном исследовании может идти речь в  условиях полной секретности? Ученые требовали подключения к работе университетов, но военные напоминали, что главное — не допустить паники. В итоге в 1956 году Руппельт издал книгу «Доклад о  неопознанных летающих объектах»33, в которой описал халатное отношение и незаинтересованность военных в изучении неизвестных феноменов, а также предал огласке факты намеренного сокрытия и уничтожения данных, касающихся НЛО (включая информацию о  неудачной попытке сбить летающий объект в 1952 году). В схожей ситуации оказался и Хайнек. Он пришел как убежденный скептик, однако, увидев, как много случаев не поддается привычному объяснению, ключалась в том, чтобы доказать, что никакой проблемы с НЛО нет. См.: Ruppelt E. J. Op. cit. P. 61. 31. В итоговом отчете проекта «Недоброжелательство» было сказано, что НЛО не  представляют никакой угрозы для США, а  сами сообщения о странных объектах порождены массовой истерией, инициированной размышлениями о возможной войне с СССР, а также многочисленными статьями о летающих тарелках. 32. Параллельно с проектом «Недоброжелательство» в 1950–1951 годах работал проект «Огонек» (Twinkle), созданный специально для изучения «зеленых вспышек», наблюдаемых в небе близ Альбукерке. 33. См.: Ibidem. Александр Ветушинский

239

стал одним из самых рьяных защитников взгляда, что НЛО — это не фикция34. При этом, кстати, ни он, ни — позднее — Валле не отстаивали идею, что речь идет о гостях с других планет. Но чем они вообще там занимались? Основный тип работы заключался в том, чтобы собирать и каталогизировать все случаи наблюдения НЛО по стране35. После обработки данных и присвоения номеров информация о наблюдениях поступала к приглашенным экспертам. Среди них были физики различного профиля, метеорологи, инженеры-конструкторы и  психологи (экспертами выступали сотрудники из  Йельского, Колумбийского и Принстонского университетов). Каждый из них (независимо друг от друга) изучал поступившие случаи и писал отчет. Причем их задача заключалась в том, чтобы дать наиболее рациональное объяснение, исходя из той области знания, которую они представляли. Каждый из них по отдельности мог объяснить далеко не все, однако зачастую то, что не мог объяснить, например, физик, мог объяснить метеоролог, и т. д. Все эти отчеты поступали в центр, и только тут становилось ясно, что довольно внушительный процент случаев (10–20%)36 все равно оставался без объяснения. А уж если речь шла еще и о надежных источниках (здоровых психически, в идеале — военных) и тем более если имелись свидетели (либо наблюдавшие объект вместе с лицом, рассказавшим об этом, либо видевшие тот же объект в других местах страны по пути его движения), то именно здесь и начиналась настоящая работа. И хотя для руководства ВВС США наиболее важен был процент объясненного, ученых больше всего интриговал процент того, что объяснить не удалось. В этом смысле работа строилась так: сначала специалисты из различных областей знания натыкались на своего рода изнанку, недоступную для их науки, а затем исследователи, курирующие проект, искали изнанку изнанки (то есть то, что оставалось после суммирования всех поступивших объяснений). И действительно, неопознанный объект на то и неопознанный, чтобы сохранять свою странность и чуждость. Именно поэтому более научный термин «НЛО» (в сравнении с  термином «летающая тарелка») все равно, как замечал Валле,

34. См.: Hynek A. J. The UFO Experience. A Scientific Inquiry. Chicago: Regnery, 1972. P. 17. 35. Только за 1952 год таких наблюдений было более полутора тысяч. 36. См.: Idem. The Hynek UFO Report. L.: Sphere Books, 1978. P. 18. 240

Логос · Том 29 · #5 · 2019

не подходил для описания исследуемого явления. Во-первых, непонятно, насколько это объект (так как он способен нарушать законы, по которым существуют материальные тела), во-вторых, непонятно, действительно ли он летающий (так как законы движения он также нарушает)37. В  этом смысле говорить об  НЛО означало удерживать саму невозможность внятного разговора о них. Специально для решения этой задачи Хайнек ввел классификацию контактов с НЛО. Во-первых, контакты подразделялись на близкие и не близкие (Хайнек их никак не назвал, мы же для удобства назовем их  «далекими»). Во-вторых, в  каждом из этих типов он выделил по три вида. В случае «далеких» контактов это: 1) ночные огни, 2) дневные диски и  3) появление объектов на радарах38. Причем здесь важно, что сам Хайнек отказывался утверждать, что ночные огни — это то же самое, что и дневные диски, просто первые — это те же объекты ночью, а вторые — днем. Как он постоянно замечал, мы не знаем наверняка, один и тот же это объект или это принципиально разные объекты (одни — светящиеся, другие — «металлические»). Показания же радаров он выделял в отдельную группу просто потому, что было зафиксировано достаточно случаев, когда радар регистрировал наличие какого-то объекта, но люди его не наблюдали. В случае же близких контактов виды выделялись совсем другие. Ведь если «далекие» контакты располагаются горизонтально в отношении друг друга, то близкие контакты выстраивают своего рода вертикаль по принципу удаления/приближения39. Близкие контакты первого вида имеют место тогда, когда наблюдатель не  просто видит непонятный объект (например, странный свет), но оказывается способен рассмотреть его более или менее детально, то есть свидетель впоследствии может описать форму, нарисовать ее, указать на особенности конструкции. Близкими контактами второго вида называются случаи, когда наблюдатель не  просто видит неизвестный ему объект, но  еще и становится свидетелем появления материальных следов его пребывания. Например, это необычное поведение животных, странные следы на земле (не путать с кругами на полях), ожоги на теле.

37. См.: Vallee J. UFOs: The Psychic Solution. P. 38. 38. См.: Hynek A. J. The Hynek UFO Report. P. 28–29. 39. Ibid. P. 29–31. Александр Ветушинский

241

Причем главное здесь то, что эти следы должны быть зафиксированы одновременно с наблюдением НЛО и не поддаваться простым объяснениям, не предполагающим контакт с неопознанным объектом. Данный вид — наиболее подходящий для работы ученых, так как здесь открывается возможность исследования остаточных образцов в лаборатории. Близкие контакты третьего вида имеют место, когда наблюдатель видит не только неопознанный объект, но еще и его обитателей. Несомненно, этот вид для исследователя предстает как самый желанный (если он действительно возможен, то мы по крайней мере можем считать установленным, что НЛО — это своего рода «корабль»), однако именно он всегда вызывал наибольшие нарекания со стороны исследователей (ведь как быть уверенным, что человек действительно побывал на корабле, а не выдумал все, что якобы видел?)40. Я считаю, что эти уфологические находки могут быть использованы и за пределами уфологии. В конце концов, уфология всегда работала как наука о непонятном. А раз так, то она вполне может быть рассмотрена наряду с ксенофеноменологией Дилана Тригга41 и феноменологией чужого Иена Богоста42 (причем не в пользу последних). Условно стадии познания объекта в таком случае могут выглядеть так: 1) я знаю, что это какой-то объект, но не знаю, что именно это за объект (первая стадия — интерес); 2) я знаю, что он не является ни одним из тех объектов, которые я знаю (вторая стадия — удивление); 3) я знаю, что это за объект, не только феноменально (для меня), но и ноуменально (в себе) (третья стадия — раскрытие); 4) я знаю, что я такое для этого объекта (четвертая стадия — похищение).

Сверхнечеловеческое Итак, я постарался показать, как шаг за шагом тема НЛО обрастала все новыми слоями, утаивающими от нас исходный опыт

40. Такая периодизация (с учетом дальнейших доработок, выделивших, например, похищение в качестве отдельного вида) лежит в основе названий фильмов «Близкие контакты третьей степени» (1977) и «Четвертый вид» (2009). Кстати, консультантом спилберговского фильма являлся как раз Хайнек. 41. См.: Тригг Д. Нечто. Феноменология ужаса. Пермь: Hyle Press, 2017. 42. См.: Богост И. Чужая феноменология, или Каково быть вещью? Пермь: Гиле Пресс, 2019. 242

Логос · Том 29 · #5 · 2019

столкновения с радикально чужим. Затем я обратился к опыту изучавших это чужое (не игнорируя при этом всю его чуждость). Теперь же, приближаясь к тому, чтобы озвучить основы теории чуже-странного, я  позволю себе заявить следующее: для того чтобы НЛО предстали во всей своей радикальной инаковости, их  следует рассматривать так, как если бы они действительно присутствовали на  Земле с  конца 1940-х и  заканчивая концом 1990-х годов. То есть я предлагаю считать, что до этого периода их не было, после — не стало. Они были здесь, но никто не знает зачем. Они ушли, но никому неизвестно почему. Просто так случилось. Только теперь я  могу перейти к  подробному анализу самих инопланетян (хотя во избежание путаницы я буду пользоваться термином «пришельцы»). Ведь не только уфология дает ресурс, необходимый для теории чужого; и без пришельцев здесь обойтись нельзя. При этом сразу следует сделать оговорку, что пришельцы для меня — это просто синоним любого внеземного сущего. То есть я не утверждаю и не хочу утверждать, что они пришли с других планет (это могут быть другие миры, другие измерения, другие времена). Кроме того, нельзя забывать, что пришельцы не только спускаются с небес, но и поднимаются из глубин океана. И это не ошибка. В человеческом воображении космос и океан действительно взаимозаменимы43. Просто потому, что оба уводят нас прочь от земли. Именно это обстоятельство позволяет выделить пришельцев на фоне остальных монстров — призраков, демонов, зомби, оборотней. И действительно, все эти монстры чересчур человекоразмерны44: не потому, что они заданы относи-

43. Достаточно вспомнить начальные кадры «Тихоокеанского рубежа» (2013), когда зрителю, говоря о  нашествии гигантских монстров, явным образом показывают космос, но затем вдруг выясняется, что это не космос, но океан; а также последнюю сцену из «Гравитации» (2013), когда главная героиня, наконец-то приземлившись (и тем самым спасшись от космической угрозы), вместо облегчения сталкивается с новой опасностью, так как ее аппарат оказался под водой (что наталкивает зрителя на мысль, что далеко не вся Земля является домом для человека). 44. Конечно, Земля знакома и с нечеловекоразмерными, поистине возвышенными существами (в большинстве своем известными под именем кайдзю). Но если с ними разбираться, все равно можно увидеть, что не земля является привычным местом их обитания. Как правило, они поднимаются из подводных глубин (как Годзилла) или спускаются из космоса (как Кинг Гидора). И это в очередной раз подчеркивает возможность иного, Александр Ветушинский

243

тельно человека (тем самым выступая в  качестве его изнанки), но потому, что у них с человеком один и тот же исток — поверхность земли. Однако в той мере, в какой мы отрываемся от этой поверхности, мы можем открыть для себя измерение поистине чуже-странного, не чужого для человека, но чужого для всего, что есть на планете Земля. Для того чтобы сделать это, мне как раз и нужны пришельцы. Причем именно пришельцы, а не демоны, ангелы, феи или боги, в которых мы можем пришельцев растворить. Для удобства я разделю последующие размышления на три части. В каждой из них я продемонстрирую особый тип размывания, с которым сталкиваешься, последовательно мысля пришельцев. Я покажу: то, что обнаруживается в акте такой мысли, выходит за рамки обычно называемого нечеловеческим. То, что мы увидим здесь, не  просто нечеловеческое — но  сверхнечеловеческое, и именно оно позволяет понять, какого рода объект должен быть положен в основу теории чуже-странного. Размывание реальности Самый близкий тип контакта с чужим — похищение. Это такое событие, при котором нечто внеземное изымает кого-то у Земли, лишая его привычной опоры (не столько в фактическом, сколько в метафизическом смысле). И действительно, был ли кто-то из нас похищен или нет — доподлинно неизвестно. Если осознание чего-то такого и приходит, то случайно, как бы невзначай. Просто в какой-то момент можно заметить, что не все в наших воспоминаниях складывается в непрерывный поток событий и переживаний. Странным образом обнаруживаются разрывы — иногда в несколько минут, а иногда и в несколько часов, — словно этого времени вообще не существовало. Легли отдохнуть, встали — прошло два часа. Каждую ночь спим, а ощущение, словно не высыпаемся. Закрадывается подозрение, будто что-то неизвестное крадет у нас наше время. Ситуация усугубляется, как только мы осознаем: было что-то, о чем мы вообще не способны что-либо сказать. Мы только чувствуем, что происходящее как-то касалось нашего тела. Мы начинаем изучать его и  находим странный след, своего рода метнеземного существования, своими масштабами поражающего и одновременно уничижающего земное представление о том, что возможно, а что нет. 244

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ку. Может, это родимое пятно, а может, небольшой ожог, может, шрам, а может, след от укола. В любом случае, когда мы глядим на него и касаемся, из глубин подсознания о себе заявляет странный образ — белая сова, своим холодным взглядом пронзающая нас насквозь45. Именно такие переживания как раз и давали повод обратиться за помощью к специалисту46. А так как у врача обеспокоенные своим состоянием люди узнавали, что вспомнить нечто забытое можно только под гипнозом, то, желая разобраться в себе, они давали согласие на сеанс. И вот тут как раз и выяснялось, если выразиться словами персонажей «Твин Пикс», что «совы вовсе не то, чем кажутся»: — Как дела со сном? — Стало хуже. Просыпаюсь посреди ночи и просто лежу. — В котором часу это происходит? — В половине третьего — в три часа. — Есть что-нибудь необычное, что тебя будит? — Нет, ничего. Правда, есть… Есть кое-что — сова в моем окне. — Сова? — Белая сова. Она просто смотрела на меня. — Долго она там была? — Несколько часов. Что бы я ни делал, она не улетала, она не боялась меня. — Расскажи мне про сову. — Глаза у нее большие… Не знаю, она не похожа на обычную сову… — Скотт? — Это не сова…47

Во  время таких сеансов удавалось выяснить, что никаких сов на  самом деле не  было, что метка  — это остаточный след по 45. Кроме сов, в качестве остаточных образов часто упоминались олени и лысые кошки. См.: Hopkins B., Rainey C. Sight Unseen. Science, UFO Invisibility and Transgenic Beings. N.Y.; L.; Toronto; Sydney; Singapore: Atria, 2003. P. 3. 46. Как указывают исследователи, люди, заявившие, что были похищены, вовсе не фрики. За время своей практики Бадд Хопкинс столкнулся с более чем пятью сотнями случаев похищения. Среди похищенных были афроамериканцы, бразильцы, австралийцы, японцы, евреи, католики, мормоны, мусульмане, индуисты, музыканты, фермеры, врачи, пилоты, военные и даже исследователь из NASA. См.: Ibidem. 47. Диалог взят из «Четвертого вида» — наиболее достоверного фильма про инопланетян (в плане очень аккуратного и продуманного использования целого спектра реально существующих гипотез и исследований по теме). Александр Ветушинский

245

сле странных экспериментов с  человеческим телом, а  те два часа, которые словно выпали из  памяти, — время, проведенное где-то не на Земле. Несмотря на кажущееся решение изначальной проблемы с похищенным временем, на деле никакого решения здесь нет. Происходило ли на  самом деле похищение или человек прошел через это во время гипноза — до сих пор не решенный вопрос. Ведь одно дело — само похищение, другое — опыт, который можно получить48. А  так как опыт все равно переживался во  время гипноза, то, вернувшись в обычное состояние, человек уже не мог жить, как если бы ничего не произошло. Ведь выходило, что он был похищен, даже если его никто не похищал. Но даже если он действительно был похищен (или действительно поверил, что это с ним произошло), все равно это не могло быть встроено в его последующий жизненный мир. То есть он все равно был вынужден вести себя так, как если бы ничего экстраординарного с ним не случилось49. Таким образом, первое размывание, к  которому приводит столкновение с  внеземным, — это размывание реальности. Мы как бы утрачиваем саму способность различать иллюзию и  реальность, субъективное и объективное, сон и явь. Все становится неразличимым, а мы больше не знаем, что было, а чего не было. Бадд Хопкинс с Кэрол Рэйни заключили: Любой, кто пытается научно подтвердить существование НЛО, сталкивается с  серьезными трудностями. Категоричный анализ в духе «черное или белое», «доказуемое или недоказуемое» здесь просто невозможен. Практически все события, связанные с НЛО, обнаруживают себя в оттенках серого50.

Размывание объектности Размывание реальности ведет к  тому, что мы не  знаем, состоялся контакт или нет (хотя правильнее говорить, что он и был, и  не  был одновременно). Размывание же объектности фикси 48. Схожая ситуация сложилась и в видеоиграх. Ведь, как замечают исследователи (как та же Джейн Макгонигал), несмотря на то что игрок спасает вымышленную вселенную, сам опыт, который он получает в процессе, от этого не становится менее реальным. 49. Напрямую этому обстоятельству посвящены фильмы «Огонь в  небе» (1993) и «Контакт» (1997). 50. Hopkins B., Rainey C. Op. cit. P. 42. 246

Логос · Том 29 · #5 · 2019

рует другой момент: если контакт и  был, то  доподлинно неизвестно, с чем именно. Остаточный образ совы — опорный пункт для последующего анализа. И действительно, гипноз помогает вскрыть, что «сова» — это вовсе не сова и что за земным (или образом, переведенным человеческим сознанием в нечто земное) вполне может скрываться и нечто внеземное. Например, в фильмах «Контакт» (1989) и «Огонь в небе» (1993) обыгрывается идея, что привычный образ мистера Грея (серый инопланетянин невысокого роста, с огромными черными глазами, который как раз и замещается в сознании потерпевшего куда более привычным образом белой совы) — это всего лишь маска или даже защитный костюм51. Но если это всего лишь костюм, то что за существо скрывается за этим костюмом? Оба фильма предлагают свои варианты ответа, но более интересным является идея из «Ловца снов» (2003). Там тоже есть свой, уже не столь привычный мистер Грей (как минимум он значительно выше), однако онтологически он не существует, так как является результатом ментального воздействия, оказываемого инопланетным организмом (внешне напоминающим гигантского зубастого головастика) на человеческое сознание (с целью упрощения контакта, так как нечто антропоморфное человек воспринимает гораздо легче). Еще более таинственной является встреча с  инопланетянином в  фильме «Контакт» (1997). Инопланетное существо в этом фильме вообще себя не показывает, но предстает перед героиней в облике ее умершего отца, объясняя это тем, что люди просто еще не готовы увидеть нечто инопланетное52. Но если в «Ловце снов» и «Контакте» инопланетяне осознанно утаивают себя от  нас, то  раса азари из серии игр «Эффект массы» (2007–2017) по своей природе существует в модусе утаивания. Дело в том, что для человека азари — это однополые существа (с нашей точки зрения — женщины), обладающие неимоверной красотой и  умом. При этом азари — это единственная раса во Вселенной (по крайней мере из известных в игре), которая способна производить потомство,

51. И действительно, как говорили некоторые исследователи, едва ли у инопланетян такие большие глаза. Скорее всего, это очки, спасающие их от света нашего солнца (косвенным доказательством такого взгляда служил серый цвет их кожи). 52. Схожая мысль была высказана и в фильме 1953 года «Это прибыло из космоса». Там инопланетянин также заявляет, что если люди увидят, как инопланетяне выглядят, то людям сразу захочется их убить. Ведь человек, по мнению инопланетянина, терпим только к себе подобным. Александр Ветушинский

247

скрещиваясь с любой из существующих рас. Несложно догадаться, что ребенком всегда будет новая азари. Но  вот в  чем дело: если внимательно слушать разговоры случайных встречных в игре, то можно узнать, что азари вовсе не человекоподобные красавицы, но для каждой космической расы предстают в облике их совершенных представительниц (то есть игрок видит в азари человеческую женщину только потому, что он и сам человек). В этом смысле, будучи наиболее приспособленной к выживанию расой (и действительно, для продолжения рода им не нужны другие азари, они способны порождать себе подобных от кого угодно), азари ускользают от любого определения и концептуально предстают как недосягаемые. И это не уловка (в духе намеренного применения неких чар, чтобы каждая раса видела в азари свое отражение)53, это их способ существования — быть ничем и одновременно всем. Однако и это не предел. В фильме «Эмбрион» (1998) зритель становится свидетелем путешествия по слоям памяти, где за одними замещениями обнаруживаются другие  — еще более чудовищные и  непостижимые. Так, забеременевшая от  контакта с чем-то внеземным и согласившаяся на сеанс гипноза героиня обнаруживает в себе фрагменты утраченного опыта, отсылающего к встрече с маленькими и хрупкими инопланетными созданиями, ласкающими ее своими полупрозрачными щупальцами. Уже это предстает в качестве травмы, однако ближе к концу фильма ей удается заглянуть в куда более глубокие слои памяти и в итоге осознать: никаких маленьких полупрозрачных инопланетян не было. Все, что было, — акт межвидового изнасилования, в котором принимало участие непостижимое для человека (в плане невозможности собрать из этого единый и непротиворечивый образ) громадное и явным образом нечеловеческое (или даже сверхнечеловеческое) существо54. Таким образом, контакт с внеземным ведет не только к размыванию реальности, но и к размыванию объектности того объекта, с которым человек вошел в контакт. Однако это вовсе не запрет на  познание, но  возможность какой-то  иной эпистемоло 53. Такими «активными азари» были охотники из двух первых частей «Зубастиков», способные сознательно принимать образ существ, живущих на планете, на которую они высадились. 54. О схожих вещах говорит и Дилан Тригг, когда предлагает феноменологически вспомнить собственный нечеловеческий исток, основываясь на модели, почерпнутой из фильма «Куотермасс и колодец» (1967). 248

Логос · Том 29 · #5 · 2019

гии — своего рода ксеноэпистемологии, во главу угла ставящей необъяснимое, зыбкое и неустойчивое. В пику эротическому восхождению это движение можно было бы назвать танатическим нисхождением. И действительно, человек вынужден погружаться в тьму необъяснимого и чужого, рискуя потерять на этом пути себя самого. Причем если остаточный образ в виде совы можно связать с работой корреляции (перевод нечеловеческого в нечто понятное для человека), а существо, обнаруживаемое за этим образом, может претендовать на статус нечеловеческого (открывая тем самым перспективу для построения эпистемологии чужого, чем и занята на деле любая объектно-ориентированная философия), то нечто вырывающееся наружу, отменяя само это существо, предстает уже как сверхнечеловеческое (и только здесь можно говорить о чужом онтологически)55. Размывание субъектности Итак, контакт с внеземным ведет не только к размыванию реальности (нечто было и не было одновременно), но и к размыванию объекта (за  чужим всегда обнаруживается нечто еще более чужое). Однако если задуматься, то эти характеристики свойственны не только внеземным существам. Схожим образом действуют и демоны. Во-первых, они также способны принимать разные обличья; во-вторых, столкнувшись с  ними, едва ли можно сказать наверняка, случилось это на самом деле или нет. Именно эти причины лежат в основе отождествления демонов и инопланетян. Так, одни утверждают, что демоны (да и ангелы) — это представители космических рас, другие считают, что инопланетяне и их появление — это просто козни бесов, нашедших удобную визуальную форму для изъятия людей из церкви. Но так как моя задача заключается в прояснении феномена пришельца, то подобное смешение мне ни к чему. К тому же третье размывание как раз и содержит необходимый ресурс для внятного отделения демонов от пришельцев. И действительно, фундаментальная характеристика демона (в отличие от пришельца) в том, что демон видит в нас именно душу. Именно ради нее он стремится ввести нас в за 55. Для читателей моей книги «Во имя материи» замечу, что в этой статье я  не  только продвигаюсь в  формулировке основ теории чуже-странного, но еще и показываю переход между чужим и самим горизонтом чуже-странного, неявным образом заявляющим о себе во всякой плоской онтологии. Александр Ветушинский

249

блуждение, именно ее он желает заполучить. Пришельцам же нет дела до нашей души56. Однако дело не только в душе. Ведь пришельцам нет никакого дела и до нашего сознания. И этот пункт также важен, поскольку именно он позволяет отличить пришельца от другого близкого феномена — призрака. И хотя явление призраков довольно редко ведет к размыванию объектности, они тем не менее также приходят ночью и умеют проходить сквозь стены, появляясь там, где их никто не ждет. Но если демон нацелен на нашу душу, то призрак исходит из факта наличия у нас сознания. Дело в том, что призрак — это всегда загадка, своего рода шифр57. Если мы встретились с ним, то наше выживание напрямую зависит от того, насколько мы успешны в решении его загадки. В этом смысле для призрака мы — исключительно субъекты. Для пришельцев же все иначе. Если задуматься, почему образ пришельцев настолько пугающий, то мы придем к следующему объяснению: потому что мы для них просто вещь. Пришельцу нет дела ни  до  нашей души, ни до нашего сознания, он может нас забирать, брать пробы, проводить эксперименты, а затем, когда мы больше не будем ему нужны, просто выбрасывать нас обратно на Землю, как если бы ничего не произошло. При этом мы так и не получим ответа, зачем все это было нужно, так как пришельцам нет никакого дела до нас. Они нас забирают, потому что могут, и выбрасывают, потому что в нас самих по себе нет никакой ценности. Мы просто вещь, голый объект, лишенный своей субъектности. Таким образом, контакт с пришельцем чреват не только размыванием реальности (метафизической опоры, на основе которой построено все остальное) и размыванием объектности (так как объект лишается своих объектных черт), но  и  размыванием субъектности. Ведь подобный контакт отменяет наше присутствие в качестве человека, сводя нас к голой телесности и тем самым вскрывая и делая видимым измерение чужого, спрятанное в нас самих. Именно это позволяет приблизиться к теории чуже-странного и  ее объекту. Радикально чужое обладает тремя признаками. 1. Оно размывает реальность, не позволяя кон-

56. Непонимание этого различия как раз и ведет к возможному рассмотрению инопланетян в качестве духовных наставников. 57. Как показывает Мейясу, встреча с призраком всегда чревата дилеммой. См.: Мейясу К. Дилемма призрака // Логос. 2013. № 2. С. 70–80. 250

Логос · Том 29 · #5 · 2019

статировать наличие встречи с объектом (такого рода неуверенность — первый шаг на пути к подлинно чужому). 2. Радикально чужое размывает сам объект, являющийся источником размывания реальности, вскрывая его безграничную чуждость (при условии, что эта безграничность не является риторической или поэтической и что в ней могут быть выявлены различные слои все более чужого; отсутствие таких слоев — прямое указание, что рассматриваемое чужое не  является онтологическим). 3. Радикально чужое размывает субъектность свидетеля этой встречи, вскрывая его объектную сторону (делая возможным рассмотрение и  нас самих в  качестве чужих). Наиболее подходящим образом, в  котором все эти стороны собираются вместе, является образ пришельца (что продемонстрировано в третьем разделе статьи). Именно поэтому я настаиваю, что уфология как наука о неопознанном действительно может стать важнейшим ресурсом для осмысления чужого как чужого (что я постарался показать во втором разделе), при этом вскрыть ее подлинный потенциал можно, лишь проведя деструкцию того образа пришельца, который функционирует в популярной культуре (что было проделано в первом разделе). Библиография Барт Р. Мифологии. М.: Академический проект, 2010. Богост И. Чужая феноменология, или Каково быть вещью? Пермь: Гиле Пресс, 2019. Ветушинский А. Во имя материи: Критические и метафизические исследования материи и материализма. Пермь: Гиле Пресс, 2018. Мейясу К. Дилемма призрака // Логос. 2013. № 2. С. 70–80. Тригг Д. Нечто. Феноменология ужаса. Пермь: Гиле Пресс, 2017. Юнг К. Г. Один современный миф. О вещах, наблюдаемых в небе. М.: Наука, 1993. Billingham J. SETI: The NASA Years // Archaeology, Anthropology, and Interstellar Communication / D. A. Vakoch (ed.). Washington: National Aeronautics and Space Administration, Office of Communications, History Program Office, 2014. Brown B. They Know Us Better Than We Know Ourselves. The History and Politics of Alien Abduction. N.Y.; L.: New York University Press, 2007. Clancy S. A. Abducted. How People Come to Believe They Were Kidnapped by Aliens. Cambridge, MA; L.: Harvard University Press, 2005. Grinspoon D. Lonely Planets. The Natural Philosophy of Alien Life. Pymble; Toronto; Auckland; L.; N.Y.: HarperCollins, 2003. Hopkins B., Rainey C. Sight Unseen. Science, UFO Invisibility and Transgenic Beings. N.Y.; L.; Toronto; Sydney; Singapore: Atria, 2003. Hoyt D. P. UFOcritique. UFOs, Social Intelligence, and the Condon Committee. Thesis submitted to the Faculty of the Virginia Polytechnic Institute and State Александр Ветушинский

251

University in partial fulfillment of the requirements for the degree of Master of Science in Science and Technology Studies. Virginia, 2000. Hynek A. J. The Hynek UFO Report. L.: Sphere Books, 1978. Hynek A. J. The UFO Experience. A Scientific Inquiry. Chicago: Regnery, 1972. Reece G. L. UFO Religion. Inside Flying Saucer Cults and Culture. L.; N.Y.: Tauris, 2007. Reich W. Contact With Space. Oranur Second Report, 1951–1956. Orop Desert Ea, 1954–1955. N.Y.: Core Pilot Press, 1957. Ruppelt E. J. The Report on Unidentified Flying Objects. L.: V. Gollancz, 1956. Saler B., Ziegler C. A., Moore C. B. UFO Crash at Roswell. The Genesis of a Modern Myth. Washington; L.: Smithsonian Institution Press, 1997. Vallee J. Passport to Magonia. On UFOs, Folklore, and Parallel Worlds. Chicago: H. Regnery, 1969. Vallee J. UFOs: The Psychic Solution. Frogmore: Panther, 1977.

252

Логос · Том 29 · #5 · 2019

NOT OF THIS EARTH: UFO STUDIES Alexander Vetushinskiy. Junior research fellow, Department of Ontology and Theory of Knowledge, Faculty of Philosophy, [email protected]. Lomonosov Moscow State University (MSU), 27 Lomonosovsky Ave., Bldg 4, 119991 Moscow, Russia. Keywords: unidentified flying objects (UFO); ufology; extraterrestrial; alien; xenophenomenology; horror. In contemporary speculative philosophy there is a tendency to theorize about the alien. Among these theories are the xenophenomenology of Dylan Trigg, the alien phenomenology of Ian Bogost, and the weird realism of Graham Harman. All of them assert that the alien is all around us and that we will see it if only we look. Nevertheless, they are all inexplicably ready to ignore the actual encounter with the unknown and the truly alien during the scientific investigation of unidentified flying objects (UFOs) undertaken by the United States Air Force in 1947. The article maintains that the UFO investigations are an indispensable resource without which no theories of the alien and the weird can in principle be developed. Only a thorough analysis of the scientific sources describing the encounter with UFOs will enable us apprehend the alien in itself without reducing it to the alien for us. To demonstrate this point, the author first examines the discourses about UFOs that have dominated mass culture from the 1940s through the 2000s when those discourses were finally marginalized. He identifies seven main types of discourse that gradually supersede each other: 1) encounter with the unknown, 2) guests from other planets, 3) mythological explanation of flying saucers, 4) paleocontact, 5) spiritual dimensions of the contact, 6) alien conspiracy, 7) abductions. He then considers what topics occupied researchers during the period in question and how that may be applied in contemporary theories of the alien (through analysis of the methodology of UFO investigations and the classification of types of contacts). Finally he describes in detail the image of the alien popularized by mass culture (at the juncture between contemporary myths about abductions and UFO crashes and their representations in mass culture). DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-229-252

References Barthes R. Mifologii [Mythologies], Moscow, Akademicheskii Proekt, 2010. Billingham J. SETI: The NASA Years. Archaeology, Anthropology, and Interstellar Communication (ed. D. A. Vakoch), Washington, National Aeronautics and Space Administration, Office of Communications, History Program Office, 2014. Bogost I. Chuzhaia fenomenologiia, ili kakovo byt’ veshch’iu? [Alien Phenomenology, or What It’s Like to Be a Thing], Perm, Hyle Press, 2019. Brown B. They Know Us Better Than We Know Ourselves. The History and Politics of Alien Abduction, New York, London, New York University Press, 2007. Clancy S. A. Abducted. How People Come to Believe They Were Kidnapped by Aliens, Cambridge, MA, London, Harvard University Press, 2005. Grinspoon D. Lonely Planets. The Natural Philosophy of Alien Life, Pymble, Toronto, Auckland, London, New York, HarperCollins, 2003. Hopkins B., Rainey C. Sight Unseen. Science, UFO Invisibility and Transgenic Beings, New York, London, Toronto, Sydney, Singapore, Atria, 2003.

Александр Ветушинский

253

Hoyt D. P. UFOcritique. UFOs, Social Intelligence, and the Condon Committee. Thesis submitted to the Faculty of the Virginia Polytechnic Institute and State University in partial fulfillment of the requirements for the degree of Master of Science in Science and Technology Studies. Virginia, 2000. Hynek A. J. The Hynek UFO Report, London, Sphere Books, 1978. Hynek A. J. The UFO Experience. A Scientific Inquiry, Chicago, Regnery, 1972. Jung C. G. Odin sovremennyi mif. O veshchakh, nabliudaemykh v nebe [A Modern Myth of Things Seen in the Skies], Moscow, Nauka, 1993. Meillassoux Q. Dilemma prizraka [Spectral Dilemma]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2013, no. 2, pp. 70–80. Reece G. L. UFO Religion. Inside Flying Saucer Cults and Culture, London, New York, Tauris, 2007. Reich W. Contact With Space. Oranur Second Report, 1951–1956. Orop Desert Ea, 1954–1955, New York, Core Pilot Press, 1957. Ruppelt E. J. The Report on Unidentified Flying Objects, London, V. Gollancz, 1956. Saler B., Ziegler C. A., Moore C. B. UFO Crash at Roswell. The Genesis of a Modern Myth, Washington, London, Smithsonian Institution Press, 1997. Trigg D. Nechto. Fenomenologiia uzhasa [The Thing: a Phenomenology of Horror], Perm, Hyle Press, 2017. Vallee J. Passport to Magonia. On UFOs, Folklore, and Parallel Worlds, Chicago, H. Regnery, 1969. Vallee J. UFOs: The Psychic Solution, Frogmore, Panther, 1977. Vetushinky A. Vo imia materii: Kriticheskie i metafizicheskie issledovaniia [In the Name of Matter: Critical and Metaphysical Investigations], Perm, Hyle Press, 2018.

254

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Введение в гиперверие

Интервью

Дельфи Карстенс

Преподаватель, Университет Западной Капской провинции. Адрес: Robert Sobukwe rd, Bellville, 7535 Cape Town, South Africa.

Ник Ланд

Главный редактор, издательство Urbanatomy Media. Адрес: 42 Luyuan rd, Bldg 2, 510000 Guangzhou, China. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: гиперверие; апокалипсис; тело без органов; шизоанализ; Древние; расплав; футурошок. Интервью посвящено концепту «гиперверие» (hyperstition), введенному в оборот группировкой Cybernetic Culture Research Unit (CCRU), в контексте апокалипсиса. Противопоставленное суеверию как «всего лишь» суеверию, то есть пассивному и не имеющему никакого влияния плоду вымысла, гиперверие отсылает к «эффективным» идеям, которые перестают быть фикциями и становятся реальными. Подобный процесс реализации гиперверия равным образом опрокидывает оппозиции как истинного/ложного, так и вымышленного /реального. Поэтому собеседники отмечают, что гиперверием могут быть как самосбывающиеся пророчества, так и различные технологии, описываемые в научной фантастике (например, киберпространство). Гиперверие генеалогически восходит к шизоанализу и «телам без органов» Жиля Делёза и Феликса Гваттари. В тексте последовательно раскрываются разные аспекты подобного

шизоаналитического инструмента превращения вымысла в реальность, в частности его связь с популярной культурой и хтоническими культами. Гиперверие описывается авторами как 1) элемент эффективной культуры, которая делает себя реальной, 2) свойство вымысла, функционирующее как устройство для путешествий во времени, 3) «интенсификатор совпадений» и 4) как «зов к Древним». Описывая базовые характеристики гиперверия, авторы отмечают, что, будучи вписанным в идеологию прогресса, оно отмечает «короткие замыкания» в прогрессивном движении истории. Эти замыкания, отвечающие последней, четвертой характеристике гиперверия, спровоцированы возвращением в культуру монструозного другого, или Невыговариваемого (Unuttera). Вызванное к жизни производителями гиперверий — гиперверовательными кибернетиками — Невыговариваемое обращает всякое будущее в апокалипсис.

255

Г

И П Е Р В Е Р И Е (hyperstition) — это неологизм, образованный соединением приставки «гипер» и  слова «суеверие» (superstition), созданный для описания действия успешных идей на арене культуры. Подобно мемам неодарвиниста Ричарда Докинза1, гиперверия работают на  глубоком эволюционном уровне социальной организации, влияя на курс, принимаемый культурной эволюцией. Однако, в отличие от универсальных мемов, гиперверия описывают некую специфическую категорию идей. Введенное в  оборот ренегатами от  академии, Cybernetic Culture Research Unit (CCRU, Группа исследований киберкультуры), гиперверие описывает одновременно эффекты и механизмы апокалиптической постмодернистской культуры «постепенного сокращения» (phase-out)2 или «расплава» (meltdown). Функционирующие как магические символы (sigils) или инженерные диаграммы, гиперверия — это идеи, которые, будучи однажды «загружены» в культурный мэйнфрейм, запускают апокалиптические циклы положительной обратной связи. Оформив Перевод с английского Никиты Сазонова по изданию: © Carstens D. Hyperstition // Xenopraxis. URL: http://xenopraxis.net/readings/carstens_hyperstition.pdf. 1. Как отмечает Докинз в «Эгоистичном гене», «мемы следует рассматривать как живые структуры не только в метафорическом, но и в техническом смысле. Посадив в мой разум плодовитый мем, вы буквально поселили в нем паразита, превратив тем самым разум в носителя, где происходит размножение этого мема, точно так же, как размножается какой-нибудь вирус, ведущий паразитическое существование в генетическом аппарате клетки-хозяина. И это не просто facon deparler (фр. „образное выражение“): мем, скажем, „веры в загробную жизнь“ реализуется физически миллионы раз, как некая структура в нервной системе отдельных людей по всему земному шару» (Докинз Р. Эгоистичный ген. М.: Corpus, 2016. С. 110). В данной перспективе мемологическая и гиперверовательная механики оказываются достаточно близко пригнаны, при этом в определенной степени понятно, что речь не о некой транзитивности, но, скорее, о подчинении гиперверия мему. — Прим. пер. 2. В «Расплавлении» Ланд так описывает данную phase-out culture: «Приближаясь к точке земной сингулярности расплавления, культура постепенного сокращения ускоряется в своей подогретой цифротехом адаптивной среде, переходя через пороги сжатия, подогнанные к интенсивной логистической кривой: 1500, 1756, 1884, 1948, 1980, 1996, 2004, 2008, 2010, 2011…» Подробнее см.: Ланд Н. Расплавление // Киберготика. Пермь: Гиле Пресс, 2019. С. 175. — Прим. пер.

256

Логос · Том 29 · #5 · 2019

шиеся (couched) или как религиозные тайные учения, или как секулярное кредо, гиперверия действуют в качестве катализаторов, распространяющих и  ускоряющих перемены и  субверсию. Описывая эффекты вполне обоснованных культурных опасений относительно будущего, гиперверия отсылают к экспоненциально ускоряющимся социальным трансформациям. Весьма ощутимое социально-экономическое преображение западного (и все более глобального) общества гипервериями иудеохристианства и капитализма свободного рынка дает хорошие примеры циклов гиперверовательной обратной связи. Как объясняет Ник Ланд, ……капитализм воплощает гиперверовательную динамику на беспрецедентном и непревзойденном уровне интенсивности, превращая обыкновенную экономическую «спекуляцию» в эффективную всемирно-историческую силу3.

Не  только сами идеи функционируют как гиперверия: травмы и страхи, порожденные их культурными «преображениями» (makeovers) — в форме крестового похода, джихада, секулярной войны, индустриальной революции или же экономической реформы, — лишь дальше расширяют их базовые предпосылки и лишь раздувают гиперверовательное пламя. «Массовое беспокойство относительно неопределенности будущего, вызванное бурными изменениями, — не просто результат невежества, — объясняет историк Фелипе Фернандес-Арместо. — Скорее, это симптом мира, охваченного „футурошоком“»4. Те, кто находит перемены невыносимыми, не  только предполагают, что они окажутся неудержимыми, но также, разжигая пламя паранойи, служат осуществлению этой неудержимости. «Футурошок» — один из механизмов, посредством которого гиперверие работает на обеспечение [необходимых] каузальных условий апокалипсиса. Однажды возникнув, гиперверие распространяется подобно вирусу и несет непредсказуемые последствия. Это «шкатулки с секретом, чье раскрытие чревато наводнением мира истории множеством „колдовских вмешательств“», — поясняет Ланд5. Гиперверия — это не просто вопрос истины и лжи, по его словам. Скорее, речь о «превращении вымысла в правду». Верование в этом контексте не пассивно. Как отмечается на сайте CRRU, ситуация ближе к современному феномену хайпа, чем к религиоз 3. См. ниже раздел «Гиперверие: введение». 4. Fernández-Armesto F. Civilisations. L.: Pan Books, 2001. P. 556. 5. См. URL: https://ccru.net. Дельфи Карстенс, Ник Ланд

257

ным или рациональным «верованиям» в нашем обыденном их понимании. Участник CCRU Ник Ланд объясняет: Хайп фактически делает вещи реальными и использует верование в качестве позитивной силы. То, что они не «реальны» сейчас, вовсе не  означает, что они не  могут стать реальными когда-то в будущем. И, став реальными, [они оборачивают все так, будто] в определенном смысле они были таковыми всегда6. Гиперверия самим своим существованием в качестве идей функционируют каузально, обеспечивая свою собственную реальность. Гиперверовательный объект — не  просто плод воображения (figment) или «социальный конструкт», но самым реальным образом «призван» к существованию предпринятыми в отношении него действиями7.

Даже традиционные историки ссылаются на  этот процесс. Как предостерегает Фернандес-Арместо в  «Цивилизациях», «иллюзии — если люди в них верят — меняют ход истории»8. Не совпадающий с параметрами академической философии, концепт гиперверия относится к тому, что французские постструктуралисты Делёз и Гваттари широко окрестили шизоанализом. В отличие от  подобной философии с  «ее склонностью к  платонико-фашистским решениям „сверху вниз“», — объясняет Ник Ланд в «Расплавлении», — шизоанализ избегает рассмотрения идей в качестве статичных9. Напротив, он выступает за подход, в котором они рассматриваются как диаграммы, — они «скорее аддитивны, чем замещающи, и  имманентны, а  не  трансцендентны: они выполняются функциональными комплексами токов, переключений и петель, заключены в масштабирующие реверберации»10. Настроенный на создание того, что Делёз и Гваттари назвали Телами без Органов (ТБО), — своего рода метафорических исследовательских устройств, создавамых (crafted) инженерами, художниками и даже наркоманами для «разметки» новых когнитивных территорий, шизоанализ означает технику, которую можно использовать для анализа гиперверий. ТБО, как и гиперверие, служат индикатором зарождающихся потоков детерриторизированной энергии, нарастания скоростей. В конечном счете исследование и разработка новых направлений в культуре, предполагаемые 6. Ibidem. 7. Ibidem. 8. Fernández-Armesto F. Op. cit. P. 544. 9. Ланд Н. Указ. соч. C. 175. 10. Там же. 258

Логос · Том 29 · #5 · 2019

ТБО и другими типами шизоанализа, требует изучения самих механизмов культурного форсажа или расплава. Фикции, осваивающие эти области, сами по себе гиперверовательные и действуют на увеличение скоростей и приведение к самому состоянию апокалипсиса. CCRU ввела в оборот термин «К-тактики», чтобы, используя режим шизоанализа, описать действие гиперверий в современной информационной культуре. Ланд объясняет: К-тактика — вопрос не построения будущего, но демонтажа прошлого. Она собирает себя путем составления и избегания технически-нейрохимических условий недостаточности линейно-прогрессивного [нарратива]11.

Симптоматичная для того типа культурной болезни, который вызван футурошоком, гиперверовательная «зараза» несет в себе то, чего больше всего боялись, — мир, выходящий из-под контроля. Это, а именно «замыкание цепи» истории посредством обнаружения «конвергентных волн, [которые] регистрируют влияние будущего на его прошлое», очевидно, является задачей «гиперверовательного кибернетика», по Ланду. Как Ланд поясняет в  «Катакомическом»12, гиперверие имеет четыре характеристики. Оно действует (1) как «элемент эффективной культуры, которая делает себя реальной», (2) как «свойство вымысла, функционирующее как устройство для путешествий во  времени», (3) как «интенсификатор совпадений» и (4) как «зов к Древним». Первые три характеристики описывают, каким образом гиперверия вроде «идеологии прогресса» или религиозной концепции апокалипсиса выводят свои субверсивные влияния на арену культуры, превращаясь в ощутимые «истины», которые влияют на исход истории. В конечном счете, как замечает Ланд, гиперверие сигнализирует возвращение иррационального или монструозного «другого» на арену культуры. Из перспективы гиперверий историей руководят хтонические «мерзости c множеством щупалец (polytendriled abominations)» — «Невыговариваемое» (Unuttera), что ждет нас в конце истории13. Щупальца этих 11. В «Расплавлении»: «К-тактика… собирает себя путем составления и избегания технически-нейрохимических условий недостаточности линейно-прогрессивного времени палеогосподства». Подробнее см.: Там же. C. 183. — Прим. пер. 12. CCRU, 0rphan Drift. Meshed: Digital Unlife Catacomic. L.: Beaconsfield, 1999. P. 1. 13. Reynolds S. Renegade Academia // Energy Flash. 03.11.2009. URL: http://energyflashbysimonreynolds.blogspot.com/2009/11/renegade-academia-cybernetic-culture.html. P. 1. Дельфи Карстенс, Ник Ланд

259

гиперверовательных мерзостей простираются сквозь время, подбираются к настоящему моменту, являя себя в качестве «темной воли» прогресса: она разрывает политические культуры, уничтожает традиции, растворяет субъективности. «Человек» из  перспективы Невыговариваемого «есть нечто, что должно превзойти: проблема, тормоз», — пишет Ланд в «Расплавлении»14. Гиперверия, торжествуя в перманентном «режиме кризиса» капитализма, ускоряют тенденции к хаосу и растворению через призыв иррациональных и монструозных сил — Хтонических Древних. Как поясняет Ланд, эти силы движутся сквозь историю, сея семена гиперверия: «В пасти безумия» Джона Карпентера содержит (приблизительно) следующую реплику: «Я думал, что делаю это сам, но все время они говорили мне, что писать». «Они» — это (недвусмысленно) Древние, и данная реплика функционирует на экстраординарной высоте гиперверовательной интенсивности. Со стороны человеческого субъекта «верования» гиперверовательно конденсируются, образуя реальность, но со стороны гиперверовательного объекта (Древних) человеческий интеллект является не более чем инкубатором, посредством которого их вторжения направляются против порядка исторического времени. Налет архаичности в их имени — это зародыш или катализатор, ретроактивно осадившийся (retro-deposited) за пределами будущего, образовав направление, которое историческое сознание воспринимает как технологический прогресс15.

Древние могут быть также прочитаны как (гипер)реальные лавкрафтианские существа — как миф, обретший плоть, — или как монструозные аватары, символизирующие то, что является наиболее неумолимым и непостижимым; неминуемую аннигиляцию, ожидающую все, как только (его) историческое время подойдет к  концу. «Подобно тому, как отдельные виды или экосистемы распространяются и  умирают, так же и  человеческие культуры», — объясняет Саймон Рейнольдс16. Что с  точки зрения повседневной человеческой перспективы ощущается как катастрофические изменения, на  самом деле является анастрофой: не прошлое, разваливающееся на части, но будущее, собирающее воедино17. 14. Ланд Н. Указ. соч. C. 177. 15. См. ниже раздел «Гиперверие: введение». 16. Reynolds S. Op. cit. P. 1. 17. Ibidem. 260

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Гиперверие: введение В этом интервью Ник Ланд отвечает на некоторые вопросы относительно механизмов гиперверия в контексте апокалипсиса. В1. Не могли бы вы подробнее разъяснить, какое именно сокрытое… будет раскрыто апокалипсисом? О1. То, что скрыто (Оккультное), — это чужеродный (alien) порядок времени, который выдает себя через «совпадения», «синхроничности» и подобные индикаторы интеллектного устройства судьбы. Примером является каббалистический паттерн, сокрытый (occulted) в обыденном языке, — паттерн, который не может проявиться без того, чтобы разрушить себя, поскольку распространенное (человеческое) понимание и обдуманное использование буквенных кластеров (letter-clusters) как числовых единиц закрыло бы канал «совпадения» (чужеродной информации). Только потому, что люди используют слова, не исчисляя их, они остаются открытыми приемниками (conduits) для чего-то иного. Растворить экран, скрывающий такого рода вещи (и тем позволяющий им продолжаться), — значит слиться с источником сигнала и ликвидировать мир. В2. Загоняет ли письмо об апокалипсисе его обратно в тень (более жестко шифрует)… или же акт исследования апокалипсиса помогает декодировать и актуализировать его? О2. Для теистов — первое. Для трансцендентальных натуралистов (таких как гиперверовательные кибернетики) — последнее. В3. Не  могли бы вы подробнее разъяснить «гиперверовательное начинание»? Гиперверие — ключевое слово моей диссертации. Мне было интересно, можете ли вы перевести этот термин на язык, который рядовые ученые (такие, как мой научный руководитель!) могут понять. Гиперверие — это каркас или канал, в который стекается все апокалиптическое, но что именно это такое? Можете вы определить его? Как я понял из «Катакомического», это мем или идея, вокруг которой кристаллизуются идеи (траектории). О3. Гиперверие — это цепь положительной обратной связи, включающая культуру как свой компонент. Оно может быть определено как экспериментальная (техно-)наука самосбывающихся пророчеств. Суеверия являются всего лишь ложными верованиями, но гиперверия — в самом своем суДельфи Карстенс, Ник Ланд

261

ществовании в качестве идей — функционируют каузально, чтобы заполучить свою собственную реальность. Капиталистическая экономика чрезвычайно чувствительна к гипервериям, где вера (confidence) действует как эффективное тонизирующее, и наоборот. (Вымышленная) идея Киберпространства способствовала притоку инвестиций, которые быстро превратили ее в техносоциальную реальность. Авраамический монотеизм также очень эффективен в качестве гиперверовательного движка. Трактовка Иерусалима как священного города с особенной всемирно-исторической судьбой, к примеру, обеспечила культурные и политические инвестиции, сделавшие ее истинной. Гиперверия, таким образом, способны при «благоприятных» обстоятельствах, чья точная природа требует дальнейшего изучения, превращать ложь в истину. Cо стороны субъекта гиперверие можно, таким образом, понимать как следствие нелинейного усложнения (complication) эпистемологии, основанного на чувствительности объекта к его постулированию (хотя это сильно отличается от субъективистской или постмодернистской позиции, которая растворяет независимую реальность объекта в  когнитивных или семиотических структурах). Гиперверовательный объект — не просто плод воображения (figment) или «социальный конструкт»: он самым реальным образом «призван» к существованию предпринятыми по отношению к нему действиями. В4 + 5. В «Катакомическом» вы также соотносите гиперверие c «Древними» — Номмо… Являются ли эти водные духи аватарами коммуникационных технологий? Я восхищен вашими отсылками к Догону/ вуду/шаманизму/магии… Как эти архаические оккультные системы, столь зашифрованные и сокрытые, соотносятся с колоссальными скоростями и ультрасовременностью, которые подразумеваются термином «гиперверие»? Я сам всегда восхищался архаическими системами… они — темный исток современных технологий. О4 + 5. «В пасти безумия» Джона Карпентера содержит (приблизительно) следующую реплику: «Я  думал, что делаю это сам, но все время они говорили мне, что писать». «Они» — это (недвусмысленно) Древние, и данная реплика функционирует на экстраординарной высоте гиперверовательной интенсивности. Со стороны человеческого субъекта «верования» гиперверовательно конденсируются, образуя реальность, но со стороны гиперверовательного объекта (Древних) человеческий интел262

Логос · Том 29 · #5 · 2019

лект является не более чем инкубатором, посредством которого их вторжения направляются против порядка исторического времени. Налет архаичности в их имени — это зародыш или катализатор, ретроактивно осадившийся (retro-deposited) за пределами будущего, образовав направление, которое историческое сознание воспринимает как технологический прогресс. В6. Существует ли гиперверие вне времени и как оно скрыто? Это захватывающе, особенно в отношении мема апокалипсиса, которому совсем не свойственна сокрытость18. Как соотносятся эти два термина? О6. Время — это работа в историческом времени того, что лежит за его пределами (но конструирует себя посредством него). Апокалипсис замыкает цепь. В7. Как гиперверие соотносится с силовым полем капитализма? О7. Капитализм воплощает гиперверовательную динамику на беспрецедентном и непревзойденном уровне интенсивности, превращая обыкновенную экономическую «спекуляцию» в эффективную всемирно-историческую силу. В8. Вы можете сказать что-нибудь относительно фикциональности (fictionality), то есть истории и философии как фикции и фикции как более интенсивной актуализации исторического/научного/технологического/социологического потенциала? О8. Гиперверие балансирует между фикцией и технологией, и именно это напряжение добавляет интенсивности обеим, хотя интенсивность фикции скорее обязана ее потенциалу (катализация гиперверовательных «становлений»), чем ее актуальности (которая может быть не более чем человеческой карикатурой). Библиография Докинз Р. Эгоистичный ген. М.: Corpus, 2016. Ланд Н. Расплавление // Он же. Киберготика. Пермь: Гиле Пресс, 2019. С. 173–190. Carstens D. Hyperstition // Xenopraxis. URL: http://xenopraxis.net/readings/ carstens_hyperstition.pdf. CCRU, 0rphan Drift. Meshed: Digital Unlife Catacomic. L.: Beaconsfield, 1999. Fernández-Armesto F. Civilisations. L.: Pan Books, 2001. Reynolds S. Renegade Academia // Energy Flash. 03.11.2009. URL: http://energyflashbysimonreynolds.blogspot.com/2009/11/renegade-academia-cybernetic-culture.html. 18. Одно из значений греческого слова ἀποκάλυψις — «раскрытие». — Прим. пер. Дельфи Карстенс, Ник Ланд

263

INTRODUCTION TO HYPERSTITION. AN INTERVIEW Delphi Carstens. Lecturer, [email protected]. University of the Western Cape (UWC), Robert Sobukwe rd, Bellville, 7535 Cape Town, South Africa. Nick Land. Editor-in-Chief, [email protected]. Urbanatomy Media, 42 Luyuan Road, Bldg 2, 510000 Guangzhou, China. Keywords: hyperstition; apocalypse; body without organs; schizoanalysis; the Old Ones; meltdown; future shock. This interview deals with the concept of hyperstition that was introduced by the Cybernetic Culture Research Unit (CCRU) team in the context of apocalypse. Hyperstition refers to effective ideas that cease to be mere fictions and become real, as opposed to superstition understood as “mere” superstition, or in other words, a passive figment of the imagination with no impact. This process of realizing a hyperstition breaks down both the truth/lie and fiction/reality dichotomies. That is why hyperstition may be regarded by some thinkers as a self-fulfilling prophecy or as the various technologies described in science fiction (for example, cyberspace). Hyperstition relates genealogically to schizoanalysis and the organs without bodies of Deleuze and Guattari. The interview reveals step-by-step various aspects of a schizoanalytic tool for converting fictions into reality, and in particular its connections with pop culture and chthonic cults. Hyperstition is described as: 1) an element of effective culture that makes itself real; 2) a fictional quality functioning as a time travel device; 3) an “intensifier of coincidence;” and as 4) a “call to the Old Ones.” By describing the basic characteristics of hyperstition, the interview reveals that hyperstition is an intergral part of the ideology of progress but that it short circuits the progressive flux of history. This short circuit which corresponds to the fourth and final component of hyperstition is triggered by a regression to the culture of the monstrous other, or Unuttera. The Unuttera conjured into being by the architects of hyperstitions — the hyperstitional cyberneticists — turns any possible future into the apocalypse. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-255-263

References Carstens D. Hyperstition. Xenopraxis. Available at: http://xenopraxis.net/readings/ carstens_hyperstition.pdf. CCRU, 0rphan Drift. Meshed: Digital Unlife Catacomic, London, Beaconsfield, 1999. Dawkins R. Egoistichnyi gen [The Selfish Gene], Moscow, Corpus, 2016. Fernández-Armesto F. Civilisations, London, Pan Books, 2001. Land N. Rasplavlenie [Meltdown]. Kibergotika [Cybergothic], Perm, Hyle Press, 2019, pp. 173–190. Reynolds S. Renegade Academia. Energy Flash, November 3, 2009. Available at: http://energyflashbysimonreynolds.blogspot.com/2009/11/renegade-academia-cybernetic-culture.html.

264

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Паразитирующий джедай Н и к и та   С а з о н о в

Куратор, Posthuman Studies Lab. Адрес: 129223, Москва, пр-т Мира, 119, стр. 246. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: гиперверие; концепт; мем; экономика силы; баланс; паразит; философская политика. Статья посвящена прояснению статуса поворота к «темному» в философии. Темное, которое позиционирует себя как некоторое принципиальное «не-» — не-инвайроменталистское (Тимоти Мортон), не-радостное (Эндрю Кальп), не-аффирмативное (Бенджамин Нойс) и т. д., — остается лишено собственной «темной» модели производства, представая лишь «искажением» существующих типов философской работы, таких как «производство концептов» (Жиль Делёз). Автор статьи осуществляет разработку темного способа производства философии посредством обращения не к самому́ конфликту между темными и светлыми, а, скорее, к механике, позволяющей данное переключение. Переход философии «на темную сторону» — это указание на инкорпорированную в философию экономику мема, результатом которой является повторение в философии сюжета о противостоянии светлой и темной сторон. В таком случае философии необхо-

димо обратить внимание на сам мем и осуществить выбор не между светлой и темной сторонами, но между различными мемами о темном и светлом. Разные мемы о противостоянии темного и светлого отсылают к разному способу выстраивания двух сторон. Демаркация базируется на разных отношениях между мыслью и внешним. По мнению автора, основное мемологическое напряжение философии сосредоточено в «джедайской» версии противостояния и вытекающей из нее рефлексивной модели мысли. Модель рефлексии укоренена в гармоническом (трансцендентальном) отношении между джедаем и силой, которое существует во вселенной «Звездных войн». Автор обнаруживает возможность смещения светлой джедайской версии «темной» моделью мема о двух сторонах, отсылающей к серии «Дозоров» и паразитическим, нерефлексивным, но, скорее, субфлексивным отношениям с Сумраком.

265

В

С В О Е М интервью с  Ником Ландом о  гиперверии Дельфи Карстенс отмечает любопытную связь между данным концептом и мемами Ричарда Докинза1. И то и другое отсылает к механизмам смешения различия между вымыслом и реальностью через указание на те «зоны», где реализация вымысла становится крайне эффективной, например в популярной культуре. Однако, в отличие от гиперверия, разработанного для описания специфического типа «постмодернистской апокалиптической» культуры, мем, работающий на «глубоком эволюционном уровне социальной организации», претендует на большую универсальность. Если развивать эту мысль, то само гиперверие можно трактовать в качестве определенного «мема». Я хотел бы обратиться к этой «развязке» между мемом и гиперверием, ненароком введенной Карстенсом, как к «ключу» к сегодняшним разговорам о «темном» в философии. Связка мем/гиперверие прорабатывает весьма важный узел, позволяющий трактовать современные попытки поворота к «темному» не только в качестве «всего лишь» текущего тренда интеллектуальной ситуации, но и как более значимое явление.

Манифест философии Для начала я хотел бы, чтобы вы прочли следующую цитату: Кто лучший последователь великих философов2 — тот, кто повторяет то, что они говорили, или же тот, кто делает то, что они делали, то есть создает концепты для необходимо меняю 1. Здесь и далее см. интервью Дельфи Карстенса с Ником Ландом в настоящем номере «Логоса». 2. Забавно, что модель чтения Делёза в логике «великого философа» вступает в резонанс с «победным чтением» Ницше, которое подмечает в своем «Анти-Ницше» Малкольм Булл. Это заставляет думать в целом о более далекоидущих последствиях ницшеанства Делёза, а также о ницшеанских корнях аффирмативизма и распространенности критики Булла не только на культуру чтения, но и на этос философской работы. Однако мы не имеем возможности обсудить данное наблюдение в этом тексте. См.: Булл М. Анти-Ницше. М.: Дело, 2016; а также соответствующий блок 266

Логос · Том 29 · #5 · 2019

щихся проблем?.. Критиковать — значит просто констатировать, что старый концепт, погруженный в новую среду, исчезает, теряет свои составляющие или же приобретает другие, которые его преображают. А те, кто занимается нетворческой критикой, кто ограничивается защитой исчезающего концепта, не умея придать ему сил к возрождению, — для философии такие суть истинное бедствие3.

Если давать какую-то базовую характеристику тренда «темного», то он связан с противостоянием философской политике, изложенной в вышеприведенной цитате. И Эндрю Кальп, отмечающий необходимость борьбы с «удовольствием от создания концептов»4, и  Бенджамин Нойс, описывающий креативную «конъюнктуру» в континентальной теории5, объединены общим недовольством политикой концепта, которое, на мой взгляд, и составляет в первом приближении «темноту» темного. Нерв этой политики состоит в противопоставлении «объяснения» и «изменения», чреватом обращением на философию 11-го тезиса Маркса о Фейербахе: до сих пор философы лишь по-разному объясняли философию, тогда как задача состоит в том, чтобы ее изменить. Собственно, концепт и есть тот продукт (и одновременно орудие) изменения. Каждый концепт заточен на решение какой-то задачи и отсылает к какой-то ситуации. Объясняющие же философию — вульгарно понятые историки философии, назойливые критики, болтающие софисты, дискутанты и т. д. — это те, кого нужно выдворить за пределы философского цеха, поскольку они не производят никакого продукта для философского «товарищества»6. Они не хотят даже попытаться изменить с помощью объяснения («подойти к философу сзади»7) — наиболее ультимативная рекомендация для того, чтобы стать хорошим историком философии. «Объясняющая» философия — или, если угодно, «философия концепции» — устанавливает такое отношение между нефилософ«Логоса» «Анти-Ницше», составленный Дмитрием Кралечкиным (Том 26 #2 2016). 3. Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.: Академический Проект, 2009. С. 35. 4. См.: Culp A. Dark Deleuze. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2016. 5. Noys B. The Persistence of the Negative: A Critique of Contemporary Continental Theory. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2010. 6. Поэтому, надо полагать, это «полное» товарищество. 7. См.: Делёз Ж. Логика смысла. М.: Академический Проект, 2011. С. 5. Также это смыкается с максимой Мамардашвили, который мыслил не «о» Прусте, а Прустом. Никита Сазонов

267

ским (Внешним) и философским, что можно говорить лишь о некой реновации (а не новизне), причем преимущественно за счет не имеющего отношения к философии нефилософского — различных языков описания: компаративного, социологического, либидинального, исторического и  т. д. Философия лицензирует эти языки, оказываясь, таким образом, полноценным хранителем суверенитета, философским государством, контролирующим нерушимость своих границ. Пропущенное и запротоколированное нефилософское допускается внутрь философии, подобно легализованным мигрантам, и производит там работу, занимая, таким образом, единственно сообразное для него место гастарбайтера. Запротоколированные нефилософские работы на философских территориях фактически полностью вычеркивают изменение, поскольку «клеймированное» изменение оказывается равносильно чистому объяснению — его эффекты заранее зафиксированы в договоре. Однако противопоставленная этой объясняющей модели «изменяющая» философия (или философия концепта) остается оборотной стороной этой же логики господства, поскольку стягиваемая на философском плане имманентности связка концептов оказывается не менее деспотичной по отношению к нефилософскому. Это в конечном счете и делает навязчивой ее политику, провоцируя «темную» реакцию. Вся разница между объяснением и изменением как двумя способами делания философии (или, вообще говоря, разница между не-деланием и деланием) заключается в том, что, в отличие от гастарбайтеров, занимающихся реновацией, гастарбайтеры, нанимающиеся для аутсорсинга концепту, служат осуществлению какого-то  локального решения. В философии, занятой деланием, заправляют «решалы», но при этом нефилософское не  лишается необходимости быть пропущенным через их поле зрения и получить философскую печать, то есть по большому счету заполнить таможенную декларацию у пограничников философского государства (и стать, к примеру, геофилософией). Однако что можно противопоставить власти концепта? Как можно говорить о темной версии философской работы, а не только лишь о «темной» критике «светлого» способа философского производства? Как выбраться из этого «манифеста» светлой философии? Все указывает на то, что темное вязнет во власти концепта, весьма удачно укладываясь в  его производственную модель: что может быть более креативным, чем появление у философии своеобразной альтернативы, ее «темного» или даже «ночного» 268

Логос · Том 29 · #5 · 2019

режима, подобно тому, который существует в современных операционных системах и приложениях?8 Подобная же патология характерна для упомянутого мною гиперверия. Достаточно очевидно, что гиперверие с зашитыми в него CCRU апокалиптическими циклами представляет из себя одну из моделей, посредством которой ниспровергается «радостная», «креативная» и «утверждающая» модель мысли. Тем не менее гиперверие — по-прежнему концепт, созданный по всем лекалам делезовского производства. CCRU — типичные делезианцы, озабоченные радикальной детерриторизацией философского письма, тотальной гибридизацией его с «периферийными культурными процессами» (кибернетика, оккультизм, литература и проч.)9. Все ренегатство CCRU, весь их антиакадемизм обеспечивается силами такого отношения философии и нефилософии, которое задает политика концепта. Однако гиперверие, произведенное таким заводом по производству концептов, как CCRU, занимает интересное положение в концептуальном производственном цикле. То Внешнее, которое помечает гиперверие, отличается от делезианского «плана имманенции», поскольку представляет нечто не-имманентное и чужеродное мысли. По отношению к гиперверию мысль может стать лишь чем-то наподобие «приемника» или «сосуда», что подрывает креативную логику господства концепта. Однако это Внешнее не может быть схвачено гиперверием, которое тематизирует его лишь в  качестве мифологических «Древних» (the Old Ones). Гиперверие — лишь концепт. Именно поэтому важна (и не случайна) связка с мемом. Ненароком отмечая ее, Карстенс задевает узел, который связывает философию, когда она создает концепт гиперверия, с нефилософским по ту сторону нелегального и легального. Это нефилософское находилось вне поля зрения философии и ее манифеста. Оно не объясняло или изменяло ее, но, скорее, смещало. Это постоянно ускользающая партизанская анонимность, вечно выписанная из реестра нефилософских языков и при этом никогда по-настоящему не исключенная. И именно эта анонимность, скрывающаяся за противопоставленным гиперверию мемом, является выпадающим «союзником» темной философии. 8. В конечном счете тот же Кальп в своем проекте руководствуется инструкцией к философской работе, один из основных пунктов которой — производство концепта в патологическом стремлении подарить Делёзу очередного (пусть и «темного») ребенка. 9. См.: CCRU. Writings 1997–2003. Falmouth: Urbanomic; Time Spiral Press, 2017; см. в особенности коммюнике, составленные в качестве самоописания CCRU. Никита Сазонов

269

Нефундаментальная мемология Мем инфекционен. Мемы захватывают территории соцсетей, оккупируют хранилища изображений, колонизируют страницы, сознания, мозги. Мем репликативен. Мемы образуют мемологические колонии, мемологические расы, которые сплетаются в бунтующие разбойничьи клубки. Мем обладает сверхскоростями. Его работу невозможно удержать в своих промежутках, но она опознается только постфактум: если нечто существует и, соответственно, может быть схвачено, то оно уже является мемом10. При этом если все так или иначе было оккупировано мемом, все было им поражено и загрязнено, то почему не предположить, что не-все этого всего (то есть философия) уже давно им захвачено, хотя философия всегда стремилась произвести отгораживание, не допустить подобную возможность? Она пыталась совершить это в том числе в логике философского паблика. Ведь чтобы сделать из философии мем (и поставить подобную работу на конвейерное производство), необходимы границы, которые таким образом пере-утверждаются за счет этой потребности: философский паблик предполагает изначально философские содержания, которые ввиду их изначальной не-мемологичности можно запаковать в оболочку мема. Чтобы воспринять мем всерьез, то есть расценить его не как маркетинговую уловку для привлечения новых нефилософских гастарбайтеров в философское государство, а как вполне отчетливую конспираторную анархистскую силу в философии, неумолимую и беспощадную, необходима некая нефундаментальная мемология, расценивающая мем в качестве своего рода бытия для философского сущего. Выполняемое подобным образом мемологическое различие предполагает удержание внимания на взаимообращении между мемом как тем, что обеспечивает философии ее сбывание в качестве философии, и самой философией (Ф/М). Однако нефундаментальность мемологии состоит в том, что производимое различение не составляет некой экономики мема: инфекционную мемологическую анонимность, заправляющую в философии, невозможно отличить от нее (через границу), но можно лишь процедурно опознать с помощью политики различия. Ее работа — черновая темная упаковка — находится вне различия или избытка, составляя своеобразный темный, разрывающий всякую 10. Докинз Р. Эгоистичный ген. М.: Corpus, 2016. С. 110–115. 270

Логос · Том 29 · #5 · 2019

имманентность план философии. Осуществление фундаментальной мемологии, таким образом, — это не некая иммунная реакция, предполагающая приостановку вирулентного действия мема. Скорее, это попытка получить философский СПИД: только иммунодефицит (здесь даже — иммемодефицит) позволяет увидеть взаимодействие различных мемологических агентов за тем, что философия концепции рассматривает в качестве некой «истории философии», а философия концепта — в качестве так называемого становления философии. Мемы сталкиваются между собой, осуществляют нашествия на производственные объединения друг друга, расселяются, образуют колонии и поселения. В таком случае различие между догматизмом господства и  конспираторной анархии — это различные мемы философии. Философия не может совершить различие, удержать избыточность мема: скорее, она может лишь совершить смещение от одного мема, фреймирующего философское производство, к другому мему. При этом нужно отметить, что на протяжении всей своей продолжительной драмы философия, не подозревающая о своей мемологичности, была захвачена лишь одним мемом. Философские проблематизации темного пытались подступиться к этому мему, но  проваливались, оказываясь лишь его составными частями. Этот мем — мем о темном и светлом.

Балансирующий джедай Как известно из последних частей «Звездных войн», фундаментальные отношения между джедаем и силой строятся на принципах единства и баланса. Люк Скайуокер говорит: Сила — это не твои способности… дело не в умении поднимать камни. Это энергия всего сущего, напряжение, баланс. Это связывает вселенную воедино.

Джедай всегда находится в отношении баланса с Внешним, его суперспособности (телекинез, ловкость в обращении с лазерным оружием, излучение молний) выступают эффектом этой изначальной гармонизации. Подобная джедайская схема отношения к Внешнему наиболее релевантна для трансцендентализма в его классическом кантовском наброске, в котором баланс (гармония) способностей — основная задача проекта «трех критик» — выступает всего лишь Никита Сазонов

271

Схема 1

иной формой осуществления гармонии природы, в этом смысле иной формой того же самого: второй природой как единящим балансом философа и внешнего (схема 1)11. Однако эта схема остается образом философии для большинства проектов по детрансцендентализации, поскольку речь идет не просто о ставках, а о сложно деконструируемом режиме производства, который все эти проекты ненароком воспроизводят. Несмотря ни  на  что, философ остается джедаем. Эта глобальная неудача детрансцендентализации (как деджедаизации) наиболее точно тематизируется проектом нефилософии12. Нефилософия остается самым скрупулезным описанием философского мема о джедае. Она определяет философское производство через модель Решения, основным ресурсом которого является принцип достаточной философии13 . Достаточная философия  — это невольная модель репрезентации философией самой себя. Согласно ей, философия всегда находится в  сообщении и  обращении с Реальным. При этом ее позиция всегда остается привилегированной — она достаточна для того, чтобы образовать в этих отношениях замкнутый круг. Кроме того, только обращаясь в этом круге, Реальное каким-то образом реально. Всякое изначальное

11. Делёз Ж. Критическая философия Канта: учение о способностях // Эмпиризм и субъективность: опыт о человеческой природе по Юму. Критическая философия Канта: учение о способностях. Бергсонизм. Спиноза. М.: ПЕР СЭ, 2001. С. 166–168. 12. За более развернутой рецепцией данного проекта мы могли бы отослать, к примеру, к Рэю Брассье: Brassier R. Alien Theory. The Decline of Materialism in the Name of Matter. PhD thesis. Warwick University, 2001. См. также: Idem. Nihil Unbound: Enlightenment and Extinction. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2007. Ch. 6 и посвященный соответствующей теме номер журнала «Синий диван» (2013. № 18). 13. Laruelle F. Philosophy and Non-Philosophy. Minneapolis: Univocal, 2013. P. 11–21. 272

Логос · Том 29 · #5 · 2019

Схема 2

действие Реального на мысль будет опознано лишь ретроактивно, а значит — только после философского решения. Основная ставка нефилософии состоит в том, что эта круговая модель баланса является ограниченной, что сама философия представляет собой замкнутый и крайне ограниченный режим производства мысли14. Это не более чем вещь, помещенная в Реальное15, но не то, что на равных (и тем более асимметрично) может вступать с ним в обращение. В этом смысле схема баланса должна быть скорректирована (схема 2). Отношения между философией и  Реальным в  таком случае отмечены парадоксальностью, связанной с  их односторонним (унилитеральным) характером: Реальное действует на  философию, которая выступает лишь побочным продуктом, вещью. При этом философия конструирует миф о балансе как той или иной независимости и верховенстве над Реальным — не важно, будет ли это гармония способностей, Dasein или же деконструкция16. Тем самым этот миф о балансе выступает продуктом действия Реального, но  каким-то  образом ему противоречит. Баланс мыслится внутри философии, не размыкает одностороннего действия Реального, а лишь странно его дуализирует17. Филосо 14. Обвинение, само по себе не представляющее никакого интереса, однако оно затрагивает, как нам кажется, весьма занятный экономический момент, связанный с коллапсом мема о джедаях. 15. Brassier R. Nihil Unbound. P. 146. 16. Idem. Axiomatic Heresy. The Non-Philosophy of François Laruelle // Radical Philosophy. 2003. № 121. P. 27. 17. «„Единое само по себе“ никогда не могло быть абстрагировано от философии; вместо этого оно… унилатерализирует любой дуализм или событийную Диаду. Последняя означает возможность „говорения“ о Едином и его „описания“, но Диада сама контингентна и всегда идет после Единого без возможности возвращения [ему]. Она никогда не перемешана с Единым в некой смеси, как предполагалось бы философским решением. Дуализм Никита Сазонов

273

Схема 3

фия — продолжение работы Реального, она не может изменить его направление, но может лишь создать в нем петлю — дуализировать унилатеральность. Мысль и есть сама эта петля, только и всего (схема 3)18.

Рефлексивное колесо Более того, это унилатерально-дуальное функционирование философии имеет один весьма интересный эффект. Распад мемологической инфраструктуры философа-джедая, инициированный нефилософией, то есть расстройство баланса унилатеральной дуальности, размещение его на  внутреннюю сторону петли радикально имманентного Реального, оборачивается симптоматичным движением самосохранения и самозакольцовывания. Философия закольцовывается вторично, образуя петлю в петле. Такой двойной ход петли, «фрактальная структура» решения, является наиболее эксплицитным свидетельством провала мема о джедаях как догматической модели. Поскольку именно здесь, во фрактальном ходе петли, обнаруживается подлинное движение замыкания философского производства. В своей изначальной модели (см. схему 1) гармония философского производства отсылала к  такому кругу, который кругом вторичен точно так же, как и контингентен, и укоренен в Едином, которое направлено лишь к самому себе» (Ibid. P. 49). 18. «Ни одна философия не могла подвесить законность этого правила, которое является таким же „естественным“ для философа, как и гармония или тональность для классического музыканта… Это вопрос более глубокого разрушения непреодолимых уз взаимо(-)действия (reciprocity) между реальным и его репрезентацией, которые деконструкция продолжает неявно предполагать» (Laruelle F. Op. cit. P. 7–8). 274

Логос · Том 29 · #5 · 2019

в строгом смысле не был, поскольку необходимой территорией взаимо(-)действия мысли и того, что она мыслит, является само мыслимое, а именно Внешнее. Его действие всегда разрежает круг, делает его пористым. Тем не менее двойная петля, механизм которой пока что непрозрачен, демонстрирует, что философское решение чревато полным баррикадированием, то есть радикальным самосохранением через повторение того же самого. Необходимо разобрать способ, посредством которого организуется двойная петля. Если предположить, что философу будет сообщено, что его производство функционирует некоторым иным образом, нежели тот, каким он его себе представляет, а именно через отношения петли, а не через отношения баланса, то философ, вероятно, мог бы противопоставить этому аргументу ход, который можно сформулировать следующим образом19: Хорошо, вы утверждаете, что то, как я мыслю, никогда не работает по принципу обратной связи, взаимо(-)действия, в любом из вариантов; более того, вы утверждаете, что обратная связь невозможна, потому что нет того обратного, которое могло бы произвести необходимый feedback, и что это обратное — всего лишь петля, складка на однонаправленном движении Реального; однако я могу заявить, что, если мы попытаемся встать на позицию рефлексии по отношению к производству высказывания, мы обнаружим незаконность подобных утверждений, поскольку я, как утверждающий это, никогда не могу предполагать одностороннюю связь Реального, производящего мое высказывание, потому что именно мое высказывание производит это выстраивание и это Реальное, производящее одностороннее отношение.

С точки зрения философа, незаконен сам факт производства подобных, предполагающих Внешнее утверждений. Однако, с точки зрения нефилософа, подобная аргументация является двойным подтверждением провала: производя мысль согласно схеме петли, философ пытается разрушить объективацию его производства в качестве такового посредством производства второй петли, то есть воспроизводства того же самого, объективированного нефилософией в качестве узлового момента философского производства, жеста. Парируя аргумент нефилософа, философ осуществляет это парирование за счет основного момента аргумента не 19. В качестве образца подобной рефлексивной симптомотологии см.: Кузнецов В. Единство мира в постнеклассической перспективе. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2018. Никита Сазонов

275

Схема 4

философа. То есть, проще говоря, противостоя нефилософу, он еще больше подтверждает его констатацию (схема 4). Данное запетлевание философского производства может проходить дальше второго порядка, конструируя третий, четвертый и дальнейшие витки. Более того, это наращивание петель составляет основной момент философского производства, и  именно этот момент показывает догматичность функционирования модели мема джедая. Эта модель имеет свое технологическое заземление в рефлексии, поскольку именно рефлексия была основным движущим элементом в критике, предназначавшейся нефилософу. Эта рефлексивная машина порядков рефлексии, все более и более реактивизирующая философское производство, в столкновении с нефилософом лишь заново производит себя, уже в качестве симптома. Таким образом, она — основной двигатель и одновременно предельное обобщение экономии джедая. Джедай рефлексирует, и именно рефлексия позволяет ему мыслить баланс, единство производства с Внешним; однако одновременно именно рефлексия заставляет мем о джедаях неизбежно коллапсировать.

Паразит Серия романов «Дозоры» — это неприкрытая ирония над вселенной «Звездных войн». Раса (или вид) Иных в своей инаковости по отношению к людям определяется через взаимодействие с Силой. Иные точно так же, как и джедаи, расколоты на две противоборствующие стороны. Однако это противоборство, в  отличие от эпического столкновения темных и светлых джедаев (или джедаев и ситхов), обнаруживает фундаментальную потребность в бюрократизации. Дневной и Ночной дозоры как организации темных и светлых Иных соответственно, созданные главным об276

Логос · Том 29 · #5 · 2019

разом для того, чтобы сохранять порядок и баланс в мире Иных, в сущности, не занимаются никаким противостоянием. Скорее, они странным образом пребывают в состоянии скуки ничего-неделания. Собственно, в дозорах невозможно никакое производство, в  этом смысле — даже никакой сюжет. Любой сюжетный поворот, занимающий место главной темы в  «Ночном дозоре», «Дневном дозоре» или «Сумеречном дозоре», — это не более чем корпоративные козни сотрудников одного Дозора по отношению к сотрудникам другого. Другими словами, это попытка некоторым образом побороть скуку, при этом не выходя из состояния бюрократической гарантии баланса. Ни тем ни другим не представляется выгодным собственно нарушение баланса, поскольку это не просто снимет скуку, но и заставит их что-то делать. Эта бюрократизация, то  есть низвержение или территоризация возвышенного джедайского конфликта между темной и светлой сторонами, представляет собой эффект disenchantment’а Силы: в отличие от джедаев, мыслящих свои отношения с ней в рамках модели единства, Иные слишком хорошо понимают единственно возможный способ построения подобных отношений. Это никоим образом не единение, не гармоническое включение себя наравне с другими источниками и потребителями силы, и в этом смысле не производство; скорее, это паразитическое извлечение силы из Внешнего, основными хот-спотами которого здесь выступают люди. Различие между темными и светлыми пролегает лишь в способе функционирования паразитизма, но  не  более того. И  светлые, и темные являются в равной степени паразитами, только темные паразитируют на «негативных» эмоциях человечества, а светлые — на «положительных»: счастье, радости и т. п. Необходимость заключения договора проистекает из экономической необходимости: если паразитизм Темных работает в модусе батаевской разнузданной траты, то есть поглощение негативных эмоций усугубляет негативное, приводит к его безудержной экстенсификации (что должно обернуться катастрофической аннигиляцией), то светлые призваны к заключению договора банальным парадоксом классической экономии дефицита, связанной с неограниченными потребностями Иных в условиях ограниченных ресурсов положительных эмоций людей. Договор — это попытка урегулировать потребление ресурсов за счет взаимного сдерживания аннигиляции и дефицита. Мем дозоров в своей паразитической экспликации расколдовывает схему унилатеральной дуальности и  двойной петли рефлексии, вскрывая экономический момент ее работы — паразитические отношения с Реальным, в которых петля как петля фиНикита Сазонов

277

лософии, пере-производящей Реальное в качестве своего продукта (мысли), целиком и полностью осуществлена исходя из логики самого же Реального. Вернее даже, та модель, которая предполагалась моделью джедаев, в оптике «Дозоров» является специфическим способом дать себя ему поглотить, поскольку производство, на  которое рассчитывала философия в  такой модели,  — всего лишь капитуляция перед односторонним паразитизмом Реального20. Однако если производство мысли невозможно, если оно — всего лишь фантазм21 философии, обретаемый взамен полного поглощения, то каким образом, удерживая это расколдовывание, заземляющее философию, то есть вступая в альянс с мемом «Дозоров», сместиться от светлого к темному?

Слоеный сумрак Сумрак — вероятно, одна из наиболее загадочных и наиболее узловых фигур в онтологии «Дозоров». С одной стороны, это территория Иных, та среда, в которой они могут обитать, будучи вычеркнутыми из человеческого мира. Это вычеркивание по типу призрака, поскольку пребывание в  сумраке равносильно существованию в качестве присутствующего отсутствия в мире людей: …[пребывая … в  сумраке], не  становишься невидимым, иначе бы на тебя поминутно налетали. Просто сквозь тебя смотрят и не замечают тебя22.

Однако вместе с тем сумрак — это способ измерения силы Иных, поскольку его структура слоиста. Каждое дальнейшее погружение на новый слой сумрака требует все больших затрат силы, и если большей части Иных доступен второй слой, то третий и четвертый слои открыты только высшим Иным — магам первой категории и выше. Почему передвижение в сумраке оказывается проблематичным, можно объяснить, исходя из выписанной нами модели одностороннего паразитизма: переход на каждый новый слой означает сопротивление паразитическому отношению с внешним, 20. «…обмен в этом случае нельзя охарактеризовать ни как принципиальный, ни как исходный, ни как фундаментальный… отношение необратимо… Я называю паразитической эту полупроводимость, этот заслон, эту стрелку, это необратимое отношение» (Серр М. Паразит // Носорог. Осеньзима 2016/2017. № 5. С. 181.). 21. «Любой, кто хочет сесть на плечи другого, не желает, чтобы тот хорошо видел» (Там же. С. 209). 22. Лукьяненко С. Ночной дозор. М.: АСТ, 2014. С. 36. 278

Логос · Том 29 · #5 · 2019

все более интенсивную попытку паразитировать в ответ, раскручивать петлю. Это раскручивание сопровождается колоссальными затратами, то есть интенсифицирует паразитизм Реального в качестве рефлекса на сопротивление рефлексии (в этом смысле рефлексия всегда представляла из  себя, скорее, само-разделывание для внешнего, сугубо гастрономическую процедуру, делающую философию удобоваримой). Стоит обратить внимание на механику этого раскручивания. Механика вхождения в сумрак и погружения в его слои — это механика субтракции: Мир вздохнул, расступаясь. Будто ударили по  мне со  спины аэродромные прожекторы, высекая длинную тонкую тень. Тень клубилась и обретала объем, тень тянула в себя — в пространство, где вообще нет теней. Тень отрывалась от грязного асфальта, вставала, пружинила… Краски мира стали тусклее, а машины на проспекте будто замедлились, завязли23.

Дальнейшее движение в слоях сумрака производит прогрессию работы вычитания: Холод. Клубящийся туман, вернее, не туман, облака. Несущиеся над землей влажные, тяжелые облака… мир утратил последнее подобие человеческого… Время замедлило бег… Высоко в небе, мутными пятнами пробивая облачную завесу, светили три луны — белая, желтая и кроваво-алая24.

Подобного рода ungrounding сумрака осуществляет вычитание человеческих сооружений, слой за  слоем, сначала убирая людей и транспорт, затем здания и т. д. Одновременно он увеличивает масштабы ответного паразитизма — Иных пожирает потусторонний мох, да и сам Сумрак все интенсивнее высасывает их них соки. Это движение по вычитанию наращенных/наращиваемых порядков демонстрирует, каким образом может быть произведено смещение относительно догматической модели порядков рефлексии: геофилософское перемещение между слоями, субфлексивная декомпозиция рефлексивных слоев, заземление (в том числе означающее приземление) наращенного и замкнутого замкнутого (схема 5). Субфлексия раскручивает петли рефлексии, определяя производство философской мысли через смещение в  ее раскручивающихся витках. Подобное заземление (за счет погружения на более 23. Там же. С. 18. 24. Там же. С. 227. Никита Сазонов

279

Схема 5

нижние слои), передвижение между слоями, требующее не автоматического воспроизводства жеста (что является свойством рефлексии как технологии), но постоянного роста его интенсивности, мутации, необходимой для каждого следующего перехода, есть то, что характеризует смещение к темному как возможность удержания философской ситуации. Смещение к темному заключается прежде всего в смещении паразитических отношений, переключении паразитизма Реального на паразитизм философии, сопротивляющейся в таком переключении удобоварению самой себя. В этом смысле субфлексия есть нечто вроде претензии встать поперек горла, организовать возвратное логике проглатывания движение. Это и есть в таком случае мемологическая игра, в которую философия, дабы удержаться в качестве философии, должна себя вовлечь. Библиография Булл М. Анти-Ницше. М.: Дело, 2016. Делёз Ж. Критическая философия Канта: учение о способностях // Он же. Эмпиризм и субъективность. Критическая философия Канта. Бергсонизм. Спиноза. М.: ПЕР СЭ, 2001. Делёз Ж. Логика смысла. М.: Академический Проект, 2011. Делёз Ж., Гваттари Ф. Что такое философия? М.: Академический Проект, 2009. Докинз Р. Эгоистичный ген. М.: Corpus, 2016. Кузнецов В. Единство мира в постнеклассической перспективе. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2018. Лукьяненко С. Ночной дозор. М.: АСТ, 2014. Серр М. Паразит // Носорог. Осень-зима 2016/2017. № 5. Brassier R. Alien Theory. The Decline of Materialism in the Name of Matter. PhD thesis. Warwick University, 2001. Brassier R. Axiomatic Heresy. The Non-Philosophy of François Laruelle // Radical Philosophy. 2003. № 121. P. 24–35. Brassier R. Nihil Unbound: Enlightenment and Extinction. Basingstoke: Palgrave Macmillan, 2007. CCRU. Writings 1997–2003. Falmouth: Urbanomic; Time Spiral Press, 2017. Culp A. Dark Deleuze. Minneapolis: University of Minnesota Press, 2016. Laruelle F. Philosophy and Non-Philosophy. Minneapolis: Univocal, 2013. Noys B. The Persistence of the Negative: A Critique of Contemporary Continental Theory. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2010. 280

Логос · Том 29 · #5 · 2019

PARASITIC JEDI Nikita Sazonov. Research curator, [email protected]. Posthuman Studies Lab, 119 Mira Ave., Bldg 246, 129223 Moscow, Russia. Keywords: hyperstition; concept; meme; economy of power; balance; parasite; philosophical politics. The article clarifies the status of philosophy’s “dark turn.” The dark is positioned as a kind of principle of what is “non-” — as non-environmental (Timothy Morton), nonjoyous (Andrew Culp), non-affirmative (Benjamin Noys) etc. — and is deprived of a dark model for its own production and regarded as a “distortion” of existing types of philosophical endeavor such as the production of concepts (Gilles Deleuze). The article develops a dark method for production of philosophy by focusing on techniques that permit switching between the light and the dark rather than invoking the conflict between them. Philosophy’s crossing over to the dark side indicates an economy of the meme incorporated into it, which leads to a reiteration in philosophy of the theme of confrontation between the dark and light sides. To deal with this, philosophy must attend to the meme itself and make a choice not between the light and dark side, but between various memes about the dark and the light. Diverse memes dedicated to the confrontation between the dark and the light refer to distinct ways of arranging the two sides. The demarcation is based on different attitudes toward thought and the external. The author argues that the main memological tension in philosophy is centered on a “Jedi” version of the confrontation, on the one hand, and a reflexive model of thought derived from it, on the other. The reflexive model is grounded in a harmonious (transcendental) relationship between Jedi and the Force that exists in the Star Wars universe. The author presents the possibility that the Jedi version of light may be superseded by a dark model for the meme about the two sides which makes reference to the “Night Watch” and “Day Watch” books and movies franchise, as well as to parasitic, more sub-reflexive than non-reflexive relations with the Twilight. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-5-265-280

References Brassier R. Alien Theory. The Decline of Materialism in the Name of Matter. PhD thesis, Warwick University, 2001. Brassier R. Axiomatic Heresy. The Non-Philosophy of François Laruelle. Radical Philosophy, 2003, no. 121, pp. 24–35. Brassier R. Nihil Unbound: Enlightenment and Extinction, Basingstoke, Palgrave Macmillan, 2007. Bull M. Anti-Nitsshe [Anti-Nietzsche], Moscow, Delo, 2016. CCRU. Writings 1997–2003, Falmouth, Urbanomic, Time Spiral Press, 2017. Culp A. Dark Deleuze, Minneapolis, University of Minnesota Press, 2016. Dawkins R. Egoistichnyi gen [The Selfish Gene], Moscow, Corpus, 2016. Deleuze G. Kriticheskaia filosofiia Kanta: uchenie o sposobnostiakh [La philosophie critique de Kant: doctrine des facultés]. Empirizm i sub”ektivnost’. Kriticheskaia filosofiia Kanta. Bergsonizm. Spinoza [Empirisme et subjectivité. La philosophie critique de Kant. Le Bergsonisme. Spinoza], Moscow, PER SE, 2001. Deleuze G. Logika smysla [Logique du sens], Moscow, Akademicheskii proekt, 2011.

Никита Сазонов

281

Deleuze G., Guattari F. Chto takoe filosofiia? [Qu’est-ce que la philosophie?], Moscow, Akademicheskii proekt, 2009. Kuznetsov V. Edinstvo mira v postneklassicheskoi perspektive [The Unity of the World from a Post-Non-Classical Perspective], Moscow, Institut obshchegumanitarnykh issledovanii, 2018. Laruelle F. Philosophy and Non-Philosophy, Minneapolis, Univocal, 2013. Lukyanenko S. Nochnoi dozor [The Night Watch], Moscow, AST, 2014. Noys B. The Persistence of the Negative: A Critique of Contemporary Continental Theory, Edinburgh, Edinburgh University Press, 2010. Serres M. Parazit [Le parasite]. Nosorog [Rhinoceros], fall-winter 2016/2017, no. 5.

282

Логос · Том 29 · #5 · 2019