том 29. #2 (129) 2019 Логос

Citation preview

Ж У Р Н А Л   И Н Д Е К С И Р У Е Т С Я   Б А З А М И   Д А Н Н Ы Х

ISSN 0869-5377

eISSN 2499-9628

RSCI

129 Главный редактор Валерий Анашвили Редактор-составитель Илья Калинин Редакционная коллегия Вячеслав Данилов Дмитрий Кралечкин Виталий Куренной (научный редактор) Инна Кушнарева Михаил Маяцкий Артем Морозов Яков Охонько (ответственный ­секретарь) Александр Павлов Александр Писарев Артем Смирнов Полина Ханова Игорь Чубаров Редакционный совет Петар Боянич (Белград) Вадим Волков (Санкт-Петербург) Борис Гройс (Нью-Йорк) Гасан Гусейнов (Базель) Георгий Дерлугьян (Нью-Йорк, Абу-Даби) Славой Жижек (Любляна) Борис Капустин (Нью-Хейвен) Драган Куюнджич (Гейнсвилл) Джон Ло (Милтон-Кинс) Дейдра Н. Макклоски (Чикаго) Владимир Мау (председатель совета, Москва) Кристиан Меккель (Берлин) Фритьоф Роди (Бохум) Елена Рождественская (Москва) Блэр Рубл (Вашингтон) Сергей Синельников‑Мурылев (Москва) Клаус Хельд (Вупперталь) Михаил Ямпольский (Нью-Йорк) E-mail редакции: logosjournal@gmx. com Сайт: www.logosjournal.ru Facebook: www.facebook.com/logosjournal Twitter: twitter.com/logos_journal © Издательство Института Гайдара, 2019 http://www.iep.ru

Ф и л о с о ф с к олитературный журнал Издается с 1991 года, выходит 6 раз в год Учредитель — Фонд «Институт экономической политики им. Е. Т. Гайдара»

Т ОМ 2 9 #2 2019

Выпускающий редактор Елена Попова Дизайн Сергей Зиновьев Верстка Анастасия Меерсон Обложка Владимир Вертинский Редактор Ксения Заманская Корректор Любовь Агадулина Руководитель проектов Кирилл Мартынов Редактор сайта Анна Лаврик Редактор английских текстов Уильям Уэскотт Свидетельство о регистрации ПИ № ФС77-46739 от 23.09.2011 Подписной индекс в Объединенном каталоге «Пресса России» — 44761, в каталоге «Почта России» — П6843 Публикуемые материалы прошли процедуру рецензирования и экспертного отбора. Журнал входит в перечень рецензируемых научных изданий ВАК по специальностям 09.00.00 (философские науки) 24.00.00 (культурология) 08.00.00 (экономические науки) Тираж 1000 экз.

Содержание 1 Александр Павлов. Постмодернистский ген: является ли посткапитализм постпостмодернизмом? F O U C AU LT

25 Ольга Власова. Рождение фукианского метода: эпистемология/феноменология, психология/психиатрия 51 Сергей Зенкин. Послесловие к трансгрессии 64 Дмитрий Михель. Мишель Фуко и западная медицина 82 Денис Скопин. Управление умершими: дисциплина и биополитика 104 Алексей Глухов. Фуко как сверхавтор 126 Иван Новик. Понятия как «рекуррентные элементы» дискурса: подход к истории концептуального в «Археологии знания» Мишеля Фуко ФУ КО

151 Наталия Автономова. Советское чудо: о переводе «Слов и вещей». Интервью с предисловием Елены Смирновой 179 Виктор Каплун. Перестать мыслить «власть» через «государство»: gouvernementalité, Governmentality Studies и что стало с аналитикой власти Мишеля Фуко в русских переводах 221 Илья Калинин. Культурная революция, советский субъект и порядок дискурса 251 Георгий Шулико. Фуко, Ленин и западный марксизм 268 Игорь Кобылин. Игры методологов: Мишель Фуко и «оргуправленческий» проект Георгия Щедровицкого



iii

LOGOS

Philosophical and L iterary Journal

Volume 29 · #2 · 2019

Published since 1991, frequency—six issues per year Establisher—Gaidar Institute for Economic Policy Editor-in-chief Valery Anashvili Guest editor Ilya Kalinin Editorial B oard: Igor Chubarov, Vyacheslav Danilov, Polina Khanova, Dmitriy Kralechkin, Vitaly Kurennoy (science editor), Inna Kushnaryova, Michail Maiatsky, Artem Morozov, Yakov Okhonko (executive secretary), Alexander Pavlov, Alexander Pisarev, Artem Smirnov Editorial C ouncil: Petar Bojanić (Belgrade), Georgi Derluguian (New York, Abu-Dhabi), Boris Groys (New York), Gasan Guseynov (Basel), Klaus Held (Wuppertal), Boris Kapustin (New Haven), Dragan Kujundzic (Gainesville), John Law (Milton Keynes), Deirdre N. McCloskey (Chicago), Vladimir Mau (Council Chair, Moscow), Christian Möckel (Berlin), Frithjof Rodi (Bochum), Elena Rozhdestvenskaya (Moscow), Blair Ruble (Washington, D. C.), Vadim Volkov (St. Petersburg), Sergey Sinelnikov-Murylev (Moscow), Mikhail Yampolsky (New York), Slavoj Žižek (Lublyana) Executive editor Elena Popova; Design Sergey Zinoviev; Layout Anastasia Meyerson; Cover Vladimir Vertinskiy; Editor Kseniya Zamanskaya; Proofreader Lyubov Agadulina; Project manager Kirill Martynov; Website editor Anna Lavrik; English language editor William Wescott E-mail: [email protected] Website: http://www.logosjournal.ru Facebook: https://www.facebook.com/logosjournal Twitter: https://twitter.com/logos_journal Certificate of registration ПИ № ФС 77-46739 of 23.09.2011 Subscription number in the unified catalogue “Pressa Rossii”— 44761, in the catalogue “Pochta Rossii”— П6843 All published materials passed review and expert selection procedure © Gaidar Institute Press, 2019 (http://www.iep.ru) Print run 1000 copies

iv

Contents 1 Alexander Pavlov. The Postmodern Gene: Does Post-Capitalism Mean Post-Postmodernism? F O U C AU LT

25 Olga Vl asova. The Birth of Foucault’s Method: Epistemology/ Phenomenology, Psychology/Psychiatry 51 Sergey Z enkin. A Postscript to Transgression 64 Dmitry Mikhel. Michel Foucault and Western Medicine 82 Denis Skopin. Governing the Dead: Discipline and Biopolitics 104 Alexei Gloukhov. Foucault as Superauthor 126 Ivan Novik. Concepts as Recurrent Elements of Discourse: An Approach to the History of Conceptuality in Michel Foucault’s The Archeology of Knowledge ФУ КО

151 Natalia Avtonomova. A Soviet Miracle: On Translating The Order of Things. An interview with introduction by Elena Smirnova 179 Viktor Kaploun. Stop Understanding “Power” Through the “State”: Gouvernementalité, Governmentality Studies, and the Fate of Michel Foucault’s Analytics of Power in Russian Translations 221 Ilya Kalinin. The Cultural Revolution, Soviet Mentality, and the Order of Discourse 251 Georgy Shuliko. Foucault, Lenin, and Western Marxism 268 Igor Kobylin. Games Methodologists Play: Michel Foucault and the Organizational Management Project of Georgy Shchedrovitsky



v

Объединенный каталог «Пресса России» Подписной индекс 4 4 76 1 Каталог «Почта России» Подписной индекс П6843

Постмодернистский ген: является ли посткапитализм постпостмодернизмом? Александр Павлов

Доцент, Школа философии, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики»; ведущий научный сотрудник, сектор социальной философии, Институт философии РАН. Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: постмодерн; постмодернизм; постпостмодернизм; капитализм; посткапитализм; акселерационизм; культура; капиталистический реализм; марксизм; социальная философия; неолиберализм. В статье обсуждается актуальная для социальной теории и теории культуры проблема того, чтó стало с постмодерном как языком описания эпохи в XXI столетии. Автор отталкивается от зонтичного термина «постпостмодернизм», чтобы рассмотреть не те концепции, которые предлагают себя в качестве непосредственных альтернатив постмодернизму и при этом игнорируют связку постмодернизма и капитализма, но более сложные теории — те, что ориентируются преимущественно на анализ новейших форм капитализма. Отметив, что впервые идею постмодернизма как культурную логику позднего капитализма предложил американский философ-марксист Фредрик Джеймисон, автор далее пытается обнаружить преемственность новых концепций капитализма именно с подходом Джеймисона. Обсуждение начинается с теории «капиталистического реализма» британского левого мыслителя Марка Фишера. Признавая заслуги Джеймисона, Фишер по определенным причинам отказывается от термина

«постмодернизм», но весь используемый философский аппарат заимствует именно из джеймисоновских разработок. Далее автор перебрасывает мостик от «капиталистического реализма» к новейшим левым теориям, таким как акселерационизм и посткапитализм. Обнаружив тесные связи между работой Марка Фишера и Ника Ланда, сотрудничавших в 1990-е годы в рамках проекта «группы исследований киберкультуры» (Cybernetic Culture Research Unit, CCRU), с одной стороны, и идеями Ника Срничека, с другой стороны, автор ставит вопрос, почему Срничек и его коллеги избегают теории постмодерна Джеймисона. Предлагаемый им ответ состоит в следующем: постмодернизм не позволяет современным левым рассуждать о будущем. Однако, как указывает автор, идеи Джеймисона о постмодерне на «генетическом уровне» заложены в концепцию посткапитализма Срничека, что делает его теорию «постпостмодернистской», но в негативной, а не в позитивной ее версии, как в случае с Марком Фишером.

1

Введение

П

О С Л Е Д Н Е Е десятилетие в социальной теории — хотя, конечно, не  только в  ней — характеризуется попыткой преодоления эпохи постмодерна: даже не столько самой эпохи, рамки которой весьма и весьма размыты, сколько категориального аппарата описания данного времени. Очень важно, что поиски нового языка, в том числе ярлыка самого темпорального режима, проходят прежде всего в сфере искусства и, шире, культуры или общественных настроений, которые тем не менее все так же отображаются в культуре. Так, французский социальный философ Жиль Липовецкий, развивая свою концепцию гипермодерна, обратился к категории «творческого капитализма»; куратор и искусствовед Николя Буррио размышляет об альтермодерне в контексте изменений в сфере эстетики и мира искусства в целом; новая чувственность метамодернизма обнаруживает себя, по мнению авторов этой теории, в живописи, архитектуре, кинематографе, литературе и т. д.; диджимодернизм, хотя в фокус его внимания попадает именно технология и цифровой мир, рассуждает исключительно о переменах в культуре. Этот список можно продолжать; по большому счету вектор идей очевиден, а эмпирический материал, к которому обращаются авторы новейших теорий, — культура. В данном случае, однако, возникает некоторая трудность. Кажется, постмодерн сегодня мало кого удовлетворяет в качестве эвристической социальной теории и философии культуры. Вместе с тем необходимо разобраться, с каким именно постмодерном пытаются свести счеты те или иные авторы, если к нему обращаются (но мы знаем, что почти все о нем говорят). Часто теоретики ссылаются на «состояние постмодерна» Жана-Франсуа Лиотара, но еще чаще исследователи не могут обойтись без ссылки на фундаментальные работы Фредрика Джеймисона. В этом нет ничего удивительного: как убедительно показал марксист Перри Андерсон, именно Джеймисон одержал победу в борьбе за адекватное теоретическое описание такого непростого термина, как «постмодерн»1. В данном случае мы подошли к ключевому пункту стоящей перед нами проблемы — работает ли, с точки зрения некоторых авторов, теория постмодерна, предложенная Джеймисоном? 1. Андерсон П. Истоки постмодерна. М.: Территория будущего, 2011. 2

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Практически всеобщее отречение от постмодерна первым делом заставляет нас предположить, что данная теория более не актуальна. Но именно здесь начинаются сложности — постольку, поскольку авторы, отрицая сам постмодерн, обращаются в  своей теоретической работе за помощью к теории Джеймисона. В то же время это не единственная и не самая большая сложность обсуждения современных попыток упразднить постмодерн и предложить адекватный анализ нашего времени. Сила концепции Джеймисона заключалась в том, что он первым предположил: постмодернизм — не течение в искусстве, а характеристика культуры в целом. Но эта же культура отражала логику позднего — на момент начала 1980-х годов — капитализма. То есть, став «второй природой» человека, культура была по сути экономикой. Хотя Джеймисон не так часто обращался к экономическим категориям, концентрируясь на культуре, но, описывая одно, он объяснял содержание другого. Он неоднократно подчеркивал, что выступал против «морализаторской позиции», свойственной многим левым, но пытался сделать невозможное — описать эпоху, то есть помыслить культуру в ее тотальности. Мы даже могли бы назвать это «когнитивным картографированием» постмодерна, если бы (не)используемый нами в данном случае термин не был настолько сложным. Заметим: мало кто из авторов концепций иного «-модерна» обращается к капитализму, то есть большинство совершенно забывает об экономике. Другая проблема в том, что оспаривать абстрактный «постмодернизм» — это одно, а оспаривать Джеймисона — совсем другое. Причем оспаривать — необязательно значит критиковать и указывать на промахи. Оспаривание, в моем понимании, может заключаться и в домысливании или даже в использовании концептуального аппарата, но в каких-то иных целях. Из всех концепций альтернативного описания нынешнего состояния (западного) общества и актуальной культуры наиболее интересны те, что обращаются за помощью как раз к теории Джеймисона, и вот почему. Ниже я изложу и критически рассмотрю две стратегии социальной теории, которые либо непосредственно апеллируют к Джеймисону, чтобы развить или «дополнить» его мысль, либо, резко контрастируя с упоминаемыми выше концепциями метамодерна, альтермодерна и т. д., обращаются к другой важнейшей для философа категории — капитализму. Однако вторая стратегия также не обходится без его помощи. Чтобы доказать это, я свяжу первую стратегию «капиталистического реализма» со второй — «акселерационизма» и впоследствии «посткапитализма» — путем неочевидных влияний и заимствований теоретического аппарата. Мы увиАлександр Павлов

3

дим, что даже некоторые социальные теории капитализма, отказавшиеся от джеймисоновской концепции постмодерна, все равно пребывают в ее тени.

Капиталистический реализм Марк Фишер (1968–2017) — британский публицист левых взглядов, но также теоретик культуры и философ, прославившийся главным образом своим блогом K-Punk. Широкую известность ему принесла книга «Капиталистический реализм», написанная на основе блога. Она была переведена на множество языков, в том числе на русский. При этом, работая с его концепцией, мы должны понимать, что Фишер — не  систематический мыслитель: жанр, в  котором он работает, — прежде всего блоговые записи и  эссеистика. Поэтому от него не стоит ожидать аккуратности в использовании сложных терминов. Кроме того, теоретическое содержание его текстов подчинено риторике и политической позиции — это необходимо учитывать при анализе его работ. Эмпирическое поле исследований Фишера — музыка, литература, кинематограф и преподавание (он часто обращается к своему опыту преподавания в британских колледжах). То есть, когда он нападает на капитализм, Фишер обращается к культуре в самом широком смысле и, кажется, никогда не говорит чего-то конкретного об экономике. Наконец, его книги «Странное и жуткое» и «Призраки моей жизни», изданные после «Капиталистического реализма», посвящены исключительно литературе, кино и музыке; книга K-Punk, вышедшая после смерти Фишера, содержит, вероятно, все написанное автором (преимущественно записи блога)2. Таким образом, нас интересует первая и главная его работа постольку, поскольку обсуждение новейшего капитализма представлено именно в ней. Итак, что предлагает Фишер? Редактор сборника неопубликованных работ Фишера K-Punk признает, что значительная часть текстов автора была написана в ответ на размышления Джеймисона о постмодернизме3. Это чистая правда. Притом что Фишер не оппонирует Джеймисону, но  регулярно обращается к  его теоретическому аппарату, что 2. См.: Fisher M. Ghosts of My Life. Writings on Depression, Hauntology and Lost Futures. Winchester, WA: Zero Books, 2014; Idem. The Weird and the Eerie. L.: Repeater, 2016; Fisher M., Ambrose D. K-Punk. The Collected and Unpublished Writings of Mark Fisher (2004–2016). L.: Repeater Books, 2018. 3. Ambrose D. Editor’s Introduction // Fisher M., Ambrose D. Op. cit. 4

Логос · Том 29 · #2 · 2019

бы сказать что-то о современной культуре и политике. Возможно, Фишера не устраивало в текстах Джеймисона прежде всего его утверждение, что в нынешней культурной ситуации традиционные разговоры о будущем уже невозможны, — к этому вопросу мы еще вернемся. Впрочем, эта претензия могла быть адресована не Джеймисону, а самой ситуации постмодерна, характерной для 1980-х и 1990-х годов. В конце концов, и Франко «Бифо» Берарди признал, что будущее было украдено у левых именно в 1990-е годы4. Сам же Фишер — в духе многих последующих левых теоретиков — настаивал: «Мы должны изобрести будущее»5. К этой теме он пришел, однако, немного позже, а в 2009 году главной своей мишенью избрал новейшую форму капитализма. В  2009 году Фишер отчаивался узреть какой-либо альтернативный вариант будущего, а точнее, вообще не мог представить, что оно может быть. Начинает Фишер с того, что капитализм стал не просто доминирующей и единственной социально-экономической системой, но, главное, теперь даже невозможно вообразить альтернативу. В  пример он приводит фильм Альфонсо Куарона «Дитя человеческое» (2006), чтобы заявить, что это кино показывает не будущее, даже в качестве альтернативы, а, скорее, обостренную форму нашего собственного мира. Экстраполируя образы из «Дитя человеческого» на нашу реальность, Фишер меланхолично замечает, что мир «не заканчивается взрывом, он затухает, оголяется, постепенно распадается»6. Фильм подтверждает, что будущее не готовит нам ничего, кроме перманентного застоя и повторных искажений одного и того же; и сама культура в ситуации, когда нет ничего нового, обречена на исчезновение. Такова культурная логика капитализма — в воображении Фишера он действует как чудовище из картины Джона Карпентера «Нечто» (1982), «монструозное, чрезвычайно пластичное существо, способное поддерживать свой метаболизм в чем угодно и поглощать все, с чем соприкасается»7. Главный вопрос в таком случае — как быть с капитализмом, который распространяется всюду, поглощает все и лишает нас будущего? Мы эксплицируем основные тезисы его позиции, разбросанные по страницам книги. 4. Берарди утверждал, что наше будущее появилось и исчезло, и потому сама концепция «будущего» потеряла полезность. См.: Berardi F. After the Future. Oakland: AK Press, 2011. 5. Fisher M. “We Have to Invent the Future”: An Unseen Interview with Mark Fisher (2012) // Fisher M., Ambrose D. Op. cit. 6. Фишер М. Капиталистический реализм. М.: Ультракультура 2.0, 2010. С. 13. 7. Там же. С. 18. Александр Павлов

5

1. Изначально, как замечает сам автор, термин «капиталистический реализм» был использован как пародия на «социалистический реализм» еще в 1960-е годы8. Впрочем, Фишер не упоминает, что в том же десятилетии это выражение встречалось не только в рамках пародии9. В любом случае он придает термину новое звучание и  считает, что словосочетание не  должно ограничиваться искусством и прекрасно подходит для описания социального состояния XXI века — это, если угодно, общая «атмосфера», не только регулирующая производство культуры и социальных отношений, но и блокирующая любые действие и мысль. Бедность, голод, насилие и пр. — неотъемлемые атрибуты реальности, с которой нам приходится мириться, и капитализм утверждает, что их нельзя избежать, но можно подправить. В таком свете моральная критика, традиционная для левых, не может работать. Фишер, обращаясь к психоанализу, разграничивает понятия «Реальное» и «реальность». Так, принцип реальности требует с подозрением относиться к  любой «реальности», которая якобы представляет собой что-то естественное и очевидное. В то время как Реальное — то, что вытесняется «реальностью», «непредставимое Х, травматическая пустота»10. Поэтому необходимо, считает Фишер, обращаться к Реальному, вытесненному «реальностью» капиталистического реализма. Но какова же эта «реальность», именуемая капиталистическим реализмом? Это главное из конструктивных решений Фишера: изобличить весь ужас «реальности» капиталистического реализма. Иными словами, его задача — показать, что капитализм противоречив и неустойчив11. 2. Поздний капитализм — это, если угодно, «рыночный сталинизм», сутью которого является рекламно-бюрократический подход к «решению» любых проблем. Фишер имеет в виду, что превозносятся главным образом символы достижений, а не сами реальные достижения. Для капитализма намного важнее производство псевдособытий, чтобы обеспечить триумф рекламы над «реальностью». Предлагая аллюзию на Маркса и Энгельса и американского марксиста Маршала Бермана12, Фишер формулирует это так: 8. Там же. С. 33. 9. См.: Lueg K., Richter G. Leben mit Pop: eine Demonstratio fur den kapitalistischen Realismus. Dusseldorf: Mobelhaus Berges, 1963. 10. Фишер М. Указ. соч. С. 40. 11. Там же. С. 38. 12. Имеется в виду главная книга автора, название которой — цитата из «Манифеста Коммунистической партии» Маркса и Энгельса: Berman M. All That is Solid Melts into Air: The Experience of Modernity. L.; N.Y.: Verso, 1983. 6

Логос · Том 29 · #2 · 2019

«…при капитализме все прочное расплавляется в пиар»13. Чтобы пояснить слабость этой установки, Фишер обращается к категории «Большого другого» в интерпретации Славоя Жижека и пишет, что подобный пиар ориентирован именно на эту «коллективную фикцию», потому что и общество, и власть/капиталисты прекрасно осведомлены, что очень часто, в случае разных достижений или продажи ненужных товаров, кроме рекламы ничего не существует. Невоплощенная ткань социальной системы рвется, когда разрушается иллюзия того, что «Большой другой» якобы не догадывается, что его вводят в заблуждение. Иными словами, катастрофа случается тогда, когда кто-то из власти (или сами капиталисты) признает, что «реальность» ужасна. Так когда-то было со «сталинским социализмом», изобличенным Хрущевым. Однако капиталистический реализм успешно решает эти проблемы, изобретая, скажем, такие практики, как аудит. Будучи бюрократической процедурой, аудит являет собой проверку (при этом все проверяемые пытаются впечатлить несуществующего «Большого другого»), а затем осуществляет пиар, предоставляя «данные» о выдающихся достижениях работников. Эта новая — теперь уже капиталистическая — бюрократия ничем не ограничена и проникает повсюду, создавая тем самым ситуацию, из которой нет выхода. 3. С  этим связана проблема отсутствия коллективного субъекта и, что еще важнее, отсутствия реальных агентов капитала, которым можно было бы предъявлять требования что-то изменить. Относительно последнего Фишер заявляет, что, например, корпорации не являются такими агентами, которые управляют всем и действуют на самом глубоком и невидимом уровне, потому что эти корпорации ограничены конечной причиной, «которая-не-есть-субъект, то есть Капиталом, являясь всего лишь его выражением»14. Будучи агентами капитализма, корпорации (сами по себе безличные) перекладывают ответственность на конкретных людей — индивидов — и обеспечивают работу капиталистической «реальности». Фишер даже называет ключевое символическое событие всего этого — концерт Live Aid 1985 года, когда протесты шахтерских забастовок были вытеснены сентиментализмом, требующим этических обязательств от индивидов, сидящих перед экранами телевизоров. Поэтому часто вину за те или иные проблемы возлагают на тех, кто злоупотребляет отлаженной системой. Следовательно, необходимо сконструировать новый «кол 13. Там же. С. 82. 14. Там же. С. 124. Александр Павлов

7

лективный субъект», каждый представитель которого осознает, что не  несет никакой индивидуальной ответственности. А  значит, нужно не требовать личной ответственности, но обращаться к тотальности: дело не в том, что каждый конкретно отвечает за изменение климата, но в том, что в действительности никто за него не отвечает; это и есть суть проблемы. 4. Как это сказывается на субъекте, находящемся в новой культурной ситуации? Здесь Фишер особенно пессимистичен. Как и  всегда, он отталкивается от  позиции Фредрика Джеймисона, чтобы обратиться к  проблеме расстройства психики. В  контексте постмодерна Джеймисон говорил о децентрированном субъекте, описывая это состояние как «шизофрению», но в культурном, а  не  в  медицинском смысле15. Отметим, что другие «постпостмодернисты» также рассуждают о диагнозе общества, следуя Джеймисону: диджимодернизм обсуждает аутизм, а гипермодернизм — анорексию, булимию и нарушение психической стабильности16. Фишер же высказывается именно о медицине. В ситуации «капиталистического реализма» самым распространенным психическим заболеванием стала депрессия17. Задаваясь вопросом, как стало возможным, что так много людей в Британии страдают именно этой болезнью, Фишер ожидаемо отвечает, что это порождается самой социальной системой, порочной в своем основании. Возможно, это место было бы наименее любопытным в рассуждениях Фишера, если бы он не предложил развитие тезиса. Больше всего автор переживает за  молодых людей. Однако их проблемы с психикой он называет «депрессивной гедонией» — неспособностью выполнять какие-либо действия, кроме поисков удовольствия18. Вместо конструктивной активности молодежь просто смотрит телевизор, играет в приставку и ест фастфуд; не желает читать, считая это скучным. И здесь, чтобы описать «время, нарезанное на  цифровые микроломтики», доставшееся молодому поколению, Фишер вновь цитирует Джеймисона. Мы должны учитывать, что в данном случае сказывается возраст и присущий Фишеру «естественный консерватизм», предпо 15. Джеймисон Ф. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма. М.: Издательство Института Гайдара, 2019. С. 125–136. 16. Kirby A. Digimodernism. How New Technologies Dismantle the Postmodern and Reconfigure Our Culture. N.Y.; L.: Continuum, 2009. Р. 227–233; Aubert N. Violence du temps et pathologies hypermodernes // Cliniques méditerranéennes. 2008. № 78. P. 23–38. 17. Фишер М. Указ. соч. С. 42. 18. Там же. С. 48. 8

Логос · Том 29 · #2 · 2019

лагающий печальный взгляд на новые поколения, которые «уже ничего не хотят». Сам Фишер не рефлексирует по этому поводу, но его брюзжание относительно студентов, которые слушают музыку прямо в аудитории, толкает его к далеко идущим выводам относительно депрессивной культуры, хотя это может отражать куда более локальную и совершенно субъективную проблему автора.

Расплавление Казалось бы, теория Фишера сама по  себе стройная, хотя и не очень изощренная в плане философского фундамента. Возможно, именно эта простота и полемический запал позволили ей стать столь популярной. Вместе с тем у «капиталистического реализма» есть проблемы в концептуальном плане, и сам Фишер их, разумеется, обсуждает. Исходная теоретическая посылка Фишера состоит в  следующем. Первым делом автору было необходимо отделаться от постмодернизма как от описательной категории его «теории» — иначе что он привносил нового? Поэтому Фишер сразу заявляет: поскольку Джеймисон убедительно показал связь между культурой постмодерна и тенденциями постфордистского капитализма, может возникнуть впечатление, что в понятии капиталистического реализма нет никакой необходимости. Фишер даже признает, что в определенном смысле так оно и есть, поскольку то, что он называет «капиталистическим реализмом, можно подвести под категорию постмодернизма в той теоретической версии, которая была предложена Джеймисоном». Вместе с тем Фишера не устраивает сам термин «постмодернизм», так как, несмотря на титанические усилия Джеймисона по объяснению слова, значение понятия все еще остается неясным и запутанным, а сам концепт — «спорным»19. Кроме того, у  Фишера есть несколько причин отказаться от постмодернизма в отношении связки его концепции с актуальной культурной и политической ситуацией. Во-первых, в 1980-е годы, когда Фредрик Джеймисон начал работать над темой, существовали хоть какие-то альтернативы капитализму, в частности Советский Союз и страны советского блока. Во-вторых, в момент своего появления постмодернизм изначально сталкивается с модернизмом, постепенно, но агрессивно осваивая и коммодифицируя последний. Капиталистический реализм уже не сражается с модернизмом, но считает само собой разумеющимся его 19. Там же. С. 20. Александр Павлов

9

преодоление, лишь изредка принимая его возвращение в  качестве «замороженного эстетического стиля». В-третьих, встроив в себя любые альтернативы и поглотив весь мир, новейший капитализм решает иную, нежели постмодернизм, проблему — производства «независимых культурных зон», в которых могут повторяться лишь старые жесты протеста, при этом на деле они не выходят за пределы мейнстримной культуры. Все это выглядит почти убедительно. Но все же, например, «метамодернист» Робин ван ден Аккер, о котором я уже писал в контексте проблемы постпостмодернизма20, пишет: При постмодернизме стало невозможным — или внешне бесполезным — представлять исторический момент до или после необузданного капитализма (а следовательно, и либеральной демократии с неолиберальной экономикой): эту идеологическую диспозицию, в плане как искусства, так и политики, по всей видимости, лучше всего описывать в терминах «капиталистического реализма»21.

Несмотря на  то  что ван ден Аккер использует термин Фишера и даже ссылается на последнего, из цитаты следует, что капиталистический реализм — лишь аватар или иное обозначение постмодернизма. Это наносит существенный урон прежде всего концептуальным основаниям теории Фишера. Но отсюда вытекает другая проблема — автору не удается преодолеть теорию Джеймисона и хотя бы дополнить ее, если не развить. Это правда, что Фишер работает с кинематографом. Мы видели, что делает он это довольно часто — скорее в духе Славоя Жижека, обращаясь к фильмам, чтобы оттолкнуться от них в качестве примеров репрезентации проблем капитализма и затем перейти к сути дела. Джеймисон, как правило, анализирует ленты, эксплицируя из них смыслы, отражающие состояние постмодерна22. Но сама установка на работу с кино как с эмпирическим материалом для иллюстрации социальной теории и попыток найти в фильмах отражение ключевых проблем современности (капитализма и/или идеологии) имеет источником открытия Джеймисона, а не Жижека. Более того, Фишер не может обойтись без прозрений 20. См.: Павлов А. В. Образы современности в XXI веке: метамодернизм // Логос. 2018. Т. 28. № 6. С. 1–19. 21. Van den Akker R. Metamodern Historicity // Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth after Postmodernism / R. Van den Akker et al. (eds). L.; N.Y.: Rowman & Littlefield, 2017. P. 22. 22. Джеймисон Ф. Указ. соч. С. 565–578. 10

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Джеймисона, в конечном счете используя главным образом наработки последнего. Одним словом, теория Джеймисона, как тень, нависает над всеми размышлениями Фишера, доказывая свою актуальность и жизнеспособность. Но главное — Фишер не может обойтись без слова «постмодернизм», хотя это, казалось бы, «спорный термин» (!); он через раз, а то и чаще подменяет им ситуацию «капиталистического реализма». Неоднократно он использует это слово и в других текстах. Видимо, в теоретическом и даже практическом отношении от понятия «постмодерн» не так-то легко избавиться, даже если мы декларируем, что оно больше не подходит для описания нынешней культурной ситуации. Но  каким образом все это может быть связано с  куда более свежей и актуальной левой теорией акселерационизма или посткапитализма? Может показаться странным и даже неправомерным вписывать социальную теорию Ника Срничека в разговор о «постпостмодернизме». Но это лишь на первый взгляд: для этого есть несколько довольно веских оснований. Во-первых, мы можем обнаружить невидимые, но весьма прочные нити, связывающие социальные теории Марка Фишера и Ника Срничека. Во-вторых, сам Срничек во главу угла своей концепции ставит капитализм, и это означает, что мы должны хотя бы задаться вопросом, есть ли в таком раскладе место постмодернизму, раз уж последний в течение долгого времени был культурной логикой позднего капитализма. В-третьих, поскольку Срничек — левый, возникает вопрос о том, существуют ли какие-то пересечения его концепции с теорией постмодернизма Фредрика Джеймисона. И если вдруг такие пересечения не обнаружатся, мы должны ответить почему и тем самым подтвердить гипотезу о том, что идея посткапитализма являет собой стратегию (не)осознанного устранения постмодернизма, а в таком случае она в некотором отношении становится стратегией «постпостмодернизма». Но проясним эти аргументы и обсудим возникающие вместе с ними трудности. Британский философ Ник Ланд тесно связан с  «группой исследований киберкультуры» CCRU (Cybernetic Culture Research Unit). Этот междисциплинарный коллектив был основан Сэди Плант в 1995 году, а с 1997 года его возглавил Ланд. Марк Фишер участвовал в работе группы. И поскольку последний был левым, а  Ланд — правым, между ними существовало определенное интеллектуальное напряжение23. К  слову, название блога Фишера 23. «Фрагментация — вот единственная стратегия». Интервью с Ником Ландом // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 35. Александр Павлов

11

K-Punk (что означает в том числе и «киберпанк») отсылает именно к этой группе, где первая «С» означает «кибер», то есть связана с греческим Kuber24. Сам Фишер упоминает Ланда среди основных представителей группы. Кроме того, имя Ланда вписано в  другую важную интеллектуальную традицию — концепцию акселерационизма. Поначалу ее развивал Срничек, написавший вместе с Алексом Уильямсом «Манифест акселерационизма»25 и придавший концепции звучание и популярность. При этом Ланд занимает правый фланг движения, в  то  время как Срнчиек и  Уильямс — левый. Поэтому мы не удивимся, если увидим имя Марка Фишера в ссылках Срничека и Уильямса. Здесь заметим, что именно Фишеру, как упоминалось, принадлежит мысль о том, что «мы должны изобрести будущее», высказанная им еще в 2012 году26, то есть до написания манифеста акселерационизма. Это приводит нас к следующей важной проблеме. Как оппонент Ланда, Фишер обращается к манифесту последнего, получившему название «Расплавление»: «В работе Ланда кибернетически перестроенная невидимая рука все больше и больше устраняет централизованную государственную власть», и потому целью Ланда было «создание некоей картины глобального капиталистического искусственного интеллекта». Но нас больше интересует другое. Фишер замечает: В текстах Ланда 1990-х был выполнен синтез кибернетики, теории комплексности, киберпанка и неолиберализма27.

И вот к каким утверждениям Ланда привел этот весьма экстравагантный синтез: Расплавление постмодерном культуры в экономику вызывается фрактальной взаимозамкнутостью товаризации и компьютеров — трансскалярной энтропийной диссипацией (от международной торговли до рыночно-ориентированного софта), размораживающей динамику конкуренции из крионического банка

24. Fisher M. Why K? // Fisher M., Ambrose D. Op. cit. 25. Уильямс А., Шрничек Н. Манифест акселерационистской политики // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 7–20. 26. Однако Срничек и Уильямс в книге с названием «Изобретая будущее» цитируют только его «Капиталистический реализм», не другие тексты. Чтобы избежать недомолвок, приведу фразу Фишера на английском: «We have to invent the future» (Fisher M. “We have to invent the future”). 27. Фишер М. Указ. соч. С. 84. 12

Логос · Том 29 · #2 · 2019

модернистского корпоратизма. Коммерция перевоплощает пространство внутри себя, собирая вселенную, исчерпывающе имманентную функциональности киберкапитала28.

В другом месте мы находим более явно артикулированное отношение Ланда к постмодерну: Будущее ближе, чем было, — ближе, чем на  прошлой неделе, но постмодерн остается эпохой силы нежити: уже все закончилось, но все еще продолжается29.

Ирония заключается в том, что любой российский ученый (а фактически любой читатель), прочитав следующие строки, скорее всего, охарактеризовал бы их как «постмодернистские»: Культура постмодерна ре тре трещит вирус вирус ви-рус вирус вирус вирус вирус вирус вирус вирус 0110001001001011010010010 110010010010010010 «вирус» (виропластичный, вирогенный, иммуносупрессор и и или, мета-, или ли и или гипер-) вирус30.

Таких цитат у Ланда 1990-х годов найдется немало. И хотя Срничек и Уильямс являются политическими оппонентами Ланда, исходная посылка ускорения капитала у них одна31, а сам Ланд начал рассуждать на тему акселерационизма даже раньше них. Вот почему проблема постмодерна некоторым образом вшита в социальную теорию Срничека. Но и это еще не все. В 1990-е годы «киберпанк» определенно был интеллектуальной модой. Как видим, Ланд и Фишер обращаются именно к нему. Что ж, следует сказать, что киберпанк — это жанр культуры, который возник и состоялся благодаря постмодернизму. У того же Джеймисона, цитировавшего Уильяма Гибсона, мы можем обнаружить такой пассаж: Здесь уместно пожалеть о том, что в этой книге нет главы о киберпанке, ведь, с точки зрения многих из нас, это высшее литературное выражение если и не постмодернизма, то позднего капитализма32.

28. Ланд Н. Расплавление // Он же. Киберготика. Пермь: Гиле Пресс, 2018. С. 181. 29. Он же. Машинное желание // Киберготика. С. 88. 30. Он же. Гипервирус // Киберготика. С. 120. 31. «Фрагментация — вот единственная стратегия». Интервью с Ником Ландом. С. 46. 32. Джеймисон Ф. Указ. соч. С. 57–58. Александр Павлов

13

Иными словами, в начале 1990-х годов было почти очевидно, что киберпанк  — это не  только грядущая интеллектуальная мода, но и высшее и самое свежее воплощение постмодернизма. Мы находим историческое, более позднее подтверждение этого тезиса. Так, литературовед Брайан Макхейл в своей книге «Кембриджское введение в постмодернизм» называет киберпанк одним из ключевых явлений/жанров постмодернизма, находящегося на пике своего развития33. Одним словом, Ник Ланд и  Марк Фишер, хотели они того или нет, в 1990-е годы продвигали самую актуальную форму постмодернистской культуры. И на фундаменте всего этого Ник Сриничек, осуществив определенную переплавку, строит свою теорию.

Неприятности с посткапитализмом В своем раннем тексте «Навигация по неолиберализму: политическая эстетика в эпоху кризиса» Срничек ссылается на термин «капиталистический реализм» как на нечто само собой разумеющееся и не дает ссылки на Фишера. Автор повторяет главный фишеровский тезис: «Капиталистический реализм утратил свое ощущение будущего»34. Это очень важный текст, потому что именно здесь Срничек обращается к эстетике и неолиберализму — крайне редкой для него теме. Будущее — ключевой концепт для начала размышлений Срничека; именно посткапиталистического будущего он собирался добиваться путем разгонки капитализма до предельных оснований. «Навигация по неолиберализму» — текст доклада, сделанного Срничеком в сентябре 2012 года. Но уже 14 мая 2013 года Срничек и Уильямс опубликовали свой манифест. С тех пор они написали книгу и продвинулись в своих рассуждениях дальше. Именно поэтому уже в 2017 году Срничек заявил: «Термин „акселерационизм“ стал бесполезным»35. Что же в таком случае он стал развивать в качестве основного понятия своей теории? В 2015 году вышла книга Срничека и Уильямса «Изобретая будущее: посткапитализм и мир без труда»36. Обратим внимание, 33. См.: McHale B. The Cambridge Introduction to Postmodernism. Cambridge: Cambridge University Press, 2015. Р. 85–89. 34. Срничек Н. Навигация по неолиберализму: политическая эстетика в эпоху кризиса // Художественный журнал. 2016. № 99. С. 97. 35. «Термин „акселерационизм“ стал бесполезным». Интервью с  Ником Шрничеком // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 87–102. 36. Srnicek N., Williams A. Inventing the Future. Postcapitalism and a World without Work. L.: Verso, 2015. 14

Логос · Том 29 · #2 · 2019

что в заглавии уже исчезает важнейший для их концепции термин «акселерационизм». Но также отметим, что слово «посткапитализм» в их манифесте присутствовало. Однако именно с этим понятием связаны основные трудности. Например, в  том же 2015 году выходит книга британского журналиста Пола Мейсона «Посткапитализм: путеводитель по нашему будущему»37. Таким образом, возникает серьезная интеллектуальная конкуренция в борьбе за термин. Тем более что Мейсон рассуждает об угрозах капитализму со стороны «цифровой революции» — именно с этим материалом работает Срничек. И даже слово «будущее» — ключевое для акселерационизма — здесь присутствует. Но еще раньше, в 2013 году, появилась книга философа Рафаэля Сассовера «Цифровая экспозиция: постмодернистский посткапитализм»38. Ключевой тезис Сассовера состоит в следующем. Вместо бинарных оппозиций капитализм/социализм и модернизм/постмодернизм мы должны изобрести способ отобрать наиболее эффективное и  социально выгодное, что существует в  этих системах. Цифровые технологии могут обеспечить реализацию и контроль главных для нас элементов данных оппозиций. При этом, считает философ, следует признать преемственность цифровых технологий и предшествовавшего развития, потому что речь идет об эволюционной траектории, а не о революционной природе цифровой эпохи. И все же Сассовер использует слово «постсовременность», в которой и должен развиться посткапитализм. Однако термин «постмодернизм» Срничека не интересует. Именно это обеспечивает дополнительные трудности в борьбе за понятие «посткапитализм», а конкуренция в использовании философских терминов требует учитывать уже существующие и параллельные теоретические наработки относительно одного и того же слова. Сложно сказать, что заставило Срничека отказаться от  развития «посткапитализма» в широком смысле, но в своей последней книге он предложил очередной концепт «Платформенный капитализм», хотя словосочетание «посткапиталистическое будущее» возникает и здесь39. Также обратим внимание, что ни Сассовера, ни Мейсона Срничек ни разу не упоминает, хотя в «Изобретая будущее» 37. См.: Мейсон П. Посткапитализм: путеводитель по нашему будущему. М.: Ad Marginem, 2015. 38. См.: Sassower R. Digital Exposure: Postmodern Postcapitalism. Houndmills: Palgrave Macmillan UK, 2013. 39. Срничек Н. Капитализм платформ. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2019. Александр Павлов

15

другие тексты Мейсона цитируются не раз. Разумеется, это сознательное умалчивание. Теперь мы можем вернуться к  связке капитализма в  интерпретации Срчничека и постмодернизма, а вместе с ним и имени Фредрика Джеймисона. Нет необходимости искать что-то на эту тему в «Капитализме платформ», потому что книга посвящена исключительно новым агентам капитала без импликаций в сферу политики и культуры. Но в тексте «Изобретая будущее» есть глава «Современность левых». В ней излагаются общие философские идеи проекта, состоящего из трех факторов, которые могут помочь в разработке современности для левых: образ исторического прогресса, универсалистский горизонт и приверженность эмансипации40. Мы вправе ожидать, что слово «постмодернизм» появится хотя бы здесь, и, конечно, наши надежды оправдываются. Срничек и Уильямс пишут: Связь между капитализмом и  модернизацией сохраняется, в то время как правильные прогрессивные представления о будущем исчезли из-за постмодернизма и были уничтожены социальными кругами неолиберализма. Что наиболее важно, с распадом Советского Союза и распространением глобализации, видимо, у истории все же появился метанарратив. Рынки, наемный труд, товары и технологии, повышающие производительность, расширились во всем мире в соответствии с системным императивом накопления. Капитализм стал уделом современных обществ, счастливо сосуществующих с национальными различиями и мало обращающих внимание на столкновения между цивилизациями. Но  здесь мы можем провести различие между конечной точкой (капитализм) и дорогой к ней. На самом деле то, что разные страны связаны между собой, означает, что европейский путь (который в значительной степени зависит от эксплуатации колоний и рабства) для многих развивающихся государств закрыт41.

Итак, мы можем предположительно сказать, что именно не нравится авторам в  постмодернизме. Во-первых, что очень важно, они его не отрицают. Однако они отрицают именно то, что он сделал — упразднил разговоры о  будущем, а  вместе с  тем и  о  прогрессе. Эту позицию они связывают с концепцией Жана-Франсуа Лиотара, которую критикуют вместе с «мыслителями постмодер 40. Srnicek N., Williams A. Op. cit. P. 71. 41. Ibid. P. 74. 16

Логос · Том 29 · #2 · 2019

на», потому что для мыслителей постмодернизма, как заявляют авторы, современность ассоциировалась с  доверчивой наивностью. И поэтому: В эпохальном определении Жана-Франсуа Лиотара постмодерн был идентифицирован как эпоха, взрастившая подозрение к великому метанарративу (the grand metanarrative).

В  этом смысле, считают Срничек и  Уильямс, постмодерн — это культурное условие для того, чтобы разочароваться во всех видах великих нарративов, представленных капиталистическими, либеральными и коммунистическими версиями прогресса42. Кроме того, Срничек и Уильямс не очень-то заинтересованы в проекте постмодерна и по политическим мотивам. Так, в одном месте они отмечают, что, делая акцент на свободе от государства, неолиберализм обратился к анархо-капиталистам и «движениям желания», распространившимся после мая 1968 года. В примечании к этому пассажу сказано: Это один из источников общего утверждения, что постмодернизм является культурным выражением неолиберализма43.

Здесь важно даже не то, что именно случилось после 1968 года, но убежденность авторов в том, что постмодернизм — это неолиберализм. Нельзя не отметить, что они выбирают одну, и очень странную, версию происхождения постмодернизма. Хотя и  отказываясь от постмодерна в политическом отношении, Срничек и Уильямс игнорируют альтернативную версию глубинных корней его возникновения. Так, культурсоциолог Джеффри Александер пишет, что постмодернизм …был … идеологией интеллектуального разочарования; интеллектуалы-марксисты и постмарксисты создали постмодернизм в ответ на тот факт, что период героического и коллективного радикализма, по-видимому, сходил на нет44.

42. Ibid. P. 73. 43. Ibid. P. 63, 197. Очень важно, что приписку относительно постмодернизма как культурного выражения неолиберализма авторы дают в примечании, не желая проговаривать это в основном тексте. 44. Александер Дж. Смыслы социальной жизни: культурсоциология. М.: Праксис, 2013. С. 550–551. Александр Павлов

17

Тем самым — по крайней мере в логике Александера — постмодернизм не отрицал и не хотел отрицать будущего, но для него провал утопии мог оказаться историческим регрессом, который …угрожал … разрушить смысловые структуры интеллектуальной жизни. С помощью теории постмодерна это неизбежное поражение можно было преобразовать в поражение имманентное, в необходимую часть самого исторического развития45.

Итак, мы видим, что в  своих редких обращениях к  постмодерну Срничек и Уильямс осуждают его, чтобы предложить адекватный проект «современности для левых». Походя также заметим, что они не  отказываются от  традиционной категории социальной теории и возвращаются к истокам рассуждений о «модерне». И здесь мы подошли к главному. Есть ли в их концепции место для теории Фредрика Джеймисона? Это самый острый и самый интересный вопрос. Дело в том, что Срничек и Уильямс не щадят левых, которые «погрязли в прошлом». Когда они отмечают очевидный факт, что дискуссии левых относительно будущего до сих пор кажутся аберрантными и даже абсурдными, то связывают эту ситуацию с постмодерном. И потому такие философы, как Саймон Кричли, теперь могут с уверенностью утверждать, что «мы должны противостоять идее и идеологии будущего, которая всегда является конечной козырной картой капиталистических идей прогресса»46. Говорят ли они что-то подобное о Джеймисоне? Нет. Однако во многом именно Джеймисон ответственен за то, что постмодерн отказался от разговоров о будущем. Так, философ в тексте «Ностальгия по настоящему» вынес следующий приговор будущему. По его мнению, любые представления о будущем в нашем настоящем на самом деле блокируют или даже предупреждают всякую версию грядущего как радикальной, принципиально иной системы. Любые шокирующие картины насилия, голода и застоя «не обязательно связаны с привыканием и слишком близким знакомством»; «убежденность, пусть даже усвоенная не сразу, а постепенно, в том, что есть только настоящее и что оно всегда „наше“, оказывается обоюдоострой мудростью»47. В книге «Изобретая будущее» Срничек и Уильямс, разумеется, обращаются к Джеймисону и цитируют его более поздние рабо 45. Там же. 46. Srnicek N., Williams A. Op. cit. P. 72. 47. Джеймисон Ф. Указ. соч. С. 563. 18

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ты48 (за исключением «Когнитивной картографии»49), но не тексты про постмодернизм. Мы могли бы предположить, что эта часть исследования была выполнена Алексом Уильямсом. Однако это не так. В своем раннем тексте, упоминавшемся выше, именно Срничек обращается к Джеймисону и его «когнитивной картографии», причем в контексте эстетики, пусть и политической50. Часть этой статьи вошла в книгу «Изобретая будущее», но только не  этот фрагмент51. Между тем идею когнитивной картографии Джеймисон начал развивать непосредственно в  контексте постмодернизма52. Постмодерн в  этом виде — куда более сильная теория, чем идея Лиотара, от которой легко отмахнуться, так как всем очевидно, что метанарративы есть. Срничеку оставалось, признавая вклад Джеймисона в марксистскую философию, оставить ключевые тексты последнего о постмодерне без внимания и обратиться к иным работам. Итак, вывод ясен. Постмодернизм имеет неочевидные имманентные генетические связи с «акселерационистским посткапитализмом», а  потому социальная теория Срничека в целом — не что иное, как негативная версия «постпостмодернизма». Необходимо также сказать, что если Срничек и Уильямс аккуратно обходят проблему постмодерна, умалчивая о ее главной теории, то другие участники акселерационистского проекта, например, пытаются с ней сражаться. В частности, профессор критической теории Бенджамин Нойс призывает вернуться к прошлому, чтобы в нем отобрать силы для создания нового некапиталистического будущего. Интересно не то, что конкретно он предлагает, но то, как он описывает «хронотошноту» — перманентные повторения образов прошлого, являющиеся бессмысленной статикой. Вот почему левым, чтобы завоевать будущее, необходимо вернуться в прошлое и все исправить. Очевидно, это чревато ностальгией — между прочим, ключевой для постмодерна категорией, — и потому ностальгия акселерационизма есть ностальгия, как утверждает автор, со 48. См.: Jameson F. A Singular Modernity: Essay on the Ontology of the Present. L.: Verso, 2002; Idem. Valences of the Dialectic. L.: Verso, 2010; Idem. Representing Capital: A Reading of Volume One. L.: Verso, 2011. 49. См.: Джеймисон Ф. Когнитивная картография // Он же. Марксизм и интерпретация культуры. М.; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2014. С. 335–349. 50. Срничек Н. Навигация по неолиберализму: политическая эстетика в эпоху кризиса. 51. См., напр.: Srnicek N., Williams A. Op. cit. P. 25 ff. 52. Джеймисон Ф. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма. С. 166–172. Александр Павлов

19

всем другого толка, противопоставляющая себя ностальгии постмодернизма. Ведь именно из-за постмодерна будущее забуксовало в «плохом пастише» (в данном случае выпад против Джеймисона очевиден), не предлагающем ничего нового, и сегодняшняя ретромания — это всего лишь логика поп-культуры позднего неолиберализма. Этот ход, однако, как утверждает Нойс, чреват вырождением акселерационизма в смесь ретромании и футуризма53. *** Все наши рассуждения — отнюдь не полемика с авторами «посткапитализма», но нечто совсем иное. Прежде всего это попытка ответить на вопрос, почему они не связываются с термином «постмодерн». Впрочем, после всего сказанного ответ очевиден: с одной стороны, сама по себе историческая ситуация, — в которой провозглашен конец постмодерна, а  молодые левые лихорадочно ищут новую повестку дня и пытаются обнаружить новые инструменты борьбы с капитализмом (вместо моральной критики и политической риторики), — диктует требование оставить тему в прошлом. С другой стороны, постмодерн не давал какой-либо возможности теоретически рассуждать о будущем, а это означает, что он не просто не может помочь, но даже вреден для новейшей социальной левой теории, представляемой Срничеком. Именно поэтому постмодерн осторожно упраздняется, а его версия, представленная Джеймисоном, замалчивается. И все же брошенная «когнитивная картография» в  качестве орудия борьбы в  эпоху постмодерна остается тлеть в самих истоках теоретических поисков Срничека, замешанных на киберпанке и капиталистическом реализме — вполне постмодернистских феноменах. Библиография «Термин „акселерационизм“ стал бесполезным». Интервью с Ником Шрничеком // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 87–102. «Фрагментация — вот единственная стратегия». Интервью с Ником Ландом // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 31–54. Александер Дж. Смыслы социальной жизни: культурсоциология. М.: Праксис, 2013. Андерсон П. Истоки постмодерна. М.: Территория будущего, 2011. Джеймисон Ф. Когнитивная картография // Он же. Марксизм и интерпретация культуры. М.; Екатеринбург: Кабинетный ученый, 2014. С. 335–349.

53. Нойс Б. Дни минувшего будущего: состояние акселерационизма // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 126–129. 20

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Джеймисон Ф. Постмодернизм, или Культурная логика позднего капитализма. М.: Издательство Института Гайдара, 2019. Ланд Н. Гипервирус // Он же. Киберготика. Пермь: Гиле Пресс, 2018. С. 117–126. Ланд Н. Машинное желание // Он же. Киберготика. Пермь: Гиле Пресс, 2018. С. 57–80. Ланд Н. Расплавление // Он же. Киберготика. Пермь: Гиле Пресс, 2018. С. 173–190. Мейсон П. Посткапитализм: путеводитель по нашему будущему. М.: Ad Marginem, 2015. Нойс Б. Дни минувшего будущего: состояние акселерационизма // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 126–129. Павлов А. В. Образы современности в XXI веке: метамодернизм // Логос. 2018. Т. 28. № 6. С. 1–19. Срничек Н. Капитализм платформ. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2019. Срничек Н. Навигация по неолиберализму: политическая эстетика в эпоху кризиса // Художественный журнал. 2016. № 99. Уильямс А., Шрничек Н. Манифест акселерационистской политики // Логос. 2018. Т. 28. № 2. С. 7–20. Фишер М. Капиталистический реализм. М.: Ультракультура 2.0, 2010. Ambrose D. Editor’s Introduction // Fisher M., Ambrose D. K-Punk. The Collected and Unpublished Writings of Mark Fisher (2004–2016). L.: Repeater Books, 2018. Aubert N. Violence du temps et pathologies hypermodernes // Cliniques méditerranéennes. 2008. № 78. P. 23–38. Berardi F. After the Future. Oakland: AK Press, 2011. Berman M. All That is Solid Melts into Air: The Experience of Modernity. L.; N.Y.: Verso, 1983. Fisher M. “We Have to Invent the Future”: An Unseen Interview with Mark Fisher (2012) // Fisher M., Ambrose D. K-Punk. The Collected and Unpublished Writings of Mark Fisher (2004–2016). L.: Repeater Books, 2018. Fisher M. Ghosts of My Life. Writings on Depression, Hauntology and Lost Futures. Winchester, WA: Zero Books, 2014. Fisher M. The Weird and the Eerie. L.: Repeater, 2016. Fisher M., Ambrose D. K-Punk. The Collected and Unpublished Writings of Mark Fisher (2004–2016). L.: Repeater Books, 2018. Jameson F. A Singular Modernity: Essay on the Ontology of the Present. L.: Verso, 2002. Jameson F. Representing Capital: A Reading of Volume One. L.: Verso, 2011. Jameson F. Valences of the Dialectic. L.: Verso, 2010. Kirby A. Digimodernism. How New Technologies Dismantle the Postmodern and Reconfigure Our Culture. N.Y.; L.: Continuum, 2009. Lueg K., Richter G. Leben mit Pop: eine Demonstratio fur den kapitalistischen Realismus. Dusseldorf: Mobelhaus Berges, 1963. McHale B. The Cambridge Introduction to Postmodernism. Cambridge: Cambridge University Press, 2015. Sassower R. Digital Exposure: Postmodern Postcapitalism. Houndmills: Palgrave Macmillan UK, 2013. Srnicek N., Williams A. Inventing the Future. Postcapitalism and a World without Work. L.: Verso, 2015. Van den Akker R. Metamodern Historicity // Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth after Postmodernism / R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen (eds). L.; N.Y.: Rowman & Littlefield, 2017. P. 21–24.

Александр Павлов

21

THE POSTMODERN GENE: DOES POST-CAPITALISM MEAN POST-POSTMODERNISM? Alexander Pavlov. Associate Professor, School of Philosophy, Faculty of Humanities; Leading Reserach Fellow, Social Philosophy Department, [email protected]. National Research University Higher School of Economics, 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science, 12/1 Goncharnaya str., 109240 Moscow, Russia. Keywords: postmodern; postmodernism; post-postmodernism; capitalism; postcapitalism; accelerationism; culture; capitalist realism; Marxism; social philosophy; neoliberalism. The article examines a problem besetting social theory and theory of culture: the problem of using postmodernism as a language for describing the 21st century. The author resorts to the umbrella term “post-postmodernism” to indicate the more complex theories that focus mainly on the analysis of the latest forms of capitalism rather than the concepts that offer themselves as direct alternatives to postmodernism even though they ignore the link between postmodernism and capitalism. The author takes up the idea, first argued for by the American Marxist philosopher Fredric Jameson, that postmodernism is the cultural logic of late capitalism and then uses Jameson’s approach in an attempt to retrace the continuity of new concepts of capitalism. The discussion begins with the theory of capitalist realism developed by leftist British thinker Mark Fisher. Fisher recognizes Jameson’s merits but takes exception to the term “postmodernism,” although the entire philosophical apparatus that Fisher uses is borrowed from Jameson’s work. The article then bridges the gap between capitalist realism and the latest left-wing theories such as accelerationism and post-capitalism. After tracing the close connection between the work of Mark Fisher and Nick Land, who worked together in the 1990’s at the Cybernetic Culture Research Unit (CCRU) and the ideas of Nick Srnicek, the author asks why Srnicek and his colleagues are put off by Fredric Jameson’s postmodern theory. The answer is that postmodernism does not permit contemporary leftists to speculate about the future. However, as the author points out, Jameson’s ideas about postmodernism at the “genetic level” are implicit in Srnicek’s concept of post-capitalism, which makes Srnicek’s theory “post-postmodernist,” although as a negative variation (in contrast to Mark Fisher’s positive one). DOI: 10.22394/0869-5377-2019-2-1-21

References “Fragmentatsiia — vot edinstvennaia strategiia”. Interv’iu s Nikom Landom [“The Only Thing I Would Impose is Fragmentation”. Interview with Nick Land]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2018, vol. 28, no. 2, pp. 31–54. “Termin ‘akseleratsionizm’ stal bespoleznym”. Interv’iu s Nikom Shrnichekom [“The Term ‘Accelerationism’ Became Useless”. Interview with Nick Srnicek]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2018, vol. 28, no. 2, pp. 87–102. Alexander J. Smysly sotsial’noi zhizni: kul’tursotsiologiia [The Meanings of Social Life: A Cultural Sociology], Moscow, Praksis, 2013.

22

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Ambrose D. Editor’s Introduction. In: Fisher M., Ambrose D. K-Punk. The Collected and Unpublished Writings of Mark Fisher (2004–2016), London, Repeater Books, 2018. Anderson P. Istoki postmoderna [The Origins of Postmodernity], Moscow, Territoriia budushchego, 2011. Aubert N. Violence du temps et pathologies hypermodernes. Cliniques méditerranéennes, 2008, no. 78, pp. 23–38. Berardi F. After the Future, Oakland, AK Press, 2011. Berman M. All That is Solid Melts into Air: The Experience of Modernity, London, New York, Verso, 1983. Fisher M. “We Have to Invent the Future”: An Unseen Interview with Mark Fisher (2012). In: Fisher M., Ambrose D. K-Punk. The Collected and Unpublished Writings of Mark Fisher (2004–2016), London, Repeater Books, 2018. Fisher M. Ghosts of My Life. Writings on Depression, Hauntology and Lost Futures. Winchester, WA, Zero Books, 2014. Fisher M. Kapitalisticheskii realizm [Capitalist Realism], Moscow, Ul’trakul‘tura 2.0, 2010. Fisher M. The Weird and the Eerie, London, Repeater, 2016. Fisher M., Ambrose D. K-Punk. The Collected and Unpublished Writings of Mark Fisher (2004–2016), London, Repeater Books, 2018. Jameson F. A Singular Modernity: Essay on the Ontology of the Present, London, Verso, 2002. Jameson F. Kognitivnaia kartografiia [Cognitive Cartography]. Marksizm i interpretatsiia kul’tury [Marxism and Interpretation of Culture], Moscow, Yekaterinburg, Kabinetnyi uchenyi, 2014, pp. 335–349. Jameson F. Postmodernizm, ili Kul’turnaia logika pozdnego kapitalizma [Postmodernism or, The Cultural Logic of Late Capitalism], Moscow, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, 2019. Jameson F. Representing Capital: A Reading of Volume One, London, Verso, 2011. Jameson F. Valences of the Dialectic, London, Verso, 2010. Kirby A. Digimodernism. How New Technologies Dismantle the Postmodern and Reconfigure Our Culture, New York, London, Continuum, 2009. Land N. Gipervirus [Hypervirus]. Kibergotika [Cybergothic], Perm, Hyle Press, 2018, pp. 117–126. Land N. Mashinnoe zhelanie [Machinic Desire]. Kibergotika [Cybergothic], Perm, Hyle Press, 2018, pp. 57–80. Land N. Rasplavlenie [Meltdown]. Kibergotika [Cybergothic], Perm, Hyle Press, 2018, pp. 173–190. Lueg K., Richter G. Leben mit Pop: eine Demonstratio fur den kapitalistischen Realismus, Dusseldorf, Mobelhaus Berges, 1963. Mason P. Postkapitalizm: putevoditel’ po nashemu budushchemu [PostCapitalism: A Guide to Our Future], Moscow, Ad Marginem, 2015. McHale B. The Cambridge Introduction to Postmodernism, Cambridge, Cambridge University Press, 2015. Noys B. Dni minuvshego budushchego: sostoianie akseleratsionizma [Days of Phuture Past: Accelerationism in the Present Moment]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2018, vol. 28, no. 2, pp. 126–129. Pavlov A. V. Obrazy sovremennosti v XXI veke: metamodernizm [Images of Modernity in the Twenty-First Century: Metamodernism]. Logos. Filosofsko-litera-

Александр Павлов

23

turnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2018, vol. 28, no. 6, pp. 1–19. Sassower R. Digital Exposure: Postmodern Postcapitalism, Houndmills, Palgrave Macmillan UK, 2013. Srnicek N. Kapitalizm platform [Platform Capitalism], Moscow, HSE, 2019. Srnicek N. Navigatsiia po neoliberalizmu: politicheskaia estetika v epokhu krizisa [Navigating Neoliberalism: Political Aesthetics in an Age of Crisis]. Khudozhestvennyi zhurnal [Moscow Art Magazine], 2016, no. 99. Srnicek N., Williams A. Inventing the Future. Postcapitalism and a World without Work, London, Verso, 2015. Van den Akker R. Metamodern Historicity. Metamodernism: Historicity, Affect, and Depth after Postmodernism (eds R. Van den Akker, A. Gibbons, T. Vermeulen), London, New York, Rowman & Littlefield, 2017, pp. 21–24. Williams A., Srnicek N. Manifest akseleratsionistskoi politiki [Manifesto for an Accelerationist Politics]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2018, vol. 28, no. 2, pp. 7–20.

24

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Рождение фукианского метода: эпистемология/феноменология, психология/психиатрия О л ь га   В л а с о в а

Профессор, кафедра истории философии, Институт философии, СанктПетербургский государственный университет (СПбГУ). Адрес: 199034, СанктПетербург, 199034, Менделеевская линия, 5. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: Мишель Фуко; Морис Мерло-Понти; Жорж Кангилем; Людвиг Бинсвангер; психология; психиатрия; феноменология; эпистемология. Статья посвящена раннему периоду спектива психологии и психиатворчества Мишеля Фуко 1954– трии не соответствует предмету 1957 годов, к которому относятся их исследования — человеку и его работы по психологии, антрополоопыту. Обращаясь к Бинсвангеру гии и психиатрии. Автор показывает, и идее существования, Фуко прочто в текстах этого периода следует блематизирует границы психологии искать одновременно истоки, ранний и психиатрии, их дисциплинарнабросок перспективы и первые приную идентичность, формулирует кладные пространства фукианского проблему патологии и нормы как метода. Хотя сам Фуко противопоключевую для их идентификации, ставлял феноменологию эпистемоа также рассматривает психическую логии и относил себя к последней, болезнь как одну из форм опыта. обращение к его раннему творчеству Так он выходит за границы психолопозволяет увидеть парадоксальный гии и психиатрии и развивает свой синтез феноменологической и эписте- археологический метод. В работах мологической оптик. Решающими «Слова и вещи» и «Археология знафигурами влияния здесь оказывания» он делает два шага к филосоются фигуры Жоржа Кангилема, фии: в первой Фуко отказывается Мориса Мерло-Понти и Людвига от субъекта, во второй — от контиБинсвангера. нуальности истории. Таким образом, От Кангилема Фуко наследует ранний дискурс Фуко можно рассмавектор «от практики к теории», тривать как первый опыт нарушения выстраивая историю психологии границ дисциплин и направлений, и психиатрии с опорой на исслесовмещения перспектив и обращедование основополагающих ния к основаниям научной практики. оппозиций «норма — патология», «лич- В критическом диалоге с собственность — среда», «эволюция — истоной мыслью этого периода нахория». Теория Мерло-Понти позволила дится исток формирования Фуко как показать, что онтологическая перфилософа.

25

К

О ГД А говорят и пишут о фукианском методе (не реже, чем раньше), обращаются к  «каноническому» тексту «Археология знания», если хотят показать его в действии, а также к «Истории безумия», «Рождению клиники», «Истории сексуальности» или же «Надзирать и наказывать». Чтобы показать мысль в  развитии, обычно добавляют интервью или лекционные курсы; теперь в ход пойдут и семинары. Описывая динамику, обращаются к «Истории безумия», которая, как считается, показывает мысль Фуко еще «не на полном ходу», в период оформления, или к поздним лекциям, объединенным проблематикой «эстетики существования», где так легко вычитать не только патетику и итоги, но и напутствия. Однако некоторые тексты фукианского корпуса почти всегда стоят особняком. О них если и заводят разговор, то всегда обособленно, относя их к «феноменологическому периоду творчества». Это первая монография «Психическая болезнь и личность», две ранние статьи о психологии, введение к работе Людвига Бинсвангера «Сон и существование» и, с некоторыми оговорками, введение к «Антропологии с прагматической точки зрения» Иммануила Канта. В 1990 году Анжела Кремер-Мариетти, редактор спецвыпуска Revue Internationale de Philosophie, посвященного Фуко, в  своем предисловии называет его первую книгу «Психическая болезнь и личность» той работой, «от которой он достаточно часто открещивался, чтобы совершенно отбить у своего окружения желание ее читать»1. То же самое можно сказать о других ранних текстах. Ни в 1990 году, ни четвертью века ранее, ни сейчас, четверть века спустя, эти тексты не обрели исследователей, несмотря на переиздание их в Dits et écrits и в журнальном формате, несмотря на перевод «Психической болезни…» на английский язык, несмотря на то что тема безумия в творчестве Фуко, пожалуй, наиболее популярна и чрезмерно эксплуатируется. Есть редкие и приятные исключения2, но они не составляют исследовательского поля. Статья подготовлена в рамках проекта по гранту для преподавателей магистратур Стипендиальной программы Благотворительного фонда Владимира Потанина № ГК 170000801. 1. Kremer-Marietti A. Présentation // Revue Internationale de Philosophie. 1990. Vol. 44. № 173. P. 155. 2. См., напр.: Gros F. Foucault et la folie. P.: PUF, 1997; Chebili S. Foucault et la psychologie. P.: L’Hartmattan, 2005 (или недавнее издание с документами 26

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Это забвение выглядит тем более странно на фоне историкофилософского тренда «фуковедения» последних лет  — сравнения Мишеля Фуко и Эдмунда Гуссерля, разговоров о феноменологии и  эпистемологии. На  эту тему читают лекции3, это обсуждают на разных языках4, выходят даже спецвыпуски журналов5, в которых нет ни слова ни о раннем прочтении теории значения Гуссерля во введении к Бинсвангеру, ни о критике феноменологии в  комментарии к  Канту, не  говоря об  исследовании сопутствующей проблематики. В лучшем случае лишь краткое признание юношеского увлечения, к счастью благополучно забытого. Между тем как раз в  ранних текстах нужно искать одновременно и истоки, и первый набросок перспективы, и первые прикладные пространства. Они являются и  критическим источником фукианской зрелости времен «Слов и вещей» и «Археологии знания», и предтечей поздних духовных поисков заботы-о-себе6. и фотографиями, посвященное поездке Фуко в 1954 году в Мюнстерлинген к психиатру Роланду Куну и тому влиянию, которая поездка оказала на характер фукианской тематизации безумия: Foucault à Münsterlingen. À l’origine de l’Histoire de la folie / J.-F. Bert, E. Basso (éds). P.: Éditions de l’EHESS, 2015). 3. Han B. L’a priori historique selon Michel Foucault: difficultés archéologiques // Lectures de Michel Foucault. Vol. 2: Foucault et la philosophie. Lyon: ENS Éditions, 2003. P. 23–38. 4. Bolmain Th. Foucault lecteur de Husserl: articular une rencontre // Bulletin d’analyse phénoménologique. 2008. Vol. IV. № 3. P. 202–238; Goris W. Das historische Apriori bei Husserl und Foucault — Zur philosophischen Relevanz eines Leitbegriffs der historischen Epistemologie // Quaestio. 2012. Vol. 12. P. 291–342. 5. В 2016 году мартовский номер Continental Philosophy Review был посвящен теме «Исторические априори у Гуссерля и Фуко», среди центральных статей: Aldea A. S., Allen A. History, Critique, and Freedom: The Historical A Priori in Husserl and Foucault // Continental Philosophy Review. 2016. Vol. 49. P. 1–11; Moran D. Sinnboden der Geschichte: Foucault and Husserl on the Structural A Priori of History // Continental Philosophy Review. 2016. Vol. 49. P. 13–27; Dodd J. Deep History: Reflections on the Archive and the Lifeworld // Continental Philosophy Review. 2016. Vol. 49. P. 29–39; Flynn Th. R. Foucault on Experiences and the Historical A Priori: With Husserl in the Rearview Mirror of History // Continental Philosophy Review. 2016. Vol. 49. P. 55–65; Carr D. Husserl and Foucault on the Historical Apriori: Teleological and Anti-Teleological Views of History // Continental Philosophy Review. 2016. Vol. 49. P. 127–137. 6. Мы уже неоднократно писали об этом, и некоторые ее важные сюжеты были в достаточной мере осмыслены, чтобы не возвращаться к их подробностям. См.: Власова О. А. Ранний Фуко: до «структуры», «археологии» и «власти» // Фуко М. Психическая болезнь и личность / Пер. с фр., предисл. и  комм. О. А. Власовой. СПб.: Гуманитарная академия, 2009. О л ь г а   В л а с ов а

27

Это то, что в истории другого философа так хотел бы открыть сам Фуко, — как намеренно утаиваемый, но всегда прорывающийся на поверхность исток движения.

Эпистемология и феноменология нормального и патологического Из одной критической работы в другую кочует противопоставление, повод к которому дал сам Фуко. В своей последней прижизненно разрешенной публикации — пересмотренном введении к «Нормальному и патологическому» Кангилема7 — он сталкивает два направления французской философии: философию опыта, значения и субъекта и философию знания, рациональности и понятий. С первой он связывает Жана-Поля Сартра и Мориса Мерло-Понти, со второй — Жана Кавайе, Гастона Башляра, Александра Койре и  Жоржа Кангилема8. Он уводит истоки противопоставления в XIX век, называя предшественников и предваряющие сюжеты, и, что самое важное, свое собственное движение связывает со вторым направлением мысли. В  статьях по  феноменологии9 это противопоставление подкрепляет доводы о  том, что феноменологический период Фуко совершенно обособлен от зрелого периода. В статьях по эпистемологии10 афишированная Фуко самоидентификация служит в  качестве последнего доказательства его традиционных эпистемологических корней. И в тех и в других предсмертный жест представляется указующим жестом. Однако обращение к раннему творчеству позволяет увидеть, казалось бы, парадоксальный синтез: Фуко совмещает феноменологическую и эпистемологическую оптику. В следующих цитатах видно оформление не только фукианской перспективы, но и фукианского стиля: С. 5–62; Она же. «Антропологический сон» Мишеля Фуко: ранние работы // Фуко М. Ранние работы / Пер. с фр. и предисл. О. А. Власовой. СПб.: Владимир Даль, 2015. С. 3–82. 7. Противопоставление присутствует и в более раннем варианте предисловия, но ссылаться все предпочитают на самую последнюю его работу, видя в ней, очевидно, некое завещание философа. 8. Foucault M. La vie: l’experience et la science // Dits et écrits / D. Defert, F. Ewald (dir.). P.: Gallimard, 2001. T. II: 1976–1988. P. 1582. 9. См. статьи о Гуссерле и Фуко, указанные ранее. 10. Thomson K. Historicity and Transcendentality: Foucault, Cavaillès, and the Phenomenology of the Concept // History and Theory. 2008. Vol. 47. № 1. P.  1–18; Hyder D. Foucault, Cavaillès, and Husserl on the Historical Epistemology of the Sciences // Perspectives on Science. 2003. Vol. 11. № 1. P. 111. 28

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Для физиологов Второй империи Мажанди, Конт и Клод Бернар — это три Бога (или три дьявола) одной и той же религии11. Если поведение — это форма, в которой «зрительные содержания» и  «тактильные содержания», чувствительность и  двигательная функция фигурируют лишь в качестве неразделимых моментов, оно остается недоступным каузальному мышлению, оно может быть схвачено только мышлением иного типа, которое берет свой объект в состоянии зарождения таким, каким он является тому, кто переживает его, окутанным атмосферой смысла, в которую переживающий стремится проскользнуть, чтобы обнаружить за рассеянными фактами и симптомами целостное бытие субъекта, — если речь идет о нормальном человеке, и фундаментальное расстройство — если речь идет о больном12.

Если зачитать эти фразы тем, кто читал его ранние труды, они, без сомнения, опознают Фуко — и по тематике, и по манере выделения фигур как действующих лиц психологической сцены, и по критическому разоблачению, и (особенно во втором случае) по литературному, а отнюдь не научному стилю. Тем не менее эти выдержки принадлежат его учителям Кангилему и Мерло-Понти, и уже по приведенному материалу видно, что для Фуко — исследователя и писателя — они оба значили очень много. В предисловии к «Нормальному и патологическому» он откровенничал об университетской французской философии: «Прямо или косвенно, но все эти философы — ну или почти все — учились у Кангилема или читали его»13, а Кангилем признавал Фуко величайшим философом эпохи14, и  это закономерно, поскольку тот развил потенции его собственного творчества. Если свои первые шаги будущий историк безумия, сексуальности, преступности делает поступью учителя, то в чем это проявляется? Кангилем направляет свой взор к  практикам исследования в биологии и терапевтическим практикам медицины и стремит 11. Canguilhem G. The Normal and the Pathological / C. R. Fawcett (trans.). N.Y.: Zone Books, 1991. P. 65. В настоящей работе мы обращаемся к докторской диссертации Кангилема, защищенной им в  1943 году и  впоследствии опубликованной как первая часть «Нормального и патологического». 12. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия / Пер. с  фр. под ред. И. С. Вдовиной, С. Л. Фокина. СПб.: Ювента; Наука, 1999. С. 164. 13. Foucault M. La vie: l’experience et la science. P. 1582. 14. В 1995 году Кангилем пишет: «Для меня 1961 год стал, да и навсегда останется тем годом, когда мы открыли для себя поистине великого философа» (Canguilhem G. Introduction to Penser la folie: Essais sur Michel Foucault / A. Hobart (trans.) // Critical Inquiry. 1995. Vol. 21. № 2. P. 289). О л ь г а   В л а с ов а

29

ся вскрыть стоящие за ними теоретические диспозиции. Много позднее, в своем московском докладе, он высказывается: Никакая практика не в состоянии представить теории ценные данные, которые могут быть теоретически использованными, если теория сама предварительно не открыла и не определила условия значимости этих данных. Другими словами, исследование, использующее практические данные, должно сначала иметь концепцию для того, чтобы направлять практику, а  не  быть управляемым ею. Никакая практика сама по себе не в состоянии создать теорию ни в биологии, ни в других науках15.

Обращаясь к наукам о жизни — биологии и медицине, — Кангилем делает предметом разбирательства самое святое этих наук (после самой жизни и смерти) — концепцию нормы и патологии. Основная мишень его критики — сложившееся еще в XIX веке представление о том, что «патологические феномены идентичны соответствующим нормальным феноменам»16 и образуют единый вектор. Авторитет этого положения и одновременно кощунство замысла Кангилема в том, что продолжающие друг друга понятия «нормальное» и «патологическое» образуют полярность, направляющую два вектора: исследовательский вектор болезни от нормального к  патологическому и  обратный первому терапевтический вектор. Более того, благодаря оформлению таких отношений, как уверяет нас Кангилем, патологическое утрачивает свое качественное своеобразие и начинает ассоциироваться с количественными изменениями нормальных феноменов. От  Кангилема Фуко наследует направленность разыскания «от практики к теории» и, следовательно, кощунственность взгляда: в своих ранних работах он не просто критикует психологию или психиатрию, не  просто выстраивает их  историю с  опорой на исследование основополагающих понятий, но цепляет именно те понятия, на которых завязана не только концептуальная сетка теории, но и вся практика как практика лечения и исключения или практика исследования. Беспощадность этой критической позиции в том, что основополагающее, незыблемое и формообразующее превращается в историчное, преходящее, зависимое. В ранних работах о психологии в качестве основной критической 15. Кангилем Ж. К истории наук о жизни после Дарвина // Труды XIII Международного конгресса по истории науки. Москва, 18–24 августа 1971 г. М.: Наука, 1971. С. 8. 16. Canguilhem G. The Normal and the Pathological. P. 35. 30

Логос · Том 29 · #2 · 2019

мишени Фуко избирает методологию; в первой книге о психиатрии, следуя Кангилему, — связку «нормальное — патологическое» на уровне личности. Она открывается следующими словами: По  отношению ко  всякой психической патологии возникают два вопроса: при каких условиях можно говорить о заболевании в психологической сфере? Какие отношения можно установить между фактами психической и органической патологии?17

То есть Фуко интересует не только вопрос о том, как мы можем говорить о патологии в пространстве психологического, но и о том, можем ли мы говорить о ней так, как говорил Кангилем, — не в содержании, а в методе. Кангилем, будучи эпистемологом, вскрывает изменчивость отношений нормального и патологического. Его задача — показать, что привычная для нас связка не исходна для науки: она в определенный момент появилась, закрепилась, сейчас расшатывается и когда-нибудь уйдет в прошлое. Фуко возвышает прерывность связки «нормального — патологического», на  которую указывает Кангилем, до прерывности истории науки: по его мысли, развитие науки идет теперь посредством не ряда дополнений и расширения теории, а  выстраивания новой диспозиции игры истинного и ложного. Наука разворачивается во времени не путем последовательного приближения к истине, но за счет обнаружения и исправления ошибок18. Впервые он апробирует эту гипотезу по отношению к психологии и психиатрии и в работе «Научное исследование и психология» признает игру заблуждения и демистификации основой развития современной ему психологии в противоположность характерному для наук процессу обнаружения ошибок. Фуко констатирует: Движение, в котором психологическое исследование обращено к себе самому, не учитывает эпистемологической или исторической функции научной ошибки, ибо научной ошибки в психологии не существует, есть лишь иллюзии. Роль исследования в психологии заключается поэтому не в том, чтобы преодолеть ошибку, но в том, чтобы преодолеть иллюзию; не двигать науку, вновь

17. Фуко М. Психическая болезнь и личность. С. 65. 18. Foucault M. Introduction / Canguilhem G. The Normal and the Pathological. P. 22. В пересмотренном варианте введения в духе своей поздней мысли Фуко говорит о трансформациях правдивой речи в науке и коллизиях признания истины (Foucault M. La vie: l’experience et la science. P. 1589). О л ь г а   В л а с ов а

31

делая ошибку универсальным элементом истины, но  изгнать миф, разоблачив его в свете демистифицирующей рефлексии19.

Кангилем, переходя от фигуры к фигуре, от текста к тексту, мастерски показывает, как формировалась полярность нормального и патологического в треугольнике биологии, медицины и физиологии. Имена Огюста Конта, Клода Бернара и  Франсуа Мажанди сменяют друг друга, обрисовывая картину, которую точно так же мог бы нарисовать Фуко, если бы этого до него не сделал Кангилем. Как раз это и парадоксально: сходство двух работ учителя и ученика — в фамилиях, в манере прочтения текстов, в какой-то направленности поиска, когда как бы ищут вслепую, но одновременно точно знают, куда идут. Прокрутив карусель школ и имен, Кангилем приходит к выводу о том, что в основе болезни не лежат какие-то специфически патологические изменения: мы можем объективно описать симптомы или функции, но квалифицировать их как патологические на основании одних лишь объективных инструментов и критериев нельзя, здесь требуется введение в игру еще одного, аксиологического измерения20. Для него это измерение личности как индивидуальности, уникальным образом выстраивающей отношения со средой. Внутренний и внешний планы, личность как внутренняя индивидуальность и личность как динамическая система отношений со средой будут выведены в качестве основных полярностей и в «Психической болезни и личности» у Фуко. В своей первой книге Фуко пишет: Психическая патология должна освободиться от всех постулатов, опирающихся на «метапатологию»: единство, обеспечивающееся единством различных форм болезни, всегда искусственно; только конкретный человек является носителем их фактического единства21.

Это тот герой, которому впоследствии будут посвящены «Слова и вещи» и которого он в этой работе умертвит. Однако само место, очевидно, так и остается незаполненным: оно сохранится как поле проблематизации на протяжении всего творчества, но станет ареной борьбы власти, пространством знания, а затем и полем разговора о практиках заботы о себе. Пока же, в ранних работах, акцент 19. Он же. Ранние работы. С. 254–255. 20. Canguilhem G. The Normal and the Pathological. P. 229. 21. Фуко М. Психическая болезнь и личность. С. 87. 32

Логос · Том 29 · #2 · 2019

на личности уводит поиски от исторического измерения условий связки «нормальное — патологическое» к экзистенциальному измерению: к стоящим за этой связкой формам опыта. Фуко продолжает мышление Кангилема, расходясь со своим учителем стилистически. Кангилем пишет четко и  интересно, ссылаясь на примеры, сталкивая точки зрения, но все же не настолько устремленно, как его ученик. Он идет к своей цели размеренными шажками: предложения несколько формальны и коротки, связи между ними не  настолько плавны. Знаменитый фукианский стиль, который часто заражает переводчиков и читателей, — особенно размашистый, особенно динамичный и континуальный в его ранних опытах, — отсылает к Мерло-Понти. Лекции этого молодого, но очень талантливого профессора Коллеж де Франс, тогда уже занимавшего кафедру философии и  выпустившего книги о поведении и восприятии, Фуко посещал с первой до последней. Даже беглый просмотр двух первых книг Мерло-Понти, в особенности его «Феноменологии восприятия», открывает нам очевидное сходство стиля: свободные длинные предложения с  несколькими планами сразу, континуальность переходов, словно бы точки призваны соединять, а не разделять, постоянные столкновения сюжетов и перспектив; предельная наполненность, даже переполненность мыслью и предельная интенция (о которой Мерло-Понти так любил писать), спешка разоблачения. Все это Фуко взял от  Мерло-Понти, как и  стремление разграничить измерения, типичные линии рассмотрения имен. Пантеон физиологии он подсмотрел у Кангилема, но пантеон психологии узнал благодаря Мерло-Понти. В работах Фуко мы видим те же фигуры в качестве мишеней критики и опорных точек движения — Жана Пиаже и гештальтистов, Ивана Павлова и Зигмунда Фрейда, любимого Кангилемом Курта Гольдштейна. Уже во введении к своей первой книге «Структура поведения» Мерло-Понти акцентирует критический посыл, которым также завершает работу: физиология поведения, феноменология, картезианская философия (две первые при этом в своей похожести базируются на последней) выстраивают такую онтологическую перспективу, которая не  может дать доступ к  непосредственным феноменам поведения22. (То же самое он покажет в своей второй книге на  примере восприятия.) Мы не  можем сложить их в подобие внешней целостности, не можем познать как объек 22. Merleau-Ponty M. La structure du comportement. P.: PUF, 2006. P. 1–3, 237–241. О л ь г а   В л а с ов а

33

ты внешнего мира, не можем познать посредством разума. Говоря о человеке, его поведении (в «Структуре поведения»), восприятии (в  «Феноменологии восприятия»), мы должны использовать другую перспективу, определяемую нашей интенциональностью, структурной связью с миром и специфическим порядком значений. Этот критический посыл несоответствия онтологической перспективы науки наблюдаемым ею явлениям Фуко развивает по  отношению к  психологии и  психиатрии. На  месте треугольника «физиология поведения  — феноменология  — картезианская философия» Мерло-Понти он ставит треугольник «психиатрия — психология — философия», и в этом нет ничего удивительного: еще Кангилем прямо указывал, что полярность нормального и патологического в психиатрии не может быть понята вне связи «психиатрия — психология — философия», где среднее звено — посредник между крайними звеньями23. «Порядок природы», «порядок жизни» и «порядок человека» из «Структуры поведения» Мерло-Понти оборачиваются в «Психической болезни и  личности» тремя психологическими измерениями болезни: порядком эволюции, индивидуальной истории и существования. У Мерло-Понти эти три порядка определяют равновесие организма и среды: порядок природы связывает их по принципу «стимул — реакция», порядок жизни — через наделение внешних событий значением, порядок человека обращает перспективу, основываясь на включенном интенциональном существовании. Ключевой момент перехода от животных к человеку — превращение сигнала и стимула в знак, а реакции — в интенциональное поведение. Для Фуко по принципу порядка природы функционирует эволюционная теория психики, развивая гипотезу развития как адаптации; порядок жизни вводит в психологию Фрейд, впервые заговорив о значении событий для индивидуальности и выстроив из этих значений целую историю. Порядок человека, его включенности, устремленности и  слияния с  миром Фуко определяет как перспективу существования и связывает ее с именами современников — того же Мерло-Понти, Эжена Минковски, Людвига Бинсвангера и пр. Мерло-Понти продолжает перспективу Кангилема, признавая (и постоянно ссылаясь на Гольдштейна), что «болезнь… есть особая форма полноценного состояния»24. Для этой формы не 23. Canguilhem G. The Normal and the Pathological. P. 115. 24. Мерло-Понти М. Указ. соч. С. 148–149. 34

Логос · Том 29 · #2 · 2019

обходим принципиально новый подход, избегающий как биологического натурализма, так и философского рационализма, обращающийся к  целостной личности, к  целостной перспективе ситуации, связности мира и человека. Он характеризует этот возможный анализ как анализ экзистенциальный. Задача раннего Фуко подобна его задаче: он пытается донести до нас, что психическое заболевание тонет под зданиями исследующих его теорий, стремится продемонстрировать, что для анализа личности и ее расстройств необходима другая (онтологическая) перспектива психологии и психиатрии, которую, как и Мерло-Понти, связывает с  антропологически ориентированным учением о существовании.

Идентификация психологии и психиатрии: мышление внутри и вовне Пересечение феноменологии и эпистемологии, которое мы видим в ранних работах Фуко, могло бы оформиться и в рамках французской традиции. Оба его прямых предшественника — Кангилем и Мерло-Понти — подводят анализ нормального и патологического к проблематике существования и многоаспектных отношений человека со средой. Однако для Фуко оказался важным не столько переход к существованию, сколько возможность посредством этого перехода проблематизировать границы психологии и психиатрии, их идентичность как наук, выдвинуть вопрос о патологии и норме в качестве узлового момента этой идентификации, а также обратиться к психической болезни как одной из форм опыта. Такую перспективу дала Фуко немецкая традиция экзистенциально-феноменологической психиатрии. Первая треть XX века  — время очень сложных отношений философии с психологией и психиатрией. Первая откалывается от  философии, становясь самостоятельной дисциплиной и следуя сначала за теорией физиологии, а затем за практикой психоанализа и в этих новых одеждах обретая новое лицо. Вторая переживает кризис объяснительных гипотез и, напротив, всячески льнет к  философии, вдруг ощутив себя не  только медицинской, но  и  гуманитарной наукой (насколько обе претензии обоснованны, Фуко будет показывать на  протяжении всей жизни). «Навязчивое желание» психологии забыть свое происхождение и  не  менее навязчивая иллюзия психиатрии открыть свои новые истоки акцентируют треугольник «психология — философия — психиатрия». О л ь г а   В л а с ов а

35

Во Франции отношения философии с психологией и психиатрией оказываются особенно сложны и амбивалентны25. Психология очень долго не обретает официального признания и вынуждена примыкать то к философии, то к медицине: вряд ли можно встретить психолога (если говорить о специалистах первого эшелона), который не высказался бы по вопросу статуса этой дисциплины26. Фуко, в 1950-е годы служивший этой новорожденной и тогда еще не институализированной науке в Лилле27, — не исключение, а, скорее, правило. Но сам он вступил в это дискуссионное поле с несколько иными целями. Ранние строки о личности и психической болезни, о личности и психологических теориях ценны не только своей антропологической направленностью (сам Фуко вскоре будет открещиваться от нее), но и оформлением перспективы, одновременно феноменологической и  эпистемологической, но схватывающей ядро психологии и психиатрии: через отношение к личности — особенности их идентификации как наук. Для этого обращения, для дискуссий о психиатрии и психологии важна такая фигура, как Бинсвангер, а за ним и вся традиция экзистенциально-феноменологической психиатрии: Карл Ясперс, а затем и Эжен Минковски, Людвиг Бинсвангер, Эрвин Штраус заговорили о том, что психиатрия как медицинская наука о причинах не может работать с целостным миром психически больного человека, что она закрепощена своими методами и требует для освобождения нового методологического аппарата. Эта традиция вслед за историками (Иоганном Густавом Дройзеном), филологами (Августом Бёком), философами (Вильгельмом Дильтеем) акцентировала важный для гуманитарных наук момент включенности и поставила вопрос о чистоте исследования: если мы говорим о человеке, если имеем дело с мировоззрением человека, сидящего перед нами в психиатрической больни 25. См.: Carroy J. et al. Histoire de la psychologie en France: XIXe–XXe siècles. P.: La Décoverte, 2006; Бен-Дэвид Дж., Коллинз Р. Социальные факторы при возникновении новой науки: случай психологии // Логос. 2002. № 5/6. С. 79–103. 26. См., напр.: Политцер Ж. Основы психологии // Избр. филос. и психол. тр. М.: Прогресс, 1980. С. 219–332 (или: Lagache D. L’esprit de la psychologie contemporaine // L’année psychologique. 1949. Vol. 50. № 1. P. 1–10). Особенно примечательно, что Лагаш издал свою статью в 1949 году — как раз когда его лекции посещал Фуко, а ее рубрикация напоминает мысленные ходы ранних статей Фуко о психологии. 27. Huisman D. Note sur l’article de Michel Foucault // Revue Internationale de Philosophie. 1990. Vol. 44. № 173. P. 177–178. 36

Логос · Том 29 · #2 · 2019

це или уже ушедшего от нас и раскрывающегося на страницах книги, исследователь всегда захвачен этим взаимодействием настолько, что нужно говорить о «примесях» субъективности или даже о том, что только посредством осознания этой включенности, использования ее как обязательной переменной мы можем вести исследование. Это устаревшее к тому времени открытие Фуко пытается акцентировать в другой плоскости. Он ставит вопрос не о границах, не о чистоте исследования, не о включенности субъективности, но  об  идентичности психологии и  психиатрии. Он поднимается уровнем выше — от  человека-исследователя к  науке, определяющей свой собственный предмет, и  вопрошает: осознает ли психология как наука и исследование, осознает ли психиатрия как практика попечения — все, что она говорит о человеке и как обращается с ним, зависит во многом от нее самой и от каких-то собственных коллизий ее развития (причем не развития как научного поиска, а развития исходя из противоречий происхождения). Фуко трансформирует вопрос о границах и методах гуманитарных наук в вопрос об их идентичности и разбирает его на примере самых проблематичных в его время во Франции предметных областей. Указанный смысл метаморфозы вопроса границ в вопрос об идентичности косвенно подтверждает та популярность, которую сам метод Фуко снискал впоследствии у историков, философов, культурологов и филологов: обращаясь к нему, они продвигались все в той же модальности обсуждения границ и методов. Людвиг Бинсвангер, в гости к которому Фуко ездил, которого увлеченно читал и переводил, в поисках обоснования психиатрии обращается от медицинской объективности к философской достоверности сознания, а затем, переходя от Гуссерля к Хайдеггеру, — к  данности Dasein. В  стремлении объяснить специфику психического заболевания и мировоззрения больного человека он связывает ее с определенным (маниакальным, депрессивным, шизофреническим) модусом бытия-в-мире, который определяется так называемыми экзистенциальными a priori. Экзистенциально-априорные структуры — это некие всегда уже данные структуры, проступающие в существовании конкретного больного, которые за его пределами мы увидеть попросту не можем. Джекоб Нидлман дает им следующее определение: Они есть универсалии или формы, которые занимают по отношению к опыту каждого человека такое же положение, какое О л ь г а   В л а с ов а

37

кантовские категории рассудка занимают по отношению к объектам, которые мы познаем28.

Так Бинсвангер низводит онтологические категории Хайдеггера к онтике человеческого существования. В  те же годы, когда Фуко увлекается экзистенциально-феноменологической психиатрией, или лишь немногим позже он обращается и к Канту, его лекциям «Антропология с прагматической точки зрения». В предисловии к переведенному им самим на французский язык тексту Канта Фуко акцентирует тот же переход онтологического и антропологического29, а в «Археологии знания» откровенно признается именно в бинсвангерианском характере априоризма. Он, как и Бинсвангер, говорит об a priori как об условиях возможности, только для него это условия возможности высказываний, определяющие их  форму. Еще более важно, что вслед за Бинсвангером Фуко заговаривает об эмпирически данном характере этих структур и их исторической изменчивости. Он подчеркивает: A priori не лишено историчности: оно не образует некой временнóй структуры, возвышающейся над событиями, словно в неподвижном небе; оно определяется как совокупность правил, характеризующих дискурсивную практику. Однако эти правила не налагаются извне на те элементы, между которыми они устанавливают отношение; они непосредственно вовлечены как раз в то, что они объединяют… они видоизменяют их и преобразуются вместе с ними в некоторые решающие пороги30.

Эту линию Фуко развивает уже во введении к статье Бинсвангера «Сон и существование», которая за счет материала и стиля проблематизации представляет собой словно пра-образ всех его более поздних эпистемологических работ. Обращаясь к метафоре ϊδιος κόσμος, заимствованной Бинсвангером у Гераклита, Фуко заводит разговор о судьбе и о том, как она является человеку на протяже-

28. Нидлман Дж. Критическое введение в экзистенциальный психоанализ Л. Бинсвангера // Бинсвангер Л. Бытие-в-мире. М.; СПб.: КСП+; Ювента, 1999. С. 32. 29. Foucault M. Introduction à l’anthropologie / Kant I. Anthropologie d’un point de vue pragmatique. P.: Vrin, 2008. P. 11–79. 30. Фуко М. Археология знания / Пер. с фр. М. Б. Раковой, А. Ю. Серебрянниковой. СПб.: Гуманитарная академия, 2004. С. 245. 38

Логос · Том 29 · #2 · 2019

нии истории, начиная, разумеется, с Греции. Здесь «космогония сновидения есть исток существования как такового»31. Речь идет не просто о Боге или богах, но о фатуме, роке, судьбе, некоей неизбежности и  данности, которую человек может лишь прочесть, провидеть и исполнить, но не изменить. Речь идет о двух планах существования, развертывающихся одновременно: плане судьбы и плане человеческой экзистенции. Речь идет о том, что лишь иногда, во сне, точнее, в полудреме, человеку может открыться эта связь, и он словно становится в воротах существования — между планом своей жизни и  планом судьбы, прозревая свою участь. Фуко заключает: Анализ сновидения не ограничивается уровнем герменевтики символа, но, отталкиваясь от внешней интерпретации, имеющей порядок дешифровки, может без обращения к философии прийти к постижению экзистенциальных структур32.

И так в 1954 году благодаря Бинсвангеру у Фуко складывается специфический взгляд: он словно прозревает, что есть слой априори, структур, которые выражаются в конкретном существовании, но не могут предшествовать ему, поскольку только в нем и раскрываются. В  точности как Бинсвангер подчеркивал, что онтологические условия не могут быть отделены от их антропологического выражения и только в нем и существуют, Фуко разворачивает эту мысль в истории. И это основание одновременно его археологии и генеалогии. Проблему научного статуса психологии Фуко ставит посредством обращения к антропологически-онтологическому повторению, или переходу33. В своем введении в «Антропологию с прагматической точки зрения» вслед за Кангилемом, который в выступлении «Что такое психология» обозначил вопрос об идентичности и предметной определенности этой науки34, Фуко вопрошает: …можно … ли разработать такую антропологию, которая не обосновывала бы свое содержание и свои законы посредством эмпирического, но посредством рефлексии о человеке обратилась бы 31. Он же. Ранние работы. С. 134. 32. Там же. С. 8. 33. В «Словах и вещах» он заговорит об эмпирико-трасцендентальном удвоении, правда, уже в негативном, критическом смысле. 34. Кангилем Ж. Что такое психология? / Пер. с фр. Т. Д. Соколовой // Эпистемология и философия науки. 2012. Т. XXXI. № 1. С. 212–225. О л ь г а   В л а с ов а

39

к сущности… Эмпирическое имело бы там значение как пример, не определяя и не подрывая самой формы знания35.

Психология или антропология, по его убеждению, не может конституировать собственную позитивность, то есть служить себе самой обоснованием; она может существовать лишь как повторение онтологии, предполагая некую онтологически укорененную идею о  человеке. Всякое психологическое исследование, стало быть, отсылает нас к идее человека, из которой оно себя определяет, а сама идея человека указывает на специфическую концептуальную или историческую (властную) конфигурацию. Что не менее важно, концептуальные конфигурации ранних работ Фуко отсылают одновременно к сопряженным с ними формам опыта. Опыт, будь то патологический опыт как таковой в его различных формах или опыт личности, представляемый в психологии, является рабочим пространством уже в ранних его текстах. В  названии первой монографии «психическая болезнь» не  случайно связана с «личностью»: это попытка совместить обращение к самому опыту и исследование обозначающего его понятия, попытка узнать, какую именно констелляцию патологического опыта выводит на свет физиологическое, психоаналитическое, экзистенциальное понятие болезни. Затем, во второй части работы, обращаясь к условиям болезни, Фуко переводит внимание с понятий теорий на понятия исторических периодов. Не случайно в этой работе, точнее, в ее втором исправленном издании он выводит вполне четкую схему генеалогии безумия, которая в «Истории безумия в классическую эпоху» будет уже несколько размыта. Ранний Фуко во многом предвосхищает свои зрелые открытия, он мыслит археологически и генеалогически, он ищет то же, что будет искать позднее: стоящие за знанием и его развитием диспозиции понятий, типичные мысленные ходы, трансформацию форм опыта в дискурсе и явленность этих трансформаций в практике. Однако его мышление еще в значительной мере ограничено пределами науки: поиски подлинной психологии и психиатрии, которая могла бы дать адекватную картину патологического опыта, как раз и указывают на то, что ранний Фуко еще верит в саму возможность подобного вопрошания, а значит, еще в глубине своей «простодушно честной» души не может расстаться с психологическим мышлением и ищет только в его пределах.

35. Foucault M. Introduction à l’anthropologie. P. 68–69. 40

Логос · Том 29 · #2 · 2019

«Работа над ошибками» первого опыта В  исходном варианте предисловия ко  второму тому «Истории сексуальности», связывая исследование сексуальности как опыта со своими более ранними проектами, Фуко отмечает следующее: Исследование форм опыта… в их истории — это идея, которая восходит к более раннему проекту, где я использовал методы экзистенциального анализа в области психиатрии и «психического заболевания». По двум независимым причинам я так и остался не удовлетворен этим проектом: в силу его теоретической слабости в плане проработки понятия опыта и в силу противоречивого отношения с психиатрической практикой, когда она и игнорировалась, и считалась чем-то само собой разумеющимся одновременно. С первой проблемой можно бы было справиться, обратившись к  общей теории человеческого бытия, а  ко  второй можно бы было подойти по-другому, развернув ее «в экономическом и социальном контексте»; так можно бы было выйти на дилемму философской антропологии и социальной истории. Но меня интересовало не обыгрывание этой альтернативы, а возможность осмыслить саму историчность форм опыта. Это привело к двум отрицательным задачам: во-первых, к «номиналистской» редукции философской антропологии и тех понятий, которыми она оперирует, а во-вторых, к перемещению в область концептов и методов истории обществ36.

Хьюберт Дрейфус расценивает «Психическую болезнь и  личность» как своеобразное совмещение хайдеггерианской экзистенциальной антропологии и марксистской социальной истории и при этом подчеркивает, что оба издания этой книги показывают «важные для него области интереса, а также средства и цели, которые Фуко сохранит на протяжении всей жизни»37. Эту позицию поддерживает Тодд Мэй, отмечая, что Фуко порывает с феноменологией как методом и определенной проблемной областью, но на протяжении всей жизни сохраняет исходный посыл или дух феноменологического проекта38. 36. Foucault M. Preface to The History of Sexuality, Vol. II / W. Smock (trans.) // The Foucault Reader / P. Rabinow (ed.). N.Y.: Pantheon Books, 1984. P. 334. 37. Dreyfus H. Foreword to the California Edition // Foucault M. Mental Illness and Psychology / A. Sheridan (trans.). Berkeley: University of California Press, 1987. P. viii. 38. May T. Foucault’s Relation to Phenomenlogy // The Cambridge Companion to Foucault / G. Gutting (ed.). Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2005. P. 285. О л ь г а   В л а с ов а

41

Гений Фуко зреет в лоне психологии. Следуя за Кангилемом и эпистемологией, Фуко заводит научный разговор о психологии как науке, обращается к основаниям, к противоречиям, предлагает ей отказаться от пути «разоблачения иллюзии» и встать на путь «исправления ошибок», выйти из порочного круга. В ранней энциклопедической статье он подчеркивает: Проблема современной психологии — и для нее это проблема жизни и смерти — состоит в том, чтобы узнать, в какой мере она действительно сможет овладеть теми противоречиями, что ее породили… Тогда психология была бы возможна лишь как анализ условий существования человека и оживление наиболее человеческого в человеке, то есть его истории39.

Психология должна, по его мысли, не ориентироваться на идеал объективности естественных наук, но обратиться к собственному измерению объективности — измерению онтологически укорененной антропологии. Поэтому для Фуко его ранних лет эпистемологический путь к основаниям есть одновременно и феноменологический путь к  подлинной идее человека и  онтологии человеческого: феноменологический в том смысле, который придавала этому методу и пространству поиска экзистенциально-феноменологическая психиатрия. Однако очень скоро, уже во  второй половине 1950-х годов, Фуко выходит вовне психологии, он начинает мыслить поверх нее, и опыт мышления на границе, «поверх» — первый для него опыт археологического мышления. Его начатки видны в психологических и психиатрических работах, половина вопросов которых так и остается без ответа, особенно вопросы об изначальном выборе психологией собственной идентификации. И не случайно, что переживание чуждости опыта и чуждости вопрошания становится сквозным сюжетом последней по времени психологической статьи «Научное исследование и психология». Нельзя сказать, что, выходя вовне психологии, Фуко отбрасывает феноменологию и обретает эпистемологическое мышление. Если бы это было действительно так, то в последние годы мы не видели бы череды статей, авторы которых пытаются навести мосты между характером вопрошания об истории позднего Гуссерля и зрелого Фуко, преимущественно времен «Археологии знания». Фуко не обретает эпистемологии на рубеже отказа от психологии и антропологии, он с самого начала, — как сказал бы он 39. Фуко М. Ранние работы. С. 200, 230. 42

Логос · Том 29 · #2 · 2019

сам, «на пороге храма» — мыслит вслед за Кангилемом эпистемологически. Однако обращение к основаниям перестает иметь для него феноменологический характер. Мышление раннего Фуко покоится на  феноменологической данности. Его интерес — опыт, личность, психологическое измерение, и  он действительно убежден, что в  исследовании психологического нам открывается онтологическое. Подлинная психология (и слово «подлинный», как ни удивительно, звучит из его собственных уст) есть психология данности подлинного. Рождение Фуко как философа связано с развитием критицизма по отношению к этой схеме. Две работы, «Слова и вещи» и «Археология знания», считающиеся текстами, в которых формируется зрелый Фуко, являются одновременно теми, где он открыто полемизирует и с самим собой, делая два решительных шага от себя раннего к себе зрелому: в первой он отказывается от субъекта, а во второй от континуальности истории. Освобождение от субъекта, лейтмотив «Слов и вещей», есть уход Фуко от  личности как постоянства внутренних мотивов, континуальности существования и  устойчивости отношений со средой. Сначала, в ранних работах, он призывает обратиться к человеку, от страницы к странице настаивая: «Человеческое бытие (Menschsein) в конечном счете есть лишь фактическое и конкретное содержание того, что онтология анализирует как трансцендентальную структуру Dasein, присутствия в мире»40. Затем столь же истово призывает от него отказаться и очнуться от антропологического сна: Человек, как без труда показывает археология нашей мысли, — это изобретение недавнее. И конец его может быть недалек. …Человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке41.

За  отказом от  субъекта следует «отвержение трансцендентальности дискурса». В этом акте Фуко, по собственному признанию, пытается избавиться от «последних антропологических зависимостей» и совершить «эпистемологическую мутацию истории». 40. Там же. С. 85. 41. Он же. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. с фр. В. П. Визгина, Н. С. Автономовой. М.: A-cad, 1994. С. 404. В предисловии к ранним работам Фуко мы уже подробно воссоздали внутреннюю полемику о субъекте времен введения к «Антропологии с прагматической точки зрения» Канта и «Слов и вещей». О л ь г а   В л а с ов а

43

История перестает быть некой трансцендентальной данностью, дающей онтологическую укорененность, и становится историей разрывов. На протяжении всей «Археологии знания» Фуко акцентирует де-онтологизирующий посыл: В целом представляется, что история мысли, познаний, философии, литературы умножает число разрывов и выискивает трудности, порождаемые прерывностью, тогда как то, что, собственно, и называется историей, — просто история, — как кажется, сглаживает вторжение событий ради сохранения разнообразных нелабильных структур42.

В  свете произошедшей перемены как нельзя кстати оказывается специфически бинсвангеров априоризм, и не случайно именно в «Археологии знания» Фуко впервые последовательно говорит об исторических a priori, определяя их отличие от традиционных формальных a priori феноменологии, подчеркивая, что первое нельзя охарактеризовать как «некую величественную фигуру, неподвижную и  пустую» или как «некое синкопированное трансцендентальное, как мерцание сменяющих друг друга форм»43. Эмпирический характер априоризма создает возможность археологического проекта. Фуко здесь прекрасно сознает, что он отказывается от своих ранних идеалов, открыто признаваясь: Там, где речь идет об  определении того метода исторического анализа, который был бы освобожден от антропологической темы, мы видим, что возникающая теперь теория оказывается в двойственном положении по отношению к уже выполненным исследованиям. Основа, на которой она покоится, — это основа, которую она же и открыла. Исследования безумия и появления психологии, исследования болезни и рождения клинической медицины, исследования биологии, языка, экономики были попытками, частично предпринятыми вслепую; но постепенно они прояснились, и не только потому, что понемногу уточняли свой метод, но и потому, что в этом споре о гуманизме и антропологии они определяли место своей исторической возможности44.

Не  желая прикрываться иллюзией преемственности поисков, в  «Археологии знания» Фуко признается, что в  сопоставлении 42. Он же. Археология знания. С. 40. 43. Там же. С. 246. 44. Там же. С. 58. 44

Логос · Том 29 · #2 · 2019

с «Историей безумия», «Рождением клиники» и «Словами и вещами» в ней «содержится также немало исправлений и внутренней критики»45. Он пересматривает свои идеи, открыто признает ошибки и вскрывает противоречия собственного проекта: делает то, чего десять — пятнадцать лет назад требовал от психологии. В речах, статьях и книгах о фукианском методе, фукианской перспективе чаще всего признают, что более или менее четко описать фукианский почерк невозможно: часто менялись чернила, слишком разной была поверхность бумаги, а буквы выводились то с завитками, то угловато, то отделяясь друг от друга, то сливаясь. «Не спрашивайте меня, кто я, и не требуйте, чтобы я оставался одним и тем же…»46 — говорит сам Фуко. Преемственность его проекта — в различии, основание его метода — в диалектике разоблачения противоречий, а его сцена — мы сами и сам он (Фуко). Программное описание метода можно найти все в той же «Археологии знания»: Описание архива… отрывает нас от наших непрерывностей; оно распыляет ту временнýю тождественность, в которой мы любим разглядывать самих себя, чтобы предотвращать разрывы истории; оно рвет нить трансцендентальных телеологий… Так понимаемая диагностика (le diagnostic) не устанавливает факта нашей тождественности через механизм различий. Она устанавливает, что сами мы — это различие, что наш разум — это различие дискурсов, наша история — различие времен, а наше я — различие масок. Она устанавливает, что различие является не забытым и скрытым первоистоком, а тем рассеиванием, которое мы собой представляем и которое сами создаем47.

Психиатрия и психология дают Фуко то, что с подачи Карла Ясперса можно бы было назвать «ситуацией», — они служат конкретным полем, в котором можно успешно преодолеть границы направлений, национальных школ и дисциплин и где-то «между», в зазорах найти почву для мысли. Они дали Фуко «различие» нормального и  патологического, личностного и  исторического, научного и ненаучного, ошибки и иллюзии и, вполне может статься, побудили к  непрекращающейся работе, беспокойству разоблачения ошибок и  вскрытия противоречий, к  неутихающей заботе-о-себе. 45. Там же. 46. Там же. С. 60. 47. Там же. С. 251–252. Перевод изменен. — О. В. О л ь г а   В л а с ов а

45

Библиография Бен-Дэвид Дж., Коллинз Р. Социальные факторы при возникновении новой науки: случай психологии // Логос. 2002. № 5/6. С. 79–103. Власова О. А. «Антропологический сон» Мишеля Фуко: ранние работы // Фуко М. Ранние работы. СПб.: Владимир Даль, 2015. С. 3–82. Власова О. А. Ранний Фуко: до «структуры», «археологии» и «власти» // Фуко М. Психическая болезнь и личность. СПб.: Гуманитарная академия, 2009. С. 5–62. Кангилем Ж. К истории наук о жизни после Дарвина // Труды XIII Международного конгресса по истории науки. Москва, 18–24 августа 1971 г. М.: Наука, 1971. Кангилем Ж. Что такое психология? // Эпистемология и философия науки. 2012. Т. XXXI. № 1. С. 212–225. Мерло-Понти М. Феноменология восприятия. СПб.: Ювента; Наука, 1999. Нидлман Дж. Критическое введение в экзистенциальный психоанализ Л. Бинсвангера // Бинсвангер Л. Бытие-в-мире. М.; СПб.: КСП+; Ювента, 1999. Политцер Ж. Основы психологии // Избр. филос. и психол. тр. М.: Прогресс, 1980. С. 219–332. Фуко М. Археология знания. СПб.: Гуманитарная академия, 2004. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. М.: A-cad, 1994. Aldea A. S., Allen A. History, Critique, and Freedom: The Historical A Priori in Husserl and Foucault // Continental Philosophy Review. 2016. Vol. 49. P. 1–11. Bolmain Th. Foucault lecteur de Husserl: articular une rencontre // Bulletin d’analyse phénoménologique. 2008. Vol. IV. № 3. P. 202–238. Canguilhem G. Introduction to Penser la folie: Essais sur Michel Foucault / A. Hobart (trans.) // Critical Inquiry. 1995. Vol. 21. № 2. P. 287–289. Canguilhem G. The Normal and the Pathological / C. R. Fawcett (trans.). N.Y.: Zone Books, 1991. Carr D. Husserl and Foucault on the Historical Apriori: Teleological and AntiTeleological Views of History // Continental Philosophy Review. 2016. Vol. 49. P. 127–137. Carroy J., Ohayon A., Plas R. Histoire de la psychologie en France: XIXe–XXe siècles. P.: La Décoverte, 2006. Chebili S. Foucault et la psychologie. P.: L’Hartmattan, 2005. Dodd J. Deep History: Reflections on the Archive and the Lifeworld // Continental Philosophy Review. 2016. Vol. 49. P. 29–39. Dreyfus H. Foreword to the California Edition // Foucault M. Mental Illness and Psychology / A. Sheridan (trans.). Berkeley: University of California Press, 1987. P. vii–xliii. Flynn Th. R. Foucault on Experiences and the Historical A Priori: With Husserl in the Rearview Mirror of History // Continental Philosophy Review. 2016. Vol. 49. P. 55–65. Foucault à Münsterlingen. À l’origine de l’Histoire de la folie / J.-F. Bert, E. Basso (éds). P.: Éditions de l’EHESS, 2015. Foucault M. Introduction / Canguilhem G. The Normal and the Pathological / C. R. Fawcett (trans.). N.Y.: Zone Books, 1991. P. 7–24. Foucault M. Introduction à l’anthropologie / Kant I. Anthropologie d’un point de vue pragmatique. P.: Vrin, 2008. P. 11–79. 46

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Foucault M. La vie: l’experience et la science // Dits et écrits / D. Defert, F. Ewald (dir.). P.: Gallimard, 2001. T. II: 1976–1988. P. 763–776. Foucault M. Preface to The History of Sexuality, Vol. II / W. Smock (trans.) // The Foucault Reader / P. Rabinow (ed.). N.Y.: Pantheon Books, 1984. P. 333–339. Goris W. Das historische Apriori bei Husserl und Foucault — Zur philosophischen Relevanz eines Leitbegriffs der historischen Epistemologie // Quaestio. 2012. Vol. 12. P. 291–342. Gros F. Foucault et la folie. P.: PUF, 1997. Han B. L’a priori historique selon Michel Foucault: difficultés archéologiques // Lectures de Michel Foucault. Vol. 2: Foucault et la philosophie. Lyon: ENS Éditions, 2003. P. 23–38. Huisman D. Note sur l’article de Michel Foucault // Revue Internationale de Philosophie. 1990. Vol. 44. № 173. P. 177–178. Hyder D. Foucault, Cavaillès, and Husserl on the Historical Epistemology of the Sciences // Perspectives on Science. 2003. Vol. 11. № 1. P. 107–129. Kremer-Marietti A. Présentation // Revue Internationale de Philosophie. 1990. Vol. 44. № 173. Lagache D. L’esprit de la psychologie contemporaine // L’année psychologique. 1949. Vol. 50. № 1. P. 1–10. May T. Foucault’s Relation to Phenomenology // The Cambridge Companion to Foucault / G. Gutting (ed.). Cambridge, UK: Cambridge University Press, 2005. P. 284–312. Merleau-Ponty M. La structure du comportement. P.: PUF, 2006. Moran D. Sinnboden der Geschichte: Foucault and Husserl on the Structural A Priori of History // Continental Philosophy Review. 2016. Vol. 49. P. 13–27. Thomson K. Historicity and Transcendentality: Foucault, Cavaillès, and the Phenomenology of the Concept // History and Theory. 2008. Vol. 47. № 1. P. 1–18.

О л ь г а   В л а с ов а

47

THE BIRTH OF FOUCAULT’S METHOD: EPISTEMOLOGY/ PHENOMENOLOGY, PSYCHOLOGY/PSYCHIATRY Olga Vlasova. Professor, Department of the History of Philosophy, Institute of Philosophy, [email protected]. Saint Petersburg State University (SPbU), 5 Mendeleevskaya ln, 199034 St. Petersburg, Russia. Keywords: Michel Foucault; Maurice Merleau-Ponty; Georges Canguilhem; Ludwig Binswanger; psychology; psychiatry; phenomenology; epistemology. This paper analyzes Foucault’s early thinking (from 1954 to 1957) as it bears on psychology, anthropology and psychiatry. The author maintains that Foucault’s texts from that period can be mined for the origins of the Foucault methodology, early indications of its scope, and its first applications. Although Foucault opposed a phenomenology of epistemology and allied himself with the latter, a close reading of his early work reveals a paradoxical synthesis of phenomenological and epistemological views. The influences of Georges Canguilhem, Maurice Merleau-Ponty, and Ludwig Binswanger were decisive here. Foucault adopted the “practice-to-theory” vector from Canguilhem and grounded the history of psychology and psychiatry on the study of essential oppositions: normal — pathological, personality — environment, evolution — history. Merleau-Ponty’s theory allowed him to demonstrate that the ontological perspective of psychology and psychiatry does not match the subject of their research, which is the person and their experience. Foucault’s application of Binswanger and the idea of existence is to problematize the boundaries between psychology and psychiatry and their identity as sciences while formulating the problem of pathology and normality as crucial to their identification. He also considers mental illness as one of the forms of experience. Foucault thus goes beyond the boundaries of psychology and psychiatry to develop his archaeological method. In The Order of Things and The Archaeology of Knowledge he makes two philosophical maneuvers: in the first, he rejects the subject; in the second he abandons the continuity of history. Foucault’s early psychological and psychiatric discourse is then the first harbinger of his trespassing the boundaries of disciplines and schools, combining perspectives, and scrutinizing the foundations of scientific practice. A critical dialogue with his own earlier thought is the source of Foucault’s birth as a philosopher. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-2-25-47

References Aldea A. S., Allen A. History, Critique, and Freedom: The Historical A Priori in Husserl and Foucault. Continental Philosophy Review, 2016, vol. 49, pp. 1–11. Ben-David J., Collins R. Sotsial’nye faktory pri vozniknovenii novoi nauki: sluchai psikhologii [Social Factors in the Origins of a New Science: The Case of Psychology]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2002, no. 5/6, pp. 79–103. Bolmain Th. Foucault lecteur de Husserl: articular une rencontre. Bulletin d’analyse phénoménologique, 2008, vol. IV, no. 3, pp. 202–238. Canguilhem G. Chto takoe psikhologiia? [Qu’est-ce que la psychologie?]. Epistemologiia i filosofiia nauki [Epistemology and Philosophy of Science], 2012, vol. XXXI, no. 1, pp. 212–225.

48

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Canguilhem G. Introduction to Penser la folie: Essais sur Michel Foucault. Critical Inquiry, 1995, vol. 21, no. 2, pp. 287–289. Canguilhem G. K istorii nauk o zhizni posle Darvina [Sur l’histoire des sciences de la vie depuis Darwin]. Trudy XIII Mezhdunarodnogo kongressa po istorii nauki. Moskva, 18–24 avgusta 1971 g. [Proceedings of XIII International Congress on the History of Science. Moscow, August 18–24, 1971], Moscow, Nauka, 1971. Canguilhem G. The Normal and the Pathological, New York, Zone Books, 1991. Carr D. Husserl and Foucault on the Historical Apriori: Teleological and Anti-Teleological Views of History. Continental Philosophy Review, 2016, vol. 49, pp. 127–137. Carroy J., Ohayon A., Plas R. Histoire de la psychologie en France: XIXe–XXe siècles, Paris, La Décoverte, 2006. Chebili S. Foucault et la psychologie, Paris, L’Hartmattan, 2005. Dodd J. Deep History: Reflections on the Archive and the Lifeworld. Continental Philosophy Review, 2016, vol. 49, pp. 29–39. Dreyfus H. Foreword to the California Edition. In: Foucault M. Mental Illness and Psychology, Berkeley, University of California Press, 1987, pp. vii–xliii. Flynn Th. R. Foucault on Experiences and the Historical A Priori: With Husserl in the Rearview Mirror of History. Continental Philosophy Review, 2016, vol. 49, pp. 55–65. Foucault à Münsterlingen. À l’origine de l’Histoire de la folie (éds J.-F. Bert, E. Basso), Paris, Éditions de l’EHESS, 2015. Foucault M. Arkheologiia znaniia [L’Archéologie du savoir], Saint Petersburg, Gumanitarnaia akademiia, 2004. Foucault M. Introduction à l’anthropologie. In: Kant I. Anthropologie d’un point de vue pragmatique, Paris, Vrin, 2008, pp. 11–79. Foucault M. Introduction. In: Canguilhem G. The Normal and the Pathological, New York, Zone Books, 1991, pp. 7–24. Foucault M. La vie: l’experience et la science. Dits et écrits (dir. D. Defert, F. Ewald), Paris, Gallimard, 2001, vol. II: 1976–1988, pp. 763–776. Foucault M. Preface to The History of Sexuality, Vol. II. The Foucault Reader (ed. P. Rabinow), New York, Pantheon Books, 1984, pp. 333–339. Foucault M. Slova i veshchi. Arkheologiia gumanitarnykh nauk [Les mots et les choses. Une archéologie des sciences humaines], Saint Petersburg, A-cad, 1994. Goris W. Das historische Apriori bei Husserl und Foucault — Zur philosophischen Relevanz eines Leitbegriffs der historischen Epistemologie. Quaestio, 2012, vol. 12, pp. 291–342. Gros F. Foucault et la folie, Paris, PUF, 1997. Han B. L’a priori historique selon Michel Foucault: difficultés archéologiques. Lectures de Michel Foucault, vol. 2: Foucault et la philosophie, Lyon, ENS Éditions, 2003, pp. 23–38. Huisman D. Note sur l’article de Michel Foucault. Revue Internationale de Philosophie, 1990, vol. 44, no. 173, pp. 177–178. Hyder D. Foucault, Cavaillès, and Husserl on the Historical Epistemology of the Sciences. Perspectives on Science, 2003, vol. 11, no. 1, pp. 107–129. Kremer-Marietti A. Présentation. Revue Internationale de Philosophie, 1990, vol. 44, no. 173. Lagache D. L’esprit de la psychologie contemporaine. L’année psychologique, 1949, vol. 50, no. 1, pp. 1–10.

О л ь г а   В л а с ов а

49

May T. Foucault’s Relation to Phenomenology. The Cambridge Companion to Foucault (ed. G. Gutting), Cambridge, UK, Cambridge University Press, 2005, pp. 284–312. Merleau-Ponty M. Fenomenologiia vospriiatiia [La Phénoménologie de la Perception], Saint Petersburg, Iuventa, Nauka, 1999. Merleau-Ponty M. La structure du comportement, Paris, PUF, 2006. Moran D. Sinnboden der Geschichte: Foucault and Husserl on the Structural A Priori of History. Continental Philosophy Review, 2016, vol. 49, pp. 13–27. Needleman J. Kriticheskoe vvedenie v ekzistentsial’nyi psikhoanaliz L. Binsvangera [Critical Introduction to the Existential Psychoanalysis of L. Binswanger]. In: Binswanger L. Bytie-v-mire [Being-in-the-World], Moscow, Saint Petersburg, KSP+, Iuventa, 1999. Politzer G. Osnovy psikhologii [Les Fondements de la Psychologie]. Izbrannye filosofskie i psikhologicheskie trudy [Selected Philosophical and Psychological Works], Moscow, Progress, 1980, pp. 219–332. Thomson K. Historicity and Transcendentality: Foucault, Cavaillès, and the Phenomenology of the Concept. History and Theory, 2008, vol. 47, no. 1, pp. 1–18. Vlasova O. A. “Antropologicheskii son” Mishelia Fuko: rannie raboty [Michel Foucault’s “Anthropological Dream”: Early Works]. In: Foucault M. Rannie raboty [Early Works], Saint Petersburg, Vladimir Dal’, 2015, pp. 3–82. Vlasova O. A. Rannii Fuko: do “struktury”, “arkheologii” i “vlasti” [Early Foucault: Before “Structure”, “Archeology”, and “Power”]. In: Foucault M. Psikhicheskaia bolezn’ i lichnost’ [Maladie mentale et psychologie], Saint Petersburg, Gumanitarnaia akademiia, 2009, pp. 5–62.

50

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Послесловие к трансгрессии Сергей Зенкин

Главный научный сотрудник, Институт высших гуманитарных исследований (ИВГИ), Российский государственный гуманитарный университет (РГГУ). Адрес: 125047, Москва, Миусская пл., 6; профессор, кафедра сравнительного литературоведения и лингвистики, Школа гуманитарных наук и искусств, Высшая школа экономики в Санкт-Петербурге (НИУ ВШЭ СПб). Адрес: 190068, Санкт-Петербург, наб. канала Грибоедова, 121. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: философия; Мишель Фуко; Жорж Батай; трансгрессия. Статья посвящена важному тексту Мишеля Фуко — «Предисловие к трансгрессии», опубликованному в 1963 году и посвященному философу и писателю Жоржу Батаю, который скончался незадолго до этого. Фуко переносит батаевское понятие трансгрессии из социального контекста в философский и радикализирует эту идею, опираясь на литературно-метафорические интуиции Батая-писателя. Он рассматривает трансгрессию не как антропологическую константу, а как исторический феномен, свойственный современной секулярной эпохе. Последнюю Фуко определяет не через закономерное нарушение запретов, а через выход человеческого существа за собственные онтологические пределы, прежде всего в опыте сексуальности.

Фуко углубляет отмеченную Батаем оппозицию трансгрессии и диалектики, трактуя трансгрессию не как диалектическое восстановление мировой целостности через противоречия, а как перманентный опыт самопреодоления субъекта. Вслед за Батаем он постулирует необходимость особого языка, выражающего такой опыт и имеющего недискурсивный, недиалектический и, в пределе, даже неконцептуальный характер, принимающего дискретно-«афористическую» форму. В последнем пункте он расходится с мыслью Батая, стремившегося не к семиотической дискретности сообщений, а к миметически-непрерывной «коммуникации», воссоздаваемой в литературном письме.

51

Н

А Ш А задача — прокомментировать один небольшой философский текст, опираясь не только на понятия, но и на метафоры, которые в нем используются. Речь идет о статье Мишеля Фуко «Предисловие к трансгрессии»1, которая была впервые опубликована в журнале «Крити́к» в августовско-сентябрьском номере 1963 года, посвященном памяти умершего годом раньше Жоржа Батая, основателя и бессменного директора этого интеллектуального журнала. Эта работа входит в  цикл критических эссе Фуко 1960-х годов: о Гюставе Флобере, Морисе Бланшо, Антонене Арто, Алене Роб-Грийе и др. Этот единственный текст Фуко о Батае, — если не считать короткой вступительной заметки, написанной им спустя несколько лет к первому тому батаевского собрания сочинений (1970), — оказался чрезвычайно значимым для дальнейших исследований этого автора; в частности, именно к нему восходит популярная в дальнейших дискуссиях идея исчезновения философского субъекта. Здесь мы проанализируем вынесенное в название статьи понятие трансгрессии2 и покажем, как Фуко осуществляет междисциплинарную перекодировку и идеологическую радикализацию этой идеи. Заголовок статьи необычен. «Предисловие» предваряет текст, книгу — здесь же это понятие применяется к нетекстуальному экзистенциальному акту или опыту. Как станет ясно в дальнейшем, перед нами нечто большее, чем эффектная риторическая фигура: вопрос о формах вербализации, словесного выражения трансгрессивного опыта является ключевым и не до конца выясненным вопросом в размышлениях Фуко. Интересно также, что Фуко в  своей статье довольно много цитирует тексты Батая, но ни в одной из этих цитат нет слова «трансгрессия». Так же, кстати, поступают и его идейные последователи, ищущие «трансгрессию» в ранних текстах Батая, где это слово отсутствует: обычно оно заменяется там другим термином — excès, «эксцесс», «неумеренность». И даже когда в своих 1. Foucault M. Préface à la transgression (en hommage à Georges Bataille) // Dits et écrits / D. Defert, F. Ewald (dir.). P.: Gallimard, 1994. T. I: 1954–1969. 2. Оно повторяется, в слегка измененной форме, и в упомянутом выше предисловии Фуко к собранию сочинений Батая: «„Сумма атеологии“ ввергла мысль в игру — рискованную игру — предельности, крайности, вершины, трансгрессивности (du transgressif)» (Idem. Présentation // Bataille G. Œuvres complètes. P.: Gallimard, 1970. T. 1. P. 5). 52

Логос · Том 29 · #2 · 2019

поздних — «дискурсивных», как определял их сам Фуко3, — сочинениях Батай пользовался термином «трансгрессия», он вкладывал в него иной смысл, нежели его толкователь. Так, в трактате «Эротика» (1957) соответствующее понятие подробно анализируется в первом разделе — «Запрет и трансгрессия»; оно взято из антропологии и относится к устройству традиционной, архаической культуры. Трансгрессия — это нарушение, пре-ступление, выход за предел, преодоление (обычно ритуальное, то есть обязательное) запрета или табу, налагаемых обществом на некоторые факты человеческой жизни — прежде всего, согласно Батаю, на смерть и сексуальность. С тем, что запретно, нельзя соприкасаться — даже в прямом физическом смысле, например в плане контакта с мертвым телом, — и в нормальном общественном быту от него полагается воздерживаться: так, сексуальность, бурная растрата физиологической энергии, подавляется и ограничивается обществом ради регулярного расходования этой энергии в труде. Неизбежные нарушения запрета воспринимаются как заложенные в самом запрете, имманентные ему. Разумеется, трансгрессия имеет природные причины (смерть и половой инстинкт), но  не  сводится к  ним — она «отличается от  „возврата к  природе“: она снимает запрет, не уничтожая его»4. Такое антропологическое понятие трансгрессивного поведения заимствовано Батаем из книги его друга Роже Кайуа «Человек и сакральное» (1939), один из разделов которой был озаглавлен «Трансгрессивное сакральное: теория праздника»5, причем под праздником понималось именно обязательное, ритуальное нарушение повседневно действующих запретов. Убежденный, что «эротика и религия закрыты для нас, если мы не поместим их решительно в сферу внутреннего опыта»6, Батай тем не менее помещает сам этот внутренний опыт в социально-антропологическую перспективу и ищет его корни в тысячелетней традиции. Иначе понимает дело Фуко. Он отрезает трансгрессию от традиции, трактуя ее как специфически современный феномен, обусловленный секуляризацией и «смертью Бога»:

3. Ibid. P. 6. 4. Батай Ж. Эротика / Пер. с фр. Е. Гальцовой // Он же. Проклятая часть: Сакральная социология. М.: Ладомир, 2006. С. 512. 5. Кайуа Р. Миф и человек. Человек и сакральное. М.: ОГИ, 2003. С. 218. Батай прямо ссылается на эту книгу Кайуа, определяя свое понятие трансгрессии (Батай Ж. Указ. соч. С. 534). 6. Там же. С. 512. Сергей Зенкин

53

Профанация в мире, который более не признает позитивного смысла в сакральном, — не это ли приблизительно можно было бы назвать трансгрессией?7

Трансгрессия, по Фуко, обретает свой истинный смысл именно тогда, когда из нее изгоняется любое конкретно-социальное содержание, когда она сводится к нарушению чистого запрета как такового. В  качестве подобного абсолютного запрета выступает сегодня сексуальность; проблема смерти и  ее табуирования не упомянута, в отличие от Батая. Вероятно, Фуко считает ее достоянием прошлого — в  том смысле, что смерть физически никуда не делась, но современное общественное сознание мало ею озабочено. Сексуальность в любых формах — последний из существующих запретов, оберегающий идентичность субъекта и образующий предел сознания, закона и  языка: «…она чертит линию, до которой он (язык) едва-едва может доплеснуть своей пеной на песке безмолвия»8. Исключая из трансгрессии социальное (в частности, ритуальное) содержание, Фуко переводит ее исключительно в перспективу внутреннего опыта, не соотносящегося с устройством коллектива и коллективного сознания. Его трактовка трансгрессии, в отличие от батаевской, чисто философская, а не антропологическая, он призывает «очнуться от сна, смешанного с диалектикой и антропологией»9. В этом пассаже затронута и следующая трансформация или деформация, которой Фуко подвергает идею Батая; она носит характер уже не дисциплинарной транскрипции (философия вместо антропологии), а методологического сдвига внутри самой философии. Трансгрессия — Фуко энергично настаивает на этой мысли — противоположна диалектике. Для Батая, гегельянца и последователя Александра Кожева, никакого разрыва между этими понятиями не было, он сам открыто это признавал в специальном примечании к уже процитированным словам «снимает запрет, не уничтожая его»: 7. Foucault M. Préface à la transgression. P. 234. 8. Ibid. P. 233. Заметна метафорическая перекличка со знаменитой последней фразой книги «Слова и вещи» (1966): «…человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке» (Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук / Пер. с фр. В. П. Визгина, Н. С. Автономовой. СПб.: A-cad, 1994. С. 404). 9. Ibid. P. 239. Следует, впрочем, оговорить, что под «антропологией» Фуко имеет в  виду, по  крайней мере отчасти, философскую антропологию в духе упоминаемого им Канта. 54

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Нет нужды подчеркивать здесь гегелевский характер данного рассуждения, где имеется в виду момент диалектики, выражаемый непереводимым немецким словом aufheben (преодолевать, сохраняя)10.

Иначе расценивает опыт трансгрессии Фуко: Быть может, однажды он предстанет столь же решающим для нашей культуры, столь же глубоко скрытым в ее почве, каким еще недавно для диалектической мысли был опыт противоречия11.

Диалектика, объясняет Фуко, «подменила постановку под вопрос бытия/существа (l’être) и  его предела игрой противоречия и  тотальности»12, а трансгрессия совершает обратный ход — это «такая форма мысли, где вопрошание о  пределе приходит на  смену поискам тотальности и  жест трансгрессии заменяет собой процесс противоречий»13. Фуко настойчиво противопоставляет трансгрессию «поискам тотальности»: надо понимать так, что эта «форма мысли» принадлежит самосознанию ограниченного, о-пределенного человеческого «существа», сознающего не целостный мир, а  лишь свой конкретный опыт. Одним из  аспектов целостного мира был, естественно, мир социума, сознаваемый социальным человеком в ходе ритуально-антропологической трансгрессии; и в отказе от такой целостности Фуко усматривает беспримерную новизну современной трансгрессии. Как же происходит трансгрессия в представлении Фуко? Учитывая, что ее механизм противопоставлен «игре противоречия», можно было бы поискать объяснения в идее контрарной оппозиции, отличной от контрадикторной, однако в этих статичных логических категориях не улавливается важнейший момент опыта, который Фуко готов усматривать даже в  отвергаемой им логике противоречий (он говорит об «опыте противоречия»). Трансгрессия  — это не  ослабленная форма отрицания, какой является контрарность; она вообще не  содержит в  себе отрицания и оппозиции: Трансгрессия ничего ничему не  противопоставляет. В трансгрессии нет ничего негативного. Она утверждает о-пределенное существо, она утверждает ту беспредельность, куда 10. Батай Ж. Указ. соч. С. 512. 11. Ibid. P. 236. 12. Ibid. P. 239. 13. Ibid. P. 248. Сергей Зенкин

55

она совершает скачок, впервые открывая ее к существованию. Но в этом утверждении, можно сказать, нет и ничего позитивного: оно не может быть связано никаким содержанием, поскольку его по определению не может удержать никакой предел14.

В  характеристике трансгрессии как чистой утвердительности, не  содержащей никаких конкретных утверждений или отрицаний, Фуко в  основном следует мысли Батая, который пытался примирить Гегеля с Ницше и в молодости собирался создать интеллектуальное движение под названием «Да!», направленное против «систематически провокативного отрицания» дадаистов15. По  Батаю, трансгрессия «снимает запрет, не  уничтожая его», а по Фуко — утверждает «о-пределенное» существо в самом его акте выхода за собственные пределы, в «беспредельность». Здесь, однако, требуется вникнуть в метафоры Фуко, который не в силах адекватно сформулировать мысль одними общими понятиями. Трансгрессия — это самонаправленный жест, у  нее нет внешнего объекта, кроме самого «существа» (человека), и ей нет дела до постижения мира как целостности. Опять-таки в терминах Батая, это «движение чистой ярости/насилия (violence)», которое «бушует» (se déchaîne) подобно стихии16. Она одновременно и преодолевает, и  подтверждает «предел» (у  Батая был «запрет»: морально-антропологическое, а не философское определение). Она не противоположна этому пределу, а, «скорее, связана с ним спиральным отношением»17, в оригинале — en vrille, буквально «буравчиком», «штопором» или, еще точнее, наподобие спиральных усиков вьющихся растений, которые обвивают опору, чтобы растение закрепилось на ней. Так и трансгрессия «обвивает» преодолеваемый ею предел, оказывается одновременно и вне, и внутри него, опирается на него и утверждает его необходимость для «существа». Чуть выше Фуко пытается объяснить тот же процесс другой метафорой, отчасти заимствованной у Батая: …трансгрессия … переступает, беспрестанно пересекает черту, которая позади нее тут же вновь смыкается в едва забытую вол-

14. Ibid. P. 238. 15. Воспоминание Мишеля Лейриса, опубликованное в том же номере журнала «Критик», что и  статья Фуко: Leiris M. De Bataille l’impossible à l’impossible Documents // Critique. 1963. № 195–196. P. 686. 16. Foucault M. Préface à la transgression. P. 237. 17. Ibidem. 56

Л о г о с  ·   Т о м 2 9   ·   # 2   ·   2 0 1 9

ну (une vague de peu de mémoire) и тем самым вновь откатывается до горизонта непересекаемости18.

Мотив «волны» действительно нередко используется у Батая для обозначения континуального, нераздельного бытия (природного, а равно и того сверхприродного, которое достигается при трансгрессии). Но  в  метафоре Фуко привлекает внимание еще и  мотив «беспрестанного пересечения черты». У Батая он отсутствует — по крайней мере в эксплицитной формулировке, — зато любопытную аналогию ему можно найти в книге русского писателя, который был наверняка незнаком Фуко, да, скорее всего, и  Батаю. Речь идет о философско-критическом эссе Викентия Вересаева «Живая жизнь» (первая часть, «О Достоевском и Льве Толстом», опубликована в 1909–1910 годах). Анализируя опыт нарушения запретов, которому с маниакальным упорством предаются герои Достоевского, Вересаев пишет: Происходит что-то совершенно непостижимое. Человек стоит перед «чертою». Кто-то запретил ему переступать черту. Человек свергнул того, кто запрещает, и стер черту. Казалось бы, перед человеком свободно открылся мир во всем разнообразии его возможностей. Человек может идти, куда хочет. Но не так для героев Достоевского. Переступили черту — и стоят. Им за чертою-то, может быть, делать нечего. Однако они стоят, смотрят назад и не отрывают глаз от линии бывшей черты19.

Два опыта, описанных Вересаевым и Фуко, имеют общий (хотя бы косвенный) литературный источник — романы Достоевского: Жорж Батай высоко их ценил и черпал из них свои идеи о предельном опыте. Разумеется, Достоевский и его русский интерпретатор имели в виду трансгрессию конкретно-социальных, религиозных или моральных запретов; эта трансгрессия совершается в  еще не  вполне секуляризованном обществе XIX века — отсюда, возможно, ее трагическая незавершенность и обреченность. Фуко, пересматривая проблему в 1960-е годы, более оптимистичен: «беспрестанное пересечение черты» видится ему не  дурной бесконечностью, а подлинным модусом человеческого существования, в котором наше «существо» действительно обретает себя. Его трансгрессия — это перманентная трансгрессия, подобная марксистской «перманентной революции». В отличие от ри 18. Ibidem. 19. Вересаев В. В. Живая жизнь // Собр. соч. М.: Правда, 1961. Т. 3. С. 290. Сергей Зенкин

57

туальной трансгрессии, локализованной в определенных временных точках (праздниках), она постоянна и служит залогом нашего существования. Она генерализована, по-философски очищена от  социальной конкретики, от  эмпирического внешнего опыта и сведена к одному лишь внутреннему опыту сексуальности: «Мы не освободили сексуальность, но мы именно что довели ее до предела»20 — в буквальном смысле слова «предел», то есть до той абсолютной черты, в пересечении которой состоит ее суть. Трансгрессивное существо, по Батаю/Фуко, находится в состоянии постоянного трепета, колебания, то  вырывается за  свои пределы, то возвращается назад, упорно переступая не черту внешнего запрета, а черту своего собственного онтологического предела. Этот опыт следует каким-то образом выражать. То есть, вообще говоря, это не обязательно для отдельного «существа», которое может держать свой интимный опыт при себе; но Фуко в своем цикле критических эссе имеет в виду не индивида, а всю европейскую культуру, которая ищет нового самоопределения через творчество своих писателей и мыслителей. Поэтому он подробно останавливается на характеристике особого языка, который выработал для трансгрессии Жорж Батай. Общепризнанные ныне черты этого языка — его недискурсивный, «дедиалектизированный»21 характер («возможности недиалектического языка»22), типичный для него опыт имплозии, самообрушения: Язык Батая… беспрестанно обрушивается в глубину собственного пространства, обнажая замершего в экстазе субъекта, навязчиво зримого в  своей попытке удержать его в  вытянутых руках…23

Этот язык преодолевает сам себя, производя «чистую трансгрессию своих текстов»24, которые и  сами не  держатся стабильно в себе. Он лишен суверенной власти дискурсивного философского языка. Он не образует надежную оболочку для субъекта-философа, а функционирует сам по себе, помимо него: …философ … не обитает в целостности своего языка подобно тайному и всеговорящему божеству; он обнаруживает, что рядом 20. Foucault M. Préface à la transgression. P. 233. 21. Ibid. P. 242. 22. Ibid. P. 241. 23. Ibid. P. 240. 24. Ibid. P. 241. 58

Л о г о с  ·   Т о м 2 9   ·   # 2   ·   2 0 1 9

с ним есть какой-то язык, который говорит и над которым он не властен…25

Здесь, однако, возникает вопрос, которым Фуко не задается. Положим, новейший философский (или литературно-философский) язык трансгрессии недискурсивен и недиалектичен. Но остается ли он при этом концептуальным? Всякое общее понятие возникает из диалектического жеста — отрицания, снятия единичной конкретности объектов, которые охватываются этим понятием. Если же недиалектический язык отказывается от такого жеста, то каким образом он может нести какое-то сообщение? Ответ на этот вопрос, по-видимому, можно найти, если вновь вспомнить: трансгрессия в понимании Фуко есть сугубо современный феномен, обязанный своим возникновением «смерти Бога» в современной культуре. Ее язык, при всей своей автореферентности и саморазрушительности, опирается на наследие прежней интеллектуальной культуры — не обязательно теологической, но во всяком случае дискурсивной. Он работает с обломками дискурсивного мышления, вовлекая их в драматическую игру схватывания и упускания смысла: это, собственно, и есть трансгрессия применительно не к отдельному «существу», а к языку и тексту. Образующие его фрагменты — и  именно так обстоит дело в книгах Батая — соотносятся по принципу взаимного оспаривания, уточнения, варьирования, но не логического развития. В уже упомянутом выше кратком предисловии к собранию сочинений Батая Фуко разделил его творчество — в чисто технических целях, чтобы обосновать распределение материалов по томам, — на  три жанровые категории: «романы и  поэмы», «афористические тексты» и  «дискурсивные тексты»26. Если первый и третий из этих терминов не вызывают сомнений — Батай действительно писал литературные тексты, пусть и довольно необычные по форме, а большинство его послевоенных трудов написаны в дискурсивной форме, стремящейся к научности, — то вторая категория явно неточна. «Афористическими» Фуко называет тексты из цикла «Сумма атеологии» — «Внутренний опыт», «Виновный», «О Ницше». В действительности образующие их фрагменты далеки от афористичности — не только из-за трудной, часто запутанной внутренней логики каждого из них, но и в силу 25. Ibid. P. 242. 26. Idem. Présentation. P. 6. В этом перечне упоминаются еще «ранние тексты», жанр которых Фуко не уточняет. Сергей Зенкин

59

специфических отношений друг с  другом. Афоризм — жанр замкнутого, законченного лаконичного высказывания; афоризмы могут объединяться в циклы, но они по определению не образуют связного изложения. У Батая же фрагменты находятся в динамическом взаимодействии: они цепляются друг за друга, по-разному концептуализируют одну и ту же философскую метафору, подбирают разные метафоры для одного и того же понятия, отсылают друг к другу для поправок, добавлений, самокритики, даже просто датировки («Это было написано в  таком-то  году, когда я…»). Фуко сам отмечал внутреннюю неслиянность батаевского текста в своей статье «Предисловие к трансгрессии», перечисляя разные виды «отрыва» (décrochage), который постоянно происходит у Батая: отрыв во временной позиции, в дистанцированности говорящего от своей речи, в иерархии текстов и имен, которыми они подписываются27. Отрыв — это не безразличная независимость фрагментов, а силовой акт отталкивания между ними; а это значит, что трансгрессивный язык Батая — все-таки не афористический, атомистический язык отдельных сгустков мысли, а, скорее, нарративный, интегрирующий разнородные по форме, тематике и идейному содержанию элементы в единый рассказ, который полон противоречий, но  развивается как миметическое подобие трансгрессивного опыта, где искомый смысл то дается, то ускользает. У этого трансгрессивного языка есть и еще одна особенность: как сказано в  книге Батая «Внутренний опыт», он направлен на сообщение (communication), под которым понимается не передача абстрактного смысла, а заражение общими переживаниями, миметизм опыта28. Для такого сообщения необходим, естественно, партнер — будь то индивидуальный партнер в сексуальных отношениях, с которым субъект трансгрессии сливается в экстатическом взаимопроникновении, или члены религиозной секты вроде созданной Батаем в 1930-х годах группы «Ацефал», или хотя бы более или менее рассеянное сообщество или «дружество» внимающих друг другу единомышленников. Фуко не касается этого коммуникативного аспекта трансгрессии: трансгрессивное движение, в его понимании, хоть и выходит «беспрестанно» за пределы существа, но не ведет к контакту с каким-либо другим существом. Его теория трансгрессии обходится без идеи Другого. 27. Idem. Préface à la transgression. P. 243. 28. См.: Батай Ж. Сумма атеологии: Философия и мистика. М.: Ладомир, 2016. С. 163–167. 60

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Одна из  частей статьи Фуко посвящена анализу метафоры слепого, закатившегося глаза в романной прозе Батая. Этот глаз, объясняет Фуко, — «образ существа, которое есть не  что иное, как трансгрессия своего собственного предела»29. Обращенный внутрь, он исключает всякую визуальную коммуникацию с другими. Таков и язык Батая в интерпретации Фуко — подобно зрению слепого глаза, он занят одной лишь собственной трансгрессией, топчется на своей непрестанно пересекаемой границе: По сути, закатившийся глаз у Батая не означает ничего иного, кроме его языка, по той единственной причине, что им отмечен предел этого языка30.

Фуко цитирует поэтическую фразу, которая дважды приводится в разных произведениях Батая: «Если бы человек суверенно не закрывал глаза, он перестал бы видеть то, на что стоит смотреть»31. Фуко не упоминает, что это цитата, — фраза взята из поэтической книги Рене Шара «Листки Гипноса» (1946), причем в оригинале содержит еще одно важное слово: «Если бы человек ИНОГДА суверенно не закрывал глаза…»32 В этой исходной версии текста особенно ясно выражена идея трансгрессии как иногда сменяющих друг друга противонаправленных жестов — движения взад-вперед, открывания-закрывания глаз, самосознания-бессознательности, — а следовательно, и необходимость двух конфликтующих факторов трансгрессивного опыта: дискурсивной мысли («открытых глаз») и имплозивных провалов в темноту интимного опыта («закрывания глаз»). Как известно, Джонатан Свифт в  третьей части «Путешествий Гулливера» сатирически изобразил мудрецов-лапутян косыми на оба глаза: один глаз запрокинут вверх, а другой вывернут внутрь. Оба движения мысли — к высоким абстрактным идеям и к внутренней жизни души — равно необходимы для трансгрессивного опыта, который заключается именно в их чередовании; и Мишель Фуко в своей радикализации мысли Батая показал эту необходимость. За  рамками его интерпретации, однако, осталось еще одно измерение батаевской трансгрессии — коммуникация, выводящая из замкнутого колебательного контура, где зрение и язык бесконечно перенаправляются то внутрь, то в зенит; 29. Ibid. P. 245. 30. Ibid. P. 247. 31. Ibid. P. 246. 32. См.: Там же. С. 541. Сергей Зенкин

61

избавляющая от дурной бесконечности одинокого сознания, над которой фактически и насмехался Свифт. В эпоху структурализма, когда Фуко писал свою статью, коммуникацию трудно было мыслить иначе, чем в семиотическом смысле — как передачу дискретных сообщений, плохо совместимую с батаевским внутренним опытом. Однако у Батая намечено и другое, континуальномиметическое понимание коммуникации, с учетом которого пришлось бы пересмотреть также и идею трансгрессии, превратив ее в теорию межличностного опыта, выхода за предел в направлении Другого. Библиография Батай Ж. Сумма атеологии: Философия и мистика. М.: Ладомир, 2016. Батай Ж. Эротика // Он же. Проклятая часть: Сакральная социология. М.: Ладомир, 2006. С. 490–705. Вересаев В. В. Живая жизнь // Собр. соч. М.: Правда, 1961. Т. 3. Кайуа Р. Миф и человек. Человек и сакральное. М.: ОГИ, 2003. Фуко М. Слова и вещи. Археология гуманитарных наук. СПб.: A-cad, 1994. Foucault M. Préface à la transgression (en hommage à Georges Bataille) // Idem. Dits et écrits. P.: Gallimard, 1994. T. I: 1954–1969. Foucault M. Présentation // Bataille G. Œuvres complètes. P.: Gallimard, 1970. T. 1. Leiris M. De Bataille l’impossible à l’impossible Documents // Critique. 1963. № 195–196.

62

Логос · Том 29 · #2 · 2019

A POSTSCRIPT TO TRANSGRESSION Sergey Zenkin. Research Professor, Institute for Higher Studies in Humanities; Professor, Department of Comparative Literature and Linguistics, School of Arts and Humanities, [email protected]. Russian State University for the Humanities (RSUH), 6 Miusskaya sq., 125047 Moscow, Russia. Higher School of Economics (St. Petersburg), 121 Griboyedov Canal emb., 190069 St. Petersburg, Russia. Keywords: philosophy; Michel Foucault; Georges Bataille; transgression. The article focuses on Michel Foucault’s important paper A Preface to Transgression published in 1963 and dedicated to the philosopher and writer Georges Bataille, who had died a short time before. Relying on the literary and metaphorical intuitions of Bataille as a writer, Foucault transfers Bataille’s concept of transgression from a social context to a philosophical one and radicalizes the idea. Bataille does not regard transgression as an anthropological constant, but as a historical phenomenon characterizing the modern secular era. Foucault does not define transgression in terms of a legitimate violation of prohibitions, but as the passage of human beings beyond their ontological limits, primarily in the experience of sexuality. Foucault makes the opposition pointed out by Bataille between transgression and dialectics a more profound one by interpreting transgression not as a dialectical restoration of the world’s integrity through contradictions, but as a permanent experience of the subject’s self-transcendence. Like Bataille, Foucault postulates the necessity of a special language to express such an experience in a non-discursive, non-dialectic, and ultimately even a non-conceptual way that adopts a discontinuous and “aphoristic” form. On the last point, he disagrees with Bataille’s pursuit of a mimetic and continuous “communication” reconstituted in literary texts rather than a semiotic discreteness of messages. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-2-51-62

References Bataille G. Erotika [L’érotisme]. Prokliataia chast’: Sakral’naia sotsiologiia [La Part maudite: Sacral Sociology], Moscow, Ladomir, 2006. S. 490–705. Bataille G. Summa ateologii: Filosofiia i mistika [La Somme athéologique: Philosophy and Mysticism], Moscow, Ladomir, 2016. Caillois R. Mif i chelovek. Chelovek i sakral’noe [Le mythe et l’homme. L’homme et le sacré], Moscow, OGI, 2003. Foucault M. Préface à la transgression (en hommage à Georges Bataille). Dits et écrits, Paris, Gallimard, 1994, vol. I: 1954–1969. Foucault M. Présentation. In: Bataille G. Œuvres complètes, Paris, Gallimard, 1970, vol. 1. Foucault M. Slova i veshchi. Arkheologiia gumanitarnykh nauk [Les mots et les choses. Une archéologie des sciences humaines], Saint Petersburg, A-cad, 1994. Leiris M. De Bataille l’impossible à l’impossible Documents. Critique, 1963, no. 195– 196. Veresaev V. V. Zhivaia zhizn’ [Living Life]. Sobr. soch. [Collected Works], Moscow, Pravda, 1961, vol. 3.

Сергей Зенкин

63

Мишель Фуко и западная медицина Дмитрий Михель

Профессор, кафедра гуманитарных дисциплин, Институт общественных наук (ИОН), Российская академия народного хозяйства и государственной службы при Президенте РФ (РАНХиГС). Адрес: 119571, Москва, пр-т Вернадского, 82. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: Мишель Фуко; западная медицина; власть; психиатрия; больница; социальная медицина.

Статья посвящена анализу философских представлений Мишеля Фуко о западной медицине. В фокусе внимания автора находятся три главных вопроса французского философа, призванные разоблачить присутствие власти «по ту сторону» привычного медицинского опыта. Это вопросы о властно-дисциплинирующей функции психиатрии, об административной функции медицинских учреждений и о роли социальной медицины в административно-политической системе западного общества. Они возникли у Фуко в связи с его настойчивым интересом к тем трем элементам медицинской системы, которые возникли почти синхронно во времени на исходе XVIII века: психиатрии как «медицине душевных болезней», больнице как первому и самому хорошо известному виду медицинского учреждения, социальной медицине как примеру медицинского знания, ориентированного не столько на заботу об индивиде, сколько на защиту общества в целом. Все вопросы, о которых писал Фуко,

64

Логос · Том 29 · #2 · 2019

проистекали из его личной и профессиональной чувствительности к проблематике власти и были частью того «медицинского поворота» в социально-гуманитарных науках, который произошел на Западе в 1960-х и 1970-х годах и привел к появлению medical humanities. Автор показывает, что истории о власти медицинского знания, рассказанные Фуко, были философскими историями о западной медицине. Оперируя фактами, датами и именами, Фуко всегда пытался выявить некие общие тенденции и закономерности в ее развитии, вскрыть незаметные обычному взгляду механизмы управления индивидами и популяциями, лежащие в основе практик оказания помощи, будь то «моральное лечение», практикуемое психиатрами в домедикаментозную эпоху, обращение с пациентами как с «клиническими случаями» в больницах или оспопрививательные мероприятия, рассматриваемые как эффективная «технология безопасности» в XVIII и большей части XIX века.

С

Р Е Д И множества тем и  сюжетов, к  которым обращался Мишель Фуко, особое место занимает феномен западной медицины. На наш взгляд, для этого было две причины. Во-первых, в 1960-е и особенно 1970-е годы в развитии западной медицины произошел качественный скачок, и это не могло не вызвать живейшего интереса со стороны международного сообщества интеллектуалов — гуманитариев и обществоведов. В США, Великобритании, а также в континентальной Европе начали стремительно развиваться гуманитарно-медицинские исследования, medical humanities, в том числе философия медицины, социология медицины, медицинская антропология, социальная история медицины и т. д. Фуко оказался не только участником этого «медицинского поворота» в социально-гуманитарных науках, но и одним из его лидеров. Во-вторых, он уже с 1950-х годов был весьма заинтересован в изучении такой специфической области медицины, как психиатрия. Его двойное образование (философ и психолог), нюансы его биографии, о которых он позднее не раз вспоминал, и его уникальный профессиональный опыт, связанный с учебной практикой в парижской больнице Святой Анны1, — все это сделало его внимательным исследователем и критиком западной психиатрии, которая, в свою очередь, была составной частью западной медицины.

*** Для осмысления западной медицины Фуко избрал особый подход, который использовал и  для осмысления всех прочих сфер своего интереса — наук о человеке, литературы, сексуальности и т. д. Сам он его в разное время называл по-разному — то «археологическим», то «генеалогическим», то «историческим», имея в виду особую «историю настоящего». Суть метода состоит в том, чтобы проследить развитие некоторого явления в момент «перехода» — от того, чем оно было прежде, до того, чем стало потом. Это, конечно же, не подход историка, ибо с точки зрения профессионального историка медицины все исследования Фуко в этой об 1. Foucault M. The Minimalist Self // Idem. Politics, Philosophy, Culture: Interviews and Other Writings 1977–1984 / A. Sheridan et al. (trans.); L. D. Krtizman (ed., intr.). N.Y.: Routledge, 1988. P. 5–6; Фуко М. Власть, великолепный зверь // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 3 / Пер. с фр. Б. Скуратова, под общ. ред. В. Большакова. М.: Праксис, 2006. С. 7–8; Эрибон Д. Мишель Фуко. М.: Молодая гвардия, 2008. С. 64–65. Дмитрий Михель

65

ласти слишком поверхностны и  «похожи на  кавалерийский наскок»2. Но  все же многое в  нем связано с  историей, поскольку Фуко, бесспорно, обладал талантом рассказывать истории. Согласно Жилю Делёзу, Фуко это делал как «архивариус», «действующий в соответствии с собственными инструкциями», признающий одни лишь «высказывания» и не признающий другие возможности речи3. В самом деле, Фуко всегда очень тщательно отбирал материал, предпочитая одни источники и оставляя в стороне другие. Поэтому, например, в  «Рождении клиники» (1963) слишком многое в  истории становления клинической медицины осталось за пределами внимания автора. Он оказался не только слишком франкоцентричен, но  и  слишком доктороцентричен4, поскольку проигнорировал пациентов, практики патронажа и всю моральную атмосферу больничной жизни этого времени, которую не упустили из виду другие авторы5. В этой книге Фуко, обещая говорить «не в пользу одной медицины против другой» и «не против медицины и за ее отсутствие», сосредоточился исключительно на  анализе «условий истории» медицинского дискурса. При этом, по  словам Хейни Хакосало, Фуко удалось создать собственный жанр рассказа — «фукольдианские истории»6. Нам думается, что истории Фуко были прежде всего философскими. Оперируя фактами, датами и именами, он всегда пытался выявить некие общие тенденции и закономерности, а также задать философский вопрос: «Можно ли мыслить иначе, чем мыслишь, и воспринимать иначе, чем видишь?»7 Фуко это вполне удалось, поскольку открытий, сделанных им на этом пути, с лихвой хватило на сонмы других исследований развития западной медицины. Умение заострить вопрос так, как этого не делал никто другой, — в этом Фуко оказался Мастером с большой буквы. 2. Bruegmann R. Review: Michel Foucault et al. Les Machines à Guerir (aux origins de l’ hôpital moderne) // Journal of the Society of Architectural Historians. 1979. Vol. 38. № 2. P. 210; Henderson J. et al. Introduction. The World of the Hospital: Comparisons and Continuities // The Impact of Hospitals, 300–2000 / J. Henderson et al. (eds). Oxford: Peter Lang, 2007. P. 39, 47 f. 3. Делёз Ж. Фуко. М.: Издательство гуманитарной литературы, 1988. С. 22. 4. Downing L. The Cambridge Introduction to Michel Foucault. Cambridge: Cambridge University Press, 2008. P. 33–37. 5. Risse G. Mending Bodies, Saving Souls: A History of Hospitals. Oxford: Oxford University Press, 1999. 6. Hakosalo H. Bio-Power and Pathology: Science and Power in the Foucauldian Histories of Medicine, Psychiatry and Sexuality. Oulu: University of Oulu, 1991. 7. Фуко М. История сексуальности. СПб.: Академический проект, 2004. Т. 2: Использование удовольствий. С. 12. 66

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Что за вопросы поставил Фуко применительно к западной медицине? Прежде чем их сформулировать и попытаться в самых общих чертах наметить его способы их решения, необходимо сказать еще об одном важном моменте, характеризующем философский подход французского мыслителя. Все его философские вопросы о западной медицине касались в первую очередь того, что находится «по ту сторону» ее. Почти всегда «по ту сторону» оказывалась власть — маячил ее призрак, который Фуко преследовал почти во всех своих философских историях8. Кажется, он был не столько зачарован проблематикой власти, сколько очень чувствителен к ней, и это обстоятельство позволило ему в своих историях о западной медицине раскапывать все новые и новые следы присутствия власти. Возможно, поэтому все поставленные им вопросы о медицине были политически заострены. *** Первый вопрос, которым задался Фуко применительно к западной медицине, — это вопрос о властно-дисциплинирующей функции психиатрии. Для решения этого вопроса Фуко потребовалось написать одну из самых объемных его книг — «История безумия в  классическую эпоху» (1961/1972), а  также целую серию статей и по меньшей мере два лекционных курса — «Психиатрическая власть» (1973–1974) и «Ненормальные» (1974–1975). Психиатрия как медицинская специальность зародилась в самом начале XIX века, но вплоть до того момента, когда психиатры стали использовать психоанализ и  психотропные препараты, основными формами психиатрической помощи были содержание и уход. Первое было именно содержанием в лечебнице, то есть в закрытом медицинском учреждении, где пациенты были надежно изолированы от внешнего мира. Изоляция считалась необходимым условием лечения, а в тех случаях, когда положительный исход был невозможен, она рассматривалась врачами как наиболее подходящее для пациента и его родственников средство оказания помощи. В любом случае изоляция была обязательной стороной психиатрического способа обращения с пациентами. В 1950-е годы на Западе появились первые препараты для лечения психических расстройств, в частности хлорпромазин, и это сразу же сказалось на численности пациентов психиатрических лечебниц: она сократилась. Психиатрические лечебницы начали проводить поли 8. См.: Bang H. P. Foucault’s Political Challenge: From Hegemony to Truth. N.Y.: Palgrave Macmillan, 2015. Дмитрий Михель

67

тику открытых дверей. В 1959 году в Великобритании, например, был принят Mental Health Act, который прямо предписывал не задерживать пациентов надолго в лечебницах и возвращать их в общество9. Это был переломный момент в истории, до которого пациенты почти 175 лет пребывали в психиатрическом заточении. С  появлением эффективной лекарственной помощи для психиатрических пациентов не только изменилась психиатрическая практика, но и спал покров с тайны, которая до этого вовсе не беспокоила общественность. Никого не заботило, что же происходило с пациентами за закрытыми дверями лечебниц. Пролить свет на этот вопрос первыми выпала честь нескольким людям: писателю Кену Кизи, социологу Ирвингу Гофману, психиатру Рональду Лэйнгу и философу Мишелю Фуко. Важную работу такого же рода, но несколько позже выполнил и итальянский врач Франко Базалья. Фуко начал с того, что попытался установить связь между медицинскими формами обращения с психиатрическими пациентами и более ранними формами содержания душевнобольных, когда врачи совсем ими не занимались. В отличие от Томаса Саса, который вывел корни современной психиатрии из практик средневековой инквизиции10, Фуко усмотрел связь между психиатрией и исправительными учреждениями Нового времени. Его знаменитая мысль гласит, что в XVII веке Парижский общий госпиталь не был больницей в привычном нам смысле слова. Это скорее было место, где содержались преступники, а также целый сонм прочих ненормальных11. Лишь позднее врачи, такие как Филипп Пинель, смогли выделить среди них душевнобольных и  применить к ним медицинские меры. Душевнобольных пациентов старого госпиталя отделили от других ненормальных исходя из того, что первые были совсем не способны к производительному труду. Смогли ли Филипп Пинель, Жан Эскироль, Джон Хаслам, Уильям Тьюк и другие «родоначальники психиатрии» предложить своим первым психиатрическим пациентам хоть какое-то эффективное лечение? Едва ли. Как показывают Фуко и другие исследо 9. Bynum W. F. et al. The Western Medical Tradition: 1800 to 2000. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. P. 473. 10. Сас Т. Фабрика безумия: сравнительное исследование инквизиции и движения за душевное здоровье. Екатеринбург: Ультра.Культура, 2008. 11. Фуко М. История безумия в классическую эпоху / Пер. с фр. И. Стаф. СПб.: Университетская книга, 1997. С. 63–93; Он же. Безумие и общество // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 1 / Пер. с фр. С. Офертаса, под общ. ред. В. Визгина, Б. Скуратова. М.: Праксис, 2002. С. 10. 68

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ватели этого вопроса, на протяжении почти всего XIX века психиатрия как область медицинского знания продолжала пребывать в зачаточном состоянии. У Пинеля и долгое время после него основным средством оказания помощи пациентам психиатрических лечебниц было моральное лечение: ……искусство подчинять и  обуздывать душевнобольного, помещая его в ситуацию строгой зависимости от человека, который по своим физическим и духовным качествам способен оказать на  него непреодолимое воздействие и  разомкнуть порочный круг его мыслей12.

С точки зрения политической философии медицины все эти разновидности морального лечения продолжали оставаться неприкрытым проявлением власти над пациентом, не власти-господства, а власти-дисциплины. Причем форма власти, которой успешно пользовалась психиатрия с момента своего зарождения, не была ее исключительной монополией. Дисциплинарная форма власти уже была широко распространена в  западном мире, по крайней мере со времен позднего Средневековья, когда различные братства и общества строили свою жизнь, опираясь на монастырские техники дисциплинирования индивидов. Подобно Парижскому общему госпиталю во времена Жана-Батиста Кольбера, первые психиатрические лечебницы продолжали удерживать в своих стенах тех членов общества, которым в нем не было места. Однако, в отличие от исправительных учреждений XVII века, здесь к ним применялся уже более индивидуализирующий подход. За пациентом всегда присматривали те, на кого была возложена эта функция, и сам этот постоянный присмотр выражал в себе чистую «физику власти». Согласно Фуко, психиатрическая лечебница стала явным средоточием дисциплинирующей власти, которую отправляли наделенные соответствующими полномочиями врач, надзиратели и санитары, то есть специалисты, которым было поручено ухаживать за пациентами13. В книге «Я, Пьер Ривьер, убивший мать, брата и сестру» (1975) Фуко представил еще один взгляд на  тот же вопрос. Здесь, как 12. Он же. Психиатрическая власть: Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1973–1974 учебном году / Пер. с фр. А. В. Шестакова. СПб.: Наука, 2007. С. 22. 13. Там же. С.17–19, 24. См. также: Goldstein J. Console and Classify: The French Psychiatric Profession in the Nineteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press, 1987. P. 65; Hakosalo H. Op. cit. P. 87–93. Дмитрий Михель

69

и в работах об институтах социальной безопасности, он показал, что психиатрия с момента своего появления взяла на себя не только функцию дисциплинирования некоторых «ненормальных» субъектов, но и функцию, связанную с их выявлением, с целью последующей «нормализации» и дисциплинирования. В случае с Пьером Ривьером, молодым крестьянином из Нормандии, который в 1835 году совершил жестокое убийство своих самых близких родственников, Фуко показывает, что на долю психиатров часто выпадала обязанность выступать в роли судебных экспертов, способных дать четкий ответ на вопрос о том, является ли конкретный обвиняемый уголовным преступником или психически нездоровой личностью, требующей специального обращения14. Во времена процесса Ривьера во французской психиатрии благодаря усилиям такого светила, как Жан Эскироль, появился новый диагноз — «мономания убийства». В ходе суда над Ривьером приглашенные психиатры настаивали на том, что он не обычный преступник, а душевнобольной маньяк, которого надо поместить в лечебницу, а не в тюрьму. Как показывают материалы этого судебного процесса, судьи тогда не вняли доводам психиатров и поместили Ривьера в тюрьму, где он вскоре покончил с собой. Тем не менее процесс имел резонанс и к тому же совпал с неординарным политическим происшествием — покушением на короля Луи-Филиппа I. В обоих этих событиях при желании можно было усмотреть сходство, ведь готовность лишить жизни мать или отца была почти тем же самым, что и желание убить короля — отца нации и государства15. Согласно Фуко, в XIX веке психиатрия стала открыто заявлять о себе как эффективном средстве защиты общественной безопасности. Основанием для этого психиатры провозгласили свою способность распознавать социально «опасных» субъектов, которых ради их  собственного блага и  блага общества в  целом следовало изолировать в лечебницах и осуществлять по отношению к  ним дисциплинирующее воздействие. Но  этот статус психиатрия не отвоевывала у других институтов, обеспечивающих без 14. Foucault M. I, Pierre Rivière, Having Slaughtered My Mother, My Sister, and My Brother: A Case of Parricide in the 19th Century. Lincoln: University of Nebraska Press, 1975. 15. Фуко М. Эволюция понятия «опасный индивид» в судебной психиатрии XIX века // Он же. Интеллектуалы и власть. Ч. 3. С. 120–121. См. также: Hakosalo H. Op. cit. P. 102–127; Smith R. The Boundary between Insanity and Criminal Responsibility in Nineteenth-Century England // Madhouses, MadDoctors, and Madmen: The Social History of Psychiatry in the Victorian Era / A. Scull (ed.). Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1981. P. 363–384. 70

Логос · Том 29 · #2 · 2019

опасность. Напротив, если взять более ранний институт — уголовное правосудие, то судьи сами с готовностью предоставили психиатрам право устанавливать, кого именно следует считать «опасным», и  произошло это потому, что всем более архаическим институтам безопасности и институтам власти потребовалась поддержка со стороны более современных институтов, которые способны более эффективно обращаться с людьми именно как с индивидами, разбираться в особенностях их внутренней душевной организации и тому подобных вещах16. *** Второй вопрос у Фуко — это вопрос об административном предназначении медицинских учреждений. Ответом на него стали его работы «Рождение клиники» (1963), отчасти «Надзирать и наказывать» (1975) и статья «Политика здоровья в XVIII веке», которая первоначально вошла в сборник работ «Машины лечения: происхождение современного госпиталя» (1979), подготовленный вместе с учениками17. Если задаться простым вопросом, для чего нужны больницы, то ответ на него будет во многом зависеть от того, в какую эпоху вы живете и какие задачи ставит перед госпиталями общество и государственная власть. Согласно представлениям современных экспертов Всемирной организации здравоохранения, современная больница должна соединять в себе четыре главные функции: быть лечебным учреждением, местом, где происходит обучение студентов, центром проведения научных исследований и центром просвещения населения, живущего поблизости18. В своих исследованиях больницы Фуко удалось показать, что, во-первых, некогда она была совсем другим учреждением и, во-вторых, чтобы стать современной больницей, где лечат больных и обучают молодых врачей, у нее должна была появиться еще одна, латентная, функция, связанная с осуществлением власти над населением, — администрирование. Старая, средневековая больница была местом призрения, куда приходили бедные люди, чтобы получить утешение и неизбежно умереть. «Лечь в больницу» почти всегда означало «приготовиться 16. Фуко М. Власть, великолепный зверь. С. 13–16; Он же. Эволюция понятия «опасный индивид» в судебной психиатрии XIX века. С. 139–142. 17. Foucault M. et al. Les machines à guérir: Aux origines de l’hôpital modern. Brussels: Pierre Mardaga, 1979. 18. Больницы и здоровье для всех: Доклад комитета экспертов ВОЗ по роли больниц на первичном лечебно-консультативном уровне. Женева: Всемирная организация здравоохранения, 1988. Дмитрий Михель

71

к смерти», не имея каких-либо шансов на выздоровление. Но больница и не была предназначена для лечения, поскольку, как напоминает Фуко, врачи оказывали медицинскую помочь в основном за ее стенами, в рамках частной практики. С Великой французской революцией в больницу пришли и врачи. Начатые новым правительством реформы заключались в  том, чтобы дать врачам возможность получать более надежные знания, черпая их в больнице, наблюдая за бесконечным потоком страдающих бедняков — пациентов. Реформаторы предложили обществу своего рода социальный контракт: богачи вкладывали средства в больницы, надеясь вследствие этого приобрести возможность лечиться у более квалифицированных докторов; бедняки получали в больницах бесплатную помощь, предоставляя взамен свои тела, чтобы их могли изучать студенты; врачи приобрели возможность работать с неограниченным количеством клинических случаев. Больница становится прибыльной для частной инициативы начиная с того момента, когда страдание приходящих в нее в поисках успокоения превращается в спектакль. Благодаря достоинствам клинического взгляда помощь сводится к плате19.

Однако медикализация больниц и приход туда врачей не были связаны исключительно с революцией. В другом месте Фуко показывает, что это было следствием более общих социальных процессов, обусловленных изменением всего характера государственного управления. В эпоху Просвещения государственная власть стала более рационально организовывать экономическую деятельность на подконтрольной ей территории, вследствие чего предметом особого внимания чиновников и ученых впервые становится население. С этого времени данная социально-демографическая категория начинает всесторонне анализироваться, и особое беспокойство власти вызывают его численность, уровень рождаемости и  смертности. В  этих условиях возрастает и  социальная значимость медицины. Главной заботой врачей теперь являются дети, о здоровье которых пекутся в первую очередь: происходит медикализация семьи. Кроме того, важным направлением работы врачей и санитарных чиновников становится обеспечение общественной гигиены — медицина превращается в институт социального контроля. Вследствие всех этих перемен, по мысли Фуко, изменяется и роль больницы. Отныне она становится плацдар 19. Фуко М. Рождение клиники. М.: Смысл, 1998. С. 138. 72

Логос · Том 29 · #2 · 2019

мом для начавшейся медикализации общества20 и сама приводится в надлежащий порядок. «После стандартизации своих пушек Франция занялась стандартизацией образования» — и, продолжая слова Фуко уже о прусской государственной медицине, власть также занялась стандартизацией врачей и медицины21. Приведение больниц в надлежащий порядок сопровождалось разработкой проектов новых больниц, таких как Отель-Дье, которая пострадала после знаменитого пожара 1772 года. Больничные реформаторы понимали, что хороший госпиталь — это «хорошо дисциплинированный госпиталь»22. Например, они хотели видеть больничную архитектуру более функциональной и предназначенной для решения ее главной задачи — быть «машиной лечения». Довольно скоро они пришли к  пониманию того, что больница должна стать «важным функциональным элементом городского пространства, где вся ее деятельность может быть предметом всестороннего изучения и контроля»23. Отныне было важно, чтобы внутреннее пространство больницы было четко отгорожено от  окружающей городской среды и  притом правильно администрировалось. Отделение пациентов от привычной среды обитания считалось обязательным условием лечения, ибо предмет воздействия — болезнь — тоже должен быть отделен от всего остального: бедности, дурных нравов, мирских забот и семейного окружения. В старых больницах пациенты любого пола и возраста находились вместе, в одном помещении. В новых больницах пациентов начали ранжировать в зависимости не только от пола и возраста, но и главным образом от характера заболевания. Кроме того, пациентов теперь стали не просто лечить, а проводить курс лечения. Это означало отказ от традиционных врачебных практик, нацеленных на  единовременное исцеление с  помощью панацеи24, и переход к планомерному, методичному воздействию на пациента с целью приведения его к норме. Кроме того, пациентов стали вводить в поле медицинской документации. Появились 20. Foucault M. The Politics of Health in the Eighteenth Century // Idem. Power/ Knowledge: Selected Interviews and Other Writings 1972–1977 / C. Gordon (ed.). N.Y.: Pantheon Books, 1980. P. 166–182. 21. Фуко М. Рождение социальной медицины // Он же. Интеллектуалы и власть. Ч. 3. С. 87. 22. Hakosalo H. Op. cit. P.33. 23. Foucault M. The Politics of Health in the Eighteenth Century. P. 180. 24. Об отказе от панацеи в пользу курсового лечения как признаке новой клинической медицины см.: Фуко М. История безумия в классическую эпоху. С. 309. Дмитрий Михель

73

системы медицинской регистрации больных и регистратура в качестве подразделения. При этом развилось новое искусство — писать историю, которое требовало от врача все большей краткости и точности выражений. Впервые со времен Гиппократа врач перестает быть философом и превращается в клинициста, оперирующего фактами, пропущенными сквозь фильтры клинического восприятия. Новая точка зрения на болезнь и ее симптомы, торжествующая в новой больнице, сказывается и на онтологическом статусе пациента. Он перестает быть личностью и превращается в клиническую единицу, случай, предмет медицинской записи. Произошедшая трансформация также способствовала быстрому росту объема клинических знаний и ценной медицинской информации25. Как и психиатрическая лечебница, больница нового образца для Фуко — это пример института дисциплинарного типа. Власть-дисциплина растекается по всему ее внутреннему пространству, наделяя его смыслом и способностью обеспечивать наилучший терапевтический результат. В пределах хорошо организованного госпиталя все вещи начинают четко исполнять свои функции, будь то врачи, обслуживающий персонал, больные с их жалобами, больничные койки, лекарства, медицинские инструменты и  даже сам воздух, предназначенный для вентиляции помещений. Но если сравнить больницу с другими дисциплинарными институтами — тюрьмой, казармой, фабрикой или школой, — то именно в больничном пространстве власть стремится быть наиболее незаметной и деликатной: она впечатана в самые стены больниц, но при этом изо всех сил пытается умолчать об этом. *** Третий вопрос Фуко — о роли социальной медицины в административно-политической системе современного западного общества. Его решение было им представлено в серии статей второй половины 1970-х годов, курсе лекций «Безопасность, территория, население» (1977–1978) и отчасти в первом томе «Истории сексуальности» (1976). Фуко связывал рождение социальной медицины с появлением нового типа государственного управления, при котором власть начинает принимать во внимание интересы населения и переходит к проведению особой «политики здоровья». Этот новый тип управления Фуко называл по-разному, например «биовластью» — властью, которая не обрекает на смерть, а занимается «инвестированием жизни». В первом томе «Истории сексуальности» он различал 25. Он же. Рождение клиники. С. 152–165. 74

Логос · Том 29 · #2 · 2019

два аспекта функционирующей биовласти — «анатомо-политику человеческого тела» и «биополитику народонаселения». Если первая была представлена «дисциплинами тела», призванными превращать всякое тело в машину, будь то муштра солдат на плацу, упражнения по чистописанию в школьном классе, обучение фабричных рабочих работе с машинами или курсовое лечение пациентов в больнице, то вторая находила свое выражение в «сериальных вмешательствах» и «регулирующих способах контроля» по отношению к «телу рода» или «социальному телу» с целью обеспечения его биологических процессов и того, что им сопутствует, — размножению, рождаемости и смертности, уровню здоровья, продолжительности жизни, долголетию26. Социальная медицина, или «медицина открытых пространств», как ее еще называет Фуко, и стала этим институализированным проявлением «биополитики». Становление социальной медицины, согласно Фуко, — это долгий процесс, который занял более столетия. «Государственная медицина» в Германии XVIII века, «городская медицина» во Франции и «медицина рабочей силы» в Англии — это его составные части. Суть этого процесса состояла в том, чтобы не только предложить медицинские объяснения для проблем, в отношении которых прежде использовались термины права и богословия, но и добиться более плотного и более эффективного социального контроля. Инструментом этого социального контроля стало то, что Фуко назвал «административной организацией ради контроля над деятельностью врачей». Она могла приобретать разные формы. В Пруссии и других германских странах это были особые бюро при правительствах. Во Франции тем же занималось Королевское медицинское общество. Эти бюро, прообразы будущих министерств здравоохранения, контролировали сбор медицинской статистики, проверяли назначаемые виды лечения, описывали последствия эпидемий и т. д. Благодаря деятельности таких бюро врачи, работающие на местах, интегрировались в единую государственную медицинскую организацию, а медицинское знание оказывалось способным участвовать в управлении открытыми пространствами27. Когда социальная медицина была постепенно вписана в административно-политическую систему западного общества, обнаружилось, что та модель власти, которой пользовались врачи в боль 26. Он же. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет / Пер. с фр. С. Табачниковой, под общ. ред. А. Пузырева. М.: Касталь, 1996. С. 242–244. 27. Он же. Рождение социальной медицины. С. 87–88. Дмитрий Михель

75

ницах, в условиях пространственной открытости оказывается непригодной. Власть-дисциплина и  связанные с  ней «технологии дисциплины» были предназначены для закрытых дисциплинарных учреждений, но на открытых пространствах требовалось нечто иное. Согласно Фуко, для участия в управлении территориями и проживающим там населением потребовались «технологии безопасности», связанные с властью-контролем. Одной из примечательных «технологий безопасности», по мысли Фуко, стали прививочные мероприятия против оспы в некоторых западных странах, которые после 1720 года стали проводиться в форме инокуляции, а после 1800 года — в форме вакцинации. Весьма примечательно, что вплоть до времен Пастера медицинское знание не могло сказать ничего вразумительного о биологических принципах, лежащих в основе прививочной процедуры. Иначе говоря, почти полтора столетия инокуляторы и вакцинаторы опирались исключительно на эмпирические познания. Однако результаты были наглядными: они позволяли снижать смертность от оспы повсюду, где применялись прививочные процедуры. Поэтому этот институт поддерживался и властями, и большинством врачей, и значительной частью населения28. Согласно Фуко, такая «технология безопасности», как прививочные мероприятия, практически ничего не стоила власти. При этом она не только была дешевой и эффективной, но и позволяла более четко распознавать состояние здоровья населения в целом. Благодаря несложным математическим расчетам государственным и медицинским администраторам стало понятно, что наиболее уязвимой для оспы группой являются дети, а нормальный показатель смертности от оспы среди взрослого населения измеряется пропорцией 1:7,782. С оспой трудно бороться, но ее можно предупреждать, заражая в слабой форме людей и таким образом делая их менее восприимчивыми к болезни в будущем. Собираемая администраторами здравоохранения информация позволяла им довольно точно судить о том, какие районы страны нуждаются в наибольшем контроле с точки зрения недопущения эпидемических вспышек и что следует предпринять, чтобы по  крайней мере удержать уровень смертности от опасной болезни в пределах нормальной величины. Наиболее эффективной стратегией контроля над оспой было проведение прививок среди детей. Поэтому административнополитическая система всякого государства — от Великобритании 28. Он же. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977–1978 учебном году. СПб.: Наука, 2011. С. 86–132. 76

Логос · Том 29 · #2 · 2019

до России — была ориентирована на то, чтобы поощрять это. Организовать прививание взрослого населения по многим причинам было сложнее, хотя в армии такие кампании против оспы оказывались весьма эффективными уже в XVIII веке29. Оспопрививательные мероприятия придавали социальной медицине все больший авторитет, на который она с успехом могла положиться в XIX веке, когда «сериальные вмешательства» и «регулирующие способы контроля» стали еще более вездесущи и добились еще большего охвата популяционного тела. *** Три вопроса Фуко о западной медицине, призванные разоблачить присутствие власти «по ту сторону» привычного медицинского опыта, возникли у него не случайно. Прежде всего потому, что его интересовали лишь те три элемента медицинской системы, которые возникли почти синхронно на исходе XVIII века и которыми Фуко как исследователь занимался большую часть своей философской карьеры: психиатрия как «медицина душевных болезней»; больница как первый и самый хорошо известный вид медицинского учреждения; социальная медицина как пример медицинского знания, ориентированного не столько на заботу об индивиде, сколько на защиту общества в целом. Если бы Фуко сфокусировался на нынешнем времени, таких вопросов могло бы оказаться и больше. Но и того, что он сделал, более чем достаточно. Выделив политическое, властное измерение в структуре медицинского опыта, Фуко своим творчеством предоставил возможность для других исследований власти медицинского знания, какой бы эмоциональный отклик у нас ни вызывало это словосочетание. Библиография Больницы и здоровье для всех: Доклад комитета экспертов ВОЗ по роли больниц на первичном лечебно-консультативном уровне. Женева: Всемирная организация здравоохранения, 1988. Делёз Ж. Фуко. М.: Издательство гуманитарной литературы, 1988. Михель Д. Оспа в контексте истории // Логос. 2007. № 6. С. 17–40. Сас Т. Фабрика безумия: сравнительное исследование инквизиции и движения за душевное здоровье. Екатеринбург: Ультра.Культура, 2008. Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977–1978 учебном году. СПб.: Наука, 2011. Фуко М. Безумие и общество // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 1. М.: Праксис, 2002. 29. Михель Д. Оспа в контексте истории // Логос. 2007. № 6. С. 17–40. Дмитрий Михель

77

Фуко М. Власть, великолепный зверь // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 3. М.: Праксис, 2006. С. 7–26. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь, 1996. Фуко М. История безумия в классическую эпоху. СПб.: Университетская книга, 1997. Фуко М. История сексуальности. Т. 2: Использование удовольствий. СПб.: Академический проект, 2004. Фуко М. Психиатрическая власть: Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1973–1974 учебном году. СПб.: Наука, 2007. Фуко М. Рождение клиники. М.: Смысл, 1998. Фуко М. Рождение социальной медицины // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 3. М.: Праксис, 2006. С. 79–108. Фуко М. Эволюция понятия «опасный индивид» в судебной психиатрии XIX века // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 3. М.: Праксис, 2006. С. 113–142. Эрибон Д. Мишель Фуко. М.: Молодая гвардия, 2008. Bang H. P. Foucault’s Political Challenge: From Hegemony to Truth. N.Y.: Palgrave Macmillan, 2015. Bruegmann R. Review: Michel Foucault et al., Les Machines à Guerir (aux origins de l’ hôpital moderne) // Journal of the Society of Architectural Historians. 1979. Vol. 38. № 2. P. 210–211. Bynum W. F., Hardy A., Jacyna S., Lawrence C., Tansey E. M. The Western Medical Tradition: 1800 to 2000. Cambridge: Cambridge University Press, 2006. Downing L. The Cambridge Introduction to Michel Foucault. Cambridge: Cambridge University Press, 2008. Foucault M. I, Pierre Rivière, Having Slaughtered My Mother, My Sister, and My Brother: A Case of Parricide in the 19th Century. Lincoln: University of Nebraska Press, 1975. Foucault M. The Minimalist Self // Idem. Politics, Philosophy, Culture: Interviews and Other Writings 1977–1984 / L. D. Krtizman (ed.). N.Y.: Routledge, 1988. P. 3–16. Foucault M. The Politics of Health in the Eighteenth Century // Idem. Power/Knowledge: Selected Interviews and Other Writings 1972–1977 / C. Gordon (ed.). N.Y.: Pantheon Books, 1980. P. 166–182. Foucault M., Thalamy A., Kriegel B., Béguin F., Fortier B. Les machines à guérir: Aux origines de l’hôpital modern. Brussels: Pierre Mardaga, 1979. Goldstein J. Console and Classify: The French Psychiatric Profession in the Nineteenth Century. Cambridge: Cambridge University Press, 1987. Hakosalo H. Bio-Power and Pathology: Science and Power in the Foucauldian Histories of Medicine, Psychiatry and Sexuality. Oulu: University of Oulu, 1991. Henderson J., Horden P., Pastore A. Introduction. The World of the Hospital: Comparisons and Continuities // The Impact of Hospitals, 300–2000 / J. Henderson, P. Horden, A. Pastore (eds). Oxford: Peter Lang, 2007. P. 15–56. Risse G. Mending Bodies, Saving Souls: A History of Hospitals. Oxford: Oxford University Press, 1999. Smith R. The Boundary between Insanity and Criminal Responsibility in Nineteenth-Century England // Madhouses, Mad-Doctors, and Madmen: The Social History of Psychiatry in the Victorian Era / A. Scull (ed.). Philadelphia: University of Pennsylvania Press, 1981. P. 363–384.

78

Логос · Том 29 · #2 · 2019

MICHEL FOUCAULT AND WESTERN MEDICINE Dmitry Mikhel. Professor, Department of Humanities, School of Public Policy, [email protected]. Russian Presidential Academy of National Economy and Public Administration (RANEPA), 82 Vernadskogo ave., 119571 Moscow, Russia. Keywords: Michel Foucault; Western medicine; power; psychiatry; hospital; social medicine. The article analyzes Michel Foucault’s philosophical ideas on Western medicine and delves into three main insights that the French philosopher developed to expose the presence of power behind the veil of the conventional experience of medicine. These insights probe the power-disciplining function of psychiatry, the administrative function of medical institutions, and the role of social medicine in the administrative and political system of Western society. Foucault arrived at theses insights by way of his intense interest in three elements of the medical system that arose almost simultaneously at the end of the 18th century — psychiatry as “medicine for mental illness”, the hospital as the first and most well-known type of medical institution, and social medicine as a type of medical knowledge focused more on the protection of society and far less on caring for the individual. All the issues Foucault wrote about stemmed from his personal and professional sensitivity to the problems of power and were a part of the “medical turn” in the social and human sciences that occurred in the West in the 1960s and 1970s and led to the emergence of medical humanities. The article argues that Foucault’s stories about the power of medical knowledge were philosophical stories about Western medicine. Foucault always used facts, dates, and names in an attempt to identify some of the general tendencies and patterns in the development of Western medicine and to reveal usually undisclosed mechanisms for managing individuals and populations. Those mechanisms underlie the practice of providing assistance, be it the “moral treatment” practiced by psychiatrists before the advent of effective medication, or treating patients as “clinical cases” in hospitals, or hospitalization campaigns that were considered an effective “technological safeguard ” in the 18th and most of the 19th century. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-2-64-78

References Bang H. P. Foucault’s Political Challenge: From Hegemony to Truth, New York, Palgrave Macmillan, 2015. Bol’nitsy i zdorov’e dlia vsekh: Doklad komiteta ekspertov VOZ po roli bol’nits na pervichnom lechebno-konsul’tativnom urovne [Hospitals and Health for All. Report of a WHO Expert Committee on the Role of Hospitals at the First Referral Level], Geneva, World Health Organization, 1988. Bruegmann R. Review: Michel Foucault et al., Les Machines à Guerir (aux origins de l’ hôpital moderne). Journal of the Society of Architectural Historians, 1979, vol. 38, no. 2, pp. 210–211. Bynum W. F., Hardy A., Jacyna S., Lawrence C., Tansey E. M. The Western Medical Tradition: 1800 to 2000, Cambridge, Cambridge University Press, 2006. Deleuze G. Fuko [Foucault], Moscow, Izdatel’stvo gumanitarnoi literatury, 1988.

Дмитрий Михель

79

Downing L. The Cambridge Introduction to Michel Foucault, Cambridge, Cambridge University Press, 2008. Eribon D. Mishel’ Fuko [Michel Foucault], Moscow, Molodaya Gvardiya, 2008. Foucault M. Bezopasnost’, territoriia, naselenie. Kurs lektsii, prochitannykh v Kollezh de Frans v 1977–1978 uchebnom godu [Sécurité, Territoire, Population: Cours au Collège de France, 1977–1978], Saint Petersburg, Nauka, 2011. Foucault M. Bezumie i obshchestvo [La folie et la société]. Intellektualy i vlast’: Izbr. polit. st., vystup. i interv’iu. Ch. 1 [Intellectuals and Power: Selected Political Papers, Speeches and Interviews. Pt. 1], Moscow, Praksis, 2002. Foucault M. Evoliutsiia poniatiia “opasnyi individ” v sudebnoi psikhiatrii XIX veka [L’évolution de la notion d’“individu dangereux” dans la psychiatrie légale]. Intellektualy i vlast’: Izbr. polit. st., vystup. i interv’iu. Ch. 3 [Intellectuals and Power: Selected Political Papers, Speeches and Interviews. Pt. 3], Moscow, Praksis, 2006, pp. 113–142. Foucault M. I, Pierre Rivière, Having Slaughtered My Mother, My Sister, and My Brother: A Case of Parricide in the 19th Century, Lincoln, University of Nebraska Press, 1975. Foucault M. Istoriia bezumiia v klassicheskuiu epokhu [Histoire de la folie à l‘âge classique], Saint Petersburg, Universitetskaia kniga, 1997. Foucault M. Istoriia seksual’nosti. T. 2: Ispol’zovanie udovol’stvii [Histoire de la sexualité, tome 2: L’usage des plaisirs], Saint Petersburg, Akademicheskii proekt, 2004. Foucault M. Psikhiatricheskaia vlast’: Kurs lektsii, prochitannykh v Kollezh de Frans v 1973–1974 uchebnom godu [Le Pouvoir psychiatrique: Cours au Collège de France, 1973–1974], Saint Petersburg, Nauka, 2007. Foucault M. Rozhdenie kliniki [Naissance de la clinique], Moscow, Smysl, 1998. Foucault M. Rozhdenie sotsial’noi meditsiny [La naissance de la médecine sociale]. Intellektualy i vlast’: Izbr. polit. st., vystup. i interv’iu. Ch. 3 [Intellectuals and Power: Selected Political Papers, Speeches and Interviews. Pt. 3], Moscow, Praksis, 2006, pp. 79–108. Foucault M. The Minimalist Self. Politics, Philosophy, Culture: Interviews and Other Writings 1977–1984 (ed. L. D. Krtizman), New York, Routledge, 1988, pp. 3–16. Foucault M. The Politics of Health in the Eighteenth Century. Power/Knowledge: Selected Interviews and Other Writings 1972–1977 (ed. C. Gordon), New York, Pantheon Books, 1980, pp. 166–182. Foucault M. Vlast’, velikolepnyi zver’ [Le pouvoir, une bête magnifique]. Intellektualy i vlast’: Izbr. polit. st., vystup. i interv’iu. Ch. 3 [Intellectuals and Power: Selected Political Papers, Speeches and Interviews. Pt. 3], Moscow, Praksis, 2006, pp. 7–26. Foucault M. Volia k istine: po tu storonu znaniia, vlasti i seksual’nosti. Raboty raznykh let [Will to Truth: Beyond Knowledge, Power, and Sexuality. Works of Various Years], Moscow, Kastal’, 1996. Foucault M., Thalamy A., Kriegel B., Béguin F., Fortier B. Les machines à guérir: Aux origines de l’hôpital modern, Brussels, Pierre Mardaga, 1979. Goldstein J. Console and Classify: The French Psychiatric Profession in the Nineteenth Century, Cambridge, Cambridge University Press, 1987. Hakosalo H. Bio-Power and Pathology: Science and Power in the Foucauldian Histories of Medicine, Psychiatry and Sexuality, Oulu, University of Oulu, 1991.

80

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Henderson J., Horden P., Pastore A. Introduction. The World of the Hospital: Comparisons and Continuities. The Impact of Hospitals, 300–2000 (eds J. Henderson, P. Horden, A. Pastore), Oxford, Peter Lang, 2007, pp. 15–56. Mikhel D. Ospa v kontekste istorii [Pox in the Historical Context]. Logos. Filosofskoliteraturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2007, no. 6, pp. 17–40. Risse G. Mending Bodies, Saving Souls: A History of Hospitals, Oxford, Oxford University Press, 1999. Smith R. The Boundary between Insanity and Criminal Responsibility in Nineteenth-Century England. Madhouses, Mad-Doctors, and Madmen: The Social History of Psychiatry in the Victorian Era (ed. A. Scull), Philadelphia, University of Pennsylvania Press, 1981, pp. 363–384. Szasz T. Fabrika bezumiia: sravnitel’noe issledovanie inkvizitsii i dvizheniia za dushevnoe zdorov’e [The Manufacture of Madness: A Comparative Study of the Inquisition and the Mental Health Movement], Yekaterinburg, Ul’tra.Kul’tura, 2008.

Дмитрий Михель

81

Управление умершими: дисциплина и биополитика Д е н и с   С ко п и н

Доцент факультета свободных наук и искусств, Санкт-Петербургский государственный университет (СПбГУ). Адрес: 190121, Санкт-Петербург, ул. Галерная, 58–60. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: дисциплина; биовласть; тело; смерть; лагерь; кремация; погребение; бальзамирование. В теории Мишеля Фуко важное место занимает анализ практик, применяющихся к телам подвластных субъектов: распределения их в пространстве, муштры, наказания, предания смерти и т. д. В статье предпринята попытка проанализировать практику обращения с мертвыми телами, которая определяется не ритуалом, а господствующими политическими механизмами. Автор переносит логику анализа Фуко на мертвое тело, в первую очередь на тело «политического» заключенного. Можно утверждать, что мертвое, как и живое, тело оказывается на перекрестке двух типов власти, описанных Фуко, а именно дисциплинарной власти и биополитики. С одной стороны, на тело обращена серия дисциплинарных мер, преследующих цель его идентифицировать, индивидуализировать, не позволить

82

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ему слиться с массой других мертвых тел, полностью выработавших заложенный в заключенных «полезный потенциала». C другой стороны, на тело заключенного могут направляться более радикальные, омассовляющие и анонимизирующие практики, трактующие его как часть популяции, подлежащую искоренению. В статье анализируются два способа обращения с мертвым телом — погребение и кремация. В XX веке ритуальное значение погребения и кремации заменяется политическим, особенно в ситуации использования их в качестве репрессивных мер, направленных на тело заключенного уже после его смерти в концентрационных и трудовых лагерях. С точки зрения их политического содержания эти две практики отнюдь не тождественны.

К

А К известно, проблема смерти, а  вернее, предания смерти занимает важное место в размышлениях Фуко. Анализируя казнь Дамьена, он показывает, что ее процедура определяется типом власти — в данном случае публичная казнь необходима для придания «блеска» власти суверенной. Впоследствии Фуко указывает, что при возникновении в начале XIX века биовласти старая власть дисциплинарного толка не исчезает, однако вступает в определенные комбинации, сочленения (s’articule) с биовластью. В то же время возникает определенный конфликт между противоположными требованиями, исходящими от каждой из  двух властей («заставить умереть» и  «заставить жить»). Данный конфликт является парадигматическим для современного мира и находит свое «разрешение» в таком явлении, как расизм. Однако дальнейший анализ биовласти у Фуко развивался в совершенно ином направлении1. Парадоксальным образом он не говорит о  феномене, в  котором в  концентрированном виде предстает специфический «закон» современности, — концентрационных лагерях. Проблема лагеря является предметом изучения Джорджо Агамбена, который начинает свои размышления там, где остановился Фуко. Как полагает Агамбен, именно лагерь делает возможным характерное для современности «примирение», артикуляцию двух типов власти, формулы которых противоположны. Эта артикуляция находит свое выражение не только в физической смерти жертвы, но и в производстве так называемого мусульманина — на  лагерном жаргоне это слово означало заключенного в крайней стадии истощения2. «Мусульманин» не просто умерщвляется в силу «сочетания» суверенной и биовласти. По Агамбену, жертва лагеря в определенном смысле «не умирает»: лагерь производит разделение животной и органической жизни в человеке, Статья написана на основании доклада, прочитанного на конференции «Актуальность Фуко. Идеи Мишеля Фуко и современное общество», которая была организована Центром изучения гражданского общества и прав человека и прошла при финансовой поддержке Фонда им. Эндрю Гагарина на факультете свободных искусств и наук (СПбГУ) 14–15 декабря 2017 года. 1. В цикле лекций «Рождение биополитики» Фуко анализирует английский либерализм как пример биополитики. 2. Агамбен Дж. Homo Sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М.: Европа, 2012. С. 92. Денис Скопин

83

заставляя жертву жить после умирания в ней так называемой животной жизни, то есть после смерти в человеке всего человеческого, его «верхнего этажа». Однако в  дисциплинарных и  биополитических категориях можно рассматривать практику обращения не только с живым, но и с мертвым телом, учитывая при этом, что само понятие «живого», разграничение живого и мертвого является отдельной проблемой. Анализируя казнь Дамьена, Фуко привлекает внимание непосредственно к процессу казни. Но важен и тот факт, что и после смерти «преступника» его останки подвергаются особой процедуре: они не захоронены, а сожжены. Это действо оказывается столь же непростым в осуществлении, как и остальные детали казни: Во  исполнение приговора все было сожжено дотла. Последний кусок, найденный в  тлеющих углях, еще горел в  половине одиннадцатого вечера. Куски мяса и туловище сгорели часа за четыре3.

Практику обращения с  мертвыми телами Фуко анализирует и в известном тексте о гетеротопиях, символических пространствах, которые, в отличие от утопий, являются реальными4. Он рассуждает здесь о кладбищах, показывая, что в конце XVIII века их функция меняется. Фуко связывает эту перемену с изменением отношения к телу в западной цивилизации. Если прежде в культуре спасения души тело не имело большого значения, то в момент возникновения дисциплинарной парадигмы мертвые тела, так же как и живые, подвергаются определенному «дисциплинированию», регуляризации: во-первых, умершие индивидуализируются, поскольку у каждого отныне свой, индивидуальный гроб (данный процесс в целом соответствует дисциплинарной тенденции распределения тел в пространстве); во-вторых, умершие подлежат своеобразному исключению, «стигматизации» — останки объявляются заразными, а сами кладбища выносятся за пределы города (процесс соответствует дисциплинарной технике заточения «меньшинств»). Иначе говоря, мертвецы также подвергаются исключению, наряду с некоторыми категориями живых — сума-

3. Фуко М. Надзирать и наказывать / Пер. с фр. Вл. Наумова, под ред. И. Борисовой. М.: Ad Marginem, 1999. С. 9. 4. Foucault M. Des espaces autres // Dits et écrits / D. Defert, F. Ewald (dir.). P.: Gallimard, 1990. T. IV: 1980–1988. 84

Логос · Том 29 · #2 · 2019

сшедшими, преступниками и т. д.5 Таким образом, Фуко дает описание обращения с мертвым телом в эпоху господства дисциплинарной парадигмы: кладбище предстает как аналог диспозитивов, тюрьмы и психиатрической больницы. Вопрос, который следует здесь задать, состоит в следующем: что происходит с мертвым телом позднее, в момент возникновения новой техники власти — биополитики? В первой части статьи мы попытаемся ответить на него, обратившись к нескольким примерам из «свидетельской литературы». Далее будет предпринята попытка осмыслить политическое значение погребения и кремации — двух «техник» обращения с мертвым телом, которые также использовались в репрессивных практиках XX столетия. Если наиболее показательный диспозитив дисциплинарной власти — тюрьма в том ее виде, в каком она описана у Иеремии Бентама, то  концентрационный лагерь является местом наиболее полного осуществления биовласти; в целом он представляет собой специфически современную парадигму управления. Таким образом, чтобы понять, как влияет появление биовласти на отношение к мертвому телу (прежде всего телу «врага»), следует обратить внимание на практики обращения с мертвым телом заключенного в лагере. Как известно, средневековые каноны («пляска смерти») отсылают к идее своеобразной «демократии смерти»: перед лицом смерти, которая одинакова для всех, социальные различия перестают существовать. В лагере можно наблюдать прямо противоположную ситуацию, поскольку «великая демократка смерть» (Шаламов) перестает быть одной для всех. Обращение с телами умерших зависит от их политического «статуса» и подчиняется особым правилам. Можно предположить, что, как и тело живое, мертвое тело оказывается на перекрестке двух властей, в месте их артикуляции. С одной стороны, оно является предметом дисциплинарной власти; на него направляется бюрократия, мертвое тело учитывается, описывается, заносится во всевозможные регистры. Даже после смерти индивида дисциплинарная власть не отпускает тело, окружая его полем видимости. Погребальный обряд заменяется бюрократическим актом маркирования, которым занимается специальный «отдел учета смертей».

5. Вслед за Фуко этот тезис развивает Бодрийяр. См.: Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000. Денис Скопин

85

Перед захоронением заключенного ГУЛАГа производились две процедуры дисциплинарного характера, цель которых состояла в том, чтобы отделить тело от остальных, идентифицировать его. Речь идет о мерах индивидуализации — классических техниках контроля, появившихся в XIX веке. Во-первых, это снятие отпечатков пальцев умершего с помощью типографской краски («рояль»), которое производилось специальным отделом6. Вторая процедура — навешивание фанерной бирки с номером личного дела на левую голень. По инструкции надпись на бирке пишется обычным графитовым карандашом: устойчивость графитового карандаша, вечность оставленной им отметки позволяет идентифицировать тело много лет спустя. Речь также идет о «классическом» механизме учета, своеобразной страховке от сбоя в работе пенитенциарной системы: оформление в соответствии с инструкцией осуществляется в чисто рационалистических целях, направленное на предотвращение побега, закрепляя за мертвым телом его место внутри дисциплинарной системы, требующей строгого учета подконтрольных тел и их распределения в пространстве7. Предание земле по лагерному уставу нельзя считать похоронами в принятом смысле слова. Напротив, с антропологической точки зрения оно имеет мало общего с обрядом погребения. По мнению Фуко, дисциплинарные техники вторгаются в  сферу обращения с мертвым телом сравнительно поздно, в XVIII веке. Если кладбище, как оно функционирует в XIX веке, представляет собою род диспозитива, то в случае лагеря дисциплинарные техники контроля над мертвым телом врага достигают своей высшей точки. 6. «Пальцы мертвеца должны быть окрашены типографской краской, и запас этой краски, расход ее очень велик, хранится у каждого работника „учета“. Потому отрубают руки у убитых беглецов, чтобы для опознания не возить тела — две человеческие ладони в военной сумке гораздо удобней возить, чем тела, трупы» (Шаламов В. Графит // Малое собр. соч. СПб.: Азбука, 2016. С. 494). 7. «Это оформление согласно специальной инструкции Гулага производилось в  чисто рационалистических целях, чтобы в  принципе исключить возможность всякой путаницы при лагерных захоронениях и оставить возможность в любой момент найти и проверить это захоронение. А вдруг под видом двадцатилетника Ивана будет погребен пятилетник Петр, а Иван впоследствии выйдет на свободу на пятнадцать лет раньше положенного срока? Такая возможность была почти только теоретической, но ради ее предотвращения у мертвых людей снимали отпечатки пальцев, а к большому пальцу левой ноги покойника прикрепляли бирку с его установочными данными» (Демидов Г. Без бирки // Чудная планета. М.: Возвращение, 2008. С. 119). 86

Логос · Том 29 · #2 · 2019

В одном из рассказов Шаламов противопоставляет бюрократическую процедуру «заточения» мертвого тела и ритуальные похороны. В силу странного стечения обстоятельств — сбоя советской бюрократической машины — умершую в  лагере хоронят почти «по обряду». Заключенная удостаивается того, чего заключенный в принципе удостоиться не может, а именно своеобразного «права на похороны». Вместо таблички со статьей на ее могиле устанавливают крест и табличку с именем (которого в действительности практически никто не знает, поскольку за время пребывания в лагере она почти утратила его). Это производит фурор в больнице: кладбище приобретает «кладбищенский» вид, все больные приходят посмотреть на крест как на чудо8. Другой случай ухода от «заточения после смерти» описывается в рассказе Георгия Демидова «Без бирки». Главный герой испытывает непреодолимое отвращение к процедуре маркирования своего тела после смерти: С первого же месяца своей жизни в лагере им овладело неодолимое отвращение к мысли, что в случае его смерти здесь над ним будет проделан ритуал, обязательный для «оформления» умершего арестанта на архив-три. Этот ритуал показался Кушнареву кощунственным и омерзительным. Познакомился он с ним, и притом весьма близко, во время своей работы в похоронной бригаде одного большого прииска, на который бывший аспирант попал прямо с магаданской пересылки9.

Герой считает данную процедуру посмертным надругательством над человеком, своеобразным садизмом, который простирается и по ту сторону жизни заключенного. Однако «рояль» и «бирка» ожидают любого умершего в лагере: ……избавиться от последующего лежания в земле с инвентарной биркой на левой ноге и фанерной эпитафией из своих собственных установочных данных здесь нельзя. В спецлаге стерегут так тщательно не людей — им и без охраны уйти отсюда почти некуда — а  некие предметы с  инвентарными номерами. И  дело не в том, жив или мертв заключенный, а в том, чтобы он сохранился как этот предмет. И из такого отношения к заключенным здесь не делается никакого секрета10.

8. Шаламов В. Тетя Поля // Малое собр. соч. 9. Демидов Г. Без бирки. С. 130. 10. Там же. С. 132. Денис Скопин

87

Заключенный осознает свою неприспособленность к лагерю, невозможность выжить в этих условиях. Его смерть является лишь вопросом времени, …а это … значит, что через год, от силы два, придется лежать в здешней мертвецкой с фиолетовым номером на пятке, ожидая очередь к  «роялю» и  бирке. От  сознания этого охватывает чувство безысходности, которое бывает, наверно, у  приговоренных не  только к  смерти, но  и  к  посмертному глумлению над их телом11.

Выходом может быть самоубийство, причем такое, чтобы гибель человека не стала одной из смертей, вписывающихся в лагерную статистику, не оказалась учтенной и попранной. Решившись умереть, герой озабочен тем, как сделать свое тело недоступным для лагерного начальства и конвоя. Возможный вариант — убежать и умереть в тайге. Такая смерть причинит неудобства начальству, что также вызывает у  заключенного удовлетворение. Главный же его мотив в том, что его мертвое тело будет надежно укрыто от администрации. Однако данный план не срабатывает: подобная смерть не является мгновенной, но предполагает пытку голодом, которой Кушнарев не выдерживает. Тогда выбор Кушнарева состоит в том, чтобы не иметь тела вообще: в  случае смерти от  взрыва останки разметает по  окрестностям, и  подвязывание бирки сделается невозможным. Освобождение своей смерти от  дисциплинарного контроля — пусть даже ценой отсутствия тела и могилы — воспринимается героем как победа, как посмертное освобождение, как некое торжество над дисциплинарной составляющей лагерной машины. Подобная смерть вызывает уважение других заключенных. Как показывает Фуко, дисциплинарной технике свойственен своеобразный экономический рационализм. Она осуществляется наиболее экономичным способом и задействует полезный потенциал тела. В  этом смысле для дисциплинарной власти мертвое тело также является отходом лагерного механизма принудительного труда, который основан на контроле тел живых. Лагерь является предприятием, которое производит ценности, а  трупы превращаются в  отходы этого производства; смерть заключенного становится результатом полной выработки заложенного в нем, в его организме полезного производственного потенциа 11. Там же. С. 134. 88

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ла12. В другом рассказе Георгия Демидова, «Дубарь», мы находим описание лагерных «похорон» и размышление о полной десакрализации смерти. Труп новорожденного, который должен похоронить герой рассказа, представляет собой отход лагерного производства, побочный «выброс» лагерного механизма. Изначально жизнь этого ребенка никому не нужна. Отцовство и материнство в лагере денатурируются, рассматриваются исключительно в бюрократическом смысле, как результат «недосмотра» начальства. Единственный известный автору случай декларирования «отцовства» (которое в лагере не обязывает ни к чему) — это ситуация, когда уголовник пытается извлечь выгоду из подобного положения. Труп ребенка должен быть похоронен не на поселковом кладбище, а на лагерном. Его похороны являются «выгодной» вещью. Отношение к маленькому трупу определяется с точки зрения трудозатрат; оно лишено какого-либо трепета и даже элементарного уважения к смерти, подчиняясь исключительно лагерному рационализму. Однако возникает парадоксальная ситуация. У постороннего человека возникает по отношению к этому ребенку не отвращение, а нежность. Это человеческое чувство совершенно чуждо лагерю, и автор его стесняется13. Позитивистское, вульгарно-прозаическое отношение к мертвым телам зафиксировано и в лагерном жаргоне (умерший определяется как «жмурик» или «дубарь»)14. В  нацистских лагерях эсэсовцы отказывали останкам заключенных в  статусе «тел» и «умерших», заставляя членов «спецкоманд» использовать слова Figuren и Schmattes (см. «Шоа» Клода Ланцмана, 1985). Тело заключенного может становиться предметом своего рода индустриального использования, переработки, прежде всего «источником» золота15. Крайняя форма дисциплинарного рационализма 12. «Эта однообразная, пронумерованная сухочлененная организация, психологически уже изъятая из тела матери-Родины, имеющая вход, но не выход, поглощающая только врагов, выдающая только производственные ценности и трупы» (Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ, V–VII. М.: Книга, 1990. C. 490). 13. Демидов Г. Дубарь // Доднесь тяготеет. М.: Возвращение, 2004. Т. 2: Колыма. 14. Росси Ж. Справочник по ГУЛАГу. М.: Просвет, 1991. 15. «Работник учета, сотрудник „архива № 3“, должен составить акт о смерти заключенного в пяти экземплярах с оттиском всех пальцев и с указанием, выломаны ли золотые зубы. На золотые зубы составляется особый акт. Так было всегда в лагерях испокон века, и сообщения по поводу выломанных зубов в Германии никого на Колыме не удивляли. Государства не хотят терять золото мертвецов. Акты о выбитых золотых зубах составлялись испокон века в учреждениях тюремных, лагерных. Тридцать седьмой Денис Скопин

89

заключалась в превращении тел жертв в предмет индустриальной переработки. С другой стороны, к мертвым телам применяются меры, которые можно назвать биополитическими. Рассуждая о взаимодействии двух парадигм власти и их работе с живыми телами, Фуко приводит в пример медицину. Согласно Фуко, медицина работает двумя способами: она обращается и на тело, и на население, и ее воздействие одновременно является дисциплинарным и биополитическим. Как уже упоминалось, эти два механизма располагаются на разных уровнях, так что возможно их взаимодействие. В случае мертвых тел также можно различить отношение к телу «на уровне популяции»: оно рассматривается как часть вражеской породы, которая должна быть уничтожена, искоренена, которая не должна выжить «в качестве рода». Останки врага не должны свидетельствовать о его существовании, тем самым обеспечивая ему некую форму продолжения жизни. Человек должен пропадать без следа, после него не должно оставаться тела и могилы16. Как и в случае с живыми телами, данное биополитическое требование противоречит дисциплинарным техникам, требующим учета и контроля. Однако в итоге индивидуализация входит в определенное сочетание с требованием омассовления, с восприятием тела как части породы. Транспортировка трупов заключенных осуществляется в конвейерном, фабричном порядке (трупы складывают штабелями, в  удобном для транспортировки порядке — как бревна, мешки с картошкой). Захоронение может быть не только индивидуалигод принес следствию и лагерям много людей с золотыми зубами. У тех, что умерли в забоях Колымы — недолго они там прожили, — их золотые зубы, выломанные после смерти, были единственным золотом, которое они дали государству в золотых забоях Колымы. По весу в протезах золота было больше, чем эти люди нарыли, нагребли, накайлили в забоях колымских за недолгую свою жизнь» (Шаламов В. Графит. С. 494). 16. «В тоталитарных странах все места содержания арестованных, находящихся в ведомстве полиции, представляют собой настоящие рвы забвения, куда люди попадают случайно и не оставляют за собой таких обычных следов былого существования, как тело и  могила. По  сравнению с этим новейшим изобретением, позволяющим избавляться от людей раз и навсегда, старомодный метод убийства, политического или криминального, действительно неэффективен. Убийца оставляет труп, и хотя он и пытается уничтожить собственные следы, но он не в силах вычеркнуть личность своей жертвы из памяти живого мира. Напротив, тайная полиция заботится о том, чтобы казалось, будто жертва каким-то чудодейственным образом вообще никогда не существовала» (Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: Центрком, 1996. С. 564–565). 90

Логос · Том 29 · #2 · 2019

зирующей, дисциплинарной, но также и «омассовляющей» биополитической процедурой: как утверждают свидетели, существовали общие ямы, «куда валили вовсе без бирок» (Шаламов), без одежды и гробов17. Захоронение осуществляется не на кладбище, а в специально отведенных местах. Присутствие ограниченного числа других заключенных допускается лишь в исключительных случаях. Администрация пресекает попытки ритуализации предания земле, превращения лагерных мест захоронения в «кладбища», то есть в места памяти и паломничеств18. Однако захоронение, пусть даже массовое, обезличивающее, включающее единичное тело в поток тел, с биополитической точки зрения не является до конца удовлетворительным решением вопроса о теле врага. В своем последнем семинаре «Тварь и суверен» Жак Деррида критикует альтернативу кремации и погребения. По мнению Деррида, эта альтернатива является результатом мышления в терминах оппозиций, онтотеологического мышления, на которое всегда была нацелена деконструкция. Возможность иного исхода для тела, в частности бальзамирования, мумифицирования, которое предохраняет тело от  разложения, была исключительно редка в истории и предназначалась для лиц, обладающих исключительной властью, — фараонов и единовластных правителей государств «деспотического» типа19. Деррида ищет выход за пределы этой альтернативы, за пределы существующей практики обращения с  останками, которая, по  его мнению, навязывается и контролируется государством, социальными и политическими институтами20. Как кремация, так и  погребение отсылают к  фантазму, материалистическому или идеалистическому. Погребение, кото 17. В данном случае работает также экономическая логика: «…это были бы миллионные непроизводительные траты лесоматериалов и труда. Когда на Интре после войны одного заслуженного мастера деревообделочного комбината похоронили в гробу, то через КВЧ дано было указание провести агитацию: работайте хорошо — и вас также похоронят в деревянном гробу!» (Солженицын А. Указ соч. C. 203). 18. «Тогда начальник Степлага полковник товарищ Чечев велел бульдозерами свалить и столбики, сровнять и холмики, раз ценить не умеют» (Там же. С. 203). 19. О дискуссиях, сопровождавших мумификацию тела Ленина, см.: Трумаркин Н. Ленин жив! Культ Ленина в Советской России. СПб.: Академический проект, 1997. С. 90–92. 20. Derrida J. Séminaire. Vol. 2: La bête et le souverain (2002–2003). P.: Galilée, 2010. P. 211. Денис Скопин

91

рое практикуется «религиями Писания», делает возможным для умершего некую форму продолжения материального существования. Быть погребенным — значит иметь место пребывания после смерти, удержать определенную идентичность; это также означает сохранение определенных отношений с близкими, которые смогут посещать могилу. Погребенный продолжает «иметь место» и в этом смысле продолжает существовать. В  свою очередь, кремация низводит труп в  состояние пыли и тем самым лишает его дальнейшего существования. Кремированный мертвый «не имеет места», и это объясняет тот факт, что не существует традиции посещать урны подобно тому, как посещают могилы. Материалистический фантазм выживания заменяется другим, идеалистическим фантазмом, ……воображаемой спекуляцией, согласно которой сожженное тело с большей легкостью отправляется на небо, становясь славным, устремленным ввысь, воздушным, духовным, — чем тело, погребенное в своей земной тяжести21.

Деррида не желает предоставлять свое тело ни одной из двух конкурирующих сект, или корпораций, — «сжигателям» и  «погребателям». Он надеется на  грядущую демократизацию похоронных практик, упоминая о «технических возможностях», которые «не обрекли бы тела, если они еще будут существовать, ни на подземелье почвы, ни на огонь неба или ада»22. Как и Фуко, Деррида полагает, что при жизни тело всегда было отчуждено от  своего владельца. Закрепленное в  законе право habeas corpus — право собственности на обладание своим телом, некий суверенитет собственника над своим живым телом — никогда в действительности не существовало; …а  … его возникновение в  законе, сколь бы важно оно ни  было, означает лишь некий способ учитывать следствия или управлять следствиями гетерономии и неизбежного (irréductible) non habeas corpus. И non habeas corpse в момент смерти демонстрирует истину этого non habeas corpus при жизни упомянутого тела23.

Иначе говоря, Деррида постулирует существование двух взаимосвязанных процессов отчуждения тела — мертвого и  живого — от  его собственника. Тот факт, что мы не  можем распоря 21. Ibid. P. 238. 22. Ibid. P. 326. 23. Ibid. P. 210. 92

Логос · Том 29 · #2 · 2019

жаться своим телом после смерти, показывает, что мы не распоряжаемся им и при жизни. Право на тело всегда принадлежало власти, и тело было отчуждено от своего владельца. Однако, оказавшись вскоре перед необходимостью выбора, Деррида, в отличие от другого крупного мыслителя смерти, Мориса Бланшо, все же предпочитает погребение кремации24, даже если выбор в пользу погребения никогда не бывает свободным. Как упоминает Деррида, в контексте размышления о кремации следует поднять вопрос о ее использовании в репрессивных практиках XX столетия. В отличие от погребения, которое может нести на себе следы дисциплинарных практик, кремация не оставляет никакого шанса на сохранение идентичности умершего в виде останков. Крематории Освенцима являлись эпицентром лагеря, и  безостановочный процесс кремации являлся условием функционирования всей лагерной системы. В качестве попытки остановить машину смерти рассматривался даже план с  подрывом крематория25. В работе Homo sacer Агамбен вскользь затрагивает понимание смерти у Хайдеггера, увязывая его с проблемой смерти в лагерях. В «Бытии и времени» Хайдеггер предупреждает об опасности индустриализации смерти, утраты ее свойства как личного события и приобретении ею конвейерного характера. Позднее в качестве примера «индустриальной смерти» Хайдеггер ссылается на смерть заключенного в лагере (Агамбен совершенно справедливо указывает на провокационность подобного примера у философа, связанного с нацистским режимом)26. 24. Петерс Б. Деррида / Пер. с фр. Д. Кралечкина; под науч. ред. И. Кушнаревой при участии В. Анашвили, М. Маяцкого. М.: Дело, 2018. 25. Didi-Huberman G. Images malgré tout. P.: Minuit, 2003. Практика кремации трупов репрессированных существовала и в Советском Союзе. В 1927 году на территории Донского монастыря в Москве был открыт крематорий, где с 1935 года начали сжигать трупы репрессированных во время сталинских «чисток»: «тогда как „всего лишь“ 107 тел было тайно кремировано в 1937 году, в 1940 году тела всех казненных в Москве были кремированы в этом месте» (Anstett E. An Anthropological Approach to Human Remains from the Gulags // Human Remains and Mass Violence: Methodological Approaches / E. Anstett, J.-M. Dreyfus (eds). Manchester: Manchester University Press, 2014. P. 193). Оборудование для крематория было поставлено немецкой фирмой Topf & Söhne, которая в начале 1940-х годов разработала печи для крематориев в Освенциме-Биркенау (Ibidem). 26. «В лагерях (как, впрочем, и повсюду в эпоху безусловного господства техники) бытие смерти подвергается остракизму и люди не умирают, а превращаются в продукт производства — трупы» (Агамбен Дж. Указ. соч. С. 80). Денис Скопин

93

Однако в данном контексте следует рассматривать также и лагерную практику обращения с мертвыми телами, в данном случае — практику кремации. В процессе погребения и кремации тело отдается во власть одной из двух стихий — соответственно, земли или огня27. Это взаимоисключающие решения, и кремация может рассматриваться как некая форма «лишения земли». В этом контексте нельзя оставлять без внимания проблематику «земли» у  двух мыслителей, каждый из  которых находился в  более или менее тесной связи с идеологией нацизма, — Мартина Хайдеггера и  Карла Шмитта. Подробно рассмотреть этот вопрос в  рамках данной статьи не  получится, однако можно попытаться реконструировать интересующую нас проблематику в общих чертах. Роль земли для Хайдеггера и Шмитта является ключевой, поскольку и тот и другой, хотя и по-разному, определяют «человека» через его связь с землей. Рассуждая о  земле, Хайдеггер выходит за  рамки собственно философских понятий в  область мифологии и  поэзии. Земля  — архаическое, мифопоэтическое понятие. По  Хайдеггеру, одной из  важнейших характеристик земли, находящейся в  отношениях «спора» (Streit) с «миром», является ее замкнутость, затворенность, закрытость к внешним вторжениям: Земля такова, что всякое стремление внедриться в нее разбивается о нее же самое. Земля такова, что всякую настойчивость исчисления она обращает в разрушение. Как бы ни кичилась разрушительная настойчивость видимостью своей власти, видимостью развития и прогресса в облике научно-технического опредмечивания природы, эти власть и господство навеки останутся бессилием желаний28.

Пользование землей не должно быть ее потреблением, эксплуатацией, однако призвано раскрывать ее подлинную сущность. В отличие от агрохолдинга, крестьянин не эксплуатирует землю, а раскрывает ее кормящую суть, давая земле быть собой. Тематика человека, живущего на земле, присутствует в «Истоке художественного творения» повсеместно, в частности в знаменитом рассуждении о башмаках крестьянки. На земле живет народ, нация; на ней же стоит храм, который словно вырастает из земли и явля 27. Можно также говорить о земле и огне в перспективе Гастона Башляра, хотя перспектива Башляра не является политической. 28. Хайдеггер М. Исток художественного творения. М.: Академический проект, 2008. С. 149. 94

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ется концентрацией, кристаллизацией ее сущности. В храме обитает «гений места». Храм, как и любое произведение искусства, раскрывает не абстрактную истину, а истину своего народа, своей земли. В философии Хайдеггера фигурам крестьянина и ремесленника регулярно противопоставляется фигура передвигающегося, оторванного от земли горожанина-космополита (капиталиста, туриста, еврея и т. д.). Важную роль в рассуждении Хайдеггера о земле также играет проблема техники как выражения «поставляющего» характера новоевропейского мышления. Если традиционный мост встраивается в реку, то электростанция, то есть технически совершенный объект, заключающий водный поток в свои объятия, превращает реку в предмет потребления. Если крестьянин живет на земле, поддерживая с ней архаические отношения, то агрохолдинг эксплуатирует, потребляет землю посредством техники. Однако техника может вторгаться даже в обращение с мертвым телом, денатурируя этот процесс, отделяя мертвое тело от завершающей фазы его бытия — возвращения к  земле. Безусловно, с  хайдеггеровской точки зрения, кремация представляется индустриальным процессом, перенесенным в практику обращения с мертвым телом. Не следует думать, что она является возвратом тела «земле» и «в землю»; кремированное тело не знает земли и, более того, не занимает места в самом пространстве, в мире (nicht weltet, пользуясь словарем Хайдеггера). Кремированное тело не  является Dasein, и, в  отличие от  Dasein, оно всегда находится «не здесь». Само сохранение пепла умершего в урне в качестве «останков» является пережитком, вызванным влиянием практик погребения на практику кремации. В отличие от останков, пепел безличен: он не обладает спецификой, отличительными особенностями, свойственными умершему, и не является «им». У пепла нет характеристик, которые позволили бы идентифицировать его в качестве чьего-либо пепла, то есть распространить на него требования идентификации, применяемые к живым или мертвым телам29. 29. Массовая кремация тел в нацистских лагерях осуществлялась в обход действующего в  Германии закона о  гражданской кремации, предписывающего кремацию лишь одного тела с помощью горячего воздуха (и воспрещающего непосредственный контакт тела с пламенем). В случае затребования останков родственниками, являвшимися гражданами Рейха, власти просто выдавали родственникам часть пепла из общей кучи (Mailänder E. A Specialist: The Daily Work of Erich Muhsfeldt, Chief of the Crematorium at Majdanek Concentration and Extermination Camp, Денис Скопин

95

Онтологической особенностью пепла является его «резистентность» к любым характеристикам, любым попыткам описать его, приписать к существующим категориям сущего. Субстанциальная и  цветовая неопределенность пепла сопротивляется понятиям. «Срок жизни» пепла краток, и его «судьба» — развеивание, рассеяние, диссеминация30. Однако это не означает, что стихией кремированного тела является воздух. Хотя пепел способен вступать во взаимодействие с воздухом, водой или землей, образуя смеси, как таковой он не принадлежит ни одной из этих стихий. Деррида указывает на «дифференциальную» природу пепла, определяя его как различие между тем, что остается, и тем, что есть (la différence entre ce qui reste et ce qui est). Пепел не материален, не нематериален, обладая схожим онтологическим статусом со следом и призраком. Было бы неправильным утверждать, что пепла нет, однако равным счетом нельзя сказать о пепле, что он есть, что он наличествует таким же образом, как и все остальные виды бытия: Il y a la cendre, mais une cendre n’est pas («Пепел имеется, однако он не есть»)31. Пепел характеризуется также временной неопределенностью, «не удерживаясь в настоящем»32. Кремированное тело обращается в прах, пепел, то есть в пустоту или чистое ничто. Аннигиляция тела может рассматриваться Хайдеггером как частный случай нигилизма, который, по его мнению, является сущностью новоевропейского мышления. Таким образом, кремация может выступать как удел нигилиста — добровольный, в случае сознательного выбора «материалиста», или, как в  случае лагерей, недобровольный: аннигиляция предстает здесь как репрессивная мера, как намеренное осуществление «нигилистической программы» в отношении того, кто является носителем нигилизма, как лишение привилегии земли, связи с которой у космополита никогда и не было. Кремация мыслится как окончательный конец, осуществление тождества судьбы человека и судьбы пепла. Кремация воспринимается как необратимый процесс и не предполагает воскресения, то есть движения вспять, 1942–1944 // Destruction and Human Remains: Disposal and Concealment in Genocide and Mass Violence / E. Anstett, J.-M. Dreyfus (eds). Manchester: Manchester University Press, 2014. P. 52). 30. Пепел не занимает места: «Пепел — это не труп. Он не занимает места, потому что он не имеет места, он развеивается» (Derrida J. La bête et le souverain. P. 242). 31. Idem. Feu la cendre. P.: Éditions des femmes, 1987. P. 23. 32. Деррида Ж. Шибболет / Пер. с  фр. и  коммент. В. Е. Лапицкого. СПб.: Machina, 2012. C. 104. 96

Логос · Том 29 · #2 · 2019

прохождения в обратном порядке стадий на пути к возрождению, которые должно проходить погребенное тело33. Как известно, сам Хайдеггер, как и Деррида, предпочитает погребение кремации. В размышлениях Карла Шмитта проблематика земли предстает в ином развороте. Шмитт ведет речь не о мифологическом или географическом, а о юридическом понятии земли. «Политика земли» у Шмитта предстает как более абстрактная, чем у Хайдеггера, и  отношение между телом и  землей здесь опосредовано законом. Однако, ссылаясь на Иоганна Бахофена, Шмитт признает, что правовая проблематика изначально связана с  мифологическим и «крестьянским» мышлением. По Шмитту, исторически вся система традиционного права так или иначе связана с землей, ее захватом и размежеванием. Шмитт противопоставляет землю морю, подвижной стихии, на поверхности которой не видны никакие разграничения и которая не может стать основой для учреждения стабильного закона. Любое право — право того, кто живет на земле, а сама земля дает оседлому субъекту его право. У кочевника, то есть человека, находящегося в движении, подобно хайдеггеровскому космополиту и туристу, не может быть верной идея права. Представитель меньшинства или космополит в силу отсутствия собственной земли не может, по Шмитту, понять территориальную сущность закона34. До XVI века господствует исключительно «сухопутное» мышление, а деградация земельной системы права начинается лишь в  Новое время: переход от сухопутного образа жизни к морскому и индустриальная революция в Англии Нового времени ведут к подрыву территориального мышления и господству конституционного либерализма. Появление новой стихии — воздуха, а вернее, возможности захвата воздуха — изменит сложившуюся систему суверенитета, систему глобального права, европейского права. Как известно, Шмитт критикует либеральные представления о праве, отказываясь связывать идею права с человеческим статусом его субъекта; иными словами, согласно Шмитту, человек наделяется правами не в силу своей человечности, а в силу обладания землей. Развивая эту логику, можно предположить, что тот, кто не захватывает землю и не обладает ею, не может претендовать на те же права, что и житель земли, носитель «культуры поч 33. См. анализ превращения куколки в  бабочку как процесса воскрешения у Розанова и Башляра (Башляр Г. Земля и грезы о покое / Пер. с фр. Б. М. Скуратова. М.: Издательство гуманитарной литературы, 2001. С. 157). 34. Шмитт К. Номос земли. СПб.: Владимир Даль, 2008. С. 566. Денис Скопин

97

вы». Лишенность земли, атерриториальность должна автоматически повлечь за собой поражение в правах, кульминацией которого является «состояние голой жизни» (лишенный земли субъект оказывается привилегированным объектом осуществления власти). Как внутри этой юридической логики мыслить погребение? Вероятно, само погребение следует рассматривать как последнее право и последнюю привилегию. Как напоминает Шмитт, идея возвращения в  землю является классической для священных текстов: Священные книги повествуют нам о  том, что человек взят от земли и должен вновь соделаться прахом земным. Земля — это его материнское лоно, он сам, таким образом, сын земли35.

Возможность захоронения в земле того, кто не является ее обладателем, входит в противоречие с его не-теллурическим статусом. В свою очередь, кремация является методом «детерриториализации» тела, не требует для тела земли, а значит, в целом соответствует вне-юридическому, вне-законному статусу того, кто кремирован. Кремированное тело как бы находится в пустоте, и, более того, оно и есть ничто, есть сама пустота — для Шмитта, как и Хайдеггера, это понятие является синонимом нигилизма. В связи с этим следует (не вдаваясь в полемику, которая ведется по этому поводу) еще раз поднять вопрос о слове, которое используется для обозначения самой экстерминации. Как известно, использование понятия «холокост» является неуместным с этической точки зрения. Вердикт Агамбена, который долго комментирует это понятие, состоит в следующем. Существует два основных мотива, делающих весьма нежелательным использование термина «холокост» применительно к геноциду евреев: Первый заключается в том, что этот термин неосмотрительно используется Отцами Церкви в  качестве полемического оружия против евреев, чтобы осудить тщетность кровавых жертвоприношений… Второй факт заключается в том, что этот термин метафорически распространяется на христианских мучеников, чтобы приравнять их страдания к жертвоприношению36.

Иными словами, использование данного термина у христианских авторов всегда имело антисемитскую направленность, более или 35. Там же. С. 573. 36. Агамбен Дж. Указ. соч. С. 30. 98

Логос · Том 29 · #2 · 2019

менее ярко выраженную. Оно предполагает использование языка палачей и, таким образом, представление события в оптике палачей, а не жертв. Однако странно, что Агамбен не устанавливает никакой связи между двумя вещами — огнем холокоста и огнем крематориев Освенцима. Понятие Нового Завета holocautoma переводится на  русский язык как «всесожжение» жертвы. Такой перевод оставляет место двойственности, поскольку всесожжение может пониматься и понимается в первую очередь как сожжение «всего существующего», «всего вокруг». Однако значение греческого слова другое: речь идет о сожжении жертвы полностью, дотла, до состояния пепла. Именно на такое сожжение обрекает жертву огонь крематория. Безостаточное сожжение останков противоречит самому статусу останков (реликвий, мощей) и является отказом в этом статусе. По своему действию к кремации приближается более простая в  техническом отношении практика заливания останков жертвы негашеной известью. Подобная практика применялась и после окончания репрессий для уничтожения уже захороненных останков. Использование извести также приводит к почти полному уничтожению тел, которые превращаются в однородную неорганическую субстанцию, однако, в отличие от кремации, для перевода органического в неорганическое здесь используется химическая реакция. Кроме того, однородная неорганическая масса, полученная в результате подобной операции, все же не может окончательно приравниваться к пеплу, обладая субстанциальностью и местом37. В заключение следует заметить, что техника обращения с телом «врага» зависит также от степени «чрезвычайного состояния», которым оказывается окружен «враг»: практика радикального, полного, безостаточного уничтожения тела жертвы, как правило, соответствует высочайшему уровню «чрезвычайности» и немед 37. «Специальное подразделение КГБ по уничтожению массовых захоронений в шестидесятых годах, таясь от чужих глаз, бурило скважины, в которые засыпали негашеную известь и закачали воду, дабы уничтожить следы того, что здесь в свое время происходило» (Макшеев В. Время, дороги, книги… // Знамя. 2010. № 8. С. 165). Подобный метод использовался и для уничтожения останков жертв нацизма. В этой связи огромное значение имеет свидетельство Мордехая Подхлебника об операции по извлечению уже захороненных трупов Вильнюсского гетто с целью их уничтожения: таким образом, захоронение рассматривается как неудовлетворительное решение «вопроса» о теле жертвы (см. «Шоа»). Денис Скопин

99

ленному, не отсроченному преданию смерти (в частности, в Советском Союзе подобные практики распространяются на репрессированных «по первой категории»). Безусловно, приведенные выше размышления носят предварительный и весьма общий характер. Углубленное изучение вопроса потребовало бы привлечения значительной массы фактов, то есть работы с большим количеством исторических и литературных источников. Однако уже на данном этапе ясно, что в XX веке мертвое тело лишается сакральности и процедура обращения с ним уже не определяется ритуалом. Мертвое тело, как и тело живое, пребывает в политическом поле, и обращение с ним определяется прежде всего политической логикой; ритуальная, иррациональная сторона отношения к смерти и мертвому телу полностью исчезает. В данной статье мы попытались рассмотреть наиболее радикальные, предельные практики обращения с мертвыми телами «врагов», которые в концентрированном виде заключают в себе тенденции, определяющие отношение к мертвым телам и на периферии политических процессов. Вслед за  Фуко мы попытались показать, что логика обращения с мертвым телом определяется господствующим типом власти. Прежде всего, мертвое тело, как и живое, оказывается на перекрестке как минимум двух техник власти — дисциплинарных практик и  биополитики. Можно утверждать, что мертвое тело врага становится объектом двух взаимоисключающих требований. С  одной стороны, оно продолжает оставаться в  поле действия дисциплины, подвергаясь контролю, учету, регистрации и  т. д. С  другой стороны, оно рассматривается как часть массы тел, вливается в общий органический поток, то есть на него направляются меры биополитического характера (например, погребение может быть индивидуализирующим или, напротив, носить массовый характер). В статье также рассмотрена альтернатива кремации и погребения. В современных условиях данная альтернатива имеет не ритуальный, а политический смысл. Если погребение, пусть даже массовое, предусматривает для погребенного некую форму продолжения существования, то кремация, превращающая тело в пепел (иначе говоря, в ничто), является самой радикальной мерой, в наибольшей степени соответствующей биополитическому требованию искоренения «вражеской» породы. Идея обращения огня на вражеский «род», всесожжения («холокоста») обнаруживается у некоторых христианских авторов Средневековья и часто носит антисемитский характер. Наконец, в теллурической философии 100

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Хайдеггера и Шмитта кремация также может рассматриваться как «лишение земли»: перевод тела в неорганическое ничто предстает как удел новоевропейского нигилизма и нигилиста, как лишение «возвращения к земле», которое предписывается традицией. Библиография Агамбен Дж. Homo Sacer. Что остается после Освенцима: архив и свидетель. М.: Европа, 2012. Арендт Х. Истоки тоталитаризма. М.: Центрком, 1996. Башляр Г. Земля и грезы о покое. М.: Издательство гуманитарной литературы, 2001. Бодрийяр Ж. Символический обмен и смерть. М.: Добросвет, 2000. Демидов Г. Без бирки // Чудная планета. М.: Возвращение, 2008. Демидов Г. Дубарь // Доднесь тяготеет. М.: Возвращение, 2004. Т. 2: Колыма. Деррида Ж. Шибболет. СПб.: Machina, 2012. Макшеев В. Время, дороги, книги… // Знамя. 2010. № 8. С. 156–172. Петерс Б. Деррида. М.: Дело, 2018. Росси Ж. Справочник по ГУЛАГу. М.: Просвет, 1991. Солженицын А. Архипелаг ГУЛАГ, V–VII. М.: Книга, 1990. Трумаркин Н. Ленин жив! Культ Ленина в Советской России. СПб.: Академический проект, 1997. Фуко М. Надзирать и наказывать. М.: Ad Marginem, 1999. Хайдеггер М. Исток художественного творения. М.: Академический проект, 2008. Шаламов В. Графит // Малое собр. соч. СПб.: Азбука, 2016. Шаламов В. Тетя Поля // Малое собр. соч. СПб.: Азбука, 2016. Шмитт К. Номос земли. СПб.: Владимир Даль, 2008. Anstett E. An Anthropological Approach to Human Remains from the Gulags // Human Remains and Mass Violence: Methodological Approaches / E. Anstett, J.-M. Dreyfus (eds). Manchester: Manchester University Press, 2014. P. 181–198. Derrida J. Feu la cendre. P.: Éditions des femmes, 1987. Derrida J. Séminaire. Vol. 2: La bête et le souverain (2002–2003). P.: Galilée, 2010. Didi-Huberman G. Images malgré tout. P.: Minuit, 2003. Foucault M. Des espaces autres // Dits et écrits / D. Defert, F. Ewald (dir.). P.: Gallimard, 1990. T. IV: 1980–1988. Mailänder E. A Specialist: The Daily Work of Erich Muhsfeldt, Chief of the Crematorium at Majdanek Concentration and Extermination Camp, 1942– 1944 // Destruction and Human Remains: Disposal and Concealment in Genocide and Mass Violence / E. Anstett, J.-M. Dreyfus (eds). Manchester: Manchester University Press, 2014. P. 46­–68.

Денис Скопин

101

GOVERNING THE DEAD: DISCIPLINE AND BIOPOLITICS Denis Skopin. Associate Professor, Faculty of Liberal Arts and Sciences (Smolny College), [email protected]. St. Petersburg State University (SPbU), 58–60 Galernaya str., 190000 St. Petersburg, Russia. Keywords: discipline; biopower; body; death; concentration camp; cremation; burial; embalming. The analysis of practices applied to the body of dominated subjects — their spatial disposition, military drills, corporal punishment and execution — occupies an important place among Michel Foucault’s theories. This article provides an analysis of practices that are not governed by any ritual but by the dominant political mechanisms as those practices are applied to dead bodies. In other words, the logic of Foucault’s analysis is extended to the dead body, in particular to that of a political prisoner. The dead body, as well as the living one, is arguably located at the intersection of two types of power described by Foucault: disciplinary power and biopolitics. On the one hand, the corpse is the focus of disciplinary mechanisms that seek to identify and individualize it, and also to prevent it from dissolving into the mass of other anonymous corpses that have completely exhausted their potential for use. On the other hand, the inmate’s body can be subjected to more radical, massifying, and anonymizing practices that treat it as part of a population to be exterminated. The paper analyzes two ways of treating the corpse: cremation and burial. In the 20th century, the ritual significance of cremation and burial has been replaced by a political one, especially when they are used as repressive measures applied to the corpse of an inmate that died in a concentration or labor camp. In terms of their political meaning, these two practices are not at all equivalent. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-2-82-101

References Agamben G. Homo Sacer. Chto ostaetsia posle Osventsima: arkhiv i svidetel’ [Homo Sacer. Quel che resta di Auschwitz. L’archivio e il testimone], Moscow, Evropa, 2012. Anstett E. An Anthropological Approach to Human Remains from the Gulags. Human Remains and Mass Violence: Methodological Approaches (eds E. Anstett, J.-M. Dreyfus). Manchester: Manchester University Press, 2014, pp. 181–198. Arendt H. Istoki totalitarizma [The Origins of Totalitarianism], Moscow, Tsentrkom, 1996. Bachelard G. Zemlia i grezy o pokoe [La terre et les rêveries du repos], Moscow, Izdatel’stvo gumanitarnoi literatury, 2001. Baudrillard J. Simvolicheskii obmen i smert’ [L’échange symbolique et la mort], Moscow, Dobrosvet, 2000. Demidov G. Bez birki [Without Label]. Chudnaia planeta [Odd Planet], Moscow, Vozvrashchenie, 2008. Demidov G. Dubar’ [Frigging Cold]. Dodnes’ tiagoteet [It Presses Upon to this Day], Moscow, Vozvrashchenie, 2004, vol. 2: Kolyma. Derrida J. Feu la cendre, Paris, Éditions des femmes, 1987.

102

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Derrida J. Séminaire. Vol. 2: La bête et le souverain (2002–2003), Paris, Galilée, 2010. Derrida J. Shibbolet [Shibboleth], Saint Petersburg, Machina, 2012. Didi-Huberman G. Images malgré tout, Paris, Minuit, 2003. Foucault M. Des espaces autres. Dits et écrits (dir. D. Defert, F. Ewald), Paris, Gallimard, 1990, tome IV: 1980–1988. Foucault M. Nadzirat’ i nakazyvat’ [Surveiller et punir], Moscow, Ad Marginem, 1999. Heidegger M. Istok khudozhestvennogo tvoreniia [Der Ursprung des Kunstwerkes], Moscow, Akademicheskii proekt, 2008. Mailänder E. A Specialist: The Daily Work of Erich Muhsfeldt, Chief of the Crematorium at Majdanek Concentration and Extermination Camp, 1942–1944. Destruction and Human Remains: Disposal and Concealment in Genocide and Mass Violence (eds E. Anstett, J.-M. Dreyfus), Manchester, Manchester University Press, 2014, pp. 46­–68. Maksheev V. Vremia, dorogi, knigi… [Time, Roads, Books…]. Znamya, 2010, no. 8, pp. 156–172. Peeters B. Derrida, Moscow, Delo, 2018. Rossi J. Spravochnik po GULAGu [The Gulag Handbook], Moscow, Prosvet, 1991. Schmitt C. Nomos zemli [Der Nomos der Erde], Saint Petersburg, Vladimir Dal’, 2008. Shalamov V. Grafit [Graphite]. Maloe sobr. soch. [Compact Collected Works], Saint Petersburg, Azbuka, 2016. Shalamov V. Tetia Polia [Aunty Polya]. Maloe sobr. soch. [Compact Collected Works], Saint Petersburg, Azbuka, 2016. Solzhenitsyn A. Arkhipelag GULAG, V–VII [The Gulag Archipelago, V–VII], Moscow, Kniga, 1990. Trumarkin N. Lenin zhiv! Kul’t Lenina v Sovetskoi Rossii [Lenin is Alive! Cult of Lenin in Soviet Russia], Saint Petersburg, Akademicheskii proekt, 1997.

Денис Скопин

103

Фуко как сверхавтор А л е к с е й   Г л у хо в

Доцент, Школа философии, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» (НИУ ВШЭ). Адрес: 105066, Москва, ул. Старая Басманная, 21/4. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: свободная речь; типы дискурсов; сверхавторство; парресия. В исследовании проблемы авторства и свободной речи, которая занимала Мишеля Фуко на протяжении всей жизни, выделяются три фазы, связанные с созданием таких текстов, как доклады «Что такое автор?» (первая фаза), «Что такое критика?» и «Что такое революция?» (вторая фаза), а также лекционных курсов «Бесстрашная речь» и «Мужество истины» (третья фаза). Первоначально Фуко только намечает тему «основателей дикурсивности», или «сверхавторов», к числу которых он относит лишь Маркса и Фрейда, в качестве эксклюзивной альтернативы своему собственному описанию функции «автор», массово представленной в современном обществе. На следующем этапе Фуко пересматривает отношение к «сверхавторству»: теперь он ориентируется на Канта и связывает свое понимание свободной речи с критической установкой. Сам Фуко претендует лишь на часть философского наследия Канта, связанную с исследованием «онтологии себя».

104

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Высказывается предположение, что суверенное использование свободной речи, которое можно связать с именами Маркса и Хайдеггера и в целом с концепцией «сверхавторства», становится для Фуко неприемлемым. Угроза тиранического использования свободного слова приводит Фуко на третьем этапе к ряду плодотворных, но неоднозначных исследовательских решений. Он фокусируется лишь на одном аспекте свободной речи, когда говорящий находится в подчиненной позиции и вынужден высказывать истину, преодолевая страх. Фуко связывает эту форму свободной речи с греческим понятием «парресия», которое в его прочтении означает бесстрашную речь, хотя античные источники не всегда это поддерживают. В итоге своего исследования Фуко приходит к радикальным выводам о превращении свободного слова в перформанс эстетического существования. Главным движущим мотивом этого исследования длиной в жизнь для Фуко было познание своих собственных возможностей как автора.

Т

В О Р Ч Е С Т В О Мишеля Фуко принято разделять на  несколько периодов. Я же хочу проследить этапы одного сквозного исследования, которое занимало философа примерно с конца 1960-х годов до последних месяцев жизни и было посвящено тому, как мы обращаемся с нашей речью, а именно как мы функционируем в роли автора своих слов. Одно это уже способно заинтриговать людей пишущих и читающих, которым будет небезынтересно принять к сведению мнение крупнейшего философа современности. Для самого Фуко за этой частной темой скрывалось нечто большее, чем теоретическая проблема. Исследуя тему авторства, он не только определял горизонт трактовки этого понятия для широкой публики, но и давал себе отчет в том, каким автором он сам является, на что способно его слово. Размышления об авторстве для Фуко были самопознанием. В этом исследовании выделяются три временны́е фазы, с каждой из которых ассоциируется особая концепция авторства. Уже первая из этих фаз знакомит нас с тем, что я рискнул, — впрочем, опираясь на слова самого Фуко, — обозначить термином «сверхавторство». Сегодня сам Мишель Фуко стал в  каком-то  смысле «сверхавтором». Его идеи крайне влиятельны, его творчеству посвящены журналы и конференции, его охотно цитируют, причем, по  некоторым подсчетам, даже чаще, чем прочих теоретиков-гуманитариев. Достаточно ли всех этих заслуг, чтобы отнести Фуко к «сверхавторам», согласно его собственному определению, и, главное, был бы он счастлив такого рода признанию? Эта исследовательская драма начинается не позднее 1969 года, когда на заседании Французского философского общества в Коллеж де Франс Фуко представил доклад под названием «Что такое автор?»1. Проявив не  только блестящий ум, но  и  щедрость, докладчик предложил публике не один, но сразу два ответа на поставленный вопрос. Фуко выделил и противопоставил друг другу два типа авторства, встречающихся в обществе модерна. Первая часть доклада развивается таким образом, что наличие еще одного понимания авторства остается до времени скрытым. Публика этого совершенно не замечает, потому что уже первое, что Фуко 1. Фуко М. Что такое автор? // Он же. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет / Пер. с фр. С. Табачниковой, под общ. ред. А. Пузырева. М.: Касталь, 1996. А л е к с е й   Г л у х о в

105

говорит об авторе, звучит как новость и альтернатива расхожим мнениям, согласно которым авторство ассоциируется с  творческим даром и гениальностью. Напротив, по словам Фуко, имя автора функционирует в современном обществе прежде всего как прием классификации. Так, публикации в библиотечном каталоге группируются по именам авторов. Кроме того, эти имена полезны, если требуется установить отношения между текстами в литературоведческом исследовании. Сама тема и задача такого исследования обычно формулируется с оглядкой на творчество какого-то автора или группы авторов. В целом «функция „автор“», как ее называет Фуко, имеет какое-либо значение лишь внутри институциональной системы, определяющей универсум дискурса. Нет ничего особенно почетного или выдающегося в том, чтобы быть автором в этом смысле. Функция «автор» — это даже не человек, а принцип единства письма. Внутри системы имя автора служит не более чем указанием на некоторую привилегированную точку, «очаг выражения», отталкиваясь от которой пользователи системы улаживают противоречия между текстами. Фуко признает, что термин «автор» определен пока еще слишком узко. Неполнота описания проявляется в  том, что представлена лишь одна, причем самая примитивная политическая позиция, связанная с  понятием авторства. «Автор», обслуживающий машину систематизации, находится внутри круга высказываний, ограничен этим кругом, зависим от него и подчинен ему. Это слабый «автор», автор-раб, но  внимание к  нему оправданно из-за его массовой распространенности в современном обществе. Аналитика авторства, предложенная Фуко, была на  тот момент философской новостью, хотя докладчику приходится признать, что прежде него, в 1967 году, о «смерти автора» возвестил Ролан Барт2. Но  выступление Фуко не  завершается представлением функции «автор» и связанной с ней зависимой позиции человека пишущего и говорящего. Напротив, теперь сцена наконец подготовлена для драматической перемены, которой докладчик одаривает публику. Фуко замечает, что можно быть автором не  только текста, но и целой теории или научной дисциплины, собирающей под своим крылом множество текстов и множество других авторов. 2. Барт Р. Смерть автора // Избр. раб.: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1994. С. 384–391. 106

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Иными словами, автор может все-таки выходить за  пределы определенного круга текстов, за пределы господствующего дискурса и оказываться, как говорит Фуко, в «трансдискурсивной позиции». Такие выдающиеся авторы известны в  истории: Гомер, Аристотель, Отцы Церкви. Великие, гении, гиганты. Может показаться, что после решительного шага в сторону докладчик, описавший непривычно приземленную функцию «автор», поспешил вернуться в привычную колею рассуждений об авторской гениальности. Но Фуко интересуют отнюдь не громкие имена из курса всемирной истории. Важный для него перелом случился только в XIX веке, в результате чего появились крайне «своеобразные» авторы, выдающиеся даже на фоне столь прославленной когорты. Этих новых авторов Фуко называет «основателями дискурсивности» и первоначально предлагает всего два имени: Маркс и Фрейд. По словам Фуко, они не просто создали определенные произведения: их подвиги намного превышают достижения обычных авторов, поскольку Маркс и  Фрейд открывают некоторую «бесконечную возможность дискурсов». Итак, явственно отличаясь от описанной ранее функции «автор», но и превосходя все то, что ассоциируется обычно с авторством, перед слушателями Фуко неожиданно предстают «сверхавторы», то есть авторы, порождающие не только поколения новых текстов, но и поколения новых авторов. На пути любого автора возникает грандиозная и решающая развилка: в одном случае его ожидает «смерть» и исчезновение внутри системы, в  другом — он приобретает сверхзначимость, гравитационную мощь центра всеобщего притяжения, его творчество становится целой вселенной. Жесткий выбор для каждого из нас, думающих и пишущих. Но вместе с тем проясняются ставки и для самого Фуко, связанные с этим докладом: если он не «сверхавтор», то его имя — всего лишь входной сигнал для системы классификации. Фуко  — мастер структурно очерченных противопоставлений. Вот и  в  этом случае он проясняет, в  чем именно состоит дискурсивное отличие Гомера и Галилея как авторов от Маркса и Фрейда. Конечно, Гомер — отец европейской литературы, а Галилей — великий ученый. Но акт основания литературного жанра или научной дисциплины всегда может быть заново введен внутрь развертывающейся из него последовательности логических трансформаций. Эксперимент Галилея может воспроизвести другой человек и превратиться в соавтора. Здесь торжествует А л е к с е й   Г л у х о в

107

логика повторения, подражания образцу. Начало и его продолжение однородны, поэтому такого рода историческое развитие происходит в логике накопления и прогресса. Однако изначальному автору приходится платить высокую цену за учет своего вклада в общее дело. Любой, даже самый великий автор, способствующий всеобщему прогрессу, постепенно превращается в  функцию «автор» внутри господствующей системы знания или литературы. Политические отношения между автором и системой переворачиваются. Напротив, акт основания дискурсивности гетерогенен всем своим последующим трансформациям. Здесь торжествует логика различия. Продолжение конфликтует со своим началом, но никогда окончательно не порывает с ним, постоянно возвращаясь к акту основания «как к неким первичным координатам». Возращение всегда таково, что оно не воспроизводит, но меняет начало. Происходит не дополнение к сложившемуся целому, а преобразование самой дискурсивности. В этом случае наблюдается «загадочная стыковка» произведения и автора: чтобы «перевернуть» Маркса, нам нужен именно Маркс, поэтому такое решающее значение приобретает внимательное перечитывание первоисточника, обнаружение в исходном тексте новых нюансов, даже пустот и пропусков. Представленный расклад пока еще выглядит схематично, но Фуко выражает надежду, что он послужит введением к некоторой «типологии дискурсов». Читая текст сегодня, мы можем задним числом распознать в нем, — так сказать, «в процессе рождения» — важную перемену в методологии Фуко. В ранний период творчества он предпочитал мыслить в терминах ограниченных исторических периодов (например, «классическая эпоха») либо даже отдельных столетий, каждое из которых характеризуется особым набором дискурсивных практик. Но в своих последних лекционных курсах он переходит от синхронии к диахронии, противопоставляя друг другу сквозные исторические тенденции, определяющие историю Запада в целом. Таких противоборствующих тенденций он выявляет совсем немного, обычно две (например, линию Платона и линию Диогена-киника в своем последнем лекционном курсе «Мужество истины»)3. В докладе «Что такое ав-

3. Фуко М. Мужество истины. Управление собой и другими II. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1983–1984 учебном году / Пер. с фр. А. В. Дьякова. СПб.: Наука, 2014. 108

Логос · Том 29 · #2 · 2019

тор?» Фуко, представляя публике, с одной стороны, функцию «автор», а с другой — «сверхавторов», также противопоставляет друг другу два типа дискурса, а именно дискурс знания и дискурс революции, значение которых выходит за рамки отдельного исторического периода. Именно глобальный конфликт этих двух типов дискурса в  большей степени интересует Фуко, чем детальное описание каждого из них. Может быть, поэтому он первоначально без энтузиазма откликается на требование публики несколько расширить эксклюзивный список «сверхавторов». Из аудитории поступают вполне законные вопросы: почему бы, например, не дополнить этот список Платоном или Ницше? Последнее предложение особенно уместно, ведь в это время Фуко вместе с Делёзом как раз занимаются изданием сочинений немецкого философа4. Но  Фуко непреклонен. В  ретроспективе его непреклонность не совсем объяснима. В момент выступления в 1969 году он почему-то  не  пожелал включать в  свой список других «сверхавторов», хотя в дальнейшем, как будет видно, относился к этой идее намного спокойнее. Поразительные аналитические способности Фуко отчасти объясняются его умением абсолютно фокусироваться на избранном историческом материале, который ему нужен здесь и  сейчас для выявления какой-то  определенной дискурсивной аномалии. В этом хорошо проявляется — он действует не как историк, а как философ, использующий исторический материал лишь для того, чтобы бросить вызов своему настоящему. *** Десять лет спустя история повторяется. В том же зале Французского философского общества Фуко читает свой новый доклад, который становится продолжением серии. Фуко в двух смыслах обыгрывает ситуацию повторного погружения в воды прежнего рассуждения. Во-первых, тема нового выступления, «Что такое критика?», — эхо кантовского ответа на вопрос «Что такое Просвещение?» Во-вторых, этот текст, как и его собственное продолжение «Что такое революция?», перекликается с докладом десятилетней давности. Их содержание говорит о наступлении следующей фазы исследования, занимавшего Фуко на протяжении всей

4. Deleuze G., Foucault M. Foreword // Nietzsche F. Oeuvres philosophiques completes: Le gai savoir / P. Klossowski (trans.). P.: Gallimard, 1967. А л е к с е й   Г л у х о в

109

жизни5. На этот раз публике предстояло познакомиться с еще одним «сверхавтором», а также с двумя разными возможностями «сверхавторства». Но поначалу сюжет выступления развивается по иному сценарию. Фуко говорит о Канте и кантовских вопросах «Что такое Просвещение?» и  «Что такое революция?» Кант, в  интерпретации Фуко, отличает Просвещение как эпоху, сделавшую ставку на силу знания, от критической установки, позволяющей сохранить дистанцию по отношению к знанию. Первая обязанность критики — знать знание как опору для особого режима власти, для которого характерна неразрывная сетевая связь власти и знания. Одну из ячеек сети власти знания заполняет управляемый субъект, способный выйти из состояния подконтрольности, проявить «самовольное неподчинение», прийти в  «движение», выработать критическую позицию, развивая несогласие с тем, как им управляют. Кантианская ситуация складывается из двух разновеликих слагаемых: в целом доминирует просвещенческий контекст властизнания, но в его центре — субъект, способный на критику своего положения. Радикальным осуществлением критики становится событие революции, поэтому совершенно последовательно после вопроса о Просвещении Кант ставит вопрос о революции. В этот момент выступления наконец становится очевидной сквозная линия мысли, через десятилетие связывающая два доклада Фуко во Французском философском обществе. Публике предлагается различать между двумя актами основания. Два кантовских вопроса — это «начала, исходные точки целой династии философских вопросов». Кант предстает перед нами как «сверхавтор», основатель дискурсивности, поэтому употребление такого термина, как «династия», оказывается не  случайным. Кант основывает династию, царский род философских вопросов, причем сразу в двух отношениях. Публике предлагается вернуться к двум особенным типам дискурса, о которых уже говорилось на первых подступах к теме «сверхавторства»: к дискурсу знания и дискурсу революции. Теперь Фуко чувствует себя гораздо увереннее. Нам незачем ограничиваться только эпохой Канта, только XVIII или XIX столетием. Узкоспециализированный разговор об определенной исторической эпохе теряет смысл, потому что критическая уста 5. Foucault M. What Is Critique? // The Politics of Truth / S. Lothringer, L. Hochroth (eds). N.Y.: Semiotexte, 1997. P. 23–82. 110

Логос · Том 29 · #2 · 2019

новка позволяет впервые задать вопрос: «Что такое мое настоящее?» История перестает быть делом профессиональных историков, выполняющих функцию агентов власти-знания, она становится делом критического субъекта, моим настоящим делом. Вместе с моей критикой власти-знания история лишь впервые по-настоящему начинается. Она начинается как моя свободная речь, в которой я говорю на своем языке, используя для всего свои собственные названия. Преодолевая несоизмеримость между жизнью отдельного человека и целой эпохой, Фуко проводит аналогию между рождением критического субъекта, которое может случиться в любую эпоху, и рождением целой эпохи — самой эпохи Просвещения. Как критический субъект делает попытки говорить на своем языке, так и целая историческая эпоха впервые начинает говорить на  своем языке. Она сама дает себе имя и изобретает себе девиз: Sapere aude! («Имей мужество мыслить!»). «Дискурс революции» — это собственная свободная речь нового режима мысли. Чья именно это речь? Кто ее субъект, автор? Человек, эпоха? Об этом невозможно судить со стороны. Только сама свободная речь дает себе имя и способна опознать себя как человека или эпоху. У Маркса свободная речь опознала себя как класс, у Фрейда — как бессознательное. У Канта свободная речь опознает себя как автономное разумное существо, вышедшее из состояния несовершеннолетия, в котором оно находилось под опекой старших. Так же и  у  Маркса свободная речь опознает себя как пролетариат, заговаривающий на языке коммунизма после выхода из-под опеки и контроля буржуазной идеологии. Но между свободной речью в описаниях Канта и Маркса есть существенное различие. Человеческая автономия в историческом плане, согласно Канту, достигается, когда люди оказываются способны положить в основание своего бытия такую конституцию, которая их устраивает и в то же время устраняет войны. В структуре свободной речи, таким образом, выделяются два существенных, по Канту, момента: в отношениях с собой свободная речь обретает форму законодательства (морального закона или политической конституции), в отношениях с «другим» она приводит к прекращению военных конфликтов. Эти два момента отсутствуют в коммунистической свободной речи. Коммунизм — не государство, у него нет конституции и законов. Но при коммунизме нет и «другого», а именно того «другого», с которым возможны военные конфликты, прекращению которых должна способствовать свободная речь. А л е к с е й   Г л у х о в

111

Процесс рождения свободной речи рабочего описан Марксом в  знаменитом отрывке про отчужденный труд из  «Экономическо-философских рукописей 1844 года»6. Господствующий способ описания реальности в условиях буржуазного общества, «политэкономия», — это чужая речь, от которой рабочие должны отказаться, чтобы наконец обрести свою речь, в которой они заявляют свое право на свободный труд и плоды собственного труда, постоянно отчуждаемые в условиях господства чужой речи. В тот момент, когда рабочий класс осознает нынешнее положение как неподлинное, у него возникает потребность в собственной речи. Лишь с ее появлением начинается собственная история рабочего класса и он наконец превращается в субъект истории. Маркс аккуратно избегает каких-либо ссылок на «другого» в свободной речи пролетариата, которую он создает в цитируемом отрывке. Как понятно из других текстов Маркса и Энгельса, например из  «Манифеста Коммунистической партии», «другой» для рабочего — это капиталист, присваивающий себе отчуждаемый труд и продукты труда рабочего. Однако пригласить буржуазию занять место в коммунистической свободной речи означало бы сделать капиталиста полноправной частью этой речи. В этом случае свободная речь оказалась бы разделена между рабочим и капиталистом, как делится между ними экономическая прибыль. Но это означало бы возвращение к языку политэкономии и капиталистических отношений. Поэтому Маркс последовательно уклоняется от того, чтобы назвать в этом отрывке «другого» хотя бы по имени. «Другой» не имеет права вторгнуться в свободную речь со стороны, он может лишь появиться из самой речи и подчиняться ее законам. Так что этот текст Маркса предлагает читателю весьма непривычные пассажи, которые приходится учиться читать. Их смысл проясняется лишь из перспективы рождения собственной речи. «Другой» у Маркса вводится в свободную речь пролетариата только как «не-рабочий»7. Единствен 6. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М.: Политиздат, 1974. Т. 42. С. 41–174. 7. «Если моя собственная деятельность принадлежит не мне, а есть деятельность чуждая, вынужденная, кому же принадлежит она в таком случае? Некоторому иному, чем я, существу. Что же это за существо? Не боги ли?.. Чуждым существом, которому принадлежит труд и продукт труда, существом, на службе которого оказывается труд и для наслаждения которого создается продукт труда, таким существом может быть лишь сам человек. Если продукт труда не принадлежит рабочему, если он противостоит ему как чуждая сила, то это возможно лишь в результате того, что продукт принадлежит другому человеку, не рабочему» (Там же. 95). 112

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ная цель упоминания «другого» в том, чтобы возложить на него вину за настоящее положение пролетариата. Но если коммунизм есть торжество свободной речи пролетариата, то для «не-рабочего» в коммунистическом будущем нет никакого места. В отличие от того, что говорит Кант, свободная речь, создаваемая Марксом, не предполагает ни своего нормативного оформления, ни мирного сосуществования со своим другим. В  списке «сверхавторов» Кант присоединяется к  Марксу и Фрейду. Расширение списка сопровождается усложнением самой концепции основания дискурсивности. В отличие от Маркса и Фрейда, Кант инициирует не одну, а сразу «две великие критические традиции, которые разделяют современную философию»8. Одну из этих традиций Фуко называет «аналитикой истины»: очевидно, что речь идет о том, что в XX веке получает название аналитической школы философии. Сюда необходимо включить то, что ранее у Фуко звалось «дискурсом знания». Ведь эта критическая традиция ставит вопрос о том, что такое знание. Другая великая традиция имеет дело с критическим вопросом иного рода, спрашивая: «Что такое наше настоящее?» В качестве ответа на этот вопрос она развивает не аналитику истины, но онтологию нас самих, онтологию нашего настоящего. Согласно Фуко, каждый мыслящий сегодня находится перед «философским выбором»: заниматься либо аналитической философией истины, либо критическим мышлением в  смысле онтологии себя и онтологии настоящего. Фуко называет собственное место в этом раскладе. Он отождествляет свою философскую деятельность с критическим мышлением в смысле онтологии настоящего и ассоциирует себя со славной исторической традицией: «от Гегеля до Франкфуртской школы, через Ницше и Макса Вебера»9. В списке авторов размышлений об онтологии настоящего подозрительным образом отсутствует имя Маркса, хотя, казалось бы, оно непременно должно быть там, ведь эта линия философии связана с размышлениями о воле, выражающей себя в радикальных исторических переменах. Маркс — имя революции, но Фуко его не называет, как, впрочем, и другого «сверхавтора» из списка десятилетней давности — Фрейда. Одно из возможных объяс-

8. Foucault M. What Is Revolution? // The Politics of Truth / S. Lothringer, L. Hochroth (eds). N.Y.: Semiotexte, 1997. P. 99. 9. Idem. P. 100. А л е к с е й   Г л у х о в

113

нений состоит в том, что это не список «сверхавторов», каждый из которых способен породить свою отдельную вселенную дискурсов. Напротив, как говорит сам Фуко, этих мыслителей связывает единая программа исследований по онтологии настоящего. Но возможно и другое объяснение, которое мне кажется более убедительным. Фрейд не оказал серьезного влияния на Фуко, но  показательно, что в  ряду своих интеллектуальных предшественников последний не называет Мартина Хайдеггера, которому он был многим интеллектуально обязан10. На мой взгляд, отсутствие имен Маркса и Хайдеггера в этом аргументе Фуко имеет значение. Фуко определяет ситуацию своего настоящего как положение «между двумя формами власти, которые похожи друг на друга как братья-близнецы»11, — между нацизмом и сталинизмом. Свободная речь, как ее понимали Маркс и Хайдеггер, была не  просто критикой настоящего, но  претендовала на  суверенитет и  на  захват власти. Связывая свой доклад с  именем Канта, Фуко дает понять, что делом философии является критика. В достижении этой цели Маркс и Хайдеггер были менее надежными ориентирами. Кант авторизует начало двух типов дискурса, между которыми совершает свой выбор современная философия. При этом сам Кант — этого Фуко не объясняет — почему-то не оказывается перед выбором, с  которым сталкивается последующая философия. Кант позволяет себе больше, чем последующие философы. В этом смысле он оказывается совершенно исключительным «сверхавтором», однако Фуко претендует лишь на половину его наследия, относящуюся к исследованию онтологии нашего настоящего. Но и этого оказывается много, если учесть отсутствие имени Маркса среди представителей второй великой критической традиции. От могущественной части наследия этого «сверхавтора» Фуко также отказывается. На «сверхавторство», которое в отрыве от критической установки может быть достигнуто по линии онтологии настоящего, накладывается запрет. Поскольку Фуко мыслит себя в рамках этой традиции, его запрет адресован в первую очередь самому себе. 10. «Я пытался читать Ницше в пятидесятых, но Ницше сам по себе ничего мне не говорил. Другое дело Ницше и Хайдеггер — вот это был философский шок» (Sluga H. Foucault’s Encounter With Heidegger and Nietzsche // The Cambridge Companion to Foucault. Cambridge, 2005. P. 210–211). 11. Foucault M. What Is Critique? P. 43. 114

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Фуко ограничивает свою свободную речь таким образом, чтобы воздерживаться от  двух политически скомпрометированных разновидностей дискурса: от «дискурса знания», дисциплинирующего «свое», и от господства суверенной речи, уничтожающей «другого». Его философская ставка заключается теперь в том, чтобы не быть «сверхавтором». *** Трудность, связанная с этим ограничением, проявляется в третьей, финальной фазе сквозного исследования, занимавшего Фуко на протяжении жизни, которое все более уместно назвать исследованием себя или самопознанием. Отказ от «сверхавторства» затрудняется тем, что немыслимо отказаться от того, что подводит к нему вплотную, — от критики настоящего, от вопроса об онтологии себя, от пробуждения свободной речи. Когда Фуко представил функцию «автор», он описал нечто менее интересное, чем то, что обычно называется автором. Когда Фуко представил рассуждение об «основателях дискурсивности», он описал нечто гораздо более интересное, чем то, что обычно называется автором. Автор в обычном, «посредственном», смысле Фуко не интересовал. Однако теперь, к финалу истории, он оказывается в ситуации, когда функции «автор» ему оказывается мало, а «сверхавторства» слишком много. Граничащая с невозможностью сложность задачи, которую он сам поставил перед собой, становится особенно заметной, когда в своем позднем творчестве Фуко прямо обращается к теме свободной речи. Центральный термин этого периода  — греческое слово παρρησία («парресия» в  русской и  parrhesia в  латинской транскрипциях), которое буквально означает «речь, которая говорит всё» или «полностью свободная речь». Но английский перевод термина «парресия», вынесенный на обложку калифорнийских лекций Фуко, придает ему новое толкование: Fearless speech (1983), «бесстрашная речь»12. Она предполагает силовое неравенство в  ситуации, когда одной из  сторон приходится высказываться свободно, преодолевая страх ответных санкций. Действительно, в этих лекциях Фуко рассматривает свободную речь только в одной политической констелляции: когда свободно говорит человек, не обладающий властью. Напротив, свободную речь человека, обладающего властью, Фуко не принимает во вни-

12. Foucault M., Pearson J. Fearless Speech. Los Angeles: Semiotext(e), 2001. А л е к с е й   Г л у х о в

115

мание. Согласно его прочтению греческого материала, «парресиаст», то  есть человек, прибегающий к  парресии, всегда обладает меньшей властью, чем его собеседник, к которому свободная речь обращена. Парресиаст говорит истину, потому что он знает, что такое истина. Истина в его речи самореферентна, имеет свое основание в самом говорящем, она не зависима ни от чего иного. Мнение говорящего становится истиной. В речи парресиаста «мнение» совпадает с «истиной», замечает Фуко. Следует добавить, что в речи парресиаста «мнение» совпадает и со «знанием», ведь он знает, что говорит. Здесь обнаруживается целая категория самореферентного знания, знания себя и из себя, однако Фуко не развивает эту мысль. Говорящий истину не  сомневается в  истине своих слов. Подобно Декарту, он находит в себе самом архимедову точку опоры для всех высказываний. Обладание истиной гарантируется моральными качествами говорящего, в частности его бесстрашием. Парресиаст всегда рискует, его высказывание связано с риском и опасностью для жизни, поэтому Фуко интерпретирует свободную речь как бесстрашную. Самым веским доказательством истины слов становится героическая смерть автора, которая, конечно, не имеет ничего общего с бесславным отмиранием авторства в функции «автор». Игра свободной речи предполагает отношения говорящего и с собеседником, с «другим». Парресиаст проявляет заботу о другом, хочет «улучшить» другого. Однако, согласно Фуко, в игре свободной речи Другой всегда пишется с большой буквы, ведь он ничем не рискует, он — тиран или царь, и на этом основании его собственная речь не признается парресией. Рассуждение Фуко о древнегреческой парресии продолжает его исследование критической установки, начатое за несколько лет до этого в докладе «Что такое критика?» Фуко выявляет сходные моменты в структуре парресии и критики. Возникновение критической установки связано с обнаружением себя. Критическая позиция свободно говорящего подставляет его под санкции со стороны Другого, но одновременно выявляет его «я», представляет его миру, выделяет среди других. Поэтому практика свободной речи — это не бескорыстное самопожертвование, не просто забота о другом или других, напротив, прежде всего это «забота о себе». Этическим основанием свободной речи оказывается не бескорыстие, но бесстрашие.

116

Логос · Том 29 · #2 · 2019

*** Я  позволю себе прокомментировать некоторые выводы Фуко, к которым он приходит после чтения классических текстов. Картина значительно усложняется, если принять во внимание свидетельства о парресии в греческой философии, а не только в произведениях ораторов и драматургов. В диалоге Платона «Лахет», на который ссылается Фуко, на мой взгляд, ни один из случаев парресии не  возникает в  контексте отношений между подданным и тираном. Перед нами дружеская беседа, в которой участникам предлагается, как и подобает настоящим друзьям, пользоваться свободой слова и откровенно высказываться. Более того, в одном случае Лахет предлагает Сократу высказаться в прекрасной речи со всей возможной парресией13. Здесь явно нарушаются выделенные Фуко «классические» условия парресии, предполагающие наличие угрозы и преодоление страха. В диалоге с Лахетом Сократу нечего опасаться, он ничем не рискует, ведь его собеседник — друг, который заранее объявил свободную речь Сократа прекрасной. Более того, именно он, Сократ, парресиаст, оказывается в итоге в преимущественном положении, а именно в роли наставника, ведь Лахет высказывает желание пойти к нему в обучение. Другой пример — знаменитый спор Калликла и Сократа из платоновского «Горгия», который просто нельзя обойти вниманием при изучении темы «парресии» (Фуко неоднократно возвращается к этому тексту). Калликл претендует на обладание свободной речью. Он — классический парресиаст; более того, все охотно признают его таковым: сам Калликл, Сократ в споре с ним, Фуко при чтении этого пассажа, да и нам следует согласиться с этим. Но Калликл отнюдь не находится в ситуации, где ему угрожает наказание за свободную речь. Беседа происходит в его собственном доме, среди друзей и знакомых, где ему не грозит опасность, максимум — неодобрение окружающих, но чужому мнению Калликл откровенно не  придает никакого значения. В  этом узком кругу избранной публики он не стесняется говорить бесстыдно; он назван парресиастом именно поэтому, а не потому, что преодолел страх перед тираном. Более того, поначалу Калликл с явным пренебрежением относится к Сократу, полагая, что его собственное 13. В оригинале: λόγων καλῶν καὶ πάσης παρρησίας (Платон. «Лахет», 189a). Возникает эффект усиления, «всяческая парресия», а слово «парресия» уже значит буквально «вся возможная речь».

А л е к с е й   Г л у х о в

117

положение более выгодно. Именно в этот момент наслаждения своей безнаказанностью в кругу друзей произносится его знаменитая свободная речь, ῥῆσις, в которой современные исследователи усматривают предвосхищение некоторых заветных мыслей Ницше, да и самого Фуко14. Калликл превращается в господина речи, в ее тирана. Став «сверхавтором», он возвещает пришествие сверхчеловека15. Если читать платоновский «Горгий» не как неуклюжую попытку Платона и Сократа заглушить свободную речь философским нравоучением, но как исследование той же проблемы, с которой имеет дело Фуко, то и важнейшее платоновское сочинение, «Государство», можно воспринять как одну из самых поразительных манифестацией откровенной речи. Парресиаст в сильной позиции, когда ему нечего опасаться, встречается также у Аристотеля. Например, в IV книге «Никомаховой этики» говорится о добродетели великолепия, в связи с чем Аристотель описывает величественного парресиаста, говорящего свободно не из страха перед другими, но из презрения к ним16. Итак, с учетом философского контекста возникает более сложная схема употребления понятия «парресия» в классической традиции, нежели то, что намечает Фуко в курсе «Бесстрашная речь». «Совершенно откровенная речь» возможна не только в ситуации, когда говорящий находится в слабой позиции и вынужден мужественно преодолевать страх перед санкциями со стороны власть имущих. Но ситуация, когда парресиаст свободно распоряжается своим откровенным словом, остается за  рамками исследования Фуко. *** В финале своих калифорнийских лекций Фуко указывает на прямую связь исследования парресии с проектом типологии дискур 14. Dodds E. R. Introduction. Commentary // Plato. Gorgias. Oxford, UK: Oxford University Press, 1959; Глухов А. Перехлест волны: Политическая логика Платона и постницшеанское преодоление платонизма. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. 15. «…Если появится человек, достаточно одаренный природою, чтобы разбить и стряхнуть с себя все оковы… он освободится, он втопчет в грязь наши [нынешние] писания, и волшебство, и чародейство, и все противные природе законы, и, воспрянув, явится перед нами владыкою, бывший наш раб, — вот тогда-то и просияет справедливость природы!» (Платон. «Горгий», 484, пер. С. Маркиша). 16. Аристотель. «Никомахова этика», IV.8, 1124b 28. 118

Логос · Том 29 · #2 · 2019

сов. Но если ранее «сверхавтором» раскола в современной философии Фуко назвал Канта, то теперь он отодвигает начало раскола в эпоху расцвета древнегреческой философии, где почетная роль «сверхавтора» отводится Сократу. Раскол в философии (не только в современной, но во всей западной философии) — это центральное историко-философское событие мысли. По словам Фуко, раскол стал реакцией на «проблематизацию истины, характеризующую завершение досократической философии и начало того типа философии, который и по сей день является нашим»17. Одной стороной этого события стало появление «аналитики истины», определяющей правильность мышления и истину высказывания, другой стороной — возникновение «критической традиции», поднимающей вопросы о том, в чем заключается значение говорения истины, существования тех людей, которые говорят истину, возможности распознавания таких людей. Окончательные выводы Фуко представляет в своем последнем лекционном курсе в Коллеж де Франс, прочитанном в 1983–1984 учебном году, «Мужество истины»18. Его название, содержание и время создания связаны с калифорнийским курсом «Бесстрашная речь». Даже если это не новая фаза сквозного исследования авторства, нужно отметить радикализацию высказываний Фуко по  сравнению с  тем, что он говорил за  несколько лет до  этого. По-видимому, он пришел к заключению: надежда на то, что понятие «бесстрашной речи» поможет избежать угрозы «сверхавторства», оказывается неоправданной. Начиная с Сократа, возникают и расходятся в истории мысли две линии — линия Платона и линия Диогена-киника. Платоновская линия ложится в основу того направления философии, которое впоследствии становится «аналитикой истины». Киническая линия — это предельная форма критической позиции, выражающаяся в эстетике существования, когда сама элементарная, голая жизнь человека ярче любых слов бросает вызов сложившейся системе логического знания о жизни. Проявляя осмотрительность, Фуко указывает, что отношения между этими двумя линиями в истории были сложными и запутанными. Тем не менее в своем последнем лекционном курсе, в своем философском завещании Фуко требует от нас их четкого различения. С точки зрения исторической науки противопоставление линий Платона

17. Foucault M., Pearson J. Op. cit. P. 170. 18. Фуко М. Мужество истины. А л е к с е й   Г л у х о в

119

и  Диогена-киника в  западной мысли вызывает вопросы. Однако это не мешает нам понять философский смысл того, что хотел сказать Фуко. «Эстетическое существование» киников, которое он описывает в своем последнем курсе как наиболее достойную форму жизни, представляет собой нечто совершенно особенное в контексте его сквозного исследования свободной речи. Кратко напомню основные вехи этой философской работы, которая одновременно была для Фуко исследованием себя. Первоначально Фуко обнаруживает особый тип авторства — «сверхавторов», или «основателей дискурсивности». Но затем он отказывается от суверенного использования свободной речи по образцу Маркса в пользу кантианской критической установки, открывающей пространство для исследований онтологии себя. Наконец, Фуко обнаруживает истоки интересующего его способа свободного высказывания еще в классической парресии Сократа. При всех метаморфозах, сопровождавших поиски своей речи, ответы, которые находил Фуко, всегда так или иначе предполагали, что свободная речь есть человеческая речь в прямом смысле. Но в описании «эстетического существования» по образцу Диогена-киника слову как таковому почти не остается места. Оно оказывается как максимум частью или, скорее, комментарием к киническому перформансу. Истории о  Диогене-кинике читаются с  увлечением, однако они написаны другим Диогеном — Лаэртским. Читателя увлекает не столько отдельное слово, сколько в целом поведение и образ жизни героя. Поэтому Фуко предпочитает теперь говорить в терминах «эстетики существования», а не свободной речи. Речь героя не просто отсутствует, она исчезает. Причиной ее исчезновения оказывается то, что достижение полноты высказывания без риска «сверхавторства», оказывается неразрешимой задачей. Речь может оставаться свободной, но не господствующей, лишь перестав быть речью в привычном смысле. Высказывание перестает быть логическим и становится эстетическим. Таков неожиданный результат, к которому Фуко приходит в итоге исследования, занимавшего его всю жизнь. *** В финале этой истории хотелось бы выделить четыре момента. Первый момент касается самого Фуко. Он нашел себя, разрешил задачу, преследовавшую его долгие годы. Последний его лекционный курс (один из красивейших философских текстов) и по120

Логос · Том 29 · #2 · 2019

следние месяцы жизни сами по  себе стали образцом эстетического существования. Остерегаясь «сверхавторства», Фуко тем не менее стал «сверхавтором» в другом смысле: он превзошел свой текст, стал выше, чем свое слово. Второй момент касается нас, его читателей. Увы, для нас Фуко — все равно «сверхавтор», в горизонте мысли которого нам приходится думать. Тем важнее — и, возможно, важнее всего прочего — принять к сведению, что Фуко обнаружил в поисках онтологии самого себя. Он был убежден, что нельзя не задаваться вопросом о подлинности своего настоящего, нельзя не занимать критическую позицию в отношении условий своего существования. Он показал, что с желанием подлинного бытия непременно возникает и свободная речь. Он настаивал на том, что свободное слово обладает невероятной силой, которая либо обрекает потомков и эпигонов на повторение сказанного, на тихое авторское увядание в  системе всеобщей классификации, либо угрожает тотальными формами доминирования. Единственной альтернативой оказывается свободное эстетическое высказывание, отнюдь не лишенное силы, но требующее мужества и притом не переходящее в тиранию. В итоге Фуко, совершенно иным путем, приходит к тому же выводу, что и Кант, который мечтал о том, что в состоянии нравственного совершеннолетия человечество будет в силах прекратить войны. Но Кант мыслил нормативно, в терминах справедливости, выраженной в форме законов морали, государства и международного права. Язык справедливости для Фуко невозможен, это просто не его тип дискурса19. По результатам его сквозного исследования в его типе дискурса (к которому относится все то, что мы сегодня называем «континентальной философией») единственным последовательным решением проблемы становится славная смерть героя, которая может принимать разнообразные формы: от  реальной смерти в борьбе с тираном до ритуального умерщвления слова в эстетическом перформансе. Третий момент касается того, как Фуко приходит к ответу в последовательности описанных выше фаз. Он начинает с  Маркса и Фрейда, движется назад к Канту, затем еще дальше — в антич-

19. «Нужно мыслить в терминах власти, а не в терминах справедливости», как выразился Фуко во время известной дискуссии с Ноамом Хомским (Chomsky N., Foucault M. The Chomsky-Foucault Debate: On Human Nature. N.Y.: The New Press, 2006. P. 54). А л е к с е й   Г л у х о в

121

ность, к грекам, Сократу. На каждом этапе он воспроизводит в новой форме прежнее различение двух типов дискурса, но движение к началу западной мысли позволяет ему достичь все большей ясности в значении этого различения. Мне кажется, не стоит говорить, что его творческие интересы со временем просто эволюционировали и смещались все дальше и дальше вглубь истории. Для самого Фуко это было движение не вглубь и вдаль, но к началу или, как он сам определил, «к неким первичным координатам». Лишь перейдя к ним, Фуко сумел сориентироваться и довести до конца исследование. Здесь нет возможности прояснять эту мысль подробнее (это огромная тема), но такими первичными координатами западной мысли является инвариантный расклад на два типа логоса, о которых свидетельствует, например, известное аристотелевское определение человека как существа, обладающего речью. В качестве примеров человеческой речи Аристотель называет речь о своем благе и речь о благе другого (то есть речь о справедливости), которые соответствуют двум типам дискурса, которые призывал различать Фуко: речь о своем благе приводит к «онтологии себя», а речь о справедливости — к «аналитике истины». Наконец, мне кажется замечательным зафиксировать разворот исследовательского внимания Фуко при движении от первой фазы к третьей. На первом этапе он берет почти «горизонтальный» временной срез, синхронию, утверждая, что все существенное произошло в XIX веке. На втором этапе он расширяет временной интервал до «большой» эпохи модерна. А в финале переходит к диахроническому выделению базовых линий всей истории философии. Это свобода мышления то вдоль, то поперек истории, на мой взгляд, не случайна. Я закончу свое рассуждение гипотезой о том, что наше представление об истории также связано с нашей ориентацией по отношению к этим первичным координатам. Одному типу дискурса соответствует «горизонтальный» срез настоящего, в  котором время нейтрализовано, другому — «вертикальный» срез, в котором время подвижно, а свободная речь пишет свою историю. Призыв к переформулировке насущных проблем современной философии в этой исходной координатной сетке западной мысли, скорее всего, вызовет недоумение и покажется неуместной архаизацией современного материала. Но опыт Фуко как раз показывает, что такое несвоевременное, сопротивляющееся ходу времени усилие бывает плодотворным.

122

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Библиография Барт Р. Смерть автора // Избр. раб.: Семиотика. Поэтика. М.: Прогресс, 1994. С. 384–391. Глухов А. Перехлест волны: Политическая логика Платона и постницшеанское преодоление платонизма. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. Маркс К. Экономическо-философские рукописи 1844 г. // Маркс К., Энгельс Ф. Соч. 2-е изд. М.: Политиздат, 1974. Т. 42. С. 41–174. Фуко М. Мужество истины. Управление собой и другими II. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1983–1984 учебном году. СПб.: Наука, 2014. Фуко М. Что такое автор? // Он же. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь, 1996. Chomsky N., Foucault M. The Chomsky-Foucault Debate: On Human Nature. N.Y.: The New Press, 2006. Deleuze G., Foucault M. Foreword // Nietzsche F. Oeuvres philosophiques completes: Le gai savoir / P. Klossowski (trans.). P.: Gallimard, 1967. Dodds E. R. Introduction. Commentary // Plato. Gorgias. Oxford, UK: Oxford University Press, 1959. Foucault M. What Is Critique? // The Politics of Truth / S. Lothringer, L. Hochroth (eds). N.Y.: Semiotexte, 1997. P. 23–82. Foucault M. What Is Revolution? // The Politics of Truth / S. Lothringer, L. Hochroth (eds). N.Y.: Semiotexte, 1997. P. 83–95. Foucault M., Pearson J. Fearless Speech. L.A.: Semiotext(e), 2001. Sluga H. Foucault’s Encounter With Heidegger and Nietzsche // The Cambridge Companion to Foucault. Cambridge: Cambridge University Press, 2005. P. 224–228.

А л е к с е й   Г л у х о в

123

FOUCAULT AS SUPERAUTHOR Alexei Gloukhov. Associate Professor at the School of Philosophy, Faculty of Humanities, [email protected]. National Research University Higher School of Economics (HSE), 21/4 Staraya Basmannaya str., 105066 Moscow, Russia. Keywords: free speech; typology of discourses; superauthorship; parrhesia. Three phases in Foucault’s examination of authorship and free speech were essential to him throughout his life. They can be linked to such texts as the three lectures “What is an Author?” (first phase), “What is Critique?,” and “What is Revolution?” (second phase), and the two lecture courses, “Fearless Speech,” and “The Courage of Truth” (third phase). Initially, Foucault merely describes the founders of discursivity (hence, “superauthors”), among whom he reckoned only Marx and Freud, as the sole alternative to his own conceptualization of the author function, which is exhibited en masse in contemporary society. He then modifies his views on superauthorship by making Kant the paradigm and by linking his own concept of free speech to a Kantian critical attitude. However, Foucault claims only the half of Kant’s philosophical legacy that is related to the study of the ontology of the self. The article advances the hypothesis that the sovereign power of speech, which can be found in Marx and Heidegger and in generally in the concept of “superauthorship,” becomes unacceptable for Foucault. During the third phase, the danger of a tyrannical use of free speech compels Foucault to make a number of fruitful but questionable choices in his work. He focuses on a single aspect of free speech in which a speaker is in a weaker position and therefore has to overcome his fear in order to tell the truth. Foucault associates this kind of free speech with the ancient Greek notion of parrhesia, which according to his interpretation means “fearless speech”; however, this reading is not always supported by the ancient Greek sources. Foucault’s deliberations bring him to the radical conclusion that free speech transforms into performative “aesthetics of existence.” Foucault’s main motivation for pursuing this line of thought all through his life was to investigate his own abilities and powers as an author. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-2-104-123

References Barthes R. Smert’ avtora [La mort de l’auteur]. Izbr. rab.: Semiotika. Poetika [Selected Works: Semiotics. Poetics], Moscow, Progress, 1994, pp. 384–391. Chomsky N., Foucault M. The Chomsky-Foucault Debate: On Human Nature, New York, The New Press, 2006. Deleuze G., Foucault M. Foreword. In: Nietzsche F. Oeuvres philosophiques completes: Le gai savoir / P. Klossowski (trans.), Paris, Gallimard, 1967. Dodds E. R. Introduction. Commentary. In: Plato. Gorgias, Oxford, UK, Oxford University Press, 1959. Foucault M. Chto takoe avtor? [Qu’est-ce qu’un auteur?]. Volia k istine: po tu storonu znaniia, vlasti i seksual’nosti. Raboty raznykh let [Will to Truth: Beyond Knowledge, Power, and Sexuality. Works of Various Years], Moscow, Kastal’, 1996. Foucault M. Muzhestvo istiny. Upravlenie soboi i drugimi II. Kurs lektsii, prochitannykh v Kollezh de Frans v 1983–1984 uchebnom godu [Le Courage de la vérité.

124

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Le Gouvernement de soi et des autres II. Cours au Collège de France, 1983– 1984], Saint Petersburg, Nauka, 2014. Foucault M. What Is Critique? The Politics of Truth (eds S. Lothringer, L. Hochroth), New York, Semiotexte, 1997, pp. 23–82. Foucault M. What Is Revolution? The Politics of Truth (eds S. Lothringer, L. Hochroth), New York, Semiotexte, 1997, pp. 83–95. Foucault M., Pearson J. Fearless Speech, Los Angeles, Semiotext(e), 2001. Glukhov A. Perekhlest volny: Politicheskaia logika Platona i postnitssheanskoe preodolenie platonizma [Overlapping Waves. Political Logic of Plato and the PostNietzschean Overcoming of Platonism], Moscow, HSE, 2014. Marx K. Ekonomichesko-filosofskie rukopisi 1844 g. [Ökonomisch-philosophische Manuskripte aus dem Jahre 1844]. In: Marx K., Engels F. Soch. 2-e izd. [Works. 2nd ed.], Moscow, Politizdat, 1974, vol. 42, pp. 41–174. Sluga H. Foucault’s Encounter With Heidegger and Nietzsche. The Cambridge Companion to Foucault, Cambridge, Cambridge University Press, 2005, pp. 224–228.

А л е к с е й   Г л у х о в

125

Понятия как «рекуррентные элементы» дискурса: подход к истории концептуального в «археологии знания» Мишеля Фуко Иван Новик

Младший научный сотрудник, Центр историко-философских и компаративных исследований, Институт философии НАН Беларуси. Адрес: 220072, Республика Беларусь, Минск, ул. Сурганова, 1, корп. 2. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: дискурсивный анализ; археология знания; Мишель Фуко. В статье рассматривается сюжет из «Археологии знания» Мишеля Фуко, не получивший, по мнению автора, должного внимания и развития: рассмотрение концептов как рекуррентных элементов дискурса. Такое определение должно означать, что понятия представляют собой своеобразные возвратные элементы дискурса, которые характеризуют неравновероятность распределения лингвистических единиц, и тем самым служат проявлением дискурсивных регулярностей. Понятия — это также реализации специфической дискурсивной темпоральности: их дистрибуция и циркуляция указывают на то, чтó актуально, насущно для данного дискурса, чтó удерживается им в качестве собственного прошлого и чтó преднамечается в качестве его возможного будущего. Именно как возвратный элемент и дискурсивная темпоральность понятия коррелятивны «ассоциированной области» высказывания, то есть форме соотнесения с областью «уже сказанного». Рекуррентность необходимо рассма126

Логос · Том 29 · #2 · 2019

тривать здесь и в математическом значении слова: концепт как значение «переменной» рекуррентной функции реализует определенную схему соотнесения с предшествующими высказываниями и находится в зависимости от нее. Автор рассматривает три «подпространства» формирования понятий из «Археологии знания»: формы последовательности, формы сосуществования и процедуры вмешательства. Он указывает, что их необходимо понимать прежде всего в рамках сквозной для всей «Археологии» «гипотезы Фуко», которую тот повторяет во всех четырех главах, посвященных «формированию…» объектов, модальностей, понятий и стратегий соответственно. Выделенные подпространства, с одной стороны, независимы, и способа их концептуального объединения не существует, но, с другой стороны, они исторически взаимосвязаны — изменение системы одного подпространства синхронизировано с изменениями на более высоких уровнях, коррелятивно им.

Величайшие события — это не наши самые шумные, а наши самые тихие часы. Мысли, ступающие голубиными шагами, управляют миром. Фридрих Ницше. Так говорил Заратустра

В

О З М ОЖ Н О , «Археология знания» Мишеля Фуко — не самая популярная из его работ, однако ее этапный характер, да и статус «книги самого Фуко», привлекает немалое внимание интерпретаторов и критиков. Мы беремся утверждать, что в одной из глав — «Формирование понятий»1 — французский философ наметил одну из самых радикальных трансформаций теоретического аппарата и методологии интеллектуальной истории2. Трансформацию, удивительным образом не замеченную и не понятую его читателями и комментаторами. Словно теми самыми «голубиными шагами» мысль Фуко во всей своей радикальности прошла мимо читательского внимания. Возможно, сама мысль автора «Археологии знания» недостаточно последовательна и во многом 1. Фуко М. Археология знания / Пер. с фр. М. Б. Раковой, А. Ю. Серебрянниковой. СПб.: Гуманитарная академия, 2004. С. 121–135. 2. Здесь и далее мы будет понимать под интеллектуальной историей все те гетерогенные проекты и исследовательские программы, которые возникают на руинах классической истории философии. Интеллектуальная история — это попытки сказать больше и «лучше», нежели в историко-философском дискурсе: попытки обратиться к большему спектру текстов, охватить больший массив феноменов (не только «классиков», но и второстепенных мыслителей; не только исключительное, экстраординарное мышление, но и «серое», повседневное, характерное для масс и культуры в целом), попытки воспользоваться другими объяснительными моделями и интерпретационными сценариями, найти новое дисциплинарное определение и местоположение (например, история философии, в которой больше истории, нежели самой философии). Для самого Фуко это аморфное, но все же очевидное исследовательское поле известно как «история идей». История идей и интеллектуальная история некогда возникали в различных ситуациях и под давлением различных замыслов, однако сегодня они практически синонимичны и именуют принципиально тождественное, а выбор того или другого названия связан скорее с национальной научной традицией. В русскоязычном пространстве более «ходовым» и привычным выражением стало «интеллектуальная история», поэтому и мы отдаем ему предпочтение. Нашему читателю следует, таким образом, помнить: говоря «интеллектуальная история», мы говорим практически то же — за вычетом разницы во времени и культурном контексте, — что и Фуко, говорящий об «истории идей». Иван Новик

127

противоречива — и в книге в целом, и особенно в данной главе. Однако уже в силу названной радикальности и эксцентричности она достойна дальнейшего обсуждения и осмысления. Дабы выяснить, что конкретно и каким образом Фуко требует изменить в подходе интеллектуального историка к проблеме понятий, нам потребуется еще немало текста и интерпретационных усилий. Куда проще, подобно самому Фуко, сказать, чем не является искомый подход3 — он не является традиционным. Под традиционным подходом истории философии (как и претендующей на альтернативный ей статус интеллектуальной истории) мы понимаем следующее: вычленение в тексте (текстах) нескольких основополагающих концептуальных единиц. Будут ли они названы и проинтерпретированы как идеи/понятия/категории, в данном случае не важно, — далее все «сказанное» разделяется на две совокупности: а) контекста генезиса этих основных концептов, б) имплицированного ими. Возьмем в качестве примера того же появившегося в  начале нашего текста Ницше. Традиционным 3. Напомним читателю о том изобилии негативных «определений» в «Археологии», которое заставило Мориса Бланшо сравнить археологический проект Фуко с апофатическим богословием (Blanchot M. Michel Foucault tel que je l’imagine. Montpellier: Fata Morgana, 1986. P. 26), а Жака Ревеля — заметить, что по аналогии с кьеркегоровской «Или — или» «Археологии» больше бы подошло название «И ни то, и ни это» (см.: O’Farrell C. Foucault: Historian or Philosopher? Basingstoke: Springer, 1993. P. 14). Причины такого увлечения Фуко «апофатикой» известны и простительны: у написанной вслед за «Словами и вещами» «Археологией знания» была куда более амбициозная задача, нежели просто задним числом подверстать методологическую основу для ранних работ. В первую очередь французский философ искал выход из того «антропологического сна» и его многочисленных Сцилл и Харибд трансцендентального и эмпирического, истории и природы, тела и культуры, позитивизма и эсхатологии, которые были выявлены и так рельефно обрисованы в «Словах и вещах». Ставка «Археологии» — не теоретическая когерентность предшествующей работы философа, но радикальная переделка всей гуманитарной традиции. Попав в ловушку собственных амбиций, Фуко вынужден был частично пожертвовать последовательностью и системностью своей работы: он настолько отдался мантре neti neti, что практически упустил всю положительно-концептуальную часть работы. Тем хуже для интерпретаторов и последователей Фуко, желающих разглядеть в «Археологии знания» исправный и готовый к применению методологический инструмент для существующих и возможных исследований. А то, что такое прочтение востребовано и необходимо, подтверждается как минимум тем, что почти ни одно исследование метода дискурсивного анализа, — как и исследование с помощью этого метода, — не обходится без ссылок на Фуко и его «Археологию» как на зачинателя и основателя традиции (Jørgensen M. W., Phillips L. J. Discourse Analysis as Theory and Method. L.: Sage, 2002. P. 12). 128

Логос · Том 29 · #2 · 2019

подходом будет: сказать, что основы идеи Ницше — это «сверхчеловек», «вечное возвращение», «смерть Бога» и «воля к власти», далее представить часть его текстов и высказываний как приступающие к формированию этих идей, как побудившие к ним размышления, часть — как вытекающие из  этих идей, предопределенные ими мысли и постулаты. Индивидуальные вариации подобного метода распространяются только на следующее: 1) что рассматривать в качестве исходных текстов, что будет «выборочной совокупностью» для выявления тех самых исходных концептов (наиболее важные тексты Ницше, все его творчество в целом, тексты Ницше на  фоне интеллектуальной продукции времени и  т. д.); 2) какие интерпретационные схемы необходимо задействовать для подведения под рубрики генезиса идей и имплицированного ими. По этой же проторенной дороге движется мысль интерпретаторов и критиков Фуко при чтении главы «Формирование понятий» из «Археологии»: Фуко, дескать, предлагает нам находить и анализировать основные понятия в дискурсах эпохи4. Такое прочтение, однако, не выдерживает критики. Причина этого, во-первых, в вопросе об элементарных единицах в понятийном инструментарии «археолога знания». Фуко, напомним, настаивает: исходной аналитической единицей дискурсивного анализа должны быть высказывания. И  не  устает подчеркивать: высказывания — это атомы дискурса5, единицы его дискретного потока. Они (высказывания) не сводимы к входящим в их состав лингвистическим или логическим единицам и не выводимы из них. «По ту сторону» высказываний заканчивается работа дискурсивного аналитика и начинается научное поле лингвиста, логика и т. п. Поэтому было бы как минимум странно, если бы после всех этих заверений в атомарности и элементарности высказываний Фуко предложил очевидно более первичные и более простые единицы — понятия. Соответственно, для французского мыслителя понятия должны быть чем-то зависимым и вторичным в сопоставлении с высказываниями. Во-вторых, введение в построения «Археологии знания» самостоятельного концептуального поля как объекта анализа, очевидно, означало бы утерю того горизонта анонимной историчности, 4. Cошлемся на  наиболее известных и  авторитетных Хьюберта Дрейфуса и  Пола Рабинова (Dreyfus H. L., Rabinow P. Michel Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutics. Chicago: University of Chicago Press, 2014. P. 69–71), хотя примеров можно привести еще много. 5. Фуко М. Указ. соч. С. 161. Иван Новик

129

который с таким трудом был добыт, очерчен в предшествующих главах книги. Экспликация или постулирование устойчивого концептуального каркаса текста/эпохи с неизбежностью предполагает возвращение к теме трансцендентального или эмпирического cogito как последнего гаранта этой устойчивости, cogito, заданного внеисторическими законами логики или психологии. Наконец, задача, которую ставит Фуко перед своим «археологическим» проектом, как и заявленное нам главное преимущество «археологической» оптики в  сопоставлении с  традиционными подходами, — возможность объяснить сосуществование в рамках единой дискурсивной формации принципиально гетерогенных понятий. Причем акцент здесь приходится на «сосуществование», а никак не на «понятия». Фуко не раз повторяет: любое кажущееся концептуальное единство творчества автора или эпохи не составляет труда распылить, оспорить, стоит только взять во внимание более широкий текстовый, временной либо культурный отрезок6. При таком расширении мы неизбежно встретим понятия, которые не просто противоречат друг другу — противоречия можно нейтрализовать, прибегнув к диалектике, — а происходят из принципиально несовместимых семантических и логических пространств7. Такая понятийная «дисперсия» может быть, согласно Фуко, объединена только в единую дискурсивную формацию. Если не традиционный подход, то что же нам предлагает Фуко под рубрикой «Формирование понятий»? Здесь придется прибегнуть к экскурсу в концептуальное целое «Археологии знания». В  принципе, ответственность за  последующие непонимание и  переиначивания текста частично лежит на  самом Фуко. Он выбрал крайне неудачный и странный стиль для своего методологического трактата. Логика наррации в «Археологии знания» цикличная — Фуко не дает определений терминов в порядке возрастания их  системной сложности, но  перескакивает между разными уровнями, возвращаясь к тем же проблемам снова и снова. Сначала Фуко знакомит читателя с понятием дискурсив 6. Там же. С. 122. 7. Как утверждает Фуко, того же автора-Ницше как индивида, казалось бы стоящего за всеми его текстами, и, следовательно, последний принцип их интерпретации можно поставить под сомнение, стоит только взять во  внимание действительно все оставшиеся от  него тексты: записки на манжетах, выкрики времен сумасшествия, росписи на счетах из прачечной (Там же. С. 67). Рискнет ли кто-нибудь сказать, что все эти тексты принципиально сводимы к его (да и вообще каким-либо) основным идеям? 130

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ной формации (и именно здесь вводит «формирования понятий» как одно из ее измерений) и только потом пробует определить «высказывания» как основополагающий элемент этих самых формаций; заканчивает же книгу сравнение «археологического» проекта с  другими методологиями изучения интеллектуальной истории. Если, с  определенной долей условности и  метафоричности, применить к философским произведениям понятие жанра, то «Археологию знания» можно отнести к рубрике своеобразных «философских детективов», введенных в философский репертуар, по-видимому, Хайдеггером, — текст разворачивается таким образом, чтобы у читателя сложилось впечатление: те или иные ходы мысли, концептуальные решения одновременны с повествованием, определенные теоретические озарения продиктованы самим разворачиванием нарратива; в середине написания книги окончательный результат и финальные выводы неизвестны автору, а сам он являет собой и главного героя концептуальных «приключений» произведения. Такая подача, конечно, придает тексту определенную суггестивность и риторическую убедительность, позволяет познакомиться с «механикой» авторского мышления, но в то же время существенно вредит транспарентности и системности текста, что особенно критично в случае методологического трактата. Более «академическая» версия «Археологии» должна была бы выглядеть так: вначале описание отличий проекта от других версий интеллектуальной истории, далее — проект аналитики высказываний и лишь затем — раздел, посвященный дискурсивным формациям. Возможно, напиши Фуко свою книгу в таком порядке, удалось бы избежать одной из самых распространенных интерпретаторских ошибок (или как минимум упущения), связанных с ней: чаще всего критиков этой работы «хватает» лишь на один из фрагментов текста — на раздел или о дискурсивных формациях, или об анализе высказываний. При этом игнорируется одно из важнейших, на наш взгляд, руководств к прочтению книги самого Фуко. Французский философ, напомним, настаивал: высказывание имеет четыре основных параметра (объект, субъект, ассоциированная область и материальность), которые отражаются в четырех коррелятивных параметрах дискурса (объекты, модальности, концепты и стратегии). Конечно, терминологический выбор Фуко, как и его практически полное молчание по поводу того, каким образом он считает субъекты скоррелированными с  модальностями, ассоциированную область — с концептами, а материальность — со стратегиями, является еще одной весомой причиной того, что его собственное мнение не было услышано. Многие Иван Новик

131

интерпретаторы, спасовав перед этой дилеммой, просто выбрали один из объектов анализа — или высказывания, или дискурсивные формации — и игнорировали вторую часть, как и саму непонятую связь между ними. Мы все же будем исходить из гипотезы, что за таким терминологическим выбором стояла определенная логика и  замечание Фуко не голословно. Таким образом, помимо всех оговоренных выше негативных моментов (как не следует трактовать главу о «Формировании понятий»), мы получаем еще и нормативное требование к прочтению: лишь ту ее интерпретацию следует считать верной, которая дает возможность представить «формирование понятий» в дискурсивном анализе сущностно «тем же самым», что и «ассоциированная область» на уровне анализа единичных высказываний. Что же из себя представляет «ассоциированная область»8 высказывания? Говоря метафорически, это неизбежная и неизбывная тень, которую высказывание отбрасывает на область уже сказанного: любое высказывание подхватывает чью-то  речь, продолжает или отрицает сказанное ранее, и потому оно в первую очередь являет собой свидетельство и напоминание о существовании других высказываний9. У дискурса нет абсолютных начала и  окончания, он — паутина отсылок и  связей, каковая и  составляет его сущность. Говоря же более строго, ассоциированная область — это место применения функции высказывания; те фактические параметры дискурсивного поля, которые она возвращает как конкретное свое «значение»10. Таким значением в рамках «Археологии» является то, что произойдет, возымеет место вместе с высказыванием и за его счет11. В качестве же «аргумента» дан 8. Фуко отмечает, что тот же феномен может быть назван также и «коллатеральным пространством» (espace collatéral) высказывания или «полем высказывания» (champ énonciatif) (Там же. С. 192, 193; ради точности будут приведены также ссылки на французский оригинал: Foucault M. L’Archéologie du savoir. P.: Gallimard, 1969. P. 128, 130). 9. Ср. с очень похожей в данном вопросе позицией Бахтина (Бахтин М. М. Проблема речевых жанров // Собр. соч. М.: Русские словари, 1996. Т. 5: Работы 1940–1960 годов. С. 159–206). 10. Значение здесь необходимо понимать в первую очередь в математическом смысле, как значение функции. 11. «Высказывания» Фуко — это речевые акты Джона Остина и Джона Сёрла, «увиденные под другим углом». Да, в «Археологии» Фуко пробовал отмежеваться от теории речевых актов, однако попытка оказалась неудачной в связи с его недопониманием данной теории, — на что ему указал сам Сёрл в личном письме, а Фуко вынужден был признать: «Что касает132

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ной функции следует понимать «значение» ассоциированной области — ее совокупный «вес» в социальном поле: значение (и значительность) той или иной теоретической/практической стратегии, ее статус и признание как в профессиональном сообществе, так и в культуре в целом, ее сцепление с теми или иными социальными, политическими практиками. Данный вес задействуется (в прямом, или негативном, или же искажающем, изменяющем порядке) в конкретном ситуационном контексте: он соединяется в характерной для него модальности с параметрами момента. Будучи «успешным», задействование добавляет свое значение в общий «вес» теоретической стратегии и, наоборот, отнимает при «неуспешности». При этом Фуко отмечает, что ассоциированную область следует отличать от более традиционного понятия контекста12. Контекст всегда реконструируется постфактум, само же высказывание рассматривается на  фоне контекста, как его пассивное отражение. Роль высказывания в  отношении ассоциированной области, наоборот, активная. Высказывание само предзадает контуры своего возможного сцепления с другими высказываниями, детерминирует характерную для него дискурсивную темпоральность (именно из высказывания мы «вычитываем», что ему предшествовало, какое прошлое оно берется продолжить, возобновить или оспорить, оно же само и предначертает свое будущее: будет ли оно подхвачено, услышано, сохранено или забыто и отброшено, не успев прозвучать). Ассоциированная область — это своеобразное «гало», которое высказывание активно излучает на фоне «уже сказанного». Фуко приводит следующие примеры: плотность, размах и тип связей, которыми высказывание соединяется со своим лингвистическим окружением, имеют принципиально различную природу, если мы имеем дело с высказыванием из литературного романа или из научного трактата; высказывание совершенно по-разному захватывает ситуацию своего возникновения в круг высказанного им в случаях, когда перед нами одна из реплик повседневной беседы или протокольное суждение из лабораторнося анализа речевых актов, я полностью согласен с вашими замечаниями. Я был неправ, когда говорил, что высказывания — это не речевые акты, но этим я хотел подчеркнуть тот факт, что я увидел их под другим углом» («As to the analysis of speech act, I am in complete agreement with your remarks. I was wrong in saying that statements were not speech acts, but in doing so I wanted to underline the fact that I saw them under a different angle than yours». Цит. по: Dreyfus H. L., Rabinow P. Op. cit. P. 46). 12. Фуко М. Указ. соч. С. 192–193. Иван Новик

133

го отчета13. Ассоциированная область — это не просто совокупность ассоциатов высказывания, это формальная, топологическая характеристика его связи с ними, то есть Фуко ставит проблемы на квазитрансцендентальном уровне (или, как он сам выражается, на уровне «исторического априори»). Именно поэтому Фуко замечает: ассоциированная область частично детерминирует контекст высказывания14, делает его возможным15. Ту же роль обусловливающей инстанции она играет и в отношении к психике, ментальному миру говорящего субъекта16. Имеем ли мы дело с отдельным моментом литературного рассказа, или с шагом в последовательной цепочке дедуктивного доказательства, или с брошенной между прочим репликой повседневной беседы — каждый раз …способ … присутствия других высказываний в сознании субъекта будет другим: то есть в каждом из этих случаев используется другой уровень и другая форма лингвистического опыта, вербальной памяти, мысленного воскрешения уже сказанного17.

Ассоциированная область задана для индивидуальной психики, она указывает те границы и тот каркас, которые индивидуальным памяти и предвидению еще только предстоит наполнить, претворить. Возможно, русло и можно рассматривать в качестве сотворенного рекой как метафизическим единством, созданным нашим воображением, однако в каждый конкретный момент реальный водный поток задан и ограничен его берегами. То же и с высказываниями: их специфическую топологию при определенном желании можно возвести к «ментальности эпохи», но протекание конкретных психических и ментальных процессов, наоборот, задано их рамками. Или, словами самого Фуко, «психический ореол формулировки на расстоянии управляется расположением поля высказывания»18. Именно с подобно понятой «ассоциированной областью» должно быть коррелятивно формирование понятий на уровне дискурсивной формации. Каким же образом? Ключ к  пониманию мысли Фуко, по  нашему мнению, в  его определении понятий как «рекуррентных элементов» (éléments 13. Там же. 14. Там же. С. 193. 15. Там же. С. 192. 16. Там же. С. 192–193. 17. Там же. С. 193. 18. Там же. 134

Логос · Том 29 · #2 · 2019

récurrents). Приведем ключевые, на  наш взгляд, высказывания из «Археологии», где используется такое понимание. Для одной и той же науки, по мере того как изменяется ее настоящее, рекуррентные перераспределения дают нам несколько вариантов прошлого, несколько форм соединения, иерархий степени важности, сетей детерминаций, несколько теологий19. Но что именно в XVII веке было изменено и с тех пор будет управлять появлением и  рекуррентностью понятий во  всей Естественной истории, так это общее расположение высказываний и  их  постановка в  ряд в  детерминированных совокупностях…20 В XVII и XVIII веках Естественная история — это не просто форма познания, которая дала новое определение понятиям «род» или «признак» или ввела такие новые понятия, как «естественная классификация» или «млекопитающее»; прежде всего, это совокупность правил построения высказываний в  ряды, это обязательная совокупность схем зависимостей, порядка и последовательностей, где распределяются рекуррентные элементы, которые могут расцениваться как понятия21. Таким образом, мы пытаемся установить, как рекуррентные элементы высказываний могут вновь появляться, разъединяться, перестраиваться, преобладать в распространении или детерминации, включаться в новые логические структуры и, наоборот,

19. Там же. С. 38. Ввиду важности нюансов мысли Фуко позволим себе для всех цитат, связанных с  рекуррентностью, привести и  французский оригинал: «Redistributions récurrentes qui font apparaître plusieurs passés, plusieurs formes d’enchaînements, plusieurs hiérarchies d’importances, plusieurs réseaux de déterminations, plusieurs téléologies, pour une seule et même science à mesure que son présent se modifi» (Foucault M. Op. cit. P. 10). 20. Там же. С. 123. Ср.: «Mais ce qui a été modifié au XVIIe siècle, et va régir l’apparition et la récurrence des concepts, pour toute l’Histoire naturelle, c’est la disposition générale des énoncés, et leur mise en série dans des ensembles déterminé́» (Ibid. P. 76). 21. Там же. С. 123–124. Ср.: «L’Histoire naturelle, au XVIIe et au XVIIIe siècle, ce n’est pas simplement une forme de connaissance qui a donné une nouvelle définition aux concepts de “genre” ou de “caractère”, et qui a introduit des concepts nouveaux comme celui de “classification naturelle” ou de “mammifère”; c’est, avant tout, un ensemble de règles pour mettre en série des énoncés, un ensemble de schémas obligatoire de dépendances, d’ordre et de successions où se distribuent les éléments récurrents qui peuvent valoir comme concepts» (Ibid. P. 76–77). Иван Новик

135

приобретать новые семантические содержания и создавать между ними частные объединения22. Наконец, анализ высказывания предполагает, что мы принимаем во  внимание феномены повторяемости (phénomènes de récurrence). Любое высказывание включает в себя поле предшествующих элементов, относительно которых оно располагается, но которые оно способно реорганизовывать и перераспределять в соответствии с новыми отношениями. Высказывание создает для себя свое прошлое, открывает свое родство с тем, что ему предшествует, заново обрисовывает то, что делает его возможным, исключает то, что с ним несовместимо. И оно утверждает это свое прошлое как обретенную истину, как происшедшее событие, как форму, которую можно видоизменять, как материю для преобразования или же как объект, о котором можно говорить, и т. д.23

Понимание понятий как рекуррентных элементов, во-первых, означает: они выступают «возвратным»24 элементом дискурса — они возвращаются в  дискурс и  возвращаются дискурсом с определенными, очевидными постоянством и настойчивостью. Понятия — это то, что характеризует неравновероятность распределения лингвистических единиц в дискурсе. К примеру, в границах определенного отрезка европейской интеллектуальной истории можно наблюдать принципиальную множественность упоминаний «эволюции»: как более-менее строгого биологического или космологического понятия, как простой метафоры литературоведения, как взгляда на биографическое/социальное целое и т. д. Правы ли интеллектуальные историки, которые в  такой понятийной «монотонности» хотели бы видеть единство ментально 22. Там же. С. 129. Ср.: «…on essaie de repérer ainsi comment les éléments récurrents des énoncés peuvent réapparaître, se dissocier, se recomposer, gagner en extension ou en détermination, être repris à l’intérieur de nouvelles structures logiques, acquérir en revanche de nouveaux contenus sémantiques, constituer entre eux des organisations partielles» (Ibid. P. 80). 23. Там же. С. 240. Ср.: «L’analyse énonciative suppose enfin qu’on prenne en considération les phénomènes de récurrence. Tout énoncé́ comporte un champ d’éléments antécédents par rapport auxquels il se situe, mais qu’il a pouvoir, de réorganiser et de redistribuer selon des rapports nouveaux. Il se constitue son passé, définit, dans ce qui le précède, sa propre filiation, redessine ce qui le rend possible ou nécessaire, exclut ce qui ne peut être compatible avec lui. Et ce passé énonciatif, il le pose comme vérité́ acquise, comme un événement qui s’est produit, comme une forme qu’on peut modifier, comme une matière à transformer, ou encore comme un objet dont on peut parler, etc.» (Ibid. P. 163–164). 24. Одно из значений французского récurrent. 136

Логос · Том 29 · #2 · 2019

сти или «опыта»: внезапно у европейской культуры упали шоры с глаз, и она стала восприимчивой и чувствительной к всеобщей изменчивости и историчности? Для Фуко такое объяснение слишком мифологично и субъектоцентрично. Для него возвратность какого-либо понятия — это только поверхностный эффект и эпифеномен от возвращения определенной функции высказывания, а неравновероятность, которую воплощают понятия, — это проявление дискурсивных регулярностей. Искомое для Фуко — не значение определенных понятий или ранжир их фундаментальности, но механизм их циркуляции внутри дискурса и правила их сосуществования. Последствием такого подхода является то, что понятия теряют свою кажущуюся самотождественность: не существует первого, базального концептуального ядра, замкнутой в себе идеи, которая пребывала бы в нетронутости за различными лингвистическими и речевыми оболочками. От самого начала понятия есть возможность изменения, отсутствие единственно правильного объяснения или же способа оперирования ими. Та же «эволюция» может быть и непроясненной гипотезой, и референцией к совокупности философских положений, и транскрипцией относительно области «живого» идей из космологии и геологии, и отсылкой к «научной очевидности», и простой аллюзией на биологический дискурс и его авторитет. Во всем множестве своих проявлений за термином «эволюция» не стоит ничего неизменного, инвариантного — любой семантический «сухой остаток» будет и далее испаряться по мере того, как берется все больше исторических ситуаций использования термина. Соответственно, отпадает нужда во введении гипотетической единой ментальности, коррелятивной предполагаемому семантическому единству всех употреблений этого понятия. «Эволюция» в глазах «археолога знания» и есть эта возможность своих различных использований, способ соотносить «уже сказанное» с конъюнктурой настоящего момента. Объяснения же возвратности «эволюции» следует искать через анализ прагматики данной конъюнктуры: вследствие определенного эпистемического сдвига отсылки к географическому, космологическому дискурсам в  рамках биологии оказались важнее, приоритетнее, значительнее отсылок к библейской истории, далее сам биологический эволюционистский дискурс приобрел необходимый вес и значительность, научный престиж и наглядность, дабы стать желанным, искомым объектом референций и попыток присвоения. Понятие — это не семя идеального, закинутое в тленный мир, и не абстракция от эмпирического; это своего рода «пробой» меИван Новик

137

жду общностью «уже сказанного» и сингулярным событием конкретного высказывания. Необходимо заметить, что в рамках того типа дискурсивного анализа, который разрабатывал Фуко, концептуальное удерживается в специфическом темпоральном горизонте. Мы (и «мы» здесь иррелевантно философским схизмам идеализма и  материализма) привыкли размещать понятийное во вневременности и безвременье, на окраине исторического, в «неисчерпаемом априори на границах истории, устраненном, так как избегает всякого начала и всякого восстановления своего генезиса, и отступающем, так как никогда не может быть современно самому себе в границах какой-либо эксплицитной целостности»25. Для «Археологии» понятия неизбежно и неизбывно историчны: изменению подвластна не  только их  дистрибуция, но  и  содержание, функциональность. Причем в археологической оптике «формирование понятий» не является процессом, протекающим «во времени» — как в  нейтральной и  непричастной среде, — это форма самого времени, определенный тип темпоральности: схемы дистрибуции и соотношения понятий задают саму область актуальности26 для данного дискурса, сферу насущного для него. Фуко разводит актуальность и современность. К примеру, Естественная история и Мендель присутствовали в одном времени, но не были актуальны друг другу. Естественная история не смогла признать и даже понять сказанное Менделем не только потому, что это противоречило ее концептуальным построениям, но еще и потому, что ему просто не «было места» на горизонтах ее будущего — будущего, созданного и  очерченного этими построениями27. Мен 25. Ibid. P. 82–83. Это наш собственный перевод французского оригинала: «…ce n’est pas, aux confins de l’histoire, un a priori inépuisable, à la fois en retrait puisqu’il échapperait à tout commencement, à toute restitution génétique, et en recul puisqu’il ne pourrait jamais être contemporain de lui-même dans une totalité explicite»; мы считаем неудовлетворительным приведенный в русском издании перевод данной фразы: «Этот уровень, располагающийся на границах истории, не является априорным уровнем, неисчерпаемым по своей сути, отстраненным, поскольку, вероятно, избегает всякого начала и всякого воссоздания собственного генезиса, и вместе с тем отстоящим во времени, поскольку он, вероятно, никогда не может быть современным самому себе в пределах какой-либо эксплицитный целостности» (Там же. С. 132). 26. Там же. С. 131. 27. «Мендель высказывал истину, но он не был „в истинном“ биологического дискурса своей эпохи: биологические понятия и объекты формировались совершенно по иным правилам, и для того, чтобы Мендель вошел в „истинное“ и чтобы его высказывания (по большей части) оказались, нако138

Логос · Том 29 · #2 · 2019

дель и Естественная история принадлежали разным «горизонтам событий». Именно как возвратный элемент дискурса и как особая форма дискурсивной темпоральности понятия и система их формирования коррелятивны ассоциированной области единичных высказываний. По мысли Фуко, каждая историко-культурная эпоха и  даже каждая из  дискурсивных практик характеризуется своими способами, которыми высказывания упорядочиваются в последовательности, формами, которыми простой факт неминуемой линейности речи приобретает необходимо-логический характер, схемами, посредством которых высказывание соотносится с уже сказанным — возобновляет, уточняет, оспаривает его. Это тот отличительный порядок, которым речь эпохи разворачивается сама из себя, находя свое место на фоне уже сказанного, и резервирует свое собственное будущее. Причем эти способы, формы и схемы не несут непосредственно концептуального характера, наоборот — они предшествуют понятийному уровню и  детерминируют его28. Напомним: Фуко называет понятия «рекуррентными элементами». Помимо значения «возвратности», он здесь, по  нашему мнению, резервирует и  математическое понимание рекуррентности. Основанием для данного утверждения нам служит указание Дэвида Вебба о том, что под воздействием как математических увлечений Альтюссера, так и исследований истории математического знания Гастона Башляра, Жана Кавайе и Мишеля Серра Фуко на момент написания «Археологии» активно интересовался математикой и заимствовал из этой области различные понятия, принципы интерпретации, метафоры. В книге самого Вебба нец, верными, понадобилось полное изменение масштаба и развертывание совершенно нового плана объектов. Мендель был истинным монстром — поэтому-то наука и не могла о нем говорить» (Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет / Пер. с фр. С. Табачниковой, под общ. ред. А. Пузырева. М.: Касталь, 1996. С. 68). 28. Он же. Археология знания. С. 129. На наш взгляд, в тезисе Фуко следовало бы поменять кванторы: вряд ли все формы соединения высказываний можно рассматривать как имплементирующие соответственные формы концептуальности, и наоборот, сомнительно, что любую характеристику понятий можно поставить в соответствие и найти ее зависимость от конкретной формы связи высказываний. Между двумя аспектами дискурса — ассоциированной областью высказывания и формированием понятий — следует, скорее, постулировать определенный изоморфизм и частичную зависимость. Иван Новик

139













«Археология Фуко: наука и трансформация»29 можно найти немало убедительных прочтений различных пассажей «Археологии» в математическом духе. Рекуррентность в математике — это свойство так называемых рекуррентных последовательностей, в  которых последующие элементы высчитываются на основании определенного правила из предшествующих. Таким образом, высказывания Фуко о понятиях как рекуррентных элементах дискурса мы склонны интерпретировать так: 1) значение концепта (понятия, идеи, категории) можно восстановить только на основании анализа той последовательности, к которой он принадлежит, и роли, которую он в ней играет; 2) концепт — это своего рода значение «переменной»: он является реализацией определенной схемы соотнесения с предшествующими высказываниями и в отношении к этой схеме имеет зависимый характер; 3) схема, через которую высказывания и концепты соотносятся с дискурсивным полем, заключает себя саму (свое конкретное «значение») в своей предшествующей реализации (несет рекурсивный характер). В методологической плоскости трактовка Фуко понятий как «рекуррентных элементов» должна прочитываться следующим образом: 1) для каждого из исторических случаев использования определенного концепта следует выявить ту функцию соотнесения с уже сказанным, которую это использование реализовывало; 2) основываясь на этой выявленной функции, можно и следует реконструировать серию высказываний, в качестве отдельного элемента которой должно рассматриваться это использование; 3) необходимо определить, какое место в серии занимает данный конкретный случай — каким высказываниям он наследует и какие строятся на его основе. Попробуем подобрать для данных мыслей (нашей их реконструкции) Фуко иллюстрацию. Наиболее правильны и  уместны в этой роли, безусловно, были бы сами работы французского мыслителя. Однако Фуко нам такой возможности, к сожалению, 29. Webb D. Foucault’s Archaeology: Science and Transformation. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2012. 140

Логос · Том 29 · #2 · 2019

не  дает. Завершая свой «археологический» этап методологическим опусом, он, по сути, подверстывает задним числом методологию к уже сделанному в «Истории безумия», «Рождении клиники» и «Словах и вещах» и при этом преувеличивает концептуальную когерентность своих ранних работ. В частности, разбор сделанного в «Словах и вещах» с точки зрения новообретенного понимания «формирования понятий», а значит, и их понимания как «рекуррентных элементов», произведенный в «Археологии»30, мы считаем неубедительным. А после «Археологии» под давлением как политических событий, так и концептуальных соображений Фуко вступает в новый этап своей философии, который принято называть «генеалогическим»: проделанная методологическая работа осталась втуне — уже в «Надзирать и наказывать» понятийный аппарат и интерпретационные стратегии создаются заново, без оглядки на сделанное раньше. И все же понимание понятий как рекуррентных элементов исторических дискурсов мы считаем небезынтересным концептуальным ходом, и желательно было бы увидеть его не только в качестве методологического эскиза, задела на нереализованное будущее, но и «в работе», то есть операционализированным относительно конкретной историко-дискурсивной совокупности высказываний. На  наш взгляд, как нельзя лучше для данной цели подходит история советской философии. Почти сразу мы сталкиваемся в  ней с  замкнутой совокупностью понятий, специфическими способами соотнесения со своей современностью и прошлым, которые сохраняют отличительные черты на всем протяжении ее существования. «В лице» советской философии мы имеем дело со специфическим философским дискурсом — достаточно бедным и монотонным в своих лексических и даже синтаксических средствах. Дискурсом, который сознательно и методично репрезентирует себя как повтор и возвращение «того же самого», что было сказано Марксом, Энгельсом и Лениным. Причем именно в этом «вечном возвращении» и повторении, постоянном свидетельствовании своей ортодоксии видели возможность и ручательство радикального будущего и  полного переустройства мира (лишь только верным истине марксизма-ленинизма прошлого открыты врата будущего). Современность — это время осуществления и претворения предреченного «отцами-основателями», прошлое же целиком принадлежит им — как извилистый, но неумолимый путь к сказанному ими. Обязательный норматив необходимого 30. См.: Фуко М. Археология знания. С. 130–132. Иван Новик

141

количества цитат из  Ленина, Маркса и  Энгельса, которые также постепенно сводились к  небольшому и  одобренному «сверху» цитатнику, и  небольшой набор понятий и  фраз-маркеров лояльности — таким было само условие доступа к производству философского дискурса в Советском Союзе. Для поверхностного взгляда вся история 70 лет советской философской культуры выглядит как бесконечная комбинаторика нескольких исходных элементов. Но восприятие советской философии как чего-то серого, неинтересного и скучного остается в силе там и тогда, где и  пока мы воспринимаем понятия как самотождественные референции к неизменной действительности. Стоит только, вслед за Фуко, изменить взгляд и интерпретационную стратегию и увидеть понятия и высказывания советской философии не как то, что ими означалось, но как то, что ими осуществлялось, стоит ответить на вопрос, какую прагматичную и перформативную функцию имели они под собой и воплощали собой в каждом из конкретных случаев, — как серое полотно «марксизма-ленинизма» начинает окрашиваться. Говоря «то же самое», советская философия буквально всякий раз говорила все же новое и по-новому. Вторя «отцам-основателям», можно было каждый раз проговаривать иное. В тех же понятиях и через те же самые ссылки на прошлое можно было делать карьеру или исполнять неинтересный, но необходимый ритуал; выражать надежду на сохранение существующего социального порядка или на его радикальную смену; проявлять искреннюю веру в коммунистические идеалы или ироническое отношение к ним31. Возьмем из этой истории в качестве примера один конкретный эпизод: превращение гегельянской и марксовой диалектики в так называемые «Три закона». Рекуррентной функцией, отвечающей за перераспределение концептуальных элементов, здесь была претензия на  формализацию. «Три закона» претендовали на  уменьшение количества необходимых знаков при сохранении принципиальной тождественности высказанного. То есть они операционализировали весь объем высказанного ранее, надстраивались над ним, как «то же самое», и при этом отрицали его как чрезмерность, избыточность. «Три закона» делали чтение Гегеля бесполезной тратой времени, занятием эрудитов и сумасбродов. Траектория Гегель — Маркс — Ленин — «Краткий курс

31. Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось: последнее советское поколение. М.: НЛО, 2017. 142

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ВКП(б)» может быть рассмотрена как серия высказываний, объединенных общей функцией присвоения прошлого и его отрицания через избыточность. Дистрибуцию, перераспределение, сохранение и забвение определенных концептов на этой линии следует объяснять не исходя из их семантики и замысла создателей, но как серию рекурсивных реализаций однотипной функции относительно «уже сказанного» философией: подведение итогов философии, завершение и закрытие ее «повестки дня» через наконец найденную «истину» (Гегель) — подведение итогов самого гегельянства, захват территорий «научности» и будущности (Маркс) — отстаивание «истины» диалектического материализма, радикализация противостояния с  иным («избыточным и  ложным») (Ленин и большевизм) — окостенение в нескольких простых формулах (советский марксизм). Соотнесение с  предшествующими высказываниями не  имеет однородного характера — каждое высказывание реализует его по-своему. Однако, по мысли Фуко, для каждой из дискурсивных формаций существует принципиальная возможность выявить те формы такого соотнесения или, точнее, сочетания форм, через которые она (дискурсивная формация) будет определена и однозначно выделена среди других. Это сочетание форм и задает единство дискурсивной формации на всем протяжении ее существования. Здесь Фуко прибегает к той же стратегии, что и относительно трех других параметров дискурсивных формаций (объектов, модальностей и стратегий). Он разбивает «формирование понятий» на несколько подпространств, для каждого из них постулировав а) относительную независимость; б) возможность вмещать в себя, быть местом реализации принципиально гетерогенных элементов; в) особую форму созависимости, корреляции, — хоть и не существует однозначного способа переноса элементов из  одного подпространства в другие и однозначного способа идентификации элементов разных уровней, зато изменения системы одного подпространства синхронизированы с изменениями на более высоких уровнях, коррелятивны им. Именно эта синхронизированность и коррелятивность и есть по сути своей дискурсивная формация. Данные постулаты — их можно назвать основной «гипотезой Фуко» относительно дискурсивных формаций — мыслитель одинаково повторяет во  всех четырех главах о  «Формировании…», где-то с большей убедительностью и детализацией, где-то только эскизно, контурно и с меньшей долей уверенности. Последний случай как раз характерен для «Формирования понятий». Поэтому для прояснения мысли (названной нами «гипотеИван Новик

143

зой Фуко») обратимся к более разработанному им «формированию объектов». Здесь Фуко выделяет: 1) поверхности возникновения (surfaces d’émergence)32 — первичные институты и социальные ситуации осознания и фиксации определенных отличий от нормативных значений (например, кто и  в  каких ситуациях впервые может назвать определенное поведение преступлением, извращением законов или «ненормальным»); 2) инстанции разграничения (instances de délimitation)33 — институты и компетентных индивидов, за которыми признано и  закреплено право выносить авторитетное суждение об объектах (эксперт в суде, медицинский работник и т. д.); 3) решетки спецификации (grilles de spécification)34 — набор интерпретационных и когнитивных сценариев, нарративных моделей, с помощью которых описываются и объясняются объекты. «Гипотеза Фуко» применительно к  объектам звучит так. Во-первых, не  существует единой дедуктивной системы, которая дала бы возможность утверждать идентичность объектов в разных подпространствах («ненормальность», впервые засвидетельствованная на  уровне повседневности, — это не  «невменяемость» как решение суда, и обе они не идентичны тем различным теориям сумасшествия, которые существуют в медицинском дискурсе). Во-вторых, дискурсивная формация есть принцип сосуществования отличных по сути объектов, которые принадлежат к несовместимым, гетерогенным и гетеротопным сферам. В-третьих, несмотря на  эту принципиальную несводимость, объекты и различные подпространства, к которым они принадлежат, внутри одной дискурсивной формации объединены на уровне дискурса как практики. Остановимся на последней мысли. Фуко утверждает: какие бы теории и объяснения ни изобретала психопатология для объяснения анормальности, она не сможет уйти от того факта, что она будет восприниматься как та же самая анормальность, к которой чувствительно в  данный момент общество, а  развертывание ее концептуальных моделей будет вторить техникам полицейских протоколов, практикам административного надзора и судейско 32. Фуко М. Археология знания. С. 97–98 (Foucault M. Op. cit. P. 56). 33. Там же. С. 98–99 (Ibid. P. 57). 34. Там же. С. 99 (Ibid. P. 58). 144

Логос · Том 29 · #2 · 2019

го расследования. Именно эту общую когерентность, исторически возникающую между различными дискурсивными практиками, задающую псевдотождественность различных объектов, и следует называть дискурсивной формацией. Ту же линию рассуждения Фуко стремится применить и к формированию понятий. Здесь он также выделяет отдельные подпространства. 1. Формы последовательности (formes de succession)35. Под данной рубрикой он предлагает анализ всех тех схем, посредством которых линейность речи приобретает в рамках дискурса необходимый характер. Анализ тех схем, через которые последовательность возникновения высказываний (временная для устного и  пространственная для письма) приобретает характер не простой физической необходимости, но также логически и  концептуально обоснованный характер. Это все те способы упорядочения высказываний, которыми их  совокупности превращаются в текстовое целое, а не простой набор параллельных и несвязанных событий. Сами формы последовательности могут быть разделены на: • формы упорядочения — каким образом и  в  какой последовательности делаются выводы, как нарастает абстрактность понятий или, наоборот, их  специфичность, каким образом порядок высказываний повторяет порядок событий во времени; • типы зависимости: связь между гипотезой и ее верификацией, теорией и ее конкретным приложением; • риторические схемы построения и развертывания текста. 2. Формы сосуществования (formes de coexistence)36. Кроме связей, которыми соединяются высказывания, идущие одно за другим, для каждого из  них также должна быть выявлена и  более обширная сеть связей, задающая топологии того, что можно назвать «дискурсивным временем». Высказывание — это своеобразная точка доступа к фрагментам прошлого и структура своего возможного будущего. Каждое высказывание может быть рассмотрено как реминисценция, цитата, воспоминание или критика «уже сказанного». Фуко также подразделяет формы сосуществования на несколько самостоятельных подуровней:

35. Там же. С. 122–123 (Ibid. P. 75–77). 36. Там же. С. 124–126 (Ibid. P. 77–78). Иван Новик

145

поле присутствия (champ de présence): совокупность имевших место высказываний, на  которые непосредственно опирается новое, те «очевидные истины», из которых исходит речь, или актуальные проблемы, соперничающие мнения, которые она берется решить или оспорить. Поле присутствия — это сфера перформативности и актуальности; • поле сосуществования (champ de concomitance): складывается из  всех высказываний, которые принадлежат к иным дисциплинам и дискурсам, имеют дело с другими объектами и проблемами, но все же оказывают влияние на  формирование высказываний и  концептов в  данной дисциплине в данное время. Это могут быть модельные высказывания образцовой для данного времени дисциплины, уподобиться которой стремятся иные направления, по аналогии с которой строятся высказывания в других ветвях знания. Или это могут быть концептуальные положения, которые рассматриваются в  качестве общезначимых принципов самой рациональности и  логики. Наконец, это могут быть высказывания, наделенные политическим, социальным или религиозным авторитетом, существование которых необходимо учитывается и влияет на развитие дисциплины в конкретный историко-культурный отрезок ее истории; • область памяти (domaine de mémoire): совокупность высказываний, которые уже не рассматриваются в качестве непосредственных объектов критики или обсуждения, высказываний «устаревших», отвергнутых, с которыми тем не  менее дискурс выстраивает связи филиации и  преемственности, которые он признает и  удерживает как свое известное и легитимное прошлое. 3. Процедуры вмешательства (procédures d’intervention)37. Под рубрику процедур вмешательства попадает совокупность легитимных и  характерных для данного дискурса способов переноса, транскрипции и перевода высказываний между различными его уровнями и сферами. Сюда необходимо отнести техники формализации и  перевода качественных высказываний в  язык символов и  цифр; процедуры аппроксимации и  разграничения знания; разные стратегии систематизации суждений и т. д. Одним словом, процедуры вмешательства — это совокупность доступных для •

37. Там же. С. 126–128 (Ibid. P. 78–79). 146

Логос · Том 29 · #2 · 2019

дискурса операторов, посредством которых он меняет статус высказываний и их перформативный горизонт. Высказывания, которые реализуют ту или иную форму «вмешательства», соединяются с «уже сказанным» не в фактическом порядке, за счет своего нахождения рядом с ними в едином текстовом/временном целом, но как активная, акторная инстанция. «Вмешательство» — это все те формы и способы, посредством которых высказывания превращаются из «добропорядочных соседей» других высказываний в их захватчиков; те формы и способы, которыми они нарушают наличные границы, отрицают чужой «суверенитет». С точки зрения дискурсивного аналитика, аппроксимация, формализация, систематизация, транскрипция (но и экзегеза, аналогия и анагога — для других эпох) и т. п. — это не просто методы со своим теоретическим обоснованием и критериями осуществления (данная их сторона должна быть вынесена в дискурсивном анализе «за скобки»), это еще и присущие высказываниям формы совершать нечто относительно других высказываний, их своеобразные «поведенческие паттерны». Фуко пробует, как в других главах «Формирования…», провести относительно всех рассмотренных уровней и гипотезу их системности. Однако именно тут мысль французского философа звучит наименее убедительно. Фактически вместо идеи сквозной связи всех подпространств формирования концептов в  рамках единой дискурсивной практики он предлагает более мягкую формулировку: отдельные подпространства и даже отдельные уровни подпространств связаны своими отдельными зависимостями и корреляциями38. При этом «Археология» не предлагает никаких механизмов выявления подобных зависимостей. Несмотря на  некоторую концептуальную чрезмерность построений Фуко39, за всеми этими терминологическими каскадами следует признать как минимум несколько интересных мыслей 38. Там же. С. 130–132. 39. Рискнем привести еще одну жанровую метафору. «Археология знания» — это своеобразное понятийное барокко: избыточное и расточительное. Формирование понятий включает в себя формы сосуществования, последние состоят из поля присутствия, поля сосуществования и области памяти… кажется, что Фуко готов наращивать этот понятийный фрактал и далее, к вящему ужасу читателя. Тем более что последний оставлен без необходимых объяснений: почему именно эти разграничения? почему в такой последовательности и в таком количестве? каков принцип всех этих дистинкций? насколько предлагаемые Фуко термины и их уровни зависят от специфических примеров, приведенных в «Археологии», и не придется ли перестраивать всю их систему, если археологический метод применить к другим областям, эпохам? Иван Новик

147

и ходов мысли: высказывания эпохи имеют свою, специфицирующую эту эпоху, «тональность» которая складывается из: а) специфичных способов разворачивать серии высказываний в текстовое целое, способов речи выстраивать самое себя; б) характерных схем цитирования, отсылок и аллюзий на другие высказывания; в) отличительных методов активного оперирования другими высказываниями. Фуко при этом настаивает, что именно на пересечениях высказываний и появляются основные концепты эпохи как внешняя данность и лексический конденсат исходного метода «плетения» дискурса. Повторим: вряд ли здесь существует полная и  всеобъемлющая детерминация, и отождествление в «Археологии» механизма формирования концептуальных единиц со  способами «ассоциации» высказываний между собой следует рассматривать как «художественное преувеличение». Но сама мысль, что дистрибуция и  пути циркуляции понятий в  эпохе должны объясняться не в терминах «опыта» и форм «чувственности» культуры (как если бы она представляла собой живой организм, нащупывающий новые объекты и находящий для них новые слова) или ментальности/мировоззрения времени, но  через анализ специфических функциональных отношений, которыми высказывания соединяются в единую ткань, — мысль, безусловно, революционная, интересная и  достойная дальнейшего анализа и операционализации. Библиография Бахтин М. М. Проблема речевых жанров // Собр. соч. М.: Русские словари, 1996. Т. 5: Работы 1940–1960 годов. С. 159–206. Фуко М. Археология знания. СПб.: Гуманитарная академия, 2004. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь, 1996. Юрчак А. Это было навсегда, пока не кончилось: последнее советское поколение. М.: НЛО, 2017. Blanchot M. Michel Foucault tel que je l’imagine. Montpellier: Fata Morgana, 1986. Dreyfus H. L., Rabinow P. Michel Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutics. Chicago: University of Chicago Press, 2014. Foucault M. L’Archéologie du savoir. P.: Gallimard, 1969. Jørgensen M. W., Phillips L J. Discourse Analysis as Theory and Method. L.: Sage, 2002. O’Farrell C. Foucault: Historian or Philosopher? Basingstoke: Springer, 1993. Webb D. Foucault’s Archaeology: Science and Transformation. Edinburgh: Edinburgh University Press, 2012.

148

Логос · Том 29 · #2 · 2019

CONCEPTS AS RECURRENT ELEMENTS OF DISCOURSE: AN APPROACH TO THE HISTORY OF CONCEPTUALITY IN MICHEL FOUCAULT’S THE ARCHEOLO GY OF KNOWLED GE Ivan Novik. Junior Researcher, Centre for the Historical-Philosophical and Comparative Research, [email protected]. Institute of Philosophy of the National Academy of Sciences of Belarus, 1/2 Surganova str., 220072 Minsk, Belarus. Keywords: discursive analysis; archeology of knowledge; Michel Foucault. The article concentrates on Michel Foucault’s idea from The Archeology of Knowledge that concepts aare recurrent elements of discourse; it is argued that this theme has been insufficiently appreciated and developed. The identification of concepts as a particular kind of repetitive element of discourse means that there is an unequal probability of the distribution of linguistic units in a discourse and therefore discursive regularities are evident. Concepts are also characterized by Foucault as the realization of a specific discursive temporality: their distribution and circulation indicate what is topical and urgent for a given discourse, what is retained from their own past, and what potential future is in store for them. Concepts as a recurring element and as a form of discursive temporality are correlative with the “associative field” of an utterance, i.e. with the form of correlation with the field of the “already said” which is distinctive of an utterance. Finally, recursion must be considered here particularly in the mathematical sense: the concept is a kind of value for a “variable” in a recursive function, i.e. it is the realization of a certain scheme of correlation with prior utterances, and it is dependent upon that scheme. The author considers three “subspaces” of the formation of concepts from the The Archeology of Knowledge: forms of succession, forms of coexistence, and procedures of intervention. It is argued that these subspaces should be understood primarily in terms of the “Foucault hypothesis” that runs through the four chapters of The Archeology that in turn deal with the formation of objects, of modalities, of concepts, and of strategies. The selected subspaces are independent of each other — there is no conceptual way to encompass them in any kind of unity. However, they are interrelated historically — changes in the system of one subspace are synchronized with changes at higher levels and correlates with them. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-2-126-148

References Bakhtin M. M. Problema rechevykh zhanrov [The Problem of Speech Genres]. Sobr. soch. [Collected Works], Moscow, Russkie slovari, 1996, vol. 5: Raboty 1940– 1960 godov [Works of 1940–1960s], pp. 159–206. Blanchot M. Michel Foucault tel que je l’imagine, Montpellier, Fata Morgana, 1986. Dreyfus H. L., Rabinow P. Michel Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutics, Chicago, University of Chicago Press, 2014. Foucault M. Arkheologiia znaniia [L’Archéologie du savoir], Saint Petersburg, Gumanitarnaia akademiia, 2004. Foucault M. L’Archéologie du savoir, Paris, Gallimard, 1969.

Иван Новик

149

Foucault M. Volia k istine: po tu storonu znaniia, vlasti i seksual’nosti. Raboty raznykh let [Will to Truth: Beyond Knowledge, Power, and Sexuality. Works of Various Years], Moscow, Kastal’, 1996. Iurchak A. Eto bylo navsegda, poka ne konchilos’: poslednee sovetskoe pokolenie [Everything Was Forever, Until It Was No More: Last Soviet Generation], Moscow, New Literary Observer, 2017. Jørgensen M. W., Phillips L. J. Discourse Analysis as Theory and Method, London, Sage, 2002. O’Farrell C. Foucault: Historian or Philosopher?, Basingstoke, Springer, 1993. Webb D. Foucault’s Archaeology: Science and Transformation, Edinburgh, Edinburgh University Press, 2012.

150

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Советское чудо: о переводе «Слов и вещей»

Интервью с Наталией Автономовой Н а та л и я   А в то н о м о в а

Главный научный сотрудник, сектор теории познания, Институт философии РАН. Адрес: 109240, Москва, ул. Гончарная, 12, стр. 1. E-mail: [email protected]. Ключевые слова: Мишель Фуко; «Слова и вещи»; статус переводчика; рецепция; французский структурализм; гуманитарные науки; системные исследования; Май 1968. Беседа с философом и переводчицей Наталией Автономовой посвящена обстоятельствам создания и публикации русского перевода знаменитой книги Мишеля Фуко «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук» в 1977 году. Разговор, в частности, заходит об инициаторах публикации, об официальных лицах, так или иначе с ней связанных, о редакторах книги. Н. Автономова подчеркивает исключительный характер этого интеллектуального и издательского события: несмотря на наличие в тексте неправоверных высказываний о марксизме (например, утверждение о том, что в мысли XIX века марксизм чувствует себя «как рыба в воде», а в любой другой среде «ему нечем дышать»), книга вышла без единой купюры, хотя и с редакторскими примечаниями в соответствующих местах. К тому же произошло это во времена застоя, когда переводов на русский язык

современной западной философии, тем более идеологически заостренной, на интеллектуальной сцене не существовало. В разговоре затрагивается вопрос восприятия французского структурализма представителями структурных и системных исследований в СССР. Н. Автономова рассказывает также о своей книге «Философские проблемы структурного анализа в гуманитарных науках», вышедшей в свет одновременно с переводом Фуко, о сложностях ее издания, о статусе переводчика в советской России. Речь заходит об обстоятельствах переписки Автономовой с Фуко в конце 1970-х годов, в частности, по темам, касающимся отношения Фуко к событиям Мая 1968 года, а также о некоторых особенностях современной российской рецепции творчества Фуко, о перспективах нового переработанного издания русского перевода этой книги.

151

К

А К подчеркивает Наталия Автономова1, в Советском Союзе выходило чрезвычайно мало переводов современной западной философии, и каждая из таких публикаций становилась событием. К одному из этих событий Наталия причастна непосредственно. В середине 1970-х годов она, младший научный сотрудник сектора диалектического материализма в Институте философии АН СССР, и Виктор Визгин, в то время сотрудник Института истории естествознания и техники, стали переводчиками работы Мишеля Фуко «Слова и вещи» на русский язык. Книга вышла в 1977 году в издательстве «Прогресс» тиражом 5000 экземпляров, с грифом «Для научных библиотек». «Прогресс» был основан в 1963 году на базе издательств литературы на иностранных языках и иностранной литературы, существовавших в разных формах с начала 1930-х годов. Такая преемственность обеспечивала ему значительный институциональный вес. Стоит заметить, например, что одно из издательств, наследником которых выступил «Прогресс», — Издательство Товарищества иностранных рабочих в СССР — в 1930-е годы могло похвастаться такими штатными сотрудниками, как Луи Арагон2. Неудивительно, что новый издательский дом приобрел обширные зарубежные связи и поддержку элит. Задачей «Прогресса» было выпускать «произведения классиков марксизма-ленинизма», учебники, тщательно отобранную художественную и  «общественно-политическую» литературу, журналы, книги для детей на  иностранных языках, а также произведения самой разнообразной тематики в русском переводе. В целом издательство работало с литературой приблизительно на тридцати языках3. Поскольку подобная деятельность предполагала тесное сотрудничество с зарубежными фирмами и делегациями, на плечах «Прогресса» лежала серьезная идеологическая ответственность. Он был не только подведомственен Госкомиздату СССР, Главлиту, Министерству культуры, но  и  отчитывался непосредственно в  ЦК. В  то  же время 1. Avtonomova N. Traduction et création d’une langue conceptuelle russe // Revue philosophique de la France et de l’étranger. 2005. № 4. P. 547–555. 2. Анкетный лист Луи Арагона при зачислении в издательство «Инорабочий». Копия архивного документа приводится в: Седых-Чеканников В. Н. «Я славлю пары воцаренье»: российские музы великих французов. М.: Автограф века, 2009. С. 72. 3. ГАРФ. Издательство Прогресс. Ф. Р 9590. Оп. 1. Описание фонда. 152

Логос · Том 29 · #2 · 2019

благодаря этой функции — наиболее важной в деятельности «Прогресса» — издательство получило определенное поле для маневра в принятии решений. Во  главе издательства стояли прогрессивные функционеры — люди с хорошим образованием и зачастую полезными связями в  контролирующих ведомствах. В  начале 1970-х годов директором был Юрий Торсуев, кандидат философских наук и бывший идеологический секретарь ЦК ВЛКСМ. До  своей смерти в 1973 году должность главного редактора занимал Владимир Павлов, в прошлом личный переводчик Сталина. В 1976 году директором стал Вольф Седых-Чеканников, выпускник МГИМО, успевший побывать заведующим французской редакции радио «Иновещание», ответственным сотрудником регионального комитета ЦК КПСС, а также собственным корреспондентом газеты «Правда» во Франции4. В интервью о деятельности «Прогресса» СедыхЧеканников упоминает между прочим, что в его кабинете стоял телефон-«вертушка», не в последнюю очередь ради решения спорных вопросов с цензурным ведомством напрямую. Однако для советских официальных кругов прогрессивность никогда не бывает невинна: она оплачивается разнообразными формами ограничения и контроля. История публикации «Слов и вещей» является тому косвенным подтверждением. Так, решающая роль в выборе и подготовке изданий принадлежала редакторам «Прогресса». По словам обоих переводчиков Фуко, инициатива этой публикации исходила от сотрудника редакции научного коммунизма Дмитрия Ханова. На момент заключения договора на перевод «Слов и вещей» заведующим этой редакцией был Лен Карпинский, сын революционера, социал-демократа Вячеслава Карпинского. Ангажированный коммунист, после отставки Хрущева и подавления Пражской весны Лен Карпинский примкнул к диссидентскому движению и стал открыто критиковать процесс «ресталинизации». В 1975 году вследствие публикации его статьи «Слово тоже дело» в Чехословакии Карпинский был исключен из партии и уволен из «Прогресса»5. Директор издательства Юрий Торсуев, в свою очередь, получил выговор и был смещен со своего поста. 4. Биографические подробности восстановлены по авторскому интервью: Интервью с Вольфом Седых-Чеканниковым, директором издательства «Прогресс» в 1976–1987 годах, Москва, 14.12.2011. 5. Евсевичев В. И. Международный диалог культур // Международная миссия издательства «Прогресс». М.: Автограф века, 2011. С. 49. Елена Смирнова

153

Тем любопытнее, что, несмотря на кадровые перестановки, работа над переводом не прервалась и не встретила помех. Новый директор, Вольф Седых-Чеканников, в разговоре об этом периоде деятельности издательства не сумел вспомнить подробностей о публикации Фуко: по его мнению, проект издания, подготовленный еще до его вступления в должность, шел гладко и, в частности, не встретил никаких цензурных барьеров. Что касается личной ангажированности переводчиков — знакомство Наталии Автономовой с  творчеством Фуко было связано с  научной работой в  области французского структурализма. В 1972 году она опубликовала первую в СССР статью о Фуко в  журнале «Вопросы философии». В  1973 году защитила кандидатскую диссертацию о французском структурализме. Переработанная версия диссертации была опубликована в 1977 году под заглавием «Философские проблемы структурного анализа в гуманитарных науках. Критический очерк концепций французского структурализма»6, а на следующий год, уже после выхода «Слов и вещей», удостоилась премии Ленинского комсомола. Интерес второго переводчика, Виктора Визгина, был связан скорее с историей или, по его выражению, историографией науки — тематикой, которую они с коллегами разрабатывали в Институте истории естествознания и техники, — и для него фигура Фуко представала в то время в первую очередь как фигура новатора в области исторического знания7. Выходу в свет перевода «Слов и вещей», разумеется, должно было предшествовать какое-то  знакомство с  произведениями Фуко в советской академии. Его рецепция встраивается в общую рецепцию французской философии и структурализма как одного из ее направлений8. Отметим, что институционально — в частно 6. Автономова Н. С. Философские проблемы структурного анализа в гуманитарных науках: Критический очерк концепций французского структурализма. М.: Наука, 1977. 7. Интервью с Виктором Визгиным, научным сотрудником Института истории естествознания и техники в 1971–1978 годах, переводчиком (наряду с Наталией Автономовой) книги Мишеля Фуко «Слова и вещи. Археология гуманитарных наук», Москва, 25.11.2014. 8. Несколько публикаций, предшествующих переводу «Слов и вещей»: Сенокосов Ю. П. Дискуссия о структурализме во Франции // Вопросы философии. 1968. № 6. С. 172–181; Блауберг И. В., Юдин Э. Г. Философские проблемы исследования систем и структур // Вопросы философии. 1970. № 5. С. 57–68; Грецкий М. Н. Французский структурализм. М.: Знание, 1971; Сахарова Т. А. От философии существования к структурализму. М.: Наука, 1974. 154

Логос · Том 29 · #2 · 2019

сти, в стенах Института философии Академии наук СССР, где Наталия Сергеевна Автономова стала аспиранткой, а затем сотрудником, — такого рода исследования в 1970-е годы располагались на стыке так называемой критики современной буржуазной философии и диалектического материализма, который трактовался как «логика и теория познания». В рамках критики современной буржуазной философии структурализм входил в соприкосновение с  экзистенциализмом, которому он резко противопоставлялся как во Франции, так и в советском контексте тех времен. В рамках логики и теории познания он воспринимался как одна из  версий системного подхода, с  одной стороны, и  как распространение на разные гуманитарные области прорывов, осуществленных в структурной лингвистике в 1960-е годы. Но если успехи лингвистики не тревожили философию и даже приветствовались ею как свидетельство «научно-технического прогресса»9, то восприятие идей философов-структуралистов было более сдержанным, тем более что их идеологическая позиция оставалась в разных аспектах неоднозначной. С другой стороны, по свидетельству бывшего директора «Прогресса» Седых-Чеканникова, Главлит с особым рвением относился именно к проверке «новых» наименований. С этой точки зрения положительную роль в издании «Слов и вещей» должен был сыграть тот факт, что к середине 1970-х годов в «Прогрессе» уже были изданы книги ряда западных авторов, так или иначе затрагивавших проблематику структурализма. Это и работа по истории философии французского марксиста, главы сотрудничавшего с «Прогрессом» издательства Французской коммунистической партии Editions Sociales Люсьена Сэва, и  книга по  современному структурализму философа науки Ноэля Мулуда, профессора в Университете «Лилль-3», в 1973 году посетившего СССР в рамках научного обмена, и труды швейцарского психолога Жана Пиаже, и также известное произведение Томаса Куна «Структура научных революций»10.

9. «…Благодаря структурному подходу лингвистика вышла на передовой рубеж научно-технического прогресса» (Грецкий М. Н. Указ. соч. С. 16). 10. Сэв Л. Современная французская философия. Исторический очерк: от  1789  г. до  наших дней. М.: Прогресс, 1968; Мулуд Н. Современный структурализм. Размышления о методе и философии точных наук. М.: Прогресс, 1973; Экспериментальная психология. Сб. ст.: В  6 т. / Сост. Ж. Пиаже, П. Фресс. М.: Прогресс, 1966–1978; Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1975. Елена Смирнова

155

Чем же отличается издание Фуко от вышеприведенных публикаций? Очень многим. Труды зарубежного марксиста, сотрудничавшего с советскими официальными инстанциями (Сэв), работы французского эпистемолога, работавшего на материале логики и математики (Мулуд), «специально-научные», психологические труды Пиаже идейной опасности не представляли. «Структура научных революций» Куна, перекликавшаяся с книгой Фуко в ряде идей, была в основном построена на естественно-научном материале и также не содержала в себе идеологического «криминала». Что же касается «Слов и вещей», то в этой книге, помимо общей картины, представлявшей смену предпосылок познания в разные исторические эпохи, содержались чрезвычайно вольные высказывания о марксизме и общие соображения, которые обычно резюмируют как идею «смерти человека». Такая книга не могла стоять в одном ряду с другими. Значащийся на титульном листе гриф «Для научных библиотек» означает, что распространение книги в  свободной продаже запрещено, хотя издание поступает в  основные библиотеки страны. По  словам заведующего философской редакцией «Прогресса», подобный гриф налагался именно на «спорные» публикации11. А в архивах издательства сохранился документ, свидетельствующий, что выпуск книг «Для научных библиотек» был рассчитан в первую очередь на научное сообщество. В условиях нехватки переводов значимых текстов «буржуазной» культуры и невозможности — с учетом сложившейся цензурной практики — издавать эти работы заметным тиражом в список книг, предназначенных к изданию «для научных библиотек», должны были входить «основополагающие работы наиболее крупных западных ученых ХХ века». Так, в сохранившемся пробном перечне 1973 года среди других имен значились Зигмунд Фрейд, Теодор Адорно, Хосе Ортега-и-Гассет, Морис Мерло-Понти, Мартин Хайдеггер, Франц Кафка, Эрих Фромм12. Однако практически никто из этого списка, кроме Кафки, не был издан в СССР до 1989 года. Публикация в  СССР в  1977 году, то  есть спустя 11 лет после первого оригинального издания (1966), «Слов и вещей», этой «археологии гуманитарных наук», — событие, разворачивавшееся в определенном контексте. Этот контекст, с одной стороны, леги 11. Интервью с Виктором Евсевичевым, в 1970–1972 годах заместителем главного редактора, в 1972–1983 годах заведующим редакцией литературы по философии (в разные годы редакция меняла свое название) издательства «Прогресс», Москва, 15.12.2011. 12. ГАРФ. Ф. 9590. Оп. 1. Д. 1062. Л. 122–123. «О выпуске книг для научных библиотек», 11.12.1973. 156

Логос · Том 29 · #2 · 2019

тимирует книгу, располагает ее в ряду других публикаций, с другой — предполагает определенные ограничения к ее распространению, требует установить предел влияния, предел видимости и досягаемости ее идей. Это событие обусловлено как интересами индивидуальных акторов (редакторы, переводчики), так и возможностями акторов коллективных (издательство, Академия наук). В 1977 году выход этого перевода, выполненного в условиях нехватки и потому предстающего в качестве дара и исключения из правил, был исключительным событием и в философском плане, и в рамках институциональной логики. Однако после переиздания в 1994 году перевод вписывается в гораздо более широкую рецепцию зарубежной философии ХХ века, что меняет фокус восприятия этой книги. Елена Смирнова Аспирантка Университета им. Дени Дидро (Париж VII) [email protected]

157

Каким образом вы получили заказ на работу с книгой Мишеля Фуко Les mots et les choses? О  том, что издательство «Прогресс» приняло решение издать эту книгу в русском переводе, мне сказал Дмитрий Ханов, который тогда (в  1975 году) работал в  этом издательстве — в редакции научного коммунизма (название сейчас звучит экзотично). В  этой редакции, вскоре разогнанной (вовсе не из-за Фуко), был умный и прогрессивный руководитель — Лен Карпинский. Директор издательства «Прогресс» Вольф Седых-Чеканников, к сожалению, не сумел вспомнить, как было решено переводить и публиковать «Слова и вещи». Возможно, вам известно, откуда поступила инициатива перевода? На уровне издательства инициатива принадлежала, кажется, именно Ханову; его родители работали за границей, привозили интересные книги, возможно, так он познакомился и с Фуко. Что же касается меня, то в начале 1970-х годов я работала над кандидатской диссертацией о французском структурализме, причем Фуко был у  меня на  первом плане, а книга «Слова и вещи» была самой любимой. Издательству я не предлагала выпустить эту книжку, но всем вокруг рассказывала о том, какая она замечательная. Своего экземпляра книги в то время у меня не было, и я переписывала текст «Слов и вещей» от руки в читальном зале Ленинской библиотеки, мой конспект был больше ста страниц убористым почерком. Потом его у меня «заиграла» (взяла почитать и не отдала) одна молодая дама, интересовавшаяся философией. Когда мне официально заказали перевод, то дали домой экземпляр из  «Иностранки». На  общем фоне этой книжной бедности вспоминается щедрый жест Пьера Нора, научного директора издательства Gallimard, которое издавало почти все работы Фуко, в том числе «Слова и вещи» (я познакомилась с ним в 1986 году, во время моей первой поездки во Францию на семинар; до этого мне в выезде почему-то всегда отказывали!). Узнав о моем увлечении Фуко, он снял с  полки в  своем кабинете все его книги, которые 158

Логос · Том 29 · #2 · 2019

там стояли (это были тома «Истории сексуальности» и более ранние), и подарил их мне, они у меня так и хранятся с галлимаровскими инвентарными наклеечками. Думаю, в том, что мысль о переводе возникла и официально укрепилась, сыграла свою роль и моя статья о Фуко, первая в  России, опубликованная в  «Вопросах философии»13. Она была широко известна — журнал выходил тиражом 39 000 экземпляров. В конце концов и случилась эта встреча — моего исследовательского интереса и официальной редакторской инициативы. А  лично я  познакомилась с Хановым через Нателлу Колакову (в то время его жену), которая работала тогда в Институте философии. Я до сих пор не знаю, кому персонально — на высшем официальном уровне — мы обязаны решением о переводе и публикации этой книги, содержащей, в  частности, весьма острые суждения относительно марксизма и его места в истории. В  своих архивах я  нашла экземпляр контракта на  перевод «Слов и вещей», подписанный в конце 1975 года директором издательства «Прогресс» Юрием Торсуевым, однако я его никогда не видела и не знаю, чтó это за человек, а потому мне трудно сказать, было ли это решение принято «по невнимательности» или вследствие тонкого расчета умных людей. Почему именно «Слова и вещи», почему именно эта книга Фуко? Да никакого другого выбора тогда не было и быть не могло. Именно вокруг «Слов и вещей» бурлили во Франции философские дискуссии (с  ними можно было отчасти познакомиться в Ленинской библиотеке; сейчас, когда западные книги и журналы туда больше не поступают, это было бы уже невозможно). Но дело не в шуме и не в моде. Отголоски этих споров слышались и в Советской России. Что важнее: молодой Маркс — идеолог и романтик или зрелый Маркс — ученый, исследователь структур современного ему общества? С Фуко связывали лозунг «смерти человека», но у него такой концепции не было, а была мысль о том, что современные представления о гуманизме не вечны и в любом случае не годятся для обоснования знаний о человеке, что образы чело 13. Автономова Н. С. Концепция «археологического знания» М. Фуко // Вопросы философии. 1972. № 10. С. 142–150. Наталия Автономова

159

века и модели знания о человеке меняются в истории. В моей личной читательской биографии Фуко следовал за Луи Альтюссером, а  это значит, что он был прочитан в  контексте идей «теоретического антигуманизма» (это Альтюссер середины 1960-х годов — периода работ «За Маркса» и «Читать „Капитал“»). Антиидеологический пафос представлялся мне конструктивным и креативным. Для меня оригинальность Фуко была связана прежде всего с тем, что, в отличие от Маркса, Фуко давал цельную картину исторических (или, как он говорил, археологических) возможностей познания, не обращаясь к «базису», но находя опору в знаковых отношениях внутри самой «надстройки». Также книга удивительно богата материалом, который Фуко удалось связно представить. В  своем предисловии к  переводу вы располагаете «Слова и вещи» в контексте французского структурализма. Пишете о полемике, возникшей вокруг публикации книги во Франции. А как в это время обстояли дела с исследованием структурализма в Советском Союзе? Тут есть огромная разница: во Франции споры вокруг структурализма были по  сути философскими, все основные философские направления  — экзистенциализм, персонализм, феноменология, — а также их лидеры, такие как Жан-Поль Сартр и  Поль Рикёр, выступали с  критикой структурализма. В  Советском Союзе было невозможно признать значимость философской проблематики структурализма, связанной с новой трактовкой субъекта и познания, с выдвижением на первый план языковых структур и механизмов бессознательного. Структурализм трактовался как конкретно-научная, отчасти общенаучная проблематика и одновременно обвинялся в том, что даже в лучших своих аспектах «не дорастает» до марксизма. Так что заглавие моей диссертации и потом книжки  — «Философские проблемы структурного анализа в гуманитарных науках» — было по-своему революционным. В самом деле, «философские проблемы естествознания» занимали почетное место в каталогах Ленинской библиотеки: за этим стояла история споров конца XIX — начала XX века об определении материи, о познаваемости атома и других подобных сюжетах, значимость которых для марксистской философии была легализована соответствующими высказываниями Ленина. С гуманитарными науками ситуация 160

Логос · Том 29 · #2 · 2019

была иной: философские смыслы французского структурализма (это, условно говоря, Леви-Стросс, Лакан, Барт, отчасти Фуко и др.), связанные с критикой субъекта и сознания, были неприемлемы. Поэтому моя задача была парадоксальной: философскую проблематику во французском структурализме нужно было одновременно открыть и приглушить, выявить и замаскировать, выдать за общенаучную, но не философскую. Структуралистский поворот в гуманитарных науках выражал стремление гуманитарных наук — антропологии, этнологии, психологии и др. — освободиться от субъективистских форм философии и одновременно от «идеологии» в гуманитарном познании, обрести объективность собственными средствами. Так что когда российских (советских) структуралистов (например, Лотмана) упрекали, как это делала Юлия Кристева, в том, что они не строят собственную теорию субъекта или бессознательного, то этот упрек был неисторичным и внеконтекстуальным: он совершенно не учитывал те условия, в которых существовала московско-тартуская семиотическая школа, а она в советское время пыталась по возможности отмежеваться от философии (читай — догматического марксизма, который мешал языково-семиотической проблематике существовать и развиваться). Есть ли, на  ваш взгляд, зависимость между интересом к структурализму и системными исследованиями, получившими развитие в СССР в 1960-е годы? Конечно, в каком-то смысле и то и другое — звенья общей проблематики и в чем-то методологически сопоставимые подходы. Но все же это были разные ветви общей проблематики, и основания этих подходов различались: в одном случае общая теория систем, в другом — процессы в разных областях гуманитарного познания, искавшего опоры в структурах своих объектов. Я  с  интересом читала работы Игоря Блауберга, Вадима Садовского, Эрика Юдина о специфике системного подхода, о его становлении и сущности. Могу также привести пример интереса представителей системного подхода к исследованиям (французского) структурализма в советском концептуально-историческом контексте. Когда Юдин, один из инициаторов ежегодника «Системные исследования» (работал в Институте истории естествознания и техники, которая была ведущей организацией на защите моей диссертации Наталия Автономова

161

по французскому структурализму), загорелся мыслью опубликовать в ежегоднике мою статью и стал пытаться практически это осуществить, разразился ужасный скандал. Главными обличителями не(анти)марксистской (тут были вариации) проблематики структурализма и моего не(анти)марксистского подхода к ее изложению выступили на пару директор Института истории естествознания и техники Семен Микулинский и заведующий философской редакцией издательства «Наука» Николай Кондаков. Несмотря на все ухищрения Эрика Юдина, на все хитроумные попытки обойти или пробить стену, эта почти детективная история закончилась полным провалом: набор статьи был рассыпан. Правда, вскоре этот текст был опубликован в составе моей книги «Философские проблемы структурного анализа…» Такие вот бывали курьезы. Фактически ваша книга «Философские проблемы структурного анализа в гуманитарных науках: критический очерк концепций французского структурализма» была опубликована почти одновременно с выходом перевода «Слов и вещей». Верно ли, что она представляет собой переработку вашей кандидатской диссертации? Но между защитой (1973) и публикацией монографии (1977) прошло четыре года. Значит ли это, что на пути публикации книги возникали препятствия? Да, этот разрыв во времени не случаен. Защищалась я в феврале 1973 года и к концу года успела переделать и значительно расширить диссертацию, представив книгу на Ученом совете. Однако прохождение книги было трудным. Проблемы возникли уже при подготовке рукописи к Ученому совету. Владислав Лекторский обращался к разным людям с просьбой поддержать книгу на Ученом совете, но они, даже дружески настроенные, реагировали настороженно: например, один известный логик заглянул в рукопись и отказался ее поддержать — слишком много описаний и  слишком мало критики! А когда книга все же прошла через Ученый совет и  была рекомендована к  печати, начался следующий этап хождения по  мукам: институтское начальство (особенно старался ученый секретарь Института философии Быков) упорно и без объяснений изымало ее из планов редподготовки издательства «Наука». Сломить сопротивление удалось лишь тогда, когда вместо Кондакова заведующим философской редакцией «Науки» стал Валерий Шуков (в 1990-е 162

Логос · Том 29 · #2 · 2019

годы он примкнул к движению возрождения казачества!). Игорь Смирнов, в  то  время ученый секретарь Отделения философии и права АН СССР, хорошо знавший мою работу, убедил его в том, что нужно обеспечить передачу книги в издательство через голову институтского начальства; книга была затребована и передана — под личную ответственность Смирнова. Кстати, впоследствии он обессмертил свое имя организацией и, можно сказать, идеологическим обеспечением международного симпозиума по проблеме «бессознательного» (тогда это называлось «неосознаваемая психическая деятельность») в 1979 году в Тбилиси — без его самого активного участия это крупнейшее международное научное мероприятие советского времени не могло бы состояться! Тем не менее в 1978 году за работу «Философские проблемы структурного анализа в  гуманитарных науках» вы получили премию Ленинского комсомола. Стало ли это для вас неожиданностью? Да, премию я получила. Причем это был особый год — юбилейный для комсомольской организации, созданной в  1918 году. К  тому же моя книжка была удостоена этой премии вслед за работой Сергея Сергеевича Аверинцева о Плутархе, и такое соседство позволяло мне воспринимать эту награду как нечто достойное, а не дискредитирующее, как сейчас может показаться. К тому же руководителем комитета по присуждению этих премий был известный физик, лауреат Нобелевской премии академик Николай Басов. Я  его никогда не видела, не была с ним знакома и ничего о его роли в этом награждении не знаю, хотя меня повсеместно считали как минимум его родственницей. Конечно, присуждение этой премии стало неожиданностью, но не совсем: сначала совет молодых ученых отправил мою книгу на обычный всесоюзный конкурс, а потом, как мне сказали, она была перенаправлена на этот более высокий по статусу конкурс. Я тогда ожидала рождения дочери, правительственную поздравительную телеграмму получила, но на официальную церемонию награждения не попала; диплом и памятный значок мне вручили уже в начале 1979 года в самой будничной бюрократической обстановке. Денежная составляющая премии — 2 тысячи рублей — помогла мне тогда вступить в жилищный кооператив, что после рождения дочери было очень актуально. Наталия Автономова

163

Открыло ли получение этой премии какие-то дополнительные возможности в академической карьере? В академическом смысле премия мне ничего не дала. Те, кто вручал ее, видимо, ждали от меня быстрого карьерного роста, защиты докторской. Но для меня это было исключено, по крайней мере пока мои замечательные старшие коллеги по сектору, такие как Евгений Никитин и Владимир Швырёв, не стали докторами наук. Однако премия принесла немалую пользу, правда, не в академическом смысле: это не раз и  не  два помогало сектору отбиваться от  идеологических атак. У нас все не так? Но зато мы воспитали в своих рядах лауреата премии Ленинского комсомола, и это, представьте, звучало убедительно. Как регламентировалось ваше сотрудничество как переводчицы с издательством? (Большой ли по тем временам был гонорар, много ли времени давалось на перевод, насколько тесным было сотрудничество с редакторами и прочее?) Мне сразу же предложили перевести всю книжку и написать к ней предисловие, но сроки перевода были жесткие, и потому — по моей просьбе — стали искать второго переводчика. Им стал Виктор Визгин, работавший тогда в Институте естествознания и техники АН (его посоветовал мой коллега по сектору, известный специалист по молодому Марксу, потом обратившийся в христианство и рано умерший Генрих Батищев). Визгину как историку науки отдали первую часть, а я, конечно, зарезервировала за собой вторую — про современную мысль и философию, где были сосредоточены все самые важные для меня сюжеты. Что касается гонорара, то он был немалый: на него я смогла купить две электрические пишущие машинки (немецкие Optima, производства ГДР, то есть сравнительно хорошего качества), одну с  русской клавиатурой, другую — с  латинской. Это был мой первый большой перевод и настоящий гонорар, поэтому я помню цифры: каждая машинка стоила тогда около 400 рублей. А мой оклад младшего научного сотрудника, кандидата философских наук был 180–200 рублей (значит, гонорар в четыре раза превышал оклад!). История взаимодействия с редакторами (точнее, с одним из них) до сих пор для меня — тяжелое воспоминание. По164

Логос · Том 29 · #2 · 2019

лучилось так, что некоторые редакторы были не внутренними, не издательскими, а внешними. Глеб Семенов, названный на  развороте обложки «научным редактором», был известным в Москве меломаном, имевшим репутацию знатока французского языка; я не знаю, работал ли он где-либо официально, и по поводу перевода я с ним не общалась (как мне сказали, он редактировал только первую часть перевода, а  мою не  трогал). Зато мою часть редактировали (тайно, потому что официальные представители издательства этому бы точно не обрадовались) два необычных человека. Первый был Михаил Гаспаров, известный античник и стиховед, мой родственник и наставник в научных и переводческих делах. Он очень не любил стиль Фуко и считал его претенциозным и  тяжеловесным, однако именно Гаспарову я обязана выразительной завершающей фразой в конце «Слов и вещей»: «…человек исчезнет, как исчезает лицо, начертанное на прибрежном песке». Гаспаров теряет упоминание о море (au bord de la mer), однако его образ начертанного на песке придает этой сцене графическую точность выражения. Вторым тайным редактором была славистка Франсуаза Том — дочь известного математика Рене Тома. Она стажировалась в России и дружила с Еленой Алексеевой, дочерью известного русского математика Владимира Алексеева (позднее вышедшей замуж за известного бельгийского математика Пьера Делиня): с ней я познакомилась через Ирину Доброхотову, учившую нас обеих французскому языку. Франсуаза горела энтузиазмом от одной только мысли, что книга Фуко выйдет в России, и читала рукопись дни напролет. Этим двум редакторам я могу выразить самую глубокую мою признательность. Но был и еще один редактор, на этот раз издательский, — Попов (его уже нет в живых). Он был вполне человечным в общении, но слишком активным по части внесения своей правки в текст книги, которую он, насколько можно судить, совсем не понимал. В короткий срок он умудрился исказить мой текст (вторая часть книги его, видимо, больше вдохновляла), подогнав его под свои представления. Потом мне приходилось часами с ним объясняться, почему надо сказать так, а не иначе. Где-то он соглашался, но где-то упрямо стоял на своем. Верстку мне не показали, а я не сумела ее истребовать. Когда книжка вышла, в ней была масса глупых ошибок, в том числе «черно-белых», типа «да» вместе «нет», «философия» вместо «филология», Наталия Автономова

165

«норма» вместо «форма» (или наоборот) и др., и я составила перечень corrigenda, который раздавала друзьям. Но помочь более далеким читателям было невозможно. Я рассказала об этом эдиционном казусе в книге «Познание и перевод»14. Остается надеяться, что когда-нибудь удастся сделать переиздание этой книги с необходимыми исправлениями. А насколько тесным было взаимодействие со вторым переводчиком книги, Виктором Визгиным? При подготовке первого издания мы никак не  соприкасались. Я  знаю, впрочем, что некоторые эквиваленты, предложенные мною во второй части книги, были использованы — возможно, редакторами — и  в  первой части, переводившейся Визгиным. Например, это перевод discours как определяющего принципа классической эпистемы (линейное артикулированное представление мышления в языке) словом «дискурсия» (у Фуко в этом значении — с заглавной буквы: Discours). Как уже отмечалось, в поисках второго переводчика Генрих Батищев мне предложил Визгина как человека знающего и серьезного, и оказалось, что это была хорошая идея. Насколько мне известно, в  издательстве «Прогресс» переводчики с иностранных языков на русский были в основном внештатными, получали заказ непосредственно на перевод той или иной книги. Вы не хотели в то время устроиться на работу штатным переводчиком? В «Прогресс» или в другое издательство? Как вам кажется, было лучше работать в штате или вне его? Мне тоже кажется, что переводчики были в основном внештатные, но  точно не  знаю. Нет, мне совсем не  хотелось устроиться на работу штатным переводчиком — ни в «Прогресс», ни куда-либо еще; работать в издательстве мне никогда не хотелось — ни переводчиком, ни редактором. Мое основное дело — исследование, перевод для этого необходим,

14. Автономова Н. С. Познание и перевод: Опыты философии языка. Изд. 2-е, испр. и  дополн. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. С. 381–382. 166

Логос · Том 29 · #2 · 2019

но это не главное дело. Я окончила аспирантуру в Институте философии и с тех давних времен там и работаю. Книга в итоге была издана, по сути, без купюр. Этого пришлось добиваться или то, что текст переводится полностью, никакие фрагменты не выкидываются, в том числе и идеологически спорные, подразумевалось с самого начала? Расскажите, пожалуйста, об этом подробнее. Нет, специально добиваться этого не  приходилось, никто при мне и  не  порывался что-либо вычеркивать, быть может, потому, что никто и не читал книгу внимательно. Все «успокоительные» постраничные объяснения по поводу крамольных мест подписывал Попов (от редакции), а нейтральные пояснения подписывали переводчики. Сам факт, что такая книжка могла выйти без купюр, до сих пор воспринимается западными коллегами, которым я  об  этом говорю, как настоящее чудо. И в самом деле, трудно было представить себе появление на русском языке книги, где говорилось, что если в мысли XIX века марксизм существует «как рыба в воде», то в любой другой среде «ему нечем дышать», или еще что-то  подобное. К  тому же в  те времена, когда переводов современной западной философской литературы выходило крайне мало, а то, что все-таки издавалось, относилось к  идеологически нейтральным областям вроде философии физики. Книга была издана вскоре после окончания работы над переводом? Публикация не встретила никаких административных, цензурных барьеров? Ни о чем подобном я не слышала. Книга готовилась в достаточно интенсивном ритме. Помню, что вступление к книге, довольно большое (полтора листа), я написала за одну неделю, правда, весь материал был давно продуман и перепродуман, и это был последний срок сдачи, в который я уложилась. С цензурными барьерами мне доводилось встречаться, но в других случаях. Один из самых ярких примеров был связан с моей попыткой издать французскую книжку Раймона де Соссюра и Леона Шертока «Рождение психоаналитика: от Месмера до Фрейда». Эта книга, переведенная мною вскоре после Тбилисского международного симпозиума по проНаталия Автономова

167

блеме бессознательного (1979), пролежала в  портфеле издательства «Прогресс» больше десяти лет и  вышла лишь в начале постсоветской эпохи (1991). И все потому, что психоанализ (в отличие от бессознательного, которое, можно сказать, было реабилитировано симпозиумом) все еще фактически находился под запретом все советское время (1930– 1980-е годы). Тем не менее «Слова и вещи» в 1977 году были опубликованы под грифом «Для научных библиотек». Как по-вашему, что на практике означал этот гриф? Многие ли получили возможность прочесть книгу после публикации? И как бы вы охарактеризовали читательскую аудиторию? Несмотря на гриф, тираж книги был и по тем временам немалый — 5000 экземпляров, а по нынешним временам — просто немыслимо большой тираж для научной книги. Наличие грифа означало, что свободная продажа в книжных магазинах была как-то ограничена, но библиотеки, во всяком случае крупные, ее получили. Больше того, ее довольно широко завезли и в так называемые социалистические страны. По крайней мере, мне доподлинно известно, что книгу читали в Болгарии. Среди ваших знакомых, к примеру, много ли было людей, которые имели представление о Фуко, о том, что издана его книга и ее можно прочесть? Для насколько широкого или насколько узкого круга людей это было важно? Существовал ли интерес вне научного сообщества? Очень многие мои коллеги об этом знали, многие читали, многим книжка нравилась. Собственно, это и были скорее лингвисты и семиотики, историки, биологи, люди тех «дисциплин», судьба которых описывалась в «археологии гуманитарных наук» (именно таков подзаголовок книги «Слова и вещи»). Ее знали, читали также люди искусства, музыканты. Однако насчет «широкой известности» вне интеллектуальных кругов — не знаю; не думаю, чтобы это было так. Какие отзывы встретила публикация? Какова была рецепция книги: 1) в научном сообществе; 2) в среде интеллектуалов, диссидентов? 168

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Энтузиазм был очень большой. В Институте меня останавливали в коридоре и задавали те или иные вопросы «на понимание» — что значит то  или это? Просили помочь достать книгу, но тут я как раз помочь ничем не могла. Насчет «диссидентов» не  знаю: меня окружали в  основном люди, которые находились, если можно так выразиться, скорее во «внутреннем изгнании», нежели в числе первых кандидатов на тюремное сидение. Правда, когда в Париже я встретилась с Наталией Горбаневской, она тепло отзывалась о Фуко, о книге и о моих работах о нем (к концу 1980-х годов у меня уже много чего вышло). В изданном в 2015 году юбилейном сборнике «Топосы философии Наталии Автономовой» опубликована ваша краткая, но содержательная переписка с Мишелем Фуко. Можете ли вы вспомнить, когда и по какому случаю впервые решили ему написать? Связывались ли вы с автором во время подготовки перевода или уже впоследствии? Во время подготовки перевода я Фуко не писала. Впервые я  попала во  Францию только в  конце 1986 года, приехав на первый франко-советский семинар по философии гуманитарных наук. Фуко умер за два года до того, и я встретилась с Франсуа Эвальдом, социологом и ассистентом Фуко в Коллеж де Франс, а позднее неоднократно встречалась и с Даньелем Дефером. Я послала Фуко перевод его книги лишь в 1979 году, через два года после ее выхода. Одновременно попросила его прислать мне из первых рук информацию биографического и библиографического свойства (кажется, поводом было издание очередной энциклопедической статьи). Так как я хорошо знала его биографию, в присланных материалах я сразу заметила пробел: Фуко вообще не упоминал в перечне мест работы новый «экспериментальный» университет в Венсене (будущий «Париж 8» в Сен-Дени), в котором ему было поручено руководство философской кафедрой, и переходил прямо от университета в Тунисе (1966–1968) к Коллеж де Франс (с конца 1970-х). Заметьте, в этом списке пропадали почти два года — 1969–1970 (М. Фуко — Н. Автономовой. Приложение к письму от 20 июля 1979 года). Ясно, что этот пробел был значимым: Фуко не упоминал о том, о чем ему не хотелось ни вспоминать, ни говорить. Внутри пробела оставались, в частности, и события Мая 1968-го, Наталия Автономова

169

и период, непосредственно за ними последовавший (я говорю далее не о реальных событиях или их возможных реконструкциях, но лишь об отношении к ним Фуко). Этот период был для него очень болезненным. Май Фуко провел в Тунисе, где преподавал в университете, вернулся в Париж в конце 1968 года, и потом ему нередко проходилось оправдываться перед многими коллегами. Он говорил: да, я не участвовал в майских событиях в Париже, но зато ранее — в марте 1968 года — был участником больших студенческих волнений и всеобщей забастовки студентов в Тунисе. В беседе с Дучо Тромбадори (1978, опубликована в 1980-м) он в очередной раз защищается от обвинений: как можно сравнивать баррикады в Латинском квартале с риском получить пятнадцать лет тюремного заключения, как это было в Тунисе? И в самом деле, в момент этой беседы некоторые из его бывших студентов все еще сидели в тюрьме, не всем удалось помочь. А тогда, в разгар всеобщей забастовки студентов, которые в интеллектуальных и политических тонкостях не разбирались, он считал необходимым быть вместе с ними, хотя не разделял их воззрений, не принимал их картину мифического будущего — наконец-то без капитализма, — равно как и их преданность наивному непромысленному марксизму. Зато Фуко восхищался их «моральной энергией» и говорил потом, что участие в тунисских событиях дало ему «реальный политический опыт». Что же касается событий французского Мая 1968-го, то Фуко больше всего отвращало от них, — по крайней мере, на поверхности — бесплодное теоретизирование, дробление «гипермарксизма» на частные доктрины, расщепление на группки, бесконечная грызня между ними. Эту «скорлупу — по виду прочную, а на деле ячеистую»15 — нужно было разбить, расколоть, чтобы высвободить нечто другое: жизненные силы, новые стимулы, осознание того, что теперь уже «никто не хотел быть управляемым» (не в смысле государственного управле 15. Foucault M. Dits et écrits / D. Defert, F. Ewald (dir.). P.: Gallimard, 1994. T. IV: 1980–1988. P. 81. Перевод фразы percer cette croûte à la fois rigide et morcelée предложен Верой Мильчиной (прилагательное «ячеистый» вполне уместно напоминает о марксистских «ячейках»). В опубликованном русском переводе этот фрагмент текста звучит иначе: разрушить «стенку» — «прочную, хотя и  составленную из  множества частей» (Беседа с Мишелем Фуко // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 2 / Пер. с фр. И. Окуневой; под общ. ред. Б. Скуратова. М.: Праксис, 2005. С. 265). 170

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ния в публичном праве, но в смысле разных приказных или менее явных форм руководства повседневной жизнью). В  целом же Фуко признает, что после майских событий ему стало легче, комфортнее во Франции (je me suis senti plus à l’aise), чем раньше. Теперь он, наконец, смог оставить позади и столь болезненное для него невнимание к его ранним книгам о  психической болезни и  о  медицине, и  коллективное безумие дискуссий вокруг «Слов и вещей» в перегретой политической и  идеологической атмосфере. Он почувствовал, что его интересы приобрели «актуальность». И конечно, говорит Фуко, без Мая 1968-го (не на уровне поверхностной «скорлупы», но в глубине, где парижские и тунисские события, по сути, соприкасаются) он не написал бы того, что затем написал, — о тюрьмах, преступлениях, о сексуальности. От этих потрясений он получил новый импульс к творчеству. Теперь, кажется, место прорыва в иное состояние было найдено — для жизни интеллектуала необходима непосредственная ангажированность, личное физическое участие в  социальных конфликтах (позднее эта мысль привела его к участию в Группе информации о тюрьмах, 1972), а для интеллектуальной работы необходим поиск новой формулировки проблем — не на уровне философских спекуляций, но в реальных контекстах и самых точных, привязанных к ситуации понятиях. Простите, я, кажется, слишком далеко вышла за рамки жанра вопросов и ответов, погрузившись в детали, но все же позвольте немного продолжить в связи с этой темой. В другом своем письме ко мне (24.11.1979) Фуко, можно сказать, поясняет пробел, о котором выше говорилось, в более четких понятиях. Отвечая на мой прямой вопрос об изменении его отношения к майским событиям, он пишет, что стал переосмысливать свое отношение к ним уже «с Июня 1968-го» (с  заглавной буквы — по  аналогии с  Маем 1968-го!). Фуко склонен видеть в этих событиях следствие «новых отношений» между разными социальными группами и  одновременно стимул к формированию «новых установок» (attitudes nouvelles), которые с тех пор так и не устоялись и продолжают меняться. Вот строки из его письма: Мое отношение к Маю 1968-го менялось все время — уже начиная с  Июня 1968-го! Я  думаю, что фактически это не то событие, которому можно было бы дать окончательную интерпретацию. Скорее это некая отправная точка Наталия Автономова

171

для формирования новых установок, которые и сегодня непрерывно эволюционируют. Впрочем, то, то произошло в 1968-м, было лишь интенсификацией новых отношений между интеллектуалами, студентами и политикой16.

Кстати, в беседе с Тромбадори он дает несколько иную формулировку: речь идет о новых отношениях «между интеллектуалами и неинтеллектуалами». Думаю, что мысли, пунктирно намеченные в этом фрагменте письма, так или иначе развертываются в некоторых поздних текстах Фуко, где понятие «установка» все чаще маркирует значимые места его рассуждений. Так, в тексте «Что такое Просвещение?» (1984) Фуко трактует современный смысл Просвещения как формирование особой «предельной установки» (une attitude limite), которая требует быть «на границах», отказаться от дихотомического выбора между внутренней и внешней позициями. По Фуко, это позволяет перевести кантовскую критику в положительный модус: дело не в том, каковы необходимые ограничения наших мыслей, речей и поступков, но в том, как изменить случайные моменты нашей жизни и найти в них то, что дает возможность «думать, говорить, делать» иначе, чем мы привыкли под воздействием этих ограничений. Именно поэтому и в трактовке событий Мая 1968-го, и в осмыслении европейского Просвещения нам важны не те или иные «окончательные интерпретации» исторических событий, но, скорее, проблема новых установок, которые, «непрерывно эволюционируя», помогают нам продвигать и расширять, насколько возможно, «безграничную работу свободы». Как вы считаете, повлияло ли издание 1977 года на рецепцию произведений Фуко в дальнейшем? Можно ли сказать, что та или иная аудитория познакомилась с  работами Фуко и составила о них собственное представление благодаря этой публикации? Или знакомство происходило независимо от нее, через первоисточники? Издание этой книги опередило в России (СССР) свое время, и намного. А после этого наступил провал, так что следу 16. М. Фуко — Н. Автономовой. Письмо от 24 ноября 1979 года. См.: Топосы философии Наталии Автономовой. К юбилею. М.: РОССПЭН, 2015. С. 298–304. 172

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ющим публикациям работ Фуко пришлось ждать наступления постсоветской эпохи, то есть почти двадцать лет. А потому публика, которая стала читать другие работы Фуко (те, что вышли во Франции до «Слов и вещей», и последующие — «Надзирать и наказывать» и затем тома из «Истории сексуальности»), была уже совсем другой, времена изменились. Несколько лет назад в Институте философии была беседа с Даньелем Дефером, другом и коллегой Фуко, и мне пришлось отвечать на вопросы молодых сотрудников Института — примерно о том же, о чем вы сейчас спрашиваете: зачем я переводила «Слова и вещи»? Что я нашла в этой книге? И я им рассказывала, какое значение для меня имел ее мощный антиидеологический пафос и потенциал. И я почувствовала, что Деферу это вполне понятно, а нашей молодежи — совершенно непонятно, какая-то абракадабра. Так что на ваш первый вопрос отвечу так: публикация 1977 года (и ее переиздание 1994 года) вряд ли прямо влияет на нынешнюю рецепцию Фуко; новые сюжеты — болезнь, тюрьма, сексуальность — влекут читателя гораздо сильнее, чем «археология гуманитарных наук». Однако она, разумеется, повлияла на то поколение, которое в последнюю четверть века создавало современное изобилие переводов западной философии. Насчет чтения первоисточников — это огромное преувеличение! Специалисты по французской философии и раньше могли читать почти любые первоисточники, но их было ничтожно мало. И ваша покорная слуга, и некоторые другие авторы (Виктор Визгин, Валерий Подорога, Лев Филиппов, Татьяна Клименкова) писали о Фуко и о контекстах его мысли в научных сборниках, так что философы, а  при желании и  более широкая публика вполне могли через них знакомиться и с другим Фуко. А насчет нынешнего восприятия Фуко отмечу одно важное обстоятельство: в нем, как правило, не замечают огромное, подчас катастрофическое смешение французских, очень условно говоря — «постмодернистских» тематик и сюжетов (сам Фуко всегда настаивал на том, что не знает и не понимает, что такое «постмодернизм»!) с североамериканскими подходами, для которых во главе угла — темы универсальной борьбы за права меньшинств, политкорректности во всех ее выражениях и др. В результате возникают синкретические интерпретации, которые «радикализуют» заимствованные понятия ввиду своих особых целей; именно они далее распространяются по всему свету и, конечно, влияют на отеНаталия Автономова

173

чественных читателей, которые английским владеют гораздо лучше, чем французским. Возможно, эти метаморфозы приводят к появлению массы мыслительных конструкций, в которых одновременно присутствуют столь разные фигуры, как Витгенштейн и Бахтин, Шанталь Муфф и Кеннет Герген и еще многие, но обязательно — Фуко и другие французские мыслители. Конечно, за  эти процессы синкретизации мысли, влияющие на современный образ Фуко в России, ответственны не только североамериканцы; в целом это интересная и явно недооцененная тема для дискуссий. Однако, повторяюсь, в течение почти двадцати лет главным источником представлений о  Фуко (не  в  пересказах, но в переводе) для широкого читателя были именно «Слова и вещи». К счастью, мое предисловие к изданию 1977 года получилось, кажется, достаточно внятным; говорят, что его и сейчас используют для подготовки общих или даже специальных курсов. Действительно, в 1994 году русский перевод «Слов и вещей» был переиздан без каких-либо изменений, с вашим предисловием 1977 года, но уже в совершенно ином контексте и для другой читательской аудитории. Планируется ли новое переиздание этого перевода? И если да, то есть ли намерение в этот раз что-то изменить? Второе издание (СПб., 1994) не было со мной согласовано; я была тогда за границей, и потому, к сожалению, в книге не только не исправлены ошибки и опечатки, но и добавились новые. Сейчас возникла возможность издать исправленный перевод. Интересно было бы проследить за жизнью терминов в истории существования этого перевода, да и в целом судьба этой книги в России заслуживает отдельного рассмотрения. В 2016 году ей исполнилось пятьдесят лет (Париж, 1966), а в 2017 году — 40 лет переводу. Она и в наши дни имеет один из самых высоких рейтингов цитирования в научной литературе, учитываемой РИНЦ, и входит в число самых знаменитых книг второй половины ХХ века. Удивительно также, что к ней обращаются представители невероятно разных дисциплин, и, если посмотреть, кто и зачем на нее ссылается (тот же РИНЦ позволяет это проверить), могут получиться результаты, любопытные с социологической, культурологической и даже философской точек зрения. 174

Логос · Том 29 · #2 · 2019

В новом издании наконец-то будет помещена репродукция с картины Веласкеса «Менины» («Придворные дамы»); без нее описываемый Фуко сдвиг от  классического представления субъекта к неклассическому остается совершенно непонятным! Ну, а что касается нового перевода, то он, как я надеюсь, будет несколько ближе к текстуре оригинала, к стилю мысли Фуко, а потому местами может оказаться более трудным для русскоязычного читателя, чем первый вариант перевода. По крайней мере, я стремлюсь теперь, когда это возможно, сохранять огромные предложения — длиною в полстраницы и больше, тогда как в первом издании дробила их на части для большей ясности (бывают у Фуко и минимальные предложения, они тоже более тщательно сохраняются). Другой момент — отказ от пояснений внутри текста, которые ранее казались мне необходимыми: так, например, понятие «конечность» (finitude), к которому раньше добавлялось поясняющее расширение («конечность человеческого бытия»), я склонна теперь трактовать как семантически самостоятельное и ни в каких пояснениях не нуждающееся. Наконец, еще одна черта новой редакции перевода — более толерантное отношение к латиноязычным словам оригинала, таким как «артикуляция» или «атрибуция» (напомню, что четыре главных признака, вокруг которых организуются все прочие элементы семиотических отношений в классической и современной эпистеме, — это «артикуляция», «десигнация» (обозначение), «деривация», «атрибуция»). Если раньше, например, articulation представала обычно как «сочленение» или «расчленение», то  теперь, особенно в  более широких смысловых контекстах, все чаще используется и термин «артикуляция», предполагающий не только сочленение и расчленение объектов или свойств, но и другие способы их  структурирования и  взаимоувязывания. Инициатива этих терминологических сдвигов исходила от меня, но мне удалось убедить Виктора Визгина в их целесообразности. В  новое издание предполагается включить небольшой словарь терминов, а  также комментарии к  экзотическим именам, которых у  Фуко очень много, — в  соответствии с  принципами французской исторической школы. Каждый из переводчиков напишет небольшое предисловие от себя, а в приложении будет помещено мое предисловие к изданию 1977 года — как историческое свидетельство и документ времени. Наталия Автономова

175

Чем, на  ваш взгляд, более всего важно и  примечательно то первое издание Фуко в СССР? Повторяю, это издание было чудом. Или доказательством того, что в любой системе есть люфты, которые и позволяют людям в ней существовать. Надеюсь, что теперь, сорок лет спустя, новое издание переработанного перевода станет важным этапом в необычной судьбе этой книги. Беседовала Елена Смирнова Библиография Автономова Н. С. Концепция «археологического знания» М. Фуко // Вопросы философии. 1972. № 10. С. 142–150. Автономова Н. С. Познание и перевод: Опыты философии языка. Изд. 2-е, испр. и дополн. М.; СПб.: Центр гуманитарных инициатив, 2016. Автономова Н. С. Философские проблемы структурного анализа в гуманитарных науках: Критический очерк концепций французского структурализма. М.: Наука, 1977. Беседа с Мишелем Фуко // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 2. М.: Праксис, 2005. Блауберг И. В., Юдин Э. Г. Философские проблемы исследования систем и структур // Вопросы философии. 1970. № 5. С. 57–68. Грецкий М. Н. Французский структурализм. М.: Знание, 1971. Евсевичев В. И. Международный диалог культур // Международная миссия издательства «Прогресс». М.: Автограф века, 2011. Кун Т. Структура научных революций. М.: Прогресс, 1975. Мулуд Н. Современный структурализм. Размышления о методе и философии точных наук. М.: Прогресс, 1973. Сахарова Т. А. От философии существования к структурализму. М.: Наука, 1974. Седых-Чеканников В. Н. «Я славлю пары воцаренье»: российские музы великих французов. М.: Автограф века, 2009. Сенокосов Ю. П. Дискуссия о структурализме во Франции // Вопросы философии. 1968. № 6. С. 172–181. Сэв Л. Современная французская философия. Исторический очерк: от 1789 г. до наших дней. М.: Прогресс, 1968. Топосы философии Наталии Автономовой. К юбилею. М.: РОССПЭН, 2015. Экспериментальная психология. Сб. ст.: В 6 т. / Сост. Ж. Пиаже, П. Фресс. М.: Прогресс, 1966–1978. Avtonomova N. Traduction et création d’une langue conceptuelle russe // Revue philosophique de la France et de l’étranger. 2005. № 4. P. 547–555. Foucault M. Dits et écrits / D. Defert, F. Ewald (dir.). P.: Gallimard, 1994. T. IV: 1980–1988.

176

Логос · Том 29 · #2 · 2019

A SOVIET MIRACLE: ON TRANSLATING THE ORDER OF THINGS. AN INTERVIEW Natalia Avtonomova. Principal Research Associate, Department of Epistemology, [email protected]. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science, 12/1 Goncharnaya str., 109240 Moscow, Russia. Keywords: Michel Foucault; The Order of Things; translator’s status; reception; French structuralism; humanities; systems studies; May 1968. This conversation with the philosopher and translator Natalia Avtonomova deals with how Michel Foucault’s seminal work The Order of Things: An Archaeology of the Human Sciences came to be translated into Russian and published in 1977. Those who backed its publication, the officials who were involved with it, and the editors of the book are all singled out. Ms. Avtonomova emphasizes how exceptional this publication was as an intellectual and editorial feat. Even though the text was skeptical about Marxism (e.g. asserting that Marxism is “like a fish in water” in the context of 19th century thought but “has nothing to breathe” in any other environment), the book was published completely unabridged, albeit with editorial notes commenting on sensitive passages. Moreover, the book appeared during the period of stagnation when Russian translations of works by modern Western philosophers, especially those with an ideological ax to grind, simply did not exist as part of the Soviet intellectual scene. The interview further tackles the reception of French structuralism by Soviet scholars in structure and systems studies. Natalia Avtonomova also discusses her book Philosophical Issues of Structural Analysis in the Humanities that was published at the same time as the translation of Foucault, recounts the difficulties in getting it published, and describes the status of the translator in Soviet Russia. Another topic is her correspondence with Foucault in the late 1970s that turned mostly on his attitude toward the events of May 1968. The interview also sheds light on some distinctive features in the current Russian attitude toward Foucault’s work and on the prospects for a new revised edition of The Order of Things in Russian. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-2-151-176

References Avtonomova N. S. Filosofskie problemy strukturnogo analiza v gumanitarnykh naukakh: Kriticheskii ocherk kontseptsii frantsuzskogo strukturalizma [Philosophical Problems of Structural Analysis in Humanities: A Critical Analysis of French Structuralist Concepts], Moscow, Nauka, 1977. Avtonomova N. S. Kontseptsiia “arkheologicheskogo znaniia” M. Fuko [Foucault’s Conception of Archaeological Knowledge]. Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 1972, no. 10, pp. 142–150. Avtonomova N. S. Poznanie i perevod: Opyty filosofii iazyka [Knowledge and Translation. Experiences of Philosophy of Language], 2nd ed., revised and enlarged, Moscow, Saint Petersburg, Tsentr gumanitarnykh initsiativ, 2016. Avtonomova N. Traduction et création d’une langue conceptuelle russe. Revue philosophique de la France et de l’étranger, 2005, no. 4, pp. 547–555. Beseda s Mishelem Fuko [Conversation with Michel Foucault]. In: Foucault M. Intellektualy i vlast’: Izbr. polit. st., vystup. i interv’iu. Ch. 2 [Intellectuals and

Наталия Автономова

177

Power: Selected Political Papers, Speeches and Interviews. Pt. 2], Moscow, Praksis, 2005. Blauberg I. V., Iudin E. G. Filosofskie problemy issledovaniia sistem i struktur [Philosophical Problems of the System and Structure Studies]. Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 1970, no. 5, pp. 57–68. Eksperimental’naia psikhologiia. Sb. st.: V 6 t. [Experimental Psychology. Collection of Papers: In 6 vols] (eds J. Piaget, P. Fraisse), Moscow, Progress, 1966–1978. Evsevichev V. I. Mezhdunarodnyi dialog kul’tur [International Cultural Dialogue]. Mezhdunarodnaia missiia izdatel’stva “Progress” [Progress Publishing House’s International Mission], Moscow, Avtograf veka, 2011. Foucault M. Dits et écrits (dir. D. Defert, F. Ewald), Paris, Gallimard, 1994, tome IV: 1980–1988. Gretskii M. N. Frantsuzskii strukturalizm [French Structuralism], Moscow, Znanie, 1971. Kuhn T. Struktura nauchnykh revoliutsii [The Structure of Scientific Revolutions], Moscow, Progress, 1975. Mouloud N. Sovremennyi strukturalizm. Razmyshleniia o metode i filosofii tochnykh nauk [Les structures la recherche et le savoir], Moscow, Progress, 1973. Sakharova T. A. Ot filosofii sushchestvovaniia k strukturalizmu [From the Philosophy of Existence to the Structuralism], Moscow, Nauka, 1974. Sedykh-Chekannikov V. N. “Ia slavliu pary votsaren’e”: rossiiskie muzy velikikh frantsuzov [“I am Praising the Enthronement of the Pair”: Russian Muses of Great Frenchmen], Moscow, Avtograf veka, 2009. Senokosov Iu. P. Diskussiia o strukturalizme vo Frantsii [Discussion on the Structuralism in France]. Voprosy filosofii [Questions of Philosophy], 1968, no. 6, pp. 172–181. Sève L. Sovremennaia frantsuzskaia filosofiia. Istoricheskii ocherk: ot 1789 g. do nashikh dnei [La Philosophie française contemporaine et sa genèse de 1789 à nos jours], Moscow, Progress, 1968. Toposy filosofii Natalii Avtonomovoi. K iubileiu [Philosophical Topoi of Natalia Avtonomova. To the Jubilee], Moscow, ROSSPEN, 2015.

178

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Перестать мыслить «власть» через «государство»: gouvernementalité, Governmentality Studies и что стало с аналитикой власти Мишеля Фуко в русских переводах В и к то р   К а п л у н

Доцент, департамент социологии, Санкт-Петербургская школа социальных наук и востоковедения, Национальный исследовательский университет «Высшая школа экономики» экономики» в Санкт-Петербурге (НИУ ВШЭ СПб). Адрес: 198099, Санкт-Петербург, ул. Промышленная, 17. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: политическая теория; Фуко; gouvernementalité; Governmentality Studies; власть; государство; либерализм; управление собой и другими; этический субъект; русский Фуко; contresens в переводах Фуко. Gouvernementalité (англ. governmentality) — неологизм, впервые использованный Мишелем Фуко в 1978 году, — сегодня входит в число основных понятий социальных наук. Этим термином обозначают разработанную Фуко новую перспективу понимания и анализа феномена «власти» и ее конкретных форм, характерных для разного типа культур и сообществ. Эта перспектива стала основой для развившегося в последние десятилетия междисциплинарного исследовательского поля, обозначаемого в англоязычных социальных науках как Governmentality Studies. Она среди прочего предлагает новый взгляд на генеалогию и специфику современных форм власти, где «власть» — в отличие от традиционных парадигм в политической философии — уже не мыслится через «государство».

В данной работе 1) разработанный Фуко исследовательский подход к феномену власти сопоставляется с традиционными парадигмами в политической философии; 2) демонстрируется, как Фуко использует понятие gouvernementalité в разные годы при обсуждении тем власти и морального субъекта; 3) характеризуется специфика раннего периода Governmentality Studies; 4) показывается, что имеющиеся русские переводы основных работ Фуко, в которых используется понятие gouvernementalité, не просто очень приблизительны, но в значительной мере представляют собой contresens — интерпретацию, по смыслу противоположную оригиналу. В совокупности они не столько открывают, сколько закрывают для русскоязычного читателя фукианскую исследовательскую перспективу.

179

I. Необходимость прояснения

«

Ч

Е Р Е З тридцать лет после смерти Фуко понятие „гувернаментальность“ (le concept de gouvernementalité) оказалось в  высшей степени успешным в  социальных и  гуманитарных науках», — отмечает современный французский исследователь1. И это действительно так. Предложенный Фуко подход к анализу отношений власти, маркером которого стало это понятие, в последние десятилетия послужил основой для развития целого ряда исследовательских направлений2 и, более того, способствовал возникновению отдельной междисциплинарной области исследований, получившей в англоязычной литературе название Governmentality Studies3. Проблематика гувернаментальности во многом альтернативна традиционным подходам к  феномену власти, существовавшим в политической философии до Фуко. Она выходит далеко за  пределы того, что традиционно относили к  сфере политического, и  располагается на  стыке политической теории с  фило Отдельные положения данной статьи были представлены в докладе, прочитанном на  конференции «Актуальность Фуко. Идеи Мишеля Фуко и современное общество», которая была организована Центром изучения гражданского общества и прав человека и прошла при финансовой поддержке Фонда им. Эндрю Гагарина на факультете свободных искусств и наук (СПбГУ) 14–15 декабря 2017 года. 1. Laborier P. La gouvernementalité // Michel Foucault. Un héritage critique / J.-F. Bert, J. Lamy (dir.). P.: CNRS, 2014. P. 179. 2. См., напр., внушительный список работ из разных дисциплинарных полей, опирающихся на предложенный Фуко подход: Ibid. P. 180. 3. Сам термин вначале станет популярным именно в англоязычном академическом мире и в английской транскрипции, в частности, благодаря сборнику: The Foucault Effect. Studies in Governmentality / G. Burchell et al. (eds). Chicago: University of Chicago Press, 1991. Оригинальное понятие приобретет авторитет во Франции лишь позднее. В сборник 1991 года будут включены среди прочего два текста и одно интервью самого Фуко, в том числе его знаменитая лекция из курса 1977–1978 года в Коллеж де Франс (см. сноску 6). О «карьере» понятия governmentality в англоязычном мире см., напр.: Донзло Ж., Гордон К. Управление либеральными обществами — эффект Фуко в англоязычном мире / Пер. с англ. А. Корбута; под ред. А. Бикбова // Логос. 2008. № 2 (65). С. 4. См. также комментарий Мишеля Сенеляра в: Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977–1978 учебном году / Пер. с фр. В. Ю. Быстрова и др. СПб.: Наука, 2011. С. 510–511. 180

Логос · Том 29 · #2 · 2019

софией языка, историей, социологией, антропологией и этикой. Во Франции эта трансверсальность исследовательской перспективы Фуко по отношению к традиционным дисциплинарным делениям повлияла на  целое поколение исследователей и  способствовала ломке старых дисциплинарных барьеров, в  том числе между философией и социальными и гуманитарными науками. В целом она, с точки зрения некоторых, привела к переопределению условий, в которых философский анализ оказывается способен сохранить свою критическую функцию и актуальность в современных обществах4. В  русскоязычной академической среде Фуко сегодня — один из самых популярных социальных теоретиков. На русский переведены почти все его основные работы. В  то  же время использовать разработанные им концептуальные инструменты в  текстах на русском языке подчас оказывается затруднительно — как из-за понятийной разноголосицы или неточности отдельных переводов, так и из-за произвольности опирающихся на такие переводы интерпретаций. Фукианскому gouvernementalité, как будет показано ниже, на русском повезло меньше всего, и здесь требуется определенная работа по прояснению. Ниже я попытаюсь: 1) резюмировать разработанный Фуко общий исследовательский подход к феномену власти, к которому отсылает понятие gouvernementalité, и  сопоставить его с  традиционными парадигмами в политической философии; 2) раскрыть, как это понятие используется в исследованиях Фуко разных лет; 3) охарактеризовать специфику раннего периода становления ан 4. Приведу свидетельство Брюно Карсенти, профессора парижской Высшей школы социальных исследований (EHESS), одного из тех, кто определяет облик современной политической и социальной теории во Франции: «Следует признать, что интеллектуальное поколение, к которому я принадлежу, обязано Фуко очень важными вещами. Фуко, очевидно, самый яркий свидетель перехода от одной философии к другой — перемещения традиционной философской практики в место, которое он из всех сил постарался не догматизировать жестким расчерчиванием и именованием; не из-за неспособности это сделать или непоследовательности, но, очевидно, потому, что понял лучше, чем кто-либо другой, — по меньшей мере начиная с книги „Слова и вещи“ и предложенной им перспективы взгляда на современную (moderne) épistémé и ее исчерпание, — что сегодняшняя актуальная мысль, там, где она способна вновь стать действенным критическим анализом, не должна больше оставаться в плену дисциплинарных делений и вытекающих из них конфликтов» (Karsenti B. D’une philosophie à l’autre. Les sciences sociales et la politique des modernes. P.: Gallimard, 2013. P. 28–29). Виктор Каплун

181

глоязычных Governmentality Studies; 4) показать, что имеющиеся на данный момент переводы основных работ Фуко, в которых используется понятие gouvernementalité, не просто весьма приблизительны, но  в  очень значительной степени представляют собой то, что по-французски называется contresens — интерпретация, по смыслу противоположная оригиналу; в совокупности они не  столько открывают, сколько закрывают для русскоязычного читателя фукианскую исследовательскую перспективу.

II. Gouvernementalité и gouvernement: семантика понятий и проблема перевода Понятие gouvernementalité Фуко впервые использует в своем лекционном курсе «Безопасность, территория, население», читавшемся в Коллеж де Франс в 1977–1978 учебном году5. Он вводит его в четвертой лекции курса, прочитанной 1 февраля 1978 года6. Наиболее часто этот термин встречается у Фуко в лекциях этого года и в курсе следующего, 1978–1979 года, который он назовет «Рождение биополитики»7. В это время Фуко занимается в основном анализом форм власти, развившихся параллельно и в связи со становлением нововременного государства и, в частности, проблематикой современного либерализма. С  начала 1980-х годов он начинает интересоваться в большей степени другими темами — генеалогией «морального субъекта», проблематикой «заботы о себе» в греко-римской античности и раннем христианстве и т. д. Но, хотя в этот период термин gouvernementalité в текстах Фуко употребляется реже, это понятие будет играть роль важного 5. Foucault M. Sécurité, territoire, population. Cours au Collège de France, 1977– 1978 / F. Ewald, A. Fontana (dir.). P.: Gallimard; Seuil, 2004. О русских переводах этого и других лекционных курсов Фуко см. раздел VII. 6. Эту лекцию (вместе с продолжающей ее пятой лекцией курса) некоторые комментаторы считают основным текстом Фуко о gouvernementalité (см., напр.: Laborier P. Op. cit. P. 169). Ее многократно публиковали на разных языках в виде отдельной статьи. В печатном виде она впервые появится в  1978 году в  переводе на  итальянский под названием Governamentalità в итальянском журнале Aut-Aut. В 1979 году в британском журнале Ideology and Consciousness будет опубликован английский перевод. Позднее этот перевод в  новой редакции войдет в  упоминавшийся выше сборник The Foucault Effect и в этой версии получит широкое хождение (Foucault M. Governmentality // The Foucault Effect. Studies in Governmentality. P. 87–104). 7. Idem. Naissance de la biopolitique. Cours au Collège de France, 1978–1979 / F. Ewald, A. Fontana (dir.). P.: Gallimard; Seuil, 2004. 182

Логос · Том 29 · #2 · 2019

концептуального инструмента в его исследованиях вплоть до последнего года его жизни. Вместе с несколькими другими понятиями фукианского словаря оно позволит Фуко соединить три основные оси его исследований современных обществ и их генеалогии, предпринятых в разные годы, — режимы знания, типы власти, формы морального субъекта — в единый исследовательский и философско-политический проект8. Адекватно передать фукианское gouvernementalité по-русски одним словом-термином затруднительно9. Не  претендуя на то, чтобы задать переводческую норму, я буду использовать ниже для передачи gouvernementalité просто кальку с  французского — «гувернаментальность». Конечно, это не слишком изящный неологизм, но в данном случае это, возможно, не так плохо, если исходить из принципа соответствия оригиналу10. В некоторых аспектах это не идеальный вариант, но он достаточно хорошо подходит в  качестве инструмента для решения основных задач данной работы. Впрочем, такой выбор продиктован не  только техническими задачами. Возможно, фукианское gouvernementalité, действительно, лучше передавать в  переводе калькой. Аргументом в пользу такого решения может послужить тот факт, что оно соответствует сложившейся за несколько десятилетий практике переводов Фуко на другие европейские языки11 и отвечает критерию соотносимости словарей современ 8. В рамках возникшего в 1990-е годы англоязычного поля Governmentality Studies под исследовательской перспективой gouvernementalité иногда понимают исключительно анализ современных форм власти в связи с проблемой государства и экономического мышления (в частности, либерализма и  неолиберализма). Ниже я  попытаюсь показать, что такая интерпретация представляет собой сужение фукианской аналитической перспективы, и кратко обрисовать обстоятельства ее появления (см. раздел IV). 9. Это неоднократно отмечали сталкивавшиеся с этой проблемой русские переводчики (см., напр., примечание Андрея Корбута в: Донзло Ж., Гордон К. Указ. соч. С. 3–4). 10. «…Ce vilain mot de “gouvernementalité”» («…Это уродливое слово „гувернаментальность“»), — с иронией скажет о введенном им неологизме сам Фуко в начале пятой лекции курса «Безопасность, территория, население», где он развивает тему, заявленную в четвертой лекции: «Я хотел бы сейчас начать небольшой обзор размеров того, что я раньше назвал этим уродливым словом „гувернаментальность“» (Idem. Sécurité, territoire, population. P. 119). 11. Выбор в пользу кальки для перевода gouvernementalité был сделан не только в тех языках, где он очевиден (как в итальянском c governamentalità и в английском с governmentality), но и там, где калька выглядит очень Виктор Каплун

183

ных социальных наук на разных языках. В определенной степени оно может быть оправданно и содержательно, поскольку в кальке «гувернаментальность» присутствует тот же корень, что и в ряде русских слов французского происхождения — таких как «губернатор» и  «губерния», «гувернер» или «гувернантка», — отсылающий к широкому спектру значений: от «правления» и «управления» (в диапазоне от политического до менеджериального значения слова) до «руководства», «опеки» и «наставления» (в смысле отношений наставничества, опекунства, руководства детьми). Этот спектр значений хорошо укладывается в фукианское широкое понимание отношений власти, о котором будет сказано ниже. Кроме того, калька «гувернаментальность» оказывается в переводе удобным лингвистическим инструментом. Она позволяет образовывать новые производные слова, хорошо передающие соответствующие неологизмы Фуко и связанные с ними фигуры мысли12. Но главный аргумент в пользу такого решения в  другом. Оно, как будет показано ниже, позволяет избегнуть в  переводе серьезной ошибки, искажающей всю логику фукианского анализа, а именно ассоциации gouvernementalité с «правительством», «правительственной ментальностью» и «государственным управлением». Понятие gouvernementalité тесно связано с еще одним важным понятием фукианского словаря — gouvernement. В концептуальном инструментарии Фуко последнее в ряде отношений даже более искусственно. Так, в немецких переводах Фуко какое-то время конкурировало несколько вариантов перевода, но в итоге здесь тоже закрепляется калька с  французского, адаптированная с  помощью суффикса, — Gouvernementalität (см., напр.: Gouvernementalität der Gegenwart. Studien zur Ökonomisierung des Sozialen / Ü. Bröckling et al. (Hg.). Fr.a.M.: Suhrkamp, 2000). В немецком это решение оказывается вынужденным, и, несмотря на очевидную искусственность неологизма Gouvernementalität, он в итоге вытесняет предложенный ранее термин Regierungsmentalität («правительственная ментальность»), который, как отмечает Мишель Сенеляр, основан на ложной этимологии и ошибочен по смыслу, поскольку французское слово gouvernementalité ни морфологически, ни семантически не является составным производным от слов gouvernement (правительство/правление/управление) и mentalité (ментальность) (Foucault M. Sécurité, territoire, population. P. 406. Note 126). 12. Благодаря этому оказывается возможным точно передать на  русском ряд важных формул Фуко, когда он, например, говорит о  характерном для современных обществ феномене «гувернаментализации государства (gouvernementalisation de État)» (Ibid. P. 112) или еще что «государство… оказалось… гувернаментализировано (l’État… s’est trouvé… gouvernementalisé)» (Ibidem). См. сноски 31 и 60. 184

Логос · Том 29 · #2 · 2019

значимо, чем первое. Фуко нередко объясняет gouvernementalité через gouvernement, а сам термин встречается в его текстах значительно чаще, чем gouvernementalité13. Связанная игра употреблений этих терминов у Фуко во многом определяет саму логику предложенного им анализа феномена власти. Фукианское gouvernement я буду передавать в общем случае как «(у)правление» (с «у», взятым в скобки)14. Искусственность такого перевода, с моей точки зрения, искупается тем, что он позволяет не только наиболее адекватно передать семантический спектр понятия, но также сделать сам термин узнаваемым в переводе, что, в свою очередь, позволяет читателю не путать обыденное значение слова «управление» и его техническое значение как понятия фукианского словаря. В  общем случае gouvernementalité — это совокупность практик gouvernement, образующих стратегическое поле отношений власти в  данную конкретную эпоху в  данной конкретной культуре, и  их  рационализация в  соответствующем дискурсе. Gouvernementalité может употребляться у Фуко как в единственном, так и  во  множественном числе. Гувернаментальность (гувернаментальности) как объект исследования — это варьирующиеся от  эпохи к  эпохе и  от  культуры к  культуре парадигмы (у)правления; они включают в себя совокупности практик, или техник, посредством которых люди или группы людей в данной культуре определенным образом направляют поведение друг друга и свое собственное, плюс концептуализацию этих техник и практик в формах знания, предписаниях, рекомендациях в научной, управленческой, моралистической, педагогической, духовной или иной литературе соответствующей эпохи. Конечно, с  точки зрения филологического идеала при переводе с одного языка на другой однокоренные слова следует пе 13. Частоту употреблений этих терминов у Фуко можно оценить, например, по указателю к четырехтомному изданию статей и выступлений Фуко (Idem. Dits et écrits / D. Defert, F. Ewald (dir.). P.: Gallimard, 1994. Vol. IV: 1980–1988. P. 868). 14. Хотя в современном французском языке само слово gouvernement имеет еще одно очевидное значение — «правительство», Фуко во избежание путаницы специально оговаривает, что, когда речь идет об анализе отношений власти в перспективе гувернаментальности, под gouvernement он имеет в виду не политический институт и не государственный орган («правительство»), а определенную практику — практику (у)правления поведением (см., напр.: Idem. Naissance de la biopolitique. P. 323–324). Подробнее о фукианском понятии gouvernement будет сказано в разделе III. Виктор Каплун

185

редавать однокоренными же. Однако, как я попытаюсь показать в разделе VII, в случае переводов Фуко попытки следовать этому принципу и  переводить gouvernementalité русскими словами с  корнем «прав» («правительственность», «правительственная ментальность», «государственное управление» и др.) ведут к серьезным искажениям смысла и, более того, к приписыванию Фуко того традиционного стиля мышления о власти и государстве, от которого он как раз и пытается дистанцироваться с помощью разработанных им концептуальных инструментов. Поэтому я в данной работе счел возможным пожертвовать менее значимой филологической стороной вопроса ради концептуальной ясности и более точной передачи специфики фукианского аналитического подхода. Такое решение позволяет избежать общего для существующих русских переводов Фуко концептуального недоразумения, согласно которому субъектом гувернаментальности и  (у)правления оказывается правительство и, шире, государство15.

III. Концепция власти Фуко и нововременная традиция политической философии Наиболее последовательно Фуко сформулирует свое понимание феномена власти в отдельном большом эссе 1982 года «Субъект и власть»16. В этом тексте Фуко попытается резюмировать и впи 15. Предлагаемое здесь решение по своей логике подобно тому, которое закрепилось в немецких переводах Фуко, где используемая для передачи gouvernemantalité калька с французского — Gouvernementalität — также имеет иной корень, чем немецкие слова другого однокоренного ряда: Regierung (правительство/правление), regieren (править/управлять) и пр. (см. сноску 10). 16. Этот текст впервые опубликован по-английски в: Dreyfus H., Rabinow P. Michel Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutics. Chicago: University of Chicago Press, 1982. Он во многом представляет собой ответы на уточняющие вопросы, возникавшие в ходе совместных бесед Фуко с Хьюбертом Дрейфусом и Полом Рабиноу, коллегами Фуко из Беркли, с  которыми он много работал в  последние годы жизни. По-французски он будет опубликован в 1984 году во французском издании книги Дрейфуса и Рабиноу (Idem. Michel Foucault, un parcours philosophique. Au-delà de l’objectivité et de la subjectivité / F. Durand-Bogaert (trans.). P.: Gallimard, 1984) и воспроизведен в: Foucault M. Le sujet et le pouvoir // Dits et écrits. Vol. IV. P. 222–243 (рус. пер.: Фуко М. Субъект и власть // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 3 / Пер. с фр. Б. М. Скуратова; под общ. ред. В. П. Большакова. М.: Праксис, 2006. С. 161–190). 186

Логос · Том 29 · #2 · 2019

сать в единую исследовательскую перспективу свои предыдущие работы (в частности, исследования нововременных форм власти и либерализма, предпринятые в конце 1970-х годов) и текущую программу исследований17. Свою общую исследовательскую программу Фуко формулирует здесь с помощью понятия gouvernement, перекидывая одновременно концептуальный мостик к своим лекциям 1977–1978 года «Безопасность, территория, население», где было введено понятие gouvernementalité. Там Фуко подробно разбирал спектр значений термина gouvernement, в частности тех, которые слово имело в старофранцузском языке XIII–XV веков и позднее, во французском XVI века, когда начинает складываться нововременное государство, а в теоретических текстах приобретает популярность новая идея (у)правления поведением людей18. Теперь, в 1982 году, Фуко характеризует с помощью понятия (у)правления общую специфику отношений власти: Власть, по сути, имеет характер не столько лобового столкновения между двумя противниками или же обязательств, принимаемых одним по отношению к другому, сколько характер «(у)правления» («gouvernement»)19. Следует оставить за  этим словом очень широкое значение, какое оно имело в XVI веке. Оно относилось не  просто к  политическим структурам и  администрированию государств — но обозначало способ руководить поведением индивидов или групп: (у)правление детьми, душами людей, общинами, семьями, больными. Оно охватывало не просто институированные и легитимные формы политического и экономического подчинения — но типы действия, продуманные и просчитанные в большей или меньшей степени, однако все предназначенные для воздействия на возможности действовать других индивидов. (У)(на)правлять (gouverner) в  этом смысле — это структурировать поле возможного действия других. Характерный для власти собственный тип отношений нужно искать, следовательно, не  со  стороны насилия и борьбы и не со стороны договора и добровольной связи (которые, самое большее, могут быть лишь ее инструмента-

17. Фуко в этот момент работает среди прочего над последними томами «Истории сексуальности» («Использование удовольствий», «Забота о себе» и «Признания плоти»), посвященными истории этического субъекта, моральных проблематизаций и практик себя в западной культуре. 18. См. уже упоминавшиеся лекции от 1 и 8 февраля 1978 года (4-я и 5-я лекции курса). 19. Кавычки принадлежат Фуко. Виктор Каплун

187

ми); но  со  стороны этого особого типа действия — ни  военно-боевого (guerrier), ни  юридического, — каковым является (у)правление20.

В  целом предлагаемое здесь понимание феномена власти — это взгляд с  точки зрения практики. Фуко полагает, что реалистическая аналитика власти должна начинаться с  отказа от  самой формы вопроса о власти, характерной для основных традиций политической философии Нового времени. Вместо того чтобы спрашивать «Что такое власть?» (например, является ли насилие сущностью власти и т. д.) и «Откуда возникает власть?» (вопрос о первопричине власти и о том, что ее легитимирует), вопрос о власти нужно ставить в форме: «Как власть осуществляется?»21 Другими словами: «Как это работает?» Такая форма вопроса сразу переводит проблематику власти из области поисков некой вневременной сущности феномена власти в область анализа исторически и культурно локализованных практик. Речь идет, таким образом, о возможности эмпирического и критического анализа конкретных форм власти. Отсюда следует несколько принципиальных тезисов. Прежде всего, сам термин «власть» может вводить в  заблуждение, заставляя думать, что речь идет о некой субстанции или сущности. Более точным, полагает Фуко, было бы говорить не о «власти», но об «отношениях власти», поскольку власть существует только в виде отношений (отношений индивида с индивидом, группы с группой, группы с индивидом и т. д.): Начинать рассмотрение темы власти с анализа «того, как» — значит осуществить по отношению к идее некой фундаментальной власти (supposition d’un pouvoir fondamental) несколько критических сдвигов. Это значит, что нужно сделать объектом своего анализа отношения власти (des relations de pouvoir), а не власть (un pouvoir)…22

Изменение исследовательской перспективы оказывается необходимым, поскольку, с точки зрения Фуко, ни нововременная традиция политической философии, ни  другие современные формы знания не  дают концептуальных инструментов, необходимых для анализа собственно отношений власти. Такие научные 20. Ibid. P. 237. 21. Ibid. P. 232–233. 22. Ibid. P. 235. 188

Логос · Том 29 · #2 · 2019

дисциплины, как экономическая теория и  экономическая история, выработали адекватные инструменты для анализа отношений между людьми в процессе производства («производственных отношений»), лингвистика и семиотика — для отношений, осуществляющихся в процессах символического обмена («смысловые отношения»): Но в том, что касается отношений власти, не имелось никакого определенного инструмента; мы пользовались способами мыслить власть, опиравшимися либо на юридические модели (что легитимирует власть?), либо на модели институциональные (что такое государство?)23.

Между тем у  отношений власти есть собственная специфика, и  для их  анализа необходимы соответствующие инструменты. В самом общем виде понятие «власть» указывает на возможность воздействовать на  возможные действия другого. Отношения власти — это отношения, в  которых одни воздействуют на действия других (как актуальные, так и будущие). Осуществление власти есть, таким образом, особого типа действие — действие, направленное на действия. Посредством его индивиды или группы структурируют поле возможных действий друг друга. Вопрос о том, как осуществляется власть, есть, следовательно, вопрос о  том, как люди осуществляют (у)правление поведением друг друга и — добавим, забегая вперед, — как они осуществляют (у)правление самими собой24. Осуществление власти как действие на возможные действия другого не сводится к сфере политики в узком смысле слова. Политическое (у)правление есть только частный случай отношений 23. Ibid. P. 223. 24. Осуществление власти как «руководство поведением» (conduite des conduites, дословно: «поведениями», во множественном числе) — формула Фуко, которая станет знаменитой. Она отсылает среди прочего к важной особенности отношений власти, понимаемых как «(у)правление». Выражение conduire des conduites («руководить поведениями», «направлять поведения») описывает одновременно и характер действия по отношению к другим (руководить поведением других — «вести других»), и тип действия по отношению к самому себе (руководить собой — «вести себя»). Внутри отношений власти первое неразрывно связано со вторым. В целом «(у)правление» и «руководство поведением» оказываются у Фуко понятиями одного порядка и нередко используются совместно для описания общей специфики отношений власти как особой области исследований (см., напр.: Ibid. P. 237). Виктор Каплун

189

власти. Понятые как «руководство поведением», они неизбежным образом присутствуют внутри любых социальных отношений, в любых обществах, в рамках любых социальных институтов — между индивидами и группами, находящимися в самых разных социальных ролях и положениях (между супругами в рамках института семьи, между родителями и  детьми, между врачами и больными, между психиатрами и их пациентами, между учителями и учениками и т. д.). Это означает, что отношения власти неправильно понимать как «надстройку». Они не есть некая отдельная структура, надстроенная «над обществом» (как иногда понимают государство), которую можно было бы попытаться устранить, чтобы учредить общество «без власти». Отношения власти укоренены в самой социальной связи: Жить в  обществе — значит в  любом случае жить таким образом, чтобы люди имели возможность действовать на действия друг друга. Общество «без отношений власти» может быть только абстракцией25.

Какова связь между «властью» и «насилием»? В распространенной версии современной политической философии, опирающейся на Макса Вебера, принято считать, что сама сущность феномена власти (по крайней мере политической) определяется насилием26. С точки зрения Фуко, специфику отношений власти следует искать в  другом. Отношения насилия предполагают действие на другого как на объект, насилие лишает другого субъектности и сводит его к полной пассивности. Отношения власти, в отличие от отношений насилия, предполагают, что воздействие осуществляется не  непосредственно на  другого, но  на  его возможные действия. Это означает, что внутри отношений власти другой (тот, чье поведение стремятся направлять) всегда поддерживается в статусе субъекта действия и для него всегда остается открытым поле возможных ответов, изобретений, встречных действий на действия27. Это означает, что в отношения власти — как обязательный элемент — всегда встроена свобода. (У)правление всегда осуществля 25. Ibid. P. 239. 26. См., напр.: Вебер М. Политика как призвание и профессия / Пер. с нем. А. Ф. Филиппова, П. П. Гайденко // Избр. произв. М.: Прогресс, 1990. С. 644–706. 27. Foucault M. Le sujet et le pouvoir. P. 236. 190

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ется в отношении того, у кого имеется поле собственных возможных действий и ответов на действия других, пытающиеся направлять его действия. Отношения, сведенные к чистому физическому насилию (человек в кандалах), перестают быть отношениями власти28. Можно сказать, что в фукианской перспективе понимания власти отношения насилия представляют собой своего рода предельную, выродившуюся форму отношений власти, в которой последние теряют свою специфику. Таким образом, фукианская аналитика власти предполагает дистанцирование от двух основных традиций в политической философии Нового и Новейшего времени: от подхода, предлагающего видеть сущность власти в легитимирующем ее (и государство) договоре, добровольном согласии подчиняться и делегировании прав (условно — традиция общественного договора); и от подхода, видящего сущность власти в институциональном принуждении, в скрытом или явном насилии, локализованном в институте государства, понимаемом как орудие господства (условно — традиция Realpolitik). Конечно, подчеркивает Фуко, и добровольное согласие, и насилие могут быть предварительными обстоятельствами и  инструментами осуществления власти; и, разумеется, институциональные условия и  ограничения влияют на  стратегическое поле отношений власти. Но не они определяют собственную их специфику. Концептуальный сдвиг, который, с точки зрения Фуко, необходимо осуществить по отношению к существующей традиции политической мысли, предполагает отказ от привычки мыслить «власть» через «государство». Наконец, еще один важный концептуальный сдвиг, который фукианская аналитика власти предлагает по отношению к традиционному пониманию «власти» в социальных науках. В предложенной Фуко перспективе анализа отношений власти проблематика (у)правления — руководства возможными действиям другого (других) — оказывается неразрывно связанной с проблематикой (у)правления самим(ой) собой. Поэтому темы «практик себя», «моральных проблематизаций», «герменевтики субъекта», «морального субъекта собственных действий», а также историческая проблематика античной «заботы о себе» и ее последующие превращения и перехваты в христианстве (в практиках пастырской власти, развившихся в рамках института Церкви), а затем в  нововременных формах гувернаментальности — все эти 28. Ibid. P. 238. Виктор Каплун

191

темы, которыми Фуко будет заниматься в последние годы жизни, в 1980-е годы, лишь на первый, поверхностный взгляд кажутся не связанными с его исследованиями форм власти в современных обществах, предпринятыми в 1970-е годы. Эти темы у Фуко составляют единый комплекс с его аналитикой власти и являются частью единого большого исследовательского и политико-философского проекта. Практики (у)правления собой и  технологии себя, концептуализация моральных проблематизаций и типа отношения к  самому себе в  дискурсе, варьирующиеся от  культуры к  культуре, — все это конституирует индивида как субъекта собственных действий и  определяет доступные для него тактики и  стратегии действия и  возможных ответов-противодействий внутри отношений власти в данной культуре. Таким образом, темы, которые принято относить к сфере этики и социальной или культурной антропологии, в фукианской перспективе оказываются частью аналитики власти и попадают в поле политической теории — если последнюю мы понимаем в расширительном по отношению к традиционной политической философии смысле. Этот сдвиг Фуко осуществляет, в частности, через обращение к  античной — греческой и  римской — традиции политической и моральной мысли, дистанцируясь с ее помощью от нововременной традиции политической философии, предлагающей мыслить политическое как сферу договора и/или отношений господства и институционального насилия, — но в любом случае через «государство». Термин «гувернаментальность» среди прочего отсылает к этому концептуальному стыку, где анализ форм (у)правления другими (варьирующихся от эпохи к эпохе и от культуры к культуре) соединяется в единой аналитической перспективе с анализом форм (у)правления людьми самими собой (также представляющих собой культурную переменную).

IV. Гувернаментальность в современных обществах и проблема государства Таким образом, фукианская перспектива анализа отношений власти предполагает в  качестве базового методологического принципа отказ мыслить «власть» через «государство». В применении к домодерновым обществам, где отсутствует государство в современном смысле слова, этот принцип кажется относительно легко реализуемым. Но что конкретно он означает в применении к современным обществам? 192

Логос · Том 29 · #2 · 2019

В  курсах лекций 1977–1978 и  1978–1979 годов «Безопасность, территория, население» и  «Рождение биополитики» (посвященных нововременным формам отношений власти в их связи с институтами государства, которые начинают складываться в  XVI веке и существуют в тех или иных формах до наших дней) Фуко многократно напоминает, что необходимо перевернуть отношение и  мыслить не  практики (у)правления, отталкиваясь от  государства, но, наоборот, государство, отталкиваясь от  практик (у)правления. Надо понимать государство не как субъект и не как место локализации власти, но, наоборот, отталкиваясь от практик (у)правления индивидов или групп друг другом, видеть государство как своего рода производную от гувернаментальности определенного типа — или даже как инвестированную такими практиками пустую форму. «Государство» — идет ли речь о  некой совокупности реальных политических, правовых, бюрократических институтов или же о фигуре мысли, которой оперирует та или иная идеология, — нужно рассматривать не как субъект управления, а как инструмент тактических уловок определенной гувернаментальности: Но государство есть не более чем перипетия (у)правления (une péripétie du gouvernement) — а не (у)правление есть инструмент государства. Или, во всяком случае, государство есть перипетия гувернаментальности29.

Современное «государство», пресловутый Левиафан, вовсе не является наделенным волей единым политическим телом. Как подчеркивает Фуко в своей знаменитой лекции от 1 февраля 1978 года, в реальности оно представляет собой скорее лишенный единства и субъектности конгломерат разнородных феноменов: В конечном счете государство, возможно, есть не более чем многокомпонентная разнородная реальность и мифологизированная абстракция, значимость которой сильно преувеличена30.

Реалистический анализ отношений власти предполагает, что за государством как «мифологизированной абстракцией» нужно научиться видеть государство как совокупность разного рода институтов, инвестированную практиками «(у)правления» из раз-

29. Idem. Sécurité, territoire, population. P. 253. 30. Ibid. P. 112. Виктор Каплун

193

ных не-, до-, внегосударственных форм жизни31. Кроме того, что эта совокупность не есть нечто цельное, она также не есть нечто устойчивое. Сфера того, что должно рассматриваться как относящееся к «государственному», а что — не должно, имеет подвижные границы. Те или иные вопросы морали, здоровья, ценностей семейной жизни, образования, экологии, демографии, трудовых отношений, отношений между полами и т. д. могут объявляться входящими или не входящими в сферу государственных интересов в зависимости от интересов тех или иных сил (от логики той или иной гувернаментальности), имеющих возможность пользоваться ресурсами государственного регулирования как инструментами (у)правления человеческим поведением. Что есть «государственное» и что к нему относится — определяется и переопределяется динамикой отношений власти. В реальности происходит постоянное переочерчивание и  переопределение пространства «государственного». Введение или не-введение тех или иных аспектов жизни и поведения индивидов в сферу контроля, опеки, попечения посредством государственных институтов есть сам по себе один из механизмов власти, элемент в тактической игре гувернаментальности: И вполне вероятно, что если государство существует таким, каким оно существует сейчас, то  это благодаря как раз этой гувернаментальности, которая является одновременно и внешней, и внутренней по отношению к государству, потому что именно тактики (у)правления дают возможность в каждый момент определять, что должно относиться к сфере государства, а что не должно, что является публичным, а что — частным, что является государственным, а что — негосударственным. Таким образом, если угодно, и государство в своей способности к выживанию, и государство в своих пределах должны пониматься, только отталкиваясь от общих тактик гувернаментальности32. 31. Фуко использует выражения «гувернаментализация государства», «гувернаментализированное государство», государство, которое «оказалось гувернаментализировано» и т.д. (Ibid. P. 112–113) для обозначения исторического процесса постепенного проникновения в сферу государственных институтов (или, если сказать иначе, превращения в государственные институты) практик (у)правления (педагогических, медицинских, духовных и т. д.) из разного рода предгосударственных сфер, в частности связанных с типами (у)правления, характерными для патриархальной семьи и сферы домашнего производства или, например, для пастырской гувернаментальности. 32. Ibid. P. 112–113. 194

Логос · Том 29 · #2 · 2019

V. Гувернаментальность, формы знания и «забота о себе»: три оси единого проекта С 1979 года Фуко начинает меньше интересоваться формами власти, связанными с современным государством. Его лекционные курсы и статьи последних лет и последние тома «Истории сексуальности», над которыми он работает в этот период, будут посвящены в основном «генеалогии современного субъекта». Вначале он сфокусируется на текстах Отцов Церкви первых веков христианства и на анализе форм пастырской власти, развившихся в монастырских формах жизни начиная с IV века н. э.33 Затем, двигаясь в обратном порядке вглубь европейской истории, сосредоточится на изучении характерных для греко-римской античности типов (у)правления собой и «практик себя», которые Фуко обозначит греческой формулой «забота о себе». В  этих лекциях и  текстах термин «гувернаментальность» будет употребляться реже, чем в  лекционных курсах 1977–1978 и 1978–1979 годов, но само понятие, отражающее специфику анализа отношений власти, будет по-прежнему играть важную роль. В  чем-то  его значение как концептуального инструмента даже возрастает. Оно позволяет Фуко не только осуществить концептуальный сдвиг по отношению к традиционному пониманию «власти», но также связать в единую проблематику три последовательно разрабатываемые им области исследований: историю форм знания, историю форм власти, понятой как (у)правление другими, и историю субъекта, или «форм субъективности», предполагающих определенные техники (у)правления собой. Когда в начале 1980-х годов Фуко формулирует новую большую программу исследований, тематика которой на  первый взгляд кажется очень далекой от тематики лекционных курсов 1977–1978 и 1978– 1979 годов, он делает это с помощью понятия гувернаментальности. Так, в резюме лекционного курса 1980–1981 года «Субъективность и истина» мы читаем:

33. См. «Об (у)правлении живущими», лекционный курс Фуко 1979–1980 года в Коллеж де Франс (Idem. Du gouvernement des vivants. Cours au Collège de France, 1979–1980 / F. Ewald, A. Fontana (dir.). P.: Gallimard; Seuil, 2012), и «Признания плоти», один из томов цикла «История сексуальности», который Фуко не успел полностью закончить при жизни; этот том был подготовлен к печати Фредериком Гро и опубликован в 2018 году как 4-й том цикла (Idem. Les aveux de la chair. P.: Gallimard, 2018). Виктор Каплун

195

Речь идет о том, чтобы начать, под общим названием «Субъективность и истина», исследование об институированных способах познания себя и об их истории. Серия исследований, которую можно наметить… позволила бы… создать историю «заботы о самом(ой) себе» (souci de soi-même), понятой как опыт и, следовательно, также как техника, формирующая и трансформирующая этот опыт. Такой проект находится на пересечении двух тем, рассматривавшихся ранее: история субъективности и анализ форм «гувернаментальности». В том, что касается исследования «гувернаментальности», оно имело двойную цель: проделать необходимую критическую работу в отношении распространенных концепций «власти» (понимаемой более или менее смутным образом как единая система, организованная вокруг некого центра, который является в то же время ее источником, и стремящаяся в силу своей внутренней динамики к постоянному расширению); проанализировать ее, наоборот, как область стратегических отношений между индивидами или группами — отношений, в которых речь идет о руководстве действиями другого или других (la conduite de l’autre ou des autres) и которые задействуют — в зависимости от конкретных случаев, в зависимости от институциональных рамок, в которых они развиваются, в зависимости от социальных групп, в зависимости от разных эпох — различные техники и процедуры. История «заботы о себе» и «техник себя», таким образом, была бы способом изучения истории субъективности… через установление и трансформации в нашей культуре «отношений с самим(ой) собой» (rapports à soi-même) с их технической арматурой и их эффектами знания. И, таким образом, можно было бы снова, в другом аспекте, рассмотреть вопрос о «гувернаментальности»: (у)правление самим(ой) собой (le gouvernement de soi par soi) в его сочлененности с отношениями с другим (как мы видим это в педагогике, в советах о том, как себя вести, в духовном руководстве, в предписании моделей жизни и т. д.)34.

В  своем последнем лекционном курсе «Смелость истины. (У)правление собой и другими II»35, который Фуко прочтет незадолго до смерти, в весеннем семестре 1983–1984 учебного года, он вновь использует понятие «гувернаментальность» для описания общей логики своего исследовательского подхода. Курс будет 34. Idem. Subjectivité et verité // Dits et écrits. Vol. IV. P. 213–214. 35. Idem. Le courage de la vérité: Le gouvernement de soi et des autres II. Cours au Collège de France (1983–1984) / F. Ewald, A. Fontana (dir.). P.: Gallimard; Seuil, 2009. 196

Логос · Том 29 · #2 · 2019

посвящен античной практике parresia, говорения истины, в том числе ее политическому значению в греческой демократии. В первой лекции курса Фуко формулирует два базовых методологических тезиса: 1) понятие гувернаментальности — инструмент, благодаря которому его текущие исследования 1984 года (исследования античной проблематики «заботы о  себе» и, шире, форм субъективности в западной культуре) обнаруживают свое родство с  его исследованиями 1977–1978 и  1978– 1979 годов (исследования либерализма и  власти в  связи с проблемой нововременного государства); речь идет о двух составляющих единого исследовательского проекта; 2) понятие гувернаментальности дает возможность анализировать совместно и в их взаимосвязи три интересующие Фуко проблемные сферы (знание, власть, субъективность). Отсюда, в частности, задача рассмотреть практику parresia через призму гувернаментальности: С  понятием parresia… у  нас есть возможность поставить вопрос о субъекте и об истине с точки зрения практики того, что можно назвать (у)правлением самим(ой) собой и другими (le gouvernement de soi-même et des autres). И  мы, таким образом, вновь приходим к теме (у)правления, которой я занимался несколько лет назад36. Мне кажется, что, рассматривая понятие parresia, можно видеть, как завязываются воедино анализ форм высказывания истины (modes de véridiction), изучение техник гувернаментальности и выявление форм практики себя. Сочленение между формами высказывания истины, техниками гувернаментальности и практиками себя — это, по сути, то, чем я всегда пытался заниматься. Именно путем осуществления этих трех теоретических сдвигов — от темы познания к теме высказывания истины, от темы господства (domination) к теме гувернаментальности, от темы индивида к теме практик себя — можно, мне кажется, изучать, не редуцируя их при этом друг к другу, отношения между истиной, властью и субъектом37.

Таким образом, темы, развиваемые Фуко в  этом его последнем курсе лекций, оказываются напрямую связанными с темами курса лекций «Безопасность, территория, население» 1977–1978 годов 36. Idem. Sécurité, territoire, population (примечание Фредерика Гро, редактора французского издания лекционного курса Фуко). 37. Idem. Le courage de la vérité. P. 10. Виктор Каплун

197

внутри единого исследовательского проекта (на  что справедливо указывает Фредерик Гро в своем редакторском комментарии к этому фрагменту).

VI. Gouvernementalité и английские Governmentality Studies: что следует помнить о гувернаментальности читателю русских переводов Для существующих на  данный момент русских переводов текстов о гувернаментальности характерна значительная концептуальная разноголосица. Кроме текстов самого Фуко, с переводами которых, как я попытаюсь показать в разделе VII, ситуация оказывается плачевной, в последние годы на русский язык были переведены некоторые работы англоязычных авторов, относящих себя к направлению Governmentality Studies. Здесь ситуация с качеством переводов выглядит значительно лучше, но зато мы нередко имеем дело со специфическими англоязычными интерпретациями Фуко и с адаптированными к ним решениями при выборе терминов в русском переводе. Чтобы как-то ориентироваться в этом общем массиве русских переводов текстов о гувернаментальности, читателю, незнакомому с французским оригиналом, следует помнить об описанных выше особенностях фукианской аналитической перспективы. Резюмируем основное. 1. Понятие «гувернаментальность» предполагает концептуальный сдвиг по отношению к распространенным в политической философии концепциям власти, понимающим «власть» через «государство» (власть как результат договора, власть как институционализированное насилие — с опорой на понятия суверенитета, легальности/легитимности власти и т. д.). Даже когда речь идет о нововременных формах гувернаментальности (нововременных гувернаментальностях), связанных с современным государством, их нельзя понимать как формы «государственного управления» (или «правительственного управления») — государство не является субъектом гувернаментальности. «Правительство» как субъект государственной воли, «правительственная ментальность», «государственное управление» и т. п. — использование в переводе таких понятий и фигур мысли для передачи gouvernementalité полностью уничтожает фукианскую аналитическую перспективу. 2. «Гувернаментальность» не обозначает только одну конкретную совокупность отношений власти, связанную с нововременным государством (как иногда полагают). Фуко использует этот термин как в единственном, так и во множественном числе. Ис198

Логос · Том 29 · #2 · 2019

тория гувернаментальности (гувернаментальностей) — это история разных ансамблей практик, техник, технологий, с помощью которых люди в ту или иную эпоху и в той или иной культуре (у)правляют друг другом и самими собой, и концептуализаций таких практик и технологий в дискурсе. Можно говорить о гувернаментальности, концептуализированной в Polizeiwissenschaft XVIII века; можно говорить о либеральной гувернаментальности, которую Фуко предлагает рассматривать одновременно как критику других типов гувернаментальности (других гувернаментальностей), в частности гувернаментальности Polizeiwissenschaft, и  как собственно специфическую парадигму (у)правления38; можно говорить о  пастырской гувернаментальности — форме власти, порожденной христианством в рамках института Церкви, которую Фуко рассматривает среди прочего как генеалогический исток различных форм нововременной(ых) гувернаментальности(ей)39; можно говорить о гувернаментальности, характерной для греческой культуры эпохи классического полиса, и т. д. 3. Понятие «гувернаментальность» отсылает к  общей фукианской концепции власти, предлагающей понимать «власть» как отношения, в  которых индивиды (или группы) воздействуют на поле возможных действий друг друга, одновременно управляя самими собой. Таким образом, оно предлагает понимать отношения власти в максимально широком смысле слова (выходящем далеко за пределы сферы «политического» или, если угодно, расширяющем сферу «политического» далеко за пределы того, что было принято считать таковой в нововременной традиции политической мысли). Анализ гувернаментальности(ей) представляет собой анализ способов руководства поведением внутри самого разного типа институтов и/или социальных связей (где руководство поведением может осуществляться как с помощью, так и без помощи инструментов государства): в отношениях между супругами и членами семьи в рамках института брака разного типа, между врачами и пациентами, между учителями и учениками, между психиатрами и  душевнобольными и  т. д. Речь может идти в том числе о культурах, где институт государства просто отсутствует. 38. См., напр., резюме лекционного курса «Рождение биополитики» (Idem. Naissance de la biopolitique. P. 325). 39. См., напр., комментарий Фредерика Гро к «Признаниям плоти» (Idem. Les aveux de la chair. P. 8–10). Виктор Каплун

199

4. Понятие «гувернаментальность» дает возможность рассматривать исследования Фуко разных лет как элементы единого политико-философского проекта. В частности, это понятие служит одним из концептуальных инструментов, с помощью которых он встраивает в единое проблемное поле свои работы второй половины 1970-х годов, посвященные анализу либерализма и нововременных форм власти в связи с проблемой государства, и последующие исследования, посвященные генеалогии современного субъекта и истории «форм субъективности». Поэтому, обсуждая проблематику гувернаментальности, необходимо принимать во внимание не только курсы лекций Фуко в Коллеж де Франс 1977–1978 и  1978–1979 годов «Безопасность, территория, население» и  «Рождение биополитики», но  и  его более поздние работы, в частности статьи и лекционные курсы периода после 1979 года и последние тома «Истории сексуальности» («Использование удовольствий» (1984), «Забота о себе» (1984) и «Признания плоти» (том остался неопубликованным при жизни Фуко и вышел только в 2018 году)). Междисциплинарное исследовательское поле Governmentality Studies начинает активно развиваться в англоязычных социальных науках в 1990-е годы. На раннем этапе авторы, относившие себя к этому направлению, концентрировались почти исключительно на анализе тех или иных современных форм власти, связанных с проблематикой либерализма и неолиберализма, рыночного общества и современного государства. Основным источником методологического вдохновения для них становятся лекции Фуко 1977–1978 и 1978–1979 годов, которые получают внутри этого исследовательского направления официальный статус lectures on governmentality40, и лишь в незначительной мере — остальной корпус работ Фуко. Ситуация осложнялась тем, что даже эти два лекционных курса долгое время оставались неопубликованными, имелись только транскрипции отдельных лекций; фактически многие исследователи опирались на единственную опубликованную и ставшую знаменитой лекцию от 1 февраля 1978 года. Оба курса Фуко будут впервые изданы целиком и с надлежащим научным аппаратом только в 2004 году на языке оригинала, а их переводы на  английский появятся только в  2007 и  2008 годах со 40. Дин М. Правительность: власть и  правление в  современных обществах / Пер. с англ. А. Писарева; под науч. ред. С. Гавриленко. М.: Дело, 2016. С. 38. В переводе lectures on governmentality передано как «лекции о правительности». 200

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ответственно. Весь этот период остаются неизданными также лекционные курсы Фуко, прочитанные в 1980-е годы, — их полноценные комментированные издания на французском и последующие переводы на английский появятся еще позже. Эта ситуация частично стала причиной того, что фукианская перспектива гувернаментальности в целом понимается многими авторами этого направления в узком смысле — как анализ исключительно нововременных форм власти и управления в связи с проблематикой современного государства. Однако в 2000-е годы постепенно начинает складываться представление о недостаточности такого понимания гувернаментальности и о необходимости прочтения работ Фуко разных лет как связанных друг с другом частей единой аналитической перспективы. Колин Гордон, один из  британских исследователей и  последователей Фуко, работы которого во многом способствовали становлению поля Governmentality Studies в 1990-е годы, отмечает в связи с публикацией лекционных циклов Фуко 1977–1978 и 1978– 1979 годов: Надеюсь, полная публикация этих лекций вновь оживит данную область исследований. Я думаю, их издание также покажет, что понятие гувернаментальности41 можно успешно применять наравне с более ранними и более поздними идеями Фуко (власть/ знание, дисциплина, управление собой, парресия). Тема гувернаментальности определенно должна рассматриваться в тесной связи с темами «позднего» или «завершающего» Фуко (мы говорим об интервале в пять-шесть лет): этика, забота о себе, парресия, или высказывание истины, условия существования критического дискурса42.

Правда, сам Гордон в этой беседе, опубликованной в 2007 году, связь темы гувернаментальности с темами «позднего» Фуко содержательно все еще не обсуждает, ссылаясь на то, что лекции Фуко последних лет в Коллеж де Франс по-прежнему остаются недоступными:

41. Андрей Корбут, переводчик цитируемой здесь беседы Колина Гордона с Жака Донзло, передает gouvernementalité (точнее, governmentality, поскольку русский перевод выполнен с  английского перевода текста беседы) как «правительность». Следуя принятому в данной статье принципу единообразия перевода, я  изменил в  цитате «правительность» на «гувернаментальность». 42. Донзло Ж., Гордон К. Указ. соч. С. 10. Виктор Каплун

201

Чтобы понять все скрывающиеся здесь возможности, мы должны дождаться публикации заключительных лекций43.

Сходную позицию займет в  2000-х годах и  Митчелл Дин, еще один автор, чьи работы оказали существенное влияние на становление Governmentality Studies как отдельного исследовательского направления. Книга Дина Governmentality: Power and Rule in Modern Society (в русском переводе: «Правительность. Власть и  правление в  современных обществах»), впервые вышедшая в 1999 году, может считаться одним из лучших обзоров состояния этого исследовательского поля на раннем этапе его развития и одновременно оригинальным авторским исследованием ряда форм власти в современных либеральных и авторитарных режимах управления. К моменту выхода второго издания книги в 2010 году оба курса лекций Фуко о гувернаментальности были уже несколько лет доступны на английском, и Дин, ссылаясь на них, отмечает, что проблематика governmentality должна рассматриваться совместно с этической проблематикой «практик себя» и «морального субъекта», которой Фуко занимался в последние годы жизни44. Однако преодолеть концептуальную инерцию раннего периода становления поля Governmentality Studies оказывается не так просто. В частности, в отношении своей книги сам Дин подчеркивает, что во втором издании 2010 года он сохраняет «концептуальную и теоретическую рамку, базовые аргументы и содержание» первого издания 1999 года45 — периода, когда в обращении находилась лишь одна, канонизированная в  качестве главного текста о гувернаментальности лекция Фуко от 1 февраля 1978 года46. В редакции 2010 года Дин лишь дополняет текст некоторыми новыми цитатами из опубликованных лекционных курсов Фуко 1977–1978 и  1978–1979 годов47. Понимание фукианской исследовательской перспективы в новом издании книги корректировке не подвергается. Книга Дина заслуживает отдельного упоминания еще и потому, что она доступна на русском языке в хорошем, адекватном ори 43. Там же. Сегодня все курсы лекций Фуко последних лет жизни опубликованы и такого рода препятствий более не существует. 44. Дин М. Указ. соч. С. 77. 45. Там же. С. 39. 46. Дин посвящает ей отдельное библиографическое примечание и характеризует ее как главный текст о гувернаментальности (Там же. С. 37). 47. Там же. С. 37–40. 202

Логос · Том 29 · #2 · 2019

гиналу переводе и снабжена научным аппаратом48. Отметим, что при всех ее достоинствах в отдельных аспектах она все же устарела. Само понятие governmentality Дин, со ссылкой на авторов раннего периода Governmentality Studies, определяет с помощью термина «ментальности управления» и предлагает понимать в двух смыслах: широком — как «ментальности управления» вообще; в узком — как конкретные типы «ментальностей управления», сформировавшиеся в европейских обществах с XVI века в связи с появлением нововременного государства и экономического мышления49. Он сохраняет это определение и во втором издании книги. Такая интерпретация существенно сужает фукианскую исследовательскую перспективу, являясь, как признает сам Дин, в значительной степени свидетельством о раннем этапе становления поля Governmentality Studies50. У Фуко понятие gouvernementalité — после того как термин устанавливается и получает устойчивое значение в его текстах — охватывает, как мы видели, любые типы отношений власти, характерные для самых разных обществ и культур. И конечно, в том, что касается «ментальности», можно предположить, что Фуко вряд ли согласился бы с его использованием в данном случае, поскольку оно отсылает к другой аналитической и дискурсивной традиции: у Фуко же речь идет об исследовании практик (у)правления. Тем не менее, с поправкой на сдвиг в сторону «ментальности» и на упомянутое сужение фукианской исследовательской перспективы, книга Дина сохраняет свою ценность и полезность для русскоязычного читателя51. 48. В книге среди прочего есть квалифицированное предисловие Александра Бикбова и его же интервью с автором, взятое для русского издания. 49. Там же. С. 84–96, 536. 50. Имея возможность во втором издании книги опереться на теперь уже опубликованные полные курсы лекций Фуко о  гувернаментальности, Дин совершенно справедливо отмечает, что в работах Фуко нет термина «ментальности управления» и что сам неологизм governmentality (как аналог французского gouvernementalité) — тут Дин также совершенно справедливо ссылается на упоминавшийся нами выше комментарий Сенеляра, подготовившего к изданию оба лекционных курса Фуко (1977–1978 и 1978–1979 годов), — не является составной конструкцией из двух слов government (управление) и  mentality (ментальность), это ложная морфология (Там же. С. 87). Тем не менее Дин считает возможным сохранить принятый в первом издании книги 1999 года термин «ментальности управления» для определения понятия governmentality, обосновывая это тем, что рассматривает этот термин «как один из моментов развития» исследовательского поля гувернаментальности (Там же). 51. Для передачи governmentality в русском переводе книги Дина используется неологизм «правительность». С моей точки зрения, этот вариант гоВиктор Каплун

203

VII. Что стало с гувернаментальностью в русских переводах Фуко Читатель, знакомящийся с исследовательской перспективой Фуко по русским переводам, оказывается в сложной ситуации. Тексты разных лет, в  которых используется понятие gouvernementalité, переводились на русский язык в разные годы разными переводчиками и  на  основе разных переводческих принципов. В  итоге к  проблеме возможных содержательных неточностей перевода и концептуальных недоразумений добавляется проблема терминологической разноголосицы. Я кратко остановлюсь только на основных текстах. Лекция Фуко от 1 февраля 1978 года, в которой вводится понятие gouvernementalité, на русском языке была впервые опубликована в виде отдельного текста под названием «Правительственность (идея государственного интереса и ее генезис)» в журнале «Логос» в 2003 году52. Этот же перевод с небольшими изменениями и под другим названием — «Искусство государственного управления» — будет через два года включен в трехтомник статей и выступлений Фуко «Интеллектуалы и  власть»53. В  2011 году та же лекция Фуко будет опубликована еще раз, но уже в другом перераздо лучше, чем принятый в некоторых переводах Фуко термин «правительственность» (см. раздел VII), но он все же не совсем адекватен фукианскому gouvernementalité, и его использование для переводов текстов самого Фуко в ряде контекстов может вести к искажению смысла. В то же время для передачи governmentality Дина (представляющей собой специфическую интерпретацию gouvernementalité Фуко) «правительность» может, с определенными оговорками, считаться удовлетворительным вариантом. Чтобы как-то согласовать логику русских переводов, можно было бы принять, что «правительность» есть определенный частный случай гувернаментальности, характерный для нововременных форм власти, в которых задействованы инструменты современного государства и экономического мышления. Другими словами, можно принять, что «правительностью» здесь названа одна конкретная гувернаментальность (конкретная парадигма (у)правления) из многих имевших место в истории и существующих сегодня — именно эта конкретная гувернаментальность оказалась в центре внимания англоязычных Governmentality Studies на начальном этапе становления этого исследовательского поля. 52. Фуко М. Правительственность (идея государственного интереса и ее генезис) / Пер. с фр. И. Окуневой; под общ. ред. Б. М. Скуратова // Логос. 2003. № 4–5 (39). С. 4–22. 53. Он же. Искусство государственного управления // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 2 / Пер. с фр. И. Окуневой; под общ. ред. Б. М. Скуратова. М.: Праксис, 2005. С. 183–211. 204

Логос · Том 29 · #2 · 2019

воде: на этот раз будет издан на русском весь лекционный курс Фуко 1977–1978 учебного года «Безопасность, территория, население», включая лекцию от 1 февраля 1978 года54. Годом раньше, в 2010 году выходит перевод лекционного курса Фуко 1978–1979 года «Рождение биополитики»55. Кроме того, в  последние годы публикуется целый ряд переводов текстов самого Фуко, текстов о Фуко и текстов, использующих его методологию, в которых понятие gouvernementalité также играет важную роль. Рассмотрим первый перевод лекции о  гувернаментальности. Две его версии практически идентичны, за  исключением передачи самого термина gouvernementalité. В  версии 2003 года gouvernementalité передается одинаково — как «правительственность», в версии 2005 года — в основном как «искусство государственного управления», но также и как «государственное управление», и как «управление государством» (в этой версии переводчики, кроме всего прочего, забывают о необходимости передавать ключевое понятие текста единообразно во всех контекстах или, если это по какой-то причине оказывается невозможным, как минимум указывать на это в комментарии). Понятие gouvernement в  обеих версиях передается одинаково — в основном как «правительство»; в некоторых контекстах, где такой перевод оказывается явным нонсенсом, — как «управление» и иногда как «правление» (здесь переводчики также не предупреждают читателя, что речь идет об одном и том же слове). В  результате перевод предлагает читателю интерпретацию фукианской аналитики власти, от которой сам Фуко слушателей лекций эксплицитно предостерегает. Все встречающиеся в тексте указания Фуко на  то, как надо понимать логику понятия gouvernement, в переводе игнорируются — начиная с пояснения, что речь идет не о современном словоупотреблении, но о спектре значений, которые слово gouvernement имело в XVI веке, то есть об «(у)правлении» в очень широком смысле слова (руководство детьми, руководство членами семьи и  домочадцами, руководство больными, руководство душами в  практике пастырской власти и т. д.). В следующей, пятой лекции курса Фуко посвящает этой теме отдельный большой фрагмент, где речь идет о многочисленных практиках руководства поведением, к которым от 54. Он же. Безопасность, территория, население. С. 133–171. 55. Он же. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978–1979 учебном году / Пер. с фр. А. В. Дьякова. СПб.: Наука, 2010. Виктор Каплун

205

сылало это слово во французском языке XIII–XV веков, а также о  специфике пастырского gouvernement (о  практиках руководства людьми и  их  душами, развившихся в  христианстве на  основе идеи о необходимости направлять людей на пути к спасению). Практики пастырского (у)правления Фуко рассматривает здесь как генеалогический исток более поздних нововременных практик (у)правления населением и их концептуализаций в политической экономии и  в  других нововременных формах знания. Эта проблематика будет развита в лекционном курсе следующего года «Рождение биополитики», посвященном либерализму. Как упоминалось выше, в обоих курсах Фуко имеет в виду под gouvernement не государственный орган или институт («правительство»), но специфическую практику (или практики) руководства поведением56. В итоге в русском переводе лекции полностью исчезает полемика Фуко с  нововременной традицией политической философии и с традиционными подходами в современной политической мысли, предлагающими понимать «власть» через «государство». Gouvernementalité передается здесь как «правительственность», gouvernement — как «правительство» (или иногда как «управление», но в смысле «правительственное управление» — само это словосочетание тоже попадается в  переводе), техники (у)правления (techniques du gouvernement) оказываются «правительственными техниками»57, «тактики (у)правления» (tactiques de gouvernement) и  «общие тактики гувернаментальности» (les tactiques générales de la gouvernementalité) становятся, соответственно, «правительственными тактиками»58 и  «общими тактиками правительственности»59 — этот ряд можно продолжить. В итоге от концептуальных сдвигов, на которые опирается исследовательская перспектива Фуко, и его попытки дистанцироваться от распространенных подходов в современной политической мысли ничего не остается. Содержательно такой перевод представляет собой классический contresens — интерпретацию, по смыслу противоположную оригиналу. Он приписывает Фуко именно то традиционное представление о власти и государстве (государство как субъект и ме 56. См. сноску 14. 57. Фуко М. Правительственность (идея государственного интереса и ее генезис). С. 18–19. 58. Там же. С. 21. 59. Там же. 206

Логос · Том 29 · #2 · 2019

сто локализации власти), от  которого Фуко как раз призывает отказаться. Добавим к  этому, что рассматриваемый перевод периодически ставит читателя в  тупик языковыми и  смысловыми странностями. Приведу только один пример с уже упоминавшимися выражениями. В конце лекции Фуко, формулируя общие выводы, использует выражение «гувернаментализация государства» (la gouvernamentalisation de l’État). Здесь же он говорит о государстве, которое в результате долгого исторического процесса «мало-помалу оказалось „гувернаментализировано“» (s’est trouvé petit à petit “gouvernementalisé”)60, имея в виду инвестирование в сферу государства практик «(у)правления» из разных вне- или предгосударственных форм жизни, в частности выросших из практики пастырской власти. Поскольку переводчики передают gouvernementalité как «правительственность», в переводе неологизмы Фуко дают: ……наконец, под «правительственностью», я полагаю, следует также понимать процесс или, вернее, следствие процесса, посредством которого средневековое государство правосудия, ставшее в XV– XVI веках административным государством, постепенно оказалось «оправительственно». ……возможно, что для современности, иными словами, для нашей действительности, единственно значима не этатизация общества, но то, что я назвал бы «оправительствованием» государства. ……подобное оправительствование государства позволило государству выжить… …епископат … 61, новая военно-дипломатическая техника и, наконец, полиция, я полагаю, были тремя важнейшими элементами, на  основе которых произошло оправительствование государства, фундаментальное явление в истории Запада62.

Здесь же Фуко называет это «гувернаментализированное» государство», наследующее государству юстиции и  административному государству, «государством (у)правления» (État de 60. «Наконец, под „гувернаментальностью“, я полагаю, следовало бы понимать процесс или, скорее, результат процесса, посредством которого средневековое государство юстиции, ставшее в XV–XVI веках административным государством, постепенно оказалось „гувернаментализировано“» (Foucault M. Sécurité, territoire, population. P. 112). 61. В оригинале — La pastorale. Фуко имеет в виду «пасторство», пастырскую власть. 62. Там же. С. 20–22. Виктор Каплун

207

gouvernement). В переводе это, естественно, превращается в «государство правительства»63. Читателю, незнакомому с оригиналом, связно интерпретировать перевод оказывается как минимум затруднительно. Наиболее вероятное, что он может предположить, — это что, согласно Фуко, в какой-то момент истории в государстве постепенно возникло правительство (произошло «оправительствование государства»), и  оно начало «правительствовать», то  есть управлять государством, — и именно это Фуко считает фундаментальным явлением в истории Запада, которое помогло государству выжить. Новая версия перевода 2005 года отличается от версии 2003 года главным образом тем, что вместо «правительственности» для передачи gouvernementalité используется словосочетание «искусство государственного управления» (а  также «государственное управление» и «управление государством»), а для État de gouvernement вместо «государства правительства» возникает «управленческое государство». При этом «гувернаментализация государства» (la gouvernamentalisation de l’État) теперь передается как «превращение государства в управленческое государство» или «возникновение управленческого государства». В том, что касается передачи фукианского gouvernement, в этой редакции перевода по сравнению с предыдущей ничего не изменилось. В итоге в версии 2005 года эффект интерпретации, радикально искажающей смысл оригинала, даже усилился. Субъектом и объектом власти как управления еще более явным образом оказывается государство, а  инстанцией, осуществляющей управление, — правительство. Фукианская история нововременных форм gouvernementalité в переводе превратилась просто в экзотическую версию истории Public Administration. *** Скажем несколько слов о переводе этой лекции Фуко, который вышел в 2011 году в рамках издания всего курса «Безопасность, территория, население». Здесь была выбрана другая стратегия перевода, благодаря которой при передаче основных фукианских понятий удается избежать прямой ассоциации с «правительством». В этом переводе gouvernementalité последовательно передается с  помощью неологизма «управленчество», а gouvernement — в основном как «управление» (также достаточно устойчивым образом). 63. Там же. С. 21. 208

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Этот выбор, конечно, гораздо лучше сделанного в первом переводе лекции о гувернаментальности, и до некоторой степени он даже позволяет передать в переводе игру употреблений терминов в оригинальном тексте Фуко. В итоге «управленчество» в качестве перевода для gouvernementalité стали использовать и другие переводчики64. Однако у  такого перевода, на  мой взгляд, есть очень существенные ограничения. Выше я  сформулировал четыре пункта, которым, как я  полагаю, должен удовлетворять перевод фукианского gouvernementalité (см. раздел VI). С моей точки зрения, «управленчество» отвечает только первому пункту, который относится к анализу нововременных/современных форм власти, причем лишь частично. В том, что касается этого пункта, «управленчество», действительно, позволяет избежать слишком прямой ассоциации с «правительством», но в то же время этот неологизм на русском не освобождает от необходимости мыслить «власть» через «государство». В современном русском языке он встраивается в один смысловой ряд с такими словами и словосочетаниями, как «управленцы», «управленческие кадры», «управленческий класс», «управленческий резерв» и т. д., которые отсылают все к тому же старому представлению о власти, которая локализована в «государстве», понимаемом как единая гомогенная система «государственного управления» или, как говорили в советское время, «управления народным хозяйством». При этом термин «управленчество» не отвечает трем остальным требованиям. Он плохо приспособлен для того, чтобы говорить о множественных гувернаментальностях (или множественности типов гувернаментальности) — пастырской, полицейской (в смысле Polizeiwissenschaft), либеральной и т. д. Он плохо приспособлен для того, чтобы служить обозначением для общей концепции власти Фуко и инструментом для анализа множественных форм отношений власти внутри разных социальных сфер и институтов — между врачами и пациентами, педагогами и учениками, родителями и детьми и т. д.65 Наконец, он плохо подходит для 64. См., напр.: Агамбен Дж. Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления / Пер. с итал. Д. C. Фарафоновой, Е. В. Смагиной; под науч. ред. Д. Е. Раскова и др. М.; СПб.: Издательство Института Гайдара; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2018. 65. Некоторые темы из сферы исследовательских интересов Фуко звучали бы по-русски странно. Представим себе, например, диссертацию на тему: «Об особенностях супружеского управленчества в рамках института брака и домашней экономики в Греции эпохи классического полиса». Виктор Каплун

209

того, чтобы служить инструментом, объединяющим исследования Фуко разных лет — исследования современного либерализма и античной «заботы о себе», психиатрической власти и истории сексуальности — и позволяющим понимать их как элементы единого политико-философского проекта. Следует также отметить, что над русским изданием лекционного курса «Безопасность, территория, население» работали три разных переводчика, каждый из которых переводил свою часть книги. В результате перевод в целом получился неоднородным и в разной степени надежным в разных частях книги. Перевод лекции от 1 февраля 1978 года оказывается очень ненадежным и неточным как в отношении языка, так и в отношении логики концептов. Ограничусь только несколькими характерными примерами перевода основных понятий. Значительную часть лекции Фуко посвящает сравнительному анализу «(у)правления» и «суверенитета» как понятий, отражающих два противостоящих друг другу в XVI–XVII веках стиля мышления о власти правителя (первый подразумевает руководство поведением, второй — юридическую модель власти суверена). Переводчик, игнорируя тот факт, что у Фуко речь идет о политико-юридическом термине, отсылающем к  одной из  классических традиций в  политической философии, периодически заменяет «суверенитет» на «верховную власть» или на «осуществление верховной власти» — очевидно, чтобы придать тексту Фуко немного разнообразия. В результате важнейшее для Фуко сопоставление двух концептов и стоящих за ними традиций понимания власти во всех соответствующих фрагментах полностью теряется. Фуко: «И  в  этом тоже, я  полагаю, (у)правление очень четко противостоит суверенитету»66. В переводе: «И этим, на мой взгляд, оно [управление] тоже радикально отличается от осуществления верховной власти»67. Поскольку переводчик таким способом передает оппозицию (у)правление/суверенитет многократно, но иногда оставляет в переводе также и «суверенитет», понятие «суверенитет» в тексте перестает быть понятием и получает просто бытовое значение власти правящего лица.

66. Idem. Sécurité, territoire, population. P. 101. Здесь и ниже я опускаю французский текст там, где в нем нет необходимости. 67. Фуко М. Безопасность, территория, население. С. 147. 210

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Приведу другой пример. Там, где Фуко обсуждает появление в XVIII веке «населения» (и как понятия, и как соответствующей реальности) и показывает, что его с помощью определенных техник начинают использовать как инструмент (у)правления, «направляя в тот или иной регион, к той или иной деятельности потоки населения»68, в переводе вдруг возникают концепты из другого века — «отрасль производства» и «рабочая сила», — и Фуко в русском переводе утверждает, что согласно логике мышления и языку XVIII века техники управления позволяют «обеспечивать определенный регион или отрасль производства дополнительной рабочей силой»69. Выше я уже обсуждал фрагмент лекции, где Фуко говорит о государстве как о «мифологизированной абстракции». Государство не есть нечто цельное, и, более того, сфера «государственного» не имеет фиксированных, четко очерченных границ, поскольку гувернаментальность в  своих тактических целях постоянно переопределяет границы «государственного»70. Для краткости упомяну только вывод: Таким образом, если угодно, и государство в своей способности к выживанию, и государство в своих пределах должны пониматься, только отталкиваясь от общих тактик гувернаментальности.

В переводе этот вывод Фуко звучит так: Следовательно, коль скоро мы хотим понять, почему государство выжило и почему оно сегодня заявляет о себе так, а не иначе, нам нужно исходить из основных тактик управленчества71.

Вместо «государства в его пределах» в переводе загадочным образом возникает государство, которое «заявляет о себе». Основной тезис Фуко о  том, что государство не  есть субъект гувернаментальности и некое целое с фиксированными пределами (институциональными границами), но скорее подвижный конгломерат инструментов, используемых в тактиках гувернаментальности, здесь совершенно размывается. Наконец, специфические фукианские фигуры мысли — государство, которое оказалось «гувернаментализовано» (gouvernemental 68. Ibid. P. 109. 69. Там же. С. 158. 70. См. сноску 32. 71. Там же. С. 163. Виктор Каплун

211

isé), или, например, «гувернаментализация государства» (gouvernamentalisation de l’État)72 — в переводе передаются, соответственно, как государство, оказавшееся «оправительствленным»73, и как «оправительствление государственности»74, что подталкивает читателя к интерпретации, находящейся где-то посередине между бессмыслицей и contresens. *** Скажем несколько слов о лекционном курсе 1978–1979 годов «Рождение биополитики». Его переводчик впоследствии переведет еще несколько курсов Фуко в Коллеж де Франс, в том числе упоминавшийся выше последний лекционный курс Фуко «Смелость истины. (У)правление собой и другими II», прочитанный в 1984 году75). В данном случае переводчик выступает также в качестве автора комментариев — ему принадлежат пространные статьи, включенные в качестве послесловий в соответствующие русские издания лекционных курсов Фуко. Эти переводы, к сожалению, не менее приблизительны и ненадежны, чем рассмотренные выше, как в  отношении языка, так и в отношении работы с концептами. Я остановлюсь только на проблемах, связанных с понятием гувернаментальности. Логика перевода курса «Рождение биополитики» полностью совпадает с логикой рассмотренного выше первого перевода лекции Фуко о гувернаментальности в версии 2005 года. Автор перевода «Рождения биополитики» опирается на принятую там терминологию и стиль мышления, причем и в своем переводе, и в своем послесловии переводчика. В послесловии переводчика он среди прочего обсуждает и лекционный курс 1977–1978 года «Безопасность, территория, население», иллюстрируя свои тезисы соответствующими цитатами из перевода 2005 года и воспроизводя или даже усиливая все contresens этого перевода: Центральным понятием Фуко в этих лекциях стало «управление». Он… основное внимание, как всегда, уделил классической эпохе, когда появился дискурс, позволяющий анализировать «искусство государственного управления». 72. Ibid. P. 112. 73. Там же. С. 162. 74. Там же. С. 163. 75. Foucault M. Le courage de la vérité (рус. пер.: Фуко М. Мужество истины. Управление собой и другими II. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1983–1984 учебном году / Пер. с фр. А. В. Дьякова. СПб.: Наука, 2014). См. раздел V, сноски 35–37. 212

Логос · Том 29 · #2 · 2019

В эпоху меркантилизма привилегированным объектом правительственного интереса стало сочетание «население — богатство». Если в  начале 1970-х годов Фуко утверждал, что на смену обществу подавления пришло дисциплинарное общество, то теперь он считает, что существует треугольник «суверенитет — дисциплинарные практики — правительственное управление» (Фуко М. Искусство государственного управления // Интеллектуалы и власть. Ч. 2. С. 206). Впрочем, это не мешает Фуко утверждать, что «мы живем в эпоху государственного управления, открытого в XVIII веке (Там же. С. 208)76.

Ситуация осложняется еще и  тем, что переводчик «Рождения биополитики», в отличие от авторов перевода лекции о гувернаментальности (которые, по-видимому, знали, что переводят лекцию именно о гувернаментальности), вообще не воспринимает gouvernementalité как понятие. В итоге для его передачи он, кроме упомянутых выражений, произвольным образом использует также «управление», «правление», «руководство» и т. д., никак не сигнализируя об этом читателю. Фукианское gouvernement переводчик при этом передает то как «управление», то как «правление», то как «правительство», но в такой логике, где главным значением является «правительство». Правительство оказывается здесь логически необходимым для всей мыслительной конструкции субъектом управления — полностью в соответствии с тем традиционным стилем мышления, от которого Фуко как раз и предлагает читателю дистанцироваться с помощью аналитической перспективы гувернаментальности. Именно правительство (и в его лице — государство) управляет, правит или руководит. Например: Скорее, вопрос [который ставит либерализм] таков: почему нужно управлять? То есть что делает необходимым существование правительства, и какие цели оно должно преследовать по отношению к обществу77.

76. Он же. Рождение биополитики. С. 423. Курсив мой. — В. К. Выражениями «искусство государственного управления», «правительственное управление» и  «государственное управление» здесь передано фукианское gouvernementalité. В итоге у читателя неизбежно складывается представление, что под «управлением» Фуко имеет в виду «государственное управление», которое есть также «правительственное управление» (здесь это практически синонимы). 77. Там же. С. 407. Курсив мой. — В. К. В оригинале: «la question… plutôt celle-ci: pourquoi faut-il gouverner? C’est-à-dire: qu’est-ce qui rend nécessaire qu’il y ait Виктор Каплун

213

…Либеральная критика практически неотделима от  новой для той эпохи проблематики «общества»: именно в  силу этого стремятся выяснить, почему необходимо, чтобы было правительство…78

Самым поразительным здесь оказывается сила обыденного мышления, заставляющая переводчика игнорировать все пояснения Фуко в отношении смысла используемых в тексте концептов. Прямо в абзаце, предшествующем тому, из которого взяты эти цитаты, Фуко специально уточняет, в каком смысле употребляется здесь термин gouvernement  — совершенно однозначным, не  допускающим сомнений образом: «…речь здесь идет, конечно, не об институте „правительство“, но о деятельности, заключающейся в регулировании поведения людей»79. Но  переводчик, несмотря на  прямое указание автора (которое сам же и переводит), оказывается не в состоянии преодолеть в себе мыслительную привычку, согласно которой (у)правлению обязательно нужен субъект в лице «правительства». Как следствие, там, где Фуко говорит о  «практике (у)правления» (pratique gouvernementale), в  переводе появляется «правительственная практика»80, там, где речь идет о  «технологии (у)правления» (unе technologie gouvernementale), в переводе возникает «правительственная технология»81, и т. д. В  итоге фукианская игра употреблений gouvernementalité и gouvernement в переводе полностью утрачивается, gouvernementalité оказывается просто частичным контекстуальным заменителем gouvernement, и весь набор русских слов и словосочетаний, которыми оба термина передаются, отсылает к правительству как субъекту управленческой (или правящей) деятельности. При этом опознать термин gouvernementalité в тексте перевода оказывается невозможно в принципе. Таким образом, в случае с «Рождением биополитики» и сам перевод, и комментарий переводчика возвращают нас к традиционun gouvernement et quelles fins doit-il poursuivre, à l’égard de la société…» (Idem. Naissance de la biopolitique. P. 325). 78. Там же. Курсив мой. — В. К. В оригинале: «…la critique libérale ne se sépare guère d’une problématique, nouvelle à l’époque, de la “société”: c’est au nom de celle-ci qu’on va chercher à savoir pourquoi il est nécessaire qu’il y ait un gouvernement…» (Ibid. P. 324). 79. «…Il s’agit là, bien sûr, non pas de l’institution “gouvernement”, mais de l’activité qui consiste à régir la conduite des hommes» (Ibidem). См. также сноску 14. 80. Там же. С. 405. 81. Там же. С. 406. 214

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ному пониманию «власти» через «государство» и  отождествляют фукианскую перспективу гувернаментальности с  тем мифологизированным представлением о власти, от которого она как раз и  предлагает отказаться. Читатель русского перевода Фуко вновь сталкивается с интерпретацией, по смыслу противоположной оригиналу. В  лекционном курсе Фуко 1983–1984 года «Смелость истины. (У)правление собой и другими II» переводчик вновь не опознает gouvernementalité как общее понятие словаря Фуко и  делает его неузнаваемым для читателя, передавая просто как «управление». Более того, в  русском переводе книги оба понятия — и  gouvernementalité, и  gouvernement — исчезают из  имеющегося в книге указателя основных понятий. И это при том, что в  оригинальном французском издании в  указателе присутствуют оба!82 Между тем, хотя Фуко использует понятие gouvernementalité только в первой лекции курса и только несколько раз внутри одного большого смыслового блока, оно играет здесь очень важную роль. Выше я приводил фрагмент из этой лекции, в котором Фуко через понятие gouvernementalité формулирует два важных и  связанных друг с  другом методологических тезиса83: 1) перспектива гувернаментальности позволяет увидеть взаимозависимость трех основных интересующих Фуко проблемных областей (знание, отношения власти, субъект) и  анализировать их  совместно; 2) перспектива гувернаментальности позволяет понять внутреннюю взаимосвязь текущих исследований Фуко (исследования, посвященные истории «заботы о  себе» и  в  целом — форм субъективности) и  его лекционных курсов 1977– 1978 и 1978–1979 годов, в которых понятие gouvernementalité вводится и апробируется (исследования, посвященные либерализму и формам гувернаментальности в связи с проблемой нововременного государства). В обсуждаемом русском переводе этот фрагмент передан неточно, и оба тезиса размываются. Опознать их без предварительного знакомства с оригиналом оказывается невозможно. Размывается и  прямая отсылка к  лекционному курсу 1977–1978 года 82. Idem. Le courage de la vérité. P. 338. Ориентируясь на то, что само слово «управление» в переводе фигурирует, можно было бы ожидать, что в указателе к русскому изданию курса найдется хотя бы оно. Но нет, в указателе русского издания нет вообще никакого аналога ни одному, ни другому термину. 83. См. сноску 37. Виктор Каплун

215

«Безопасность, территория, население»», которую Фуко дает здесь, подчеркивая взаимосвязь развиваемых здесь тем с проблематикой курса 1977–1978 года84. Опасность такого типа перевода среди прочего в том, что у читателя может сложиться ложное впечатление о характере всего исследовательского проекта Фуко. Читатель лекционных курсов Фуко разных лет в русских переводах не имеет никакой возможности обнаружить концептуальную связь между работами Фуко 1970-х годов, посвященных либерализму, государству и нововременным формам власти, и его работами последних лет. Согласно переводам, там Фуко занимался историей государственного управления в Новое и Новейшее время, здесь он занимается античной «заботой о себе». На русском языке Фуко в итоге предстает в образе оригинального мыслителя-одиночки, хаотично лавирующего в  своем творчестве между бесконечно далекими друг от  друга темами и  постоянно изобретающего ad hoc понятия и  исследовательские приемы, подходящие для решения все новых и новых, никак не связанных между собой ситуативных задач. Именно так понимает творчество Фуко сам переводчик обсуждаемых текстов, и именно такую интерпретацию философского проекта Фуко он предлагает читателю в своем послесловии к «Смелости истины» — закрепляя эффект перевода: Есть такие теории (мы употребляем это слово в нестрогом значении), которые своей стройностью и убедительностью обязаны энциклопедической эрудированности своих авторов и оригинальности их взгляда. В этих случаях мы имеем дело, собственно, и не с «теориями», а с уникальными типами видения мира и его истории. Эта уникальность возносит мыслителя на недосягаемую высоту и здесь, на этой высоте, оставляет его в полном одиночестве, поскольку у него не может быть ни соратников, ни учеников. Именно это, на наш взгляд, и произошло с Фуко. Знакомство с его текстами может раз и навсегда изменить взгляд читателя, но не позволяет ему воспользоваться «методологией» Фуко, потому что никакой методологии, собственно, и нет. Есть совокупность исследовательских методов и приемов, которые непрестанно меняются в зависимости от целей и объектов фукольдианского исследования…85

Тот факт, что сам Фуко обнаруживает в  своих исследованиях сквозную внутреннюю логику, что он во множестве текстов на 84. См. сноску 36. 85. Он же. Мужество истины. С. 347–348. 216

Логос · Том 29 · #2 · 2019

стаивает на необходимости понимать их как этапы последовательного развития, долгого и сложного, но тем не менее вырастающего из цельного философского проекта, связанного со спецификой исторической эпохи, в которую мы живем, и имеющего важные, с  его точки зрения, моральные и  политические цели, — все это для читателя русских переводов Фуко оказывается совершенно необъяснимым.

VIII. Вместо вывода Подводя итог, отметим, что разработанные Фуко несколько десятилетий назад концептуальные инструменты сегодня не устарели. Мир за эти десятилетия изменился, но так, что в чем-то их актуальность даже возросла. Исследовательская перспектива Фуко могла бы помочь нам лучше понять, что именно происходит сегодня с нами и с нашими обществами, в том числе с современным российским обществом. Но в том, что касается gouvernementalité, разноголосица, приблизительность и ненадежность русских переводов основных текстов Фуко, использующих это понятие, делает как минимум затруднительным их адекватное понимание и их использование как в профессионально-академических, так и  в  практических целях. И  главной проблемой здесь оказывается свойственная современному мышлению на русском языке культурная привычка, принуждающая мыслить «власть» через «государство». Библиография Агамбен Дж. Царство и Слава. К теологической генеалогии экономики и управления. М.; СПб.: Издательство Института Гайдара; Факультет свободных искусств и наук СПбГУ, 2018. Дин М. Правительность: власть и правление в современных обществах. М.: Дело, 2016. Донзло Ж., Гордон К. Управление либеральными обществами — эффект Фуко в англоязычном мире // Логос. 2008. № 2 (65). С. 3–20. Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977–1978 учебном году. СПб.: Наука, 2011. Фуко М. Искусство государственного управления // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 2. М.: Праксис, 2005. С. 183–211. Фуко М. Мужество истины. Управление собой и другими II. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1983–1984 учебном году. СПб.: Наука, 2014. Фуко М. Правительственность (идея государственного интереса и ее генезис) // Логос. 2003. № 4–5 (39). С. 4–22. Виктор Каплун

217

Фуко М. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978–1979 учебном году. СПб.: Наука, 2010. Фуко М. Субъект и власть // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 3. М.: Праксис, 2006. С. 161–190. Dreyfus H., Rabinow P. Michel Foucault, un parcours philosophique. Au-delà de l’objectivité et de la subjectivité. P.: Gallimard, 1984. Dreyfus H., Rabinow P. Michel Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutics. Chicago: University of Chicago Press, 1982. Foucault M. Dits et écrits / D. Defert, F. Ewald (dir.). P.: Gallimard, 1994. T. IV: 1980–1988. Foucault M. Du gouvernement des vivants. Cours au Collège de France, 1979– 1980 / F. Ewald, A. Fontana (dir.). P.: Gallimard; Seuil, 2012. Foucault M. Governmentality // The Foucault Effect. Studies in Governmentality / G. Burchell, C. Gordon, P. Miller (eds). Chicago: University of Chicago Press, 1991. P. 87–104. Foucault M. Le courage de la vérité: Le gouvernement de soi et des autres II. Cours au Collège de France (1983–1984) / F. Ewald, A. Fontana (dir.). P.: Gallimard; Seuil, 2009. Foucault M. Le sujet et le pouvoir // Dits et écrits / D. Defert, F. Ewald (dir.). P.: Gallimard, 1994. T. IV: 1980–1988. P. 222–243. Foucault M. Les aveux de la chair. P.: Gallimard, 2018. Foucault M. Naissance de la biopolitique. Cours au Collège de France, 1978–1979 / F. Ewald, A. Fontana (dir.). P.: Gallimard; Seuil, 2004. Foucault M. Sécurité, territoire, population. Cours au Collège de France, 1977– 1978 / F. Ewald, A. Fontana (dir.). P.: Gallimard; Seuil, 2004. Foucault M. Subjectivité et verité // Dits et écrits / D. Defert, F. Ewald (dir.). P.: Gallimard, 1994. T. IV: 1980–1988. P. 213–214. Gouvernementalität der Gegenwart. Studien zur Ökonomisierung des Sozialen / U. Bröckling, S. Krasmann, T. Lemke (Hg.). Fr.a.M.: Suhrkamp, 2000. Karsenti B. D’une philosophie à l’autre. Les sciences sociales et la politique des modernes. P.: Gallimard, 2013. Laborier P. La gouvernementalité // Michel Foucault. Un héritage critique / J.-F. Bert, J. Lamy (dir.). P.: CNRS, 2014. P. 169–181. The Foucault Effect. Studies in Governmentality / G. Burchell, C. Gordon, P. Miller (eds). Chicago: University of Chicago Press, 1991.

218

Логос · Том 29 · #2 · 2019

STOP UNDERSTANDING “POWER” THROUGH THE “STATE”: GOUVERNEMENTALITÉ, GOVERNMENTALITY STUDIES, AND THE FATE OF MICHEL FOUCAULT’S ANALYTICS OF POWER IN RUSSIAN TRANSLATIONS Viktor Kaploun. Associate Professor, Department of Sociology, Saint-Petersburg School of Social Sciences and Area Studies, [email protected]. National Research University Higher School of Economics in Saint Petersburg (HSE St. Petersburg), 17 Promyshlennaya str., 198099 St. Petersburg, Russia. Keywords: Michel Foucault; gouvernementalité; governmentality studies; analysis of power relations; state; liberalism; the government of self and others; ethical subject; Russian Foucault; contresens in Foucault’s translations. Gouvernementalité is a neologism that was coined by Michel Foucault in 1978, and soon followed by “governmentality” in English. It has become one of the key concepts in the social sciences. Those terms both refer to the novel perspective that Foucault arrived at to understand and analyze the phenomenon of power or, more specifically, various types of power relations typical of different cultures and political communities. Over the past several decades, that perspective has provided the methodological basis for an emerging interdisciplinary field called Governmentality Studies in the English-language social sciences. One purpose of this approach is to reassess the genealogy and specific features of modern societies and modern states without conceptualizing “power” through the “state” as traditional political philosophy has done. However, contemporary social science in Russia has largely been deprived of the opportunity to use Foucault’s conceptual instruments and research methods because of problems with translation among other barriers. The article 1) summarizes the Foucauldian critique and analysis of power embedded in the concept of gouvernementalité and compares that approach with traditional paradigms in political philosophy, 2) highlights how that concept has been used over the years in Foucault’s works dealing with power relations and the topic of the ethical subject, 3) demonstrates that current Russian translations of Foucault’s primary texts incorporating the term gouvernementalité are not merely imprecise, but exemplify what the French call contresens — interpretations that directly contradict the essence of the original. As a corpus, the available translations do not convey Foucault’s thought, but rather bar Russian-speaking readers from his conceptual and exploratory perspective. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-2-179-218

References Agamben G. Tsarstvo i Slava. K teologicheskoi genealogii ekonomiki i upravleniia [Il regno e la gloria. Per una genealogia teologica dell’economia e del governo], Moscow, Saint Petersburg, Izdatel’stvo Instituta Gaidara, Fakul’tet svobodnykh iskusstv i nauk SPbGU, 2018. Dean M. Pravitel’nost’: vlast’ i pravlenie v sovremennykh obshchestvakh [Governmentality: Power and Rule in Modern Society], Moscow, Delo, 2016. Donzelot J., Gordon C. Upravlenie liberal’nymi obshchestvami — effekt Fuko v angloiazychnom mire [Governing Liberal Societies — the Foucault Effect in the English-speaking World]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2008, no. 2 (65), pp. 3–20.

Виктор Каплун

219

Dreyfus H., Rabinow P. Michel Foucault, un parcours philosophique. Au-delà de l’objectivité et de la subjectivité, Paris, Gallimard, 1984. Dreyfus H., Rabinow P. Michel Foucault: Beyond Structuralism and Hermeneutics, Chicago, University of Chicago Press, 1982. Foucault M. Bezopasnost’, territoriia, naselenie. Kurs lektsii, prochitannykh v Kollezh de Frans v 1977–1978 uchebnom godu [Sécurité, territoire, population. Cours au Collège de France, 1977–1978], Saint Petersburg, Nauka, 2011. Foucault M. Dits et écrits (dir. D. Defert, F. Ewald), Paris, Gallimard, 1994, tome IV: 1980–1988. Foucault M. Du gouvernement des vivants. Cours au Collège de France, 1979–1980 (dir. F. Ewald, A. Fontana), Paris, Gallimard, Seuil, 2012. Foucault M. Governmentality. The Foucault Effect. Studies in Governmentality (dir. G. Burchell, C. Gordon, P. Miller (eds), Chicago, University of Chicago Press, 1991, pp. 87–104. Foucault M. Iskusstvo gosudarstvennogo upravleniia [Gouvernementalité]. Intellektualy i vlast’: Izbr. polit. st., vystup. i interv’iu. Ch. 2 [Intellectuals and Power: Selected Political Papers, Speeches and Interviews. Pt. 2], Moscow, Praksis, 2005, pp. 183–211. Foucault M. Le courage de la vérité: Le gouvernement de soi et des autres II. Cours au Collège de France (1983–1984) (dir. F. Ewald, A. Fontana), Paris, Gallimard, Seuil, 2009. Foucault M. Le sujet et le pouvoir. Dits et écrits (dir. D. Defert, F. Ewald), Paris, Gallimard, 1994, tome IV: 1980–1988, pp. 222–243. Foucault M. Les aveux de la chair, Paris, Gallimard, 2018. Foucault M. Muzhestvo istiny. Upravlenie soboi i drugimi II. Kurs lektsii, prochitannykh v Kollezh de Frans v 1983–1984 uchebnom godu [Le courage de la vérité: Le gouvernement de soi et des autres II. Cours au Collège de France (1983– 1984)], Saint Petersburg, Nauka, 2014. Foucault M. Naissance de la biopolitique. Cours au Collège de France, 1978–1979 (dir. F. Ewald, A. Fontana), Paris, Gallimard, Seuil, 2004. Foucault M. Pravitel’stvennost’ (ideia gosudarstvennogo interesa i ee genezis) [Governmentality (Idea of State Interest and Its Genesis)]. Logos. Filosofsko-literaturnyi zhurnal [Logos. Philosophical and Literary Journal], 2003, no. 4–5 (39), pp. 4–22. Foucault M. Rozhdenie biopolitiki. Kurs lektsii, prochitannykh v Kollezh de Frans v 1978–1979 uchebnom godu [Naissance de la biopolitique. Cours au Collège de France, 1978–1979], Saint Petersburg, Nauka, 2010. Foucault M. Sécurité, territoire, population. Cours au Collège de France, 1977–1978 (dir. F. Ewald, A. Fontana), Paris, Gallimard, Seuil, 2004. Foucault M. Sub”ekt i vlast’ [Le sujet et le pouvoir]. Intellektualy i vlast’: Izbr. polit. st., vystup. i interv’iu. Ch. 3 [Intellectuals and Power: Selected Political Papers, Speeches and Interviews. Pt. 3], Moscow, Praksis, 2006, pp. 161–190. Foucault M. Subjectivité et verité. Dits et écrits (dir. D. Defert, F. Ewald), Paris, Gallimard, 1994, tome IV: 1980–1988, pp. 213–214. Gouvernementalität der Gegenwart. Studien zur Ökonomisierung des Sozialen (Hg. U. Bröckling, S. Krasmann, T. Lemke), Frankfurt am Main, Suhrkamp, 2000. Karsenti B. D’une philosophie à l’autre. Les sciences sociales et la politique des modernes, Paris, Gallimard, 2013. Laborier P. La gouvernementalité. Michel Foucault. Un héritage critique (dir. J.-F. Bert, J. Lamy), Paris, CNRS, 2014, pp. 169–181. The Foucault Effect. Studies in Governmentality (eds G. Burchell, C. Gordon, P. Miller), Chicago, University of Chicago Press, 1991. 220

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Культурная революция, советский субъект и порядок дискурса Илья Калинин

Доцент, кафедра междисциплинарных исследований в области языков и литературы, факультет свободных искусств и наук, Санкт-Петербургский государственный университет (СПбГУ). Адрес: 190000, Санкт-Петербург, ул. Галерная, 58–60. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: порядок дискурса; производство советского субъекта; постколониальная теория; «Левый фронт искусств»; культурная революция. Одним из главных предметов теоретических дискуссий, последовавших за 1968 годом, стал выдвинутый Мишелем Фуко вопрос о нормализующей роли дискурса — о том регулирующем эффекте, действие которого распространяется не только на структуру сообщения, но и на самого говорящего. Смена оптики, осуществленная Фуко, позволила увидеть в дискурсе не только медиум власти, но и власть как таковую. Опознание этой дискурсивной власти позволило Фуко перевернуть традиционные представления об индивиде как об онтологическом источнике речи, «творческой силе, определяющей изначальное место письма», переопределив его как функцию самого высказывания, которое обеспечивает грамматическое единство, концептуальную и стилистическую связность речи.

В ранней советской культуре можно обнаружить как сами практики управления, опирающиеся на сходное понимание нормализующей роли дискурса, так и рефлексию над этими практиками. Причем наиболее интересными в данной перспективе становятся форма усвоения этого нормативного порядка и механизмы идеологической интерпелляции, предполагающие активное вовлечение советских граждан в дискурсивное производство. Иным словами, автора интересует то, как идея становится материальной силой и каким образом она овладевает массами. Непосредственный предмет рассмотрения — рабкоровское и селькоровское движение 1920-х, а также его осмысление теоретиками «Левого фронта искусств».

221

Это большая удача для русского народа, что после социальной революции власть захватила такая культурная партия, как большевики. Анатолий Луначарский. Выступление на съезде по реформе высшей школы

З

Н АЧ И М Ы М моментом в описании раннесоветской субъективности должна стать концептуализация разрыва между индивидом, — обретающим речь, а вместе с ней и субъектность, — и тем языком, который делает эту речь социально значимой. Недостаточно просто указать на  интенсивность и  распространенность в  советском обществе 1920–1930-х годов дискурсивных и поведенческих практик «перелицовки самого себя» (self-fashioning1), продемонстрировав структурную гомогенность официальных дискурсов пропаганды и приватных тактик формирования «я» и тем самым снимая или обходя вопрос о господстве Статья написана на основании доклада, прочитанного на конференции «Актуальность Фуко. Идеи Мишеля Фуко и современное общество», которая была организована Центром изучения гражданского общества и прав человека и прошла при финансовой поддержке Фонда им. Эндрю Гагарина на факультете свободных искусств и наук (СПбГУ) 14–15 декабря 2017 года. 1. Эти практики исследованы в  книге: Greenblatt S. Renaissance SelfFashioning: From More to Shakespeare. Chicago: University of Chicago Press, 1980. Идейный и темпоральный вектор советских практик self-fashioning отчасти совпадал с ренессансным, также акцентируя необходимость преодоления прошлого. Ср.: «Мы в известной степени (физически) еще люди прошлого, со всеми недостатками прошлого, над всеми нами еще нужна громадная работа. Мы сами должны работать над собою и над теми, кто приходит к нам» (Как проводить чистку партии. Сборник директивных статей и материалов / Под ред. Е. Ярославского. М.; Л.: ГИЗ, 1929. С. 10). Отличие же состояло в коллективном характере процедур формирования «я», в императивности, с которой коллектив должен был направлять, помогать или «при необходимости» репрессивно «перековывать» идентичность советского субъекта. Поэтому доминирующим приемом советской «перелицовки» собственного «я» была «чистка»: «Мы вот сейчас… должны прежде всего заглянуть в самого себя и постараться хорошей большой метлой изгнать из себя „мещанина“… Научиться понимать сейчас волю, интересы коллектива, ими определять волю и интересы моего „я“ — вот первый подход к созданию нового быта» (Лядов М. Н. Вопросы быта // Партийная этика. Документы и материалы дискуссий 1920-х годов / Сост. и автор примеч. М. А. Макаревич. М.: Политиздат, 1989. С. 310, 326). 222

Логос · Том 29 · #2 · 2019

и  принуждении2. Формирование «я» (процесс субъективации) должно быть описано не только исходя из того, кто выступает инстанцией этого конструирования (индивид, идеологические аппараты государства или его репрессивные органы3), но и из того, что является дискурсивным материалом этого конструирования, как организовано пространство дискурса, внутри которого осуществляется это формирование «я». Практики свободного и внутренне осознаваемого строительства собственного «я», инициированные советской культурной революцией, подхватившей революцию социальную, еще более остро ставят вопрос о скрытой власти дискурса, через приобщение к  которому осуществляется субъективация, поскольку эти практики отрицали факт политического принуждения. В этом отношении исторический случай формирования советского субъекта представляется одним из наиболее красноречивых, так как сам индивид, включенный в этот процесс, определял себя в качестве суверенного источника существующей власти. Таким образом, момент подчинения, совпадающий с моментом субъективации (так, как он описывался Мишелем Фуко или Луи Альтюссером), внешне — на уровне политического господства — исчезал, обретая себя в иных формах. Одним из главных предметов теоретических дискуссий, последовавших за 1968 годом, стал выдвинутый Мишелем Фуко вопрос о нормализующей роли дискурса — о том регулирующем эффекте, действие которого распространяется как на структуру сообщения, так и на самого говорящего. Смена оптики, осуществленная Фуко, позволила увидеть в дискурсе не только медиум власти, но и власть как таковую, производящую идентичность тех, кто использует дискурс или получает доступ к использованию дис-

2. Hellbeck J. Fashioning the Stalinist Soul: The Diary of Stepan Podlubnyi (1931– 1939) // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1996. Bd. 44. № 3. S.  344– 373; Idem. Speaking Out: Languages of Affirmation and Dissent in Stalinist Russia // Kritika. 2000. № 1. P. 71–96; Idem. Writing Self in the Time of Terror: Alexander Afinogenov’s Diary of 1937 // Self and Story in Russian History / L. Engelstein, S. Sandler (eds). Ithaca; L.: Cornell University Press, 2000. P. 69– 93; Idem. Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006; Halfin I. From Darkness to Light: Student Communist Autobiography During NEP // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1997. Bd. 45. № 2. S. 210–236; Idem. Terror in My Soul: Communist Autobiography on Trial. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2003. 3. См.: Althusser L. Idéologie et appareils idéologiques d’Etat (1970) // Idem. Positions (1964–1975). P.: Éditions Sociales, 1976. Р. 67–125. Илья Калинин

223

курса4. Опознание этой дискурсивной власти позволило Фуко перевернуть традиционные представления об индивиде как об онтологическом источнике речи, «творческой силе, определяющей изначальное место письма», переопределив его как функцию самого высказывания, обеспечивающую грамматическое единство, концептуальную и стилистическую связность речи. Автор — или, в терминологии Фуко, «функция-автор» — описывается им как обратный эффект упорядочивания самого дискурса: «…то, что в индивиде обозначается как автор… есть не более чем проекция… некоторой обработки, которой подвергают тексты»5. Таким образом, между автором и дискурсом устанавливаются зеркальные, хотя и несимметричные отношения: первый возникает как функция упорядочивания второго, при этом дискурс нуждается в говорящем, поскольку именно его фигура позволяет дискурсу раз за разом воспроизводить собственный порядок. Позднее, во многом подводя итоги традиции (идущей от Маркса, Ницше и Фрейда) проблематизации субъекта как эффекта приложения различных сил, Джудит Батлер еще раз подчеркнет парадоксальность процесса субъективации, означающего «одновременно становление субъектом и процесс подчинения — человек поселяется в фигуре автономии, только становясь подчиненным власти»6. Иными словами, субъективация, возникающая как результат приобщения к дискурсу (Фуко) или идеологии (Альтюссер), есть такое производство субъекта, которое не просто односторонне воздействует на индивидуума, являясь формой господства, но и «запускает», приводит в действие субъекта как такового. Таким образом, его дискурсивная и идеологическая опосредованность оказывается одновременно и пространством его автономии, и формой его регуляции. Постколониальная перспектива внесла в проработку этой проблематики новые акценты. Теперь диалектика становления субъекта, разворачивающаяся между индивидом и дискурсом, приобрела дополнительное отчуждающее измерение. Открытие этого нового измерения состояло в опознании принципиального разрыва между индивидом и  дискурсом, через который и  в  рам 4. См.: Фуко М. Порядок дискурса  // Он же. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет / Пер. с фр. С. Табачниковой, под общ. ред. А. Пузырева. М.: Касталь, 1996. С. 47–96. 5. Он же. Что такое автор // Воля к истине. С. 26–40. 6. Батлер Дж. Подчинение, сопротивление, переозначивание. Между Фрейдом и Фуко // Она же. Психика власти: теории субъекции / Пер. с англ. З. Баблояна. Харьков: ХЦГИ; СПб.: Алетейя, 2002. С. 74. 224

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ках которого осуществляется его субъективация. С  точки зрения постколониальной теории проблема субъективации состоит не только в том, что опосредующий ее дискурс изначально не принадлежит индивиду. Проблема заключается в том, что когда речь идет о субъективации тех, кто находился в подчиненном положении, — независимо от форм этого подчинения, — то дискурс, доступ к которому они получают, является носителем прежних отношений господства. Например, в  России 1920-х годов революционный дискурс, строящийся на разрыве с прошлым, довольно быстро столкнулся с необходимостью решения проблемы культурного наследия, сменив лозунг «Сбросим прошлое с корабля современности!» на призыв «учиться у классиков». В результате оказались воспроизведены не только прежние дискурсивные формы, но и стоявшие за ними отношения господства и подчинения. С характерным для него остроумием на негативный фактор культурного наследия указал Виктор Шкловский: Великая русская литература — большое несчастье для современности. Потому что от нее ждут «большого полотна» и Кити Левину — комсомолкой7.

Как известно, одним из ключевых вопросов, которые легли в основу постколониальных исследований, стал вопрос, могут ли угнетенные говорить. Он прозвучал в знаменитой статье Гайятри Чакраворти Спивак Can the Subaltern Speak? (1988)8 и был ею радикально проблематизирован. Непосредственным толчком к предпринятому ею определению постколониального взгляда на  эту проблему стал текст беседы между Мишелем Фуко и Жилем Делёзом, состоявшейся в 1972 году9. Спивак подвергает последовательной критике их способ разговора о субъективности. Главный тезис Фуко и Делёза состоит в том, что конкретный опыт борьбы, приобретенный массами, позволяет им знать свою ситуацию гораздо лучше интеллектуалов; более того, он позволяет им гораздо лучше интеллектуалов эту ситуацию выражать10. Французские 7. Шкловский В. Куда шагает Дзига Вертов // Он же. За 60 лет. Работы о кино. М.: Искусство, 1985. С. 79. 8. Спивак Г. Ч. Могут ли угнетенные говорить? // Введение в гендерные исследования. Хрестоматия. Харьков: ХЦГИ; СПб.: Алетейя, 2001. Ч. II. С. 649–670. 9. См.: Фуко М., Делёз Ж. Интеллектуалы и власть // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 1 / Пер. с фр. С. Офертаса, под общ. ред. В. Визгина, Б. Скуратова. М.: Праксис, 2002. С. 66–81. 10. См.: Там же. С. 68. Илья Калинин

225

теоретики наделяют привилегированной позицией фигуру угнетенного как субъекта, который благодаря специфике своей включенности в производственные отношения способен создать условия, при которых он сможет говорить сам и от своего лица (минуя не  только демократически-парламентское посредничество буржуазии, но и дискурсивное посредничество самих левых интеллектуалов — более того, в некотором смысле и сам дискурс). Как формулирует эту установку Делёз, «представительства11 больше нет, есть лишь действие»12. Задача интеллектуалов в процессе создания этих условий заключается в  отказе от  теории как тотализирующего представления чужого опыта и в движении к теории инструментальной, производство которой было бы так же вписано в практику, как и  физический труд рабочих. Такая инструментальная теория, с точки зрения Фуко и Делёза, должна привести к снятию принципиального разрыва между теорией и практикой, сделав этот новый тип «практической теории» орудием борьбы против всех видов власти, проявляющих себя в режимах «знания», «истины» и «дискурса»13. Критика этой позиции со  стороны Спивак разворачивается по нескольким направлениям. Во-первых, с ее точки зрения, Фуко и  Делёз не  учитывают роль идеологии в  системе воспроизводства общественных производственных отношений (чему была посвящена статья Альтюссера, вышедшая, правда, всего за год до их диалога). Во-вторых, аксиологическое выдвижение конкретного опыта — «того, что в действительности происходит» (Делёз), — приводит к  блокированию разработки альтернативной идеологии и выводит за скобки возможность теоретического рассмотрения той гегемонии, которая существует в мировом разделении труда, что эмпирически закрепляет различие между первым и третьим мирами. И наконец, самое главное: характерное для диалога «противопоставление абстрактной, „чистой“ теории — конкретной, „прикладной“ практике является слишком скоропалительным и  легким»14. Этот последний упрек основан на недостаточно отчетливом, с точки зрения Спивак, различении двух смыслов и двух перспектив понятия «репрезентация». 11. В том числе в символическом смысле «репрезентации», поскольку Делёз обыгрывает оба смысла этого понятия. 12. Там же. С. 67. 13. Там же. С. 69. 14. Спивак Г. Ч. Указ. соч. С. 655. 226

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Разворачивая свою критику применительно к пространству социального угнетения, Спивак указывает на то, что проблема состоит не только в том, что угнетенные могут говорить только через опосредование политической репрезентации (представительства), но и в том, что их собственная речь упирается в стену символической репрезентации — дискурсивную опосредованность чужим языком. Это ограничение, в свою очередь, становится причиной фундаментального разрыва между социальной теорией, наделяющей фигуру угнетенного (будь то рабочие или представители третьего мира) способностью «говорить и  действовать самому за себя» (позиция Фуко и Делёза), и непосредственной социальной практикой, в  которой сознание угнетенных, чтобы обрести классовую субъективность и  устойчивую символическую позицию, должно оформиться через приобщение к господствующему дискурсивному режиму. Если угнетение состояло в  молчаливом существовании по  ту сторону дискурса и  субъективности, то, казалось бы, эмансипирующая субъективация оборачивается обучением чужому языку, в пределах которого автономия становящегося субъекта синонимична обретению идентичности, оторванной от  его непосредственной практики. Этот скепсис Спивак не раз подвергался критике (прежде всего с марксистских позиций), указывающей на то, что она интересуется дискурсивной гегемонией больше, чем реальными условиями социального угнетения15. Однако в нашем случае, когда проблема репрезентации возникает в постреволюционной ситуации освобождения от  социального, политического и  экономического гнета, эта критика может быть оставлена за скобками. Более того, специфика речевой субъективации «победившего пролетариата» и возникающие эффекты дискурсивного и политического насилия, равно как и наследование категорий доминирующего языка «старого режима», свидетельствуют о том, что проблема культурной гегемонии сохраняет свою актуальность и после победы угнетенных. Иными словами, даже после того, как экономическая нищета постепенно утрачивает свою остроту, а политическая дискриминация оборачивается против бывшего господствующего класса, его культурное и дискурсивное господство продолжает сохранять актуальность. 15. См., напр.: Lazarus N. National Consciousness and the Specificity of (Post) Colonial Intellectualism // Colonial Discourse/Postcolonial Theory / F. Barker et al. (eds). Manchester: Manchester University Press, 1994. P. 197–220. Илья Калинин

227

Значимость этой аналитической перспективы применительно к историческому материалу дискуссий о путях и методах культурной революции, которую победивший пролетариат должен совершить, чтобы закрепить социальные завоевания Октября, состоит в том, что перед советскими теоретиками и агентами культурной революции стояли проблемы, во многом сходные с теми, что позднее будут концептуализированы в интеллектуальных дискуссиях 1970–1980-х годов. Поскольку разница между раннесоветскими и постструктуралистскими теориями заключается прежде всего в различии между задействованными модальностями — нормативной в первом случае и критической во втором, — возникает парадоксальная ситуация: то, что позднее будет вскрываться как аналитический эффект «обнажения приема», в 1920-е годы являлось непосредственным предметом дискуссий и объектом культурной политики. Так, например, Мишель Фуко разрабатывает специальную критическую оптику, позволяющую увидеть за буржуазным политическим режимом модерна символические формы дисциплинарной власти и дискурсивного принуждения. В ситуации же строительства советского общества вся эта обнаруживаемая Фуко археология власти-знания была выведена на поверхность в нормативных и нормализующих дискурсах, прямо направленных на дисциплинарное и дискурсивное производство нового субъекта. В то время как Фуко работает над обнаружением регулятивной механики дискурса, культурная политика 1920-х годов производит прескриптивный дискурс как таковой, причем его перформативная власть тематизирует порядок как на уровне письма, так и на уровне его субъекта. Наиболее развернутое приложение фукианской критики к  практикам формирования советского субъекта можно найти в  книге Олега Хархордина «Обличать и  лицемерить»16. Однако мой тезис отличается от того анализа, который предпринимает Хархордин. Он использует фукианский подход как методологическую «рамку» для своего описания механизмов формирования советского человека. Я же исхожу из того, что сама раннесоветская дискурсивная практика, связанная с механизмами субъ 16. См.: Хархордин О. Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности. СПб.; М.: ЕУСПб; Летний сад, 2002. См. также: Эткинд А. Фуко и имперская Россия: дисциплинарные практики в условиях внутренней колонизации // Мишель Фуко и Россия: Сб. ст. / Под ред. О. Хархордина. СПб.; М.: ЕУСПб; Летний сад, 2001. С. 166–192. 228

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ективации, опиралась на интуиции, сходные с теми, что позднее были теоретически артикулированы Фуко. Более того, эти интуиции уже были концептуально тематизированы в рамках советского дискурса. Те скрытые импликации власти, которые Фуко обнаруживал во  внутренней грамматике дискурса, были непосредственным предметом субъективирующих дискурсов 1920-х годов: в первом случае мы имеем дело с аналитическим обнаружением власти дискурса, во втором — с ее открытой демонстрацией. Сокрытое и явное меняются местами. Если Фуко показывает, как дискурс осуществляет невидимую власть, нормализующую своего субъекта, то  советские теоретики 1920-х годов пытались сознательно использовать дискурс как механизм просвещения и идеологической нормализации масс. Возникающая таким образом инверсия между речевой формой осуществления власти и утверждением власти как целью самого сообщения является следствием характерного для раннесоветской эпохи утопизма. В этом смысле утопия всегда так или иначе обнажает скрытые условия воспроизводства идеологии, которой она диалектически противостоит17. Я  попытаюсь рассмотреть эту проблематику на  примере лефовской «литературы факта», пытающейся дать свою литературно-политическую трактовку движения рабкоров и  селькоров (вторая половина 1920-х годов). Литературная политика ранней советской эпохи имела отношение не  только к  литературе и не только к «формовке советского писателя»18. Отличие моей позиции от  анализа, представленного в  книге Евгения Добренко «Формовка советского писателя», состоит в том, что, с моей точки зрения, ставка в этой литературной политике была больше самой литературы, больше того, кто должен был стать порождающей ее фигурой. Именно поэтому после того, как стало ясно, что эти усилия достигли определенного результата, необходимость в армии «начинающих писателей и поэтов», сохраняющих связь между писательством и производством, между литера 17. Хотя в своей работе «Идеология и утопия» Карл Манхейм не делает этого вывода, его можно сделать, развивая его собственную логику. См.: Манхейм К. Идеология и утопия / Пер. с нем. М. И. Левиной // Он же. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994. С. 52–95. 18. Литературная политика 1920-х — первой половины 1930-х годов в связи с интересующей нас перспективой формирования фигуры советского писателя детально и предельно содержательно раскрыта в книге: Добренко Е. Формовка советского писателя. Социальные и эстетические истоки советской литературной культуры. СПб.: Академический проект, 1999. Илья Калинин

229

турой и рабочими массами, перестала быть насущной. В начале 1930-х годов необходимость «вытаскивать» из исторической немоты рабоче-крестьянские массы, призывая их представителей превращаться в рабкоров, селькоров, начинающих пролетарских писателей и крестьянских поэтов, отпала, как и стоящая за ней модель субъективации. После чего писатель вновь стал частью замкнутой и элитной профессиональной корпорации, — что и произошло в  процессе подготовки к  I Съезду советских писателей и  было им закреплено. Произошло не  просто статусное возвышение писательского цеха, наделенного всевозможными привилегиями в закрытой системе распределения материальных благ19, произошла символическая ремифологизация самого статуса писателя, вокруг которого была создана атмосфера исключительности, сделавшая из него не только фигуру «властителя умов» (как это было в классический период русской литературы), но и «инженера человеческих душ», — что должно было лишний раз подчеркнуть социокультурную императивность поставляемых литературой образцов. Таким образом, литературный труд оказался вновь мистифицирован, вернув себе прежнюю «волшебную обособленность», о которой Ролан Барт писал (применительно к воспроизведенным в рамках современной буржуазной культуры представлениям о природе поэтического творчества): …литературный … труд относится к  другим видам человеческого труда так же, как амброзия — к  хлебу; это чудесная, вековечная субстанция, которая снисходит до социальных форм (имеются в  виду обыденные социальные практики обычных людей. — И. К.) лишь затем, чтобы тем яснее показать свою величественную отличность от них20.

Масштаб символических и материальных капиталовложений, организационных усилий и число людей, вовлеченных в литературную политику 1920-х — начала 1930-х годов, может удивить, если исходить из того, что вопрос стоял исключительно о создании советской литературы и советского писателя. Но эта диспропорция между затратами и задачей снимается, если допустить, что субъектом, вокруг которого велись литературные баталии эпохи, был не советский писатель, а советский человек как таковой. Его движение в литературу было частью его становления в каче 19. См., напр.: Фрезинский Б. Писатели и советские вожди. М.: Элис Лак, 2008. 20. Барт Р. Мифологии / Пер. с фр., комм. С. Зенкина. М.: Издательство им. Сабашниковых, 1996. С. 77. 230

Логос · Том 29 · #2 · 2019

стве советского субъекта, в то время как превращение в писателя было не просто редким, но скорее случайным, почти побочным эффектом этого процесса. При этом фигура нового советского писателя (прежде всего в лице пролетарского писателя и рабочего корреспондента) была не только синекдохой, предъявляющей привилегированную часть вместо целого, но образцом — прототипическим и формообразующим для советского субъекта как такового. Относительно рабкоровского движения об этом прямо говорит Григорий Зиновьев (хотя его утверждение можно распространить и на процесс формирования пролетарского писателя в целом): Уже совершенно ясно, что движение рабкоров и отчасти селькоров — это есть кусок практического ленинизма, это не только литературная и не столько литературная работа, сколько часть партийного строительства, часть работы по поднятию культуры в нашей стране21.

Тогда от описанных Евгением Добренко механизмов «формовки советского писателя» можно перейти к следующему тезису: это была не просто формовка передового отряда нового советского общества, но моделирующая практика формовки советского субъекта в целом. Литература оказывалась не просто традиционно высокой культурной ценностью, которая переходила к победившему классу трудящихся. Литература манифестировала собой дискурс как таковой, упорядоченное символическое пространство, через вхождение в которое и через овладение которым индивид превращался в сознательного и нормализованного субъекта, говорящего и думающего на прозрачном для власти языке. Поэтому собственно «литературность» этой литературы зачастую оказывалась за бортом критических дискуссий того времени. Важнее было другое: насколько новая социальная практика отпечатывается в продуктах литературного производства, насколько новый субъект литературы (пролетарский писатель) сохраняет связь с его изначальной производственной базой, являясь одновременно и писателем, и пролетарием (разрешая ту же проблему, которая через 50 лет встанет перед Фуко и Делёзом: как преодолеть дистанцию между репрезентацией и действием, между теорией и практикой). 21. Зиновьев Г. Новый великий почин (Рабкоровское и селькоровское движение). М.; Л.: Правда, 1925. С. 4. Илья Калинин

231

В отношении деятельности рабочих корреспондентов это различение между риторикой и  грамматикой репрезентации («порядком дискурса») и непосредственной укорененностью в социальном праксисе масс отчетливо выразил Николай Бухарин: Рабкоровская функция, как таковая, состоит не в том, чтобы красиво и гладко написать, чтобы знать, где расставлять запятые и разбираться в знаках препинания. Она состоит в том, чтобы хорошо нюхать настроение массы, быть щупальцами в этой массе22.

Вопрос об опасностях профессионально-литературного становления рабочих-писателей был задан уже одним из первых марксистских социологов искусства — Владимиром Фриче. В 1919 году он указал, что в результате отрыва от производства позитивный процесс рождения новых поэтов из рабочей среды может обернуться их  цеховой литературной буржуазно-интеллигентской субъективацией, чреватой классовым «перерождением». По сути, это та же опасность, на которую указывают Маркс в «Восемнадцатом брюмера Луи Бонапарта», а потом и Спивак: пролетарский писатель превращается в «представителя» рабочего класса в литературе, так же как в парламентской демократии рабочие обретают представителей (как правило, из среды буржуазии), отстаивающих их интересы в парламенте. При этом сами рабочие по-прежнему лишены собственного голоса: в  случае парламентской демократии за  них говорят другие, в  случае профессионализировавшейся пролетарской литературы за рабочих говорят писатели, вышедшие из их же среды, но переставшие быть рабочими, а значит, утратившие связь с социально-производственной практикой пролетариата. Опасность этого «перерождения» опознается не только в социальном обособлении от  рабочей массы и  ежедневной производственной практики, но и в связи с ростом «дискурсивных ам 22. Бухарин Н. Вопросы первого Всесоюзного совещания рабкоров (16–20 янв. 1923 г.) // Он же. О рабкоре и селькоре. Ст. и речи. 2-е изд. М.: Правда; Беднота, 1926. С. 36. Стилистическая и грамматическая нормативность дискурса, отчуждающая рабочего от его собственной идентичности, уступает место его собственному языку, его праву говорить о себе и от своего лица: «Мы можем спокойно поместить уродливую, безграмотным языком написанную корреспонденцию с фабрики, которая отражает настроение массы, и не взять прилизанной, приукрашенной, по всем правилам грамматики написанной корреспонденции, которая не дает отражения настроения» (Там же). 232

Логос · Том 29 · #2 · 2019

биций» рабочего-писателя, с его все возрастающим стремлением овладеть нормативными требованиями «высокого» литературного стиля. Обособление рабочих-поэтов от массы, от производства, от фабрики и завода, их переход в ряды интеллигенции, хотя и пролетарского происхождения, их превращение в поэтов-профессионалов с возрастающими запросами по части техники, по части мастерства — все это должно было облегчить самый процесс их пленения поэтами буржуазной интеллигенции23.

Таким образом Фриче подводит итог активности Пролеткульта, в котором тяга пролетариата к массовому творчеству встречалась с просветительской готовностью интеллигенции ответить на эту тягу. И продолжает: Если поэты, вышедшие из рабочей среды, хотят создать в самом деле пролетарскую и по духу, и по форме поэзию, они должны идти не к интеллигенции, не к поэтам-профессионалам буржуазного прошлого, а назад к своей стихии, в свою среду, назад к массам, к пролетариату, на заводы и фабрики24.

Каким же образом движение вперед, к пролетарской литературе, должно было совпадать с движением назад, к «стихии» пролетарского праксиса? Одной из наиболее развернутых попыток ответа на этот вопрос была литературная программа «Левого фронта искусств» (1922– 1929). Лефовцы надеялись преодолеть двусмысленность этого, одновременно эмансипирующего и колонизирующего, воздействия литературы и возлагали свои надежды на новый тип дискурсивной субъективации рабочего писателя. «Литературная учеба» для Шкловского и других представителей ЛЕФа во многом была синонимична повышению профессиональной квалификации стремящегося «в писатели» рабочего. В своем пособии по овладению ремеслом писателя Шкловский учит: Если вы хотите стать писателем, то  вы должны рассматривать книгу так же внимательно, как часовщик часы или шофер машину25. 23. Фриче В. Пролетарская поэзия. М.: Денница, 1919. С. 110. 24. Там же. 25. Шкловский В. Б. Техника писательского ремесла. М.; Л.: Молодая гвардия, 1927. С. 7. Илья Калинин

233

Учиться писать означает для него две вещи. Во-первых, нужно актуализировать универсальные практические навыки, необходимые любому профессионалу: рациональное внимание к  вещам, наблюдательность, аналитическую способность «развинчивать» тексты и вещи, конструктивное отношение к материальному миру и так далее. Во-вторых, необходимо повышать уровень квалификации в своей «второй профессии» (второй по отношению к писательству), то есть на самом деле в первоначальной и основной рабочей специальности. Первое условие связано с овладением приемами построения вещей, не важно каких: поэм, производственных очерков, станков или тракторов. Второе обеспечивает полноту охвата материала, доскональное знание темы, взгляд на раскрываемую проблему с внутренней, то есть практической, точки зрения26. Учиться «литературному ремеслу» означает, по Шкловскому, прежде всего учиться какой-нибудь рабочей специальности, причем учиться всю жизнь: Прежде чем стать профессионалом-писателем, нужно приобрести другие навыки и знания и потом суметь внести их в литературную работу27.

То есть вначале необходимо получить эти навыки, а потом уже пытаться их «внести в литературную работу». Эта «вторая профессия» выполняет не  компенсаторную, но конституирующую функцию по отношению к писательству: Писатель должен иметь вторую профессию не  для того, чтобы не умирать с голода, а для того, чтобы писать литературные вещи. И эту, вторую, профессию не должен забывать, а должен ею работать; он должен быть кузнецом, или врачом, или астрономом. И эту профессию нельзя забывать в прихожей, как галоши, когда входишь в литературу28. 26. О концептуализации «писательства» и самой фигуры художника в позднем ЛЕФе и о том, как через фигуру Шкловского она соотносится с ранним формализмом, см.: Калинин И. От понятия «сделанность» к технологии «литературного ремесла»: Виктор Шкловский и социалистический формализм // Транслит: литературно-критический альманах. 2010. № 6–7. С. 15–30. 27. Шкловский В. Б. Техника писательского ремесла. С. 5. 28. Он же. О писателе и производстве // Литература факта. Первый сборник материалов работников ЛЕФа / Под ред. Н. Чужака. М.: Захаров, 2000 (1-е изд.: М.: Федерация, 1929). С. 195–196. Курсив мой. — И. К. 234

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Две профессии, необходимо совмещающиеся в фигуре писателя, позволяют снять центральное для нас разделение между лишенным собственного языка рабочим и субъектом дискурса — не важно каким: эксплуатирующим рабочего капиталистом или ратующим за его освобождение интеллектуалом. Освобождение рабочего в данном случае заключается не в том, что он может покинуть немую резервацию своего рабочего места и стать «пролетарским писателем». Оно состоит в освобождении самого труда, самой социальной практики, которая воспринимается теперь как осмысленная речь, не нуждающаяся в переводе в  какой-то  иной, — опосредованный «специалистами», профессиональными писателями, интеллектуалами — дискурс. Рабочий корреспондент выступает здесь как передовая фигура, на  которую должна ориентироваться новая литература, «литература факта», как ее обозначают лефовцы. Его речь не надстраивается над его непосредственной производственной практикой, но встраивается в нее. Критически откликаясь на  теоретическую непоследовательность позиции Российской ассоциации пролетарских писателей (РАПП), которая в фигуре пролетарского писателя видела пролетария, превратившегося в писателя (то есть писателя, хотя и сохранившего «смычку с рабочими массами», но переставшего в своей повседневной практике быть рабочим), Шкловский пишет: И нужно не лезть в большую литературу, потому что большая литература окажется там, где мы будем спокойно стоять и настаивать, что это место самое важное29.

Иными словами, место литературы оказывается там, где уже находится рабочий, то есть у станка. Именно там, не отходя от станка, и должен был начинающий писатель становиться настоящим рабочим, фигура которого, в свою очередь, оказывалась образцовой моделью для самого писателя, поскольку снимала различие между практикой и дискурсом. Перед нами — утверждение praxis’a как момента совпадения человека с тем местом, которое он занимает. Именно на своем рабочем месте человек и должен разворачивать борьбу за преобразование как своей субъектности, так и мира, который его окружает. Этот парадоксальный механизм самопреобразования, превращения рабочего в писателя непосредственно на его рабочем месте может быть сопоставлен с одним из главных тези 29. Там же. С. 197. Илья Калинин

235

сов Маркса о том, как развивается революционное движение пролетариата. Грандиозность конечной цели преобразования мира может породить скепсис относительно ее достижения даже при наличии постоянного роста рабочего движения30. Этому вероятному скепсису внутренних оппортунистов Маркс противопоставил способность рабочего революционного движения постоянно обращать на себя приобретенный в боях исторический опыт: ……пролетарские революции, революции XIX века, постоянно критикуют сами себя, то и дело останавливаются в своем движении, возвращаются к тому, что кажется уже выполненным, чтобы еще раз начать это сызнова… снова и снова отступают перед неопределенной громадностью своих собственных целей, пока не создается положение, отрезывающее всякий путь к отступлению, пока сама жизнь не заявит властно: Hic Rhodus, hic salta! (Здесь роза, здесь танцуй!)31.

Призыв Маркса «Здесь роза, здесь танцуй!» соотносится с тезисом Шкловского о том, что «самое важное место находится там, где мы стоим». Революция совершается там и тогда, где и когда есть сила, готовая не отступать перед объективными историческими обстоятельствами, а  не  там, где возникают объективные исторические условия для ее совершения. Большая литература постреволюционной эпохи рождается там, где находятся совершившие революцию производительные силы, то есть у фабричного станка: не отходя от него, но повышая свою сознательность и производительность, рабочий и превращается в рабочего писателя, то есть в рабочего, свободный и творческий труд которого стал артикулированной речью. Таким образом, и литература для того, чтобы стать «настоящей», то есть оказаться частью реальности, должна была совпасть с понимаемым по модели производственного процесса литературным трудом — прежде всего трудом и лишь во вторую очередь литературным. Язык литературы факта, «сырьевой дискурс», производимый рабочим корреспондентом, оказывался гомологичным по отношению к непосредственному физическому труду рабоче 30. См.: Люксембург Р. Оппортунизм в теории и на практике // Она же. О социализме и русской революции. Избр. ст., речи, письма. М.: Политиздат, 1991. С. 131. 31. Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.: В 50 т. 2-е изд. М.: Госполитиздат, 1957. Т. 8. С. 120. Hic Rhodus, hic salta! («Здесь Родос, здесь прыгай!»; в переносном смысле — «Здесь главное, здесь доказывай!») — слова, обращенные к хвастуну (из басни Эзопа «Хвастун»), утверждавшему, что на острове Родос он совершал огромные прыжки. 236

Логос · Том 29 · #2 · 2019

го. Подобное отождествление труда, речи и активного осознания окружающего мира близко к тому прочтению гегелевской «Феноменологии духа», которое в 1930-е годы предложит Александр Кожев и которое позже, в 1960–1980-е годы, станет важным для дискуссий вокруг проблемы субъекта и идентичности. Если Гегель в своем описании труда акцентировал его принудительность, Кожев политизировал и историзировал гегелевскую диалектику раба и господина, связав труд (равно как и дискурс) с проявлением свободы, с рефлексивным отрицанием наличного бытия, то есть с историей: Работающий Человек думает о  том, что он делает и  говорит об этом… только думая и говоря, Человек действительно может работать. Таким образом, работающий Раб сознает то, что он делает, и то, что он сделал: он понимает Мир, который изменяет, и он отдает себе отчет в необходимости меняться самому… он стремится «не отстать от прогресса», который им самим осуществляется и который раскрывается человеком в дискурсе32.

«Мир освобожденного труда», теоретически утвердившийся в «стране победившего пролетариата», должен был являть собой ту стадию исторического становления, в которой смертельное напряжение между миром и трудом, господином (обладающим контролем над дискурсом, но в силу своей праздности утратившим связь с миром) и рабом (укорененном в мире посредством преображающего этот мир труда, но не имеющим доступа к дискурсу) диалектически снималось: Именно в этой последней борьбе, в которую трудящийся эксРаб вступает исключительно ради славы, создается свободный Гражданин универсального и гомогенного Государства, который, будучи одновременно Господином и Рабом, не является более ни тем, ни другим — он является тем «синтетическим» или «тотальным» Человеком, в котором тезис Господства и антитезис Рабства «сняты диалектически»33.

Лефовский рабкор (рабочий писатель) и есть этот «тотальный человек», диалектически преодолевающий различие между рабом 32. Кожев А. Диалектика реального и  феноменологический метод у  Гегеля // Он же. Идея смерти в философии Гегеля / Пер. с фр. и послесл. И. Фомина; под ред. В. Большакова. М.: Логос; Прогресс-Традиция, 1998. С. 88. Курсив автора. О кожевской рецепции Гегеля в интересующем нас аспекте см. также: Butler J. Subjects of Desire: Hegelian Reflections in TwentiethCentury France. N.Y.: Columbia University Press, 1999. P. 63–79. 33. Там же. С. 90. Илья Калинин

237

и господином, между трудом (постоянно меняющим мир и самого трудящегося) и дискурсивным признанием (закрепляющим за человеком желанную для него идентичность). Разворачивая программу деятельности рабкоров, еще один теоретик и практик ЛЕФа, Сергей Третьяков, говорит о том, что газетная заметка не должна просто «вскрывать недостатки». Недостаточно и того, чтобы в ней указывалось, как их устранить. Рабкор должен выступать не как «информатор», а как «организатор производства»34. Его деятельность не должна ограничиваться написанием газетных заметок, вскрывающих дефекты или чествующих достижения. Его классовая рабочая субъективация возможна только через активное участие в социалистическом производстве, неотъемлемой частью которого и становится дискурсивная рабкоровская активность. Рабкоровская заметка должна описывать не столько сам недостаток, сколько борьбу рабкора по его устранению, тогда «будет показано, как маленький строитель социализма на малюсеньком культурном участке провел нужную борьбу с конкретными носителями зла»35. Таким образом, в корреспондентской работе совпадает трудовая практика и ее осознание — причем, повторюсь, сама работа корреспондента не сводится к написанию статьи (лефовские теоретики дают довольно скупые и схематичные рекомендации относительно композиционно-содержательных аспектов рабкоровского письма). Основой такой работы должна была стать сама борьба с косным наследием прошлого, в котором рабочий был отчужден как от средств производства, так и от продуктов своего труда, но самое главное — от возможности осознать себя полноправным историческим субъектом, ответственным за преображение окружающей его действительности (в ходе этой борьбы рабочий и должен был обрести язык самоописания, структурно совпадающий с его трудовой практикой). «Делайте конкретные предложения по дефектам! Рассказывайте, как вы боретесь!» — призывает Третьяков36. Таким образом, установочный текст лефовского теоретика указывает не столько на то, как 34. Третьяков С. Рабкор и строительство // Литература факта. С. 223. 35. Там же. С. 224. 36. Там же. Об этом говорит и Бухарин, подчеркивая, что деятельность рабкора состоит «не только в регистрации того, что думают на фабриках, но и в формировании мнения. Но не только агитация, но и действие… Одного жулика выловить лучше, чем накричать о десяти и ничего не сделать» (Бухарин Н. Заветы Ленина и рабкоры // Он же. О рабкоре и селькоре. С. 9, 10). 238

Логос · Том 29 · #2 · 2019

должны писать рабкоры, сколько на то, как они должны строить социализм: культурная дихотомия слова (теории) и дела (практики), извечно стоявшая перед русской интеллигенцией, разрешалась здесь благодаря тому, что само дело опознавалось как слово — как логос, через который рабочий обретал свой собственный голос37. Лефовская версия культурной революции (которую можно рассматривать как предвосхищение «постколониальной теоретической программы» и того горизонта преодоления разрыва между теорией и практикой, дискурсом и трудом, который мы обнаруживаем в  беседе Фуко и  Делёза) заключалась в  том, что проблема строительства «пролетарской культуры» разрешалась в концепции, утверждающей в освобожденном от эксплуатации труде пролетария основу его собственного аутентичного языка. Таким образом можно было обойти характерную постколониальную ловушку, состоящую в том, что само становление угнетенного свободным и «культурным» субъектом разворачивается на чужом для него языке. Не «учеба у классиков» как присвоение культурных форм бывшего гегемона, а «учеба у собственной рабочей профессии», освобождение которой от эксплуатации переводит ее из плана автоматизированного труда в творческий план культурного производства. Теперь угнетенные могли говорить, обретая язык в той сфере, которая прежде и была эпицентром самого угнетения, — в сфере их непосредственной трудовой практики. Оборотная специфика лефовского проекта состояла в том, что люди, которых можно было бы описать как агентов «культурной колонизации», то есть сами спецы и теоретики ЛЕФа, отказывались от своей привилегированной позиции, отправляясь на заводы и в колхозы, требуя депрофессионализации и декорпоративизации писательского труда, сознательно редуцируя его к подсобной работе стенографиста. Мы, литературные профессионалы, должны подойти к ним [людям рабочего опыта] как литературные секретари и помочь им, имея в виду, что движемся мы к той эпохе, когда без помощи писателя люди что надо зафиксируют, кого надо сагитируют38. 37. И это та же проблема, которая не менее утопически разрешалась французскими интеллектуалами, осмыслявшими опыт 1968 года. Ср.: «Представительства (и репрезентации. — И. К.) больше нет — есть лишь действие, действие теоретическое, действие практическое, находящиеся в отношениях перехода или сплетения» (Фуко М., Делёз Ж. Указ. соч. С. 67). 38. Третьяков С. Продолжение следует // Литература факта. С. 281. Курсив мой. — И. К. Ср.: «…теперь роль интеллектуала состоит не в том, чтобы… Илья Калинин

239

Это сокращение медиализирующей дистанции между трудом и представлением приводит к тому, что более прозрачной становится и граница между авторами и читателями: первые и вторые совпадают в фигуре рабочего, описывающего свою собственную трудовую жизнь в газетной заметке или изображающего самого себя в документальной киноленте (в последнем случае изображение переходит в присутствие). Эту мысль применительно к советской прессе Вальтер Беньямин проводит во время доклада в Институте по изучению фашизма в Париже (1934): Человек читающий готов там в любое время стать пишущим человеком, то есть описывающим или даже предписывающим. Он получает доступ к авторству как эксперт — пусть даже не по специальности, а, скорее, только по  должности, которую исполняет39. Сам труд обретает дар слова. И  выражение его в  слове составляет часть навыков, которые требуются для занятия трудом40.

Тезис Беньямина — труд обрел слово — указывает не  на  то, что производственный процесс стал основной темой советской газеты, а на то, что, предлагая новое направление всего литературного движения, коллективная, технологизированная, оперативно снимающая границы между публичной речью и социальной реальностью газета превращает в высказывание сам процесс производства. Труд становится речью, praxis и logos опознают друг в друге самих себя, включаясь в общий процесс преобразования мира. Великий перелом рубежа 1920–1930-х годов и завершение культурной революции приведут к  тому, что реальность производства и технологически максимально приближенной к нему репрезентации, представленной в газетной речи рабкоров и селькоров, преобразится в государственный символ. Лефовская утопическая программа преодоления символической власти дискурса в непосредственности труда разобьется о его идеологическую апроприацию (чтобы потом вновь возникнуть как горизонт надежды в беседе Фуко и Делёза). Социальная практика будет сублимирована в монументальный пропагандистский образ, призванный продевысказывать за всех безмолвную истину, а, скорее, наоборот, в том, чтобы бороться против всех видов власти там, где он сам представляет собой сразу и объект, и орудие» (Фуко М., Делёз Ж. Указ. соч. С. 69). 39. Речь идет о его прямой рабочей специальности, рабочей должности, с позиции которой он и выступает в качестве человека пишущего. 40. Беньямин В. Автор как производитель // Он же. Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. М.: РГГУ, 2012. С. 139. 240

Логос · Том 29 · #2 · 2019

монстрировать urbi et orbi достижения социализма. Ставшая одной из наиболее узнаваемых эмблем советского государства скульптура Веры Мухиной, увенчавшая советский павильон на Парижской выставке 1937 года, «переносила своих героев с их рабочих мест… в  некий материализованный возвышенный мир»41. Идеологическая возгонка, превращающая фигуру рабочего в памятник самому себе, окажется еще одним способом его дискурсивной депривации: конкретность труда, лишившись своей профессиональной технологической основы, станет революционно-романтической иконой политической теологии советского государства, означая что угодно — смычку города и деревни, союз рабочего класса и колхозного крестьянства, рабоче-крестьянский характер социалистического строя и т. д., — только не самих рабочих и крестьян. В этом смысле использование этой скульптуры в  качестве экранной марки «Мосфильма» (с 1947 года) прочитывается лишь как аллегорическое удвоение ее изначальной медиализирующей функции, в данном случае подменяющей реальность социального праксиса фантазматической реальностью «важнейшего из искусств» и характерного для него символического порядка. Культурная революция, развернувшаяся на протяжении первых пятнадцати лет советской власти, вступала в  сложные отношения с  политической революцией, итоги которой она должна была закрепить. В  виде аллегорической притчи историческую траекторию этих отношений можно описать следующим образом. В ночь с 24 на 25 октября 1917 года Зимний дворец был взят большевиками, и «революция, о которой все время говорили большевики, свершилась»42. В 1927 году — к первому десятилетию революции — Сергей Эйзенштейн попытался уже на уровне работы с формами культурного наследия не только идеологически преодолеть, но и эстетически деконструировать прошлое ancien régime. Не  раз возвращавшийся к  этому фильму Эйзенштейна Шкловский в одном из своих поздних эссе заметил: Служители Зимнего дворца говорили, что при взятии Зимний пострадал меньше, чем при съемке. Это потому, что большевики боролись с Временным правительством, а не с мебелью43. 41. Кларк К. Москва, четвертый Рим. Сталинизм, космополитизм и эволюция советской культуры (1931–1941). М.: НЛО, 2018. С. 388. 42. Ленин В. И. Доклад о задачах власти Советов // Полн. собр. соч. М.: Политиздат, 1974. Т. 35. С. 2. 43. Шкловский В. Разговор с друзьями // Он же. За 60 лет. Работы о кино. С. 389. Илья Калинин

241

Обвинивший Эйзенштейна в  вещизме, Шкловский был прав по сути, но не прав в оценке этой позиции как ложной. В 1927 году бороться нужно было уже не с Временным правительством, а как раз с той «мебелью» (музеем классических культурных форм), которую все более активно стал присваивать новый режим в процессе социалистического строительства. Надо сказать, что лефовский соратник Шкловского Третьяков оказался значительно более чувствителен к  этой проблеме, абсолютно точно указав направление главного удара, намеченное в фильме Эйзенштейна: Зимний дворец должен быть взят дважды. В 1917 году он был разгромлен как цитадель политическая. Очередь за разгромом цитадели эстетической. Иронический, издевательский, уничтожающий показ Эйзенштейном всего этого царско-помещичьего монументального барства — Эрмитаж, ковры, фарфор, картины, статуи — намечает пути эстетического штурма. В этом штурме эйзенштейновская работа — только один участок, ибо «эстетический Зимний» художественным мещанством разлит еще по всей стране, по всем квартирам и привычкам44.

Содержащийся здесь призыв к  удвоению революционного преодоления прошлого соответствовал лефовской программе культурной революции, согласно которой эстетический штурм должен был по-настоящему завершить процесс, начатый разгромом «политической цитадели» Зимнего. Однако политический переворот на своем новом, культурном витке превратился в поворот на 360 градусов, во многом вернув ситуацию к исходной точке, хотя и на ином уровне диалектической спирали, сохранившем основные атрибуты революционного начала. Культурная революция обернулась культурной реставрацией45. 44. Третьяков С. Кино к юбилею // Новый Леф. 1927. № 10. С. 29. 45. Ср. с  опирающимся на  чтение «Надзирать и  наказывать» Фуко выводом о том, что русская революция провалилась, так как «оставила нетронутыми социальные иерархии и  не  наложила никакого запрета на функционирование дисциплинарных техник» (Patton P. Of Power and Prisons // Foucault M. Power, Truth, Strategy. Sydney: Feral Publications, 1979. P. 126). Этот вывод необходимо скорректировать. Конечно, революция и последующее социалистическое строительство радикально «затронули» прежние социальные иерархии, но они сохранили сам принцип иерархии, воспроизведенный через прежние культурные формы, наследование которым впоследствии облегчило и становление новой советской социальной иерархии. 242

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Целиком отданный новыми властями под музей и превратившись в Государственный Эрмитаж, Зимний дворец, как символ недавно поверженной империи, нанес ответный удар во время культурной революции, когда на уровне художественных форм было реставрировано то, что было свергнуто во время революции социалистической. Имперская полития вернулась вместе с классическим искусством: контрреволюционный потенциал ампирной мебели на длинной дистанции оказался мощнее революционного порыва балтийских матросов, к концу 1920-х годов превратившихся в  дисциплинированных посетителей музейных экспозиций, демонстрирующих «царско-помещичье монументальное барство» в качестве общего культурного наследия. Причем характер этого возвращения проблематизирует описанные Альтюссером отношения между государством и его идеологическими аппаратами, поскольку в данном случае речь идет о том, как идеологические аппараты прежнего государства, востребованные новым государственным режимом для укрепления и стабилизации своей власти, привели к его радикальной мутации и частичному воспроизводству прежнего социально-политического порядка управления (как на уровне институций, так и на уровне неформальных социальных практик). При этом альтюссеровский тезис о материальности ритуалов идеологической интерпелляции оказался полностью подтвержден: приобщение новых элит к старой мебели, воспроизведенное в приобщении масс к старым формам культурного производства, вернуло и прежние формы господства (жесткую иерархичность социального порядка, экономическое неравенство, отчуждение трудящихся от собственности на средства производства, депривацию национальных меньшинств, имперскую геополитику). Унаследованная культура старого режима сработала как невидимая рука прошлого, возродившая прежние формы отношения между государством и обществом, равно как и ценностные представления, легитимирующие эти формы. Возможно, такой финал был неизбежен. Социальное освобождение угнетенных, наделяя их гражданскими правами, превращало их в объекты культурной нормализации и дисциплинирования, поскольку требовало от них соответствия выработанным нормам «сознательности» и «культурности»46. Государство рабочих и крестьян должно было модернизировать само себя, сотво 46. Об этом см.: Волков В. В. Концепция культурности, 1935–1938 годы: советская цивилизация и повседневность сталинского времени // Социологический журнал. 1996. № 1–2. C. 194–213. Илья Калинин

243

рив собственную политическую субъектность благодаря направленному на себя сверхусилию. Такое «оборачивание на себя» делало диффузными и подвижными границы между внутренним и внешним, между субъектом и объектом. Траектории социальной эмансипации и  культурной нормализации, просвещения и  индоктринации, стихийной самодеятельности масс и  рационального администрирования со стороны государственного аппарата оказывались сложно переплетены в общем процессе культурной революции. Этот культ государственного самопреобразования соответствует важным для эпохи социальным практикам самообразования, самовоспитания, самоконтроля. Механизмы, определяющие формирование советского субъекта, несколько иначе ставят вопрос и об исследованных Мишелем Фуко практиках «заботы о себе»47. Если Фуко в одном из последних своих лекционных курсов акцентирует внимание на роли этих практик в формировании новоевропейского субъекта, подчеркивая момент его «самоучреждения» в противовес учреждающим техникам господства (Власть) и риторике дискурса (Знание), то автодидактизм советского субъекта оказывался трудно отделим от этих последних. «Забота о себе» в советском случае оказывалась как раз обязанностью, вменяемой государством своим гражданам. История Сократа, с интерпретации которой начинает Фуко свой курс48, в СССР оказалась перевернутой, — как если бы Сократ был казнен афинским судом не потому, что главной и единственной своей задачей видел «заботу о себе», а потому, что плохо и недостаточно усердно отдавался этой заботе. Библиография Барт Р. Мифологии. М.: Издательство им. Сабашниковых, 1996. Батлер Дж. Подчинение, сопротивление, переозначивание. Между Фрейдом и Фуко // Она же. Психика власти: теории субъекции. Харьков: ХЦГИ; СПб.: Алетейя, 2002. Беньямин В. Автор как производитель // Он же. Учение о подобии. Медиаэстетические произведения. М.: РГГУ, 2012. Бухарин Н. Вопросы первого Всесоюзного совещания рабкоров (16–20 янв. 1923 г.) // Он же. О рабкоре и селькоре. Ст. и речи. 2-е изд. М.: Правда; Беднота, 1926.

47. Фуко М. Герменевтика субъекта. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1981–1982 учебном году / Пер. с фр. А. Г. Погоняйло. СПб.: Наука, 2007. 48. Там же. С. 13–40. 244

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Бухарин Н. Заветы Ленина и рабкоры // Он же. О рабкоре и селькоре. Ст. и речи. 2-е изд. М.: Правда; Беднота, 1926. Волков В. В. Концепция культурности, 1935–1938 годы: советская цивилизация и повседневность сталинского времени // Социологический журнал. 1996. № 1–2. C. 194–213. Добренко Е. Формовка советского писателя. Социальные и эстетические истоки советской литературной культуры. СПб.: Академический проект, 1999. Зиновьев Г. Новый великий почин (Рабкоровское и селькоровское движение). М.; Л.: Правда, 1925. Как проводить чистку партии. Сборник директивных статей и материалов / Под ред. Е. Ярославского. М.; Л.: ГИЗ, 1929. Калинин И. От понятия «сделанность» к технологии «литературного ремесла»: Виктор Шкловский и социалистический формализм // Транслит: литературно-критический альманах. 2010. № 6–7. С. 15–30. Кларк К. Москва, четвертый Рим. Сталинизм, космополитизм и эволюция советской культуры (1931–1941). М.: НЛО, 2018. Кожев А. Диалектика реального и феноменологический метод у Гегеля // Он же. Идея смерти в философии Гегеля. М.: Логос; Прогресс-Традиция, 1998. С. 553–656. Ленин В. И. Доклад о задачах власти Советов // Полн. собр. соч. М.: Политиздат, 1974. Т. 35. С. 2–3. Люксембург Р. Оппортунизм в теории и на практике // Она же. О социализме и русской революции. Избр. ст., речи, письма. М.: Политиздат, 1991. Лядов М. Н. Вопросы быта // Партийная этика. Документы и материалы дискуссий 1920-х годов / Сост. и автор примеч. М. А. Макаревич. М.: Политиздат, 1989. Манхейм К. Идеология и утопия // Он же. Диагноз нашего времени. М.: Юрист, 1994. С. 52–95. Маркс К. Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта // Маркс К., Энгельс Ф. Соч.: В 50 т. 2-е изд. М.: Госполитиздат, 1957. Т. 8. С. 115–217. Спивак Г. Ч. Могут ли угнетенные говорить? // Введение в гендерные исследования. Хрестоматия. Харьков: ХЦГИ; СПб.: Алетейя, 2001. Ч. II. С. 649–670. Третьяков С. Кино к юбилею // Новый Леф. 1927. № 10. Третьяков С. Продолжение следует // Литература факта. Первый сборник материалов работников ЛЕФа / Под ред. Н. Чужака. М.: Захаров, 2000. Третьяков С. Рабкор и строительство // Литература факта. Первый сборник материалов работников ЛЕФа / Под ред. Н. Чужака. М.: Захаров, 2000. Фрезинский Б. Писатели и советские вожди. М.: Элис Лак, 2008. Фриче В. Пролетарская поэзия. М.: Денница, 1919. Фуко М. Герменевтика субъекта. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1981–1982 учебном году. СПб.: Наука, 2007. Фуко М. Порядок дискурса // Он же. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности Работы разных лет. М.: Касталь, 1996. С. 47–96. Фуко М. Что такое автор // Он же. Воля к истине. По ту сторону знания, власти и сексуальности Работы разных лет. М.: Касталь, 1996. С. 26–40. Фуко М., Делёз Ж. Интеллектуалы и власть // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 1. М.: Праксис, 2002. С. 66–81. Хархордин О. Обличать и лицемерить. Генеалогия российской личности. СПб.; М.: ЕУСПб; Летний сад, 2002.

Илья Калинин

245

Шкловский В. Б. О писателе и производстве // Литература факта. Первый сборник материалов работников ЛЕФа / Под ред. Н. Чужака. М.: Захаров, 2000. С. 194–199. Шкловский В. Б. Техника писательского ремесла. М.; Л.: Молодая гвардия, 1927. Шкловский В. Куда шагает Дзига Вертов // Он же. За 60 лет. Работы о кино. М.: Искусство, 1985. Шкловский В. Разговор с друзьями // Он же. За 60 лет. Работы о кино. М.: Искусство, 1985. Эткинд А. Фуко и имперская Россия: дисциплинарные практики в условиях внутренней колонизации // Мишель Фуко и Россия: Сб. ст. / Под ред. О. Хархордина. СПб.; М.: ЕУСПб; Летний сад, 2001. С. 166–192. Althusser L. Idéologie et appareils idéologiques d’Etat (1970) // Idem. Positions (1964–1975). P.: Éditions Sociales, 1976. Р. 67–125. Butler J. Subjects of Desire: Hegelian Reflections in Twentieth-Century France. N.Y.: Columbia University Press, 1999. Greenblatt S. Renaissance Self-Fashioning: From More to Shakespeare. Chicago: University of Chicago Press, 1980. Halfin I. From Darkness to Light: Student Communist Autobiography During NEP // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1997. Bd. 45. № 2. S. 210–236. Halfin I. Terror in My Soul: Communist Autobiography on Trial. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2003. Hellbeck J. Fashioning the Stalinist Soul: The Diary of Stepan Podlubnyi (1931– 1939) // Jahrbücher für Geschichte Osteuropas. 1996. Bd. 44. № 3. S. 344–373. Hellbeck J. Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin. Cambridge, MA: Harvard University Press, 2006. Hellbeck J. Speaking Out: Languages of Affirmation and Dissent in Stalinist Russia // Kritika. 2000. № 1. P. 71–96. Hellbeck J. Writing Self in the Time of Terror: Alexander Afinogenov’s Diary of 1937 // Self and Story in Russian History / L. Engelstein, S. Sandler (eds). Ithaca; L.: Cornell University Press, 2000. P. 69–93. Lazarus N. National Consciousness and the Specificity of (Post)Colonial Intellectualism // Colonial Discourse/Postcolonial Theory / F. Barker, P. Hulme, M. Iversen (eds). Manchester: Manchester University Press, 1994. P. 197–220. Patton P. Of Power and Prisons // Foucault M. Power, Truth, Strategy. Sydney: Feral Publications, 1979.

246

Логос · Том 29 · #2 · 2019

CULTURAL REVOLUTION, SOVIET SUBJECT, AND THE ORDER OF DISCOURSE Ilya Kalinin. Associate Professor, Department of Interdisciplinary Studies in Languages and Literature, Smolny Faculty of Liberal Arts and Sciences, [email protected]. Saint Petersburg State University (SPbU), 58–60 Galernaya str., 190000 St. Petersburg, Russia. Keywords: order of discourse; Soviet subject production; post-colonial theory; Left Front of the Arts; LEF; cultural revolution. One of the main topics of theoretical discussions following 1968 was raised by Michel Foucault, who argued for the formative role of discourse — that discourse has regulating effects that extend not only to the structure of utterances, but also to speakers themselves. The shift in viewpoint that Foucault accomplished has provided a way to see discourse not only as а medium of power, but as power itself, a power that generates the subjectivity of those who use or gain access to use of a given discourse. Recognizing this power in discourse enabled Foucault to overturn the traditional conception of the individual as the ontological source of speech (“the creative force determining the initial position of writing”) and to redefine it as a function of the utterance itself that guarantees grammatical unity and the conceptual and stylistic cohesion of speech. This analytical perspective is applicable to the historical materials on the debates about the paths and methods of the Soviet cultural revolution that the victorious proletariat should employ in order to shore up the social victory of October 1917. The problems confronting Soviet theoreticians and agents of the cultural revolution had much in common with those that would be conceptualized later on in discussions from the 1970s and 1980s. The form of assimilation of this normative order and the mechanisms of ideological Interpellation, which imply the active involvement of Soviet citizens in production of discourses, are the central topics in this examination as they provide insight into how an idea becomes a material force and how it captures the masses. The immediate object of study is the worker and village correspondent (rabkor and selkor) movement of the 1920s as well as its understanding by theorists of the Left Front of the Arts. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-2-221-246

References Althusser L. Idéologie et appareils idéologiques d’Etat (1970). Positions (1964–1975), Paris, Éditions Sociales, 1976, pp. 67–125. Barthes R. Mifologii [Mythologies], Moscow, Izdatel’stvo im. Sabashnikovykh, 1996. Benjamin W. Avtor kak proizvoditel’ [Der Autor als Produzent]. Uchenie o podobii. Mediaesteticheskie proizvedeniia [Doctrine of the Similar. Mediaesthetic Works], Moscow, RGGU, 2012. Bukharin N. Voprosy pervogo Vsesoiuznogo soveshchaniia rabkorov (16–20 ianv. 1923 g.) [Questions of First All-Union Meeting of Worker Correspondents (January 16–20, 1923)]. O rabkore i sel’kore. St. i rechi. 2-e izd. [On Worker and Rural Correspondents. Papers and Speeches. 2nd ed.], Moscow, Pravda, Bednota, 1926. Bukharin N. Zavety Lenina i rabkory [Injunctions of Lenin and Worker Correspondents]. O rabkore i sel’kore. St. i rechi. 2-e izd. [On Worker and Rural Correspondents. Papers and Speeches. 2nd ed.], Moscow, Pravda, Bednota, 1926.

Илья Калинин

247

Butler J. Podchinenie, soprotivlenie, pereoznachivanie. Mezhdu Freidom i Fuko [Subjection, Resistance, Resignification. Between Freud and Foucault]. Psikhika vlasti: teorii sub”ektsii [The Psychic Life of Power: Theories of Subjection], Kharkiv, Saint Petersburg, KhTsGI, Aleteiia, 2002. Butler J. Subjects of Desire: Hegelian Reflections in Twentieth-Century France, New York, Columbia University Press, 1999. Clark K. Moskva, chetvertyi Rim. Stalinizm, kosmopolitizm i evoliutsiia sovetskoi kul’tury (1931–1941) [Moscow, the Fourth Rome. Stalinism, Cosmopolitanism, and the Evolution of Soviet Culture, 1931–1941], Moscow, New Literary Observer, 2018. Dobrenko E. Formovka sovetskogo pisatelia. Sotsial’nye i esteticheskie istoki sovetskoi literaturnoi kul’tury [Molding of Soviet Writer. Social and Aesthetic Roots of Soviet Literary Arts Culture], Saint Petersburg, Akademicheskii proekt, 1999. Etkind A. Fuko i imperskaia Rossiia: distsiplinarnye praktiki v usloviiakh vnutrennei kolonizatsii [Foucault and Imperial Russia: Disciplinary Practices in the Conditions of Inner Colonisation]. Mishel’ Fuko i Rossiia: Sb. st. [Michel Foucault and Russia] (ed. O. Kharkhordin), Saint Petersburg, Moscow, EUSPb, Letnii sad, 2001, pp. 166–192. Foucault M. Chto takoe avtor [Qu’est-ce qu’un auteur?]. Volia k istine: po tu storonu znaniia, vlasti i seksual’nosti. Raboty raznykh let [Will to Truth: Beyond Knowledge, Power, and Sexuality. Works of Various Years], Moscow, Kastal’, 1996, pp. 26–40. Foucault M. Germenevtika sub”ekta. Kurs lektsii, prochitannykh v Kollezh de Frans v 1981–1982 uchebnom godu [L’Hermeneutique du sujet: Cours au Collège de France, 1981–1982], Saint Petersburg, Nauka, 2007. Foucault M. Poriadok diskursa [L’ordre du discours]. Volia k istine: po tu storonu znaniia, vlasti i seksual’nosti. Raboty raznykh let [Will to Truth: Beyond Knowledge, Power, and Sexuality. Works of Various Years], Moscow, Kastal’, 1996, pp. 47–96. Foucault M., Deleuze G. Intellektualy i vlast’ [Intellectuals and Power]. In: Foucault M. Intellektualy i vlast’: Izbr. polit. st., vystup. i interv’iu. Ch. 1 [Intellectuals and Power: Selected Political Papers, Speeches and Interviews. Pt. 1], Moscow, Praksis, 2002, pp. 66–81. Frezinskii B. Pisateli i sovetskie vozhdi [Writers and Soviet Leaders], Moscow, Elis Lak, 2008. Friche V. Proletarskaia poeziia [Proletarian Poetry], Moscow, Dennitsa, 1919. Greenblatt S. Renaissance Self-Fashioning: From More to Shakespeare, Chicago, University of Chicago Press, 1980. Halfin I. From Darkness to Light: Student Communist Autobiography During NEP. Jahrbücher für Geschichte Osteuropas, 1997, Bd. 45, No. 2, S. 210–236. Halfin I. Terror in My Soul: Communist Autobiography on Trial, Cambridge, MA, Harvard University Press, 2003. Hellbeck J. Fashioning the Stalinist Soul: The Diary of Stepan Podlubnyi (1931–1939). Jahrbücher für Geschichte Osteuropas, 1996, Bd. 44, No. 3, S. 344–373. Hellbeck J. Revolution on My Mind: Writing a Diary under Stalin, Cambridge, MA, Harvard University Press, 2006. Hellbeck J. Speaking Out: Languages of Affirmation and Dissent in Stalinist Russia. Kritika, 2000, no. 1, pp. 71–96. Hellbeck J. Writing Self in the Time of Terror: Alexander Afinogenov’s Diary of 1937. Self and Story in Russian History (eds L. Engelstein, S. Sandler), Ithaca, London, Cornell University Press, 2000, pp. 69–93.

248

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Kak provodit’ chistku partii. Sbornik direktivnykh statei i materialov [How to Purge the Party. Collection of Instructive Papers and Materials] (ed. E. Iaroslavskii), Moscow, Leningrad, GIZ, 1929. Kalinin I. Ot poniatiia “sdelannost’” k tekhnologii “literaturnogo remesla”: Viktor Shklovskii i sotsialisticheskii formalizm [From the Concept of “Artificiality” to the Technology of “ Literary Arts”: Viktor Shklovsky and Socialist Formalism]. Translit: literaturno-kriticheskii al’manakh [Translit: Literary and Critical Almanac], 2010, no. 6–7, pp. 15–30. Kharkhordin O. Oblichat’ i litsemerit’. Genealogiia rossiiskoi lichnosti [Convict and Dissemble: Genealogy of the Russian Personality], Saint Petersburg, Moscow, EUSPb, Letnii sad, 2002. Kojève A. Dialektika real’nogo i fenomenologicheskii metod u Gegelia [La dialectique du réel et la méthode phénoménologique chez Hegel]. Ideia smerti v filosofii Gegelia [L’idée de la mort dans la philosophie de Hegel], Moscow, Logos, Progress-Traditsiia, 1998, pp. 553–656. Lazarus N. National Consciousness and the Specificity of (Post)Colonial Intellectualism. Colonial Discourse/Postcolonial Theory (eds F. Barker, P. Hulme, M. Iversen). Manchester: Manchester University Press, 1994, pp. 197–220. Lenin V. I. Doklad o zadachakh vlasti Sovetov [Report on the Immediate Tasks of the Soviet Government]. Poln. sobr. soch. [Complete Works], Moscow, Politizdat, 1974, vol. 35, pp. 2–3. Liadov M. N. Voprosy byta [Questions of Mode of Life]. Partiinaia etika. Dokumenty i materialy diskussii 1920-kh godov [Ethics of the Party. Documents and Discussion Materials of 1920s] (ed. M. A. Makarevich), Moscow, Politizdat, 1989. Luxemburg R. Opportunizm v teorii i na praktike [Opportunism in Theory and Practice]. O sotsializme i russkoi revoliutsii. Izbrannye stat’i, rechi, pis’ma [On Socialism and Russian Revolution. Selected Papers, Speeches, Letters], Moscow, Politizdat, 1991. Mannheim K. Ideologiia i utopiia [Ideologie und Utopie]. Diagnoz nashego vremeni [Diagnosis of our Epoch], Moscow, Iurist, 1994, pp. 52–95. Marx K. Vosemnadtsatoe briumera Lui Bonaparta [Der 18te Brumaire des Louis Napoleon]. In: Marx K., Engels F. Soch.: V 50 t. 2-e izd. [Works: In 50 vols. 2nd ed.], Moscow, Gospolitizdat, 1957, vol. 8, pp. 115–217. Patton P. Of Power and Prisons. In: Foucault M. Power, Truth, Strategy, Sydney, Feral Publications, 1979. Shklovsky V. Kuda shagaet Dziga Vertov [Where Is Walking Dziga Vertov]. Za 60 let. Raboty o kino [Over 60 years. Works on Cinema], Moscow, Iskusstvo, 1985. Shklovsky V. O pisatele i proizvodstve [On Writer and Production]. Literatura fakta. Pervyi sbornik materialov rabotnikov LEFa [Literature of Fact. First Collection of Materials of the Left Front of the Arts Workers] (ed. N. Chuzhak), Moscow, Zakharov, 2000, pp. 194–199. Shklovsky V. Razgovor s druz’iami [Conversation with Friends]. Za 60 let. Raboty o kino [Over 60 years. Works on Cinema], Moscow, Iskusstvo, 1985. Shklovsky V. Tekhnika pisatel’skogo remesla [Technique of Writing], Moscow, Leningrad, Molodaya Gvardiya, 1927. Spivak G. C. Mogut li ugnetennye govorit’? [Can the Subaltern Speak?]. Vvedenie v gendernye issledovaniia. Khrestomatiia [Introduction to Gender Studies. Anthology], Kharkiv, Saint Petersburg, KhTsGI, Aleteiia, 2001, pt. II, pp. 649–670.

Илья Калинин

249

Tret’iakov S. Kino k iubileiu [Jubilee Film]. Novyi Lef [New Left Front of the Arts Workers], 1927, no. 10. Tret’iakov S. Prodolzhenie sleduet [To Be Continued]. Literatura fakta. Pervyi sbornik materialov rabotnikov LEFa [Literature of Fact. First Collection of Materials of the Left Front of the Arts Workers] (ed. N. Chuzhak), Moscow, Zakharov, 2000. Tret’iakov S. Rabkor i stroitel’stvo [Worker Correspondent and Construction Activity]. Literatura fakta. Pervyi sbornik materialov rabotnikov LEFa [Literature of Fact. First Collection of Materials of the Left Front of the Arts Workers] (ed. N. Chuzhak), Moscow, Zakharov, 2000. Volkov V. V. Kontseptsiia kul’turnosti, 1935–1938 gody: sovetskaia tsivilizatsiia i povsednevnost’ stalinskogo vremeni [The Conception of Culturedness, 1935–1938: Soviet Civilization and Everyday Life in the Stalinist Period]. Sotsiologicheskii zhurnal [Sociological Journal], 1996, no. 1–2, pp. 194–213. Zinoviev G. Novyi velikii pochin (Rabkorovskoe i sel’korovskoe dvizhenie) [New Great Initiative (Worker and Rural Correspondents’ Movement)], Moscow, Leningrad, Pravda, 1925.

250

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Фуко, Ленин и западный марксизм Г е о р г и й   Ш ул и ко

Младший научный сотрудник, Институт философии РАН. Адрес: 109240, Москва, ул. Гончарная, 12, стр. 1. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: Мишель Фуко; Владимир Ленин; Антонио Грамши; западный марксизм; неомарксизм; ленинизм; революционная практика. В статье делается попытка представить краткий исторический очерк непростых отношений Мишеля Фуко и некоторых теоретиков философской традиции западного марксизма. Рассмотренный в контексте истории «короткого ХХ века» западный марксизм предстает интеллектуальным течением, основанным на осмыслении внешней Западу революционной практики (большевиков, маоистов, геваристов и т. д.). Сравнительный анализ нескольких концептуальных персонажей — революционного интеллектуала по Ленину, традиционного и органического интеллектуалов по Грамши, публичного интеллектуала по Фуко — позволяет рассматривать последнего в ряде случаев не как внешнего врага марксистской традиции, но как ее внутреннего критика. Фуко предстает ревизионистом, заочно полемизировавшим с Лениным по вопросам стратегии революционного движения во Франции 1960–1970-х годов. Фукианская критика ленинизма неожиданным образом оказывается созвучна базовому для послевоенного западного марксизма стремлению к поиску революционного опыта, альтернативного большевистскому. Это неслучай-

ное совпадение делает Фуко одним из значимых персонажей в истории позднего западного марксизма, что вкупе с его антимарксистскими взглядами становится настоящей концептуальной проблемой для нынешних историков неомарксистской мысли. В статье рассмотрены два возможных решения данной проблемы — Перри Андерсона и Даниэля Бенсаида. Андерсон в своем описании роли Фуко в судьбах западного марксизма ограничивается концептуальными вопросами соотношения марксизма и (пост)структурализма. В свою очередь, Бенсаид пытается объяснить явление Фуко в марксистской традиции посредством апелляции к общественным изменениям, в частности изменению идеологии капиталистического общества (в русле «Нового духа капитализма» Люка Болтански и Эвы Кьяпелло). Отталкиваясь от позиции Бенсаида, автор статьи стремится показать связь между позицией Фуко по публичным интеллектуалам и кризисом революционного движения последнего полувека, в частности, на примере известного «иранского инцидента» в биографии Фуко.

251

Зачем вспоминать марксизм в разговоре о Фуко?

П

О И С К марксистского содержания в работах Фуко — одна из традиционных форм изучения его интеллектуального наследия. Статьи, книги, коллоквиумы и открытые семинары с заголовками вида «Маркс и/или/c Фуко» давно стали заурядным явлением в Западной Европе1. Почему так вышло? На поверхности лежит историческое объяснение: такова специфика интеллектуального ландшафта, служившего фоном для становления Фуко в качестве публичного интеллектуала. «Нужно было быть накоротке с Марксом»2. Правда, в таком виде это объяснение мало что объясняет: за скобками остается вопрос, с каким именно Марксом требовалось быть накоротке европейским интеллектуалам. Ведь 1950–1970-е годы вошли в историю западного марксизма, помимо прочего, как очередной этап полемики об «аутентичном», подлинном марксизме. Истоки этой дискуссии, — пожалуй, одной из  самых продолжительных в истории марксистской мысли — восходят к началу ХХ века. В то время перед теоретиками II Интернационала стояла (любопытный факт: отчасти уже тогда — в форме вопроса о молодом Марксе3) проблема защиты своей интеллектуальной монополии или по крайней мере своего привилегированного положения среди прочих комментаторов Маркса и Энгельса. Долгое время она оставалась преимущественно внутренней проблемой социал-демократического движения, но приняла новое измерение, когда монополию «эпигонов»4 — как на толкование работ классиков, так и в принципе на развитие марксизма — оспорили большевики во главе с Лениным. Так, развернувшаяся после 1917 года на страницах российских и  германских партийных изданий полемика 1. См., в частности: Bidet J. Foucault avec Marx. P.: La Fabrique, 2014; Negri A. Marx and Foucault: Essays / E. Emery (trans.). Cambridge: Polity, 2016. Vol. 1. 2. Фуко М. Предисловие к американскому изданию «Анти-Эдипа» // Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения / Пер. с фр., послесл. Д. Кралечкина, под науч. ред. В. Кузнецова. Екатеринбург: У-Фактория, 2008. С. 5. 3. См.: Плеханов Г. В. Философская эволюция Маркса // Соч.: В 24 т. М.; Л.: Госиздат, 1922–1927. Т. 18. С. 323–334. 4. См.: Бухарин Н. И. Ленин как марксист. Доклад на торжественном заседании коммунистической академии // Marxists Internet Archive. URL: www. marxists.org/russkij/bukharin/lenin_marxist.htm. 252

Логос · Том 29 · #2 · 2019

большевистских теоретиков и Карла Каутского представляла собой, помимо прочего, борьбу большевиков с Марксом — «почтенным резонером, склоняющимся перед святынями демократии, декламирующим о  святости человеческой жизни… добропорядочным каутскианцем»5; с  Марксом, превращенным Каутским в «дюжинного либерала»6, за Маркса — коммуниста, сторонника революционной пролетарской диктатуры. В это время в среде европейских интеллектуалов, готовых более или менее критически поддержать Ленина и большевиков, рождается на свет сложное и противоречивое явление, которое впоследствии стали называть западным марксизмом. По выражению Эрика Хобсбаума, одним из главных порождений Первой мировой войны «стала революция… как общемировая константа в  истории XX столетия»7. Это утверждение особенно справедливо применительно к революционным марксистам тех лет и их восприятию истории. Победа социалистической революции в России и следующая из этого факта уникальность политического опыта большевиков — первооткрывателей нового мира — наделили последних крайне высоким моральным авторитетом в глазах европейских коммунистов. В подобных условиях любая, даже самая марксистская, самая теоретически последовательная критика большевиков, не основанная на опыте успешной революционной альтернативы, с позиций революционного марксизма выглядела бы в  лучшем случае начетничеством, попыткой обратить букву «Капитала» против революционного духа марксизма8. Последовавшее вскоре поражение социалистической революции в Европе, и прежде всего в Германии, фактически обрекло международное коммунистическое движение на организационное и идейное господство советских коммунистов, которое в тех же исторических обстоятельствах, по мере развития фракционной борьбы в ВКП(б) постепенно начало принимать сталинистские формы. Европейские левые интеллектуалы тех лет, не желающие 5. Троцкий Л. Д. Терроризм и коммунизм // Marxists Internet Archive. URL: www.marxists.org/russkij/trotsky/1920/terr.htm. 6. См.: Ленин В. И. Пролетарская революция и ренегат Каутский // Полн. собр. соч. М.: Политиздат, 1965–1975. 5-е изд. Т. 37. С. 235–338. 7. Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914–1991) / Пер. с англ. Е. Нарышкиной, А. Никольской, под науч. ред. А. Захарова. М.: Независимая Газета, 2004. С. 66. 8. См.: Грамши А. Революция против «Капитала» // Альтернативы. 1998. № 3. С. 2–5. Георгий Шулико

253

поддерживать политику сталинского СССР и соответствующее понимание марксизма, но неспособные предложить революционную альтернативу, оказались в затруднительном положении. Довольно ярко драматизм этого положения в гегельянских категориях охарактеризовал Герберт Маркузе: Перед лицом политической реальности такая позиция была бы беспомощной, абстрактной и аполитичной; но когда политическая реальность как целое ложна, может оказаться, что только «неполитическая» позиция и является политической истиной9.

Это несколько затянувшееся историческое введение к разговору о  Фуко важно, потому что годы творческого расцвета французского мыслителя приходятся на  ту эпоху, когда большевистскосоветский опыт революционной практики только начинал терять уникальность. Победа коммунистов в гражданской войне в Китае, кубинская революция, индокитайские войны как пример успешного сопротивления западному империализму, антиколониальные движения и национальные версии социализма в странах Африки, Азии и Латинской Америки — весь этот опыт мог послужить эмпирической основой для новой революционной теории, отличной от ленинской, притом что ее позиция, в отличие от всей предшествующей левой критики советского марксизма, впервые со времен Розы Люксембург не  «была бы беспомощной, абстрактной и аполитичной». Следствием такого рода ожиданий в среде европейских интеллектуалов стал повышенный интерес к событиям в КНР (в особенности после ее разрыва с СССР) и революционным процессам в странах третьего мира, которые привели к возникновению и развитию в 1960–1970-х годах таких парадоксальных на первый взгляд явлений, как европейский маоизм и ряд западных концепций городской герильи. В этот исторический период на философском небосклоне и зажглась мерцающая звезда Фуко.

Мишель Фуко и проблемы революционного авангарда Для понимания некоторых сюжетов в творчестве Фуко, который весьма долго поддерживал практически постоянный диалог (иногда мирный, иногда — на повышенных тонах) с теми или иными 9. Маркузе Г. 33 тезиса // Альтернативы. 2007. № 2. С. 55–67. См. URL: https://www.alternativy.ru/sites/default/files/files/alternativy/2007-2/ alternativy-2007-2.pdf. 254

Логос · Том 29 · #2 · 2019

представителями французской левой, этот (западно)марксистский историко-философский фон имеет большое значение. Рассмотренная с точки зрения общих вопросов методологии и философии истории — областей знания, в которых разрыв между Фуко и современными ему марксистами проследить легче всего (прежде всего по множеству сохранившихся нелестных отзывов друг о друге), — проблема каких-либо взаимоотношений Фуко и западных марксистов, Фуко и Ленина может показаться несколько надуманной. Однако картина предстает более сложной, если исходной точкой для анализа и в качестве критерия для последующей демаркации позиций выбрать революционную практику как особую форму опыта. Наверное, можно сказать, что Фуко не чужд был интерес к политическим процессам, протекавшим у  него на  глазах. Правда, по большей части это был интерес очевидца, не желавшего становиться участником, — так, говоря об одном из исключений, которым стали студенческие выступления в Тунисе, заставшие работавшего там в 1968 году философа врасплох, Фуко признался, что в этом случае он «вынужден был вступить в политические дебаты»10. Post factum среди возможных обоснований подобной аполитичности можно найти как те, что базируются на соответствующем жизненном опыте мыслителя, — к  примеру, на  том «умозрительном скептицизме»11, что он приобрел во время пребывания во французской компартии в начале 1950-х годов, — так и те, что носят принципиальный теоретический характер; речь идет об известной фукианской критике традиционного образа политически ангажированного интеллектуала, становиться которым Фуко не имел ни желания, ни возможности. Характеризуя в  одном из  интервью данный образ, Фуко не скрывал, что имеет в виду прежде всего марксизм, правда замечая: «причем марксизм вульгарный»12. То, что эта оговорка — не просто дань вежливости знакомым марксистам, но нечто иное, становится понятным, когда Фуко, говоря о разнице между интеллектуалом-универсалом  — «по  преимуществу писателем: 10. Беседа с Мишелем Фуко // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 2 / Пер. с фр. И. Окуневой, под общ. ред. Б. Скуратова. М.: Праксис, 2005. C. 262. 11. Там же. 12. См.: Политическая функция интеллектуала (извлечение из беседы Мишеля Фуко с  итальянскими журналистами) // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 1 / Пер. с фр. С. Офертаса, под общ. ред. В. Визгина, Б. Скуратова. М.: Праксис, 2002. C. 201. Георгий Шулико

255

всеобщей совестью, свободным субъектом», который «противопоставлял себя всего лишь специалистам на службе государства или капитала, то  есть инженерам, должностным лицам, преподавателям»13, — и интеллектуалами-специалистами, работающими «в  определенных отраслях, в  конкретных точках, где сосредоточены условия их профессиональных занятий либо условия их жизни»14, по сути воспроизводит заданное в свое время Антонио Грамши различение между «традиционными» и  «органическими» интеллектуалами (в  какой-то  момент Фуко даже проговаривает15 соответствующий термин). При этом Фуко в целях критики отождествляет и объединяет в понятии интеллектуаловуниверсалов две категории: с одной стороны, традиционных интеллектуалов, по Грамши, которые «чувствуют свою непрерывную историческую преемственность и свои „особые качества“… и считают себя самостоятельными и  независимыми от  господствующей социальной группы»16, а с другой — тех, «кто использует свое знание, свою специализацию, свою связь с истиной ради политической борьбы»17. В  последней цитате с  легкостью угадывается описание одного из ключевых, пользуясь терминологией Делёза, концептуальных персонажей отечественной марксистской традиции — революционного интеллигента. Таким образом, оставляя в стороне вопрос, насколько в принципе оправданно «систематическое» отождествление традиционных интеллектуалов и  политически ангажированных интеллигентов на основании концепции Грамши18, стоить отметить, что в итоге «вульгарным», по Фуко, предстает ленинизм. Вся критика интеллектуала-универсала оказывается в этом свете попыткой Фуко приобщиться к общему в среде западных левых интеллигентов стремлению отыскать альтернативы ленинизму. Этот импульс идейно преобладал в международном коммунистическом движении вплоть до 1960-х годов, и с различными его формами Фуко 13. Там же. С. 202. 14. Там же. С. 201. 15. Там же. С. 207. 16. Грамши А. Формирование интеллигенции // Тюремные тетради: В 3 ч. М.: Политиздат, 1991. Ч. 1. С. 329. 17. См.: Политическая функция интеллектуала (извлечение из беседы Мишеля Фуко с итальянскими журналистами). C. 204. 18. См.: Дмитриева Н., Чичин Е. Интеллигенция или интеллектуалы? Систематическое значение понятия gli intellettuali в философии Антонио Грамши // Вестник ЛГУ им. А. С. Пушкина. 2013. № 2. С. 35–45. URL: http:// cyberleninka.ru/article/n/intelligentsiya-ili-intellektualy-sistematicheskoeznachenie-ponyatiya-gli-intellettuali-v-filosofii-antonio-gramshi. 256

Логос · Том 29 · #2 · 2019

имел все возможности ознакомиться: посредством чтения того же Грамши, во время своего пребывания в партии, с подсказки Луи Альтюссера или любого другого знакомого марксиста — вариантов много, и они не взаимоисключающие19. Действительно, фигура революционного интеллигента крайне важна для оценки как вклада Ленина и большевиков в целом в революционную теорию, так и начавшихся в 1960-е годы перемен, которым подверглась и сама теория, и интеллектуалы, так или иначе ею ангажированные, включая Фуко. Концепция особой роли интеллигенции стала результатом, по сути, своеобразного согласия Ленина с одним из тезисов современной ему реформистской критики: История всех стран свидетельствует, что исключительно своими собственными силами рабочий класс в состоянии выработать лишь сознание тред-юнионистское, то есть убеждение в необходимости объединяться в союзы, вести борьбу с хозяевами, добиваться от правительства издания тех или иных необходимых для рабочих законов и т. п.20

Иначе говоря, с точки зрения Ленина, предоставленные сами себе рабочие, якобы говорящие от своего имени и проводящие якобы свою политику, на деле являются носителями и коллективным рупором буржуазной идеологии, способствующим укреплению власти капитала. Много позже, 65 лет спустя, Ги Дебор, отталкиваясь от ленинского понимания идеологии, — правда, как и в случае Фуко, опосредованного, — выскажется уже о современном ему обществе: Спектакль  — это непрерывная речь, которую современный строй ведет о самом себе, его хвалебный монолог. Это автопортрет власти в  эпоху ее тоталитарного управления условиями существования21.

19. Среди прочих не является невозможным и следующий вариант: Фуко в своей интеллектуальной биографии так и не добрался до чтения Ленина, довольствуясь пересказами и изложениями из третьих и четвертых уст — что в конечном счете и могло привести к ситуации данного интервью, в которой Фуко предпочитает говорить о некой анонимной марксистской вульгарности, не называя лишних имен. 20. Ленин В. И. Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения // Полн. собр. соч. Т. 6. С. 30. 21. Дебор Г. Общество спектакля / Пер. с фр. С. Офертаса, М. Якубовича, под науч. ред. Б. Скуратова. М.: Логос, 2000. С. 28. Георгий Шулико

257

А еще два года спустя Фуко в знаменитой инаугурационной лекции в Коллеж де Франс будет говорить о своем желании обнаружить за своей спиной «некий голос без имени… давно уже взявший слово, заранее дублирующий все, что я собираюсь сказать»22. Чтобы получить возможность услышать подобный голос, Фуко критиковал левых интеллектуалов за  излишнюю говорливость и готовность выступать от имени масс, которые «сами прекрасно и отчетливо все знают, знают даже намного лучше, чем интеллектуалы, и гораздо лучше могут это выразить»23. Ленин только посмеялся бы над подобным преклонением перед толпой, «хвостизмом»; он бы парировал: Раз о самостоятельной, самими рабочими массами в самом ходе их движения вырабатываемой идеологии не может быть и речи, то вопрос стоит только так: буржуазная или социалистическая идеология. Поэтому всякое умаление социалистической идеологии, всякое отстранение от нее означает тем самым усиление идеологии буржуазной24.

Разумеется, Фуко и в этом изложении остается оппонентом Ленина, противником революционного марксизма, однако это явно не тот антимарксизм презрительного замалчивания, образ которого может возникнуть после прочтения «Слов и вещей» или «Археологии знания», но попытка имманентной критики революционного марксизма, если угодно, его трансгрессии, — попытка сделать то, чего большевикам в свое время сделать не удалось. Всегда непростые отношения Фуко с марксизмом не стали проще и в последние годы жизни. Ушедший в 1984 году, он застал продолжавшийся на протяжении всех 1970-х годов спад массовых революционных настроений во Франции. В истории всего мира это был период постепенной стабилизации капитализма. И хотя отдельные национальные революционные движения продолжали свою борьбу и даже приходили к власти (например, «Движение вооруженных сил» в Португалии, МПЛА в Анголе, сандинисты в Никарагуа и др.), в целом можно было констатировать, что глобальный революционный кризис, пик которого пришелся на 1968 22. Фуко М. Порядок дискурса // Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет / Пер. с фр. С. Табачниковой, под общ. ред. А. Пузырева. М.: Касталь, 1996. С. 4–9. 23. Он же. Интеллектуалы и власть // Он же. Интеллектуалы и власть. Ч. 1. C. 68. 24. Ленин В. И. Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения. С. 30. 258

Логос · Том 29 · #2 · 2019

год, миновал. В этом отношении переломным и таким же символическим стал 1973-й — год военного переворота в Чили и установления диктатуры Пиночета, чьи неолиберальные экономические реформы открыли новую эпоху в развитии капитализма, которая так или иначе продолжается до сих пор. Перефразируя известный прогноз Маркса, можно сказать, что Европа не поднялась, а старый крот истории вновь ушел под землю. Для европейских левых интеллектуалов 1970-е годы были периодом нарастающего отчаяния. В  частности, это выразилось в расцвете левого терроризма (и это был еще один симптом кризиса массовых движений) после революционного спада. В свою очередь, среди тех интеллектуалов, кто осудил обращение к индивидуальному терроризму в качестве политического инструмента или, осуждая подобные методы как таковые, к самим сторонникам террора относился со смешанными чувствами25, царила глубочайшая апатия, даже превосходившая ту, в которой пребывали многие левые интеллектуалы во время сталинистского триумфа и разгрома Коминтерна в 1930-е годы. И разумеется, Фуко также был полностью подчинен этой апатии: Сегодня… можно сказать, что, может быть, впервые после русской октябрьской революции 1917 года… на земле нет ни единой точки, откуда мог бы забрезжить луч какой-то надежды. Ориентиры, направления пути перестали существовать. Их нет, конечно, и в Советском Союзе. То же можно сказать и о его сателлитах. Это ведь тоже ясно. И на Кубе надежды нет. И в палестинской революции, и, конечно же, в Китае. И во Вьетнаме и Камбодже. Впервые левое движение… вся левая европейская мысль, европейская революционная мысль… утратила исторические ориентиры, каковые она прежде находила в других частях земного шара. Она утратила конкретные точки опоры. Больше не существует ни единого революционного движения, и тем более не существует ни единой социалистической страны без кавычек, страны, на которую мы могли бы сослаться, чтобы сказать: вот как надо поступать! Вот образец!26 25. Так, тот же Фуко, не приемля и осуждая терроризм, публично высказывался против экстрадиции из Франции Клауса Круассана — юриста, симпатизанта RAF, выступавшего в качестве адвоката членов организации на ряде процессов и впоследствии также подвергшегося преследованиям со стороны властей Западной Германии. 26. Фуко М. Пытка — это разум // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 3 / Пер. с фр. Б. Скуратова, под общ. ред. В. Большакова. М.: Праксис, 2006. C. 77–78. Георгий Шулико

259

Этой пессимистической констатацией Фуко подвел символическую черту под всей историей западного марксизма как сонма интеллектуальных проектов, чьи создатели — в своей поддержке и критике, в своих ожиданиях и опасениях — жили чужим и зачастую чуждым для них (как для представителей стран первого мира) революционным опытом. Фуко не хватило всего нескольких лет, чтобы дожить до того исторического момента, когда само разделение марксизма на «западный» и «советский» потеряет актуальность.

Фуко как концептуальный персонаж современной марксистской критики По мере того как западный марксизм все более отстранялся от какой-либо революционной практики, теоретиков постепенно сменяли историки теории. Зачастую ими оказывались европейские шестидесятники — поколение западных марксистов, для которых полемика с Фуко и теми, кто разделял близкие взгляды, составляла и составляет значимую часть их собственных биографий. Так начинается заключительная глава в  истории отношений Фуко и западных марксистов, в которой он фигурирует уже заочно, как элемент самоописания западномарксистской традиции на последнем этапе ее развития. В этом качестве представители последнего поколения западных марксистов невольно становятся агентами специфического способа повествования о Фуко — Фуко, опосредованном Марксом, Лениным, Грамши, Альтюссером и т. д.; причем данный способ повествования благодаря его укорененности в соответствующей традиции демонстрирует устойчивость, которая позволяет говорить о своеобразном микросообществе в рядах фукианских интерпретаторов. В итоге происходит любопытная инверсия, когда западномарксистские историки, вынужденные в силу внешних обстоятельств (поскольку те теоретические веяния, которые олицетворяет собой Фуко, нельзя игнорировать в принципе) высказываться о чуждом им в идейном плане мыслителе, обнаруживают себя в гораздо более многочисленной компании профессиональных исследователей Фуко, в которой уже сами западные марксисты считаются чужеродными элементами. Возникает своеобразный двойной конфликт, служащий одной из причин неиссякаемого на протяжении нескольких последних десятилетий обоюдного интереса сторон к теме «Маркс [союз] Фуко». Характеристики, которые Фуко дают историки западного марксизма, уже значительно отличаются от приговоров 1960-х годов, 260

Логос · Том 29 · #2 · 2019

когда Сартр (тот самый Сартр, которого так громили марксисты, чью «внушающую опасения близость его философствования с демагогией, которая вводит в заблуждение»27, разоблачал Георг Лукач) клеймил философию Фуко как «последний оплот, который буржуазия может все еще поставить в качестве препятствия Марксу»28. Так, в  описании судеб западного марксизма, сделанном Перри Андерсоном еще при жизни Фуко, его роль поистине драматична и по-своему величественна: бывший ученик Альтюссера, соблазном заставившего марксистов вступить в порочную связь со структурализмом, Фуко предал своего учителя и пошел дальше, отринув марксизм во всей его полноте и став для западных марксистов наказанием за  грех альтюсеррианской ереси29. Иначе говоря, здесь взгляды Фуко предстают в качестве закономерного итога концептуального развития всего послевоенного французского марксизма и его подхода к человеку, истории, структуре и ряду других ключевых понятий. Другим интересным примером включения Фуко в историю западного марксизма может послужить вариант Даниэля Бенсаида. Если для Андерсона истоки и причины расцвета фукианства на интеллектуальном поле Франции носят по преимуществу концептуальный характер, в частности прежних марксистских прегрешений перед теорией, то для Бенсаида причина популярности идей Фуко материальна, заключена в современном этапе развития капиталистической системы. Так, рассматривая вопрос, который в 1979 году Фуко задавал революционерам: «А так ли она желанна, эта революция?»30, Бенсаид сопоставляет его с тем императивом, что двигал в свое время Маркузе — найти способ совершить революцию вопреки всем формам контроля одномерного общества, — после чего приходит к выводу: Если следовать периодизации Болтански и Кьяпелло из «Нового духа капитализма», вопрос Маркузе связан со «вторым духом»,

27. Лукач Г. Экзистенциализм // Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. 2005. № 5. С. 47. 28. Сартр о структурализме // Sygma. 25.07.2016. URL: http://syg.ma/@nikitaarchipov/sartr-o-strukturalizmie. 29. См.: Андерсон П. На путях исторического материализма // Он же. Размышления о западном марксизме; На путях исторического материализма. М.: Интер-Версо, 1991. С. 183. 30. См.: Бенсаид Д. Спектакль как высшая форма товарного фетишизма / Пер. с фр. С. Денисова, под общ. ред. В. Кузнецова. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2012. С. 19. Георгий Шулико

261

то  есть духом организованного послевоенного капитализма; а вопрос Фуко — с новым духом либеральной контрреформы31.

Другими словами, взгляды Фуко, по  Бенсаиду, представляются адекватным концептуальным выражением процессов перехода позднего капитализма в неолиберальную фазу развития; той формой критики капитализма, которую сам капитал, став глобальным, взял на  вооружение против «национального, централизованного, организованного капитализма и рабочего движения, которое само было национальным, централизованным и организованным»32. Все эти построения довольно органично сочетаются с тем, что Фуко в конце своей жизни действительно испытывал определенную интеллектуальную симпатию к неолиберализму, которая стала предметом позднейших исследований33. Разумеется, исторический образ, представленный Бенсаидом, не свободен от некоторых теоретических натяжек: например, когда он вменяет Фуко вопрос о желательности революции, Бенсаид предпочитает умолчать, что Фуко вводит34 этот вопрос со ссылкой на Макса Хоркхаймера, бывшего коллегу Маркузе по Франкфуртскому институту социальных исследований, что, конечно, несколько смазывает картину a la Болтански-Кьяпелло о двух духах капитализма и о соответствующих этапах развития левой теории. Это умолчание выглядит еще более странно, если предположить, в  соответствии с  этим же ви́дением, что Фуко стал своеобразным внешним выразителем подспудных сдвигов в самом западном марксизме. Впрочем, эти тенденции произошли не из теоретической неразборчивости Альтюссера, а из истории западного марксизма как традиции восприятия и концептуализации актуального революционного опыта (как более раннего, из которого выросли франкфуртцы, так и более позднего), современниками, но не участниками которого стали те же франкфуртцы — Фуко, Андерсон, Бенсаид и все прочие западные левые интеллектуалы. Приняв такое понимание связи Фуко и  традиции западного марксизма, невольно начинаешь воспринимать в  новом цвете так называемый Иранский инцидент в биографии Фуко, также ставший отдельным предметом исследований: когда близкий к от 31. Там же. С. 25. 32. Там же. 33. См.: Zamora D., Behrent M. Foucault and Neoliberalism. Malden, MA: Oxford, 2015. 34. См.: Фуко М. Восставать бесполезно? // Неприкосновенный запас. 2011. № 5. URL: http://magazines.russ.ru/nz/2011/5/fu2.html. 262

Логос · Том 29 · #2 · 2019

чаянию мыслитель неожиданно увидел в очередном национально-освободительном движении, стремительно превращающемся в теократический полуавторитарный режим, «революцию голых рук» — ту самую, без интеллектуалов и интеллигенции, в которой нельзя найти «ни китайской, ни кубинской, ни вьетнамской моделей, но только штормовую волну, лишенную военного аппарата, авангарда, партии»35. Ту самую, о необходимости которой так долго говорил Фуко… Многим марксистским комментаторам, в частности Бенсаиду36, Иранский инцидент представлялся следствием продолжающегося антимарксизма мыслителя, который увел его на другой край политического спектра. Сам Фуко уже после стремительного вырождения в специфическую форму теократии, последовавшего за иранской революцией, говорил о своем неприятии любой формы подавления масс во имя большой стратегии, заявляя при этом, что ему «неважно, является ли стратег политиком, историком, революционером, сторонником шаха или аятоллы»37. Ортодоксальные марксисты могли бы сказать, что в данном случае Фуко ведет себя как типичный мелкобуржуазный интеллектуал, «морализирующий филистер», излюбленным приемом которого «является отождествление образа действий реакции и революции»38. Они были бы правы, по крайней мере исходя из своих позиций, однако целью данной статьи было указать на иное: у Фуко не было ни желания, ни возможности порвать с внутренними устремлениями западного марксизма — устремлениями, давно ставшими частью его самого, с (западно)марксистской тоской по правильной революции, по революционному движению «без кавычек», с тоской по Ленину. Библиография Андерсон П. На путях исторического материализма // Он же. Размышления о западном марксизме; На путях исторического материализма. М.: Интер-Версо, 1991. Бенсаид Д. Спектакль как высшая форма товарного фетишизма. М.: Институт общегуманитарных исследований, 2012. Беседа с Мишелем Фуко // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 2. М.: Праксис, 2005.

35. Он же. Революция голых рук // Он же. Интеллектуалы и власть. Ч. 2. C. 178. 36. См.: Бенсаид Д. Указ. соч. С. 28–32. 37. См.: Фуко М. Восставать бесполезно? 38. См.: Троцкий Л. Их мораль и наша // Marxists Internet Archive. URL: https:// www.marxists.org/russkij/trotsky/1938/moral.htm. Георгий Шулико

263

Бухарин Н. И. Ленин как марксист. Доклад на торжественном заседании коммунистической академии // Marxists Internet Archive. URL: http://marxists. org/russkij/bukharin/lenin_marxist.htm. Грамши А. Революция против «Капитала» // Альтернативы. 1998. № 3. С. 2–5. Грамши А. Формирование интеллигенции // Тюремные тетради: В 3 ч. М.: Политиздат, 1991. Ч. 1. Дебор Г. Общество спектакля. М.: Логос, 2000. Дмитриева Н., Чичин Е. Интеллигенция или интеллектуалы? Систематическое значение понятия gli intellettuali в философии Антонио Грамши // Вестник ЛГУ им. А. С. Пушкина. 2013. № 2. С. 35–45. Ленин В. И. Пролетарская революция и ренегат Каутский // Полн. собр. соч. М.: Политиздат, 1965–1975. 5-е изд. Т. 37. С. 235–338. Ленин В. И. Что делать? Наболевшие вопросы нашего движения // Полн. собр. соч. М.: Политиздат, 1965–1975. 5-е изд. Т. 6. С. 1–192. Лукач Г. Экзистенциализм // Вестник Московского университета. Серия 7. Философия. 2005. № 5. С. 33–57. Маркузе Г. 33 тезиса // Альтернативы. 2007. № 2. С. 55–67. Плеханов Г. В. Философская эволюция Маркса // Соч.: В 24 т. М.; Л.: Госиздат, 1922–1927. Т. 18. С. 323–334. Политическая функция интеллектуала (извлечение из беседы Мишеля Фуко с итальянскими журналистами) // Фуко М. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 1. М.: Праксис, 2002. Сартр о структурализме // Sygma. 25.07.2016. URL: http://syg.ma/@nikita-archipov/ sartr-o-strukturalizmie. Троцкий Л. Терроризм и коммунизм // Marxists Internet Archive. URL: http:// marxists.org/russkij/trotsky/1920/terr.htm. Троцкий Л. Их мораль и наша // Marxists Internet Archive. URL: http://marxists. org/russkij/trotsky/1938/moral.htm. Фуко М. Восставать бесполезно? // Неприкосновенный запас. 2011. № 5. URL: http://magazines.russ.ru/nz/2011/5/fu2.html. Фуко М. Интеллектуалы и власть // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 1. М.: Праксис, 2002. Фуко М. Порядок дискурса // Он же. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь, 1996. С. 4–9. Фуко М. Предисловие к американскому изданию «Анти-Эдипа» // Делёз Ж., Гваттари Ф. Анти-Эдип: Капитализм и шизофрения. Екатеринбург: У-Фактория, 2008. С. 5–10. Фуко М. Пытка — это разум // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 3. М.: Праксис, 2006. C. 67–78. Фуко М. Революция голых рук // Он же. Интеллектуалы и власть: Избр. полит. ст., выступ. и интервью. Ч. 2. М.: Праксис, 2005. С. 178–182. Хобсбаум Э. Эпоха крайностей: Короткий двадцатый век (1914–1991). М.: Независимая Газета, 2004. Bidet J. Foucault avec Marx. P.: La Fabrique, 2014. Negri A. Marx and Foucault: Essays. Cambridge: Polity, 2016. Vol. 1. Zamora D., Behrent M. Foucault and Neoliberalism. Malden, MA: Oxford, 2015.

264

Логос · Том 29 · #2 · 2019

FOUCAULT, LENIN, AND WESTERN MARXISM Georgy Shuliko. Junior Researcher, [email protected]. Institute of Philosophy, Russian Academy of Science, 12/1 Goncharnaya str., 109240 Moscow, Russia. Keywords: Michel Foucault; Vladimir Lenin; Antonio Gramsci; Western Marxism; neo-Marxism; Leninism; revolutionary practice. This article offers a brief historical account of the complex relationship between Michel Foucault and certain theorists in the Western Marxist philosophical tradition. In the context of the history of the “short twentieth century,” Western Marxism is an intellectual trend based on an interpretation of non-Western revolutionary praxis (by Bolsheviks, Maoists, Guevaristas, etc.). Comparative analysis of several schematic portraits — of Lenin’s revolutionary intellectual, of traditional as opposed to organic intellectuals in Gramsci, and of Foucault’s public intellectual — shows that Foucault in a certain instances was not an external enemy of the Western Marxist tradition, but rather its internal critic. Foucault comes across as a revisionist who engaged in a debate with Lenin about the strategy of the revolutionary movement in France of the 1960s and the 70s. Foucault’s criticism of Leninism unexpectedly turns out to be consistent with the basic struggle of post-WWII Western Marxism to find an alternative to the Bolshevik experience of revolution. This deliberate concurrence makes Foucault one of the significant figures in the history of late Western Marxism, but this becomes a real problem for current historians of neo-Marxist thought when coupled with his generally anti-Marxist views. The article discusses two possible solutions to this problem devised by Perry Anderson and Daniel Bensaid. Anderson’s description of the role of Foucault in the fate of Western Marxism is limited to conceptual questions about the relationship between Marxism and (post) structuralism. Bensaid tries to explain how Foucault fits into the Marxist tradition by appealing to social changes, specifically the changing ideology of capitalist society (in the spirit of The New Spirit of Capitalism by Luc Boltanski and Ève Chiapello). Building on Bensaid’s work, the article shows the link between Foucault’s position on public intellectuals and the crisis of the revolutionary movement of the last half-century, in particular by reference to the famous “Iranian episode” in Foucault’s biography. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-2-251-264

References Anderson P. Na putiakh istoricheskogo materializma [In the Tracks of Historical Materialism]. Razmyshleniia o zapadnom marksizme; Na putiakh istoricheskogo materializma [Considerations on Western Marxism; In the Tracks of Historical Materialism], Moscow, Inter-Verso, 1991. Bensaïd D. Spektakl’ kak vysshaia forma tovarnogo fetishizma [Le spectacle, stade ultime du fétichisme de la marchandise], Moscow, Institut obshchegumanitarnykh issledovanii, 2012. Beseda s Mishelem Fuko [Conversation with Michel Foucault]. In: Foucault M. Intellektualy i vlast’: Izbr. polit. st., vystup. i interv’iu. Ch. 2 [Intellectuals and Power: Selected Political Papers, Speeches and Interviews. Pt. 2], Moscow, Praksis, 2005. Bidet J. Foucault avec Marx, Paris, La Fabrique, 2014.

Георгий Шулико

265

Bukharin N. I. Lenin kak marksist. Doklad na torzhestvennom zasedanii kommunisticheskoi akademii [Lenin as a Marxist. Report on Ceremonial Meeting of Communist Academia]. Marxists Internet Archive. Available at: http://marxists.org/russkij/bukharin/lenin_marxist.htm. Debord G. Obshchestvo spektaklia [La Société du spectacle], Moscow, Logos, 2000. Dmitrieva N., Chichin E. Intelligentsiia ili intellektualy? Sistematicheskoe znachenie poniatiia gli intellettuali v filosofii Antonio Gramshi [Intelligentsia or Intellectuals? Systematic Meaning of the Concept “Gli Intellettuali” in Antonio Gramsci’s Philosophy]. Vestnik LGU im. A. S. Pushkina [Pushkin Leningrad State University Herald], 2013, no. 2, pp. 35–45. Foucault M. Intellektualy i vlast’ [Intellectuals and Power]. Intellektualy i vlast’: Izbr. polit. st., vystup. i interv’iu. Ch. 1 [Intellectuals and Power: Selected Political Papers, Speeches and Interviews. Pt. 1], Moscow, Praksis, 2002. Foucault M. Poriadok diskursa [L’ordre du discours]. Volia k istine: po tu storonu znaniia, vlasti i seksual’nosti. Raboty raznykh let [Will to Truth: Beyond Knowledge, Power, and Sexuality. Works of Various Years], Moscow, Kastal’, 1996, pp. 4–9. Foucault M. Predislovie k amerikanskomu izdaniiu “Anti-Edipa” [Introduction to American Edition of “Anti-Oedipus”]. In: Deleuze G., Guattari F. Anti-Edip: Kapitalizm i shizofreniia [L’Anti-Œdipe: Capitalisme et schizophrénie], Yekaterinburg, U-Faktoriia, 2008, pp. 5–10. Foucault M. Pytka — eto razum [La torture, c’est la raison]. Intellektualy i vlast’: Izbr. polit. st., vystup. i interv’iu. Ch. 3 [Intellectuals and Power: Selected Political Papers, Speeches and Interviews. Pt. 3], Moscow, Praksis, 2006, pp. 67–78. Foucault M. Revoliutsiia golykh ruk [Une révolte à mains nues]. Intellektualy i vlast’: Izbr. polit. st., vystup. i interv’iu. Ch. 2 [Intellectuals and Power: Selected Political Papers, Speeches and Interviews. Pt. 2], Moscow, Praksis, 2005, pp. 178–182. Foucault M. Vosstavat’ bespolezno? [Inutile de se soulever?]. Neprikosnovennyi zapas [Emergency Reserve], 2011, no. 5. Available at: http://magazines.russ.ru/ nz/2011/5/fu2.html. Gramsci A. Formirovanie intelligentsii [The Formation of the Intellectuals]. Tiuremnye tetradi: V 3 ch. [Prison Notebooks: In 3 parts], Moscow, Politizdat, 1991, pt. 1. Gramsci A. Revoliutsiia protiv “Kapitala” [The Revolution against ‘Capital’]. Al’ternativy [Alternatives], 1998, no. 3, pp. 2–5. Hobsbawm E. Epokha krainostei: Korotkii dvadtsatyi vek (1914–1991) [The Age of Extremes: The Short Twentieth Century, 1914–1991], Moscow, Nezavisimaia Gazeta, 2004. Lenin V. I. Chto delat’? Nabolevshie voprosy nashego dvizheniia [What Is To Be Done? Burning Questions of Our Movement]. Poln. sobr. soch. [Complete Works], Moscow, Politizdat, 1965–1975, 5th ed., vol. 6, pp. 1–192. Lenin V. I. Proletarskaia revoliutsiia i renegat Kautskii [The Proletarian Revolution and the Renegade Kautsky]. Poln. sobr. soch. [Complete Works], Moscow, Politizdat, 1965–1975. 5-e izd. T. 37, pp. 235–338. Lukacs G. Ekzistentsializm [Existentialism]. Vestnik Moskovskogo universiteta. Seriia 7. Filosofiia [The Moscow University Herald. Series 7. Philosophy], 2005, no. 5, pp. 33–57. Marcuse H. 33 tezisa [33 theses]. Al’ternativy [Alternatives], 2007, no. 2, pp. 55–67. Negri A. Marx and Foucault: Essays, Cambridge, Polity, 2016, vol. 1.

266

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Plekhanov G. V. Filosofskaia evoliutsiia Marksa [Marx’s Philosophical Evolution]. Soch.: V 24 t. [Works: In 24 vols], Moscow, Leningrad, Gosizdat, 1922–1927, vol. 18, pp. 323–334. Politicheskaia funktsiia intellektuala (izvlechenie iz besedy Mishelia Fuko s ital’ianskimi zhurnalistami) [Political Function of the Intellectual (Excerpt from Michel Foucault’s Conversation with Italian Journalists)]. In: Foucault M. Intellektualy i vlast’: Izbr. polit. st., vystup. i interv’iu. Ch. 1 [Intellectuals and Power: Selected Political Papers, Speeches and Interviews. Pt. 1], Moscow, Praksis, 2002. Sartr o strukturalizme [Sartre on Structuralism]. Sygma, July 25, 2016. Available at: http://syg.ma/@nikita-archipov/sartr-o-strukturalizmie. Trotsky L. Ikh moral’ i nasha [Morality, Their and Our]. Marxists Internet Archive. Available at: http://marxists.org/russkij/trotsky/1938/moral.htm. Trotsky L. Terrorizm i kommunizm [Terrorism and Communism]. Marxists Internet Archive. Available at: http://marxists.org/russkij/trotsky/1920/terr.htm. Zamora D., Behrent M. Foucault and Neoliberalism, Malden, MA, Oxford, 2015.

Георгий Шулико

267

Игры методологов: Мишель Фуко и «оргуправленческий» проект Георгия Щедровицкого Игорь Кобылин

Доцент, кафедра социально-гуманитарных наук, Приволжский исследовательский медицинский университет. Адрес: 6030005, пл. Минина и Пожарского, 10/1. E-mail: [email protected].

Ключевые слова: советская философия; правительность; биополитика; искусственное и естественное; гибриды и «кентавр-объекты». Статья посвящена рассмотрению «оргуправленческого» проекта Георгия Щедровицкого в свете работ Мишеля Фуко о либеральной «правительности» (gouvernementalité). Как убедительно продемонстрировал Фуко, либерализм, взятый в качестве управленческой техники, стремится «управлять не управляя». На его фоне даже позднесоветская — относительно мягкая — «правительность» выглядит архаически избыточной: вездесущий государственный контроль, идеологический диктат, окостеневшая ритуальность. Недостатка в критике этой авторитарной «правительности» не было, однако даже критические проекты часто разделяли советский пафос «формовки» нового общества «сверху». Так и управленческую концепцию Щедровицкого часто описывают как радикально конструктивистскую, «инженерную» и в целом, несмотря на жесткую критику советской номенклатуры, по-большевистски авторитарную. Такие описания во многом справедливы. Тем не менее анализ показывает, что представление об исключительно «полицейском»

268

Логос · Том 29 · #2 · 2019

характере «ОРУ» (Организация, Руководство, Управление) необходимо несколько скорректировать. Во-первых, сам оргуправленческий проект может рассматриваться как своего рода «либерализация» модерного мира высокотехнологичного производства. Во-вторых, основной задачей «оргуправленческой деятельности», по Щедровицкому, был не столько тотальный контроль над управляемыми, сколько переопределение самого отношения между «процессом естественных превращений» и «процессом искусственно-технических преобразований». Объект управления является «кентавр-объектом»: он способен к естественной эволюции, самодвижению и в то же время поддается корректировке извне. Искусство управления — это искусство нахождения такого баланса, который смог бы обеспечить «естественным превращениям» относительную автономию, а «искусственно-технические преобразования» превратить из шаблонного воспроизведения прошлого опыта в осмысленную и долгосрочную проектную деятельность.

Д

О В ОЛ Ь Н О странный статус в современном российском интеллектуальном пространстве имеет наследие Георгия Петровича Щедровицкого, советского философа и  методолога, основателя и идейного вдохновителя «методологического движения», одного из лидеров того направления в советской философии, которое Александр Дмитриев метко определил как «социально-проективное»1. С одной стороны, активно издаются его книги, проводятся научные чтения его памяти, выходит внушительное количество публикаций, посвященных разным сторонам его многогранной творческой жизни. С другой — большинство этих публикаций принадлежит или соратникам и непосредственным ученикам Щедровицкого, или во всяком случае людям идейно близким «методологическому движению». Историк Роман Хандожко точно заметил: Наибольшее количество текстов, которые пытаются описать методологическое движение и в исторической перспективе, и в философской, исходят из самого этого движения, то есть от людей, которые вовлечены в него изнутри и которые, соответственно, следуют некоторым установкам, которые были даны самим Щедровицким2.

Лишь относительно недавно этот замкнутый, автореферентный дискурс стал дополняться корректирующими общую картину интерпретациями «извне»3. Статья написана на основании доклада, прочитанного на конференции «Актуальность Фуко. Идеи Мишеля Фуко и современное общество», которая была организована Центром изучения гражданского общества и прав человека и прошла при финансовой поддержке Фонда им. Эндрю Гагарина на факультете свободных искусств и наук (СПбГУ) 14–15 декабря 2017 года. 1. Дмитриев А. Н. Мертвая вода, советские мыслители и  гамбургский счет // Идеи и идеалы. 2010. Т. 2. № 4. С. 21. 2. Хандожко Р. Движение Г. П. Щедровицкого как предмет интеллектуальной истории: метод и контекст // Youtube. 07.12.2017. URL: https://youtu.be/ tUAtwddUj-g. 3. Кроме выступления Хандожко, см. также: Кукулин И. Альтернативное социальное проектирование в советском обществе 1960–1970-х годов, или Почему в современной России не прижились левые политические практики // Новое литературное обозрение. 2007. № 88. С. 169–201; Он же. Зачем нужно контекстуализировать работы Г. П. Щедровицкого? // Новое литературное обозрение. 2008. № 90. С. 441–443; Rindzeviciute E. The Игорь Кобылин

269

Представленная ниже чисто «внешняя» попытка прочитать некоторые тексты Щедровицкого в свете работ Мишеля Фуко — это далеко не первый опыт сопоставления этих фигур вообще. Внутри методологической среды такого рода соотнесения проводятся уже довольно давно4. Так, в рамках IX Чтений памяти Георгия Щедровицкого (2003) проходил специальный коллоквиум, посвященный теме «Фуко — Щедровицкий». Любопытное — хотя и довольно спорное — сравнение их концепций мы находим у одного из первых учеников Щедровицкого Вадима Розина5. В небольшом докладе, подготовленном для коллоквиума, он наметил те общие установки мысли, которые объединяли этих явно очень разных теоретиков. Во-первых, полагает Розин, и на Щедровицкого, и на Фуко повлиял марксизм, следовательно, оба они верили в объективное существование социальных законов. Знание же подлинных «законов действительности» позволяет активно преобразовывать эту последнюю. К общему марксистскому бэкграунду Розин относит и интерес обоих к проблемам генезиса, практики и «распредмечивания». Во-вторых, оба теоретика «шли поперек традиционной философии»6 и, что симптоматично, не имели учителей. В-третьих, Фуко и Щедровицкий разделяли культурноисторический подход к онтологии и общей картине мира. Наконец, даже личностные качества во многом совпадали: проблемы с социализацией, конфликтность и неуживчивость, приводившие к мыслям о самоубийстве. Однако намеченное сходство, продолжает Розин, имеет очевидный предел. Если обратиться к  Фуко, то  все вышеперечисFuture as an Intellectual Technology in the Soviet Union. From Centralised Planning to Reflexive Management // Cahiers du Monde russe. 2015. Vol. 56. № 1. P. 111–134. 4. Любопытно, что один из первых постсоветских сборников работ Фуко вышел в переводе и с послесловием Светланы Табачниковой, принимавшей активное участие в деятельности методологического движения. См.: Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет / Пер. с  фр. С. Табачниковой, под общ. ред. А. Пузырева. М.: Касталь, 1996. Недавно Табачникова выпустила во Франции книгу, посвященную кружку Щедровицкого (Tabatchnikova S. Le cercle de methodologie de Mouscou (1954–1988): une pensee, un pratique. P.: EHESS, 2007). 5. О годах своего ученичества Вадим Розин оставил небольшой мемуар. См. URL: www.fondgp.ru/gp/personalia/1950/13. Там же он пишет об идейных и этических разногласиях с Щедровицким в начале 1970-х годов. 6. Розин В. М. М. Фуко и Г. Щедровицкий — мыслители ХХ века (сравнительный анализ) // Научный фонд им. Г. П. Щедровицкого. URL: http://www.fondgp.ru/ lib/chteniya/ix/gp_mf/7. 270

Логос · Том 29 · #2 · 2019

ленные характеристики могут быть отнесены исключительно к раннему периоду его творчества. Поздний Фуко отказывается от исследования безличных структур языка и власти и «начинает ставить в центр человека и рассматривать его как субъекта и личность»7. «Забота о себе», «практики себя», «управление собой», локальные «стили существования» заместили археологию эпистем и дискурсивных режимов. Щедровицкий же всю свою творческую жизнь продолжал развивать «не-человеческий» и  «бессубъектный» проект, где главенствовали организация и управление, а «так называемые люди» (если воспользоваться сказанным по другому поводу bon mot Фридриха Киттлера) были лишь более или менее случайными «кнехтами» мыследеятельности. В общем, «гуманист» Фуко, переживший, пусть и несколько запоздалую, антропологическую метанойю,  — против авторитарного «антигуманиста» Щедровицкого, который остался верен теоретическому наследию системно-структуралистского бума 1960-х годов. В завершении доклада Розин говорит и о политической ловушке, в которую методологическое движение, — конечно, против воли — в итоге попало: Похоже, методология не справилась с джинном, выпущенным ею из бутылки. Не он оказался у нее в услужении, но она сама стала его рабой, позволив ему взять в заложники свою историю, когда последняя превратилась лишь в предысторию тех форм методологии, которые существуют ныне в рамках игрового движения. До тех пор, пока методология не вернет себе… свою историю как Историю с большой буквы, сопряженную с «большой историей» мысли и самого человека, до тех пор она не сможет освободиться из плена ею же индуцированных фантомных форм жизни и рациональности, лишь имитирующих мысль8.

Очевидно, что само это сообщение должно рассматриваться как попытка сопряжения наследия Щедровицкого с «большой историей» актуальной мысли9. На обсуждении докладов коллоквиума Наталия Автономова подчеркнула, что «сама интенция орга 7. Там же. 8. Там же. 9. На тех же IX чтениях обсуждались в том числе такие темы, как «Щедровицкий и Лакан», «Щедровицкий и Пиаже» и «Щедровицкий и Ролз». А  на  предыдущих, XVIII чтениях — «Щедровицкий и  Делёз», «Щедровицкий и Деррида» и, наконец, «Щедровицкий и Хабермас». Архив Чтений памяти Г. П. Щедровицкого доступен на сайте Научного фонда им. Г.П. Щедровицкого. См. URL: http://www.fondgp.ru/lib/chteniya. Игорь Кобылин

271

низаторов на то, чтобы вписать свое в мировую историю философии и историю культуры, безусловно, правильная»10. Однако она же поставила под вопрос целый ряд положений, высказанных Розиным. И  действительно, довольно трудно всерьез говорить о марксизме Фуко. Да и противопоставление раннего Фуко, верящего в объективные «социальные законы», позднему, делающему ставку на «субъекта» и даже «личность», требует очень существенных корректив. Более того, складывается впечатление, что в своем сопоставительном анализе Розин никак не может выбрать подходящий масштаб. Отмечаемые им сходства и различия (и так не слишком точные) сделаны «сверху», «с высоты птичьего полета»: они слишком общие, чтобы быть по-настоящему продуктивными. Более же «близкое чтение» пока откладывается: Можно также говорить — и здесь частично обсуждалось — о сходных (во  всяком случае, на  первый взгляд) понятиях практики, генезиса, диспозитива (его отчасти можно сравнить с идеей конфигуратора). Но чтобы утверждать это с основательностью, нужна специальная реконструкция11.

Однако в отсутствие такой реконструкции сама тема «Щедровицкий — Фуко» начинает казаться все более произвольной. Попытки «щедровитян» связать советского методолога-государственника и французского постструктуралиста через понятия «проблематизации» (Татьяна Стецюк), «исторической социологии» (Рустем Максудов), «эмпиризма» и «проектности» (Борис Сазонов) выглядят довольно натянутыми. Это позволило участвовавшему в обсуждении Валерию Подороге выразить сомнение в наличии «достаточной сравнительной базы»: Не буду предугадывать дальнейший путь программы, которая выстраивается сейчас внутри Методологического движения… но, на мой взгляд, здесь есть некоторые ошибки, связанные, наверное, с недостаточным знанием европейской ситуации. В частности, ситуация сравнения Фуко и Щедровицкого мне кажется не совсем удачной12. 10. Автономова Н. С., Максудов Р. Р., Кузнецова Н. И. Дискуссия // Научный фонд им. Г. П. Щедровицкого. URL: http://www.fondgp.ru/lib/chteniya/ix/ gp_mf/8. 11. Розин В. М. Указ. соч. 12. Круглый стол «Линии и  узлы». Георгий Щедровицкий и  Мишель Фуко // Научный фонд им. Г. П. Щедровицкого. URL: http://www.fondgp. ru/lib/chteniya/ix/gp_mf/0. 272

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Скепсис Подороги вполне понятен — спекуляции вокруг «сравнительной базы», предположительно располагающейся в методолого-эпистемологической области, явно не  достигают цели (если не считать таковой исключительно «глорификацию» Щедровицкого). Но, возможно, эта «сравнительная база» просто лежит в  другой области. Как представляется, ее следует искать не столько в сферах культурно окрашенной онтологии или исторически ориентированной эпистемологии, сколько в круге вопросов, связанных с  проблемами управления. В  докладе Розина эта тема намечается, но в конечном итоге служит лишь для того, чтобы стать точкой демаркации — бессубъектное Управление с  большой буквы у  Щедровицкого и  «личностное» управление собой у  Фуко. По  объективным причинам здесь не  учитываются лекции последнего о  «государственном интересе», «полиции», «пастырстве/поводырстве» и, наконец, о «правительности»13 как совокупности новых техник власти. Действительно, в 2003 году, когда проходили IX чтения, размышления Фуко о gouvernementalité были, видимо, еще плохо известны. Так, даже во Франции ключевые курсы в Коллеж де Франс, напрямую посвященные управленческой проблематике (речь идет прежде всего о лекциях 1977–1978 годов «Безопасность, территория, население» и курсе 1978–1979 годов «Рождение биополитики»), были изданы только в 2004 году. Сегодня, когда основной корпус текстов о «правительности» доступен для изучения, открываются новые исследовательские перспективы в теме «Щедровицкий — Фуко». И речь, по всей видимости, должна идти не столько о последовательном сравнительном анализе, сколько о более свободном варианте перекрестного чтения. Один из возможных ракурсов такого чтения недавно предложила Эгле Риндзевичуте. В книге «Власть систем» (2016) она подробно рассмотрела тот управленческий бум, который начался еще в 1930–1940-е годы в США, а к концу 1950-х — началу 1960-х годов докатился и до Советского Союза. Ключевую роль в новых подходах к  управлению стала играть наука, и  прежде всего та 13. Термин gouvernementalité, который активно использовал Фуко, и его английский аналог governmentality переводились на русский язык по-разному: и как «правительственность», и как «(у)правление», и как «управленчество». Здесь и далее используется «остраняющий» вариант «правительность», предложенный Александром Писаревым и Станиславом Гавриленко в переводе книги Митчелла Дина, посвященной анализу этого понятия у Фуко (Дин М. Правительность: власть и правление в современных обществах. М.: Дело, 2016). Игорь Кобылин

273

кие направления, как теория систем и кибернетика. Риндзевичуте говорит даже о «системно-кибернетической правительности» (system-cybernetic governmentality), основные принципы которой ковались в американских think tank’ах, таких как появившийся в 1948 году стратегический исследовательский центр Research and Development (RAND). Деятельность подобных центров была обусловлена, конечно, военно-стратегическими нуждами, но выходившие оттуда управленческие новинки оказывали впоследствии колоссальное влияние на весь американский менеджмент. Анализируя это влияние, Риндзевичуте указывает на исторический парадокс: стремление военных и технократов к наращиванию контроля с помощью системного анализа и кибернетических методов управления привело к созданию новой — уже «не-модерной», в терминологии Латура, — парадигмы «правительности» с ее понятиями неопределенности, самоорганизации, саморегуляции и самокоррекции на основе обратной связи. Системный подход и кибернетика оказались образцово постпозитивистскими (или постмодернистскими) науками, поставившими под вопрос властные амбиции «высокого» модерна. И как далее показывает Риндзевичуте, между системным анализом управления и анализом «правительности» у Фуко есть несомненное сходство. В перспективе кибернетического взгляда мир предстает в качестве многомерной совокупности сложнейших динамических систем. И тактическое регулирующее вмешательство здесь должно осуществляться так же осторожно, как и либеральное управление «населением» в описаниях Фуко. Исследовательница отмечает: Я  не  утверждаю, что Фуко просто использовал системно-кибернетические идеи в своем интеллектуальном проекте по переосмыслению изменившейся природы управления в  модерном государстве (хотя он вполне мог так сделать). Скорее само появление исследований правительности нужно понимать как результат фиксации реальных перемен в  практиках управления, которые я  и  анализирую в  книге. В  своем исследовании я предлагаю путешествие по ленте Мёбиуса, где фукольдианская перспектива правительности может быть рассмотрена в качестве составной части системно-кибернетического мира управления14.

14. Rindzeviciute E. The Power of Systems: How Policy Sciences Opened Up the Cold War World. Ithaca; L.: Cornell University Press, 2016. P. 8. 274

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Послесталинский Советский Союз не  оставался в  стороне от  управленческих достижений Запада. Научные  — системнокибернетические — методы администрирования и менеджмента всерьез интересовали партийное руководство15. Уже в 1956 году издательство «Советское радио» опубликовало русский перевод книги Филипа Морза и Джорджа Кимбелла «Методы исследования операций» (1951), а в 1969 году в том же издательстве вышел «Системный анализ для решения деловых и промышленных проблем» Стэнфорда Оптнера. В начале 1960-х годов СССР посетили Норберт Винер и Уильям Росс Эшби, а в конце этого десятилетия издательство «Прогресс» выпустило сборник переводов ключевых системных теоретиков — от Людвига фон Берталанфи и Анатоля Раппапорта до Рассела Акофа и Кеннета Боулдинга16. Параллельно начинают развиваться собственные системно-кибернетические исследования (в которых Щедровицкий принимает самое активное участие), причем настолько бурно, что в начале 1970-х годов кибернетика, еще недавно гонимая, определяется в  популярной книге как одно из трех последних великих открытий столетия — наряду с «освобождением атомной энергии» и «завоеванием космоса»17. И  вновь, как демонстрирует Риндзевичуте, нельзя проигнорировать «либерализирующий» эффект привития «системно-кибернетической правительности» централизованной и авторитарной советской партократии. Системный подход обладал неустранимым перформативным потенциалом: даже если сознательной целью советского руководства было сохранить и упрочить свою номенклатурную власть путем кибернетической «перезагрузки», то в реальности такая «перезагрузка», скорее, ее ослабила. Впрочем, серьезное реформирование централизованного и заорганизованного управленческого аппарата выдвигалось в качестве на 15. Александр Бикбов подробно проанализировал общую «сциентизацию политического правления» в СССР в 1960-е годы. «Институциональная привязка „советского строя“ к „науке“ в реформенное десятилетие 1960-х становится результатом окончательного закрепления узла научности за  ясным эмпирическим референтом — научной экспертизой государственного планирования, которая следует за окончательной интеграцией институтов академической науки и университета в государственное администрирование и vice versa» (Бикбов А. Грамматика порядка: Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. С. 242). 16. См.: Исследования по  общей теории систем: сб. переводов / Общ. ред. и вступ. статья В. Н. Садовского, Э. Г. Юдина. М.: Прогресс, 1969. 17. См.: Пекелис В. Д. Кибернетическая смесь. М.: Знание, 1973. С. 6. Игорь Кобылин

275

сущной проблемы и на уровне сознательных целей — во всяком случае, частью высших руководителей страны. Согласно Риндзевичуте, особую роль в попытках модернизации советской системы управления сыграл тандем премьера Алексея Косыгина и его зятя, философа и организатора науки Джермена Гвишиани. В 1969 году Гвишиани защитил докторскую диссертацию по теме «Американская теория организационного управления» и долгое время курировал советские системные исследования в  различных институциях. В небольшом мемуаре, посвященном Косыгину, Гвишиани настаивал, что ключевой интенцией реформы 1965 года была именно децентрализация управления. В то время само понятие децентрализации упоминалось нечасто, превалировали «централизованные плановые начала». Однако конкретное содержание намеченных мер, полная самостоятельность предприятий неизбежно означали отказ от централизма и постепенную эволюцию системы «государственного управления народным хозяйством» в систему «государственного регулирования деятельности предприятий»18.

В конце концов эта эволюция была прервана, но само ее направление симптоматично для позднесоветской «правительности». Конечно, реакции Фуко и Щедровицкого на этот «кибернетический» контекст были далеко не одинаковы. Первый выбирает чисто аналитическую стратегию и пишет критическую генеалогию современных управленческих практик. Второй разрабатывает собственные проекты ОРУ (Организация, Руководство, Управление) и  ОДИ (организационно-деятельностные игры) и  распространяет свои идеи, читая лекции советским управленцам в  институтах повышения квалификации при различных министерствах и устраивая деловые игры на множестве конкретных предприятий. И на фоне западной либеральной gouvernementalité, 18. Гвишиани Д. Человек, который был мне дорог // Премьер известный и неизвестный: Воспоминания о А. Н. Косыгине. М.: Республика, 1997. С. 202. Здесь же он пишет и о неизменном интересе Косыгина к управленческому опыту западного бизнеса: «Поскольку я профессионально занимался проблемами управления, изучением зарубежной теории и практики, Алексей Николаевич нередко с интересом выслушивал в моем изложении наиболее оригинальные взгляды крупных американских и других западных теоретиков бизнеса, высказывая свои замечания» (Там же. С. 201). Работы Гвишиани об управлении см. в: Гвишиани Д. М. Избр. тр. по философии, социологии и системному анализу. М.: Канон+; РООИ «Реабилитация», 2007. 276

Логос · Том 29 · #2 · 2019

так тонко проанализированной Фуко, эти «игры методологов» выглядят вопиющим управленческим анахронизмом. Действительно, согласно Фуко, направляющий вектор развития западных техник «правительности» можно описать так: от суверенного вмешательства и полицейского регулирования к либеральному искусству управлять не управляя. Благодаря усилиям «секты экономистов» в XVIII веке в европейской культуре формируется представление о новом типе естественности. Речь уже не идет ни о «естественности» средневекового космоса, ни о простой «естественности» природы как таковой. Конституируется «естественность» самого общества. Фуко поясняет: Это та естественность, которая противопоставляется искусственности политики, государственного интереса, полиции. Это специфическая естественность в отношениях людей между собой, в том, что спонтанно происходит, когда они живут совместно, когда они образуют единое целое, когда они обмениваются, когда они трудятся, когда они производят…19

Учрежденная «естественность» требует особого управленческого подхода, учитывающего относительную автономию управляемых. В курсе «Рождение биополитики» Фуко подробно разбирает ключевые элементы этого постепенно складывающегося в XVIII– XIX веках подхода. «Интерес» — основной оператор новой «правительности», «производство свободы» — доминирующий принцип, а «управление опасностями» и «создание механизмов безопасности» — главные инструменты20. На первый взгляд, нет ничего более далекого от либерального «искусства невмешательства», чем управленческие рецепты Щедровицкого. Даже на  фоне позднесоветской командно-административной системы (особенно если вслед за Риндзевичуте принять во внимание перформативный эффект системного подхода и кибернетики), «социотехнический» рефлексивный менеджмент ОРУ выглядит неким авторитарным эксцессом. Не  только Розин, но и другие исследователи часто описывали проект Щедровицкого как радикально конструктивистский, «прогрессорский», 19. Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977–1978 учебном году / Пер. с фр. В. Ю. Быстрова, Н. В. Суслова, А. В. Шестакова. СПб.: Наука, 2011. С. 450–451. 20. Он же. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978–1979 учебном году / Пер. с фр. А. В. Дьякова. СПб.: Наука, 2010. С. 73–99. Игорь Кобылин

277

«инженерный». В беседе с Ильей Кукулиным Виталий Куренной определил «прогрессорские» устремления школы Щедровицкого как «истерию реформаторства» или «истерию конструктивизма». Разработанная в  рамках методологического движения социальная инженерия полностью игнорирует «сопротивление материала» реальности. В этом она наследует большевистской «перековке» ветхого человека в нового члена грядущего коммунистического общества. Безусловно, такая характеристика во многом справедлива, тем более что Щедровицкий сам высоко оценивал раннесоветские теоретические эксперименты в области организационной науки — прежде всего работы Александра Богданова и Алексея Гастева. Однако некоторые повторяющиеся мотивы в текстах Щедровицкого, посвященных управлению, показывают, что столь жесткий отзыв может быть несколько скорректирован. В статье «Будущее как интеллектуальная технология» уже упоминавшаяся исследовательница Риндзевичуте, «реабилитируя» идеи Щедровицкого, делает акцент на его умении мобилизовать и вовлечь в процесс проектирования неформальные связи. Сотрудничество участников деловой игры, процесс коллективного творчества — это и есть, в ее терминологии, своего рода «социетальный аутопойезис». В ходе ОДИ вырабатывались не столько решения конкретных задач, сколько новые типы коллективности и новые способы постановки проблем. Во время игры «приученные постоянно подтверждать свою готовность к преданному исполнению партийных планов, советские управленцы боролись за право формировать собственное понимание, свои собственные цели и проекты»21. Вместе с тем, как представляется, здесь важна не только форма, помогающая родиться «клубу» самостоятельных менеджеров из духа организационно-деловой игры. Не менее значимо и содержание управленческой деятельности. И это содержание далеко не полностью исчерпывается определением «авторитарный конструктивизм». Собственно, весь оргуправленческий проект можно уже рассматривать как своего рода «либерализацию» сурового мира бесконечного производства. Производство было одной из важнейших исторических форм выражения деятельности. Но мы прошли этот этап, и нужно искать новую форму для существования деятельности. И  по 21. Rindzeviciute E. The Future as an Intellectual Technology in the Soviet Union. P. 127. 278

Логос · Том 29 · #2 · 2019

нятие управления сегодня является ключевым. Человек должен управлять — и в этом должна состоять его деятельность. Управлять протекающими вокруг него процессами и  собственной жизнедеятельностью22.

Именно современное, высокотехнологичное производство, вышедшее в  свое время из  деятельности, полностью подчинило и в конце концов «разложило» эту последнюю. Получившие самостоятельность технологии потеряли человекоразмерность. Начав развиваться по собственным, автономным законам, они поставили под угрозу само существование природы и человека. Щедровицкий ссылается на исследования Римского клуба и Гудзоновского института, посвященные возможным катастрофическим последствиям технологической гонки. В определенном смысле предлагаемая Щедровицким методология ОРУ — это биополитический проект, хотя биополитика здесь понимается не столько в смысле Фуко, сколько в экологическом духе — как давно назревшая необходимость согласовать политические, экономические и нравственные усилия людей с биологическими ритмами окружающей нас природы. Такая экологическая биополитика появляется еще в  1960-е годы, но  по-настоящему значимой она становится в  1980-е. Во  «Власти систем» Риндзевичуте показала, что не  последнюю роль здесь сыграли международные исследовательские проекты и, в частности, концепция «ядерной зимы», совместно разрабатывавшаяся учеными из США, СССР и Западной Европы23. Предыдущие попытки прогноза последствий ядерного конфликта, периодически предпринимавшиеся с конца 1940-х годов, всегда основывались на том, что в этом конфликте — пусть и ценой чудовищных потерь — будет победитель. Модель «ядерной зимы» радикально изменила само представление о возможной атомной войне. Глобальные климатические изменения, вызванные обменом ядерными ударами, делали бессмысленными все ставки на победу. Зато в грядущем столкновении появлялся еще один «участник» — природа. В проектных расчетах и  моделях природа обретала некоторую «агентность» (если не «субъектность») и даже осуществляла собственную «политику». Из  неисторичного, «вечного» фона человеческой деятельности она превратилась в могущественного и плохо предска 22. Путеводитель по основным понятиям и схемам методологии Организации, Руководства и Управления: Хрестоматия по работам Г. П. Щедровицкого. М.: Дело, 2004. С. 9. 23. См.: Rindzeviciute E. The Power of Systems. P. 150–180. Игорь Кобылин

279

зуемого противника, с которым нужно научиться договариваться. Новая конфигурация сил настоятельно требовала переосмысления всей модерной системы взаимодействия с природой. «Контроль», «овладение» и «использование» должны теперь уступить место новым биополитическим техникам, основанным на учете возрастающей неопределенности и кибернетическом принципе «обратной связи». И действительно, именно у разработчиков проекта «ядерной зимы» возникают новые — экологически ориентированные — модели глобального управления и развития. Так, один из советских инициаторов исследования, математик Никита Моисеев параллельно работал над коэволюционистской стратегией взаимосвязи природы и общества, опираясь на учение Владимира Вернадского о биосфере и ноосфере24. С другой (западной) стороны — голландский атмосферный химик Пол Крутцен, игравший ключевую роль в расчетах ядерной зимы, известен сегодня как один из авторов (наряду с Юджином Стормером) влиятельной концепции антропоцена, обсуждаемой сегодня в том числе и в гуманитарных науках. Однако у  Щедровицкого есть формулировки, заставляющие вспомнить и  фукианское понимание биополитики как глобальной оптимизации жизни населения. Любопытно, что этот «фукианский акцент» появляется, когда Щедровицкий переопределяет важнейшее марксистское понятие практики. Читая в 1988 году цикл лекций о методологии и философии организационно-управленческой деятельности в рамках курса повышения квалификации руководящих работников и специалистов Министерства рыбной промышленности СССР, Щедровицкий говорит о практике так: Практика — это когда мы смотрим, как живет и  развивается наше общественное целое, организованное так, что все есть, когда все потребности сегодняшнего дня мы обеспечиваем, ничего лишнего не производим и ресурсы в землю не закапываем25. 24. См., напр.: Моисеев Н. Человек и биосфера. М.: Юнисам, 1995. Согласно Борису Гройсу, весь русский космизм можно описать как своеобразную биополитическую утопию — пропагандируемое космистами преодоление смерти (которая, напомним, для Фуко являлась неустранимым пределом вмешательства биовласти) делало биополитику по-настоящему тотальной. См.: Гройс Б. Русский космизм. Антология. М.: Ad Marginem, 2015. 25. Щедровицкий Г. П. Методология и  философия организационно-управленческой деятельности: основные понятия и  принципы (курс лекций) // Из архива Г. П. Щедровицкого. М.: Путь, 2003. Т. 5. ОРУ (2). С. 88. 280

Логос · Том 29 · #2 · 2019

И чуть дальше он уточняет: Практика — это не производство средств производства, а обеспечение всей системы жизнедеятельности народа, народа в целом и каждого человека в отдельности26.

Практика как рачительная «забота о жизни» задает общую рамку, внутри которой осуществляется конкретная управленческая работа как «деятельность над деятельностями». И если обратиться к описанию Щедровицким техник ОРУ, то характеристика его проекта в качестве «истерии конструктивизма» не покажется таким уж сильным преувеличением. Прежде всего, он неоднократно и очень настойчиво говорил о «захвате» управляемого объекта и «навязывании» ему законов действия управленца. На первый взгляд речь идет о чистом «эксцессе» или «избытке» управления, морально устаревшем «полицейском» вторжении в область автономного. Сложно найти более яркий пример рудиментов большевистского мышления в терминах «формовки» и «перековки». Однако общий контекст рассуждений Щедровицкого позволяет несколько сдвинуть акценты. Говоря о «захвате», он, скорее, имеет в виду первоначальное конституирование самого поля управления, которое вполне может быть сопоставлено с конституированием «экономики» в качестве квазиприродного автономного целого в рамках либеральной «правительности»27. Это конституирование у Щедровицкого довольно сложно. Поскольку речь идет о процессе, здесь задается два состояния — то, в котором управляемая система находится в данный момент, и то, которого она должна достичь благодаря ОРУ. Щедровицкий говорит даже об организации особого хронотопа, «подвешивающего» физические свойства времени: в управленческом хронотопе настоящее «захватывает» и прошлое, и будущее. А затем внутри учрежденного управленческого поля, наделенного теперь собственным пространством-временем, задается, пожалуй, самое важное различение — между процессом «естественных превращений» (совокупность того, что происходит с конституированным объектом «само собой») и процессом «искусственно-технических преобразований» (совокупность корректирующих действий управленца). Значительность этого противопоставления 26. Там же. С. 90. 27. Кроме работ Фуко, захватывающая история изобретения «экономики» представлена в: Митчелл Т. Углеродная демократия: политическая власть в эпоху нефти. М.: Дело, 2014. С. 178–228. Игорь Кобылин

281

особо подчеркивалась Щедровицким, утверждавшим, что оппозиция между «естественным» и «искусственным» для оргуправленца — это «проблема номер один», настолько серьезная, что требует отдельного исторического экскурса. В ходе этого экскурса Щедровицкий кратко набрасывает собственную «археологию эпистем» и, как и Фуко в «Словах и вещах», тоже начинает с Ренессанса. Эпоху Возрождения он рассматривает как эпоху преимущественно техническую: не в том смысле, что она характеризуется высоким развитием техники, а в том, что мир в целом понимается здесь как мир объектов человеческой деятельности. В качестве примера Щедровицкий приводит «инженера-конструктора» Леонардо, полностью реализовавшего ренессансный потенциал артистически-технического отношения к миру. С приходом же Нового времени естественное отделяется от искусственного, и представшая наконец во всей своей «чистоте» и «независимости» Природа начинает играть роль субститута Бога. Усилиями Бэкона, Галилея и Декарта была построена сфера природного как пространство действия объективных законов. И хотя, как подчеркивает Щедровицкий, наука всегда имеет дело только с идеальными объектами, но и в обыденном сознании, и часто в сознании самих ученых они натурализуются и отвердевают в «научной картине объективного мира». Этот краткий исторический экскурс наводит на  мысль, что если темы «Щедровицкий — Лакан/Делёз/Деррида» справедливо кажутся несколько экзотическими, то возможная тема «Щедровицкий — Латур» выглядит весьма перспективной. Точно так же, как в интерпретации Латура великое нововременное разделение не  позволяет помыслить многочисленных гибридов, занимающих все пространство Срединной империи, «рождение» Природы в экспериментально-математическом естествознании XVII–XVIII веков не позволяет, согласно Щедровицкому, увидеть «кентавричность» любого объекта, с которым мы взаимодействуем28. «Кентавричность», открытие которой Щедровицкий приписывает Марксу как основоположнику деятельностного подхода, означает здесь принадлежность всякого объекта одновременно двум мирам — миру человеческой деятельности (где он может выступать в качестве материала, продукта, средства и так далее) 28. Эгле Риндзевичуте уже обратила внимание на параллель между «гибридами» Латура и «кентаврами» Щедровицкого. См.: Rindzeviciute E. The Future as an Intellectual Technology in the Soviet Union. P. 130. 282

Логос · Том 29 · #2 · 2019

и естественному материальному миру. Более того, объект именно как объект появляется только в результате «захвата» природы деятельностью: Вообще, когда мы говорим «объект», то  это означает, что нечто принадлежит деятельности, именно деятельность очерчивает границы объекта. Объекты «вырезает» практика, в самой природе нет объектов29.

Собственно, все эти «кентавр-объекты», по Щедровицкому, и задают проблематику управления в ее специфике. Если бы объекты были только природно-естественными, то никакое управление с ними бы не справилось. Если бы, напротив, они были только искусственными, то в управлении просто не было бы надобности. При этом милитаристская риторика «захвата» и «навязывания» не должна смущать. Как только конституирующий жест «очерчивания» области управления из  неопределенного хаоса действительности завершен, приоритет отдается процессу «естественных превращений». Система управляющая работает на то, чтобы обеспечить за счет искусственно-технической компоненты проталкивание естественных траекторий, или векторов эволюции, этой системы. Можно только интенсифицировать естественно наметившиеся линии, а идти поперек или против естественного процесса безнравственно и безнадежно30.

Именно здесь, в этом узле, связывающем «естественное» и «искусственное», коренится вся проблема советской системы. Она одновременно и слишком активна, и слишком пассивна. В своей активности она совершенно игнорирует «естественную эволюцию». Административно-бюрократические «наросты» вмешиваются во все сферы жизни, не позволяя людям самостоятельно определить вектор собственного движения. В то же время управление и администрирование в советских учреждениях осуществляются слишком пассивно. Это работа по бюрократическим шаблонам и нормативам, всегда воспроизводящим лишь прошлый опыт. Отсюда вме-

29. Щедровицкий Г. П. Оргуправленческое мышление: идеология, методология, технология. Курс лекций // Из архива Г. П. Щедровицкого. М.: Путь, 2000. Т. 4. С. 98–99. 30. Он же. Методология и философия организационно-управленческой деятельности. С. 231. Игорь Кобылин

283

сто серьезной долгосрочной проектной деятельности — бессмысленное в своей основе планирование. Таким образом, оргуправленческая деятельность по  Щедровицкому — это не столько директивная манипуляция управляемыми в социотехнических целях, сколько попытка нащупать правильный баланс между естественным «самодвижением» объекта и  осторожной технической регуляцией этого «самодвижения». И в этих поисках баланса Щедровицкий быть может значительно ближе к либеральным технологиям управления, чем кажется поначалу. Но в определенном смысле верно и обратное. И откровенно «технологический» язык советского методолога усиливает нашу — уже пробужденную Фуко — герменевтическую подозрительность в отношении любых попыток выдать совокупность управленческих техник за свободное и спонтанное проявление естественного порядка вещей. Библиография Автономова Н. С., Максудов Р. Р., Кузнецова Н. И. Дискуссия // Научный фонд им. Г. П. Щедровицкого. URL: http://fondgp.ru/lib/chteniya/ix/gp_mf/8. Бикбов А. Грамматика порядка: Историческая социология понятий, которые меняют нашу реальность. М.: Издательский дом Высшей школы экономики, 2014. Гвишиани Д. М. Избр. тр. по философии, социологии и системному анализу. М.: Канон+; РООИ «Реабилитация», 2007. Гвишиани Д. Человек, который был мне дорог // Премьер известный и неизвестный: Воспоминания о А. Н. Косыгине. М.: Республика, 1997. Гройс Б. Русский космизм. Антология. М.: Ad Marginem, 2015. Дин М. Правительность: власть и правление в современных обществах. М.: Дело, 2016. Дмитриев А. Н. Мертвая вода, советские мыслители и гамбургский счет // Идеи и идеалы. 2010. Т. 2. № 4. С. 20–23. Исследования по общей теории систем: сб. переводов / Общ. ред. и вступ. статья В. Н. Садовского, Э. Г. Юдина. М.: Прогресс, 1969. Круглый стол «Линии и узлы». Георгий Щедровицкий и Мишель Фуко // Научный фонд им. Г. П. Щедровицкого. URL: http://fondgp.ru/lib/chteniya/ix/ gp_mf/0. Кукулин И. Альтернативное социальное проектирование в советском обществе 1960–1970-х годов, или Почему в современной России не прижились левые политические практики // Новое литературное обозрение. 2007. № 88. С. 169–201. Кукулин И. Зачем нужно контекстуализировать работы Г. П. Щедровицкого? // Новое литературное обозрение. 2008. № 90. С. 441–443. Митчелл Т. Углеродная демократия: политическая власть в эпоху нефти. М.: Дело, 2014. Моисеев Н. Человек и биосфера. М.: Юнисам, 1995. Пекелис В. Д. Кибернетическая смесь. М.: Знание, 1973. 284

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Розин В. М. М. Фуко и Г. Щедровицкий — мыслители ХХ века (сравнительный анализ) // Научный фонд им. Г. П. Щедровицкого. URL: http://fondgp.ru/ lib/chteniya/ix/gp_mf/7. Фуко М. Безопасность, территория, население. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1977–1978 учебном году. СПб.: Наука, 2011. Фуко М. Воля к истине: по ту сторону знания, власти и сексуальности. Работы разных лет. М.: Касталь, 1996. Фуко М. Рождение биополитики. Курс лекций, прочитанных в Коллеж де Франс в 1978–1979 учебном году. СПб.: Наука, 2010. Хандожко Р. Движение Г. П. Щедровицкого как предмет интеллектуальной истории: метод и контекст // Youtube. 07.12.2017. URL: https://youtu.be/ tUAtwddUj-g. Хрестоматия по работам Г. П. Щедровицкого. М.: Дело, 2004. Щедровицкий Г. П. Методология и философия организационно-управленческой деятельности: основные понятия и принципы (курс лекций) // Из архива Г. П. Щедровицкого. М.: Путь, 2003. Т. 5. Щедровицкий Г. П. Оргуправленческое мышление: идеология, методология, технология. Курс лекций // Из архива Г. П. Щедровицкого. М.: Путь, 2000. Т. 4. Rindzeviciute E. The Future as an Intellectual Technology in the Soviet Union. From Centralised Planning to Reflexive Management // Cahiers du Monde russe. 2015. Vol. 56. № 1. P. 111–134. Rindzeviciute E. The Power of Systems: How Policy Sciences Opened Up the Cold War World. Ithaca; L.: Cornell University Press, 2016. Tabatchnikova S. Le cercle de methodologie de Mouscou (1954–1988): une pensee, un pratique. P.: EHESS, 2007.

Игорь Кобылин

285

GAMES METHODOLOGISTS PLAY: MICHEL FOUCAULT AND THE ORGANIZATIONAL MANAGEMENT PROJECT OF GEORGY SHCHEDROVITSKY Igor Kobylin. Associate Professor, Department of Social Sciences, [email protected]. Privolzhsky Research Medical University, 10/1 Minin and Pozharsky sq., 603950 Nizhny Novgorod, Russia. Keywords: Soviet philosophy; governmentality; biopolitics; artificial and natural; hybrids and “centaur-objects”. The article considers Georgy Shchedrovitsky’s organizational management project in the light of Michel Foucault’s works on liberal governmentality. As Michel Foucault convincingly pointed out, liberalism understood as a managerial technique seeks to “manage by not managing.” In that context, even relatively soft late Soviet governmentality seems outmoded and overdone with its omnipresent state control, ideological dictates, and rigid adherence to ritual. Many criticized that authoritative governmentality, but even those critical attacks often shared the Soviet enthusiasm for molding a new society from above. Shchedrovitsky’s theory of management is frequently described as radically constructivist, “engineering,” and (despite harsh criticism from the Soviet nomenklatura) authoritarian in the Bolshevik style. Nevertheless, analysis of his “Organization, Guidance, Management” shows the view that it offers nothing but a kind of “policing” is to some extent misguided. First, an organizational management project itself can be regarded as a certain kind of “liberalization” of the modern world’s high-tech production. Second, the main goal of Shchedrovitsky’s organizational management activity was not total control over those managed, but rather a redefinition of the relationship between the process of natural transformations and the process of artificial technical conversions. The thing managed is said to be a “centaur-object”: it is capable of natural evolution, self-propulsion, but can also be manipulated from outside. The art of management is finding a balance that would provide relative autonomy to natural transformations, and also turn artificial technical conversions into meaningful and long-term planned activities instead of stereotyped reproductions of past experience. DOI: 10.22394/0869-5377-2019-2-268-285

References Avtonomova N. S., Maksudov R. R., Kuznetsova N. I. Diskussiia [Discussion]. Nauchnyi fond im. G. P. Shchedrovitskogo [G. P. Shchedrovitsky Scientific Foundation]. Available at: http://fondgp.ru/lib/chteniya/ix/gp_mf/8. Bikbov A. Grammatika poriadka: Istoricheskaia sotsiologiia poniatii, kotorye meniaiut nashu real’nost’ [The Grammar of Order: A Historical Sociology of the Concepts That Change Our Reality], Moscow, HSE, 2014. Dean M. Pravitel’nost’: vlast’ i pravlenie v sovremennykh obshchestvakh [Governmentality: Power and Rule in Modern Society], Moscow, Delo, 2016. Dmitriev A. N. Mertvaia voda, sovetskie mysliteli i gamburgskii schet [Dead Water, Soviet Thinkers and Hamburg Reckoning]. Idei i idealy [Ideas and Ideals], 2010, vol. 2, no. 4, pp. 20–23. Foucault M. Bezopasnost’, territoriia, naselenie. Kurs lektsii, prochitannykh v Kollezh de Frans v 1977–1978 uchebnom godu [Sécurité, Territoire, Population: Cours au Collège de France, 1977–1978], Saint Petersburg, Nauka, 2011.

286

Логос · Том 29 · #2 · 2019

Foucault M. Rozhdenie biopolitiki. Kurs lektsii, prochitannykh v Kollezh de Frans v 1978–1979 uchebnom godu [Naissance de la biopolitique. Cours au Collège de France, 1978–1979], Saint Petersburg, Nauka, 2010. Foucault M. Volia k istine: po tu storonu znaniia, vlasti i seksual’nosti. Raboty raznykh let [Will to Truth: Beyond Knowledge, Power, and Sexuality. Works of Various Years], Moscow, Kastal’, 1996. Groys B. Russkii kosmizm. Antologiia [Russian Cosmism. Anthology], Moscow, Ad Marginem, 2015. Gvishiani D. Chelovek, kotoryi byl mne dorog [The Man Who Was Dear to Me]. Prem’er izvestnyi i neizvestnyi: Vospominaniia o A. N. Kosygine [Premier Known and Unknown: Memoirs of A. N. Kosygin], Moscow, Respublika, 1997. Gvishiani D. Izbrannye trudy po filosofii, sotsiologii i sistemnomu analizu [Selected Works in Philosophy, Sociology and System Analysis], Moscow, Kanon+, ROOI “Reabilitatsiia”, 2007. Issledovaniia po obshchei teorii sistem: sb. perevodov [Studies in General Systems Theory: Collection of Translations] (eds V. N. Sadovskii, E. G. Iudin), Moscow, Progress, 1969. Khandozhko R. Dvizhenie G. P. Shchedrovitskogo kak predmet intellektual’noi istorii: metod i kontekst [G. P. Shchedrovitsky’s Movement as a Subject of Intellectual History: Method and Context]. Youtube, December 7, 2017. Available at: https://youtu.be/tUAtwddUj-g. Khrestomatiia po rabotam G. P. Shchedrovitskogo [G. P. Shchedrovitsky’s Works. Anthology], Moscow, Delo, 2004. Kruglyi stol “Linii i uzly”. Georgii Shchedrovitskii i Mishel’ Fuko [Round Table Conference “Lines and Knots”. Georgy Shchedrovitsky and Michel Foucault]. Nauchnyi fond im. G. P. Shchedrovitskogo [G. P. Shchedrovitsky Scientific Foundation]. Available at: http://fondgp.ru/lib/chteniya/ix/gp_mf/0. Kukulin I. Al’ternativnoe sotsial’noe proektirovanie v sovetskom obshchestve 1960– 1970-kh godov, ili Pochemu v sovremennoi Rossii ne prizhilis’ levye politicheskie praktiki [Alternative Social Blueprinting in Soviet Society of the 1960s and the 1970s, or Why Left-Wing Political Practices Have Not Caught on in Contemporary Russia]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2007, no. 88, pp. 169–201. Kukulin I. Zachem nuzhno kontekstualizirovat’ raboty G. P. Shchedrovitskogo? [Why Do We Need to Contextualise G. P. Shchedrovitsky’s Works?]. Novoe literaturnoe obozrenie [New Literary Observer], 2008, no. 90, pp. 441–443. Mitchell T. Uglerodnaia demokratiia: politicheskaia vlast’ v epokhu nefti [Carbon Democracy: Political Power in the Age of Oil], Moscow, Delo, 2014. Moiseev N. Chelovek i biosfera [Man and Biosphere], Moscow, Iunisam, 1995. Pekelis V. D. Kiberneticheskaia smes’ [Cybernetic Compound], Moscow, Znanie, 1973. Rindzeviciute E. The Future as an Intellectual Technology in the Soviet Union. From Centralised Planning to Reflexive Management. Cahiers du Monde russe, 2015, vol. 56, no. 1, pp. 111–134. Rindzeviciute E. The Power of Systems: How Policy Sciences Opened Up the Cold War World, Ithaca, London, Cornell University Press, 2016. Rozin V. M. M. Fuko i G. Shchedrovitskii — mysliteli XX veka (sravnitel’nyi analiz) [M. Foucault and G. Shchedrovitsky — Thinkers of Twentieth Century]. Nauchnyi fond im. G. P. Shchedrovitskogo [G. P. Shchedrovitsky Scientific Foundation]. Available at: http://fondgp.ru/lib/chteniya/ix/gp_mf/7.

Игорь Кобылин

287

Shchedrovitsky G. P. Metodologiia i filosofiia organizatsionno-upravlencheskoi deiatel’nosti: osnovnye poniatiia i printsipy (kurs lektsii) [Methodology and Philosophy of Organizational-Management Activities: Basic Notions and Principles (Lection Course)]. Iz arkhiva G. P. Shchedrovitskogo [From the Archives of G. P. Shchedrovitsky], Moscow, Put’, 2003, vol. 5. Shchedrovitsky G. P. Orgupravlencheskoe myshlenie: ideologiia, metodologiia, tekhnologiia. Kurs lektsii [Organizational Thought: Ideology, Methodology, Technology]. Iz arkhiva G. P. Shchedrovitskogo [From the Archives of G. P. Shchedrovitsky], Moscow, Put’, 2000, vol. 4. Tabatchnikova S. Le cercle de methodologie de Mouscou (1954–1988): une pensee, un pratique, Paris, EHESS, 2007.

И НС Т И Т У Т Э КО НОМ И Ч Е С КО Й ПОЛ И Т И К И

И М Е Н И Е Г О РА Т И М У Р О В И Ч А ГА Й Д А РА  — крупнейший российский научно‑исследовательский и учебно-методический центр.

Институт экономической политики был учрежден Академией народного хозяйства в 1990 году. С 1992 по 2009 год был известен как Институт экономики переходного периода, бессменным руководителем которого был Е. Т. Гайдар. В 2010 году по инициативе коллектива в ­соответствии с Указом Президента РФ от 14 мая 2010 года № 601 институт вернулся к исходному наименованию и получил имя Е. Т. Гайдара. Издательство Института Гайдара основано в 2010 году. Его задача — публикация отечественных и зарубежных исследований в области экономических, социальных и гуманитарных наук — как классических, так и современных.

где купить Интернетмагазины

http://www.libroroom.ru/ http://www.labirint.ru/ http://urss.ru/ http://www.ozon.ru/

В электронном виде

http://www.litres.ru/ http://bookmate.com/ http://www.ozon.ru/

Москва

Garage Bookshop, павильон Музея современного искусства «Гараж», ул. Крымский Вал, 9, стр. 32 (Центральный парк культуры и отдыха им. М. Горького), (495) 645‐05‐21 БукВышка, университетский книжный магазин ВШЭ , ул. Мясницкая, 20, (495) 628‐29‐60, [email protected] Гнозиc, Турчанинов пер., 4, (499) 255‐77‐57 Киоски Издательского дома «Дело» в РАНХиГС, пр-т Вернадского, 82, (499) 270‐29‐78, (495) 433‐25‐02, [email protected] Московский Дом книги, ул. Новый Арбат, 8, (495) 789‐35‐91 Книжная лавка У Кентавра в РГГУ , ул. Чаянова, 15, (499) 973‐43‐01, [email protected] Фаланстер, М. Гнездниковский пер., 12/27, (495) 629‐88‐21, [email protected] Фаланстер на Винзаводе, 4‐й Сыромятнический пер., 1, стр. 6, (495) 926‐30‐42 Ходасевич, ул. Покровка, 6, (965) 179‐34‐98, [email protected] Циолковский, Пятницкий пер., 8, стр. 1, (495) 951-19-02, [email protected] Оптовая торговля: издательство «Европа», М. Гнездниковский пер., 9, стр. 3a, (495) 629‐05‐54, [email protected]

СанктПетербург

Подписные издания, Литейный пр-т, 57, (812) 273‐50‐53, [email protected] Порядок слов, наб. р. Фонтанки, 15, (812) 310-50-36, [email protected] Все свободны, ул. Некрасова, 23, (911) 977-40-47, [email protected] Санкт-Петербургский Дом книги, Невский пр-т, 28, (812) 448-23-55, [email protected]

Свои Книги, ул. Репина, 41, (812) 966-16-91 Fahrenheit 451, ул. Маяковского, 15, (911) 136-05-66, [email protected]

Оптовая торговля: ИД «Гуманитарная академия», ул. Сестрорецкая, 8, (812) 430‐99‐21, (812) 430‐20‐91, [email protected] Воронеж

Екатеринбург

Книжный клуб Петровский, ул. 20‐летия ВЛКСМ , 54а (ТЦ «Петровский пассаж»), (473) 233‐19‐28, [email protected] Пиотровский в Президентском центре Бориса Ельцина, ул. Бориса Ельцина, 3, (912) 485-79-35

Краснодар

Bookowsky, ул. Рашпилевская, 106, маркет-зона Культурного центра «Типография», (909) 460-71-41, bookowsky@ bk.ru

Красноярск

Бакен, ул. Мира, 115а, (391) 288-20-82, [email protected]

Нижний Новгород Новосибирск

Пермь

Ростов-на-Дону

Ставрополь

Тюмень

Киев

ГЦСИ Арсенал, Кремль, корп. 6 (здание «Арсенала»), (831) 423‐57‐41, [email protected] Литературный магазин КапиталЪ, ул. Максима Горького, 78, (383) 223-69-73 Пиотровский, Независимый книжный магазин, ул. Ленина, 54, (342) 243‐03‐51, [email protected]

Книжный салон Интеллектуал, ул. Садовая, 55 (Дворец творчества детей и молодежи), (988) 565‐14‐35 Князь Мышкин, ул. Космонавтов, 8, (928) 963-94-81, (928) 329-13-43, [email protected]

Никто не спит, ул. 8 Марта, 2, корп. 1, (3452) 61-38-77, [email protected] Архе, ул. Якира, 13, +380-63-134-18-93