2014. Том 3. №6 Российский Гуманитарный Журнал. Liberal s Arts n in Russia

Citation preview

ISSN 2305-8420

РОССИЙСКИЙ ГУМАНИТАРНЫЙ ЖУРНАЛ Liberal Arts in Russia 2014 Том 3 № 6

ISSN 2305-8420 Научный журнал. Издается с 2012 г. Учредитель: Издательство «Социально-гуманитарное знание» Индекс в каталоге Пресса России: 41206

libartrus.com

2014. Том 3. №6 ГЛАВНЫЙ РЕДАКТОР

СОДЕРЖАНИЕ

Федоров А. А. доктор филологических наук профессор

РЕДАКЦИОННАЯ КОЛЛЕГИЯ Burov S. Dr. habil., professor Kamalova A. Dr. of philology, professor Kiklewicz A. Dr. habil., professor Žák L. PhD in economics McCarthy Sherri Ph.D, professor Баймурзина В. И. доктор педагогических наук профессор Власова С. В. кандидат физико-математических наук доктор философских наук профессор Галяутдинова С. И. кандидат психологических наук доцент Гусейнова З. М. доктор искусствоведения профессор Демиденко Д. С. доктор экономических наук профессор Дроздов. Г. Д. доктор экономических наук профессор Ильин В. В. доктор философских наук профессор Казарян В. П. доктор философских наук профессор Кузбагаров А. Н. доктор юридических наук профессор Лебедева Г. В. кандидат педагогических наук Макаров В. В. доктор экономических наук профессор Мельников В. А. заслуженный художник России профессор

КАЗАРЯН В. П. Сложность как характеристика постнеклассической науки ...................................................................................................... 417

ИЛЬИН В. В. О природе символической объективации: характер конституирования онтологии в познании ....................... 425

ВЛАСОВА С. В. Цели и ценности науки ................................................................ 443

ЕРОВЕНКО В. А. Акупунктурные точки математического образования философов: контексты мировосприятия нового века................................................... 457

МИХАЙЛОВА Н. В. Философия и математика в учении Платона: развитие идеи и современность ............................................. 468

ДЕГАЛЬЦЕВА Е. А. Закодированные дискурсы власти (в сновидениях её носителей) .......................................................................................... 480

ШАЙХИСЛАМОВ Т. Р. Мамлюкский Египет – центр арабо-мусульманской культуры XIII–XIV вв. .................................................................... 485

Моисеева Л. А. доктор исторических наук профессор Мокрецова Л. А. доктор педагогических наук профессор Перминов В. Я. доктор философских наук профессор Печерица В. Ф. доктор исторических наук профессор Рахматуллина З. Я. доктор философских наук профессор Рыжов И. В. доктор исторических наук профессор Ситников В. Л. доктор психологических наук профессор Скурко Е. Р. доктор искусствоведения профессор Султанова Л. Б. доктор философских наук профессор Таюпова О. И. доктор филологических наук профессор Титова Е. В. кандидат искусствоведения профессор Утяшев М. М. доктор политических наук профессор Федорова С. Н. доктор педагогических наук Хазиев Р. А. доктор исторических наук профессор Циганов В. В. доктор экономических наук профессор Чикилева Л. С. доктор филологических наук профессор Шайхулов А. Г. доктор филологических наук профессор Шарафанова Е. Е. доктор экономических наук профессор Шевченко Г. Н. доктор юридических наук профессор Яковлева Е. А. доктор филологических наук профессор Ялунер Е. В. доктор экономических наук профессор Яровенко В. В. доктор юридических наук профессор

ШАЙХИСЛАМОВ Р. Б. Крестьяне-припущенники Южного Урала в первой половине XIX в. ............................................................. 489

АЗНАБАЕВ Б. А. Юго-восточная политика России середины XVIII в. в свете ориенталистского дискурса ......................................... 496

ШАЙМАРДАНОВ Р. Х. Национальное самосознание и технология его формирования в педагогике народа ханты ..................... 505

А В Т О Р С К И Й У К А З А Т Е Л Ь ............................................................. 518

C O N T E N T S ............................................................................ 519

Главный редактор: А. А. Федоров. Заместители главного редактора: A. Камалова, В. Л. Ситников, А. Г. Шайхулов, Л. Б. Султанова. Редакторы: Г. А. Шепелевич, М. Н. Николаев. Корректура и верстка: Т. И. Лукманов. Подписано в печать 25.12.2014 г. Отпечатано на ризографе. Формат 60×84/8. Бумага офсетная. Тираж 500. Цена договорная. Издательство «Социально-гуманитарное знание» Российская Федерация, 191024, г. Санкт-Петербург, проспект Бакунина, д. 7, корп. А, оф. 16-Н. Тел.: +7 (812) 996 12 27. Email: [email protected] URL: http://libartrus.com Подписной индекс в Объединенном каталоге Пресса России: 41206

© ИЗДАТЕЛЬСТВО «СОЦИАЛЬНО-ГУМАНИТАРНОЕ ЗНАНИЕ» 2014

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

417

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.1

Сложность как характеристика постнеклассической науки © В. П. Казарян Московский государственный университет им. М. В. Ломоносова Россия, 119991 г. Москва, Ломоносовский пр., 27, корп. 4. Email: [email protected] Сложность интерпретируется автором как одно из свойств постнеклассической науки. Исследуется идея «сложности» в контексте современной науки, а также определяются основные этапы её генезиса. Автор считает, что концепция системы А. И. Уёмова служит хорошим теоретическим инструментом для истолкования явления сложности, столь характерного для современной культуры (в широком смысле слова). Базовым образующим фактором является концепт системы, который, с одной стороны, выражает смысл системы (ее эмерджентное свойство), а с другой стороны, выражает намерение (цель) деятельности человека. Это не что иное, как системное представление современных инновационных технологий, в которых реализуется единство ценностей и намерений (целей) человека. Системность выступает как свойство реальности, порождаемой творческой активностью человека в реализации его замыслов. Отсюда и сложность как характеристика системности относится не к природе или к обществу самим по себе, а к человеческому действию, к деятельности человека. Можно деятельность подразделять на теоретическую научную и на практически (инновационно) технологическую. В первом случае мы будем иметь дело с постнеклассической наукой о природе, а во втором – и с более специфическим занятием – наукой и искусством управления. В статье исследуются вопросы о генезисе чувства сложности и идеи сложности, о попытках определить, что такое сложность, и их итог современных условия. Ключевые слова: сложность, деятельность, конструирование, система, мир искусственного, прикладная математика, системные исследования, информационные технологии, конструктивный реализм.

Введение Идея сложного, чувство сложного, слово «сложный» заполнили с некоторых пор наше миропонимание, наш разговор, нашу жизнь. Этот факт, с которым трудно спорить, имеет своё психологическое основание: чувство тревоги за настоящее и будущее, ощущение неустойчивости оснований личностного и общественного бытия, неопределённости будущего. Неспокойно в мире, неспокойно на планете, неспокойно дома. Это беспокойство с трудом поддаётся разумному рациональному осмыслению и приводит к мысли, что сложно жить в наше время. Более того, сегодня мы констатируем, что понятие сложности прочно обосновалось в современной науке. Так, в точных науках сложилась удивительная область системных исследований и прикладной математики, где главенствуют не закон и причинность, а модель и цель; не объект, а проблемная ситуация, причём не лабораторная, а реальная, жизненная, проблемная ситуация. Она предполагает исследования, более схожие с исследованиями инженерных наук, чем с привычными фундаментальными исследованиями. Такие исследования человекоразмерны: здесь человек не только гносеологический субъект, он и телесный и

418

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

этический, и целеустремленный и «ценностно нагруженный» субъект – желающий и действующий. Особенно показателен (и выразителен) системный анализ как поддержка принятия решений. В нем наличествует и междисциплинарнсть, и трансдисциплинарность, и транснаучность, и математический расчет, и человеческий выбор. Здесь развивается новая технология мышления, в которой соединены абстрактная наука и жизненные реалии. Признано, что явление сложности присутствует в современной культуре и науке. Достаточно посмотреть философские работы, чтобы убедиться в справедливости этого утверждения [8]. Явление сложности носит социокультурный, транснаучный и трансдисциплинарный характер. Генезис и специфика идеи современной «сложности» Убежденность в простоте окружающего мира, а тем самым в его логической или математической прозрачности для человека, как элемент классического рационализма, глубоко вошла в сознание ученых. Согласно его устоям, в мире все устроено в соответствии с принципами разума. Наше знание выражает сущность мира, а тем самым и его простоту. Сложилось представление о том, что научное объяснение имеет четкую структуру: однозначные динамические законы, управляющие процессами движения в пространстве и времени. Ученому нужно увидеть простые законы, которые управляют миром. Это продемонстрировала физика Ньютона. Ее успехи в объяснении природы, а также успешная хозяйственно-техническая практика на ее базе, подкрепляла эту убежденность. Принцип простоты природы коррелировал с методологическим принципом простоты [3]. Как когда-то учил Б. Спиноза, порядок идей и порядок вещей совпадают. В таком случае, сложность как характеристика предмета может появиться в теоретическом исследовании только вследствие неумения ученого связать наблюдаемые факты в простую схему, т.е. как отрицательная характеристика. Сложность получает субъективную оценку, поскольку выступает как результат нашего недостаточно глубокого знания о предмете. Предметом методологии науки изначально был принцип простоты – как регулятивный принцип научного познания. Концептуальные системы оценивались ученым, исследователем, который стремился к построению формально более простых учений. Поэтому принципа сложности в методологии научного познания никогда ранен не было, и не могло быть. Было принято, что, если некоторое утверждение А не удовлетворяло интуиции «простоты», то А отбрасывалось. При этом никто не собирался к научному утверждению А (в описании, объяснении) предъявлять принцип сложности. Считалось, что сложность – это отрицательная характеристика и мыслей, и концепций. Более того, считалось, что сама идея сложности имеет психологический смысл: «сложность» – это субъективная оценка ученого, впрочем, как и «красота», точнее, критерий «красоты» в оценке научных теорий. Это можно объяснить тем, что, объективно, «простота» требует логической прозрачности, стройности как оценки структуры текста, что часто связано с аксиоматическим построением научных теорий. При этом гипотетико-дедуктивное или генетическое построение теории тоже соответствует этому критерию. Но вот наступил XXΙ век, и пришло время, когда характеристика «сложность» вошла в серьезную науку вместе с выделением классов как сложных проблем, так и сложных систем. Многие объекты и явления сегодня квалифицируются уже не просто как «системы», а как «сложные системы». И это связано не просто с необходимостью исследования «трудных»

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

419

проблем, поскольку это требует фундаментального образования, а с необходимостью исследования проблем именно объективно сложных – и сложных, прежде всего, в силу наличия в их поведении объективно существующих «неопределенностей». Классический рационализм в нашем понимании ассоциируется с идеей «простоты» мироустройства. Эта идея, в парадигме классического рационализма, оказалась неразрывно связанной, по крайней мере, с двумя обстоятельствами: А) с опорой на наглядность и очевидность в понимании мира, и Б) с субъект-объектным подходом как идеей независимости друг от друга объекта и субъекта познания. Рассмотрим пункт А). Эту тему исследовал выдающийся отечественный математик Н. Н. Моисеев. Он показал, что «в основе простоты реальности, которую изучало естествознание, лежали такие очевидности, как представления об универсальности времени, – всюду и всегда оно течет одинаково, о том, что параллельные не пересекаются, о том, что масса любого тела постоянна и не зависит от движения, а скорости складываются по правилам сложения параллелограмма, что абсолютная величина скорости может быть любой и т.д.» [4, с. 44–45]. Эти идеи принимались как само собой разумеющееся. Они всегда оставались простыми, не вызывающими никаких сомнений. Ученые были убеждены, что эти представления являются ничем иным как аксиомами, и что они определены раз и навсегда. Естествознанию XIX и XX веков пришлось преодолевать это глубоко укоренившееся в умах учёных представление о простоте. Фактически новейшему естествознанию пришлось отказываться от убеждения, что любая очевидная истина есть аксиома. Ученым предстояло понять, что мир, возможно, устроен сложнее, чем они привыкли думать, опиралаясь на классические представления. Им пришлось принять, что классическая наука – это лишь одна из интерпретаций физической реальности. Современная наука во многих случаях ставит под сомнение то, что кажется очевидным. Иногда ей приходится в итоге утверждать неверность того, что представлялось очевидным. Ярким примером разрушения представлений о естественной простоте внешнего мира, является открытие профессором Казанского университета Н. И. Лобачевским неевклидовой геометрии. Н. Моисеев отмечает, что открытие Лобачевского означало, что «...в середине XIX века навсегда исчезла евклидова простота нашей Вселенной» [4, c. 55]. В конце XIX века рухнуло еще одно из основополагающих представлений классического рационализма – закон сложения скоростей. Майкельсон и Морли в своих опытах с интерферометром показали, что C + V = C, где C – скорость света, а V – скорость источника света. В начале XX века были подвергнуты сомнению ещё несколько базовых тезисов классического рационализма. Особенно большой резонанс не только в науке, но и в культуре вообще, вызвало изменение представления об одновременности. Относительность одновременности означала полное крушение очевидности. Очевидное оказалось неверным. Простая картина мира начинает искажаться и терять свою наглядность. Онтологическая составляющая идеи простоты ушла в прошлое. Методологическая ее составляющая – «не умножай сущности без необходимости» – еще сохраняет свой смысл. Научные революции XX века подготовили человека к встрече с новыми подходами, на первый взгляд, противоречащими здравому смыслу. Мысль человека освобождалась от традиционной простоты и тем самым становилась свободнее. Рассмотрим пункт Б). Понятно, что наглядность и очевидность простого уходит. Но остается главное содержание классического рационализма – субъект понимается как сто-

420

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

ронний наблюдатель, созерцающий мир. Это есть очередная базовая очевидность для классического рационализма: убежденность в возможности разделения субъекта и объекта. Квантовая механика принесла новые факты, которые показали, что опора на эту очевидность в рамках квантово подхода не имеет смысла. Здесь человек начинает трансформироваться из постороннего наблюдателя, из созерцателя, противостоящего миру и стремящегося к осмыслению этого мира, в действующего субъекта, изменяющего мир. Как отмечает академик В. С. Стёпин [6], в результате сформировалась неклассическая, а вслед за ней – и постнеклассическая рациональность. Новые научные теории порождают новое понимание реальности – новое в том смысле, что человек более не автономен по отношению к мировым процессам, а является их участником. Это означает формирование новой схемы взаимоотношений человека и мира, подразумевающей новые действия со стороны человека, могущие привести к изменению этого мира. Думается, что можно уверенно утверждать, что современная история породила новую базовую предпосылку научного познания, которая со временем может превратиться в очевидность: человек есть действующая персона. И начало этим трансформациям в науке положено квантовой механикой, а также математикой, объединённой с компьютерными технологиями в рамках системного подхода. Новый современный рационализм принуждает ученого видеть мир и человека в нем в ином свете. Исследователь начинает привыкать к тому, что в природе всё взаимосвязано и человек, погруженный в эти связи, способен, сам того не сознавая, влиять на происходящее. Н. Н. Моисеев напоминает, что, «по-настоящему», осознание этих новых отношений человека и мира начинается со знаменитой работы П. Эренфеста, вышедшей в 1920 году. В этой работе автор продемонстрировал, что только в мироздании, моделирующемся как единый четырёхмерный пространственно-временном континуум, возможны устойчивые траектории в поле центральных сил. В дальнейшем, в процессе развития кибернетики и системного подхода, стало значимым то, что впоследствии было названо сложным – в результате развился интерес к интерпретации сложных систем. В последние годы был развит ряд исследований, которые получили название «наука о сложности», среди которых следует отметить работы В. И. Аршинова [1]. Надо сказать, что такая модель познания развивалась в русле идей, связанных с развитием компьютеров и с осознанием того факта, что, хотя компьютер и состоит из физических элементов, его значение, в определённом смысле «душа», заключены в программном обеспечении, в вычислительной математике. Имея новый материальный инструмент для исследования – вычислительные системы, компьютеры, информационные технологии – ученые открывают новый мир. Сегодня математики научились ставить и решать некорректные задачи. Ранее математики могли решать только корректные задачи. Французский математик Ж. Адамар сформулировал принцип, которому удовлетворяли модели процессов, реализующихся в природе: они должны быть корректными, т.е. небольшие ошибки не должны приводить к серьёзным нарушениям. Эта исходная точка зрения оказалась неверной: сегодня ученым стало ясно, что большинство реальных процессов, являются некорректными, т.е. малые причины могут вызвать серьёзные нарушения в работе моделей. И, чем сложнее система, тем серьёзнее может быть степень ее некорректности. Это важнейшая особенность процессов самоорганизации, задающая тенденцию уменьшения степени стабильности сложной системы.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

421

В итоге мир показался более сложным, иным, даже чужим, непривычным. Открылась удивительная область системных исследований и прикладной математики, где главенствуют не закон и причинность, а модель и цель – не объект, а проблемная ситуация; не лабораторная, а жизненная проблемная ситуация! Такие научные исследования ближе к инженерным наукам, чем к фундаментальным – здесь появляется и человек, не только как гносеологический субъект, но субъект телесный и этический, а также целеустремленный и ценностно нагруженный – субъект желающий и действующий. Особенно показателен (или выразителен) системный анализ как поддержка принятия решений. В нем есть и междисциплинарнсть, и математический расчет, и человеческий выбор. Здесь развивается новая технология мышления, в которой сращены и абстрактная наука и жизненные реалии. Итак, можно констатировать, что в середине XX века, в с развитием вычислительной техники, в науке сложилась следующая ситуация. Появилась новая сущность, которая была названа сложным объектом, – в противоположность простому объекту, ранее изучавшемуся в науке. Развился интерес к интерпретации сложных систем. Сложную систему сегодня связывают с понятием «сложная проблемная ситуация». Проблемная ситуация представлена – репрезентирована понятием «сложная система». Если системный подход имеет уже давнюю историю, то о «сложности» заговорили в основном в период, когда стали развиваться современные информационные технологии. Это позволило объединить науку и интересы человека. В этот период возник тезис: мышление – это технология. Технология, включающая в себя новый инструмент – компьютер, и способы организации мышления, такие, как системный анализ и теория принятия решений – это известные исследования математического института им. Стеклова, Института прикладной математики, RAND, Института системного анализа и другие научные организации. Предметом исследования стали действия человека, а не природа сама по себе, не общество само по себе, не человек сам по себе – а действующий человек с его целями и ценностями в жизненной проблемной ситуации, которая и стала интерпретироваться, осмысливаться как сложная система. Человек в проблемной ситуации – это сложная система. Это понятие активно используется в теории управления, информационно-кибернетических исследованиях, прикладной математике и информатике. Идея сложности, или принцип «сложностности», по выражению В. И. Аршинова, инициированы развитием информационных технологий, взаимодействием современного человека с его персональным окружением через посредство инструмента – компьютера. Мы знаем, что новый инструмент изменил человеческую жизнь, самого человека, способы общения его с миром и другими людьми. Если системность выступает как свойство реальности, порождаемой творческой активностью человека в реализации его замыслов, то сложность как характеристика системности, относится не к природе или обществу самим по себе, а к человеческому действию, к его деятельности по конструированию нового. Если деятельность подразделить на научнотеоретическую и на практически (инновационно) технологическую, то в первом случае мы будем иметь дело с постнеклассической наукой о природе, а во втором – с более специфическим занятием – с наукой и искусством управления и с технологическими науками. На идею связи принципа «сложностности» с деятельностью человека обращают внимание многие авторы, правда, в основном, применительно к конкретным ситуациям. Так, говорят, что человеку трудно психологически пережить современную ситуацию, что психологи-

422

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

ческие нагрузки возрастают. Например, Римский клуб говорил о психических границах человека. Ему становится трудно понимать новые проблемы, поскольку нет готовых решений, слишком много информации, не хватает компетенций для решения трансдисциплинарных проблем. Психологически сложно решиться на морально хороший поступок, поскольку не удается просчитать все последствия своих действий. Вместе с тем нельзя не заметить, что инициация идеи сложности (как и чувства «сложности») вызывается проблемной ситуацией, в которую включен принимающий решение человек. Это включение может происходить и в явной, и в скрытой форме. Примером явной формы включения человека в проблемную ситуацию служат системный анализ, исследование операций, теория принятия решений. Идея сложности находит здесь выражение в понятии «сложной системы». При этом предметом исследования является проблемная ситуация, включающая в себя процесс взаимодействия человека с окружающей средой как со значимым для него миром. «Сложными» являются такие практические ситуации как принятие решений в управлении, как преодоление жизненных проблемных ситуаций, изменить которые не во власти исследователя. Отличие от системного подхода заключается в необходимости исследования сложившихся жизненных обстоятельств. Исследование при этом связано с проблемами реального мира, а не с поиском абстракций, как это имеет место в фундаментальных исследованиях, и связано с необходимостью решения проблемы разумной организации жизни общества. Вовсе не случайно, что науки о сложном стремятся не к открытию законов, а к построению моделей. Модель выражает понимание того, что имеют место взаимосвязи познающего субъекта и объекта познания (природы, общества), а также сознательное фиксирование этого факта. При этом взаимосвязи могут быть весьма разнообразными. Человек при этом может выступать и как «макротело», и как «этическая персона», и как «социальная сущность». В научной практике познающего субъекта, помимо общей установки поиска истины, могут быть задействованы материальный и теоретический инструменты. Ситуация познавательная при этом «сливается» с ситуацией практической. Теоретические конструкции должны выстраиваться, исходя из того, что задается конкретными и ситуативными соображениями практика, которому нужно решить задачу, заданную ситуацией. При этом мы конструируем проблемную ситуацию как релевантную сложную систему, не забывая, что, в принципе, мы сами произвольно создали элементы для лучшего понимания ситуации, а до момента их создания эти элементы вообще не существовали. Эти элементы были введены в ситуацию, поскольку мы основывались на конструктивном подходе. Заключение Широкая сфера использования понятия сложности, когда почти любое явление называется сложным, превращает его в метафору с богатым спектром возможных интерпретаций. Существуют разные контексты использования понятия сложности – и количественный, и качественный. Как правило, количественный контекст формируется через процедуру изменения и трансформации, качественный – через понятия холизма и эмерджентности. Естественным образом возникает вопрос о том, как можно перейти от описания внешних проявлений «сложности» к указанию на её суть, т.е. каким же образом можно определить сложность саму по себе. Можно определять «сложность» на основе бинарной оппозиции «сложное-простое». Есть и другие подходы.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

423

Отметим, однако, что, на наш взгляд, именно уёмовская концепция системы [6] оказалась весьма полезным теоретическим инструментом для истолкования явления сложности. При этом она позволяет использовать приёмы конструктивизма [2]. Именно уёмовская концепция системы позволяет истолковывать сложность как артефакт, то есть как характеристику системы, образованной взаимодействием человека с предметом его деятельности для достижения определенной цели. Системообразующим фактором здесь выступает концепт системы, который, с одной стороны, выражает смысл системы (ее эмерджентное свойство), а, с другой стороны, выражает намерение (цель) деятельности человека. Это не что иное, как системное представление современных инновационных технологий, в которых реализуется единство ценностей и намерений (целей) человека с техникой. Примером может служить ситуация поиска пользователем информации с помощью компьютера. «Человек-пользователь – компьютер» есть система с концептом «нахождение информации». Система «человек – компьютер» может быть представлена и другой системой, например, с концептом «найти поломку», если человек ставит целью отремонтировать компьютер. И т.д. Используя идею концепта, можно любой вид деятельности представить как соответствующую систему. Сложность выступает в концепции А. И. Уёмова как относительная к системным характеристикам, которыми выступают, прежде всего, концепт, субстрат, структура. Системность выступает как свойство реальности, порождаемой творческой активностью человека в реализации его замыслов. Отсюда и сложность как характеристика системности относится не к онтологии самой по себе, а к проблемной ситуации, в которой действует человек. В наше время в мире социальной реальности формируется новая форма сложности, когда бытие человека все в большей степени определяется создаваемой им же самим реальностью. При этом развивается новый тип познавательной практики (типа инженерной деятельности), претендующий на преобразовательную функцию, на выработку социокультурной модели, ориентированной на решение практических проблем. Поэтому можно говорить об укреплении гносеологических позиций конструктивного реализма в рамках нового ракурса научных исследований, когда научное знание выступает в качестве инструмента обеспечения жизнедеятельности организма – индивида, социальной группы, общества. Научное познание влияет на жизнь людей, меняет и структурирует бытие человека. В итоге познание становится синонимом жизни как процесса самоорганизации и самосохранения. Думается, что в таком контексте и будет развиваться современная наука. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8.

Аршинов В. И. Синергетика как теория сложности // Философия в современном мире: диалог мировоззрений. Н. Новгород: Изд-во Нижегородского гос. университета им. Н. И. Лобачевского, 2012. Т. 2. Казарян В. П. Параметрическая теория систем и системная практика // Параметрическая общая теория систем и её применения. Одесса: Астропринт, 2008. Мамчур Е. А, Овчинников Н. Ф., Уёмов А. И. Принцип простоты и меры сложности. М. Наука. 1989. Моисеев Н. Н. Современный рационализм. МГВП КОКС, 1995. Саймон Г. Науки об искусственном. М: Едиториал УРСС, 2004. Стёпин В. С. Философия науки. Общие проблемы. М.: Гардарики, 2006. Уёмов А. И. Свойства, системы и сложность // Вопросы философии. 2003. №6. Философия науки. Вып. 18. Философия науки в мире сложности. М.: ИФ РАН, 2013. Поступила в редакцию 20.12.2014 г.

424

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.1

Complexity as a Characteristic of Postnonclassical Science © V. P. Kazyaryan Moscow State University 27 Bldg. 4 Lomonosov Ave, 119991 Moscow, Russia. Email: [email protected] The complexity is interpreted by the author as one of the properties of postnonclassical science. The idea of “complexity” is studied in the context of contemporary science; the main stages of its genesis are also identified. The author believes that the concept of A. I. Uyemov is a good tool for the theoretical interpretation of the phenomenon of complexity that is so typical for contemporary culture (in the broadest sense of the word). Base forming factor is the concept of the system, which, on the one hand, expresses the sense of the system (its emergent property), and on the other hand, expresses the intention (purpose) of human activity. This is not nothing but a systematic representation of modern innovative technologies that realize the unity of values and intentions (goals) of human. Systemness acts as a property of reality generated by the creative activity of a human in the implementation of its plans. Hence, the complexity of the systems as a characteristic does not apply to nature or to society per se, but to the human action, activity. Activities can be subdivided into theoretical research and practical (innovation) technological process. In the first case, we are dealing with postnonclassical science of nature, and the second – with a specific occupation – the science and art of management. In the article, the questions of genesis of a sense and idea of the complexity are studied and an attempt to determine what is the complexity as well as the result of this attempt in modern conditions are given. Keywords: complexity, activity, designing, system, world of artificial, applied mathematics, system research, information technology, constructive realism. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Kazyaryan V. P. Complexity as a Characteristic of Postnonclassical Science // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 6. Pp. 417–424.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8.

Arshinov V. I. Filosofiya v sovremennom mire: dialog mirovozzrenii. N. Novgorod: Izd-vo Nizhegorodskogo gos. universiteta im. N. I. Lobachevskogo, 2012. Vol. 2. Kazaryan V. P. Parametricheskaya obshchaya teoriya sistem i ee primeneniya. Odessa: Astroprint, 2008. Mamchur E. A, Ovchinnikov N. F., Uemov A. I. Printsip prostoty i mery slozhnosti [The Principle of Simplicity and Complexity Measures]. M. Nauka. 1989. Moiseev N. N. Sovremennyi ratsionalizm [Modern Rationalism]. MGVP KOKS, 1995. Saimon G. Nauki ob iskusstvennom [The Science of Artificial]. Moscow: Editorial URSS, 2004. Stepin V. S. Filosofiya nauki. Obshchie problemy [Philosophy of Science. General Problems]. Moscow: Gardariki, 2006. Uemov A. I. Voprosy filosofii. 2003. No. 6. Filosofiya nauki. No. 18. Filosofiya nauki v mire slozhnosti [Philosophy of Science in the World of Complexity]. Moscow: IF RAN, 2013. Received 20.12.2014.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

425

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.2

О природе символической объективации: характер конституирования онтологии в познании © В. В. Ильин Российский государственный аграрный университет – МСХА им. К. А.Тимирязева Россия, 127550 г. Москва, ул. Тимирязевская, 49. Тел.: +7 (499) 976 36 92. Email: [email protected] Статья посвящена проблеме социальной легитимации знания. Исследуются контексты имплантации продуктов познания в тело культуры. Автор исходит из необходимости исследования процесса символической объективации объекта посредством применения категории «фация», введение и обоснование которой на содержательном и формальном уровне реализовано им же в предыдущих работах. В статье обсуждаются такие вопросы, как основные этапы объективации когниций, возможные миры в науке в тренде разворачивания когниций, основные принципы предметно-символической трактовки природы знания. Автор исследует эти вопросы на основе анализа основных гносеологических тенденций, прослеживающихся в работах крупнейших философов как Нового времени, так и современности, глобализируя принципы системного подхода на основе их синтеза с элементами синергетики и семиотики. Большое место автор уделяет критике кантовского трансцендентального априоризма, раскрывая, однако, его позитивный потенциал и определяя его перспективный вектор, бъющий буквально в суть современной когнитивистики. В орбиту своей оригинальной методологии автор увлекает не только выводы естествознания и математики, но и поэтические прозрения, что позволяет сформировать пульсирующий и в тоже время вполне определённый междисциплинарный контекст. Основные выводы относительно содержания предпосылок когнитивного синтеза включены в заключительный пункт статьи и сопровождаются убедительными примерами из современной физики. Ключевые слова: гипотезы существования, формы мышления, проблема демаркации, когнитивный синтез, трансцендентальный идеализм, априоризм, фация, символизм, автоморфизм, релятивистская механика.

Введение Символическая объективация – конституирование предметных параметров мира (задание существования – развертывание онтологии) – многопрофильна. Характеристика символической объективации здесь будет реализована на основе категории «фация», введённой в контекст современной философии [1, с. 29–31]. Отметим прежде всего, что современный уровень трактовки темы, в общем, исключает представление непосредственного «субъект–объектного» взаимодействия. Обобщенная, вдумчивая оценка опыта познания диктует необходимость комбинировать представлением «субъект – фация – объект» (в символической записи: S – F – O). Функциональная нагрузка фации как связующе–опосредствующей инстанции соотношения S с O гносеологически принципиальна. Изначально она дисквалифицирует подходы как трансцендентализма (внеисторическое, асоциальное, транскультурное активное самозаявление «Я»), так и наивного

426

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

реализма (соответственное внеэпохальное пассивное присутствие «Я», отштамповывающего отстраненную определенность объекта). Для первого случая избыточен SR, для второго – SF: либо субъект творит объект, либо объект подменяет субъекта. Вкрапление в S – O связь параметра F привносит в гносеологию момент кондициональности, обязывая тематизировать искание и обретение не безусловным субъектом безусловной истины; – оно обязывает тематизировать действия культурно–исторически данного познавателя, через социальные формы мышления устанавливающего достаточно условную истину, где условность очерчивается кругом потенций, разрешающих возможностей фаций. Как утверждалось, картина онтологизации знания многопрофильна, полифундаментальна. Первый рубеж объективации когниций совпадает с активацией допущений базисной теории (ВТ), вводящей идейно–смысловую канву мировидения. В математике роль ВТ играют довольно формальные системы – аксиоматики теории множеств типа систем Рассела – Уайтхеда (РМ), Цермело (Z), Цермело – Френкеля (ZF), Гёделя – Бернайса – Неймана (GBN) и т.п. Совмещение с «формальным каркасом» предметно–специфицированных рассуждений (систем, специальных аксиоматик) влечет развертывание математических теорий (теория вероятностей – теория очередей; алгебра – теория групп – теория полугрупп). В естествознании на роль ВТ претендуют хроногеометрические разработки–сопровождения в лице метрики и топологии. В обществознании роль ВТ играет социальная хроногеометрия в конкретизации теорий гео- и хронополитики как учений о социальном пространственно–временном многообразии, концептуализируемом доктриной социальных циклов, ритмов, пропорций, фаз [2]. Второй рубеж объективации когниций – проекция SF на картину мира с задействованием субстантивных постулатов, транзитивных определений. Одни наделяют абстракции некими свойствами действительности (реификация, атрибуция, предикация, интерпретация) – истолкование поведения материальных точек как инерциальных систем (гипостазирование «инерции»), обладающих дальнодействием. Другие проводят идентификацию абстракций с аутентичными признаками действительности – истолкование «массы» как «количества материи» (сравните с принципом Маха в ОТО). Третий рубеж объективации когниций – эмпирическая интерпретация, верификация, операционализация абстракций в русле теорий, – установление действительности (натуральности) предсказываемых или (виртуальных) эффектов в опыте (экспериментальное обнаружение искривления лучей света, изменения траекторий движущихся тел вблизи тяготеющих масс – по выкладкам ОТО). На этой стадии идет интенсивная проблематизация предпосылок существования для сущностей, введенных по «логическому основанию» согласно правилам синтаксической (абстрактной) дедикации. Последняя крепится на оправдательном ряду: существующее возможно; возможное непротиворечиво; непротиворечивое потенциально возможно, т.е. в принципе объективируемо. В данном ключе перспектива существования высвечивается законом непротиворечия, вводящим капитальные условия существования. Но возможное и действительное существование не эквивалентны. Понимание этого навлекает серьезную критику генерального принципа свертывания, допускающего бытие множеств по свойствам. Мораль проста и тяжела: возможно ли по допускаемому свойству задавать множество? Здравый смысл противопоказаний не поставляет: некое свойство P объектов определяет множество μ объектов, удовлетворяющих P. Однако антиномия Рассела дезавуирует такой ход. Как быть? Проблематизировать либо «свойство» (Р), либо допускаемое на его основе

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

427

множество (μ). Но это в свою очередь плодит новые проблемы, связанные с уточнением статуса вводимых «свойств» и по свойствам «множеств»; – к примеру, все ли свойства определяют множества, когда «да»; когда «нет» и по какой причине. И самое главное – как быть с традиционной мыслительной техникой? В отсутствии точных рецептов и явного понимания, как снимать парадоксы типа антиномии Рассела, возможно полагаться в математике на аксиоматизацию; в естествознании и обществознании – на проецирование абстрактных конструкций на SR через опытную идентификацию. Помимо аксиоматизации и «внешнего оправдания» апеллируют к критериям «внутреннего совершенства», не приветствующих эксплуатацию фикций. Эйнштейн провел ревизию классической механики под углом зрения выдворения абсолютных систем отсчета. Однако в релятивистской механике (ОТО) взамен субстанциальных «пространства» и «времени» фигурирует «атавизм» – эссенциальный «пространственно–временной интервал». Дикке ставит вопрос, «как, вводя в уравнение вторую полевую величину (скалярное поле – В. И.), можно видоизменить теорию Эйнштейна, чтобы избавиться от абсолютного характера пространства – времени…» [3, с. 251–252]. Вариант аксиоматизации и «внешнего оправдания» своего рода методологическая (метанаучная) панацея, к которой наука реальных исканий стремится как к асимптоте. Личностную ситуацию поиска отличает по большей части вариант, квалифицируемый как «внутреннее совершенство», версифицирующий интуитивно более предпочтительные исходы. Тот же Дикке ангажирован регулятивом «недопущение абсолютов» (с чем ранее боролся Эйнштейн), хотя бы ценой внедрения виртуальных комплексов (что с позиций неэмпирических и экстралогических показателей научности является поведением не лучшего тона). Нечто сходное – по части пересекающегося с принципом свертывания задания существования согласно формуле «быть – быть значением понятия». От вводимого языком «потенциального (идеального) существования» – по сугубому искушению – посредством скачка в трансцендентное допускается реальное существование получаемого на «кончике пера» – гравитон, резонансы и т.п. (схоласты-реалисты приписывали натуральное существование логически корректно полученным абстракциям, хотя «существование» – не предикат понятия). Отсюда – выход к идее виртуальности. Возможные миры в науке и поэзии Между тем в науке (строгом знании) существование объектов должно задаваться так, чтобы решались проблемы их а) реальности; в) принадлежности фиксированным предметным группам (критерий существования). Традиционная логика в данных целях руководствуется принципом свертывания, не избавляющим, к несчастью, от головоломных проблем. Они усугубляются при экстраполяции духа трансцендирования на потенциальные объекты рассмотрения, лежащие в фокусе нетрадиционной (модальной) логики. Суть в том, что отношения, расцениваемые как действительные по принципу свертывания, не являются единственно возможными. К примеру, взять «возможного толстого человека в дверном проеме и возможного высокого человека в том же дверном проеме. Являются ли они одним и тем же возможным человеком или двумя возможными людьми? Каким образом мы это решаем? Как много возможных людей в данном дверном проеме? Больше в нем толстых, чем тонких?»; «какой смысл можно вообще вложить в разговор об объектах, если относительно них мы не можем решить проблему сходства и различия?» [4, p. 23–24].

428

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

Понятие «возможных миров», возможных объектов, вводимое по принципу свертывания и выказывающее добропорядочность в поэзии, порождает сложности в науке. Сложности, связанные с неразрешимостью вышеуказанного критерия существования. Если науку ограничивать контуром лишь «действительного» (актуализм) и делать предметом рассмотрения его объективирование, за бортом окажется значительный массив рассуждений. Если в науку вводить «возможное», возникают парадоксы. В поэзии (художественном опыте) пределов эйдологии не находится. В науке они находятся. Пределом языкового (синтаксического, дедикативного) конструирования мира посредством расширения универсума эйдосов введением объективных носителей φ и их классов по правилу
х⁄φх – является способность решения вопроса их подлинности (реальности). (В противном случае – утопизм, беллетризм, химеризм мысли, допустимый в поэзии, но недопустимый в науке). Рассуждение достигло пункта констатации некоего предела производства объектов мысли за счет «конструирования понятий». Действительно, в отсутствии формального предела наращивания мыслительного массива вследствие дедикативных экзерциций ума реальный предел всех и всяческих упражнений (в том числе пустопорожних) задает требование онтологической идентифицируемости: непроецируемое на мир (в математике – не интерпретируемое) – химерично. Откуда в числе прочего вытекает, казалось бы, бесспорное: прогресс знания связан с повышением вероятности испытуемых абстрактных конструкций (гипотез – Н) в ходе их опробования на соответствие SR. Между тем такой вердикт (выведенный некогда Карнапом) в корне расходится с практикой вершения судеб знания, где подлинный прогресс индикатируется не возрастанием вероятности испытуемых Н относительно тезауруса, а увеличением их информационной емкости, или прямо противоположным эффектом, – увеличением рисковости, а значит, уменьшением вероятности Н относительно тезауруса (уточнение Поппера) [5, p. 217–218]. Итак, « в воде и мраке не тонуть» H(SF) не позволяет SR. Однако высокая сбалансированность H с SR означает неумолимую тривиализацию Н, а заодно – дискредитацию всего «виртуального резерва». Как быть? Ревизия потенций ситуации наводит на систематизацию гносеологически рефлективных ходов. 1. Гиперболизация SR + гиперболизация SF – вырожденный случай. 2. Редукция SR + редукция SF – вырожденный случай. 3. Гиперболизация SR + редукция SF – гносеологически тривиальный проект «зеркального запечатления» – всесторонне раскритикованная линия наивного реализма. 4. Редукция SR + гиперболизация SF – интригующий случай, вбирающий версии а) полная редукция SR + полная гиперболизация SF – гносеологический фикционализм, имманентная платформа: фронтальный демонтаж содержательных оснований, уподобление исканий созданию вымыслов, снятие проблемы демаркации, заявление эпистемологического анархизма, волюнтаризма (крайности скептицизма, нигилизма, релятивизма, – имманентная школа, конвенционализм, прагматизм, инструментализм, ответвления кантианства, постпозитивизма); в) полная редукция SR + относительная гиперболизация SF – случай, сводимый к (а); с) относительная редукция SR + полная гиперболизация SF – умеренный фикционализм кантианства, вводящего аффицирование;

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

429

d) относительная редукция SR + относительная гиперболизация SF – выше намеченный случай, тематизирующий SR через формы мышления (относительная гиперболизация SF) и одновременно настаивающий на обязательности проецирования SF на SR (относительная редукция SR) – предметно–символический конструктивизм. Поскольку, как видно, (с) и (d) гносеологически родственны, востребуется дополнительное их видоразличение. Трансцендентальный идеализм Им. Канта и фикционализм Умеренный фикционализм. Квалификация «умеренный» применительно к кантианству весьма условна. На деле система трансцендентального идеализма есть фикционализм, причем достаточно решительный. Чтобы убедиться в сказанном, довольно вникнуть в трактовку автором первой «Критики» понятий «мир», «действительность», «природа», выступающих «объектом», равно как понятий «познание», «духовное освоение», «опыт», оказывающихся «субъектом». 1. «Объект конституируется различением «вещей самих по себе» и «явлений»: «явление есть то, что вовсе не находится в объекте самом по себе, а всегда встречается в его отношении к субъекту и неотделимо от представления о нем…» [6, с. 87]. 2. «Субъект («познание») конституируется способом, которым «душа воздействует на себя своей собственной деятельностью» [6, с. 86]. Рычаги познавательной самоинициации души – набор синтезов (фигурный – продуктивный синтез; рассудочный – категориальный синтез созерцаний; синтез схватывания; синтез воспроизведения – репродуктивный синтез), развязывающих энергию воображения по конструированию предикатов явлений. Плод тщаний – изображение предметного содержания не вещей самих по себе, но явлений, на поверку пребывающих игрой наших представлений, определений внутренних чувств [6, с. 637]. Что же светлый мир реальности? «Предикаты явления, – разъясняет Кант, – могут приписываться самому объекту, если речь идет об отношении к нашему чувству, например, розе – красный цвет или запах; но видимость никогда не может быть приписана предмету как предикат именно потому, что в таком случае она приписывала бы объекту самому по себе то, что присуще ему только в отношениях к чувствам или вообще к субъекту, как, например, два ушка, которые сначала приписывали Сатурну» [6, с. 87]. Таковое кантовское разъяснение возбуждает жажду спора. Так как мысль затрагивает два сюжета, последовательно выскажемся о них. Статус чувственности («цветность» розы). Чувственность в свете трансцендентальной модели представлена в виде интерсубъективного и субъективного ресурса. Первый – предмет трансцендентальной эстетики, где поставляемая перцептивностью (через нашу подверженность воздействию предметов на способность представления – affisiert werden) апостериорная материя явлений организуется упорядочивающей априорной формой. Второй – предмет эмпирической психологии, связан с явлением только контекстом случайных действий персональной организации [6, с. 713]. «Те предметы, которые мы называем внешними, – вразумляет Кант, – суть только представления нашей чувственности»; истинный коррелят их – вещь в себе «вовсе не познается и не может быть познан» [6, с. 71]. Дискредитация чувственности производится под флагом субъективизации. В первом издании «Критики чистого разума» обнаруживается: «…субъективное условие всех внешних явлений (т.е. чувственность – В. И.) нельзя сравнивать ни с каким другим условием. Прият-

430

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

ный вкус вина не принадлежит к числу объективных определений вина, следовательно, объекта, рассматриваемого даже как явление (т.е. интерсубъективно – В. И.), а принадлежит к частным свойствам чувств того субъекта, который пьет вино. Цвета не свойства тел, в созерцание которых они входят, они суть модификации чувства зрения, подвергающегося некоторому воздействию света» [6, с. 713]. Подобная трактовка совершенно определенно редактирует толкование существа первичных и вторичных качеств. Напомним, проблематика первичных и вторичных качеств навеяна различениями Альберта Великого, затем Бойля и Локка, согласно которым первичные качества – объективные свойства вещности – протяжение, величина, фигура, движение [7, с. 155] (как будто бы не данные чувственно?!) – исследуются разумом (линия Демокрита – Галилея – Декарта – Гассенди – Гоббса); вторичные качества, не совпадающие (?!) со свойствами объектов самих по себе, – субъективные ощущения – цвет, запах, звук, вкус. Беркли синкретизировал первичные и вторичные качества и субъективизировал их. (Цвета – «одинаково кажущиеся… нет цветов… присущих внешним телам»; таковы же и первичные качества [8, с. 27, 37]). Его линию утрировал Юм и далее – посредством неоправданного противопоставления «явления» «объекту» – Кант. Трансцендентальная эстетика – доктрина синтетической формоорганизации чувственности, собственно, и обслуживает данную задачу. В ее границах вторичные качества («красное» – цветность розы) сводятся к «представлению» [6, с. 129]. (С позиций современной гносеологии, цвет есть свойство света вызывать зрительные перцепции по спектральному составу отражаемого излучения. Свет разных длин волны λ вызывает разные цветовые ощущения. Если λ ≈ 460 нм, возникает (в норме) ощущение фиолетового цвета; при λ ≈ 470 нм – синего; при 480 нм – голубого; при 520 нм – зеленого; при 580 нм – желтого; при 600 нм – оранжевого; при 640 нм – красного). Вопрос: обладает ли (в действительности) объект (вещь сама по себе) данными в ощущении свойствами (перцептуально данными первичными и вторичными качествами) в трансцендентальном (от Беркли через Юма к Канту) прочтении снимается. Пусть роза пахнет, – Разве ощущает она свой аромат? И соловей, – сам чувствует ли он, что он рождает Звучаньем песни сладостной своей? Тем более снимается он в прочтении адептов имманентной школы, вытравливающей из кантианства остатки последнего влияния на познание «мира вещей». Таково ремкеанство, в полной субъективизации субъект–объектной оппозиции провозглашавшее: познаваемое субъектом есть лишь субъективно данное [9]. Статус предицируемых признаков (приписывание Сатурну «ушков» – боковых придатков). Допустимое при конструировании «явлений» (через продуктивно–репродуктивные синтезы) недопустимо в отношении «объектов», – приписывать вещам самим по себе свойства (предикаты) означает извращать и подрывать их природу, насаждать вымыслы. Рельефное свидетельство – приписывание «двух ушков» Сатурну. О чем речь? В общем – об интерпретации (посредством предикации) чувственных данных. В частности, – о толковании визуального материала (полученного Галилеем в 1610 г.) Несовершенство аппаратуры сподвигло на допущение не колец, а двух боковых придатков с обеих сторон планеты, происхождение которых Галилей раскрыть не мог. Последнее удалось Пойгенсу, использовавшему усовершенствованный телескоп и назвавшему их кольцами (Systema Saturnium, 1659 г.)

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

431

(С современной точки зрения яркие плоские концентрические кольца вокруг Сатурна образованы множеством отражающих солнечный свет твердых тел разного размера, движущихся по круговым орбитам и не сталкивающихся друг с другом). Промах в частном – провал в общем. Скептицизм относительно экзогенной («трансцендентной») предикации (приписывание признаков «объектам») навеян принципиальным критическим лейтмотивом: субъективно данное – субъективное (ср. ремкеанство). Язвительное, несправедливое унижение субъективного превращает прочное здание теории познания в постройку, лежащую в руинах. Выскажемся здесь лишь по поводу чувственности. 1. Величайшая заслуга физиологических, психологических, физиолого–психологических штудий чувственности заключается в обосновании ее предметно–объектного содержания. Подчеркнем: предметно–объектного. Как утверждалось ранее, отражательно перцепция соотнесена с SR, и в этой своей отнесенности достаточно автономна от субъекта содержательно. Относительная независимость воспринимаемых характеристик объекта от субъективных отображений (SF) превращает узкую тропинку частного персонального опыта в столбовую дорогу общеродового познавательного прогресса: чувственностью прирастает, наращивается, повышается истинностная компонента знания. Выверенной квалификацией роли чувственности в делах человеческих (высокая родовая адаптивность – дериват содержательной адекватности чувственности) комплекс наук о человеке, познании получает обстоятельность законченной доктрины. 2. Чувственность – оселок испытания субъективных (SF) форм, но не за счет перевода их в легализующий «явление» модус интуитивного «созерцания»[6, с. 240, 534, 536], а за счет перевода их в критико–практический модус деятельности с объектами in concrete. 3. Достоинство трансцендентализма – заявление и доктринальное проведение активности форм мышления (SF), за что ратовали, но не реализовали представители диалектико– материалистической философии, толкавшие воду в ступе по поводу «умного» (методологический активизм) идеализма и «грубого» (метафизического) материализма (методологический наивный реализм). Извлекаемая из прошлого мораль (без злопыхательств) укладывается в целеориентирующие презумпции. а) Пренебрежение, равнодушие к формам мышления в теоретической гносеологии недальновидно и неуместно; правда, столь же недальновидно и неуместно и противоположное. Адекватная тематизация активности SF должна протекать на фоне активной адресации к SR, вне которой гносеология рискует вырождаться в неосторожное оправдание выстраивания вымыслов. Перипетии фикционализма (имманентного подхода) ограждают от дискриминирования SR. в) Трансценденталистское различение «вещи самой по себе» и «явления» гносеологически значимо, – в познании субъект имеет дело не с отрешенной «в себе» действительностью, а с действительностью «для себя», представленной оперативным модусом ее освоения, – но не всепоглощающе. Доктринальный просчет кантианства (не позволивший в итоге ему разработать проект предметного знания) – содержательное разлучение «явления» и «вещи самой по себе». Вопрос, как соотносится одно с другим, не обсуждается, подменяясь теоретически неразборчивой (буквально ad hoc) ссылкой на аффицирование (незаведомое влияние «вещи самой по себе», кладущее предел продуктивно–воображательному конструированию, на «явление»). На деле «объект» связан с конструируемым «образом объекта» («вещь сама по себе» с «явлением») генеалогически (эмпирический генезис теоретического базиса ВТ); опе-

432

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

рационально (процедурное проецирование на действительность комплексов ВТ усилиями операционального базиса ВО); удостоверительно (верификационные, идентификационные, реификационные отображения комплексов ВТ средствами эмпирического базиса ВЕ), за счет чего «объект» (SR) корректирует «образ объекта» (SF), последовательно санируя мысль, неуклонно изгоняя из нее химеры. Трансценденталистская модель (кантианство), где «объект» не имеет никаких обязательств перед «образом объекта», с содержательной точки зрения обреченно тривиальна. с) Гносеологию недопустимо выстраивать как апологетическую доктрину абсолютной всеобще–необходимой истины – sub specie aeternitatis. Отображательно (и конструктивно) такого рода истин попросту нет. Функционально «наша истина» обслуживает «наши предприятия», т.е. «открывает достаточную часть вселенной для наших практических и теоретических потребностей» [10, с. 177]. Дидактические презумпции от опыта прошлого позволяют наметить конструктивную предметно–символическую трактовку природы знания. Предметно–символическая трактовка природы знания SR – объект сам по себе – относительно перспективы знания выступает потенциальным предметом. Взятый со стороны не потенциальности, а возможности, SR осваивается субъектом как объект «для нас» через формы мышления (SF). Последние суть способ упорядочения содержательных связей, предметно–логического представления сущности объекта. Сущностное в знании легализуется мыслью (конструктивно–синтетической деятельностью, выделяющей номологически эссенциальное) под видом ментально возможного (ввиду эквивалентных описаний), тогда как существовательное легализуется чувством («живым созерцанием») под видом налично действительного. Поскольку мир в знании выставляется под фирмой возможного, возникает искушение каким-то образом перебрать, скалькулировать «потенциально возможное». Так обрамляется грандиозная программа комбинаторики, озабочивающаяся исчислительным просмотром формальных (!) вариантов. Соответствующий проект предлагал Луллий. Далее –виетова идея символической алгебры. Далее – декартова идея Mathesis Universalis, с многочисленными приспешниками в лице Уилкинса, Дальгарно, Валлиса, Полициано, Альштеда, И. Юнга, Гленвиля. Далее – лейбницева идея общей символистики, Mathesis generalis, а также Ars speciosa (симвология) в виде взаимодополнительных дедуктивно выстраиваемых исчислений, включающих (а) теорию открытия – комбинаторику; (в) теорию доказательств – аналитику (передающие характеристики вещей знаки суть символы; если ими обозначать предикаменты понятий, истин и систематизировать, получается универсальное знание в форме символического исчисления). Невозможность всеобъемлющей символистики (синтаксического измерения истины), вбирающей всю полноту знания (семантического измерения истины), недостижимость выражения содержания познания через его форму будет показана много позже в ограничительных регулятивах Геделя и Тарского, пока же ставка делается на своеобразную семиографию. Некоторая двойственность отличает искания Лейбница. С одной стороны, – одержимость выстраивать энциклопедичную универсальную науку – Scientiam universalem, использующую специальный рациональный язык (Lingua Rationales) и служащую устроению и приумножению знаний на благо народного счастья [11, с. 395–523]. С другой стороны, – неосо-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

433

знаваемое тусклое предчувствие невозможности материализации задуманного, проскальзывающее в череде проблесков: – эндогенная (внутри знания) неразличимость реального и воображаемого; критика декартовских признаков истины – «ясности», «отчетливости», которые ввиду недоуточненности востребуют оправдания (по трезвому размышлению картезианская критериология относится не к истине, а ее восприятию; фундаментальными показателями истины пребывают «непротиворечивость», «соответственность опыту»); – доказуемое из символического (номинально определяемое) гипотетически истинно; аподиктически истинное доказуется из реального; «априорные» истины только возможны (удостоверяются логически); апостериорные истины – действительны (удостоверяются фактуально [11, с. 668]); – актуальное демонстрирует существование; потенциальное – сущность [11, с. 124]; понимание этого обессмысливает неограниченную знаковую дедикацию, оказывающуюся пустой. Предостерегание от «чистых», замкнутых на себя символических упражнений – размывание ответственности, лукавство, с какими разум через гипостазис предикатов от существующего в возможности переходит к существующему в действительности, плодя химеры. Таково ансельмовское доказательство бытия божия, где бытие высшей сущности выводится из идеи бытия всесовершенной сущности (полнота совершенств возможной высшей сущности включает действительное существование). Критика линии Ансельма, заявленная бенедиктинцем Гаунило (XI в.), воспроизведенная Фомой, а затем и Кантом, базируется на тезисе: существование – не предикат понятия. У Лейбница она оконтуривается соображением: существование обоснуется a posteriori. Когерентность – самосбалансированность дедикативносимволических систем – не гарантирует их материальной истинности. Внутренне непротиворечивые знаковые конструкции (знанием, строго говоря неявляющиеся, выступающие лишь «формой» знания) способны вступать в противоречия с объектами, не соответствовать природе вещей, нести иллюзии. Уяснение недееспособности символического калькулирования «потенциально возможного» в знании придало гносеологии иной крен: минуя форму, апеллировать непосредственно к содержанию. Противовесом утрирования SF стало прямое обращение к SR (как панацее) в заявках наивного реализма и интуитивизма. Невзирая на разность оперативных методологий, обслуживающих принципиальную позицию («живая ассоциация» или «живое усмотрение»), существо ее вполне досконально передается тезисом Франка: «Те содержания, которые мы высказываем, не выдуманы и не свободно созданы нами. Мы убеждены, что они действительно лежат в самом предмете, и только это сознание превращает мысль в знание»[12, с. 25]. Неясности: что значит «убеждены», что значит «в самом предмете», снимались бы толкованием некой роли SF, чем, однако, интуитивизм (как и наивный реализм) не озабочивается. Фактически интуитивизм отказывается от разработки теории познания как теории мыследеятельностного процесса, подменяя процесс готовым результатом (по этой причине он не подпадает под случай «гиперболизация SR + гиперболизация SF, квалифицируемый вырожденным). То, что роднит интуитивизм с наивным реализмом, – есть радикальная гиперболизация SR, получающим в мысли аподиктичную представительность: «Усмотрев необходимость какого–либо содержания, мы тем самым мыслим его независимым от нашего сознавания, и эта независимость, это «бытие само по себе» и есть не что иное, как момент

434

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

необходимости, приписываемый данному содержанию; необходимости, демонстрирующей не более и не менее, как «связь его с самим бытием» [12, с. 14–15]. Постулативное кредо: данное в мысли как необходимое (пробегая непреднамеренность тотальных выдумок) есть объективно связанное с бытием, – натурально, разваливает гносеологическое рефлектирование. Отсюда вывод: разбор проблемного материала показывает – тематизация природы знания укладывается в полилемму, звеньями которой выступают: фикционализм (смещение баланса SR с SF в пользу SF); семиографизм (акцент формальных сторон SF); натурализм (акцент содержательной определенности SR с недооценкой SF – наивный реализм; акцент содержательной определенности SR с уценкой SF – интуитивизм); предметно-символический конструктивизм (настаивающий на активной роли SF, но не пренебрегающий SR). Перспективный момент трансцендентализма – активистский пафос, обогащающий гносеологию темой продуктивности форм мышления – способа, которым душа воздействует на себя своей собственной деятельностью в результате спонтанных понятийных проработок. В нашей модели указанная капитальная тема получает развитие в языке символического автоморфизма. Символизм – эмпиризм – априоризм Дело сводится к следующему. С позиций антисхоластической методологии Нового времени – учения о новом органоне – наращивание содержательной компоненты знания связывается с опытным воздействием на природу эмпирическим испытанием, наведением, индуктивным принципом. Вовлечение опыта снимает довольно острую проблему предметных основ познания, но не только не проливает, но, пожалуй, рассеивает последний свет на проблему его формальных основ: индуктивная ассоцианистская техника не развертывает удовлетворительной схемы складывания всеобщности–необходимости категориального знания. Во–первых, индукция (нетривиальная, неполная) не позволяет логически строго вводить кванторные универсалии, получать номологические законосообразные выражения [2]. Во-вторых, по индуктивно–ассоцианистским методикам образуются не понятия (эссенциально общее, дистрибутивное целое), а квазипонятия (акцидентально общее, сходное, собирательное целое). Критериологию различения дистрибутивных и собирательных целостностей индуктивизм (ассоцианизм) не вырабатывает. Собирательные признаки установимы индуктивно, но они всегда неполны – невсеобщи и не необходимы. Необходимость, всеобщность проистекает не из опыта, а из рационализации опыта (с применением принципа свертывания, абстракции изолирующей, отождествления). Как справедливо замечает Лейбниц, «индукция сама по себе ничего не производит… если к ней на помощь не приходят предположения, зависящие не от индукции, а от общего принципа» [11, с. 95]. Что это за принцип? Существо его проясняется представлением того, что индукция поставляет «содержание», но не дает «всеобще–необходимости»; дедукция поставляет «форму» (всеобще–необходимость), но не дает «нетривиальности». Задачу совместить одно с другим (всеобще–необходимость с нетривиальностью), собственно, решает трансцендентализм (кантианство) учением о синтетическом a priori, – моделью продуктивных синтезов. Серьезный изъян данной модели – фактическая вымышленность знания, творимого по неустановленным правилам воображения с неустановленным включением аффицирования.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

435

Иной достойный разбора ее изъян – трактовка существа предпосылок знания, к каковым относятся априорные формы чувственности (пространство и время) и рассудка (категории). Кант ставит мысленный эксперимент: предположим пространство и время объективны, присущи вещам самим по себе, – в таком случае окажется, что существует множество априорных и аподиктичных синтетических положений относительно их природы [6, с. 83]. Поскольку на этой стадии обоснования к какому–то точному заключению прийти нельзя, остается согласиться: допустим окажется, что их множество. Демонстрация продолжается: так как «положения геометрии можно познать синтетически a priori и с аподиктической достоверностью, то… откуда получаете вы такие положения и на чем основывается наш рассудок, чтобы прийти к таким безусловно необходимым и общезначимым истинам?» [6, с. 83]. Вопрос не риторический. По Канту, здесь нет иного пути, как через понятия или созерцания, данные или a priori, или a posteriori. Если a posteriori, то эмпирические понятия и фундирующие их созерцания окажутся опытно синтетическими, а значит, лишенными необходимой и абсолютной всеобщности, свойственной геометрии как теории. Методом исключения остается иная возможность: пространство и время – субъективные априорные формы – условия синтетических всеобще–необходимых положений геометрии. В пределах обоснования сказанного получает простор хроногеометрическое атрибутирование: пространство объявляется бесконечным, трехмерным, кратчайшим расстоянием между двумя точками в котором является прямая [6, с. 67–68, с. 252]. Нетрудно видеть, что схематическим остовом такой атрибуции выступает заимствуемый из культуры евклидов вариант сценографии реальности, канонизируемый под видом априорно–абсолютного. Запомним это. Типологический прием «заимствование – канонизация» используется и при экспликации природы априорных форм рассудка. В основе опытного знания – понятия о предметах, делающих возможным опыт [6, с. 124]. На данном резоне они необходимо и априорно относятся к предметам опыта – только с их помощью можно мыслить предметы опыта вообще. Это – принципиально. А конкретно? Как с геометрией, фактический способ осмысления предметов рекрутируется из наличной когнитивной техники, – в нашем случае естествознания, – эвристические презумпции которого в лице механистической сценографии мира абсолютизируются и универсализируются. (Твердый и упорный прием «заимствование – канонизация» сопровождает хождение в лабиринтах синтетических основоположений чистого рассудка – аксиомы созерцания, антиципации восприятия, аналогии опыта, постулаты эмпирического мышления вообще, – представляющих краткий конспект ньютоновой картины действительности). Запомним и это. Активная роль форм мышления, символических мыслительных форм сказывается в конструктивно–синтетической способности мысли, самоинициируясь, выстраивать образы– сценарии реальности с задействованием продуктивного воображения. Как во всяком тонком деле, однако, здесь важно, не заходя в крайности, достичь выверенности, соблюсти реалистичность. Формы мышления, SF обладают мощнейшим синтетическим ресурсом автокаталитического когнитивного связывания: «Мы ничего не можем представить себе связанным в опыте, чего прежде не связали бы сами» [6, с. 127], – высказывает Кант. Данную максиму требуется понять правильно, принимая в расчет следующее: 1. Предпосылочность. Представление связанности – усматривание связи – в отношении к текущему познанию объекта вводится предварительно, «предварительно» в транскрипции не «априорно» (внеопытно), а предпосылочно (доопытно), – всякое наличное познание руко-

436

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

водится заранее выработанными идеями. 2. Автоморфичность. Источник связывания – символическая автокаталитическая способность, – посредством мыслительных автоморфных процессов развертывается тематическое сценографирование предметности, категориальное конструирование мира. Когнитивная конструктивно–креативная связь приводит в мыслительно упорядоченное единство визуально данное многообразие. 3. Самодеятельность. Среди всех представлений «связь» есть «единственное, которое не дается объектом, а может быть создано только самим субъектом, ибо оно есть акт его самодеятельности» [6, с. 127]. Ключом к экспликации гносеологического существа форм мышления действительно служит триплекс понятий «предпосылочность – автоморфичность – самодеятельность». Сторонники их эксплуатации получают необходимый реквизит сочленения нетривиальности (в обход ассоцианистского индуктивизма) с аподиктичностью (в обход схоластического дедуктивизма), решая тем самым капитальную теоретико–познавательную проблему генеалогии нетривиального всеобще–необходимого знания. Между тем «необходимый» реквизит не означает «достаточный». Остается упомянутый выше тонкий сюжет «вымышленности». Ведь если знание есть только плод конструктивно–креативной способности воображения, как оно может быть предметным, содержательным, гносеологически альтернативным маниакальному видению, домыслу, фантастическому предположению, наваждению? Проблема демаркации двойственна – ожидает решения и в плоскости «форма», и в плоскости «содержание». В первой плоскости заявляется представляющий решение продуктивный синтез. А во второй? Отвечая навскидку, на стадии кантианства остается удовольствоваться трансцендентальным априоризмом. В подспудье, как мы запомнили, в качестве предпосылочной предметной универсалии Кант использует образ знания своего времени, превращая его в абсолютное внешнее условие всякого возможного знания (т.е. sub specie aeternitatis), что, как выяснилось, чревато несообразиями фоссилизации тех или иных далеко не общезначимых компонентов базисной теории евклидо–ньютоновой сценографии мира. Поскольку преформизм такого рода в отношении познавательной техники неоправдан, напрашивается более органичный, вытекающий из самого духа нашего исследования ход, определяемый столь естественными шагами, как то: – отказ от выстраивания теории познания в ракурсе sub specie aeternitatis; как всякая добротная теория она черпает опору не в абсолютных (в некоем доскональном смысле), а в относительных предпосылках; – обращение к положительным историческим социально-культурным реалиям производства и удостоверения знания (всей продуктивной цепочки когнитивных актов от контекста открытия до контекста оправдания) сообразно возможностям времени. Социально–темпоральный регулятив рассмотрения привносит в гносеологию искомый момент реализма. Предпосылки когнитивных синтезов (основные выводы с примером) Обсудим вопрос в наиболее прямой напряженной постановке: откуда заимствуются предпосылочные комплексы расширяющих когнитивных синтезов? Трансцендентализм указывает на априорную сферу, подкрепляя указание ссылкой на якобы абсолютную версию евклидовой хроногеометрии, представляющей всего лишь приближенный абстрактный об-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

437

раз реального пространства. Если проводить априоризм последовательно и точно, следует фокусироваться не на простейшей реализованной возможности, а на некоем общем понятии логически мыслимой среды обретения потенциальных конструктивных возможностей. Однако такое понятие для каждой конкретной стадии познавательного опыта пребывало бы, как минимум, неполным, а как максимум, пустым (a priori предметным образом перебрать, зарезервировать многообразие потенциальных вариаций невозможно). Понимая это, Кант канонизирует наличную евклидову форму с элементарными пространственными отношениями: бесконечность, трехмерность, расстояние между двумя точками в виде прямой. Содержательное расширение понятия пространства произошло в результате выстраивания гиперболического пространства и евклидового пространства любого числа измерений. Максимально общее понятие математического пространства выдвинуто Риманом, нашло дальнейшую детализацию в моделях функциональных пространств (Гильберт, Фреше, Рисс); полного нормированного пространства (Банах); векторного пространства; гильбертова пространства; топологического пространства; топологического векторного пространства. Простейшие вариации пространственных многообразий с постоянной кривизной объединены римановым пространством (евклидово пространство, гиперболическое пространство Лобачевского, параболическое пространство Римана). Используя специальный язык, относительно гипертрофированной Кантом «универсально–априорной» евклидовой формы позволительно высказать так: евклидова форма возникает в малых областях риманова пространства с точностью до малых высшего порядка сопоставительно с размерами области. С физической (космологической) точки зрения кривизна пространства задается параметром средней плотности космической материи ρ0 ≈ 10–29 г/см3. Если плотность космической материи равна ρ0, реализуется евклидов вариант; кривизна пространства = 0; пространство бесконечно; кратчайшим расстоянием между двумя точками в нем будет прямая. Если плотность космической материи меньше ρ0, реализуется вариант Лобачевского (гиперболическая геометрия); кривизна пространства = –1; пространство бесконечно; кратчайшим расстоянием в нем между двумя точками будет не прямая, а геодезическая линия. Если плотность космической материи больше ρ0, реализуется вариант частной римановой геометрии (параболическая геометрия); кривизна пространства =+ 1; пространство конечно; кратчайшим расстоянием между двумя точками в нем будет геодезическая линия. «Геодезическая линия» – понятие, представляющее обобщение понятия прямой (отрезка прямой) на случай неевклидовых пространств, имеет вид спиральных, дугообразных, кругообразных, винтообразных кривых – кратчайших линий. Коль скоро сказанное справедливо, трансцендентальный априоризм с набором предвзятых установок превращается в дереализующий предрассудок. Что остается? Ретардируя исходную постановку: откуда заимствуется содержательный абрис продуктивных ментальных синтезов? – остается утверждать – из фаций. Фация, отмечалось выше, – экстракт символического капитала с социальной, темпоральной, культурной определенностью (размерностью ядер значения), – абсорбирует: – гипотезы существования, онтологические допущения – конкретные образы–сценарии действительности; – формы мышления, представляющие не знания, а способности получать знания через продуктивные связывания (в категоризации, предикации, атрибуции).

438

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

Содержимое фации – гипотезы существования (Н-существования) вкупе с формами мышления – функционально выступают неким оксюмороном, вводящим субъективные условия объективной значимости; обслуживающим предпосылки не просто познавательного опыта (Кант сказал бы «опыта вообще»), а опыта исторически, социально, культурно сложенного. В самом деле, Н-существования поставляют абстрактную схему устройства реальности – своеобразный компендий структуры Вселенной, миропонимания. Осмысленно говорить о целеориентации мыследеятельности, ее норморегулировании (введением диспозиций, санкций, условий действия). Обобщенно когитальное позиционирование сводится к очерчиванию ситуационной поощрительной и дискриминативной стимуляции порождающих актов, получающих социологическую и гносеологическую спецификацию. Социологический план: консолидация общения на базе утилизации символического материала в межсубъективном обмене деятельностью, интернализация установок, интегрирование трактовок, значений, интерпретативных методик в технологиях самовоспроизводства сообщества, обеспечивающих единство когнитивных реакций (закрепление стимулов – повышение частоты фигур поведения), образовыражения реальности в «коллективных представлениях». Гносеологический план: унификация, стереотипизация процедур предикации, атрибуции, категоризации за счет стандартной утилизации потенциала Н-существования, сопровождающих онтологизацию, объективацию абстракций. Формы мышления озабочены исполнением своей прямой роли – связыванием. Мир складывается в знании из основополагающих идей. Характер его (складывания) многоотсечен. Чувственность – правила приведения многогранного содержания перцептивного созерцания к образному единству. Ключевое значение здесь имеют когнитивные карты, схемы, модели – легализуемые фациями эвристические лоции, действующие в режиме синтезирующей спонтанности. В доньютоновой небесной механике узаконивались кинематические реконструкции движения светил по небесному своду с обязательностью круговых траекторий (докеплерова астрономия) – античный штамп присущности «эфирным телам» «совершенных» линий перемещения. Чувственное многообразие визуального материала в данном случае упорядочивалось организующими платформами – Гиппарха – Птолемея (геоцентризм); – Аристарха – Коперника (гелиоцентризм; в варианте Коперника, вводившего мнимый центр, отстоящий от реального Солнца на 3⁄2e (экванта) – квазигелиоцентризм); – Гераклида Понтийского – Тихо Браге (кентавризм, двоецентрие: центр планетной системы – Земля, Солнце обращается вокруг нее, планеты «солнечной системы» – вокруг Солнца). Предконцептуализация – символизация материи знания; двоякое опосредствование – перевод перцепций в знаковую форму (семиотизация) с переводом знаковой в эйдетическую форму (семантизация) [2]. Семиотизация конкретизируется актами – номинация – введение имен, оформление терминизации (расширение тезауруса новацией «носорог»); – сигнификация – «носорог» лексически связывается с циркулирующими в фации (определенная эпоха – социум, культура, историческое время) выразительными фигурами – гипонимами – «дракон», «единорог», позволяющими по признаку тропного связывания сочленять новый вид с традиционными родовыми общностями. Идет лексическая таксономиза-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

439

ция с опорой на логические родовидовые корреляции. (Лейбниц в проекте Calculus ratiocinator (исчисление рассуждений) полагал ограничиться данным этапом); – семантизация – придание знаковым выражениям смысловой определенности, перевод знаково представленной предметности в форму мысли, идейного состояния, – задействование интерпретативного, экспликативного, тематизирующего ресурса – эйдетическое увязывание параметров вновь идентифицируемого «носорога» с известными «драконом» и «единорогом» с достижением смысловой и объектной идентификации. Объектная идентификация – объективация, денотация, референция, – скачок из сферы мысли в сферу сущего через приписывание существования приписанному сущности – череда контрактационных процедур – атрибуция – приписывание свойств; – предикация – встраивание в отношения; – реификация – придание приписываемым свойствам, отношениям, признакам статуса вещественности. Паушальный эффект – онтологизация – переход от идейно приписанных параметров к параметрам реальным, конституирование по предикатам – существования. Идет онтологическая таксономизация с опорой на абстракцию отождествления, принцип свертывания, гипостазис понятий. Фация легализует носорога как помесь «дракона с единорогом»; то же самое она проделывает с «силой притяжения» (эвристическая эпопея Эмпедокла – Орема – кембриджских платоников – Гука – Ньютона); аналогичное – с носителем гравитации – гравитоном (повторимся: которому приписывается нулевая масса покоя, нулевой электрический заряд, спин 2). Возможно, пустые абстракции (что задним числом – с точностью до протекшего опыта – выяснено лишь относительно «дракона с единорогом») наделяются денотатом. (В скобках озаботимся: что обусловливает такого рода неразборчивость фаций. И в качестве дополняющего – почему в одних случаях они благоволят фикциям, а в других проявляют щепетильность (идиосинкразия к «левитации»?) Концептуализация – выстраивание полноценного объемного сценария предметности со слоями, уровнями бытия, версификацией их становления, динамики, структуры, связи, – протекает как развертывание – базисных теорий – формально–аксиоматические, хроногеометрические конструкции (в обществознании сопрягающиеся с доктринацией назначения человека и человечества, индивидуальным и родовым применением разума); – категорологии – конституирующая роль концептов во введении понятий предметности (эйдетически связываются или не связываются разряды предметности – «носорог» с «драконом» и «единорогом»; на базе эйдетической селекции ревизуется активный выразительный фонд уровня лексико–семантических вариантов (ЛСВ); по принципу гипостазиса предикатов, принципу свертывания аккредитуется существование – «гравитон» узаконивается, «левитон» не узаконивается), выстраивании координации и субординации ее (предметности) компонентов (в зависимости от определенности толкования предикабилий «абсолютное – относительное», «возможное – действительное», «причина – следствие» и т.д. оформляются черты мироздания с онтологическими преднамеренностями, умышленностями «динамическое – статистическое» – крен в трактовке «закономерности»; «дальнодействие – близкодействие» – крен в трактовке «взаимодействия»; «силовое – несиловое» – крен

440

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

в трактовке «связности» и т.д.), рефлектировании атрибутики сущего (дихотомии «статизм – динамизм», «автономизм – холизм», «феноменологизм – эссенциализм» и т.д.). Категории – формы мысли, но в отношении к сущему приобретают ранг объективной значимости. Причина – причастность триплексу: предметно–содержательная предпосылочность, автоморфичность, самодеятельность – находящемуся под юрисдикцией фации и означивающему все познавательные предприятия. Только один пример. Классическая механика не проблематизирует момент «жесткости» твердых тел, руководствуясь презумпцией их «абсолютной жесткости». С позиций релятивистской механики подходить так к вопросу неосмыслено. Если стержень А⊢⊣В достаточно длинный и абсолютно жесткий, передвижение конца А в то же мгновение повлечет передвижение конца В. СТО исключает такую возможность. Поскольку скорость передачи взаимодействия в пространстве не превышает «с», передвижение конца В должно отстоять на какую-то ∆t от передвижения конца А; они не могут произойти одновременно. Следовательно, «благодаря сжимаемости (не абсолютной жесткости – В. И.) стержня движение передается по нему не мгновенно»[13, с. 70]. Казалось бы, элементарный феномен, а трактовка его фундируется рядом капитальных предпосылок; – не побоимся сказать: ценой символически конструируемой онтологии мира. Эскиз осмысления многоотсечности связывания в диахроническом разрезе дополняется эскизом осмысления его многоотсечности в синхроническом разрезе. По крупному счету палитра обсуждаемых разнокалиберных, но одинаково важных познавательных действий, укладывается в триединство дескрипции (описывание), аскрипции (приписывание), прескрипции (предписывание), с функциональной точки зрения обладающими конститутивной и регулятивной значимостью. Единосущно urbi et orbi они несут правду: что такое мир, как он устроен, откуда возник, как дан в знании, – что переводит рассуждения из отрешенного модуса в «себе» в приземленный модус «для нас». Универсум из ракурса «вещь сама по себе» трансформируется в ракурс «явление», вовлеченное в конкретно историческое, социо– культурное одействование с фациально структурированным диспозициональным полем (синтаксический, семантический, операциональный потенциал). «Потенциально–возможное» (бытие само по себе) предстает для познания «реально– действительным» (в границах широко понятого «праксиса»), т.е. позитивно осваиваемым с точностью до разрешающих предпосылок. Определения потенциально возможного сущего становятся определениями (предметными областями) реально действительного сущего (через автокаталитический триплекс). В противном случае (в случае нетрансцендентности познания) они не подпадают под «объект» изучения. (С гносеологической точки зрения понятие потенциально возможных миров – с возможными типами объектов в них – вирулентно. Последнее проявляется в недоуточненности, размытости понятия.). Требование объектности несет идею принципиальной различимости некоторого объекта во всевозможных дескрипциях, аскрипциях, прескрипциях – фиксациях его состояний в возможных мирах. Однако зачастую сделать это не удается – не удается снять проблему индивидуации, решая, какой объект в возможном мире соответствует индивиду из предметной области действительного мира (скажем, при оценке Великой теоремы Ферма). Получается прямо по Марксу: в познании «следует исходить именно из действительного субъекта и делать предметом своего рассмотрения его объективирование» [14, с. 244], можно сказать, курируемое фациями.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

441

Фация как блок содержательного с ответственным аккумулирует системные императивы, категориальные присутствия, к которым сводятся, из которых выводятся, которыми вводятся предметные определения мысли (от объектов до действий с ними), отменяет отношение к субъекту как суверену, выстраивает отношение к нему как функции. Не культура пребывает атрибутом субъекта, напротив, – субъект пребывает атрибутом культуры. В такой инверсии – вся роль фаций. Чтобы познавать, нужно иметь понятие, посредством которого предмет мыслится, т.е. связывается с равнодостойными общностями, частями, слоями предметности. При стандартном эмпирическом базисе (ВE) направляющее понятие привносится извне (не из априорных форм, а из тезауруса) – очерчиванием круга свойств, отношений, соотношений с разрядами реальности (в атрибуции, предикации, реификации). SF приписывают и предписывают явлениям признаки (часто безосновно); предмет с признаками становится в позиционное отношение к субъекту, оказывается его миропониманием. В константном ВE можно усмотреть «микс дракона с единорогом», а можно «семейство отряда непарнокопытных»; можно усмотреть «физическую энергию», а можно «божественную энергию – благодать»; можно усмотреть «разложение» (флогистонная теория горения Шталя), а можно «соединение» (кислородная теория горения Лавуазье). С позиций sub specie aeternitatis вопрос приемлемости толкования решается «незаведомым» отнесением к SR. С позиций sub specie temperatis вопрос приемлемости толкования решается ситуационным отнесением к SF. «Объяснение явления природы, – напоминает Лауэ, – может состоять только в том, чтобы поставить его в связь с другими явлениями природы посредством известных законов» [15, с. 23]. Однако же постановка в связь, использование законов контекстуальны. Смотря правде в лицо, перефразируя Энгельса, правомерно сказать: науку нельзя ни делать, ни толковать так, как будто бы ее содержание валится с неба [16, с. 174]. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16.

Ильин В. В. Теория познания. Социальная эпистемология. Социология знания. М.: Академический проект, 2014. Ильин В. В. Философия истории. М., 2003. Дикке Р. Влияние переменного во времени гравитационного взаимодействия на Солнечную систему // Гравитация и относительность. М., 1965. Quine W. V. On what there is. Rev. of Methaphysics. 1948. V. 2. Popper K. R. Conjectures and Refutations. London, 1963. Кант И. Критика чистого разума. М., 2009. Локк Д. Избр. филос. произв. М., 1960. Т. 1. Беркли Д. Три разговора между Гиласом и Филонусом. М., 1937. Ремке Й. О достоверности внешнего мира // Новые идеи в философии. 1913. Вып. 6. Бозанкет Б. Основания логики. М., 1914. Лейбниц Г. В. Соч. в 4 т. М., 1984. Т. 3. Франк С. Л. Предмет знания. М.: Наука, 1995. Мандельштам Л. И. Лекции по колебаниям (1930–1932). М.: Наука, 1972. Т. IV. Маркс К. Энгельс Ф. Соч. изд. 2-е. Т. 1. Лауэ М. История физики. М., 1956. Маркс К., Энгельс Ф. Соч. изд. 2-е. Т. 39. Поступила в редакцию 12.11.2014 г.

442

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.2

On the Nature of Symbolical Objectification: the Character of Constituting the Ontology in Knowledge © V. V. Ilin Russian State Agrarian University – Moscow Agricultural Academy n. a. K. A. Timiryazev 49 Timiryazevskaya St., 127550 Moscow, Russia. Phone: +7 (499) 976 36 92. Email: [email protected] Article is devoted to the social legitimation of knowledge. We study the contexts of implantation of knowledge products into the body of culture. The author proceeds from the need to study the process of objectification symbolic of object by applying the category of “facies”, the introduction and justification of which on content and formal level were realized by the author in previous works. Such issues as the following are discussed in the article: the main stages of objectification, cognitions, different worlds in science in the trend of unfolding cognitions, the basic principles of object-symbolic interpretation of the nature of knowledge. The author explores these questions by analyzing the basic epistemological trends that can be seen in the works of the greatest philosophers of both modern and recent times, globalizing the principle of a system approach on the basis of its synthesis with the elements of synergetics and semiotics. The author devotes a great place to criticism of Kant's transcendental apriorism, revealing, however, its positive potential and determining its promising vector beating literally in the essence of contemporary cognitive science. Author takes on orbit of its original methodology conclusions of not only natural sciences and mathematics, but also poetic insights that allows creating of pulsating and at the same time quite certain interdisciplinary context. The main conclusions regarding the content of prerequisites of cognitive synthesis included in the final paragraph of article and are accompanied by convincing examples of modern physics. Keywords: hypotheses of being, forms of knowledge, the problem of demarcation, cognitive synthesis, transcendental idealism, a priori, facies, symbolism, automorphism, relativistic mechanics. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Ilin V. V. On the Nature of Symbolical Objectification: the Character of Constituting the Ontology in Knowledge // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 6. Pp. 425–442.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16.

Il'in V. V. Teoriya poznaniya. Sotsial'naya epistemologiya. Sotsiologiya znaniya. Moscow: Akademicheskii proekt, 2014. Il'in V. V. Filosofiya istorii. M., 2003. Dikke R. Gravitatsiya i otnositel'nost'. M., 1965. Quine W. V. On what there is. Rev. of Methaphysics. 1948. Vol. 2. Popper K. R. Conjectures and Refutations. London, 1963. Kant I. Kritika chistogo razuma. M., 2009. Lokk D. Izbr. filos. proizv. M., 1960. Vol. 1. Berkli D. Tri razgovora mezhdu Gilasom i Filonusom. M., 1937. Remke I. Novye idei v filosofii. 1913. No. 6. Bozanket B. Osnovaniya logiki. M., 1914. Leibnits G. V. Soch. v 4 t. M., 1984. Vol. 3. Frank S. L. Predmet znaniya. Moscow: Nauka, 1995. Mandel'shtam L. I. Lektsii po kolebaniyam (1930–1932). Moscow: Nauka, 1972. T. IV. Marx K. Engel's F. Soch. izd. 2-e. Vol. 1. Laue M. Istoriya fiziki. M., 1956. Marx K., Engel's F. Soch. izd. 2-e. Vol. 39. Received 12.11.2014.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

443

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.3

Цели и ценности науки © С. В. Власова Мурманский государственный технический университет Россия, 183010 г. Мурманск, ул. Спортивная, 13. Тел.: +7 (8152) 25 40 72. Email: [email protected] В работе обсуждаются подходы различных авторов к определению цели науки. Рассматриваются определения науки, опирающиеся на различные ценности. Анализируется взаимосвязь целей науки с ценностью контроля над природными объектами, а также с когнитивными ценностями. Приведены примеры набора когнитивных ценностей, имеющиеся в литературе. Выполнен анализ «обыденно правомерного» подхода к науке, который не ориентирован на ценности контроля. Предложено определение науки, опирающееся на понимание того, что наука является сложной уникальной самоорганизующейся системой. Рассмотрен исторический аспект проблемы мотивации научной деятельности, в связи с чем обращается внимание на одну из важнейших ценностей, связанных с наукой, – возможностью обеспечения контроля над природой. Обосновано положение, согласно которому мотивация научной деятельности не связана с ценностью контроля над природными объектами. Показано, что ведущий мотив, которым руководствуется человек науки, – потребность в познании природы. На основе представления о том, что наука является сложной уникальной самоорганизующейся системой продемонстрировано, что эта потребность является проявлением эволюционного механизма выживания вида homo sapiens. Ключевые слова: цель науки; ценности, связанные с наукой; когнитивные ценности; уникальность науки; самоорганизация науки; мотивация научной деятельности; потребность в познании природы.

1. Введение. Любая деятельность управляется определёнными ценностями и целями. Ценности, связанные с установкой контроля над природными объектами, становятся определяющими в комплексе ценностей современного общества. Общепризнано, что расширение контроля над объектами является ключевым фактором повышения благосостояния людей. Этот фактор выступает как центральный организующий принцип современного общества, как методологический подход к решению социальных проблем [13]. Если анализировать действия человека, то без труда можно обнаружить причинную роль ценностей в его поведении. Если ценность отвечает на вопрос: для чего нужна та или иная деятельность, то цель говорит о том, что должно быть получено в результате деятельности. В. С. Стёпин полагает, что «наука ставит своей конечной целью предвидеть процесс преобразования предметов практической деятельности (объект в исходном состоянии) в соответствующий продукт (объект в конечном состоянии)». Названная цель определяет, по мнению В. С. Стёпина, и основную задачу науки: «выявить законы, в соответствии с которыми изменяются и развиваются объекты» [23]. Очевидно, что в приведённой выше формулировке, названа цель, которая опирается на признание ценности контроля науки над природными объектами. В связи с таким подходом возникает вопрос, действительно ли ценность контроля над объектами является единствен-

444

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

ным мотивом, определяющим цель науки? Возможно, этот мотив является одним из многих? Или, может быть, это определяющий мотив? А, возможно, есть и более важные мотивы, опираясь на которые можно было бы определить цель науки? Важно проанализировать, не противоречит ли сформулированная выше цель самой природе науки, не приведёт ли следование такой цели к деструкции науки, как особого вида деятельности? В предлагаемой работе автор делает попытку найти ответы на сформулированные выше вопросы. 2. Цели науки и когнитивные ценности. Существует несколько точек зрения на место и время возникновения науки. Мы полагаем, что наиболее приемлемой является точка зрения, согласно которой наука возникла примерно в V в. до н. э. в Древней Греции. В этом случае возникновение науки связывают, в первую очередь, с появлением теоретического знания. Не вызывает сомнения, что две с половиной тысячи лет назад древнегреческие мыслители не были ориентированы на ценности контроля, целью своих интеллектуальных усилий они считали познание мира. Важную роль в развитии науки сыграло использование математики. Значимость математики для познания реальности осознавалась уже на заре рождения европейской науки. Так Платон (427– 347 г. до н.э.) полагал, что истинный мир, мир идей, доступен только разуму. Реальное, скрывающееся за видимостью вещей, вскрывающее их внутреннюю сущность, есть математическое. Сегодня роль математики в исследовании реальности неизмеримо возросла. Попрежнему «математика была и остаётся превосходным методом исследования, открытия и описания физических явлений. В некоторых областях физики математика … составляет самую суть нашего понимания физического мира. Даже если математические структуры сами по себе не отражают реальности физического мира, их, тем не менее, можно считать единственным ключом к познанию реальности» [10]. М. Бунге также считает, что важной отличительной особенностью науки является именно соответствие научных идей реальности [4]. В ходе дальнейшего развития науки идея, что усилия учёных направлены на то, чтобы познать реальность, укрепилась. Эйнштейн и соавторы рассматривали реальность как нечто, существующее независимо от сознания человека (в данном случае, от теорий, созданных человеком). Человек (его сознание) взаимодействует с этой реальностью посредством опыта, именно опыт позволяет делать заключение о реальности. Теория, с их точки зрения, оперирует понятиями, которые соответствуют реальности, кроме того, именно теория решает, что именно можно наблюдать. Но авторы работы идут дальше и выдвигают более жёсткое требование. Они полагают, что «каждый элемент физической реальности должен иметь отражение в физической теории» [27]. А. Эйнштейн верил, что учёному удаётся в теории описывать природу такой, какой она является «сама по себе» [6]. Впоследствии, в связи с необходимостью дать адекватное толкование процедурам квантовой механики, возник и другой взгляд на соотношение научной теории и реальности. Устранение противоречий в толковании квантовой теории было достигнуто «ценой отказа от некоторых элементарных понятий классической физики». «Новая квантовая теория имела дело, просто говоря, уже не непосредственно с природой, а с нашими знаниями о природе» [8]. При определении цели науки наблюдается довольно много сложностей и разногласий. Суть этих сложностей состоит в том, что невозможно определить цели науки, не пытаясь при этом объяснить выбор тех критериев, на основании которых выделяются когнитивные ценности. Рассмотрим подробнее, что подразумевается под термином «когнитивные ценности».

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

445

Существуют различные виды ценностей. Носителями ценностей выступает субъект (или субъекты). Если некоторый субъект Х придерживается ценности Ц, то обычно говорят: «Х оценивает О, как характеризуемое ценностью», где О – оцениваемый объект. Различные виды ценностей соответствуют различным объектам. Если О – мы сами, то речь идёт об индивидуальных ценностях, если О – отношение между людьми, то имеем нравственные ценности. Если же О – научные теории или системы убеждений, то рассматриваются когнитивные ценности. Х. Лэйси считает, что когнитивные ценности проявляются в различных формах: они могут быть выражены в теории, частично, в научной практике принятия теорий. «Когнитивные ценности суть характеристики (критерии) „хороших‟ убеждений (рационально и свободно принимаемых) и „хороших‟ (обоснованно принятых) теорий» – считает он [13]. Х. Патнэм утверждает, что когнитивные ценности конституируют часть нашего понимания рациональности и всеобщего человеческого процветания, так что укоренить их в жизни людей само по себе представляет ценность, которая может проявляться независимо от контекста практической деятельности [13]. К. Поппер начинает главу, посвящённую целям науки, с рассуждения о том, что у науки нет целей: «Говорить о цели научной деятельности может показаться немного наивным, поскольку ясно, что у разных людей бывают разные цели, а у самой науки (что бы под этим не понимать) цели нет» [17]. Действительно, если исходить из того, что наука является сложной самоорганизующейся системой, то следует признать, что К. Поппер прав. У таких систем отсутствует внешняя цель, т.е. цель, задаваемая системе извне [5]. Поппер высказывает мнение, что «цель науки – находить удовлетворительное объяснение для всего, что кажется нам нуждающимся в объяснении». Вполне логично, что после такого определения должны идти разъяснения, что есть удовлетворительное объяснение. В ходе этих объяснений необходимо привлекать множество новых понятий и терминов, таких как «объясняемое», «объясняющее», а также устанавливать их связь с истиной. В конце концов, К. Поппер приходит к выводу, что целью учёного является истинное описание мира или отдельных его аспектов [17]. И хотя К. Поппер не использует понятие «реальность», очевидно, он её подразумевает (называя словом «мир»). Словосочетание «истинное описание» столь неоднозначно, что, с нашей точки зрения, использовать его в методологических обоснованиях попросту бессмысленно. А. Назаретян по этому поводу пишет: «Для человека, ясно сознающего, что он связан с миром через посредство идеальных моделей и оперирования ими, сама категория истины становится избыточной или, во всяком случае, периферийной» [14]. Более пристальный взгляд на проблему показывает, что, прежде всего, необходимо ответить на вопрос, можно ли рационально выбирать цели научной деятельности? О. Шпенглер полагает, что это невозможно. Л. Лаудан придерживается противоположной точки зрения. О. Шпенглер считает, что в основании всякого знания природы лежит вера: «Нет науки без бессознательных предпосылок, над которыми исследователь не имеет никакой власти, причём таких предпосылок, которые можно проследить, начиная с первых дней пробуждающейся культуры» [25]. Л. Лаудан предлагает рационально выбирать цели научной деятельности на основании каких-либо критериев, что позволяет «забраковать» некоторые цели ввиду их утопичности или нереализуемости. По нашему мнению, позиция Л. Лаудана вступает в противоречие с практикой науки. Больших учёных никогда не останавливала нереализуемость цели. Тому существует множество примеров в науке. В такой ситуации учёный опирается на внутреннюю убеждённость и веру в то, что результат, рано или поздно,

446

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

будет получен, невзирая на то, что сегодня это сделать принципиально невозможно, более того, отсутствует даже понимание того, куда и как двигаться дальше. И хотя учёный верит, что результат будет получен, но, как нам представляется, эта не та вера, о которой пишет Шпенглер, т.к. учёный опирается не только на бессознательные предпосылки, а на огромный багаж понимания проблемы в целом. Приведём пример. Как известно, после открытия закона Хаббла, указывающего на расширение Вселенной, и решения уравнений общей теории относительности, полученных А. Фридманом, которые также указывали, что Вселенная не может быть стационарной, А. Эйнштейн отказался от введения космологической постоянной (которая и приводила к стационарной модели Вселенной) в уравнения общей теории относительности, описывающие Вселенную. Для А. Эйнштейна оставался нерешённым один вопрос: почему общая теория относительности позволяет включить космологическую постоянную в полевые уравнения? Он продолжал верить, что астрономические наблюдения со временем позволят опытным путём решить вопрос о величине космологической постоянной. Восемьдесят лет спустя в рамках космических проектов «Supernova cosmology» и «High-Z Supernova» были выполнены эксперименты, в которых удалось определить космологическую постоянную, оказалось, что она имеет, пусть и малое, но ненулевое значение, как и предполагал А. Эйнштейн [9]. Существует разногласие относительно того, что следует включать в список когнитивных ценностей, в каком порядке они должны быть расположены и насколько адекватно некоторые из них проявляются в научных теориях. В качестве иллюстрации можно привести набор когнитивных ценностей, приемлемых в качестве основы для принятия теорий (или характеристики добротности научной теории), предложенные Т. Куном: точность, последовательность, предсказательный и объяснительный масштабы, простота и продуктивность в постановке исследовательских задач. Другие исследователи предлагают другие наборы когнитивных ценностей. Т. Кун называет эти характеристики добротности научной теории не потому, что они являются исчерпывающими, а потому, что каждая из них важна, а в совокупности они способны «обозначить то, что ставится на карту». Он пишет: «Во-первых, теория должна быть точной: следствия, дедуцируемые из теории, должны обнаруживать согласие с результатами имеющихся экспериментов и наблюдений. Во-вторых, теория должна быть непротиворечива, причём, не только внутренне или сама с собой, но также и с другими принятыми теориями, применимыми к близким областям природы. В-третьих, теория должна иметь широкую область применения, следствия теории должны распространяться далеко за пределы тех частных наблюдений, законов и подтеорий, на которые её применение было первоначально ориентировано. В-четвёртых, (это тесно связано с предыдущим) теория должна быть простой, вносить порядок в явления, которые в её отсутствии были бы изолированы друг от друга и составляли бы спутанную совокупность. В-пятых, это менее стандартная, но весьма важная для реальных научных решений характеристика – теория должна быть плодотворной, открывающей новые горизонты исследования; она должна раскрывать новые явления и соотношения, ранее оставшиеся незамеченными среди уже известных» [11]. Существует мнение, что в названный набор следует включить высокую степень фальсифицируемости [18] и добавить «правила запрета», например, устранить требование «простота и объяснительный масштаб» [13]. Предложение связано с тем, что на раннем этапе развития теории может не удовлетворять этим требованиям.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

447

Обратим внимание, что социальные ценности могут оказывать воздействие на функционирование науки, но когнитивные ценности непосредственно от них не зависят. Если теория проявляет высокие когнитивные ценности, то абсолютно неважно, что на каких-либо этапах её создания эти ценности оказывали воздействия на процесс исследования. Например, для объяснения некоторой области явлений привлекаются две теории Т1 и Т2. Возникает вопрос, почему исследователи выбрали именно Т1, а не Т2 для дальнейшей разработки? Этот момент предпочтения одной теории другой допускает обращение к некогнитивным ценностям. Но если теория, в конце концов, была принята на основании самых строгих критериев, то не играет никакой существенной роли, что в истории её принятия в какой-то момент играли роль некогнитивные ценности [13]. Х. Лэйси, рассматривая цели науки, выделяет множество различных подходов. Он даёт общую схему, которая позволяет определить цель науки в зависимости от позиции исследователя. Рассмотрим два из предлагаемых определений. В качестве претендента на определение цели науки Х. Лэйси предлагает следующее утверждение (назовём его ОП1): «Цель науки состоит в описании явлений (в рационально принимаемых теориях) в понятиях, выводимых из фундаментальных структур, процессов и законов мира, и, таким образом, в открытии новых явлений». В случае использования ОП1 возникает вопрос, а почему мы стремимся понять природные объекты на основе когнитивных ценностей, абстрагируя их от контекста человеческой практики? Прежде чем ответить на этот вопрос, необходимо ответить, а что представляют собой естественные объекты и явления и что означает познавать их? Познание (понимание) объекта включает способность его объяснения и определения его возможностей. Понимание объектов систематически представлено в теориях. Х. Лэйси в качестве альтернативы ОП1 предлагает ОП2: «Цель науки состоит в том, чтобы получить знания о явлениях. Это означает аккумуляцию (надёжную в рационально принятых теориях) возможностей, которые являются открытыми для различных областей реальности, и познания способов реализации некоторых до сих пор нереализованных возможностей». Сравнивая ОП1 и ОП2, Х. Лэйси пишет, что следуя ОП1, «мы аккумулируем возможности, но только такие, которые могут быть представлены как генерируемые из фундаментального порядка мира». Следуя ОП2, перекрывающему содержание ОП1, «мы открыты также для возможностей, которые можно описать в том случае, если мы не отрываем объекты от их человеческих, социальных экологических возможностей [13]. Если исходить из принятого в российской методологии науки разделении на фундаментальную и прикладную науку [19], то, с нашей точки зрения, определение ОП1 относится, в большей сепени, к фундаментальной науке, а определение ОП2 включает также и прикладную науку, причём делается акцент на реализации новых возможностей, открываемых научным знанием. Согласно В. С. Стёпину, в историческом развитии науки, начиная с XVII в., можно выделить три крупных эволюционных этапа: 1) классическая наука, 2) неклассическая наука, 3) постнеклассическая наука [24]. С нашей точки зрения, в периоды господства как классической, так и неклассической науки учёные (сознательно или подсознательно) руководствовались целью, которую Х. Лэйси назвал ОП1, т.е, изучали природные объекты, руководствуясь, в первую очередь, когнитивными ценностями. И лишь на современном (постнеклассическом) этапе развития науки часть учёных (далеко не все) сознательно опирается на более широкие цели, ориентированные на области реальности, которые важны для практики.

448

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

И это связано, скорее всего, с тем фактом, что происходит финансирование обществом этих исследований, и среди учёных находятся люди, готовые заниматься такими исследованиями. 3. Ценности, связанные с наукой. Одна из важнейших ценностей, связанных с наукой, – это возможность обеспечения контроля над природой. Необходимость контроля вытекает из практического понимания последствий воздействия человека на природные объекты и их обратного воздействия на человека. В эпоху Нового времени контроль над природой приобретает новые черты: расширяется его сфера, повышается статус до фактически безусловной ценности, осуществляется интенсификация усилий по дальнейшему развитию способностей контроля. Все эти новые черты связаны с убеждением, что именно контроль над природой является основой современных и будущих программ реализации человеческих потребностей. В современном обществе прослеживается тенденция неограниченной экспансии средств эффективного контроля над объектами во всех сферах повседневной жизни: энергетика, транспорт, медицина, сельское хозяйство, средства связи и т.п. становятся всё более зависимыми от контроля над объектами. Фактически научное познание питает социальную практику и формирует мир повседневной жизни. Х. Лэйси считает, что «без исторического успеха в трансформировании мира повседневной жизни и опыта, успеха, обусловленного принятием современных ценностей контроля, были бы невозможны вытеснение и замена предшествующих форм познания материалистическим познанием». Он полагает, что чистое познание может реализоваться только при условии достаточно полной реализации ценностей контроля [13] . Нам представляется спорной точка эта точка зрения Х. Лэйси. Мы не сомневаемся, да и сам Х. Лэйси это тоже отмечает, что существуют иные мотивы научного поиска, помимо стремления к расширению сферы контроля. Рассматривая исторический аспект проблемы мотивации научного поиска, М. К. Петров пишет, что «связь науки и техники вплоть до конца XIX века не была осознана в скольнибудь связной модели, и научная деятельность шла скорее по классу искусств и увлечений [16]. Аналогичной позиции придерживается А. Холл [28]: «Люди, которые занимались наукой, делали это либо ради личного интеллектуального удовольствия, либо в силу включённости в систему образования… Они могли считать и считали свою деятельность полезной, потому что добавляли нечто в архив общечеловеческого знания» [16]. В период становления современного естествознания (XVII век) научные исследования велись либо вообще без учёта возможности практических применений, либо утилитарная составляющая мотивации была удалённой и периферийной по сравнению с личной заинтересованностью в решении проблемы. В истории науки есть потрясающие воображение факты, когда люди, не получившие систематического образования, не имевшие, как это кажется со стороны, никаких оснований и возможностей заниматься наукой, всё же всецело отдавали себя служению ей. Например, О. Хевисайд, окончив неполную среднюю школу, получил профессию телеграфиста. Позднее, оставив работу, он занялся исследованием электрических явлений частным порядком в доме родителей. Он прожил всю жизнь на грани нужды, вёл жизнь затворника, занимаясь только наукой. Тем не менее, он стал выдающимся исследователем. Его труды изменили облик математики и физики [3]. С нашей точки зрения, скорее можно полагать, что на ценности контроля ориентировано социальное использование результатов науки, но глубинная мотивация научного поиска, всё

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

449

же, не связана с этими ценностями. Ценности контроля – это ценности, признаваемые, в первую очередь, обществом. При формировании социального заказа науке происходит «перенос» ценностей: ценности контроля, которые являются, по сути, социальными и формируются обществом, а не наукой, связывают с наукой, поскольку именно благодаря науке эти ценности вообще могли воплотиться в жизнь. По нашему мнению, ориентацию на ценности контроля можно соотнести лишь с прикладными исследованиями, фундаментальные исследования не имеют такой ориентации, хотя и там ценности контроля играют определённую роль. Это связано с тем, что функционирование науки невозможно без использования современных технологий, само существование которых стало возможным, благодаря расширению контроля над природой. Но это не одно и то же: стремиться получать какие-либо знания ради контроля над природой и использовать имеющиеся в наличии технологии для получения новых научных знаний. Следует отметить, что ценности контроля над природой оспариваются, например, «феминистами, инвайроменталистами и особенно подавляющей массой простых людей в бедных странах мира». Оппозиция не согласна с тем, что расширение возможностей контроля действительно помогает овладеть реальностью. Они выражают сомнение, что такое познание способно помочь социальным изменениям, отвечающим идеалам достойной и благополучной жизни каждого человека. Некоторые исследователи, связанные с движением защиты прав обывателей, предлагают, чтобы научный поиск охватывал, хотя бы частично, изучение (основанное на эмпирических данных) способов улучшения традиционных форм практики и навыков, т.е. проведения исследований, не вырывающих феномены из их социальноэкологического контекста. Они подвергают сомнению право науки на монополию знания1, указывая при этом на эмпирически оправданное традиционное знание местного населения, требуют принятия наукой таких стратегий, в которых приоритетны ценности благосостояния населения, сочувствия, солидарности [29]. Х. Лэйси предлагает назвать этот подход «обыденно правомерный». Целью науки, с точки зрения «обыденного» подхода, является выявление класса объектов, например, относящихся к сельскохозяйственной практике, имеющих потенциальную ценность для проектов, направленных на повышение благосостояния населения, расширение сферы его участия в трудовой деятельности. Мы видим, что защитники «обыденного» подхода ориентируются на ценностные установки, которые идут вразрез с современными ценностями контроля. Нам представляется позиция сторонников «обыденного» подхода к науке неверной по двум позициям. Прежде всего, у них отсутствует понимание того, что наука – сложная уникальная самоорганизующаяся система. Наука – это особая сфера человеческой деятельности, в которой осуществляется процесс получения научных знаний об окружающей природной и социальной реальности. Наука ставит перед собой специфическую цель, которую не ставит ни один другой вид деятельности – получение достоверного знания об окружающей реальности. Т.о., наука является уникальной системой, поскольку обладает специфическими, присущими только ей, качествами, кроме того, она ставит перед собой цели, которые никакой другой вид деятельности не ставит и, конечно же, не решает. Уникальность науки означает, что человеческая цивилизация на сегодняшний момент не обладает какими-либо другими 1 Речь

идёт об агробиологическом знании, на основании которого пытались в тех или иных слабо развитых регионах решить продовольственную проблему без учёта специфики этих регионов.

450

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

эффективными механизмами, при помощи которых люди могли бы получать достоверное знание об окружающей реальности. Можно сказать, что наука обладает уникальным социокультурным генетическим кодом, каким не обладает никакой другой вид человеческой деятельности [7]. Раз уж использовано понятие из биологии (генетический код), позволим и другие подобные аналогии. Из биологии известно, что вид homo sapiens является единственным (ныне живущим) представителем семейства гоминид. Так шла эволюция, что другие виды семейства гоминид не сохранились. И можно только рассуждать о том, какой была бы сегодня Земля, если бы сохранился другой вид гоминид (или несколько видов из семейства гоминид), а не homo sapiens. Возвращаясь к науке, можно сказать, что семейство сфер деятельности, к которому принадлежит наука, содержит всего один единственный вид − ту науку, которую мы знаем сегодня. И можно только рассуждать о том, что можно было бы сделать с наукой, если бы это была не она, а что-то другое, но выполняющее такие же функции в человеческом сообществе, которые выполняет наука. Т.о., хороша, имеющаяся у человечества наука, или плоха, с чьей-то точки зрения, это не имеет принципиального значения. Важно то, что наука – это уникальная система, которая позволяет Человеку решать уникальные задачи, не доступные другим сферам человеческой деятельности. Рассмотрим второе важное обстоятельство, которому не придают значения сторонники обыденного подхода. Они пренебрегают тем, что наука является самоорганизующейся системой. Наука эволюционирует от времени своего возникновения и до настоящего момента самопроизвольно, а не под давлением чьей-то целенаправленной воли, увеличивая степень сложности, упорядоченности. Т.о., наблюдается прогрессивная самоорганизация науки, если под прогрессом понимать увеличение сложности, упорядоченности, информативности, уменьшение хаоса в ходе развития. Любая сложная система, способная к самоорганизации (в том числе и наука), развивается по некоторым законам [7]. Внутренняя устойчивость такой системы предполагает её постоянное противодействие внешним факторам. Неравновесные состояния, возникающие за счёт случайных флуктуаций, могут оказаться разрушительными для системы, если её организация недостаточно эффективна, чтобы стабилизировать состояние неустойчивого равновесия. Любая неравновесная система стремится сохранить состояние неустойчивого равновесия, складывающееся в каждый момент времени. Система, сумевшая стабилизировать более высокие значения неравновесия со средой, обладает более совершенными средствами управления, и данное обстоятельство задаёт направление прогрессивного развития [15]. Важным является и такой момент: если внешнее воздействие на систему лежит в определённых границах, то система будет способна к своей перестройке за счёт самоорганизации. Внешнее воздействие должно находиться в некоторых границах, не превышающих критических параметров, чтобы система могла прогрессивно развиваться. Это означает, что общество должно с пониманием относиться к тому, что внешнее воздействие на науку должно быть взвешенным и обдуманным (не выйти за границы допустимого воздействия, которое может привести к необратимой деформации науки). И в этом смысле призывы сторонников «обыденного» подхода изменить цели науки выглядят, как весьма необдуманные идеи. Включить в поле деятельности науки те исследования, которые интересуют сторонников обыденного подхода, вполне осуществимо и без изменения целей науки. Мы предложили

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

451

дуалистический подход к анализу науки, согласно которому в одних проявлениях поведение науки (как системы) определяется внутренними законами (например, в процессе принятия научных теорий), а в других – воздействием на неё внешних социальных институтов (например, при выборе направлений исследований). Безусловно, важно изучить внутренние законы функционирования науки, например, механизмы обоснования достоверности знания. Но столь же важно изучить и механизмы влияния внешних факторов на науку. Внешними по отношению к науке являются все социальные структуры, с которыми она взаимодействует, являясь сама социальным институтом, а также все те структуры, с которыми взаимодействуют учёные (являясь элементами сложной структуры), как отдельные личности, в процессе своей жизни, обучения, воспитания, работы. Некоторые социальные структуры воздействуют на науку непосредственно, например, правительство, формируя бюджет научных исследований. Другие социальные институты воздействуют на науку косвенно, например, система образования [7]. Одним из очевидных механизмов воздействия на науку является механизм финансирования научных исследований. Все важнейшие научные и технологические программы наших дней – развитие атомной энергетики, электроники, компьютеризация и т.д. – принимаются на уровне правительств и парламентов и выступают как национальные программы. Принятие решений по определению направлений развития науки является частью политического процесса [21]. С нашей точки зрения, сторонникам «обыденно правомерного» подхода к науке следовало бы сосредоточиться не на изменении цели науки, а на усилении влияния общества на ту часть политического процесса, который связан с финансированием науки. И тогда исследования, которые важны для тех или иных групп населения, будут выполнены научными работниками, интересы которых лежат в русле этих исследований. Такие исследования вовсе не противоречат глобальной цели науки. Но, в целом, как феномен культуры, и как духовная деятельность, наука не может ограничиться такими узкими целями. Опираясь на синергетический подход, можно дать определение науки как системы, которое подчеркивает ее специфическую роль в человеческой культуре. Наука является сложной уникальной самоорганизующейся социокультурной системой, которая возникла и существует ради получения знания о реальности. Субъектом науки является человек, ставящий перед собой цель – понять, как устроен окружающий мир и почему он таковым является. С нашей точки зрения, приведённое выше определение обладает рядом преимуществ. 1. Оно подчё ркивает уникальность науки, что важно для понимания взаимодеи" ствия науки, как социального института, с другими социальными институтами общества. 2. В нё м делается акцент на когнитивных ценностях, поскольку речь идё т о научном знании, обладающем такои" ценностью. 3. Оно обращает внимание на то, что наука является самоорганизующеи" ся системои" , откуда следует ряд выводов, касающихся возможнои" степени автономности науки и также о границах допустимого воздеи" ствия на науку со стороны общества. 4. Оно неи" трально по отношению к ценностям контроля. Каждый из названных пунктов требует отдельного рассмотрения, что будет сделано в другой работе автора. Обратимся к вопросу, что является глубинным мотивом, приводящим человека в науку, что вынуждает его посвящать науке свою жизнь, невзирая ни на какие трудности. Приведём цитату из книги известного учёного, автора концепции стресса в медицине Г. Селье: «Созер-

452

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

цать красоту и гармонию Вселенной, хоть в какой-то степени их постигая, – одна из основных человеческих способностей, доставляющих ему наивысшее удовлетворение. Это достойное и благородное занятие вне зависимости от тех материальных благ, которые оно может принести». И ещё: «Подлинные учёные даже в глубокой старости охраняют определённый романтизм, мечтательный и исполненный воображения склад ума; они продолжают жить в мире увлекательного, причудливого, необычного; они никогда не устают изумляться грандиозности и непогрешимому постоянству законов, правящих гармонией Природы внутри и вне человека». Г. Селье перечисляет основные мотивы, которые, с его точки зрения, важны для молодого человека, выбирающего научную деятельность. Среди них названы: «бескорыстная любовь к Природе и Правде; восхищение красотой закономерности; простое любопытство; желание приносить пользу; потребность в одобрении, ореол успеха, боязнь скуки» [22]. Мы видим, что «бескорыстная любовь к природе, восхищение красотой закономерности» стоят в списке Г. Селье на первом месте. Приведём ещё одну цитату А. Эйнштейна: «Самое прекрасное, что только может выпасть нам на долю, − это тайна. Стремление разгадать её стоит у колыбели подлинного искусства и подлинной науки» [26]. Приведённые выше цитаты, а также множество не приведённых здесь высказываний учёных по поводу мотивов выбора науки как сферы деятельности, свидетельствует, что в самой глубине, в сердцевине научной деятельности находится то, что привлекало к ней молодых людей всегда и продолжает привлекать сегодня – страсть к познанию реальности. Попытаемся найти ответ на вопрос, какова природа такой мотивации, а именно: можно ли потребность в познании окружающего мира, которая реализуется в науке, считать ценностью, которую способен признать индивид? Сложность состоит в том, что, с точки зрения индивида, научное познание окружающего мира совсем не очевидно обладает такой же ценностью, какой обладает, например, здоровая пища или чистый воздух. Это объясняется тем, что структура ценностей того или иного объекта становится очевидной индивиду лишь в том случае, если он способен осознать эту ценность. Очевидно, что следует привести серьезные аргументы, раскрывающие ценность научного познания окружающего мира для индивида. Эти аргументы будут приведены далее. Б. И. Пружинин отмечает, что научно-познавательная деятельность, как и всякая коллективная деятельность, имеющая социокультурную мотивацию, может развертываться либо ради самой себя, т.е. ради знания как самодавлеющей человеческой ценности, либо ради целей, лежащих вне познания [20]. Очевидно, что в таком утверждении отсутствует пояснение, на основании чего следует признавать познание самодавлеющей человеческой ценностью. Многие авторы признают научное познание безусловной ценностью, хотя это совсем не очевидно для человека, не являющегося представителем научного сообщества. Как отмечает Э. Агацци: «…публика ценит практические выгоды, приносимые развитием науки и технологии, а горстка интеллектуалов, хотя и не отворачивается от практических выгод, в то же время ценит именно познавательный аспект науки» [1]. Если анализировать возможность развертывания научной деятельности ради знания, то ценной представляется точка зрения К. Лоренца, биолога с мировым именем (и философа)2. 2 Сегодня К. Лоренца считают одним из основоположников эволюционной эпистемологии, которая ставит своей задачей «исследование биологических предпосылок человеческого познания и объяснения его особенностей на основе современной синтетической теории эволюции» [2].

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

453

Он считает, что человек, как и любое живое существо, получивший свои свойства и способности, в том числе и высокую способность к познанию, от эволюции, − является результатом приспособления организма к условиям окружающей среды. Чтобы выявить, чем обусловлен эволюционный скачок в познавательных способностях человека, он сравнивает любознательное поведение животных и человека. На крысах было показано, что если животное приобретает путем любознательного поведения некоторые знания, то обнаружить это невозможно до того момента, пока жизненная ситуация не вызовет соответствующую мотивацию. Когда, например, серая крыса, выполнит процесс исследования (пробежит и обшарит все возможные пути в своей области жизнедеятельности), то она точно знает, какой путь ведет из любой точки области к ближайшему укрытию. Но это обширное знание проявится лишь в том случае, если в соответствующей точке на крысу подействует сильный стимул, вызывающий бегство. К. Лоренц подчеркивает, что крыса исследует свое место обитания не потому, что хочет спрятаться в данный момент, она хочет знать «в принципе», можно ли те или иные места использовать, как убежище. Рассматривая эволюционное изменение любознательного поведения от животных до человека, К. Лоренц приходит к выводу, что исследовательское поведение человека отличает качественно новая особенность, которая состоит в том, что мотивацию доставляет сам процесс обучения, а не внешний стимул. Это означает, что знания у человека могут быть обнаружены и не в связи со стрессовой ситуацией. К. Лоренц полагает, что именно это (казалось бы, незначительное) эволюционное приобретение и служит базой, на основе которой возникает новое когнитивное явление, т.е. стремление человека к научному исследованию природы. Он говорит, что в отличие от большинства животных, любознательное отношение к миру у человека не исчезает до глубокой старости [12]. Потребность в познании природы, свойственная человеку, является, согласно гипотезе К. Лоренца, эволюционным механизмом приспособления вида в ходе его развития. Она возникла из любознательного поведения животных эволюционным путем и закреплена на генетическом уровне. Такой подход фактически позволяет считать эту потребность одной из важнейших потребностей человека. И она вызвана не желанием предвидеть будущее, как иногда предполагается (см., например, [21]), а необходимостью сохранения вида homo sapiens, поскольку, с точки зрения современной биологии, человеческий мозг возник не как орган познания, а как орган выживания. Т.о., потребность в познании природы, являющаяся ведущим мотивом научной деятельности, есть проявление эволюционного механизмом приспособления человека и его выживания в окружающем мире. 4. Заключение. В статье обсуждаются подходы различных авторов к определению цели науки и мотивации научной деятельности на основании ценностей, которые можно связать с наукой. В результате выполненного автором анализа: 1. Предложено определение науки, опирающееся на представление о том, что наука является сложной уникальной самоорганизующейся системой. 2. Показано, что ведущий мотив научной деятельности не связан с ценностью контроля над природными объектами.

454

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

3. Обосновано положение, что основой мотивации к занятиям наукой является потребность в познании природы. Продемонстрировано, что эта потребность является проявлением эволюционного механизма выживания вида homo sapiens. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18. 19. 20. 21. 22. 23. 24. 25. 26. 27. 28. 29.

Агацци Э. Моральное измерение науки и техники. М.: МФФ, 1998. 344 с. Баксанский О. Е. Биологические корни познания // Биология и культура. М.: Канон+, 2004. 528 с. Болотовский Б. М. Оливер Хевисайд. М.: Наука, 1985. 260 с. Бунге М. Философия физики. М.: Едиториал УРСС, 2003. 320 с. Власова С. В. Поиск подходов к формированию адекватного образа науки в процессе обучения // Российский гуманитарный журнал. 2013. Т. 2. №3. C. 221. Власова С. В. Многомировая интерпретация квантовой механики и множество миров Н. Гудмена // Российский гуманитарный журнал. 2012. Т. 1. №1. C. 22. Власова С. В. Наука и научное образование (В свете философии науки). Мурманск: Изд-во МГТУ, 2006. 296 с. Гейзенберг В. Философские проблемы атомной физики. М.: Эдиториал УРСС, 2004. 192 с. Грин Б. Скрытая реальность: Параллельные миры и глубинные законы космоса. М.: УРСС: ЛИБРОКОМ, 2013. 400 с. Клайн М. Математика. Поиск истины. М.: Мир, 1988. 295 с. Кун Т. Объективность, ценностные суждения и выбор теории // Современная философия науки. Хрестоматия. М.: Логос, 1996. 400 с. Лоренц К. Оборотная сторона зеркала. М.: Республика, 1998. 493 с. Лэйси Х. Свободна ли наука от ценностей? Ценности и научное понимание. М.: Логос, 2001. 360 с. Назаретян А. П. Истина как категория мифологического мышления // Общественные науки и современность. 1995. №4. с. 105. Назаретян А. П. Интеллект во Вселенной (Истоки становления и перспективы). Москва: Недра, 1991. 222 с. Петров М. К. Язык, знак, культура. М.: Наука, 1991. 328 с. Поппер К. Р. Объективное знание. Эволюционный подход. М.: Эдиториал УРСС, 2002. 384 с. Поппер К. Логика и рост научного знания. М.: Прогресс. 1983. 606 с. Пружинин Б. И. Фундаментальная наука и прикладное исследование (к вопросу о социокультурных функциях знания) // Наука в культуре. М.: Эдиториал УРСС, 1998. 384 с. Пружинин Б. И. О пользе фундаментальности, или быть ли в России большой науке // Вопросы философии. 1996. №12. с. 133. Сачков Ю. В. Наука и развитие // Наука: возможные границы. М.: Наука, 2003. 293 с. Селье Г. От мечты к открытию. М.: Прогресс. 1987. 368 с. Степин В. С. Саморазвивающиеся системы и постнеклассическая рациональность // Вопросы философии. 2003. №8. С. 5. Степин В. С. Философская антропология и философия науки. М.: Высшая школа, 1992. 191 с. Шпенглер О. Закат Европы: Очерки морфологии мировой истории. Т 1. Образ и действительность. Минск: Поппури, 1998. 688 с. Эйнштейн А. Мир, каким я его вижу. М.: АСТ, 2013. 223 с. Einstein А., Podolsky B., Rozen N. Can Quantum-mechanical Description of Physical Reality Be Considered Complete? // Phys. Rev. 1935. Vol. 47. Pp. 777–780. Hall A. R. Science, Technology and Utopia in the Seventeenth Centuary // Science and Society 1600–1900. Cambridge, 1972. 174 p. Longino H. E. Science as social knowledge. Princeton: Princeton University Press, 1990. 280 p. Поступила в редакцию 08.12.2014 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

455

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.3

Goals and Values of Science © S. Vlasova Murmansk State Technical University 13 Sportivnaya St., 183010 Murmansk, Russia. Email: [email protected] The approaches of different authors to the determination of the purpose of science are discussed in this work. Author considers definitions of science based on different values. Author explores the correlation between science and value of control over natural objects, as well as cognitive values. Groups of cognitive values available in the literature are given as examples. The definition of science based on the understanding that science is unique complex self-organizing system is suggested. The historical aspect of the problem of motivation scientific activity is considered. Attention to one of the most important values associated with science, the ability to ensure control over nature, is attracted. The provision that the motivation of scientific activity is not related to the value of control over natural objects is proved. It is shown that the leading motivation of the man of science – the need for knowledge of nature. This requirement is a manifestation of the evolutionary mechanism of survival of the species Homo Sapiens. Keywords: the goal of science, values associated with science, cognitive values, uniqueness of science, selforganization of science, the motivation of scientific activity, need for cognition of nature. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Vlasova S. Goals and Values of Science // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 6. Pp. 443–456.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15.

Agatstsi E. Moral'noe izmerenie nauki i tekhniki [Moral Dimension of Science and Technology]. Moscow: MFF, 1998. Baksanskii O. E. Biologiya i kul'tura. Moscow: Kanon+, 2004. Bolotovskii B. M. Oliver Khevisaid. Moscow: Nauka, 1985. Bunge M. Filosofiya fiziki [Philosophy of Physics]. Moscow: Editorial URSS, 2003. Vlasova S. V. Liberal Arts in Russia. 2013. Vol. 2. No. 3. Pp. 221. Vlasova S. V. Liberal Arts in Russia. 2012. Vol. 1. No. 1. Pp. 22. Vlasova S. V. Nauka i nauchnoe obrazovanie (V svete filosofii nauki) [Science and Science Education (In the light of the Philosophy of Science)]. Murmansk: Izd-vo MGTU, 2006. Geizenberg V. Filosofskie problemy atomnoi fiziki [Philosophical Problems of Atomic Physics]. Moscow: Editorial URSS, 2004. Grin B. Skrytaya real'nost': Parallel'nye miry i glubinnye zakony kosmosa [The Hidden Reality: Parallel Universes, and the Deep Laws of the Cosmos]. Moscow: URSS, 2013. Klain M. Matematika. Poisk istiny [Mathematics. The Search for Truth]. Moscow: Mir, 1988. Kun T. Sovremennaya filosofiya nauki. Khrestomatiya. Moscow: Logos, 1996. Lorents K. Oborotnaya storona zerkala [The Reverse Side of the Mirror]. Moscow: Respublika, 1998. Leisi Kh. Svobodna li nauka ot tsennostei? Tsennosti i nauchnoe ponimanie [Is Science Value Free? Values and Scientific Understanding]. Moscow: Logos, 2001. Nazaretyan A. P. Obshchestvennye nauki i sovremennost'. 1995. No. 4. s. 105. Nazaretyan A. P. Intellekt vo Vselennoi (Istoki stanovleniya i perspektivy) [Intelligence in the Universe (The Origins of Formation and Prospects)]. Moskva: Nedra, 1991.

456

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6 16. Petrov M. K. Yazyk, znak, kul'tura [Language, Sign, Culture]. Moscow: Nauka, 1991. 17. Popper K. R. Ob''ektivnoe znanie. Evolyutsionnyi podkhod [Objective Knowledge: an Evolutionary Approach]. Moscow: Editorial URSS, 2002. 18. Popper K. Logika i rost nauchnogo znaniya [The Logic and Growth of Scientific Knowledge]. Moscow: Progress. 1983. 19. Pruzhinin B. I. Nauka v kul'ture. Moscow: Editorial URSS, 1998. 20. Pruzhinin B. I. Voprosy filosofii. 1996. No. 12. Pp. 133. 21. Sachkov Yu. V. Nauka i razvitie Nauka: vozmozhnye granitsy. Moscow: Nauka, 2003. 22. Sel'e G. Ot mechty k otkrytiyu [From Dream to Discovery]. Moscow: Progress. 1987. 23. Stepin V. S. Voprosy filosofii. 2003. No. 8. Pp. 5. 24. Stepin V. S. Filosofskaya antropologiya i filosofiya nauki [Philosophical Anthropology and Philosophy of Science]. Moscow: Vysshaya shkola, 1992. 25. Shpengler O. Zakat Evropy: Ocherki morfologii mirovoi istorii. T 1. Obraz i deistvitel'nost' [The Decline of the West: Essays on Morphology of World History. Vol. 1. The Image and Reality]. Minsk: Poppuri, 1998. 26. Einshtein A. Mir, kakim ya ego vizhu [The World as I See It]. Moscow: AST, 2013. 27. Einstein A., Podolsky B., Rozen N. Phys. Rev. 1935. Vol. 47. Pp. 777–780. 28. Hall A. R. Science and Society 1600–1900. Cambridge, 1972. 29. Longino H. E. Science as social knowledge. Princeton: Princeton University Press, 1990. Received 08.12.2014.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

457

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.4

Акупунктурные точки математического образования философов: контексты мировосприятия нового века © В. А. Еровенко Белорусский государственный университет Беларусь, 220030 г. Минск, пр. Независимости, 4. Тел.: 8 (017) 209 50 48. Email: [email protected] В статье анализируется современное состояние математического образования студентов-философов, которое зависит от языка гуманитарной математики, уровня доказательности ее утверждений и методологической проблемы познания математических истин. Актуальная задача философии математического образования заключается в мотивации необходимости обучения математике студентов-философов. Главный критерий полезности математики для философов выявляется в способах обоснования ее истинности и полноты аргументации математических утверждений. В этом проявляется привлекательность математического знания для философов, которое характеризуется тем, что в математике истина открывается вместе с доказательством. Одной из основных так называемых «акупунктурных точек» математического образования философов, как считает автор, является язык современной математики. Вообще лингвистический аспект весьма важен в современной науке. Вторая по значимости «акупунктурная точка» математического образования философов – это уровень доказательности утверждений. Третья, по мнению автора, отвечает за познание математических истин, сопричастных не только нашему бытию, но и трансцендентальному знанию. При этом в мировоззренческом контексте будущего современной цивилизации математика незаменима в качестве необходимого слагаемого научно-философской картины мира. Для обоснования выводов автор привлекает широкий философско-научный контекст. Ключевые слова: математическое образование философов; гуманитарная математика; язык математики; доказательность утверждений; математическая истина.

Введение С чего следует начинать анализ современного состояния математического образования философов? Возьмем на себя смелость предположить, что с хорошего терапевтического метода. В нетрадиционной медицине таким методом владели наши далекие предки. Сегодня он называется «методом акупунктуры». В нашем контексте суть этого метода состоит в том, что в сложной социальной системе, какой, например, является университетское образование философов, имеются узкие области, точнее, как говорят математики, точки бифуркации или в медицинской терминологии «акупунктурные точки», воздействия на которые способны вызвать существенные изменения, в том числе и катастрофические, во всей системе. Воспользуемся этим нетрадиционным методом для «терапевтической диагностики» философско-методологических проблем современного математического образования гуманитариев. Апелляция к науке выступает здесь как наиболее существенный аспект современного миро-

458

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

восприятия, помогая обыденному сознанию по-философски пытаться «расколдовывать» нестабильный мир нового века. Философия – это не преднаучные формы познания, а самостоятельная область духовности с самодостаточными формами мировосприятия, в которой мир есть находящаяся в непрерывном становлении целостность, имя которой жизнь. То, что именуют объективным и субъективным неотделимо одно от другого. Можно привести более приземленную бытовую сентенцию, согласно которой субъективная оценка – это то, что «мне нравится», объективная оценка – это то, что «начальству нравится». Нельзя обучать философии, но можно обучать философствованию, например, «упражнять талант разума» на математических примерах, следуя определенным логическим принципам. Вообще говоря, философствование начинается уже с сомнения в самых привычных и обыденных явлениях. Обществу всегда нужен и всегда востребован «босоногий Сократ», способный заставлять людей пересматривать то, что они безумно принимали как данное, побуждая их к размышлению. Философские понятия подобны путеводным вехам, с помощью которых можно ориентироваться в истории интеллектуальной мысли и интерпретировать их влияние на современность. Поэтому философ может называться мудрецом, когда он живет не только сообразно своему знанию, но и направляет свою интеллектуальную деятельность на процессы получения знания. Основные «акупунктурные точки» математики для философов Одной из основных «акупунктурных точек» математического образования философов является современный язык гуманитарной математики. Речь идет о нежелании слушать чтолибо на малознакомом языке при отсутствии профессиональных знаний по математике. Язык науки – это не только социальное явление, но и важнейший факт «технологии» познания. Современный математический язык требует интеллектуальных усилий для его усвоения, впрочем, как и любой другой незнакомый язык. Несмотря на то, что высказывание Галилея, сформулированное в виде афоризма «Книга Природы написана на языке математики», стало знаменитым, так как с тех пор естествознание, используя математику, добилось огромных успехов, не следует забывать, что эта книга написана людьми, поскольку именно мы описываем мир на этом языке. Поэтому неудивительно, что поиск универсального языка для философского знания гипотетически проводится и среди математической символики. Математики научились не только разбирать смысл самых простых фраз, разгадываемого ими «языка Природы», а совершенствуясь в этом языке, они надеются, что последующие поколения математиков, постигнут все более и более сложные выражения из сложного учебника «грамматики Природы». Несмотря на многократные ритуальные упоминания за ёмким афоризмом Галилея прячется еще одна подспудная мысль – «Книга Природы», с целью отпугивания непосвященных, написана на специально изобретенном искусственном языке, своего рода «стенографией абстрактной мысли». Сейчас есть основания думать, что ключевые главы «Книги о Человеке» тоже написаны тем же языком. Оценить глубину, красоту и полезность математических теорий может только тот, кто трудился над их освоением, для чего вовсе не требуется особых мифических способностей к математике. При этом мы понимаем способности в самом широком смысле как субъективные условия успешного овладения студентом новыми для него разделами математики и соответствующими видами деятельности по их применению. Добавим к сказанному целебно-терапевтическое, прежде всего, для философов и филологов, определение мате-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

459

матики, данное известным математиком Ю. И. Маниным. Согласно этому определению, помимо всего прочего, «современная математика представляет собой по существу лингвистическую деятельность, опирающуюся на язык, обозначения и манипуляции с символами как на средство убеждения собеседника даже в тех случаях, когда речь идет о реальности (геометрической, физической или еще какой-либо)» [1, с. 77]. Непрофессиональные математики, различающие социальные оттенки, могут согласиться с таким экзотическим определением, хотя в отличие от естественных языков в грамматике математического языка есть отсутствующие в живых разговорных языках определенные правила работы с символами. Однако важнейшим достоинством математики является, прежде всего, то, что красивая и возможно содержательная математическая теория всегда вскрывает некоторые объективно существующие закономерности в природе. В обучении математике философов остро стоит проблема мотивации, как внутреннего субъективно-личностного побуждения к действию. Для этого сначала надо убедить студента-философа в полезности для него математики, а затем уже попытаться присоединить его к «сонму посвященных» при осознанной заинтересованности в этом студентов. Древние греки впервые заговорили на языке, который понятен современному математику. В действительности каждый раздел математики пользуется своей специфической символикой, поэтому язык математики следует признать понятием еще более трудно определенным, чем понятие «естественный язык». В дополнение к этому «язык преподавания математики» в силу необходимости пользуется терминами и предложениями, не входящими в собственно математический язык, которые довольно часто строго не определяются и не уточняются в той степени, какой требует язык математический. Чтобы проследить за мыслью преподавателя при изложении математический теории, недостаточно только математического языка формул, необходимо также использование обычного разговорного языка, который, в отличие от языка символов, прекрасно приспособлен к передаче эмоций и образной подаче идей. Почему студентам особенно близки те преподаватели математики, которые подкупают своей искренностью и эмоциональной риторикой, и которые сами получают столько удовольствия от своей профессии, что это в их прагматическом понимании переходит почти все разумные пределы? Возможно потому, что они настолько профессионально счастливы во время своих наиболее успешных и вдохновенных лекций, что они искренне заражают своей бурлящей творческой энергией даже довольно пассивную студенческую аудиторию. Педагогическое кредо выдающегося математика Н. Н. Лузина, избранного академиком, как принято было в его время говорить, по кафедре философии, можно сформулировать так: «преподавать в первую очередь математику и лишь во вторую – какой-нибудь ее раздел». Изучение языка математических понятий нельзя сравнивать с изучением родного языка, который в отличие от первого воздействует на нас непрерывно. Как и в естественном языке, а особенно в философском языке, контекст в математическом языке и особенно языке преподавания математики играет при этом достаточно важную роль и не может не учитываться. Философский язык предполагает введение гипотетических объектов, но поскольку в философии они связаны с нашей сознательной жизнью, то им часто придают прямое значение. Во всяком случае, язык философии по сравнению с языком математики более расплывчат и менее определен. Но так ли нужен специально формализованный философский язык, ведь даже многие писатели на литературном языке иногда выражали довольно интересные и глубокие философские идеи. Отмечая, что суть математики заключается в той свободе, которую она

460

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

дает нам, можно сказать, что математика сочетает доступность, демократичность и открытость наряду с непререкаемым запретом на субъективность, предвзятость и бездоказательность. В отличие от математики, эмпирические науки описывают реально существующие системы, а все такие системы определенным образом формально структурированы. Поэтому если такие структуры нельзя описать в естественном языке, например, в силу их системной сложности и специфичности, то тогда приходиться обращаться к языку математики. Сложность языка науки стала не только философской проблемой, но и проблемой междисциплинарных связей, хотя поиск универсального критерия сложности не привел пока к значимым общеметодологическим результатам. Другого рода трудности поджидают нас на пути построения семантики формальных естественных языков. Наивное убеждение о том, что каждой фразе русского языка можно непротиворечивым образом придать значение истинности, опровергается известным философам «парадоксом лжеца». Недостаточность естественного языка особенно остро чувствуется в математике, где доказательства не проверяются в опыте, а обосновываются чисто логически. В идеале язык математики не должен создавать дополнительных трудностей при восприятии сообщаемой через него информации, он должен доносить идеи и факты в однозначном, не допускающем разночтения виде. На практике дело обстоит гораздо сложнее, поскольку у каждого языка есть сильные и слабые стороны. Чтобы проследить мысль автора во всей его глубине, иногда недостаточен только математический язык формул, необходим также контекст, изложенный обычным языком. Общие законы свободные от контекста часто не имеют глубокого смысла. Поэтому столь высоки требования к языку математики как средству выражения математических суждений и выводов. И прежде чем искать что-то за математическим текстом или в его интерпретации, надо разобраться, а поняли ли вы то, что уже есть в этом тексте. Вторая по значимости «акупунктурная точка» математического образования философов – это уровень доказательности утверждений. Следует заметить, что только когда решение математической проблемы завершено, оно предстает в виде некоторого дедуктивного доказательства, поэтому в действительности имеется много уровней доказательности, зависящих от строгости рассуждений. В теоретической математике нет понятия «не вполне доказано» в том смысле, что все «не вполне доказанное» – не доказано. Термин «доказательство» – один из самых главных в математике. Но он, вообще говоря, не имеет точного философского определения. Известный математик, логик и философ математики В. А. Успенский образно определил его так: «доказательство – это убедительное рассуждение, убеждающее нас настолько, что с его помощью мы способны убеждать других» [2, с. 441]. Безусловно, что представление об «убедительности» зависит не только от эпохи, но и от социальной среды, поскольку всякое доказательство предполагает определенные допущения и в этом смысле оно относительно. Трудно возражать против полноты логического исследования, составляющего важнейшую сторону математической науки, но вместе с тем, беря за образец математику, необходимо так формулировать допущения теоретических утверждений, чтобы свести к минимуму исследование непринципиальных случаев. Заметим, что с педагогической точки зрения аксиоматико-дедуктивный метод не обязательно способствует краткости изложения и не всегда делает изложение более понятным. Но главный критерий ценности математики – это истинность и полнота раскрытия ее положений и утверждений. Критерий же ценности философии – это не истинность в общепринятом понимании, а полнота выражения интересов субъекта познания, которая не во всякой системе философских построений всегда реализуется с необходимой полнотой.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

461

Многие философы верят в то, что строгость в математике основана на общепринятых критериях строгости, а ограниченность этих критериев рассматривают как угрозу существованию самой математики как строгой науки. В математике мы знаем, не только верен ли результат, но и верно ли он обоснован. Вот это и называется строгостью. Рациональные критерии обоснования играют определенную роль в становлении фактической строгости. Это требование традиционно предъявляется к математике, поэтому если мы преподаем математику студентам, то она должна быть в их представлении строгой наукой. Прежде всего, по тому, что строгость математических рассуждений сводит к минимуму риск появления противоречий. Но здесь тоже не нужен методически не оправданный экстрим, когда, например, действительные числа строго определяются с помощью понятия «дедекиндовых сечений». Студент-гуманитарий, который воспринимает действительные числа как точки на числовой прямой и в этом качестве оперирует с ними, в итоге может оказаться ближе к математической строгости, чем студент-математик, который познакомился с понятием, не применяемым на практических занятиях. Даже в обосновании современной математики строгий логический подход не дает абсолютного обоснования, поскольку не может претендовать на универсальность с точки зрения реального развития математических теорий. В современной математике, которая взяла за образец античный способ конструирования науки, проблема смысла науки решается унифицировано, чаще всего с помощью соответствующих систем аксиом и строго развитых теорий. Известно, что с древнейших времен говорить «математика» означало говорить «доказательство». Доказательность считалась признаком научности, так как доказательство предполагает окончательность решения, принимаемого как верное или отвергаемое как логичное. Поэтому древнегреческая математика перешла на новый уровень математической культуры, сделав доказательство основой математического метода. Известно, что античные мыслители обладали исключительным для того времени острым и пытливым умом. Поразительно то, с какой интеллектуальной смелостью они брались за решение многих непростых даже с сегодняшней точки зрения философских, математических и естественнонаучных проблем. Доказательная традиция организации математического знания унаследована нами от греков, начиная с Евклида. Методологическая цель доказательства состоит в том, чтобы сделать математические утверждения убедительными, представив цепочку более мелких утверждений, каждое из которых обосновывается с помощью некоторых стандартных средств убеждения. Для гуманитариев, изучающих основы высшей математики, можно найти вполне приемлемые и понятные для них способы аргументации [3, 4]. Важно отметить, что если исходные допущения и правила вывода сформулированы достаточно точно, то понимание термина «доказательство» вряд ли можно характеризовать как расплывчатое. В университет на философские отделения поступает сейчас немало талантливых молодых людей, к сожалению, не имеющих хорошего общего среднего математического образования, но имеющих только свои идеи из «небытия». При слабой образовательной мотивировке весь педагогический эффект математического образования гуманитариев может оказаться невостребованным такими студентами. Избежать этого можно с помощью многократной корректировки курса, чтобы с первой лекции обрести надежное взаимопонимание лектора и студента. Заметим также, что в математическом доказательстве философскометодологическая сопряженность целого и части связана с убедительностью и обозримостью. Если убедительность – это в известной мере осуществимость доказательства как цело-

462

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

го, то обозримость – это осуществимость доказательства в каждой его части, не нарушая осуществимость доказательства как целого. Двойственность этих понятий проявляется в том, что убедительность, в определенном смысле, отражает обозримость целого, а обозримость можно интерпретировать как убедительность частей оставляющих доказательство. При этом убедительность апеллирует, прежде всего, к интуиции и целостному впечатлению, а доказательность апеллирует к разуму. Можно сказать, что формализация доказательства – это отчасти необходимая процедура, делающая математическое доказательство более универсальным. Убедительное доказательство необходимо в математике для установления истинности предложений. Более того, оно устанавливает не только то, «что есть», но и «почему есть». Опыт истории математики показывает, что любое математическое доказательство либо устраняется как ошибочное, либо достигает состояния внутренней завершенности, гарантирующей его надежность. Именно эти стороны доказательства являются причиной того, что многие философы столь уважительно относятся к математике [5]. Едва ли не самым ярким примером подражания математическому доказательству является философская система голландского философа Бенедикта Спинозы, изложенная им в книге «Этика, доказанная геометрическим способом», то есть так, как это делается в геометрии. У этой работы есть даже внешнее сходство с «Началами» Евклида, поскольку в них тоже есть определения, принимаемые без доказательства, аксиомы и теоремы, снабженные доказательствами, но в отличие от нее, используемые понятия не имеют наглядного смысла, а сводятся к понятиям, не являющимся более простыми. Но, с точки зрения профессионального математика, даже отдавая должное глубине мысли великого философа, приходится признать, что философские доказательства Спинозы все же не являются доказательствами в том смысле, в каком это слово формально понимается математиками в геометрии Евклида. Для развития логического и математического мышления студентов-философов с целью избавления их от «методологической бесформенности» очень важно научить их самостоятельно находить простейшие доказательства «учебных» утверждений, предложений и теорем. При этом вовсе не требуется понимание многовариантных доказательств математических теорем, поскольку перечисление всех случаев не самая увлекательная форма преподавания для студентов философских специальностей. Третья «акупунктурная точка» математического образования философов отвечает за познание математических истин, сопричастных не только нашему бытию, но и «запредельному знанию». Кто-то из мудрецов говорил, что «в каждой науке столько истины, сколько в ней математики». Традиционное понятие математическое истины восходит к эпохе Возрождения, когда не было большого различия между математическими объектами и объектами, изучаемыми естественными науками. Многим кажется, что слово «истина» имеет ясный и понятный всем смысл, хотя каждый человек вкладывает в него собственное содержание в силу своих способностей правдиво познавать окружающий мир. Об истинах вообще хорошо сказал русский поэт Максимилиан Волошин: «Я призрак истин сплавил в стройный бред». Поэтому надо скорее говорить не об истинности или ложности контекстов мировосприятия, а о степени их влияния на последующую мысль. В классическом понимании истинности, как бинарного отношения соответствия между описанием и его предметом, есть роковой для философского определения вопрос: «Как убедиться в подобном соответствии?» Для математики такая неопределенность недопустима. Определение истины в математике, вообще говоря, не должно зависеть ни от каких метафизических допущений. Если математик и вынуж-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

463

ден принять такое допущение, то он скорее предпочтет формальные теории, пусть даже ориентированные на умеренный платонизм, но зато находящиеся в большем согласии с математической практикой. Многочисленные критерии истинности играют в процессе познания диагностическую роль симптома заболевания. По мнению группы Бурбаки, математики всегда были уверены, что доказывают истинные утверждения или истины. Но это убеждение математиков не свободно от смыслового фона метафизического характера, поэтому историю генезиса понятия «истины» можно отнести к истории философии, а не математики, хотя на эволюцию этого понятия оказала влияние, прежде всего, развитием самой математической науки. Вообще говоря, в математике нет истин в философском значении, а есть, строго говоря, только формально-гипотетические истины. Поэтому философы математики расходятся при ответе на вопрос: «Является ли математика и ее истины нашим собственным изобретением или она описывает реальность, существующую независимо от нас?» С одной стороны, существуют серьезные аргументы в пользу конвенционализма, который «отрывает» математику от объективного основания. С другой стороны, математические утверждения истинны не только в силу конвенции, поскольку идея конвенции не способна объяснить такой гносеологический факт, как необходимость математического мышления для научного познания. То, что абстрактные математические теории приводят к правильным результатам, показывает, что она способна точно и рационально отображать внешний мир. Распространение математической истины на реальную действительность означает, что если математика работает на модельных объектах, то ее можно переносить и на реальные объекты. Математика часто базируется на общей философской основе. Например, в математике и в философии латинская приставка «транс» используется приблизительно в одинаковом контексте. Так в математике «трансцендентный» исходит от латинского transcendens, то есть выходящий за пределы, переходящий, а в философии «трансцендентальный» – от латинского transcendere, то есть то, что возвышается над всеми. Согласно традиции, заложенной еще Пифагором, для западной культуры характерно мифическое представление о математике, а именно, трансцендентной веры в ее объяснительную силу. Об общности философского и математического знания разного уровня можно говорить в различных аспектах, хотя тенденции последних лет говорят об обратном, чему активно сопротивляются философствующие математики [6, 7]. Еще Иммануил Кант считал, что познание разума с помощью понятий, представленное систематически, является философским, а познание разума посредством конструкции понятий – математическим. В мировоззренческом контексте восприятия нового века математика незаменима в построении картины мира, как совокупности философских знаний о мире. Образованный человек должен стремиться к тому, чтобы сформировать для себя ясную картину сложного мира. Привлекательность математического знания для философов обусловлена тем, что математики получают истину вместе с доказательством. Не всякое истинное утверждение может быть строго доказано. Истинность – наиболее сильный методологический регулятив науки, и в качестве эталона истины выступает истина научная, то есть то знание, которое дает наука. Математики никогда не сомневаются в правоте математики – в конце концов, успех в ней убеждает всех. Истинность философского знания требует более глубокой разработки вопроса о результатах познавательной деятельности, поскольку существенной чертой философского знания является его целостный характер, что не позволяет отождествлять его ис-

464

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

ключительно с научным знанием. Современная постнеклассическая наука отказывается от идеи бесконечного поступательного приращения знания на пути к истине. Это обусловлено не только крушением надежд на обретение полноты, которая с точки зрения философии математики не представляется более «разумной амбицией», но и осознанием новых горизонтов прагматической теории истины философии, меняющих смысл слова «знание». Уместно заметить, что в древнегреческом языке знанию соответствуют несколько слов, имеющих разный смысл. Среди них можно назвать, например, достоверное знание, знание фактов, совершенно новое знание или откровение, наконец, важное для нас в контексте мировосприятия нового века, наука как знание, которому надо научить. Когда Нильса Бора спросили, какое качество является дополнительным к истинности, он ответил – ясность. Ясность достигается, прежде всего, убедительной аргументацией. По существу это деятельность по интеллектуальному выбору таких оснований, которые наиболее эффективны с логической, риторической и психологической точек зрения. Поэтому аргументация – это всегда немного игра, правила которой определяются предметом дискуссии. В гуманитарном знании весьма распространен несостоятельный способ аргументации, при котором за истину принимается все, что написано авторами, пользующимися особым авторитетом. Методологическая внелогичность гуманитарного знания иногда полезна и даже необходима, так как логика – это, вообще говоря, не единственный компонент мышления. Так почему мы тогда обращаем столь пристальное внимание на математическое образование? Вот что писал по этому поводу выдающийся немецкий математик XX века Рихард Курант: «Математика содержит в себе черты волевой деятельности, умозрительного рассуждения и стремления к естественному совершенству. Ее основные и взаимно противоположные элементы – логика и интуиция, анализ и конструкция, общность и конкретность. Как бы ни были различны точки зрения, питаемые теми или иными традициями, только совместное действие этих полярных начал и борьба за их синтез обеспечивают жизненность, полезность и высокую ценность математической науки» [8, c. 20]. Актуальная задача преподавания математики стоит в преодолении преград к пониманию, раскрепощая свободу мышления. Гораздо больше из современной математики, чем думают непосвященные, может быть хорошо объяснено студентам-философам, социально заинтересованным в своей будущей профессии. Хотя бы не во всех деталях, а на уровне общезначимых идей. Истина всегда живая, она принадлежит конкретному человеку, который к ней пробился и понял не как другие, а по-своему. Еще древний китайский мыслитель Лао-Цзы говорил: «то, что можно сказать, не может быть истинным, а истина не может быть высказана». Но мы упорно следуем по пути, начертанном великими предшественниками. Разделяя вместе с ними в хорошем смысле слова «донкихотскую веру» во всемогущество математики, философии и логики, мы надеемся с их помощью помочь нравственному оздоровлению общества, опираясь на преображающую силу разума. Казалось бы, что для осуществления этой цели, математика и философия должны были стать наиболее существенными составляющими культуры. Но что мы имеем на самом деле? То, что наша культура, ведущая свое начало с античных времен, так и не смогла преодолеть человеческую глупость. Философы называют этот феномен «метафизикой бытия», которая не объяснима в системе логических построений. В начале третьего тысячелетия мы все больше убеждаемся в том, что важна не столько социальнополитическая структура государства, в котором мы живем, но и конкретные обыденные ве-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

465

щи, среди которых важное место отводится качественному образованию, интересной работе и духовным ценностям, несмотря на слабости человеческого разума. Заключение Многочисленные достижения современной математики позволяют считать, что математическое познание в целом рационально. Если познание – это выявление с помощью форм мышления внутренних закономерностей и отношений в действительности, то рациональность можно определить, как способность через формы сознания познавать структуры сущностных отношений реальности. Можно даже гипотетически предположить, что философско-математические проблемы, в контексте диалога математиков и философов как модели процесса понимания, в принципе разрешимы. Поэтому метафору «рационального оптимизма» можно распространить и на бифуркационные проблемы акупунктурных точек современного математического образования философов, поскольку в контексте постнеклассической науки апологетов «синергетики в педагогике» по-хорошему радует «идея точки бифуркации», которая практически снимает с них ответственность за непредсказуемые результаты. Однако современная математика остается самым эффективным способом открывания истин и создания виртуальной реальности, в контексте которой можно не только увидеть мир по-другому, но даже «встроиться» в существующий мир на новых основаниях, переформулировав при этом традиционные проблемы в контексте мировосприятия нового века. Математические истины воспроизводимы в мышлении студента лучше, чем физические опыты в учебных практикумах, что говорит о самодостаточности математического мышления. Познавательная сила математических понятий и символов требует определенной дисциплины мышления и соответствующего интеллектуального напряжения. Поэтому в обучении философов математике не все зависит только от преподавателей. В их защиту можно сказать, что не всегда здесь виноват преподаватель, так как иногда ум студентов слишком ленив для интеллектуальных поисков. Как советовал Анри Пуанкаре, чтобы помочь непонимающим, мы должны себя сдерживать. «То, чего следует избегать, – говорил он, – это придирок к мелочам в изложении основных принципов. Они не мешают научиться правильно рассуждать, если только позаботиться о том, чтобы не подать ученикам ложные идеи» [9, с. 23]. Но для этого нужен определенный такт со стороны преподавателя, так как для многих студентов препятствием является логическое построение математических утверждений. В отличие от математики, философские системы по-своему истинны, но их не всегда можно сочетать в какой-либо одной точке зрения. Сегодня как никогда необходимы широкие философские обобщения, не отвергающие правоты известных теоретических моделей познания, берущие начало в многомерности синтеза классической и неклассической форм философствования. Такой культурный синтез подразумевает не господство, а развитие новых способов познания, не сужение мировоззрения, а его нравственное расширение в контексте перехода от материально развитой цивилизации к становящейся духовной цивилизации на основе когнитивно-ценностного синтеза науки и культуры. В заключение следует отметить, что, несмотря мировоззренческую значимость и роль математической культуры в контексте мировосприятия нового века, нельзя считать современную математику подобием «философского камня», универсально излечивающим от незнания. Хотя ничего запредельно сложного для понимания в гуманитарной математике университетского уровня нет, курс основ высшей математики для студентов-философов вынуж-

466

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

ден балансировать между коннотацией необходимо декларируемых утверждений и строгостью логико-математического обоснования. Согласно психологическому постулату понимания, выступающему в качестве презумпции «услышанности», математические рассуждения должны не только убеждать философствующий ум, но и помогать просвещать его, в чем состоит главное предназначение математического образования философов. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9.

Манин Ю. И. Математика как метафора. М.: МЦНМО, 2008. 400 с. Успенский В. А. Апология математики: сборник статей. СПб.: Амфора, 2011. 554 с. Еровенко В. А. Системная триада в контексте целостного гуманитарного образования // Alma mater. 2011. №6. С. 64–69. Еровенко В. А. Понимаемый диалог в гуманитарно-математическом познании // Педагогика. 2012. №2. С. 43–50. Еровенко В. А. Нужна ли философам современная математика? // Российский гуманитарный журнал. 2013. Т. 2. №6. С. 523–530. Еровенко В. А. Парадокс транзитивности объяснения общей математики для философов // Alma mater. 2013. №4. С. 30–35. Еровенко В. А. Онтология понимания элементарной математики и формирование интеллекта // Педагогика. 2013. №9. С. 46–52. Курант Р., Роббинс Г. Что такое математика? М.: МЦНМО, 2004. 568 с. Пуанкаре А. Последние работы. Ижевск: Регулярная и хаотическая динамика, 2001. 208 с. Поступила в редакцию 27.09.2014 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

467

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.4

Acupuncture Points of Mathematical Education of Philosophers: Contexts of the Worldview of the New Century © V. A. Erovenko Belarusian State University 4 Independence Ave., 220030 Minsk, Belarus. Phone: 8 (017) 209 50 48. Email: [email protected] The article examines the current state of the mathematical education of the students-philosophers that depends on language of the humanitarian mathematics, evidence of its statements and methodological problem of the cognition of the mathematical facts. One of important tasks of philosophy of mathematical education consists in motivation of the need for training mathematics of students-philosophers. The main criterion of the usefulness of mathematics for philosophers is revealed in the ways of justification of its truth and completeness of reasoning of mathematical statements. This reflects the attractiveness of mathematical knowledge for philosophers that is characterized by the fact that the truth is revealed along with a proof in mathematics. One of the main so-called “acupuncture points” of mathematical education of philosophers, as the author believes, is the language of modern mathematics. In General, the linguistic aspect is very important in modern science. The second “acupuncture point” of mathematical education of philosophers is the level of evidence claims. Third, according to the author, is responsible for knowledge of mathematical truths, is involved in not only our existence, but also transcendental knowledge. In the context of philosophy of the future of modern civilization, mathematics is indispensable as a necessary element of scientific and philosophical picture of the world. To support the conclusions the author draws a broad philosophical and scientific context. Keywords: mathematical education of philosophers; humanitarian mathematics; the language of mathematics; provability of statements; mathematical truth. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Erovenko V. A. Acupuncture Points of Mathematical Education of Philosophers: Contexts of the Worldview of the New Century // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 6. Pp. 457–467.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9.

Manin Yu. I. Matematika kak metafora [Mathematics as Metaphor]. Moscow: MTsNMO, 2008. Uspenskii V. A. Apologiya matematiki: sbornik statei [The Apology of Mathematics]. Saint Petersburg: Amfora, 2011. Erovenko V. A. Alma mater. 2011. No. 6. Pp. 64–69. Erovenko V. A. Pedagogika. 2012. No. 2. Pp. 43–50. Erovenko V. A. Liberal Arts in Russia. 2013. Vol. 2. No. 6. Pp. 523–530. Erovenko V. A. Alma mater. 2013. No. 4. Pp. 30–35. Erovenko V. A. Pedagogika. 2013. No. 9. Pp. 46–52. Kurant R., Robbins G. Chto takoe matematika [What Is Mathematics?]. Moscow: MTsNMO, 2004. Puankare A. Poslednie raboty [Recent Works]. Izhevsk: Regulyarnaya i khaoticheskaya dinamika, 2001. Received 27.09.2014.

468

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.5

Философия и математика в учении Платона: развитие идеи и современность © Н. В. Михайлова Минский государственный высший радиотехнический колледж Беларусь, 220005 г. Минск, пр. Независимости, 62. Тел.: 8 (017) 331 89 45. Email: [email protected] Статья по философии математики. Как известно, крупнейшие философы по-разному объясняли происхождение математики. Этот вопрос исследовался ещё в античности, существенную и определяющую роль в этом отношении сыграло платоновское учение. Поэтому при обсуждении этого вопроса нельзя не обратиться к проблеме взаимодействия философии и математики в учении Платона. Многие математики считают, что абстрактные математические объекты принадлежат в определенном смысле миру идей и что непротиворечивые объекты и теории действительно описывают математическую реальность, так как Платон вполне отчетливо выразил точку зрения на математику, согласно которой математические понятия объективно существуют как особые сущности между миром идей и миром материальных вещей. В контексте проблемы обоснования математики особый интерес вызывает то, что называют «платонизмом Гёделя». В статье показывается, как платонистская объективизация математических понятий способствует развитию современной математики, выявляя философское понимание сущности абстракций. Для обоснования своей точки зрения автор привлекает работы современных специалистов в области философии математики. Ключевые слова: философия математики, учение Платона, платонизм.

1. Введение Феномен рождения математического знания по-разному оценивался многими философами, но при обсуждении этого вопроса нельзя не обратиться к проблеме взаимодействия философии и математики в учении Платона. Изучая математику, Платон пришел к выводу, что существует два мира: мир идей (строгий, упорядоченный и гармоничный) и мир вещей (несовершенный, неточный и хаотичный). Абстрактные математические объекты, по Платону, принадлежат миру идей. Согласно философскому учению Платона, наблюдаемый нами мир, как мир чувственно воспринимаемых вещей, является лишь отражением объективного «мира идей», которые вечны и неизменны, в отличие от непостоянных и изменчивых чувственных вещей. В платоновском диалоге «Тимей» признается, «что есть тождественная идея нерожденная и негибнущая, ничего не воспринимающая в себя откуда бы то ни было и сама ни во что не входящая, незримая и никак иначе не ощущаемая, но отданная на попечение мысли» [1, с. 493]. Это другое философско воззрение, согласно которому математическое знание есть одновременно и условие, и первооснова действительности, которое коренится в платоновском взгляде на математику. В математике Платон видел нечто «среднее» между идеями и чувственными вещами. Для понимания всей сложности проблемы обоснования современной математики следует отметить, что Платон вполне отчетливо выразил точку зрения на математику, согласно ко-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

469

торой математические понятия объективно существуют как особые сущности между миром идей и миром материальных вещей. Гениальной мыслью Платона для современной математики можно назвать интенцию о том, что математические высказывания описывают в действительности не реальные физические объекты, а некие идеальные сущности. С Платона обретают подлинное право на существование «идеальные объекты», то есть такие объекты, которые в принципе не могут существовать в мире физических феноменов. Платон открывает для них другую реальность, в которой находят себе место математические объекты, ставшие потом основными действующими понятиями «Начал» Евклида. Если платонизм как рабочая вера математиков не вызывает в целом у многих профессиональных математиков никаких сомнений, то в философском отношении он дополнительно отягощен аспектами, связанными с понятиями существования и истины. Хотя никто не отрицает, что платонизм поставил, в рамках человеческого познания, вопрос о существовании умопостигаемого сверхчувственного мира и акцентировал проблему его связи с чувственным миром. Философско-математическую интерпретацию платонизма можно также рассматривать как одобрение математическим сообществом наиболее вероятных переусложненных математических заключений. 2. Платонизм в современной философии математики Некоторые философы считают термин «платонизм» не совсем удачным в том смысле, что он ассоциируется со специфическими вопросами математического мышления, контекст которых давно утерян. Во-первых, платонизм шире учения Платона и глубже его, хотя он нашел в Платоне лучшего из выразителей. Во-вторых, направление платонизма в математике дает повод для многочисленных философских дискуссий, хотя они в основном опровергают лишь «абсолютный платонизм». Поэтому часто употребляют другие термины, например, «математический реализм», хотя сам по себе термин «реализм» слишком многозначен и теоретически перегружен. Проблема реализма активно обсуждается в философии математики. Так, «внутренний реализм», появившийся в философии благодаря авторитету Хилари Патнэма, предполагает, что все суждения о математических объектах определяются содержанием теории и связан с ее концептуальными особенностями. Он высказал убеждение, что принятие реализма в математике является единственным средством от превращения математики в «необъяснимое сказочное явление» [2, с. 60]. Напомним, что термин «реализм» происходит от латинского слова realis, то есть вещественный. Возможно поэтому, умеренные реалисты уподобляют математические объекты вещественным предметам, хотя некритически используют представление о математической реальности. Это вытекает из расширения реальности, обусловленного новыми сущностями, в силу веры в некоторое реальное положение дел, существующее независимо от нас, то есть в платонизм или реализм. В соответствии с учением Платона, каждая реальная вещь − это лишь приближенная реализация идеи. Несмотря на некоторую недостаточность теоретико-математических оснований, доступных философии его времени, Платон изменил само представление о природе математического метода, в котором конечный результат развития математических теорий является исходной позицией. Отношение Платона к математике характеризует то, что он видел в ней необходимое знание, с которого начинается путь бесконечного постижения истины. Напомним, что надпись на входе в платоновскую Академию гласила: «Да не войдет сюда не знающий геометрию», с которой связывалась математика. Сегодня принято называть

470

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

платонизмом любую философскую позицию, которая систему идеальных объектов человеческой мысли трактует как особый и независимо существующий мир. «Платонизм может пониматься по-разному, поскольку взгляд, согласно которому математические объекты существуют объективно и описываются математическими теориями, – а это и составляет суть математического платонизма – совместим со многими дополнительными предпосылками как математического, так и метафизического толка» [3, с. 494–495]. Он представляет собой специфически философский идеал знания. Представления о платонизме варьируются от «крайнего платонистского реализма», признающего математические абстракции в качестве вечных самостоятельно существующих идеальных сущностей, до признания того, что математические понятия не являются только конвенциями. Этот разброс взглядов дает основание предположить, что математическое мировоззрение, которого стихийно придерживаются профессиональные математики, можно охарактеризовать как «умеренный платонизм». Например, математик и философ математики Е. М. Вечтомов утверждает: «Умеренный платонизм, освобожденный от крайностей и мистики и служащий реальной методологией действующих математиков, соответствует природе математики, является подходящей философией познания, способной правильно оценить, что такое математика» [4, с. 119]. С точки зрения умеренного платонизма в математике могут рассматриваться утверждения об абстрактных сущностях, опирающиеся на понятие актуальной бесконечности. В отличие от математического платонизма умеренный платонизм, как некоторая «срединная позиция», не предполагает первичности математического платонизма, а состоит в признании активности субъекта и определенной совокупности его представлений, имеющего собственное видение реальности. Необходимо все же уточнить интерпретацию и понимание математического платонизма с точки зрения профессиональных математиков. Веру в существование математических абстрактных объектов часто называют «математическим платонизмом». Математический платонизм зарождался в процессе становления и отделения современной математики от физического мира, поэтому возрождение платонизма следует отнести к XIX веку, когда математики совершенно свободно пользовались понятием актуальной бесконечности в классической математике и идеей бесконечного множества. Это предположение тоже требует прояснения, поскольку само философскометодологическое мировоззрение, которого придерживаются некоторые современные математики правильнее характеризовать, как «умеренный скептический платонизм», хотя сама по себе концепция платонизма в принципе не противоречит их воззрениям. Более обстоятельное обсуждение направления платонизма в математике выходит за рамки этого исследования, поэтому говоря об «умеренном скептическом платонизме», иногда пользуются кавычками. Он расходится с «математическим платонизмом», предполагающим, что математика сможет ввести нас в «мир абсолютных идей», поскольку в такой интерпретации именно там реально существуют математические понятия и утверждения, истинность которых объективна. «Мы считаем, – настаивает логик и математик Н. Н. Непейвода, – данное воззрение профанацией платоновского взгляда и самопереоценкой человека и его научного мышления» [5, с. XXIII]. Заметим, что хотя сами структуры, возникающие в реальном мире, являются реализациями общих идей, сами идеи мира Платона недоступны человеку, так как они бесконечно совершенны, в отличие от ограниченных возможностей человека. Так как сознание обеспечивает человеку связь с миром, то мир идей Платона можно интерпретировать как

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

471

мир информации. Хотя нельзя также не признать, что деятельность субъекта математического познания дает потенциальную возможность философского приближения к миру абстрактных идей. Умеренный скептический платонизм, как философская вера математиков, раскрывает также роль математического знания в познании существующего мира. Вовсе не случайно теоретиков и практиков математики, иногда называют «стихийными платонистами», поскольку они уверены в истинности математического знания, что принципиально важно для понимания философской проблемы обоснования математики. Многие математики всегда считали математические объекты принадлежащими в том или ином смысле миру идей и что непротиворечивые объекты и теории описывают математическую реальность. Для Платона «идея – это умственное зрелище истинного бытия. Истина не может быть выражена в понятии. А идея как раз есть то, куда устремляются понятия, их недостижимый предел» [6, с. 28]. В своей знаменитой аллегории о «пещере и ее узниках» Платон показывает, как выглядит путь в мир идей, когда надо начинать с самого легкого, то есть сначала надо смотреть на тени, затем – на отражение в воде различных предметов и людей, а уж только потом – на самые вещи. По отношению к математическим наукам созерцание математических предметов как раз выступает в толи подготавливающего испытания, без прохождения которого трудно чтото увидеть при «ярком солнечном свете» истины. Эта интерпретация стала одним из общих мест платонизма. Математика, кроме логически непротиворечивых теорий, имеет онтологически истинные теории. Поэтому можно предположить, что ее исходные положения являются априорными, что означает их интерсубъективность, или «предпонимание», в качестве необходимой формы математического мышления, которая укоренена в структуре математической реальности. Программы обоснования математики тоже являются априористскими, поскольку постулируют истинность некоторых утверждений и надежность выбранных методов. Интересную трактовку априорности математики, основанную на понятии практики, предлагает философ математики В. Я. Перминов: «Математика априорна в том смысле, что ее исходные интуиции имеют онтологическую природу и не содержат в себе каких-либо эмпирических констатаций» [7, с. 286]. Его праксеологическая концепция математического априоризма, которая одновременно является реализмом, исходит из понимания математических очевидностей как универсальных структур мышления, проистекающих из необходимой деятельностной или практической ориентации мышления. Праксеологический априоризм по существу оправдывает традиционную веру математиков в реальную значимость математических объектов и теорий, то есть это хорошо коррелирует с философским взглядом на платонистское течение в философии математики. Так, например, канторовская теоретико-множественная концепция явно восходила к учению Платона. Современная версия платонизма в математике не слишком-то похожа на платоновское видение математического мира, но суть вопроса остается прежней и проявляется в том, что существованию абстрактных объектов придается онтологический статус и рассмотрение их «наравне» с существованием конкретных объектов. «Необходимость философии математики Платона как формы духовного творчества заключается в том, что мифопоэтическая вольность его произведений требует математического обоснования для философских положений, и потому существует установка на рационально-математическое оправдание или подведение фундамента под природную диалектику образно-

472

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

художественного, теологического мышления великого афинянина» [8, с. 15]. Платонистское сознание работающих математиков зачастую не осознается ими как специфический философский взгляд, потому что лежащие в его основе представления для них абсолютно естественны и просты. Важнейший шаг в сторону понимания учения Платона заключался в том, что концепция мира идей стала представляться первичной, исходной и ясной в отношении абстрактных понятий, которыми оперирует современная математика. Философско-методологический анализ проблемы обоснования математики показал, что понимание сущности математики выходит за пределы логических понятий. Если в начале прошлого века преобладало убеждение, что основной методологический вопрос о возможности обоснования математики можно решить в рамках самой математики, то теперь уже стало понятно, что обоснование математики средствами только самой математики и логики недостижимо. Когда исследование философско-методологических проблем математики доходит до «предельных оснований» математики, между математикой и философией математики устанавливается определенный баланс, с точки зрения использования разрабатываемых новых идей в философии и математике. Можно даже вполне определенно сказать, что этот баланс – реальное достижение философии науки конца XIX – начала ХХ веков, которое зафиксировано в философии математики с момента появления программ обоснования математики. Феномен рождения математического знания по-разному оценивался многими философами, но при обсуждении этого вопроса нельзя не обратиться к греческой философии. Греческой философии мы обязаны появлением математического метода, когда стали исследовать не непосредственные природные объекты, а некоторое представление о них, как о субъективно воспринимаемой реальности. Хотя вопрос о реальности в смысле Платона постепенно утратил свою актуальность, направления обоснования математики, возникшие в начале ХХ века, заставили все же провести внутреннее деление между математическими теориями. Математику как профессию большого сообщества ученых можно рассматривать с различных точек зрения. Для дополнительной аргументации востребованности платонизма в математике процитируем мнение авторитетного математика Ю.И. Манина: «Многие математики по-прежнему считают, что математика имеет дело непосредственно с платоновским миром смыслов. Каков бы ни был философский статус этих споров, некоторые из наиболее красивых и высокоразвитых разделов математики, без сомнения, являются платоновскими» [9, с. 128]. Даже компьютерное моделирование можно рассматривать как эксперимент в «платоновской реальности». Такой анализ никогда не был самоцелью философского исследования по математике, поскольку он всегда подразумевал синтез всей картины развития современной математики, который невозможен без знания «предельных оснований», опирающихся на умеренную платонистскую составляющую в математике. Он зависит от различных онтологических представлений о том, какого рода существованием обладают математические объекты и от гносеологических представлений, которые касаются смыслов и способов познания математических сущностей. Суть умеренного платонизма состоит в том, что смыслы изначально заданы в своей потенциальной и непроявленной форме, снимающее возражение о том, что гипотетические платоновские сущности не могут быть познаны в силу «каузальной», или причинной, теории познания. Так как, что должно быть познано, является причиной определенного воздействия на самого познающего субъекта. Если у Платона знание – это отражение идей, то в но-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

473

вой интерпретации изначально существуют не готовые идеи, а только смыслы и человек не механически считывает их, а творчески «распаковывает» и логически осмысливает «континуум смыслов», что создает естественную ассоциацию с платоновским миром идей. Хотя платонизм не совместим с догматизмом, математиков интересует также такой вопрос: как можно прийти к идеальным высказываниям, используемым в математике? Для этого можно выделить два подхода к решению этой проблемы, а именно, онтологическую и эпистемологическую версию. Традиционно платонизм считается спорным онтологически как концепция существования объектов, обитающих в сфере идеального, независимо от нашего разума, поэтому не понятно каким образом, например, числа и другие абстрактные объекты могут «каузально» взаимодействовать с нами. Эпистемологическое возражение против математического платонизма сосредоточено на невозможности доступа к таким идеальным объектам и взаимодействия с ними, поэтому в эпистемологическом отношении платонизм оставляет неясность в том смысле, что интуитивный акт, способствующий открытию математической реальности, с точки зрения методологии есть нечто непередаваемое. В философии математики оба эти аргумента можно опровергнуть по одной и той же причине, поскольку они предполагают, что процедуры «вызывать события» или «взаимодействовать с нами» должны пониматься в терминах действующей причинности. Хотя не известно, как разум способен «схватывать» или «постигать» математические объекты и истины, он считает, что ответ на это можно дать в терминах формальной причинности, которую используют, но не признают за таковую. В объяснении законов природы постулируются свойства и универсалии, понимаемые как реальные абстрактные сущности, но это явно не действующая причинность. Поэтому умеренный платонизм, провозглашающий самостоятельное существование математических объектов и структур, не может быть опровергнут. Заметим также, что платонистские взгляды по новому возродились в философской школе логицизма, представители которой допускали существование математических объектов, которые существуют в мире идей. Говоря о связи платонизма и логицизма, можно сказать, что философские исследования логических оснований математики в прошлом веке привели к возрождению платоновского реализма, точнее к идее существования абстрактных математических объектов в некотором идеальном мире. Платонистская объективизация математических понятий стимулировала развитие математики, способствуя пониманию сущности абстракции. Следует отметить, что термин «платонизм» давно устоялся в философии математики. Но мало кто знает, что, несмотря на определенную близость идеологии работающих математиков к философии Платона, сам термин «математический платонизм» ввел в прошлом веке в философско-математическое обращение немецкий математик Пауль Бернайс, который в статье «О платонизме в математике» сопоставлял подходы к термину «существование». В теории множеств Кантора платоническая концепция простирается намного дальше, чем в теории действительных чисел. Кроме того, применения платонических концепций анализа и теории множеств оказались плодотворными в современных теориях алгебры и топологии. «Эти применения столь распространены, – считает Бернайс, – что не будет преувеличением сказать, что платонизм царит ныне в математике» [10, c. 262]. Оригинальность платонизма заключается в том, что эта концепция направлена на выявление общих философских понятий, с помощью которых доказывается объективный статус сущностных признаков абстрактных математических объектов, а также возможность их истинного познания. В дополнение к этому следует заметить,

474

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

что в современной математике есть непротиворечивые теории, которые противоречат друг другу, а признание истинности обеих ставит под сомнение объективность математики. Когда математик, не углубляющийся в философские аргументы, берется за решение методологических вопросов математики и за объяснение природы своих результатов, он вольно или невольно привносит в свои общие рассуждения элементы платонизма. Платонизм выжил, и, несмотря на его теологические претензии, современная философия математики продолжает анализировать его новые интерпретации. На современном этапе развития философии математики востребованность платонистской составляющей в обосновании математики опирается, прежде всего, на авторитет Курта Гёделя, который не ограничился одной лишь верой, а попытался обосновать ее необходимость. Его обоснование не только способствовало пониманию природы математики, но еще и тому, в какой степени современная математика ответственна за направление платонизма. Философская позиция австрийского логика и математика Курта Гёделя была представлена в его статьях «Расселовская математическая логика» и «Что такое канторовская проблема континуума», где анализируя основные понятия теории множеств, он высказал убеждение, что за ними стоят объекты, данные во внечувственной интуиции. Несмотря на различие математических объектов с чувственно воспринимаемыми объектами есть определенная аналогия последних с объектами теории множеств, сущность которых проявляется в таком факте, что аксиомы теории множеств рассматриваются математиками как, несомненно, истинные. «Мне кажется, – размышлял Гёдель, – что предположения о таких объектах столь же допустимы, как и предположения о физических телах, и имеется столь же много причин верить в их существование» [11, с. 217]. Если согласиться с этим положением, то мы должны признать, что кроме чувственной реальности, должна существовать еще некоторая идеальная реальность, благодаря которой наше сознание способно выявлять аксиомы математики. Поэтому философский интерес Курта Гёделя к проблеме обоснования математики следует иметь в виду при оценке того, что сейчас называют «платонизмом Гёделя». Отметим двойственность его подхода: с одной стороны, он не сомневался, что возможна часть математики, изучающая ее собственные конструкции, а с другой стороны, он не считал эту часть наиболее полезной для самой математики и уж тем более не отождествлял ее с математикой в целом. Гёделя называют иногда «крайним платонистом» в связи с его высказыванием о том, что «математические сущности» доступны интуиции математика точно так же, как физические объекты доступны чувственному восприятию. Такая способность внечувственного восприятия, которая связывает математическое знание с представлением о его данности, столь же необходима для получения обоснования математики, как и чувственные восприятия физических объектов в естественнонаучном знании. Ключевым моментом в платонистском направлении обоснования математики является допущение существования двух областей – физической области материальных тел и абстрактной математической области, которая посредством понятий, моделей и структур дает такое понимание, какое только возможно достичь, благодаря тому, что Платон приписывал самостоятельное существование идеям. «Платон, настаивая на первичности Идеи, тем самым переворачивает всю „наивную‟ онтологию, строившуюся на очевидности восприятия, и приписывает Идеям наивысший бытийный статус» [12, с. 64]. Математические идеи постигаются умом и именно в силу этого они, по мнению Платона, являются предметом истинного математического знания.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

475

Следует заметить, что те, кто отвергает платонизм, обычно сосредоточены на самой критике и не утруждают себя объяснением «рабочего платонизма», которое представляется им заблуждением «философски наивных математиков». Под рабочим платонизмом здесь понимается вера или философия работающего математика, то есть сила, превышающая возможности логики. Создатель теории бесконечных множеств Георг Кантор, как последователь Платона, тоже полагал, что математические идеи существуют в некоем «мире идей», не зависящем от человека, что противоположно конструктивному подходу в математике. В частности, Курт Гёдель упрекал интуиционистов за признание математических объектов лишь как конструкций нашего ума, а его знаменитое утверждение о том, что математическая интуиция играет точно такую же роль в математическом познании, как и чувственное ощущение в познании физических объектов, можно интерпретировать как принадлежность Гёделя к платонизму. Востребованность платонизма Гёделя в философии математики, определяется тем, что трудно создать исключительно рациональный образ концепции обоснования математики, хотя, с точки зрения философии Гёделя, рационализм как метод мышления не требует дополнительной аргументации в его пользу. Можно резюмировать, что вера Гёделя в то, что континуум-гипотеза либо истинна, либо ложна, вне зависимости от того, способны ли математики доказать ее или опровергнуть, позволяет причислить его к приверженцам платоновской идеи в математике. Как можно осмыслить вопрос о том, какая из двух аксиоматических математических теорий – аксиомы Цермело–Френкеля плюс континуум-гипотеза или те же аксиомы плюс отрицание континуум-гипотезы – является истинной? Признание истинности обеих теорий вызывает сомнение в объективности математики и математического платонизма. Выход из ситуации можно найти в расширительном платонистском понимании сферы потенциально осуществимых сущностей. В решении дилеммы определенный интерес, по мнению В. В. Целищева, представляет радикальный вид платонизма, так называемый «полнокровный платонизм». «Наша интуиция множества "схвачена" в различных формальных системах, и вполне возможно, что постановка вопросов, скажем, о континуум-гипотезе требует существенно нового понятия множества, точнее новых теоретико-множественных аксиом, которые позволили бы устранить кажущуюся парадоксальность существования некатегоричных интерпретаций понятия множества» [13, с. 24]. Суть сказанного состоит в том, что при такой постановке вопроса континуум-гипотеза может быть истинной в одних моделях и ложной в других, а при допущении неразрешимых утверждений полнокровный платонизм согласуется с математической практикой. Хотя полнокровный платонизм не заостряет проблему об априорных истинах, априоризм предполагает существование независимого от внешнего опыта источника знания, то есть то, что как раз демонстрирует умеренный платонизм, а именно, что математика представляет также и априорное знание. Обратим внимание на еще один аспект уместности платонистских воззрений, связанный с выявлением неявных предпосылок в математике. Вся история становления математики показывает, что в ее развитии очевидна тенденция к устранению неявных посылок интуитивных аспектов мышления, используемых в доказательствах математических утверждений, так как использование таких посылок не гарантирует строгости математического доказательства с формальной точки зрения. Например, философ математики Л. Б. Султанова считает: «В основе такого представления о познании лежит платоновская идея о том, что знание – это припоминание того, что уже содержится в

476

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

мышлении, но неосознанно, неявно. Очевидно, что с платоновской философией концепция неявного знания вполне согласуется» [14, с. 107]. Это еще один веский аргумент в пользу уместности платонистской компоненты в философии современной математики. 3. Заключение О существовании платоновского математического мира говорит хорошо известный физик, математик и философ Роджер Пенроуз, который считает, что точка зрения Платона обладает огромной научной ценностью [15]. Он обосновывает это тем, что Платон проводит четкое разделение между точными математическими объектами и теми приближениями, что мы наблюдаем в физическом мире вокруг нас. К тезису о «стихийной платонической вере математиков» иногда приводится контраргумент, согласно которому никто пока не поводил статистических исследований по этому поводу. Возможно, это справедливо только для тех математиков, которые уже высказали свое мнение, но большинство из них все же не высказывалось. На это можно резонно возразить, что не было никаких социологических или статистических исследований среди работающих математиков и по другим направлениям в философии математики. Однако математика основывается на платонистской вере в том смысле, что математики не знают, рассуждают они верно или нет, но верят в то, что они делают это верно и движутся в нужном и правильном направлении исследований. Об этой вере говорит и «онтологический платонизм», в котором приравнивается роль абстрактных математических объектов роли физических объектов. Выделяют также «эпистемологический платонизм», в основе которого лежит представление о том, как познаются абстрактные объекты математики. Есть еще и так называемый «методологический платонизм», для которого характерно широкое использование таких неконструктивных математических методов, как закона исключенного третьего. «В начале XXI в. нам также трудно обойтись без Платона, как и в XIX или XX столетиях. Удивительно, но факт: Платон из своего IV в. до н. э. контролирует и наше время, точно так же, как он контролировал все предшествующие нам века» [16, с. 10]. Можно вспомнить высказывание А. Н. Уайтхеда, что «вся западная философия есть комментарий к Платону». Если стать на точку зрения, согласно которой существовать в математике, значит быть свободным от противоречий, то можно предположить, что разрешение проблем, связанных с платонистским существованием, состоит в его «полной либерализации», преодолевающей трудности обоснования математики. Суть платонистской составляющей философии математики состоит еще в том, что именно в математической объективности и истинности заключается главный смысл этой философской концепции, которую каждый открывает для себя в соответствии со своими умственными и душевными силами. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5.

Платон. Тимей // Сочинения в трех томах. М.: Мысль, 1973. Том 3. Часть 1. С. 455–541. Patnam H. What is mathematical truth? // New Directions in the Philosophy of Mathematics: An Anthology. Prinstone: Princeton University Press, 1998. P. 50–65. Целищев В. В. Математический платонизм // Scholae. Философское антиковедение и классическая традиция. 2014. Т. 8. №2. С. 492–504. Вечтомов Е. М. Метафизика математики. Киров: Изд-во Вятского государственного гуманитарного университета, 2006. 508 с. Непейвода Н. Н. Прикладная логика. Новосибирск: Изд-во Новосибирского государственного университета, 2000. 521 с.

ISSN 2305-8420 6. 7. 8.

9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16.

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

477

Мороз В. В. Диалектика взаимосвязи философии и математики в учении Платона // Ученые записки. Электронный научный журнал Курского государственного университета. 2014. №2. С. 25–32. Перминов В. Я. Идея абсолютного обоснования математики с точки зрения теории познания // Историко-математические исследования. Вторая серия. 2005. Вып. 10. С. 280–299. Панфилов В. А. Философские проблемы математики в учении Платона как основа метафизики гуманитарного знания и духовного творчества // Віcник Дніпропетровського університету. Серія «Історія і філософія науки і техніки». 2009. №1/2. Вип. 17. С. 3–17. Манин Ю. И. Математика как профессия и призвание // Математика как метафора. М.: Изд-во Московского центра непрерывного математического образования, 2008. С. 125–133. Бернайс П. О платонизме в математике // Платон-математик. М.: Голос, 2011. С. 259–275. Гёдель К. Расселовская математическая логика // Рассел Б. Введение в математическую философию. М.: Гнозис, 1996. С. 205–232. Егорычев И. Э. Природа математического у Платона // Вестник Московского государственного областного университета. Серия «Философские науки». 2012. №4. С. 61–66. Целищев В. В. Математика как представление знания при расширительном понимании платонизма // Философия науки. 2011. №3. С. 16–36. Султанова Л. Б. Роль неявных предпосылок в историческом обосновании математического знания // Вопросы философии. 2004. №4. С. 102–115. Пенроуз Р. Тени разума: в поисках науки о сознании. Москва: Институт компьютерных исследований, 2005. 688 с. Карабущенко П. Л. Платон и платонизм начала XXI в. // Гуманитарные исследования. 2005. №3. С. 10–15. Поступила в редакцию 15.12.2014 г.

478

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.5

Philosophy and Mathematics in the Teaching of Plato: the Development of Idea and Modernity © N. V. Mikhailova Minsk State Higher Radioengineering College 62 Nezavisimosti Ave., 220005 Minsk, Belarus. Phone: 8 (017) 331 89 45. Email: [email protected] It is well known that the largest philosophers differently explain the origin of mathematics. This question was investigated in antiquity, a substantial and decisive role in this respect was played by the Platonic doctrine. Therefore, discussing this issue the problem of interaction of philosophy and mathematics in the teachings of Plato should be taken into consideration. Many mathematicians believe that abstract mathematical objects belong in a certain sense to the world of ideas and that consistency of objects and theories really describes mathematical reality, as Plato quite clearly expressed his views on math, according to which mathematical concepts objectively exist as distinct entities between the world of ideas and the world of material things. In the context of foundations of mathematics, so called “Gödel’s Platonism” is of particular interest. It is shown in the article how Platonic objectification of mathematical concepts contributes to the development of modern mathematics by revealing philosophical understanding of the nature of abstraction. To substantiate his point of view, the author draws the works of contemporary experts in the field of philosophy of mathematics. Keywords: philosophy of mathematics, teaching of Plato, Platonism. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Mikhailova N. V. Philosophy and Mathematics in the Teaching of Plato: the Development of Idea and Modernity // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 6. Pp. 468–479.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8.

Platon. Timei Sochineniya v trekh tomakh. Moscow: Mysl', 1973. Tom 3. Chast' 1. Pp. 455–541. Patnam H. New Directions in the Philosophy of Mathematics: An Anthology. Prinstone: Princeton University Press, 1998. Pp. 50–65. Tselishchev V. V. Scholae. Filosofskoe antikovedenie i klassicheskaya traditsiya. 2014. Vol. 8. No. 2. Pp. 492–504. Vechtomov E. M. Metafizika matematiki [Metaphysics of Mathematics]. Kirov: Izd-vo Vyat-skogo gosudarstvennogo gumanitarnogo universiteta, 2006. Nepeivoda N. N. Prikladnaya logika [Applied Logic]. Novosibirsk: Izd-vo Novosibirskogo gosudarstvennogo universiteta, 2000. Moroz V. V. Uchenye zapiski. Elektronnyi nauchnyi zhurnal Kurskogo gosudarstvennogo universiteta. 2014. No. 2. Pp. 25–32. Perminov V. Ya. Istoriko-matematicheskie issledovaniya. Vtoraya seriya. 2005. No. 10. Pp. 280–299. Panfilov V. A. Vіcnik Dnіpropetrovs'kogo unіversitetu. Serіya «Іstorіya і fіlosofіya nauki і tekhnіki». 2009. No. 1/2. Vip. 17. Pp. 3–17.

ISSN 2305-8420 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16.

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

479

Manin Yu. I. Matematika kak metafora. Moscow: Izd-vo Moskovskogo tsentra nepreryvnogo matematicheskogo obrazovaniya, 2008. Pp. 125–133. Bernais P. Platon-matematik. Moscow: Golos, 2011. Pp. 259–275. Gedel' K. Rassel B. Vvedenie v matematicheskuyu filosofiyu. Moscow: Gnozis, 1996. Pp. 205–232. Egorychev I. E. Vestnik Moskovskogo gosudarstvennogo oblastnogo universiteta. Seriya «Filosofskie nauki». 2012. No. 4. Pp. 61–66. Tselishchev V. V. Filosofiya nauki. 2011. No. 3. Pp. 16–36. Sultanova L. B. Voprosy filosofii. 2004. No. 4. Pp. 102–115. Penrouz R. Teni razuma: v poiskakh nauki o soznanii [Shadows of the Mind: A Search for the Missing Science of Consciousness]. Moskva: Institut komp'yuternykh issledovanii, 2005. Karabushchenko P. L. Gumanitarnye issledovaniya. 2005. No. 3. Pp. 10–15.

Received 15.12.2014.

480

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.6

Закодированные дискурсы власти (в сновидениях её носителей) © Е. А. Дегальцева Бийский технологический институт АлтГТУ Россия, 659305 г. Бийск, ул. Трофимова, 27. Тел.: +7 (3854) 43 53 00. Email: [email protected] Статья посвящена неформальным аспектам политической власти, в ней рассмотрена природа власти на основе анализа сновидений её носителей: российских государственных деятелей XIX – начала ХХ вв. Актуальность темы обусловлена динамичностью современной политической культуры, невозможностью выявить формальные источники легитимности власти. Полученные результаты указывают на мифологизацию и мистификацию власти. Компонентами рассмотренных в исторической ретроспективе дискурсов являлись унаследованные от прошлого сакральные образы власти, от которых не могли избавиться и сами её носители. Ключевые слова: политическая власть, сновидение, образ власти, бессознательное, дискурс, мифологизация, символ.

Природа власти не имеет очерченных исследовательских границ. Роль самых разных характеристик (формальных, динамических, мистических) власти в социокультурном и политическом пространстве рассмотрена К. М. Ульянченко [1], А. М. Конопкиным [2] и др. В. В. Ильиным при исследовании специфики научного познания, сценографии мира дано теоретическое осмысление символических форм при конструировании реальности, возможностей ассоциативного сознания [3]. Однако изучение её новых граней имеет не только методологический, но и практический интерес. Империя чувств в исследованиях повседневности стала изучаться сравнительно недавно и имеет ограниченную топографию. Территория политики в этом смысле остаётся почти неизведанным полем. Пересечение традиций и культурных потоков в России особенно отчётливо видны на характере как истории повседневной жизни, так и современной археологии «политического быта». Вообще политика и повседневность на первый взгляд кажутся непересекающимися векторами нашей жизни, однако российская специфика сделала их однонаправленными, всепроникающими. Подобные исследования предполагают использование интегративного метода познания человека в историческом контексте (Ф. Бродель). Применение данного метода обусловлено тем, что повседневность, обыденность в России является для людей главной сферой при отсутствии активного участия («выключенности») в других сферах – общественно-политической, гражданской. Поэтому особенно важно understanding past understanding (понимание прошлого понимания). Сексуальный, антропологический, культурологический, мифологический и другие аспекты сновидений давно привлекли внимание учёных, символический, феноменологический и метафорический подходы к сновидениям используют в своих работах Д. Г. Трунов [4],

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

481

О. В. Тимофеева [5], А. В. Марков [6], Е. В. Пчелов [7], однако историко-кратологический аспект пока остался вне отечественного исследовательского поля. В зарубежной историографии такие работы появились с середины 1990-х гг. Интересным показалось исследование Ирины Паперно «Сны террора (сон как источник для истории сталинизма)» [8]. На основании теории Питера Бёрка [9] она, опираясь на сны жертв режима, отложенные в дневниках, проанализировала историческое сознание советского человека. Сновидение – это своеобразный строй переживаний и событий, специфический тип восприятия реальности, в том числе и повседневной. Как писал З. Фрейд, «нужно на вопрос о побудителях сновидения и о связи последнего с повседневной жизнью ответить следующим образом: сновидение никогда не интересуется тем, что не могло бы привлечь нашего внимания днем, и мелочи, не волнующие нас днем, не в состоянии преследовать нас и во сне» [10]. Долгое время люди не затруднялись объяснениями сновидений и в различных областях науки (за исключением психоанализа) снам не уделялось должного внимания. Однако символика, поэтика и эмблематика сновидений отражает наиболее архаические черты любой культуры и тем более интересной будет расшифровка снов наиболее закрытой части общества – политической элиты. Большую сложность в данном вопросе представляет скудость источников, – немногие сильные мира сего могли откровенно признаться, используя мемуарный жанр, в своих ночных грёзах. Тем не менее некоторые подробности о символах власти, зашифрованной в снах, мы обнаруживаем в воспоминаниях и мемуарах, например, П. П. Баснина о М. М. Сперанском [11], Ф. Юсупова [12], великого князя Константина Николаевича [13] и других. Мифологизация, мистификация власти глубоко укоренена в нашей культуре: в русских народных сказках часто именно во сне приходило мудрое решение выхода из неразрешимой казалось бы ситуации, которое и приводило главного героя на трон, делало властителем, государем. В упоминаемых источниках, появившихся в конце XIX – начале XX в., мы видим элементы сакрализации власти, наличие самой разной символики, подчеркивающий её божественный характер. Наряду с другими символами власти (Римский Колизей, Капитолий с крестом, высокие башни, величественные статуи, небо) постоянно фигурировала и Луна. В мифологии именно Луна чаще всего предстаёт как всевидящее божье око, внимательно наблюдающее за всем происходящим на земле во мраке ночи. О сне, как о видении или забытьи пишут в мемуарах Феликс Юсупов, великий князь Константин Николаевич. Смысловые границы сновидений в их историях пролегают между сознательным и бессознательным. Мотив такого лёгкого сна, например, у Константина Николаевича связан с римскими символами власти, величественными и вневременными. В воспоминаниях, приводимых П. Басниным, точно передан рассказ М. М. Сперанского об увиденном им сне в период государственной службы в Сибири, который необходимо привести целиком. «Вижу я, что в мой кабинет вошёл какой-то высокий человек, с длинной, седой бородой и с открытым лбом, как у государя (Александра Павловича). Я обернулся и спросил, будто бы, вошедшего, кто он и что ему нужно. Но высокий человек ничего не отвечал, а только пристально смотрел на меня ясными, голубыми глазами. Смутился я, и в сердце моё закрался страх. Вдруг старик поманил меня к себе, и я почувствовал, что ноги мои отделяются от земли, и я лечу неведомо куда. Передо мной равнина, покрытая блестящим снегом, и по ней нескончаемой вереницей тянутся люди. – Куда идёте вы? – спрашиваю я идущих; они молчат и всё продолжают идти. Опять сделалось мне страшно, – страшно за людей; погибнут все; кругом снежная пустыня, и нигде не видно человеческого жилья. Мне захотелось спасти

482

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

их, указать им грозящую опасность, предупредить и вернуть назад. Но я не мог сказать ни одного слова и только смотрел, как вдали исчезали толпы за толпами, как на смену скрывшихся являлись всё новые люди, которые всё шли и шли… Скрылась и равнина, и я увидал большой город. В этом городе не было живых людей, а всюду лежали трупы и скелеты. Это был город мёртвых. Я почувствовал, как моё сердце усиленно стало биться, а потом замерло, и я стал умирать. И вижу я, что ко мне склонился высокий старик, который прошептал только одно слово: «возроди» [11, с. 153]. Как указывает мемуарист, Сперанский проснулся, долго размышлял над странным сном, а затем ещё не раз давал ему мистические и метафорические комментарии. Чиновник искренне верил, что этот сон предвещал ему «большие невзгоды и огорчения» [11, с. 154]. С точки зрения психоанализа данное сновидение заменило/сублимировало ряд мыслей, которые протекали из «дневной» деятельности. Они логично связаны друг с другом. В мыслях, которые скрываются за этим сном, можно обнаружить неуверенность, опасность, разочарование. Мысли, мучившие Сперанского днём и не находившие стройного выражения, доходят до сознания именно во время сна. «Целесообразный ход мыслей способен при известных условиях привлекать к себе внимание сознания, через посредство его он получает тогда «перевод» [14]. Высокая интенсивность представлений М. М. Сперанского, таким образом, была связана со сложными психическими процессами в его сознании, попытками осмыслить своё предназначение. Как утверждает З. Фрейд, после неоднократного повторения этого процесса сознание может сконцентрироваться на одном представлении, что и есть процесс компрессии, или сгущения, который даёт себе выход в столь эмоциональных сновидениях. Эта компрессия-то по Фрейду и повинна в «том странном впечатлении, которое оказывает сновидение» [14]. Символика «праха» – пустынная равнина, трупы и скелеты – подводит к мысли об угнетенном состоянии, понимании невозможности совершить задуманное в «диком краю» и «возродить» его, как советует старик из сна, опасности клеветы и ответственность за судьбы вверенных ему людей. «Сибирь – это не место для жизни», – писал в начале своей сибирской карьеры Сперанский [15] и в его сне город мёртвых – это аллегория Сибири, которая представлялась ему суровым краем ссыльных, который впоследствии он, однако, полюбил и покидал с тяжелым чувством [11, с. 172]. Все его старания здесь действительно оказались преждевременными и невостребованными местным обществом. После его отъезда многие учреждения развалились, а некоторые учебные заведения закрылись [16]. Даже сама стилистика сновидения Сперанского была связана с управлением людьми и путеводной монаршей властью – всезнающей, спасающей и направляющей. Миф о добром царе отложился в подсознании и вылился в образ старца в сновидении. Субстанция власти отразилась в просторах, полете над городом, толпах людей, которых так трудно спасти и осчастливить. Полунамеки и недосказанность в отношениях с власть предержащими привела во сне к угадыванию высочайшей воли. Слабый механизм консенсуса в реальности во сне преобразуется в некое единение, связанное с пониманием монаршей воли. Дотянуться до чистой незамутненной воли царя – это видимо было подсознательным желанием незаслуженно обиженного Сперанского. Таким образом, рассмотренный сон стал как бы перевёрнутой реальностью, выходом желаний, переживаний и нереализованных возможностей. Трудно переоценить значение мистики сновидений для российской политической культуры, как в прошлом, так и сегодня. С одной стороны, это объясняется сложившимся патер-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

483

налистски-божественным образом власти, а с другой, неизменным национальным разочарованием реформами и начинаниями как со стороны самой власти, так и со стороны различных слоев населения. Итак, компонентами рассматриваемых нами дискурсов в исторической ретроспективе являлись унаследованные от прошлого сакральные образы власти. От них, разумеется, не могли избавиться и сами её носители. Однако накануне краха системы в начале ХХ в. эти сакральные образы власти уже утрачивают свою актуальность и силу, а также свою связь с реальными носителями власти. Эти образы зачастую меняются на противоположные, затем те и другие превращаются в симулякры, обменивающиеся друг на друга «по структурному закону ценности» [17, с. 111] и становятся элементами политических мифов. Как точно уловил В. С. Соловьев: «Какой тяжелый сон! В толпе немых видений, Теснящихся и реющих кругом, Напрасно я ищу той благодатной тени, Что тронула меня своим крылом» [18]. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7.

8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18.

Ульянченко К. М. Динамические характеристики власти как политического процесса // Власть. 2014. №7. С. 73–76. Конопкин А. М. Сакральная «теневая власть» как инструмент легитимации в первобытных обществах // Власть. 2014. №7. С. 125–130. Ильин В. В. Символическое конструирование реальности: сценография мира // Российский гуманитарный журнал. 2013. Т. 2. №6. С. 531–551. Трунов Д. Г. Феноменологический подход к толкованию сновидений (2008). URL: http://trunoff.hotm ail.ru/archiv/p079.htm Тимофеева О. В. «Фальшивый сон»: Структура эротической прозы Ж. Батая // Русская антропологическая школа. Труды. Вып. 5. РГГУ. М.: Российск. гос. гуманитар. ун-т, 2008. С. 197–205. Марков А. В. Изобразимое в сновидении (2005). URL: http://kogni.narod.ru/markov1.htm Пчелов Е. В. Символы и образы сна и бодрствования в русской культуре Нового времени: визуальный аспект (некоторые заметки) // Русская Антропологическая школа. Труды. Вып. 5. РГГУ. М.: Российск. гос. гуманитар. ун-т, 2008. С. 239–252. Паперно И. Сны террора (сон как источник для истории сталинизма) // НЛО. 2012. №116. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2012/116/p18.html Burke P. The Cultural History of Dreams. Varieties of Cultural History. Cambridge, 1997. P. 23–42. Фрейд З. О сновидении. Гл. V. URL: http://psychologylib.ru/books/item/f00/s00/z0000013/index.shtml Баснин П. П. Воспоминания о Сперанском // Исторический вестник. 1903. №1. С. 152–173. Князь Феликс Юсупов. Мемуары в двух книгах. М.: Захаров, 2014. 432 с. Дневник вел. кн. Константина Николаевича // Вопросы истории. 1990. №5. С. 107-129; №8. С. 109-130; №12. С. 105–120. Фрейд З. Толкование сновидений. Киев, 1991. Сперанский М. М. Письма к дочери // Русский архив. Историко-литературный сборник. М.: Тип. В. Грачева и Ко, 1869. Стб. 1684. Ядринцев Н. М. Потребность знания на Востоке // Дело. 1875. №10. Отд. II. С. 33–39. Фишман Л. Политическое в фантастике // Свободная мысль. 2007. №6. С. 107–120. Соловьев В. С. Избранное. Библиотека поэзии. СПб: Диамант, 1998. Поступила в редакцию 12.10.2014 г.

484

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.6

The Authority’s Coded Discourse (In the Dreams of its Carriers) © E. A. Degaltseva Biysk Technological Institute AltSTU 27 Trofimova St., 659305 Biysk, Russia. Phone: +7 (3854) 43 53 00. Email: [email protected] The article is devoted to the formal aspects of the political power. It examines the nature of power on the basis of the analysis of dreams of her media: Russian statesmen of XIXth and early XXth centuries. The relevance of the topic due to the dynamism of a modern political culture, the inability to identify formal sources of legitimacy of authority. The results indicate the mythologization and mystification of power. Components reviewed in historical Retrospect discourses were inherited from the past sacred images of power, which could not rid ourselves of its carriers. Keywords: political power, dream, the image of authority, unconscious, discourse, mythologization, symbol. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Degaltseva E. A. The Authority’s Coded Discourse (In the Dreams of its Carriers) // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 6. Pp. 480–484.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18.

Ul'yanchenko K. M. Vlast'. 2014. No. 7. Pp. 73–76. Konopkin A. M. Vlast'. 2014. No. 7. Pp. 125–130. Il'in V. V. Liberal Arts in Russia. 2013. Vol. 2. No. 6. Pp. 531–551. Trunov D. G. Fenomenologicheskii podkhod k tolkovaniyu snovidenii (2008). URL: http://trunoff.hotmail.ru/a rchiv/p079.htm Timofeeva O. V. Russkaya antropologicheskaya shkola. Trudy. No. 5. RGGU. Moscow: Rossiisk. gos. gumanitar. un-t, 2008. Pp. 197–205. Markov A. V. Izobrazimoe v snovidenii (2005). URL: http://kogni.narod.ru/markov1.htm Pchelov E. V. Russkaya Antropologicheskaya shkola. Trudy. No. 5. RGGU. Moscow: Rossiisk. gos. gumanitar. un-t, 2008. Pp. 239–252. Paperno I. NLO. 2012. No. 116. URL: http://magazines.russ.ru/nlo/2012/116/p18.html Burke P. The Cultural History of Dreams. Varieties of Cultural History. Cambridge, 1997. Pp. 23–42. Freid Z. O snovidenii. Gl. V. URL: http://psychologylib.ru/books/item/f00/s00/z0000013/index.shtml Basnin P. P. Istoricheskii vestnik. 1903. No. 1. Pp. 152–173. Knyaz' Feliks Yusupov. Memuary v dvukh knigakh [Count Felix Yusupov. Memoirs in 2 Volumes]. Moscow: Zakharov, 2014. Dnevnik vel. kn. Konstantina Nikolaevicha. Voprosy istorii. 1990. No. 5. Pp. 107-129; No. 8. Pp. 109-130; No. 12. Pp. 105–120. Freid Z. Tolkovanie snovidenii [The Interpretation of Dreams]. Kiev, 1991. Speranskii M. M. Pis'ma k docheri Russkii arkhiv. Istoriko-literaturnyi sbornik. Moscow: Tip. V. Gracheva i Ko, 1869. Stb. 1684. Yadrintsev N. M. Delo. 1875. No. 10. Otd. II. Pp. 33–39. Fishman L. Svobodnaya mysl'. 2007. No. 6. Pp. 107–120. Solov'ev V. S. Izbrannoe. Biblioteka poezii [Selected Works Library of Poetry]. Saint Petersburg: Diamant, 1998. Received 12.10.2014.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

485

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.7

Мамлюкский Египет – центр арабо-мусульманской культуры XIII–XIV вв. © Т. Р. Шайхисламов Санкт-Петербургский государственный университет Россия, 199034 г. Санкт-Петербург, Университетская набережная, 11. Тел.: +7 (911) 153 82 48. Email: [email protected] В статье анализируется роль и значение мамлюкского Египта, как центра арабо-мусульманской культуры XIII–XIV вв. Исследуются факторы, способствовавшие превращению Египта в важнейший культурный центр. Отмечается, что культура Египта достигла наивысшего расцвета в силу исторических условий и покровительства мамлюков, сумевших превратить это государство в центр арабо-мусульманской культуры. Показано важные место мамлюкского Египта не только в арабо-мусульманской, но и во всей культуре человечества. Ключевые слова: Египет, мамлюки, культура, арабо, мусульмане, архитектура, искусство.

В XIII в. страны и народы Ближнего и Среднего Востока подверглись иноземным вторжениям, самым разрушительным из которых было монгольское нашествие сер. XIII в. Опустошительному разрушению подверглись Багдад и Дамаск, потерявшие теперь значение арабо-мусульманской культуры. Под угрозой завоевания монголами оказался Египет, где недавно к власти пришли мамлюки. Вся эта обстановка создавала реальную опасность полного разгрома арабо-мусульманской цивилизации. Военной державе мамлюков удалось не только разбить монголов, но и, выиграв ряд крупных сражений, остановить их наступление в страны Переднего Востока. После разрушения Багдада транзитная с Индией шла через Египет. Вместе с тем выросли торговые и культурные связи Египта со странами Западного Средиземноморья, особенно с городами Италии. Транзитная торговля была прибыльным делом. В стране, и в первую очередь в Каире, благодаря огромным сокровищам, собиравшимися мамлюками, развернулось блестящее строительство. Изменились сами здания и их формы. Здания отличались грандиозными размерами, служившие одновременно и демонстрационным целям – могуществу мамлюков. Мамлюкские султаны возводили здания, которые призваны были их прославить. Архитектурные ансамбли носили имя построившего их властелина. Благодаря покровительству мамлюков искусству и наукам XIII-XIV вв. стали периодом расцвета культуры в Египте и Сирии. Каир превратился в важнейший культурный центр; другим подобным центром оставался Дамаск [1–8]. Важно и то, что в XIII–XIV вв., в эпоху воин с монголами Египет стал главным убежищем для мусульман со всего света. В Египте появилось много мусульманских ученых и философов, ремесленников и учителей, чья безопасность была гарантирована военной мощью Мамлюкского султаната. И конечно же, представители науки и искусства способствовали расцвету культурной жизни Египта. Государство мамлюков теперь стало центром арабо-мусульманской культуры. Мамлюки существенно

486

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

способствовали развитию философии, искусства, гуманитарных и естественных наук, а также созданию утонченной культуры. Мамлюкские султаны и эмиры были опекунами науки и философии, меценатами искусства и изящной литературы [9]. Громадный расцвет науки, литературы и искусства приходится прежде всего на период господства первой династии мамлюков – Бахри. В Египте продолжали свою творческую и общественную деятельность поэты и писатели: Махмуд Ибн Фатшах Сараи (1374 г.), Руки ад-Дин Аль-Крыми (1377 г.), Саиф Сарани (139б), Ибн Мухаммад Аль-Крыми (1377 г.), Шихабеддин Сараш (известен как Маулана Заде Аль-Аджами 1398 г.), Махмуд Сараи Гулистани (1398 г), Махмуд Сараи Аль-Кахири (1399), Берке Факих и многие другие [7, 10, 11]. Всем известный цикл сказок «Тысяча и одна ночь» появился в Каире в период правления мамлюков [5]. Как считают исследователи, в этот цикл вошли новеллы, повествующие о временах правления мамлюкских султанов. При мамлюках-бахридах в Египте творили крупные и знаменитые деятели науки и культуры. В мамлюкском Египте создавались всеобщие истории (Абу-ль-Фида, 1273–1331; аз-Захаби, 1274–1353 или 1347; Ибн Касир, около 1300–1373 и др.). Ведущее место в арабской историографии занимали египетские историки, авторы трудов по истории мамлюков, исторических энциклопедий (Ибн аль-Фурат, 1334–1405) и особенно плеяда историковполигисторов, таких, как аль-Макризи (1364–1442), аль-Айни (1361–1451), оставившие многотомные сочинения по политической, социально-экономической и культурной истории Египта. С 1381 г. до смерти (1406 г.) в Египте жил Ибн Халдун – один из величайших историков средневековья. Его учение о зависимости развития человечества от экономических условий по крайней мере на два-два с половиной века опередило концепции первых западных политэкономов. Одним из лучших летописцев своего времени, запечатлевших и историю мамлюков считается историк Абд ар-Рахман ибн Исмаил абу-Шам (1203–1267), автор сочинения «Китаб ар-раудатайн фи ахбар ад-дуалатайн» («Книга двух садов об известиях двух династий»). Мухия ад-дин ибн абд аз-Захир (1223–1292), создавший ценнейший источник по мамлюкам Египта. «Ар-рауд аз-Захир фи сира аль-Малик аз-Захир» («Цветущий сад жизни Ясного Государя»), был личным канцлером султана Бейбарса. Значительные материалы по истории мамлюкского Египта содержатся в труде сирийского ученого Шамс ад-дина Абу Абдуллы ас-Суфи ад-Димашки «Нухбат ад-дахр фи-аджаиб аль-бар ва-ль-бахр» («Отрезки времен о чудесах суши и моря»). 31-томное сочинение сына каллиграфа, а впоследствии величайшего энциклопедиста Востока Шихаб ад-дина Ахмеда ан-Нувайри «Нихайат аль-араб фи фунун аль-адаб» («Предел желаний в отношении отраслей образованности») считается лучшей биографией мамлюков. Следующий автор, полное имя которого Шихаб ад-дин абу-лАббас Ахмед ибн Али аль-Калкашанди, создатель 14-томного энциклопедического труда «Субх аль-агша фи сина аль-инша» («Прозрение незрячего в искусстве письма»), заслуживает более подробного представления. Этот египетский историк, чиновник и педагог преподавал в Александрии историю государства и права. Начав там сочинять вышеназванный труд, он проработал над ним всю жизнь и завершил его незадолго до своей смерти в 1418 г. Что касается искусства, то наиболее ценные памятники были созданы в области архитектуры. Мамлюки широко использовали искусство для того, чтобы подчеркнуть значение своей власти. Мамлюкская династия уделяла городу большое внимание. Мамлюки заботились об ирригации, торговле, развитии ремесел [8]. Строительная лихорадка охватила двор и придворные круги: строили дворцы и усыпальницы, караван-сараи и бани, школы и общественные фонтаны, лавки и постоялые дворы. При этом старые здания предпочитали сно-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

487

сить. Так, у подножья холма Яшкур сложился аристократический квартал, хотя большая часть мамлюков предпочитала жить в цитадели. Султаны Калаун и Баркук провели туда воду, разбили сады с прудами. Высота стен достигала 10 м, а толщина 3 м. Мамлюкские султаны украсили Каир мечетями, такими как мечеть султана Бейбарса (1267–1269); мечеть и маристан султана Калауна (1284–1285); великолепная мечеть султана Хасана (1356–1363); минареты ан-Насира в цитадели (1318) и др. [12–15]. Процветало также художественное ремесло и прикладное искусство [16]. Таким образом в XIII–XIV вв. культура в Египте достигла наивысшего расцвета в силу сложившихся исторических условий и покровительства мамлюков, выступивших защитниками Ислама. Мамлюки превратили Египет в центр арабо-мусульманской культуры XIII–XIV вв. Мамлюкскому Египту принадлежит важное место не только в арабо-мусульманской, но и во всей культуре человечества. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17.

История искусств: к 250 летию Академии художеств. В 2-х т. Т. 1. С. 246–283. Стародуб Т. Х. Сокровища исламской архитектуры. М., 2004. С. 280–292. Красная книга культуры / Под ред. В.Рабиновича. М., 1989. Олдридж Дж. Каир. Биография города. М., 1979. С. 74–83. Хааг М. История Египта. М., 2008. С. 133–141. Хааг М. Египет. Путеводитель. М., 2010. С. 37–44. Очерки арабской культуры V–XV вв. М., 1982. С. 201. Всеобщая история искусств: В 6 т. М., 1961. Т. 2. Кн. 2. С. 29–39. Fernandes L. Mamluk architecture and the Question of Patronage // Mamluk Studies Review. 1997. Vol. 1. P. 107–120. Очерки арабской культуры V–XV вв. М., 1982. Гибб Х. А. Арабская литература. Классический период. М., 2012. С. 99–104. Мировая культура и искусство: Учебное пособие. М., 2011. С. 203–216. Bloom J. Mamluk art and Architectural history: A Review Article // Mamluk Studies Review. 1999. Vol. 3. P. 31–58. Al-Harithy H. The four madrasahs in the complex of sultan Hasan (1356–61): The сomplete survey // Mamluk Studies Review. 2007. Vol. 11. No. 2. P. 49–76. Speiser P. The sultan al-Nasir Muhammad Madrasah in Cairo: Restoration and Archaeological invest tigation // Mamluk Studies Review. 2008. Vol. 12. No. 2. P. 197–222. Behrens-Abouseif D. Islamic architecture in Cairo: an introduction. New York: E. J. Bril. 1992. P. 94–132. История стран зарубежной Азии в средние века. М., 1970. С. 378–379. Поступила в редакцию 01.10.2014 г.

488

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.7

Mamluk Egypt – the Center of Arab-Muslim Culture of 13–14th Centuries © T. R. Shaykhislamov St. Petersburg State University 11 Universitetskaya Emb., 199034 St. Petersburg, Russia. Phone: +7 (911) 153 82 48. Email: [email protected] The author analyses the role and meaning of the Mamluk Egypt as the center of Arab-Muslim culture of 13–14th centuries. The factors leading Egypt to become the significant cultural center are studied. It is stressed, that in the 13–14th centuries Egyptian culture reached its climax due to historical conditions and Mamluks patronage, who managed to make this state the center of Arab–Muslim culture. The author showed the important role of Mamluk Egypt not only in Arab–Muslim but also in the culture of all mankind. Keywords: Egypt, Mamluks, culture, Arabs, Muslims, architecture, art. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Shaykhislamov T. R. Mamluk Egypt – the Center of Arab–Muslim Culture of 13–14th Centuries // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 6. Pp. 485–488.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17.

Istoriya iskusstv: k 250 letiyu Akademii khudozhestv [History of Art: the 250th Anniversary of the Academy of Fine Arts]. V 2-kh t. Vol. 1. Pp. 246–283. Starodub T. Kh. Sokrovishcha islamskoi arkhitektury [Treasures of Islamic Architecture]. M., 2004. Pp. 280–292. Krasnaya kniga kul'tury. Ed. V.Rabinovicha. M., 1989. Oldridzh Dzh. Kair. Biografiya goroda [Cairo. Biography of a City]. M., 1979. Pp. 74–83. Khaag M. Istoriya Egipta [History of Egypt]. M., 2008. Pp. 133–141. Khaag M. Egipet. Putevoditel' [Egypt. Guide]. M., 2010. Pp. 37–44. Ocherki arabskoi kul'tury V–XV vv. [Essays on Arab Culture of V-XV Centuries]. M., 1982. Pp. 201. Vseobshchaya istoriya iskusstv: V 6 t. [General History of Art: in 6 Volumes]. M., 1961. Vol. 2. Kn. 2. Pp. 29–39. Fernandes L. Mamluk Studies Review. 1997. Vol. 1. Pp. 107–120. Ocherki arabskoi kul'tury V–XV vv. [Essays on Arab Culture of V-XV Centuries]. M., 1982. Gibb Kh. A. Arabskaya literatura. Klassicheskii period [Arabic Literature. The Classical Period]. M., 2012. Pp. 99–104. Mirovaya kul'tura i iskusstvo: Uchebnoe posobie [World Art and Culture: Textbook]. M., 2011. Pp. 203–216. Bloom J. Mamluk Studies Review. 1999. Vol. 3. Pp. 31–58. Al-Harithy H. Mamluk Studies Review. 2007. Vol. 11. No. 2. Pp. 49–76. Speiser P. Mamluk Studies Review. 2008. Vol. 12. No. 2. Pp. 197–222. Behrens-Abouseif D. Islamic architecture in Cairo: an introduction. New York: E. J. Bril. 1992. Pp. 94–132. Istoriya stran zarubezhnoi Azii v srednie veka. M., 1970. Pp. 378–379. Received 01.10.2014.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

489

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.8

Крестьяне-припущенники Южного Урала в первой половине XIX в. © Р. Б. Шайхисламов Башкирский государственный университет Россия, Республика Башкортостан, 450074 г. Уфа, ул. Заки Валиди, 32. Тел.: +7 (917) 415 24 59. Email: [email protected] В работе рассматриваются вопросы становления института припущенничества, социальный состав и землепользование крестьян – припущенников. Исследуются повинности, удельный вес, территориальное размещение крестьян – припущенников на Южном Урале; раскрываются сложные поземельные отношения между припущенниками и башкирами; анализируются результаты мероприятий правительства по урегулированию поземельных прав башкир и их припущенников; выделяются цели, основные содержание указов 1830–1850-х годов по земельному устройству припущенников. Отмечается, что деятельность российских властей по землеустройству в регионе не ликвидировала неопределенность земельных отношений между башкирами и их припущенниками. Ключевые слова: Южный Урал, припущенники (арендаторы), крестьяне, хозяйство, землепользование, аренда, селения, договор, указ.

В первой половине XIX в. значительная часть крестьян Южного Урала вела свое хозяйство на арендованных башкирских землях. Аренда земледельцами башкирских волостных земель получила название припуска, а сами арендаторы назывались припущенниками. Институтом припуска, которым пользовались раньше башкиры, потерявшие вотчинное право на землю, широко воспользовались переселявшиеся в край крестьяне. Более того, для значительной части переселенцев припуск являлся главным средством поселения на данной территории и ведения здесь своего хозяйства. Дешевизна башкирских земель из-за их обширности и сравнительно выгодные условия арендной платы давали возможность безнадельным крестьянам через институт припуска пользоваться превосходными по качеству угодьями вотчинников. Естественно, арендовывали башкирские земли не только безнадельные земледельцы, но и имевшие наделы жители, в дополнение к имеющимся у них угодьям. Большинство же припущенников своих земельных наделов не имели и вели хозяйство полностью или почти полностью на арендованной у башкир земле. Припущенниками башкир могли стать представители различных групп населения, проживавших в тот период на территории Южного Урала: государственные, удельные, крепостные крестьяне, казаки, мишари, тептяри и бобыли, чиновники, дворяне, купцы, заводовладельцы и др. Причем, поселившись на башкирских землях по припуску, каждая из этих категорий населения сохраняла свою прежнюю социальную принадлежность без изменений. Так, государственные крестьяне, став арендаторами-припущенниками, оставались в лоне своего сословия, продолжая нести феодальные повинности в пользу государства, а не башкирвотчинников. Они платили башкирам, владельцам земли, лишь за аренду угодий.

490

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

Припущенники селились на башкирских волостных землях на основании соглашения, заключенного с вотчинниками в устной, но чаще всего в письменной форме. Часть припускных записей (договоров) за XVIII – начало XIX вв. опубликована в «Материалах по истории Башкирской АССР» [1–3], а некоторые записи проанализированы в специальной исторической литературе [24, с. 54–55]. В этих договорах фиксировались условия и сроки припуска. За пользование угодьями вотчинников, припущенники обязывались вносить в государственную казну определенную часть башкирского ясака, нести наравне с башкирами подводную повинность последних или же платить владельцам земли ту или иную сумму арендной платы (оброк). Такие поселенцы не включались в башкирскую общину, а образовывали свою сельскую общину. По истечении срока аренды, договор мог быть возобновлен или прекращен. Вотчинники могли требовать выселения арендаторов (например, по истечении срока аренды, при невыполнении условий припуска и т.д.), которое, правда, чаще всего не выполнялось припущенниками. Некоторые припущенники принимались башкирским обществом, по различным обстоятельствам, безоборочно и допускались к совместному с вотчинниками владению. Остальные припущенники занимали башкирские волостные земли самовольно и не несли никаких повинностей в пользу вотчинников [4, л. 76]. В результате возникали земельные тяжбы, лишь некоторые из этих тяжб заканчивались составлением припускного соглашения. Припуск мог быть оформлен и в виде продажи башкирами земли. В подобных случаях «для приобретения земли от башкир, крестьяне складывали условленную сумму; потом купленную землю разделяли между собою по вкладам, т.е. соразмерно количеству денег, уплоченных каждым» [4, л. 439]. Иные арендаторы, став припущенниками, сами припускали на свои участки новых арендаторов. Так, государственные крестьяне д. Погореловой Бирского округа, сами являвшиеся припущенниками, припустили в 1856 г. на арендованные ими у башкир земли удельных крестьян той же деревни, оброк с которых за пользование землей брали непосредственно в свою пользу [5]. Среди припущенников численно преобладали нерусские народности. Припущенников из русских крестьян было немного. В отличие от переселенцев Поволжья, правительство, заинтересованное в заселении края людьми православного вероисповедания, старалось наделить русских государственных крестьян определенной пропорцией земли из казенных дач. Удельный вес припущенников с достоверностью определить невозможно, так как численность указанных групп постоянно менялась. Официальные органы власти не всегда вели точный учет этой группы населения. По сведениям Оренбургской казенной палаты известно, что в 1800 г. на башкирских волостных землях располагались 1380 селений, в которых проживали 97792 душ м. п. припущенников всех сословий, что составляло более четвертой части всего населения Оренбургской губернии [3, с. 395]. Из этого общего количества припущенников 21.7 тыс. душ являлись государственными крестьянами [25, с. 52]. Следовательно, последние составляли более 22% всех припущенников и более 13% государственных крестьян края. К 40-м гг. XIX века численность государственных крестьян-припущенников возросла до 36 тыс. с лишним душ м. п., что составляло более 28% от общего количества башкирских припущенников всех сословий и около 12% от общей численности государственных крестьян [25, с. 52]. Особенно много припущенников проживало на землях башкир Бирского уезда (в 345 деревнях), Мензелинского (в 187 деревнях), Белебеевского (в 163 деревнях), Уфимского (в 124 деревнях), Бугульминского (более в 90 деревнях) уездов и т.д. [6–10; 26, с. 41]. Земельные отношения между башкирами и припущенниками были крайне запутанными. Во многих случаях условия договора не соблюдались припущенниками, часто арендаторы захватывали

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

491

башкирские земли, не предусмотренные договором. Оренбургский военный губернатор писал по этому поводу: «Дело захвата башкирских земель со стороны крестьян в таком положении, что они считают достаточным войти только в какие-либо сношения по приобретению земли с несколькими башкирцами из общества владельцев, чтоб за тем, не ожидая ничего далее, подняться и перейти на места, какие им покажутся, в том убеждении, что успев сесть на башкирскую землю, не будут уже сведены с оной, имея пред глазами тому примеры» [4, л. 61]. В большинстве случаев договор, заключенный между башкирами и припущенниками, по истечении срока аренды не возобновлялся. Припущенники продолжали жить на землях башкир, не внося никаких арендных платежей за эксплуатацию угодий. В таких случаях башкиры требовали выселения припущенников, иногда даже целых деревень, заселенных арендаторами. Но припущенники, успевшие обзавестись здесь хозяйством, отказывались уходить с земель, взятых ими на определенный срок [26, с. 42]. В результате возникали острые земельные споры. Тяжбы между припущенниками и башкирами тянулись в течение XVIII–XIX вв. непрерывно. Башкиры, стесняемые припущенниками и самовольными поселенцами из малоземельных губерний, все более лишались значительной части своих земель. В ходе Генерального межевания (в конце XVIII – начале XIX вв.), земли некоторых припущеннических селений были отмежеваны от башкирских вотчинных дач особыми округами. Однако большинство селений припущенников оставались замежеванными в одну окружную межу с башкирскими дачами. Такие дачи были известны еще под названием смешанного владения, так как здесь можно было встретить селения и башкир, и припущенников разных сословий. В этих общих владениях размеры земель, принадлежащих припущенникам и башкирам не были указаны отдельно. Земельные тяжбы продолжались. Правительство, понимая всю неопределенность земельных отношений в крае, приступило к урегулированию поземельных прав башкир и их припущенников. Указ от 10 апреля 1832 г. [11]. должен был положить, по мнению законодателей, конец земельным тяжбам. Согласно указу 1832 г., припущенники наделялись землей из башкирских вотчинных дач. Эти наделы поступали в распоряжение соответствующих ведомств, а не в собственность крестьян. Припущенники,на основании того же указа, подразделялись на две категории: военных и гражданских. В состав первых вошли мещеряки, тептяри и бобыли, которые несли военные повинности в пользу государства. Вторую категорию припущенников, т.е. гражданских, составили государственные и удельные крестьяне. Согласно закону 1832 г. припущенники, земли которых при Генеральном межевании были отделены особыми от башкирских волостей и селений межами, оставались «в неприкосновенном владении занимаемых ими земель». По указу землей наделялись и припущенники, живущие в башкирских дачах без законных актов на занимаемые участки. Надел военным припущенникам, как занимающихся более скотоводством и несущих казачью службу, был определен в размере 30 дес. на рев. душу по 7 ревизии. Гражданским припущенникам должна была отводиться 15-ти десятинная пропорция земли на рев. душу по той же ревизии, если за этой нарезкой самим башкирам оставалась не менее 40 дес. на душу. После указа 10 апреля 1832 г. появились ряд новых законов, которые дальше развивали его положения: указ от 4 апреля 1834 г., указ от 7 сентября 1837 г., Мнение Государственного Совета от 14 декабря 1842 г. [4, л. 188; 12; 13]. Дело земельного урегулирования сначала было возложено на казенную палату, а указом 1834 г. была учреждена для этой цели особая Комиссия. Ей было поручено собрать сведения о припущенниках, о положении башкирских дач, производство съемки внутренней ситуации в них и размежевание наделов,

492

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

что требовало обследования 157 дач. При делении земель Комиссия должна была руководствоваться следующими правилами: Тех припущенников, которые поселились по припуску башкир до Генерального межевания (т.е. до 1798 г.),оставить в неприкосновенном владении земель, замежеванных за ними при межевании отдельно или в одну округу с башкирами. Причем, Комиссия не должна было входить в разбор, имеют ли припущенники от башкир акты или не имеют. Тех припущенников, которые поселились со времени Генерального межевания до указа 10 апреля 1832 г., наделить землей при настоящем их местопоселении, тоже не входя в разбор о наличии актов от башкир. Но наделение это ограничить 15 дес. на рев душу, если самим башкирам оставалось не менее 40 дес. на душу по VII ревизии. В противном случае, Комиссия должна была наделить государственных крестьян-припушенников такой пропорцией, какая приходилась им по числу душ с оставшегося количества земли. Но если и последней оказывалось недостаточным для наделения припущенников, то Комиссия имела право переселить их на многоземельные башкирские дачи. Припущенников, которые поселились без актов после издания указа 10 апреля 1832 г., надлежало наделить землей так же, как припущенников 2-го разряда. 4) Припущенникам, которые поселились после объявления указа 7 сентября 1837 г., предоставлялось право заключить с башкирами акты законным порядком до 1 января 1850 г. на владеемую ими землю. Те припущенники, которые в указанный срок не составили таких актов, после 1 января 1850 г. подлежали переселению с башкирских земель на прежнее место их жительства[4, л. 435–437]. Деятельность Комиссии и властей по землеустройству в крае ограничилась в течение 30– 50-х гг. XIX века лишь сбором сведений, разрешением возникавших вопросов на местах, длительной перепиской с вышестоящими инстанциями о наделении землей припущенников и башкир[4, л. 1–438; 14, л. 1–217; 15–17]. Не смогла Комиссия привести в известность и земли, принадлежащие отдельно припущенникам из числа государственных крестьян, так как последние часто «принимали на свои участки прибывших из разных губерний или из других селений Оренбургской губернии крестьян, коих последствии времени причислила к этим участкам Казенная палата, так что ныне владеемые сими припущенниками земли являются столь неуравнительно, что в одной и той же деревне одни семейства имеют не более двух, а другие до сорока дес. на душу» [4, л. 439–440]. Многие государственные крестьяне продолжали пользоваться общими с башкирами землями без раздела. «Дела о наделении припущенников землею из вотчинных дач башкирцев, – констатировал управляющий Оренбургской палатой государственных имуществ, – остаются без успешного движения» [19]. К размежеванию башкирских дач Комиссия приступила лишь во второй половине 50-х гг. XIX века. В ходе межевания 157 башкирских дач оказалось, что только в 84-х имелось достаточное количество земли для наделения как самих башкир, так и припущенников. В 31 даче за наделением башкир не оставалось достаточного количества земли для припущенников. Например, в Башаул-Табынской, Киргизской волостях, в двух дачах Байлярской и Енейской волостей приходилось по 4 дес. на душу государственным крестьянам-припущенникам; а в Кальнинской волости, в двух дачах волостей Саралулинской и Байлярской - всего по 3 дес. на душу. В 42-х не хватало земли для наделения как самих башкир-вотчинников, так и для наделения припущенников [14, л. 214–216]. Припущенников из малоземельных дач, где наделы составляли от 0.5 до 3 дес. на душу, Комиссия должна была переселить в многозе-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

493

мельные башкирские дачи. Практические же результаты деятельности Комиссии и наделение припущенников землей были крайне незначительны. К 1860 г. из 10 тыс. малоземельных припущенников лишь около 1300 душ были переселены на многоземельные дачи [20]. Неопределенность земельных отношений между башкирами и припущенниками не была ликвидирована. Устройство крестьян, размежевание башкирских дач между вотчинниками и припущенниками продолжалось еще и во второй половине XIX века [21]. Размежевание земель между припущенниками и башкирами в пореформенный период способствовало не только сокращению угодий последних, но и грандиозной эпопее расхищения башкирских земель различными слоями населения. Яркое и правдивое описание этого процесса оставил очевидец тех событий Н. В. Ремезов [22, 23]. ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18. 19. 20. 21. 22. 23. 24. 25. 26.

Материалы по истории Башкирской АССР. М., Т. 3. 1949. Материалы по истории Башкирской АССР. М., Т. 4. Ч. 1. 1956. Материалы по истории Башкирской АССР. М., Т. 5. 1960. РГИА. Ф. 383. Оп. 7. Д. 6190. Ч. 1. Л. 76. РГИА. Ф. 383. Оп. 22. Д. 31892. Л. 1–12. РГИА. Ф. 379. Оп. 1. Д. 636. Л. 2–58. РГИА. Ф. 379 . Д. 637. Л. 5 об. 29. РГИА. Ф. 379. Д. 635. Л. 3–33. РГИА. Ф. 379. Д. 638. Л. 5–65. РГИА. Ф.379 ,Д. 612. Л. 4–49. II ПСЗ. Т. 7. № 5287. II ПСЗ. Т. 9. Отд. I. №6957. II ПСЗ. Т. 17. Отд. II. №16330. РГИА. Ф. 383. Оп. 7. Д. 6190. Ч. 2. РГИА. Ф. 1152. Оп. 3. Д. 119. Л. 1–145. РГИА. Ф. 383. Оп. 15. Д. 17926. Л. 1–34. РГИА. Ф. 383. Оп. 15. Д. 17934. Л. 1–53. РГИА. Ф. 383. Оп. 7. Д. 6190. Ч. 1. Л. 439–440. РГИА. Ф. 383. Оп. 27. Д. 43. Л. 70. Ремезов Н. В. Землевладение в Уфимской губернии // Записки императорского русского географического общества. По отделению статистики. СПб., 1889. Т. 6. С. 132. Усманов Х. Ф. Развитие капитализма в сельском хозяйстве Башкирии в пореформенный период. М., 1981. С. 35–44. Ремезов Н. В. Очерки из жизни дикой Башкирии: Быль в сказочной стране. М., 1887. Ремезов Н. В. Очерки из жизни дикой Башкирии: Переселенческая эпопея. М., 1889. Шайхисламов Р. Б. Социально – экономическое развитие государственной деревни Южного Урала в первой половине XIX века. Уфа, 1998. Шайхисламов Р. Б. Крестьянство Южного Урала в первой половине XIX века. Уфа, 2006. Шайхисламов Р. Б. Государственные крестьяне Южного Урала до отмены крепостного права. Уфа, 2013.

Поступила в редакцию 10.10.2014 г.

494

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.8

Peasants – Tenants (Pripushchenniki) of the Southern Urals in the First Half of 19th Century © R. B. Shaikhislamov Bashir State University 32 Zaki Validi St., 450076 Ufa, Republic of Bashkortostan, Russia. Phone: +7 (917) 415 24 59. Email: [email protected] The author studies with the problems of formation of the tenancy institution, the social composition and land tenure by the tenants. The obligations, share and territorial location of the peasants – tenants in the Southern Urals are analyzed. Complicated land relations between the tenants and Bashkir’s are revealed. The results of the undertakings by the government in land relations rights regulation of Bashkir’s and their tenants are analyzed. The purposes, the main content of the decrees of 1830–1850s on land arrangement of the tenants are distinguished. It is emphasized that the activity of Russian authorities on land tenure had not liquidated the uncertainty of land relations between Bashkir’s and their tenants. Keywords: The southern Urals, tenants (pripushchenniki), peasants, household, land tenure, tenancy, villages, decree, agreement. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Shaikhislamov R. B. Peasants – Tenants (Pripushchenniki) of the Southern Urals in the First Half of 19th Century // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 6. Pp. 489–495.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18. 19. 20.

Materialy po istorii Bashkirskoi ASSR [Materials on the History of the Bashkir ASSR]. M., Vol. 3. 1949. Materialy po istorii Bashkirskoi ASSR [Materials on the History of the Bashkir ASSR]. M., Vol. 4. Ch. 1. 1956. Materialy po istorii Bashkirskoi ASSR [Materials on the History of the Bashkir ASSR]. M., Vol. 5. 1960. RGIA. F. 383. Op. 7. D. 6190. Ch. 1. L. 76. RGIA. F. 383. Op. 22. D. 31892. L. 1–12. RGIA. F. 379. Op. 1. D. 636. L. 2–58. RGIA. F. 379 . D. 637. L. 5 ob. 29. RGIA. F. 379. D. 635. L. 3–33. RGIA. F. 379. D. 638. L. 5–65. RGIA. F.379 ,D. 612. L. 4–49. II PSZ. Vol. 7. No. 5287. II PSZ. Vol. 9. Otd. I. No. 6957. II PSZ. Vol. 17. Otd. II. No. 16330. RGIA. F. 383. Op. 7. D. 6190. Ch. 2. RGIA. F. 1152. Op. 3. D. 119. L. 1–145. RGIA. F. 383. Op. 15. D. 17926. L. 1–34. RGIA. F. 383. Op. 15. D. 17934. L. 1–53. RGIA. F. 383. Op. 7. D. 6190. Ch. 1. L. 439–440. RGIA. F. 383. Op. 27. D. 43. L. 70. Remezov N. V. Zapiski imperatorskogo russkogo geograficheskogo obshchestva. Po otdeleniyu statistiki. Saint Petersburg, 1889. Vol. 6. Pp. 132.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

495

21. Usmanov Kh. F. Razvitie kapitalizma v sel'skom khozyaistve Bashkirii v poreformennyi period [Development of Capitalism in Agriculture of Bashkortostan in the Post-Reform Period]. M., 1981. Pp. 35–44. 22. Remezov N. V. Ocherki iz zhizni dikoi Bashkirii: Byl' v skazochnoi strane [Essays on the Life of Wild Bashkiria: True Story in Dreamland]. M., 1887. 23. Remezov N. V. Ocherki iz zhizni dikoi Bashkirii: Pereselencheskaya epopeya [Essays on the Life of Wild Bashkiria: Resettlement Epic]. M., 1889. 24. Shaikhislamov R. B. Sotsial'no – ekonomicheskoe razvitie gosudarstvennoi derevni Yuzhnogo Urala v pervoi polovine XIX veka [Socio-Economic Development of the State of the Villages of the Southern Urals in the First Half of 19th Century]. Ufa, 1998. 25. Shaikhislamov R. B. Krest'yanstvo Yuzhnogo Urala v pervoi polovine XIX veka [The Peasantry of the Southern Urals in the First Half of 19th Century]. Ufa, 2006. 26. Shaikhislamov R. B. Gosudarstvennye krest'yane Yuzhnogo Urala do otmeny krepostnogo prava [State Peasants of the Southern Urals before the Abolition of Serfdom]. Ufa, 2013. Received 10.10.2014.

496

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.9

Юго-восточная политика России середины XVIII в. в свете ориенталистского дискурса © Б. А. Азнабаев Институт истории, языка и литературы УНЦ РАН Россия, Республика Башкортостан, г. Уфа, 450005, Проспект Октября, 71. Email: [email protected] В статье на примере исследовательской деятельности П. И. Рычкова анализируется корректность применения ориенталистского дискурса Э. Саида к колониальной политике Российской империи. На основании изучения интеграции башкир в структуру российского государства автор приходит к выводу о том, что политика России на востоке опиралась на опыт управления нерусскими народами, который сложился еще в XVI–XVII вв. Выстраивание «культурной дистанции» характерно только для небольшой группы образованных администраторов послепетровской эпохи. Большинство же чиновников края, как в предшествующий период, так и во времена Рычкова и Татищева предпочитали полагаться на традиционные методы управления башкирами, которые сложились еще в период их добровольного присоединения. Даже в XIX в. на политику в отношении юго-восточных народов России значительное влияние оказывали управленческие стереотипы XVI–XVII вв. Российской администрации свойственно стремление интегрировать нерусские народы в общую сословную структуру государства на основе аналогий или соответствий, целью которых являлось социальное и культурное сближение двух обществ. Ключевые слова: ориентализм, Российская империя, Оренбургская губерния, башкиры, П. И. Рычков, интеграция, колониализм.

В 2000 г. на страницах авторитетного журнала «Slavic Review» началась дискуссия о применимости ориенталистского дискурса, открытого Э. Саидом, к российскому имперскому опыту [17, с. 74–100; 1, с. 310–322; 5, с. 323–343; 13, с. 349–353]. Американский историк Н. Найт попытался доказать некорректность распространения этого подхода на Россию, взяв в качестве примера административную и научную деятельность выдающегося русского востоковеда В. В. Григорьева. В 1851 г. Григорьев после ряда неудач на издательском поприще переехал в Оренбургский край, где занял должность начальника Оренбургской пограничной экспедиции. В его компетенцию входили дела по сношению с казахскими ханами. В Оренбурге В. В. Григорьев собрал богатейший материал, легший в основу цикла научных исследований. Однако вскоре Григорьев вступил в определенную конфронтацию с местным начальством и был вынужден покинуть службу и Оренбургский край. В заключении своей статьи Найт заключает, что административная карьера и научная деятельность в России не могли служить дополнением друг другу, поскольку цели колониальной политики вступали в противоречие с интеллектуальными и этическими принципами исследователя. Напомним, что сам Э. Саид понимал под ориентализмом западный способ доминирования, перестройки и властвования над Востоком [12, с. 344]. Что лежит в основании этого господства? «Полнота» Запада и «пустота» Востока. На наш взгляд, обоснование гегемонии Запада напоминает апофатическую теологию, в которой определение дается через последовательное отрицание определений, не соизмеримых объекту. Как отмечает сам Э. Саид, с точки

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

497

зрения Запада Востоку присуще коммеморативное отсутствие [12, с. 289], т.е. на Востоке нет свободы, нет развития, разума и т.д. Испытав на себе сильное воздействие концепции М. Фуко «знания-власти», Э. Саид не видит различия между представлениями о Востоке писателя из метрополии, колониального чиновника, ученого-ориенталиста или командующего экспедиционным корпусом. Все они участвуют в формировании корпуса знания, которое в конечном счете дает власть над Востоком [12, с. 313]. «Знание-власть» призвано утверждать непреодолимость дистанции между Востоком и Западом [12, с. 353]. Аргументы Н. Найта против распространения ориенталистского концепта на России сводились к тому, что Григорьев так никогда и не достиг успеха в обретении политической власти, на что он очень надеялся. К тому же, Григорьев был категорическим противником военной экспансии России в Центральной Азии. Но главный тезис Н. Найта сводился к тому, что российское правительство не воспринимало информацию научных дисциплин в своей повседневной политике. В контексте российского самодержавия с присущим ему агрессивным стремлением сохранить исключительные права инициировать и осуществлять политику, уровень его восприимчивости был, я бы сказал, относительно низким, и эта восприимчивость носила скорее эпизодический, нежели системный характер [5, с. 329]. Насколько административная и ученая деятельность П. И. Рычкова вписывается в ориенталистский концепт Э. Саида? Следует подчеркнуть, что Э. Саид не углубляется в историю дальше XIX в. Вместе с тем, расцвет научной и чиновнической карьеры П. И. Рычкова пришелся на вторую треть XVIII в., когда предпринимались лишь первые шаги по изучению Востока европейскими путешественниками и учеными. Начало исследовательской деятельности П. И. Рычкова не следует связывать с академическими целями. Им двигали исключительно утилитарные мотивы, обусловленные особенностью управления нерусскими народами Юго-востока России. Одна из главных причин, побуждавших оренбургских чиновников обращаться к прошлому региона, заключалась в административной специфике Оренбургского края. В ходе восстаний второй половины XVII – начала XVIII вв. башкирам удалось добиться восстановления почти всех привидений и прав, утвержденных в ходе добровольного вхождения в состав государства в середине XVI в. Именно по этой причине в воеводских наказах и инструкциях первой трети XVIII в. неизменно повторялись предписания «суд башкирцам чинить по прежним государевым указам». Требование управлять краем «по старине» предполагало знание этой «старины». К примеру, специальным распоряжением Сената от 1734 г. было указано разыскивать в архивах и у местного населения все жалованные грамоты, которые получили башкиры от прежних государей [7, л. 5]. П. И. Рычков, в силу способности к иностранным языкам и склонности подмечать важные детали, очень рано выделился из среды малообразованных провинциальных чиновников. Руководитель академической экспедиции первой половины 70-х гг. XVIII в. И. И. Лепехин признавал, что в Оренбургской губернии П. И. Рычковым было обследовано и описано многое из того, что интересовало петербургских ученых [4, с. 218]. На первый взгляд, научное творчество и административная деятельность П. И. Рычкова может послужить идеальной иллюстрацией для концепта «знания-власти». Несмотря на то, что В. Н. Татищев, Г. Ф. Миллер и М. В. Ломоносов видели в П. И. Рычкове настоящего ученого и оказали ему всестороннюю поддержку в стремлении стать членом-корреспондентом Академии наук, Петр Иванович Рычков оставался в первую очередь чиновником, а его административная деятельность имела безусловный приоритет перед научными изысканиями. Лю-

498

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

бое крупное исследование Рычкова предшествовало решению какой-либо конкретной управленческой проблемы. Например, в 1744 г. по заданию правительства П. И. Рычков закончил отчет о деятельности Оренбургской экспедиции. Впоследствии этот документ лег в основу «Истории Оренбургской по учреждении Оренбургской губернии», которая представляла собой первый в отечественной историографии научный труд по истории и географии Башкирии. Показательно то, что первоначально П. И. Рычков не предполагал публикацию работы. Он считал, что написал своего рода справочник или пособие для будущих администраторов, не знакомых с спецификой управления регионом. П. И. Рычков даже предлагал правительству ежегодно дополнять собранные им сведения новыми материалами: «…чтоб на каждый год собрать и впредь содержать особые краткие записи, означивая в них знатные и достопамятные приключения как по заграничной, так и по внутренней экспедициям, такие ежегодные записи не только ради любопытства служить, но и в правлении губернских дел немалую пользу принесть могут определяемым вновь в ту губернию командирам и служителям, потому что они им будут наставлением и всегдашним напоминанием, дабы в настоящих делах, не впоследовало каких ошибок и упущений» [10, с. 12]. Написание «Топографии Оренбургской» непосредственно связано с работой по составлению «Генеральной карты» Оренбургской губернии и прилегающих к ней территорий Казахстана и Средней Азии. Начатая в 1752 г. эта работа завершилась созданием в 1755 г. атласа, выполненного геодезистом прапорщиком И. Красильниковым. «Топография Оренбургская» рассматривалась автором как пояснение к картам Красильникова по историкогеографическому описанию края. Изложение фактов прошлого П. И. Рычковым подчинено главной цели исследования – рассмотреть предисторию той или иной административной проблемы. По этой причине события, предшествующие организации Оренбургской экспедиции, излагаются П. И. Рычковым схематично и по бюрократически лапидарно. Автор описывает только те события, которые позволяли объяснять причину современных ему административных проблем. В исторической литературе много внимание уделено формированию исследовательских методов П. И. Рычкова. П. П. Пекарский указал на влияние, которое оказали на научные изыскания П. И. Рычкова Г. Ф. Миллер, И. К. Кирилов и В. Н. Татищев [6, с. 65]. Вместе с тем, никто из многих исследователей творчества П. И. Рычкова не обратил внимания на то, что именно он первым попытался создать стереотипические образы народов, населявших Юго-восток России. Эта сторона научного творчества П. И. Рычкова вполне укладывается в дискурс ориентализма, который детерминирует конструирование четкого представление о колониальном народе с определенным набором качеств [12, с. 45]. В одной из своей статье, опубликованной в трудах Вольного экономического общества П. И. Рычков представил краткую и удивляющую своей безапелляционностью оценку двух довольно значительных народов восточной окраины России: «Башкиры и киргизцы издавна смежно кочевавшие, по началам их и по языку, да и по многим обстоятельствам, хотя и мнятся быть одноплеменными, но во нравах их и склонностях примечается великая и удивительная разность. В киргизцах главная страсть – лакомство, от которого бывают они поползновенны на всякие похищения и грабительства, жадны к подаркам и часто просят и вымогают их для себя с великим бесстыдством, но в башкирцах, как оне не грубы, за главную их страсть приметно честолюбие [11, с. 180].

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

499

Какую цель преследовала эта гомогенизация образа народа? По утверждению Э. Саида ориентализм конструирует культурную дистанцию, которая легитимирует политическое господство. Следует обратить внимание на то, что на этот цивилизационный диссонанс указывали прежде всего те администраторы края, которые отличались интересом к современным им научным и философским воззрениям. Это И. К. Кирилов и В. Н. Татищев. Выдающийся историк и одновременно глава Оренбургской экспедиции В. Н. Татищев в своем послании в Сенат от 1737 г. он описал то расхождение, которое существует в понимании основных положений подданства между российской администраций и башкирами: «Земли данными ея императорским величеством называют они (башкиры – Б. А.) своими, а бунты войной, отпущения же вин миром для того, что народ степной и дикой и к тому же испортила их прежняя воля»[8, л. 230]. Кульминацией подобного подхода является речь главы Оренбургской экспедиции В. А. Урусова, адресованная в 1737 г. старшинам и «лучшим» башкирам. Еще Б. Э. Нольде обратил внимание на то, что авторство текста речи Урусова принадлежало П. И. Рычкову [10, с. 189]. В. И. Урусов обратился к собравшимся со словами: «Отчаянные воры башкирцы! Разорители своего покоя и отечества!» Углубляясь в прошлое Урусов заметил: «Башкирской ваш народ, между которым всегда с начала вашего подданства большая часть воров и возмутителей были, а добрых самое малое число, изстари был один с нагайцами» [10, с. 94]. Высшие чины администрации середины XVIII в. с неизменным постоянством приписывают башкирам такие универсальные характеристики, как легкомыслие, дикость, высокомерие, непостоянство, невежество, бунтарство, жестокость и злобность. Позитивные качества местного населения выражаются в терминах «людкость» и «верность». Культивирование последних свойств связывается высшими чиновниками с увеличением интенсивности контактов башкир с русскими. В своей инструкции Оренбургской пограничной комиссии П. И. Рычков отметил, что те башкиры, которые живут ближе к городам и «обретаются в торгах с русскими» гораздо лучше внутренних и зауральских [9, л. 9]. Таким образом, первый исследователь края предполагал, что культурная дистанция между русскими и башкирами может быть частично преодолена в результате благотворного влияния общения башкир с жителями городов. Очевидно, что для оренбургского чиновника православный землепашец не являлся субъектом культурного влияния. Насколько российские власти в своей повседневной практике управления национальными окраинами учитывали рекомендации и наблюдения таких ученых бюрократов как П. И. Рычков или В. Н. Татищев? Если не считать осложнений, возникших на закате служебной деятельности В. Н. Татищева, у обоих чиновников карьера сложилась вполне успешно. Их влияние на политику властей в регионе отражено во многих официальных распоряжениях местной администрации. Тем не менее, исследователь истории взаимоотношений башкир с российскими властями обратит внимание на то, что выстраивание «культурной дистанции» характерно только для небольшой группы образованных администраторов послепетровской эпохи. Большинство же чиновников края, как в предшествующий период, так и во времена Рычкова и Татищева предпочитали полагаться на традиционные методы управления башкирами, которые сложились еще в период их добровольного присоединения. Даже в XIX в. на политику в отношении юго-восточных народов России огромное влияние оказывали управленческие стереотипы, возникшие в XVI–XVII вв. Напротив, такие колониальные державы как Англия или

500

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

Франция не обладали опытом государственного управления заморскими территориями XVI– XVII вв. В российской же системе администрирования, несмотря на модернизационные эксперименты петровской эпохи, вполне зримо прослеживается преемственность в управлении населением Южного Урала. В чем она выражалась? Начиная с конца XVI в. мы видим стремление российских властей найти башкирам место в общей сословной структуре российского общества на основании подбора аналогии или соответствия тем социальным институтам, которые уже существовали в российском государстве. Историк, изучающий лексику приказной документации XVI–XVII вв., обнаружит в повседневной практике управления нерусскими народами установку не на дистанцирование, а на сближение двух социумов путем поиска схожих структурных элементов в российском и башкирском обществах. Например, в приказной документации отношении всех башкир употреблялся термин «холопы великого государя». В XVII в. самоназвание «холоп твой» уже осознавалось как привилегия российского служилого сословия, поскольку крестьяне и посадские люди, по словам Г. Котошихина, «пишутца в челобитных своих рабами и сиротами, а не холопами» [3, с. 127]. Специфика использования данного термина в отношении башкир заключается в том, что он распространяется не на отдельные привилегированные группы, но на весь народ, выступающий в качестве однородного служилого сословия. Примечательно то, что в документах сибирских приказных изб XVII в. включение в российское подданство башкир трактовалось как «запись в службу». Таким образом, все башкиры не только встраивались в российскую сословную иерархию, они в этой иерархии занимали более высокое место, нежели православное податное население. Следует отметить, что принадлежность к служилому сословию сохранялась за башкирами до середины XIX в. Несмотря на специфику, присущую башкирским родоплеменным организациям, они в российском делопроизводстве XVII в. назывались «волостями». Башкирское землевладение официально признавалось вотчинным, хотя вотчинное право башкир существенно отличалось от аналогичного права служилого населения России. В уфимских десятнях (именных списках служилых людей по отечеству) башкирские тарханы приравнивались к татарским мурзам и т.д. Этот напряженный поиск соответствия институтов иного социума частям государственного целого наводит на мысль о стремлении создать единство не только государственного, но и культурного пространства. Действительно, в общей исторической памяти сохранялись воспоминая о былом единстве. Для башкир, добровольно принимавших российское подданство в середине XVI в., российское государство не являлось чуждым политическим образованием. В середине XVI в. обе стороны рассматривали это событие в качестве акта восстановления прежнего государственного порядка, который существовал на евразийском пространстве до распада Золотой Орды. Для башкир Иван IV являлся законным приемников власти ханов, а Москва представляла собой новый центр прежней империи с легитимной властью на всем бывшем пространстве улуса Джучи. Царское правительство поддерживало эту символическую игру, не запрещая башкирам использовать в обращении к главе государства титул «белый царь», жалуя и подтверждая тарханские ярлыки, что являлось исключительным правом представителей «золотого рода», защищая вотчинные права башкирского населения, происхождение которых связывалось с ханами. Даже в середине XIX в. российская имперская власть признавала правовые традиции Золотой орды в отношении башкирского вотчинного землевладения. Министр государственных имуществ П. Д. Киселев, объясняя различие между калмыцкими и башкирскими землями, указал на то, что если первым, то есть калмыкам, даны земли казенные для пользования на том основании, на каком во-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

501

обще раздавались земли для заселения, то башкиры владели своими землями неограниченно до присоединения их к России» [15, с. 79]. Характерно то, что рационалисты В. Н. Татищев и П. И. Рычков выступали категорическими противниками особых прав башкир на свои земли, доказывая, что земли башкир «не свои», а именно жалованные российскими царями. И по другим принципиальным вопросам отношения к башкирам мы видим расхождение между реальной политикой и взглядами ученых чиновников. О том, что в правительстве отсутствовало единство по вопросу об отношении к башкирам в свое время очень точно заметил Н. Н. Фирсов: «Но известная вещь, что у нас в центральном правительстве относительно украин, пользовавшихся особыми правами, всегда существовали две партии, из которых одна всегда стояла за решительное меры, к смене этих украин на великорусские области, по средствам подведения их под одинаковые законы, управление и суд, а другая надеялась возбудить в этих вошедших в состав русского государства украинцах чувство приязни и расположения и русской власти и русскому народу посредством охранения особенных их прав и льгот, по отношению к башкирцами между сильными русскими людьми так же было заметно такое расхождение» [Фирсов, 1871. С. 378]. По существу эти «две партии» представляли людей с различным мировоззрением: одни стремились сохранять традиционные принципы управления, другие считали, что политика в отношении «инородцев» должна быть изменена в соответствии с идеями прогресса и разума. Отношение к прошлому лежало в основе этого раскола правящей на Востоке российской элиты. Учитывает ли фактор этого парадигмального противоречия ориенталистский дискурс Э. Саида? Нет, эпистемология Э. Саида отличается внеисторичностью, что вполне характерно для литературоведческого подхода. Э. Саид утверждает, что западное восприятие мира базируется на жестких бинарных оппозициях развитых и отсталых (или неполноценных) рас, культур и обществ [12, с. 320]. Между тем, подобная перцепция является результатом интенсивной работы религиозно-философской мысли Западной Европы Нового времени. Л. Дюмон, написавший исследование по индийской кастовой системе, показал, что архаическому мировоззрению присуща совершенно отличная от европейской концепция «иного» [2, с. 255]. Анализируя кастовую иерархию Л. Дюмон обратил внимание на то, что бинарные оппозиции, присущие кастовой системе, вполне могут встроены в общую формулу целое/часть. Он особо подчеркивает, что иерархия каст не сводиться к проблеме власти и подчинения. К примеру, в Индии высшей кастой являются жрецы, чей статус превосходит статус воинов. Однако в плане политической или экономической власти брахманы зависят от кшатриев. Иерархия выше и глубже, чем структура властных отношений. Существует непреодолимая дистанция между кастами, но она не сводится к отношению властвования. Здесь иерархия связана с важнейшим для традиционного общества концептом «целого». Интересы целого выше интересов отдельных частей. Напротив, современное западное общество любые бинарные оппозиции – пол, класс и т.д. – рассматривает как совокупность единичных обособленных объектов. Бинарность выражается общей формулой: одна часть/другая часть. Вместо интегрирующего холизма господствует индивидуализм, где каждая часть рассматривается как самостоятельная инстанция. МакКим Мариотт, на которого часто ссылается Л. Дюмон, подчеркивает, что типичные для европейского мировосприятия дуальные дихотомии, к которым исследователи сводят социальную структуру этноса, не свойственны и не неизвестны большинству архаичных культур. Сама «карта» общества и мира, с которой они оперируют, построена на иных, более сложных и «аналоговых» (а не дигитальных), конструкциях [16, p. 412].

502

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

Подводя итог, следует признать, что российская империя в своей восточной политике была очень далека от подражания классическим образцам колониализма, представленных в XIX в. Англией и Францией. Для подтверждения своего господства над Востоком западные державы нуждались в выстраивании культурной дистанции, т.е. в создании рациональной системы различения. Европоцентристская стереотипизация Востока была свойственна всем позитивистским социологическим исследованиям XIX – начала XX вв. Стоит только вспомнить «азиатский способ производства», введенный К. Марксом для оправдания своей формационной теории. Однако при определении стратегических целей Российской империи рациональные научные аргументы не воспринимались правящими кругами в качестве последнего довода. На протяжении всего существования Российской империи ощущается влияние архаической холистской и, по существу, религиозной традиции, стремящейся к преодолению культурной дистанции в интересах всего общества. Статья написана при поддержке гранта РГНФ 13-01-00171 «Роль дворянства в интеграции юго-восточных окраин в административную структуру Российского государства (XVII–XIX вв.) ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13.

14. 15. 16.

17.

Адиб Халид. Российская история и спор об ориентализме // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. М., 2005. С. 310–322. Дюмон Л. Homo hierarchicus. Опыт описания системы каст. СПб.: Евразия, 2001. 480 с. Котошихин Г. О. Россия в царствование Алексея Михайловича. СПб.: Издание Археографической комиссии. 1906. 135 с. Лепехин И. И. Записки путешественника академика Лепехина. Полное собрание ученых путешествий по России. СПб., 1821. Т. 3. 390 с. Найт Н. О русском ориентализме: ответ Адибу Халиду // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. М., 2005. С. 323–343. Пекарский П. Жизнь и литературная переписка Петра Ивановича Рычкова. СПб.: Тип. Императорской Академии наук, 1867. 184 с. РГАДА. Ф.248. Оп. 17. Д. 821. РГАДА. Ф. 248. Кн. 1183. РГАДА. Ф. 1274. Оп. 1. Д. 211. Рычков П. И. История Оренбургская по учреждении Оренбургской губернии. Уфа: Уфим. науч. центр, 2001. 295 с. Рычков Н. П. Ответы на вопросы, касающиеся до земледелия, по разности провинций кратко и по возможности изъяснения в рассуждении Оренбургской губернии. Труды ВЭО. Ч. XII. СПб., 1787. С. 179–196. Эдвард В. Саид. Ориентализм. Западные концепции Востока. СПб.: Русский Mip, 2006. 637 с. Тодорова М. Есть ли душа у русского ориентализма. Дополнение к спору Натаниэля Найта и Адиба Халида // Российская империя в зарубежной историографии. Работы последних лет: Антология. М., 2005. С. 343–359. Фирсов Н. А. Инородческое население прежнего казанского царства в новой России до 1762 г.а и колонизация Закамских земель // Ученые записки казанского университета. 1871. Т. VI. 569 с. Шакурова Ф. А. Башкирская волость в середине XVIII – первой половине XIX1 в.а. Уфа, 1992. 223 с. Gerow E. India As A Philosophical Problem: Mckim Marriott And The Comparative Enterprise // Journal of the American Oriental Society. 2000. July-Sept. P. 412. URL: //http://www.jstor.org/discover/10.2307/606012 ?uid=3738936&uid=2129&uid=2&uid=70&uid=4&sid=21104213489061. Knight N. Grigor’ev in Orenburg, 1851–1862: Russian Orientalism in the Service of Empire // Slavic Review. 2000. Vol. 59. Pp. 74–100. Поступила в редакцию 08.07.2014 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

503

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.9

South-Eastern Policy of Russia in the Middle of the 18th Century in the Light of Orientalist Discourse © B. A. Aznabaev Institute of History, Language and Literature, Ufa Science Center, Russian Academy of Sciences 71 Oktyabrya Ave., 450005 Ufa, Republic of Bashkortostan, Russia. Phone: +7 (917) 370 61 44. Email: [email protected] The correctness of application of orientalist discourse of E. Said to the colonial policy of the Russian Empire is analyzed in the article on the example of P. I. Rychkov research. By studying integration of Bashkirs in the structure of the Russian state, the author came to the conclusion that Russia's policy in the East was based on the experience of the management of non-Russian peoples, which was developed in the 16–17th centuries. The establishment of “cultural distance” is typical only for a small group of educated administrators of past-Petrine era. Most of the officials of the region, as in the preceding period, and during the time of Rychkov and Tatishchev preferred to rely on traditional methods of Bashkir management, which was developed in the period of their voluntary accession. Managerial stereotypes of 16–17th centuries, had significant influence on policy towards South-Eastern peoples of Russia even in the 19th century. The Russian administration inherent in the desire to integrate the non-Russian peoples in the General class structure of the state on the basis of analogies or correspondences, the objective of which was social and cultural rapprochement of the two societies. Keywords: orientalism, Russia, Orenburg province, Bashkirs, P. I. Rychkov, integration, colonialism. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Aznabaev B. A. South-Eastern Policy of Russia in the Middle of the 18th Century in the Light of Orientalist Discourse // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 6. Pp. 496–594.

REFERENCES 1. 2. 3. 4.

5. 6. 7. 8. 9.

Adib Khalid. Rossiiskaya istoriya i spor ob orientalizme Rossiiskaya imperiya v zarubezhnoi istoriografii. Raboty poslednikh let: Antologiya. M., 2005. Pp. 310–322. Dyumon L. Homo hierarchicus. Opyt opisaniya sistemy kast [Homo Hierarchicus: The Caste System and its Implications]. Saint Petersburg: Evraziya, 2001. Kotoshikhin G. O. Rossiya v tsarstvovanie Alekseya Mikhailovicha [Russia during the Reign of Alexey Mikhailovich]. Saint Petersburg: Izdanie Arkheograficheskoi komissii. 1906. Lepekhin I. I. Zapiski puteshestvennika akademika Lepekhina. Polnoe sobranie uchenykh puteshestvii po Rossii [Traveler's Notes of Academician Lepekhin. Complete Works of Scientific Travels in Russia]. Saint Petersburg, 1821. Vol. 3. Nait N. Rossiiskaya imperiya v zarubezhnoi istoriografii. Raboty poslednikh let: Antologiya. M., 2005. Pp. 323–343. Pekarskii P. Zhizn' i literaturnaya perepiska Petra Ivanovicha Rychkova [Life and Literary Correspondence of Pyotr Ivanovich Rychkov]. Saint Petersburg: Tip. Imperatorskoi Akademii nauk, 1867. RGADA. F.248. Op. 17. D. 821. RGADA. F. 248. Kn. 1183. RGADA. F. 1274. Op. 1. D. 211.

504

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6 10. Rychkov P. I. Istoriya Orenburgskaya po uchrezhdenii Orenburgskoi gubernii [History of Orenburg on the Establishment of Orenburg Province]. Ufa: Ufim. nauch. tsentr, 2001. 11. Rychkov N. P. Otvety na voprosy, kasayushchiesya do zemledeliya, po raznosti provintsii kratko i po vozmozhnosti iz''yasneniya v rassuzhdenii Orenburgskoi gubernii [Answers to Questions Relating to Agriculture in Difference Provinces Briefly and Arguments in the Argument of the Orenburg Province]. Trudy VEO. Ch. XII. Saint Petersburg, 1787. Pp. 179–196. 12. Edvard V. Said. Orientalizm. Zapadnye kontseptsii Vostoka [Orientalism: Western Conceptions of the Orient]. Saint Petersburg: Russkii Mip, 2006. 13. Todorova M. Rossiiskaya imperiya v zarubezhnoi istoriografii. Raboty poslednikh let: Antologiya. M., 2005. Pp. 343–359. 14. Firsov N. A. Uchenye zapiski kazanskogo universiteta. 1871. T. VI. 15. Shakurova F. A. Bashkirskaya volost' v seredine XVIII – pervoi polovine XIX v. [Bashkir Region in the Middle of 18 – the First Half of the 19th Centuries]. Ufa, 1992. 16. Gerow E. India As A Philosophical Problem: Mckim Marriott And The Comparative Enterprise. Journal of the American Oriental Society. 2000. July-Sept. Pp. 412. URL: http://www.jstor.org/discover/10.2307/ 606012?uid=3738936&uid=2129&uid=2&uid=70&uid=4&sid=21104213489061. 17. Knight N. Slavic Review. 2000. Vol. 59. Pp. 74–100. Received 08.07.2014.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

505

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.10

Национальное самосознание и технология его формирования в педагогике народа ханты © Р. Х. Шаймарданов Сургутский государственный педагогический университет Россия, 628406 г. Сургут, ул. 50 лет ВЛКСМ, 10/2. Тел.: +7 (912) 908 30 55. Email: [email protected] Данная статья посвящена исследованию понятия «национальное самосознание», его сущности, структуре и составляющих компонентов. Цель формирования национального самосознания. Рассматриваются функции национального самосознания и технология процесса его формирования в педагогике народа ханты. Более того большой акцент делается на современное состояние процесса формирования национального самосознания и анализ проблем, связанных с его формированием в национальной школе. Ключевые слова: сущность национального самосознания, компоненты национального самосознания, функции национального самосознания, национальная школа, технология формирования национального самосознания.

По сути, народная педагогика, во-первых, выполняет задачу воспроизводства молодого поколения к жизни и труду по тем обычаям, обрядам, самобытности, религии, традициям, праздникам, ментальности, которые существуют у народа; и, во-вторых, она выполняет функцию идентификации себя с другими, себе подобными; чужими, непохожими на себя не только по внешним очертаниям, а по существу, по образу мышления, поступкам, обычаям, обрядам, традициям, праздникам, одежде, и т.д. людей. И в этом и заключается формирование национального самосознания, которое способствует на основе этого самосознания ориентироваться в мире людей: рас, наций и народов; различать их по существу и ответить на вопросы: «кто мы?», «кто они?», «чем мы отличаемся от них?». Поэтому детально рассмотрим, что из себя представляет понятие «национальное самосознание». Национальное самосознание – это совокупность взглядов и оценок, мнений и отношений, выражающих содержание, уровень и особенности представлений членов национальноэтнической общности о своей истории, современном состоянии и будущих перспективах своего развития, а также о своем месте среди других аналогичных общностей и характере взаимоотношений с ними. Включает рациональные (собственно осознание своей принадлежности к нации, народу) и, отчасти, в меньшей степени эмоциональные (подчас неосознаваемое сопереживание своего единства с другими представителями национально-этнической группы) компоненты. Национальное самосознание – ядро, основа национального сознания. Оно выступает в качестве стержневой системы оценочных отношений и рационально-ценностных представлений, необходимых для соответствующего самоопределения человека в духовной и социально-политической жизни. В отличие от национального сознания, отражающего обобщенные представления о национально-этнической группе, национальное самосознание является более индивидуализированным понятием, выражающим степень усвоения тех или иных компонентов общенационального сознания индивидами-членами национальной общности.

506

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

Генезис национального самосознания представляет собой длительный исторический процесс, многоуровневый и весьма неравномерный по ходу своего развития. Первоначально, в историческом плане, появление зачатков национального самосознания происходило на обыденном этнопсихологическом уровне. Оно было связано с действием одного из базовых социально-психологических механизмов развития человеческого сознания в целом, с формированием и укоренением в психике представителей той или иной общности антитезы «мы» и «они». Осознание себя как члена некой общности, целостности («мы») как раз и строится через противопоставление представителям иной группы – неким «они», «другие», «не похожие на меня», «не похожие на нас». Основу антитезы «мы» – «они» обычно составляют один или несколько наиболее ярко выраженных внешних признака, характерных для «них» в отличие от «нас». Это может быть внешний облик (иная внешность, черты лица и т.п.) или социокультурные признаки (иной язык, обычаи, традиции и т.п.). Могут быть религиозные верования (иные идолы, тотемы, боги, взгляды, религия) или социально-экономический уклад (иной способ общественного производства и способ жизни, кочевой или оседлый, земледельческий или скотоводческий и т.п.). Такими признаками могут становиться и политическое устройство (иные способы устройства власти и управления) или идеологическая доктрина (иные системы ценностей), и т.д. Фиксация одного или нескольких таких непривычных и потому удивляющих, бросающихся в глаза признаков сопровождается их наделением негативной оценкой («они» всегда «плохие» по определению, поскольку отличаются от «нас», по тому же определению, безусловно «хороших»). Свойственные «им» качества, обычно, оцениваются аналогично. Их внешность, обычаи, традиции, способ жизни и т.д., как правило, «неправильные». В отношении языка они «немые», т.е. «не мы», «немцы» – поскольку не говорят по-нашему. В отношении богов и религии они – «неверные», в отличие от «нас». «Им» приписываются все возможные негативные, «нам» же – все возможные позитивные качества. На этом всегда базировалось и до сих пор держится национальное самосознание. В действии антитезы «мы» и «они» проявляется влияние естественного психологического механизма, посредством которого человек осознает свою национально-этническую (а первоначально родовую, клановую и племенную), а затем и иные, уже сугубо социальные принадлежности. С её помощью он идентифицирует себя со своей общностью, разделяя её ценности и отождествляя себя со всем положительным, «эталонным», свойственным именно своей общности. Противопоставление собственной общности иным группам всегда способствовало фиксации и активному закреплению своих этнических отличий (самобытности, ментальности, характера), их осмыслению и созданию на этой основе самых разных (от экономических – к духовным, идеологическим и политическим) способов укрепления своей общности. Причем противостоять можно не только аналогичным, национально-этническим, но и иным социальным группам. На бытовом психологическом уровне решению задач консолидации способствует еще один выработанный исторически, но сохранивший свое действие до сих пор механизм национально-этнических стереотипов. Такие стереотипы – это эмоциональные, картиночно, даже лубочно яркие, но внутренне абстрактно обобщенные оценочные образы «типичных представителей» иных национально-этнических групп. Они складываются на основе субъективного, подчас разового впечатления и излишне эмоционального восприятия членов иной этнической группы за счет абсолютизации одного или нескольких поведенческих качеств

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

507

(например, черт характера или психологических качеств), напрямую, механически связываемых с какими-то внешними признаками, контрастными по сравнению с чертами собственного народа или нации. Выпячивание отдельных и игнорирование всех прочих качеств и признаков иной национально-этнической группы ведет к искажению реальности и препятствует процессам объективного познания, однако для национального самосознания это и не обязательно. Стереотипы выполняют иные функции, прежде всего, решая задачи сплочения общности против негативно представляемых (стереотипные представления о своей нации всегда позитивны) стереотипизированных других наций. Разумеется, основополагающей стратегической детерминантой развития национального самосознания в историческом плане были, помимо этнопсихологических факторов, еще и материальные, исторически обусловленные потребности развития общностей. Это было связано с формированием экономических общностей людей, относящихся к одним национальным группам, и определялось прежде всего единством территории их проживания, на которой с течением времени формировалось общее рыночное экономическое пространство. Именно экономическая общность, усиливавшая психологическую общность «мы», еще больше консолидировала разделенные феодальными и племенными границами национально-этнические общности в единые нации и вела их уже к более рациональному осознанию себя как единого целого. Катализаторами, стимулирующими и ускоряющими развитие национального самосознания, обычно служили такие факторы, как внешняя агрессия, порабощение, колонизация, несущие в себе угрозу ассимиляции, культурного или полного физического уничтожения национальных общностей. В подобных условиях формирование национального самосознания резко ускорялось, и вполне могло временно опережать становление экономических общностей и наций как таковых. Очевидное противостояние своей национально-этнической группы иным общностям способствует ускорению осознания и перевода в рациональный план, в разряд узко трактуемого национального самосознания всех эмоционально-чувственных основ национальной психологии, психического склада нации. Это включает в себя не только осознанное национальное самоопределение, осознание своей принадлежности к общности, единства интересов и целей и необходимости совместной борьбы за их осуществление. Сюда же включается и пробуждение целой гаммы осознанных национальных чувств, появление особого рода «национального самочувствия». Оно включает чувство сопричастности к судьбе своей общности, любовь к исторической национальной родине (подчас независимо от места реального рождения и проживания человека), преданность своему народу, уважение его национальных особенностей и национальной культуры. Сюда же относятся такие чувства, как желание «Припасть к могилам предков», своеобразная ностальгия, сочетающаяся с национальной гордостью или чувством тревоги за судьбу своего народа, готовность к жертвам во имя нации и т.п. Развитие национального самосознания отличается не прямолинейным, а скорее волнообразным, синусоидальным характером. Его подъемы и спады определяются как уже названными факторами, так и форматом национально-этнической группы. Известно: чем меньше общность, тем более обостренно переживаются в ней проблемы национального самосознания, и тем более вероятны его резкие всплески. Наоборот, чем больше такая общность, тем увереннее чувствуют себя ее представители, тем меньше озабоченности данными

508

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

проблемами, и тем менее вероятно их внезапное обострение. Представители большой нации, как правило, не нуждаются в необходимости постоянного подтверждения и самоутверждения их национального самосознания. Связанные с ним вопросы давно решены на соответствующей государственно-политической основе. Поэтому для их сознания естественной является озабоченность более широким кругом наднациональных проблем. Национальное самосознание – одно из свойств народа, зачастую имеющее определяющее значение для выделения народа из числа прочих. Развитие национального самосознания позволяет народу выделиться и оформиться в виде исторически сложившейся устойчивой группы людей, которая в свое время возникла на базе общего языка, территории проживания, экономической жизни, культуры и самобытного характера – это процесс самопознания и развития национально-культурной самобытности нации, а также свойство человека, которое позволяет ему для себя лично определиться, к какой нации он относится. Национальное самосознание – уровень индивидуального и общественного сознания, характеристика национальной общности, одна из форм выражения самобытности народа и его представителей, обусловленная единством их происхождения. Национальное самосознание – продукт социализации и результат освоения индивидом духовной и материальной культуры, традиций и обычаев, обрядов, религии, истории, символов, самобытности, языка своего народа. Основывается на представлении о своем происхождении, осознании себя как представителя человеческого рода с особыми природнобиологическими и анатомо-физиологическими свойствами, внешним обликом, определенными традициями и культурными ценностями и ролью в жизни народа, к которому себя причисляешь. Национальное самосознание личности проявляется как осознание себя в качестве носителя свойств национального характера, определяющих особенности мировоззрения, жизненной позиции, отношение к действительности, другим людям. Является условием сохранения преемственности традиций и обычаев своего народа, основой для его социального и культурного развития. Исторически формируется в процессе образования нации путем осознания представителями этноса своего происхождения и органической связи со своими культурными и национальными корнями, признания самобытного характера родной культуры, языка, национальных особенностей, менталитета и чувства общенациональной солидарности. В структуре сознания из всех компонентов чувство национальной принадлежности является наиболее ранимым. Обостренное чувство национального самосознания присуще представителям творческой интеллигенции, в различной степени оно проявляется среди представителей различных социальных категорий населения. Идентичность, основанная на включении в национальные группы, адекватна и конструктивна в том случае, когда индивид осознает парциальность, а в некоторых случаях – временность своей принадлежности к ним. Национальное самосознание – важное средство сохранения нации, раскрытия её творческих возможностей в строительстве свободного, демократического общества. В демократическом, многонациональном государстве национальное самосознание может размываться, становиться неактуальным, а его ценность становится относительной. Сегодня Российская Федерация в своем культурно-историческом развитии находится на перепутье. Невольно всплывает в памяти образ былинного героя, мучительно взвешивающего все «за» и «против» перед камнем, на котором предсказываются перспективы выбора того или иного пути. Осознание и принятие той или иной формы проявления национального

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

509

самосознания, выражением которой станет национальная идея, во многом зависят от того, насколько объективно мы сможем оценить духовный опыт предыдущих поколений. Феномен национального самосознания – осознание индивидом себя как части определенной этнической общности, обладающей своеобразными чертами, понимание отличия и сходства этих черт при соотнесении с национальными особенностями представителей иных этнических общностей. Народ жаждет познать себя и познает, как может. Как отмечал Н. С. Трубецкой, «народ осознал самого себя, если его духовная природа, его индивидуальный характер находят себе наиболее полное и яркое выражение в его самобытной национальной культуре и если эта культура вполне гармонична, то есть отдельные её части не противоречат друг другу. Создание такой культуры и является истинной целью всякого народа, точно так же, как целью отдельного человека, принадлежащего к данному народу, является достижение такого образа жизни, в котором полно, ярко и гармонично воплощалась бы его самобытная духовная природа. Обе эти задачи, задача народа и задача каждого отдельного индивидуума, входящего в состав народа, теснейшим образом связаны друг с другом, взаимно дополняют и обусловливают друг друга» [16, с. 44–45]. Национальное самосознание как глубокое духовное явление, во многом определяющее различные социальные процессы, требует детального и всестороннего анализа и осмысления, так как в нем находят свое отражение все сильные и слабые стороны этноса, кризисные моменты и социальные болезни его, возникающие в обществе проблемы любого характера, включая экономические, политические и духовные. Проблемы межнациональных отношений, их специфических особенностей, несомненно, актуальны для нашего полиэтнического общества. Проявления национального самосознания могут вызывать, казалось бы, даже непредвиденные события в межнациональных отношениях, а, следовательно, в жизни всех народов и наций Российской Федерации. Это дает основание полагать, что национальное самосознание без преувеличения является одним из факторов формирования и развития межнациональных отношений в постсоветской России и в случае возникновения необходимости изменения или преобразования таких отношений это нужно будет делать путем воздействия на национальное самосознание. В последнее десятилетие XX века кардинальное изменение общественных, в том числе межнациональных отношений объясняется, в числе других причин, ростом национального самосознания и коренными преобразованиями в нем. Ситуация, сложившееся в общественной жизни, далеко от идеала, в национальной сфере – тем более. В национальном самосознании народов, вступивших на путь преобразований, наблюдается патологический эгоизм, узость интересов, стремление к национальной изоляции, скрытая агрессия, что стало причиной конфликтности в современном российском обществе. Рассмотрим уровень проявления национального самосознания у современных ханты. «Несмотря на сложную языковую ситуацию, которая сложилась на территории проживания народа ханты, этническое самосознание у них выражено достаточно отчетливо. Большинство из них однозначно отождествляет себя с собственным этносом. Столь же отчетливо проявляется групповая идентификация, ибо местные ханты относят себя именно к шурышкарским хантам, указывая, что «там дальше по реке живут казымские ханты». Однако кроме казымских, другие группы хантов им уже неизвестны, т.е. собственная этническая ойкумена

510

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

воспринимается шушыркарскими хантами как некий ограниченный ареал. Впрочем, необходимо отметить, что восточные ханты тоже называли северных «другим народом» [14, с. 381]. При более глубоком исследовании характера самоидентификации шурышкарских хантов, которое было осуществлено в процессе опроса в районном центре Мужах, выяснилось, что, как и другим финно-угорским народам, им свойственен сегодня множественный характер самоидентификации. Лишь немногим более половины из них считают себя полностью хантами, другие же склонны считать себя либо в равной мере хантом и русским, либо хантом и отчасти русским, что, несомненно, связано с языковыми и культурными ориентациями и навыками современных хантов, особенно молодого поколения. Достаточно заметная часть хантов считает, что их уже ничего не объединяет с соплеменниками, но все же большинство осознает свою принадлежность этносу и видит некие интегрирующие признаки. Две трети хантов считают таким признаком язык, половина – обычаи и обряды, треть – одежду и пищу. Такой признак, как общность исторической судьбы народа, назвала лишь пятая часть опрошенных нами хантов, а национальную культуру и литературу и «гордость за прошлое своего народа» вообще единицы. Конечно, в поселениях, где ханты составляют большинство и среди старшего поколения, доля тех, кто однозначно идентифицирует себя как хант, кто ощущает прочную связь со своими соплеменниками, выше, чем в полиэтнических поселениях. Для ментальности хантов характерна их породненность, сочлененность с природной средой, с окружающим миром. Симптоматично в этой связи то, что традиционные узоры хантов носят названия «заячьи уши», «ветви березы», «кедровая шишка», «след соболя», «оленьи рога», «щучьи зубы» и т.п. Любопытные замечания по поводу хантыйской ментальности приводил А. В. Головнев, цитируя одного из своих информаторов, ненца Юрия К. Вэлла-Айваседы с Васюгана: «Когда хант выезжает на нарте из леса в открытую тундру, он ежится от ветра, ненец распрямляется и поет песню. Когда хант, переехав низину, вновь въезжает в лес, он чувствует себя привольно, ненец – скованно. В пути ненец следит за собой как бы с неба, представляя себя перемещающейся по карте точкой. Хант примечает дерево и держит путь на него, затем примечает мыс и движется к нему, он помнит каждую точку своих угодий». «Если у ненца сломался лодочный мотор, он сидит перед ним и мысленно раскручивает гайки. Докрутив их в голове, он пускает в ход руки. Хант сразу начинает раскручивать гайки руками, его руки сами помнят мотор» [6, с. 262]. Последнее замечание свидетельствует о том, что ханты, как бы очеловечивает все предметы, к которым он прикасается или которые он делает своими руками. В. М. Кулемзин отмечает, что все вещи, которые ханты делают своими руками, при всей их схожести сугубо индивидуальны, и поэтому любой охотник всегда узнает свои лыжи или свои ловушки среди многих других. Хант никогда не делает сразу несколько заготовок какой-то вещи, к примеру, топорищ, он сразу делает вещь от начала до конца. Кулемзин В. М. описал, как его знакомый хант Кузьма когда-то подарил ему нож в ножках с рукоятью, сделанной из березового нароста. Нож был им утерян, остались только ножны, тогда Кузьма при новой встрече сделал новый нож по памяти. «Когда я вернулся домой и взял в руки ножны, рукоять плотно вошла в них, словно её не делали заново, а нашли. Именно в этом очеловечивании заключается тайна надежности и притягательности всех предметов, выполненных в традиционной манере. В этом равенстве человек = вещь кроется и секрет меткости первобытных лучников. Благодаря этому равенству мастерица, начав узор на одном конце берестяного полотнища, без-

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

511

ошибочно заканчивает его на другом конце. Сведет оба конца в круговую стенку коробки – разрыва нет» [11, с. 44–45]. Анализ нынешней социально-политической ситуации показывает закономерность случившегося. Кризисные процессы в 1990-е годы затронули все стороны экономической и духовной жизни. Разрыв хозяйственных связей повлек за собой ещё большую национальную обособленность, волну взаимных межнациональных претензий и нареканий. Снижение жизненного материального уровня населения, обострение конфронтации между группировками политических сил сделали обстановку взрывоопасной. В сложившихся условиях не могло не измениться национальное самосознание народов, что и вызывает настоятельную потребность его изучения в новом, изменившемся, модифицированном виде (состоянии и формах проявления). В рамках обозначенной проблемы А. Л. Бугаевой и У. Н. Зуевой разработанная программа «Формирование этнического самосознания у учащихся на основе традиций Севера» нацелена на решение заявленной нами проблемы. Данная программа рассчитана на 28 часов и рекомендуется для учителей, воспитателей, родителей и учащихся старших классов. Программа курса состоит из 16 тем, при изучении которых на теоретических и практических занятиях, кроме усвоения традиционной педагогической культуры и её составляющих (трудового, семейного, нравственного воспитания), особое внимание уделяется физическому воспитанию. В таком разделе данной программы, как «Этническая система физического воспитания и народные игры», раскрывается созданная народом ханты уникальная система воспитания, обеспечивающая формирование типа личности, способного выдержать самые суровые условия жизни. Из поколения в поколение передавались в народной педагогической традиции, методы физического воспитания, закаливания, приемы выработки повышенной выносливости, выдержки, экстраординарной неутомимости. Специфика педагогики народа ханты основана на освоении бескрайних просторов, огромного пространства сурового Севера и невозможна без учета фактора крепкого физического здоровья. Народ ханты фиксирует в своем сознании движение, вечное перевоплощение «одного в другое», этим определяется и их «философия» воспитания. Содержание национального самосознания предопределяет осознание, осмысление интересов народов. Если они не будут соблюдаться, то, вряд ли можно ожидать урегулирования и нормализации межнациональных отношений. Здесь особую проблему представляет ориентация национального самосознания на суверенизацию как залог дальнейшего успешного развития. Однако, если суверенитет не соответствует истинным интересам народа, он не только не приносит пользу, но и причиняет вред, оборачиваясь против народа, его интересов. Непродуманная суверенизация обрывает налаженные межнациональные связи, усложняет контакты, разобщает. Словом, стремление к сохранению и развитию, закреплению самобытности может привести к тому, что нация оказывается за бортом цивилизации, начинает разлагаться, деградировать. Поэтому, исключительно важно, чтобы этнос осознавал это, видел положительные и отрицательные стороны тех изменений, которые, якобы, несут только благо, реально оценивал перспективу. «Без учета региональных и этнических особенностей в нашем многонациональном обществе социальные проблемы реально и всесторонне познать трудно. Одновременно в условиях урбанизации и научно-технической революции усиливалась потребность в социологическом рассмотрении этнических явлений и процессов» [15, с. 6].

512

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

В период демократических преобразований большое значение имеет осознание важности поиска путей национального возрождения, избавления от имеющихся национальных комплексов, отказа от слепого следования более успешным и развитым народам, заискивание перед ними. Исходя из этого, можно прийти к выводу, что истоки подавляющего большинства, если не всех социально-политических процессов, имеющих национальную окраску, исходят от национального самосознания этносов. Актуальность изучения проблемы национального самосознания продиктована необходимостью учета особенностей народов при проведении общественно-политических и социально-экономических реформ и преобразований в современной России, так как уроки истории показывают, что многие важные реформы, проводимые в России в разное время, в том числе при смене общественно-экономических формаций, потерпели неудачу или были не закончены как раз по причине неучтенности национального самосознания народов РФ. Следует помнить, что Российская Федерация представляет собой многонациональное государство, объединяяющее 193 уживающихся между собой народов, каждый из которых имеет свою специфику: язык, хозяйственную деятельность, материальную и духовную культуру, социально-профессиональную структуру, особую ментальность, но вместе с тем в постсоветской России существует и достаточное количество противоречий, что наиболее ярко находит свое выражение в нарастании межэтнических противоречий и конфликтов. В национальном самосознании находят отражение все социальные изменения и противоречия, свойственные современному обществу. А содержание национального самосознания определяется и всем прошлым развитием наций и народов, их внутренними и внешними, современными связями, наконец, их национальными интересами, в основе становления и активизации которых лежат, как всегда, проблемы социально-экономического и политического характера. Поэтому главной и решающей силой в национальном возрождении, в формировании конструктивного национального самосознания является социально-политическое устройство общества и государства, ведущиеся в интересах этого процесса социальноэкономические преобразования. Историческое развитие национального самосознания и формы его проявления претерпевают качественные изменения. Изменения в многонациональном обществе, межнациональные отношения среди субъектов федерации – есть активный, динамичный, постоянно развивающийся процесс, отмеченный, однако, периодическими всплесками межнациональных противоречий, межнациональными кризисами и конфликтами, приобретающими в постсоветской России особенно острые, крайние формы своего проявления. На развитие межнациональных отношений влияют различные объективные и субъективные социальные факторы, экономические, политические, идеологические, культурные, психологические, бытовые, имеющие не только материальную, но и морально-психологическую природу, одним из которых является национальное самосознание народов. Изменение межнациональных отношений, вызванное, наряду с другими причинами, и изменением национального самосознания – есть постоянный и непрерывный процесс, имеющий своей конечной целью создание нового типа контактирования и сотрудничества народов, их взаимовлияния друг на друга для достижения межнациональной гармонии, понимания, устранения межнациональной агрессии и вражды.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

513

На данном историческом этапе социально-психологические особенности наций внесли некоторые коррективы в определение понятий сущности и структуры, выявление социальных функций национального самосознания. Сущность национального самосознания народов постсоветской России заключается в способности этносов выделять себя из многонационального общества, противопоставлять себе другие народы, осознавая на основании чего делается это противопоставление; осознавать себя особенной, уникальной национальной группой с неповторимыми особенностями и качествами, происхождением, путем эволюции, уровнем развития, языковыми и поведенческими свойствами. Оно проявляется в выражении черт народа в процессе её жизнедеятельности и межнационального общения. Одна из качественных черт национального самосознания народов современной России – активность, преодоление существующих экономических и политических трудностей, достижение общенационального успеха, выход на уровень высокоразвитых наций мирового общества. Национальное самосознание позволяет народам идентифицировать и ощущать себя, установить степень общности и различия с другими нациями для достижения межнационального взаимопонимания и согласия, гармонии в межнациональных отношениях. Национальное самосознание тесно соприкасается с национальными чувствами и национальной идеей, отражает совокупность национальных черт этноса, что в свою очередь определяет состояние межнациональных отношений, специфику их развития в постсоветской России. Имея взаимное влияние друг на друга, межнациональные отношения формируют национальное самосознание, что подтверждает тот факт, когда изменение межнациональных отношений приводило к корректированию национального самосознания, что было отмечено и в постсоветской России (активизация межнациональных отношений, как в положительном, так и в отрицательном направлении (межнациональные противоречия, кризисы и конфликты, которые привели к росту национального самосознания в целом). Национальное самосознание имеет сложную структуру, что объясняется его глубокой содержательностью и многоаспектностью. Структура национального самосознания формируется под воздействием объективных законов развития народа и определяет сущность национального самосознания. Это итог длительного процесса эволюции народа, результат её сложного исторического пути в социуме. Структура национального самосознания включает: 1) осознание представлений нации о самой себе; 2) осознание представлений нации о других нациях; 3) межнациональные отношения как продукт этого осознания. Осознание данных представлений происходит посредством следующих социальнопсихологических элементов: национальных традиций, представлений о противоречиях межнациональных отношений, межнациональных кризисах и конфликтах. Национальное самосознание выполняет функции, которые реально воздействуют на политическую обстановку, как внутреннюю, так и внешнюю, на развитие межнациональных отношений. Есть основания выделить шесть основных функций национального самосознания. 1. Национального мироощущения, которое обеспечивает нации восприятие её естественного и социального мира. 2. Национальной самоидентификации, закрепляющей представления нации о своей этнической принадлежности, историческом прошлом, национальной территории, религии и т.д.

514

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

3. Национальной преемственности, обеспечивающей связь между самостоятельными периодами в жизни нации, создающей единую связанную цепь исторического развития глобальных событий в его жизни. Данная функция объединяет в один общий процесс жизнедеятельности нации активность и усилия сменяющих друг друга поколений. 4. Защитную функцию, обеспечивающую защиту нации от негатива любой природы, в первую очередь – от отрицательного инонационального воздействия, способного разрушить её целостность и уникальность. Эта функция не предполагает полной изоляции народа. Для народов постсоветской России наличие данной функции позволяет оградить себя от глобального проникновения западного образа жизни, уничтожающего национальную специфику и уникальность, а также создает условия для выживания малочисленных народов, сам факт существования которых потребует национальной защищенности. 5. Познавательную функцию, преследующую цель познать народом свою собственную сущность и сущность тех народов, в межнациональные отношения с которыми приходится вступать. Именно в процессе проявления познавательной функции происходит постижение народом самого себя, а также накопление суммы знаний, полученных в результате изучения окружающего мира; приспособительную функцию, которая позволяет найти оптимальные пути адаптации к той специфике национальной жизни, которую создают условия проживания народа, национальным требованиям и нормам. 6. Регулятивную функцию, обеспечивающую направление усилий народа на достижение единой, важной для всех её членов общенациональной цели. На формирование и развитие национального самосознания существенное влияние оказывают национальные традиции. Почитание народом своих традиций вызывает уважение тех, кто вступает с ним в отношения, что качественно улучшает и стабилизирует данные отношения, делает их более прочными и долговременными. Переживая тяжелые испытания, возникшие вследствие отягощенных межнациональных отношений, народ использует национальные традиции как средство сплочения и консолидации, сохранения своей целостности. Национальные традиции актуализируют историческую память этносов по отношению к себе и к тем, с кем вступают в межнациональные отношения, что способствует избежанию противоречий, урегулированию конфликтов, упрощению поиска выхода из сложных межнациональных ситуаций, повышает уровень взаимопонимания, вызывает взаимное уважение, облегчает достижение компромисса. В условиях национальных миграций, перемещения лиц одной национальности в среду другой, что особо актуализировалось в постсоветской России, национальные традиции позволяют не утратить свое национальное лицо, сохранить себя как национального индивида. Национальное самосознание склоняет народы к определенной позиции в противоречивых межнациональных отношениях, что приводит не только к разрешению этих противоречий, но и к их осложнению, усугублению, а, следовательно, ухудшению межнациональных отношений. Противоречия межнациональных отношений возникают в силу огромной разницы в осознании себя и своего места среди других, вступающих в межнациональные отношения народов, в несовпадении представлений друг о друге и о нормах поведения друг по отношению к другу. В постсоветской России межнациональные противоречия оказывают ощутимое воздействие на характер межнациональных отношений в целом, а иногда и на то, как в сложившихся обстоятельствах решится судьба народа. Представления о противоречиях

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

515

межнациональных отношений определяют уровень восприятия народом этих отношений и ту меру ответственности, с какой народ подходит к их разрешению. Национальное самосознание включает в себя в качестве компонентов следующие составляющие: сознание этнической принадлежности; приверженность к родному языку, национальной культуре и национальному искусству, положительным традициям, обычаям, обрядам и ритуалам; чувство уважения и любви к героической истории народа, освященным и овеществленным им памятными атрибутами, к его героям и выдающимся деятелям, символам и т.д. Национальное самосознание немыслимо без понимания человеком своей принадлежности к данной этнической общности. «Само наличие такого наименования этнонима, – пишет известный советский этнограф Ю.В. Бромлей, – свидетельствует об осознанности членами этноса их особого единства и отличия от членов других подобных общностей». Все остальные структурные элементы национального самосознания, о которых шла речь выше, формирующие национальные чувства, могут изменяться или вообще отсутствовать. Технология формирования национального самосознания включает в себя восемь этапов и компонентов. Они следующие: 1. Раскрытие сущности самого понятия “национальное самосознание” и тех терминов, которые непосредственно связаны с ним (сознание, национальное сознание, историческое сознание и историческое самосоззнание и т.д.). 2. Формирование собственного отношения к этим понятия и терминам. Отношение к предметам, вещам, явлениям и процессам у человека бывают: негативно-отрицательное, нейтральное (безучастное), позитивно-положительное. Задача данного этапа формировать положительное отношение к понятию «национальное самосознание». 3. На данном этапе необходимо формировать у подростка уверенности и убежденности в правоте этих понятий и терминов. А в целом к процессу формирования национального самосознания. 4. Раскрыть содержание и компонентоув национального самосознания хантов: хантыйский язык, герб, гимн, флаг округа, зеленый цвет, орнамент ханты, национальная одежда, способ приветствия, обычаи, обряды, праздники, традиции, хантыйское устное народное творчество (фольклор), национальная пища, национальные черты характера (самостоятельность, гордость, свобода, терпенье, гостепреемство, трудолюбие), религия, менталитет, история народа. 5. Практическая работа с компонентами, перечисленными выше и формирование умений, навыков и качеств, применение их и выполнение их. 6. Накопление опыта, применение на практике. 7. Формирование черт характера, присущих хантам и образа мысли, самобытности. 8. Привращение зачатков приемов, операций, умений, действий, навыков в привычки. Проверка и испытание их на практике. Это технология работает только в национальной школе и в семье. Для этого национальная школа должна содержать обязательных четыре элемента: 1. Обучение родному языку. 2. Обучение на родном языке всех предметов (исключая иностранных языков). 3. Воспитание на родном языке. 4. Воспитание на основе использования этнопедагогики народа ханты. Фольклор и живая история народа при этом имеют первостепенное значение для формирования национального самосознания подрастающего поколения хантов.

516

Liberal Arts in Russia 2014. Vol. 3. No. 6

ЛИТЕРАТУРА 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18.

Арутюнян Ю. В. Этносоциология: цели, методы и некоторые результаты исследования. М., 1984. Баринова К. В. Русское национальное самосознание и выбор исторической судьбы России // Русская культура. Созерцание и осмысление. 2002. Бердяев Н. А. А. С. Хомяков. М., 1912. Бондарев Г. А. Ожидающая культура. М.: Философско-антропософское издательство, 1996. Гартвинг Г. Природа и человек на крайнем севере. М., 1866. Головнев А. В. Говорящие культуры: традиции самодийцев и угров. Екатеринбург, 1995. Дунин-Горкавич А. А. Тобольский Север. СПб., 1904. Т. 1. Каменский З. А. Философия славянофилов. Иван Киреевский и Алексей Хомяков. СПб.: РХГИ, 2003. Кривошапкин М. Ф. Енисейский округ и его жизнь. СПб., 1865. Кузьмин А. Г. Истоки русского национального характера // Русский народ: историческая судьба в XX веке. М., 1993. Кулемзин В. М., Лукина Н. В. Знакомьтесь: ханты. Новосибирск, 1992. Лобачев С. В. Экспедиция на р. Вах. Л., 1934. Т. 66. Вып. 1. Паллас П. С. Путешествие по разным провинциям Российского государства. СПб., 1788. Соколова З. П. Ханты // Народы России. Энциклопедия. М., 1994. Третьяков П. Туруханский край. СПб., 1869. Т. 2. Трубецкой Н. С. Наследие Чингисхана. М., 1999. Федорова Т. Н. Русское национальное самосознание как объект экстремизма. М., 2001. Финш О., Брэм А. Путешествие на Западную Сибирь. М., 1882. Поступила в редакцию 20.08.2014 г.

ISSN 2305-8420

Российский гуманитарный журнал. 2014. Том 3. №6

517

DOI: 10.15643/libartrus-2014.6.10

National Identity and Technology of Forming One in Khanty Pedagogic © R. Shaimardanov Surgut state pedagogical university 10/2 50 let VLKSM St., 628406 Surgut, Russia. Phone: +7 (912) 908 30 55. Email: [email protected] This article is investigated the concept of “national identity”, its essence, the structure and components parts. Discusses the purpose of forming of national identity. The functions and the technology of forming of national identity in Khanty pedagogic are considered. Furthermore, put much emphasis on modern condition the process of formation of national identity and the analysis of the problems associated with its forming in the national school. Keywords: the essence of the concept of “national identity”, the components part of the national identity, functions of the national identity, the national school, the technology of forming of national identity among the peoples of the Khanty. Published in Russian. Do not hesitate to contact us at [email protected] if you need translation of the article. Please, cite the article: Shaimardanov R. National Identity and Technology of Forming One in Khanty Pedagogic // Liberal Arts in Russia. 2014. Vol. 3. No. 6. Pp. 505–517.

REFERENCES 1. 2. 3. 4. 5. 6. 7. 8. 9. 10. 11. 12. 13. 14. 15. 16. 17. 18.

Arutyunyan Yu. V. Etnosotsiologiya: tseli, metody i nekotorye rezul'taty issledovaniya[Ethnosociology: Objectives, Methods and Some Study Results]. Moscow, 1984. Barinova K. V. Russkaya kul'tura. Sozertsanie i osmyslenie. 2002. Berdyaev N. A. A. S. Khomyakov. Moscow, 1912. Bondarev G. A. Ozhidayushchaya kul'tura [Pending Culture]. Moscow: Filosofsko-antroposofskoe izdatel'stvo, 1996. Gartving G. Priroda i chelovek na krainem severe [Nature and Man in the Far North]. Moscow, 1866. Golovnev A. V. Govoryashchie kul'tury: traditsii samodiitsev i ugrov. Ekaterinburg, 1995. Dunin-Gorkavich A. A. Tobol'skii Sever [Tobolsk North]. Saint Petersburg, 1904. Vol. 1. Kamenskii Z. A. Filosofiya slavyanofilov. Ivan Kireevskii i Aleksei Khomyakov The Philosophy of the Slavophiles. Ivan Kireevsky and Aleksey Khomyakov]. Saint Petersburg: RKhGI, 2003. Krivoshapkin M. F. Eniseiskii okrug i ego zhizn' [The Yenisei District and Its Life]. Saint Petersburg, 1865. Kuz'min A. G. Russkii narod: istoricheskaya sud'ba v XX veke. Moscow, 1993. Kulemzin V. Moscow, Lukina N. V. Znakom'tes': Khanty [Meet the Khanty]. Novosibirsk, 1992. Lobachev S. V. Ekspeditsiya na r. Vakh [Expedition to the Vah River]. L., 1934. Vol. 66. No. 1. Pallas P. S. Puteshestvie po raznym provintsiyam Rossiiskogo gosudarstva [Journey through Various Provinces of the Russian State]. Saint Petersburg, 1788. Sokolova Z. P. Khanty Narody Rossii. Entsiklopediya. Moscow, 1994. Tret'yakov P. Turukhanskii krai [Turukhansk region]. Saint Petersburg, 1869. Vol. 2. Trubetskoi N. S. Nasledie Chingiskhana [The Legacy Of Genghis Khan]. Moscow, 1999. Fedorova T. N. Russkoe natsional'noe samosoznanie kak ob''ekt ekstremizma [Russian National Consciousness as the Object of Extremism]. Moscow, 2001. Finsh O., Brem A. Puteshestvie na Zapadnuyu Sibir' [Journey to Western Siberia]. Moscow, 1882. Received 20.08.2014.

518

Liberal Arts in Russia 2013. Vol. 2. No. 6

АВТОРСКИЙ РОССИЙСКИЙ Аванесян И. Д. Азнабаев Б. А. Аполлонио К. Арепьев Е. И. Ахмадеева Е. В.

Блатова Т. А. Бычковская Н. В. Власова С. В.

Галяутдинова С. И. Гулк Е. Б. Гусаковский М. А. Гусев В. И.

Даниелян Н. В.

ГУМАНИТАРНЫЙ ЖУРНАЛ, ТОМ

63 496 354 229 290 275 38 443 290 198 98 282

Дегальцева Е. А. Денисова А. В.

3 480 388

Еровенко В. А.

457

Жак Л.

УКАЗАТЕЛЬ

3

Нагавкина Л. С. Назиров Р. Г. Нилова С. В. Новикова Е. Г.

131 312 221 369

Платонова С. М.

103

Ренанский А. Л.

321

Салова С. А.

342 16 86 122 155 237

Самсонова А. И. Ситников В. Л. Слотина Т. В. Соколов Р. В. Султанова Л. Б.

Татаринова Л. Н. Таюпова О. И. Титова Е. В.

45 38 203

Федоров А. А.

246, 395

32

Царёва Н. П. Захаров К. П.

180

Циганов В. В.

Ильин В. В.

425

Шаймарданов Р. Х.

Казарян В. П.

417 143 143 73 114 122 166 189

Каплунович И. Я. Каплунович С. М. Коваль С. А. Ковтун Г. В. Комарова А. В. Кононова О. Б. Крапивина Л. А.

Макаров В. В. Маслак В. И. Меньщикова М. К. Михайлова Н. В.

275, 282 297 21 468

214 32

Шайхисламов Р. Б. Шайхисламов Т. Р. Шарыпина Т. А. Шаулов С. С. Шейнов В. П.

505 489 485 26 404 256

Якубова Р. Х.

378

ISSN 2305-8420 Scientific journal. Published since 2012 Founder: “Sotsial’no-Gumanitarnoe Znanie” Publishing House Index in “the Russian Press”: 41206

libartrus.com/en/

2014. Volume 3. No. 6 EDITOR-IN-CHIEF

CONTENTS

Fedorov A. Doctor of Philology Professor

EDITORIAL BOARD Burov S. Dr. habil., professor Kamalova A. Dr. of philology, professor Kiklewicz A. Dr. habil., professor Žák L. PhD in economics McCarthy Sherri Ph.D, professor Baimurzina V. Doctor of Education Professor Vlasova S. Doctor of Philosophy PhD in Physics and Mathematics Professor Galyautdinova S. PhD in Psychology Associate Professor Guseinova Z. Doctor of Arts Professor Demidenko D. Doctor of Economics Professor Drozdov G. Doctor of Economics Professor Ilin V. Doctor of Philosophy Kazaryan V. Doctor of Philosophy Professor Kuzbagarov A. Doctor of Laws Professor Lebedeva G. PhD in Education Makarov V. Doctor of Economics Professor Melnikov V. PhD in Education Professor Honored Artist of Republic of Bashkortostan

KAZYARYAN V. P. Complexity as a Characteristic of Postnonclassical Science.................................................................................................... 417

ILIN V. V. On the Nature of Symbolical Objectification: the Character of Constituting the Ontology in Knowledge....... 425

VLASOVA S. Goals and Values of Science .......................................................... 443

EROVENKO V. A. Acupuncture Points of Mathematical Education of Philosophers: Contexts of the Worldview of the New Century................................................................................................... 457

MIKHAILOVA N. V. Philosophy and Mathematics in the Teaching of Plato: the Development of Idea and Modernity ................................ 468

DEGALTSEVA E. A. The Authority’s Coded Discourse (In the Dreams of its Carriers) ................................................................................................ 480

SHAYKHISLAMOV T. R. Mamluk Egypt – the Center of Arab–Muslim Culture of 13–14th Centuries ............................................................................. 485

Moiseeva L. Doctor of History Professor Mokretsova L. Doctor of Education Professor Perminov V. Doctor of Philosophy Professor Pecheritsa V. Doctor of History Professor Rakhmatullina Z. Doctor of Philosophy Professor Ryzhov I. Doctor of History Professor Sitnikov V. Doctor of Psychology Professor Skurko E. Doctor of Arts Professor Sultanova L. Doctor of Philosophy Professor Tayupova O. Doctor of Philology Professor Titova E. PhD in Arts Professor Utyashev M. Doctor of Political Sciences Professor Fedorova S. Doctor of Education Khaziev R. Doctor of History Professor Tsiganov V. Doctor of Economics Professor Chikileva L. Doctor of Philology Professor Shaikhulov A. Doctor of Philology Professor Sharafanova E. Doctor of Economics Professor Shevchenko G. Doctor of Laws Professor Yakovleva E. Doctor of Philology Professor Yaluner E. Doctor of Economics Professor Yarovenko V. Doctor of Laws Professor

SHAIKHISLAMOV R. B. Peasants – Tenants (Pripushchenniki) of the Southern Urals in the First Half of 19th Century ...................................... 489

AZNABAEV B. A. South-Eastern Policy of Russia in the Middle of the 18th Century in the Light of Orientalist Discourse......................... 496

SHAIMARDANOV R. National Identity and Technology of Forming One in Khanty Pedagogic .............................................................................. 505

A U T H O R I N D E X .................................................................................. 518

Editor-in-Chief: A. A. Fedorov. Deputy Editors: A. Kamalova, V. L. Sitnikov, A. G. Shaikhulov, L. B. Sultanova. Editors: G. A. Shepelevich, M. N. Nikolaev. Proofreading and layout: T. I. Lukmanov. Signed in print 25.12.2014. Risograph printed. Format 60×84/8. Offset paper. 500 copies. с. “Sotsial’no-Gumanitarnoe Znanie” publishing house. Office 16-N, 7A Bakunin Ave., 191024 St. Petersburg, Russia. Phone: +7 (812) 996 12 27. Email: [email protected] URL: http://libartrus.com/en/ Subscription index in “the Russian Press” united catalogue: 41206

© “SOTSIAL’NO-GUMANITARNOE ZNANIE” PUBLISHING HOUSE 2014